Власть без славы
Иван  Лаптев


Досье






Автор книги — главный редактор газеты «Известия» в эпохальные перестроечные времена, председатель Совета Союза Верховного совета СССР во время жесточайшего противоборства Горбачева и Ельцина — всегда находился в гуще политических событий. С кем только не сводила его судьба! Нет нужды перечислять имена — лучше адресуем читателя к этой любопытнейшей книге, написанной острым и высокопрофессиональным пером.







Иван Лаптев

Власть без славы







Глава 1. «Кухня» словесной похлебки





Впервые я попал на серьезную «кухню» в 1975 году. Две маленькие «кухни», случившиеся до этого, — октябрьские доклады членов Политбюро ЦК КПСС А. А. Громыко (в 1973 году) и Ф. Д. Кулакова (в 1974 году), можно не считать, они были всего лишь приготовительным классом.

В августе 1976 года начальство распорядилось: а не поехал бы ты, товарищ Лаптев, в Фили, на ближнюю дачу Сталина — тебе оказано очень большое доверие. Она и сегодня существует, эта дача, и по-прежнему мало кто скажет, что там происходит, кто живет, когда прибыл, когда и куда исчез.

К слову, я читал десятки описаний этой дачи, в том числе и в мемуарах маршалов, видел якобы ее интерьеры в кинофильмах. Могу определенно утверждать, что мемуары за военачальников, скорей всего, писали адъютанты, которых на дачу Сталина дальше передней не пускали, а интерьеры воспроизводились по рассказам нечасто бывавших там посетителей. Только недавно в двух документальных фильмах было показано действительно сердце этого дома — зал Политбюро и только в одной съемке — кабинет и ванная комната «отца народов».

Да и то: рассмотреть, изучить сооружение архитектора Мирона Мержанова не так-то просто, а при Сталине, понятно, отважиться на это не мог ни один человек.

Разыскал я дачу легко, но попасть туда смог не сразу. У меня был тогда «Москвич-412» белого цвета, думаю, что к жилищу Сталина меньше черной «Волги» никогда не подъезжало. Два пожилых, но очень стройных и крепких привратника забрали у меня удостоверение личности, один пошел наводить справки по телефону, другой остался у машины. Боже мой, двоится, что ли, в глазах — на пиджаке привратника два ромба, свидетельствующие об окончании двух высших военных учебных заведений!

Наконец ворота медленно открываются. Даю по газам — и сразу же по тормозам: от ворот до дачи метров 400, но дорога вьется несколькими серпантинами с очень крутыми поворотами, чтобы нельзя было развить скорость хотя бы километров в 40. Во время войны на каждом зигзаге дороги был вкопан танк.

Лесной массив вокруг дачи огромен и окаймлен плотнейшим, хотя и деревянным забором-стеной. Высота — не менее трех метров, поверху колючая проволока. Вдоль всей стены была, видимо, своего рода контрольно-следовая полоса. Кое-где сохранились железобетонные столбы с остатками колючей проволоки. В этом отношении жизнь Сталина не отличалась от народной жизни — колючая проволока была одна на всех. Полоса находилась во власти собак и часовых, говорили, что в охране была целая дивизия. Вторая линия часовых располагалась ближе к даче, но не так далеко от проволочного заграждения, чтобы не видеть его. От этих часовых остались телефонные тумбы-ящики, расставленные так, чтобы каждый часовой мог видеть двух других. В некоторых тумбах сохранились странные переключатели, очевидно, для телефонных линий, каждый на 16 позиций.

За забором дачи мне предстояло провести больше полугода, и изучение остатков прежней крепости было хоть каким-то развлечением.

Сильнее всего впечатляли нестандартные строительные решения, связанные с самим Сталиным, отражавшие его характер, привычки, точнее — повадки, страхи и хитрости.

Во-первых, это дорожки среди кустов и деревьев. Они были столь узки, что два человека рядом двигаться по ним не могли, он шел в одиночку. «Дядя Джо любил компании только умных людей», — шутили мы по этому поводу.

Во-вторых, веранда вокруг дачи. Стенка этой веранды обшита деревом и с внешней и с внутренней стороны. Впечатление, что обычная дощатая стенка. Надо было взглянуть на нее сверху, чтобы увидеть: ее толщина не менее 60–80 сантиметров. Железобетон, замаскированный деревом. Сквозь него не пройдет не только пуля, но и артиллерийский снаряд сталинских времен.

Точно так же была устроена и крыша дома. Мы играли там в бадминтон двое на двое, прыгали, как могли, и кто-то сказал: как бы потолок не провалился. Ответом ему был дружный хохот — обслуживающий персонал уже объяснил нам, что крышу сталинской дачи не возьмет и авиабомба.

В-третьих, пруд. Вокруг него стояли состарившиеся яблони очень хороших сортов. Крупные светло-зеленые яблоки падали прямо в воду. Никто их не собирал и не убирал. Догнивали небольшая купальня и лодочка возле нее. Вода была исключительно чистой и светлой. Нас тогда обитало на этой даче человек 15, в основном молодых и достаточно нахальных мужиков. Но ни один ни разу не рискнул искупаться в пруду. Слишком уж непривычным было то, что пруд представлял собой гигантскую железобетонную ванну, и защита ее дна снизу вряд ли уступала защите дачи сверху, видимо, для того, чтобы никакому злоумышленнику не по силам было подкопаться под этот пруд.

Были и другие замечательные особенности у сталинского обиталища. Например, березовая аллея, высаженная по линейке на месте какого-то громадного раскопа, стрелой уходящего в сторону центра Москвы. Скорее всего, там пролегает одна из таинственных веток метро, созданных специально для эвакуации Сталина в критической ситуации. Был рядом с дачей и бункер, вход в который закрывала многотонная стальная дверь, вмонтированная в чудовищный по размерам бетонный куб. Мы несколько раз пытались проникнуть в этот бункер, пока не обнаружили «растущие» прямо из земли свежие радиоантенны — стало ясно, что подземное укрепление обитаемо. Много раз обещала нам старшая сестра-хозяйка, которую мы звали Оленькой, показать подвалы дачи, но так и не показала. А когда кто-то из новичков «кухни» напомнил ей об этом, Н. Б. Биккенин, заведовавший тогда сектором журналов отдела пропаганды ЦК КПСС и уже много лет проработавший в аппарате, буркнул:

— Не приставай к капитану!

Позже я где-то прочитал, что Оленька действительно была «при исполнении».

Но довольно о доме. Суть не в том, каков он был, хотя страшный характер его хозяина явственно проступал в десятках необычных черт здания. Суть в том, что на сей раз на этой «кухне» варился отчетный доклад ЦК КПСС XXV съезду партии.

Современный читатель скорее всего скажет: ну вот, тоже мне событие! Да, нынче это не событие. Но в те времена, о которых я пишу, важнее события не было. Именно партийные съезды определяли, как будет жить страна в ближайшие пять лет, какой политический курс, внутренний и международный, она изберет, какие социально-экономические программы осуществит, на что могут рассчитывать и надеяться 270 миллионов человек — всё решали съезды КПСС. И главными их документами, расписанием жизни великой страны были, конечно же, отчетные доклады. Они зачитывались генеральными секретарями, утверждались — и принимали облик свода непререкаемых истин. Их изучали в школах, в высших учебных заведениях, в армии; огромная многофункциональная система политического просвещения вдалбливала их в мозги каждому советскому человеку, уверяя его, что жизнь идет «единственно правильным путем». Эта пропагандистская обработка общественного и индивидуального сознания начиналась в тот миг, когда докладчик, закончив свое выступление, покидал трибуну съезда, и не прекращалась до момента, когда он же или новый генсек выходил с докладом к очередному съезду. Вот почему таким докладам придавалось «сверхзначение» и для их сочинения привлекались весьма крупные силы. Настолько крупные, что еще в трех-четырех местах Подмосковья работали такие же «кухни», как наша, и любая экономическая, политическая или научная структура в стране обязана была по первому требованию направлять в эти «кухни» необходимые подготовительные материалы.

Конечно, мы знали, кто на какой даче «сидит», какие разделы отчетного доклада пишет. Наша группа занималась вопросами организационно-партийной работы, научно-технического развития, культуры, идеологической и воспитательной деятельности КПСС (представители соответствующих отделов ЦК КПСС и были собраны на даче Сталина). Экономические, международные, военные проблемы отрабатывались в других группах, никакого обмена информацией, обсуждения общих идей не было, да и вообще контактов между «кухнями» не было — так, один-другой товарищеский звонок и то в отсутствие начальства.

Разными были у групп и кураторы. Экономическая часть доклада готовилась под контролем члена Политбюро секретаря ЦК КПСС А. П. Кириленко, идеологическую опекал еще один член и секретарь М. А. Суслов, международную — кандидат в члены Политбюро Б. Н. Пономарев. Мы знали, что Кириленко часто навещал «свою» группу, к нам же Суслов не приехал ни разу. Вместо него нас не оставляли вниманием секретари ЦК КПСС И. В. Капитонов и П. Н. Демичев. Оба они практически не вмешивались в работу, да, собственно, и не могли вмешаться. Ибо нельзя руководить работой, которая осуществляется по методу «тыка» и к которой применимы классические указания, высказанные как-то раз Капитоновым:

— Да-а, я прочитал текст. Очень много есть интересных мыслей и идей. Гораздо больше, чем в прошлый раз. У меня и у самого есть много интересных мыслей. Но надо еще поработать! Сделать текст шире, но лаконичнее, укрупнить идеи. Мы доложим Леониду Ильичу, что работа у вас идет хорошо.

С тем он обычно и отбывал на Старую площадь, а потом уже его помощники пытались представить «замечания» в виде каких-то конкретных предложений, истолковывали руководящие суждения как могли.

Вообще это была странная работа. Не сразу я понял, что ее главное искусство и центральная задача состоят вовсе не в том, чтобы докладчик что-то сказал, а в том, чтобы он, наоборот, чего-то не сказал, но не сказал это так, чтобы все решили: как хорошо сказал! Иезуитский подход и определял характер наших изысканий, их смысл и бессмысленность, «открытие» и «закрытие» бессмертных формул типа «народ полностью доверяет родной партии и единодушно поддерживает ее политику».

Первичная информация, которая направлялась нам из ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов КПСС, была совершенно бесполезной: даже самый тупой «вождь» не станет докладывать партии и стране, сколько прочитано лекций, поставлено спектаклей или объявлено партийных взысканий. Никакого осмысления общественных настроений, процессов развития страны в многочисленных справках и докладных записках не содержалось. Нам предстояло «просто» представить, как должна прозвучать характеристика состояния той или иной сферы жизнедеятельности общества, какие цели могут быть сформулированы для нее, по каким этапам и как эти цели будут реализованы и чем в результате успокоится народное сердце.

В то же время оказалось, что и справки по-своему важны. Обобщая их, каждый отдел аппарата ЦК КПСС стремился показать «товар лицом», довести до сведения руководства, то есть членов Политбюро, как много и успешно сделано на том направлении, которое данный отдел контролирует. Учитывая, что четыре отдела, сидевшие на даче Сталина, должны были предложить Брежневу единый раздел доклада, легко представить, какая мышиная возня шла вокруг количества страниц, характера оценок, примеров и прочей чепухи, которую ныне не помнит никто.

Лидировал, конечно, отдел организационно-партийной работы. Он считался в системе ЦК КПСС первым, и по праву. Все кадры, их назначения и перемещения, «взлет» и «вылет» по всем областям жизни общества, по всем уровням и структурам политической системы — правительство, советы, профсоюзы, комсомол, армия, КГБ, МВД, МИД, печать, наука, крупнейшие заводы, ЦК компартий союзных республик, крайкомы и обкомы, регулирование состава КПСС — все это было под эгидой отдела организационно-партийной работы, который точнее следовало бы назвать отделом номенклатуры. И хотя, скажем, КГБ или армию по их повседневной работе курировал отдел административных органов, а МИД — международный, святая святых — кадры — без орготдела тронуть было невозможно. Возглавлял отдел уже упоминавшийся здесь И. В. Капитонов. Позже его заменит Е. К. Лигачев, что сразу превратит его из секретаря не самого большого в стране Томского обкома КПСС во влиятельнейшую фигуру на политической сцене середины 80-х годов. Сознавая свою роль и силу, представители орготдела не очень церемонились с коллегами, заняв примерно такую позицию: вы пишите, что можете, мы напишем, что захотим.

Отдел науки ЦК КПСС, представленный на «кухне» довольно большой группой работников, имевших, как правило, докторские ученые степени и профессорские звания, возглавлял в те поры уникальный руководитель, достойный, считаю, специального упоминания. Убежден, что и сегодня его фамилия заставит вздрогнуть некоторых ученых во всех странах СНГ и Балтии. Речь — о С. П. Трапезникове.

Бывший помощник Брежнева, его доверенное лицо, он попал в страшную автокатастрофу и был изуродован до беспомощности. Но не вызывал ни жалости, ни брезгливости. Более того, наверное, даже мысль о жалости или отвращении не могла прийти в голову тем, кто с ним сталкивался. Я не раз наблюдал, как его подчиненные, люди достойные, достаточно молодые, в других условиях раскованные, буквально спадали с лица перед встречей с ним. Его сотрудники не смели отступить ни от единого слова в тексте, если этот текст посмотрел Трапезников. Когда он направлялся к нам на дачу, они бросали все дела, шли к подъезду и встречали его, иногда после очень долгого ожидания. Не знаю, каким он был ученым и был ли таковым (хотя членом-корреспондентом АН СССР он с третьей или четвертой попытки стал, но вряд ли кто-нибудь переоценит значение этого факта), но на совещаниях руководителей научных учреждений, которые он проводил (я был на таких совещаниях два или три раза), царила цепенящая, гнетущая атмосфера. Как он достигал этого, что являлось тут определяющим моментом, не могу понять до сих пор, даже имея за плечами почти двадцатилетний опыт руководства большими коллективами.

Еще одна группа «сидельцев» представляла отдел культуры ЦК КПСС — чем он только ни руководил, наш ЦК! Во главе отдела тогда был В. Ф. Шауро, который занимал это место долго, лет 15–18, и приобрел неповторимое умение уклоняться от конфликтов и принятия решений. Его отдел за глаза постоянно называли «наградным», потому что главной формой управления культурой Шауро сделал награждения «правильных» ее творцов. Отдавал ли он себе отчет в том, что вслед за награждениями шли посты, тиражи, и в результате торжествующая серость оставляла талантливым людям все меньше шансов, заставляя их обращать надежды за рубеж и там искать признания? Эта «наградная» политика отдела культуры была, на мой взгляд, одним из очень мощных факторов развития диссидентства и диссидентской культуры. Когда читаешь, слушаешь, смотришь сегодня неугодные тогда, гонимые, укрываемые от общественного внимания художественные произведения, то, честное слово, не можешь избавиться от ощущения, как будто некто играл с историей в поддавки, изображая из себя круглого идиота, не знающего, что за настоящим приходит будущее и призывает всех к ответу. Говорили, что Василий Филимонович даже на премьеры в театр ходил зимой без пальто, чтобы на последних минутах спектакля нырнуть в свою «Чайку», дежурившую у служебного подъезда, и тем самым избежать необходимости высказать свое мнение о премьере, что в те годы означало давать ей «добро» или не давать.

На «кухне» Шауро тоже был почти незаметен. Он приезжал, что-то обсуждал с работниками своего отдела и тихо отбывал. Всеми вопросами о том, как представить в докладе Брежнева «могучий процесс развития многонациональной советской культуры», занимался его заместитель, потом многолетний редактор газеты «Культура» А. А. Беляев.

И наконец, команду отдела пропаганды ЦК КПСС возглавлял Г. Л. Смирнов, приволжский казак, как многие открытые натуры, воображавший себя очень хитрым и дальновидным. Он находился в довольно трудном положении — после «вылета» в Канаду в 1973 году А. Н. Яковлева он все еще не был утвержден ни первым замом, ни заведующим отделом. Естественно, Смирнову хотелось показать себя, и он драл с нас, что называется, три шкуры. А так как никто не знал, что же надо все-таки иметь в результате, «шкуры» объявлялись браком, мы — бездарями, работа начиналась снова. У меня и сегодня хранится в архиве 29 (!) вариантов идеологического раздела доклада ЦК КПСС XXV съезду. Бездна бесполезной, пустой, иссушающей работы.

Не добавляла нам настроения и информация о том, что в других группах уже кое-что «сварилось». Международники сумели развить «Программу мира», выдвинутую предыдущим съездом, сориентировав ее на прекращение гонки вооружений и прекращение любых испытаний ядерного оружия. Экономисты применили хитрый ход и сочинили показатели развития не за пять, а за десять лет, сравнив их с достижениями за полвека. Получилось очень эффективно, и можно было убедительно пообещать увеличение общественных фондов потребления, пенсий и пособий. Отдел оргпартработы порадовал сердца партийных патриархов возрастанием роли КПСС в процессе коммунистического строительства (хорошо хоть, не роли классовой борьбы, что было основой сталинских репрессий). Наука под аплодисменты в очередной раз устремилась в космос. Только идеология беспомощно топталась на месте.

Но не случайно мы говорили: «А Георгий Лукичу все погоны по плечу!» Незадолго перед началом работы над отчетным докладом он защитил докторскую диссертацию по теме «Советский человек». В ней он сделал два «открытия»: типология советских людей и комплексный подход к их воспитанию. Собственно любой подход к воспитанию является системным, комплексным, даже если воспитатель таких слов ни разу в жизни не слышал. Но это когда вы воспитываете сына, дочь, брата или сестру. А вот воспитать «советского человека», хомо советикус — тут без науки, без идеологии, без политики и, разумеется, в первую очередь без партии не обойтись. Надо только суметь представить это в привлекательной словесной упаковке.

Несколько лет спустя в старом книжном шкафу я найду книгу Клауса Менерта, изданную «Прогрессом» и разосланную под грифом «Совершенно секретно. Только по специальному списку». Называлась книга «Советский человек». И можно было только задуматься над незатейливыми путями развития нашей общественной науки: бери «вражеский» труд и пиши наоборот. Тем более что он под таким свирепым грифом.

Но знакомство с Менертом еще когда-то будет! А пока мы под руководством Лукича натужно рожали тему комплексного подхода в идеологической и воспитательной работе КПСС. Похоже, наш шеф искренне уверил себя в том, что все это море лжи, в котором захлебывался народ, можно компенсировать неким организационным решением в деле промывания общественных мозгов, и он рьяно принялся формулировать принципы такого решения. Принципы размножались почкованием — сначала 6, потом 12, вскоре их было уже 22. Они летели в корзину, уничтожались, возрождались снова, вокруг них вспыхивали ссоры и споры, роились насмешки. Даже вспоминать об этом тошно…

Где-то к ноябрю, после нескольких месяцев выварки на «кухне», мы соорудили более менее — не скажу, что приемлемый, но проходной вариант. Трудно, конечно, было вообразить, что нашу содранную с потолка политическую трескотню могут представить как очередной «вклад в сокровищницу научного коммунизма», а после прочтения с трибуны съезда канонизируют и заставят миллионы людей изучать ее. Это было нелегкое состояние, но ни спорить, ни жаловаться не полагалось — весь аппаратный строй стоял на том нерушимом правиле, что начальник всегда умнее и талантливее подчиненных, а значит — всегда прав. Впрочем, далеко ли мы ушли от этого правила и сегодня?

Уже только литературно шлифуя текст, мы сделали еще несколько вариантов. Их передали помощникам Л. И. Брежнева. Затем при его непосредственном участии сформировали общую для всего доклада бригаду и отправили ее на дальнюю дачу генсека в Завидово, что в Калининской, ныне Тверской, области.

Там собралась команда настоящих «тяжеловесов» — А. Е. Бовин, Г. А. Арбатов, Н. Н. Иноземцев, В. В. Загладин, помощники Брежнева, некоторые секретари ЦК КПСС, А. Г. Ковалев — зам. министра иностранных дел СССР, неплохой поэт, который потом напишет в доклад заставившие прослезиться самого докладчика слова о том, как литература и искусство еще раз провели участников Великой Отечественной войны по горячему следу фронтовых дорог, заставив снова преклонить голову перед силой духа живых и мертвых своих соратников, а молодежь чудодейством искусства стала сопричастной к подвигам своих отцов и тех совсем юных девчат, для которых тихие зори стали часом их бессмертия во имя свободы Родины.[1 - Имеется в виду исключительно популярный многие годы фильм «А зори здесь тихие…"] Приглашен был в Завидово и Г. Л. Смирнов, чем страшно гордился. Очевидно, его стараниями в докладе осталось положение о комплексном подходе в воспитательной работе и даже появился ударный абзац о том, что на планете Земля новая разновидность людей — советский человек — уже появилась, пройдя немыслимые испытания и неузнаваемо изменившись путем соединения в себе идейной убежденности, огромной жизненной энергии и культуры с умением их применять.

Чтение доклада, сам съезд описывались и показывались столь обильно, что еще раз возвращаться к этому просто невозможно. Добавлю только одно. Все члены рабочих групп были приглашены на съезд. Мне дали пригласительный билет в амфитеатр, копию текста, который Брежнев вот-вот начнет зачитывать с трибуны, и поручение внести в доклад все аплодисменты, которыми зал наградит докладчика. Зал был щедр: он прерывал речь аплодисментами, бурными аплодисментами, бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию… 168 раз! Буря обязательного восторга, бушевавшая в большом зале Кремлевского Дворца съездов, может быть сравнима только с восторгами, выражаемыми нынче молодежью в этом же зале при встречах со своими рок- и поп-идолами.

После съезда сидение на «кухнях» стало напоминать работу на конвейере — то одно эпохальное выступление члена Политбюро, то другое, то речь В. В. Щербицкого на открытии бюста Л. И. Брежневу в Днепропетровске, то вразумление генерального секретаря Французской компартии Жоржа Марше по поводу «еврокоммунизма», то поиски объяснений, что имел в виду Ленин, когда говорил о развитом или зрелом социализме.

Но в первую очередь пришлось заняться другим докладом. Г. Л. Смирнов, которого утвердили наконец-то первым заместителем завотдела пропаганды, торжественно объявил: «Тебе, Иван, поручается особо ответственная работа — подготовить для Ю. В. Андропова доклад к очередной ленинской годовщине». Я не обратил особого внимания на предупреждение «не вести своей игры», все контакты с Андроповым осуществлять только через него, Смирнова, и вообще — там с вами будут работать люди Юрия Владимировича, а это — «сам понимаешь».

Мы опять отправились в Подмосковье, на этот раз в Горки-10, на дачу, которую когда-то построил Савва Морозов для великой актрисы М. Ф. Андреевой, ставшей затем женой Максима Горького. Дача была не сравнима с мрачным жилищем Сталина — двухэтажный дом как бы парил над землей на высоком берегу Москвы-реки. Светлая красота открывалась из его широченных окон. Казалось, ничего лишнего, ничего тяжелого в архитектуре дома просто не может быть. На этой даче жил последние годы и скончался пролетарский писатель, где-то здесь, у ее подъезда, заснул в сугробе, простыл и умер его сын, сюда наезжал «друг семьи» Генрих Ягода, здесь писалась картина «Сталин и Ворошилов у постели умирающего Горького», украшавшая все хрестоматии. Теперь эта дача перестроена, а тогда, в 1976 году, еще сохранялась в прежнем виде — в столовой висела громадная квадратная люстра, правда, задрапированная, на полу в кабинете Горького лежал ковер, в ворсе которого тонула нога, а в комнате, где творилась всенароднолюбимая картина, стоял отделанный карельской березой «Стенвей», очевидно, еще дар Саввы Морозова подруге сердца. Наследием новых времен было то, что мраморные вазоны, украшавшие балюстраду междуэтажной лестницы, покрасили сероватой масляной краской, которую нужно было отколупнуть, чтобы увидеть дивную красоту материала. На фасаде дачи сияла табличка: «Здесь с… по… жил великий советский писатель Максим Горький», но редкий человек видел эту табличку — дача была «режимной» и охранялась не хуже, чем сталинская.

Андропов был единственным, до Горбачева, «заказчиком», который точно знал, что ему нужно. Он принимал подготовленный текст буквально по абзацам, отмечая на полях: «Это уже хорошо, это годится, над этим еще подумайте». Потом, когда я участвовал в написании для него других выступлений и статьи, о которой речь впереди, я убедился, что это вообще его стиль — не позволять за себя думать никому.

Камнем преткновения стала для нас тема панегирика Брежневу. Наверное, уже у всего населения была оскомина от этих кочующих с трибуны на трибуну характеристик «самого выдающегося политического и государственного деятеля современности», но подхалимаж и лесть подняты были на такую высоту, что простое умолчание о «великом ленинце» тянуло почти на нелояльность.

Все банальные упоминания о «ведущем нас единственно верным — ленинским курсом» Андропов вычеркивал: «Нет, не то!» Мы даже пытались уговорить его и по телефону, и через помощников, что доклад сразу привлечет внимание и будет заинтересованно воспринят общественностью, если удастся отойти от ритуального восхваления «второго Ильича». Андропов не согласился, оставил в тексте какую-то дежурную фразу, сказав, что подумает над этим сам. Мы не знали тогда, что у него была группа доверенных людей, своего рода неофициальный мозговой трест. В этом «тресте» и родилась сентенция о «руководителе-коммунисте», которая вроде бы и не адресовалась прямо Брежневу, но он вполне мог думать, что речь о нем. Доклад разослали по Политбюро — такие тексты рассылались обязательно, порядок нарушился только при Горбачеве, да и то не сразу, — и кто-то из членов Политбюро руками своих помощников, скорее всего, это были помощники самого Брежнева, добавил: «Именно таким коммунистом-руководителем, деятелем ленинского типа является…» — ясно кто. Текст был безнадежно испорчен, но не учесть такое замечание не мог даже Андропов.

Меньше всего хотелось бы создать у читателя впечатление, что описываемый здесь процесс сотворения политических выступлений «вождей» был забавой, небрежными упражнениями пера и манипулированием цитатами. Совсем наоборот. Это всегда был изнурительный и безрадостный труд. Заказы Андропова — исключение. Обычно же ни заказчики, ни исполнители, приступая к работе, не имели четкой задачи. Надо было нащупать какую-то стержневую идею, правильную, но не слишком банальную или не часто вспоминаемую, обойтись минимумом конкретики, иначе текст неизбежно рушился, но в то же время создать впечатление, что доклад «острый», «глубокий», «по делу». Совместить решение этих двух задач удавалось только ценой невероятных ухищрений и далеко не всегда.

Эта работа была опасной и в личном плане. Помощники многих партийных бонз отличались капризностью, были субъективны в оценках и не стеснялись высказывать претензии руководителям отделов: «Кого вы нам дали — он же ничего не может!» После такой характеристики руководство отдела начинало «грызть» работника, он надолго, а то и навсегда попадал в разряд «неперспективных» или «неспособных».

Чем больше ослабевали здоровье и интеллектуальные способности Л. И. Брежнева, тем параднее, выспреннее становилась политическая риторика. Конечно, понимание истинного значения этой демагогии нарастало и в обществе. Но лучше всего, острее ощущали это те, кто данную демагогию сочинял. А уж когда Брежнев, читая доклад «Великий Октябрь и прогресс человечества» на торжественном вечере по случаю 70-летия социалистической революции, разом перевернул три страницы текста, который мы тоже достаточно долго и тяжело сочиняли, и никто этого не заметил, работа консультантских групп ЦК КПСС превратилась в источник нашего отвращения к себе самим.

Важно, однако, вспомнить, что кое на что она нам открывала глаза. Выполняя поручения высшего руководства, мы сталкивались и с тем, что иногда заказчики решали высказаться по определенной теме. И хотя такое целевое раскрытие конкретной ситуации бывало ее «закрытием», то есть вбросом в общество оценок и трактовок, либо отвечающих на появление где-то соответствующей информации, либо упреждающих ее, в таких случаях нам представлялись самые полные данные даже из «особой папки».

Так, при подготовке уже упоминавшегося доклада к 70-летию Октября помощник Брежнева Г. Э. Цуканов решил порадовать страну цифрами реального экономического роста в год юбилея революции. По его запросу председатель Госплана СССР Н. К. Байбаков прислал нам в Серебряный бор на «объект» № 16, где мы тогда работали, справку.

Справку привезли под охраной. Более кратких справок я не читал ни раньше, ни позже. В правом верхнем углу значилось: «Экз. № 1; отпечатано в одном экз». А текст справки гласил, что в год 70-летия Великого Октября экономический рост в СССР составит от 3 до 3,2 процента! И это при том, что еще два года назад меньше, чем 5,5–6 процентов годового роста никто из руководителей страны даже в мыслях не допускал! Десятая пятилетка с треском проваливалась.

Безусловно, цифра в доклад не попала, не портить же настроение людям. Но для меня она стала еще одним свидетельством того, что в нашей советской жизни ухитряются существовать несколько правд. Одна гуляет в народе, другая — в коридорах ЦК КПСС, правительства, Госплана, Центрального статистического управления (будущего Госкомстата), даже по разным этажам этих учреждений дефилируют разные правды. Позже, бывая каждую неделю на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, я не раз наблюдал, как кто-нибудь из отчаявшихся наших министров пытался хотя бы в узком кругу секретариата показать истинное состояние советской экономики. В результате он получал либо просто «по шапке», либо такой отлуп, что навсегда забывал о самой возможности неблагополучия дел в родном государстве.

Считаю, что именно в такой практике многих правд, а точнее — многих слоев лжи таилась одна из коренных причин неимоверной разбалансированности экономики СССР. Ведь если планируется экономический рост, скажем, в 6 процентов годовых, если эти 6 процентов показываются во всей отчетности при реальном росте в 3 процента, то жди цепной реакции во всем народном хозяйстве: на 6 процентов (в том числе на 3 «бумажных") будут отпущены (и израсходованы!) реальные материальные ресурсы, выплачены зарплаты, кто-нибудь даже «перевыполнит» и получит премию. Несуществующие проценты куда-то перевезут, где-то складируют, потом кому-то распределят как имеющиеся в наличии фонды и так далее. В свою очередь, это фиктивное фондирование и распределение вызовет новую волну дисбалансов и приписок. Из года в год это будет нарастающей снежной лавиной, и потребуются все новые и новые усилия, чтобы скрыть правду от общественного внимания, от печати.

Тем большее изумление и гнев вызовет эта картина, когда обнаружится для всех. Обнаружилась. И рухнула на плечи сначала Горбачева, а потом и Ельцина, Кравчука, Назарбаева, других лидеров СНГ — образования еще более искусственного и эфемерного, чем советская власть, никогда власти не имевшая. Воистину мертвые хватают живых. И теперь почившие и захороненные у кремлевской стены «вожди», наверное, с садистским удовольствием наблюдают с того света, в какие экономические джунгли они нас когда-то завели.

Пытались ли мы на этих «кухнях» проявить самостоятельность и хоть как-то повлиять на содержание диалога руководителей страны с народом и собственной партией? Конечно! Постоянно пытались, изобретая для этого порой чрезвычайно сложные «конструкции».

К 1977 году удушливая лесть совершенно обволокла высшие этажи партийной власти, а значит, власти в СССР вообще. Брежневу и его окружению уже мало поста только Генерального секретаря ЦК КПСС. Принимается решение о совмещении двух постов — генсека и Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Вся власть сосредоточивается в одних руках и по сути, и по форме. Это находит законное закрепление в Конституции СССР 1977 года, где роль КПСС как «руководящей и направляющей силы советского общества» была легитимизирована. Заметим: впервые! Даже при Сталине такую запись внести в Конституцию не решались, ограничивая упоминанием через запятую, что партия является передовым отрядом трудящихся, руководящим ядром их организаций, как общественных, так и государственных. Чтобы оправдать прямую узурпацию власти, именно в 1977 году стали активно муссировать тезис о «высших интересах партии и государства», забыв об интересах народа и общества. Этим тезисом обосновывали и 6-ю статью Основного Закона, и передачу Л. И. Брежневу двух решающих постов. Власть еще больше забронзовела, что сразу же окрестили «стабильностью»; в маленький круг престарелых, износившихся соратников Брежнева «новеньких» почти не пускали, да и задерживались они там недолго — примеры Я. П. Рябова и К. Ф. Катушева[2 - Рябов Я. П. — предшественник Б. Н. Ельцина на посту первого секретаря Свердловского обкома КПСС. Был избран секретарем ЦК КПСС по оборонным отраслям. Катушев К. Ф. — бывший первый секретарь Горьковского обкома КПСС, затем — секретарь ЦК КПСС, курирующий развитие Совета Экономической Взаимопомощи.] тут очень показательны: чуть высунулись — и нет их. О чем, о чем, а уж о политическом самосохранении члены Политбюро заботиться умели.

Отгородившись не только от народа, но и от партии, «вожди» грелись в лучах славы, о которой им постоянно рассказывали многочисленные помощники и угодники. Что там война в Афганистане, тем более что правды о ней народ не знал! Что там гибнущее село! Важнее всего была раскрутка «Малой земли», «Возрождения», да и «Целина» уже поспевала. Доподлинно знаю: именно в этот период, в конце 70-х годов, Брежневу пытались доложить, что здравоохранение в СССР находится в бедственном положении, а врачи берут взятки. «Не может быть!» — отреагировал он, не допуская до себя никакой негативной информации. Понятно, что вакуум власти мгновенно заполнялся, бюрократический аппарат становился всесильным и пытался самостоятельно формировать политику. «Леонид Ильич это говорить не будет», — сказал я одному из помощников Брежнева во время подготовки тезисов для беседы Генсека с какой-то делегацией. «Что напишем, то и скажет!» — был ответ.

Какие-либо дискуссии, аналитические разработки практически прекратились. Что уж говорить о критике, даже той, которую со времен Ленина определяли термином «конструктивная» и которая дальше «отдельных недостатков» никогда не шла! В результате партия — монополист, не допускающая свободы слова, нетерпимая к инакомыслию и оригинальному мнению, об оппозиции вообще никто и не помышлял! — гнила на корню, отравляя весь общественный организм.

Тогда мы, четыре наивных консультанта разных отделов ЦК КПСС, решили, что надо сделать «ход конем»: подготовить для Брежнева большую статью о жизненной необходимости критики и самокритики для нашего однопартийного общества. Идея, конечно, попахивала авантюризмом, но попытаться-то можно…

Договорились с помощником генсека Голиковым, очень близким к «телу», но в творческом отношении откровенно слабым, из-за чего, наверное, ему и поручили курировать науку, культуру и образование. Выехали на дачу № 19 «Ольга» в Серебряном бору, принялись за работу.

Идея была проста: в условиях, когда КПСС самой Конституцией возведена в роль бессменной «направляющей и руководящей силы», она просто обязана найти внутри себя самой такие формы работы, создать такие институты, которые выполнили бы роль внутреннего контролера, оппозиционера, не дали бы партии впасть в самодовольство, гарантировали нормальные потоки информации для принятия эффективных решений. Да и руководству, считали мы, надо подавать пример взыскательности, скромности, умения поставить дело. Все эти рассуждения надежно «фундировались», как тогда полагалось, цитатами Маркса и Ленина.

Писали мы эту статью с пристрастием. Потому что она как бы сама собой, не считаясь с нами, устремлялась против установившегося, особенно «в верхах», стиля жизни и работы, против махрово расцветающих протекционизма и кумовства, против манипулирования властью со стороны чиновничества и тому подобное. Голикову статья нравилась, он уже доложил о ней К. У. Черненко. Но мудрые Арбатов и Бовин, работавшие по соседству над чем-то «эпохально-очередным», сказали, когда я рассказал им о нашем замысле:

— Брось, ничего из этого не выйдет.

И оказались правы. Статья дошла до Суслова. Голиков обратился к нему за поддержкой, но вечно бдительный Михаил Андреевич категорически зарубил ее. Брежневу ее даже и не показывали. Работа пошла в корзину.

Но… рукописи не горят даже на описываемых здесь «кухнях»! В августе 1982 года, когда жить нашему генсеку и главе государства оставалось чуть больше трех месяцев, кто-то из его окружения решил порадовать человечество очередным творческим словом Леонида Ильича, на сей раз в связи с юбилеем Карла Маркса. И родил идею написать для Брежнева статью «Карл Маркс и современный мир».

Я в это время работал уже в редакции «Правды», отрываться «на сторону» становилось все труднее, любая газета — это как поезд, идущий без остановок. Но главный редактор «Правды» В. Г. Афанасьев, поворчав, всегда говорил по таким поводам: «Давай, раз надо».

Возглавил бригаду быстро выдвигавшийся в аппарате В. А. Печенев, будущий помощник Черненко. Из Праги, из редакции журнала «Проблемы мира и социализма» приехал Л. В. Степанов, талантливейший и просто загубленный системой человек. От международников был А. Н. Ермонский, с которым мы уже несколько раз работали вместе. Наездами подключался к нам Л. И. Абалкин, бывал и А. И. Лукьянов, который тогда был начальником Секретариата Президиума Верховного Совета СССР.

Как полагалось, запросили у Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС материалы по юбилею основоположника. Вскоре оттуда прибыли «Тезисы» — четырнадцать страниц цитат из Маркса. Ознакомившись с ними, мы вспомнили о загубленной статье и решили: тогда не удалось, может быть, теперь удастся, хотя переписать придется все заново и не однажды.

Мы работали в довольно свободном режиме. Я часто уезжал в редакцию, другие тоже не могли надолго оставлять свои дела, но статья постепенно складывалась, и неплохо складывалась. К концу января ее уже можно бы показывать помощникам Брежнева, но тут по непонятным для нас причинаминтерес к ней как-то спал.

Я был в редакции, когда позвонил М. В. Зимянин, сменивший П. Н. Демичева на посту секретаря ЦК КПСС по идеологии. Коротко, по-военному, распорядился: «Немедленно выезжай в ЦК, тебя ждут в кабинете Капитонова!»

Когда я примчался на Старую площадь и поднялся на 6-й этаж в кабинет И. В. Капитонова, там уже находились несколько человек: М. В. Зимянин, Р. И. Косолапов — редактор журнала «Коммунист», Н. А. Петровичев — первый заместитель Капитонова, В. М. Фалин — первый заместитель заведующего отделом международной информации ЦК КПСС, В. В. Шарапов — помощник Андропова, был, по-моему, и Печенев. Почему-то Зимянин, а не Капитонов, угрюмо сидевший за своим рабочим столом, объявил нам о смерти Л. И. Брежнева и о том, что нам поручено срочно подготовить некролог и обращение к партии и народу от имени ЦК КПСС, Совета Министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР. Никакие содержательные рамки того и другого документа определены не были. Видимо, никто еще не решил, как характеризовать Брежнева — «отцом застоя» или «отцом покоя». Во всяком случае, дальше слов «верный ленинец» М. В. Зимянин не пошел.

Зато он наставил нас на путь истинный в другом отношении, предупредив: из здания не выходить, по телефону не звонить, если что понадобится, обращаться только к ним двоим — Зимянину и Капитонову. После этого нас какими-то подвальными переходами провели из первого подъезда в третий, где оказался свободным кабинет Л. М. Замятина, заведующего специально под него воссозданным[3 - Первый раз этот отдел создавался под А. Н. Шелепина и был расформирован, как только Шелепина вывели из руководства ЦК КПСС, отправив в народный контроль.] отделом международной информации. Леонид Митрофанович был, как теперь известно, главным инициатором трилогии «Малая земля», «Возрождение», «Целина». Должно было последовать продолжение, но судьба распорядилась иначе. И наверное, ее насмешкой было то, что именно в кабинете человека, придумавшего самые масштабные планы прославления Брежнева, теперь мы писали некролог Брежневу.

Через несколько минут перед нами уже лежали подшивки старых газет с материалами по случаю смерти Сталина, с речами, произнесенными по этому поводу Хрущевым, Берией, Маленковым, другими «наследниками» генералиссимуса. Тут же появилась биография Брежнева, приветствие ему по случаю 70-летия ЦК КПСС, Совета Министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР. Я еле удержал смех — не к месту и не ко времени. Просто вспомнил, как сочинял это приветствие, как меня закрыли в громадном кабинете № 300 на третьем этаже первого подъезда, М. В. Зимянин забирал у меня рукописные листочки и в таком виде носил их Суслову. Оттуда возвращались либо одобрение, либо руководящие указания, и я продолжал работать. Через день мое сочинение было перепечатано неведомой машинисткой и «спущено» в отдел пропаганды для «некоторой доработки». Ее задачей было «масштабнее показать творческий вклад Леонида Ильича в развитие теории марксизма-ленинизма». Упомянутый выше Г. Л. Смирнов вызвал меня и под страшным секретом вручил проект приветствия. Сформулировав, что надо сделать, предупредил: «Показывать только мне», и велел: «Закрыться — и чтоб никто…» Я быстро сделал три или четыре варианта «вклада», но, видимо, даже бумага не все терпит — Смирнов браковал один вариант за другим. Тогда, вспылив, я сказал ему, что «вклада» вообще никакого нет, что это ни в какие ворота — приписывать человеку то, о чем он и знать-то не знает, ставить его в неловкое положение. Мой начальник страшно испугался — теперь-то мы все знаем, как опасны речи в больших кабинетах, — заорал на меня чуть ли не матерно:

— Дай сюда! Ни хрена не понимаешь серьезных вещей! Я сам сделаю!

Абзац «о творческом вкладе в развитие» занял в приветствии почетное место.

Теперь нам предстояло переписывать это в посмертные тексты. Никто не знал, с чего полагалось начинать. Наконец Косолапов придумал первую фразу, и дальше уж работали быстро. Фалин, помню, предложил пригласить к нам одного из помощников покойного генсека, на что Зимянин, заходивший в кабинет буквально каждые полчаса, ответил малопонятным:

— Этим не я здесь распоряжаюсь…

Обращение сначала получилось большим, затем что-то из него исчезло. Написанные нами страницы тут же перепечатывались, ксерокопировались, исчезали. Потом поступали безымянные указания — убрать то, приглушить это. Мы понимали: идет заседание Политбюро, решаются вопросы передачи и перераспределения власти, созывается пленум, члены ЦК КПСС уже летят в Москву. Ни у кого не было сомнений в избрании Генеральным секретарем Ю. В. Андропова, но и коварство Политбюро мы тоже знали.

Около десяти вечера мы закончили работу и снова перешли в кабинет Капитонова. Нам принесли ужин — густую овсяную кашу, мы съели ее прямо за полированным столом заседаний, весь день жили одним чаем. Сочиненные тексты где-то обсуждались и утверждались. Примерно через полчаса раздался звонок по внутренней связи. «Да, Юрий Владимирович», — ответил Капитонов. Немного послушал, положил трубку. По его лицу мы поняли, что работа принята. Он заставил нас всех расписаться на втором экземпляре и отпустил по домам. Начиналось что-то новое, и, как всегда, пробуждались надежды.

Через пару дней после похорон мы свернули работу над статьей к юбилею Маркса и тихо разъехались.

А через неделю после того как Андропов был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС, М. В. Зимянин передал нам его слова:

— Работа, которая начата, должна быть завершена.

От себя он добавил:

— Смена генсека не отменяет юбилей Маркса.

Снова нам пришлось вникать в эту чертову статью. Но теперь ситуация изменилась. Теперь статья приобретала значение программной, должна была стать своего рода манифестом Андропова, его инаугурационным заявлением. К нам немедленно «десантировались» его помощники. Стиль «чего придумаете» сменился стилем «проанализируем, что у нас происходит».

Недавно я где-то прочел, что эта статья эклектична и неглубока. История ее написания, надеюсь, объясняет определенную обоснованность таких оценок, хотя появились они не раньше чем через 10 лет после ее публикации, а в тот момент подобных суждений что-то не было слышно. Может быть, круче всех оценивали статью мы сами, но нельзя отвлечься от того, что именно в ней впервые была предпринята попытка соотнести Марксовы прогнозы «с живой историей социализма». Конечно, в ней все еще содержался «джентльменский набор» ритуальных заклинаний, но в эти заклинания удалось упаковать и новую трактовку распределительных отношений, и рассуждения о бесплодности любой идеи, если она отделяется от интереса, и оценку наших решений как необязательных — сегодня принимаем, завтра забываем, и даже теневое перераспределение. То есть прошло многое из того, о чем еще полгода назад нельзя было говорить вслух.

Всего несколько человек знают о том, что в статье до последнего момента сохранялось предложение ликвидировать всякого рода тайные аппаратные привилегии, то есть решить проблему, которую в конце 80-годов с таким успехом использовал в политической борьбе Б. Н. Ельцин. Видимо, Андропову очень хотелось избавить общество от этого источника крайнего раздражения, слухов и зависти. Дважды он смотрел статью и не возражал против абзаца о привилегиях. Но когда уже давал «добро» на публикацию, сам его вычеркнул — четырьмя косыми линиями сверху вниз. Поднял от текста усталые, печальные глаза — он был уже смертельно болен — и сказал:

— Мы не сможем сейчас этого сделать по сути, по существу. Как иначе мы заставим их дорожить местом, быть исполнительными, меньше воровать? Напугаем? Чем? А они нас могут напугать — утопят в бумажном болоте. Давайте снимем. Этот вопрос без серьезной подготовки не решишь. Пока снимем…

В нынешние времена, когда я слышу рассуждения наших молодых руководителей о том, что чиновнику надо установить «недосягаемую» зарплату, которая-де только и сделает его честным, послушным и работящим, вспоминаю эту реплику Андропова. Не думаю, что такая зарплата обойдется налогоплательщику дешевле, чем ставшая притчей во языцех «авоська». Что касается развращающего влияния на общество, генерирования вожделения и зависти, то тут обе «методы» оплаты лояльности бюрократического слоя, думаю, стоят одна другой.

Но вернемся к теме главы. Читатель понял, что на «кухнях», которые существуют и по сей день, только называются почему-то «штабами», толклись в основном одни и те же «стилисты» и «мыслители», как называли нас за глаза в коридорах отделов ЦК. Попасть на эти «кухни», а особенно задержаться там было непросто. Но оказалось, что непросто и уйти оттуда.

И в «Правде», и в «Известиях», когда уже ну совершенно невозможно было оторваться от редакционных забот, я вплоть до 1989 года не мог «увернуться» от поручений принять участие в подготовке разного рода документов и докладов, включая новую Программу КПСС, так и не понадобившуюся партии, работу в конституционной комиссии, тоже потерявшую свое значение по причине распада СССР. Ну и, конечно, — речи, речи, речи. Отказаться было очень трудно, порой невозможно: «Вы это что же — не хотите помочь члену Политбюро?! Самому Генеральному секретарю?!»

Дополнительно к уже отмеченному: два момента были, по-моему, полезны на этих «кухнях» для привлекаемых туда «стилистов» и «мыслителей». Во-первых, приобретя некоторый опыт, ты уже только по характеру заказов мог достаточно четко прогнозировать, какие политические и организационные новации ждут страну «за ближайшим поворотом». Во-вторых, появлялась возможность рассмотреть вблизи многих «заказчиков», понять, что за титаны мысли и политической воли ведут нас в светлое будущее, какие ценности они исповедуют, о чем пекутся. Впечатления были порой гнетущими. О них — в главе «Вожди».






Глава 2. «Вожди»





Власть Политбюро ЦК Компартии Советского Союза была запредельной. Сейчас трудно и представить себе, как волей нескольких человек определялась вся жизнь громадной страны. Да и не только нашей страны. «Братья по классу» из Восточной Европы, Монголия, Северная Корея, даже Китай тоже должны были так или иначе учитывать позиции и мнения «кремлевских старцев». По мановению их руки, по их подписям на листке бумаги распахивались или закрывались горизонты развития целых регионов и больших городов, кому-то выделялись или у кого-то отнимались миллиардные ресурсы, направлялись на «стройки коммунизма» сотни тысяч людей, передвигались могучие армии. Все, за что голосовали съезды КПСС, осуществлялось не иначе как через конкретные решения Политбюро. Собственно, и съезды-то обсуждали и принимали только то, на что указывало им Политбюро. Оно давно было и над съездами, и над пленумами. А уж судьбу отдельного человека — о правах тогда не говорили — с таких высот даже рассмотреть было невозможно.

В свою очередь, рядовой гражданин не мог в заоблачных высях власти узреть ничего человеческого. Он каждый божий день видел квадратные лица на красочных стендах, позже сменившихся рекламными щитами, в книгах, носил портреты вождей на демонстрациях в дни Первомая и Октября, но от этого вожди не становились ему ближе, суть их политики и действий — понятнее. Суждения их его уже давно не волновали и не вдохновляли по той простой причине, что его собственная жизнь никак не хотела к этим суждениям приноравливаться. Безусловно, нависавшую над ним мрачную силу он не мог не ощущать, на этой почве развивались всяческие страхи, но, в конце концов, чем они могли грозить ему, эти страхи? После Сталина массовое рекрутирование в бесплатные для государства трудовые ресурсы, по сути — в рабы, прекратилось, а больше терять ему было нечего… Хотя и интересно было порой, что это за личности обитают там, за Кремлевской стеной, какие они.

Так получилось, что мне пришлось познакомиться и даже иметь некоторые деловые контакты с тремя почти полными составами Политбюро ЦК КПСС — с последним брежневским, первым горбачевским и горбачевским же последним, которое целиком состояло из людей, если не очень близких мне, то уж, безусловно, знакомых. В разных главах этой книги они присутствуют в меру необходимости, но назвать их вождями я уже не рискну. Вообще с избранием М. С. Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС вожди тихо исчезли из жизни нашей страны, ни сам он, ни его коллеги по высшей власти в партии и государстве облик вождей не примеряли на себя, избрав совсем иные маски и манеры. Правильным, считаю, будет сказать, что последний состав брежневского Политбюро — это последние официальные «вожди» советского общества, поэтому о них и пойдет речь, за исключением Горбачева, которому посвящена отдельная глава. Главным же критерием отбора я взял следующее: эти несколько человек могли стать или стали Генеральными секретарями ЦК КПСС.

В 1969 году Л. И. Брежнев полностью контролировал обстановку в партии и в стране. Разделение Н. С. Хрущевым КПСС на «промышленную и сельскую» было ликвидировано и давно уже забыто, парткомы опять стали едиными. Косыгинские реформы, начатые в сентябре 1965 года, ушли в историю, не успев хоть сколько-нибудь заметно повлиять на состояние советской экономики. «Пражская весна» 1968 года была разгромлена как ревизионистское поползновение на наше марксистско-ленинское бытие. С руководящими кадрами на всех уровнях управленческих структур полностью разобрались — даже запах хрущевского «волюнтаризма» исчез из чиновничьих кабинетов. «Ленинский курс» стал обязательным клише пропаганды, свидетельством безусловной верности того, что сказано генсеком. Защитники этой верности становились все более многочисленными и громкоголосыми.

На таком фоне и в это время меня угораздило подвернуться «под горячую руку» одного из «вождей». По совершенно пустяковому вопросу.

В «Коммунисте», теоретическом и политическом журнале ЦК КПСС, работал заместителем главного редактора В. В. Платковский, человек шумный, обожавший высказываться по любому поводу. Он часто утверждал, что всю жизнь положил на защиту чистоты марксизма-ленинизма и каждый материал, публикуемый в журнале, проверял: а не запачкано ли там великое учение. Обожал Платковский читать лекции, впадая при этом в состояние экстаза, теряя контроль над своей речью и начиная кричать так, что ревизионисты всех стран и времен, наверное, содрогались хоть на этом, хоть на том свете.

Однажды он выступал с лекцией, посвященной проблемам идеологической борьбы, во 2-м доме ЦДСА, что совсем рядом с Красной площадью, по-моему, и адрес-то у него был Красная площадь, 5. Распалившись от собственной речи, Платковский внезапно от идеологических битв на международной арене перешел к домашнему ревизионизму и объявил, что это гнусное идейно-теоретическое течение, оказывается, существует в чистейших рядах нашей ленинской партии. А чтобы не быть голословным, он назвал фамилии конкретных людей — четырех докторов и кандидатов философии. Эффект был потрясающий.

Сегодня такие обвинения ничего, кроме смеха, не вызывают. Но это — сегодня. Тогда же они были смертельно опасными. Уличить кого-то в ревизионизме означало, как минимум, исключить его из партии, а значит, уволить с работы, и вот уже вчерашний профессор подметает улицы, да и то если повезет. Но не думаю, чтобы из-за четырех ученых кто-то на высшем уровне стал бы беспокоиться. «Крамола» Платковского была в другом.

Незадолго до злополучной лекции Л. И. Брежнев в одном из своих выступлений провозгласил, что всякого рода фракционные течения внутри КПСС изжиты окончательно и бесповоротно — ревизионизм он выделил при этом «персонально». И вдруг в пику генсеку некий Платковский заявляет, что нет, ревизионизм жив, ревизионисты — вот они! Получается, что кто-то ошибся — либо Брежнев, либо Платковский. Ну, а кто — понятно без объяснений.

Член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Московского горкома партии В. В. Гришин, прослышав о выступлении Платковского, счел, что дело это архиважное. Он распорядился создать комиссию и рассмотреть «вопрос» на специальном заседании бюро МГК. Идти на заседание предстояло мне. К этому времени я работал в редакции «Коммуниста» лишь год с небольшим — главный редактор журнала академик А. Г. Егоров пригласил меня из «Советской России», тогда газеты боевой и популярной. Новенького избрали секретарем парторганизации. До этого мне ни в комсомольской, ни в партийной работе участвовать не приходилось, а тут вот оказался у кормила.

В аппаратных играх я тогда ничего не понимал, да и сейчас понимаю мало, и никак не мог уяснить, почему А. Г. Егоров упорно уклоняется от того, чтобы пойти на бюро МГК. «Это же дело чисто партийное, ты и иди», — говорил он, намекая в то же время, что Платковского надо защищать. Дважды меня приглашал председатель Комиссии партийного контроля МГК КПСС, проверявший редакцию по этому поводу, некто Крестьянинов. Вроде бы мы с ним объяснились — случай, дескать, ерундовый, с Платковским мы сами разберемся. Но на бюро все-таки пришлось идти.

При появлении Гришина все работники горкома, присутствующие в зале заседаний бюро, встали. Невольно встал и я.

Я впервые видел «живьем» да еще так близко члена Политбюро и рассматривал его с большим интересом. Невысокого роста, узкоплечий, когда сел за председательский стол — видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом.

Дали слово Платковскому, но наш лектор успел сказать буквально одну фразу о том, что он всю жизнь верно служил делу партии. Гришин резко оборвал его:

— Кто дал вам право сеять раздор в партии, подрывать авторитет Центрального Комитета?!

Платковский пытался что-то сказать:

— Товарищ Гришин… Товарищ Гришин…

А тот, как будто не слыша, продолжал:

— Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность? Вы это хотели сказать? — он извлек из-под бумаг магнитофонную кассету и угрожающе «нацелил» ее на Платковского. А потом с силой шмякнул ее об стол.

Голос у Гришина был, можно сказать, железный, скрежещущий, в нем действительно звучал металл. От этого его речь производила еще более жуткое впечатление.

Резко приказав Платковскому сесть, все, дескать, ясно, Гришин вытащил на трибуну меня:

— А вы, секретарь парторганизации, что скажете? Что у вас за порядки, если каждый может выступать с политически вредными заявлениями, да еще в массовой аудитории, где, между прочим, его слушали политработники армии? Как вы работали с коммунистом Платковским?

И тут Крестьянинов голосом мелкого ябедника подсказал:

— Товарищ Лаптев защищает Платковского.

Гришин опешил:

— Как защищает? От кого? От нас защищает? От бюро Московского горкома партии? Что это за секретарь!

Повернулся и, испепеляя меня взором, спросил:

— Вы сколько времени секретарь?

— Около года, — ответил я, и на этом мое выступление закончилось.

— Вы — незрелый секретарь! Садитесь. С вами тоже надо разобраться.

Платковскому объявили выговор, правда, не строгий. Но больше и не требовалось, учитывая место его работы. По установленному в партийном аппарате порядку, человек, получивший выговор, увольнялся. Даже пенсию, на которую он имел право, выговор автоматически снижал: вместо положенных ему 200 рублей Платковский получил 170, что, правда, моментально излечило его от страсти защищать чистоту марксизма-ленинизма.

Меня описанное выше действо не очень расстроило, но сильно озадачило. Это потом я насмотрюсь и наслушаюсь всего, общаясь с партийными руководителями всех рангов, а пока недоумевал: что заставило члена Политбюро, многих работников московского горкома придать столь принципиальное значение глупости, изреченной одним из тысяч болтунов-лекторов, которых, по большому счету, и слушать-то никто не слушал? Что заставило их отложить серьезные дела и заниматься форменной ерундой?

Во всяком случае, ясно было одно: истину в таких разбирательствах не ищут, о целесообразности стрельбы по воробьям из пушек не задумываются. Видимо, важно только, чтобы пушка ухнула погромче.

О втором контакте с В. В. Гришиным, находящимся все в тех же партийных чинах, читатель узнает из главы «Делаем первые «Известия», он мало отличался от первого. Суть, однако, не в этом. Суть в том, что этот человек мог стать Генеральным секретарем ЦК КПСС, рассматривался в последние месяцы жизни К. У. Черненко как возможный его преемник. Именно это во многом объясняет решительность Горбачева, убравшего Гришина, к тому времени как по заказу уже достаточно скомпрометированного различного рода делами вокруг московской торговли, из состава Политбюро практически первым среди брежневских соратников.

Иным по характеру и содержанию было знакомство с Г. В. Романовым, много лет возглавлявшим ленинградскую парторганизацию (тогда город и область не были уравнены в правах), а затем в качестве секретаря ЦК КПСС курировавшим «оборонку».

Мы познакомились в Смольном, когда Романов был еще вторым секретарем обкома, сидел в сравнительно небольшом кабинете, имея всего одного помощника А. К Варсобина, позже — редактора «Ленинградской правды». Кабинет был практически пуст — ни шкафов с книгами, ни образцов продукции ленинградских предприятий, ни всяких там моделей самолетов, танков, катеров, украшавших трудовые будни многих советских начальников. Больше всего поражал рабочий стол Романова. Не размерами — обычный канцелярский стол, обтянутый зеленым сукном. Но абсолютно пустой! Ни книги, ни газеты, ни папки с бумагами, ни подставки с авторучкой, ни перекидного календаря — ничего! Как будто его только что доставили из магазина и еще не успели оформить.

Романов собирался выступать в центральной печати со статьей о развитии профессионально-технического образования. Молодежь не хотела пополнять ряды рабочего класса, поголовно стремилась в высшие учебные заведения, и руководство Ленинграда придумало несколько программ, — кстати, довольно эффективных — совершенствования профессиональной рабочей подготовки. Но сам по себе рассказ об этих программах вряд ли кого мог убедить, нужны были другие аргументы. Мы с Варсобиным уговорили Романова опубликовать таблицу сравнения зарплат инженерно-технического персонала и рабочих, положение было тогда такое, что инженер, проучившись 15–16 лет, приходил на зарплату в 90 — 120 рублей, проработав 10 лет, мог «подняться» до 170–190. Рабочий же именно со 170 начинал, для чего ему хватало двух лет профессионально-технического училища и школьной восьмилетки. Данные об этом не являлись секретными, они приводились во всех статистических справочниках, но народ, как известно, статистику изучает не по справочникам. Мы составили такую таблицу. Романов поколебался, но все-таки решил ее опубликовать.

Появление статьи в печати совпало с вызовом Г. В. Романова к Брежневу. Я узнал об этом от самого Григория Васильевича, он позвонил в редакцию «Коммуниста» и пригласил меня в гостиницу «Москва». Встреча состоялась опять же поздним вечером, этим же вечером Романов возвращался в Ленинград «Красной стрелой», которая и тогда отправлялась в 23.55. Времени на беседу у нас было часа полтора. Романов сообщил, что только что был у Леонида Ильича, но по какому поводу — не сказал. Видно было, что эмоции его просто распирают. Он открыл свой чемоданчик, достал бутылку «Русского бальзама», мне до того неведомого. Взял из серванта рюмки, разлил, извинился, что закусить нечем, а горничную «вызывать не хочется».

Мы дегустировали сладковатую, густую, почти черную жидкость, беседовали о Ленинграде, который, по словам Романова, обречен быть в двух ипостасях — и как крупнейший научно-промышленный центр, и как величайший исторический памятник. Город растет, застраивается бессистемно, качество и старого, и нового жилья очень низкое.

Эти слова насторожили меня. Дело в том, что первым секретарем Ленинградского обкома был тогда В. С. Толстиков, строитель по образованию, влияние его на развитие северной столицы было определяющим. Я сообразил, что в Ленинграде грядут большие перемены.

Действительно, они не заставили себя ждать. Толстиков отправился послом в Китай, Романов стал первым секретарем обкома. Это произошло в 1970 году, а в 1976-м Романов был избран членом Политбюро ЦК КПСС.

Как это ни покажется странным, его проблемы начались с восхождения в высшее руководство партии. Пресса вдруг замолчала о том, как живет и работает Ленинград, упоминания о нем вообще стали редкими. Зато стали частыми слухи: Романов в Зимнем дворце устраивает свадьбу дочери, гости побили музейную посуду; Романов переселился в великокняжеский особняк, Романов переехал в квартиру Кирова и тому подобное. Он пытался оправдываться, показывал журналистам свое жилье, государственную дачу, даже справки из ресторана, где гуляла свадьба дочери, — ничего не помогало. Как будто кто-то специально закрывал Романову возможность претендовать на высший пост в КПСС… Потом широко разошлась — правда, на сей раз небезосновательная — информация о том, что Романов злоупотребляет спиртным.

Уверен, что генератором разговоров и слухов о Романове было желание некоторых членов Политбюро не допустить, упредить его усиление. Со времен Сталина, расстрелявшего таких влиятельных руководителей ленинградской парторганизации, как Г. Е. Зиновьев и А. А. Кузнецов, и до наших дней, когда А. А. Собчака не пустили на федеральный уровень власти, московские «вожди» боялись питерских. И современный реванш северной столицы, олицетворяемый В. В. Путиным, не должен никого вводить в заблуждение. Поживем — увидим.

Опиравшийся на многочисленную армию ленинградских коммунистов, активно поддерживаемый на первых порах интеллигенцией, особенно научно-технической, молодой, в сравнении с коллегами-старцами, 53-летний Романов, возможно, сам и не думал о развитии своей карьеры. Куда уж выше-то! Но другие думали. И страховались на всякий случай. Сначала Ю. В. Андропов переводит его в Москву секретарем ЦК КПСС по оборонным вопросам. Вроде бы повышение, но главную свою опору — Ленинградскую парторганизацию — Романов теряет. В Москве он на глазах, под контролем, и несмотря на партийные чины — всего лишь один из партократов. Затем М. С. Горбачев, знающий, что кандидатуру Романова некоторые престарелые члены партийного руководства считали предпочтительней кандидатуры Горбачева, с легкостью выкидывает его из Политбюро. Характерно, что даже противоречивая и не очень симпатичная фигура Гришина вызвала некоторое сочувствие и сожаление после «разжалования», а Романов — нет. Это говорит о том, что в Москве он так и остался чужаком, не создал себе политической опоры, не пустил корней. Теперь о нем и вспоминать-то не вспоминают.

Еще один «небожитель», который мог стать советским лидером в послебрежневскую эпоху, — А. А. Громыко. Но здесь придется уточнить: теоретически мог стать. По трем причинам: во-первых, Громыко слишком долго задержался на посту министра иностранных дел СССР, и все привыкли видеть его только в этом качестве; во-вторых, он никогда не был секретарем ЦК КПСС, пост первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, который он занимал в 1983–1985 годах дополнительно к министерскому посту, не в счет; в-третьих, он поторопился родиться и к решающему 1985 году уже отпраздновал свое 75-летие. Тем не менее «фактор Громыко» вынуждены были учитывать все три последних секретаря ЦК КПСС. Андропов, как бы компенсируя ему свое собственное выдвижение, повышает его ранг до уровня первого вице-премьера. Черненко назначает Громыко руководителем сразу нескольких комиссий Политбюро ЦК КПСС, в том числе идеологической комиссии. Это в некотором роде символические, но очень почетные роли. Наконец, Горбачев делает Громыко формальным главой Советского государства, и три года, с 1985-го по 1988-й, Андрей Андреевич выполняет свою последнюю работу в качестве Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Впервые я побывал в кабинете легендарного министра иностранных дел на Смоленской площади в конце октября 1973 года, опять же поздним вечером — просто какой-то сумеречный образ жизни получается. Громыко должен был делать доклад на торжественном собрании в Кремле по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. Меня только что отозвали из Академии общественных наук на работу в аппарат ЦК КПСС и почти сразу же включили в рабочую группу по этому докладу. С участием трех представителей МИДа мы доклад довольно быстро сочинили, отшлифовали стиль с учетом особенностей разговорной речи Громыко и отправили ему.

Нас вызвали на Смоленскую площадь почти в полночь. Громыко всегда так работал да еще и «домашнее задание» с собой увозил — толстенную папку шифротелеграмм, все читал сам, поэтому и был непоколебим на своем посту. Он не встал навстречу нам из-за своего стола, жестом показал, чтобы мы взяли стулья и придвинулись к приставному столику (кстати, мебель в кабинете министра иностранных дел до сих пор сохраняется та же). Мы сели. Громыко выдержал паузу и сказал одно слово:

— Засушили!

Это означало — сделали доклад скучным, формальным, не способным привлечь внимание аудитории.

Так как я «отвечал» за литературную форму текста и вместе с Ю. Н. Мушкатеровым сочинял «ударные» абзацы, меня суждение Громыко задело. И потом: отсутствие аппаратного опыта, может быть, и не недостаток вовсе, а достоинство… Во всяком случае, я возразил, причем в открытой форме:

— Нет, Андрей Андреевич, вы не совсем правы. Доклад хорошо прозвучит именно в вашем прочтении. Ну, разве это сухо, не интересно?

Я начал читать отдельные места из доклада, хотя дикция у меня никудышная:

— Разве на это зал не откликнется? Здесь будут аплодисменты. И здесь. И здесь.

Я прочитал Громыко пять или шесть абзацев из доклада «с выражением». И — чудо: он повеселел. Наклонив голову, еще послушал.

— Так вы считаете, что это все прозвучит?

— Да еще как прозвучит! — с жаром воскликнул я. — Просто здесь надо немного поднажать голосом и не торопиться читать дальше.

Когда мы вышли в приемную, мидовцы — А. Л. Адамишин, будущий посол и министр, О. А. Гриневский, в дальнейшем известный посол по особым поручениям, Ю. Н. Черняков, многолетний генеральный секретарь МИДа (была и такая должность) — стали мне возмущенно выговаривать:

— Ты с ума сошел! Спорить с министром!!!

Оставалось только пожать плечами. Позже они кое-что рассказали мне о правилах отношений с начальством в МИДе. Думаю, что именно разговор «не по правилам» более всего убедил Громыко. Доклад он и на самом деле прочитал хорошо.

В решении вопроса о кандидатуре на пост Генерального секретаря ЦК КПСС в марте 1985 года А. А. Громыко был ключевой фигурой. Обладая острым умом и умением учесть влияние происходящего в СССР на международную обстановку, он понимал, что череда похорон первых лиц советского государства больше продолжаться не может. Ядерная держава просто по определению лишена права ежегодно отпевать своих лидеров. И если даже какая-то мысль о манящей власти посещала Громыко, он ее решительно отбросил. 75 лет — это не 50 и даже не 60! Андрей Андреевич безоговорочно поддержал Горбачева и сам внес на мартовский Пленум ЦК КПСС предложение избрать того Генеральным секретарем.

Может быть, потом Громыко и жалел об этом. Не знаю. Я много раз бывал у него в кремлевском кабинете, на котором в 1988 году появится сначала табличка «Председатель Верховного Совета СССР М. С. Горбачев», затем — «Президент Союза СССР М. С. Горбачев», а в июне 1991 года — «Президент РСФСР Б. Н. Ельцин». Громыко сидел в этом кабинете, явно скучая, — по сравнению с работой, которой он занимался десятилетия, это была синекура. Он радовался посетителям, долго и подробно расспрашивал о делах. Телефоны на столе молчали. Я приглашал его в «Известия», он с удовольствием приехал и провел в редакции полдня. Однажды позвонил с обидой: «Вот вы опубликовали материал Кондрашова о Карибском кризисе, а почему же ко мне-то не обратились? Я ведь непосредственно вел переговоры с Кеннеди по этому вопросу!» Мы немедленно сделали полосу его воспоминаний об этой острейшей международной ситуации, поставившей мир на грань ядерной войны, он был доволен. Но когда я предложил ему, мол, давайте, Андрей Андреевич, поговорим о том, как начиналась война в Афганистане, как принималось решение о вводе наших войск, он замкнулся: «Это решение принимали Брежнев, Устинов и Андропов. Я тут не участвовал». Потом, на 1-м съезде народных депутатов СССР, мы поднимем документы Политбюро и выясним: Громыко участвовал в той же степени, что и названная им тройка. Но не дрогнул при разговоре, отказался. Кремень-человек был А. А. Громыко.

Раз уж мы упомянули Д. Ф. Устинова, надо посвятить несколько строк и этому члену Политбюро. Обязательно надо, так как именно ему, Маршалу Советского Союза, министру обороны СССР принадлежало после смерти Брежнева решающее слово, кому быть во главе партии и страны. И я не поручусь, что, проживи Устинов еще год, события на пленумах ЦК КПСС в марте и апреле 1985 года развивались бы так же, как они пошли без него. Это Дмитрий Федорович сказал председателю Совета Министров СССР Н. А. Тихонову после заседания Политбюро, предопределившего избрание Генсеком К. У Черненко, слова, которые потом много раз цитировал А. И. Вольский: «Ничего, Коля. Костя (Черненко. — Авт.) для нас более подходящий». Да и Горбачева он «успокоил», сообщив ему, что скажет Косте, чтобы тот поручил вести заседания секретариата именно Михаилу Сергеевичу, как это потом и произошло, несмотря на возражения некоторых членов Политбюро.

Сам Д. Ф. Устинов был колоритнейшей фигурой. В 33 года, в самом начале войны, Сталин назначил его наркомом вооружений. С тех пор он прошел практически все должности и в правительстве СССР, и в ЦК КПСС. Всу, что имела Советская, а сегодня имеет Российская армия — самолеты, танки, ракеты, артиллерия, боевые корабли, военная наука, любое снаряжение, — всё это, прямо или косвенно, связано с именем Устинова, с 1941 по 1984 годы «задававшего тон» отечественной оборонной промышленности. Его авторитет в армии, в партии, в народе был совершенно непоколебим и недосягаем даже для генсеков. И хотя справедливости ради надо отметить, что именно под влиянием Устинова страна из года в год взваливала на себя непосильные ей военные расходы, а экономика все в большей степени обслуживала «оборонку» и милитаризировалась, тем не менее, пожелай Дмитрий Федорович возглавить партию и страну, никто бы не смог ему препятствовать, уступили бы и Андропов, и тем более Черненко.

Почему же не пожелал?

Мне кажется, я услышал ответ Устинова на этот вопрос, который ему, разумеется, никто не задавал, еще в 1978 году, перед самым своим уходом из аппарата ЦК КПСС.

В тот год исполнялось 60 лет Советской Армии. Естественно, в Москве и в других городах СССР эту дату торжественно отмечали, а член Политбюро ЦК КПСС, министр обороны СССР Д. Ф. Устинов должен был выступить в Кремлевском Дворце съездов с соответствующим докладом. Пресс-группа Минобороны подготовила доклад, но Политбюро его фактически забраковало. Кто-то порекомендовал маршалу в качестве спасателя меня. Доклад удалось быстро поправить, но возник конфликт с генералами из «пресс-группы»: я вписал в текст абзац о роли союзников, то есть США, Англии и Франции, в победе над фашистской Германией, генералы были против — победа только наша. Спорящие стороны стояли на своем. Доложили докладчику. Он пригласил на разговор меня одного, кабинет министра обороны тогда располагался на втором этаже здания Генштаба на бывшей улице Фрунзе, нынешней Знаменке. Там сидели раньше и Жуков, и Малиновский, и Гречко.

Мы были с Устиновым вдвоем и присели у стола заседаний только на минутку.

— Сынок, — так вот обратился он ко мне. — Ты считаешь, что сказать о союзниках нужно? Это важно?

Я стал объяснять, что это абсолютно необходимо, что славы Советской Армии от этого не убудет, а, напротив, прибавится. И кроме того, доброе слово о бывших союзниках — это возможность еще раз пригласить их к сотрудничеству.

Устинов внимательно выслушал и согласился.

Думаю, что этот эпизод многое объясняет. Дмитрий Федорович не был политиком и не считал себя таковым. Его стихией было производство, а политические тонкости он воспринимал трудно. Потом, когда мы с ним много раз встречались на заседании упомянутой выше идеологической комиссии Политбюро ЦК КПСС, возглавляемой Громыко, я имел случай убедиться в этом. В. М. Чебриков, Б. Н. Пономарев, М. В. Зимянин и другие отнюдь не мягкие люди выглядели рядом с ним карьерными дипломатами. Устинов это чувствовал и оценивал свои возможности адекватно. Почему и не давал повода даже для разговоров о том, что он присматривается к посту генсека.

Сказывалось, конечно, и сталинское партийное воспитание. Когда Ю. В. Андропов стал секретарем ЦК КПСС, опытные партийцы все поняли: это готовится замена Брежневу, и Устинов такой выбор открыто поддержал.

Об Андропове я уже не раз упоминал, но думаю, что нелишне будет и добавить кое-какие штрихи, к облику, может быть, самого яркого и крутого из кагорты «вождей», особенно впечатления от первой встречи.

…Накануне мы договорились, что Юрий Владимирович приедет на встречу с рабочей группой. Утром встали пораньше, приготовились. Часов в 8 у въезда на территорию Горки-10 заняли места два лейтенанта баскетбольного роста в крытых полушубках. Минут через 15 пришла «Волга», трое «ребят», вежливо поздоровавшись с нами, расположились в вестибюле. В 8.45 лейтенанты распахнули ворота, «членовоз» легко подрулил к каменным ступеням парадного входа. Стекло правой задней дверцы было опущено, Андропов сидел не на основном заднем сиденье, а на откидном стульчике, которые в ЗИЛах и «Чайках» крепятся к спинке переднего сиденья. Оказалось, он всегда так ездит — с опущенным стеклом и на откидном сиденье, видимо, в машине ему просто не хватало воздуха.

Мы встречали его у входа, он поздоровался за руку, все вместе поднялись на второй этаж в кабинет Горького. За стол пролетарского писателя он сесть не захотел, сел в рядок с нами. Поговорили о том, какие проблемы были в работе над его докладом. Неожиданно он спросил:

— Как вы считаете, какие идеи мы здесь упустили? Что важного и актуального, по вашему мнению, следовало бы добавить?

Помню одно предложение из многих, что мы тогда высказали «заказчику», — усилить второй раздел, где речь шла о демократических процессах, конечно, подкрепленных цитатами из Ленина. Андропов подумал:

— Ну что же, давайте попробуем.

Мы «прошли» весь текст доклада, что-то подправили, что-то сняли. Андропов посмотрел на часы, извинился — мол, ехать надо. Мы стали уговаривать его выпить чаю, он отказался. Охрана во время беседы отсутствовала. Поскольку я был руководителем команды, то проводил Андропова до машины, мы обменялись еще несколькими фразами о том, как лучше подготовиться к выступлению. Ю. В, как мы его называли между собой, оказывается, очень хорошо запомнил эту встречу, и, когда ему снова потребовалось крупное выступление, он дал помощникам задание разыскать «тех, кто работал тогда».

В целом же, думаю, что, когда наши революции и реформы немного «устаканятся», историкам придется заново оценивать короткий и неоднозначный период власти Андропова. Все еще неясны мотивы его суровой, жесткой, кажется, даже вызывающей политики в международных переговорах по ракетному вопросу, по знаменитым СС-20. То же можно сказать и о попытке начать сверху (!) решительную борьбу с коррупцией, многие подготовленные на этот счет материалы, к сожалению, так и остались в архивах. Он сразу стал искать какие-то пути искоренения того вселенского разгильдяйства, которое поразило во времена застоя все слои общества. Наведение порядка, о котором наши соотечественники тоскуют до сих пор, он начал с элементарного — с требований нормального отношения к работе.

Но еще более важным представляется другое. Андропов, считаю, первым почувствовал тектонические содрогания в том таинственном слое общественных отношений, который называется национально-этническим поведением. Уже находясь на смертном одре, он готовил Пленум ЦК КПСС, где намеревался обратить внимание партии и государства на необходимость определения современной национальной политики. Ему не пришлось выступить на этом пленуме, речь Андропова зачитали без него, и кое-что из этой речи исчезло, а что-то было смикшировано. В частности, я знаю (так как видел соответствующие документы), что Андропов определил для себя отношение по проблеме немцев Поволжья, и, проживи он еще год-другой — на карте России могла бы появиться новая автономия.

Кажется, Ю. В. Андропов понимал и то, что по нашему строю, по нашему режиму уже звонит колокол. Но, привыкнув за 15 лет работы председателем КГБ СССР к роли «верного Руслана» системы, он делал все, чтобы предотвратить грядущее крушение. Разделяемая с Брежневым ответственность за два десятилетия советской истории, изнуряющая болезнь тяжкими веригами висели на нем все короткое время его генерального секретарства, пока он, полупокойник, не уступил место другому полупокойнику. Страна напрягла слух, чтобы услышать астматический, прерывающийся голос нового «вождя» — Константина Устиновича Черненко, и скорее почувствовала, чем поняла, что все вернулось на круги брежневской политики.

Впервые я оказался в кабинете Черненко в 1981 году, опять же по поводу писанины. Уже три года я работал в «Правде», но кто-то в аппарате ЦК КПСС имел хорошую память, и вот новое поручение — «помочь Константину Устиновичу». Черненко был тогда вторым «я» Брежнева, влияние его в партии, следовательно — и в стране, превосходило все мыслимые измерения. Почему — об этом ниже. Не могло быть и речи о том, чтобы увильнуть, а тем более отказаться от высокой чести.

Черненко принял нас в своем кабинете на пятом, «секретарском», этаже первого подъезда дома на Старой площади. Того самого дома и того самого подъезда, где теперь висит огромная черная в золотом вывеска: «Администрация Президента Российской Федерации». В кабинетах, понятно, сидят другие люди, но сами кабинеты, мебель в них, ковровые дорожки — все осталось прежним. Только заметно поизносилось…

Бригада была слишком велика — 10 человек. Каких-либо установок Черненко не дал да и не стремился к этому, зная, сколько всякого рода докладов и речей написал каждый из разместившихся за длинным столом «спичрайтеров». Он просто угостил нас чаем, сообщил, что Политбюро поручило ему выступить на торжественном заседании по поводу 111-й годовщины со дня рождения Ленина, и оставил все на наше усмотрение. Тут же, в его кабинете, мы договорились, что каждый предложит свою концепцию доклада, а потом уже Черненко определит и общую. Мы с В. А. Печеневым, будущим помощником Черненко, составили совместные предложения, сдали их в секретариат «заказчика», после чего нас… вычистили из рабочей группы — вокруг Черненко уже выстраивался круг «самых своих». Так что можно сказать: знакомство ограничилось чаепитием.

Вторая встреча было вообще мимолетной. Черненко вел заседание Политбюро 25 апреля 1984 года, на котором меня за полторы минуты из заместителя редактора «Правды» превратили в редактора «Известий». Это «историческое» событие описано также в главе «Делаем первые «Известия».

О К. У. Черненко мало написано и мало известно. Аппаратчик, бесцветная личность, всегда в тени — что в этом интересного? Между тем будущие историки, вознамерившиеся ознакомиться с архивами политической партии, три четверти века распоряжавшейся страной под названием СССР, думаю, с изумлением обнаружат, что в развитие чудовищной по сложности несущей конструкции КПСС Константин Устинович внес вклад, сравнимый разве что с вкладом самого Иосифа Виссарионовича. Именно благодаря Черненко и во многом его усилиям партийный аппарат полностью подмял под себя не только аппарат государственный, но и само государство, осознал это и открыто пользовался своим положением. Именно Черненко сделал общий отдел ЦК КПСС, то есть, по сути, канцелярию, главным отделом в системе партийной бюрократии сверху донизу. Тем отделом, который позволит потом В. И. Болдину создать информационную блокаду даже такого человека, как Горбачев. Именно при Черненко в структуру общего отдела были включены помощники всех секретарей и членов Политбюро ЦК КПСС, в том числе и Генерального секретаря, что означало их двойное подчинение и создание прямого канала влияния Черненко на всех руководителей партии и государства. Наконец, именно при Черненко появилось на свет такое чудо-юдо, как «перспективное планирование партийной работы», означавшее полнейшую бюрократизацию всей КПСС и в первую очередь — ее руководящих органов.

Наши «руководящие круги» (определение, появившееся в последние годы жизни Брежнева) были воспитаны в благоговейном почтении к слову «план». Но при этом считали, что к ним самим планирование не относится, планируют только они. Поэтому они легко согласились с идей Черненко, пропустив ее затем через Пленум ЦК КПСС. И оказались птичкой, попавшей в надежные сети.

Вот как это было в конкретной практике: на каждые полгода, а затем и на год все отделы ЦК КПСС (следовательно, это же повторялось и на уровне ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов, горкомов, райкомов и даже партийных комитетов предприятий, организаций, колхозов и совхозов) должны были представить в общий отдел перечень вопросов, которые они собираются изучить, рассмотреть, решить, даты заседаний, пленумов, конференций, намечаемых проверок, соображения о перспективе и численности приема в КПСС и так далее. Идеологическим отделам предписывалось планировать кампании по разъяснению решений еще не состоявшихся пленумов, конференций или выступлений Генерального секретаря, составлять перечень разного рода будущих публикаций, лекций, симпозиумов.

Никто не задавался при этом вопросом: а как же жизнь-то пойдет? Чего она потребует, куда повернет? Очевидно, считалось, что она вторична и должна приспосабливаться к перспективному плану.

Прошу читателя не спешить с осуждением или возмущением. В этих планах, с их помощью решалась еще одна, очевидно, главная задача аппарата — подчинение себе не нижестоящих, они и так были подчинены, а вышестоящих структур. Для общего отдела ЦК это были Секретариат и Политбюро, для общих отделов крайкомов и обкомов — соответствующие бюро и так далее.

Задача решалась так: в перспективный план, скажем, отделов ЦК КПСС — а они часто возглавлялись секретарями ЦК, — включались два-три вопроса, которые данный отдел считал необходимым вынести на рассмотрение Секретариата ЦК КПСС, то есть придать им общепартийный характер. Отделов в ЦК было много, около 20, кроме того общий отдел мог «по согласованию с Леонидом Ильичом» включить в план любое количество любых других вопросов. В результате Секретариат ЦК КПСС — основной рабочий орган в системе управления партией, а в то время — и государством — получал от товарища Черненко детальное расписание, что делать. И не просто расписание! Оно утверждалось на Политбюро, и уже никто не мог от него отступить. Пусть там дрожит земля, рушатся города — если на этот вторник (секретариат заседал по вторникам) запланирован вопрос, скажем, об атеистическом воспитании, можно было не сомневаться: именно этот вопрос и будет рассматриваться. Иными словами, секретариат работал по партитуре Черненко, а Политбюро — по партитуре секретариата. Один «композитор» навязывал музыку всей колоссальной системе управления КПСС. Подчеркну еще раз: это дублировалось по всем структурам 19-миллионой правящей партии!

Постепенно это привело к такому возвышению общих отделов, которого они никогда не имели и не должны были иметь. Практически они, сборища канцеляристов, возглавили де-факто все остальные партийные структуры.

Началась странная партийная жизнь. Заседания или совещания стали самоцелью — что-что, а отчет всегда был наиважнейшим делом в КПСС. Планы-то составлялись легко, порой, чтобы «отписаться», но потом они возвращались к составителям утвержденными и подчиняли себе всю их деятельность. Да ведь еще и проверки потом были, организуемые все тем же общим отделом!

Подчеркну еще раз: общий отдел был не только «наверху», в ЦК КПСС, общие отделы, существовавшие до Черненко в республиканских, краевых, областных, партийных комитетах в виде секторов по делопроизводству, обрели новый облик и новую силу, объединились в стройную общепартийную структуру, в некую, как теперь говорят, вертикаль. По сути дела, в КПСС возникла чисто бюрократическая, чиновничья система тотального контроля. Не случайно остался после похорон К. У. Черненко анекдот: прохожий смотрит на похоронную процессию и спрашивает: «А что он такого совершил?» Вдруг из-за плеча ему кто-то многозначительно шепчет: «Он создал общие отделы!» На фоне этого бюрократического мельтешения, подменяющего реальную политику и реальное дело, фигура Черненко высвечивалась все более ярко, приобретала все большее значение. И приобрела! Так что непрост, непрост был Константин Устинович!

Недолгое генеральное секретарство Черненко отмечено еще одной особенностью. Все послесталинские «вожди» с явным пренебрежением относились к системе советской власти, в первую очередь, к ее законодательной ветви. Н. С. Хрущев совместил свой партийный пост с должностью Председателя Совета Министров СССР, а в Верховный Совет «командировал» сначала К. Е. Ворошилова, потом Л. И. Брежнева. Последний, став Генсеком, поручил парламент А. И. Микояну, которого затем сменил Н. В. Подгорный, и только в 1977 году, через 13 лет после своего прихода к власти, Брежнев сам возглавил советскую власть. Мне хорошо известно, как долго и упорно отказывался от совмещения двух высших постов Ю. В. Андропов — он, несмотря на свою бесспорную политическую компетентность, считал, что должность и функции председателя Президиума Верховного Совета СССР будут только отвлекать его от действительного руководства страной. Даже М. С. Горбачев, глубже других понимавший, сколь велики потенциал и значение законодательной власти, более трех лет отклонял предложения занять пост ее главы. А К. У. Черненко, став Генеральным секретарем ЦК КПСС, сразу же избрался и формальным главой советского государства. Украсил себя тремя Звездами Героя Социалистического Труда и… отошел в мир иной.

Читатель может сам судить, насколько эти «вожди» могли быть конкурентами Горбачеву. Перекрывая все личные качества и таланты носителей абсолютной власти, выбор, по сути дела, определяла сама природа — нет вечной жизни на Земле даже для тех, кто может распоряжаться чужими жизнями.

Ну, а других-то разве не было? Были. Их имена тоже широко известны: Н. А. Тихонов — Председатель Совета Министров СССР, В. В. Щербицкий — первый секретарь ЦК Компартии Украины, Д. А. Кунаев — первый секретарь ЦК Компартии Казахстана, В. М. Чебриков — председатель КГБ СССР, Г. А. Алиев — первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, М. С. Соломенцев — председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, В. И. Воротников — Председатель Совета Министров РСФСР. Но почти все они были по возрасту близки к последней черте. Исключение составляли Алиев и Воротников. Оба, как говорится, «непроходные». Первый, может быть, самый подготовленный и работоспособный член Политбюро, пугал своим кавказским происхождением, тень «кремлевского горца» многим виделась за его спиной. Второй, на мой взгляд, так и остался в душе провинциальным секретарем обкома, подобострастно взирающим на Политбюро снизу вверх. Многомиллионная КПСС оказалась неспособной выдвинуть из своих рядов хотя бы несколько политических фигур, из которых сама же могла бы выбирать себе и стране соответствующего лидера. В результате выбор оказался без выбора.

Во многом это обстоятельство и развенчало саму идеологию вождизма. Брежневское Политбюро стало как бы переходным мостиком к тому, чтобы никто уже больше не претендовал на роль и облик вождя в родном Отечестве. Хотя с властью Политбюро не собиралось расставаться, что и предопределило его политическую близорукость, позволившую Горбачеву начать перестройку.






Глава 3. Делаем первые «Известия»





Сегодня провозглашать себя поборником гласности, свободы слова не только безопасно, но и престижно, политически выигрышно. Порой диву даешься, сколько у свободы слова бесстрашных защитников, нет, не просто защитников — творцов, создателей ее. Люди, которые в конце 80 — начале 90-х годов были начинающими литературными сотрудниками редакций, оказывается, тяжко страдали от цензуры и смело боролись с нею, отстаивали гласность, утверждали демократию. Впрочем, это понятно: гласность, свобода слова победили, а у любой победы всегда много отцов.

Справедливости ради надо сказать, что от цензуры действительно могла пострадать любая публикация, любой журналист. Но всякого рода запреты до творческих работников доходили все-таки как бы опосредованно. Непосредственно же цензурные и иные «руководящие» указания, «телефонное право» лупили по головам главных редакторов газет, журналов, телевидения и радио, книжных издательств. Редактор отвечал за все — от содержания и формы публикуемых материалов до «морально-политической устойчивости» сотрудников редакции. В. А. Старков ("Аргументы и факты"), А. С. Потапов ("Труд"), В. А. Фронин ("Комсомольская правда"), П. Н. Гусев ("Московский комсомолец"), С. П. Залыгин ("Новый мир"), Г. Я. Бакланов ("Знамя"), А. А. Ананьев ("Октябрь"), В. А. Коротич ("Огонек"), Е. В. Яковлев ("Московские новости"), М. Ф. Ненашев (Гостелерадио), другие руководители средств массовой информации времен перестройки принимали на себя гигантское давление репрессивного аппарата, предназначенного специально для того, чтобы быть тюремщиком любого свободного слова. Они, на мой взгляд, истинные творцы гласности, освободители слова, и это навсегда останется так. Инфарктами, партийными взысканиями, публичными выволочками, потерями места работы обозначили они путь к нынешней политической независимости творческой интеллигенции, в первую очередь — журналистов и писателей. Каждый из них мог бы многое рассказать о взлетах и падениях политики гласности, о попытках реванша со стороны надзирателей за советскими СМИ, об унизительном чувстве бессилия и бесправия, когда очередной идеолог КПСС начинал нас учить «партийному» отношению к правде.

Но редакторы воспоминаний и мемуаров не пишут (во всяком случае, мне такие книги не попадались), видимо, потому, что каждодневное общение с сотнями страниц[4 - Каждый номер газеты формата «Правды» объемом в 6 полос вмещает около 100 стандартных страниц машинописного текста.] писанины, пусть и чужой, убивает желание добавить к ним еще и собственные опусы.[5 - Телевидение — не в счет, там другая технология публикаций, другие эмоциональные стимулы, все другое.] И я смог обратиться к этой главе, только отстранившись от нее двенадцатью годами жизни и четырьмя или пятью работами, которыми пришлось заняться после ухода с поста главного редактора «Известий», только когда многое уже отболело, острота восприятия былых событий несколько притупилась, история многое, хотя и далеко не все, расставила по своим местам. Впрочем, при всем этом я не убежден, что волна прошлого не утопит желание вновь оживить эти прекрасные, но в то же время, говоря словами И. А. Бунина, окаянные дни и ночи. Хотя писать я стараюсь все-таки не об «Известиях» и тем более не о себе. В зарисовках той, теперь уже далекой поры читатель, надеюсь, рассмотрит ее политические и нравственные особенности, во многом предопределившие судьбу страны, которая тогда называлась Советским Союзом.

10 апреля 1984 года я приехал в Киев, чтобы провести там зональное совещание собственных корреспондентов газеты «Правда», работавших на Украине. Тогда это был внушительный отряд журналистов — 12–14 человек, у каждого «вотчина» по 2–3 области, народ опытный, известный не только в республике, цену себе мужики знали. Я всего лишь полтора года назад был назначен заместителем главного редактора «Правды», и они, думаю, немножко проверяли меня на «хлипкость». За четыре дня совещания журналисты представили мне такую картину научно-технического упадка, кадровых ошибок, социальных проблем, бюрократической волокиты и прочей «прелести», что стало ясно: надо идти к Щербицкому.

В. В. Щербицкий, член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК компартии Украины был фигурой отнюдь не республиканского уровня. Его влияние и авторитет в КПСС в целом и по всей стране были очень существенны. Да и отношение людей к нему тоже как-то выбивалось из рамок казенно-притворного восприятия наших «вождей». Как это ни покажется странным, нынче я бы сравнил его в этом плане с М. Ш. Шаймиевым — такое же ровное, уверенное поведение, взвешенные суждения, доступность, хотя понятно, сколь разнится социально-психологическая атмосфера в современном Татарстане и на Украине середины 80-х годов, да и масштабы деятельности этих фигур несопоставимы. Во всяком случае, мнение, слово, а тем более распоряжение Владимира Васильевича были непререкаемы.

Он меня принял сразу же, как только помощники доложили о такой просьбе, — зам. главного редактора «Правды» в партийной иерархии стоял на особом месте. Мы просидели с ним почти два часа, собрав в приемной целую толпу визитеров. Конечно, Щербицкий знал обстановку в республике не хуже, чем корреспонденты газеты, но он выслушал все, что я смог ему рассказать, почти не перебивая, иногда только просил что-то уточнить и делал пометки в лежавшем перед ним блокноте. Потом он перескажет этот разговор руководству компартии республики и даст указание «пройтись» по всем затронутым вопросам, подготовить необходимые решения. Пока же договорились, что он найдет время переговорить со всеми работающими на Украине правдистами, чтобы они могли дополнить представленную ему информацию конкретными фактами и адресами. Добавлю, что Щербицкий действительно это сделал.

Утром 17 апреля я вернулся в Москву. Хорошо помню эту дату потому, что было не просто воскресенье, а еще и день Ленинского субботника. Пришлось прямо с вокзала ехать в редакцию — в «Правде» к традициям, заложенным Ильичом, относились серьезно. Комплект соответствующей одежды у меня там был, переоделся, пошел убирать мусор на близлежащей улице. В 16.00 работу закончил — надо было читать материалы для завтрашнего выпуска «Правды», завтра моя очередь быть дежурным редактором.

18-го — как всегда: в 10 часов заседание редколлегии, к 12 начинается плотное заполнение газетных полос, все дежурные службы — наборщики, верстальщики, корректоры, бюро проверки, представители редакционных отделов — работают с полной нагрузкой. Шесть телетайпов «Правды» обгоняют друг друга, отбивая материалы информационных агентств. 8 стенографисток принимают срочные сообщения собственных корреспондентов из всех регионов СССР и из 50 стран мира, несрочные будут принимать ночью или рано утром. Курьеры привозят и приносят официальные материалы — из ЦК КПСС, из Совета Министров СССР. Ад кромешный!

Но к 14.00, точно по графику, я уже отправлял в типографию последние материалы. Можно было не сомневаться, что газета выйдет без опоздания. Не ко времени загудел зуммер селектора. Взглянул: светится 24-я кнопка — главный редактор.

— Иван, сдай номер ответственному секретарю, — распорядился В. Г. Афанасьев, который тогда возглавлял «Правду». — Тебя срочно Зимянин[6 - М. В. Зимянин — тогда секретарь ЦК КПСС по идеологии.] вызывает.

— Зачем? — спросил я.

— Не знаю, он не сказал.

М. В. Зимянин долгое время сам редактировал «Правду» и знал, что это значит — сдернуть редактора, ведущего номер, на «полдороге». Значит, что-то серьезное.

По пути на Старую площадь я перебрал в уме несколько вариантов и решил, что на меня пожаловался Щербицкий. Слишком уж много я ему наговорил.

Зимянин ждал меня. Больше в кабинете никого не было.

Он пригласил сесть к столу заседаний — у всех начальников стояли, да и теперь стоят в кабинетах такие столы, — сам устроился напротив, заказал чай. Я мгновенно успокоился: когда устраивают выволочку, обходятся без чаев.

— Внимательно за тобой слежу, — начал Михвас, как мы между собой звали Зимянина. — Это ведь по согласованию со мной он отдал тебе и идеологию, и распорядительские функции. Как, совладал с ними?

— Да вроде бы совладал, Михаил Васильевич, — осторожно ответил я. — Вот только что у директора издательства 16 квартир выбил, теперь очередь на жилье совсем ликвидируем. А по отделам все нормально. Правда, партийный отдел после ухода Селюка — вы же его хорошо знаете — все еще лихорадит. Зато военный теперь в полной форме — Тимуру-то адмирала присвоили.[7 - Селюк С. И. — член редколлегии «Правды», заведующий отделом партийной жизни; Тимур — Т. А. Гайдар — начальник военного отдела «Правды».] Остальные отделы работают нормально.

— Вижу, вижу, — в своей скоростной манере сказал Зимянин, его речь всегда была очень быстрой. — Но вот какое дело: мы думаем направить тебя на «Известия». Справишься?

— Михаил Васильевич, да вы что! — изумился я, расплескав чай. — Да я же замом-то еще двух лет не проработал!

— Ну и что, что не проработал! Афанасьев говорит, что он в тебе свою замену видит. Мы же не просто так, с бухты-барахты, тебе говорим, а изучили вопрос. Это уже и с Михаилом Сергеевичем, и с Константином Устиновичем согласовано. Берись! Там положение тяжелое.

— А если не справлюсь?

— Не справишься — выгоним к чертовой матери! — Михвас, когда заводился, мог очень сильно ругнуться. — Значит, партийное поручение не выполнишь.

Было понятно, что решение принято.

При мне Зимянин позвонил Б. И. Стукалину, «шефу» отдела пропаганды ЦК КПСС, и распорядился срочно, на «завтрашний секретариат», подготовить проект постановления ЦК КПСС и все другие необходимые документы. Помню, я попросил его переговорить и с Афанасьевым, предупредить его, чтобы тот понимал: это не моя инициатива.

«Известия» в журналистских кругах любили, но считали «невезучей» газетой. Ни в одной другой газете страны не было столько расстрелянных редакторов — каждый второй, даже с учетом того, что после смерти Сталина этот страшный мартиролог уже не пополнялся, значит, при Сталине расстреляли почти всех, в том числе и Н. И. Бухарина. Во времена Н. С. Хрущева «Известия» редактировал А. И. Аджубей, поднявший газету на высоты, недоступные всей остальной советской прессе. Во всех отношениях недоступные. Но после октябрьского (1964 года) Пленума ЦК КПСС, снявшего Хрущева с поста главы партии и правительства, сняли и Аджубея, причем не столько за то, что был редактором, сколько за то, что был зятем Хрущева. На его место пришел Л. Н. Толкунов, тоже очень сильный газетчик, но, конечно, не имевший в руководстве страны такой опоры, как Аджубей. Газета «прогнулась», однако не очень сильно, сумев сохранить лидирующие позиции по многим, прежде всего гуманитарным и международным линиям, как бы там ни считалось в коридорах ЦК КПСС, что тон задает «Правда». Видимо, такое положение тоже кому-то не нравилось — Толкунова отправили руководить агентством печати «Новости», а на его место утвердили П. Ф. Алексеева, до этого почти погубившего две газеты — «Сельскую жизнь» и «Советскую Россию».

Для «Известий» настали черные дни. Редактор во всем ориентировался на партийную печать, вплоть до перепечатки материалов из «Правды». Социалистическое соревнование стало одной из любимых тем — до полусотни портретов передовиков размещалось по периметру одной газетной полосы. Печать тогда была очень плохая, фотоснимки смазывались — вторая полоса «Известий» часто выходила как бы в траурном обрамлении. В отношениях с творческим коллективом утвердился фельдфебельский стиль: этого выгнать! Этого в 24 часа отправить за границу! Этому выговор и лишить премии! Дискуссии — основа психологического здоровья любого творческого коллектива — практически прекратились. Даже лифтом, который вздымал на 3-й этаж главного редактора, сотрудникам запрещалось пользоваться!

Закономерно, что началось резкое падение газетного тиража. Именно усилиями П. Ф. Алексеева более чем 9-миллионный аджубеевский тираж «Известий» сократился в 2 раза. Редактора это, кстати, не смущало: дескать, с бумагой в стране плохо, так что будем ее экономить.

Избрание Ю. В. Андропова Генеральным секретарем ЦК КПСС, можно сказать, спасло «Известия» — Алексеев был отправлен на пенсию, Л. Н. Толкунов возвратился в газету. Но, к сожалению, ненадолго. Тот же Андропов настоял на его переходе в Верховный Совет СССР, председателем палаты Совета Союза. Вроде бы повышение и очень большое, но для газеты это был новый удар. Замену Толкунову подобрать не успели, Андропов заболел, без него этот вопрос решить никто не смел. К. У. Черненко, возглавившему партию и страну после Ю. В. Андропова, на первых порах было, конечно, не до «Известий». Газета оставалась без редактора около четырех месяцев — для любого средства массовой информации и тогда и сейчас это как «полет в никуда». В публикациях начали проходить ошибки, неточные факты, местные партийные комитеты и советские исполкомы заваливали ЦК КПСС жалобами на каждый промах журналистов. Возникали и обострялись конфликты с некоторыми республиками, областями, с Москвой.

Как на духу могу признаться, что не имел и мысли о работе в «Известиях». Мне нормально работалось и в «Правде», недавно я защитил докторскую диссертацию, писал много статей в научные журналы, чувствовал себя уверенно, комфортно. Через своих друзей в отделе пропаганды ЦК КПСС знал, конечно, кто рассматривается в качестве кандидата на «Известия», помню, что назывались фамилии М. Ф. Ненашева, В. Н. Игнатенко, но меня там быть не могло. Правда, однажды член Политбюро ЦК КПСС Г. А. Алиев, которому я тогда часто помогал в подготовке политических выступлений, задал мне неожиданный вопрос:

— Вы бы, Иван Дмитриевич, могли повести «Известия»?

— Как повести? — не сообразил я.

— Ну, возглавить как редактор.

Нас уже к тому времени связывали достаточно простые отношения, мы хорошо понимали друг друга.

— Наверное, смог бы, — ответил я.

Разговор на этом закончился, и две или три недели я считал, что это был просто «обмен мнениями». Оказывается, не просто.

Совсем недавно я узнал, что в списке кандидатов в главные редакторы «Известий», представленном К. У. Черненко, было шесть фамилий. Моя стояла последней. Черненко рассматривал кандидатуры не формально — по каждой требовал от помощников характеристик и пояснений. Тут оказалось, что оба близких ему помощника — В. В. Прибытков и В. А. Печенев — хорошо меня знают и соответствующим образом отозвались. Черненко принял решение и дал М. С. Горбачеву и М. В. Зимянину команду: утверждать.

Сразу же после возвращения в «Правду» я зашел к В. Г. Афанасьеву. Он высказал мне обиду: вот-де «Правду» только и разоряют, стоит ему найти работника, как тут же забирают. И ты вот тоже.

— Ну что, надо было отказаться? — спросил я.

— Да нет, конечно, как ты откажешься, — махнул он рукой.

Чуть позже посыпались звонки: вы завтра приглашаетесь на заседание Секретариата ЦК КПСС… Иван, это правда?.. Старик, ну кто тебя так двигает?.. И прочее.

Во вторник 19 апреля в 16.00 я был на 5-м этаже здания ЦК КПСС на Старой площади, в зале заседаний секретариата — он остался и сегодня в прежнем виде, этот зал, и часто разные комиссии, собираемые администрацией президента, именно в нем и заседают. Работу секретариат начинал всегда с решения кадровых вопросов. Сначала утвердили какого-то министра, не запомнил, волновался. Вторым вызвали меня. Друзья предупредили: будь краток!

Секретариат вел М. С. Горбачев. Мы впервые увидели друг друга. Пока я шел, чтобы встать рядом со столом председательствующего — тоже предупредили: не на трибуну, а справа от стола Горбачева, — он быстро «сфотографировал» меня своими живыми блестящими глазами.

— Докладывать, я думаю, не надо, — сказал он. — Объективка у всех на руках, проект решения тоже, мнениями мы уже обменялись. Поддержим?

Все закивали, кто-то сказал:

— Поддержим.

— Ну, а товарищ Лаптев что скажет? — повернулся он ко мне.

Я сказал три фразы: благодарю за доверие, понимаю, что это аванс, буду стараться оправдать.

— Значит, возражений нет? — обратился еще раз Горбачев к присутствующим и бросил Лукьянову, сидевшему за столиком заведующего общим отделом: — Послезавтра на Политбюро.

Потом Лукьянов скажет мне, что я слишком долго выступал, и на Политбюро надо короче.

Политбюро собиралось по четвергам на 3-м этаже сенатского корпуса в Кремле — ныне это резиденция президента России — в 11 часов. Приехать надо было минимум за 20 минут, зарегистрироваться и ждать. Минут через десять после начала заседания меня пригласили войти.

Всех сидящих за длинным, обитым зеленым сукном столом я знал лично. Тем не менее, когда Черненко своим задыхающимся слабым голосом спросил: «Утверждаем?» — никто не торопился откликнуться — ни Алиев, ни Громыко, ни Щербицкий. Повернулся на своем кресле Д. Ф. Устинов, я стоял у стола почти за его спиной, очевидно, узнал и сказал:

— Конечно, утверждаем. Знаем его.

И тут внезапно возник Б. Н. Пономарев, кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС по международным вопросам, с которым я как раз никогда не сталкивался, и громко объявил:

— Знаем, знаем!

Черненко предоставил мне слово, я поблагодарил за доверие. Решение было принято.

Говорят, что это был единственный случай, когда кадровый вопрос, касающийся номенклатуры Политбюро, был решен с такой скоростью. Не успели даже проинформировать Президиум Верховного Совета СССР, который был официальным издателем «Известий», Указ оформляли «вдогонку», задним числом. Таковы были принципы отношений между конституционной властью Советов и неконституционной, но безоговорочной властью КПСС.

29 апреля 1984 года меня представили коллективу «Известий». Всего лишь три человека были мне знакомы ранее — А. Бовин, Е. Яковлев, И. Дементьева. Остальных я видел впервые. Но какие имена! С. Кондрашов, В. Фалин, Э. Поляновский, Э. Максимова, А. Васинский, И. Преловская, И. Круглянская — можно перечислить всю редакцию. Не имея выхода на газетную полосу, они писали сценарии, пьесы, романы и были широко известны в журналистской среде. Нельзя было этого же сказать о членах редакционной коллегии — их подбирал «под себя» Алексеев и не успел сменить Толкунов.

Но кроме этого наследства я получил и недоверие коллектива. Между «Правдой» и «Известиями» чуть ли не с 17-го года установилось своеобразное соперничество, и первый (Н. И. Бухарин не в счет) за всю историю существования газеты приход правдиста на должность главного редактора насторожил коллектив: вот сейчас он начнет гнуть нас под «Правду». Поэтому на первой же редколлегии я заявил: мы не будем делать вторую «Правду» или третий «Труд», мы будем делать первые и единственные «Известия»! Это понравилось, и вскоре коллектив работал так, что газета приобрела фантастическое ускорение.

Но зависело это не только от отношения к делу журналистов. Редактору тоже полагалось быть на высоте. Дело прошлое, скажу, что порой было страшновато публиковать материалы, которые добывали известинцы.

Первое испытание пришлось пройти уже через две-три недели после начала работы в «Известиях». Два журналиста принесли мне статью о московской коррупции на примере Елисеевского магазина. Статья сопровождалась кипой фотографий, на которых были зафиксированы горы денег, драгоценностей, копии протоколов допроса, помню даже снимок 20-литровой канистры, забитой сторублевками. Всеми этими материалами их снабдил КГБ СССР, который еще при Андропове «раскрутил дело». Но власть переменилась, Андропова сменил Черненко, и тот же КГБ стал сопротивляться публикации статьи. Во всяком случае, цензура ложилась костьми, чтобы не выпустить ее в печать.

Я не знал тогда, какой паутиной затянуты факты, описанные в материале, не додумался, что они касаются некоторых членов семьи Брежнева и напрямую связаны с «торговым делом», слухи о котором тревожили всю Москву, особенно ее руководство. Просто видел, что статья сделана основательно, да и суд уже подтвердил изложенные в ней обстоятельства. Поставил в полосу.

Не тут-то было! Цензура сняла статью. Звонок главному цензору П. К. Романову дал только один результат: даже он, Романов, не может разрешить публикацию.

Решил, что отступать нельзя, явно какие-то «игры». Сказал авторам: буду «пробивать» материал. Как раз в это время меня впервые пригласили на совещание к Горбачеву. Оно проходило в знаменитом кабинете, где раньше сидели М. А. Суслов, Ю. В. Андропов, К. У. Черненко, после Горбачева — Е. К. Лигачев, а в 1992 году там располагался, по-моему, Г. Э. Бурбулис.

Дождавшись, когда после совещания большая часть его участников выйдет, я присоединился к стоявшим вокруг Горбачева Н. И. Рыжкову, Е. К. Лигачеву и Б. И. Стукалину и, прервав их разговор, обратился к Горбачеву. Рассказал ему о материале, о странных препятствиях публикации, о реакции цензуры. Горбачев сразу сообразил, о чем речь, очевидно, уже знал, кого коснется эта статья. Но он тоже не хотел, чтобы его пробовали «на зуб», и спросил только:

— А у тебя там все точно?

Я заверил его, что доказательства убедительные, да ведь и суд уже состоялся.

— Смотри, чтобы все было точно, — сказал Горбачев. — Пусть еще вот Борис Иванович посмотрит. И с Чебриковым[8 - Чебриков В. М. — тогда председатель КГБ СССР.] посоветуйся.

Я тут же вручил Стукалину гранку, через день он вернул ее, поправив всего несколько слов. Ну, куй железо, пока горячо, — сразу же позвонил Чебрикову, рассказал ему, что Горбачев не возражает против публикации, что Стукалин ее посмотрел и все выверил, я ставлю материал в полосу.

— Да знаю я этот материал, — сказал, вздыхая, Чебриков. — Ну что ж, вы — редактор.

Вечером «Известия» вышли с материалом на 6-й полосе, который назывался «Расплата».

Следующий день может понять и оценить, наверное, только тот, кто сам побывал в шкуре редактора в те «доисторические» времена. Утром позвонил М. В. Зимянин и срочно потребовал меня к себе. Дорога от Пушкинской до Старой площади была коротка, автомобильные пробки тогда еще отсутствовали — минут через 10 я уже входил в кабинет секретаря ЦК КПСС по идеологии. Он был редкостно мрачен. Кивнул на стул и буквально закричал:

— Кто тебя там, в газете, направляет? Под чьим влиянием ты работаешь? Ты что же — не понимаешь, что в таком городе, как Москва, можно найти всякое, накопать любой грязи?! Зачем ты опубликовал «Расплату»?

На мое замечание, что никаких открытий в статье нет, что народ о приведенных в ней фактах знает лучше и больше нас, Зимянин отреагировал нестандартно:

— Ты еще молодой. Ты не разобрался, что у тебя в коллективе есть такая группа, которая хочет твоими руками специально жару поддать. Ты вот в этом же номере о Ленинграде два материала положительных опубликовал. А Москву дерьмом забросал! Ты же сталкиваешь два крупнейших города! Или считаешь, что в Москве уже никто не работает и ничего доброго найти нельзя?!

Разнос завершился настоятельным предположением «подумать», «посмотреть», «не поддаваться». Рекомендации по тем временам были серьезные…

Едва успел я вернуться в редакцию, позвонил М. С. Соломенцев, член Политбюро, председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Этот был просто груб. Коротко и выразительно он сообщил, что я вместо дела занимаюсь «оплевыванием» города, на который вся страна смотрит как «на образцовый».

Мне трудно в это сейчас поверить, но в дневнике зафиксировано, что и секретарь ЦК КПСС по промышленности В. И. Долгих не поленился в этот день снять трубку белого телефона и задать мне вопрос:

— Что же это вы, понимаете ли? Мы на вас надеялись, выдвинули, всегда поддерживали, а теперь что же получается?

А вечером, уже после 20.00, позвонил первый секретарь Московского горкома КПСС, один из самых влиятельных тогда членов Политбюро В. В. Гришин. Телефонная трубка просто рычала:

— Да кто вы такой! Кто вам позволил! Москву! Здесь десять миллионов человек! Каждый день они трудятся! Создают ценности! На нас весь мир смотрит! Вы хотите все опоганить?! Испохабить?! Мы этого вам не позволим! Москва не позволит! Кто вам разрешил?

Этот вопрос был неким подтекстом всех приведенных выше разговоров. Хотя ведь беседа наша с Горбачевым проходила не один на один, да и шеф КГБ был в курсе. Так в чем же тогда был смысл вопроса? Надо было назвать фамилию? Я сказал всем одно и то же: как главный редактор имею право подписать в свет любой материал. Такое право, чисто формальное, у редакторов действительно было. И поговорка на этот счет была: «Главный может подписать в свет любой материал. Но только один раз». В общем-то я был уверен, что этот «один раз» уже наступил, что я отредакторствовался.

На несколько дней воцарилось грозное молчание. Не звонили даже друзья со Старой площади, даже инструкторы — кураторы газеты не подавали голоса. Зато шла лавина телеграмм и звонков со всей страны. С благодарностью за публикацию. С выражением поддержки. Знал бы читатель Сидоров-Иванов-Петров, сочиняющий такую телеграмму где-нибудь в Петропавловске-Камчатском, каким сильным бывает его одобряющее слово!

А потом вдруг все переменилось. Переменилось до невероятности, до наоборот. Снова позвонил Зимянин и хотя опять помянул «группу в редакции», которой я должен остерегаться, но сообщил, что он меня и не ругал вовсе, что он видит в газете положительные перемены, но работа еще предстоит большая, и надо, чтобы редакция чувствовала крепкую руку. В тот же день, опять вечером, позвонил Гришин. Ни словом не упомянув предыдущий разговор, он стал заверять меня, что «мы «Известия» всегда поддерживали и будем поддерживать». Чудеса!

Причины такой перемены я узнал только через 12 лет, уже работая председателем Госкомпечати Российской Федерации. Один бывший работник общего отдела ЦК КПСС, пришедший в Комитет просить дотацию на издание сочиненной им книги, рассказал, что вопрос о «Расплате» был затронут на Политбюро, и Гришин предлагал освободить меня от работы. Но Черненко то ли не понял, в чем суть, то ли был умнее, чем его представляли, но он разворчался и сказал: вот-де только назначили, первый же пустяк в политику превратить хотите, с кадрами так нельзя, с кадрами надо работать. И хотя никто больше мне эту версию не подтвердил, уверен, что нечто подобное только и могло так резко и круто изменить настроение обиженного Гришина.

Столь подробно описываю этот случай потому, что он, на мой взгляд, точно характеризует условия, в которых зарождалась гласность. Каждый редактор газеты или журнала, руководитель радио или телекомпании 80-х годов может рассказать о десятках подобных случаев. Мы все были в курсе происходящего в разных редакциях, поддерживали и оберегали друг друга, зная, что если сегодня «Известия» подняли планку открытости и гласности вот до такой отметки, то завтра «Огонек» или «Московские новости» могут попытаться поднять ее еще выше, если «Аргументы и факты» публикуют, казалось бы, совершенно непроходной материал, то «Комсомолка» или те же «Известия» завтра поставят в полосу еще более острую статью. Это было и до Горбачева, и при Горбачеве: опубликованные за последние годы в различных книгах протоколы заседаний Политбюро свидетельствуют, что чуть ли не на каждом из них поднимался вопрос о «распоясавшихся» средствах массовой информации. И Горбачев нередко тоже давал волю своим обидам на прессу, которые потом, правда, очень умело и мудро амортизировал А. Н. Яковлев.

Поэтому, когда в наши дни слышишь плач молодых коллег-журналистов, что-де у них хотят отнять свободу слова, которую им подарили в 90-м году, это — вопли непонимания истинного положения дел. Никто гласности и свободы слова нам не дарил и дарить не собирался. Мы отвоевывали их по меньшей мере пять лет изо дня в день, из номера в номер, из передачи в передачу. В этой борьбе были успехи, были и отступления, были и контратаки со стороны цензуры, которую нельзя представлять только в облике Главного управления по охране государственных тайн в печати. Охранительные функции выполняла вся многоуровневая идеологическая система КПСС, охранительные, уточню, не для государственных тайн, а для режима. И в 1988, и в 1989, и даже в 1990 году средства массовой информации все еще находились «под колпаком» этой системы и порой были вынуждены откатываться назад, как это произошло, например, с серией выступлений против А. Д. Сахарова незадолго до его смерти. Но с каждым шагом гласности вперед мы чувствовали себя все увереннее и все больше учились сопротивляться любому внешнему нажиму.

Безусловно, власть и тогда искала любую возможность ограничить гласность, как она ищет эту возможность и сегодня. Но на то она и власть. У нее всегда свои законы, свои представления о характере и полноте диалога с обществом, и просто так она своих позиций не сдает. К этому надо быть готовым каждому, кто выбрал себе журналистскую судьбу.

Тогда, в 1984 году, история с «Расплатой» многому научила редакцию «Известий». Мы приняли своими правилами несколько жестких требований. Во-первых, каждый публикуемый факт должен быть неопровержимо засвидетельствован. Не обязательно все эти свидетельства публиковать, но корреспонденту следует иметь их. Во-вторых, если автор прав, если он не погрешил против истины, редакция встает на его защиту при любом развитии ситуации. В-третьих, вынеся на газетную полосу какую-либо проблему, возвращаться к ней столько раз, сколько потребуется, чтобы ее решить. Были еще и в-четвертых, в-пятых, в-шестых…

Все эти правила очень скоро доказали свою важность.

Свободу слова, открытость, гласность часто понимают и трактуют как неограниченную возможность высказаться по адресу руководства страны, тех или иных действий власти, определенных политических или хозяйственных решений. На мой взгляд, это самая легкая дорога, самые ясные проблемы журналистики. Ибо институт власти представляет собой единую структуру — от уровня «вождей» до уровня клерков, выдающих людям справки в собесах и ЖЭКах. И чем ниже идет свет гласности по этим уровням, тем больше препятствий он встречает, тем больше рассеивается в тумане нечеткой ответственности, сложных человеческих взаимоотношений, бюрократических инструкций. Да, на взгляд, скажем, корреспондента центрального издания это мелко, не тянет на громкую публикацию, напоминает поиск «стрелочника», но не случайно говорят: мелочи сильны тем, что их много. Именно на этом уровне конкретных «мелочей» рядовой гражданин каждодневно сталкивается, взаимодействует с властью, с государством. Именно «крапивное семя», как назвал Достоевский племя чиновников, представляет перед сотнями миллионов наших соотечественников государственную машину, соблюдает или нарушает их законные права. Добавьте к этому правовое невежество населения, равнодушие и алчность легиона госслужащих-мздоимцев, мизерные возможности обжаловать их действия — и вы получите убедительное свидетельство того, что свобода слова и гласность просто «вязнут» в условиях жизни нашего народа. Еще заметнее это было в советскую пору, хотя руководство КПСС горбачевской поры и пыталось с помощью гласности вторгнуться в эти проблемы, высветить их, избавиться от наиболее нерадивых и вороватых представителей власти, припугнуть остающихся. Но этим попыткам противостояла огромная масса уже допущенных ошибок и несправедливостей, признавать которые, разумеется, никто не собирался. Кроме того, ведь сама же партия и создавала такую систему подавления людей, предусмотрев для нее своего рода защитные механизмы, которые срабатывали при любом вторжении гласности.

Самым страшным из этих механизмов было анонимное письмо. Никогда ни одному исследователю не сосчитать, сколько судеб порушили анонимки, сколько семей разбили, сколько жизней унесли. Рассматривать, расследовать их предписывалось в обязательном порядке. Каждого неугодного можно было из-за анонимки вызвать «на ковер», исключить из партии, уволить с работы, а то и посадить. Некоторые «служилые люди» виртуозно владели искусством анонимного доноса и успешно расчищали себе карьерную дорогу с его помощью, пока на них самих кто-нибудь не отправлял такой же донос. Читатель может представить себе масштаб явления: середина 80-х годов, разговоры о перестройке, а по стране — сотни тысяч анонимок по любым поводам (изменяет жене, ругал социализм, унес с завода горсть гвоздей, купил вне очереди «Жигули»…). По каждому такому «сигналу» надо было создавать комиссию, разбираться, проводить партийные, комсомольские, профсоюзные собрания, принимать решения. Мерзавцы сводили счеты с не понравившимися им людьми, выступая при этом в одеждах защитников нравственности и справедливости.

Трудно сказать, почему режим так держался за анонимки, — ведь подтверждалось от силы пять-шесть процентов этих доносов, да и то цифра спорная, так как приводили ее защитники анонимных писем. Думаю, что дело было не в этих процентах. Анонимки были мощным и универсальным генератором страха, а система больше всего страхом и держалась, осмелившиеся «выступать» отправлялись в психушки либо высылались из страны, что, впрочем, происходило очень редко.

Изучив ситуацию с «письмами без подписи», которых в «Известия» тоже приходило немало, я решил опубликовать очерк замечательного известинского корреспондента Э. Поляновского «Анонимка». Речь в нем шла о том, как на Дальнем Востоке директора леспромхоза Егорова посадили в тюрьму на семь лет по анонимному доносу, потом выяснилось — одного из бухгалтеров. Но в этом материале сошлось все — и заурядная человеческая подлость, и пороки нашей обвинительной судебной системы, и шкурное поведение следователей, и абсолютная беззащитность каждого из нас перед произволом «представителей государства». Очерк был убойный, в полном смысле этого слова, и потряс всю страну.

Ну а для нас с автором наступило время «окопной войны». Через пару дней после публикации в редакцию пожаловал первый заместитель Генерального прокурора СССР Н. А. Баженов, сопровождаемый свитой в лице еще двух прокуроров. Прокуроры принесли с собой большую авоську, из которой выглядывали тома уголовного дела. Вот где пригодилось правило дополнительной проверки любого подготовленного к печати материала. Практически на каждый документ следствия у нас находился свой документ, каждое свидетельское показание было Поляновским проверено в беседах с теми же свидетелями.

Мы встречались с прокурорами несколько раз. Как водилось тогда, они и жалобу на газету в ЦК КПСС накатали. Следователь Озерчук, который создал дело Егорова, подал на нас в суд. В свою очередь, мы добились повторного суда над обвиняемым, и он был оправдан, оттрубив, правда, в колонии около четырех лет. Дело тянулось около года, и внимание к нему было исключительное.

По мере того как этот спор с Генеральной прокуратурой разгорался, чудовищная роль анонимок высвечивалась все более полно. Редакция занялась борьбой с ними, поставив себе задачу: добиться, чтобы анонимные письма не рассматривались, не регистрировались, не использовались в разного рода справках и обзорах. Их путь должен быть один — в корзину.

«Известия» добились этого… через полтора года, после 11 (!) крупных выступлений на эту тему. Редактор газеты по отделу писем Ю. П. Орлик может с полным правом считать, что он сделал для родного Отечества великое дело — это он готовил, проверял и предлагал к публикации все 11 материалов. Два раза меня вызывали «на ковер» в Секретариат ЦК КПСС, руководители некоторых отделов партийного аппарата пытались доказывать, что 6 процентов подтвердившихся анонимок — большая цифра. В ответ я спрашивал: а невинно страдающие 94 процента — какая цифра? Малая? А политика гласности с анонимным доносительством совместима? А что, те людоеды, которые говорили, что лучше посадить десять невинных, чем проглядеть одного врага народа, были правы? Приходилось отбиваться всеми средствами.

Я и сегодня считаю одной из важнейших побед гласности тот факт, что ЦК КПСС, невзирая на сопротивление отдела организационно-партийной работы, роль и место которого показаны в главе «Кухня», принял решение, запрещающее работать с анонимками. Потом оно было продублировано соответствующим Указом Президиума Верховного Совета СССР. Повторю «и сегодня», потому что, по сообщениям печати, в недрах наследницы КГБ СССР Федеральной службы безопасности появилась инструкция, восстанавливающая былое отношение к анонимкам. Беда, если это так. Начните расследовать анонимки, а уж былую силу они обретут сами.

Не давая себе передышки, не сбавляя темпа, мы в это же время выступили со статьей Эллы Максимовой «Без защиты» — о репрессивном использовании психиатрии. Она же сумела первой раздобыть цифры, показывающие, какое невероятное число советских солдат попало в плен к немцам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Ирина Круглянская написала знаменитую «Дорогу» — председатель колхоза построил дорогу, без которой не могло развиваться хозяйство, ну и, конечно, попал под суд. Потом десятки председателей присылали мне письма и телеграммы, извещая, что статья лежит у них под стеклом на столе или даже в рамке повешена на стенку. Александр Васинский впервые за многие десятилетия поставил вопрос о добровольных отставках, а затем дал серию материалов о губительности единомыслия. Инга Преловская подняла вопрос о подмене научных дискуссий наклеиванием ярлыков, конечно же, политических, что было равносильно доносу. Широчайший резонанс получило «Дело Сургутского» — статья Игоря Абакумова о работнике, безвинно осужденном по настоянию секретаря райкома партии. Кстати, мы добились, чтобы прокуратура выплатила Сургутскому зарплату за три года, что он провел в тюрьме, — не думаю, что подобный случай еще хоть раз повторился. Неугомонный Поляновский ввязался в борьбу за восстановление поруганной чести великого подводника Маринеско и победил — Александру Ивановичу Маринеско, которого Гитлер объявил своим личным врагом, был установлен памятник и в 1990 году присвоено звание Героя Советского Союза, хотя этому решению предшествовали многократные ссоры с политуправлением Военно-Морского Флота СССР, руководитель которого адмирал В. И. Панин почему-то никак не мог допустить, чтобы слава Маринеско пополнила славу ВМФ СССР.

Прекрасно работало и наше великое трио международников — А. Е. Бовин, С. Н. Кондрашов, В. М. Фалин. Каждое их выступление становилось событием, получало отзвук во всей мировой печати. Думаю, что их усилиями во многом предопределены, прежде всего, соглашения о сокращении ядерных вооружений, да и вообще изменения во внешнеполитическом курсе СССР. Это было замечательное время для меня и, надеюсь, для большинства журналистов «Известий».

Сейчас об этом легко и приятно вспоминать. Но каждый редактор, работавший в те годы, знает, что любое острое, принципиальное выступление вызывало столь же острую негативную реакцию тех, кого оно задевало. А оно обязательно кого-нибудь задевало, в газете не порассуждаешь вообще, просто так — всегда конкретный адрес, конкретный факт, конкретные действующие лица. Поэтому кляузы на «Известия» шли в ЦК КПСС потоком, разделяясь там на два рукава — один к А. Н. Яковлеву, другой к Е. К. Лигачеву.

Не касаясь междоусобицы этих двух членов Политбюро, о ней написано и известно практически все, скажу, что мне удалось наладить нормальные рабочие отношения с обоими. Е. В. Яковлев, создатель и учредитель «Общей газеты», а тогда — редактор «Московских новостей» по этому поводу спрашивал меня: как удается одинаково ладить со столь разными да еще враждующими, ревнующими друг к другу руководителями? Об этом спрашивали и другие журналисты, я отшучивался, а теперь могу признаться. Я никогда не стремился ладить ни с кем, особенно с начальством, никогда не лез к нему в друзья и сам его к себе в друзья не пускал. Еще со времен ремесленного училища в городе Омске я нажил комплекс постоянной внутренней настороженности в общении с теми, кто сильнее меня. Очевидно, он трансформировался и в манеру поведения с партийными бонзами — ничего сверх необходимого, но необходимое должно быть представлено убедительно. Стихийно выработанный принцип «равноудаленности» от любого начальства был лишь выражением принципа «дело, и только дело». Да, такая психологическая установка обрекала меня на одиночество, но ничего поделать с собой я не мог.

Но это — отступление. Возвращаясь к жалобам на «Известия», скажу, что отношения с помощниками обоих секретарей ЦК были у меня такими, что часто я узнавал, кто и на что жалуется, раньше, чем письмо доходило до адресата. И был готов к соответствующему разговору. Считаю, что «удар держал» неплохо.

С коллективом же редакции я просто сроднился. Хотя главные редакторы «Правды» и «Известий» кроме непосредственной работы в газете осуществляли еще и «общее руководство» своими издательствами и типографиями, занимались развитием полиграфического производства, строительством жилых домов, закупкой техники и прочими непростыми делами, редакция газеты была превыше всего. Это была сама наша жизнь.

Конечно, коллектив «Известий» обновлялся, постоянных журналистских коллективов вообще не бывает. Приходили новые люди. Порой мы ошибались в них, чаще это было отличное пополнение. Газета росла, тиражи удвоились уже на третьем году работы. Мы охватывали все более широкую проблематику, на 6 полосах стало тесно, время от времени начинали выходить 8-полосные номера. Расширялся актив редакции, замечательный актив! Когда О. Ефремов ставил в МХАТе «Серебряные свадьбы», он пришел с просьбой поддержать спектакль к нам. В «Известия» привез на просмотр «Покаяние» Тенгиз Абуладзе, фильм до нас видел, по-моему, только Э. А. Шеварднадзе. Лев Додин с «Мужиками и бабами» по Ф. Абрамову был под защитой нашей газеты. Такие «перья» как В. Лакшин, М. Рощин, С. Рассадин были в редакции частыми гостями, на их суждения я мог безбоязненно опереться. Много раз у нас выступал Марк Захаров. Да кто только из людей, составлявших гордость культуры и науки, у нас тогда не выступал! Редакция была открыта для всех, в конце концов даже милицию в подъездах сняли, чтобы люди могли свободно проходить к нашим журналистам. Сегодня, в условиях расцвета демократии, когда даже я, бывший главный редактор, не могу пройти в здание «Известий», те годы вспоминаются действительно как золотая пора.

Но быстрое развитие «Известий» сослужило нам и другую службу — работников редакции стали «выдвигать».

— Как у вас работает Егор Яковлев? — задал вопрос другой Егор — Лигачев.

— Да хорошо работает, — ответил я. — Вот теперь Чехословакию осваивает, сам попросился туда собственным корреспондентом.

— Мы считаем, что его можно было бы назначить на «Московские новости». Как вы считаете, потянет?

— Потянуть — безусловно, потянет. Он ведь уже работал главным редактором. Знаете журнал «Журналист»? Это ведь он его сделал. Но Егор — человек характерный. Может и взбрыкнуть.

— Ничего, у нас не взбрыкнет.

Е. В. Яковлева назначили главным редактором «Московских новостей», газеты тогда незаметной и откровенно скучной. Егор сделал ее теми «Московскими новостями», которые по праву считаются одним из лучших еженедельников и сегодня.

Затем пришла очередь В. М. Фалина. На этот раз позвонил А. Н. Яковлев:

— Слушай, Иван, как там у тебя Фалин?

— Вы что, не знаете, как Фалин? Прекрасно работает!

— Мы хотим его на агентство печати «Новости» у тебя забрать.

— Председателем правления?

— Да, председателем.

— Для «Известий» будет тяжелый удар, но это правильное решение. Ему здесь тесно, такой потенциал надо использовать лучше.

Так ушел В. М. Фалин, до «Известий» много лет работавший послом СССР в ФРГ, один из творцов немецкой «восточной политики», по-моему, лучший в СССР германист. В АПН он поработал недолго и был избран секретарем ЦК КПСС по международным вопросам. Кстати, последним секретарем ЦК на этом посту. На его долю выпало пережить и разгром ЦК КПСС, и роспуск партии.

Вообще известинцы оказались неплохо подготовленными к постсоветским условиям жизни. А. Е. Бовин уехал послом в Израиль и работал там довольно долго. М. Л. Бергер возглавил газету «Сегодня», а Н. Д. Боднарук — «Литературную газету», в которую перешла целая группа наших сотрудников. Перессорившие весь коллектив И. Н. Голембиовский и А. И. Ефимов разошлись так: первый остался в «Известиях» в качестве главного редактора, но не смог обеспечить экономическое выживание газеты и ушел для того, чтобы создать «Новые Известия», второй создал газету «Модус вивенди», но тоже не сумел ее поднять, переместился сначала в журнал, а потом в «Независимую газету» в качестве ответственного секретаря. Проходивший у нас практику Виктор Лошак — ныне редактор «Московских новостей», сотрудник советского отдела Юрий Хренов возглавляет журнал «Российская Федерация сегодня» и даже устоял перед беспощадным «наездом» А. Б. Чубайса, стремившегося закрыть этот журнал. Д. А. Мурзин, редактировавший прекрасное приложение «Финансовые известия», ныне редактор газеты «Время МН». Е. В. Яковлев, поработав главой Гостелерадио, теперь занимается «Общей газетой». Многие известинцы стали сотрудниками крупнейших мировых радиостанций — Би-би-си, «Свобода», «Немецкая волна», «Голос Америки». Собственные корреспонденты на местах создали десятки газет в России, в других странах СНГ и Балтии — такая газета в Санкт-Петербурге, как «Час пик», организована известинцем А. С. Ежелевым. Немало людей ушли и в бизнес, открыли собственные консультационные фирмы, информационные агентства. В общем, не будет преувеличением сказать, что коллектив, с которым мне посчастливилось работать, и сегодня оказывает очень серьезное влияние на развитие информационных процессов не в одной только России.

Но… сами «Известия» известинцы более не редактируют. Газета ушла в другие руки, «Онэксим» и «Лукойл» выкупили все ее акции, теперь под всемирно известной маркой выходит, я считаю, другое издание. От нашей команды на Пушкинской площади осталось несколько человек, в издательстве и типографии — запустение, новый мощный комплекс в районе Калошино я достроить не успел, так он и остался «долгостроем», используется только бумажный склад. 1991 год прервал привычный ритм движения газеты, и хотя журналисты, как отмечено выше, оказались весьма пластичными натурами, не все вписались в интерьер ельцинской России.

Вернусь, однако, на несколько лет назад. Для меня самого работа в «Известиях» открыла очень интересные и широкие возможности познакомиться со многими зарубежными политиками и их странами. Я не имею в виду послов, большинство которых регулярно наносили визиты в «Известия». Пост главного редактора открывал иные горизонты международной жизни. Пребывание в Японии по приглашению правительства страны, беседы с создателями и владельцами крупнейших транснациональных корпораций, тесные отношения с руководством Австрии — я был еще и председателем Общества советско-австрийской дружбы, откровенные беседы с премьер-министром Италии, дискуссии с коллегами из государственного информационного агентства США и американскими сенаторами, обсуждение экологических проблем с парламентариями и главами исполнительной власти Скандинавских стран, многократные «посиделки» с политическими деятелями двух Германий — всех поездок и встреч теперь и не вспомню. Да и нет в этом необходимости. Расскажу только о двух командировках, глубоко поразивших меня.

В начале 1986 года «Известия» договорились об интервью с премьер-министром Великобритании Маргарет Тэтчер. Ехать надо было мне — уровень обязывал.

Первое, что бросилось в глаза, когда мы с корреспондентом «Известий» в Лондоне Сашей Кривопаловым приехали на Даунинг-стрит, 10, — это полное отсутствие охраны. Три безоружных полицейских бестолково топтались довольно далеко от входа в дом. В дверях человек в строгом цивильном костюме только спросил наши фамилии, не пожелав рассматривать паспорта. Какая-то патлатая очкастая девица сразу проводила нас на 2-й этаж к кабинету хозяйки.

Госпожа Тэтчер выпорхнула навстречу с веселым вопросом:

— Вы извините меня, господин Лаптев, если я попрошу вас подождать десять минут?

— Конечно, конечно, госпожа премьер-министр.

— Видите ли, я должна сделать макияж, а то мне после беседы с вами предстоит встреча с телевидением.

Она стремительно умчалась к своему парикмахеру и точно через 10 минут вернулась. Пригласила зайти. Оказалось, что на столике, у которого мы должны были беседовать, нет микрофона. Я сказал, что беседу надо записать, чтобы ее могли расшифровать и сверить помощники премьер-министра.

— Да? — спросила Тэтчер. — Вы так считаете? Хорошо, сейчас микрофон принесут.

Она распорядилась. Через несколько минут прибежали двое рабочих в синих комбинезонах, притащили катушку с проводом и микрофон, напоминающий по внешнему виду старую настольную лампу с маленьким абажуром.

— Ну вот, — сказала премьер-министр. — Теперь мы можем приступить.

Пока рабочие возились с микрофоном, я рассматривал убранство кабинета. Простой рабочий стол, неплохо бы его покрыть свежим лаком. Стола для заседаний нет. Кожаная мебель явно служит не первому хозяину, как и ковер на полу. Сам кабинет раза в три меньше кабинета главного редактора «Известий». Бедновато выглядела резиденция главы правительства Британской империи, бедновато.

Тэтчер быстро посмотрела подготовленные нами вопросы, отложила их в сторону. И стала отвечать, словно текст ответов уже заучила наизусть: когда расшифровали запись — ни одного повтора, ни одной попытки обойти острый вопрос. Я попросил разрешения продолжить интервью и устно задал еще несколько вопросов — стиль рассуждений тот же. С особой настойчивостью она подчеркивала: «Мы постоянно занимались нашими финансами». «Мы берегли наши финансы». «Мы заботились о наших финансах».

Интервью было опубликовано, о беседе с Маргарет Тэтчер я написал записку Горбачеву. Но, по-моему, так никто и не оценил ее рефрен о финансах. Только когда наступил 1990 год и кредитно-денежная система СССР начала разваливаться, стало ясно, какой сигнал посылала нам премьер-министр Великобритании.

Второй поездкой, о которой я хочу рассказать, было путешествие по Китаю, короткое, всего семь дней. Но — пять провинций, около полутора десятков заводов, встречи, встречи, встречи, доступность и открытость руководителей крупнейших регионов.

Конечно, Китай поражал масштабами. Сколько людей живет в этом городе? Немного, 11 миллионов. А в том? Тоже немного — 10. А в Шанхае сколько? Мы думаем, 18, но точно не знаем…

Весь Китай производил впечатление большой стройки. Прокладывались новые отличные шоссе, быстро росли гостиницы, административные здания, жилые районы. На шанхайском автозаводе с не достроенного еще конвейера сходили «фольксвагены-сантаны». В Пекине завод телевизоров штамповал японские модели. На реконструируемых машиностроительных предприятиях, созданных когда-то с участием СССР, в громадных цехах устанавливались немецкие и японские линии станков. Продовольственные магазины были завалены китайскими продуктами, да и промтовары были тоже в основном китайские. Движение, движение — вот что характеризовало Китай 1986 года.

Но самое главное — люди. Мэры городов, директора заводов, преподаватели институтов производили впечатление свободных, веселых, великолепно образованных людей. При расспросах выяснялось, что они проходили стажировку, а то и учились в западных странах и в Японии. Компьютерное оборудование было уже обычным явлением во всех местах, которые удалось посетить. Политика «четырех модернизаций», предложенная Дэн Сяо-Пином, как ускоритель влекла крупнейшую страну мира вперед.

«Известия» опубликовали материал о реформах в Китае в трех номерах. Было много откликов, опять пришлось готовить записку «на самый верх». Но все осталось только на бумаге.

Эти поездки более других стимулировали возникновение вопроса: а правильно ли мы выбрали стратегию своих перемен, стратегию перестройки? Не случайно «китайский путь» потом стал обсуждаться как более предпочтительный для СССР. Ясно было и другое: наша открытость миру недостаточна, несравнима с его открытостью для нас, мы все еще предпочитаем «вариться в собственном соку», мучительно ищем решения, которые уже давно найдены, а голос нашей гласности все еще тих и робок.

Тем не менее, считаю, что свою главную задачу гласность выполнила. Нет, я имею в виду не ликвидацию цензуры, исчезновение запретных тем, сужение секретности, хотя важность рубежей, завоеванных на этих направлениях средствами массовой информации, нельзя переоценить. Стратегическая, решающая наша победа — это подготовка двух крупнейших политических событий — XIX конференции КПСС и 1-го Съезда народных депутатов СССР.

Мало сказать, что подготовка к этим двум форумам проходила в непривычных для общественности условиях состязательности, постоянных апелляций к народному мнению, суровой критики в адрес конкурентов и властей. Определяющее значение имела форма проведения конференции и съезда. Мы знаем, какие решения там принимались, какие люди выходили на трибуну, какие силы схлестывались. Но, наблюдая неделями эти политические ристалища, мы, как это нередко бывает с нами, проглядели главное. Это главное было в глубочайшей деформации народной психологии. Общество как бы разом совершило прыжок от келейных дискуссий в телевизионную эру. Конференция и съезды стали всенародными собраниями. Безрассудно смелый младший научный сотрудник, выходящий на трибуну в Кремлевском Дворце, обращался одномоментно к почти тремстам миллионам заинтересованных слушателей и зрителей, становился узнаваемым, приобретал или терял бесчисленных сторонников. Общество занялось самоанализом. Политика утратила флёр таинственности и олимпийской недоступности. Политики оказались людьми, такими же, как все, порой не очень умными и знающими. Фактор публичности в политике приобрел решающее значение. Вопрос, что говорит, подменился вопросом, как говорит. Возникло невероятное явление: телевизионная толпа. Соответственно в поведении общества появились черты поведения толпы. В Советском Союзе совершилась очередная революция, на этот раз информационная (не в том смысле, что общество стало информированным, а в том, что политическая информация стала определять ценностные установки и общественное поведение личности). Народ поспешно отторгал прежние авторитеты и столь же поспешно и нетребовательно выбирал себе новые. Телегеничность, хорошо подвешенный язык, луженая глотка становились важнейшими условиями такого выбора. Прежняя оболочка социально-политической системы великой державы еще сохранялась, но внутри все менялось с катастрофической быстротой. Мы вступали в эру телевизионной политики, не будучи к ней подготовленными. Старая вера масс, что если в газете написали, если по «ящику» сказали и показали, то это — правда, сыграла с нами злую шутку: апломб болтуна часто убеждал людей больше, чем аргументы мудреца. Газеты, журналы, книги, над которыми человек задумывался, развивая свою способность к анализу происходящего, отошли на второй план. «Говорящие головы» на голубых экранах стали властителями народных дум и настроений. Деградация общественного интеллекта никого не волновала. Дальнейший ход новейшей отечественной истории был предопределен.

Но все это мы поймем позже. Поймем, что наша борьба против несправедливости, допущенной по отношению к каждому отдельному человеку, обернулась для него новыми потерями. Что в обстановке, когда расцветают все цветы, первыми прорастают и распускаются сорняки. Что сами по себе гласность и свобода слова могут стать для народного голоса абсолютным молчанием и столь же абсолютной глухотой, и мы будем писать, вещать, показывать для самих себя, что снова возникает глубокая пропасть между новой властью и… старым народом, выбравшим эту власть.

Поймем. Но — позже.






Глава 4. Даешь демократию!





Истина, выраженная кинорежиссером С. С. Говорухиным, «так жить нельзя», была, в общем-то, ясна многим и давно. Но наши мозги, заправленные охранительной идеологией, интерпретировали ее по-своему: так жить нельзя, но… надо.

Что бы ни говорилиь о Горбачеве, именно он принес в коридоры власти понимание: нет, не надо. Никому не надо. И хотя вряд ли он сам и близкие к нему люди могли ответить на следующий вопрос: а как можно, как следует жить, как громадной, неповоротливой стране добраться до другой жизни, — они без колебаний сделали вывод о том, что одно лишь утверждение в народном сознании этого «так жить нельзя» само по себе может принести и ответ, «как можно». Из этого вывода родилась политика гласности, к сожалению, очень быстро изрядно пожелтевшая, — скоростная расчистка утвердившихся за три четверти века исторических и нравственных стереотипов вызвала к жизни немало грубых, спекулятивных приемов и вылилась в привычно бескомпромиссное утверждение новых стереотипов, часто столь же ложных, как и прежние.

Впрочем, первоначально появление М. С. Горбачева на политическом горизонте было вполне заурядным. Более полусотни объемистых блокнотов, которые я исписал только на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, убеждают меня сегодня, что начинал Михаил Сергеевич по отработанному шаблону. Немощного, еле живого К. У. Черненко свозили на завод «Серп и молот», под руки провели по какому-то цеху — и секретариат обсуждает вопрос о том, какие же выводы для конкретной деятельности КПСС и Советского государства следуют из, конечно же, программной речи Константина Устиновича. Горбачев ведет это заседание, «углубляет» выводы, мы подробно записываем его рассуждения о том, как много нового содержится в этой речи, как важно использовать «все ценное», что сказал генсек. Сколько жизни утекло, сколько утекло самой страны через эти пустопорожние ценные указания!

Надо учесть, что Секретариат ЦК КПСС в те годы был очень серьезным органом. Пахать и сеять, доить коров и косить сено, начинать битву за хлеб, снимать и назначать (формально: «рекомендовать утвердить», но это было уже делом решенным) министров СССР, первых секретарей ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов, а в Москве — и райкомов, присуждать Ленинские и Государственные премии, награждать орденами, оценивать научные исследования, выступления средств массовой информации, распределять деньги на те или иные программы — секретариат выхватывал из реки жизни тысячи и основных и порой второстепенных вопросов. Такой подход был основой убежденности большинства населения в том, что Центр все видит, все знает, владеет обстановкой во всей стране. Часть вопросов передавалась — «выносилась» — на Политбюро, часть рассматривалась в «закрытом порядке». Если это касалось номенклатурных перемещений, то закрытый порядок рано или поздно приоткрывался. Но только в последнее время, после того как помещения бывшего ЦК КПСС распахнули двери для совсем других хозяев, нежели молчаливые партийные чиновники, все мы, даже те, кто был «вхож» почти всюду в зданиях на Старой площади и в Кремле, и, уверен, даже некоторые бывшие секретари ЦК, с изумлением обнаружили, что там текли параллельные жизни, делались параллельные политики, и только бог знает, что еще нам предстоит узнать, если президент Путин не захлопнет эту шкатулку Пандоры. Во всяком случае, фальшивые документы, театральный реквизит, тайные денежные операции, какое-то откровенно примитивное жульничество, например, для меня прозвучали громом среди ясного неба.[9 - Конечно, можно было бы и догадаться. Во время работы в «Правде» я несколько раз выезжал на праздники газет, издаваемых компартиями зарубежных стран, на юбилеи самих этих партий. Наши делегации были скромными — 2–3 человека. Но каждый раз нас сопровождал «референт» с чемоданчиком. На праздниках объявлялся «сбор пожертвований». КПСС или «Правда» вносили не столь уж большую сумму, чтобы «не отрываться» от остальных компартий. Но под прикрытием этого взноса можно было вручить «братьям по классу» любые деньги. Что, впрочем, и делалось.] Безусловно, я знал, что партия не очень-то считается с тем, из какого кармана — партийного или государственного распределяет и расходует деньги, но я знал и то, что собственные доходы КПСС громадны.[10 - Только издательство «Правда» закрывало около трети партийного бюджета и всегда могло весьма существенно превысить этот уровень.] Их должно было хватить не только на возведение дворцов — зданий крайкомов и обкомов по всем городам и весям, но и на многое другое. Очевидно, эти доходы имели совершенно неизвестные нам адреса.

КПСС, ее руководство оберегали отчеты о состоянии партийной кассы как самую страшную тайну. Никогда и никто не брал на себя опасный труд узнать, что же в эту кассу втекало, что и куда вытекало. Да, конечно, была ревизионная комиссия КПСС, которая делала доклады на каждом партийном съезде. Но большего, чем сообщения о том, что партийные деньги расходуются «правильно», в этих докладах никогда не содержалось. Абсолютная закрытость партийных доходов и расходов строжайшим образом контролировалась на всех уровнях комитетов КПСС.

К чести Горбачева, уже ставшего Генеральным секретарем ЦК КПСС и начавшего совершать пока еще маленькие «прорывы», он впервые довел эту проблему до зала заседаний Секретариата ЦК КПСС в 1986 году. Причем до заседаний не в закрытом, а открытом порядке (правда, тоже достаточно секретном). Тогда заканчивалось строительство мраморного здания ЦК Компартии Киргизии; рядом был построен тоже мраморный музей Ленина. Вдобавок к этому руководство ЦК Киргизской компартии, в котором только что пришел к «штурвалу» Абсамат Масалиев, решило отделать мрамором стены всех зданий, выходящих на центральную площадь нынешнего Бишкека, а тогда города Фрунзе. Площадь, как центральные площади практически всех городов Советского Союза, носила, конечно же, имя Ленина.

Из доклада Управляющего делами ЦК КПСС Н. Е. Кручины собравшиеся на заседание узнали, что на постройку здания ЦК компартии Киргизии было выделено 10 миллионов рублей — деньги по тем временам немалые. Но строительные планы киргизских товарищей в эту сумму не умещались. Тогда они недрогнувшей рукой добавили «сколько надо» из республиканского бюджета.

Я был в Киргизии примерно через год после рассмотрения вопроса на секретариате — здания на площади Ленина действительно уникальны и служат сейчас резиденцией президента Кыргызстана А. А. Акаева. Но очередь на жилье во Фрунзе в те годы измерялась 20 годами! В других городах республики — и того больше. А уж когда мы посмотрели на житье-бытье чабанов — роман Ч. Айтматова «Прощай, Гюльсары» показался просто грубой лакировкой действительности.

Помнится, для порядка А. М. Масалиеву объявили выговор, хотя основным «прорабом» был его предшественник Т. У. Усубалиев. Деньги же, изъятые из республиканского бюджета, обратно туда не вернулись, очевидно, выговор первому секретарю их компенсировал. И огласки эта история не получила, хотя разговоры о гласности, о том, чтобы все обо всем знали, уже стали любимой темой Горбачева.

Однако постепенно проявлялась собственная логика информационных процессов. Информация тем и характерна, что ее нельзя «взять обратно», единожды приоткрывшееся никогда не закрывается. Воистину: слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Параллельные жизни и параллельные политики стали как-то прорисовываться в тумане миросозерцания миллионов людей. Полунамеки, ставшие известными отдельные факты, события, даты, действующие лица домысливались, додумывались неразвитым советским общественным мнением, питали народные оценки и народную интуицию. Всякого рода «закрытые» обсуждения, подобные описанному выше, только усиливали этот процесс. Миллионы людей, не видевшие фильм режиссера Говорухина и даже не подозревавшие о его существовании, самостоятельно приходили к выводу, что «так» жить действительно невозможно. Массовое сознание во многом самодеятельно стало избавляться от скверны сталинщины и всего, что с нею было связано. Все разоблачения Н. С. Хрущева с партийных трибун были далеко перекрыты простой утечкой в информационные потоки сведений о том, что же такое сама партия, какие решения она принимала и принимает, за что отвечала и отвечает, от чьего имени действует. Мы, те, кто имел отношение к прессе, телевидению и радио, в большинстве своем активно подталкивали и стимулировали этот процесс.

Горбачев встречался с нами в 1986 году особенно часто. Сначала только с редакторами крупнейших газет. Позже на эти встречи стали приглашать писателей, кинематографистов, художников, музыкантов — генсек искал опору и помощь у «инженеров человеческих душ». Потом именно от «инженеров» и пойдет тот раскол, который разделит нас всех на «наших» и «не наших». Но это будет потом, а пока надо было всеми силами противодействовать тем, кто старался оставить страну в тяжелом и мучительном сне, на тысячах трибун рассуждая о «Москве — витрине», где можно и порезвиться, а у нас вон посевная началась, работать надо, а все остальное оставим вождям. Иными словами, «внизу» менялось мало или почти ничего. Местные партийные кадры проводили пленум за пленумом, актив за активом, не столько обсуждая, сколько заговаривая, забалтывая перестройку и гласность.

Стратегическим успехом Горбачева и его команды я считаю то, что на подобное словоблудие он ответил таким же словоблудием. Его словесные ухищрения типа «вперед к Ленину», «социалистический выбор», «человеческий фактор», «партия — инициатор перестройки» и тому подобные, оцениваемые нынче однозначно негативно, тогда играли важнейшую успокоительную роль для тысяч и тысяч партийных чиновников. И сыграли эту роль, позволив реформаторскому крылу верхушки КПСС подготовить XIX партийную конференцию. Именно от данной конференции должны, на мой взгляд, вести отсчет и перестройка, и гласность, и те кулачные бои, которые развернулись после нее в стране. Значение ее огромно.

Идея партконференции просто не могла не возникнуть: перемены в политической и экономической системах советского общества буквально стучались в дверь. Не было времени ждать очередного съезда КПСС, который бы рассмотрел и разрешил эти перемены, безусловно, введя их в русло очередного этапа «ленинского курса». Конференция, сохраненная в Уставе КПСС как теоретическая возможность и давно забытая партией как реальная форма работы, более значимая и эффективная, чем пленумы ЦК КПСС, явилась запасным выходом из положения.

Принципиально важно, что на эту конференцию было что «вынести». Ее решения, как они замышлялись, да, собственно, как и были приняты, означали, что теперь партии и всему общественному устройству страны предстоит осуществить и пережить небывалые реформы. Конференция недвусмысленно определяла генеральную идею перестройки — начать с реорганизации политической системы общества, то есть с изменения всей структуры власти, тем самым активизируя главного противника перестройки — саму эту власть.

Хорошо помню, как А. Н. Яковлев разъяснял мне схему изменений во взаимоотношениях органов власти, расчерчивая ее на листке бумаги. Вот сейчас параллельно работают аппараты, скажем, райкома партии и райисполкома — партийного и советского органов власти на местах. Постоянное дублирование, постоянное согласование. Нет «добро» райкома — нельзя решить ни одного вопроса. Но сам райком ни за одно решение юридически не отвечает, вся ответственность лежит на райисполкоме. Другими словами, один все решает, другой за все отвечает. Уникальная система! А что, если сделать ее еще уникальнее? Взять да и избрать главой местной советской власти первого секретаря райкома КПСС, не лишая его партийных прерогатив! Он как бы объединит оба аппарата, он будет нести всю полноту ответственности по закону, наконец, будет подотчетен населению. То есть сила партийной структуры тем самым будет как бы переадресована в хилые каналы конституционной государственной структуры. И произойдет то, о чем мы давно думали и говорили: партия безболезненно и незаметно будет отодвинута от непосредственного командования хозяйством, наиболее подготовленные кадры сосредоточатся в советском аппарате, Советы, наконец, действительно станут властью, можно будет опереться на закон и тем самым смирить своеволие абсолютно неподконтрольных Советам КГБ, армии и хоть как-то обеспечить права человека.

Схема выглядела логичной, если, конечно, исходить из того, что каждый первый только и думает, как бы спуститься со своего районного или областного Олимпа и взвалить на себя неподъемный груз социальных проблем. Мы обсудили эту сторону дела и пришли к выводу, что у Центра, у средств массовой информации в данный момент достаточно сил и возможностей, чтобы в случае сопротивления отдельных секретарей парткомов вывести таковых на авансцену политической дискуссии, приковать к ним внимание общественности. Тогда они неизбежно окажутся перед выбором — либо уходить со своих постов, либо приниматься за новую работу. Ныне очевидно, сколь наивным был расчет на всеобщее горение. Даже такой аналитик, как А. Н. Яковлев, видел проблему в «отдельных» секретарях, на деле же против перемен восстала система.

Другим принципиальным вопросом, который предполагалось «вбросить» на конференцию, были новые принципы формирования высшей государственной власти. Верховный Совет СССР в это время насчитывал в своем составе 1500 депутатов — 750 в Совете Союза, 750 в Совете Национальностей. Это число не было результатом каких-то расчетов. Просто зал заседаний Большого Кремлевского дворца имел такое количество мест. Именно площадь зала и диктовала десятилетиями число избирательных округов, то есть число депутатов. И хотя, как известно, со времен Н. С. Хрущева действовал куда как более вместительный Кремлевский Дворец съездов, никому не было нужды увеличивать или уменьшать эту цифру — 1500. Решительно никакого значения число народных избранников не имело. Два раза в год собирался Верховный Совет СССР — конституционная власть сверхдержавы — на два, редко на три дня, успевал за это время принять план и бюджет на следующий год, выслушать и обсудить отчеты об их исполнении, проголосовать все законы, все поправки к ним, утвердить все Указы Президиума Верховного Совета СССР. Все успевал, ибо главная функция депутатов заключалась в голосовании. Как правило, перед началом сессии собирался пленум ЦК КПСС, он рассматривал те вопросы, за которые предстояло голосовать органу законодательной государственной власти. Поэтому докладчики часто начинали с убойного аргумента: «Как вы знаете, товарищи, вчера пленум ЦК нашей партии рассмотрел и одобрил этот вопрос…» А так как в зале «среди товарищей» сидели и участники пленума, какие могли быть еще проблемы и зачем изменять столь идеально отлаженную машину голосования, при которой депутаты исходили из того, что пленум уже взял на себя их работу, а участники пленума голосованием депутатов снимали с себя всякое подозрение в ответственности. На высшем уровне власти и рождалось то странное разделение функций, о котором говорилось выше применительно к низовым структурам политической системы: одни решали, не отвечая за решения, другие якобы должны были отвечать, ничего не решая.

Было очевидно, что такой Верховный Совет СССР не сможет взять на себя бремя реальной власти и реальной ответственности. Было ясно и то, что простое увеличение-уменьшение числа депутатов или замена в депутатском корпусе одних партийных функционеров на других ничего нового по сути не принесут. Сама система формирования Верховного Совета, избирательный закон еще на предварительных этапах выборов «отсекали» любую неугодную властям кандидатуру. Позиции «главного регулировщика» этого процесса — партийного аппарата были здесь настолько сильны, а безразличие населения — настолько глубоким, что необходимая коренная реконструкция избирательной системы, скорее всего, была бы торпедирована этими обстоятельствами, если заявить о ней прямо. Опять надо было применять провозглашенный Бармалеем Ролана Быкова из«Айболита-66» принцип: «Нормальные герои всегда идут в обход».

Не знаю и не спросил тогда у Яковлева, кто придумал такой «обход» — к старой структуре Верховного Совета добавить еще одну треть, 750 депутатов от общественных организаций. Думаю, это была идея Лукьянова, который потом «родил» и теоретическое обоснование ее — это-де представительство от корпораций, как и во многих странах. Позже станет ясным, что дело не в самой идее — дело в том, что осуществлять ее мы стали на наш старый партийный манер, доводя до абсурда. А именно: включая в число корпораций и общество филателистов, и общество борьбы за трезвость, и общество любителей книги, и многие другие подобные образования. Мандаты между ними распределялись волею ЦК КПСС. Это привело к тому, что уже с первых дней существования нового высшего органа законодательной власти идея представительства от общественных организаций стала объектом яростной критики со стороны депутатов от избирательных округов. А затем и сами «представители корпораций» сделали ее оружием постоянной борьбы против Центра, против руководства страны, против Горбачева. Через пару месяцев после открытия 1-го Съезда народных депутатов СССР никто и не вспоминал, что именно это идея вывела на открытую всему миру советскую парламентскую трибуну таких людей, как А. Д. Сахаров, Г. Х. Попов, И. А. Андреева, Н. П. Шмелев, Э. А. Памфилова, А. М. Адамович, Г. А. Боровик, и десятки других, широко известных ныне, но тогда далеких от эшелонов власти деятелей, которым в старой системе выборов путь к этой трибуне был бы наверняка заказан.

В процессе подготовки к конференции родилась еще одна новация. Для достижения поставленных целей надо было, чтобы конференция выработала рекомендацию — а рекомендация такого форума была равносильна категорическому указанию, — сделать выборы народных депутатов альтернативными. Внешняя простота, сегодняшняя привычность этой рекомендации не должны никого вводить в заблуждение. Ее значение станет понятным, если учесть, во-первых, насколько отвык партийный истеблишмент от какого-либо подобия конкуренции, целиком полагаясь на волю «верхов» и служа соответственно только им, и, во-вторых, реальное отношение народа к этому истеблишменту. Многие понимали, что альтернативные выборы, скорее всего, будут проиграны партийными наместниками. И вот здесь проявилась вторая сторона выборов от корпораций: они не только должны были открыть путь в политику новым людям, но и дать определенные гарантии старым! Нет шансов у секретаря энского обкома победить таксиста или лесоруба, включим этого секретаря в список какой-нибудь общественной организации, не станем плодить врагов. Тревога, однако, оставалась.

Если сегодня прокрутить видеозапись XIX партконференции, будет видна жесткая настороженность на лицах многих ее делегатов, слушающих доклад Горбачева, содержащий отмеченные выше предложения. Конечно, среди партийных работников находилось немало людей, которые именно о таких выборах и думали, которые переживали чувство глубокого стыда за страну при каждом очередной фарсе «всенародного голосования» за кандидатов «блока коммунистов и беспартийных». Но не они определяли тогда атмосферу в Кремлевском Дворце съездов, не за ними стояло большинство. Подобно непоколебимым столпам, центрами сосредоточения сил были первые секретари областных, краевых, партийных комитетов и ЦК компартий союзных республик. Судьба решений по вопросам, вынесенным на конференцию, была в их руках.

Видимо, поэтому Горбачев сделал упор на том, что касалось партийных руководителей непосредственно и в первоочередном порядке, — на совмещении партийных и государственных постов. Это казалось главным, об этом говорили практически все выступавшие. Мое выступление не очень отличалось в этом отношении от выступления других делегатов. Я тоже говорил более всего о целесообразности объединения усилий партийных комитетов и председателей соответствующих Советов. Вот что, в частности, удалось об этом сказать:

«… Если посмотреть на работу первого секретаря, то мы увидим, что этот политический руководитель ежедневно и ежечасно предстает одновременно во многих лицах. Он и снабженец, он и финансист, он и агроном, и заготовитель, психотерапевт, строитель, бюрократ и борец с бюрократизмом одновременно. Как говорится, «жнец и на дуде игрец» — трудно даже сказать, кем он бывает в течение рабочего дня. Вы это знаете лучше меня, потому что сами переживаете постоянно, тысячекратно видели.

Но, товарищи, это ведь не просто секретарь мечется по своему кабинету, делит ресурсы, выколачивает сводки, выжимает планы, контролирует удои и урожаи. Это представитель партии! В данной ситуации мы видим отражение и усиление того факта, что партия во многом подменила собой и государственные, и советские, и другие организации и взяла на себя их функции. А одновременно взяла и все претензии трудящихся к этим государственным, советским, хозяйственным, общественным и прочим организациям, позволив им спокойно устроиться за своей спиной, свыкнуться с тем, что сами они ничего не решают, а значит, и спрос с них соответствующий, что по каждому пункту им надо ждать указаний, как говорил вчера товарищ Кабаидзе. Добавлю, — не просто указаний, но еще и ждать, чтобы пришел партийный работник или партийный орган, взял их за руку и повел эти указания выполнять.

Партия у нас обо всем заботится — мы это говорим привычно. Забывая добавить: раз обо всем, значит, и претензии за все, чем кто-то недоволен, неудовлетворен, будут отнесены на партию. И вот сегодня мы наконец-то сказали: партия больше не может выполнять эту универсальную, безграничную роль, которую вообще никогда ни одна организация не сможет выполнить. Мы сказали, что каждый должен заниматься сегодня своим делом и отвечать за него. И не только перед райкомом и обкомом, хотя эта ответственность высока. Он отвечать должен перед народом, а выше этой ответственности нет. Вот почему и тот аппарат, и немалый, который партия создала для непосредственного управления, она теперь может передать советским, хозяйственным и государственным органам, ибо передает им и соответствующие функции.

Но какой же будет партия в этих условиях? Мне кажется, что именно те решения, которые мы сегодня обсуждаем, позволят партии вернуть ее изначальную роль. Роль, которую ей предназначал Ленин, для которой он ее создавал. Она станет подлинным духовным лидером общества. Она станет политическим стратегом, политическим наставником и учителем миллионов. Она вернет себе роль идеолога в лучшем смысле этого слова. Она будет владеть общественным сознанием, содействовать его развитию и через это сознание осуществлять свою направляющую и руководящую роль. И эта роль будет куда авторитетнее, куда выше и влиятельнее, чем та, которую выполняет партия сегодня. Ведь именно в сфере сознания, именно в сфере убеждения лежат самые действенные рычаги управления обществом, самые эффективные пути к душе народной, к доверию народа. На эти пути мы должны перевести сегодня всю партийную работу. Сделаем это — конференция станет действительно историческим рубежом в жизни партии и страны. Не сделаем — она останется лишь еще одним большим собранием, и мы окажемся недостойны доверия своих товарищей по партии, пославших нас сюда, и миллионов беспартийных, возложивших на нас надежды.

А какой же станет советская власть? Я задаю этот вопрос не потому, что знаю на него ответ, а потому, что хочу определенно пополемизировать с ораторами, которые высказали серьезные сомнения в целесообразности коренной реконструкции системы Советов и выборов первого секретаря соответствующего парткома на пост председателя Совета. Сомнения, конечно, — всегда благое дело, тем более что основания для них есть немалые — это и вопрос о беспартийных кандидатах на этот пост, и о числе кандидатов. Да, наверное, еще найдутся вопросы, и отбрасывать их просто так нельзя.

Однако, на мой взгляд, именно здесь открываются самые перспективные возможности преодоления того своеобразного дуализма власти, который у нас сложился еще с довоенных времен, который утвердил практику подмены партийными органами всех других как систему и создал удивительное, неповторимое положение: тот, кто решает, не несет юридической и материальной ответственности, а тот, кто эту ответственность несет, — не решает.

Отвечай товарищ Кунаев материально и по закону за свои решения, может, он не осмелился бы сработать баню за 15 миллионов, о которой здесь уже шла речь. Отвечай партийные руководители перед законом и перед народом не на словах, а на деле, может, они у нас не становились бы самыми главными архитекторами, свидетелями чего мы были недавно в одном образцовом коммунистическом городе, главными экспертами по искусству и даже по футболу. Так что соединение этих двух должностей, даже не соединение, а сведение воедино, даст нам, наконец, персональную ответственность за положение дел в каждом регионе, даст нам хозяина региона, подотчетного населению, общественности, не имеющего возможности спрятаться за спину партийного комитета.

Для всего дела демократизации значение этого предложения невозможно переоценить. На мой взгляд, это выдающееся предложение. Его идейно-политическое значение для судьбы нашей социалистической Родины огромно, и я призываю всех присутствующих всемерно поддержать его и поручить руководству партии провести принятое решение в жизнь сверху донизу и снизу доверху».

С 28 июня по 1 июля 1988 года конференция обсуждала вопросы реформирования советской политической системы. Огромные фрагменты телевизионной съемки в зале шли в выпусках вечерних новостей на всю страну. Впервые на партийных форумах такого масштаба возникли споры, появились несогласные, можно было голосовать против. И хотя эта демократия была, безусловно, еще жестко управляемой, в глазах рядовых коммунистов, в глазах народа она представала как настоящий прорыв в будущее.

К сожалению, полемика между Б. Н. Ельциным (обращение «по вопросу политической реабилитации») и Е. К. Лихачевым (“Борис, ты не прав») отвлекла массовое внимание от главных результатов работы конференции, от ее резолюций «О борьбе с бюрократизмом», «О гласности», «О правовой реформе», «О межнациональных отношениях» и других. Резолюции, на мой взгляд, были блистательные, хотя осуществить их партия не смогла, не успела. Важно подчеркнуть только, что они были утверждены подавляющим большинством участников конференции. Первые секретари послушно поднимали вверх свои мандаты.

Думаю, по меньшей мере три обстоятельства определили тогда их «послушность». Ну, прежде всего, инерция партийной дисциплины, въевшийся в плоть и кровь «одобрямс» любых предложений высшего руководства КПСС. Они еще не успели от этого отвыкнуть, и каждый из них, перенося себя на место Горбачева, не мог допустить и тени сомнения в том, что все делается для блага партии. Во-вторых, это ловушка небывалой ранее телевизионной демонстрации работы конференции — стране крупным планом открывались личные политические позиции первых. Но определяющим был, считаю, третий момент, который следовало бы назвать упованием на волокиту. Это была уверенность в том, что, пока выработают проекты законов, пока соберут сессию Верховного Совета СССР, пока назначат выборы депутатов парламента, утечет столько воды, что найдется «метода», найдутся формы, позволяющие сохранить контроль над обстановкой, а значит и над результатами выборов. А может быть, и еще что-нибудь изменится — на конференции уже явно «искрили» контакты отношений между людьми, восседающими в президиуме.

Все эти расчеты были опрокинуты тонким и точным тактическим ходом Горбачева.

На заключительном заседании конференции, когда принимались названные выше резолюции и голосование набрало хорошую инерцию, Горбачев, явно волнуясь — помню, он почему-то не сидел, а стоял за столом президиума, — вынул из левого внутреннего кармана своего пиджака небольшую бумажку. Он как-то неловко переминался с ноги на ногу, наклонялся вперед, хотя его голос звучал так же уверенно и четко, как обычно.

Он сказал довольно большую речь, помянув там и Ельцина, и значение конференции, и важность поправок, внесенных делегатами в резолюции. Но сумел при этом трижды (!) с разных сторон рассмотреть тему безотлагательности исполнения принятых решений.

«Давайте не будет откладывать реформу политической системы в целом, он необходима, чтобы двигать процесс перестройки», — как заклинание несколько раз повторил он. И затем не от имени Политбюро, а от имени президиума конференции (очевидно, он понимал, что Политбюро с ним могло решительно не согласиться — даже на такие уловки приходилось тогда идти!) предложил принять еще одну «краткую резолюцию», которой на руках у делегатов не было, которая, по сути дела, и не обсуждалась. Она называлась «О некоторых неотложных мерах по практическому осуществлению реформы политической системы страны» и содержала, понятно, традиционную преамбулу об историческом значении XIX партконференции и всего лишь два кратких пункта:

«1. Провести в этом году отчетно-выборную кампанию в партийных организациях, руководствуясь решениями конференции о реформе политической системы, демократизации жизни партии.

Осуществить до конца нынешнего года реорганизацию партийного аппарата, внести необходимые изменения в его структуру с учетом принятых решений о разделении функций между партией и Советами.

2. Конференция высказывается за внесение на рассмотрение очередной сессии Верховного Совета СССР проектов законодательных актов по перестройке советских органов, необходимые изменения в Конституцию СССР, а также организацию выборов и проведение съезда народных депутатов в апреле 1989 года, на котором образовать новые органы государственной власти».

Зачитав эту наиважнейшую резолюцию, ради которой, собственно, и собралась конференция, Горбачев тут же поставил ее на голосование:

— Кто «за»? «Против»? Воздержался? Принимается единогласно!

Аплодисментов нет.

У меня создалось впечатление, что зал в этот момент ничего не видел и не слышал. В чем, в чем, а в такого рода «тактике» наши партийные работники были изрядно поднаторевшими специалистами. Они с полной ясностью, пусть и с минутной задержкой, поняли, что стоит за этим коротким решением, ими же и принятом, — теперь все установки конференции, которые они вскоре назовут «прожектами Горбачева», нельзя будет утопить в областном или краевом болоте, сроки выборов названы точно, они состоятся, машина запущена, и многим из них не увернуться от ее колес.

— Что мы натворили! Как он нас окрутил! — слышались голоса, когда мы толпой покидали Кремлевский Дворец съездов.

— Брось ты Лазаря петь раньше времени! — неслось в ответ. — Вот изберешься председателем облисполкома, все рычаги у тебя будут в руках, куда и кто без тебя двинется!

— А пресса, эти крикуны, ты что, не видишь, какую они волну гонят?!

— Пока гонят. Пока! — зловеще сообщали из группы, уходящей уже по Ивановской площади Кремля.

Да, машина была запущена.

Сейчас можно задаться справедливым вопросом: ну, собрали конференцию, ну, выработали резолюции, ведь решающее слово должно оставаться за законодательной властью? Почему о ней-то почти ничего не говорилось? Почему все, относящееся к ее компетенции, уже как бы предрешено?

Да потому, что сессии Верховного Совета СССР старого образца и состава были отлажены до автоматизма. Однажды, уже в 1991 году, мне попал в руки листок «партитуры» одной сессии. Впрочем, здесь требуется определенное пояснение.

Дело в том, что до Горбачева с официальных трибун ни одно слово не произносилось, не будучи предварительно написанным и даже утвержденным, то есть включенным в «партитуру» того или иного мероприятия. И официальные выступления Горбачева были такими же до тех пор, пока Политбюро ЦК КПСС сохраняло силу и влияние. Дольше всего этот порядок просуществовал, очевидно, в органах советской власти, где прямая речь началась только с 1-го Съезда народных депутатов СССР. Правда, «партитура» писалась и потом, но только уже как краткий план заседания: какой вопрос на очереди, когда сделать перерыв, на основе какой статьи регламента проводится голосование, при каких условиях решение считается принятым и так далее. «Партитура» же старых сессий была замечательной вот в каком отношении: после слов «Ставлю вопрос на голосование. Кто «за»? «Против»? Воздержался?» в ней значилось: «Принято единогласно!» То есть не было еще заседания, никто еще ничего не докладывал, не обсуждал и не голосовал, а председательствующий уже держал в руках конечный результат. Поэтому председатели палат Верховного Совета СССР, работу которых я наблюдал, да и лично их хорошо знал, — А. Э. Восс и Л. Н. Толкунов — проводили голосование, не глядя в зал, не отрывая глаз от подготовленной аппаратом шпаргалки. А когда при голосовании уже на последней сессии старого Верховного Совета СССР депутат академик Р. З. Сагдеев по какому-то вопросу поднял руку «против», нам пришлось хором кричать из глубины зала: «Есть «против»!», чтобы председательствующий изумленно сообщил: «Один «против»!»

Ясно, что никаких хлопот с таким парламентом не могло быть, почему его и не очень принимали в расчет. Действительно, на осенней сессии 1988 года Верховный Совет очень быстро и без больших дебатов принял нормативные акты и о новом порядке выборов, и о новом их сроке, закончив на этом свою политическую жизнь.

Тем самым была открыта дорога другой политике, к которой мы шли четыре года взаимного обучения и взаимных уступок, постепенно уверяясь в том, что перестройка «на социалистическом фундаменте» рождает нечто совершенно несообразное, но все еще не решаясь сказать об этом во весь голос. Мы, газетчики, может быть, лучше других слышали, как трещит этот «фундамент», на своем собственном опыте приходили к выводу, что, если тоталитарный режим — любой, не только отечественный — упускает из-под контроля хоть одно живое слово, он обречен. Но рядом с глобальными по характеру и значению сдвигами для нас всегда существовала та повседневность, которая составляет жизнь миллионов и миллионов. Она, конечно же, тоже ощущала приближение перемен, но анализ их причин и последствий на уровне массового сознания провести невозможно. Чтобы хоть как-то помочь своим читателям, зрителям, слушателям разобраться в происходящем, мы бросились в подготовку и проведение новых выборов народных депутатов СССР как в первую волну, что идет после мертвого штиля.

Это оказалось оправданным и даже необходимым, потому что предвыборная кампания началась опять же «по-нашенски». На местах пошли в ход самые примитивные приемы борьбы за депутатские мандаты. Тон задавали парткомы, активно выискивающие компромат на соперников первых или вторых секретарей, руководителей предприятий, органов советской власти. Как правило, этими соперниками были либо самостоятельные рабочие, либо молодые научные сотрудники, журналисты, инженеры. Терять им, в отличие от их маститых конкурентов, было нечего, их не связывали старые грехи власти, а новые как раз и составляли силу и убедительность их агитации. Часто они избирали бытовые, популистские темы для своих выступлений перед избирателями, вскрывали злоупотребления и обман со стороны местных властей, что было вовсе несложно, так как удельные наши князья давали тут богатый материал. Аппарат ответил организационными уловками, ловко используя «предвыборные собрания представителей трудовых коллективов». Пресса захлебывалась негодованием по таким поводам, чиновники заваливали ее опровержениями, потоком гнали в адрес Горбачева жалобы на наших корреспондентов. Но плотина уже была прорвана. Народ все больше склонялся к «новичкам». Если назвать вещи своими именами, то происходило беспорядочное, лавинообразное обрушение гигантской многолетней лжи о небывалом единстве партии и народа.

Добавляли керосину в огонь предвыборной борьбы и реформаторские «верхи». Придумав оригинальную идею выборов от корпораций, они сами же ее дважды опорочили. Первый раз, когда стали включать в список корпораций, как уже отмечалось выше, чуть ли не любителей собирать водочные этикетки. И затем, когда КПСС решила провести для себя самой безальтернативные выборы, сформировав «красную сотню», — список депутатов от партии.

Для меня тогда проблемы — избираться или не стоит, не было. Опыт работы в старом Верховном Совете, участие в реализации политики гласности, в заседаниях пленумов ЦК КПСС привели меня к выводу, что редакторы средств массовой информации, журналисты должны держаться подальше от прямого участия в политических драках, они и так ведут подобные драки постоянно — через свои издания, программы, передачи. Встречи с парламентариями других стран, которые я довольно часто проводил в «Известиях», убеждали, что такой порядок принят практически во всех странах развитой демократии: журналист либо не участвует в борьбе за депутатский мандат, либо оставляет профессиональную журналистику. Кроме того, меня выдвинули кандидатом в депутаты от Союза журналистов СССР сразу 14 региональных журналистских организаций и моя фамилия лидировала почти с двукратным отрывом от остальных. Так что тут тоже волноваться не стоило. Но вдруг…

Позвонил Е. З. Разумов, первый заместитель заведующего организационно-партийным отделом ЦК КПСС, аппаратчик, по-моему, до мозга костей. Отношения у нас были довольно прохладными, так как именно Евгений Зотович отстаивал на заседаниях Секретариата ЦК необходимость сохранения анонимных писем, против чего «Известия», как читатель уже знает, вели настоящую войну. Обычно он звонил мне, чтобы высказать очередную претензию от имени той или иной парторганизации. Но тут повод был другой. Разумов, сославшись на поручение руководства, сухо сообщил, что я включен в состав кандидатов в депутаты от КПСС. Никакого согласия не требовалось. Включен — и все. Я знаю, что подобные звонки были сделаны почти всем 100 кандидатам (за исключением, конечно, членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС, которые формировали «красную сотню» и сами вписывали в нее себя).

Перед Пленумом ЦК, который должен был «избрать» нас народными депутатами СССР, я спросил у А. Н. Яковлева, почему бы не включить в бюллетень для тайного голосования еще хотя бы пять-десять человек? Яковлев хмыкнул, пошевелил бумаги на столе, очевидно, обдумывая ответ, и сказал:

— Ты что, Иван, не понимаешь? Тогда вполне может вылететь кто-нибудь из членов Политбюро. Или, например, ты, как главный редактор, которого периферийные секретари любят лютой любовью. Разве это будет правильно? Разве пойдет на пользу перестройке?

Как все-таки медленно мы прозревали! Как трудно было допустить, что народ уже не будет больше прощать «родной партии» ее ошибок и интриг! Отсутствовал хотя бы более менее корректный анализ состояния общественного мнения. А будь такой анализ сделан, стало бы ясно, что и Горбачеву, и другим членам Политбюро, может быть, всем членам ЦК надо избираться именно в конкурентной борьбе и обязательно от территориальных или национально-территориальных округов. Задуманная же и осуществленная аппаратными стратегами процедура выборов от КПСС сразу поставила «красную сотню» под огонь критики и насмешек и, по сути дела, перечеркнула возможность создания партийной фракции — коммунисты-депутаты от округов не желали блокироваться с коммунистами-депутатами от КПСС. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что тогда о фракциях никто и не думал, ибо никто не предполагал, что хоть один депутат, даже Б. Н. Ельцин, выскользнет из-под всеобъемлющего контроля КПСС. Поэтому вопрос о том, правильно ли мы делаем, снова осуществляя выбор без выбора от имени народа без учета мнения народа, на пленуме даже не возник. Пленум больше был сосредоточен на противостоянии Яковлева и Лигачева, именно в такой форме проявлялись тогда расхождения Генерального секретаря ЦК КПСС и самого ЦК.

В результате наши «демократические выборы» 100 из 100 прошли бледно и неинтересно. Яковлев получил 65, Лигачев — 87 «черных шаров». Да еще великому артисту Михаилу Александровичу Ульянову, постоянно защищавшему политику гласности и прессу от традиционных в нашем Отечестве попыток заткнуть ей рот, набросали почти 50 «против». Горбачев получил 12 «против», Н. И. Рыжков — 10, я устроился между ними — 11.

Стоит ли говорить, что другие общественные организации и объединения «творчески» использовали опыт КПСС. Редко где возникали действительно предвыборные баталии, хотя бы отдаленно сравнимые с тем, что происходило в округах. Исключение составили творческие союзы да Академия наук СССР, вознамерившаяся не допустить в народные депутаты А. Д. Сахарова и потерявшая на этом очень многое.

До сих пор некоторые наши соотечественники задают себе вопрос: как это так — академики, десять лет назад отказавшиеся исключить Сахарова из действительных членов АН СССР, вдруг решили исключить его из числа претендентов в депутаты? Обычно говорят, что голосовали-де не только члены академии, но и ее трудовой коллектив. Это — наивное объяснение. Пишу так с уверенностью, потому что знаю: на то, чтобы остановить Сахарова, были брошены очень большие силы. Аппарат, понимая, чем опасен опальный академик, ложился буквально костьми и выиграл первый раунд. Однако время на дворе было уже новое, и в конце концов Сахарова избрали народным депутатом.

Рычаги давления были включены во всех творческих организациях и союзах. Причем возникало это давление странным образом, загадочным даже для тех, кто прошел в свое время достаточно большую аппаратную школу. «Руководящая и направляющая сила» не могла оставить выборы без своего влияния, но уже не могла и добиться, чтобы это влияние стало определяющим. В ход пошли приемы специальных операций. Как я понимаю, каждого кандидата в народные депутаты «вели» очень внимательно и последовательно, стараясь отсечь неудобных, неуправляемых, непредсказуемых.

Накануне пленума правления Союза журналистов СССР мне позвонил М. Н. Полторанин, достаточно известный ныне как министр печати и даже вице-премьер в первом правительстве, сформированном Ельциным в 1992 году. Его выдвигала кандидатом в депутаты московская журналистская организация. Ну, выдвигала и выдвигала. Однако Полторанин к этому времени уже «не сработался» с первым секретарем МГК КПСС Л. Н. Зайковым, хотя до этого прекрасно срабатывался с Б. Н. Ельциным, впрочем, биография Полторанина широко известна. Поскольку мы были знакомы и дружно работали еще в «Правде», где Михаил был специальным корреспондентом одного из «моих» отделов, он обратился с просьбой поддержать его кандидатуру при обсуждении на пленуме Союза журналистов. Просьба была обычной, обычным был и мой ответ: обязательно выступлю и поддержу.

Назавтра, приехав на пленум где-то минут за 30 до начала, я услышал от И. А. Зубкова, много лет руководившего сектором газет отдела пропаганды ЦК КПСС, странный вопрос:

— Ты что, собираешься поддерживать Полторанина?

Вопрос был странным потому, что Полторанин звонил мне вчера поздно вечером. Я ответил, что собираюсь.

Зубков что-то побормотал, постоял рядом и исчез. Я пошел в фойе, повстречался со многими редакторами республиканских и областных газет, отношения у нас были прекрасные, «Известия» последовательно поддерживали периферийную печать, хотя к этому времени уже четко обозначилась тенденция, о которой я несколько раз писал в записках Горбачеву, к сожалению, безрезультатно: местные «вожди», подвергаясь все более острой критике в центральной прессе, перестали отвечать ей. Вместо этого они давали «отлуп» критике через свои газеты, которые в то время не обладали и десятой долей вольности гигантских центральных изданий и не могли противостоять командам первых секретарей обкомов и крайкомов партии.

Скоро прозвенели звонки к началу заседания, и я занял свое место в президиуме, справа от В. Г. Афанасьева — по традиции редактор «Правды» обычно возглавлял правление Союза журналистов СССР. Началось обсуждение кандидатов, пошли их выступления с изложением программ, в общем, сегодня рутинная, а тогда — совершенно непривычная и захватывающая процедура.

Я написал Афанасьеву записку, что хочу выступить, когда будет обсуждаться кандидатура Полторанина, и поддержать его. И вдруг Виктор Григорьевич, которому, казалось, все так надоело, так обрыдло за полтора десятка лет редактирования «Правды» и участия в самых разных политических игрищах, пишет мне чуть ли не резолюцию: «Не советую». Я написал еще одну записку, но теперь уже просто: «Прошу дать слово при обсуждении кандидатуры Полторанина». Афанасьев мой характер знал неплохо. Он пожал плечами, как бы сожалея, и слово дал. Полторанина избрали с «первого захода», и, думаю, именно работа в Верховном Совете СССР помогла его росту как крупного руководителя, хотя с аппаратом советских времен он так никогда и не наладил нормального взаимодействия. Точнее — аппарат так и не пожелал налаживать с ним отношения.

Каждый такой случай — это своего рода драма. Иногда добивалась своего партократия, чаще ей приходилось отступать. Нет, на словах-то все были за демократию, но только каждый понимал ее по-своему и очень часто — как заурядный регулируемый процесс, при котором все споры и обсуждения будут до тех пор, пока я не скажу последнего слова. Это разное понимание и разводило людей по лагерям реформаторов и ретроградов.

А время летело. По мере того как шли выборы и определялись победители, начали формироваться отдельные группы депутатов. Они возникали сначала спонтанно, на основе простого знакомства, взаимного доверия, симпатий да и некоторой неуверенности депутатов в своей законотворческой подготовке. Затем в этих группах стали определяться собственные лидеры и идеологи. Все это варилось в «своем соку», аппарат Верховного Совета не очень торопился помогать новому депутатскому корпусу, рассчитывая, очевидно, на то, что жесткий, многократно продублированный порядок работы над законодательными актами сам по себе выстроит неопытных депутатов в организованную послушную команду. Аппаратные доки с наслаждением предвкушали, как депутаты-новички будут проводить первые приемы избирателей, какая бездна проблем — жилье, работа, несправедливые судебные приговоры, произвол властей — сразу рухнет на них! И тут к ним, неопытным, не знающим, как и куда написать бумагу, отфутболить вопрос, позвонить, не владеющим информацией о реальных возможностях удовлетворения жалоб и просьб, тут к ним и въедет на белом коне спасительный чиновник, возьмет депутата под белы руки да и не отпустит. Пожалуй, можно сказать, что это был самый проблемный момент процесса демократизации, намеченного XIX партконференцией.

Она могла остаться в истории очередной красивой говорильней, а ее резолюции — еще одним вкладом в «теорию научного коммунизма», не возникни МДГ — межрегиональная депутатская группа, зародыш будущей оппозиции Горбачеву, в котором она усмотрела тормоз перемен, и опоры Ельцину, которого МДГ поспешила признать надеждой перестройки. Рискну утверждать, что именно МДГ стала самым главным, самым активным проводником идей XIX партконференции в борьбе… с властью КПСС.

Судьбе было угодно распорядиться так, чтобы первый толчок созданию МДГ дала наша газета.

Как только в депутатском списке стали появляться новые имена, редколлегия «Известий» решила, что неплохо было бы устроить их политическое знакомство с читательской аудиторией газеты. Поручили это дело руководителю одного из отделов И. А. Карпенко — собери-де что-то вроде «круглого стола». Какие-либо конкретные задачи не ставились, мы рассчитывали, что новые имена — это и новые идеи.

И. А. Карпенко и его заместитель по отделу В. И. Щепоткин сколачивали «стол» долго. Но когда принесли материал о нем, пришлось все написанное забраковать. В беседе участвовали, помню, А. Н. Мурашов, С. Н. Федоров, Ю. Д. Черниченко, был, кажется, С. Б. Станкевич, еще несколько депутатов. Все они проговаривали идеи общего характера и «второй свежести», уже давно отработанные «Известиями». Так что печатать было нечего. Журналисты со мной согласились, сами участники встречи на публикации не настаивали, вопрос был закрыт.

Однако из этой встречи все-таки одна идея возникла. Через 2–3 дня мне позвонил С. Н. Федоров и сказал, что во время беседы в редакции депутаты договорились собираться регулярно, чтобы сверять свои позиции, искать единые подходы к решению проблем будущей работы. Он просил разрешения использовать для таких встреч зал заседаний редколлегии. Я на это не согласился — вторжение в отлаженную работу редакции ежедневной газеты любых посторонних факторов сразу же вносит сбой в ее ритм, если это даже посещение нашего дома на Пушкинской площади кем-либо из знаменитостей. Однако тут же, удерживая Святослава Николаевича на связи, я позвонил по другому телефону Лукьянову, чтобы попросить у него помощи для этой группы депутатов. Он обещал посодействовать и действительно вечером переговорил с Л. Н. Зайковым. В результате депутатам было выделено помещение в здании Дома политического просвещения МГК КПСС на Трубной площади, ныне это Парламентский центр.

Вскоре после этого случая состоялась и настоящее явление МДГ народу. Это произошло на встрече депутатов-москвичей с Горбачевым. «Межрегионалы» все еще не были формально организованы да и отдельной группой себя еще не ощущали, но зубы уже показывали. Беседы отца-настоятеля с послушной братией явно не получилось. Резко поднимались вопросы о положении в стране, о нашей готовности к реформам, о замедлении перестройки, о роли КПСС и так далее. На этой встрече МДГ показала, что она не хуже аппарата умеет применять приемы давления на политического противника, и выпустила «на арену» Т. Х. Гдляна. Он произнес яростную, почти обвинительную речь против «коррумпантов», засевших вокруг Горбачева и не дающих ему, Гдляну, вести объективное расследование «узбекского дела». Горбачев краснел, несколько раз пытался остановить Гдляна, но тот, явно работая на публику, говорил минут сорок. После чего Горбачев обещал принять его для беседы с глазу на глаз, бросив при этом:

— Я очень надеюсь, что вы окажетесь правы и вам не придется пожалеть о сказанном.

На этой же встрече группа депутатов, тоже будущих «межрегионалов», потребовала прямой телевизионной трансляции заседаний съезда, это требование озвучил М. А. Захаров. Тогдашний глава отдела пропаганды ЦК КПСС А. С. Капто, сидевший где-то в задних рядах Мраморного зала Моссовета, прокричал в ответ, что вопрос решен, трансляция будет. Стало понятно, что опыт подобных трансляций с XIX партконференции никто не проанализировал, и политическая феерия съезда придет в каждый дом, постепенно научая людей «выбирать сердцем» вместо того, чтобы думать головой. Значение короткого разговора о прямой трансляции многодневного съезда для судеб страны оценит только история. Право же, от каких вроде бы мелочей зависит будущее не только отдельных людей, но и целых государств!

Там же, в Моссовете, состоялась и вторая встреча депутатов-москвичей. Ее должны были вести Л. Н. Зайков и В. П. Щербаков — председатель ВЦСПС. Но фактически вел ее Г. Х. Попов — МДГ взрослела не по дням, а по часам.

Главным содержанием второй встречи было формирование списка кандидатов в Верховный Совет СССР, новая система власти, была, как известно, двухуровневой: из просто народных депутатов СССР съезд должен был избрать Верховный Совет СССР. Было много споров о том, сколько же кандидатур выдвигать на 27 полагавшихся Москве мест в палате Совета Союза. Мы не заблуждались насчет качества депутатского корпуса и не без основания опасались, что принцип «кандидатов больше, чем мандатов» лишит московскую депутацию наиболее активного представительства в парламенте страны — самых заметных и активных, но не милых сердцу номенклатуры депутатов просто вычеркнут при голосовании. С другой стороны, а как же быть с демократией? А какие же мы демократы, если пойдем на выборы без выбора? Демократия победила. Забегая вперед, скажу, что наши опасения вполне подтвердились. И не только по Совету Союза, но и по Совету Национальностей, где РСФСР выдвинула одну «лишнюю» кандидатуру — вычеркнули Б. Н. Ельцина, «вернул» его в члены Верховного Совета СССР только депутат Казанник.

Пока же собрание решило не включать от Москвы в список для голосования при формировании парламента только тех депутатов, которые откажутся сами.

И тут я заметил нечто странное. У каждого депутата спрашивали, готов ли он оставить свою основную работу, чтобы полностью сосредоточиться на деятельности в законодательном органе страны. И руководящие работники аппарата ЦК КПСС, заведующие отделами ЦК один за другим отвечали: нет! Глядя на них, стали отнекиваться директора крупных предприятий, военные, ученые, писатели. Выходило, что Верховный Совет опять представляется нашему истеблишменту чем-то вроде декорации, около которой не стоит толпиться, ибо настоящие дела будут в другом месте.

Мы с Е. М. Примаковым сидели в средних рядах зала, рядом был генерал армии А. Д. Лизичев — начальник Главного политического управления Советской Армии. Мы с Евгением Максимовичем условились не снимать свои фамилии из списка, хотя работы у нас обоих были просто замечательные. Лизичев, которого мы стали агитировать сделать так же, сослался на необходимость доложиться министру. В итоге московский список по Совету Союза составил 55 фамилий на 27 мест. Как уже отмечалось выше, такой подход привел к тому, что все заметные, яркие фигуры — Г. Х. Попов, Ю. Н. Афанасьев, С. Б. Станкевич и другие — были забаллотированы.

Но все-таки такие встречи и жаркие споры на них были лишь подготовительным этапом к тем демократическим ристалищам, на которых все объявляли себя защитниками одной королевы — демократии, как в 1917 году каждая политическая сила провозглашала себя единственной выразительницей интересов трудового народа. Все бы хорошо, но ведь каждый «защитник демократии» по какой-то странной логике объявлял всех других ее врагами.

К сожалению, по этому же пути пошла и межрегиональная депутатская группа. И немало преуспела в обострении противоречий между складывающимися новыми политическими силами, так как объединяла людей, безусловно, талантливых, образованных, честолюбивых, да еще имела в своем составе такой великий центр притяжения народных взоров, как Андрей Дмитриевич Сахаров. Она выработала целую методологию сокрушительной критики существующего режима и строя, придала этой критике последовательность, решилась выйти с ней на прямые контакты с населением через многотысячные митинги. Отзвуки этих митингов, разговоры о них, легенды волна за волной шли и шли по Москве, а затем и по всей стране, которая именно таким путем узнавала своих новых героев, влюблялась в них, не желая замечать никаких недостатков, самым главным из которых было отсутствие позитивных программ. Разрушительная политика Ельцина есть в конечном счете производное от исповедовавшейся МДГ идеологии отрицания существующего порядка жизни, помноженное на его собственный характер. То есть, опять же: говорим, соглашаемся, что так жить нельзя, но не можем сказать, а как устроить жизнь по-другому.

Ну а что же те, кто был в это время «у руля»? Что же КПСС, постоянно разъяснявшая населению куда как менее важные ситуации? Там царили либо растерянность, либо… злорадство: а-а, вот чего вы добились, вот как выглядит ваша демократия! Но, думаю, там было и совершенно новое для партии чувство бессилия. Привычных команд: хватать, тащить, не пущать сверху не поступало. А ничего другого в идеологической сфере парткомы делать не умели, их организаторский опыт был всецело опытом исполнения директив и указаний, общение с массами давно уже исчерпывалось общением через столы президиумов и досье КГБ. Опыта открытой политической борьбы вся партия просто не имела, давно и прочно забыв митинговую деятельность отцов-основателей, ибо уже с момента окончания гражданской войны «товарищ маузер» надежно заменил все политические дискуссии. Нельзя же считать таковыми единодушные осуждения «врагов народа», когда люди просто не знали, кому и за что они требуют высшей меры. В результате КПСС, весь ее колоссальный идеологический аппарат оказались совершенно не готовыми к прямым дебатам с кучкой инакомыслящих интеллигентов. Что же касается руководства, то оно, по-моему, и мысли не допускало, что может утратить контроль над ситуацией, что «какие-то там Поповы» расшибут эту железобетонную систему вдребезги.

Между тем эта, казалось бы, нерушимая система уже прогибалась. Вал демократических настроений, ожиданий, надежд поднимался все выше, был уже оседлан лихими наездниками и накатывался на общество, подобно русскому бунту. Веками дремавшие гены разбойничьих племен просыпались в нашей крови, и вопль «сарынь, на кичку!» уже у многих просился на язык. Мы играли с огнем, желая, как всегда, получить все и сразу, а лучше — еще вчера. Поэтому 1988–1990 годы и стали временем чреватого немыслимыми бедами противостояния не кого-то с кем-то, а всех нас — с нами. Мы снова, как 80 лет назад, поверили, что если царя заменит Ленин или Ленина — царь, то жизнь пойдет иначе, лучше, проще. И кинулись в новую революцию вместо скучной, нудной, неинтересной, но необходимой работы, которую все равно кто-то будет обязан выполнять — не дети наши, так внуки или правнуки. Для этой работы, которую можно назвать настоящей перестройкой системы, строя, режима, открывались реальные эволюционные возможности, но в угаре политической борьбы, оглушенные собственными лозунгами о демократизации, мы эти возможности упустили. В результате получили ту демократизацию, которую имеем и которая имеет нас.

Говорят, что революция пожирает своих детей. Нашей революции ее дети — только на десерт. Обедает она своими родителями, своими создателями. В 1991 году наступила их политическая кончина, в 1993 году та же участь постигла их внуков. А сама революция, так и не прозрев, приобрела нетерпимо-сварливый характер и оказалась на положении дальней родственницы-приживалки, которую хозяева дома поместили в темный чулан и извлекают оттуда только по великим праздникам, когда еще раз надо сказать доверчивому российскому люду, что он пострадал не зря.

Но вернемся назад, к тому времени, когда приближался «нарисованный» XIX партконференцией 1-й Съезд народных депутатов СССР и еще единый советский народ, утрачивая всякие ориентиры, но исповедуя привычные патерналистские надежды, уверовал в благодетельные грядущие перемены, хотя и не представлял их облика и сути, считая, что хуже, чем есть, быть не может. Глубина паралича власти в те дни просто поражает. Власть как бы ушла в некое другое измерение, где решила переждать, пока стихнет брожение ее собственного мира. Почему? Можно предположить, что информация о критическом давлении в народном котле не подавалась «наверх», таких случаев в отечественной истории немало. Либо подавалась, но не воспринималась там, не оценивалась как весьма серьезная и тревожная. Правда, за этим тянется следующий вопрос: а могли ли там ее адекватно осмыслить и оценить? Этот вопрос только на первый взгляд кажется риторическим. Ибо он касается самой сердцевины тогдашней политической системы советского общества, а именно — дееспособности и интеллектуального состояния КПСС. Зная это состояние, я отвечаю на поставленный выше вопрос отрицательно: не могли!

Получается, что, худо-бедно наметив путь демократических преобразований, советский истеблишмент сам скатился к кавалерийскому лозунгу «Даешь демократию!» и в процессе атаки утратил направление движения. Написаны уже сотни книг, разъясняющих, что это произошло по вине демократов, объединяемых межрегиональной депутатской группой. Но разве тогда они стояли у власти? Разве они определяли и осуществляли политику? Разве они отвечали за страну?

Ответы на эти «разве» я попытался дать в главе «Сколько партий было в партии?».

Вообще-то направление движения партийно-советское руководство теряло довольно часто — то деревни укрупним, то целину поднимем, то пятилетку качества устроим или организуем экономную экономику, воспитаем нового человека… В ряду этих шараханий особое место занимает, бесспорно, намерение сделать всех советских людей закоренелыми трезвенниками.






Глава 5. Изгнание «зеленого змия»





Всенародной любви к «вождям» в Советском Союзе не было никогда. Демонстрация ее — да, была: на лицемерие верхушки народ умело отвечал своим лицемерием. Хотя были и фанатики «начальстволюбия», но их хватает во всех странах и во все времена.

Не пользовался всенародным обожанием и Михаил Сергеевич Горбачев. И не мог пользоваться, достаточно вспомнить про семнадцатимиллионный отряд советской бюрократии, по определению сопротивляющейся любым переменам и соответственно воспринимающей реформаторов. Режим Л. И. Брежнева, пресловутый застой, потому и был столь прочен, что никогда ничем не грозил чиновничеству, не считая, может быть, 1965–1967 годов — времени неудавшихся реформ А. Н. Косыгина. Горбачев же, сразу заявивший ни много, ни мало о перестройке, с первых дней своего генсекства вызывал смутную тревогу, прежде всего, у аппарата. Эта тревога трансформировалась не в добродушные анекдоты брежневских времен, а сначала в скрытую неприязнь, а потом и в открытую злобу.

Она питала всякого рода кликушество — «пришел антихрист», порождала прозвища — «ускоритель», «говорун», «перестройщик». Наиболее широкое распространение получила кличка «меченый», с которой в слухах и сплетнях связывалось наступление черных дней и вселенских катаклизмов.

Судьба действительно как бы предостерегала и Горбачева, и страну. Уходит на дно Черного моря судно «Адмирал Нахимов». Пытаясь пройти несудоходным пролетом одного из мостов на Волге, сносит верхние палубы пассажирский теплоход «Александр Суворов». Горят в газовом факеле два встречных пассажирских поезда около Уфы. Под Арзамасом взлетают на воздух вагоны с взрывчаткой, уничтожая все вокруг. Чернобыльская катастрофа на десятилетия, а то и на века, образует огромную зону смерти. Садится на Красную площадь самолет М. Руста. Гибнет подводная лодка «Комсомолец». Страшное землетрясение в Армении сравнивает с землей город Спитак и окружающие поселки. Целая серия аварий на шахтах. Что происходило с нашей страной и с нашей Землей в середине 80-х годов XX столетия? Укладывается ли это в какие-то закономерности, или действительно кончилось терпение Господа Бога и он отвернулся от гигантского советского пространства, как оно отвернулось от него когда-то…

Похоже, что и в людях происходили глубинные перемены. Думаю, не отдельные прозорливцы, а все мы начинали осознавать, что ненадежное, слабое, но живое, чувствующее боль и сострадание сердце в груди все же лучше «пламенного мотора».[11 - Имеется ввиду популярная в 30-е годы песня, звучавшая в разных вариантах. Я запомнил такой: «Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор…»] Что пусть не самая оригинальная, но собственная, незаемная мысль стократ ценнее всей суммы затверженных цитат. Что носители высоких истин могут быть вовсе не связаны с высшими должностями. Что «идеальное государство» Платона, в котором «философы будут царствовать, а цари — философствовать» для нашего времени — невыносимый обман, лицензия «царям» на право искоренения любого не одобренного ими, неугодного им миросозерцания. Но все-таки и «моторы» продолжали еще рычать в нашей груди, а привитое нам чевенгурское мировоззрение все еще гнало нас рыть и рыть единый для всех котлован.

Справедливости ради, необходимо оговориться, что во всех случаях стихийных и рукотворных бед, упомянутых выше, М. С. Горбачев вел себя мужественно и умело. Я могу утверждать это уверенно, поскольку наблюдал непосредственно, участвуя в каждом совещании, которые проводились либо на Старой площади, либо в Кремле в связи с такими происшествиями специально для того, чтобы проинформировать главных редакторов основных газет, теле- и радиопрограмм о принятых мерах, о сроках их реализации, об ответственных за исполнение.

Но было в те дни одно яркое деяние чевенгурцев, рукотворное бедствие, в котором Михаил Сергеевич не разобрался, свершению которого сам способствовал. Это — знаменитая кампания борьбы за трезвый образ жизни, комедия и трагедия одновременно. Сегодня ее нельзя расценить иначе, как один из тяжелейших ударов по слабеющей, перенапряженной, сверх всякой меры милитаризированной экономике страны. Этот удар принес не только тысячи смертей людям, не имеющим сил противиться извечной нашей привычке «дерябнуть». Он окончательно разгромил прилавки советской торговли, показав, что за рядами водочных бутылок на этих прилавках ничего нет. Он, по сути дела, разрушил и без того еле-еле поддерживаемое денежное обращение, чуть ли не ополовинил бюджет страны, вынудив ее активизировать политику внешних займов, распродажу золотовалютных резервов. Ошибки в политике не только хуже преступления. Они часто оборачиваются некой бомбой замедленного действия, которая может сработать и через год, и через век.

Самым главным результатом этой разудалой кампании стало, я считаю, возникновение мощной и теперь уже, наверное, на десятилетия неискоренимой системы теневого производства спиртосодержащих напитков. Проще говоря, вечно живое на Руси самогоноварение получило космическое ускорение. Синие пахучие дымки взвились над тысячами поселков и деревень, ушлые горожане продумали новые уникальные технологии и аппараты, перед которыми Остап Бендер позеленел бы от зависти со своей «табуретовкой», — и отдающие сивухой реки потекли по бескрайним нашим просторам. А те несчастные обалдуи, которые не могли отовариться поллитровкой у «бабушки Маши (Нюры, Дарьи, Ульяны)», научились нюхать всякую гадость, глушить себя таблетками, формируясь в передовой отряд наркомании и СПИДа.

Для государства это означало, прежде всего, то, что десятки миллиардов тогда еще весомых рублей превращаются, как теперь говорят, в «черный нал», нигде не учитываемый, никакими налогами не регулируемый, затаившийся, чтобы через несколько лет обернуться финансовой силой теневой экономики, подкормкой коррупции, мощным рычагом дестабилизации торговли и всего народного хозяйства.

Как, почему Горбачев согласился на эту безумную кампанию — ответить может только он сам. Нет, начиналось все, как обычно, с благих пожеланий, с намерений в очередной раз осчастливить народ. Видимо, партработник в те поры сидел в Горбачеве настолько прочнее, чем хозяйственник, что политическая демагогия, которой сопровождалась идея «оздоровления и отрезвления» трудящихся, увлекла его, показалась ему убедительнее экономических расчетов. Да ведь и расчетов-то никаких не было, одна «политическая воля»! Помнится, только три человека из окружения генсека ЦК КПСС пытались что-то объяснить на языке цифр: прежде всего, Н. И. Рыжков, В. И. Болдин, тогда еще помощник Горбачева, и поддерживающий их А. Н. Яковлев. Остальные либо молчали, либо соглашались с Е. К. Лигачевым, который буквально пылал этой затеей. Да и то сказать: возражать тогда Егору Кузьмичу мало кто рисковал — он был не просто на коне — на белом коне. Приведу малоизвестный факт: отказавшийся визировать проект постановления ЦК КПСС министр финансов Гарбузов, чуть ли не со сталинских времен занимавший свой пост, немедленно отправился в отставку, первый заместитель председателя Госплана СССР, вздумавший спорить по поводу того же постановления, чуть не расстался с партбилетом.

Надо же было так случиться, на роду, что ли, написано, но я оказался у самых истоков антиалкогольной кампании. Один из самых тонких и талантливых известинцев Руслан Армеев принес мне материалы новосибирского клуба «Трезвость», подготовленные группой ученых — членов этого клуба, возникшего в научном городке. Материалы отражали страшную картину, а изменения в наследственности под влиянием массового алкоголизма выглядели поистине убийственно. Были рассчитаны проценты рождения дебилов, детей с замедленным развитием, просто уродов, показаны уровень гибели мужчин в самом дееспособном — от 35 до 45 лет — возрасте, нарастание алкоголизма среди женщин и т. д. Называя вещи своими именами, следует признать, что в этих материалах был показан процесс вырождения и деградации нации.

На основе новосибирских материалов Армеев написал большую статью, озаглавив ее парафразом гамлетовского вопроса: «Быть или пить?» Из статьи явствовало, что если пить так, как пьют соотечественники, то уже никак не быть. Я прочел гранку, вычеркнул часть цифр, не имеющих, на мой взгляд, достаточного обоснования, попросил Руслана сделать к статье развернутое примечание авторов исследования и поставил ее в номер. Я бы и сегодня напечатал эту статью, ибо проблема никуда не исчезла, опасность не уменьшилась. Наоборот, опасность возросла, усугубилась теми политическими и экономическими катаклизмами, которые в 1991 году взорвали страну и еще больше ослабили и так-то некрепкую нашу способность внутренней самозащиты, самоконтроля при общении с «зеленым змием».

Публикуя статью, я рассчитывал, прежде всего, на общественный резонанс, как на это рассчитывает каждый редактор или издатель. Думал о возможности повлиять на настроения людей, вызвать обсуждение проблемы в семьях, причем обсуждение массовое — «Известия» тогда имели около семи миллионов подписчиков, а значит, газета приходила примерно к стольким же семьям, ведомственная подписка у нас никогда не превышала полутора миллионов экземпляров. Безусловно, это должно было вызвать мощную обратную реакцию (и она была — в виде доброго миллиона писем от читателей), по которой следовало спланировать дальнейшие шаги. Даже при первом прикосновении к задаче противодействия алкоголизму, беспробудному пьянству становилось ясно, что задача эта особая, сверхсложная и масштабная, что, пока в ее решение не включатся семья, сам любитель выпивки, пока общество не начнет воспринимать злоупотребление алкоголем как болезнь, а не забаву, не потеху вечно неспокойной русской души, ничего не получится. Опыт других стран убеждал: где-где, а уж здесь-то требовалось самое осторожное, глубоко продуманное вмешательство по принципу «семь раз отмерь прежде, чем один раз отрезать».

На следующий день после публикации статьи Р. Армеева мне позвонил Е. К. Лигачев. В свойственной ему эмоциональной манере он охарактеризовал статью как «настоящее открытие», как сугубо своевременное выступление «государственного значения».

— Будем готовить этот вопрос на секретариат (на заседание Секретариата ЦК КПСС. — Авт.), — сказал он. — Ты тоже готовься, думаю, тебе следует выступить. Необходимо начать решительную борьбу, а то мы это зло не преодолеем. Надо навалиться всем миром! Спасибо «Известиям» за публикацию. Но теперь прошу тебя: в каждом номере газеты эта тема должна присутствовать! Тут, может быть, даже закон требуется. Надо поднимать народ!

Мы довольно пренебрежительно относимся к своей истории, раз за разом пытаемся выбросить из нее тот или иной период, и не помним, что каждый генсек, теперь то же можно сказать о президентах, стремился начать свою деятельность чем-то запоминающимся, чем-то особо важным, а еще лучше — подлинно народным. Л. И. Брежнев менее чем через месяц после своего избрания на главный в партии пост заявил о необходимости усиления материальных стимулов труда, то есть о повышении его оплаты и об увеличении производства потребительских товаров. Ю. В. Андропов начал с милой народному сердцу борьбы за укрепление порядка, дисциплины, за искоренение коррупции. Первый указ президента Б. Н. Ельцина был, как известно, о могучем развитии образования. Указ был, правда, сразу забыт, но это, вероятно, потому, что у Ельцина не было своего Лигачева, вице-президент А. В. Руцкой на эту роль явно не подходил. Свои «увертюры» были и у Н. С. Хрущева, и у К. У. Черненко, и даже у «отца народов» И. В. Сталина. Для М. С. Горбачева придумали вселенское отрезвление. Именно здесь надо искать главный стимул борьбы за трезвый образ жизни в форме еще одной попытки вразумить неразумных, воспитать невоспитанных, излечить неизлечимых. Здесь же, считаю, лежат и причины его согласия на антиалкогольную кампанию.

Примерно через неделю после нашего разговора с Лигачевым заседание Секретариата ЦК КПСС, посвященное развороту этой кампании, действительно состоялось. Горбачева не было, Егор Кузьмич вел секретариат. Он просто парил над столом, активно поддерживаемый членом Политбюро ЦК КПСС, председателем Комитета партийного контроля М. С. Соломенцевым.

Вопрос был поставлен широко, по-нашенски. Производство водки и всякого рода крепленых вин, получивших в народе название «бормотухи», уменьшить наполовину, а затем и совсем прекратить. Поддержать выпуск сухих вин. Высвобождающиеся на ликеро-водочных заводах мощности переориентировать на разлив соков и безалкогольных напитков. Лозу винных сортов на виноградниках Азербайджана, Грузии и Молдавии заменить лозой столовых сортов, что означало: выкорчевать и засадить заново сотни и сотни тысяч гектаров виноградников. Организовать Всесоюзное общество борьбы за трезвый образ жизни, рекомендовать его председателем академика Ю. А. Овчинникова и открыть ему финансирование. Дать соответствующие указания всем партийным организациям страны. Секретарям — под личную ответственность! И т. д. и т. п.

Попытки премьер-министра Н. И. Рыжкова огласить цифры грядущих экономических потерь, долю «пьяных» денег в бюджете, сказать, что компенсировать сокращение выпуска водки и крепленых вин безалкогольными напитками с точки зрения финансовой не удастся — дело, дескать, непростое, нескорое, да и вложения тут потребуются большие, — эти попытки Лигачев пресек небрежным взмахом руки:

— Николай Иванович, да трезвые люди тебе вдвое, втрое наработают. Садись!

Посадил главу правительства, кстати, тоже члена Политбюро, на место, как школьника, и обрушил на нас великолепную политическую трескотню: мы-де должны, «как и всегда делала наша партия», прежде всего, думать о здоровье людей, а уж потом обо всем прочем, в том числе и «о твоей, Николай Иванович, экономической целесообразности». Трезвый народ нам все наши расчеты в десять раз перекроет! И далее:

— Мы уже обсудили эту проблему с Михаилом Сергеевичем Горбачевым — он считает ее решение общепартийной, общенародной задачей. Речь ведь идет, товарищи, не только о нынешнем поколении. Речь идет о будущих гражданах нашей страны. Вон, прочитайте в «Известиях» — какова статистика на этот счет! Надо немедленно, безотлагательно и самым решительным образом объявлять пьянству и алкоголизму беспощадный бой! Надо утверждать повсеместно здоровый, трезвый образ жизни. Люди нам только спасибо скажут!

После полутора часов такого «глубокого» анализа и обсуждения проекта постановления ЦК КПСС он был принят. Вернее, его еще предстояло вынести на заседание Политбюро, но там его будут утверждать те же люди, что сидят сейчас за столом секретариата. Важнейшее для страны решение было проголосовано так, словно речь шла о чем-то элементарном. Его приняли, как принимали тысячи решений до и после: если Генеральный секретарь считает, что это важно, значит, так и есть. Сложности, трудности? Но нет же крепостей, которые не взяли бы большевики!

Сидя на этом заседании секретариата, я подумал о том, как же это решение напоминает о другом, казалось бы, совершенно несхожем решении: начать строительство Байкало-Амурской магистрали. Тогда оно тоже было продиктовано заботой… о молодежи, которой нужны новые рубежи, новые задачи и героические свершения. И в речь Л. И. Брежнева, которую он произносил, если мне не изменяет память, на церемонии вручения Золотой Звезды городу-герою Туле, был вписан абзац о необходимости пробить эту дорогу, сопровождающийся, естественно, выражением уверенности, что советская молодежь, Ленинский комсомол с этой великой стройкой справятся. Партия сказала: надо, комсомол ответил: есть! Не было также никаких серьезных расчетов, не обновились еще сделанные десятилетия назад проекты, не существовало никакой инфраструктуры, а десятки тысяч юношей и девушек, не имеющих никаких специальностей, с рюкзаком за спиной и гитарой в руках, в одежде, совершенно непригодной для жизни и работы в условиях Сибири и Севера, уже ехали на БАМ, чтобы, замерзая в палатках, построить магистраль, о которой страна теперь и не вспоминает, так как возить по ней нечего. Эта стройка, шедшая два десятилетия и только совсем недавно, когда удалось пробить Северо-Муйский тоннель, подошедшая к завершению, разоряла советскую казну. Но еще больше разорила ее кампания борьбы за трезвый образ жизни.

Боже мой, что началось! КПСС обладала огромным опытом борьбы за что угодно, но почему-то эта борьба часто превращалась в средневековую «охоту на ведьм». Стоило человеку выйти из гостей вечерком чуть-чуть навеселе — хватали, тащили, проверяли, позорили. Если это был член КПСС, он расставался с партийным билетом или, в лучшем случае, получал «строгача», строгий выговор. Если был при должности — слетал с должности, некоторые директора городских предприятий были сняты с занимаемых постов за «запах» — перегаром несло по утрам. В одной из областей, по-моему, в Курганской, жертвой «борьбы» стал даже секретарь райкома партии!

Отчеты о таких успешных охотах гнали в Центр порой фельдсвязью. Газеты получали упреки за то, что мало освещают крутые методы оздоровления трудящихся. С трибун звучали ссылки на народные, более всего женские, благодарности партии и правительству, зачитывались трогательные телеграммы типа: «муж вернулся в семью нормальным мужиком».

Среди чудес, созданных нашей партийно-советской системой, было чудо неизбежного явления людей, готовых перевыполнить, перекрыть любой почин, даже самый идиотский. Наверное, поэтому «враги народа» были найдены в таком несметном количестве — благодаря деятельности таких пере-пере. Явились ударники перевыполнения и в антиалкогольной кампании. Если в постановлении было записано: искоренить крепленые вина за два года — срок явно нереальный, — то они брали встречные обязательства — за год! Любовь к водке кое-где преодолевалась сразу — запретом ее продавать. Постановление пощадило шампанские и сухие вина, пиво, но самые ретивые виноборцы сочли это недоработкой ЦК и провозгласили в своих отдельно взятых населенных пунктах полный сухой закон.

Руководство партии, прежде всего Секретариат ЦК КПСС, как ее рабочий орган, бдительно следило за освещением кампании в прессе. Стоило мне опубликовать заметку «Брызги шампанского» о высоком качестве азербайджанских шампанских вин, как я был сурово осужден М. С. Соломенцевым, сообщившим мне, что именно с шампанского и начинается алкоголизм, а я подрываю важнейшее дело. Негативную информацию о том, что бурными темпами растет самогоноварение, что все шире распространяется токсикомания, давать в печать тоже было очень трудно: если ее и пропускала цензура, то Егор Кузьмич все замечал и упрекал за раздувание «временных издержек», которые-де если и имеют место, то только из-за пассивности милиции и недооценки «борьбы» со стороны местных партийных кадров. Одновременно нас, редакторов, просили направлять в ЦК КПСС все письма читателей, в которых выражаются поддержка кампании и благодарность за нее М. С. Горбачеву. Такие письма в почте на первых порах были нередкими, иногда в них содержались анекдоты, частушки, довольно скабрезные. Их оглашали на Секретариате и Политбюро — вот, мол, самые глубины народной жизни затронули и отзвук получили. Но постепенно таких писем становилось все меньше и меньше, и скоро их перестали писать даже настрадавшиеся от пьяных мужей женщины.

Между тем фронт борьбы все ширился и потери на нем все возрастали. Останавливались не только ликеро-водочные заводы, но и заводы, производящие сухие вина. Некуда стало сдавать виноград, тысячи тонн его гнили под солнцем южных республик. Может быть, где-то в Сибири или на Урале быстро раскупили бы виноград и винных сортов, да никто не позаботился о том, как его туда доставить. Виноградарские хозяйства остались без денег. Было принято решение выплатить им компенсацию за упущенную выгоду из и без того разрушенного союзного бюджета.

По коллективному письму своих избирателей я, тогда депутат Верховного Совета СССР от трех районов Азербайджана, полетел в республику. Объехал несколько винодельческих заводов. То, что там происходило, выглядело всеобщим сумасшествием. Огромные самосвалы с виноградных плантаций шли колоннами. Они сваливали виноград в бункеры-приемники и мчались под новую загрузку. Виноград давили высокопроизводительные прессы, полученный сок разливался в хорошо знакомые всем трехлитровые стеклянные баллоны, другой тары не было, упаковку, в которой мы покупаем соки сегодня, тогда еще даже не знали. Выжимки вывозили и сваливали на пустырях, недалеко от заводов. Пробовали добавлять их в корм скоту, но коровы от этого дурели, как куры деда Щукаря. Но самой главной бедой оказались баллоны с соком. Холодильники при таких заводах не предусматривались, на скорую руку собрали склады, напоминающие ангары, разместили там сотни тысяч этих стеклянных банок, укрыли от солнца. Не помогло. В южной жаре сок начинал быстро бродить, баллоны взрывались с грохотом, как бомбы, сотрясая склад. Все заводские дворы были усыпаны битым стеклом, из-под стен, из-под дверей складов растекалась мутно-розовая жидкость, от нее шел тошнотворный кислый запах. Люди плакали. Они еще помнили, как Л. И. Брежнев «лично» попросил республику Азербайджан увеличить, сколько можно, производство винограда и вин. Сами азербайджанцы вина не пьют, Коран, как известно, запрещает это, но они пошли навстречу брежневскому указанию и создали самый крупный в СССР виноградарский массив — более двух миллионов гектаров. Среди них были и плантации экспортных сортов, каждый год несколько железнодорожных составов подавалось под отгрузку только «Ркацители». Понятно, какого труда это стоило населению республики. А теперь что-то невозможное, непонятное происходило с результатами многолетних усилий.

Но и это было еще не все. Настоящая беда началась, когда на виноградники Молдавии, Грузии, Азербайджана да и Крыма обрушился топор. Никаких послаблений, никаких исключений! Сохранился ли сейчас в Крыму уникальный сорт «Черный доктор», плантация которого и составляла-то всего 44 гектара, не знаю. Но когда зашла речь о том, что и он должен быть уничтожен, не выдержав надругательства над делом своей жизни, покончил самоубийством крупнейший винодел Крыма…

Первых секретарей ЦК компартий союзных республик К. М. Багирова — Азербайджан, Д. И. Патиашвили — Грузия, С. К. Гроссу — Молдавия «вытаскивали» на Секретариат ЦК КПСС неоднократно. Правительства республик, как обычно, в расчет не принимались. Перед секретарями ставился один и тот же вопрос: «До каких пор винные сорта винограда будут преобладать у вас над столовыми?» Напрасно секретари пытались объяснить, что виноградная лоза — это не картошка, которую весной посадишь, а осенью урожай выкапывай, что лоза — растение капризное, чуткое, с ней надо работать десятилетиями, делать то-то и то-то. Все равно: до каких пор? Секретари придумали ход: выкорчевывать старую, винную, лозу и сажать новую, столовую, — дело страшно трудоемкое, нужны большие средства. (Замечу, что и такого количества саженцев столовых сортов в стране не было.) Средства? Ну, надо так надо. Николай Иванович, изыскивайте! Бедный Н. И. Рыжков стал говорить, что денег нет, но вновь не был принят во внимание — Е. К. Лигачев летел к победе над пьянством и алкоголизмом.

Спустя две-три недели, на очередном заседании секретариата ЦК КПСС было выделено, если я правильно записал, 170 миллионов рублей. Большая часть пошла Азербайджану, солидно получила Грузия, 30 миллионов досталось Молдавии. Да еще выговор С. К. Гроссу, даже строгий, за то, что первый молдавский секретарь в очередной раз начал ныть — какие, дескать, редкие сорта произрастают в его республике, как их еще Кантемир откуда-то привозил, какая это ценность. Ах, ценность? Вот тебе выговор — и все под корень! О деньгах тоже не сожалели. Чего там 170 миллионов, если уже по первому году борьбы за здоровой образ жизни потери от нее оценивались в 70–80 миллиардов рублей! Потери для авторитета М. С. Горбачева надо оценивать в таких же пропорциях.

Осенью 1985 года Михаил Сергеевич отправился в отпуск в Крым, на дачу № 1. Сопровождавший его помощник В. В. Шарапов сказал, что неплохо бы и мне поехать в Крым, что там надо будет писать какие-то бумаги и потребуется моя помощь. Я поехал, мы с Шараповым поселились в санатории «Нижняя Ореанда», от которого дача № 1 была буквально в двух шагах. Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной иногда вечером приходили даже погулять на территорию санатория, хотя предпочитали «царскую», или солнечную, тропу, известную всем, кто хоть раз отдыхал в Крыму. Мы с Виктором тогда были еще в приличной физической форме, каждый день в 6 часов утра устраивали длительные, по 8–12 километров, пробежки по этой тропе. Потом она нам надоела, и мы решили «сбегать» в Ялту — это по набережной тоже всего 14–15 километров в оба конца. Дождавшись воскресенья, когда Горбачев работал меньше, чем в будние дни, — он очень активно занимался делами и в отпуске, — мы надели шорты, натянули кроссовки и «ударили» пробегом по набережной.

Ялта была переполнена отдыхающими. Ни вино, ни водку, конечно, никому легально не продавали, кроме иностранцев. Они сидели на открытой веранде ресторана в центре города, столы были заставлены бутылками шампанского, туземцы ходили вокруг, скрипя зубами. Мы зашли в несколько магазинов — ни прохладительных напитков, ни соков, ни тем более вин. Пусто. Проверили установленные вдоль пляжей автоматы для продажи газированной воды и соков. Автоматы были заправлены, но ни одного стакана мы не нашли. О бумажных стаканчиках, как водится, никто не побеспокоился. На площадке возле одной батареи автоматов нас остановила группа отдыхающих, как потом мы выяснили, это были шахтеры из Воркуты. Обратив внимание на наш уже загорелый вид и, наверное, сочтя нас ялтинскими старожилами, они начали осторожно расспрашивать, где тут можно достать хоть какой-нибудь горилки. Мы сказали, что тоже ищем. Это сблизило нас, шахтеры перестали осторожничать и, поминая «бога, душу, мать», заговорили, что это полное издевательство, что жили же раньше нормально, пока не пришел этот… что гнуться и мерзнуть под землей целый год и не расслабиться хоть две-три недели — это вообще… Мы посочувствовали друг другу, потому что и в санатории, где люди рангом ниже союзного министра или первого секретаря ЦК республиканской компартии появлялись лишь в порядке исключения, тоже был сухой закон и любой, попавшийся на выпивке, мог запросто отправиться домой.

На обратном пути мы договорились, что Виктор доложит обо всем генсеку. Ну, обо всем, думаю, он не доложил из-за своей деликатности, которая для генерала КГБ всегда была удивительной, но общую картину передал. Горбачев поручил ему же срочно связаться с председателем Ялтинского горисполкома и передать распоряжение: сухими винами и шампанским торговать, автоматы посудой обеспечить, на набережных и пляжах организовывать торговлю с лотков прохладительными напитками. Уверен, что председатель был счастлив. В тот же вечер, как по мановению волшебной палочки, шампанское появилось и в буфетах «Нижней Ореанды».

Но каждому председателю исполкома ни генсек, ни его помощники распоряжений отдать не могли, постановление ЦК КПСС никто не отменял, кавалерийская атака на пьянство и алкоголизм продолжалась, принимая порой совершенно анекдотические формы.

Весной 1986 года, докладывая на Секретариате ЦК КПСС о подготовке очередного выпуска из военных академий и традиционного приема в честь выпускников в Кремле, один из заместителей министра обороны СССР, генерал армии, обратился к партийному руководству с просьбой разрешить на приеме налить будущим полковникам и генералам по бокалу сухого вина. Реакция была из тех, что «умри, поэт, — лучше не придумаешь»:

— Ты в какое положение нас ставишь? — как-то нервно похихикивая, спросил генерала Е. К. Лигачев, который вел заседание. — Мы разрешим тебе, а дальше что? Да тут у нас очередь будет за разрешениями налить!

В это время все стали смотреть на М. С. Соломенцева, лицо которого наливалось кровью. И по мере того как краснел Соломенцев, бледнел генерал.

— Развели, понимаешь ли, пьянство! — рявкнул Соломенцев. — Еще и разрешить вам?! Мы по-другому поступим: мы разберемся, как у вас там пьют!

— Вот видишь, — развел руками Лигачев. — Не можем мы тебе разрешить. И никому не разрешим! Либо мы занимаем позицию, либо мы не занимаем позиции. Тут ты, товарищ генерал, непонимание проявляешь. Садись!

Еще более впечатляющими были успехи антиалкогольной кампании в сфере международных отношений. Неуемный Егор Кузьмич не мог оставить без внимания дипломатические приемы, визиты, фуршеты и обеды. Исходя из вечного убеждения, что «Земля начинается с Кремля» и весь мир будет счастлив равняться на Москву, он обнародовал не знаю уж кем рожденную выдающуюся концепцию: все, кто к нам приезжает, должны уважать наши принципы. Дескать, мы же, когда едем с визитами, живем по законам принимающих стран. Ну и они пусть, когда пересекают наши границы, живут по нашим законам. Эта концепция несла в себе поистине «исторический» смысл, ибо подразумевала глав прибывающих в СССР официальных делегаций, визиты президентов, других высших руководителей, в те годы, первые годы перестройки, косяками летевших в Москву.

По иронии судьбы, первой жертвой этой концепции стал президент страны, лидирующей в мире по количеству потребления вина на душу населения, страны, где без вина за стол вообще не садятся (хотя, если перевести на абсолютный алкоголь, — куда им до нас!), француз Миттеран, прибывший в СССР с официальным визитом. М. С. Горбачев устраивал в его честь прием в Грановитой палате Кремля.

Стол был накрыт по обычному стандарту таких обедов, на которых мне часто приходилось бывать всю вторую половину 80-х годов: 5–6 наборов ножей и вилок по числу подаваемых блюд, 5 хрустальных «емкостей» — маленькая рюмка для водки, две рюмки побольше — для белого и красного вина, высокий тонкий бокал для шампанского, фужер для воды. Официанты в штатском разливали в рюмки вместо белого вина — виноградный сок, вместо красного — томатный. Идиотизм ситуации усиливался тем, что сок разливали из винных бутылок!

Обед начался с речи М. С. Горбачева, в конце которой он провозгласил тост за здоровье высокого гостя и поднял рюмку с томатным соком. Франсуа Миттеран тоже поднял томатный сок.

Я сидел метрах в пяти от него, немного наискосок, и отчетливо видел сухое, туго обтянутое кожей — Миттеран уже был тяжело болен — лицо президента Франции. У него чуть дрогнули брови, когда он пригубил «красное вино». Официант мгновенно долил его рюмку все тем же соком.

У всех участников обеда была на руках «застольная» речь Миттерана, переведенная на русский язык. Речь была достаточно резкой, тогда А. Д. Сахаров еще находился в городе Горьком, нынешнем Нижнем Новгороде, и гость передавал требование мировой общественности вернуть из ссылки великого правозащитника и освободить всех политических заключенных. Повторяю, речь была достаточно резкой, но по тому, как вытянулись лица наших международников, знающих французский язык, было ясно, что Миттеран произносит какие-то новые, еще более жесткие формулировки. Действительно, потом оказалось, что он отступил от ранее розданного текста и еще более обострил свою позицию. Убежден, что француз был просто до глубины души оскорблен томатным соком. Но дипломатия есть дипломатия, президент Франции провозгласил тост за здоровье Горбачева, опять поднял рюмку все с тем же соком. Все приглашенные на обед лихо «дерябнули». Затем нам в рюмки для белого вина налили виноградного соку. Публика ликовала.

Такие обеды шли один за другим, изумляя наших гостей. Помню, что даже посол Индии Т. Н. Кауль, с которым я был хорошо знаком и который прекрасно говорил по-русски, сказал мне на приеме в честь премьер-министра Индии Раджива Ганди, что нашу борьбу за трезвость все поддерживают, но никто не понимает.

Рубежным стал в этом плане визит главы Польши генерала Войцеха Ярузельского. Как известно, сам генерал учился в свое время в СССР, в Рязанском военном училище, в его свите было несколько моих однокашников по Академии общественных наук — встретились почти что свои люди, давние, если не друзья, то товарищи. Они были настолько потрясены кремлевским обедом, что буквально прижали нас к стене: мужики, да вы что! На самом деле или притворяетесь? Поехали скорее в посольство, мы там пару ящиков «Выборовой» привезли. Поехать мы не поехали, но после визита Ярузельского все бокалы и рюмки, кроме водочной, стали использоваться по назначению. Антиалкогольный цирк закрывался. Конечно, сначала для руководства, но постепенно закрылся он и для всех сограждан.

Потери от партийно-комсомольской показушной борьбы за трезвый образ жизни для экономики СССР, для торговли, для общественной атмосферы неисчислимы и поныне. Когда, уже после распада Советского Союза, стали публиковаться реальные статистические данные, мы узнали, что за счет реализации спиртных напитков формировалась как минимум треть союзного бюджета. Этих денег хватало, чтобы содержать армию, финансировать здравоохранение и образование, да еще и оставалось. Закрыть такую, возобновляемую в течение четырех лет, брешь в бюджете было нечем. Вполне можно сказать, что авантюрное решение изменить уклад жизни и привычки десятков народов в рамках одной пятилетки коренным образом подорвало экономические основы перестройки.

Еще раз вернусь к тому, что без дозволения Генерального секретаря ЦК КПСС такие действия были бы невозможны, даже немыслимы. Какая же нечистая сила диктовала ему такое самоубийственное дозволение? Почему-то у нас редко затрагивается этот вопрос, возможно, считается, что все это — дела давно минувших дней. Нет, нет, все это актуально, интересно и сегодня — кто знает, какие у нас еще появятся правители.

Кроме экономических потерь — выкорчеванные виноградники не восстановлены и по сей день, — есть еще одна потеря, она теперь уж никогда и ничем не компенсируется. Суть ее, по-моему, в том, что впервые Горбачева заманили в крупную ловушку (после он в такие ловушки попадал неоднократно), заставили его растратить значительную часть авансированного народом доверия, предопределили деформацию его политики. У широких масс появились основания думать, что они говорят с М. С. Горбачевым на разных языках, чувствуют и понимают жизнь по-разному. Ни сам Горбачев, ни окружающая его группа интеллектуалов не заметили, как под давлением никогда ранее не волновавшихся о здоровье и трезвости населения нескольких членов Политбюро первоначально восторженная реакция глубинки сменилась глухим ворчанием, а затем и справедливой обидой за то, что принятые меры априори исходили из мнения, что весь советский народ — сплошные алкоголики. Любые решения родной партии у нас имели, как известно, тотальный характер.

В феврале или марте уже 1987 года «Известия» опубликовали заметку своего знаменитого фельетониста В. Д. Надеина об ошибочности и бесперспективности предпринятых мер. Я был уверен, что это уже всем ясно, особенно людям, которым я же каждые две недели посылал обзоры редакционной почты по этой тематике. Ничего подобного! Пришлось в очередной раз выдерживать высокую температуру белых телефонов…

Главное же все-таки заключалось в том, что реальная, последовательная, спокойная работа, противодействующая широко распространенной болезни, за все это время так и не была налажена. Не было создано, как постановлялось, развитой системы врачебной помощи, хотя многие врачи-наркологи трудились, как говорится, не за страх, а за совесть. Не сложилась сеть профилакториев, предусмотренная решением ЦК КПСС и последовавшими за ним указами Президиума Верховного Совета РСФСР. Не получили развития формы и места отдыха людей, проведения свободного времени. Почти не сдвинулось с мертвой точки строительство заводов по производству пива и безалкогольных напитков. Не удалось разорванные контракты на поставку из-за рубежа линий по розливу водки и вин, включая шампанское, заменить контрактами на приобретение линий по розливу газированных вод и соков. Почти ничего не удалось. Зато… Зато… Но об этом немного ниже.

В 1988 году умер академик Ю. А. Овчинников, председатель Всесоюзного общества борьбы за трезвый образ жизни. Юрий Анатольевич долго и тяжело болел, кроме того, у него была очень важная сфера научных исследований, он занимался, насколько я помню, биологическими мембранами, один раз его даже заслушивали по этому вопросу на Секретариате ЦК КПСС. Кроме того, он был вице-президентом Академии наук СССР, так что до «трезвенников» у него руки вряд ли доходили. Там заправляла группа бывших сотрудников аппарата ЦК КПСС во главе с Н. С. Черных, бывшим зав. сектором Отдела пропаганды ЦК. Он был направлен на эту работу в качестве первого заместителя Ю. А. Овчинникова, с энтузиазмом занимался искоренением национального порока, и никакой председатель ему не был нужен. Но порядок — дело святое.

И однажды, через месяц или два после похорон академика Овчинникова, мне снова позвонил Е. К. Лигачев. Поинтересовался, как дела, спросил про тираж. Тираж у нас тогда рос очень быстро, переваливая уже за 11 миллионов, никогда, ни до ни после, такого тиража у «Известий» не было и, наверное, уже не будет. Лигачев выразил восторг по этому поводу — молодцы! молодцы! — а потом, быстро меняя тему, сказал:

— Ну, ты, Иван Дмитриевич, конечно, в курсе, что мы потеряли Юрия Анатольевича Овчинникова? Замечательный был человек! Замечательный!

— А чем он был болен? Что за диагноз? — спросил я.

— Да вроде бы переоблучился во время опытов. Ученые наши, ведь знаешь, себя не берегут. Это уже не первый такой случай.

Мы повспоминали такие случаи, начиная с Мари Склодовской-Кюри. А потом Лигачев продолжил:

— Так вот есть мнение, что тебе надо возглавить это общество. Работа, сам понимаешь, для нашего народа жизненно, жизненно необходима, — подчеркнул он.

— Юрий Кузьмич! — закричал я. (Лигачев предпочитал почему-то, чтобы его называли Юрием. Видимо, имя Егор ему не нравилось.) — Побойтесь бога! Я же кроме редакторства еще и председатель Союза журналистов СССР — тоже ведь общество! Мне не потянуть два общества. А газета? Она с каждым днем все больше времени требует!

— Ничего, ничего, ты у нас парень крепкий, выдержишь.

— Да что же — кроме меня нет, что ли, никого?!

— Мы в Политбюро считаем, что нет. Ты с первых дней отслеживаешь эту работу, ты по ней имеешь всю информацию — у меня вон на столе целая стопа твоих справок. Кого же нам еще искать?

— Не могу, поймите, Юрий Кузьмич, не могу! — умолял я.

— Иван Дмитриевич, ты у нас человек партийный или какой? — ударил он меня поддых. — Я ведь тебе не прогулку при луне предлагаю, я тебе про ответственное партийное поручение говорю.

— Все равно, Юрий Кузьмич, я буду звонить Михаилу Сергеевичу.

— С ним это уже согласовано.

Мне стало очень обидно за согласие Горбачева. Что, я ему иначе, чем в качестве посмешища, не нужен? (Тогда я еще не знал о способности Михаила Сергеевича согласовывать мимоходом куда как более важные вопросы.) Но не будешь же звонить Генеральному секретарю ЦК КПСС, выше власти которого в то время была только божья власть, и высказывать свои обиды.

Быстро созвали пленум «общества борьбы», единогласно проголосовали. Поздравляем, товарищ председатель!

Свадебным генералом я никогда не умел быть, считал, что уж если взялся за какую-то работу, то надо делать ее как можешь, без всяких уверток. Так же я собрался заняться и своей новой общественной нагрузкой. Занялся — и обнаружил это самое «зато».

Не сделав ничего существенного в практической сфере борьбы с пьянством и алкоголизмом, правление общества весьма преуспело в другом. Оно расположилось в старинном, специально для него отреставрированном особняке по ул. Чехова, 18. Оно обладало весьма приличным бюджетом — достаточно сказать, что каждый работающий в СССР человек отчислял один рубль в пользу этого общества. Один рубль, конечно, не деньги, но работающих-то было более 150 миллионов! Кроме того, общество финансировалось и из бюджета. Вот это халява, сказали бы раскованные граждане постсоветской России! Но самое большое открытие «зато» было еще впереди.

Как председатель, я однажды подписывал ведомости на выдачу зарплаты всем штатным работникам общества. Точнее, не ведомости персоналий, такие документы шли только по центральному правлению, а разрешения на выплату зарплаты в таких-то и таких-то размерах республиканским, краевым, областным, а кое-где и окружным отделениям, их штатным сотрудникам — председателям, заместителям, заведующим отделами, бухгалтерам — полный чиновничий перечень. Взглянув на суммы, я поинтересовался у Н. С. Черных, сколько же у нас народу в штате по стране в целом? Николай Степанович помялся, но не ответить было нельзя. Цифра меня оглушила.

— Сколько, сколько? — переспросил я.

— Семь тысяч сто пятьдесят три человека.

— И что же делает такая прорва народу?

— Ведет работу, — пояснил мне мой первый заместитель по руководству обществом. И перечислил: организуют наркологические центры, следят за соблюдением правил торговли, работают с неблагополучными семьями, занимаются художественной самодеятельностью, чтобы отвлечь людей от греха…

Газета «Известия» в 1988 году имела в стране очень мощную корреспондентскую сеть — 60 собственных корреспондентов, каждый из которых подбирал себе по 5–10 внештатников. Информация от них была всегда точной, оперативной и полной. Поэтому я знал о работе отделений общества трезвости, думаю, несколько больше, чем Н. С. Черных. Но спорить с ним не стал. Понял, что у нас возник еще один гигантский бюрократический аппарат, который, в строгом соответствии с законами Паркинсона, уже не нуждался больше в объекте приложения своих сил, будучи полностью загружен самим собой. 7153 аппаратчика уже никогда не выпустят «борьбу за здоровье народа» из своих рук.

Тем не менее я не успокоился и на очередном пленуме правления общества выступил с предложением реформировать его аппарат: создать вместо одного централизованного общества десятки, а может быть, и сотни самодеятельных, неформальных, «безаппаратных» обществ. А имеющийся сейчас громадный аппарат немедленно сократить вдвое. Попросил всех представить свои предложения и расчеты.

Но и аппарат показал, что без боя он не сдается. Пленум закончился, никаких предложений и расчетов никто не представил. Бумаги, которые вроде бы должны были обязательно попадать ко мне, «обходили» меня причудливыми путями. Никаких денежных документов мне больше не приносили, благо первый заместитель имел право подписывать их. Установилась атмосфера молчания. Я перестал ездить на ул. Чехова, 18, добившись, правда, чтобы несколько комнат в особняке было выделено команде нашего известнейшего социолога академика Т. И. Заславской. Наверное, это было самое важное, чего мне удалось добиться в деле борьбы за трезвый образ жизни.

Несколько раз я обращался к тому же Е. К. Лигачеву со слезными просьбами «отпустить душу на покаяние». Он был неумолим, да и не до меня ему уже было — противоборство в руководстве КПСС все обострялось, различие во взглядах на перестройку, в оценках ее хода становилось все более глубоким.

Выйти из дружных рядов борцов «за здоровый образ жизни» я смог только после описанного в следующей главе выдвижения на пост председателя Совета Союза Верховного Совета СССР. В первый же день после выборов, когда М. С. Горбачев, ставший уже и президентом СССР, поздравлял меня, я стал убеждать его в том, что теперь мне ну никак нельзя возглавлять общественные организации — ни Союз журналистов СССР, ни общество борьбы против пьянства и алкоголизма. Горбачев неожиданно быстро согласился:

— Да, теперь тебе это неудобно.

Я написал соответствующие заявления, провел пленумы в обоих обществах. Все! Освободился! Не припомню другой своей деятельности, от которой я освобождался бы с такой детской радостью.

Как известно, антиалкогольная кампания дожила до 1991 года и тихо скончалась. Пить на Руси меньше не стали, культура питья не повысилась, «зеленый змий», отлежавшись в подвалах и погребах, так и остался лучшим другом советского человека. Очередная гора наших громогласных кампаний родила очередную мышь.






Глава 6. Ночной звонок





Неисповедимы пути господни… Так говорим мы о путях судьбы, о наших собственных путях. Неисповедимы…

В один из дней середины марта 1990 года (точнее бы сказать: суток), уже близко к полуночи я еще оставался на работе. Это были очень тихие, любимые мною часы. Москва, ее бесчисленные конторы замирали, устав от бурной бюрократической суеты и демонстрации деловитости, которую один из отечественных социологов метко назвал антитрудом. На домашних кухнях шло семейное обсуждение прямых телевизионных трансляций с заседаний нового парламента СССР. Замолкли мои многочисленные телефоны, и я из члена Верховного Совета СССР снова превратился в главного редактора газеты «Известия». Статус газеты государственной, близкой к высшим эшелонам власти, которую коллектив редакции сделал одной из самых крупных и, пожалуй, самой влиятельной из советских газет, привлекал к ней особое внимание как в республиках Союза ССР, так и во всем мире. Но тем больших внимания и самоотдачи она требовала от меня, заставляя просто разрываться между Верховным Советом и редакцией. В конце концов я выработал странный распорядок дня: с утра к 8.30 — в редакцию, к 10.00 — в Кремль, на сессию парламента, в 14.00, когда на сессии объявляется перерыв на обед, — снова в редакцию, в 16.00 — в Кремль, в 18.30–19.00 — опять в редакцию. С этого момента можно было уже не спешить, спокойно заняться подготовкой завтрашнего выпуска «Известий» и другими редакционными делами.

Понятно, что такой темп и такой стиль жизни изматывали до предела, не давали продохнуть, и я думал только о том, чтобы на очередном съезде народных депутатов попасть под ротацию и уступить свое место в Верховном Совете кому-нибудь другому. Пока же приходилось «сидеть на двух стульях», только так можно было более менее надежно контролировать газету и серьезно работать в парламенте, где впервые в истории нашей страны разворачивалась перед депутатами, а через телевидение — и перед всем народом многоактная драма большой политики.

Но вернусь в тот поздний мартовский вечер. Среди тринадцати телефонов правительственной, обычной городской и внутренней связи стоял белый телефон без диска — так называемый «СК», то есть «специальный коммутатор», по которому можно было практически мгновенно связаться с любым из членов высшего руководства страны, в какой бы точке земного шара он ни находился. Это была, и, наверное, остается сегодня самая защищенная система связи, по которой разрешались разговоры на темы, обозначаемые грифом «совершенно секретно». Я этим телефоном ни разу не пользовался, во-первых, потому, что, как всякий журналист, не любил секретность, а во-вторых, для любых выходов «на верха» достаточно было других систем правительственной связи.

В этот вечер я впервые услышал, как «поет» аппарат «СК» — как будто очень часто кукует кукушка. Схватил трубку: Лукьянов.

— Сейчас тебе будет звонить Михаил Сергеевич, — сказал он. — Не вздумай отказываться.

И, видимо, торопясь освободить линию, положил трубку. Я не успел его спросить, почему будет звонить Горбачев и от чего не надо отказываться.

Президент позвонил сразу же — возможно, Лукьянов разговаривал со мной из его кабинета. Поздоровались. Спросил, как идут дела, какая обстановка в редакции, как я оцениваю работу парламента. Я насторожился, понимая, что Горбачев в свойственной ему манере готовится к главному вопросу. И действительно, после нескольких «подготовительных» фраз президент сказал:

— Ты, конечно, понимаешь, что Примаков теперь должен сосредоточиться на работе в Президентском совете. Значит, ему придется уйти с поста председателя Совета Союза. Есть мнение: представить членам палаты твою кандидатуру вместо него. Как ты к этому относишься?

Существовали неписаные правила: «есть мнение». Чье? Уже обсуждено и решено, или это просто личная позиция? Спрашивать не полагалось. Не полагалось и отказываться, если «мнение» уже есть. Во всяком случае, отказываться прямо.

— Ну, конечно, как к большой чести отношусь, Михаил Сергеевич, — ответил я. — Только ведь кандидатура моя непроходная, думаю, вряд ли изберут.

— Почему?

— Многие члены Верховного Совета недовольны «Известиями». Считают, что газета уделяет мало внимания и места их выступлениям. Обижаются на критику. Вы же знаете: в Верховном Совете хватает людей, которые имеют большой зуб на прессу, хотят покомандовать ею.

— Ну а теперь ты ими покомандуешь, — пошутил президент.

— Не изберут, Михаил Сергеевич. Уверен, не изберут. Тогда мне еще труднее будет держать газету в боевой форме, защищать ее. И кроме того: я же не умею и не стану за себя агитировать, создавать в палате свое личное лобби. Там есть уже группы, которые имеют своих кандидатов. Мне-то это хорошо известно.

— Знаешь, — сказал президент. — Давай договоримся так: все, что от тебя требуется, — это не снимать свою кандидатуру. Не брать самоотвод, когда тебя выдвинут. Я тебя очень об этом прошу. Договорились?

Разговор продолжался еще несколько минут, и Горбачев в разных вариантах трижды повторил, что не надо брать самоотвод. Я пообещал ему не делать этого и задал свой вопрос, который волновал меня в тот момент более всего:

— А как же газета, Михаил Сергеевич? Что с ней-то будем делать? По-моему, она сегодня представляет столь серьезную силу, что передать ее надо в очень крепкие и надежные руки.

— Согласен. Но кто же лучше тебя знает, кому ее передать? Думай, предлагай, ищи преемника.

На этом президент закончил разговор. Разговор, в котором были предрешены два важнейших кадровых назначения, к сожалению, на мой взгляд, оба неудачные. Я очень критично оцениваю свою деятельность в роли председателя палаты Совета Союза, а газете этим разговором была уготована тяжкая доля: по нашей с Е. М. Примаковым рекомендации ее главным редактором назначили Н. И. Ефимова, которого мы давно и хорошо знали, но в котором сильно ошиблись. Впрочем, вся кадровая политика советского руководства в 1985–1991 годах была невероятно отягощена такими ошибками, отражающими труднообъяснимый, противоречивый взгляд Горбачева на подбор команды.

Через несколько минут еще раз перезвонил Лукьянов. Его интересовало содержание беседы. Он вновь повторил, что не надо отказываться, что все будет в порядке. В заключение добавил, что президент с энтузиазмом отнесся к моей кандидатуре, очень ценит меня и полностью доверяет.

С этого разговора начались для меня кошмарные дни. Выборы шли исключительно трудно. Голосовали, наверное, раз пять. В списке кандидатов было и семь, и пять и три фамилии. И хотя я шел, как говорится, с большим отрывом от других, набрать 50 процентов плюс 1 голос членов палаты никак не удавалось. Очень хотелось выскочить на трибуну и снять свою кандидатуру, но обещание, данное Горбачеву, не позволяло это сделать. Потом я узнал, что все дело, оказывается… в парламентских корреспондентах «Известий» — редакционный коллектив не хотел моего ухода из газеты, и аккредитованные в Кремле известинцы с детской непосредственностью уговаривали депутатов не голосовать за меня. Пожалуй, это было единственное приятное открытие тех выборов нового председателя Совета Союза.

Но действия моих подчиненных создавали совершенно фальшивую ситуацию: выходит, пообещав президенту не отказываться, я на деле организую отказ в другой форме — попробуй докажи, что ты не знаешь об агитации своих парламентских корреспондентов.

Тогда всю их работу координировал В. И. Щепоткин, заместитель редактора отдела советского строительства. Вечером, вернувшись в редакцию, я вызвал его и, пересказав разговор с Горбачевым, попросил устраниться от выборов, пусть идет все само собой. Слава огорченно сказал:

— Ну тогда уж точно изберут! И зачем вам это надо…

На следующем этапе голосования, 3 апреля 1990 года, я был избран весьма солидным большинством. 4 апреля в печати появилось:

Постановление

Совета Союза Верховного Совета СССР

«Об избрании Председателя Совета Союза»

Совет Союза постановляет:

Избрать Председателем Совета Союза Лаптева Ивана Дмитриевича — народного депутата СССР от Коммунистической партии Советского Союза.

Заместитель Председателя Совета Союза

А. Мокану.

Москва, Кремль,

3 апреля 1990 г.

В этот же день, то есть сразу после голосования, я приступил к новой работе. По ранее утвержденному распределению обязанностей между двумя председателями палат, мне достались международные связи парламента и социально-экономическое, в первую очередь гуманитарное, законодательство. Первый блок вопросов особых проблем не сулил, я к этому времени имел уже солидный опыт международных контактов на самых различных уровнях — от встреч со своими коллегами из десятков стран до серьезных переговоров с главами государств и правительств. Так что здесь я ступал на знакомую почву. Куда как сложнее была задача не просто участия, а руководства, координации законодательного процесса. Тем более что многие гуманитарные законы принимались впервые в советской истории, опыта их подготовки не имели даже самые заслуженные юристы. Такие законы, как о печати и других средствах массовой информации, об общественных объединениях, о свободе совести и религиозных организациях, о профсоюзах, о въездах и выездах, о местном самоуправлении, десятки и десятки других правовых актов были своего рода открытием для страны. Мы, народные депутаты, верили и надеялись, что они станут главными регуляторами построения правового государства и гражданского общества.

Вокруг каждого закона возникала жаркая схватка. И не только потому, что народные избранники были слабо подготовлены к скрупулезной, часто очень нудной работе написания юридических документов и каждый делал это на свой лад, яростно отстаивал именно свой вариант, хотя такой дилетантизм сильно мешал делу. Главным было другое: власть в СССР десятилетиями регулировала свою деятельность не законами, а постановлениями, не правом, а политической целесообразностью, как она ее понимала. Естественно, что центр власти — Коммунистическая партия не могла легко уступить присвоенную ею роль единственного настоящего «законодателя» советской жизни. Да и не просто уступить — самой стать не над законом, а под ним.

Ситуации, возникавшие вокруг новых законов, сегодня кажутся смешными, но тогда нам было не до смеха. Почти 30 (!) лет в СССР не могли принять Закон о печати. Помню, когда я был направлен после учебы в Академии общественных наук на работу в Отдел пропаганды ЦК КПСС и только-только успел познакомиться с его работниками, заведующий сектором газет И. А. Зубков под большим секретом, «как бывшему газетчику», показал мне один из вариантов этого закона. Над ним начали работать еще в хрущевские времена, приход каждого нового генерального секретаря вызывал переделку текста, но этот закон так и не вышел из стен отдела пропаганды. Только новый Верховный Совет СССР в 1990 году смог создать и принять Закон о печати и других средствах массовой информации. Считаю, что могу гордиться тем, что именно мне выпала удача курировать работу над его проектом, главную роль в которой сыграли три депутата: К. Д. Лубенченко, А. Е. Себенцов и Н. В. Федоров при непосредственном участии Ю. Х. Калмыкова. Шума и разных интриг вокруг закона было много, откуда-то все время появлялись альтернативные проекты, их публиковали газеты, это вызывало депутатские запросы, порождало подозрения, что закон могут «подменить», но в конце концов он был принят и стал первым за время советской власти законом, утверждающим свободу печати.[12 - Могут возразить: а как же ленинский Декрет о печати, принятый на третий день после революции 10.11.1917 г.? Но это все-таки декрет. Вообще же законов о печати в отечественной истории было два: в 1882 г. (не столько о печати, сколько о цензуре) и от 27.04.1917 г., принятый Временным правительством Керенского.] Оттолкнувшись от него, российский парламент примерно через год примет еще более прогрессивный Закон о средствах массовой информации Российской Федерации, который, слава богу, неплохо работает и сегодня, хотя уже и нуждается в дальнейшем развитии.

Но самым большим уроком и испытанием стала для меня работа над проектом Закона о порядке выезда из Союза Советских Социалистических Республик и въезда в Союз Советских Социалистических Республик граждан СССР. Этот проект стал законом и вступил в силу 20 мая 1991 года и до сих пор определяет возможности личного взаимодействия с остальным миром граждан многих республик бывшего Советского Союза, хотя, конечно, каждая из них немного переделала его «под себя».

В принципе я, пожалуй, был готов к работе над этим законопроектом — еще с 1985 года, став депутатом старого Верховного Совета СССР, я постоянно занимался проблемой так называемых «отказников» — соотечественников, получавших отказ на выезд из СССР. Мотивы отказа были самые разные, но в основном абсурдные — человек, например, 15 лет тому назад работал в режимном институте, а все еще считался носителем государственных секретов — воистину наши секреты никогда не старели. А так как меня — дескать, молодой депутат да еще редактор «Известий» — постоянно выводили на работу с американскими парламентариями, то мне они и вручали списки этих «отказников». Замечу, кстати, что ни одного такого списка от нашего КГБ я ни разу не получил, проблемы для него, видимо, не существовало. А американцы знали точно адрес, место работы, возраст, национальность каждого «отказника» и причины отказа на выезд. Они привозили с собой длиннейшие списки — первый был на 213 фамилий, вручали их мне со всякого рода заявлениями. Я писал по каждой фамилии письма в КГБ, в Генеральную прокуратуру, в МИД, встречался с самими «отказниками» — если бы можно было пересказать, что пришлось услышать и пережить! — список постепенно сокращался. Огромную роль в этом сыграл И. П. Абрамов, генерал КГБ, работавший заместителем Генерального прокурора СССР. Уверен, он прекрасно понимал, что многие «отказники» — жертвы ведомственного произвола, но сам выступить против него не мог, таковы были «правила игры». А вот официальные обращения депутата Верховного Совета да еще редактора «Известий» помогали ему занять четкую позицию. В результате получилось так: если в первом списке, врученном мне в 1985 году сенатором США Деконсини, было 213 фамилий, то в последнем, перед самым принятием закона привезенном заместителем государственного секретаря США Ричардом Шифтером, — 7! Наши бывшие соотечественники, ставшие теперь в Израиле, в США, в Канаде, в других странах известными и влиятельными политическими фигурами, и не подозревают, какие споры разворачивались вокруг разрешений на их выезд и кто в этих спорах какую позицию занимал. И слава богу!

Поучительной была и работа с американскими парламентариями напрямую. Люди старшего поколения, уверен, помнят телемосты между Верховным Советом СССР и конгрессом Соединенных Штатов Америки. Вместе с нашим выдающимся международником, тогда заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС, В. В. Загладиным я участвовал во втором таком телемосте. И первый раз испытал на себе приемы открытой, публичной, хотя, по сути, хамской, политической схватки, которую с первых слов навязали нам сенатор Мойнихэн и конгрессмен Хойер. Мы прилично разругались с ними, и тем большим было мое удивление, когда я получил благодарственную телеграмму от Мойнихена. Хойер же сам приезжал ко мне трижды.

Уже тогда в крестьянской моей душе зародилась мысль: что-то не так в нашем общении с «братьями» по ту сторону Атлантики. Я начал наблюдать за этим с особым вниманием. А вскоре встретил и стал сопровождать конгрессменов Д. Фэссела и У. Брумфилда — демократа и республиканца. Фэссел возглавлял тогда в Конгрессе комитет по международным делам, причем возглавлял много лет. Брумфилд же слыл ярым противником разоружения и переговоров на эту тему.

А Советский Союз именно эта тема больше всего интересовала. Заканчивался срок нашего одностороннего моратория на ядерные испытания, надо было точно знать позицию американской стороны: поддержат они продолжение запрета на взрывы или же будут продолжать свои испытания, как раньше, не оставляя нам иного выбора.

Американская «пара» прилетела, как обычно, с женами, на компактном, но очень комфортабельном и «дальнелетном» самолете — Атлантический океан он мог перекрыть без посадки в оба конца. На нем мы улетели в Ленинград, где в гостинице «Балтийская» я и получил ответ на вопрос о моратории. Картина была, конечно, достойна кисти больших художников.

…Четыре часа утра. Жены конгрессменов давно спят. За столом в «штабном» номере четыре человека — два американца, переводчик и ваш покорный слуга. Охранники, прилетевшие с конгрессменами, заботливо подливают виски, достают из холодильника лед и содовую. Я в десятый раз пытаюсь объяснить, что для Америки продление нашего моратория — колоссальный шанс. Кое-что смысля в глобальной экологии, читаю короткую лекцию о том, что ядерное оружие не нуждается в ракетной транспортировке, его можно взорвать в любом месте, результат все равно будет планетарным. Просто одни погибнут раньше и сразу, другие — позже и в муках. Какой тогда смысл Америке гнать свои испытания? Вот шанс: мы продлеваем мораторий на них, вы к нему присоединяетесь. Логично? Политически целесообразно?

Фэссел и Брумфилд непробиваемы. Мы провели вместе уже два дня, у них была возможность убедиться, что мы не «темним»; хотя, наверное, я несколько превышал свои полномочия, я их всегда превышал, когда видел, что речь идет о проблеме, важной для нашей страны. Но — молчат. Я начинаю снова, предварительно сказав тост за «простых» граждан Соединенных Штатов. Наконец, опытнейший Фэссел не выдерживает:

— Да взрывайте вы, мистер Лаптев, что хотите! А мы — как взрывали, так и будем взрывать! Ваш мораторий — это ваш мораторий. Вы его объявили, вы его можете прекратить. Соединенные Штаты в этом не участвовали и участвовать не будут.

На всю жизнь я запомнил это американское: «мы — как взрывали, так и будем взрывать!» Ответ, что называется, исчерпывающий, хотя и отнюдь не в дипломатической упаковке. Утром, в 9 часов, поехали на Пискаревское кладбище.

Таких встреч и переговоров было немало, так что обстановка вокруг нашей страны и умение западных политиков «педалировать» на разных вопросах, в первую очередь на правах человека, были мне достаточно ясны.

Первоначально работа над законопроектом в выездах и въездах шла спокойно. По поручению Горбачева я провел совещание с большой группой руководителей и представителей министерств и ведомств — МВД, МИДа, КГБ, Таможенной службы, Минфина, Госплана, МПС, Аэрофлота и других. Позиция вроде бы была единой — закон нужен, работу над ним следует ускорить, принципиальных возражений ни у кого не было.

Это дало возможность подключить к работе над проектом самых квалифицированных депутатов — Ф. М. Бурлацкого, Н. Н. Гриценко, С. А. Азарова, В. Г. Кучеренко, наладить международные консультации. Постоянно мы обращались к консульскому управлению МИДа, к Министерству юстиции, в Государственный комитет СССР по труду и социальным вопросам — надо было предусмотреть какую-то правовую защиту людей, которые будут выезжать, скажем, на заработки, конвенций о защите прав трудящихся — мигрантов мы к тому времени не только не ратифицировали, но даже и не знали. Все шло, как говорится, по плану.

В октябре 1990 года Верховный Совет принял Закон о выездах и въездах в первом чтении. Замечаний было много, но, когда мы с председателем Комитета по международным делам А. С. Дзасоховым и председателем Комитета по законодательству Ю. Х. Калмыковым проанализировали их, оказалось, что в основном это технические моменты, коренной переработки проект не требует. Мы договорились оперативно готовить его на обсуждение, и 23 ноября 1990 года два председателя комитетов внесли его на второе чтение уже с учетом замечаний.

Тут-то он и застрял. Те самые министерства и ведомства, которые поддерживали его на первой стадии, вдруг заговорили о том, «какова цена вопроса». Оказалось, что у таможни не хватает пропускных пунктов, у железнодорожников мало вагонов и большие трудности с их перестановкой на европейскую колею, гражданская авиация нуждается в новых самолетах, а Минфину не хватит валюты (обменивали тогда всего лишь по 1000 рублей). Пошли справки о неминуемых очередях на выезд, кто-то подсчитал, что ждать людям придется не менее года. Потом заговорили, что и паспортов-то у нас не хватит, и ОВИР захлебнется, и погранслужба не справится. И все проводили цифры необходимых затрат, гигантские цифры. Другими словами, по бюрократическим коридорам и кабинетам прошел какой-то сигнал, который очень удачно совпал с ведомственными устремлениями получить «под закон» дополнительные ассигнования. Поэтому и запрашивали с огромным запасом — урежут, дескать, но хоть что-то дадут.

Стало ясно, что надо как-то систематизировать эти ведомственные оценки, чтобы их можно было либо принять, либо аргументированно отклонить. Я обратился в Госплан СССР. Академик С. А. Ситарян, бывший тогда первым заместителем председателя этого почтенного учреждения, через пару недель прислал мне объемистую справку. Привожу ее полностью как пример того, какая гигантская работа сопутствовала принятию Закона о выездах и въездах (собственно, все законодательные акты готовились так же) и какие ведомственные амбиции возникали в то время на, казалось бы, нейтральной почве.

«Уважаемый Иван Дмитриевич,

В связи с Вашим запросом, от заинтересованных министерств и ведомств получены и обобщены предварительные оценки затрат в советских рублях и иностранной валюте, которые потребуется понести для обеспечения реализации положений проекта Закона СССР «О порядке выезда из СССР и въезда в СССР граждан СССР».

Как известно, в последние годы в связи с осуществляемым в стране процессом демократизации был значительно упрощен порядок выезда граждан СССР за границу, что способствовало росту числа таких поездок. За последние четыре года их количество возросло более чем в 30 раз и составило в 1990 году 3,9 миллиона.

В эти же годы принимались меры по развитию службы ОВИР, таможенной и консульской служб, международного транспортного сообщения. Однако стремительное развитие внешней миграции населения не позволяло при ограниченности материальных ресурсов обеспечить надлежащие условия для выезда советских граждан за рубеж.

Введение в действие упомянутого Закона, предусматривающего расширение возможностей для зарубежных поездок граждан СССР, видимо, многократно увеличит число таких поездок. Согласно прогнозу МВД СССР, в первый период после вступления Закона в силу количество временных выездов граждан составит 7–8 млн. в год, а к концу пятилетки может увеличиться до 25–30 миллионов. Такая миграционная активность населения требует решения целого комплекса правовых, организационных и экономических задач.

Исходя из указанного прогноза роста количества выездов граждан СССР за рубеж, министерствами и ведомствами СССР сделаны следующие оценки необходимых материальных затрат до конца нынешней пятилетки.

С целью своевременного рассмотрения ходатайств граждан о выдаче заграничных паспортов МВД СССР предусматривает дальнейшее развитие службы виз и разрешений. Численность аппаратов ОВИР должна быть увеличена к 1995 году на 6 тыс. человек (против 2,4 тыс. человек в настоящее время). Содержание этих работников обойдется за пятилетку примерно в 130 млн. рублей. На подготовку дополнительных помещений для этих служб и оснащение помещений потребуется 12 млн. рублей и 2 млн. инв. рублей (здесь и далее затраты учтены по официальному курсу рубля Госбанка СССР). Для модернизации и развития мощностей по выпуску бланков загранпаспортов на фабриках Гознака и других предприятиях-кооперантах в ближайшие годы необходима закупка импортного оборудования стоимостью около 10 млн. инв. рублей.

Таможенному управлению потребуется дополнительно увеличить численность своих работников на 10 тыс. человек с годовым фондом заработной платы около 30 млн. рублей. Кроме того, с учетом прогнозируемого увеличения пассажиропотока ГУГТК СССР планирует до конца 1995 года открыть 47 новых и реконструировать 42 действующих автомобильных пункта пропуска через госграницу СССР. Строительство и оснащение этих пунктов пропуска вместе с объектами инфраструктуры и соцкультбыта оценивается в 570 млн. рублей и около 100 млн. инв. рублей. Указанное строительство в основном будет финансироваться из таможенных сборов в соответствии с имеющимся решением Правительства СССР о развитии таможенной службы в стране.

Нуждаются в увеличении численности и пограничные войска КГБ СССР. За счет перераспределения личного состава погранвойсками в последние два года обеспечен контроль на 50 новых пограничных пунктах пропуска. Однако в связи с имеющимися запросами республиканских и местных органов управления предстоит открытие в ближайшие годы еще более 100 погранпереходов. Для обеспечения этого численность погранвойск необходимо увеличить почти на 10 тыс. человек, содержание которых оценивается в 32 млн. рублей в год.

Необходимо предусмотреть расходы на развитие консульских учреждений СССР за рубежом — строительство зданий консульств, их оснащение, содержание персонала, создание фондов материальной помощи советским гражданам, попавшим в экстремальные условия. По оценке МИДа СССР, на эти цели потребуется выделение ежегодно 3,3 млн. рублей и 14 млн. инв. рублей.

Весьма значительными могут быть расходы государства, связанные с обменом личных средств граждан, выезжающих за рубеж по частным делам. Исходя из действующей нормы обмена (1000 рублей и 150 рублей на одно лицо по спецкурсу для выезжающих, соответственно, в капстраны и страны СЭВ,[13 - Совет экономической взаимопомощи — так назывался тогда социалистический лагерь.] то есть примерно 178 и 27 долларов США) и географии выездов (72 % в страны СЭВ в 1990 году), следовало бы предусмотреть изыскание постоянно увеличивающейся суммы средств в свободно конвертируемой валюте: от 235 млн. инв. рублей в 1991 году до примерно 1,1 млрд. инвалютных рублей в 1995 году. Кроме того, около 7 млн. рублей потребуется затратить на расширение банковской сети.

Для обеспечения перевозок граждан за границу МПС СССР сообщил о потребности ежегодно закупать по импорту 500 вагонов (пассажирских, багажных и вагонов-ресторанов) на сумму 150 млн. инв. рублей, а также о необходимости расширения железнодорожных пограничных переходов, реконструкции пунктов перестановки вагонов на западноевропейскую колею и осуществления других инвестиционных мероприятий в тринадцатой пятилетке общей стоимостью 200 млн. рублей. Кроме того, будут иметь место дополнительные инвалютные расходы, связанные, главным образом, с расчетами за услуги с иностранными железными дорогами. Стоимость этих затрат увеличится к 1995 году до 28 млн. инв. рублей.

Рост авиационных перевозок советских граждан за рубеж приведет к вытеснениюими с маршрутов Аэрофлота иностранных туристов, что не позволит Аэрофлоту работать на условиях валютного самофинансирования. В этой связи необходимо будет из централизованных источников покрывать валютный дефицит Аэрофлота (за услуги иностранных аэропортов, дозаправку топлива), который, видимо, увеличится с 200 млн. инв. рублей в 1991 году до 900 млн. инв. рублей в 1995 году.

Парк пассажирских самолетов потребуется увеличить за пятилетку примерно на 100 машин стоимостью около 5 млрд. рублей. Примерно такую же сумму необходимо будет затратить на развитие наземной службы пассажирской авиации.

Принятие указанного Закона неизбежно повлечет за собой массовую трудовую эмиграцию из СССР. По оценкам социологов, непосредственная готовность к трудовой эмиграции обнаружена у 1,5–2 млн. граждан СССР и еще примерно 5–6 млн. рассматривает возможность эмигрировать. В этих условиях Госкомтруд СССР считает необходимым создание надежной системы защиты социальных прав и профессиональных интересов советских граждан за пределами СССР, что позволит в значительной мере ослабить отрицательные последствия эмиграционных процессов как для государства, так и для самих граждан. Решение этих вопросов имеется в виду возложить на специальную службу по вопросам внешней миграции населения. По мере развития этой службы в СССР затраты на ее содержание, согласно оценке Госкомтруда СССР, должны увеличиться в текущей пятилетке с 71 до 158 млн. рублей. Кроме того, предлагается ввести при посольствах СССР должности атташе и юрисконсультов по делам работающих за границей советских граждан, а впоследствии создать в ряде стран, куда будет направляться основной поток трудовой эмиграции, представительства миграционной службы СССР. На эти нужды необходимо изыскать за пятилетку 15,5 млн. инв. рублей.

Таким образом, общая сумма затрат, связанных с предстоящим принятием Закона СССР «О порядке выезда из СССР и въезда в СССР граждан СССР» может составить в 1991–1995 годах 11,8 млрд. рублей и примерно 7,2 млрд. инв. рублей.

Очевидно, что при нынешнем состоянии советской экономики, в том числе нехватке валюты, возможность изыскания этих средств из централизованных источников представляется маловероятной.

Отдельные мероприятия, видимо, могли бы быть профинансированы за счет более активного привлечения средств заинтересованных граждан, намеревающихся выехать за границу по частным делам Такие средства, например, может дать предусматриваемое изменение порядка и размера взимания пошлины за оформление документов на выезд за границу или организация в стране валютного рынка для населения, на котором иностранная валюта для вывоза приобреталась бы гражданами по курсу, складывающемуся в зависимости от спроса и предложения.

Однако это не решает в целом вопрос об источниках финансирования. Поэтому представляется, что практические вопросы обеспечения реальной материальной базы для реализации положений Закона должны стать предметом тщательного рассмотрения и поэтапного решения по мере изыскания необходимых материальных, финансовых и валютных ресурсов.

С. Ситарян

21 февраля 1991 г.»

В это же время на нас стали оказывать мощнейший нажим западные страны, внимательно следившие за подготовкой Закона о выездах и въездах. Особенно это чувствовалось со стороны американцев — заместитель государственного секретаря США Ричард Шифтер, с которым я познакомился еще во время своей работы в «Известиях», навещал меня в Кремле, наверное, раза четыре и дотошно расспрашивал о подготовке закона.

Испытал это давление и МИД СССР. Э. А. Шеварнадзе даже обратился в Верховный Совет со специальным посланием, в котором напоминал о заявлении по правам человека, сделанном М. С. Горбачевым в ООН в декабре 1988 года, о Венских договоренностях 1989 года, о других международных пактах и наших обязательствах. Заканчивалось его письмо настоятельной просьбой как можно скорее принять закон или хотя бы существенно продвинуться в работе над ним.

Пришлось докладывать президенту СССР. Он внимательно выслушал меня и распорядился:

— Собери их еще раз и утряси все. Закон надо принимать, тут спорить не о чем. Люди же все равно миллионами едут.

18 апреля 1991 года в 16.00 я провел еще одно совещание с «заинтересованными ведомствами», дополнив их Государственной внешнеэкономической комиссией (от КГБ почему-то пришел один из руководителей контрразведки). Оказалось, что дело не так уж и плохо — Аэрофлот не ждал больших прибавок пассажиров, МПС имело почти достаточный парк вагонов, таможня уже занималась реконструкцией и расширением своих пунктов. Громов Б. В., нынешний губернатор Московской области, а тогда первый заместитель министра внутренних дел СССР, заверил, что по линии МВД вся необходимая работа уже развернута. Минфин, правда, опять поставил вопрос о расходах и пытался подвести под закон глубинную мину в виде предложения финансировать его из валютных доходов союзных республик, но другие участники совещания с ним не согласились. Итог совещания: закон можно выносить на второе чтение. Я договорился с А. И. Лукьяновым, что его включат в повестку дня сессии на 13 мая 1991 года.

Разумеется, наряду с Законом о выездах и въездах готовились десятки других актов, обсуждались, голосовались. Дефицит правового регулирования жизни общества был исключительно острым. Страна, люди нуждались в тысячах законов, но одномоментно, сразу они появиться не могли, а принимать «сырые», недоработанные законы было не меньшим риском, чем жить без них.

Массу времени занимали и международные дела, встречи с дипломатами, работающими в Москве, прием парламентских и иных делегаций, которые тогда проявляли к нам исключительный интерес. Поступало много приглашений из зарубежных стран, но, как правило, я должен был от них отказываться — слишком горячее время было в Советском Союзе. Но в одну поездку все-таки пришлось поехать, и я упомяну о ней здесь, так как она тоже связана с Законом о выездах и въездах.

26 — 27 сентября 1990 года в Страсбурге проходила очередная сессия Парламентской Ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). Лукьянов со ссылкой на Горбачева поручил мне выступить на этой сессии с докладом. Не знаю, был ли это первый приезд делегации нового советского парламента или европейцы понимали происходящее у нас очень плохо, но внимание к нам было очень большим. За два дня я повстречался с представителями ФРГ, Италии, Швейцарии, Франции, Испании, были и другие встречи. С председательствовавшим тогда на сессии ПАСЕ шведом А. Бьерком мы вообще проговорили два часа, и эта беседа показала, какое громадное значение имеет для Европы волна демократизации в Советском Союзе. ПАСЕ решила даже создать новый постоянный парламентский орган — Ассамблею Европы, намереваясь вовлечь туда парламенты США и Канады, а также стран Восточной Европы. Вес демократических парламентских институтов на старом континенте явно возрастал.

Немало времени затратили мы и на встречу с премьер-министром Испании Ф. Гонзалесом, тоже выступавшим на сессии ПАСЕ. Он высказывал комплименты Горбачеву, с которым несколько раз встречался, и с большой иронией отзывался о звучавших на сессии призывах больше помогать экономике стран Восточной Европы и СССР. Гонзалес рассказал мне, что Испании после смерти Франко тоже все обещали помощь, но решать свои проблемы ей пришлось самой, и вообще богатые страны всегда охотно говорят о помощи, но — только говорят. О наших гуманитарных законах он знал и отзывался так: они принесут СССР влияние, которое не завоюешь никаким оружием.

Перед отъездом в Москву я пригласил на обед секретаря Совета Европы Кэтрин Лялюмьер. Встретиться с ней очень советовали представители нашего посольства, подчеркивая, что она пользуется особым доверием президента Франции Ф. Миттерана. Кэтрин оказалась очень симпатичной, веселой и… откровенной особой. От нее я услышал наконец прямую оценку нашего Закона о выездах и въездах. Улыбаясь, она сказала, что, очевидно, западным странам придется отбросить «политическое лицемерие» и начать формировать какие-то заслоны или ограничения въезду людей из Советского Союза.

— У граждан вашей страны, — продолжала она, — существует странное заблуждение насчет радости, с которой их будут встречать на Западе. Представьте себе, что будет с Францией, если сюда хлынут 2–3 миллиона ваших соотечественников! Мы и сейчас уже не знаем, как бы оградить Францию от арабов и негров, обратите внимание, сколько их у нас. Так что по мере того как вы поднимаете «железный занавес», нам, видимо, придется опускать «золотой».

Этот разговор показывал, что мы с Законом о выездах и въездах ломимся «не в ту дверь». Никакие ни 30, ни 10 миллионов человек из СССР выехать не смогут по той простой причине, что их никто не примет. Право въезда в западные страны, действительно реально и давно существующее, вовсе не означает права жить там и тем более работать. Основное возражение против закона явно отпадало.

Я, однако, решил еще раз все это проверить. Позвонил Джеку Мэтлоку, который был тогда послом США в Советском Союзе, — мы с ним знакомы были близко и давно — и попросил узнать у Ричарда Шифтера, не сможет ли тот прилететь в Москву и повидаться со мной? Мэтлок уверенно ответил, что скорее всего здесь проблем не будет.

Действительно, 11 октября 1990 года заместитель государственного секретаря США был у меня. Я рассказал ему, как движется работа над законом, но заметил, что вряд ли мы сможем ввести его в действие сразу в полном виде. Проблема здесь — создание инфраструктуры, а она требует времени и больших затрат. Шифтер с этим согласился: да, наверное, так будет лучше, да, реальные возможности страны должны учитываться. Тогда я, вроде бы шутя, сказал, что вот теперь США получат такой «пылесос», который позволит вытянуть из СССР всех лучших работников. Шифтер шутки не принял, сказал, что нас неверно информируют, будто американцы буквально охотятся за нашими математиками, физиками, другими специалистами. В США, в общем-то, недостатка в специалистах нет, тем более что туда едут люди из всех стран. Конечно, и от нас кто-то уедет, ну а разве сейчас не уезжают?

После этого я счел возможным прямо поставить перед ним вопрос о масштабах выезда, выразил обеспокоенность эйфорическими настроениями советской интеллигенции, наивно уверенной, что Западная Европа и Америка ждут ее с распростертыми объятиями. Шифтер это полностью поддержал, сказав мне, что в мире вообще остались только три «открытых» страны — Израиль, США и Австралия. Но эмиграция в Израиль исчерпывается еврейским населением, в Австралию въезд открыт только формально, а что касается свободного въезда в США, то он сам — жертва этой свободы: его в Америку впустили, а его родителей — нет. И кроме того: в США поедут столько советских граждан, сколько Джек Мэтлок распорядится выдать им въездных анкет.

Я проинформировал об этих встречах и Горбачева, и Лукьянова, направив им обстоятельные записки. Работа над законопроектом продолжалась. Но чем ближе подходили мы к 13 мая, тем больше становилось признаков лоббистской обработки депутатов не в пользу закона. Аргументов новых не прибавлялось, но прибавлялось число противников — нет, и все! Позиция самого Лукьянова тоже была странной: он вдруг решил, что вопрос надо рассматривать на раздельных заседаниях палат. С трудом удалось его убедить, что для начала надо провести все поправки через общую сессию. Горбачев же, видимо, считал принятие закона делом предрешенным и не вмешивался.

Думаю, что попытка провала закона планировалась именно как удар по президенту СССР. Международное внимание к этому акту было так велико, использование проблемы прав человека в международной политике — столь отработано, что, не прими мы этот закон, авторитет Горбачева был бы заметно подорван, мировая поддержка ему сразу бы ослабела.

Между тем в Верховном Совете происходили совсем уж малопонятные вещи. Неожиданно та рабочая записка, которую прислал мне С. А. Ситарян, оказалась на руках у депутатов, хотя я ее раздавать не предполагал. К ней были приложены огромные ценники на проезд — и железнодорожным транспортом, и самолетом — в более, чем 30 стран. Венчал этот пакет документов перечень необходимых затрат, которые требовалось сделать разным министерствам и ведомствам еще до введения закона в действие. И добро бы раздали эти бумаги с тысячами цифр заранее, скажем, когда они были направлены в Верховный Совет, — за это время их трижды можно было «переварить»! Нет, раздали перед самым началом заседания, когда их не только изучить — просто прочитать депутаты не успевали. Позже я нашел «сопроводиловку» к ним, датированную 25 февраля: рукой Лукьянова после слов «Для раздачи членам Верховного Совета СССР» было прописано: «при рассмотрении законопроекта». Что и говорить: аппаратные игры — тонкое искусство!

Обсуждение законопроекта 13 мая началось как наступление депутатов на классового врага. Ф. М. Бурлацкий, которому было поручено представить закон, решил, видимо, блеснуть эрудицией доктора юриспруденции и вызвал своим докладом раздражение у части депутатов — в Верховном Совете СССР Шандыбиных тоже хватало. И понеслось! Депутаты словно забыли, что в первом чтении закон принят ими же, и выступали так, будто кто-то навязывал им и стране эти выезды и въезды. Те, кто пытался объяснить, что де-факто закон на 85–90 процентов уже действует, что за последние четыре года число зарубежных поездок граждан СССР выросло в 30 раз, чуть ли не освистывались. Я вынужден был даже взять слово и сказать, что в зале сложилась обстановка, не свойственная нашему парламенту и недостойная его. Куда там! А ты скажи лучше, где деньги? Где 100 новых самолетов? 800 вагонов? Где новые пограничные переходы? Где, где, где… Причем выступали больше всех депутаты, которые обычно и по самым простым вопросам не выходили к микрофонам.

Замечаний было высказано много, часто взаимоисключающих. Но это и позволило разработчикам закона перевести обсуждение в другую плоскость — создать согласительную комиссию двух палат Верховного Совета, поручить ей разобраться со всеми замечаниями и предложениями, а пока не ставить проект на голосование. На том и порешили.

Состав согласительной комиссии я представил сразу же, депутатов к тому времени знал уже неплохо. От Совета Национальностей в нее вошли Б. И. Олейник, П. Д. Осипов, Т. К. Пупкевич, М. И. Умарходжаев. От Совета Союза — А. Н. Саунин, А. Е. Себенцов, Ф. А. Табеев, И. Д. Лаптев. Сразу же, как только объявили перерыв, комиссия принялась за работу.

Через пару дней я должен был докладывать на совместном заседании палат о выводах и предложениях согласительной комиссии. Собственно, предложение было одно: закон принимать, а постановление о порядке его введения в действие дать в новой редакции. Эту новую редакцию мы тоже подготовили. Депутат Пупкевич зафиксировал свое особое мнение, о котором тоже пришлось сказать, — закон отложить, вернуться к нему после того, как примем законы об отпусках, об индексации доходов, о труде.

Для того чтобы привлечь внимание депутатов, я рассказал сначала о тех совещаниях, которые проводил в период подготовки закона, назвал количество выездов из СССР: в 1990 году за рубеж выезжали почти 3,5 миллиона человек, из них 453 тысячи — на постоянное жительство. Зал загудел, депутаты этих цифр не знали.

— В чем же причина наших разногласий по обсуждаемому закону? — сказал я дальше. — По-моему, в том, что мы начали рассматривать его как некий экономический проект, а то и как благотворительную акцию государства. Сам характер розданных вам материалов, подбор приведенных в них расчетов предопределяют такое впечатление. Я не ставлю под сомнение приведенные там цифры, просто любая цифра может стать лукавой, если ей не противопоставить другую цифру. Справки ведомств отражают типично патерналистский подход — государство-де должно вот так потратиться. Но совершенно правильно сказал депутат Азаров: этот закон должен работать на основе рыночных принципов. Тогда он принесет государству не убытки, а прибыль.

В самом деле, взгляните еще раз, например, на списки цен на авиабилеты. Разве это государственный расходы? Разве четыре — пять миллионов пассажиров — это убыток Аэрофлоту? А обмен валюты? Мы же должны исходить из рыночного, коммерческого курса, он всегда выгоден. И вообще выезды во всем мире выгодны, нигде за счет налогоплательщиков туризм и деловые визиты не осуществляются.

Кроме того, уважаемые депутаты, говоря об экономике, не будем забывать и о политике. Я могу назвать, по крайней мере, три международных соглашения, под которыми стоит подпись Советского Союза и которые отражают наши обязательство касательно свободы передвижения людей: Пакт о правах человека, Заключительный акт совещания в Хельсинки, Парижская хартия. В этих документах зафиксировано совершенно ясное, общепризнанное во всем мире право любого человека, и наша страна обязалось это право соблюдать, как все.

Хочу также обратить ваше внимание, что это закон не столько о выездах и въездах, сколько о поездках. Мы можем поставить вопрос о любых ценах, пошлинах, тарифах, но в главном спора быть не может — любой не пораженный в правах гражданин СССР имеет право ездить за рубеж.

В заключение я «обогатил» Верховный Совет рассуждениями о том, что мера социалистичности общества определяется мерой свободы его граждан, в том числе и свободы передвижения, и призвал проголосовать за закон. Раздельным голосованием палат он был принят. 20 мая 1991 года Горбачев его подписал.

Такие коллизии возникали в Верховном Совете все чаще. Былая монолитность власти дала трещину, общество разделилось на «реформаторов» и «консерваторов», в парламенте возникли непримиримые группировки, каждый, казалось бы, совершенно нейтральный вопрос становился предметом ожесточенного политического спора. Громадная инерция громадной страны тащила нас путями давно устаревших стереотипов, не позволяя ускорить назревшие решения, что, в свою очередь, было основанием беспощадной критики в наш адрес со стороны как неопытных нетерпеливых «перестройщиков», так и, наоборот, весьма опытных политических спекулянтов. И совсем уж нередко я вспоминал о ночном звонке Горбачева и бранил себя за то, что не сумел тогда отказаться.






Глава 7. Игра под названием «500 дней»





Конечно, работа на посту председателя палаты Верховного Совета СССР открывала очень многое. Реальная власть постепенно переходила к конституционным структурам. Вместе с властью, естественно, приходили и проблемы, часто для народных депутатов совершенно новые. Требовались нестандартные решения. Политическая система медленно, но все же реформировалась. А вот в экономике дело почти не двигалось. Это порождало цепную реакцию локальных напряженностей.

К осени 1990 года в стране уже был явный перебор критических ситуаций и дефицитов. В Армении произошло разоружение бойцов так называемой национальной армии (АНА), которая была основной военной силой в сшибках по поводу Нагорного Карабаха. Но взамен руководство Армении потребовало, чтобы Центр сам разобрался в конфликте и решил проблему Карабаха. Молдова избрала президента, им стал Мирча Снегур — и сразу же заволновались гагаузы, а затем мы узнали о самопровозглашении Приднестровской республики. Из Грузии приходила информация о конфликтах из-за выборов в Верховный Совет республики; объявили их многопартийными, а соответствующего закона о порядке регистрации кандидатов принять не успели. В России закончился второй этап Учредительного съезда Компартии РСФСР, вызвав недоумение у миллионов соотечественников двумя обстоятельствами: около десяти миллионов человек оказались членами партии, в которую они не вступали, а остальные россияне восприняли выборы И. К. Полозкова в лидеры новой партии как собственное унижение, ибо помнили о конфузе с попытками избрать Ивана Кузьмича председателем Верховного Совета РСФСР. В Киргизии, в городе Оше, строили баррикады, формировали отряды самообороны. В столкновениях киргизов и узбеков ранено около 50 человек. На Украине бушует «Рух». И так далее, и тому подобное…

В громадной стране стало не хватать даже того, что всегда было в достатке, пусть и не очень высокого качества. То исчезнут мыло и вообще все моющие средства, то лекарства, то соль, то растительное масло. В некоторых областях РСФСР образовался дефицит винно-водочных изделий. Начались перебои с хлебом. Почти настоящий бунт вызвало в Москве исчезновение сигарет.

Люди были озлоблены, сбиты с толку. Стали верить то в прилеты НЛО, то во врачующую силу кашпировских и чумаков. Политические болтуны собирали большие аудитории, предлагая готовые рецепты улучшения жизни — от ареста Политбюро ЦК КПСС, и в первую очередь Горбачева, до продажи американцам Чукотки, а японцам — Курильских островов.

Самое важное, что вроде бы никаких видимых изменений не произошло в сравнении с тем, что было и год, и два тому назад. Не стало выпускаться меньше мыла или сигарет. Не сворачивалось производство лекарств. Не простаивали хлебопекарни. Да и люди были все те же: еще 3–4 года назад выражавшие «единодушную поддержку историческим решениям ЦК КПСС и Советского правительства», единогласно голосовавшие, самые читающие, самые прогрессивные.

Разумеется, уже у многих из них за годы перестройки пелена спала с глаз. Многие адекватно оценили уровень своего бытия, ужаснулись и запротестовали. Но немногие из многих пошли еще дальше. Взяв на вооружение лозунг «Чем хуже, тем лучше!», они стали самыми активными участниками борьбы между двумя президентами — СССР и РСФСР — и не жалели керосина в костер их схватки. Нагнетание всяческих дефицитов явилось самым хорошим «керосином» для этого костра. Товары, лекарства, продовольствие волшебным образом исчезали и так же появлялись вновь. Последнее, как правило, происходило после каких-нибудь гневных выступлений российского руководства, в очередной раз в чем-то уличавшего ненавистный центр. Эти обличения подхватывала и «творчески развивала» консервативная оппозиция Горбачеву, партократия, обвиняя его в развале страны.

Руководство пока еще единой страны, прежде всего исполнительная власть, уже давно понимает: обстановка ухудшается, и лихорадочно ищет выход. По нашей неистребимой традиции, решение в любой трудной ситуации — создать комиссию и написать программу. В правительство приглашают академика Л. И. Абалкина, директора Института экономики, парламент утверждает его вице-премьером. Начинается работа над программой. На Абалкина оказывается мощное давление, требования незамедлительно решить возникшие проблемы, радикализировать экономическую политику, ускорить реформы звучат в печати, на сессиях парламентов, на митингах, к которым у советских людей, находящихся в Москве, явно появился вкус. После долгих лет молчания теперь они отводят душу по любому поводу. Будет ли результат — неизвестно, но зато «мы им врезали».

Абалкин невозмутимо доводит работу до завершения и в декабре 1989 года представляет ее на 2-й Съезд народных депутатов СССР. Так как доклад по ней делал глава правительства Н. И. Рыжков, эта программа осталась в истории как программа Абалкина — Рыжкова. Была в ней, конечно, и половинчатость, нерешительность, но было и немало разумных идей, которые, кстати, стоят на повестке дня и сегодня: ликвидация монополизма в экономике, преобразование министерств, высвобождение предприятий из-под давления единого и нерушимого плана, постепенное движение к рынку. Не могла программа обойти и вопросы ценообразования, изменения цен.

Не знаю, кто писал Николаю Ивановичу текст сообщения об этой программе. Но кто бы ни писал, этот «спичрайтер» должен нести большую долю ответственности за результаты выступления премьер-министра. Доклад был настолько беспомощным, что приникшая к телеэкранам страна усвоила из него только заявление о предстоящем повышении цен. Потребительский рынок буквально взорвался, население смело все, что было на прилавках, а что могло быть — торговля, и государственная и частная, стала придерживать. Самым распространенным сюжетом на телевидении в эти дни, несомненно, была демонстрация девственно чистых прилавков и витрин. В результате вопрос о ценах пришлось отложить, а это значит, что рухнула и вся программа.

Поношения этой попытки систематизировать реформы в экономике, соотнести их одну с другой, определить направления и темы перемен, на мой взгляд, были беспрецедентными. Кто называл ее «аппаратной», «номенклатурной», кто, наоборот, — «антисоциалистической», «прожектерской», «антинародной». То есть, как это порой случается, правые и левые выступали против реформы Абалкина — Рыжкова, хоть и под разными лозунгами, но с одной и той же целью: скомпрометировать и похоронить ее. Что в конечном счете и произошло.

Реакция правореформаторского, наиболее радикального крыла, сплотившегося вокруг Б. Н. Ельцина, понятна. Относясь с глубочайшим недоверием ко всему, что исходило от «горбачевского стана», стремясь как можно быстрее отказаться от всякого государственного регулирования в экономике, готовое к всенародной контузии под названием «шоковая терапия», оно не могло принять саму идею эволюционных преобразований, тактику постепенности. Впрочем, и не без основания. Редко ли у нас эта тактика оказывалась топтанием на месте, полной остановкой!

Гораздо интереснее и глубже мотивы сопротивления «слева», от «своих». Мы еще не сознавали тогда истинных масштабов этого сопротивления, считая, что достаточно вывести из руководящих эшелонов Лигачева, Полозкова, Воротникова, еще кого-нибудь, кто на капитанском мостике сбивал «прорабов перестройки» с верного курса, — как наш корабль устремится вперед с крейсерской скоростью и прямо в желанный порт. Это все еще был пережиток наших представлений об «отдельных недостатках» системы. Главные силы сопротивления были не на мостике, а на палубах корабля. Если в программе предусматривалось существенное, на деcятки, сокращение числа союзных министерств и ведомств, то можно себе представить, сколь большой урон должен был понести наш многомиллионный бюрократический аппарат и как сильно должна была встревожиться та его часть, которой вроде бы ничего не грозило. Пока не грозило. А потом?

Даже те, кто чувствовал себя в полной безопасности, понимали, что, пройди эта реформа — прежним влиянием они уже никогда не будут пользоваться. Система глухо заворчала и на какое-то время сочла, что ей можно использовать реформаторов для борьбы со своими собственными «программистами». Система была очень плохо обучаемой, если обучаемой вообще, иначе бы она смогла предвидеть опыт ельцинского десятилетия, когда каждое сокращение только увеличивало легион чиновников.

Разгром, иначе не назовешь, разработок Л. И. Абалкина почти на год продлил период «разброда и шатаний» СССР в экономической политике, что, в свою очередь, послужило новым стимулом для критики союзной власти и президента Горбачева. Верховный Совет РСФСР даже принял рекомендацию правительству СССР уйти в отставку.

Горбачев требует объяснений у должностных лиц: почему нет лекарств? почему нет моющих средств? сигарет? где хлеб? Объяснения он называет «неубедительными и несостоятельными». Выясняется, что из 170 миллионов тонн зерна, собранного на полях страны, государству продано лишь 48,7 миллиона тонн. Остальное аграрный сектор засыпал в сусеки. Все понимают, что повышение цен неотвратимо.

Экономический блок правительства во главе с Абалкиным предлагает еще 2 или 3 варианта программы реформ в народном хозяйстве. Все они провалены. Первыми отвергают их республики.

В это же время, где-то в июле — сентябре 1990 года, приглушенно, напоминая зловещий шепот, начинает звучать тема обиды на реформаторов со стороны военно-промышленного комплекса и армии. ВПК, избалованный брежневским опекунством, бесконтрольностью, первоочередным выделением материальных и финансовых ресурсов, разросшийся чуть ли не до двух третей объема всей советской экономики, впервые после Великой Отечественной войны 1941–1945 годов попадает в ситуацию дефицитного обеспечения. А в ВПК лучшие кадры, самые талантливые ученые. Ну и, кроме того, конечно, бесчисленный аппарат — управленцы, контролеры, военпреды, директора, снабженцы — всех не перечесть. На конверсию потенциал ВПК еще не направлен, вся эта махина просто отодвинута на второй — третий план. Что делать с заводами, базами, полигонами, военными запасами? Куда пристроить людей, привыкших к самым высоким в стране зарплатам? Какая судьба ждет объекты ВПК в разбегающихся республиках? Ответов нет. Надежды у ВПК на своих представителей в руководстве страны, главный из которых О. Д. Бакланов, заместитель Горбачева в Совете обороны СССР. Кстати, это, может быть, одна из причин его участия в ГКЧП.

А армия? Вывод войск из стран социалистического лагеря, вытеснение их из Прибалтики оставили тысячи и тысячи офицеров, самых молодых, самых дееспособных, без крыши над головой и без надежды получить квартиру. Даже военную технику негде разместить. Что делать? Сокращать армию? Но сокращение армии — это, прежде всего, сокращение генералитета, ибо генералов без солдат у нас и так в избытке.

Ко всем проблемам добавляется беспощадная критика армии и всего оборонного комплекса, которую военные иначе как шельмованием не называют. Среди депутатов СССР и РСФСР возникли группы, которые проводят семинары по вопросам национальной безопасности и обороны и камня на камне не оставляют от советской военной доктрины. Пресса выявляет в армии одно злоупотребление за другим, генеральские дачи уже привычно мелькают на голубых экранах. Возникший под влиянием этой информации Комитет солдатских матерей обнародует чудовищные факты «дедовщины» в армии, требует суда над командирами частей, а то и просто увозит своих сыновей домой, превращая их в дезертиров. Все это не нравится военным, но не нравится и многим советским людям, воспитанным в духе гордости за свою армию, воспринимающим ее как «плоть от плоти народа». Буквально стиснув зубы, наблюдают за всем происходящим «афганцы», у которых при стрельбе по живым мишеням не дрожат руки.

Реакцию верхушки ВПК и генералитета просчитать нетрудно. Поддержку этой реакции со стороны не только «консервативных сил» — тоже. Спасают, видимо, только неоднородность армии да впитанное до мозга костей почтение к «ведущей и направляющей» роли КПСС, ее вождей.

Такова была общая обстановка в стране.

Горбачев и Ельцин словно почувствовали, что котел кипит слишком сильно, может сорвать крышку. Что необходимо хотя бы обозначить общую перспективу работы, сосредоточить на ней внимание людей, дать стране надежду. Оба понимают: в условиях, когда Госплан СССР уже почти полностью выведен из игры, наша неповоротливая, медлительная экономика довольно успешно деградирует, а результатом этой деградации будет крушение государства, следовательно — и их обоих. Отбросив на время свои разногласия, взаимные обиды и претензии, 2 августа 1990 года они подписывают документ о совместной политике в области экономического спасения страны. Под этим соглашением имеются также автографы Н. И. Рыжкова и И. С. Силаева — председателей союзного и российского правительств. Соглашение предоставило «права гражданства» группе С. С. Шаталина — Г. А. Явлинского, которая к этому моменту на одной из спецдач давно уже работала над экономической программой, получившей известность под названием «500 дней». Впрочем, первоначально эта группа назвалась группой С. С. Шаталина — Н. Я. Петракова — Г. А. Явлинского.

Но и союзный Совмин не свернул работы над своей программой.

Возникла странная ситуация. Мы все знали, что где-то работает команда Шаталина, что там собраны молодые экономисты разных школ, что дело у них вроде бы идет на лад. И ничего не знали о том, чем занята группа Л. И. Абалкина, кто в нее включен и собирается ли она представить конкурсное исследование или же проверяет варианты, которые выбирают Шаталин с Петраковым и Явлинским.

Как водится у нас в Отечестве, с первых же дней после подписания соглашения от 2 августа между двумя командами сложились не самые добрые отношений. Детские, совершенно непродуктивные. Команды жаловались одна на другую, интриговали, тщательно скрывали свои идеи, втягивали в свои козни руководство, союзные и российские ведомства.

Мой добрый знакомый, к сожалению, теперь уже ушедший от нас, академик Станислав Сергеевич Шаталин, человек прямой, никогда не уличенный в неправде, рассказывал мне перед обсуждением программы «500 дней» в союзном парламенте:

— Это же бардак! Наша группа была создана по указанию Михаила Сергеевича. У нас работали представители многих республик. А правительство просто перекрыло нам кислород! Ни Совмин, ни Госплан, ни «оборонка», ни военные, не то что не давали нам информацию для расчетов — они даже не отвечали на наши запросы!

— Может быть, их расчетами можно воспользоваться? Я достану, — сказал я.

— Да знаю я, как они считали. Так можно доказать, что цены вообще не надо трогать — заложи в модель низкий уровень материалоемкости, капиталоемкости, энергоемкости и все прочее, получишь себестоимость, близкую к кулю. А сколько на самом деле будет стоить энергия, металл, какими будут все прочие расходы? Это все — за кадром.

Он забежал ко мне накануне предварительного обсуждения «500 дней» в Верховном Совете СССР, где мы устраивали нечто вроде парламентских слушаний, точнее — учились их устраивать. Слава богу, теперь в Госдуме они давно уже стали рутиной.

Рассказанное Шаталиным весьма озадачивало. Дело не только в том, что он работал по благословению и Горбачева, и Ельцина. Академики Шаталин и Петраков были еще и штатными советниками президента СССР и имели право на доступ к любой информации. И если им было отказано в этом, значит снова власть вместо дела занималась междоусобицей.

Сразу же после его ухода я попросил своего помощника Мишу Рассолова взять для меня в секретариате экземпляр программы «500 дней», Станислав Сергеевич сказал, что она уже напечатана. В секретариате программы не оказалось, она туда не поступала, так как… никто ее не запрашивал. Вот это был высший аппаратный пилотаж! Завтра обсуждение наиважнейшего документа, пусть и предварительное, но все равно — депутатское, во многом предопределяющее результаты голосования на сессии, а документа, который предстоит обсуждать и утверждать или опровергать, члены Верховного Совета в глаза не видели!

Пришлось звонить М. Н. Полторанину. Он в это время был председателем Госкомиздата РСФСР, и, конечно, издание программы могло идти только через него.

— Как? — изумился он. — Иван Дмитриевич, у вас нет программы? Сейчас посылаю.

Через пару часов мне привезли три весьма объемистые брошюры. Кроме собственно экономических расчетов и прогнозов, программа содержала проекты нескольких законов, которые надо было рассмотреть и принять впервые в советской истории, раньше они были просто не нужны для нашего планового хозяйства. Иными словами, это были законопроекты, определяющие «правила игры» в условиях рыночной экономики. Для того чтобы доработать, принять только предлагаемые командой Шаталина законы, а они «потянут» за собой сотни других законов, ибо рыночное законодательство куда как сложнее законодательства командно-плановой экономики, — для этого при темпах работы союзного парламента потребуются годы. Отвлекаясь, замечу, что и через десять лет достаточно интенсивной деятельности российских парламентариев правовое регулирование рынка у нас имеет еще весьма и весьма фрагментарный вид.

Более вдохновляющей была экономическая часть. 100 дней — на чрезвычайные меры, прежде всего в сфере финансов, кредитно-денежного обращения, стабилизации рубля. 150 дней — на либерализацию цен. (То есть в отличие от гайдаровской «шоковой терапии», свободным ценам должен был предшествовать надежный рубль). Еще 150 — на ужесточение финансовых ограничений. Последние 100 дней — подтягивание того, что не поддается или плохо поддается программе, и постепенный переход к первым ступеням подъема.

Конечно, и не экономисту было ясно, что программа носит достаточно условный характер, предстает как стратегическая разработка. В то же время она дает совершенно ясный ответ на сакраментальный русский вопрос: с чего начать? В ней прописаны и второй, и третий шаги. Вызывает некий внутренний протест срок — за 500 дней раскрутить маховики перемен? Возможно ли это? Или очередное прожектерство?

Тогда мне не пришла в голову простая мысль: а что такое срок в 500 дней? При нашей системе выходных и праздников это ведь два рабочих года! Даже чуть больше. Б. Н. Ельцин в октябре 1987 года на известном Пленуме ЦК КПСС упрекал Горбачева в том, что прошло два года, а народ от перестройки ничего не получил. Тогда два года никому не показались малым сроком. А вот для программы Шаталина — Явлинского, которая предполагает не завершение, а всего лишь начало реформы в экономике, два года — это, как потом и будут говорить, «несерьезно».

Решив для себя, что эту программу надо поддерживать, и надеясь, что после моего обращения в секретариат за ее экземпляром Н. Ф. Рубцов[14 - Николай Федорович Рубцов был начальником Секретариата Верховного Совета СССР.] «встрепенется» и быстро обеспечит депутатов этим документом, я отправился к А. И. Лукьянову.

— Читал?

— Нет, некогда. И потом — пусть экономисты разбираются.

— Что ты, что ты! — как обычно, загорячился я. — Тебе обязательно надо посмотреть. Тут же целый том законопроектов. Да и экономическая часть серьезная. Я разговаривал со Стасом Шаталиным, он считает, что таким путем мы можем двинуться, наконец, вперед и что республики с программой согласны.

— А я разговаривал с Рыжковым, — ответил Лукьянов. — Он считает, что в этой программе вообще ничего дельного нет, все срисовано с потолка. Николай Иванович говорит, что она погубит страну, и поэтому правительство будет вносить свою новую программу и отстаивать ее.

Тут же Лукьянов добавил, что послезавтра президент собирает разработчиков обеих программ, будут представители республики, Б. Н. Ельцин. И мы тоже должны участвовать в этом совещании.

А на следующий день были «слушания». Они проходили в том же зале, где обычно работала сессия Верховного Совета СССР, да и аудитория была почти та же, что на сессии, — члены парламента, народные депутаты. На трибуне стоял Явлинский, Шаталин сидел в сторонке, Петракова я не рассмотрел.

Явлинский в своей несколько монотонной и назидательной манере сделал доклад о программе, занявший примерно час. В зале было тихо, слушали с огромным интересом. Потом начались вопросы, около четырех часов, с одним коротким перерывом, отвечал на них Явлинский. К ужасу своему, по характеру вопросов я понял: члены Верховного Совета с программой «500 дней» незнакомы. Поинтересовался у соседей — получили ли они материалы? Нет, не получили, раздана всем только программа правительства. Игра продолжалась.

Разработку группы Абалкина я прочитал на следующий день, рано утром. Да, это была добротная программа, несколько смахивающая, правда, на очередной пятилетний план, но проблема ее была вовсе не в этом. Идея постепенности не только никуда не исчезла, а еще больше укрепилась. Преобразования и даже ликвидация союзных ведомств не означали передачу их функций на места, центральное правительство оставалось верховным распорядителем основных ресурсов. Хотя слов — и правильных — о рыночных преобразованиях хватало.

Просмотрев программу, я решил произвести «разведку» в окружении президента. Кто-то из его помощников сказал мне, что Михаил Сергеевич твердо определился: он будет выступать за «500 дней».

До совещания оставалось около трех часов, когда я, обдумав ситуацию, решил, что надо в нее как-то вмешаться, и написал Горбачеву небольшую записку, поправил опечатку в первом экземпляре — вместо слова «правительственной» машинистка набрала: «президентской». Затем позвонил в приемную Горбачева, попросил прислать офицера связи, который всегда там дежурил. Через несколько минут он уже был у меня. Я вручил ему конверт и записку дежурному секретарю с просьбой сразу же передать мое послание Президенту, потому что речь идет о сегодняшнем совещании. Что-то подсказывало мне: история с этими программами только начинается.

Вот эта записка:

ПРЕЗИДЕНТУ СССР

тов. ГОРБАЧЕВУ М. С.

(только лично)

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Ситуация, которая складывается с подготовкой двух концепций перехода к рынку, представляется чрезвычайной. Возможные варианты ее развития Вы, конечно, уже проанализировали, но жизнь, как обычно, может быть богаче любого анализа. Ибо невозможно сегодня учесть поведение ВС РСФСР да и ВС СССР, нет уверенности в том, что та или иная группа депутатов не будет настаивать на рассмотрении обоих вариантов. Случись так — вполне вероятно принятие концепции, подготовленной «правительственной» группой, как ее называют. Что последует после этого — самоочевидно.

В этой обстановке одним из коренных условий сохранения контроля над ситуацией мне представляется позиция, которую Вы займете при обсуждении обоих проектов на Президентском совете и Совете Федерации. Ваша заинтересованная активность будет толкать Вас к тому, чтобы сделать выбор.

Если я ошибаюсь, то извините мою ошибку, но я глубоко убежден, что пока, до Верховного Совета, Вы должны от этого выбора воздержаться, избрав позицию равного отношения к обоим проектам, сколь это ни будет для Вас непривычно. Я предвижу здесь разворот громадного спора, и для страны жизненно важно, чтобы это был спор не с Вами.

Считаю, что мне нет необходимости обосновывать свое беспокойство и свое отношение к делу перестройки и к Вам — все это Вам известно. Именно это и продиктовало мне столь необычное письмо к Вам, с таким непрошеным советом.

Ваш И. Лаптев

29. VIII.90.

На совещание собралось человек пятьдесят. Приехали Б. Н. Ельцин и И. С. Силаев. Были представители по меньшей мере еще десяти республик. В 16 часов вошел президент СССР, увидел меня в первом ряду, подозвал и сказал негромко:

— Я прочитал твою записку. Ты не прав. Зачем мне таить позицию, если я ее уже определил да кое-кому и сказал об этом? Сейчас верну тебе твою бумагу.

Он стал рыться в разбухшей от документов папке, не нашел мою «бумагу».

— Ладно, потом, — и пошел на председательское место. Открыл совещание и сразу же, без каких-либо оговорок заявил, что он твердо выступает за программу «500 дней». Надо ее скорее провести через парламент и запускать в дело.

Дискуссия была жаркой, прежде всего, потому, что республики отстаивали программу «500 дней» как свою собственную. Два раза выступал с возражениями Н. И. Рыжков, два раза отвечал ему С. С. Шаталин. Коротко и четко выступил Ельцин: мы — за сохранение Союза ССР, и только данная программа экономических действий, экономического прорыва открывает для этого реальные возможности. Он оговорился, что Верховный Совет РСФСР (Б. Н. Ельцин тогда еще оставался его председателем) через два дня собирается обсудить и принять «500 дней». Горбачев своими репликами направлявший обсуждение, оставил это заявление без внимания.

В 18 часов Ельцин попрощался и уехал, его ждали на другом совещании. Силаев остался. М. С. Горбачев готовился закрыть дискуссию, кое-кто стал уже потихоньку уходить из зала — все ясно, согласие достигнуто. Неожиданно Н. И. Рыжков вновь вышел на трибуну и начал резко критиковать работу Шаталина — Явлинского, призывая президента и всех нас к ответственности. Академик Шаталин, конечно, не мог усидеть на месте и начал тоже в повышенных тонах отвечать Рыжкову. В воздухе запахло порохом. И я, по дурацкой привычке вмешиваться не в свое дело, снова написал записку президенту:

«Михаил Сергеевич, этой дискуссией мы торпедируем достигнутое согласие! Ведь остались-то для обсуждения документы для публикации, где главное:

а) мы видим ситуацию;

б) мы будем решать ее едиными усилиями;

в) мы знаем, как ее решить;

г) мы готовы и обладаем достаточной волей для этого.

Собственно, и все. А так — новый раздор.

И. Лаптев».

Он прочитал, остался явно недоволен, но совещание закрыл. Я подошел к нему, он уже не сидел, а стоял за председательским столом. Не глядя на меня, президент сказал:

— Что ты мне все указания даешь! Разве я сам не знаю, когда надо оборвать эту перепалку! Возьми свою записку.

К нам подошел И. С. Силаев и обратился к Горбачеву:

— Михаил Сергеевич, наш Верховный Совет послезавтра программу утверждает.

Тот ответил ему, как будто первый раз об этом слышит:

— Ну что вы — не можете подождать три дня? Дайте обсудить вопрос в Верховном Совете СССР и принимайте.

Силаев развел руками — мол, что я могу сделать, повестка сессии утверждена. А Горбачев, по-моему, воспринял этот жест как свидетельство того, что Силаева он уговорил.

Не уговорил. Через два дня Верховный Совет РСФСР единогласно одобрил программу, специально записав в своем постановлении обращение к союзному парламенту и парламентам союзных республик, предлагая им поступить так же. Программа теперь стала уже как бы российской, что, понятно, не было оставлено без раздраженного внимания ни союзными, ни республиканскими депутатами. Этот политический ход Ельцина вызвал первые трещины в апрельском соглашении. И хотя потом, в январе 1991 года, Горбачев и Ельцин подпишут еще одно соглашение, экономическое, эти трещины пройдут и через него.

Когда программу «500 дней» внесли в Верховный Совет СССР, правительство одновременно внесло и свою разработку. Президент выступил с заявлением о безусловной поддержке «500 дней». Реформаторы торжествовали победу. Можно было поставить документ на голосование и сразу утвердить его. Но тут уж проявилось искусство спикера А. И. Лукьянова. Понемному, понемногу он раскачивал зал, умело тасуя выступающих.

Члены депутатской группы «Союз» не отходили от микрофонов. Волна обсуждения вздымалась все выше и выше, список записавшихся в прения все удлинялся. Аналитические выступления сменялись бездоказательными нападками на работу Шаталина — Явлинского. Так прошел первый день праздника программы «500 дней».

«А поутру они проснулись» — заголовок повести В. М. Шукшина как нельзя лучше подходит к тому, что произошло на следующий день. Я не знаю, кто и какую информацию дал тогда Горбачеву, как удалось заставить президента буквально отречься от своих вчерашних слов и оценок. Но произошло невероятное: Горбачев, смущаясь и запинаясь, словно двоечник, повел дело к совмещению двух программ. Вообще-то совместить можно почти любые программы, но не в политической обстановке сентября — октября 1990 года. На этом президент СССР потерял своих ценнейших советников — академиков Петракова и Шаталина, на этом он потерял и нечто большее — нашу уверенность в его самостоятельности.

В перерыве мы собрались в рабочем кабинете президента, расположенном за стеной зала заседаний Верховного Совета почти рядом с комнатой председателей палат, которую все именовали «подковой» — из-за формы установленного в ней стола. За небольшим столом все не уместились, кто-то сел поодаль. В кабинете были М. С. Горбачев, Н. И. Рыжков, А. И. Лукьянов, Н. Я. Петраков, С. С. Шаталин, А. Г. Аганбегян, председатели комитетов Верховного Совета В. Г. Кучеренко, Ю. К. Шарипов, В. М. Вологжин. С торца стола примостился я, Р. Н. Нишанов куда-то отъехал. Горбачев сам правил проект постановления, которое должен был принять парламент. Надо было решиться: утверждать одну программу или же поручать кому-то на базе обеих создавать некий конгломерат, что, как теперь известно, было делом безнадежным. Но президент выбрал именно этот вариант. Шаталин и Петраков были словно заторможенные или уж слишком хорошо понимали тщетность попыток отстоять свои позиции. Оба молчали, глядя, как хоронят их детище. Когда редактировали фразу, определяющую, какую из программ все-таки взять за основу, я снова не удержался и предложил формулировку: «на основе программы «500 дней» и с учетом положений правительственной программы…» Горбачев не прореагировал. Зато Николай Иванович Рыжков просто взорвался:

— Если вы хотите, чтобы правительство ушло, если вам правительство не нужно, так и скажите! Мы уйдем! Я настаиваю!

— Уйдешь, когда тебе об этом скажут, — осадил его президент и записал мертвую формулировку, согласно которой в основу дальнейшей работы закладывались обе программы. Он сам представил проект постановления Верховному Совету, и бедный наш парламент, большинство в котором так и не познакомилось лично с текстом, предложенным Шаталиным — Явлинским, проголосовал за него. Я знаю, что многие проголосовали именно потому, что проект представил Горбачев. Все-таки его влияние на людей было поистине магическим.

Позже А. И. Лукьянов обмолвился, что столь резкое изменение позиции президента по этому судьбоносному, как говаривал Михаил Сергеевич, вопросу вызвано тем, что Киргизия поддерживала-де программу правительства, а Украина вообще отказалась от обеих программ, намереваясь разработать свою, и другие республики тоже обиделись, что им навязывают российскую программу. И все это будто бы заставило президента пересмотреть свою точку зрения.

Сильно подозреваю, что это не совсем так или даже совсем не так.

Программа Шаталина — Петракова — Явлинского, с которой согласились российское руководство и российский парламент, была исключительно важна для М. С. Горбачева. Неразвитость ее правовой базы, о чем говорилось выше, предполагала с железной необходимостью временную замену еще не принятых законов указами президента СССР. Это, в свою очередь, предопределяло предоставление ему новых, почти чрезвычайных полномочий. Такой поворот дела ни для кого не был секретом. Разработчики программы «500 дней» говорили об этом в десятках статей и интервью еще до обсуждения документа в парламентах, это нормально воспринимал Ельцин, во всяком случае, не высказываясь вслух.

Вот как оценивал необходимые новые полномочия Президента СССР в интервью «Литературной газете» С. С.Шаталин: «Наша программа не висит в воздухе. Ее предстоит осуществлять в стране, охваченной разбоем, полугражданскими войнами, неподчиняемостью подчиненных и параличом властных структур, начиная от райисполкомов и кончая самым верхом. В этих условиях, пока не удастся сформировать правительство подлинного национального доверия, необходимо президентское правление. Я бы даже сказал — президентско-царское правление, но по американской модели разделения властей. Нужно срочно создавать механизм, который бы позволил президенту, не нарушая закона, по многим важнейшим вопросам принимать решения самому… Сама процедура принятия решений в парламенте страны заранее обрекает нашу программу на провал… Нужен ряд поправок к законам Союза и республик, которые дадут президенту необходимые — назовите их чрезвычайными — полномочия».[15 - Литературная газета. 1990. 26 сент. № 39.]

Горбачев не мог не знать, что за идеи озвучивают его советники. Он разделял их мнение, что и подтвердил вскоре, еще до конца сентября (сессия началась 10 сентября), затребовав у Верховного Совета СССР и получив дополнительные полномочия.

Что же тогда заставило его так круто изменить уже объявленные оценки программы «500 дней»?

Дать полный ответ на поставленный вопрос может, конечно, только он сам. Но более менее зная характер Михаила Сергеевича, изощренность некоторых людей, которые были в его окружении, могу предположить две причины.

Первая: ему очень трудно было смириться с нарушением «старшинства». Он понимал, что, как ни крути, а принятие программы после одобрения ее Верховным Советом РСФСР ставит союзные структуры и его лично в двусмысленное, униженное положение, чего, возможно, и добивались российские лидеры.

Вторая: «соратники» сыграли на чем-то субъективном, больно задевающем президента — откопали либо какое-то высказывание Ельцина по его адресу, либо что-то вроде сценария действий демократических сил после принятия программы, предусматривающего отставку Горбачева, — таких сценариев ходило по рукам в 1990 году множество.

Согласен, это не та политика, не тот уровень мудрости и ответственности, которые должны быть характерны для высоких руководителей. Но что делать, все мы — живые люди, все страдаем и ошибаемся, все самолюбивы и упрямы, самоуверенны и нетерпимы.

Ну а правительство? Какие мотивы толкали Н. И. Рыжкова на не свойственную ему упорную борьбу с новой программой?

Здесь ответ представляется более четким и убедительным. Конечно, вслух все произносили одни и те же аргументы, выше они уже приведены. Но у правительства были и другие основания для борьбы с разработкой Шаталина — Явлинского, которые не озвучивались с трибун, но, думаю, в решающей степени определяли поведение в этом споре практически всего советского руководства. Оговорка С. С. Шаталина: «пока не удастся сформировать правительство подлинного национального доверия» стоит всех дискуссий вокруг экономических программ 1990 года.

В самом деле, представим, что принята программа «500 дней», которую правительство не разрабатывало, с которой оно категорически не согласно. Перед Совмином СССР только два пути: выполнять программу, которую оно объявило некачественной и ошибочной, то есть полностью «потерять лицо», или уйти в отставку, к чему правительство не готово, да и не принято у нас было в те времена самим уходить в отставку. А как не учесть при этом позицию КПСС, которая, безусловно, «станет» за правительство?[16 - Это и подтвердилось на Пленуме ЦК КПСС 8–9 октября 1990 г. Программа «500 дней» подверглась очень жесткой и далеко не всегда аргументированной критике. Коммунист — председатель Совета Министров СССР был взят под защиту. Горбачев обвинен в том, что оттесняет партию от рассмотрения важнейших вопросов реформы.] Или требования новых профсоюзов, настаивающих, наоборот, на отставке Н. И. Рыжкова и его министров? Кто-то предложил президенту СССР взять правительство «на себя», как это сделал позже, в 1992 году, Ельцин. Горбачев на это не пошел, словно предвидел, каких дров наломает его соперник.

Правительство пошло по третьему пути: заблокировать программу Шаталина—Явлинского, не выпускать из рук кормило.

Скорей всего, это тоже было рычагом давления на Горбачева. Но главное в том, что общими усилиями программа «500 дней» была потоплена. Российский парламент среагировал на это требованием к правительству СССР уйти в отставку. А союзный — поручением президенту Горбачеву лично возглавить работу по подготовке новой программы на основе двух программ. Внешне выглядело все по пословице «и волки сыты, и овцы целы», на деле же это был еще один проигранный раунд в борьбе союзного Центра с ельцинской командой. Именно так расценило происходящее общественное мнение, которое активно переориентировалось на новых кумиров.

Соединял «ужа и ежа» в единое целое академик А. Г. Аганбегян. Нельзя было не посочувствовать Абелу Гезевичу — ему выпала адова работа. Она продолжалась почти месяц, пока, наконец, 19 октября 1990 года, опять же после долгих докладов и бесплодных дискуссий, не была принята в виде «Основных направлений стабилизации народного хозяйства и перехода к рыночной экономике». Самим Верховным Советом СССР они характеризовались как начало создания новой экономической системы, основанной на рыночных отношениях, которые-де позволят соединить нашу экономику с мировым хозяйством. Через общесоюзный рынок, считали мы, должно сформироваться экономическое пространство, интегрирующее все республики и регионы страны. Для его создания предлагалось конкретно закрепить, какие полномочия республики делегируют союзным органам, каким должно быть управление теми сферами деятельности и целевыми программами, которые по своему характеру требуют единого в масштабах Союза руководства. При этом оговаривалось, что изменения делегированных Центру полномочий не может происходить без согласия республик, равно как и постоянство республиканских полномочий контролируется Центром.

А дальше «Основы» цитировали Шаталина и Явлинского: оздоровление финансов, кредитной и денежной систем при сдерживании роста цен, инфляции — на это сделать главный упор. Принять меры по разгосударствлению и демонополизации экономики, развитию предпринимательства и конкуренции. В целом задачи стабилизации экономики и перехода к рынку решить в четыре этапа: программа чрезвычайных мер; жесткие финансовые ограничения и гибкая система ценообразования; формирование рынка; завершение периода стабилизации, что предполагало уже переход на стадию роста.

Предусматривалось также решение многих других весьма важных задач: проведение земельной реформы, реорганизация Госбанка СССР, изменение банковской системы в целом, проведение политики занятости, жилищная реформа, создание механизмов защиты населения от инфляции, реорганизация системы управления и т. д., и т. п. Сроки при этом не были намечены даже приблизительно.

Тут же была и красная тряпка для республиканских быков: в период осуществления всех этих «направлений» и задач возрастает роль высших органов власти Союза ССР. Добавлено: и республик. И далее: «Переход к рынку и новым экономическим отношениям должен быть обеспечен надежными правовыми гарантиями. Важным условием этого является разработка и принятие целевого пакета законов СССР и других законодательных актов, направленных на ускорение этого процесса и придание ему необратимого характера». Самое важное упомянули, как это часто бывает, самым последним.

Увы, все это оказалось лишь самодостаточными упражнениями Верховного Совета СССР. Не нужны были ни долгие доклады, ни шумные дискуссии, ни сами «Основные направления». У президента, у правительства СССР, тем более у наших бесчисленных министерств и ведомств уже не было возможности осуществить намечаемые реформы. Дезорганизация экономики нарастала, оппозиция набирала силы, противостояние Верховного Совета РСФСР любым шагам Центра наращивало мускулы, обретая поддержку руководства других республик, в первую очередь Украины. Характерно, что это противостояние стимулировалось и позицией консервативной части КПСС, для которой все намечаемые преобразования, даже половинчатые, даже отнесенные далеко в будущее, все равно были за гранью добра и зла.

Принятие «Основных направлений» означало последнее «прости» программе Шаталина — Явлинского — Петракова на общесоюзном уровне. Единственным выходом в экономическую практику осталась для нее Россия, парламент которой, как отмечалось выше, одобрил эту программу в самом начале сентября 1990 года, и утвердил Г. А. Явлинского вице-премьером в правительстве РСФСР специально для реализации его разработок. Но и этот выход тоже оказался тупиком.

Внимание общественности как-то ушло, или было уведено от этого факта. Он не получил большой огласки, все знали, что Россия совершает программой «500 дней» смелый реформаторский прорыв, российское руководство — подлинный новатор в сравнении с неизлечимым консерватором — Центром. Манипуляции с программой в союзном парламенте только укрепили средства массовой информации и большинство россиян в этом мнении. Из регионов поступали сообщения об инициативных разработках местных программ «500 дней» — республиканских, краевых, областных. На это не жалели ни труда, ни денег. Казалось, еще немного — и российская экономика дружными рядами, согласованно и неудержимо устремится в рынок. Но, к сожалению, чуда не произошло.

Почему? Ведь Верховный Совет РСФСР назначил точный срок начала осуществления программы — 1 ноября 1990 года и даже торжественно обратился по этому случаю к народу. Однако к намеченному сроку о программе как будто забыли, никто никуда не устремился. И не мог устремиться. Ранее я уже не раз упоминал об отсутствии законодательной базы реформ. В стране не было даже Гражданского кодекса, на базе которого только и могут быть приняты законы, регулирующие экономическую жизнь, имущественные отношения в условиях рынка. Ни этот кодекс, ни пакет совершенно необходимых законов в течение двух месяцев не смог бы разработать и принять даже английский парламент, по праву считающийся примером для парламентов всего мира. Тем более не мог их в такой срок принять Верховный Совет РСФСР, политизированный, втянутый в непосредственную борьбу за власть в стране, состоящий из людей, мало искушенных в законотворчестве, среди которых юристов можно было сосчитать по пальцам. Не желая никого обидеть, выскажу уверенность, что о таких законах, как закон о ценных бумагах, о товарной, а тем более фондовой биржах, о банкротстве, об инвестициях и т. п. большинство депутатов российского парламента (впрочем, и союзного тоже) даже не слышали. Создать их в считанные дни, заставить «командную экономику» жить по ним — это было нереально.

Нельзя сказать, что Верховный Совет РСФСР не предпринимал здесь никаких усилий. Предпринимал, я знал об этом, и горячо желал коллегам успеха. Но какие это были усилия? Создать комиссию! Создали. Образовали рабочую группу. Она собралась несколько раз, подготовила даже ряд законопроектов, но потом тихо прекратила свое существование.

Российская общественность об этом не узнала. Как не узнала она и о том, что беспримерная борьба РСФСР с Советским Союзом привела к катастрофическим провалам в экономике, концентрированно выразившимся в том, что всегда бездефицитный бюджет РСФСР в 1990 году впервые был сведен со значительным дефицитом.

Сознавало ли российское руководство, и прежде всего сам Б. Н. Ельцин, что оно принимает авантюрное решение, намереваясь в еще не расчлененной общесоюзной социалистической экономике строить рыночную капиталистическую экономику в отдельно взятой республике? Думаю, что понимало. В таком случае и сам В. И. Ленин небось позавидовал с того света революционной дерзости товарищей реформаторов. Это был еще один чисто популистский шаг, еще один плацдарм для атаки Центра и лично Горбачева. Уже 19 февраля 1991 года, через месяц с небольшим после подписания экономического соглашения, о котором упоминалось выше, Б. Н. Ельцин объявил на всю страну (выступление было по Центральному телевидению), что он порывает с Горбачевым, осуждает его политику и требует его отставки. На 3-м Съезде народных депутатов РСФСР он прямо обвинил союзный центр в срыве программы «500 дней», как всегда, переложив на него собственные провалы. Съезд отреагировал на это исключительно бурно, предал очередной анафеме президента СССР и все союзные органы власти и поручил И. С. Силаеву — по образцу практики осуждаемого Верховного Совета СССР — подготовить новую программу. Оскорбленный Г. А. Явлинский подал в отставку.

На мой взгляд, с программой Шаталина — Явлинского Ельцин и его окружение разыграли настоящее шоу. Сам Борис Николаевич мог не понимать неосуществимость глубинных социально-экономических преобразований без надежных «правил игры», без целой системы законов, которые к тому же в значительной части должны быть конституционными. Но близкие ему люди, такие, как С. М. Шахрай или Г. Х. Попов, убежден, понимали это прекрасно. Когда же это стало ясно всем, то начался сбор с программы иного «урожая». Она превратилась в мощный инструмент нагнетания истерии, обвинений ретроградов, партократов и прочей публики. Все это имело целью скрыть собственную неспособность организовать какие-либо практические действия, но так, чтобы ответственность за эту неспособность возложить на других. В данном случае Горбачев превращался просто в «мальчика для битья».

Так как шум вокруг программы «500 дней» не утихал, даже когда она уже была отброшена российским руководством, нельзя не задуматься над тем, что же прикрывала эта шумовая завеса. Сегодня, мне кажется, ситуация прояснилась. Причина, считаю, в том, что на 3-й, внеочередной Съезд народных депутатов РСФСР вносился вопрос, ради положительного решения которого Ельцин мог пожертвовать десятком самых лучших программ в любой сфере, — вопрос об учреждении поста президента Российской Федерации. Б. Н. Ельцин, с его сотни раз описанной политической изворотливостью, использовал программу «500 дней» «на полную катушку». Атмосфера перед съездом была накалена настолько, что российским депутатам впору было вооружаться и выступать походом за спасение Отечества.

Но этого идеологам главенства России над союзным Центром показалось мало. 28 марта, в день открытия съезда, 29 народных депутатов РСФСР обратились к президенту СССР с требованием обеспечить в Москве безопасные условия для работы съезда. Поводом для «испуга» послужил митинг на Манежной площади, еще не состоявшийся, но назначенный Моссоветом на день открытия съезда. М. С. Горбачев не нашел ничего лучшего, как ввести в столицу танки. Это превратило в митинг сам съезд, ставший, наверное, наиболее шумным из всех российских съездов — атмосферу на нем можно сравнить только с обстановкой на заседании Верховного Совета РСФСР 22 августа 1991 года, когда президента СССР вызволили из заключения в Форосе. Крайним, конечно же, оказался опять Горбачев. Под давлением российского съезда он не только вывел войска из Москвы, но и передал московскую милицию из союзного подчинения в подчинение МВД РСФСР.

Председатель Совета Республики Верховного Совета РСФСР, палаты, аналогичной Совету Союза в союзном парламенте, вспоминает о 3-м съезде так: «Подконтрольные российскому руководству средства массовой информации постарались убедить население, что съезд созван коммунистами с единственной целью — свергнуть Ельцина, и это будет крахом демократии, крушением всех начатых реформ и надежд на будущее. В крупных городах прошли митинги, забастовки, а их организаторы — активисты движения «Демократическая Россия» — предъявили высшему органу власти России настоящий ультиматум: «В случае, если 3-й, внеочередной Съезд народных депутатов РСФСР не решит вопрос о введении в РСФСР поста президента и не назначит дату выборов Президента РСФСР, движение «Демократическая Россия» намерено добиваться принятия закона РСФСР о введении поста Президента РСФСР, роспуска нынешнего состава Съезда народных депутатов РСФСР и проведения в Российской Федерации досрочных выборов, используя механизм референдума РСФСР».[17 - Исаков В. Председатель Совета Республики: Парламентские дневники 1990–1991. М.: Палех, 1996. С. 476.]

Вот так: либо учреждайте пост президента, либо мы через референдум вас разгоним! Эх, где оно теперь, движение «Демократическая Россия», давно ли оно сотрясало всю страну… Выполнило свою роль — и исчезло, распалось…

Напрасно беспокоились: на 3-м съезде не только учредили пост президента РСФСР, но и предоставили Б. Н. Ельцину, еще не президенту, полномочия, которые и не снились главам самых что ни на есть президентских государств.

Что касается «захвата» съезда коммунистами, то это оказалось уже совершенно детским ужастиком. Лидер КП РСФСР Иван Кузьмич Полозков, выступая на съезде, поддержал политику Ельцина.[18 - См. там же. С. 478.] Противоположные силы открыто сомкнулись в ненависти к Горбачеву.

О программе «500 дней» на съезде если и вспоминали, то только для того, чтобы отвесить союзному центру очередную оплеуху. Она потеряла актуальность, борцы с ней и за нее разошлись, потерпев одинаковое поражение. Н. И. Рыжков еще в декабре 1990 года оказался в больнице с тяжелейшим инфарктом, С. С. Шаталин замкнулся в своем институте, Г. А. Явлинский и Л. И. Абалкин на время как-то исчезли с политического горизонта. Главные игроки почти решили свои задачи, романтические проекты их больше не интересовали. Страна? Страна, ее население, как всегда, оказались заложниками у политических бойцов. Созданная Лениным и усовершенствованная Сталиным наша вождистско-царистская система тем и отличалась от других властных режимов, что, подобно рабовладельческому Риму, оказавшемуся игрушкой в руках цезарей, позволяла узкой группе политиканов, а то и одному из них, взять в заложницы своих амбиций огромную державу.

Если бы Шаталин — Явлинский — Петраков и иже с ними не написали программу «500 дней», ее стоило бы придумать для того, чтобы Борис Ельцин сделал еще один крупный шаг вперед.






Глава 8. Сколько партий было в партии?





Этой части моих заметок выпала странная судьба. В свое время мне пришлось поработать в отделах партийной жизни ряда изданий, в аппарате ЦК КПСС, а «Правда» вообще вся была «отделом партийной жизни». Так что определенные представления об особенностях и принципах построения КПСС я имел. Видимо, именно это заставило меня еще с 1986 года вглядываться в те процессы, которые зарождались в недрах самой КПСС с началом перестройки, в те особенности ее положения и деятельности, которые проявлялись все быстрее и резче. Перед XIX партконференцией я решил подготовить для М. С. Горбачева записку «О положении в партии» и написал целый «трактат».

В нем говорилось о необходимости сказать прямо, что партия находится если не в кризисном, то в предкризисном состоянии. Иначе и не могло быть оценено состояние организации, величающей себя «политическим авангардом общества», но не успевающей за ходом жизненно важных изменений в стране. Обладая контролем над всем и вся, КПСС демонстрировала недееспособность во многих своих звеньях, отсутствие инициативы, правильных оценок положения дел на местах, неумение предвидеть результаты принимаемых решений. Все это трансформировалось в идущие от низовых партработников требования «руководящих указаний», «приказов», что всегда означает лишь одно: пусть руководство берет ответственность на себя. Кое-где начался уже и поиск «козлов отпущения за грехи перестройки».

На мой взгляд, кризис ограничивался пока рамками самой партии, но был замечен уже и всем обществом, которое начинало вырабатывать весьма дифференцированное отношение к КПСС: люди поддерживают партию, которая рядом с ними, и отвергают партию, которая над ними.

Одной из причин тому, считал я, являлся «имидж» высшего руководства КПСС. В нем задержались непопулярные в партии и народе люди, имена и стиль работы которых часто вызывали негативную эмонациональную реакцию у населения, которая переносилась на весь ЦК КПСС. Если на это не реагировать, серьезные проблемы неминуемо возникнут.

Еще важнее, что партия так и не смогла перейти от первого этапа перестройки, когда все мы питали завышенные надежды на скорые результаты, к восприятию перестройки как долгой, упорной, трудной и далеко не сразу результативной работы. Поэтому перестройка и трактовалась многими не как создание новых общественных отношений, а просто как время некой переналадки управления. Как только начались более глубокие перемены, партия под аккомпанемент горбачевских заклинаний «КПСС — инициатор перестройки» мгновенно превратилась в главную тормозящую ее силу.

Разумеется, никто и не озаботился тем, что партия, как главная государствообразующая структура СССР, обладающая гигантским политическим и идеологическим потенциалом, должна будет полностью привести его в действие на этапе передачи реальной власти ее законному субъекту. Потому что данная передача приведет к глубочайшим переменам не только в расстановке политических сил в обществе, не только может отодвинуть КПСС на обочину перестройки, но и чревата междувластием, хаосом, деградацией государства.

Конечно, были в записке и предложения о развитии гласности, об усилении контроля со стороны масс за деятельностью органов власти, о развитии критики и самокритики и многое другое. Повторяю: это была очень объемистая записка.

Я показал ее Н. Д. Боднаруку, работавшему тогда членом редколлегии «Известий». Он прочел и посоветовал не посылать записку, а опубликовать ее в виде статьи. Но в «Известиях» я, как главный редактор, старался ничего своего не публиковать (никто же не скажет главному, что он написал ерунду, а газета в результате пострадает), в «Правду» обращаться не хотелось — газеты двигались все более расходящимися курсами. И я положил записку в свой архив, где она благополучно и пролежала почти три года.

15 июля 1991 года М. С. Горбачев разослал широкому кругу адресатов — членам ЦК КПСС, членам комиссии по подготовке проекта Программы КПСС, первым секретарям ЦК компартий союзных республик, республиканских, краевых, областных и окружных комитетов партии, секретарям партийных комитетов видов вооруженных сил, родов войск, округов и флотов — проект новой Программы КПСС.

Я был включен в «программную» комиссию с первых дней ее существования, еще при Черненко, когда писалась лишь новая редакция старой программы, правда, с упором на слово «новая». Осенью 1984 года Горбачев, которому было поручено возглавить эту работу, даже не отпускал меня в отпуск, пока я не доведу до ума преамбулу программы. Но после смерти Черненко интерес «вождей» к программе резко упал, работа над ней то затихала, то возобновлялась целых пять лет. Состав комиссии менялся, однако я, хотя и не мог уже в ней участвовать, так и числился там, поэтому тоже получил доработанный проект программы.

Прошу у читателя прощения за некоторое отступление от темы главы, но все-таки напишу о сути проблемы. А суть такова: принятая при Н. С. Хрущеве в 1961 году Программа КПСС, как известно, провозглашала построение коммунизма к 1980 году. Люди старшего поколения помнят, что вся страна тогда краснела лозунгом: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Но уже к началу 70-х годов стало ясно, что строительство светлого будущего все еще в будущем и остается, причем вроде бы даже и отдаляется. В это время «братья по классу» из Германской Демократической Республики решили обогатить марксистско-ленинскую теорию и выдвинули концепцию разделения коммунистической фазы — на социализм и собственно коммунизм, причем каждая проходит определенные уровни зрелости. «Братьев» поправили — не надо, дескать, переписывать классиков, — но идею не забыли, справедливо усмотрев в ней возможность объясниться с народом по поводу запаздывающего к нам коммунизма. Обратились к Ленину и нашли у него слова о «развитом» социализме. Сообщили стране, что хотя коммунизм мы еще не построили, но развитой социализм — это уж точно. Потом оказалось, что и развитой социализм тоже как-то плохо гармонирует с пустыми прилавками, дефицитом жилья и бедностью. Надо было продолжать объяснения. И в 1975 году М. А. Суслов публикует статью, в которой как бы мимоходом сообщает, что развитой социализм — это относительно самостоятельный, исторически длительный период социально-экономического прогресса. Народ это все пережил, придумал анекдот насчет того, что коммунизм в 1980 году был заменен Олимпийскими играми, но ведь и сама хрущевская программа в том году заканчивалась!

А положение в стране ухудшалось, застой ведь — не просто слово, а стагнация развития. Нефтедоллары проедались, непомерные военные расходы разоряли бюджет, люди начали задаваться вопросом: если мы живем в развитом социалистическом обществе, то почему же так плохо живем-то? Тогда идеологи КПСС придумали еще один «ход». В пропаганде появилась замечательная формулировка: «Развитое социалистическое общество, на этап которого СССР вступил на рубеже 70 — 80-х годов…» То есть в 1980 году, когда надо было праздновать пришествие коммунизма, мы только вступили в развитой социализм! Вот почему и жизнь еще не успели улучшить! Данный ход пытались применить еще не раз, пока перестройка не отодвинула всю эту схоластику на задний план.

Но без ясной привлекательной программы ни одна политическая партия существовать не может. Именно в программе фиксируются и обосновываются цели, с которым она выходит к обществу, пути их достижения, наиболее характерные и привлекательные черты будущей жизни, к которой она собирается вести свою паству. Поэтому работа над проектом Программы КПСС была завершена, и можно было собирать пленум ЦК, а затем и общепартийный съезд, чтобы этот проект утвердить.

Пленум назначили на 25 июля 1991 года. До государственного переворота, в просторечье — путча, оставалось три недели и три дня. Это был последний Пленум ЦК КПСС, но его участники пока еще об этом не хотели думать.

Сам пленум мне даже не хочется и вспоминать, в блокноте наиболее частые записи: «шум», «кто-то кричит», «смех», «в зале встают и пытаются выступать с места» и так далее. Программу громили по всем позициям — за то, что в ней нет слов «коммунизм», «колхозно-совхозный строй», за то, что коммунистам разрешается не быть атеистами, за то, что КПСС собирается на равных бороться за власть с другими политическими партиями, за социал-демократический уклон, за провозглашение равноправия всех форм собственности, в том числе — частной, да почти за все. Впрочем, даже если бы она была идеальной, шума и крика было бы не меньше. Потому что обсуждали не ее, обсуждали Горбачева, требуя его отчета и предлагая на очередном съезде партии решить вопрос о целесообразности совмещения постов генсека КПСС и президента СССР.

К пленуму Б. Н. Ельцин преподнес Горбачеву очередной «подарок», выпустив свой указ «О прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в государственных органах, учреждениях и организациях РСФСР». Это вызвало настоящую бурю возмущения партийных чиновников, которых больше всего указ и затрагивал. Виновным оказался опять же Горбачев. В его адрес шли постановления, письма, прямые угрозы от сотен пленумов, собраний, совещаний с мест, с требованиями «принять меры», «объяснить», с выражениями недоверия Генеральному секретарю. Вал этих обращений стал своего рода стимулом для участников Пленума ЦК КПСС, которые уже не скрывали своего отношения к Горбачеву. Договорились провести внеочередной XXIX съезд КПСС в ноябре — декабре 1991 года, вынести на него вопрос о принятии новой программы.

Сразу после завершения работы пленума 26 июля я достал свою старую записку «О положении в партии», поправил ее, подгоняя под стиль газетной статьи и затем попросил И. Н. Голембиовского, заместителя главного редактора «Известий», прочесть ее. Игорь прочел, сделал несколько замечаний, я еще раз доработал материал. И послал его Г. Н. Селезневу, нынешнему спикеру Государственной думы, а тогда — первому заместителю главного редактора «Правды» (И. Т. Фролов, возглавлявший «Правду», был в отпуске или болел, не помню).

Селезнев прочитал статью быстро, но… предложил сократить ее вдвое, очевидно, избрав такую форму отказа в публикации. Тогда я передал ее в «Известия». Родная газета тоже не подкачала, собрала редколлегию, почти все члены которой высказались за публикацию. Почти все… кроме двух — главного редактора Н. И. Ефимова и его первого зама Д. Ф. Мамлеева. А поскольку в газете всегда сохраняется — и это правильно! — единоначалие, статью публиковать не стали. Подчеркну, что речь шла о статье председателя Совета Союза Верховного Совета СССР, то есть конституционная должность автора примерно равнялась нынешней должности председателя Госдумы. КПСС умирала, но верноподданнические страхи перед ней все еще оставались столь велики, что даже не глупые и не трусливые редакторы не решались выпустить в свет материал о ее здоровье.

Тогда статья отправилась в «Комсомольскую правду», хотя, по-моему, не очень подходила этой газете. Я честно сообщил главному редактору В. А. Фронину, что «Правда» и «Известия» отказались от ее публикации — первая якобы из-за размеров, вторая — по причине нежелания газеты Советов вмешиваться в партийные дела. Но «Комсомолка» всегда была смелее своих «старших сестер» — уже на следующий день Фронин позвонил мне и сказал, что никаких неудобств у него не возникает и через пару дней он статью опубликует.

Но через два дня был понедельник, 19 августа 1991 года.

Статья стояла в полосе. Несмотря на всю напряженность обстановки, руководители газеты считали, что именно в такой день и должна статья выйти. В 12 часов мы с дежурным заместителем главного редактора «Комсомолки» в последний раз согласовали некоторые поправки к ней и добавили завершающую фразу: «К сожалению, многое из того, о чем идет речь в этой статье, сегодня случилось». А в 15 часов ГКЧП закрыл «Комсомольскую правду», как и несколько других газет…

Именно в этой статье я пытался ответить на вопрос, вынесенный в заголовок главы. Читатель, обогащенный опытом последнего десятилетия, знающий сегодня многое из того, что в 1991 году вообще не было известно, может сам судить, удалось ли мне решить такую задачу. Вот о чем я хотел тогда поведать общественности.

«25–26 июля 1991 года. Пленум ЦК КПСС. Предшествовавшие ему тревоги и слухи, прогнозы, статьи, шум в прессе. Еще больший шум в зале, где явственно ощущается напряжение. Тщательная подготовка большинства ораторов к выходу на трибуну, многие зачитывают свои речи по бумажке, как в прежние времена. Обличения и обвинения, по делу — очень мало. Атмосфера какой-то злобности и в то же время растерянности. Но в завершение вполне традиционная оценка: пленум прошел организованно.

Уверен, что почти все участники пленума согласятся: да, дескать, так и надо было заключить — организованно. Но — и тут согласных будет меньше — пленум прошел как будто в глубоком общественном вакууме.

Это странное обстоятельство не только не было принято в расчет, а даже вообще осталось как бы не замеченным.

Первые вопросы, которые и в самое-то спокойное время стоят неотвратимо перед любой политической партией, это: а как «окружающая среда», то есть общество, воспринимает партию в данный момент? Какая часть народонаселения ее поддерживает? Какая отрицает? Какая относится безразлично? На кого можно опереться твердо, с кем сотрудничать по отдельным решениям, с кем придется бороться? Столько за два дня до заседаний было глубокомысленных рассуждений о коммунизме, о народе, о желании служить ему, и только один (!) оратор чуть коснулся приведенных выше вопросов. А ведь без ответов на них разговор о программе, о политике партии вообще лишается всякой основы и всякой перспективы.

Особенно потрясло меня, что и другая группа вопросов, без обсуждения которых мало толку дискутировать о будущем партии и ее планах, тоже пропала в тишине. Не взорвала, не взволновала пленум цифра в докладе М. С. Горбачева: 4,2 миллиона человек вышли из КПСС. Никто не выскочил на трибуну, не бросил в зал: а по каким таким причинам пятая часть партии покинула ее ряды всего лишь за полтора-два года? Кто сдает партбилеты — рабочие, крестьяне, интеллигенция? Молодые или старые? В каких регионах? Как пойдет дело дальше — ведь общеизвестно, что, кроме сдавших билеты, немалая часть коммунистов просто перестала платить членские взносы? Немалая, но какая? А сколько теперь впартии цеховых и первичных организаций? Все эти вопросы тоже остались «за кадром» и тоже убеждали в том, что состоявшийся разговор о целях, задачах и перспективах КПСС был лишь объявлением благих намерений, а не серьезным обсуждением ее будущей социально-политической деятельности.

Можно было бы списать обход пленумом этих вопросов, уж поистине судьбоносных, на традиционные наши беззаботность, небрежность, недосмотр. Или на то, что в доклад они «не влезли», хотя пленумы предыдущих пяти лет именно по недокладным вопросам шумели с особой яростью. Но вряд ли кто рискнет опереться на такие аргументы. Суть дела была совсем в другом. Обращение к приведенным выше вопросам означало бы анализ состояния КПСС, подтверждение или опровержение всех тех заявлений о единстве ее рядов, без которых более 70 лет не обходилась ни одна речь секретарей и членов Политбюро ЦК. Пленум не случайно избегал такого анализа, ибо к этому времени, как никогда раньше, стала ясной пустота слов и о единстве, и об опасности раскола партии. Потому что раскол КПСС был уже делом свершившимся.

Впрочем, раскол — слабо сказано. Произошло раздробление, дезинтеграция политической силы, которая десятилетиями не только называла себя, но и казалась монолитной.

«Враги, конечно, поработали!» — сразу слышится милое нашему сердцу объяснение всех бед в родном Отечестве. Да, КПСС везло на врагов. Думаю, что ни одна партия в мире не имела стольких врагов, как наша. Они были везде — за границей, дома, среди трудящихся масс, в собственных рядах. Их без устали искали и боролись с ними. Наша партия обрела неповторимое умение «награждать себя врагами» (да простит нас Бабель!), творя их как бы уже и автоматически. Делов-то! Сегодня вождь, завтра — враг. Сегодня опора режима, завтра — шпион. Сегодня брат навек, завтра — гегемонист и ревизионист. Сегодня передовая интеллигенция, завтра — гнилая прослойка. И так без конца.

Но к расколу КПСС враги все-таки непричастны. Расколоть КПСС могла только… КПСС. И самое поразительное здесь то, что инструментом для этого послужил сам принцип организационного построения партии — демократический централизм. Точнее, начал служить с того момента, когда стал централизмом бюрократическим. Он обусловил устойчивое горизонтальное расслоение КПСС, по крайней мере, на три партии.

Первая из них — по численности, но, к сожалению, не по политическому влиянию — это те миллионы членов КПСС, которые стоят у станков на заводах и фабриках, работают в колхозах и совхозах, школах, больницах, институтах. Это те, о ком с высоких трибун говорили как о «партийных массах», кто изо дня в день слышал наставления типа: «ты — коммунист и должен работать больше и лучше»; «ты — член КПСС и должен быть дисциплинирован, бескорыстен…» Кого-то из этих людей окружающие уважают и ценят больше, кого-то меньше, но подавляющее большинство из них — люди честные, работящие, достойные. И никто не бросит в них камень за то, что их именем творилась политика, о которой они узнавали задним числом как о «воле партии». Да, эта партия узнавала о «своей» воле, когда все уже было решено. И не всегда еще узнавала.

Совсем другая партия имелась в виду, когда речь шла о руководстве, «вождях», «самых выдающихся государственных и политических деятелях современности», «соратниках», «лидерах» и тому подобное. «Партия указала…», «Партия учит…», «Партия решила…» Забыл ли уже кто-нибудь из нас эти словосочетания, извещавшие о якобы наших собственных настроениях, оценках, чувствах, очевидно, затем, чтобы мы с большей радостью наблюдали за опереточными самонаграждениями, поощрением холуйства и подобострастия, происходившими на фоне невероятной коррупции, захватившей не только сановников, в том числе и ответственных за внутренние дела страны, но и ближайшее окружение главы партии и государства. Что общего было у этих двух «партий»? Слишком различались они, и сойтись воедино — не на словах, конечно, а на практике — никак не могли.

Да им и не дали бы этого сделать. Потому что существовала и существует еще одна партия — «партия управления партией». Это всеобъемлющий аппарат. Именно эта третья партия (кавычки здесь уже неуместны) со времен Сталина была первой. Именно она десятилетиями представляла перед миллионами коммунистов недоступное им руководство ЦК, перед руководством ЦК — всех коммунистов, перед народом — партию. Именно она сообщала «вождям», что народ «понимает», «одобряет», «поддерживает», «осознает» и томуподобную чепуху, которой переполнены партийные речи и решения послевоенного времени. А к народу через нее шли высокопарные банальности типа: «руководство позаботится о народе», оно «принимает единственно верные, научно обоснованные решения», «ведет страну «ленинским курсом». Аппарат не только отделял рядовых коммунистов от «вождей», но во многом — и партию от народа. Ибо в основном он персонифицировал КПСС как «руководящую и направляющую силу», носительницу всей полноты всех видов власти. Стиль поведения и мышления аппарата постепенно стал восприниматься как стиль поведения и мышления всей КПСС. А это, в свою очередь, расчленило, разъединило нормы внутрипартийной жизни и нормы личностного поведения коммунистов, стало причиной той двойственности в их позициях, когда они «единогласно», «единодушно поддерживали и одобряли» все, идущее сверху, имея перед глазами трагедии и тяготы жизни, которые, конечно же, были их собственными трагедиями. Никакими ухищрениями это двоемыслие нельзя было скрыть от народа. Впрочем, никто его и не пытался скрывать; обходились разъяснениями разницы между «научно понятыми интересами трудящихся» и «временными», «отдельными» трудностями жизни.

Конечно, аппарат постоянно предпринимает меры для своей маскировки, самая распространенная из которых — рассуждения, что аппарат, дескать, только обслуживает выборные органы. Да, так должно быть. Но было и есть совсем не так. Партийные руководители очень часто лишь озвучивают слова и идеи партийных чиновников. Да и сами-то выборные органы подбираются аппаратом! Даже центральные органы КПСС формируются под его громадным влиянием: он собирает отзывы, готовит характеристики и представления по каждому члену ЦК, на основе чего составляются бюллетени для голосования, которые до XIX партконференции никто и думать не мог пополнить «предложением из зала». Что вписывалось, то и голосовалось.

Прочитав это, обязательно кто-нибудь заявит, что ни одна социальная структура не может обойтись без аппарата, тем более структура, построенная по иерархическому принципу, каковой является КПСС. Это бесспорно. Но когда аппарат узурпирует общественную, политическую роль своей структуры, подминает «хозяйку» настолько, что даже может сделать своих выдвиженцев ее официальными лидерами (примеры «пожизненных аппаратчиков» К. У. Черненко и И. К. Полозкова являются тут наиболее убедительными), то нельзя не задуматься, во что же превратилась сама эта структура, какие принципиальные перемены в ней свершились и кто кому служит.

Роль же аппарата КПСС, как партии в партии, вообще беспримерна. Инициированное Сталиным примерно в 1933 году участие «партии в непосредственном управлении хозяйственным строительством» было доведено до полного сращивания функций партийных, советских, государственных, хозяйственных и правоохранительных органов именно через развитие аппарата. Не станем сейчас касаться того обстоятельства, о котором я говорил на XIX партконференции, что, взяв на себя задачу управлять всем и вся, партия приняла на себя и ответственность за все и вся, и это обусловило все ее проблемы. Речь о другом. Обманом и самообманом является стремление и дальше представлять аппарат КПСС как просто то или иное количество людей, через которых осуществляется самоуправление партии. Даже после пяти лет перестройки это не так. В обществе, все системы управления которым пока сохраняют иерархический характер, а собственность в основном остается одномерно-государственной, аппарат предстает определенной системой отправления властных функций, персонификацией определенных общественных отношений.

Закономерен вопрос: а при чем здесь партаппарат? В 1991-то году, после отмены 6-й статьи Конституции СССР?

При том, что аппарат КПСС десятилетиями был фабрикой особой подготовки и переподготовки кадров, некой кадровой биржей. Вчерашний инструктор ЦК становился заместителем министра, советником посольства, директором издательства или института, председателем облисполкома, редактором союзного издания или генералом. В свою очередь, председатель облисполкома, секретарь обкома, генерал утверждались инспекторами, зав. секторами или консультантами ЦК, а затем всплывали первыми секретарями, министрами, руководителями республик. На нижних партийных уровнях это воспроизводилось в той же форме, только должности были поменьше. Шел постоянный кадровый обмен между аппаратом партии и всеми прочими аппаратами и аппаратиками. Это привело к объединению всех управленческих структур, к предельной централизации управления, сделало аппарат единым костяком тоталитаризма. И когда на упомянутом выше пленуме слышались горькие сетования на то, что партия «упустила» кадровую политику, — это было лишь выражением тоски по утраченному могуществу. Впрочем, еще не вполне утраченному. Разве не остаются наши 16 или 18 миллионов управленцев разного уровня все еще «вплетенными» в многослойную ткань единого аппарата? Согласованное блокирование большинства реформ, с которыми вроде бы все согласны, подскажет здесь читателю точный ответ.

Уже на первых порах перестройки можно было прогнозировать, что это сопротивление реформам со стороны «партии управления» будет нарастать, принимать самые различные формы, становиться все более жестким. Аппарат просто не может действовать иначе. Дело тут вовсе не в людях, не в том, хороши они или плохи, способные или не очень; глупцов и неучей как раз туда не брали. Дело в другом. Привыкшая контролировать все и вся, практически анонимная и тем самым застрахованная от предметной критики и личной ответственности, создавшая собственные «коридоры власти» и только ей доступные системы распределения и привилегий, «третья партия» будет стоять до конца. Признаюсь, раньше я думал, что страх перед «верхом», перед «вождями» не даст аппарату вести собственную игру. После XIX партконференции увидел, что ошибался: инстинкт политического самосохранения подавляет всякого рода опасения, аппарат становится совершенно бесстрашным. К сожалению, мало кто анализирует историю действий аппарата, иначе бы обществу давно открылась ошеломляющая истина: все решения руководства КПСС и государства, в которых аппарат угадывал угрозу своим интересам, были провалены. Так что нам еще предстоит почувствовать на себе его сатанинскую силу.

Но на всякого мудреца довольно простоты. Именно лукавое интриганство, привычка оценивать реальность в кабинетно-бюрократических параметрах сыграли с аппаратом злую шутку. Борясь за самосохранение, он спровоцировал еще одно, теперь уже территориальное, расчленение КПСС и тем поставил себя под самый сильный удар за все время своего существования.

Меня всегда удивляла мнимая неожиданность для функционеров КПСС тех или иных событий. Вот, например, указ президента РСФСР о так называемой департизации. Кажется, если не на Камчатке, то уж в Москве-то знали о готовящемся указе. Ведь аппарат Б. Н. Ельцина — он тоже состоит из «наших», и родовое чувство солидарности наверняка диктовало ему «обмен информацией» с центральным аппаратом. Да и спецслужбы были, безусловно, в курсе готовящегося решения руководства РСФСР. Но какая тишина царила во всех кабинетах партийного чиновничества! Никаких шагов упреждения, согласования, никаких обращений ни в один адрес. Зато столько речей и обид вослед! Какие опровержения, какие слова об оставшихся без защиты (от кого?) трудовых коллективах!

Еще более загадочной и труднообъяснимой является ситуация с Компартией Литвы, которая устроила первую пробу сил на поле федерализации КПСС. Ведь все знали, что А. Бразаускас готовит этот шаг, заручается коллективными решениями (вполне в духе наших партийных традиций), он ничего не делал тайно. Партийные «кураторы» Литвы бывали там беспрепятственно, получали всю информацию, выступление Бразаускаса на одном из предыдущих Пленумов ЦК КПСС было известно наперед. Что, наш многоопытный аппарат не сознавал, какой процесс начинается?

Сознавал, конечно. Но представляется, что в его раскладе действия руководства КП Литвы, последовавшие затем выступления и заявления лидеров КП Латвии и Эстонии оценивались совсем с других позиций. Именно этот момент, эти обстоятельства стали главным стимулом для максимального раскручивания вопроса о создании компартии РСФСР. Теперь этот вопрос консервативная часть КПСС могла поставить «ребром».

И поставила! С какой яростью, с каким напором обрушивались на Горбачева эти требования почти весь 90-й год! Стенограммы пленумов ЦК КПСС дают об этом полное представление. Вот где аппарат проявил свои организаторские способности и возможности! Все были подняты на ноги. Шли в ЦК резолюции наших знаменитых партактивов, выходили на трибуны писатели и ученые, наступали на генсека, грозно потрясая резолюциями конференций, секретари крупнейших обкомов. Сколько было напечатано статей об «обиде России», о «неравноправном положении» российских коммунистов, о том, что ЦК КПСС «не дает воли» и т. п. Люди, которые обычно ссылаются на Ленина по любому пустяку, напрочь забыли все его предупреждения по поводу Компартии РСФСР. Не скупились на подозрения и прямые обвинения Горбачеву. Добились! Создали еще один ЦК, еще один секретариат, еще одно политбюро, еще один аппарат. Стали проводить свои пленумы, совещания, принимать свои резолюции и заявления. За это боролись?

Нет, не за это. Ведущие конструкторы этой борьбы, видимо, так и останутся неизвестными — аппарат есть аппарат. Но ее логика, последующие события показывают: это была борьба за главный канал, главную силу влияния на Россию, а через нее — и на весь Союз. Надо было этот канал обязательно отобрать у Горбачева, который, по мнению многих, несмело, неэффективно использовал его для того, чтобы зарегулировать процессы общественного обновления, сделать их привычно управляемыми, регламентируемыми сверху, зажать поднимаемую Ельциным Россию, а через это — и всех, кто высунулся.

Однако, как говорится, шли в эту сторону, а попали в другую. Аппаратная логика не совпала с социально-политической. И уж совсем разошлась с логикой народного настроения, настроения рядовых коммунистов.

Сила, которая, казалось бы, была только что обретена, стала немедленно и неудержимо уходить из рук. Архинепопулярное руководство новой партии еще раз показало, что в нашей иерархической системе личность «вождя» порой определяет судьбу всей структуры. Рядовые коммунисты, от имени которых выступали, требовали, грозили идеологи отдельной российской партийности, внезапно стали демонстрировать, что их это интересует мало или не интересует совсем, — выход из партии, наблюдавшийся, будем справедливы, с момента смерти Сталина, усилился, превращаясь в исход. Возникнув под такой оглушительный аккомпанемент, КП РСФСР так и не сумела найти себя в качестве самостоятельной политической силы, не сформулировала даже намека на оригинальный политический подход к новым проблемам, накатывающимся на Россию и страну буквально девятым валом. Свидетельством политического бессилия и политической трусости стали ориентиры на старое, обращение к старой риторике, к уже отброшенным теоретическим догмам. А потом в ход пошли уже и попытки организовать поиск «врагов».

Если бы только в этом заключалсяпросчет наших аппаратных стратегов, была бы беда, но хоть не катастрофа. Нет, ядреная функционерская ненависть к любым переменам помешала им учесть самое главное: именно отсутствие официально оформленной российской компартии как раз и было решающим фактором соединения всех республиканских компартий в единую КПСС, а значит — и прочности Советского Союза! Замыкаясь непосредственно на ЦК КПСС российские коммунисты, не имевшие своей отдельной партии, объединяли, скрепляли воедино всю КПСС, все ее отряды и звенья. Это действительно была цементирующая сила. Стараниями создателей КП РСФСР эта сила «окуклилась» в самое себя, и фундамент, на котором, казалось, неколебимо стояли единство КПСС и крепость нашего государства, — этот фундамент рухнул.

Сколько у нас сегодня коммунистических партий? Недавно считалось — 15: КПСС и входящие в нее компартии союзных республик, за исключением РСФСР. Позже вроде бы должно было стать 16 — возникла КП РСФСР. Но в Эстонии к этому моменту образовались уже две компартии. В РСФСР заявила о себе «Демократическая партия коммунистов России». А как самоопределятся коммунисты вчерашних автономий, добившихся признания своего равенства с союзными республиками? Пока, скажем, в бывших российских автономиях возникли «рескомы» КП РСФСР. Но вот Татарстан делает еще один шаг к своей полной самостоятельности. И что же — республика будет самостоятельна по отношению к РСФСР, а ее компартия войдет в КП РСФСР? Или войдет прямо в КПСС? Так сколько будет компартий? Пятнадцать? Тридцать? Пятьдесят?

Утверждаю: КПСС фактически тихо перешла на федеративный принцип построения, хотя ее Устав категорически запрещает это. То есть Устав остался Уставом, а жизнь пошла «своим путем».

Тут неизбежно должны были возникнуть новые сложности, которые опять же почему-то не увидел аппарат: единым Уставом должны руководствоваться партии, существующие в суверенных республиках. Этот аспект, сразу же обнаруживший на примере Литвы всю свою остроту, по-моему, никого в обессиленном ЦК КПСС не встревожил. Но от того он не становился проще. Суверенные республики приняли декларации о независимости, оживили свои Конституции, разрабатывают собственные своды законов. Их взаимодействие, их совместное существование, отраженное в согласованном проекте Союзного договора, не затрагивает проблем партийного строительства. Как же должны строить между собой отношения компартии суверенных республик?

Несомненно, что республиканские законодательства определят их статус и права по-разному. Что останется от КПСС в этом случае? Единый Устав? Он что, опять станет выше закона? Но это означало бы отвергнуть идею правового государства, что сегодня, думаю, уже невозможно. Скорее всего, дробление КПСС будет зафиксировано республиканскими законами. И компартии, как, впрочем, и всем другим партиям, придется искать совершенно новые формы самоорганизации в новом Союзе — Союзе суверенных государств. Вывод один: как нет и уже не будет прежнего унитарного Союза, так нет и уже не будет прежней КПСС. И не видит этого только тот, кто не хочет видеть.

Но не вокруг этого горит сыр-бор, когда поднимаются вопросы, какой быть КПСС и в какую сторону вылезать из окопов. Горит он вокруг того, что обновление Союза и федерализация партии означают и коренные перемены для аппарата как истинного субъекта небывало сконцентрированной власти. Эта власть — главная собственность аппарата, и отдавать ее он, понятно, не собирался и не собирается. Пока он выступает как охранитель системы, хотя давно уже заставил систему охранять его, пока он носит партийные одежды, но все это — пока. Отсутствие интереса к мнению народа о КПСС (с этого начата статья), видимо, уже трансформируется в отсутствие интереса и к мнению партийных масс, и к мнению руководства КПСС. Как только аппарат осознает это, он сбросит партийные одежды. И возьмется за дело непосредственно. Вот тогда предстанут перед нами в их истинном виде и под настоящими именами загадочные «Комитеты национального спасения», равно как и конкретные авторы приказов «немножко пострелять» в том или ином районе. Тогда мы откроем для себя, что этой «партии интересов» никакая партия вовсе и не нужна. Увидим, что она без всяких призывов вылезает из окопов… назад. Ибо гарантия ее всевластного существования — в прошлом.

Преувеличение? Скорее недооценка.

Чтобы убедиться в этом, обратимся кратко к нескольким проблемам.

Возьмем, например, навязшую в зубах проблему партийной собственности. Ну разве рядовым коммунистам столь дороги эти дворцы, вызывающе возносящиеся в наших разоренных городах и районах, белокаменные многоколонные обкомы, крайкомы, а в ряде мест и райкомы им под стать? Да рядовой коммунист туда если и попадал, то в двух случаях — когда его принимали в партию и когда исключали из партии. Это — цитадели аппарата. И сколь бы убогими ни были находящиеся рядом школы, больницы, клубы, библиотеки, музеи, наше не трожь! А если уж совсем трудно удержать эти бастионы, мы их приватизируем, акционируем, кооперируем. Удивительно, сколько приватизаторов оказалось среди наших аппаратчиков! Некоторые ухитряются «разгосударствлять» народное (но не партийное!) достояние целыми отраслями.

Другой пример. Теоретические споры на июльском Пленуме ЦК КПСС вокруг проекта Программы КПСС. Невероятная любовь к теории обнаружилась у людей, которые никогда этой страстью не страдали. Добросовестно зачитывались предложения и даже требования «добавить в Программу теории», укрепить ее «научный фундамент». Так и слышалось: больше теории — больше счастья народу. Но только опять же не так просты были эти предложения и требования. Речь-то шла о той теории, на основе которой мы и построили общество, содрогающееся ныне в конвульсиях всестороннего перманентного кризиса, о том учении, которым мы умело оправдывали все — и коллективизацию, и обострение классовой борьбы, и революционное правосознание, — все, что было политически целесообразно или даже только казалось целесообразным. Именно «на фундаменте» этого учения КПСС, а точнее — ее аппарат, стали в обществе единственной направляющей и руководящей силой, единственной властью, выше которой не было ничего. Вот почему такой спор о теории. Это просто опять же замаскированный спор о власти.

Наконец, обратимся еще к одному аппаратному действу, которое можно назвать «расчисткой» вокруг Горбачева. Раз за разом применяется одна и та же метода: вроде бы спонтанно разворачивается кампания запросов, вопросов, критики вокруг одного из членов команды президента. В конце концов ему становится невыносимо — срывается и делает ошибки, надоедает ему вся эта вакханалия, подоспевает какая-нибудь реорганизация. Главное — результат: еще один реформатор покинул Горбачева. И никого не волнует, что такие действия постепенно разрушают, казалось бы, бесспорный постулат «КПСС — инициатор перестройки». Задача словно в том и состоит, чтобы этот постулат разрушить. А как потом используется каждый такой уход для ослабления позиций президента! Школа! Старая сталинская аппаратная школа.

Почему предпринимаются такие самоубийственные шаги? Или аппарат уже сбрасывает с себя партийное покрывало, готовится к прямым действиям? Ответ я нашел в уникальном «подвиге» ЦК КП РСФСР — в факте исключения из партии всенародно избранного вице-президента России А. Руцкого. Знает ли политическая история случай, чтобы партия, претендующая на власть, отторгла от себя своего члена, конституционно наделенного этой властью? (В этом смысле ЦК КП РСФСР, конечно, обогатил теорию.) А если, учитывая ряд пленумов конца 80-х годов, задуматься над предстоящим XXIX съездом КПСС, то, похоже, что и самого президента СССР она готова отторгнуть от себя. Это объясняется лишь тем, что самая влиятельная часть партии, то есть ее аппарат, все еще рассматривает конституционную власть как власть второстепенную, как служанку, которую можно принять на работу, а можно и уволить. Призрак 6-й статьи все еще бродит по партийным кабинетам, гонит оттуда саму мысль о становлении КПСС парламентской партией, о включении в нормальную парламентскую борьбу, напоминает их обитателям о золотом веке неограниченной власти. Тогда ведь действительно можно было «рекомендовать» человека главой государства,[19 - Именно так рекомендовали и самого Горбачева. 14 марта 1990 г. Пленум ЦК КПСС принял решение: «Выдвинуть кандидатом от Коммунистической партии Советского Союза на пост Президента СССР Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева» ("Известия», 15 марта 1990 г.). Хорошо, что народные депутаты СССР не сконцентрировали на этом решении внимание, — шума было бы много.] а тем более заместителем главы, или же «рекомендовать» освободить, снять их с этой работы. Сколько же у нас людей, все еще рассчитывающих на возвращение этих лихих времен?! Для этого и применяется все: саботаж законов и указов; дискредитация законно избранной власти; нагнетание истерии и страха; провоцирование конфликтов; бюрократические измывательства над людьми по самым ничтожным поводам; целенаправленное [1]“завязывание» всех неудач на одного человека — арсенал велик, всего не перечислишь.

В этих трудных условиях надежда прежде всего в том, чтобы сохранить, закрепить то, что уже завоевано: демократические открытые выборы, демократические законы, конституционную законодательную и исполнительную власть. Я имею в виду не только и не столько депутатские или судейские корпуса, я имею в виду сами институты власти! Они должны быть способны удерживать власть, порученную им народом, и устоять против тихой аппаратной осады, успеху которой они нередко сами способствуют, ибо понять суть аппаратных игр очень и очень непросто.

Но надежда — и в каждом из нас. Один из наших ученых, с которым я довольно редко и сталкивался-то, прислал недавно записку, где были близкие моему сердцу слова: «В недрах жизни самостоятельно возросла и окрепла сила, именующая себя демократической, и активно выступила против авторитарно-бюрократического наследия. Она вбирает в себя представителей всех социальных слоев общества, ее подходы поддерживает и реформистское крыло КПСС. И вообще можно утверждать, что формальная партийная принадлежность сегодня мало о чем говорит: во всех политических структурах имеются люди, искренне радеющие за реальное переустройство жизни. Все больше проявляются просто личности со своей неповторимостью, и с этим надо научиться жить. Хватит идентифицировать человека с организацией!»

И я согласен с моим корреспондентом, что именно на нынешнем этаже возникло императивное требование: преодолеть подавляющие наш разум «измы», оборвать бесполезные схоластические споры вокруг них и о них. Мертвые не должны хватать живых, и нам надо просто выходить на прагматичную государственную политику, дистанцированную от привычных нам идеологических установок, оцениваемую только одним — пользой человеку и обществу. Только на основе такой политики поднимемся мы не на бой, а на повседневный труд, способный объединить всех, кто хочет и умеет честно, добросовестно, профессионально вести свое дело.

В демократическом, самостоятельном и деловом объединении — и наша надежда, и наша страховка от действий тех, кто вылезет из окопов назад».

Такую вот статью вознамерился я опубликовать после июльского (1991 г.) пленума.

Не думаю, чтобы она что-нибудь поправила или отменила — газетные публикации вообще мало что меняют, если власть не захочет использовать их как оправдание или прикрытие своих действий. Но тогда мне казалось, что должен же быть какой-то выход из положения. И как ни странно, именно разгромленная на пленуме программа подсказывала его. Она действительно была программой социал-демократического толка. КПСС, видимо, в генах своих сохранившая сталинскую ненависть к социал-демократии, принять ее на деле как реальную основу своего построения и деятельности не могла никак, встречай она эту программу даже овациями. Между тем ее идеи уже были восприняты — не столько коммунистами, сколько интеллигенцией. Надо было решаться на самый крутой, радикальный шаг — звать на платформу этой программы ту часть партии, которая ее разделяет, признать существующий, но стыдливо замалчиваемый раскол КПСС, еще больше углубить его, разделить партию надвое, что, кстати, не раз предлагал А. Н. Яковлев. Горбачев, который в наши дни как раз и пытается создать социал-демократическую партию, тогда на это не решился. В результате наиболее интеллектуальная, реформаторски настроенная часть коммунистов либо вышла из КПСС, либо по инерции отбывала там «повинность». Тон задавать стали те, для кого время остановилось давным-давно, кто возможность и необходимость перемен вообще не признавал и не допускал. Своими действиями эта часть КПСС мощно усилила позиции Ельцина, стала тем жупелом, которым его команда успешно пугала страну и весь мир. Интересно и то, что идейный багаж нового российского руководства состоял во многом из положений последней программы КПСС.

Сегодня к сказанному можно только добавить, что и первая, и вторая партии практически исчезли. А вот третья, как это ни покажется странным, оказалась бессмертной. Демократические преобразования она очень быстро превратила в преобразования номенклатурные, сама себя объявила главным демократом, главным реформатором, даже главным приватизатором. Очень быстро и умело отобрала у неопытных, крикливых младших научных сотрудников случайно попавшую к ним власть и, как всегда, оставаясь в тени, отрегулировала «под себя» и внутреннюю, и внешнюю политику. Да, при этом энергичные, шустрые люди типа Березовского или Потанина успели кое-что ухватить, пока аппарат тихо вползал в новую власть, но — пусть их, пока на всех хватит, а не хватит — отберем обратно. Оказалось, что наши Акакии Акакиевичи — превосходные банкиры, торговцы, менеджеры, даже политики и депутаты. Страна из рук партийной номенклатуры попала в мохнатые лапы номенклатуры беспартийной. Как наш старый Кремль — поменяли флаги над ним, а в остальном все осталось по-прежнему, только новые хозяева любят блеск и мишуру еще больше, чем бывшие.

Точнее, не совсем по-прежнему. Вот сухие данные: на 100 тысяч россиян приходится сегодня в полтора раза больше аппаратчиков, чем приходилось их в Советском Союзе. Добавьте к этому тех чиновников, которые «переквалифицировались» в «новых русских», и спросите себя: так кто же победил в результате перестройки, Беловежского соглашения, расстрела российского парламента и прочая, и прочая, и прочая?

Наша третья партия победила.

Казалось, что была и первая, и вторая. А вышло, что была только одна — третья.

Именно ее неизбежно поднимал на борьбу с самим собой М. С. Горбачев. Поднимал обещанием перемен и первыми, еще не самыми крупными шагами по их осуществлению.






Глава 9. Кто раскачивал лодку?





Бесспорно, первыми «качальщиками» были М. С. Горбачев и его команда. Чтобы не только практически начать перестройку, но даже всерьез говорить о ней, необходимо было расшевелить, раскачать аппаратные структуры страны, и в первую очередь — 19-миллионной компартии. Надо было сменить часть кадров, либо скомпрометировавших себя, либо просто не способных к малейшему самостоятельному шагу — таких было немало. Была и еще одна часть партработников, которые настолько комфортно чувствовали себя на своих постах, что не допускали мысли о каких-либо переменах. Так или иначе, но к 1988 году Горбачев сумел без шума и скандалов заменить около 60 процентов первых секретарей в республиках, крайкомах и обкомах. Впрочем, тогда шуметь и скандалить с ЦК КПСС пытался всего лишь один человек по фамилии Ельцин.

Эти кадровые перемены адресовались и на другие этажи партии — в горкомы, райкомы, окружкомы, в систему профсоюзов, советов, исполнительной власти. Своеобразная революция в недрах чиновничьего аппарата покатилась по стране, вызывая естественное беспокойство у сторонников провозглашенной в свое время Л. И. Брежневым кадровой стабильности. Считаю, что громкие упреки Б. Н. Ельцину за тотальную смену секретарей московских райкомов были на самом деле завуалированными претензиями к кадровой политике Горбачева.

Партия не на словах, а на деле свято блюла сталинский завет: кадры решают все! Быстрое и развернутое перемещение или замена людей в аппарате КПСС никогда не приветствовались ни на уровне ЦК, ни на уровне Политбюро. Досиживающие там до естественной кончины соратники не только Брежнева, Хрущева, но даже еще и Сталина (Суслов, Устинов, Громыко), понимали, что их тоже могут заменить. Эта психология должностного самосохранения была тяжелейшей проблемой перестройки, потому что преодолевать ее должны были люди с такой же психологией. Не всем из них удалось с собой справиться.

Конечно, все маскировалось привычными рассуждениями о высокой ответственности, о преемственности поколений, о бережном отношении к людям и тому подобное. Но времени на такие рассуждения уже не оставалось. И Горбачеву пришлось, с одной стороны, призывать всех «не раскачивать лодку», а с другой — все увеличивать амплитуду ее крена. Многие понимали, а уж руководство партии-то тем более, что недалек тот момент, когда либо лодка опрокинется, либо кто-то из нее вылетит. А когда было принято решение (июнь 1987 года) провести XIX партконференцию, о которой рассказано в главе «Даешь демократию!», стало ясно, что это и есть тот опасный девятый вал.

Во время подготовки конференции Горбачев встречался с нами несколько раз, подробно рассказывал об основных ее задачах, иногда такие встречи длились 5–6 часов, откровенность была почти полная. Молча сидели и слушали дискуссию другие члены Политбюро, редко бросая какую-нибудь реплику или дополнительный вопрос. То есть никакой скрытности в подготовке конференции не было, и высшие руководители партии, безусловно, представляли, чем она должна стать для судеб страны, хотя конкретно ее идеи прорабатывались в другом месте — на спецдаче в Волынском–2, бригадой под руководством А. Н. Яковлева.

Уверен, что именно подготовка конференции, а не «разнузданность» печати или «отступление от социалистического реализма» некоторых писателей вызвали к жизни попытку контратаки на идеологию и практику перестройки, причем разворачивалась контратака, как это было принято, под флагом защиты перестройки и социализма. 13 марта 1988 года в газете «Советская Россия» появилась громадная статья безвестной дотоле преподавательницы химии в одном из ленинградских вузов Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами».

Заботясь о воспитании молодежи, с которой она, дескать, гуляет по парку Петергофа, как Платон с учениками своей академии, автор повела речь о вещах совсем нешуточных. Репрессии, сталинское время, по ее мнению, представляются общественному вниманию неправильно, как эпоха «всеобщего страха», «духовного рабства» и тому подобное, что порождает у студентов идейную путаницу, смещение политических ориентиров и даже идеологическую всеядность. Хуже того, уже и об ответственности коммунистов заговорили!

Один из виновников тут — драматург Михаил Шатров со своими пьесами, который отходит от принципов соцреализма, абсолютизирует субъективный фактор общественного развития, искажает историю социализма в СССР и еще обвиняет Сталина в убийствах Троцкого и Кирова, в изоляции больного Ленина, смыкаясь в своей логике и оценках с Б. Сувариным. Хорош и автор «Детей Арбата» А. Рыбаков, который сам признается, что взял отдельные сюжеты из эмигрантских публикаций.

Нам же надо оценивать историческую роль Сталина с партийно-классовых позиций. Вон даже Черчилль и де Голль как хорошо о нем сказали! Да и приказы, доклады его нелишне посмотреть, переписку, воспоминания маршалов. Тогда наша молодежь и возгордится за нашу державу, за ее роль в бурном, изменяющемся мире. И вообще все эти атаки на государство диктатуры пролетариата и тогдашних лидеров нашей страны (напомню читателям, что ко времени публикации письма Н. Андреевой мы жили уже в «общенародном государстве") организуются не только из-за границы, в них участвуют и потомки свергнутых Октябрем классов, а также духовные наследники меньшевиков Дана и Мартова, других по ведомству российского социал-демократизма, обиженных социализмом потомков нэпманов, басмачей и кулаков.

А еще Н. Андрееву недавно озадачила одна студентка, которая подумала, что классовая борьба — устаревшее понятие, как и руководящая роль пролетариата. Да и какой-то академик мутит воду, рассуждая, что нынешние отношения государств, принадлежащих к двум различным социально-экономическим системам, лишены классового содержания. Ну это уж полное избиение социалистических ценностей! Тут-то и сходятся два зловещих течения — некий леволиберальный интеллигентский социализм, который противопоставляет пролетарскому коллективизму самоценность личности, и «крестьянский социализм», который хочет возвратиться к общественным формам досоциалистической России. Эти вообще не понимают значение Октября для судеб Отчизны да еще оценивают коллективизацию как страшный произвол по отношению к крестьянству.

Не обошла автор и практику «отказничества» от социализма, когда некоторые граждане-космополиты хотят сменить место жительства, а нас никто не учит видеть в этом классовую и национальную измену, а не права человека. Скорей всего, это представители «контрреволюционных» наций.

Совсем плохо для молодежи, что в русле этих двух упомянутых течений создаются неформальные организации, которые еще и политизируются, начинают говорить о «разделении власти» на основе «парламентского режима», «свободных профсоюзов», «автономных издательств» и т. д. (напомню, что все эти вопросы и были вынесены на XIX партконференцию). За этим скрывается вопрос — признавать или не признавать руководящую роль партии, рабочего класса в социалистическом строительстве, в перестройке. А из этого, в свою очередь, вытекает другой важный вопрос — о роли социалистической идеологии. Тут нам надо действовать по-ленински. Когда Ленин столкнулся с манипуляциями, например, Питирима Сорокина, он не только упрекнул тогдашних работников средств массовой информации в неопытности, не только сравнил пригодность «этих профессоров и писателей» в деле воспитания масс с пригодностью растлителей для воспитания малолетних, но и сообщил, что, понимай это революционный пролетариат, он бы «вежливо выпроводил» их из страны.[20 - Что потом и произошло: крупнейшие ученые в сфере общественных наук были посажены на пароход и высланы за рубеж. Многие из них стали светилами мировой науки. В частности, вся социология базируется на работах П. Сорокина.] Так бы, дескать, поступить и с авторами разных поделок, которые под предлогом нравственного и духовного «очищения» размывают грани и критерии научной идеологии, манипулируя гласностью, насаждают внесоциалистический плюрализм, что тормозит перестройку в общественном сознании…

Такие вот у нас были преподаватели химии, изучавшие и книги Б. Суварина, выпуска 1935 года, и мемуары генерала де Голля, и религиозно-мистическую русскую философию и даже работы Л. Троцкого, в 1988 году еще малодоступного, и очень многое другое, что содержалось либо в записках, подготовленных в отделах ЦК КПСС, либо в книжках, рассылаемых по специальному списку под грифом «Сов. секретно».

Конечно, от Нины Андреевой в этой статье была только подпись, хотя последующие действия автора показали, что она полностью разделяет идеи, под которыми поставила свой автограф. Статья готовилась в аппарате ЦК КПСС, дорабатывалась в редакции, «помогали» автору весьма квалифицированные гости, выезжавшие в Ленинград. Но дело не в этом.

В день выхода письма-статьи нас, редакторов центральных газет, руководителей телевидения и радио собрал в своем кабинете Е. К. Лигачев. Примерно полчаса разговор шел о работе прессы, о проблемах перестройки. Потом Лигачев не выдержал:

— Я вот сегодня в «Советской России» статью прочитал — письмо Нины Андреевой. Замечательное, скажу вам, выступление! Читали?

Все молчали. Молчал и я, хотя статью прочитал и уже утром в 10 часов на ежедневном заседании редколлегии сказал, что, видимо, началась открытая схватка и каждый из нас должен самостоятельно сделать свой выбор. Кузьмич между тем продолжал:

— Прошу вас всех руководствоваться положениями этой статьи. И это не только моя позиция!

Разъезжались мы по редакциям озадаченные. Горбачева в это время в Москве не было, он как раз 13-го улетел в Югославию. Яковлев находился с визитом, по-моему, в Монголии. Может быть, статья была с ними заранее согласована? Среди интеллигенции началась паника, значение статьи, опубликованной в органе ЦК КПСС, а тогда «Советская Россия» была в таком статусе, все понимали хорошо. В периферийные газеты через ТАСС ушло указание перепечатать статью. Партийные комитеты начали обсуждать ее на собраниях и семинарах. Позже оказалось, что некоторые первые секретари самостоятельно распорядились перепечатывать статью во всей прессе, вплоть до «районок» и провести обсуждение обязательно и повсеместно. По стране подуло очень холодным ветром.

Примерно через неделю Горбачев и Яковлев вернулись, но никакой реакции от них не последовало. Я позвонил Яковлеву, осторожно спросил, что происходит. «Перетягиваем канат», — коротко ответил он. Стало ясно, что ситуация суровая.

К этому времени мы уже знали — журналисты всегда первыми успевают на запах жареного, — что некоторые члены Политбюро, другие партийные бонзы звонили Нине Андреевой, поздравляли и благодарили ее за статью. Кое-кто из них, например В. И. Воротников, прямо сказал Горбачеву, что статья может служить «эталоном». Как коротко отмечает бывший генсек в своих мемуарах «Жизнь и реформы», другие дружно поддержали его.[21 - Горбачев М. Жизнь и реформы. К. 1., М., 1995. С. 382.] Лодка уже почти черпала бортом воду.

Два дня, 24 и 25 марта, Политбюро обсуждало эту статью, такое она имела значение для тех дней. Под давлением Горбачева, поддержанного Рыжковым, Шеварднадзе и Яковлевым, «читатели и почитатели» статьи стали «отрабатывать назад». В. И. Воротников сказал, что ему «так показалось», Л. Н. Зайков заявил, что вовсе не давал указаний обсуждать ее в московских парторганизациях, А. А. Громыко и В. М. Чебриков перевели разговор на проблемы единства партии, их поддержал Е. К. Лигачев, выступив за сохранение единства в Политбюро. М. С. Соломенцев сообщил, что «еще раз внимательно прочитал» и понял, что статья односторонняя. В. В. Щербицкий зацепился за термин «контрреволюционная нация» и сказал то, о чем все старательно умалчивали, а именно, что за публикацией стоит не только Андреева, а определенная группа, излагающая «явно не наши позиции». Д. Т. Язов доложил о единстве Вооруженных Сил, но закончил тем, что печатью надо руководить. И так далее — выступили практически все члены Политбюро и кандидаты в члены. Статья была признана ошибочной, газета «Правда» получила поручение дать на нее серьезный и принципиальный ответ.[22 - См. там же. С. 382–386.]

Но, как обычно, общественность об этом не знала. Статья для «Правды» готовилась долго и была опубликована только 5 апреля. Отбой обсуждениям давать не торопились, и кое-где они все еще шли, выявляя тот факт, что сторонников постоять за товарища Сталина и за научную идеологию у нас в стране большинство.

Я тоже не знал ни об обсуждении на Политбюро, ни о поручении «Правде», хватало своей газеты. За 3–4 дня перед публикацией, помню, это была суббота, что для редакторов «Правды» и «Известий» не имело значения — газеты выходили в свет все 7 дней недели, позвонил Яковлев и попросил заехать. Я помчался на Старую площадь. АЭН, как мы его между собой называли, показал мне набор статьи «Принципы перестройки: революционность мышления и действий».

— Вот тебе один оттиск, — сказал он. — О конфиденциальности не говорю, сам все понимаешь. Можешь пройти весь текст, как считаешь нужным, — что-то снять, а лучше добавить и уточнить. Завтра в это же время жду тебя.

В редакции я, прежде всего, разыскал Н. Д. Боднарука, о котором уже упоминал. Закрылись в кабинете, сели читать. Статья нуждалась в довольно серьезной правке, многие позиции требовали большей определенности. Взялись за работу, осложняемую тем, что и привлечь к ней никого не могли, и без машинистки обойтись было невозможно. Взяли машинку у помощников, печатали сами, благо для обоих это было когда-то обычным занятием. Чуть ли не к утру закончили. Прочли еще раз — можно отдавать Яковлеву.

5 апреля вся читающая страна ознакомилась с ответом на выступление Нины Андреевой. Все основные идеи и задачи перестройки были подтверждены со всей определенностью. Гласность вновь получила недвусмысленную поддержку. Те, кто умел анализировать эзопов язык политических текстов, поняли, чья взяла. Интеллигенция, прочитав, что мы «твердо и неуклонно будем следовать революционным принципам перестройки: больше гласности, больше демократии, больше социализма», вздохнула с облегчением. Хотя тут же принялась шуметь о том, какой вред нанесла публикация «Не могу поступаться принципами» делу обновления страны и почему Политбюро так долго молчало — с 13 марта по 5 апреля!

Боюсь, что все мы недооценили тогда выступление Нины Андреевой. Консервативная часть КПСС обнаружила, что там, в верхах-то, у нее есть единомышленники и вожди, что Горбачев не так уж и владеет ситуацией. Статья стала идейной платформой консолидации этих сил, первые секретари ряда обкомов начали создавать некие идеологические анклавы антиперестроечного, а затем антигорбачевского направления. Глубочайшая трещина прошла через все политические установки Центра, вдруг раздвоившегося в восприятии советской общественности. Непререкаемый тогда авторитет печатного слова, усиленный желанием широких слоев населения, особенно старших поколений, именно такое слово прочитать или услышать, так тряхнул всю систему еще только формирующихся установок на перестройку, что многие, очень многие люди с этими установками расстались. Консервативная же часть номенклатуры получила инструкцию сопротивления перестройке, которое теперь можно было организовывать во имя руководящей роли пролетариата, защиты нашей великой истории и ведущего положения партии, следовательно, и самой номенклатуры.

Другими словами, это было открытие «второго антигорбачевского фронта». Второго, потому что первый был открыт в октябре 1987 года Б. Н. Ельциным. Но этот первый фронт еще мало кто принимал всерьез, страна пока не разлюбила Горбачева, его рейтинг, по данным ВЦИОМ, распространявшего анкету «Человек года», составлял в 1988 году 55 процентов против 4 у Ельцина. Здесь все было еще впереди, и только так трудно готовившиеся XIX конференция, выборы народных депутатов, а особенно 1-й Съезд народных депутатов СССР дадут Ельцину равные с Горбачевым возможности доводить до народа претензии и критику политического соперника. Именно с 1-го съезда, можно твердо сказать, в нашей лодке по бортам стали два любителя качелей, которые настолько были увлечены желанием «перевесить», что и думать забыли о способности лодок переворачиваться.

Впрочем, XIX партконференция уже близко. Она открылась, повторюсь, 28 июня 1988 года, и, на мой взгляд, с этого дня начался странный, порой очный, чаще заочный диалог-поединок между двумя руководителями, роль которых в истории СССР и России пока все еще никто не может оценить адекватно и справедливо. В нашем Отечестве, видно, так уж повелось: судим-рядим через века. Да и то к каждой исторической личности определяем отношение по принципу «нравится — не нравится». Иван Грозный, Петр Первый, Иосиф Сталин — это да, это мы понимаем. А Алексей Михайлович «Тишайший», Александр Второй, Николай Второй — это как-то с трудом. Даже Екатерина Великая интересна для нас больше своими любовными увлечениями, чем колоссальными созидательными успехами в строительстве России. Что уж говорить о современниках, добро бы лет через двести новый Соловьев или Ключевский нарисовали объективные портреты людей, угробивших СССР, а возможно и Россию.

Но вернемся к диалогу Горбачева и Ельцина, точнее, к характерной его особенности. На конференции это впервые проявилось с полной определенностью и больше уже не исчезало, пока не исчезла сама нужда в этом диалоге.

Как помнит читатель, на XIX конференции КПСС Горбачев поставил ряд вопросов, важных настолько, что консервативная часть партии и общества даже решилась предпринять упреждающие меры в виде выступления Нины Андреевой. Это — и о возвращении Советам их конституционной роли, о демократизации, об альтернативных выборах. Это — и об изменении стиля работы ЦК КПСС, о том, чтобы сделать ее, работу, «полнокровной и демократичной». Это — и о совмещении постов руководителей советских и партийных органов, о реорганизации аппарата, об отчетности Политбюро. Аккуратно, осторожно, но была четко поставлена и проблема так называемых привилегий и льгот, считаю, что «в лобовую» ее генсек поставить не мог — номенклатура на конференции преобладала и просто завалила бы голосование резолюций.

Интересно использовал все эти вопросы Б. Н. Ельцин. Перестройку, сказал он, надо было начинать именно с партии. (Считаю, что это было бы колоссальной ошибкой: уяснив, куда дует ветер, КПСС вообще не допустила бы перестройку до общества.) Потребовал отчетов Политбюро и Секретариата, уточнив: кроме вопросов, содержащих государственную тайну, и тем самым перечеркнув и предложение Горбачева, и свое требование. (Закона о государственной тайне не было, каких-либо правовых критериев засекречивания — тоже. Любой вопрос можно было объявить государственной тайной даже на уровне министра). Упрекнул, что за три года перестройки не добились революционных преобразований, статью Нины Андреевой он явно не читал, там как раз упрекали «перестройщиков» в революции. Потребовал резко сократить аппарат — Горбачев, понимая силу бюрократии, сказал о реорганизации. (За время президентства Ельцина ряды бюрократии только в одной России превысили численность общесоюзного чиновничества чуть ли не в 2 раза — такое сокращение!) Сделал особый упор на привилегиях номенклатуры, призвал исключить элитарность в обществе, создавая себе образ главного борца с льготами, хотя реальную борьбу вел как раз Горбачев, что и покажет новейшая российская история, когда теперь уже ельцинская номенклатура получит небывалые льготы и получит их… в собственность!

Так это и пойдет. Оба будут применять прием: ты сказал, я твои же слова возвращаю тебе с прибавкой. Сегодня это выглядит просто комично, если забыть о результатах их полемики. Из выступления в выступление Ельцин говорит, что за 2–3 года можно «существенно повысить жизненный уровень советских людей», с этим он выходит на выборы в народные депутаты СССР, призывая бороться за революционные перемены «по-революционному». Горбачев отвечает ему на 1-м Съезде народных депутатов, сообщая конкретные цифры ассигнований, переадресованных в социальную сферу, обнародует, по сути дела, новую социальную политику, усиливает свою позицию по вопросам льгот и привилегий, говорит о необходимости радикального обновления отношений социалистической собственности — центральной проблеме любого общественного строя. Он впервые провозглашает лозунг «Власть Советам!», подробно раскрывает, что и как для этого надо сделать. Главное, что нет законов, всю правовую базу обновляемой политической системы надо еще формировать.

Ельцин немедленно сообщает съезду, что накануне пленум ЦК КПСС не принял его предложение о передаче именно на этом съезде власти от партии Советам. Это встречает широкую поддержку. Только позже мы поймем всю сложность перехода реальной власти, осознаем, что любая власть — хоть партийная, хоть советская, хоть президентская — без надежной правовой базы превращается в безудержный произвол. Ельцин продолжает отвечать на доклад Горбачева практически по всем позициям по одной и той же методологии: Горбачев сказал, что «это» надо делать, Ельцин критикует его за то, что «это» еще не сделано. С точки зрения любого оппозиционера, подход просто гениальный. Ни Горбачев, ни его команда не могут найти противодействия. В любой словесной схватке Ельцин в глазах общественного мнения выходит победителем. Но все-таки это еще неравная борьба, и на горбачевском «борту лодки» все спокойно. Анкета «Человек года» дает в 1989 году Михаилу Сергеевичу 46 процентов, Борису Николаевичу — 6.

Решающий перелом наступает в 1990 году. В марте 3-й Съезд народных депутатов СССР избирает Горбачева президентом страны. Два месяца спустя, 1-й Съезд народных депутатов РСФСР избирает Ельцина Председателем Верховного Совета России. Летом этого же года на XXVIII Съезде КПСС Ельцин объявляет о своем выходе из партии. Но еще до этого российские депутаты принимают Декларацию о суверенитете РСФСР. «Первый фронт» борьбы с Горбачевым переходит в наступление.

Генеральный секретарь ЦК КПСС и президент СССР оказывается почти в безвыходном положении. Консервативные силы в партии также резко активизируются. Возникает Российская коммунистическая партия во главе с И. К. Полозковым. «Лодка» безостановочно валится с борта на борт. В стране формируется легальная и организованная оппозиция, интеллигенция, особенно молодая, устремляется в ее ряды. Оппозиция принимает сторону Ельцина хотя бы уже потому, что Горбачев все еще остается генсеком ЦК КПСС. Его постоянные напоминания о том, что это партия начала перестройку, что она взяла на себя ответственность за результаты, только раздражают, воспринимаются как попытки сохранения прежнего положения КПСС. Его опасной работы по ослаблению и разрушению партии оппозиция не видит. Зато ее хорошо чувствует номенклатура. Надеясь на свое вечное умение лавировать, чиновничество начинает исподволь помогать Ельцину.

Положение усугубляется применением новых, совершенно непривычных советскому человеку форм политической борьбы. Гласность и демократизация открыли равные возможности перед всеми, но не все сумели ими воспользоваться. Одними из первых тут оказались Т. Х. Гдлян и Н. В. Иванов. В частности, вот как они действовали:

ОБРАЩЕНИЕ

Соотечественники, страна в опасности!

Глубокая озабоченность катастрофическим положением дел в обществе обязывает нас — двух народных депутатов СССР из числа открытых политических противников ныне существующего режима власти партократии, обратиться ко всему многострадальному народу со следующим призывом:

1. Признать вне закона и считать распущенным всякое объединение граждан, движение либо орган из структуры государственной и политической власти, призывающий к насилию или применяющий насилие к народу в любой форме.

2. Создавать на всех предприятиях, организациях и по месту жительства комитеты «Консолидации», объединенные на районном, областном и республиканском уровнях с целью образования местного демократического самоуправления и предотвращения насилия и кровопролития в обществе.

3. Лишить партаппарат функции контроля над Вооруженными Силами, КГБ, МВД, прокуратурой, судами, подчинив их деятельность лишь Советам народных депутатов. Резко сократить разбухший штат КГБ, законодательно определив функции и пределы полномочий данного весьма специфического ведомства. Запретить вхождение председателя КГБ СССР и министра обороны СССР в структуру высшего политического руководства — Политбюро ЦК КПСС.

4. Ввиду явной реакционности центральной партийной печати и необходимости демократизации средств массовой информации в качестве первого шага бойкотировать и отказываться от подписки на газеты «Правда», «Советская Россия», «Рабочая трибуна», а также «Известия», фактически превратившиеся в рупор ЦК КПСС.

5. Потребовать немедленной отставки Политбюро, всего состава ЦК КПСС, ЦК компартий республик, крайкомов, обкомов, горкомов и райкомов и проведения во всех комитетах партии новых выборов, основанных на принципах прямого, тайного иальтернативного голосования.

6. Распустить Российское бюро ЦК КПСС, как антизаконную структуру, созданную без учета мнения членов партии. Создать Компартию РСФСР на уставных и программных принципах «Демократической платформы», являющейся новой, параллельной структурой в КПСС.

7. Потребовать ликвидации партийных комитетов в трудовых коллективах, организациях и учреждениях всей страны, а также политорганов в армии, КГБ, МВД и других государственных органах.

8. Не исполнять указания партийного аппарата, если по ним не приняты решения органами государственной власти.

9. Поддержать инициативу ряда крупных парторганизаций о временном приостановлении перечисления членских взносов в общую партийную кассу. С целью поддержания демократической оппозиции в КПСС 50 % взносов перечислять на расчетный счет «Демократической платформы», остальные средства хранить на местах до Чрезвычайного съезда партии.

10. Не позднее апреля 1990 года созвать альтернативный Съезд партии на основе «Демократической платформы» в КПСС.

11. С целью утверждения принципа равной ответственности перед законом и недопущения в будущем корыстных злоупотреблений со стороны бесконтрольно властвующей партийной элиты провести объективное расследование антигосударственной деятельности Брежнева, Суслова, Черненко, Громыко, Рашидова — посмертно и ныне здравствующих Гришина, Романова, Алиева, Кунаева, Щербицкого, Соломенцева, Капитонова, Медунова и других «крестных отцов» застоя и развала страны. Также провести тщательное расследование в отношении Горбачева, Лигачева и других руководителей из их окружения, которые уже в период перестройки растранжирили на строительство своих дворцов-дач десятки и сотни миллионов народных денег.

12. Выразить недоверие и потребовать отставки Председателя Верховного Совета СССР Горбачева и его первого заместителя Лукьянова, ибо они зарекомендовали себя верными слугами реакционной партийной верхушки, выступают вместе с Лигачевым в роли главных покровителей мафии и избраны антидемократическим путем. Провести выборы Президента и вице-президента всем населением страны на демократических принципах.

13. При оказании сопротивления или применении силы со стороны органов власти по срыву намеченной программы действий 1 мая 1990 года, в День международной солидарности трудящихся, начать всеобщие политические манифестации и забастовки и сбросить ненавистную, антизаконную политическую клику, ведущую страну к социальной катастрофе.

Народный депутат СССР Т. Гдлян.

Народный депутат СССР В. Иванов.

В это время работала комиссия Верховного Совета СССР по проверке материалов, связанных с деятельностью следственной группы, которую возглавлял Т. Х. Гдлян. Депутаты-следователи действовали явно на опережение, но разъяснить это общественности никто не мог. Их активно поддерживали многие депутаты российского парламента, движение «Демократическая Россия», депутаты Зеленоградского горсовета и многие другие. В представлении оппозиции начинало преобладать убеждение, что в борьбе с политическим соперником годится все.

Но им отвечала другая оппозиция — консервативная, в речах которой зазвучали совсем уж опасные темы — шовинизма и антисемитизма. Ее стилистика тоже была на «уровне»:

Россия еще не погибла, пока мы живы, друзья!!!

Обращение

На вторую половину марта с. г. намечено осуществить передачу всей власти представителям «Межрегиональной» группировки и связанным с ней организациям на местах. Методом передачи власти предлагается избрать технику массовых беспорядков и митингов, как это было в Праге, Будапеште, Бухаресте. С этой целью, под предлогом ликвидации конфликта в Закавказье, из Москвы выводятся наиболее боеспособные и преданные войска, части КГБ и МВД. Тактическое и политическое руководство операциями возложено на тт. Абалкина, Примакова, Яковлева, Ельцина.

Для смягчения последствий задуманной операции вокруг Москвы задерживаются сотни вагонов с дефицитными и другими товарами, которые предполагается срочно передать в торговую сеть после захвата власти. В настоящее время осуществляется пикетирование всех разгрузочных станций, чтобы поддержать недовольство населения и вынудить его принять «межрегиональный» диктат.

С той же целью поощряется миграция армян и азербайджанцев в Москву, предоставление им вне очереди квартир и прописки. Есть официальный представитель армянской общины в Моссовете для оперативного оформления «лимитов». Одновременно украинцы, белорусы, русские, вынужденные покинуть Закавказье, размещаются на территориях дислокации воинских частей, с возложением на армию всех материальных издержек и идеологического обоснования совершаемой несправедливости.

В плане подготовки переворота и откачки средств в теневую экономику, в полную собственность (прежде всего армян) переданы рынки Москвы, Ленинграда, Минска, Киева. При этом основная часть продаваемой продукции — перекупленная у населения России, Украины и Белоруссии сельскохозяйственная продукция. Цены здесь повышаются произвольно, велико число вооруженных боевиков. Таким образом, создается потенциал, предназначенный для организации беспорядков. Кроме того, предполагается сохранить положение «ни войны, ни мира» в Закавказье, обострить отношения с Прибалтикой, усилить террор в Западной Украине вплоть до времени осуществления планируемой акции. Уже сейчас отмечены действия националистов, направленные на провоцирование национальных конфликтов. Так, на ряде автобусных маршрутов в Черемушкинском, Калининском и Ленинском районах водители-армяне грозили в часы пик «не двигаться с места, пока из транспорта не выйдут военнослужащие». В ряде случав военные вынуждены были подчиниться требованиям, чтобы не обострять обстановку.

Пресса, телевидение и радио заняты пропагандой идей «межрегионалов», лозунгов ДС (Демократического союза. — Авт.), сионизма, не допускают выражения «альтернативных взглядов» под предлогом «гуманизации» общества, защиты общечеловеческих ценностей в ущерб национальным, под лозунгом «новой исторической общности» разобщая то ограниченное единство коренных нации России, которое еще сохраняется. Средства пропаганды, действующие в СССР, стали неотличимы от западной пропаганды в подаче фактов, в их комментировании, в определении важности приоритетов, в направлении усилий власти и народа.

В стране готовится переворот!!!

Положение в стране и в столице заставляет все патриотические организации России потребовать у представителей власти прямого ответа на вопросы, которые обходят все официальные каналы информации.

Объединение патриотических сил «Россия».

Осень 1990 года — период наиболее острой полемики (пока еще полемики) разных политических сил. Но тон в ней определяют опять же два лидера. Только теперь роли переменились: тематику и уровень жесткости речей задает Б. Н. Ельцин. Камнем преткновения становится на это время программа «500 дней», с некоторыми перипетиями борьбы вокруг нее читатель уже знаком. На сессии Верховного Совета РСФСР Ельцин сообщает, что не надо его подозревать, будто он «хоть в чем-то» пошел на уступки Горбачеву, и резко критикует правительство Рыжкова, объявив его в заинтересованности в провале программы «500 дней». Горбачев призывает не переходить грань, за которой «непоправимое». Ельцин усиливает нажим: заявляя, что по принципиальным вопросам он с президентом СССР идет в одном направлении, в очередной раз обрушивается на союзное правительство, которое «завело страну в тупик, а сейчас ведет к хаосу».

Горбачев в ответ с трибуны союзного парламента обвиняет Ельцина в конфронтационности, в диктате, в неискренности, как бы советуя ему побольше заниматься практическими делами России.

Вспомним, что осенью 1990 года идет наиболее активная работа над проектом Союзного договора. Но пока он упоминается редко, он еще не обнародован, отрабатываются другие поводы для раздора.

Основные политические силы того времени не только не остаются в стороне, но самым активным образом «гонят волну». Лидерство принадлежит, безусловно, межрегиональной депутатской группе, душой и мозгом которой был Г. Х. Попов. Буквально любое решение союзных органов власти она использовала как информационный повод для создания политических атак на центр, часто создавая эти поводы сама.

Вот два примера.

Верховный Совет СССР принял Закон «О дополнительных мерах по стабилизации экономической и общественно-политической жизни страны». МДГ заявляет:

«Само по себе стремление обеспечить выполнение плана перехода к рыночной экономике укреплением исполнительной власти — вещь вполне понятная. Точно так же понятно желание обеспечить в стране порядок и дисциплину.

Однако реально, не роняя авторитета Президента, можно принимать меры по расширению его полномочий только при согласии союзных республик.

Еще более существенно то, что невозможно реально определить сферы расширения полномочий до принятия плана преобразований. Если, например, за основу будет принят план правительства, то никаких новых полномочий Президенту не нужно. Попытки изолированно решать проблему усиления президентской власти опасны потенциальными антидемократическими акциями, конфликтами с провозглашенным республиками суверенитетом.

Принятие плана экономической перестройки требует глубокой политико-административной реформы:

— сосредоточение Верховных Советов на законодательных функциях;

— избрание руководителей исполнительной власти на всех уровнях прямо населением и их независимость от Советов в персональном плане, с подчинением только законодательству;

— преобразование местных Советов в органы местного самоуправления;

Попытка опередить эту коренную реформу законом о полномочиях Президента и подменить ее этим законом наверняка приведет к ситуации, которая уже возникла весной этого года, — Президент был избран, а система исполнительной власти под ним создана не была.

Поэтому Координационный Совет МДГ предлагает:

1. Подготовить проект реформы административно-политической системы, как логическое дополнение плана экономической реформы, имея в виду, прежде всего, формирование независимой выборной исполнительной власти.

2. Образовать Комитет Президентов и Председателей Верховных Советов союзных республик, первоочередной задачей которого явится подготовка проекта политико-административной реформы.

3. Просить Комитет созвать Ассамблею народных депутатов СССР. Членов Ассамблеи союзные и автономные республики могли бы избрать на заседаниях своих Верховных Советов по согласованным квотам из числа народных депутатов СССР. Эта Ассамблея более полно, чем нынешний Верховный Совет СССР, отражала бы позиции республик и поэтому могла бы немедленно начать обсуждать проблемы Союзного договора.

4. Вернуться к обсуждению вопроса о дополнительных полномочиях Президента после принятия Верховным Советом СССР программы экономической реформы.

5. Обратиться в Комитет Конституционного надзора в связи с принятым законом о дополнительных полномочиях Президента.

Москва, 27 сентября 1990 г.»

Верховный Совет СССР поручил президенту СССР, как уже отмечалось выше, разработать новый план перестройки экономики и представить его до 15 октября 1990 года. МДГ заявляет:

«Сама по себе идея обогащения программы Шаталина — Явлинского положениями альтернативного плана вполне естественна. Но главное в том, что Верховный Совет СССР не выделил одобренную Верховным Советом РСФСР программу как базовую, уклонился от решения коренной проблемы перестройки: от выбора между подлинной рыночной экономикой и регулируемым бюрократами рынком.

Руководители обеих программ заявляют об их несовместимости. Президенту СССР или придется отказаться от своего же плана, отказаться от соглашения с Председателем Верховного Совета РСФСР и перейти на позиции правительства, или начать собирать в нереалистическое целое противоположные идеи. Или Президент вновь представит свой же план, обогатив его.

В результате принятого Верховным Советом СССР решения вырисовывается исключительно опасная ситуация очередной капитуляции Президента перед консервативными силами, обострений отношений Центра с республиками и прежде всего с Россией, разрыва наметившейся и сулившей выход из кризиса левоцентристской коалиции. Более того, страна может остаться вообще без программы, одобренной всеми республиками, и единственной реальностью останутся предоставленные Президенту особые полномочия. Поэтому надо предпринять дополнительные усилия, для того чтобы развитие пошло по пути соглашения Горбачев — Ельцин.

Координационный Совет МДГ считает необходимым:

1. Призвать Верховные Советы и Советы Министров республик продолжить усилия по активному переходу к рынку.

2. Выделить в итоговом варианте программы экономической перестройки:

— сферу деятельности Центра, правительства и те меры, которые оно должно осуществить;

— согласованные между республиками общие принципы республиканских законодательств по вопросам перехода к рынку;

— принцип самостоятельности республик во всем, что не входит в общую программу.

3. Просить Председателей Советов Министров союзных республик создать Координационный Экономический комитет, выделив постоянных представителей и создав при них необходимый аппарат.

Москва, 27 сентября 1990 г.»

Депутаты опровергали депутатов не парламентской процедурой, не дискуссией с трибуны Верховного Совета СССР, а обращениями к народу через головы и президента, и парламента. Тем самым поддерживался высокий накал конфронтации между республиками и Центром, причем ни республики, ни тем более Центр в этой конфронтации объективно не были заинтересованы, ее им навязали, сделав заложниками чужой игры.

Затем Ельцин как бы немного отступает, весь ноябрь 1990 года занимает примирительную позицию, убеждает всех, что он ярый сторонник Союза и Союзного договора, что у президента Горбачева не должно быть никаких «подозрений» на этот счет. Проблемы, конечно, есть, но он-де договорился с Горбачевым о компромиссной основе их решения, о прекращении «войны указов». Остались вопросы распределения налогов, но это решается законом. Даже протокол подписали по всем этим позициям, чтобы избежать действий вразрез с договоренностями.

Он словно дает возможность Горбачеву объясниться или разобраться со «вторым фронтом». Президент СССР проводит встречу с депутатами-военнослужащими, где заверяет аудиторию, что разговоры некоторых российских руководителей о создании республиканских армий — это политические игры, не более. Обращаясь уже ко всем депутатам — членам Верховного Совета СССР, сообщает, что Ельцина часто неправильно понимают, что Горбачев перед Ельциным не капитулировал и вообще надо думать о конструктивном взаимодействии с республиками, в первую очередь с Россией, всем чувствовать свою ответственность за судьбы страны. Ельцин в ответ говорит, что он не пытается «съесть» Горбачева, поскольку ни в малейшей степени не претендует на роль президента СССР. Его рассуждения отличаются взвешенностью и корректностью.[23 - См.: Московские новости. 1990. 2 дек.]

Несомненно, это была тактическая передышка, вызванная встречей с Горбачевым сразу после ноябрьских праздников, где «капитаны» сверили часы по основным вопросам внутренней политики, отчасти отраженным в изложенной выше позиции Ельцина по Союзному договору. Не исключено также, что российское руководство ожидало, что будет делать Президент СССР с союзным правительством. Именно в середине ноября — конкретно 14-го — Верховный Совет СССР под воздействием группы «Союз» (речь о ней ниже) буквально взбунтовался, отказавшись от работы по повестке дня и потребовав обсуждения положения дел в стране. Нам пришлось подчиниться и договориться с М. С. Горбачевым о его участии в политической дискуссии. 16 ноября он выступил на сессии парламента с докладом, весьма аморфным, многословным, что дало повод депутатам вволю потешиться над исполнительной властью, включая президента. Характерно, что в зале сложился единый хор: Горбачева в присутствии почти всех президентов союзных республик «долбали» как члены объединения «Союз», так и члены межрегиональной группы. Оба «фронта» воспользовались представившейся им возможностью побороться за свои цели.

С трудом дождавшись конца рабочего дня, мы разошлись. Горбачев сказал депутатам, что завтра он, учитывая их позиции, выступит еще раз и внесет новые предложения.

Утром 17-го перед началом заседания сессии мы встречали его в комнате-“подкове», уже описанной выше, — в комнате председателей палат Верховного Совета. Президент был непривычно бледен, позже мы узнали, что он работал до утра. Он выступил первым, речь была краткой, жесткой, без всяких оговорок и так любимых им разъяснений — правительство преобразуется в Кабинет министров, президент берется за непосредственное руководство им, Совет Федерации расширяет свои полномочия, Президентский совет распускается, создается Совет безопасности. Предложения были встречены аплодисментами, обе «стороны», «Союз» и МДГ, сделали вид, что довольны. У межрегионалов, конечно, было для этого больше оснований — союзное правительство, за отставку которого они боролись, пало.

Но взаимное удовлетворение было весьма кратким. 10 декабря Горбачев выступает на Пленуме ЦК КПСС по концепции Союзного договора и опять вызывает острое неудовольствие обеих сторон: товарищей по партии за перераспределение полномочий в пользу республик и за признание их суверенитетов; Ельцина — за то, что подготовка Союзного договора форсируется. Уже на следующий день, 11 декабря, Ельцин требует преодолеть унитарные подходы в политике центра и заявляет, что никакого Союзного договора за счет интересов России не будет, а это открывает безбрежный простор для любых интерпретаций республиканских интересов, что и произошло, об этом речь — в главах о Союзном договоре. Передышка кончилась.

В этом еще раз убедил нас всех 4-й Съезд народных депутатов СССР, открывшийся 17 декабря. Сажи Умалатова предложила прежде всякой повестки дня или ее первым вопросом проголосовать отставку президента Горбачева. Предложение не прошло, но показало, как будет действовать консервативное крыло депутатского корпуса, вернее, силы, которые за ним стояли.

Горбачев обосновывает те изменения, которые он произвел в системе власти после 17 ноября, отмечая, что сама жизнь подвела нас к системе президентского правления, к необходимости сильной исполнительной власти на всех уровнях, вносит роковое предложение ввести пост вице-президента, а также провести в стране референдум за сохранение Союза суверенных государств на федеративной основе.

Ельцин немедленно бросается в бой. Назвав Кремль «союзным центром народного недоверия», он резко протестует против президентской формы правления. Приведу цитату из его выступления 19 декабря, чтобы еще раз подчеркнуть свою мысль о двойном стандарте, который всегда демонстрировал Борис Николаевич в подходах к власти Горбачева и Ельцина: «Неограниченными полномочиями наделяется Президент страны. Уже сегодня предполагаемый масштаб полномочий Президента не имеет себе равных в советской истории. Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Крайне опасно, что президентская власть у нас формируется под личные качества и гарантии конкретного человека. Фактически Центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима, что может привести в конечном счете к конституционной оправданности любого произвола».

Эх, эти бы слова да вспомнить в 1993 году, когда вообще вся Конституция писалась под конкретного человека!

Отвечая ему, но не называя фамилии, Горбачев призывает: «хватит пугать Кремлем советский народ». Но «народ» уже испугался. Э. А. Шеварднадзе неожиданно для всех подает в отставку. Мы так и не знаем до сих пор, какую диктатуру он имел в виду. «Лодка» опять угрожающе накренилась, но теперь больше на другой борт: анкета «Человек года» за 1990 год впервые вывела Б. Н. Ельцина вперед — 32 процента. Горбачева назвали первым только 19 процентов.

После встречи нового 1991 года, самого «рубежного» года в истории СССР, начинаются особенно трудные дни для Горбачева. Надо агитировать народ за референдум, новая российская компартия блокируется с депутатским объединением «Союз», экономическое положение в стране ухудшается. 25 декабря случается тяжелейший инфаркт у Н. И. Рыжкова, который хотя и был отставлен с поста председателя правительства СССР, но играл очень заметную стабилизирующую роль в высших эшелонах власти. Премьер-министром становится В. С. Павлов, он пытается принять решительные экономические меры, но все они косвенно бьют по Горбачеву. Ельцин не упускает момент, начинает обвинять «имеющего в характере стремление к абсолютизации личной власти» президента СССР в том, что тот «подвел страну к диктатуре». И делает категорическое заявление: «Я отмежевываюсь от позиции и политики президента. Выступаю за его немедленную отставку». Он говорит это 19 февраля.

28 февраля из Минска Горбачев отвечает ему, объясняя белорусской интеллигенции, что дело не в злой воле Центра. Дело в том, что идет беспощадная война за власть, игнорирующая требования закона и моральные нормы. Первоначальные планы захватить ее не удались, в ход пошла необольшевистская тактика — разрушение государственных структур, перенос борьбы на улицы и площади, забастовки, голодовки. Он, пожалуй, впервые прямо называет Ельцина и Попова.

Ельцин недолго медлит с ответом. 9 марта он провозглашает, что демократия в опасности и пора идти в наступление, влиться в боевые ряды бастующих шахтеров и вместе с ними объявить войну руководству страны, которое ведет нас в болото. Политика руководства — грязная политика. Надо «кое в чем» засучить рукава и, как шахтеры, кулаки поднимать. Он декларирует небывалые претензии, абсолютно неконституционные — направлять неких полномочных представителей в каждый Совет народных депутатов, хотя Совет избран на законной основе! Утверждать же этих представителей — комиссаров — будет «прямо Председатель Верховного Совета (т. е. Б. Н. Ельцин. — Авт.), они на местах будут проводить нашу политику, наши законы». Иначе как призыв к прямому захвату власти, это определить нельзя. Впрочем, не случайно ведь говорят, что власть не дают, власть берут.

15 марта оба «спорщика» выходят в эфир. Горбачев выступает по Центральному телевидению, Ельцин — по «Радио России». Тема одна — предстоящий через день референдум о сохранении Союза ССР.

Горбачев призывает сказать «да» Союзу. Если этого не произойдет, трудно даже вообразить, сколько несчастий и бед повлечет за собой разъединение страны, противопоставление людей и народов, как будет потрясена вся система международных отношений и международной безопасности. Он обращается к каждому гражданину СССР.

Ельцин, не выступая против реферерендума прямо, пренебрежительно замечает, что как бы люди ни проголосовали, Союз не развалится, не надо пугать людей. Он переводит стрелку на то, что референдум вообще проводится в расчете на получение поддержки нынешней политики руководства страны, на сохранение имперской унитарной сути Союза. И вообще, ему не ясно, какой Союз у нас будет. Мысль совершенно четкая — не спешите на референдум.

Когда референдум 17 марта 1991 года прошел и подавляющее большинство граждан СССР высказалось за сохранение Союза, Горбачев, казалось, получил преимущество. Не тут-то было — «лодка» накренилась на другой борт, стало разворачиваться наступление на «втором фронте». В авангарде его двинулось депутатское объединение «Союз», негласным создателем и опекуном которого был ближайший друг Горбачева А. И. Лукьянов.

«Штаб» этого объединения — депутатская группа «Союз» была самой многочисленной в Верховном Совете СССР, на начало октября 1990 года в нее записались 564 депутата. Впрочем, сама цифра может быть оспорена, тогда депутаты могли записываться в несколько групп, кто-то записался даже в пять сразу, но тем не менее «Союз», конечно, был наиболее четко оформленной и организованной группой, издававшей даже свою газету «Политика». Ориентация его была тоже вполне определенной — консервативной и резко антигорбачевской, не случайно руководители группы «засветились» во время путча в августе 1991 года. Они были главной парламентской надеждой путчистов.

«Союз» решил по-своему развить успех референдума и навести порядок в стране. Сразу же после обнародования итогов голосования 17 марта объединение подготовила тезисы, которые представляли собой план захвата власти. Выдержки из них я приведу на суд читателя:

«Результат референдума однозначно показал, что наш многонациональный народ воспроизвелся в рамках своей истории. СССР, как и ранее Россия, остается не просто одной шестой частью суши, самой большой страной на географической карте планеты и даже не просто единым экономическим пространством, которое ныне пытаются раздробить, а остается живым историческим телом. Поэтому попытки расчленить его под разными благовидными предлогами и разными способами теперь следует квалифицировать как преднамеренное покушение на его жизнь… Результаты референдума дают нам моральное право и обязывают нас требовать и добиваться исполнения этого волеизъявления народа.

Страна находится в чрезвычайных условиях острой политической борьбы, все усиливающегося тотального кризиса и надвигающейся катастрофы. Расширяется пожар межнациональных конфликтов, родилась трагедия беженцев, угрожающая вырасти в неразрешимую сокрушительную проблему. Советские и зарубежные эксперты прогнозируют голод у нас уже осенью — зимой этого года, если будет сорван сев, а топливно-энергетический и транспортный кризисы сделают такую угрозу смертельной. Допускается даже опасность гражданской войны, истребление одной части населения другою. Находятся и такие, кто открыто призывает к этому, воспевает насилие, формирует образ врага, составляет списки подлежащих уничтожению. Людям страшно за своих детей. Необходимо сделать главное — предотвратить катастрофу.

Там, где сейчас попрано право на жизнь и льется кровь, это право должно быть немедленно и решительно защищено государством, включая где надо — его силовыми структурами.

Президент СССР должен в связи с кризисом:

- дать отчет перед Верховным Советом СССР, а последний — перед народом в том, почему они не защитили его право на жизнь и способны ли они его защитить;

- вернуть МВД в союзно-республиканское подчинение;

ввести мораторий на митинги и демонстрации;

ввести контролирование средств массовой информации Верховным Советом СССР;

объявить мораторий на забастовки, обеспечить эффективное пресечение активного саботажа;

перевод всех средств транспорта и основных видов связи на военное положение, вывод их из подчинения местным властям; кроме денежного регулятора и стимулятора, использовать карточное, товарное, продуктовое, льготное стимулирование и стимулирование свободным временем. С помощью средств массовой информации, школы и других структур вести пропаганду против беспечности;

усилить переориентировку военно-промышленного комплекса, поддержать его, опереться на него и полностью развязать ему руки, добиваясь заполнения внутреннего рынка изделиями высокого спроса и быстрого выхода на внешний рынок, способствовать возникновению конкурентоспособных в мире корпораций.

* * *

Выживание 1991–1992 гг. (1991 г. в режиме Чрезвычайного положения; 1992 г. выход на стабилизацию)

Стабилизация 1992–1993 гг.

Рост 1993–1995 гг.

Развитие 1995–2005 гг.

Ограниченное встраивание в мировую систему 2005–2020 гг.

Введение Чрезвычайного Положения (ЧП) с начала сева (апрель) до конца уборочного сезона (октябрь) с. г. Объявление о пересмотре постановления Кабинета министров СССР «О новых ценах…», имея ввиду снижение цен на товары первой необходимости и повышение уровня компенсации в связи с ростом цен не менее чем в 2–3 раза.

Чрезвычайные Полномочия Президенту СССР, способному подчинить региональные структуры общей задаче выживания, генерал-губернаторства и власть армии, военно-промышленного комплекса в тесном контакте с духовенством, предупреждение мирового сообщества об ослаблении, уязвимости СССР и возможных в связи с этим неадекватных реакций, потребности в мире до конца процесса стабилизации. Поддержка от ВПК, духовенства, рабочих, женщин, КГБ.

Восстановление единства банковской системы во главе с Государственным банком СССР и безусловная передача всеми республиками своей доли в общесоюзный бюджет.

Контроль средств массовой информации.

Государственная монополия внешней торговли и контроль ее.

Приостановление на период чрезвычайного положения действия всех политических партий и организаций и полный роспуск тех из них, которые выступают с сепаратистских и национальных позиций.

* * *

ВДО «Союз» готово взять на себя и разделить ответственность с Президентом СССР, ВПК, духовенством, со всеми другими общественными силами, реально оценивающими сегодняшнее положение в стране.

* * *

Все понимают, что положение чрезвычайное, но ни одно движение или партия не имеют мужества заявить о необходимости введения чрезвычайного положения для наведения элементарного порядка, без которого движение к демократии на наших глазах превратилось в охлократическое движение к гибели.

Всесоюзное объединение народных депутатов всех уровней «Союз» имеет такое мужество… Весь вопрос в том, какова будет социально-политическая природа и направленность режима ЧП. Степень распада партийно-административной системы такова, что она не способна решить эту задачу. Еще более не способны к этому рыночно-революционные демократы. Единственным квалифицированным и некриминализованным связующим звеном, способным объединить оптимальным образом государственный и рыночный механизмы, хозяйственников и науку и т. д., является военно-промышленный комплекс. Единственной опорой наведения для этого минимального порядка, а прежде всего, выживания, является привлечение физической силы армии и духовной силы конфессий.

Нет необходимости в государственном перевороте с захватом власти военными, о котором так много говорили. Легальный государственный переворот уже совершен, власть переносится в Совет Федерации. Воля народа, изъявленная им в референдуме, игнорируется, а на Конституцию никто не обращает внимания. Жизнь заставит следовать им и рано или поздно обратиться к необходимости утвердить адекватную положению формулу: единый Союз — свободные республики, сильный центр — сильные республики. То есть необходимо немедленное введение чрезвычайного положения с предоставлением чрезвычайных полномочий Президенту СССР и президентам (председателям Верховных Советов) республик при безусловном подчинении Президенту СССР. Чрезвычайное положение должно обеспечиваться силовым потенциалом государства (армии, КГБ, МВД), авторитетом власти Президента и авторитетом духовного потенциала церквей.

Сегодня вся проблема в Президенте СССР (он же главнокомандующий), его, так, сказать, служебном соответствии всей глубине и тяжести проблем страны, находящейся в глубоком кризисе. Не им порождены проблемы, но глубина кризиса обратно пропорциональна высоте, на которой оказывался Президент СССР перед лицом проблем.

В нашем городе уже нет доверия ни к способностям, ни к намерениям власти… Власти приходят и уходят, а народ остается и остается без доверия теперь к любой власти…»

После выступления такой силы, как «Союз», Ельцин вообще может спокойно смотреть, как она добивает ослабленного Горбачева.

Сначала он так и делает, не противясь соглашению «9+1», то есть помогая генсеку ЦК КПСС выстоять в борьбе со своим ЦК в апреле 1991 года. Несколько раз происходит конструктивное обсуждение проблем Союзного договора. Ельцину не до споров, приближается 12 июня — день первых выборов президента России, на которых он с блеском побеждает. Горбачев поздравляет его на глазах всей страны. Ельцин принимает поздравления и… подписывает указ о департизации учреждений, предприятий, других организаций на территории России. Для «второго фронта» это звучит как зов боевой трубы.

Утром 17 июня мы с Лукьяновым встретились в комнате председателей палат. До начала заседания оставалось минут двадцать, пришли пораньше, чтобы встретить Павлова, выступление которого планировалось как продолжение его доклада от 22 апреля об антикризисной программе. Р. Н. Нишанов еще не подошел. Хорошо помню, как Лукьянов стоял, привалившись спиной к стене, в темно-синем костюме, галстук был, по обыкновению, тщательно завязан, белая рубашка сияла.

— Павлов сегодня будет просить дополнительных полномочий, — как будто продолжая только что прерванный разговор, вдруг сказал он.

— А президент знает об этом? — сразу же спросил я.

Лукьянов пожал плечами, дескать, мне-то откуда знать.

Вошел Павлов, возбужденный, явно старающийся выглядеть веселым. Мы обнялись. Появился Нишанов. Звонки к началу заседания уже звенели. Пошли на свои места в президиуме сессии.

Горбачев в этот день на заседание Верховного Совета не планировал приезжать, у него сначала было участие в работе Учредительного съезда Крестьянского союза, который создавал Василий Стародубцев, прославленный председатель колхоза, в августе — член ГКЧП, в теперь вот уже второй срок — губернатор Тульской области. Затем президент должен был ехать в Ново-Огарево на очередное совещание по Союзному договору.

Павлов, выступая, сделал акцент вовсе не на экономике. Он сказал, по сути дела, что кабинет очень мало дееспособен, ничего оперативно решать не может. Его слабость провоцирует региональные власти на невыполнение решений правительства. Павлов попросил предоставить правительству широкие полномочия, это были пять пунктов, включая право законодательной инициативы. Он сам предложил нам такую формулировку решения: «Учитывая остроту экономической ситуации в стране и необходимость в связи с этим оперативного решения вопросов, связанных с организацией работы по реализации программы совместных действий Кабинета министров СССР и правительств суверенных республик по выводу экономики страны из кризиса в условиях перехода к рынку, согласиться с предложением премьер-министра СССР о предоставлении правительству СССР на 1991 год права принимать решения по вопросам руководства народным хозяйством и социально-культурным строительством в рамках дополнительных полномочий, переданных Верховным Советом СССР президенту страны с уведомлением об этом Верховного Совета СССР и президента СССР». Другими словами, Павлов недвусмысленно требовал часть президентских полномочий передать правительству.

Сказать, что реакция Верховного Совета СССР была бурной, значит ничего не сказать. У микрофонов дело только что не доходило до драки. Вопросы сыпались с обеих сторон — и от реформаторского крыла, и от консервативного: «Вы же работаете под непосредственным руководством президента, чего вам еще не хватает, каких полномочий?», «вы что, с президентом не можете договориться, как проводить весенний сев или уборку урожая?», «чья это инициатива?», «в курсе ли президент?» На трибуну стали выходить председатели экономических комитетов Верховного Совета. В целом они поддерживали предложения Павлова. Лукьянов мягко заметил, что, конечно, оперативно-распорядительной деятельностью президенту заниматься недосуг, ему своих забот хватает, что коль скоро это мы дали ему дополнительные полномочия, то, может быть, нам стоит и подумать, как их лучше перераспределить. Стало ясно, что заседание идет по отработанному сценарию.

Надо отдать должное В. С. Павлову: когда его прямо спросили, консультировался ли он по главной теме своего выступления с Горбачевым, он также прямо ответил: «Нет», — хотя пояснил, что Кабинет министров не при президенте, а только подчиняется президенту.

Обнаружив некоторую слабость в рассуждениях премьер-министра, члены группы «Союз» поспешили ему на помощь. Депутат Е. В. Коган предложил лишить президента дополнительных полномочий, он-де все равно ими не пользуется, даже чрезвычайное положение ввести не может. В. И. Алкснис, А. Г. Чехоев, С. З. Умалатова потребовали созыва Чрезвычайного съезда в июле, чтобы президент СССР отчитался перед народными депутатами. Колоритная фигура — депутат Л. И. Сухов провозгласил лозунг: «Долой Горбачева! Долой его клику — Шеварднадзе, Яковлева и других!» Сессия превращалась в сходку.

Тогда микрофон у очередного «союзовца» взял координатор группы «Союз» Ю. В. Блохин. Он внес предложение заслушать для полной ясности руководителей МВД, КГБ и Минобороны. Лукьянов заметил, что это не планировалось, но, если депутаты требуют, он в перерыве договорится с министрами. «Рояль» оказался в кустах — Б. К. Пуго, В. А. Крючков и Д. Т. Язов не только нашли время срочно явиться в Верховный Совет, но и явились очень и очень подготовленными. Депутаты проголосовали, чтобы заслушать их на вечернем заседании в закрытом режиме.

В 14 часов объявлялся перерыв до 16.00. Лукьянов и Нишанов уезжали в Ново-Огарево обсуждать проблемы Союзного договора. Я оставался вести сессию. Как только Лукьянов сообщил мне об этом, я стал настойчиво просить его, чтобы по приезде в Ново-Огарево он сразу же сообщил президенту о требованиях Павлова и хоть как-то дал мне знать о реакции Горбачева, а лучше, если бы тот позвонил сам. Увы, ни того ни другого не случилось.

В 16.00 сессия продолжила работу. Министры выступили с развернутыми сообщениями о надвигающемся хаосе, о росте преступности, о брожении в армии, особенно в рядах офицерства, о губительной роли «агентов влияния», своего рода «пятой колонны», направляемой из-за рубежа. Из всего следовало, что без предоставления Кабинету министров дополнительных полномочий обойтись никак нельзя.

Где-то в половине шестого (сессия заканчивала работу в 18.00) в зале начали нарастать крики: «Голосовать! Голосовать!» Предложение было одно, внесенное самим Павловым и процитированное выше. Я понимал, что может случиться непоправимое, что депутаты, которые, как Э. А. Памфилова, говорили о попытке конституционного переворота, не так уж и неправы. Во всяком случае, видно было, что «силовики» уже изготовились. Одному за другим я предоставлял депутатам слово «от микрофона» — С. Н. Рябченко, К. Д. Лубенченко, В. Д. Юдину, тянул время. Группа «Союз» неистовствовала. Дождавшись 18.00, я закрыл заседание.

Через день или два все в той комнате председателей палат я наблюдал свекольно-красного Павлова и насупившегося Лукьянова, был, по-моему, и Янаев. Я пришел, когда «огонь» уже догорал и Горбачев заканчивал их наставлять на путь истинный, но результаты были «на лице». К сожалению, президент из этой истории надлежащих выводов не сделал.

Несколько раз Горбачев и Ельцин еще «бодались» на площадке Союзного договора, но грянул август 1991 года и круто наклонил «лодку» на ельцинский борт. Дальше ему уже не было нужды особенно считаться с президентом СССР, тут стало фонтаном выплескиваться все — и политическое, и личное. Несколько вежливых замечаний о том, что он в постоянном контакте с Горбачевым, что президент СССР после путча сильно изменился в лучшую сторону, не могли уравновесить ту унизительную экзекуцию, которую российский парламент устроил Горбачеву 23 августа 1991 года. Еще некоторое время президент СССР пытался держаться за румпель, проводил международные встречи, помогал нам формировать новый Верховный Совет, восстанавливал отношения с президентами союзных республик. Ельцин тем временем готовился к последнему шагу. 8 декабря 1991 года наша государственная «лодка» совершила поворот «оверкиль», то есть перевернулась.






Глава 10. Союзный договор





17 октября 1991 года Б. Н. Ельцин, выступая на Всероссийском съезде судей, успокаивал взволнованных юристов: «Россия никогда не выступит инициатором развала Союза». Всем хотелось в это верить, но, увы, — заявление президента РСФСР было лишь очередным обещанием «лечь на рельсы», очередным обманом доверившейся ему страны. До встречи трех в Беловежской пуще оставалось менее полутора месяцев, тайная подготовка к ней велась уже давно, претензии на правопреемство РСФСР по отношению к Советскому Союзу соратники Бориса Николаевича заявляли уже в десятый раз. Развязка неотвратимо приближалась, но лживые уверения в верности идее совместного обновления и сбережения СССР продолжали звучать. Во всяком случае, в России.

Последнее уточнение считаю необходимым потому, что для некоторых союзных республик эта тема была закрыта более двух лет назад, еще в середине 1989 года. В том году 28 июля закон о суверенитете своей республики принимает парламент Латвии. 25 сентября объявил незаконным присоединение к СССР Верховный Совет Литвы. 19 ноября следует, на мой взгляд, еще более важный шаг — парламент Грузии вводит право «вето» республики на союзные законы, а через три месяца денонсирует Союзный договор 1922 года. В декабре 1989 года XX съезд компартии Литвы провозглашает ее независимость от КПСС, а в марте следующего, 1990 года Верховный Совет республики отменил действие Конституции СССР на литовской территории.

Весь мир с тревогой ждет, а что же сделают Москва, Центр в ответ на все эти вызовы, как прореагирует «империя» на односторонние действия прибалтов и грузин. Реакция следует, но только в виде назидания — 15 марта 1990 года 3-й Съезд народных депутатов СССР квалифицирует попытки Литвы выйти из Союза ССР как незаконные и приостанавливает решения ее парламента до того момента, как будет установлен законный порядок такого выхода. О решении парламентов других республик речи почему-то нет. Литва не обращает внимания на эти уговоры, поведение ее руководства становится все более вызывающим.

Международное общественное мнение обеспокоено настолько, что два крупнейших политика Европы, понимая, чем это все может закончиться, пытаются дипломатично урезонить Литву и 26 апреля 1990 года направляют Председателю Верховного Совета Литвы В. В. Ландсбергису такое письмо:

«Господин Председатель,

Мы выражаем нашу озабоченность в связи с изменением положения в Литве.

Мы хотим, чтобы Вы об этом знали.

Литовский народ недвусмысленно продемонстрировал готовность воспользоваться своим правом на суверенитет.

За это его нельзя упрекать.

Но история породила сложную ситуацию, сложившуюся из многочисленных связей политического, юридического, экономического характера. Поиск выхода из нее потребует времени и терпения и должен идти классическими путями диалога.

Поэтому мы хотим скорейшего начала переговоров между советскими властями и Вами, с тем чтобы найти приемлемое для всех сторон решение нынешнего кризиса.

Вероятно, было бы целесообразно для обеспечения открытия этих переговоров приостановить на время действие решений, принятых вашим парламентом, которые никак не утратят своего значения, поскольку опираются на общепризнанный принцип: принцип самоопределения народов.

Мы приветствуем Вас, господин Председатель, и выражаем наши чувства симпатии, а также наши наилучшие пожелания вашим соотечественникам.

Франсуа Миттеран,

Гельмут Коль».

Намек, как говорится, более чем прозрачный: прекращайте дергать за хвост тигра, который и в более безобидных ситуациях размалывал в своих зубах то Венгрию, то Чехословакию; стоит Горбачеву двинуть к вам одну левую ногу — и о свободной Литве придется надолго забыть. Но, опьяненный своей смелостью, Ландсбергис не внял советам. И оказался прав — руководство СССР ничего и никуда своевременно не двинуло. Посмотрев на такое развитие событий, 4 мая 1990 года о восстановлении своей независимости заявила Латвия.

Можно с полной определенностью утверждать, что союзное руководство не было готово к такому решительному движению республик к самостоятельности. Хваленый КГБ СССР, десятилетиями приучавший нас бояться собственной тени, как оказалось, не имел систематизированной информации о глубинных процессах в той же Прибалтике. После почти полувекового пребывания Литвы, Латвии, Эстонии в составе СССР, при наличии в этих республиках многочисленного русского населения наши спецслужбы не имели там не только сколько-нибудь надежной опоры, но даже пресловутых «агентов влияния». Информация, предоставляемая руководству страны, как правило, носила отрывочный, персонифицированный характер, представляла все происходящее как происки отдельных «националистов», «сепаратистов», «антисоветчиков». Как покажут последующие события в Вильнюсе и Риге, у КГБ СССР вообще не было продуманных планов действий в случае чрезвычайных ситуаций. Все сводилось к попыткам взять на испуг.

Иными словами, ситуацию в Прибалтике и в Закавказье союзный Центр не предвидел, его охранные структуры оказались «на высоте» мелких стукачей, инициатива была утрачена, остановить процесс разбегания республик «классическими путями диалога» было уже невозможно, а масштабные силовые акции никак не вписывались в политику перестройки.

И все-таки это были еще только цветочки. Центр просмотрел и то, что было у него буквально под носом, на глазах, не заметил, как на российском горизонте формируется небывалый смерч, который опрокинет не только советский строй, но и многовековые приобретения великих российских князей и монархов.

Когда сегодня вспоминаешь о событиях 1990 года, не покидает ощущение, что люди, кому судьбой было предназначено тогда возглавлять СССР, не принимали происходящее всерьез. Как и в случае с Прибалтикой, Центр не сделал никаких шагов, чтобы перехватить у Ельцина инициативу, упредить его действия. Да, 15 марта 1990 года М. С. Горбачев был избран президентом СССР. Да, он встретился с депутатами-коммунистами, участниками 1-го Съезда народных депутатов РСФСР, кстати, составлявшими абсолютное большинство на этом съезде. Да, он выступил перед голосованием, когда избирали Председателя Верховного Совета РСФСР. Но — и все! Всех других советских и партийных вождей как будто не было, не существовало тогда в природе!

Попытки же самого Горбачева следует признать крайне неудачными. Его встреча с российскими депутатами — я на ней тоже присутствовал — прошла так, как проходят научные конгрессы: поговорили — и каждый остался при своем мнении. Его речь перед голосованием принесла, как об этом уже многие писали, совершенно обратный эффект. Она не убавила, а прибавила голосов за Ельцина.

Может быть, самым необъяснимым было то, что Кремль не смог выставить Б. Н. Ельцину реального конкурента на этом голосовании. Такого человека просто не оказалось! Воротников, Власов, Полозков — это были фигуры вчерашнего дня. Депутат Цой — полная неизвестность. С Руцким никто не работал и не объяснялся. Вспомнили о Н. И. Рыжкове, но поздно: он не избирался в народные депутаты РСФСР и, следовательно, не мог выдвигаться руководителем парламента республики. Все шло через пень-колоду.

На мой взгляд, все это в значительной степени определялось тем, что параллельно шел еще один процесс борьбы за власть. За власть, которая считалась — и тогда еще была — самой главной, самой престижной и могучей, — за власть над партией. Под кремлевскими коврами разворачивалась невидимая миру настоящая война за создание Коммунистической партии РСФСР. Инициировали и вели эту войну самые ярые противники политики Горбачева. Для них Ельцин, который потом небрежно смахнет их с исторической сцены, представлялся меньшим злом, чем президент СССР. Они воспринимали Ельцина как своего в значительно большей степени, чем Горбачева, в борьбе против которого были способны объединиться хоть с чертом, что и продемонстрирует И. К. Полозков на 3-м Съезде народных депутатов РСФСР. Рассчитывая опрокинуть наметившиеся демократические реформы, самая консервативная и реакционная часть КПСС настойчиво требовала «уравнять» Россию с другими республиками, ибо только она не имеет своей компартии. Если сопоставить партийное и государственное строительство, то придется признать: лидеры российской компартии первыми сделали в своей сфере то, что потом сделает в своей Ельцин. 19 июня 1990 года Российская партийная конференция состоялась, Компартия РСФСР была учреждена. Только в президиуме этой конференции вместе с М. С. Горбачевым, Н. И. Рыжковым уже восседал Председатель Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцин. И пусть это покажется парадоксальным, но я убежден, что своим избранием он обязан не столько агитационной деятельности сторонников, сколько антигорбачевским усилиям консерваторов из родной КПСС.

Но это будет позже. А пока М. С. Горбачев, выступив на Съезде российских народных депутатов, отправляется с официальным визитом в Канаду и США. 30 мая 1990 года там он и узнал, что теперь будет иметь дело с новым Председателем Верховного Совета РСФСР.

Горбачев не смог скрыть раздражения, когда в Канаде получил известие об избрании Ельцина. Но только в этом и выразилась его тревога. Вернувшись из поездки, он выступает с пространным докладом о результатах визита на заседании Верховного Совета СССР, приковывает внимание страны к проведенным переговорам. Как всегда в таких случаях, послушать его выступление пришло все руководство СССР. Все выражают удовлетворение поступательным развитием отношений с США, все спокойны. А в это время на Съезде народных депутатов РСФСР готовятся к голосованию за Декларацию о государственном суверенитете РСФСР, идет невероятная по интенсивности обработка участников Съезда.

12 июня 1990 года М. С. Горбачев созывает в Кремле Совет Федерации, в составе которого тогда были главы союзных и автономных республик. А. И. Лукьянов, Н. И. Рыжков, мы с Р. Н. Нишановым тоже всегда участвовали в таких заседаниях. Предполагалось рассмотреть вопрос о национально-государственном устройстве СССР.

Заседание было назначено на 14 часов. А в полдень пришла информация: 1-й Съезд народных депутатов РСФСР принял декларацию о суверенитете. Законы России были провозглашены главенствующими над законами СССР.

Б. Н. Ельцин опоздал к открытию съезда на 2–3 минуты, впрочем, это был его несколько наивный, но обычный прием — заставить всех подождать. Но Горбачев ждать не стал, открыл заседание. Едва появился Ельцин, Горбачев начал его упрекать: что вы делаете, какая еще декларация, от кого хотите стать независимыми… До сих пор помню прищур глаз и тонкую улыбку Ельцина. Он спокойно дождался, когда Горбачев остановится, и как-то лениво, словно речь шла о пустяках, проронил всего два слова:

— Депутаты проголосовали…

Чего, дескать, сотрясать воздух теперь, когда решение принято. Депутаты проголосовали — что вы с этим можете сделать? Тем не менее он не возражал против решения Совета Федерации, наоборот, активно поддержал это решение: безотлагательно приступить к разработке нового Союзного договора. С этого момента события понеслись вскачь, а политика Б. Н. Ельцина по вопросам национально-государственного устройства СССР и России приобрела своеобразное двойное измерение: заявлять одно, делать другое.

И опять российские коммунисты, точнее — инициативная группа, ратующая за создание Компартии РСФСР, вольно или невольно играют на его поле. По сути дела, они не дают Горбачеву заняться серьезным анализом новой ситуации. Вместо этого ему приходится готовить выступление на открывающейся 19 июня 1990 года Российской партконференции. Спешка и нервозность сказываются и здесь — речь получается сумбурной, неубедительной. Горбачев, вынужденный переступить через себя — он два года яростно сопротивлялся созданию КП РСФСР, — призывает новую партию стать опорой КПСС и выражает надежду, что она послужит укреплению российского суверенитета.

Но конференция не принимает протянутую ей пальмовую ветвь, вся дискуссия идет по линии критики генсека КПСС, президента СССР. Это была всецело антигорбачевская конференция.

Пока идет эта внутрипартийная разборка, 1-й Съезд российских народных депутатов продолжает работу. 21 июня он принимает постановление «О средствах массовой информации на территории РСФСР», которым предусматривается создание республиканской сети СМИ. Россия начинает обретать собственный политический инструментарий. Именно это постановление позволит в недалеком будущем М. Н. Полторанину организовать по всей России сотни и сотни новых газет, а главное — Российское телевидение, которое сразу же станет настоящей школой новой тележурналистики, чего, к сожалению, нельзя сказать о нем сегодня. Ориентация всех новых СМИ однозначна — за новую Россию, за Ельцина, против Центра и Горбачева. Они становятся, как назвал одну из своих статей в «Известиях» Валерий Выжутович, «рёвтребуналом», беспощадно громящим любую попытку не только замолвить слово за историю СССР и Президента СССР, но и просто призвать к благоразумию.

На следующий день, 22 июня 1990 года, 1-й Съезд народных депутатов РСФСР закрывался. Он проработал больше месяца, с 16 мая по 22 июня, как непрерывно идущий митинг, на котором все участники, вне зависимости от их подготовки, вдруг стали большими политиками и с энтузиазмом творили историю, направляемые твердой рукой к неведомой им цели. В непрекращающихся криках, беготне, совещаниях, голосованиях за документы, юридический смысл которых они не успевали рассмотреть, депутаты измотались, устали и с нетерпением ожидали завершения бесконечного съезда. В последний день им и был представлен на утверждение проект постановления, которое я считаю даже более важным, чем декларация о суверенитете, хотя оно могло быть выработано и принято только на ее основе.

Вот как описывает историю рождения этого документа В. Б. Исаков, тогда Председатель Совета Республики Верховного Совета РСФСР: «Съезд шел к концу. В один из последних дней меня вновь вызвал Ельцин и вручил несколько густо написанных листков: «Вот написал ночью. Надо успеть принять». Это был написанный лично им проект постановления «О разграничении функций управления организациями на территории РСФСР». С трудом разбирая ломаный почерк, я переписал проект на машинке, исправив в нем неточности терминологии и явные погрешности стиля.

С первого взгляда было видно, что проект носил конфронтационный характер. Совет Министров РСФСР выводился из подчинения союзного правительства и передавался в ведение Съезда народных депутатов, Верховного Совета РСФСР. Тем самым рушилась единая вертикаль исполнительной власти. В юрисдикции Союза ССР оставлялись лишь девять министерств и ведомств — все остальные переводились в ведение России. МВД РСФСР переподчинялся Совету Министров РСФСР. Учреждались российская банковская и таможенная системы. Совету Министров РСФСР предлагалось заключить прямые договоры с союзными республиками и иностранными государствами, оформить в договорном порядке с правительством СССР отношения по управлению союзной собственностью, осуществлению функций союзных ведомств на территории РСФСР…

Куда ведет этот шаг?.. Подзаголовок постановления — «Основа нового Союзного договора» — успокаивал…

Постановление было вынесено на голосование в последний день работы… Уставшие от заседаний депутаты поверили на слово: все будет нормально».[24 - Исаков В. Председатель Совета Республики. С. 128–129.]

Похоже, что так же подумало и союзное руководство. Во всяком случае, мне не известно, чтобы этот документ обсуждался в самых «верхах» или что по нему отрабатывались какие-то меры противодействия. Все были сосредоточены на декларации, о ней говорили, ее критиковали. А вот колоссальный практический шаг по ее реализации явно недооценивали. С позиций сегодняшнего дня и неполитик сразу же расценит это постановление как признак того, что Б. Н. Ельцин открыто стал на тропу войны с союзным Центром, и никакой Союзный договор на таких условиях заключен быть не может.

Делая вид, что ничего особенного не происходит, Центр, тем временем, настойчиво разворачивал работу над новым Союзным договором. Шли активные консультации, проверка разных сил на «крепость», обсуждались концепции. От России в этих консультациях участвовал обычно Р. И. Хасбулатов, озвучивавший жесткий подход РСФСР: разграничение полномочий в экономике, обороне, безопасности, в решении политических вопросов. При этом он уверял всех, что спешить некуда, что надо сначала создать Федеративный договор для России, а затем уж и Союзный. Позиция была понятна, казалась вполне оправданной, если не принимать во внимание два обстоятельства, делавшие заключение Федеративного договора почти невыполнимой задачей.

Во-первых, Верховный Совет СССР, стремясь «надавить» на союзные республики, и прежде всего на Россию, по поручению Съезда народных депутатов спешно готовил закон об изменении статуса автономий — они становились просто республиками, то есть приравнивались к союзным, следовательно, могли входить в состав СССР самостоятельно. Автономии, безусловно, об этом знали и торопили нас с законом.

Во-вторых, как раз в дни консультаций по Союзному договору, 6 августа 1990 года Б. Н. Ельцин изрек свое знаменитое: «Возьмите себе столько суверенитета, сколько сможете проглотить». Ход, направленный против союзного Центра, оказался ходом против Российской Федерации. «Суверенитеты» пошли наперегонки: Северная Осетия, Карелия, Коми, Татарстан, Удмуртия, Якутия, Калмыкия, Марий-Эл, Чувашия и даже автономные округа — Чукотский, Ямало-Ненецкий, Горно-Алтайский. Все это — только за три месяца: август, сентябрь и октябрь 1990 года.[25 - Год спустя Джохар Дудаев внял приглашению «глотать суверенитет» и провозгласил независимость Чечни!] Только в 1992 году российскому руководству удастся вовлечь республики в федеративный договор, весьма своеобразный и «мягкий», хотя оно объявляло даже конкурс на лучший проект Федеративного договора РСФСР, что, впрочем, тоже было типично популистской акцией.

Иными словами, позиция России по Союзному договору была не самой продуктивной. А тут еще начали поступать заявления от некоторых украинских депутатов о том, что Украина вообще не допустит его заключения. Три Прибалтийские республики объявили, что они не будут участвовать в подготовке этого договора, так как он их не касается. Молдова собралась чуть ли не объединиться с Румынией и т. д.

Однако безрезультатными проводимые консультации считать нельзя. На мой взгляд, именно они предопределили важнейшее заявление 2-го Съезда народных депутатов РСФСР (работал с 27 ноября по 15 декабря 1990 года), который специальным постановлением подтвердил «решимость РСФСР быть полноправным субъектом обновленного Союза ССР на основе нового Союзного договора». Затем следует — и тоже под влиянием этих консультаций — решение 2-го Съезда народных депутатов СССР от 24 декабря 1990 года о проведении 17 марта 1991 года референдума по вопросу о сохранении Союза ССР.

Но следуют ответы и другой стороны. 21 октября 1990 года официально учреждается движение «Демократическая Россия», в котором лидирующие позиции принадлежат противникам сохранения Советского Союза. Буквально с начала нового 1991 года разворачиваются события в Прибалтике. У Верховного Совета СССР информации о них — ноль. Ельцин реагирует мгновенно: летит в Таллинн, подписывает там договор о межгосударственных отношениях РСФСР и Латвии, заявляет, что Россия готова строить отношения с республиками Прибалтики как с иностранными государствами, обращается к военнослужащим с призывом не допустить насилия над народом. 21 января 1991 года он открывает очередную (третью) сессию Верховного Совета РСФСР неожиданным предложением подготовить вместо Союзного договора некое соглашение четырех республик — РСФСР, Украины, Белоруссии и Казахстана, которым провозгласить Союз Суверенных Государств. Почти одновременно он пытается застраховаться от критики со стороны Центра и других республик и 8 января подписывает с Горбачевым «Соглашение на 1991 год по стабилизации социально-экономического положения в стране». Вскоре он сам и обслуживающая его «Демократическая Россия» взорвут это соглашение, но пока еще приходится лавировать.

Только где-то в середине февраля нам удается высадить на подмосковную дачу «Морозовка» «десант» полномочных представителей союзных и автономных республик для коллективной работы над текстом Союзного договора. Р. Н. Нишанов наведывается туда регулярно — ему поручено Верховным Советом СССР и президентом координировать эту работу. Я успеваю заехать в «Морозовку» только один раз, на обсуждение первого варианта 28 февраля. К 1 марта мы получаем протокол по итогам этого обсуждения. Текст проекта договора пестрит альтернативными вариантами формулировок его статей. Но хорошо уже то, что он завизирован представителями РСФСР, Украинской ССР, Казахской ССР, Республики Кыргызстан, Таджикской ССР, Туркменской ССР, почти всех бывших автономных: Абхазии, Башкирии, Бурятии, Дагестана, Кабардино-Балкарии, Калмыкии, Карелии, Коми, Марий-Эл, Мордовии, Северной Осетии, Татарстана, Тувы, Удмуртии, Чечено-Ингушетии, Чувашии, Якутии-Саха. Почему-то нет подписей от Кара-Калпакии. Представители Азербайджана присутствовали при подписании. Армения, Молдова, Грузия и, конечно, три Прибалтийские республики участия не принимали. Приложено чуть ли не десять особых мнений, но текст вполне кондиционный. Основа есть, можно работать дальше.

Главные вопросы в этом тексте — именно они станут предметом ожесточенных споров и будут постоянно изменяться — о том, какое государство мы хотим получить в результате, как распределим собственность, как будем собирать налоги, какое правительство сформируем. Предпосылкой всех формулировок является запись: «Каждая республика — участник Договора — является суверенным государством».

Итак, какой Союз? Сошлись на том, что «Союз ССР — суверенное федеративное демократическое государство…» Но записали и то, что республики являются «полноправными членами международного сообщества. Они вправе устанавливать непосредственные отношения с иностранными государствами…» Собственность республик — земля, недра и другие природные ресурсы на их территориях, а также государственное имущество, за исключением той его части, которая на договорной основе закрепляется за Союзом. И наконец, налоги: «Республики самостоятельно устанавливают налоги и сборы, определяют свой бюджет». Союзные налоги пока допускаются, но только по согласованию с республиками, в размерах, необходимых для осуществления полномочий Союза. Верховенство законов СССР признается только в пределах отведенных ему республиками полномочий. Главным руководящим органом страны должен стать Совет Федерации, в который входят президент СССР, вице-президент СССР, высшие должностные лица республик, образовавших Союз. Официальный язык Союза — русский.

Таковой была «печка», от которой начались последующие «танцы».

Были затем промежуточные варианты, и к концу мая рассылается еще один официальный проект Союзного договора. Здесь уже расшифровано, что СССР — это Союз Советских Суверенных Республик. Земля, недра, природные ресурсы, растительный и животный мир являются достоянием народов, проживающих на соответствующей территории. Союзу отводится собственность, необходимая «для осуществления полномочий, возложенных на союзные органы власти и управления». Очень жестко записано право государств, образующих Союз, на доли в золотом, алмазном и валютном фондах Союза. Налоги и сборы — только по соглашению с республиками с учетом показателей их социально-экономического развития, что означает: налоги и отчисления в союзной бюджет согласовать никогда не удастся. Полномочия Совета Федерации многократно расширены. Все остальные изменения носят формальный характер.

Текст опять многократно обсуждается, редактируется и в аппарате президента СССР, и в республиках. 4 июня — новый вариант. Положение «Союз Советских Суверенных Республик (СССР) — суверенное федеративное демократическое государство» сохраняется, вроде бы окончательно договорились по этому пункту. По собственности как будто тоже. По налогам более удачная формулировка: «Для финансирования государственного бюджета Союза и других расходов, связанных с реализацией его полномочий, устанавливаются союзные налоги и сборы в размерах, определяемых по согласованию с республиками, а также их долевые отчисления на общественные программы». Но совсем исчезла статья о Совете Федерации! И новое положение в статье об официальном языке. Теперь она записана так: «Республики самостоятельно определяют свой государственный язык (языки).

Официальным языком Союза участники Договора признают русский язык».

Наконец 18 июня 1991 года в Верховный Совет СССР поступил следующий документ:

Верховному Совету СССР

Направляю на ваше рассмотрение проект «Договора о Союзе Суверенных Государств», детально и неоднократно рассмотренный, измененный и уточненный полномочными представителями республик, Советом Федерации и Подготовительным комитетом, образованным четвертым Съездом народных депутатов СССР.

По некоторым статьям проекта, в основном поддержанным, высказаны замечания, подлежащие дальнейшему согласованию.

Просьба обсудить проект в июне этого года.

М. Горбачев.

Это был тот самый проект, который нам предстояло обсудить не только в парламенте, но и на широкой встрече в Ново-Огареве 23 июля 1991 года, который будет готов к подписанию 20 августа и против которого выступят участники государственного переворота 19 августа. Но вот вопрос: а если бы не выступили, был бы подписан этот согласованный проект Союзного договора?

Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, что же происходило в стране в тот период, пока мы читали и анализировали многочисленные проекты Союзного договора, как развивались отношения Центра и Российского руководства.

Основные события в СССР за время наиболее «плотной» работы над соглашением о Союзе Суверенных Государств — это, конечно же шахтерские забастовки, акции небывалого размаха и новой, политической, окраски. Бастуют во Львове, в Ростове-на-Дону, в Туле, в Кузбассе, в Донбассе, устраивают голодовки в Москве. Требования: зарплату на мировой уровень, пенсионные льготы для всех, кто спускается под землю, президента СССР и союзное правительство в отставку, обеспечить радикальные и подлинно демократические преобразования в стране. Группа российских депутатов всячески раскручивает забастовочное движение, загоняя Горбачева в угол. С другой стороны, из рядов родной КПСС несется злорадное: вот до чего довел страну! Готовится апрельский Пленум ЦК КПСС, уже известно, что там будет предпринята решительная попытка сместить Горбачева с поста Генерального секретаря. Если забастовки явно направлены на срыв референдума, то партийная интрига — против перестроечных реформ.

Не удается ни та ни другая попытка. Референдум 17 марта 1991 года приносит воодушевляющий успех. Вопрос, вынесенный на него, был чрезвычайно усложненным: «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?» — но люди поняли, о чем речь. Поэтому, хотя препятствий для волеизъявления граждан было создано немало, 80 процентов в целом по Советскому Союзу приняли участие в голосовании, 76,4 процента из них высказались за сохранение Союза ССР (по России — 71,3 процента). Предприняв ряд тактических шагов, речь о которых пойдет ниже, Горбачев срывает попытку «бунта» на пленуме.

28 марта открывается 3-й Съезд народных депутатов РСФСР. Учреждается пост президента РСФСР, и Б. Н. Ельцин еще до выборов получает от Съезда сверхпрезидентские полномочия. Через день после начала съезда Россия и 11 других союзных республик подписывают с президентом СССР «Соглашение Союза ССР и республик по вопросам реформы розничных цен и социальной защиты населения» (от РСФСР подписал Р. И. Хасбулатов). Вроде бы все согласовано, никто не возражает, что реформа розничных цен необходима, премьер-министр СССР В. С. Павлов уже дважды обращался с этими предложениями в Верховный Совет СССР, обсуждались они и в республиканских парламентах. Можно только порадоваться, что соглашение достигнуто.

Но борьба продолжается, принимая все более острые и порой просто неприличные формы. 10 апреля следует очередной удар. «Демократическая Россия», контролируемая окружением Ельцина, выступает с заявлением, которое я привожу полностью как пример того нового стиля, который стал утверждаться в нашей политике в начале 90-х годов и получил весьма широкое распространение сегодня.

Держи вора!

Граждане России!

Второго апреля 1991 года совершен грабеж, крупнейший за все советские годы. Ограблена ВАША семья, похищены ВАШИ трудовые сбережения. Так называемой реформой цен правительство Павлова в один день понизило свою задолженность народу на сотни миллиардов рублей. У вас были сбережения — теперь семье из четырех человек будет не хватать 300–450 рублей в месяц. Как теперь прожить рядовому гражданину? На этот вопрос премьер не считает нужным отвечать. Пресловутая компенсация — жалкая дымовая завеса для выворачивания карманов: плеснули ковшиком — черпают ведром! Весь народ, каждую трудовую семью делают заложником прогнившей государственной экономики! В который раз многострадальный люд России вынуждают из своих скудных доходов выкупать банкротов партократии.

Второе апреля — день похорон Горбачева как государственного деятеля. Он много раз клятвенно заверял, что не допустит нового ограбления. «Предложения на этот счет будут вынесены на всестороннее обсуждение народа», — обещал он нам в 1988 году.

«Советские люди должны быть уверены, что без них такие решения приниматься не будут», — внушал он нам в 1989 году. Единожды солгавший, кто тебе поверит? А здесь ложь многократная, ложь как способ общения с людьми. У кого и оставались крупицы веры в доброго Президента, те второго апреля расстались с этой верой.

Народ обманут, разгневан — и этот праведный гнев партийная номенклатура хочет пустить по ложному следу. Причина, мол, в рынке. Виноваты, дескать, демократы. Источник беды — в «Демократической России», в Российском парламенте, в Ельцине… И снова — ложь! Утроенные цены на хлеб, масло, мясо не помогут ни колхозу, ни фермеру. Демократическое движение прямо заявило, что рост цен сам по себе не добавит товаров, но уровень жизни резко понизит. В России появятся десятки миллионов нищих. Отказавшись платить долги народу, грабительский Центр кричит, показывая на парламент Ельцина: «Держи вора!» Мы утверждаем: за новое ограбление народа несет полную ответственность правительство Горбачева — Павлова. Покрытие дефицита вздутыми ценами — последняя соломинка, за которую хватается тонущая партократия. Мертвый хватает живого: ради содержания КГБ, роскошных госдач и потайных привилегий Центр отнимает кусок хлеба у ветерана, чашку молока у ребенка.

Хватит быть добренькими в мире за счет своих сограждан! Нет — поддержке военно-промышленного комплекса за счет народа!

Хватит спасать убыточные колхозы и совхозы — надо спасать народ! Не допустим голода на Российской земле! Долой политику народного ограбления! Дайте людям самим заработать на жизнь, народу — самому накормить себя!

Не может быть веры правительству, отнимающему хлеб. Требуем правительства народного доверия!

Заявление координационного совета движения «Демократическая Россия».

Еще через десять дней подает голос оплот консерватизма в Верховном Совете СССР — депутатская группа «Союз». Наименовав себя «Всесоюзным депутатским объединением», она собрала 21 апреля съезд и в стиле приведенного выше заявления «Демократической России» потребовала срочного созыва внеочередного съезда народных депутатов СССР, отчета на нем президента СССР и введения в стране чрезвычайного положения. Звучали и предложения дать поручение Генеральной прокуратуре СССР подготовить обвинительное заключение на инициаторов перестройки. Что касается нового Союзного договора, то, по мнению участников этого сборища, он совсем не нужен, так как хорош и старый.

Вот как характеризовал эти действия в своих «Записках президента» Б. Н. Ельцин, который тоже успел в этот период отмежеваться от позиции и политики Горбачева и выступить за его немедленную отставку: «…Консерваторы в Верховном Совете, которым руководил хитроумный Лукьянов, в правительстве, в ЦК КПСС, в силовых структурах имели четко сформулированную радикальную идеологию. Идеологию «национального спасения». Кризис в экономике, национальные конфликты на Кавказе они использовали в своих интересах, шаг за шагом разрабатывая модель чрезвычайного положения, а по сути — схему будущего государственного переворота.

В этой ситуации маневрировать между правыми и левыми было уже невозможно.

Горбачев стоял перед ужасной необходимостью выбора».[26 - Ельцин Б. Записки президента. С. 39–40.]

Напомню еще раз, что все это происходит на фоне сотрясающих страну шахтерских забастовок. Экономический кризис усугубляется не только простоями шахт, но и тем, что союзное правительство вынуждено платить многомиллионные штрафы за срыв шахтерами договоров поставки. Ельцин, конечно, обходит вниманием это обстоятельство. С плохо скрытым сожалением он замечает: «Загнанный в угол различными политическими силами, он (Горбачев. — Авт.) выдвинул идею нового Союзного договора. И сумел выиграть время».[27 - Там же. С. 40.]

Речь здесь идет, собственно, не о новом Союзном договоре, а о значительных уступках, которые президент СССР согласился сделать в этом документе, касающихся, разумеется, в первую очередь ослабления Центра и усиления республик. 23 апреля Горбачев собрал в Ново-Огареве руководителей девяти республик и убедил их подписать «Совместное заявление о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса», известное как документ «9+1». Подписи под ним поставили Горбачев, Ельцин, премьер-министр Украины В. Фокин, Председатель Совета Министров Белоруссии В. Кебич, И. Каримов, Н. Назарбаев, А. Муталибов (Азербайджан), А. Акаев, К. Махкамов (Таджикистан), С. Ниязов. Время действительно было выиграно, но не только время. С этим заявлением М. С. Горбачев приехал на апрельский Пленум ЦК КПСС и в ответ на критику резко поставил вопрос о доверии ему. Пленум пошумел, А. И. Вольский организовал сбор подписей в поддержку генсека, этим все и кончилось. Выступить против Горбачева, поддержанного республиками, члены ЦК КПСС не рискнули.

Тогда же в Ново-Огареве был подписан еще один впечатляющий документ. Обратимся снова к «Запискам президента»: «В Ново-Огареве я подписал соглашение о моратории на политические забастовки. После этого (29 апреля. — Авт.) я вылетел в Кузбасс, предложив шахтерам прекратить забастовки.

Шахтеры спустились в забой».[28 - Там же. С. 43.]

Борис Николаевич в наивном упоении своим могуществом, очевидно, не сознает, что этим пассажем раскрывает всю «тайну» шахтерских забастовок, признает, что забастовки были инспирированы, что шахтеров нагло и цинично использовала маленькая группка политиканов, сыгравшая на их объективных трудностях и политической инфантильности.

Возможно, кому-то покажется, что это замечание обидно для шахтеров. Но что было, то было. Когда Б. Н. Ельцин на первомайской демонстрации в Кемерово прямо на трибуне подписал распоряжение о переводе шахт Кузбасса в российскую юрисдикцию, это было встречено сотнями тысяч людей с бурным восторгом. Спросим сегодня: какое значение имел этот перевод? Что принесла российская юрисдикция? Никакого значения и ничего не принесла шахтерам! Но многое принесла Ельцину. Именно он стал победителем на шахтерских стачках. 3 мая пресса уже характеризует его как спасителя Отечества, как подлинно народного лидера. С этого момента чиновничество, пока еще выжидавшее, чья возьмет, начинает открыто отворачиваться от Горбачева и преданно смотреть на Ельцина. Исход борьбы предрешен.

Почувствовали это и члены Верховного Совета СССР. Обсуждение проекта Союзного договора, направленного М. С. Горбачевым в парламент, как отмечалось выше, 18 июня с просьбой в июне же и обсудить его, выливается в открытое противостояние группы «Союз» и демократического крыла Верховного Совета. Текст договора почти не обсуждается, речь идет о развале страны, об игнорировании итогов референдума, об отступничестве от социализма, о предательстве и т. п. Тем не менее удалось принять постановление, в основном одобряющее проект, хотя и с большими замечаниями и рекомендацией доработать.

Но этому предшествуют несколько событий, которые в корне меняют обстановку. 7 июня Украина установила свою юрисдикцию над всеми предприятиями на ее территории. 24 мая 4-й Съезд народных депутатов РСФСР принимает поправку к Конституции республики и переводит в юрисдикцию РСФСР… Москву! 17 июня премьер-министр СССР В. С. Павлов делает в Верховном Совете СССР доклад о политическом и экономическом состоянии страны, заканчивая его требованием предоставить правительству чрезвычайные полномочия (как я уже писал, М. С. Горбачев об этом в известность не был поставлен). И наконец, 19 июля на 5-м внеочередном Съезде народных депутатов РСФСР проходит пышная инаугурация первого президента России Б. Н. Ельцина. Ситуация явно идет вразнос.

В этих экстремальных условиях М. С. Горбачев проявляет потрясающую волю. Все замечания парламентов получены, обобщены. 23 июля он собирает руководителей практически всех республик, как союзных, так и автономных, в Ново-Огареве.

Я не участвовал в повседневной работе над проектом Союзного договора и не ездил до этого в Ново-Огарево. Но 23-го предполагалось окончательно согласовать документ, обсудить все спорные позиции, и Лукьянов, сославшись на Горбачева, сказал, что мне надо быть. Прибыло туда и почти все остальное союзное руководство — Павлов, Лукьянов, Нишанов, Язов, А. А. Бессмертных — министр иностранных дел СССР, В. П. Щербаков — председатель Конфедерации профсоюзов СССР. За отдельным столом, чуть в стороне и сзади председателя, сидел В. И. Болдин, как всегда нахмуренный и молчаливый. Я поздоровался со всеми приехавшими на заседание, незнакомых тут не было, и сел к небольшому столику у окна. С другой стороны на этот столик выкладывал свои бумаги академик В. Н. Кудрявцев — один из крупнейших наших юристов.

Спорных вопросов было немало, но главными оказались все те же: собственность, Верховный Совет, Конституционный суд, бюджет и налоги, членство в Союзе. Особенно последние два. Рабочим текстом служил документ, представленный президентом СССР в союзный парламент 17 июня. Он включал преамбулу, главы «Основные принципы», «Устройство Союза» (11 статей), «Органы Союза» (8 статей) и «Заключительные положения» (7 статей).

Преамбулу и «Основные принципы» прошли быстро, внесена была только маленькая редакционная поправка. На первой же статье главы «Устройство Союза» застряли прочно и надолго, главным образом на третьей части этой статьи. В проекте она была сформулирована так: «Отношения между государствами, одно из которых входит в состав другого, регулируются договором между ними и конституцией государства, в которое оно входит».

Понятно, что, в первую очередь, это положение затрагивало бывшие автономии — они входили в состав союзных республик, конституции которых и становились для них главенствующими. Автономии были с этим категорически не согласны, у них ведь имелись и свои конституции. Масштаб вопроса станет ясным, если вспомнить, что СССР включал в себя 53 национально-государственных образования, то есть 53 государства со своими гербами, флагами, правительствами и, конечно, конституциями. Автономные республики, понаблюдав за время перестройки за действиями союзных, решительно выступали за то, чтобы все межреспубликанские споры и проблемы регулировались Конституцией СССР. Союзные республики столь же решительно возражали. По несколько раз выступают В. Г. Ардзинба (Абхазия), М. Ш. Шаймиев (Татарстан), М. Г. Рахимов (Башкирия), М. Е. Николаев (Якутия-Саха), Д. Г. Завгаев (Чечено-Ингушетия). Им возражают А. Т. Асатиани (Грузия не желала участвовать в подписании договора, но представителя своего прислала), Б. Н. Ельцин. Президенты Казахстана и Узбекистана Н. А. Назарбаев и И. А. Каримов, всегда определенно выступавшие за Союзный договор, пытаются найти примиряющую всех формулировку, тоже выступают неоднократно. В конце концов В. Г. Ардзинба не выдерживает и обращается с громкой просьбой принять хоть какую-то формулу и двигаться дальше. Прошло уже несколько часов.

Наконец, записываем, выделяя особую позицию России, в которую входят 16 автономий: «Отношения между государствами, одно из которых входит в состав другого, регулируются договорами между ними, Конституцией государства, в которое оно входит, и Конституцией СССР. В РСФСР — федеративным или иным договором, Конституцией СССР». Ельцин соглашается, не замечая, очевидно, что куда-то исчезла Конституция РСФСР. Но все уже слишком устали от этого вопроса, чтобы обращать внимание российского президента на явное упущение.

Переходим к другому, столь же высокому и коварному барьеру. Статья 9 — «Союзные налоги и сборы». Суть спора: будет ли Союз иметь право собирать федеральный налог непосредственно или же все налоги будет взимать республика и выделит Центру определенную часть собранных сумм. М. С. Горбачев отстаивал первую позицию, Б. Н. Ельцин скалой стоял на второй. Назарбаев и Каримов здесь активно поддерживали Горбачева: возглавляя дотационные республики, они могли надеяться на дальнейшую финансовую поддержку только в том случае, если у Центра будут деньги. И. Плющ, представлявший Украину, подыгрывал президенту России. Спорили около трех часов, дважды Горбачев объявлял перерыв, чтобы подумать. Потом Назарбаев с Ельциным уединились и предложили решение, с которым согласились все: единые союзные налоги устанавливались, но «в фиксированных процентных ставках, определяемых по согласованию с республиками, на основе представленных Союзом статей расходов. Контроль за расходами союзного бюджета осуществляется участниками договора». Ясно, что победила республиканская позиция, но хоть какие-то гарантии союзному бюджету были записаны.

Остальные спорные пункты прошли и уточнили очень быстро. Да и то — время шло к полуночи.

Президент СССР, держа в руках доработанный текст Союзного договора, медленно пошел вдоль стола, за которым сидели участники совещания:

— Ну а как подписывать будем?

А. И. Лукьянов встал и предложил провести процедуру подписания «важнейшего документа в жизни страны» только на Съезде народных депутатов СССР. Против такого предложения трудно было возражать, и все как-то неловко молчали. Молчал и Горбачев.

Я вспомнил только что завершившуюся сессию Верховного Совета СССР, обсуждавшую проект Союзного договора, представил себе, что может произойти на съезде, и дернулся встать. Михаил Сергеевич заметил это, подошел поближе.

— Нам не удастся подписать договор на съезде, — несколько громче, чем следовало, сказал я. — Нам просто не дадут открыть съезд. А если дадут, то сразу превратят его в судилище над президентом — вы же знаете, что заявляет группа «Союз». Если же этого не пройдет, то развернется обсуждение проекта договора, и он будет так раскритикован, что потеряет в глазах общественности всякое значение. Надо подписывать его в каком-то другом, лучше рабочем порядке.

Президент подумал.

— Давайте подумаем, еще раз проработаем этот вопрос, — сказал он после паузы. — А сейчас приглашаю всех к столу. Мы работали целый день, перекусим немного.

Все встали. Назарбаев подошел и дружески пихнул меня в бок.

Спустились на первый этаж, в столовую. И только здесь поняли, что многомесячная работа завершена, и даже поздравили друг друга. По правую руку от Горбачева сел Ельцин, слева — Лукьянов. Президент распорядился подать напитки, официанты принесли водку и коньяк, мы подняли бокалы за окончание исторического (вот где лучше всего подходит горбачевское «судьбоносного») дела. За столом царила атмосфера согласия, все выглядели довольными и счастливыми, а Горбачев — больше всех. Уже за полночь мы отправились по домам. Помню, что шел очень сильный дождь, охрана сопровождала нас к машинам под зонтами, почти все вспоминали о народной примете: дождь — к богатству и урожаю.

Затем несколько дней проект еще выверялся юристами, но никаких изменений в него внесено не было. Кроме одного. В статье 5 «Сфера ведения Союза ССР», в части, касающейся вопросов безопасности, к словам «координация деятельности органов безопасности республик» председатель КГБ СССР В. А. Крючков добавил два слова: «руководство и…» Стало звучать: «руководство и координация…» Крючков сам согласовал эту поправку с руководителями республик, о чем в тексте договора была сделана специальная запись-сноска. В начале августа проект Союзного договора под шапкой «Согласовано 23 июля 1991 г.» был разослан по всем республикам для представления в парламенты.

Не знаю, как было в других республиках, но в РСФСР сразу начались некоторые странности. Сначала чуть не две недели текст в российском парламенте не появляется. Только десятого числа Б. Н. Ельцин направляет туда документ.

Верховный Совет РСФСР

В соответствии с постановлением Верховного Совета РСФСР от 5 июля 1991 года № 1548-1 представляю проект Договора о Союзе Суверенных Государств, который будет открыт для подписания 20 августа 1991 г.

Б. Ельцин

10 августа 1991 г.

Документ поступает в Верховный Совет России 12 августа. В это время большинство депутатов на каникулах, сессии не проводятся. В отпуске и Р. И. Хасбулатов. На хозяйстве — заместитель председателя Верховного Совета Б. Н. Исаев. Вместе с председателем палаты Совет республики В. Б. Исаковым они посылают телеграмму Хасбулатову. Ответ: размножить документ, раздать депутатам, больше ничего не предпринимать. Депутаты начинают возмущаться, некоторые срочно возвращаются из отпусков.

Назревает скандал. 15 августа Ельцин направляет в Верховный Совет еще одно письмо, в котором объясняет, что доработанный проект соответствует интересам Российской Федерации. Депутаты тем не менее не успокаиваются. Всех оскорбляет то, что договор одобряется и подписывается в обход парламента, по единоличному решению Ельцина.[29 - См.: Исаков В. Председатель Совета Республики. С. 315–317.]

Параллельно развивается другой информационный процесс. 8 августа, еще до представления проекта договора в парламент, «Независимая газета» публикует обращение к президенту России:

«Широко объявлено, что 20 августа Вы собираетесь от имени России подписать новый Союзный договор, призванный на необозримо длительный срок предопределить судьбу народов нашей страны. Между тем текст договора в той редакции, в которой он будет подписан, неизвестен населению России. Прежний же текст, готовившийся в тайне и не подвергнутый до сих пор сколь-нибудь обстоятельному обсуждению ни в печати, ни на сессии Верховного Совета, неудовлетворителен. Он заключает в себе много неясностей, недомолвок и противоречий, недопустимых в документе, требующем абсолютно однозначного толкования…

Мы считаем, что, не познакомив с окончательной редакцией население Российской Федерации и не представив ему убедительного ответа на все эти вопросы, Президент РСФСР не может подписывать Союзный договор. Более того, никто не вправе на десятилетия вперед решать судьбу народов, не получив их ясно выраженного согласия на это. Кардинальные условия, на которых Россия готова будет вступить в новый Союз, должны быть, по нашему мнению, вынесены на всероссийский референдум.

Ю. Афанасьев, Л. Тимофеев, Л. Баткин,

В. Иванова, Ю. Буртин, В. Библер, Е. Боннэр».

Позвольте, скажет читатель, но ведь референдум уже был и народы России весьма ясно высказались по поводу Союза. Но, на мой взгляд, более интересны другие моменты. Во-первых, текст договора еще не опубликован и даже не представлен в парламент, а уже если не отвергается, то ставится под сомнение. Во-вторых, к президенту России обращаются люди, многим из которых для этого вовсе не требуются услуги прессы, — они имеют прямой доступ «к телу».

15 августа текст договора публикуется в печати. 17-го к президенту обращается уже группа народных депутатов:

«Мы ознакомились с представленным 10 августа Президентом РСФСР проектом Договора о Союзе Суверенных Государств. Считаем, что его нельзя подписывать 20 августа…

Перед подписанием и вступлением в силу договор должен быть одобрен высшим органом государственной власти — Съездом народных депутатов РСФСР…

Е. Басин, Е. Лахова, С. Филатов,

О. Качанов и др.»[30 - Там же. С. 318.]

Перед Ельциным маячит призрак ситуации Горбачева — двусторонняя ловушка. С одной стороны, непримиримая общественность, с другой — осмелевшие депутаты из числа самых близких к нему. Впереди два сценария: либо отмахнуться от всех и подписать договор, либо занять позицию: я-то «за», я-то готов, но против общественности и народных депутатов пойти не могу…

Уверен, что Борис Ельцин избрал бы второй сценарий. Но 19 августа путч избавил его от необходимости делать выбор. И Ельцин использовал подаренную ему судьбой и группой политических авантюристов ситуацию на всю тысячу процентов.






Глава 11. День беды





В конце июля в Москву прилетел президент США Джордж Буш, теперь уже надо добавлять — старший. Визит был непродолжительным — три или четыре дня, переговоры, обеды, встречи. Первого августа Буш давал прием в честь М. С. Горбачева в особняке американского посольства, известном как Спасо-хауз. Как всегда в таких случаях, было приглашено все советское руководство. Был на приеме и Нурсултан Назарбаев, задержавшийся в Москве после ново-огаревских посиделок.

Поздоровавшись, я увлек его в ту часть помещения слева, где есть комната, напоминающая эркер или большое углубление в стене круглого зала. В глубине этой комнаты стоял черный кожаный диван, на котором одиноко томилась Е. Г. Боннэр. Мы представились, поприветствовали ее и отошли в сторонку.

— Нурсултан Абишевич, — обратился я к Назарбаеву, — завтра Михаил Сергеевич улетает в отпуск, Лукьянов уже в отпуске, а дата подписания Союзного договора так и не назначена. Поговори, пожалуйста, с Горбачевым, тянуть нельзя, против договора явно разворачивается агитация.

— Сейчас Ельцин приедет, мы вдвоем с ним с Михаилом Сергеевичем поговорим. Ты прав: тянуть нельзя, и так-то кое-как его согласовали.

Когда приехал Ельцин и поздоровался со всеми, Назарбаев действительно отвел его в сторону? и они договорились обратиться к Горбачеву с предложением назначить конкретную дату подписания Союзного договора.

Одной из самых больших загадок последних дней советской истории, думаю, навсегда останется вопрос, почему Горбачев уехал в отпуск. Он приложил, без преувеличения, колоссальные усилия, чтобы довести до подписания Союзный договор. Он уже имел информацию о том, что готовится некая акция против него — первое предупреждение он получил от американцев еще в конце июня, а затем, от них же через Г. Х. Попова, после завершения работы в Ново-Огареве. И тем не менее спокойно покинул Москву. Был убежден, что никто на такое не решится? Не знал, что делать? Об этом может сказать только он сам. Если может.

Он даже не стал ждать завершения визита Буша, поручил нам с Е. М. Примаковым проводить американского президента и 4 августа улетел в Крым, на объект «Заря», как называлась на языке спецслужб дача в Форосе. Но дату официального подписания нового Союзного договора определил: 20 августа 1991 года, вторник.

В Москве наступила удивительная политическая тишина.

Для меня она была особенно желанной, так как я остался в Кремле, в той его части, где размещался Верховный Совет СССР, «на хозяйстве» и на лишние хлопоты не напрашивался. Почти все депутаты, председатели комитетов и комиссий были в отпусках, Р. Н. Нишанов тоже отдыхал. Я занимался текущими делами, принимал иностранных гостей — Верховный Совет СССР продолжали чуть ли не каждый месяц посещать десятки делегаций, представлявших парламенты зарубежных стран, — но, главным образом, курировал подготовку процедуры подписания Союзного договора. В этой процедуре кроме официальных «депутаций» республик должна была участвовать и депутация СССР, в которую я был включен. Основная нагрузка по оборудованию Георгиевского зала Большого Кремлевского дворца, где должна была проходить церемония подписания, по подготовке сценария легла на Г. С. Таразевича, народного депутата от Белоруссии, председателя Комиссии по национальной политике и национальным отношениям Совета Национальностей, мне оставалось только просматривать подготовленные им предложения.

Однако через неделю, то есть к 10–12 августа, что-то стало меняться. Неуловимые реакции внешней среды, как сказали бы экологи, начали постепенно превращать политическую тишину в тишину перед политической грозой. Нет, не поступало никаких документов на этот счет, не звучали тревожные звонки по самым «защищенным» телефонам, не врывались взволнованные посетители. Просто что-то витало в воздухе.

17 августа, в субботу, проходило очередное заседание политического совета Движения демократических реформ, сопредседателем которого я был вместе с А. Н. Вольским, Э. Я. Шеварднадзе и А. Н. Яковлевым. Была моя очередь вести заседание, мы обсудили вопрос о том, как расширяется движение, с энтузиазмом приняли в его состав и ввели в политсовет В. В. Бакатина. Перед закрытием заседания я сказал:

— Вы знаете, друзья, может быть, я просто замотался, но впечатление такое, словно что-то назревает, что-то такое, о чем мы не знаем.

Сразу развернулось живое обсуждение, оказалось, что многие обеспокоены этим же, и мы условились, что на следующем заседании политсовета рассмотрим вопрос об опасности реванша антиперестроечных сил.

После заседания А. Н. Яковлев, который в этот день сделал заявление о своем выходе из КПСС, попросил подвезти его до Моссовета, где Г. Х. Попов выделил ему небольшой кабинетик; Александр Николаевич в это время был без всяких постов, даже машину ему не оставили. Мы сели в «членовоз», на котором я тогда ездил, Яковлев что-то съязвил по этому поводу, мол, что в эти катафалки усаживаться трудно, а вылетать из них ох как легко, имея в виду, очевидно, свою судьбу. Заседание наше проходило на Новом Арбате, по-моему, в доме 10, и до здания Моссовета на Тверской мы доехали за несколько минут, пробок не Бульварном кольце тогда еще не было. И когда уже прощались, Александр Николаевич сказал:

— Знаешь, Иван, я уже пару дней назад написал заявление по поводу возможного реванша, так что об этом действительно надо поговорить. Если только мы не опоздали…

Еще через несколько минут я был в Кремле, остановился у входа в Большой Кремлевский дворец, отпустил машину, поднялся в Георгиевский зал. Все было готово, мальчики-горнисты из военного музыкального училища репетировали соответствующее музыкальное сопровождение (потом этот сценарий и декорации были скопированы при подписании Федерального договора РФ), обстановка была торжественной и красивой.

Перейдя Ивановскую площадь, как называется центр Кремля, я вошел в 19-й подъезд здания Верховного Совета и лифтом, который уже вызвали дежурившие на входе сотрудники охраны, поднялся к себе на 4-й этаж. Дежурный секретарь сказала мне, что звонил Лукьянов и просил перезвонить ему в дом отдыха на Валдай.

По спецкоммутатору тогда соединяли мгновенно, и почти сразу же я услышал голос Лукьянова. После приветствий и вопросов, как отдыхается, он спросил:

— К подписанию Союзного договора все готово?

— Да, я только что заходил в БКД, по-моему, все очень здорово, Таразевич — молодец.

— А сценарий Михаилу Сергеевичу послали?

— Еще вчера вечером.

— Ну тогда значит так: я прилечу вертолетом в понедельник вечером, Михаил Сергеевич — утром во вторник. В 12 часов подпишем договор, мы с Горбачевым будем доотдыхать, ты тоже можешь собираться в отпуск. Нишанов приедет на подписание и заменит тебя «на хозяйстве».

Мы распрощались, я просмотрел накопившуюся за день почту, «расписал» ее, то есть дал аппарату поручения по каждому документу и письму, день завершался. В семь вечера я уехал из Кремля. Впереди был воскресный выходной, а следующая неделя виделась особенно хлопотной и важной.

На даче № 25 в поселке Снегири, которая была отведена мне, есть маленькая уютная веранда, она первой освещается солнцем на восходе. Там стоял телевизор, по которому я по многолетней газетной привычке обязательно смотрел новости в семь часов утра, запивая их чашкой растворимого кофе. Так начался и понедельник 19 августа. Только вот новости начались необычно.

Симпатяга ведущая зачитала Заявление Председателя Верховного Совета СССР товарища Лукьянова А. И.

Вот это да! Заявление недвусмысленно гласило, что подписывать Союзный договор нельзя. Но ведь мы с ним только позавчера об этом говорили. С того момента ни единой запятой в тексте документа не изменилось. Что случилось с Лукьяновым?

Некоторая ясность наступила, когда диктор зачитала документы так называемого ГКЧП, Государственного комитета по чрезвычайному положению, указ Г. И. Янаева: «В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента СССР на основании статьи 127 (7) Конституции СССР вступил в исполнении обязанностей Президента СССР с 19 августа 1991 года». Далее шло Заявление советского руководства. И опять: «В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом… полномочий Президента СССР к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу… заявляем…»

Заявили: введение чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР на срок до 6 месяцев с 4 часов по московскому времени 19 августа 1991 года…

Заявили: на всей территории СССР безусловное верховенство имеют Конституция СССР и Законы Союза ССР…

Заявили: в состав ГКЧП входят Бакланов О. Д. — первый заместитель Председателя Совета Обороны СССР (Председателем, понятно, был Горбачев), Крючков В. А. — председатель КГБ СССР, Павлов В. С. — премьер-министр СССР, Пуго Б. К. — министр внутренних дел СССР, Стародубцев В. А. — председатель Крестьянского Союза СССР, Тизяков В. А. — председатель Ассоциации государственных предприятий и объектов промышленности, строительства, транспорта и связи СССР, Язов Д. Т. — министр обороны СССР, Янаев Г. И. — и. о. Президента СССР…

Заявили: все это делается, «идя навстречу требованиям широких слоев населения», а также что решения ГКЧП обязательны для исполнения всеми органами власти и управления, должностными лицами и гражданами на всей территории Союза ССР.

Начали что-то говорить из «Обращения к советскому народу», но дальше я уже не слушал. На даче были системы правительственной связи, но никто по ним ни разу за последние сутки не позвонил, никакой информации о происходящем у меня не оказалось. Вот тебе и предчувствия…

Попросив жену побыстрее собраться, я вышел посмотреть, пришла ли машина, уверенный, что не придет. К удивлению, машина уже стояла на площадке перед дачей, водитель нервно прогуливался рядом. Водители из кремлевского гаража, как правило, люди начитанные, культурные, всегда в курсе происходящих событий. Но на сей раз он знал столько же, сколько и я. Рассказал, что доехал нормально, что в городе никаких изменений пока не заметно.

— А обратно-то доедем? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами водитель. — Во всяком случае, телефон в машине работает.

Жена собралась быстро и где-то уже около восьми часов мы направились в Москву. Волоколамское шоссе выглядело как обычно в понедельник — загружено, но не чрезмерно, а вот когда свернули на кольцевую автодорогу, сразу же встретили колонну бронетехники, она шла по внутренней стороне кольцевой в сторону Ленинградского шоссе. На подъезде к Рублевскому шоссе встретили вторую такую же колонну. Возникло опасение, что в Кремль нам не проехать.

У Боровицких ворот, через которые мы обычно проезжали, стояли танки. С другой их стороны, уже в Кремле, дежурили два бронетранспортера. Никто нас не остановил.

От 19-го подъезда здания Верховного Совета я отправил машину отвезти жену на квартиру, поздоровался с охраной, спокойной и приветливой, как всегда, поднялся на четвертый этаж и… запнулся. У кабинета Лукьянова стоял дежурный офицер. Обычно этот пост выставлялся только если председатель Верховного Совета был на работе.

— А что, председатель у себя? — спросил я дежурного офицера.

— Да он уж очень давно у себя, — ответил тот.

Тогда я и не подумал даже, что за этим осторожным ответом кроется не смысл «приехал рано», а смысл «провел здесь вчерашний вечер, ночь и сейчас уже принимает посетителей». Против обыкновения, я не заглянул в приемную Лукьянова, чтобы поздороваться с дежурными помощниками, а быстро прошел к себе, досадуя: надо же, давно приехал, мог бы и в машину позвонить, если не на дачу, хотя бы сказать, в чем дело.

В кабинете надрывались телефоны. Времени было 8 часов 45 минут. Первой я снял трубку телефона закрытой междугородной правительственной связи, известной как «ВЧ» — весьма чрезвычайно. Звонок был с какого-то командного пункта Тихоокеанского флота, звонил прорвавшийся туда Борис Резник, корреспондент газеты «Известия», ныне депутат Государственной Думы.

— Иван Дмитриевич, что происходит?

— Антиконституционный переворот, Боря, путч! Только это и могу тебе сказать, понял?

Не успел положить трубку — звонок с еще одного флота, теперь Черноморского. У телефона народный депутат от севастопольского территориального округа Виктор Ноздря. Тот же вопрос, тот же ответ.

Не могу сказать, сколько было звонков в то утро от народных депутатов, находящихся в своих округах. К ним, прежде всего, обращались люди, спрашивая, что бы это значило? А ответов у них не было. Многие хотели немедленно лететь в Москву, я просил их подождать хотя бы до вечера, так как не знал, дадут ли им вылететь и долететь. Кабинет постепенно наполнялся людьми, многие депутаты-москвичи оказались в Кремле почти одновременно со мной. Внезапно зазвонил городской телефон, номер которого знали всего пять-шесть человек. Говорил А. Н. Яковлев:

— Иван, за мной уже приехали. Две машины стоят внизу. В квартиру пока не поднимались.

— Не выходи никуда, Александр Николаевич. Информации у меня пока никакой. Сейчас буду искать Примакова, Вольского и Бакатина, остальные члены Совета Безопасности, по-моему, в отпуске. Потом созвонимся.

Примакова на месте не оказалось. С Вольским и Бакатиным удалось созвониться сразу. На мой вопрос о здоровье Горбачева Аркадий Иванович отреагировал необычно резко:

— Брехня это, Ваня! Я только вчера днем с ним разговаривал, он был в полном порядке. Эти идиоты ничего более убедительного придумать не могли. Да от идиотов и ждать нечего, — и кое-что добавил еще.

В. В. Бакатин был явно взволнован, но говорил спокойно:

— Мы с ним каждый день созваниваемся, даже намека никакого не было. Говорил, правда, что спина чуть побаливает, старый радикулит, но не больше. А это просто афера. Да ты спроси у Ревенко, он вчера из Фороса приехал.

Я разыскал Григория Ивановича Ревенко, тогда советника Горбачева, а после путча — руководителя его аппарата, сменившего на этом посту В. И. Болдина. Ревенко подтвердил, что Горбачев еще вчера был вполне здоров.

Народные депутаты, собравшиеся в кабинете, слушали эти разговоры, совещались и все активнее начинали требовать немедленного созыва сессии Верховного Совета СССР, а затем и съезда.

В половине одиннадцатого проснулся телефон прямой связи — Лукьянов:

— Ты извини, что я тебя с утра принять не мог, тут, понимаешь, много народу сразу пошло.

— Погоди! — перебил я довольно резко. — Скажи, что с Горбачевым? Что вы задумали?

— А я тут ни при чем. Вообще не понимаю, зачем они мое Заявление пристегнули к своим документам, я вообще его еще в отпуске писал.

— А что с Горбачевым?

— С Горбачевым плохо. Лежит, говорят, ни на что не реагирует. Вчера к нему летали…

— Пусть не вешают тебе лапшу на уши! — заорал я к удивлению собравшихся. — Я только что разговаривал с Вольским, с Бакатиным, с Ревенко — все они еще вчера общались с президентом. Никакой болезни у него нет, чуть спина побаливает и только! Давай срочно собирать сессию.

— Ну, не знаю, не знаю. Про Горбачева я, конечно, выясню и, если что не так, все сделаю, ты же понимаешь. А сессию мы можем созвать только по регламенту, через семь дней, двадцать шестого. Я уже распорядился ее готовить, документы тебе скоро принесут.

Он положил трубку.

С этого момента я стал направлять депутатов в «Белый дом». Приходили и союзные, и российские депутаты, я рекомендовал им идти в здание Верховного Совета РСФСР. Некоторые за день успевали побывать там по 2–3 раза, возвращались и рассказывали о происходящем на улицах. Тревога и растерянность нарастали.

После двенадцати часов пришел Р. Н. Нишанов, он отдыхал в Крыму, в санатории «Южный» и только что прилетел в Москву:

— Слушай, что происходит? Кто тут командует?

В ответ я стал расспрашивать, видел ли он Горбачева, что знает о его состоянии.

— Нет, видеть не видел, но дважды разговаривал с ним по телефону. А состояние — так в «Южном» же его помощники живут. Они к нему каждый день ездили. Шаха (так мы между собой называли Г. Х. Шахназарова) я вчера видел, он ни о чем таком даже не заикнулся.

Рафик Нишанович, которого многие воспринимали как фигуру несколько комическую, как «личный рафик Михаила Сергеевича», на самом деле обладал очень острым умом и большим политическим опытом. Считалось в свое время, что он — самый перспективный секретарь ЦК Компартии Узбекистана. Видимо, это и сослужило ему плохую службу. У него начались конфликты с всесильным тогда первым секретарем ЦК КП республики, кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС Шарафом Рашидовым. В результате Нишанов отправился послом в Пакистан и более чем на десять лет исчез с политической сцены Советского Союза. Только Горбачев отозвал его с дипломатической работы и рекомендовал на пост первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана. Но он же «сдернул» Нишанова с этого поста, едва тот установил мало-мальский контроль над республикой, и рекомендовал Председателем Совета Национальностей Верховного Совета СССР.

Мы сразу же решили идти к Лукьянову и требовать срочного созыва сессии Верховного Совета.

Лукьянов встретил нас приветливо и даже вроде бы весело:

— Авантюра это, то, что они затеяли. Авантюра! Конечно, сессию надо срочно созывать. Но обстановка сложная, сами понимаете. Поэтому будем действовать точно по регламенту. Самый ближайший срок — 26 августа. Я дал распоряжение Рубцову, он уже все готовит для сессии.

Мы ушли от Лукьянова, как уходили всегда — все нормально, ситуация контролируется, работаем по закону.

Это был день кошмаров.

Наша с Нишановым беда, до сих пор не понятая, заключалась в простой ситуации: в отсутствие Председателя Верховного Совета председатели палат имели право созвать сессию своим совместным решением. Если же председатель был на месте, мы превращались в статистов. И вовсе не потому, что так было записано в регламентах. Но, прежде всего, потому, что чиновничий аппарат Верховного Совета в таких случаях как бы растворялся в атмосфере — никого не было, никто ничего не знал, телефоны умолкали, люди оказывались больными и т. п. Если уж сам Верховный Совет называли «лукьяновским», то его аппарат был таковым без всяких кавычек и оговорок. Выросший в этом аппарате, поднявшийся с должности мелкого клерка до главы законодательной власти страны, обладавший отличной памятью, Лукьянов держал в своей голове буквально досье на каждого из тысячи двухсот работников аппарата — от заведующих отделами до уборщиц, и отладил такую систему управления, что знал, как мне кажется, не только о деятельности каждого сотрудника, но и о его мыслях. А возможно так и было.

В 15 часов мне позвонили из «Комсомольской правды», где как раз в этот день публиковалась моя статья, о которой упоминается в главе о партии, и сообщили, что ГКЧП закрыл газету. Как закрыл? Указом Янаева. Утром я, видимо, не дослушал до конца чтение документов, которые уже успели подготовить путчисты. Позвонил в канцелярию — нет. Какие-нибудь документы от Янаева поступали? Нет. Как же так — ведь по закону о чрезвычайном положении он должен вносить на утверждение Верховного Совета все документы, с этим связанные. Где они? Через час документ привезли. Оказалось, это не указ, а постановление ГКЧП. Вот оно:

Государственный Комитет по чрезвычайному положению в СССР.

Постановление ГКЧП № 2.

О выпуске центральных, московских городских и областных газет.

В связи с введением с 19 августа 1991 г. в Москве и на некоторых других территориях Союза Советских Социалистических Республик чрезвычайного положения и в соответствии с пунктом 14 статьи 4 Закона СССР «О правовом режиме чрезвычайного положения» Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР постановляет:

1. Временно ограничить перечень выпускаемых центральных, московских городских и областных общественно-политических изданий следующими газетами: «Труд», «Рабочая трибуна», «Известия», «Правда», «Красная звезда», «Советская Россия», «Московская правда», «Ленинское знамя», «Сельская жизнь».

2. Возобновление выпуска других центральных московских городских и областных газет и общественно-политических изданий будет решаться специально созданным органом ГКЧП СССР.

Государственный Комитет по чрезвычайному положению в СССР.

Москва, Кремль

19 августа 1991 г.

И печать — общего отдела аппарата президента СССР.

Мои розыски указа или постановления по газетам имели и побочный результат. Очевидно, люди, готовившие документы ГКЧП, вспомнили, что ведь их надо утверждать Верховным Советом СССР! Ближе к вечеру фельдегерь принес объемистый пакет. Документы, содержащиеся в нем, открывались «сопроводиловкой» Янаева:

Верховный Совет СССР

В соответствии со статьей 2 Закона СССР «О правовом режиме чрезвычайного положения» незамедлительно вношу на утверждение Верховного Совета СССР решения, связанные с введением чрезвычайного положения в отдельных местностях страны.

и. о. Президента СССР Г. Янаев.

Подпись «и. о.» была начертана рукой, которая явно не слушалась своего хозяина… Это была единственная «живая» подпись Янаева, во все остальные документы подпись была просто впечатана на машинке или же там стояло: «ГКЧП» или «члены ГКЧП».

Где-то в это же время позвонил Егор Яковлев, тогда главный редактор газеты «Московские новости», с сегодняшнего дня закрытой ГКЧП. Как я уже писал, мы с ним долгое время вместе работали в «Известиях», хорошо знаем друг друга. Он сообщил, что большая группа редакторов «приостановленных» газет решила срочно создать некую новую общую газету, что Полторанин (тогда председатель Комитета по печати РСФСР) их поддержал, каково мое мнение? Я ответил, что, безусловно, газету надо создавать, а главное, выпустить ее в свет как можно быстрее. Так рождалась «Общая газета», благополучно здравствующая до сих пор.

К концу дня поток посетителей нарастал, сам я уже охрип от телефонных разговоров. Депутаты шли целыми группами, многие прервали отпуска, и я в сотый раз отвечал на вопросы о здоровье Горбачева и о том, когда будет сессия или съезд. Кто-то в очередной раз возвратился от «Белого дома» и рассказывал о баррикадах, о танках, перешедших на сторону защитников, об указе Б. Н. Ельцина. Звонил Э. А. Шеварднадзе, сказал, что он тоже пойдет к зданию ВС РСФСР, звонил А. Н. Яковлев, сообщил, что все в порядке, Ельцин прислал ему охрану и он договаривается с Г. Х. Поповым, чтобы завтра, 20-го, провести митинг на площади у Моссовета, нынешней мэрии. Стремительно, как он двигался всегда, ворвался в кабинет Сергей Сергеевич Алексеев, председатель Комитета конституционного надзора СССР, вручил мне заявление членов комитета, подписанное самим Алексеевым, С. Босхоловым, С. Мирзоевым, М. Пискотиным, В. Филимоновым — известными, уважаемыми юристами. Заявление содержало жесткую оценку происходящего и обращение к Верховному Совету СССР с четкими запросами:

«а) Имеются ли достаточные и надлежащим образом подтвержденные данные о том, что М. С. Горбачев действительно не может далее исполнять по состоянию здоровья обязанности Президента СССР;

б) намерен ли Верховный Совет рассматривать вопрос об утверждении указа Янаева о введении в отдельных местностях чрезвычайного положения, имея в виду, что Закон «О правовом режиме чрезвычайного положения» не предусматривает таких мер, как создание ГКЧП и наделение его функциями высшего органа государственной власти СССР (здесь и далее в документе подчеркнуто мною. — Авт.).

Комитет конституционного надзора, видимо, уже оценивая логику действий ГКЧП, напоминал нам, что по Конституции и по упомянутому выше закону чрезвычайное положение во всей стране может быть введено только Верховным Советом СССР!»

Это был серьезный и важный документ.

В свою очередь, я ознакомил С. С. Алексеева с телеграммой Г. Янаева в адрес президентов, председателей Верховных Советов республик, председателей краевых, областных Советов народных депутатов. Вот она:

Направляю документы Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР.

Прошу распространить их и неуклонно исполнять всем органам власти, должностным лицам и гражданам на всей территории страны.

Вице-президент СССР Г. Янаев

19 августа 1991 г.

Посоветовавшись, мы пришли к выводу, что такое послание очень уязвимо с точки зрения закона, так как предписывает исполнять распоряжения незаконного, никем не утвержденного органа.

Домой я отправился, только узнав, что Лукьянов тоже уезжает. Вызвал машину, сбежал по лестнице вниз, увидел, что в нише у 19-го подъезда стоит ЗИЛ Лукьянова, сам он явно просматривался в салоне машины, но попытки выйти не сделал. Я помахал ему рукой, он ответил тем же. Черная неуклюжая громадина медленно сдвинулась с места, поворачивая на выезд через Боровицкие ворота. В ту же секунду на краю Ивановской площади с визгом развернулся второй ЗИЛ и занял место сопровождения: сзади и чуть справа.

«Ого! — подумал я, — лукьяновские-то акции, оказывается, на самом верху!»

Дело в том, что ЗИЛ сопровождения ходил только за президентом СССР, все остальные граждане — члены Политбюро, председатели и иная охраняемая публика — на «хвост» больше «Волги» со спецдвигателем не претендовали.

Времени было около 23 часов.

На улицах спокойно и многолюдно, хотя чрезвычайное положение в Москве уже объявлено указом «и. о. президента». Грамотеи, обслуживающие ГКЧП, видимо, не утруждали себя поиском убедительных формулировок:

В связи с обострением обстановки в г. Москве… вызванным невыполнением Постановления Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР № 1 от 19 августа 1991 г., попытками организовать митинги, уличные шествия и манифестации, фактами подстрекательства к беспорядкам, в интересах защиты и безопасности граждан в соответствии со статьей 127 (3) Конституции СССР постановляю:

Объявить с 19 августа 1991 года чрезвычайное положение в г. Москве.

Комендантом города Москвы назначить… генерал-полковника Калинина Н. В., который наделяется…

Исполняющий обязанности Президента Союза ССР Г. Янаев

Москва, Кремль

19 августа 1991 г.

№ Ук — 2437

Вот так. 19-го выступили с Заявлением, 19-го приняли постановление № 1, 19-го убедились в «попытках» и «фактах», 19-го же сочинили этот указ. Жаль, что на документах не проставлено точное время, убежден, что оно было бы одинаковым и для постановлений ГКЧП и для указов Янаева.

Москвичи не обратили на грозные приказы ни малейшего внимания. Мы проехали по набережным, где стояло особенно много бронетехники — экипажи сидели на броне. За день машины прокалились так, что от них веяло жарой, многие солдаты разделись до пояса, заигрывали с девчонками, кое-где пытались «развернуть агитацию в войсках» союзные и российские депутаты. Москвички постарше несли солдатам кто молока, кто лимонаду, кто просто водички. Потом стало известно, что и водочку приносили тоже, но командиры за этим будто бы строго следили. Если бы не эти танки и солдаты на броне, августовский вечер 19-го ничем бы не отличался от любого другого теплого летнего вечера.

Между тем именно в этот вечер решалась судьба этого пресловутого путча и добро бы только его. Уже прошла знаменитая пресс-конференция Янаева и компании, уже Борис Ельцин подписал указ о переводе подразделений МВД, КГБ и армии, расположенных на территории России, в свое подчинение. Уже начался раскол в рядах самих путчистов. Момент, когда надо было принимать принципиальные решения — или применять силу или отступать, они, слава богу, упустили. Янаев так ни на что и не решился. Думаю, что этим он спас себя, своих подельников и жизни многих — многих ни в чем не повинных людей, которым, как всегда, пришлось бы расплачиваться собственными головами, повернись события иначе. Впрочем, об этом уже много написано.

Понимали ли это сами заговорщики? Во всяком случае, то, что все их планы идут наперекосяк, не могли не понимать. Кое-кто из них погрузился в привычный пьяный угар, кто-то пытался надавить на Янаева. К Лукьянову это не относилось. Он вел свою собственную, тонко рассчитанную игру, надеясь остаться в выигрыше при любом исходе. Наверное, это обстоятельство можно считать определяющим для второго дня путча — 20 августа.

На работу я приехал совсем рано, не было еще и восьми часов. Впрочем, можно было с работы и не уезжать, ночь прошла без сна, дома тоже было много телефонов и разговоры продолжались до утра.

Сразу же в кабинете снова начали «кучковаться» народные депутаты, которые пришли с твердым намерением добиться встречи с Лукьяновым. Рассказывали, как прошла ночь у «Белого дома». Уже после 24 часов туда приезжал Э. А. Шеварднадзе, это очень подбодрило дежурившую на баррикадах молодежь. Ельцин из здания не выезжал, вокруг него была масса народу. Но уже с утра начинали говорить, что вечером возможен штурм. Я попросил собравшихся, чтобы членов Верховного Совета — военных они направляли ко мне для консультации. И занялся бумагами, так как уже принесли проекты решений предстоящего заседания Президиума нашего парламента.

Проекты эти были любопытны как образчик бюрократической тонкости, за которой, однако, скрывалась принципиальная позиция. Вот один из этих проектов:

Постановление

Президиума Верховного Совета СССР

О внесении на утверждение Верховного Совета СССР решений о введении чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

Внести на утверждение Верховного Совета СССР решения, связанные с введением чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР.

Председатель

Верховного Совета ССР.

Я правлю текст проекта. Заменяю слова «утверждение» словами «рассмотрение», а «решения» (чьи?) — словами «вопросы, связанные с введением». Возвращаю проекты документов в секретариат. Через несколько минут приносят новый вариант: правка моя не принята, но добавлен еще один пункт:

«2. Поручить Комитетам Верховного Совета СССР по государственному строительству, по законодательству и правопорядку, по делам обороны и безопасности в трехдневный срок подготовить заключения по решениям, связанным с введением чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР».

То есть опять — решения должны быть утверждены. А уж после утверждения пусть комитеты готовят свои заключения. И главное: снова решения как бы «соткались из воздуха» — властного субъекта, их принявшего, Верховный Совет своим вниманием не удостаивает.

Возвращаю с возражениями и этот проект. Приносят еще один.

Об обстановке в стране

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

Принять к сведению сообщение вице-президента СССР тов. Янаева Г. И. о ситуации, сложившейся в стране, и причинах, вызвавших принятие решений о введении чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР.

Председатель Верховного Совета СССР.

Замысел все больше выявляется. После вчерашней пресс-конференции Янаева нельзя выпускать на трибуну Верховного Совета, он не добьется поддержки даже самых управляемых депутатов, все его объяснения будут просто разбиты и осмеяны. Кроме того, на сессию обязательно придут депутаты — не члены Верховного Совета, по регламенту они хотя и не голосуют, но выступать имеют право. В Президиуме же, считает, видимо, Лукьянов, он царит полностью и проведет любое решение. Кроме того, этим решением Президиум будет «повязан» и на сессии объясняться будет не один председатель, а весь Президиум. Да может быть, и сессию в этом случае не надо собирать…

Звоню Н. Ф. Рубцову, добросовестнейшему работяге, буквально сутками сидевшему в своем кабинете, но полностью подмятому Лукьяновым, устраиваю скандал. Вскоре прибывает новый проект.

Президиум Верховного Совета постановляет:

1. Внести на рассмотрение Верховного Совета СССР предложение о включении в повестку дня внеочередной сессии следующего вопроса:

Об обстановке в стране и решениях, связанных с введением чрезвычайного положения в отдельных местностях СССР (доклад тов. Янаева Г. И.).

2. Открыть сессию 26 августа с. г. в 10 часов утра. Рассмотрение вопроса, включенного в повестку дня сессии, провести на совместных заседаниях палат.

Тем временем депутаты, два дня толкавшиеся в кабинетах и коридорах Верховного Совета, добились встречи с Лукьяновым.

Участник этой встречи, бывший корреспондент «Известий» в Якутии, народный депутат СССР от Якутского городского национально-территориального округа № 690 О. П. Бородин, рассказывал потом: «Мы ставили перед Лукьяновым два вопроса:

Во-первых, признать действия ГКЧП незаконными, во-вторых, немедленно созвать сессию Верховного Совета СССР. Лукьянов уходил от прямых ответов и даже пытался в какой-то мере обосновать действия ГКЧП, ссылаясь на сложную ситуацию в стране и письма трудящихся. Сказал, что якобы 13 августа разговаривал с Горбачевым и тот жаловался на давление и сердце. Лукьянов заявил, что читал медицинское заключение об ухудшении здоровья Горбачева и что такое заключение у него есть.

Депутаты стали говорить, что народ требует, чтобы это заключение было опубликовано, народ хочет знать, что с Президентом страны. Лукьянов отрезал, что он не позволит говорить от имени народа…»

Трясина лжи, созданная самими членами ГКЧП, засасывала их все глубже. Приходилось лавировать, увиливать от общения с депутатами и придумывать все новую ложь.

Во второй половине дня к Лукьянову приехала российская делегация — вице-президент России А. В. Руцкой, председатель российского парламента Р. И. Хасбулатов, председатель Совета Министров И. С. Силаев. Они потребовали, собственно, того же, что требовали все: немедленно собрать Президиум Верховного Совета СССР, принять решение о противоправности действий ГКЧП и срочно созывать сессию Верховного Совета. Лукьянов то убеждал их в том, что они неправильно оценивают ГКЧП, то упрекал в неправильном поведении, повторяя, что Горбачев заболел, тяжело заболел, возможно, безнадежно1

Да, лихая участь готовилась президенту СССР.

Я и сейчас не могу убедительно объяснить ни себе, ни другим, почему А. И. Лукьянов избрал такую линию поведения. Ну, во-первых, со мной. Мы же были близкими приятелями, дружили семьями, вместе отмечали праздники, дни рождения. Наши дачи располагались рядом, нередкими были совместные прогулки после работы или в выходные. Оба мы были заядлыми трудоголиками, любителями литературы и вроде бы оба уж не очень и стремились в политику-то. Не раз мы вместе выполняли какие-то совместные задания того или иного секретаря ЦК КПСС. Собственно, это нас и познакомило в 1974 году, когда мы в Серебряном бору, на даче № 16 писали секретарю ЦК по сельскому хозяйству, члену Политбюро Ф. Д. Кулакову доклад на торжественном заседании в честь очередной годовщины Октябрьской революции.

Лукьянова тогда только что взяли консультантом в отдел организационно-партийной работы ЦК КПСС, на политических текстах он еще руку не набил, но юридическая подготовка его была конечно же вне конкуренции среди консультантов. Он все время пытался вписать в доклад фразу: «Политическая система государства диктатуры пролетариата, выполнив свою историческую миссию, закономерно переросла в политическую систему общенародного государства». Я работал над всем текстом и безжалостно раз за разом вычеркивал эту фразу, так как наш докладчик, хорошо разбиравшийся в траво- и севооборотах, вряд ли понял бы и сумел нормально ее произнести. Лукьянов сердился, вписывал ее вновь, я снова вычеркивал, пока, наконец, Н. А. Петровичев, первый заместитель заведующего отделом оргпартработы и непосредственный начальник Лукьянова, не накричал на него.

Следующие наши посиделки были в 1977 году, когда на той же даче готовилась Конституция СССР, названная позже «брежневской». Здесь уже роли переменились, Лукьянов оказался настолько в своем амплуа, что даже А. Е. Бовин, редко кому выдававший комплименты, говорил, что, если бы «Лукьяныча» не было, его следовало бы придумать.

После триумфального принятия Конституции Лукьянов был назначен начальником Секретариата Верховного Совета СССР, а я ушел на журналистскую работу в редакцию «Правды». Но наши добрые отношения сохранились, а после того как я был утвержден главным редактором газеты «Известия», стали совсем дружескими.

Конечно, я не мог не замечать определенного лукьяновского эгоцентризма, некой маски государственной озабоченности, которую он любил надевать на себя при каждом визите к руководству, объявляя в приемной так, что слышно было на весь коридор:

— Я у Василь Васильича! Я у Тенгиза Николаевича![31 - См.: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор. Версия следствия. М.: Огонек, 1992. Стр. 144–146.]

После избрания меня Председателем Совета Союза Верховного Совета мы вообще работали рука об руку, стараясь поддерживать и страховать друг друга. И хотя здесь я обнаружил еще одну сторону таланта Анатолия Ивановича — его выдающееся владение аппаратной интригой, умение разобщить и столкнуть людей, взаимодействие которых ему не нравилось, мне все равно казалось, что уж в наших-то отношениях царит полная доверительность. Этого убеждения не поколебала даже «черная кошка» конфликта из-за кадровых перемен в редакции «Известий», курировать которую было поручено мне, но о переменах в которой, произведенных Лукьяновым, я узнал только от самих газетчиков. Но этот случай, конечно же, был сущей ерундой на фоне трагедии, затрагивающей судьбы всей страны. До сих пор считаю, что он никак не мог побудить Лукьянова к скрытности и ко лжи в глаза.

Во-вторых, с М. С. Горбачевым. Если меня Лукьянов знал лет десять, то с Горбачевым-то они знакомы были, кажется, всю жизнь. Опытнейший аппаратчик, Лукьянов никогда не афишировал этого знакомства — о том, что они учились в одно время и на одном факультете МГУ, мы узнали только после того, как Михаил Сергеевич стал секретарем ЦК КПСС. Только после этого мне стало ясно, почему при отборе кандидатур выступавших при обсуждении Конституции СССР на внеочередной сессии Верховного Совета СССР 7 октября 1977 года Лукьянов предложил Горбачева М. С., первого секретаря Ставропольского обкома КПСС: молодой, хорошо говорит. Тогда же, на 16-й даче, было написано выступление Горбачева, как и всех других, выходивших на трибуну сессии, и даже речь Л. И. Брежнева с подведением итогов работы редакционной комиссии, в которой он «соглашался» с внесенными предложениями. По выступлению Горбачева, помню, он «счел возможным» дополнить статью 125-ю Конституции положением об обязательном рассмотрении рекомендаций комиссий Верховного Совета в государственных и общественных структурах. О, времена! О, нравы!

Естественно, что будущий президент СССР, переехав на работу в Москву, должен был опираться, прежде всего, на Лукьянова. Стоило Михаилу Сергеевичу более менее утвердиться в руководстве КПСС, он двинул однокашника на пост первого заместителя заведующего общим отделом ЦК КПСС — это был один из ключевых постов в партийном аппарате. Тем более, все понимали: карьера заведующего общим отделом К. М. Боголюбова, правой руки К. У. Черненко, закончится вместе с Черненко. Что, правда, не мешало Лукьянову по-прежнему громогласно объявлять своим секретарям: «Я у Клавдия Михайловича!»

Действительно, Лукьянов стал заведующим общим отделом сразу же, как только Горбачева избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС. Теперь он уже сам регулировал доступ к Горбачеву и людей, и информации, получив громадное влияние на политику ЦК КПСС, а значит, и на жизнь страны. Но его восхождение к партийной власти на этом не закончилось: в 1987 году его избирают секретарем ЦК, а затем и кандидатом в члены Политбюро.

Но если сказать только это, значит, ничего не сказать. Горбачев сделал Лукьянова руководителем отдела административных органов ЦК КПСС, что означало контроль над всеми, как теперь говорят, силовыми структурами СССР, над юстицией и судом. Пост этот был настолько важен, что ни один генсек не выпускал его из-под своего непосредственного кураторства, назначая на адмотдел обычного заведующего и никогда — секретаря. Данный факт показывает меру доверия Горбачева Лукьянову.

Дальше последовало то, что все могли наблюдать по телевидению: Горбачев совмещает пост генсека с постом председателя Президиума Верховного Совета СССР, рекомендует Лукьянова своим первым заместителем, то есть на практике полностью поручает ему всю систему Советов. Именно Лукьянов стоял у истоков рождения «президентского государства — СССР». И не зря. После избрания Горбачева президентом тот уверенно проводит Лукьянова на место председателя Верховного Совета. Заметьте: не президиума, а Верховного Совета. Карьера небывалая. Но, очевидно, есть сермяжная правда в словах о том, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

А день 20 августа шел своим чередом и не было ему дела до наших мелких и крупных катастроф. Где-то около 16 часов я поехал на Зубовскую площадь, 4, где была оборудована телестудия «ТВ-Новости», имевшая выход на зарубежное телевидение, — наше, как известно, в эти дни услаждало взоры и слух соотечественников «Лебединым озером». Интервью брал у меня Вячеслав Костиков, которого позже Россия узнала как пресс-секретаря Бориса Ельцина. Думаю, что это интервью хорошо показывает, сколь малой информацией мы располагали.

Вопрос. Что сейчас происходит в Кремле, вы только что оттуда, какое настроение и как лично вы оцениваете ситуацию, сложившуюся с введением чрезвычайного положения? Я так называю эти события, хотя хочется назвать их другими словами.

Ответ. Естественно, что нас, как законодательную власть, интересуют, прежде всего, правовая основа, правовая оценка событий. Если говорить начистоту, — я высказываю, конечно, свою личную точку зрения, — здесь мы имеем дело с незаконным, неконституционным действием, с полным нарушением именно тех статей Конституции СССР и закона о чрезвычайном положении, на которые ссылаются члены ГКЧП.

Дело в том, что Верховный Совет никуда не исчезал. Он мог собраться в любую минуту. Можно было собраться в течение одного-двух дней. И можно было совершенно законным путем поставить перед Верховным Советом вопрос о том, что президент по каким-то причинам не может исполнять свои функции.

Сейчас же у нас получилась ситуация, что мы даже не имеем перехода власти из рук в руки. Ведь в любой стране, если вице-президент сменяет президента, он должен принести присягу, и только после присяги его указы или акты приобретают нормативную силу.

Вопрос. А может, это определяется тем, что просто удобна такая форма — чрезвычайное положение?

Ответ. Какая тут форма — все наоборот! Сначала издается указ — я-де вступаю в должность президента, затем объявляется чрезвычайное положение, формируется ГКЧП. Еще раз хочу повторить, что считаю это действо незаконным, неконституционным и надеюсь на то, что Верховный Совет выскажется об этом с полной определенностью.

Вопрос. Что же так торопило, что побуждало к таким экстраординарным решениям?

Ответ. У нас впереди было только одно событие, которого, впрочем, ждал весь мир и ждал советский народ, а именно — подписание Союзного договора. Ничего более чрезвычайного впереди не было. Этой акцией определенные силы сорвали подписание Союзного договора, к которому мы шли два года с таким трудом, с таким напряжением.

Вопрос. Нежелание подписывать Союзный договор, видимо, — главная побудительная причина. Но кто за этим? Вы сказали «определенные силы». Это странная формула, которая всегда нас очень будоражит.

Ответ. Вы сами можете ответить на этот вопрос, если посмотрите на состав ГКЧП. Вы увидите, что он чуть ли не на половину состоит из представителей военно-промышленного комплекса и людей, в той или иной мере причастных к этой сфере. Вы знаете также, что ВПК занимает в нашей экономике непомерно большое место — в некоторых республиках половину, а то и больше всей промышленности. Началась конверсия, началось разоружение, то есть определенные подвижки в военно-промышленном комплексе, который привык к безотказной даче всех и всяких материалов, к особым условиям работы и, естественно, расставаться с этим не хочет.

Есть и другая сила, я тоже назову ее с полной определенностью. Мне кажется, что здесь не последнюю роль сыграли страхи, которые испытывает КПСС, ранее правящая, а сейчас наиболее сильная политическая партия, в связи с подписанием Союзного договора.

Вопрос. Вы верите словам Янаева о возвращении М. С. Горбачева и продолжении совместной работы?

Ответ. Я должен сказать, что вчерашняя пресс-конференция, на которой выступали члены ГКЧП, произвела на меня угнетающее и отталкивающее впечатление. Я, как журналист, как политический деятель, конечно, встречал всякую ложь. Но редко бывает ложь такого масштаба и такой неприкрытости. Я-то знал, что накануне вечером, 18 числа, мои знакомые беседовали с Горбачевым, который находился в очень хорошем, нормальном состоянии. Обсуждал, как будет организовано подписание Союзного договора, был полон уверенности, что сегодня, 20-го, это подписание состоится.

А потом, кто поставил диагноз его здоровью? Павлов, Янаев? Я таких врачей не знаю. Вчера сказали, что организм у М. С. Горбачева подизносился. Ну, знаете, если на таком уровне будут даваться объяснения, если на таком уровне будут приниматься решения этим комитетом, то мы уж точно попадем в суперчрезвычайную ситуацию, в ситуацию гражданской войны, в ситуацию полного развала и деградации страны.

Вопрос. Вы обратили внимание, вчера я задал вопрос о том, когда мы сможем увидеть Михаила Сергеевича. И получил ответ: как только поправится. Если следовать такой логике, то процесс выздоровления может затянуться надолго, а может пройти и очень быстро. Как вы считаете, Михаил Сергеевич сейчас находится в Москве или на юге?

Ответ. Сегодня я получил несколько противоречивых сообщений на этот счет. Рано утром сообщили, что ночью в Москве приземлились три военно-транспортных самолета и на одном из них Горбачева привезли в Москву. Затем поступило опровержение. Вы понимаете, что и сообщение, и опровержение — это неофициальная информация, и я прошу вас и телезрителей принять ее именно как неофициальную. После пришло еще одно известие: он в Крыму, но не на даче, с дачи его вывезли на военный корабль. Потом опять опровержение. Прибежал один аналитик и заявил, что если судить по действиям его ближайшего окружения и некоторым сигналам, которые оттуда поступают, то он в Москве. Не могу судить. Мы же не знаем, в каком он сейчас состоянии, приехал ли сам, привезен ли насильно. Я думаю, каждый из нас может быть уверен в одном: если бы президент страны прибыл сам, он сейчас был бы на работе и мы бы все знали об этом.

Когда я возвращался на работу, в машину позвонил Э. Сагалаев, спросил, можно ли это интервью запустить по внутреннему радио «Белого дома». Я ответил, что, конечно, можно. В конце дня оно там звучало несколько раз. Потом пришло сообщение, что «телевизионная служба АПН направила за рубеж десятки репортажей о событиях в Москве 19–21 августа, интервью с тт. Лаптевым, Яковлевым, Шеварднадзе, Хасбулатовым, Поповым, Ростроповичем» — все эти материалы вошли в документальную программу «Преображение».

Уже поздно вечером пришел депутат Валерий Николаевич Очиров, летчик, Герой Советского Союза, замечательный парень. Позже он сойдется в борьбе за кресло президента Калмыкии с Кирсаном Илюмжиновым и проиграет, потому что финансовых ресурсов у него было, безусловно, поменьше, а совести, думаю, побольше — предвыборные обещания он давал сдержанно. Пока же он работал помощником у маршала авиации, в скором будущем министра обороны СССР Е. И. Шапошникова и заходил ко мне часто, хотя был членом Совета Национальностей.

Он был очень взволнован, рассказал, что в Кубинке «сидят» две вертолетных группы. Мы посоветовались о том, как бы оставить их и дальше там «сидеть», не допустить вылета к «Белому дому». Грустно заметил, что и армия, и командование совершенно дезориентированы, никто не понимает, что происходит, люди, привыкшие к приказам, близки к психологическому срыву. Помолчал и, понизив голов, выдал:

— Иван Дмитриевич, сегодня ночью будет кровь.

Как я ни пытался выяснить, что он имеет в виду — штурм, провокацию, какое-то самодеятельное выступление вооруженных людей, — больше Валерий Николаевич не сказал ничего. Попрощался и ушел.

Здание Верховного Совета СССР было уже практически пустым. Нишанов уехал, потом мне сказали, что и Лукьянов отправился на дачу. Многочисленный отряд наших чиновников как-то рассеялся в никуда, только дежурные секретари и помощники уныло дожидались, когда я тоже уеду. В этот момент мне вдруг показалось, что все происходящее происходит как бы не по-настоящему, притворством веяло и от путча, и от документов ГКЧП, и в шуме вокруг этого начинали звучать фальшивые ноты. Но ведь вот же они, танки, бронетранспортеры, их-то призрачными никак не сочтешь. По Ивановской площади ударил мерный солдатский шаг. До этого я ни разу не видел наших охранников в камуфляже. Да и они ли это идут? Спросить было уже некого. Телефоны молчали. Я поочередно проверил их — связь работала.

Дома обстановка была не лучше. Дочь уже сутки дежурила на баррикадах у «Белого дома». Жена оставила записку, что уезжает на электричке на дачу. Я позвонил туда, доехала благополучно, Лукьяновы тоже там, гуляют, к нам не заходили…






Глава 12. Факир был пьян, и фокус не удался





Не помню, где и когда слышал я эту поговорку о пьяном факире, вознамерившемся манипулировать коброй. Фокус не удался, оскорбленная кобра укусила факира.

Попытку путча тоже можно представить как неудачную демонстрацию некоего фокуса, а уж пьянства-то у «факиров» хватало. Но утром 21 августа, думаю, протрезвели все.

Ночь опять выдалась почти бессонной, и в 6 часов я включил всегда путешествующий со мной маленький, но очень мощный, радиоприемник — подарок фирмы «Сони», тогда почти постоянно настроенный на волну радио «Свобода». В начале каждого часа традиционно передавались (и передаются) новости, первой среди них шло сообщение о гибели трех человек в туннеле, на пересечении Садового кольца и Калининского проспекта. Кровь пролилась, путч вступил в новую фазу. Впервые стало действительно страшно, ибо логика любого кровопролития беспощадна, она неминуемо ведет к новой крови.

В десять часов нас с Нишановым вызвал Лукьянов, на 15 часов было назначено заседание Президиума Верховного Совета СССР, ему надо было договориться о том, как вести Президиум. Но вместо этого он стал говорить, что вот теперь «их» авантюра окончательно провалилась, что сейчас он будет требовать, чтобы ему дали самолет, он полетит за Горбачевым, забыв, что еще день назад убеждал всех в болезнях президента. В этот момент ему кто-то позвонил через спецкоммутатор, мы с Нишановым вышли — существовало неписаное, а может быть, и писаное, правило, что при разговорах по первой «вертушке» и тем более по «СК» в кабинете хозяин должен оставаться один. Потоптались в приемной, разговор, видимо, затягивался, отправились в свои кабинеты. Минут через сорок Лукьянов вызвал нас снова и уже вполне определенно сказал, что сейчас уезжает в Министерство обороны, что там он потребует самолет, добьется этого и привезет Горбачева. А заседание Президиума должны провести мы с Рафиком Нишановичем. Он с таким нажимом и с такой решительностью говорил об этом самолете, что я в очередной раз ему поверил. Вернувшись к себе, я снял трубку прямой связи и сказал Лукьянову:

— Анатолий, если ты привезешь Горбачева, страна тебе поклонится за это. Иначе ситуация выходит из-под контроля и ГКЧП, и Ельцина.

— Ну, ты же меня знаешь, — ответил он. — Конечно, я все сделаю.

Его-то я знал, во всяком случае, думал, что знал. Не знал я другого. Что в это время члены ГКЧП уже собрались в Министерстве обороны, что ночью Язов уже остановил движение войск, что всякие спецгруппы отказались штурмовать «Белый дом», что Крючков уже позвонил Лукьянову, и никому не надо ни просить, ни требовать самолет, он уже готов, и заговорщики отталкивают друг друга локтями в борьбе за то, кому лететь в Крым.

В 14 часов 15 минут самолет президента СССР, на борту которого находились Язов, Бакланов, Тизяков, Лукьянов и Ивашко,[32 - В. А. Ивашко занимал тогда пост заместителя Генерального секретаря ЦК КПСС.] поднялся в воздух..

Лукьянов «обаял» не только нас. В 13 часов он позвонил Егору Яковлеву, которому сообщил, что Горбачева незаконно удерживают в Крыму, что он полетит к нему во что бы то ни стало, даже если его «там прикончат», ибо «не может не поехать к человеку, с которым его связывали 40 лет».[33 - Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С.188.]

В 15 часов мы с Нишановым открыли заседание Президиума Верховного Совета СССР, договорившись предварительно, что попредседательствую я. Впрочем, об этом просил меня и Лукьянов.

Зал Президиума был набит до отказа, пришли депутаты, ранее вообще не проявлявшие интереса к такого рода заседаниям, тем более, что телесъемок на них не велось. Я предложил почтить память безвинно погибших минувшей ночью трех молодых парней. Постояли положенную минуту. Затем мы, два председателя палат, внесли предложение: больших прений не открывать, все равно скоро сессия, тем более что возникли некоторые новые обстоятельства. Лукьянов улетел в Крым, вернется ночью или завтра утром, надеемся, что не один. Далее я сказал (цитирую по своим записям):

— Этой встрече предшествовали наши с Рафиком Нишановичем переговоры с республиками, с краями и областями, с общественными организациями. Позиция практически у всех одна: Верховный Совет должен проявить себя как гарант законности, должен встать на защиту законного президента, досконально разобраться с возникшей ситуацией. Только с учетом этих мнений, можно сказать, всей страны должны мы рассматривать вопросы и о полномочиях и. о. президента, и о правовых и неправовых основах создания ГКЧП. Без Горбачева мы никаких решений, надеюсь, принимать не будем.

В такой позиции нас поддерживают, прежде всего, республики. Вчера Руцкой, Силаев и Хасбулатов по поручению Верховного Совета РСФСР, выполняющего в эти дни исключительную роль, потребовали признать ГКЧП незаконным и освободить Горбачева. В защиту президента СССР категорически выступил Нурсултан Назарбаев, об этом же со всей определенностью сказал нам председатель Верховного Совета Белоруссии товарищ Дементей. Не признал ГКЧП и вчера же сильно ужесточил свою позицию по отношению к нему Леонид Макарович Кравчук. Все звонки и разговоры я перечислить не смогу, но все наши собеседники требовали, прежде всего, одного: народ должен знать, где президент СССР и что с ним.

Сегодня, как нам стало известно, состоялись коллегии Минобороны, МВД. Про КГБ, к сожалению, никаких сведений нет. Анатолий Иванович Лукьянов поехал на коллегию к военным, чтобы, как он нам сказал, потребовать вывода войск за пределы Москвы и самолет для полета в Форос. Несколько депутатов сообщили, что войска действительно уже выводятся.

Мы с Нишановым не можем вам сказать, как будут развиваться события дальше, мы этого просто не знаем. Но ясно одно, и мы просим здесь вашей поддержки, — в создавшихся условиях Верховный Совет СССР, его Президиум обязаны проявить себя действительно как защитники закона и законности, защитники перед кем бы то ни было.

К сожалению, нас до сих пор не воспринимали в таком качестве. Иначе мы не оказались бы заложниками кем-то принятых решений. Иначе наша страна не уподобилась бы банановой республике, в которой каждый сержант может совершить свой переворот. А наши сыновья не были бы вынуждены вместо исполнения своего долга защиты Родины вступать в ненужные, бессмысленные и, к сожалению, смертельные стычки с гражданскими людьми.

Но и теперь еще Верховный Совет СССР может и обязан проявить себя. И каждый народный депутат вновь может стать такой же надеждой демократии и правопорядка, какой нас видела страна на первом нашем съезде. Для этого надо лишь одно: не идти на поводу у лжи, недоговорок, всякого рода рассуждений о целесообразности незаконных действий, не заглядывать в глаза начальству, а почаще спрашивать свою совесть, проявлять свою личную ответственность. Только при таком условии мы сможем проявить себя решительной и влиятельной законодательной властью. В ней нуждается страна. Может быть, так, как никогда раньше.

Как и ожидалось, мы попали под огонь жесточайшей критики. Нас упрекали в том, что Президиум собрали поздно, что Президиума, как такового, вообще нет, кто посмел его отстранить от исполнения своей роли, почему мы не созываем срочно сессию Верховного Совета. Были и голоса о том, что мы все в ответе за путч, что мы вместе шли к этому, что мы вообще «не мужики», как заявил известный писатель депутат Алесь Адамович…

Но главным все-таки было принять два документа: утвердить срок созыва сессии, так полагалось по закону, и как-то выразить официальным образом свое отношение к происходящему. Сошлись на том, что надо принять Заявление, я его тут же набросал, стал зачитывать, депутаты с голоса вносили свои поправки. Думаю, что это Заявление хоть в какой-то мере помогло Верховному Совету СССР сохранить лицо.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Президиума Верховного Совета СССР

Президиум Верховного Совета СССР считает несостоятельными и явно фальсифицированными объявленные ГКЧП СССР причины отстранения Президента СССР Горбачева М. С. от исполнения своих конституционных обязанностей и квалифицирует действия ГКЧП как антиконституционный, антидемократический, антинародный переворот.

Президиум Верховного Совета СССР, являющийся в периоды между съездами народных депутатов СССР и сессиями Верховного Совета СССР высшим гарантом законности в стране, категорически требует безусловного прекращения насильственных действий в отношении Президента СССР, незамедлительного возвращения Горбачева М. С. в Москву и его прямого выступления перед Верховным Советом СССР и народом.

Президиум Верховного Совета СССР считает указы вице-президента СССР Янаева Г. И., а значит, и образование ГКЧП СССР, его постановления и действия, не соответствующими Конституции СССР, незаконными, требует их немедленной отмены и вносит на рассмотрение сессии Верховного Совета СССР вопрос об ответственности инициаторов антиконституционного переворота и разработке мер, исключающих повторение подобных действий.

Президиум Верховного Совета СССР.

Президиум поручил нам с Нишановым срочно выступить по Центральному телевидению, зачитать и прокомментировать это Заявление. Мы немедленно помчались в телецентр, руководитель «Останкино» Л. П.Кравченко сам встретил нас на входе, мгновенно организовал прямой эфир — мы были на экране уже в 17 часов — и оставался в студии все время нашего выступления.

Президиум принял также постановление об отстранении А. И. Лукьянова от ведения заседаний Президиума и сессии Верховного Совета СССР, поручив это председателям палат. Сессия пошла дальше и на первом же заседании 26 августа приостановила исполнение Лукьяновым обязанностей Председателя Верховного Совета СССР. Блистательная карьера остановилась.

Я не был на даче в Форосе, когда туда прилетели сначала гэкачеписты с Лукьяновым и Ивашко, а затем российский самолет А. Руцкого и И. Силаева, на котором прибыла чуть ли не сотня человек, среди них Е. Примаков и В. Бакатин. Этот самолет с трудом приземлился на крымском аэродроме Бельбек, который удалось разблокировать только после восстановления связи для Горбачева — он приказал начальнику Генерального штаба М. Моисееву убрать с посадочной полосы выставленные там грузовики. Спецназ КГБ, который неизвестно кого ждал на аэродроме, тихо исчез. Но до этого российскому самолету пришлось изрядно поболтаться в воздухе, а приехавшие ранее Язов, Крючков, Бакланов, Тизяков, Лукьянов и Ивашко так и не пробились к президенту СССР. Только переговорив с Руцким, Силаевым, Примаковым и Бакатиным, Горбачев решил переговорить с Лукьяновым и Ивашко. По словам Примакова, Горбачев сказал Лукьянову, что он предатель, в резкой форме спросив его, почему тот не собрал Верховный Совет, не встал рядом с Ельциным? Лукьянов стал представлять дело так, что он чуть ли не организовал сопротивление ГКЧП. Горбачев, указав на дверь, оборвал его: «Иди посиди там. Тебе скажут, в каком самолете ты полетишь!»[34 - Цит. по: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 209.] Мне кажется, именно эта сцена объясняет, почему Михаил Сергеевич, прилетев в Москву, ни слова не скажет о Верховном Совете СССР, многократно обращаясь в адрес российского парламента.

Но это еще только будет. А пока мы весь вечер 21 августа неотрывно сидели у телеэкранов, ожидая сообщений о посадке самолета с президентом СССР. Это произошло уже поздним вечером, Горбачев спустился по трапу, одетый в какую-то светло-серую куртку, плотно окруженный охраной, помахал собравшимся рукой, вымученно улыбнулся. На следующий день, 22 августа, было опубликовано его Заявление для радио и телевидения страны. Он подчеркнул, что «полностью владеет ситуацией, восстановлена связь со страной, прерванная в результате авантюрных действий группы государственных лиц». Сказал, что имел «телефонные беседы с товарищами Ельциным, Назарбаевым, Кравчуком, Дементеем, Каримовым. Все они единодушно осудили попытку государственного переворота, сорванную в результате решительных действий демократических сил страны… Авантюристы понесут полную ответственность за свои противозаконные действия», что «в СССР будут продолжены качественно новые процессы, зародившиеся в ходе демократических преобразований». Президент все еще не понимал, что вернулся совсем не в ту страну, из которой уезжал в отпуск.

Он, думаю, почувствовал это уже через день, когда состоялась его встреча с Верховным Советом РСФСР. Не знаю кому как, но мне было стыдно за некоторых российских депутатов, многих из которых я, кстати, знал лично. Они орали на Горбачева, чуть ли не выскакивая на подиум, где сидели Ельцин, Хасбулатов и стоял на трибуне президент СССР. До сих помню истошные истерические вопли известной ленинградской тележурналистки, ведущей популярной передачи «Пятое колесо» Бэллы Курковой. Казалось, еще немного, и она накинется на Горбачева с кулаками, хотя, что она кричала, в общем оре зала разобрать было невозможно. Сам Ельцин вел себя еще «лучше», с нескрываемым сладострастием унижая Горбачева. Принес ему на трибуну некую стенограмму заседания Кабинета министров СССР и заставил растерявшегося президента страны зачитывать выдержки из нее. Потом оказалось, что некоторые министры, выступления которых цитировались, вообще не были на этом заседании, но это уже никого не интересовало, «стенограмму» так и отправили в печать. «Черный пиар» делал свои первые шаги по российским структурам.

Кульминацией унижения, можно даже сказать, уничтожения Горбачева стало подписание Ельциным указа о приостановлении деятельности КПСС и национализации ее имущества. Горбачев пытался протестовать, он так и продолжал стоять на трибуне, призывал Ельцина действовать на основе закона, очевидно, имея в виду Конституцию, но Борис Николаевич медленно поднял над столом руку с авторучкой и демонстративно подписал указ. Народ в зале ревел от восторга.

Нас с Нишановым на эту встречу не пригласили, мы наблюдали происходящее по телевидению, трансляция была прямой. Наши попытки связаться с президентом СССР и 22, и 23 августа успеха не имели — спецкоммутатор отвечал, что сейчас «Михаил Сергеевич разговаривает с другим абонентом», обещал соединить, когда линия освободится, но не соединял.

Он сам позвонил мне 24 августа, в субботу. Послезавтра надо было открывать сессию Верховного Совета СССР, я работал над всякого рода бумагами, которых в нашем Отечестве к каждому совещанию, заседанию готовилось (и готовится) великое множество. Посоветоваться было не с кем, Лукьянов после возвращения из Крыма приезжал на работу как обычно, но из кабинета не выходил и никак себя не проявлял, безусловно, уже зная, что Президиум отстранил его от ведения сессии.

Горбачев звонил из машины, коротко поздоровался и сказал странную фразу:

— Ваня, с тобой все в порядке, ты вел себя правильно, можешь работать.

Это потом я сообразил, что какая-то группа людей вокруг Горбачева анализировала поведение всех членов руководства страны и докладывала президенту свои выводы. А пока я обрадованно завопил:

— Михаил Сергеевич, послезавтра же сессия открывается! Надо срочно переговорить.

— Сейчас у меня еще одно дело, а потом я тебе позвоню.

Дело оказалось необычным: в этот день М. С. Горбачев сложил с себя полномочия Генерального секретаря ЦК КПСС и призвал ЦК КПСС принять трудное, но честное решение о самороспуске. Учитывая принципы построения Коммунистической партии Советского Союза, это означало, что ее существование в прежнем виде завершилось.

Мы встретились около 15 часов в кабинете президента СССР, который теперь почти ежедневно видим на телеэкранах как кабинет президента Российской Федерации. Он почти не изменился…

Горбачев выглядел великолепно, как будто и не было этой кошмарной недели и недавней расправы с ним в Верховном Совете РСФСР. Крепко обругав путчистов, сказав, что опозорили страну на весь мир и всех насмешили, сразу подошел к делу:

— Ну что там у тебя? Постановление по съезду? Успеем ко второму? Постановление по Лукьянову? Он где? Звонит мне постоянно, но я с ним встречаться не буду. Так, по правительству есть проект? Оставь мне, я потом тебе пришлю. По прокуратуре? Хорошо, тоже посмотрю. А ты посмотри и оформи проект по новым назначениям. Ну а эти комиссии, оценки ты смотри сам. Вот мерзавцы — ведь все приходится начинать сначала!

Не могу сказать, знал ли он, что «сначала» уже началось, но только совсем не в том направлении, куда мы устремляли свои мысли. 24 августа, наверное, в те же минуты, когда мы сидели с Горбачевым, обсуждая работу будущей сессии и съезда народных депутатов, в истории нашей страны произошло событие, значение которого для судеб СССР, убежден, в полной мере не оценивается и сегодня. Занятые московской тусовкой, «москвоцентристы» по своему миросозерцанию, мы не очень внимательно отслеживали происходящее за пределами кольцевой автодороги и тем более за пределами России, хотя сама работа над Союзным договором должна была показывать, насколько политически изменилось то громадное многонациональное пространство, которое называлось союзными республиками.

24 августа 1991 года Верховный Совет Украины принял два документа:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Верховного Совета Украинской ССР

О провозглашении независимости Украины

Верховный Совет Украинской Советской Социалистической Республики постановляет:

Провозгласить 24 августа 1991 года Украину независимым демократическим государством.

С момента провозглашения независимости действующими на территории Украины являются только ее Конституция, Законы, постановления Правительства и другие акты законодательства республики.

1 декабря 1991 года провести республиканский референдум в подтверждение акта провозглашения независимости.

Председатель Верховного

Совета Украины

Л. Кравчук г. Киев, 24 августа 1991 года

№ 1427-ХП

* * *

АКТ

провозглашения независимости Украины

Исходя из смертельной опасности, которая нависла над Украиной в связи с государственным переворотом в СССР 19 августа 1991 года,

— продолжая тысячелетнюю традицию устройства государства на Украине,

— исходя из права на самоопределение, предусмотренного Уставом ООН и другими международно-правовыми документами,

— осуществляя Декларацию о государственном суверенитете Украины, Верховный Совет Украинской Советской Социалистической Республики торжественно провозглашает независимость Украины и создание самостоятельного украинского государства — УКРАИНЫ.

Территория Украины является неделимой и неприкосновенной.

Отныне на территории Украины имеют силу исключительно Конституция и Законы Украины.

Настоящий Акт вступает в силу с момента его принятия.

Верховный Совет Украины

24 августа 1991 г.[35 - См.: Исаков В. Расчлененка. М.: Закон и право, 1998. С. 220–221.]

События шли лавиной, но как-то обтекали Кремль.

В этот же день, 24 августа, Б. Ельцин заявляет о признании Россией независимости трех Прибалтийских республик.

Назавтра, 25 августа, провозглашает независимость Белоруссия.

27 августа в Молдавии собирается чрезвычайная сессия парламента — провозглашается независимость Республики Молдова.

30 августа Верховный Совет Азербайджана принимает декларацию о независимости своей республики.

31 августа независимость провозглашают Киргизия и Узбекистан.

21 сентября — референдум в Армении. Подавляющее большинство — за государственную независимость республики.

26 октября провозглашено независимое демократическое государство Туркменистан (по итогам референдума).

Дольше всех держится Казахстан. Только 16 декабря Верховный Совет республики принял закон о государственной независимости.

Что касается Грузии, то она выступила «пионером», если не считать, конечно, прибалтов, — еще 9 апреля она приняла декларацию о государственной независимости. Все оказались независимыми друг от друга вслед за Россией, которая 12 июня 1990 года приняла декларацию о государственном суверенитете РСФСР. От этой декларации до реального провозглашения независимости всеми республиками бывшего СССР, как видим, был всего лишь один шаг. Точнее, год. Как сказал бы спортивный комментатор, российская декларация о суверенитете прозвучала командой: «На старт!», а украинский акт о независимости — выстрелом стартового пистолета, хотя фальстарты случались и ранее.

Корабль под названием «Союз Советских Социалистических Республик» тонул. Но капитан оставался на мостике, его помощники все еще пытались прокладывать курс и запускать останавливающиеся машины. Именно эту картину напоминают мне нынче наши попытки представить состоявшуюся 26–31 августа 1991 года внеочередную сессию Верховного Совета СССР как организованное деловое совещание. «Экипаж» бунтовал, и вся страна наблюдала за этим бунтом.

Открыли сессию мы с Нишановым, как и было поручено Президиумом. Но поскольку хором в Президиумах еще пока не выступают, вести первое заседание пришлось опять мне. Я начал его следующим выступлением:

— Уважаемые коллеги! Уважаемый президент!

Мне выпала сегодня горькая и трудная задача — открыть эту чрезвычайную сессию высшего законодательного органа нашей страны.

Горькая — потому что я должен произнести слова открытия в дни, когда наши сердца все еще сжимаются от боли, причененной всем нам настоящим политическим злодейством — антиконституционным, антинародным, антидемократическим переворотом. От него пострадала страна, пострадал наш народ, пострадала наша политика, пострадал наш президент. Но переворот взял с нас и вовсе невосполнимую, невозвратимую дань — дань жизнями молодых людей, погибших безвинно, во имя правого дела. Они погибли и за нас. Почтим их светлую память!

Но почему же я говорю не только о горькой, но и трудной, по-особому трудной задаче открывать наше сегодняшнее заседание? Потому, что кроме горя и боли я испытываю и жгучее чувство стыда. Здась, в центре великого государства, кучка авантюристов нагло попирала надежды людей на закон и законность, на демократическое, свободное развитие, а мы — Верховный Совет страны, его Президиум — первые гаранты законности, творцы законов, сделали вид, что нас это касается мало, что защитники закона перед кем бы то ни было и от кого бы то ни было — это не мы или мы далеко не в первую очередь.

Я далек от того, чтобы упрекнуть кого-то из депутатов лично — я, наоборот, мог бы с гордостью рассказать о том, сколько из сидящих в этом зале вели себя честно и мужественно, выступили против путчистов решительно, твердо и здесь, в Москве, и в других местностях страны. Нет, я говорю именно о Верховном Совете как органе высшей власти, от которого страна, люди ждали твердого слова и решительных поступков. Если бы мы эти слова сказали, поступки совершили, то уверен, — сегодня это было бы одним из самых главных моментов консолидации и согласия в обществе. В том, что это было бы именно так, легко убедиться — достаточно обратить взор на окруженный народной любовью российский парламент, на мэрии Ленинграда и Москвы, на депутатов многих республиканских парламентов, многих Советов всех уровней.

На этой сессии мы должны проанализировать, почему так произошло, в чем истоки нашей инертности и равнодушия. Мы должны будем честно и прямо сказать себе и всей стране о своей ответственности за тех людей, которые ввергли ее в такую беду, ведь их подбирал не только президент, решающее слово в их утверждении на должности принадлежало нам. Мы должны будем выяснить, как это произошло, что, все больше и больше внимая речам о дружной коллективной работе, мы не заметили, как научились ходить строем и делали выбор личной позиции по выражению глаз председательствующего. Мы не обойдемся без ответа на вопрос, как это две палаты, вполне конституционно самостоятельные институты, стали всего лишь двумя половинками нашего парламента, как это в такой разноголосице мнений и подходов тем не менее восторжествовал одномерный подход и слишком часто устанавливалось единое мнение. Нам о многом надо поговорить и за многое спросить с себя.

Нам тяжело придется расплачиваться за три дня молчания, когда стонала и кричала вся страна и вся Москва, когда был в заточении президент, улицы городов превратились в танкодромы, а мы как бы ждали команды. Будем честными и не уклонимся от этой расплаты. Верховный Совет не только может, но и обязан вернуть себе утраченную высоту, стать вновь той же надеждой демократии и законности, каковой мы были 2,5 года назад. Для этого надо лишь одно — не идти на поводу соглашательства, а то и прямой лжи, не позволять ни себе, ни другим тех глубокомысленных недоговорок или ссылок на некую неведомую нам целесообразность, часто оказывающихся лишь давлением на депутатские позиции. Видимо, каждому из нас надо просто чаще спрашивать свою собственную совесть, проявлять больше активности и, простите меня, меньше послушания. Только так мы можем показать себя той решительной и влиятельной законодательной властью, в которой нуждаются народ и Отечество. Я глубоко верю: так и будет.

Позвольте мне этими словами сожаления, но и надежды объявить сессию открытой и призвать всех к той работе, которая не будет повторять уже сделанную за нас работу, а будет серьезным движением вперед — к преодолению и наших ошибок, и тех еще не вполне осознанных нами социальных, экономических, нравственных потерь, которые понесла наша страна от путча.

Объявляю чрезвычайную сессию Верховного Совета СССР открытой.

Лукьянов сидел в зале, Горбачев — за специально оборудованным президентским столом, чуть правее стола председательствующего. Первый вопрос — о внеочередном 5-м Съезде народных депутатов СССР решили без обсуждения — созвать 2 сентября текущего года. Без особых дискуссий было принято и постановление персонально по Лукьянову: «О приостановлении исполнения А. И. Лукьяновым обязанностей Председателя Верховного Совета СССР». Выступление самого Лукьянова решили заслушать позже, он выйдет на трибуну только 28 августа. Тогда же решили рассмотреть и его заявление об отставке, которое он еще не подавал. Избрали редакционную комиссию во главе с депутатом В. И. Татарчуком, которой поручили готовить проект постановления о ситуации, возникшей в стране «в связи с имевшим место государственным переворотом». Заслушали выступление М. С.Горбачева, которое нельзя было назвать докладом и которое фактически ничего не добавило к тому, что мы уже знали. Но крику, конечно, было много.

Вели сессию мы с Рафиком Нишановичем поочередно — одно заседание он, другое я. Приходилось очень нелегко, мы не обладали лукьяновским опытом ведения больших форумов, умением «выдернуть» к микрофону нужного оратора и не заметить часами стоявших ненужных. В результате значительная часть двух первых дней работы ушла на бесконечные прения под лозунгом: если ему дали выступить, то выступлю и я. Вышедший из себя А. А. Собчак даже назвал эти прения попыткой сорвать подготовку к уже объявленному съезду, попыткой не дать Верховному Совету СССР внести свой вклад в стабилизацию ситуации в стране.

Между тем в стенах самого парламента наблюдалось явное неблагополучие — отсутствовали почти все депутаты от Украины. В каждом перерыве я пытался звонить по «СК» Л. М. Кравчуку и не мог его разыскать, хотя соединиться через эту систему связи можно было с любым пунктом страны, где есть хоть один телефонный аппарат. Потом это повторится еще раз, при формировании уже нового Верховного Совета. Наконец, уже 28 августа, я добился связи и выяснил, что депутаты от Украины — члены Верховного Совета СССР не собираются ехать в Москву, что теперь новая ситуация и ее надо урегулировать межпарламентскими переговорами. Я вынужден был объявить об этом сессии и внес предложение срочно сформировать и направить в Киев делегацию Верховного Совета СССР. Это произвело эффект шока. Все понимали, что это значит: отсутствие украинских депутатов грозило распадом структуре, объективно оставшейся чуть ли не последней опорой разваливающегося Союза.

Делегацию сформировали оперативно — Ю. А. Рыжов, А. А. Собчак, двое членов Верховного Совета от Украины, всегда отстаивавшие необходимость работы в союзном парламенте и присутствовавшие на сессии, — С. М. Рябченко и Ю. Н. Щербак. В это же время была сформирована делегация российского парламента. Обе делегации немедленно отправились на аэродром, а мы приступили, наконец, к самым важным и острым вопросам.

Дали слово Лукьянову. У Горбачева заходили жевлаки на скулах, он прислал мне записку с одной фразой: «Где его заявление об отставке?» Я только пожал плечами.

Лукьянов находился в труднейшем положении. С утра докладывал о работе своей комиссии В. И. Татарчук, зачитывал нам текст проекта постановления, в котором были такие слова:

«Президиум Верховного Совета СССР проявил в критический для страны момент бездеятельность, а Председатель Верховного Совета СССР — прямое попустительство группе заговорщиков, что выразилось в непринятии им необходимых решений по отношению к незаконному ГКЧП. Не было принято решение о немедленном созыве Президиума Верховного Совета СССР и сессии Верховного Совета СССР для рассмотрения сложившейся в стране ситуации. Этим фактически подтверждалась правомочность ГКЧП, что не может расцениваться иначе, как политическое соучастие в действиях заговорщиков».

После таких обвинений, которые часть депутатов требовала еще усилить, говорить или объяснять что-либо бесполезно. Видимо, поэтому председатель Верховного Совета СССР избрал другую тактику — о чем-то умолчать, где-то нажать, что-то исказить. Он сразу же категорически отверг все выдвинутые против него обвинения, потребовал их тщательного расследования и защиты своего человеческого достоинства, обращая внимание депутатов на то, что ни на одном документе ГКЧП нет его подписи, что его заявление о проекте Союзного договора было написано им 16 августа и отражает позиции, которые он никогда не скрывал. Из речи следовало, что это именно он, Анатолий Иванович Лукьянов, не допустил в стране хаоса и беззакония и даже штурма «Белого дома». Он прилагал постоянные усилия для того, чтобы связаться с Горбачевым, 20 и 21 августа требовал самолет. А то, что сессию назначил на 26 августа, так это так в регламенте написано. Кроме того, этим он еще и спасал Верховный Совет, которому путчисты якобы угрожали разгоном, если депутаты не поддержат их действия. После этого он обрушился на членов ГКЧП, которые-де подняли волну недоверия народа к власти, коммунистам, кадрам правоохранительных, военных, хозяйственных органов.

Выступление звучало то в мертвой тишине, то прерывалось криками возмущения одной части зала и аплодисментами другой. А один из депутатов, Вавил Петрович Носов, захватив микрофон сразу же после лукьяновской речи, сравнил нашего председателя с М. И. Кутузовым и призвал низко поклониться ему за спасение государства. В. П. Носов, по-моему, с тех пор так и задержался в Москве, во всяком случае, он часто мелькает на митингах различных компартий, которых теперь уже и сосчитать трудно.

Выступление Лукьянова, уверенное и жесткое, тем не менее открывало истинную основу путча — приверженность к «имперскому» Союзу, к монополизированной власти, полное согласие спикера с группой «Союз», которую он, впрочем, сам и инициировал. Люди в зале почувствовали себя оскорбленными — не все, конечно. Выходило, что их целый год направлял и возглавлял ярый антидемократ.

Для меня речь бывшего приятеля была особенно тягостной. Я уже знал и про совещание ГКЧП 18 августа, и про требования самолета, и про оценки здоровья Горбачева. Редакция газеты «Известия» к этому времени уже располагала материалом о том, что и заявление председателя Верховного Совета было написано именно в ночь с 18 на 19 августа и сознательно подавалось в «едином пакете» с документами ГКЧП. Лукьянов долгое время категорически это опровергал.

Забегая немного вперед, скажу, что цена его опровержений открылась неожиданно. Утром, 25 сентября 1991 года, когда мы с Нишановым уже который день пытались скомплектовать новый Верховный Совет СССР, ко мне зашел начальник секретариата нашего парламента, уже упоминавшийся ранее Н. Ф. Рубцов. Заметно нервничая, он попросил разрешения посоветоваться. И рассказал, что вчера на допросе в прокуратуре он по ранее высказанной просьбе Лукьянова дал неточные показания, а именно, подтвердил, что заявление председатель Верховного Совета написал 16 августа, хотя на самом деле он писал его в присутствии Рубцова в ночь с 18 на 19-е, то есть дело обстояло так, как и информировали меня «Известия».

— И сколько человек об этом знают точно? — спросил я.

— Думаю, что еще трое-четверо, — ответил Николай Федорович.

— Тогда лучше бы тебе поторопиться со звонком в прокуратуру.

Рубцов действительно позвонил…

Из заявления Н. Рубцова от 25 сентября 1991 года:

«…Вчера на допросе я дал неверные показания. Я полностью подтверждаю их до того момента, когда Лукьянов пришел к себе в кабинет после совещания у Павлова. Дальше события развивались так. Анатолий Иванович сел за стол, сказав, что он должен сейчас написать один документ. Анатолий Иванович взял чистые листы бумаги и стал писать, надиктовывая себе вслух текст заявления по Союзному договору, которое на следующий день появилось в средствах массовой информации вместе с документами ГКЧП… Я один раз подсказал ему — Анатолий Иванович неправильно употребил название референдума…

Что касается причин, по которым я дал неверные показания, то они заключаются в том, что Анатолий Иванович примерно 23–24 августа обратился ко мне с личной просьбой, сказав наедине, что могут быть разные разговоры по поводу написания им текста заявления, и попросил меня сказать, что я здесь ни при чем и ничего не знаю. Я так и поступил. Но вчера я провел бессонную ночь и решил, что не могу кривить душой…

…Он закончил работу примерно в 0.20. Поднял телефонную трубку и кому-то позвонил. По тому, что Лукьянов назвал абонента Владимир Александрович, я понял, что он разговаривает с Крючковым. «Документ готов», — сказал Лукьянов».

Все это подтвердил потом и помощник председателя Верховного Совета СССР В. Иванов.

Выступая на сессии, Лукьянов, как и все, кроме Горбачева, не знал, что основная аргументация его речи еще 23 августа полностью опровергнута премьер-министром СССР Валентином Павловым. В этот день в своем письме на имя президента СССР Павлов написал:

«18 августа я находился на даче. За это время я созвонился с Лукьяновым А. И. и Янаевым Г. И., так как мной владело беспокойство, не провокация ли все это. Знают ли они о поездке (группы заговорщиков в Форос к Горбачеву 18 августа. — Авт.) и ее задачах. Оба подтвердили, что они в курсе положения дел…»

Какое значение придавали гэкачеписты позиции Лукьянова, видно хотя бы из того, что за ним на 18 августа послали три (!) вертолета — два военных и один гражданский.

В дальнейшем Павлов добавлял:

«После доклада приехавших (из Крыма. — Авт.) все внимание было переключено на Янаева и Лукьянова. Последний просил снять его фамилию из ГКЧП, он, мол, со всем согласен и разделяет, но ему нужно вести будет Верховный Совет по этому вопросу, и для дела ее пока снять…»[36 - Запись показаний и выдержки из писем приведены по кн.: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 98, 99, 102, 103.]

В перерыве Лукьянов вручил мне, как председательствующему на этом заседании сессии, свое заявление об отставке. Заявление было датировано еще 23 августа. Все эти дни, понятно, для него бесконечно длинные, он носил его в своей черной кожаной папке, с которой, по-моему, и сегодня ходит, выражая прежнюю озабоченность великими делами, на заседания Государственной думы.

Все документы и показания, приведенные выше, будут известны позже, примерно через год. А пока Верховный Совет, «разогревшись» на Лукьянове, дает президенту согласие на освобождение В. С. Павлова от обязанностей премьер-министра СССР. Встал вопрос о правительстве в целом.

Слово взяли один за другим два первых вице-премьера СССР В. Щербаков и В. Догужиев. Выступили оба в целом убедительно, оба сумели уберечься от участия в путче. В зале начала складываться другая атмосфера: может быть, все правительство и не надо отправлять в отставку… Но в этот момент вмешался М. С. Горбачев. Он высказал свое мнение, что, если бы Кабинет министров выступил решительно против, заговорщики были бы парализованы. И вбил последний гвоздь: «Не ставлю вопрос о юридической ответственности, но я не могу доверять этому кабинету».

Постановление

Верховного Совета СССР

О недоверии Кабинету Министров СССР

Рассмотрев Указ Президента СССР от 24 августа 1991 года «О Кабинете министров СССР», в котором поставлен вопрос о доверии Кабинету министров СССР, в соответствии со статьей 130 Конституции СССР Верховный Совет СССР постановляет:

1. Выразить недоверие Кабинету министров СССР.

2. Впредь до образования нового состава Кабинета министров СССР для организации совместно с республиками оперативного управления народным хозяйством страны создать Комитет по оперативному управлению народным хозяйством СССР во главе с тов. Силаевым И. С.

Верховный Совет СССР

Москва, Кремль

28 августа 1991 г.

Так было уволено последнее правительство СССР, правительство, которое и президент, и парламент с огромным трудом сформировали всего лишь в январе 1991 года.

Второй же пункт постановления вызвал совершенно неожиданную реакцию. Группа депутатов усмотрела в нем узурпацию союзной власти российским руководством. В общем-то их реакция была справедливой, но «поезд уже ушел», и ушел, как я постараюсь показать в одной из следующих глав, давно. А с учетом того, что путч нанес стране не только нокаутирующий политический удар, но и такой же силы удар экономический, было необходимо безотлагательно определить какой-то управляющий и координирующий орган союзной исполнительной власти. «Разборка» по этому вопросу закончилась тем, что депутат Сажи Умалатова заявила о своем выходе из состава Верховного Совета СССР.

А следующий день поставил перед нами вопрос уже совсем другого масштаба. Открывая заседание, Р. Н. Нишанов (была его очередь председательствовать) сообщил, что делегация, которая только вчера улетела в Киев, уже вернулась и привезла важное сообщение, о котором сейчас расскажет А. А. Собчак.

Собчак был краток. Он сказал, что участвовавшие в переговорах делегации России и Украины приняли коммюнике, в котором записали, что прежнего Союза нет и не будет. После этого он передал слово другому члену делегации, Ю. Н. Щербаку. Тот зачитал коммюнике. Начиналось оно вполне традиционно: поскольку, дескать, в связи с ликвидацией государственного переворота открылись новые возможности для демократических преобразований, стороны приняли согласованные решения по ряду вопросов — о формировании новых межреспубликанских структур на переходный период, о подготовке экономических соглашений между участниками бывшего Союза, о недопустимости решать военно-стратегические вопросы в одностороннем порядке, о приверженности подписанным ранее соглашениям относительно прав человека и территориальной целостности республик.

Впервые прозвучали слова «прежний Союз» и «бывший Союз». Наш Мраморный зал как будто вздрогнул под ударом невиданной исторической бури. Думаю, что депутаты впервые по-настоящему начали осознавать и роль путча как детонатора огромного социально-политического взрыва, и роль Верховного Совета СССР, одним махом превращенного в путника на исторической обочине. Большая политика явно делалась уже без нас.

Словно стремясь преодолеть некий комплекс неполноценности, возникший у них перед российскими депутатами, члены Верховного Совета СССР практически без обсуждения и практически единогласно (двое против) удовлетворили просьбу Генерального прокурора СССР Н. Трубина дать санкцию на привлечение к уголовной ответственности и арест А. И. Лукьянова. Тут же с ходу сессия выразила недоверие и самой прокуратуре и отправила в отставку членов ее коллегии Васильева А. Д. — первого заместителя Генпрокурора СССР, Катусева А. Ф. — главного военного прокурора, Абрамова И. П. — заместителя Генерального прокурора. Последнего мне было особенно жаль, так во время моих занятий проблемами «отказников» в выезде из СССР именно с Иваном Павловичем мы без шума эти проблемы решали, открывая путь за рубеж десяткам и десяткам многие годы мордуемых соотечественников. Но попал, как говорится, под горячую руку, не уследил за происками КГБ.[37 - См.: Известия. 1991. 29 авг.]

Заявил о своей отставке и сам Генеральный прокурор СССР Н. Трубин.

Впрочем, и кадровые утверждения 29 августа тоже были. По представлению президента Верховный Совет назначил Бакатина В. В. председателем КГБ СССР, Шапошникова Е. И. — министром обороны СССР, Баранникова В. П. — главой МВД СССР. Силовые структуры без руководства оставлять было нельзя.

Все еще надеясь, что как-то сумеем обуздать ситуацию, мы утвердили громадную повестку дня 5-го внеочередного Съезда народных депутатов СССР в таком виде:

1. О политической ситуации в стране и неотложных мерах по преодолению последствий государственного переворота (доклад президента СССР М. С.Горбачева);

2. О председателе Верховного Совета СССР;

3. О вице-президенте СССР;

4. О Декларации прав и свобод человека;

5. Об обращениях Литовской республики, Латвийской республики и Эстонской республики о признании их Деклараций о независимости;

6. Об обновлении состава Верховного Совета СССР;

7. О внесении изменений в Конституцию СССР и другие законодательные акты Союза ССР;

8. О Генеральном прокуроре СССР;

9. О председателе Мандатной комиссии Съезда народных депутатов СССР.

Как обычно, много спорили, добавляли и снимали вопросы. Сошлись на этих девяти. Образовали многочисленную комиссию по подготовке съезда. Дали согласие на включение в состав Совета безопасности СССР высших государственных должностных лиц (президентов, а там, где они не избраны, — председателей Верховных Советов) РСФСР, Украинской ССР, Белорусской ССР, Узбекской ССР, Азербайджанской республики, Республики Кыргызстан, Таджикской ССР, Туркменской ССР. Потом оказалось, что почти ничего из этого уже не нужно.

После своего выступления на сессии А. И. Лукьянов больше в зале на появлялся, оставался в своем кабинете. Я заходил к нему два или три раза и всегда находил в одной и той же позе: за рабочим столом, нахохлившись и слегка откинувшись на спинку кресла, он смотрел куда-то в пространство, не реагируя на мое появление. Стол был непривычно пуст, обычно лукьяновский стол ломился от бумаг. На углу стола лежали две распухшие черные кожаные папки.

— Анатолий, — говорил я, — поезжай домой.

— Ничего, ничего, — бормотал он.

После того как Верховный Совет дал согласие на возбуждение уголовного дела и арест Лукьянова, в его кабинете был произведен обыск. Не думаю, чтобы там можно было что-то найти, как юрист, председатель Верховного Совета понимал обстановку раньше и лучше следователей. Да и могло ли там вообще что-то быть, секретное делопроизводство в нашем аппарате было поставлено очень хорошо, документы ни в руках, ни в сейфах не задерживались дольше положенного срока. Потом кто-то сказал мне, что Лукьянов накануне не уезжал домой, ночевал в кабинете. После самоубийств министра внутренних дела Б. Пуго, управляющего делами ЦК КПСС Н. Кручины и советника президента СССР по военным вопросам маршала С. Ахромеева эта информация казалась весьма зловещей. Я оставался на работе, пока не узнал, что он вызвал машину и направился на дачу. Через несколько часов его там арестовал первый заместитель министра МВД России Виктор Ерин, снискавший потом себе сомнительную славу во время расстрела «Белого дома» уже в постсоветской России.






Глава 13. «Процесс пошел…» Но куда?





Ранее я уже писал, что Горбачев вернулся в другую страну — так охарактеризовала газета «Известия» суть и глубину перемен инициированных, а во многом только ускоренных августовским путчем. Конечно, Президенту было трудно с этим смириться. Он продолжал говорить о «социалистическом выборе», «Союзе Суверенных Государств» и тому подобное. Подчеркивал, что полностью владеет обстановкой.

Между тем ситуацией-то он как раз и не владел. Республики смотрели на своих лидеров и с некоторыми опасениями — на Б. Н. Ельцина. Горбачев, конечно, не мог этого не понимать. Он лихорадочно пытался создать себе новую команду, снова опереться на Яковлева, Шеварднадзе, Бакатина. Он сформировал при себе некий консультативный комитет, в который включил как своих сторонников, так и яростных противников, в частности, туда входили А. А. Собчак, Г. Х. Попов, Ю. А. Рыжов, С. С. Шаталин, Н. Я. Петраков. Комитет собирался у него три или четыре раза, но так и не смог найти ключ к новым решениям. Звезда нашего первого и последнего советского Президента входила во все более плотные слои атмосферы.

На мой взгляд, ярким светом этой звезды, снова удивившим многих из нас, может быть названа деятельность Горбачева по подготовке 5-го (и последнего) Съезда народных депутатов СССР и на самом съезде. Сил у президента оставалось все меньше, но тем активнее он искал возможности, как он говаривал, переломить ситуацию. Несколько раз назначал он заседания Совета Федерации, то есть руководителей всех республик еще формально существовавшего СССР. И не мог их собрать: отговаривались разными причинами, созванивались друг с другом — и не приезжали. Были по отдельности встречи с Ельциным, с другими руководителями, но коллективную, согласованную позицию к съезду выработать не удавалось.

Только за день до открытия съезда, 1 сентября, в воскресенье, он все-таки собрал глав 11 республик или их представителей. Но партитуру этой встречи расписывал уже не Горбачев.

Нас с Нишановым все эти действия президента обходили как-то стороной. Созданная Верховным Советом комиссия по подготовке съезда работала буквально день и ночь — сложность подготовки документов, которым потом предстояло стать законами или постановлениями высшего органа государственной власти СССР, не требует комментариев. Председателем комиссии был Р. Н. Нишанов, но работы хватало на всех, тем более что аппарат после ареста Лукьянова все еще не пришел в себя. Я и сейчас не знаю, как бы мы в столь короткий срок совладали с задачей подготовки такого гигантского форума, если бы не Л. И. Шевцова, ныне вице-мэр Москвы, не ее просто поразительная организаторская хватка. Хорошо помню, что как раз в это воскресенье, уже где-то к вечеру, Сережа Цыпляев, депутат от ВЛКСМ, а потом чуть не десять лет — представитель президента России в Ленинграде — Санкт-Петербурге, принес мне уже вполне доработанный сценарий съезда, мы что-то еще уточнили. Затем я отправился во Дворец Съездов проверить, все ли готово там, мы с Л. И. Шевцовой обошли основные помещения дворца, здесь все тоже было в порядке: компьютерные системы, звук в зале, рабочие места прессы, узлы связи и т. п. — обеспечение нормального хода больших собраний, как известно, дело нелегкое и непростое.

Возвращаясь к себе, зашел к Нишанову. Он спросил меня:

— Ты домой случайно не собираешься?

— Нет пока, — ответил я.

— Звонили от Михаила Сергеевича, просили не уезжать, он нас вызовет.

Вызвал он нас уже почти в полночь, время в те дни действительно считалось не сутками, а часами. Горбачев выглядел так, словно рабочий день у него не заканчивался, а только начинался. И какой день! Вот как о нем вспоминал Б. Ельцин:

«Ночью, накануне очередного Съезда народных депутатов СССР руководители союзных республик собрались в Кремле, чтобы выработать тактику поведения перед съездовским форумом… Было подготовлено совместное заявление глав десяти республик… Горбачев все время шел на компромиссы, не обращал внимания на мелочи… С Заявлением перед народными депутатами СССР мы поручили выступить Нурсултану Назарбаеву».

Вот это Заявление мы с Нишановым и читали в полночь в кабинете президента СССР. Как сейчас помню: мы держали в руках оригинал, подписи под Заявлением были разными чернилами, у некоторых президентов были шариковые ручки, у некоторых — перьевые, подписи располагались в хаотичном порядке, очевидно, чтобы не создавать впечатления, кто первый, кто второй, старший и младший.

— Съезд будешь открывать ты, — сказал Горбачев, обращаясь ко мне. — Откроешь и сразу предоставишь слово Назарбаеву. Как только он зачитает Заявление, объявишь перерыв для его обсуждения по республиканским депутациям. До 14 часов.

— Как же так, Михаил Сергеевич! — запротестовали мы. — У нас работала огромная комиссия, утвержденная, кстати, Верховным Советом. У нас подготовлены проекты документов по всем вопросам повестки дня, тоже по поручению сессии. Сделан очень, мы считаем, удачный сценарий съезда. И все это сразу перечеркивается? Да нас депутаты убьют прямо на трибуне. Съезд не воспримет это Заявление.

— Если съезд не воспримет это Заявление, народ может и не вытерпеть повторения той говорильни, которую вы постоянно демонстрируете, — парировал Горбачев. — А президенты просто уведут из зала депутатов своих республик. Ты понимаешь, что тогда уж точно наступит полный хаос? А что ты будешь делать, если на Красную площадь придет миллион человек, об этом уже поговаривают, чтобы потребовать разгона съезда? Страна не может жить без власти, Заявление хоть позволяет ее конституционно перераспределить. Нет, мы просто обязаны проголосовать это Заявление. Ты слишком мягко ведешь заседания, надо жестче, иначе мы утонем в бесконечном словоблудии. В такие-то дни!

Все трое мы понимали, что судьба съезда как института власти предрешена. Он сыграл свою роль, дал всем республикам пример открытой демократической работы, устранил из Конституции руководящую и направляющую роль компартии. На волне демократического порыва народов, часто еще эмоционального, нетребовательного, митингового, «протестного», как скажут позже, пришли к руководству республиками и регионами новые лидеры. Люди еще не осознавали, что повальная суверенизация была освобождением не народов, а республиканских элит и, прежде всего, — освобождением последних от всякого контроля. А так как элиты были в большей части обычной номенклатурной бюрократией, то полную волю брала себе именно номенклатура. Мало кто это сознавал в те дни, что именно съезд, с его открытостью и плюрализмом мнений, мог оказаться здесь важнейшим просветительским фактором. Тем более он был не нужен. Прав был тот грузинский князь, который любил говорить: «Э-э, дорогой! Чего стоит услуга, которая уже оказана!»

Какая-то неимоверно тяжкая тоска давила душу. Я понимал, что в полночь мне не разыскать, не собрать депутатов, с которыми мы совсем недавно согласовали иной порядок работы и иные проекты документов. Получалось, что я говорил им одно, а делаю другое. Это было тем более горько, что очень многие мои коллеги мне полностью доверяли, а теперь я должен обмануть это доверие. В то же время и выхода не было — настроения республиканских вождей были нам хорошо известны, их угрозы развалить, а то и разогнать съезд приходилось принимать всерьез.

Потом я вроде бы придумал ход: приеду завтра в Кремль пораньше и хоть кого-то из членов комиссии, готовившей Съезд, перехвачу и проинформирую. Но Горбачев, как будто угадав, о чем я думаю, лишил меня и этого шанса:

— Завтра, то есть уже сегодня, президенты республик в половине девятого соберутся в комнате президиума съезда. Вы тоже оба должны быть там.

Дверь, расположенная справа от сцены Кремлевского Дворца съездов (теперь Государственного Кремлевского дворца), из которой обычно выходили партийные боссы и те, кто удостаивался приглашения в президиум, ведет через лестницу из пяти-шести ступенек в довольно большой зал, где обычно собирались приглашенные. Левее этого зала, практически под самой сценой есть тоже не маленькая комната, в которой всегда стоял массивный стол для заседаний. За ним обычно в периоды партийных съездов собирались члены Политбюро, секретари ЦК КПСС. Думаю, человек сорок могут разместиться за этим столом, не мешая друг другу. После образования такой структуры, как съезды народных депутатов СССР, здесь вольно размещались их президиумы. Естественно, комната была оборудована всеми имевшимися тогда средствами связи и системой внутренней трансляции, то есть здесь можно было слышать все, что говорилось в любой микрофон, находящийся в зале заседаний.

Утром я примчался на работу раньше всех, рассчитывая, что может быть кто-то из депутатов случайно объявится или в коридорах, или на связи. Но по известному закону подлости в это утро никто из них не поспешил в Кремль. В 8.20 я пешком пошел из здания Верховного Совета во Дворец съездов.

Главные действующие лица уже подтягивались туда, их волнение тоже чувствовалось. Явно нервничал С. С. Шушкевич, совсем недавно избранный Председателем Верховного Совета Белоруссии, ему предстояло впервые появиться в президиуме, на сцене Дворца съездов. Подъехал Горбачев, держится бодро, о всеми поздоровался за руку. Глядя на него, я подумал: а может, он уже просчитал свои следующие шаги? Заявление заявлением, а надо ведь еще принять Закон, постановления, депутаты будут вносить поправки, можно все это чисто бюрократически «замотать», люди успокоятся, найдем новые решения. Вместе подъехали Ельцин и Назарбаев, очень сосредоточенные, строгие.

Видя, что почти все «подписанты» в сборе, я громко, чтобы слышали все, сказал, что ситуация возникает неловкая, что мы, депутаты, тщательно готовили съезд, в этом участвовали, наверное, человек двести, и так просто от своих предложений они не откажутся. Может, следует все-таки с ними считаться…

Горбачев оборвал меня:

— Иван Дмитриевич, тут тебе не шутки! Мы ведь еще ночью обо всем с тобой договорились, зачем ты опять эту бодягу начинаешь?

А Назарбаев с Ельциным просто взяли меня с двух сторон под руки и кто-то из них, жаль, что не запомнил кто, сказал:

— Не выпендривайся! Как сказано, так и делай! А то останешься в большом зале один.

В комнату вошел передать мне записку заместитель Н. Ф. Рубцова. Быстро и тихо сказал:

— На Красной площади масса народу. Депутаты, которые живут в гостинице «Россия», идут по живому коридору. Оскорблений пока нет, но едких шуточек немало…

Обстановка скоординированно накалялась.

Пользуясь тем, что президенты начали что-то уточнять в тексте своего коллективного заявления, я сел чуть в стороне и стал думать о том, как же открыть этот чертов съезд, как управиться с гигантским залом, в котором соберется только депутатов СССР более двух тысяч, а придут еще и российские депутаты, балкон будет забит журналистами, в ложах — дипломаты. Что сказать при открытии — способность наших народных избранников стремительно выбегать на трибуну, захватывать микрофоны и превращать аудиторию в сборище пиратов, лезущих на абордаж, была мне слишком хорошо известна. Да и не вел я заседания съезда до этого ни разу.

Прозвенел уже второй звонок к началу заседания… Еще пять минут… Все, надо идти.

Президент СССР, президенты и другие руководители вышли первыми и сели в зале на первый ряд. Мы с Рафиком Нишановичем вдвоем поднялись на сцену, за стол президиума, огромный, известный, уверен, всему миру еще с хрущевских времен. Столешница, обтянутая зеленым сукном, около двадцати красных велюровых кресел, два микрофона для председательствующего…

Зал в моих глазах как будто прогнулся — партер просел, крылья амфитеатра приподнялись. И весь он колышется как море — кто-то усаживается поудобнее, кто-то, наклонившись к соседу, завершает разговор, кто-то увидел приятеля, машет ему рукой. А у микрофонов (на 1-м съезде в зале устанавливались восемь микрофонов, потом стали обходиться шестью) уже стояли очереди.

Шумящий, шелестящий зал и подсказал мне, как открыть съезд. По памяти я практически дословно повторил свою краткую речь перед началом работы сессии Верховного Совета СССР, посвященную событиям 19–21 августа и гибели трех молодых москвичей. Только почтить их память призвал не в начале, не в середине выступления, а завершил его этим призывом. На минуту зал замер в мертвой тишине…

— Благодарю всех собравшихся. Прошу садиться. И прошу зарегистрироваться.

Из 2250 депутатов почти 2000 были в зале.

И пока еще усаживались и снова настраивались на митинговую волну:

— Пятый Чрезвычайный Съезд народных депутатов Союза СССР объявляю открытым. Слово предоставляется президенту Казахской ССР товарищу Назарбаеву.

Зал охнул и даже не заворчал, а зарычал, но Назарбаев уже был на трибуне.

То, что оглашение Заявления было поручено ему, оказалось очень точным выбором. Нурсултана уважали, мне кажется, все депутаты, уважали настолько, что никто не посмел прервать его или как-то помешать его выступлению.

Привожу зачитанный Назарбаевым документ полностью не только потому, что при передаче в печать он был несколько ужат, но, прежде всего, потому, что он провозглашал ликвидацию, нет, еще не СССР, но уж союзного-то центра без всяких недомолвок.

Заявление

Президента СССР и высших руководителей союзных республик

В результате государственного переворота, совершенного 19–21 августа сего года, был сорван процесс формирования новых союзных отношений между суверенными государствами, что поставило страну на грань катастрофы.

Сложившаяся в стране после путча ситуация, если она выйдет из-под контроля, может привести к непредсказуемым последствиям внутри страны и в отношениях с зарубежными государствами.

Мы констатируем, что срыв заговора, победа демократических сил нанесли серьезный удар по реакционным силам и по всему тому, что сдерживало процесс демократических преобразований. Тем самым создан исторический шанс для ускорения коренных преобразований, обновления страны.

В этих условиях законно избранные высшие руководители страны в лице Президента СССР, президентов и председателей Верховных Советов республик в целях недопущения дальнейшего распада структур власти и до создания новой политической, государственной системы отношений между республиками, формирования межреспубликанских (союзных) структур власти на переходный период (до принятия новой Конституции и проведения на ее основе выборов новых органов власти) согласились с необходимостью:

1. Подготовить и подписать всеми желающими республиками Договор о Союзе Суверенных Государств, в котором каждая из них сможет самостоятельно определить форму своего участия в Союзе.

2. Обратиться ко всем республикам, независимо от декларируемого ими статуса, с предложением безотлагательно заключить Экономический Союз с целью взаимодействия в рамках единого, свободного экономического пространства и для нормального функционирования народного хозяйства, жизнеобеспечения населения, ускоренного проведения радикальных экономических реформ.

3. В условиях переходного периода создать:

— Совет представителей народных депутатов по принципу равного представительства от союзных республик по 20 депутатов из числа народных депутатов СССР и республик, делегированных их Верховными Советами, для решения общих принципиальных вопросов;

— Государственный Совет в составе Президента СССР и высших должностных лиц республик для согласованного решения вопросов внутренней и внешней политики, затрагивающих общие интересы республик;

— для координации управления народным хозяйством и согласованного проведения экономических реформ создать временно Межреспубликанский экономический комитет с представителями всех республик на паритетных началах.

Проект Конституции после его подготовки должен быть рассмотрен и утвержден парламентами союзных республик, а окончательное принятие осуществлено на Съезде полномочных представителей союзных республик.

Подтвердить сохранение статуса народных депутатов СССР за всеми избранными депутатами на весь срок, на который они были избраны.

В связи с этим мы обращаемся к Съезду с просьбой временно приостановить действие соответствующих статей Конституции СССР.

4. Заключить Соглашение на принципах коллективной безопасности в области обороны в целях сохранения единых Вооруженных Сил и военно-стратегического пространства, проведения радикальных реформ в Вооруженных Силах, КГБ, МВД и Прокуратуре СССР с учетом суверенитета республик.

5. Подтвердить строгое соблюдение всех международных соглашений и обязательств, принятых на себя СССР, включая вопросы сокращения и контроля над вооружениями, внешнеэкономические обязательства.

6. Принять Декларацию, гарантирующую права и свободы граждан вне зависимости от их национальности, места проживания, партийной принадлежности и политических взглядов, а также права национальных меньшинств.

7. Просить Съезд народных депутатов СССР поддержать Обращение союзных республик в ООН о признании их субъектами международного права и рассмотрении вопроса об их членстве в этой организации.

В связи с безотлагательностью проведения указанных мер, диктуемых сложившейся ситуацией, мы обращаемся к Съезду срочно принять решение по предложенным вопросам.

Далее Назарбаев сказал:

— Заявление подписали президент Союза ССР и высшие руководители РСФСР, Украины, Белоруссии, Узбекистана. Казахстана, Азербайджана, Кыргызстана, Таджикистана. Армении и Туркмении. Представитель Грузии участвовал в работе. Были замечания некоторых республик и в процессе работы ночью, сегодня утром все вопросы были сняты.

В связи с этим Заявлением, уважаемые народные депутаты, вам будет роздано второе Заявление — о порядке нашей работы, которое тоже подписано всеми названными высшими руководителями.

Первое. Учитывая ситуацию, время, в которое мы проводим Съезд, вносится предложение провести Съезд в течение трех дней.

Второе. В повестку дня включить вопрос — Заявление президента СССР и высших руководителей союзных республик, рассмотреть предлагаемые меры, принять соответствующее решение. После перерыва, который будет сейчас объявлен для обсуждения Заявления в депутациях, съезду предлагается избрать рабочий Президиум в составе президента СССР, глав или представителей республик. На первом заседании поручить председательство президенту СССР М. С. Горбачеву, а потом — в порядке очередности. Благодарю за внимание.

Как только президент Казахстана произнес последнюю фразу, я объявил перерыв до 14 часов для обсуждения заявления на собраниях республиканских депутаций.

Б. Ельцин в своих «Записках Президента» вспоминал эти минуты так:

«…Самые оголтелые бросились на защиту Съезда. С трибуны бросались слова о «предательстве», «заговоре», «разворовывании страны» и прочее. Михаил Сергеевич всегда с трудом сдерживался, если при нем говорили такие гадости, а когда его довели окончательно, он вышел на трибуну и пригрозил: если Съезд сам не распустится, то можно его и разогнать. Это охладило пыл выступавших, и заявление Совета глав государств было принято».

Бориса Николаевича или его литературных помощников подвела память. Во-первых, Совета глав государств в тот момент еще не существовало. Во-вторых, Заявление в целом вовсе не принималось, из него голосовались отдельные вопросы, но значительно позже. В-третьих, Горбачев на трибуну не выходил, съезд он «успокаивал», когда вел его второе заседание, после перерыва, и таких слов не произносил. В-четвертых, слова «предатели», «мерзавцы» и кое-что похлеще летели не с трибуны, их выкрикивали депутаты, выбегавшие к президиуму, где стояли мы с Нишановым, президенты в это время уже покидали зал. Именно нам с Рафиком и досталось умываться этими оскорблениями.

За сценой президенты пожимали мне руку, успокаивали. Затем быстро отправились на встречи с депутатами от своих республик. В результатах этих встреч, можно было не сомневаться — президенты практически полностью контролировали составы и поведение народных избранников от своих регионов, контролировали даже жестче, чем это было в добрые старые времена. Через четыре часа в этом могли убедиться все, кто наблюдал за съездом. Депутации вернулись в зал не только с одобрением Заявления, но и с ультиматумом съезду. Вот как он был сформулирован на собрании депутатов от РСФСР. Огласил его там Г. Х. Попов:

— Вношу следующее предложение: одобрить Заявление и принять его за основу. Если съезд не поддержит заявление, народным депутатам СССР, избранным от Российской Федерации, покинуть съезд.

Это предложение было принято…

В 14 часов мы с Нишановым снова взошли на свою Голгофу. И снова мне пришлось открывать заседание. Надо было избрать рабочие органы съезда, секретариат, группу наблюдения за электронной системой голосования, но главное — президиум. Уже по схеме, предложенной Назарбаевым.

Хотя у микрофонов по-прежнему стояли очереди, настроение в зале было совсем не таким, как утром. Президенты, чувствовалось, поработали.

От микрофонов махали руками и даже кричали. Не обращая на это внимания, я быстро проголосовал все три вопроса — списки фамилий были у депутатов на руках — и пригласил президента и руководителей республик в президиум. Сказал в микрофон:

— Если никто не возражает, президент СССР М. С. Горбачев будет вести это заседание.

Никто не возражал или не успел возразить. Я с огромным облегчением уступил Горбачеву председательское место и сел рядом с ним.

Президент повел заседание жестко, предупредив очереди у микрофонов, что такие демонстрации он не воспринимает и будет давать слово только представителям республик, чтобы они доложили согласованные позиции своих депутатов. Доклады получились столь лаконичными, что за полтора часа успели выступить 14 человек, да еще голосование по двум вопросам провели.

Как и ожидалось, мнение было одно. Два или три депутата упрекнули нас за нарушение регламента, Ю. Н. Щербак (от Украины) возразил против Конституции СССР — не нужна такая надстройка, жить будем по-своему, украинскому, Основному Закону, Т. П. Буачидзе зачитал обращение к съезду от Верховного Совета Грузии с просьбой признать независимость республики, это повторили представители Кыргызстана и Молдовы, Я. Я. Петерс (Латвия) выразил признательность народу России, спасшему мир, демократию, и вручил Горбачеву петицию с предложением немедленно издать указ о признании независимости Латвии, А. А. Собчак (РСФСР), С. С. Шушкевич (Белоруссия), В. Т. Адылов (Узбекистан), Э. М. Кафарова (Азербайджан), С. Х. Негматуллоев (Таджикистан) и все остальные выступавшие поддержали Заявление с минимальными и в основном чисто формальными замечаниями.

Михаил Сергеевич быстро подвел итог: раз есть такая общая позиция по Заявлению, значит, есть и согласие по повестке дня съезда, поскольку она сформулирована в Заявлении, и можно ее утвердить. Он поставил вопрос на поименное голосование. 1350 — «за», «против» только 107. Повестка утверждена.

Как-то быстро между выступлениями сформировали комиссию, которой предстояло превратить Заявление одиннадцати в проект соответствующего конституционного закона, который, собственно, и должен был стать главным результатом работы высшего органа государственной власти Советского Союза.

На второй день нашей работы комиссия уже представила проект закона. В нем содержались такие предложения: избрать нового вице-президента, временного председателя Верховного Совета СССР, сохранить за Верховным Советом права высшего законодательного органа страны, являющиеся сейчас прерогативой только съезда, сформировать центральное правительство, а Госсовету, о котором говорится в заявлении, наследовать функции Совета Федерации. В значительной мере сохранялись полномочия президента СССР.

После завершения второго дня работы съезда президенты взялись за этот проект и «разнесли» его. Правда, критика была слишком общей: просто не так — и все. Не устраивали не статьи предлагаемого законопроекта, не устраивало их нечто другое, а именно хоть какое-то сохранение союзных структур, продление жизни пресловутого Центра. Не случайно почти весь этот день в зале настойчиво звучала критика в адрес союзных министерств, других структур, не обходилась и политика Центра, который, как сказал Б. Н. Ельцин, безнадежно отстал от страны. Единственным светлым моментом второго дня были выступления депутатов от автономий, которые в лице Центра всегда видели защитника от произвола руководства союзных республик.

Раздраженные и усталые, доделав еще какие-то дела в кабинетах, мы разъехались по домам. Я уже сбился со счета, которую ночь сплю от силы четыре часа, и настроился отдохнуть. Не удалось. Ночью, после 24 часов, позвонил президент.

— Только что звонил Руцкой, — сообщил он. — Говорит, что они с Шахраем сделали очень удачный вариант закона. Организуй, чтобы завтра с утра он был роздан депутатам.

— Михаил Сергеевич! — взмолился я. — На съезде же комиссию для этого утвердили. Мимо нее и без нее никакие проекты Закона раздавать нельзя. Опять будет грандиозный скандал! И потом: вы же не видели этот вариант, я не видел, Нишанов не видел, Калмыков, уверен, — тоже. (Ю. Х. Калмыков, один из крупнейших советских юристов, возглавлял упомянутую выше комиссию).

— Да, пожалуй, ты прав, — сказал президент, не очень, правда, добрым голосом. — Тогда организуй, чтобы по экземпляру было у членов президиума. Опять соберемся пораньше, вместе посмотрим, доработаем. Я сейчас скажу, чтобы всех предупредили.

— Калмыкова не забудьте пригласить, — попросил я.

По двум «вертушкам», которые стояли у меня в квартире, я стал разыскивать Руцкого. Не нашел. Позвонил Н. Ф. Рубцову и с облегчением узнал, что пакет от Руцкого уже привезли в Кремль. Я попросил его сделать 50 копий и в восемь часов утра разложить их на столе в комнате Президиума.

Приехал на работу опять раньше всех, кроме Рубцова, конечно, который, наверное, вообще не ездил домой, и сразу же вцепился в привезенный ночью текст. Законопроект был составлен весьма квалифицированно, угадывалась рука С. М. Шахрая. Важно было то, что существенная часть вчерашних предложений нашей комиссии была хоть и не в прежней форме, но учтена.

В 9 часов весь президиум съезда был уже во дворце. Вместе с Ельциным приехали А. В. Руцкой, Г. Э. Бурбулис, С. М. Шахрай. Так как Горбачев на их появление не прореагировал, я решил, что это с ним согласовано. (Позже узнал, что нет.) Ю. Х. Калмыков внимательно читал проект, что-то помечая на полях.

— Ну что, давайте быстро посмотрим, — предложил Горбачев. — А то ведь через час заседание надо открывать.

Разместились за столом. Началось коллективное «творчество»: каждый правил по своему экземпляру, президенты громко вносили предложения, Ельцин черными чернилами густо украшал листы, лежащие перед ним. Вице-президент? Хватит нам того, что был. Центральное правительство? Опять эта армия чиновников будет мешать реформам. Верховный Совет — высшая законодательная власть? Надо его в принципе реформировать, ничего хорошего от «лукьяновского» парламента ждать не приходится. Полномочия президента? Да у президента и так вся власть остается — он же будет руководить Госсоветом. А Госсовет должен все взять на себя.

М. С. Горбачев пытался отстаивать некоторые позиции, с ним иногда соглашались, чаще нет. Несколько раз возвращались к формулировкам, по которым уступили ему, и опять пытались их либо вычеркнуть, либо переделать по-своему. Ельцин и Назарбаев явно действовали заодно. Шушкевич особой активности не проявлял. Л. М. Кравчук, приехавший к этому дню на съезд, твердо добивался, чтобы Верховный Совет СССР был квалифицирован не как законодательный, а лишь как представительный орган, расставляя тем самым очередную ловушку центральной власти, точнее, ее последней структуре. Шахрай и Калмыков легко и убедительно уточняли юридические формулировки, предлагали варианты. Руцкой устало курил, в работу почти не вмешивался. Бурбулис, сидевший рядом с Горбачевым, высказался раз или два, но по самым принципиальным вопросам — управление хозяйством, подчиненность МВД, КГБ, МИДа и армии.

Время истекло, надо было идти в зал. Решили, что теперь проект уже можно раздать депутатам, а вторую половину дня дорабатывать его опять на собраниях депутатов по республикам.

Наша вера в то, что коллективный разум куда как более эффективен, справедлив и принципиален, чем индивидуальный, совершенно неистребима. Если бы экономикой, производством, а уж тем более конструкторскими, научными разработками можно было управлять посредством собраний и дискуссий, Отечество наше уже давно процветало бы на зависть всему неколлективизированному человечеству. Особенно мы обожаем коллективность в политике, делая вид, что не понимаем, или действительно не понимая навязанной нам роли коллективной ширмы для интересов очередного политикана, между прочим, интересов сугубо индивидуальных.

Если президенты республик не смогли провести в законопроект какие-то идеи утром, они с успехом сделали это вечером, при обсуждении документа со своими депутатами. В частности, именно тогда вылетел из проекта пункт о временном председателе Верховного Совета СССР, хотя все президенты знали, что на это место Горбачев хотел предложить кандидатуру А. А. Собчака и, по-моему, даже уговорил его не отказываться. На собрании российских депутатов СССР этот пункт был решительно ликвидирован. Впрочем, тут, возможно, надо учитывать и масштаб фигуры Собчака; вряд ли как московская, так и российская политическая тусовки очень уж радовались появлению в столице столь яркого политика да еще в роли фактически второго лица в государстве. Некоторые депутаты предлагали это чуть ли не с первых дней существования нового Верховного Совета СССР. И действительно, какой бы мощный тандем мог получиться: Горбачев — Собчак! Не чиновник, не интриган — политик, оратор, ученый-юрист. Михаил Сергеевич положился на старую дружбу…

Мы сидели с ним в комнате президиума Съезда и по внутренней трансляции слушали, как Б. Н. Ельцин ведет собрание депутатов от РСФСР. Собственно, мы и сами были российскими депутатами, но наша причастность к Центру была для ельцинской команды абсолютно нетерпима, и на собрания такого рода нас никогда не приглашали. Больше никого в комнате не было. Обсуждение затягивалось. Из зала слышны были голоса Шахрая и почему-то особенно часто Цыпляева. Ельцин через микрофон председательствующего отвечал: «Вычеркиваем!», «Снимаем!». От законопроекта оставались республиканские рожки да ножки.

— Михаил Сергеевич! — обратился я к президенту. — Что же мы получим в результате? Вы же видите, что у президента СССР не остается ничего. Даже представительские функции и те никак не зафиксированы.

— Знаешь, надо это перетерпеть, — ответил он, как обычно. — Ты думаешь, меня все это не задевает, не бьет? Еще как задевает! Я ведь все вижу и все понимаю. Но я убежден: еще немного и процесс все-таки нормализуется. Пройдет опьянение независимостью, пройдет. Главное сейчас — не допустить открытой конфронтации, не вызвать силовых столкновений. Потом и народ, и руководители поймут, что надо считаться друг другом, согласовывать интересы. А для этого нужны центральные структуры, без них не обойтись. Надо набраться выдержки, терпения. Не паникуй.

Не дождавшись завершения собрания, мы ушли. Вечером съездовская комиссия собрала и свела воедино замечания и предложения всех республик. Еще раз все мы встретились утром, снова «прошлись» по тексту законопроекта. 5 сентября 1991 года (все-таки в три дня не уложились) конституционный Закон СССР «Об органах государственной власти и управления Союза ССР в переходный период» был принят фактически, ну, по крайней мере, процентов на девяносто, в редакции руководства РСФСР. Видимо, так и не отдавая себе полного отчета в том, куда мы переходим и откуда уходим, народные депутаты нажали на зеленые кнопки системы голосования.

Заседание опять вел Горбачев. Думаю, его влияние в очень большой степени предопределило оглушительный результат голосования, депутаты, как и многие представители других властных структур СССР, продолжали надеяться на политическую изворотливость президента, на его умение примирять, казалось бы, абсолютно непримиримое. Конечно, под суровым давлением республиканских президентов депутаты все равно бы приняли закон. Но чтобы так! После постатейного голосования, в котором «жертвою пало» только положение «О нецелесообразности проведения в переходный период очередных Съездов народных депутатов СССР», законопроект в целом принимается 1682 голосами «за». Против только 43 депутата.

Из текста закона совершенно логично следовало, что, хотя прямого запрета на созыв съездов удалось избежать, созвать их будет невозможно. Возникший впервые после Учредительного собрания, разогнанного большевиками 6 января 1918 года, самый представительный, можно уверенно сказать — всенародный, форум совершил харакири, чтобы не ввергнуть страну в потрясения, которые у нас, как покажет опыт октября 1993 года, всегда могут стать бессмысленными и беспощадными. И сколько бы потом ни сожалели об этом сами народные депутаты СССР, сколько бы потом их ни упрекали в консерватизме, выбора у них не было.

Убедительнее всего это подтверждает текст принятого закона:

Статья 1. В переходный период высшим представительным органом власти Союза ССР является Верховный Совет СССР, состоящий из двух самостоятельных палат: Совета Республик и Совета Союза.

В Совет Республик входит по 20 депутатов от каждой союзной республики из числа народных депутатов СССР и союзных республик, делегируемых высшими органами государственной власти этих республик. С учетом федеративного устройства РСФСР она имеет в Совете Республик 52 депутата. Другие союзные республики, имеющие в своем составе республики и автономные образования, дополнительно делегируют в состав Совета Республик по одному депутату от каждой республики и автономии. В целях обеспечения равноправия республик при голосовании в Совете Республик каждая союзная республика имеет один голос.

Совет Союза формируется депутациями союзных республик из числа народных депутатов СССР по существующим ныне квотам и по согласованию с высшими органами государственной власти союзных республик.

Статья 2. Совет Республик и Совет Союза Верховного Совета СССР совместными решениями вносят изменения в Конституцию СССР, принимают в состав Союза ССР новые государства, заслушивают Президента СССР по наиболее важным вопросам внутренней и внешней политики, утверждают союзный бюджет и отчет о его исполнении, объявляют войну и заключают мир.

Совет Республик принимает решения об организации и порядке деятельности союзных органов, ратифицирует и денонсирует международные договоры Союза ССР.

Совет Союза рассматривает вопросы обеспечения прав и свобод граждан и принимает решения по всем вопросам компетенции Верховного Совета СССР за исключением тех, которые относятся к компетенции Совета Республик. Законы, принятые Советом Союза, вступают в силу после их одобрения Советом Республик.

Высшие органы государственной власти союзных республик вправе приостанавливать на территории республики действие законов, принимаемых Верховным Советом СССР, только в случае их противоречия Конституции союзной республики.

Статья 3. Для согласованного решения вопросов внутренней и внешней политики, затрагивающих общие интересы республик, образуется на межреспубликанской основе Государственный Совет СССР. Государственный Совет СССР состоит из Президента СССР и высших должностных лиц союзных республик, названных в Конституции СССР. Работой Государственного Совета СССР руководит Президент СССР. Государственный Совет СССР определяет порядок своей деятельности. Решения Государственного Совета СССР носят обязательный характер.

Статья 4. Должность вице-президента СССР упраздняется.

Если Президент СССР по тем или иным причинам не может далее исполнять свои обязанности (в том числе — по состоянию здоровья, подтвержденному заключением государственной медицинской комиссии, образуемой Верховным Советом СССР), Государственный Совет СССР избирает из числа своих членов Председателя Государственного Совета СССР, временно исполняющего обязанности Президента СССР. Это решение подлежит утверждению Верховным Советом СССР в течение трех дней.

Статья 5. Для координации управления народным хозяйством, согласованного проведения экономических реформ и социальной политики союзные республики образуют на паритетных началах Межреспубликанский экономический комитет. Председатель Комитета назначается Президентом СССР с согласия Государственного Совета СССР. Руководство общесоюзными органами, ведающими вопросами обороны, безопасности, правопорядком и международными делами, осуществляется Президентом СССР и Государственным Советом СССР.

Межреспубликанский экономический комитет и руководители общесоюзных органов подотчетны в своей деятельности Президенту СССР, Государственному Совету СССР, Верховному Совету СССР.

Статья 6. Сохраняется статус народных депутатов СССР за всеми депутатами на срок их полномочий, включая право на участие в работе Верховного Совета СССР и его органов.

Статья 7. Созыв первого заседания сессии нового состава Верховного Совета СССР осуществляется Президентом СССР не позднее 2 октября 1991 года.

На период до начала работы Верховного Совета СССР нового состава сохраняются полномочия существующего Верховного Совета СССР, сессия которого может быть созвана председателями палат.

Статья 8. Положения Конституции СССР действуют в части, не противоречащей настоящему Закону.

Изменения Конституции СССР, принятые Верховным Советом СССР, вступают в действие после их ратификации высшими законодательными органами всех союзных республик.

Статья 9. Настоящий Закон вступает в силу с момента его опубликования, за исключением статьи 2, которая вступает в действие с момента открытия первой сессии Верховного Совета СССР нового созыва.

Президент Союза Советских

Социалистических Республик

М. Горбачев

Москва. Кремль

5 сентября 1991 г.

Как все повторяется на свете! Нынешний Совет Федерации, после прихода к власти В. В. Путина формируется точно так же, как записано в статье 1 этого закона: депутаты Совета Республик (верхней палаты пока еще существующего Верховного Совета СССР) делегируются высшими органами государственной власти республик. Делегируются! Но хотя бы из числа ранее избранных депутатов. Вот пока еще до положения «одна республика — один голос» новая Россия не поднялась. Слава богу, «не поднялась» она и до того, чтобы нижнюю палату формировать «по согласованию с высшими органами власти» республик. Иначе Государственную думу России пришлось бы комплектовать по согласованию с губернаторами и президентами бывших автономий.

Суть закона была, конечно, не в этом. «Представительный орган власти», хотя и высший (ст. 1), мало тревожил республиканских лидеров. Было записано главное: власти союзных республик вправе приостанавливать на территории своих республик действие законов, принимаемых Верховным Советом СССР. Правда, добавлено: в случае их противоречия конституции той или иной республики. Но попробуй докажи, что не противоречит. Сама Россия вот уж десять лет решает с субъектами Федерации этот вопрос — противоречат или не противоречат.

К этому колоссальному юридическому подрыву существования единой страны добавили и организационный подрыв, устранив практически все союзные органы исполнительной власти, переведя силовые структуры в некое небывалое двойное подчинение.

И подвели итог: положения Конституции СССР действуют в части, не противоречащей настоящему закону. То есть действие Конституции СССР приостанавливалось, так как все ее формулировки, касающиеся устройства процесса законотворческой деятельности, формирования выборных органов, противоречили этому закону.

Его применение ярче всего, на мой взгляд, продемонстрировал российский парламент. 27 сентября 1991 года новый Верховный Совет СССР еще ни разу не собрался и не был даже сформирован, а наши коллеги в «Белом доме» уже послали ему суровый привет:

«Народные депутаты РСФСР и народные депутаты СССР, представляющие РСФСР в Верховном Совете СССР, руководствуются в своей деятельности Конституцией и Законами РСФСР, решениями Съезда народных депутатов РСФСР и Верховного Совета РСФСР, а также действующим на территории РСФСР законодательством Союза ССР и отстаивают экономические и политические интересы Российской Федерации. (Как видим, постановлениями и решениями Верховного Совета СССР, съездов СССР они руководствоваться не могут и интересы СССР не имеют права отстаивать. — Авт.).

Народные депутаты РСФСР и народные депутаты СССР, представляющие РСФСР в Верховном Совете СССР, могут быть отозваны Верховным Советом РСФСР… (Здесь совсем исчезают статья 6 только что принятого закона и избиратель. Избрать он избрал, а вот отзовут без него. — Авт.)

Решения Верховного Совета СССР, не поддержанные делегацией РСФСР, подлежат незамедлительному рассмотрению на сессии Верховного Совета РСФСР, а в период между сессиями — на заседании Президиума Верховного Совета РСФСР (над союзным парламентом берет контроль даже не российский парламент, а всего лишь его президиум. — Авт.)».

И только-только ударил беловежский колокол, последовало:

«…Отозвать депутатские группы РСФСР из Совета Республик и Совета Союза Верховного Совета СССР». (Из постановления Верховного Совета РСФСР от 12 декабря 1991 года).

А после этого можно поставить крест на самих народных депутатах СССР:

«Прекратить депутатскую деятельность народных депутатов СССР на территории Российской Федерации со 2 января 1992 года. Не применять с того же срока нормативные акты бывшего СССР, регулирующие их деятельность». (Из постановления Верховного Совета РСФСР от 27 декабря 1991 года).

С горечью приходится вспоминать, что политиков, с энтузиазмом голосовавших за то, чтобы «добить гидру» — союзный парламент, всего лишь через пару лет самих постигнет страшная судьба: их разгромят не просто указами и постановлениями, а снарядами из танковых пушек, автоматными очередями и дубинами спецназа. Российский Верховный Совет будет, как и союзный, тоже объявлен отставшим от страны, от реформ, реакционным и опять же во имя этих реформ сметен с лица земли.

Но пока он торжествовал победу. Нам же после закрытия съезда надо было собирать новый Верховный Совет СССР. Приведенный выше конституционный закон указал точную дату: 2 октября 1991 года. Еще утром 5 сентября, во время последнего обсуждения законопроекта в комнате президиума, мы с Нишановым пытались внушить Горбачеву, что времени мало, что не успеем. Президент отмахнулся: «Ничего, успеем. Работать надо больше!» И вот теперь председатели палат опять превратились в «телефонистов», по несколько раз в день обзванивая все республики СССР, кроме прибалтийских. Туда уже не было нужды звонить: на первом же своем заседании 6 сентября только что образованный съездом Госсовет принял постановление о признании независимости Литвы, Эстонии, Латвии.

Поскольку союзный парламент теперь стал как бы «дочерним» по отношению к республиканским Верховным Советам, надо было не только добиться, чтобы республики определили, кто будет их представлять в Кремле, но и утвердили депутатские составы на сессиях своих Верховных Советов. Вроде бы рутинная задача, но решить ее нам никак не удавалось.

С каждым днем становилось все более ясным, что республикам не нужен даже полностью зависимый от них, но — союзный парламент. Некоторые из президентов и председателей Верховных Советов просто избегали выходить с нами на связь. Другие обещали быстро сформировать свои депутации, но обещаний не выполняли. Третьи уверяли, что все уже обсуждено, решено, проголосовано, однако потом меняли свою позицию, принимались заново «тасовать» состав депутатов.

Уже через несколько дней после начала этих сложных, порой унизительных, чаще явно бесполезных переговоров мы поняли, что в контрольный срок не уложимся. 13 сентября мы послали по этому поводу первую записку президенту СССР.

М. С. ГОРБАЧЕВУ

О сессии Верховного Совета СССР нового состава

I. Как известно, сессия должна собраться 2 октября. Вопрос о том, будет ли этот срок выдержан, пока остается открытым. Главная проблема — формирование депутаций от республик.

На 12 сентября, можно сказать, вполне определились с составом депутаций по обеим палатам (хотя эти составы должны будут еще пройти через сессии Верховных Советов) следующие республики:

Белоруссия, Казахстан. Азербайджан, Таджикистан, Киргизия. Туркмения. В Армении вопрос будет решен после 20 сентября. Из Узбекистана на утро 13 сентября информации не было. Активная работа идет в РСФСР, результаты будут известны позже. Есть некоторые неясности по Украине. 12 сентября заместитель Председателя Верховного Совета Украины т. Гринев В. Б. выступил на сессии Верховного Совета с предложением безотлагательно определить формы участия Украины в межреспубликанских органах. Окончательное решение по этому вопросу поручено принять Президиуму Верховного Совета Украины до 17 сентября. Молдова собирается прислать наблюдателей, Прибалтийские республики — тоже; от Грузии информации нет.

Было бы целесообразно обратить внимание членов Госсовета на ход формирования Верховного Совета СССР и попросить тт. Ельцина Б. Н. и Кравчука Л. М. взять этот процесс по своим республикам под личный контроль.

В качестве запасного варианта, видимо, следует проговорить возможность переноса открытия сессии примерно на 20 дней в связи с тем, что не все Верховные Советы республик смогут за это время полностью определиться по депутациям. Такой перенос может быть осуществлен только Указом Президента, ибо Съезд ему поручил созыв сессии, и, разумеется, тут требуется согласие членов Госсовета.

Горбачев сразу согласился с нами и подписал первый указ о переносе сессии. Потом ему придется подписать и второй указ по этому вопросу.

Самой «трудной» для нас опять стала Украина. Сегодня уже и не счесть разговоров с Л. М. Кравчуком, с его заместителем, а позже соперником на выборах президента Украины, Владимиром Гриневым, с народными депутатами СССР от республики, которые не раз пытались сами собрать депутацию хотя бы в одну палату союзного парламента. Трижды я просил М. С. Горбачева переговорить с Кравчуком, хотя видел, что мои просьбы раздражают его. Результатов не прибавлялось, а время стремительно убывало. 30 сентября мы были вынуждены направить президенту СССР еще одну записку, наклеив к ней «флажок»: «Срочно! Просьба доложить при первой возможности!»

Президенту СССР

товарищу Горбачеву м. С.

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Перед заседанием Госсовета в г. Алма-Ате считаем необходимым обратить Ваше и членов Госсовета внимание на положение, которое складывается с созывом сессии Верховного Совета СССР нового состава.

1. Только пять суверенных республик — Белоруссия, Казахстан. Киргизия, Таджикистан и Туркмения — сформировали, утвердили и прислали в Президиум ВС СССР списки депутаций в обе палаты. ВС РСФСР рассматривает состав депутации в эти дни.

2. Изменил свою позицию Азербайджан, ранее намеревавшийся утвердить депутацию 25 сентября. Теперь вопрос будет рассматриваться на Президиуме ВС республики 1 октября и только 16 октября — на сессии.

3. Армения выразила намерение участвовать в работе межреспубликанских центральных органов, но о депутации пока не дала никакой информации; такое же положение в Узбекистане.

4. Молдова намеревается прислать наблюдателей, но Приднестровье сформировало свою депутацию и требует предоставить ей статус полномочного представительства; Грузия не дала ответа ни на одно наше обращение, а Юго-Осетия известила, что она обязательно направит в ВС СССР своих депутатов.

5. Латвия, Литва, Эстония, первоначально считавшие возможным присутствие в ВС своих наблюдателей, видимо, отказались от этого. Вопрос на обсуждение парламентов не выносился и не готовится к этому.

6. Совершенно неясной остается позиция Украины. ВС республики так и не определился, участвует она или нет в деятельности межреспубликанских центральных органов; ближайшее заседание ВС Украины состоится не ранее 8 октября.

Таким образом, открытие сессии Верховного Совета СССР нового состава может состояться 8 октября с участием депутатов РСФСР, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, Таджикистана, Туркмении, Узбекистана (?), Армении (?); прибудут депутаты Приднестровья, Юго-Осетии, вероятно, Абхазии, что, по нашему мнению, сразу же резко повлияет на обстановку в Молдове и Грузии; задержка депутации Азербайджана означает немедленный самостоятельный приезд депутатов от НКАО. Нам сообщают также о готовности самостоятельного участия депутатов Крыма.

Мы настоятельно просим Вас поставить эти вопросы перед Госсоветом. Неучастие Украины — это, как Вы понимаете, не просто отсутствие одной депутации, это сигнал и демонстрация всему мировому сообществу о том, что от реформируемого СССР политически откололась крупнейшая республика. В таком случае союзный парламент, который ныне остается для мира последним свидетельством (вместе с Президентом Горбачевым) существования такого субъекта международного права, как наше союзное государство, разрушается окончательно и перестает быть таким свидетельством. Да и вообще, о какой правовой дееспособности Верховного Совета может идти речь без участия в нем Украины?!

В связи о изложенным было бы целесообразно в целях проведения дополнительных консультаций с республиками по вопросам формирования нового Верховного Совета еще раз отсрочить начало работы сессии.

Некоторые комитеты и комиссии ВС СССР, депутатские группы считают, что определенным выходом из создавшейся ситуации могла бы быть реализация права, предоставленного председателям палат Законом от 5 сентября с. г. «Об органах государственного управления в переходный период», созвать Верховный Совет старого состава. Он мог бы сформировать комиссию по разработке нового избирательного закона, определить срок его принятия и назначить новые выборы. Но это можно сделать при одном условии; если на Госсовете удастся договориться, что такие выборы будут. Без этого созывать старый Верховный Совет СССР можно только для заявления о самороспуске.

Более перспективным представляется принятие Госсоветом Заявления, а лучше Обращения к Президенту СССР «О предстоящей сессии Верховного Совета нового состава». В этом Заявлении, по нашему мнению, должен быть поставлен вопрос о подготовительном периоде сессии, перечислены те проблемы внутренней и внешней политики, для которых настоятельно необходимо создание правовой основы. То есть «подготовительный период» имел бы двойное предназначение: оставляя возможность дальнейших консультаций с парламентами республик по процессу формирования ВС СССР, он стал бы временем целенаправленной подготовки неотложных законопроектов уже набравшими опыт комитетами и комиссиями, куда можно сразу же привлекать и новых, утвержденных республиками членов ВС СССР.

Иными словами, необходимо какое-то решение. Ибо собрать ВС СССР без Украины или не собрать его вообще — это примерно одно и то же, а именно: предпоследнее свидетельство крушения Центра хоть в старом, хоть в новом его понимании. И полное публичное признание дезинтеграции страны со всеми вытекающими отсюда последствиями.




Председатель

Совета Союза

Верховного Совета СССР




(И. Лаптев)







Председатель

Совета Национальностей

Верховного Совета СССР




(Р. Нишанов)




Ничего не получалось у нас и с членами Верховного Совета СССР от РСФСР. Российский парламент не проявлял к формированию нового союзного парламента ни малейшего интереса, видимо, уже закрыв для себя этот вопрос. Р. И. Хасбулатов все еще не избран спикером Верховного Совета (это произойдет только 28 октября 1991 года на втором этапе 5-го Съезда нардепов РСФСР), ему не до формирования депутаций, да и от Ельцина он каких-либо указаний на этот счет не имел. Тогда я позвонил Б. Н. Ельцину.

У президента России было одно замечательное и, по-моему, еще никем не отмеченное качество: если он был на месте и мог разговаривать, он после доклада дежурного помощника о звонке брал трубку. Если его не было на месте, обязательно перезванивал сам. Иными словами, если ты, конечно, по соответствующим системам правительственной связи звонил Ельцину, то мог быть на сто процентов уверен, что разговор состоится. Причем Ельцин мог перезвонить и поздним вечером, и даже ночью — время он измерял по-своему. Жаль, что такая деловая обязательность и корректность потом были утрачены, а у его многочисленных соратников они как-то вообще не привились.

На месте его не было, но через 2–3 часа он позвонил.

— Вы мне звонили? Слушаю вас.

Я обрисовал ему ситуацию с формированием Верховного Совета СССР и попросил вмешаться в определение состава российских представителей. Он предложил завтра же встретиться в Большом Кремлевском дворце, где шел очередной съезд или сессия Верховного Совета народных депутатов РСФСР, переговорить в перерыве. Не знаю, как позже, но тогда память у него была отменной. В условленное время он появился в Екатерининском зале БКД, где я его ждал. Не присаживаясь, просто облокотившись на высокий мраморный подоконник, мы за несколько минут обо всем договорились. Причем ничего из сказанного вчера повторять не пришлось. Российскую депутацию можно было считать сформированной. Так и произошло.

С Украиной же дело никак не двигалось. 8 октября сессия Верховного Совета республики действительно открылась, и действительно в первоочередном порядке, как и обещал мне Гринев, был поставлен вопрос «О депутатской группе Украины в Совете Республик и Совете Союза Верховного Совета СССР переходного периода». 9 октября парламент Украины принял за основу проект постановления, в котором говорилось:

«Учитывая то, что Верховный Совет СССР в соответствии с Законом СССР «Об органах государственной власти и управления Союза ССР в переходный период» наделен правом принимать законы, которые действуют на территории суверенных республик, что противоречит Конституции Украины, Акту о независимости Украины, Декларации о государственном суверенитете Украины, депутатские группы в Совет Республик и Совет Союза Верховного Совета СССР не направлять».

И даже несмотря на то что В. Б. Гринев получил поручение еще раз изучить вопрос, провести консультации с другими союзными республиками и через неделю еще раз доложить об этом на сессии, было ясно, что Украина решение приняла.

В этом я еще раз убедился, когда в Москву привезли протокол обсуждения. Всего выступил 21 депутат, то есть дискуссия была напряженной. 7 ораторов выказались за делегирование украинских представителей в Верховный Совет СССР, 10 — против, а еще 4 — за то, чтобы участвовать в работе только одной палаты — Совета Республик. И среди этих четырех — Л. М. Кравчук и В. Б. Гринев. По сути дела, это тоже были выступления «против», так как двухпалатный парламент приобретал при таком подходе абсолютную нелегитимность.

11 октября мы с Р. Н. Нишановым доложили об этом Горбачеву, и он после долгих колебаний еще раз отложил начало сессии нового Верховного Совета.

По-моему, это была наша последняя с Рафиком совместная записка президенту СССР. Мой коллега оказался в весьма щекотливом положении. Наши с ним полномочия председателей палат завершались в день открытия сессии Верховного Совета нового состава. Меня это не очень волновало, так как я уже принял свое решение — в отставку, независимо от того, будут меня снова рекомендовать председателем или не будут. У Нишанова ситуация была принципиально иной. В республику он вернуться не мог, ибо они с президентом Узбекистана Исламом Каримовым, мягко говоря, терпеть не могли друг друга. В Москве ему работу никто не предлагал. Жил он в хорошей, но служебной квартире, на которую, безусловно, начнет претендовать новый руководитель палаты.

Совершенно понятно, что в таком положении человек не может гореть трудовым энтузиазмом, поэтому приходилось все чаще закрывать амбразуру собой. А задачи были нешуточные. Наряду с формированием Верховного Совета надо было готовить реформирование Конституционной комиссии и приступать к работе над изменениями в Конституции СССР. Не просто актуальным, а сверхактуальным было принятие нового избирательного закона, для чего его, разумеется, следовало сначала написать. Измененные условия формирования парламента означали, что в Верховный Совет СССР войдет значительная группа людей, не являющихся союзными народными депутатами, — как оплачивать и организовать их труд, где разместить, ведь к началу сессии члены старого Верховного Совета не успеют освободить занимаемые ими помещения (некоторые вообще отказались это сделать)? Какую форму голосования определить на совместных заседаниях палат, учитывая, что в палате Совет Республик будет действовать принцип: одна республика — один голос? Так как Комитет по делам обороны и безопасности на последней сессии Верховного Совета расформирован, кто будет заниматься проблемами национальной безопасности? По новой схеме работы требуется еще один зал заседаний, надо попытаться заполучить зал пленумов ЦК КПСС, здесь же, в Кремле. Какие изменения требуется внести в Закон о статусе народного депутата СССР, чтобы уберечь парламентариев от преследований местной номенклатуры, которые обязательно будут? Надо хотя бы вчерне определить механизмы взаимодействия Верховного Совета с Госсоветом СССР. И так далее, и так далее.

Самыми тяжелыми были, как и всегда, персональные вопросы. Депутат Биходжал Рахимова была выведена из Верховного Совета СССР в связи с ее избранием секретарем ЦК Компартии Таджикистана, а затем лишена депутатского статуса по причине назначения вице-премьером СССР. Теперь она не секретарь, не вице-премьер, не депутат. Восстановить ее депутатский статус не позволяет закон, оставаться в республике, где она подвергается шельмованию и за то, что была секретарем ЦК, и за то, что была вице-премьером, она не может. Квартиры в Москве нет. В таком же положении генерал-лейтенант, бывший командующий 73-й воздушной армией, базировавшейся в Узбекистане, В. Г. Шканакин. Он только что перешел на постоянную работу в Верховный Совет, оставил поэтому свою должность, сдал жилье в республике, которая теперь не собирается его рекомендовать в новый состав союзного парламента. Незадолго перед этим схожие ситуации пережили О. Н. Сосковец и С. Н. Хаджиев — оба были назначены министрами СССР, оба сдали депутатские мандаты, а правительство пало. Чем помочь, к кому обратиться? Это было невыносимо.

На эти же дни выпали и не менее тягостные встречи с послами стран бывшего социалистического лагеря. Власть переменилась практически везде, послов, направленных в СССР одними режимами, отзывали уже другие режимы. Исключение составлял, пожалуй, только Р. Сланский, посол Чехословакии, который приехал в Москву еще до всех наших крутых перемен и устраивал новое руководство своей страны. Других же наших «братьев по классу» ждали дома добро бы пенсия, но чаще всего суровые разбирательства. Защитить их разваливающийся Советский Союз, его дезорганизованное руководство не могли. Президент по чьей-то рекомендации не принимал уезжающих послов. МИД обращался к нам, без визита в Кремль отпускать дипломатов было совсем уж неприлично. Так как я отвечал в Верховном Совете за международные дела, мне достались и международные слезы. Конечно, послы — люди опытные, держались они достойно, но не требовалось большой проницательности, чтобы видеть их растерянность и обиду.

В эти дни я часто бывал у М. С. Горбачева, постоянно встречался с его помощниками, советниками, особенно с А. Н. Яковлевым. И с тревогой замечал, что времени для разговоров и у президента СССР, и у его окружения становится все больше…






Глава 14. Снова смутное время





Смутное время в России — явление повторяющееся. Оно наставало то после Ивана Грозного, то после Петра Великого, то после Сталина, пока Н. С. Хрущев не справился с «антипартийной группой» в составе Молотова, Маленкова, Кагановича и «примкнувшего» ним Шепилова. Смутными и нелепыми для истории останутся и три года после смерти Л. И. Брежнева, которые только внешне представали спокойными.

Смута началась на нашей земле и с августа 1991 года. И в государстве, и в умах. Легкость, с которой власть над громадной ядерной державой перешла сначала в руки заговорщиков, тут же став достоянием Б. Н. Ельцина, а через три дня вроде бы опять вернувшись к законно избранному президенту СССР, озадачивала и шокировала не одних только политиков. Люди искали ответ на вопрос, почему так могло произойти? Ответа не было. И давать его, как теперь можно судить, никто не собирался. Тогда народ стал отвечать на этот вопрос сам, на свой лад. По стране, а по Москве тем более, пошли густые волны слухов и сплетен.

Нам пришлось вернуться к задачам той комиссии, которую мы образовали на сессии Верховного Совета СССР 26–31 августа, приняв для этого специальный Закон «Об образовании, полномочиях и порядке деятельности парламентской комиссии по расследованию причин и обстоятельств государственного переворота в СССР». Возглавил комиссию депутат А. М. Оболенский, который запомнился соотечественникам своим самовыдвижением в председатели Верховного Совета СССР, когда избирали Горбачева, что сделало те выборы альтернативными. Следы работы этой комиссии ныне таинственно затерялись, во всяком случае в многочисленных книгах на тему переворота мне их обнаружить не удалось. Но после 5-го Съезда народных депутатов СССР ее работе придавалось чрезвычайное значение.

Не обошла комиссия своим вниманием и меня, запросив соображения о причинах путча. Тогда, по горячим следам, я направил Оболенскому следующую большую записку:

Народному депутату СССР

тов. ОБОЛЕНСКОМУ А. М.

Уважаемый Александр Митрофанович!

Возглавляемая Вами комиссия (т. Юдин В. Д.) попросила меня поделиться своими соображениями о причинах антиконституционного переворота 19–21 августа.

Каждый из нас, наверное, все еще пытается определить для себя эти причины и скрытые пружины путча. Но для того чтобы наши суждения были достоверными, мы должны обладать гораздо большей информацией, чем обладали и обладаем сегодня. Поэтому мои заметки будут закономерно субъективными и ни в коем случае не могут претендовать на какой-то законченный анализ.

Сейчас появилось немало трактовок того, что главный путчист — это пустой прилавок в магазине, что именно плохое состояние рынка товаров народного потребления вызвало это антиконституционное, антинародное выступление. Мне кажется, что это не так, что пустой прилавок, равно как и другие наши экономические проблемы, был лишь одним из поводов, но отнюдь не причиной и тем более не главной причиной событий 19–21 августа. Главная причина, на мой взгляд, состояла и состоит в том, что десятилетиями правившие этой страной структуры начали ощущать реальную потерю реальной власти. Эти структуры известны — КГБ, МВД, армия и в центре — партия, точнее ее руководство. Можно даже сказать, это была единая структура, потому что одни и те же люди составляли и Политбюро ЦК партии, и возглавляли «силовые» министерства. Положения проекта Союзного договора, будь он подписан, окончательно закрепили бы для них потерю власти. Вот почему, мне кажется, 19–21 августа был просто отчаянный бросок за ускользающей властью, хотя вернуть ее прежним носителям стало практически невозможно уже значительно ранее, может быть после выборов Президента РСФСР. Но, видимо, здесь они сами поверили той дезинформации, которую гнали «наверх» и образцы которой представили нам, когда Павлов требовал дополнительных полномочий.

Особого осмысления заслуживает роль «главных» властей страны: законодательной, исполнительной, судебной. Конечно, слабость исполнительной власти, ее некомпетентность объективно работали на путч. Но вряд ли есть смысл адресовать исполнительной власти основной упрек — ведь путч, по сути дела, именно исполнительную власть возводил на пьедестал верховной власти, снова сращивая власть политическую и экономическую и снова отбрасывая всякие представления о правовых основах этой власти. Можно даже сказать, что исполнительная власть в том виде, в каком она у нас была, не могла не оказаться участником путча, ибо реформа разрушает прежде всего тоталитарный режим, а значит — пирамиду исполнительной власти.

Судебная власть, по сути дела, себя никак не проявила ни в участии в путче, ни в защите от него, ибо до сих пор остается — во многом из-за Верховного Совета СССР — властью бессильной, зависимой, неустроенной, необеспеченной и потому неэффективной.

Самые сложные вопросы мы должны задать себе — представителям законодательной власти. Был ли путч возможен, если бы у заговорщиков не было серьезной надежды на законодательное оформление своих действий? На правовую индульгенцию совершаемого греха? На поддержку законодателями антиконституционных шагов, коль скоро они «во благо страны»? Мне кажется, есть не так уж мало оснований ответить на эти вопросы утвердительно. Покорность, управляемость Верховного Совета, постоянные призывы самих депутатов к твердой руке, к твердому порядку, звучавшие с трибуны союзного парламента предложения ввести чрезвычайное положение в отдельных регионах, президентское правление и т. п. — не могло ли все это морально содействовать возникновению идеи путча? И никто из нас не может с полной уверенностью сказать, в каком составе был бы собран Верховный Совет, скажем, 19 или 20 августа, или какое решение он принял бы.

Наконец, хочу записать еще одно свое наблюдение. Оно касается нашего отношения к страшным словам. Здесь слово страшные не приходится брать в кавычки. Сколько раз и мы, и Президент, находясь в нашем зале, слышали заявления о том, что надо наконец проявить решительность, о том, что когда-то надо и власть, т. е. силу, употребить, о том, что Президент должен навести порядок. Хотя все понимали, что речь идет о применении принуждения, эти слова ведь находили немалое сочувствие в зале. А из него летели на всю страну и убеждали народ, что, да, так и надо поступить. На эти слова и требования не реагировал Президент, не реагировал в том смысле, чтобы показать их неприемлемость, недопустимость. И постепенно многие и многие свыкались с мыслью: а может быть, только в этом и заключается выход? Думаю, что это назойливое навязывание силовых решений, эта молчаливая реакция Президента, наверное, иными принимаемая за согласие, тоже должны быть проанализированы и рассмотрены с полной объективностью.

И последнее. Одной из причин путча — это для меня несомненно, — явилась кадровая политика Президента. Позволяя расчищать вокруг себя «кадровое пространство» и соглашаясь на удаление людей мыслящих, смелых, «неудобных», он заполнял это пространство людьми послушными, несамостоятельными, не беря в расчет, что именно послушные и несамостоятельные бывают самыми завистливыми и злобными. Атмосфера серости, которая сложилась вокруг Президента и в которой он должен был осуществлять политический анализ обстановки и принимать решения, установленная, как мы теперь знаем, его ближайшими сотрудниками практика неполного информирования или даже дезинформации, по-видимому, создали у Президента ошибочные представления о положении в стране и «в высших эшелонах власти», а у членов ГКЧП — представление, что в этой мутной воде именно они являются главными щуками, и позвали их «на охоту».

Но частью этой кадровой политики была ведь и процедура утверждения в Верховном Совете. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов. Верховный Совет оказался удивительно доверчив к «министерским сказкам». Рассуждения о легионах шпионов, лезущих в нашу страну со всех сторон, о готовности бесчисленных врагов в любую минуту напасть на Советский Союз и поработить нас, об организованной преступности, на борьбу с которой мы наперебой звали товарища Пуго, не озадачивая себя требованием представить и хоть какие-то результаты борьбы, все это как бы пресекало возможности дальнейшего анализа и, главным образом, не давало родиться вопросу: а является ли этот кандидат самым лучшим или все-таки надо еще подумать? Голосование шло почти всегда под конец дня в спешке, а если кто-то отклонял кандидатуру, то тут же поднимались доброжелатели и начинали рассказывать о том, какого замечательного человека мы недооценили, недопоняли, недоголосовали. Переголосуем? И зал дружно отвечает: «Переголосуем». Так комплектовалась команда. А теперь наступило время задавать себе проклятые вопросы: кто виноват в том, что она так комплектовалась? Виноват Президент и виноват Верховный Совет. Они создали команду, которая была призвана охранять государство, охранять Конституцию, а вместо этого решила опрокинуть Конституцию и, как итог, окончательно разрушила государство.

Я не буду вдаваться в рассуждения о состоянии общественного сознания, которое во многом остается сознанием люмпенизированным, сугубо восприимчивым к поиску врага, виноватого, ненашего человека, которое по характеру своему всегда отзывчиво к идее «большого хозяина», «крепкого кулака» или, по Оруэллу, «старшего брата». Рецидивы такого сознания весьма сильны, и, наверное, надежды на него во многом вдохновляли гэкачепистов. И хотя эти надежды не оправдались, вряд ли стоит данное обстоятельство расценивать как уже свершившееся изменение массового сознания. Расхожее выражение «народ уже не тот» не должно никого успокаивать в этом отношении. Когда речь идет о сотнях миллионов людей, то, как правило, отказывается, что где-то «уже не тот», а где-то еще ой как «тот»! Вот таковы мои соображения. Разумеется, неполные и, как я уже отмечал, субъективные. При этом я не касаюсь проблем организации работы Верховного Совета — они были у всех на глазах, и каждый может судить о них сам.

С уважением

И. Лаптев

В эти же сентябрьско-октябрьские дни возник еще один странный момент нашей общественной жизни. Бывшая печать КПСС и адвокаты членов ГКЧП начали явно согласованную кампанию по улучшению имиджа узников «Матросской тишины». Достаточно быстро к этому подключились и другие средства массовой информации, включая телевидение. Шли пресс-конференции, серии статей, заметок, трогательных подробностей из биографий, интервью с женами, воспоминания, фотографии, заключения врачей. Совершенно определенно выстраивались образы этаких политических Робин Гудов, которых подвигла на путч единственно боль за страну, за народ.

Это и побудило меня затеять одну беседу с М. С. Горбачевым, которая, как мне кажется, глубоко задела его, заставила раскрыться глубже, чем обычно, но была ему неприятна.

В кабинете президента России В. В. Путина стоит виденный нами всеми сотни раз светло-коричневый стол для совещаний, за которым он принимает визитеров, если их больше одного — в том случае он усаживает гостя за приставной столик у рабочего стола. При Горбачеве в этом кабинете стоял другой стол для заседаний — черного дерева, не очень длинный, но широкий, с закругленными углами. За ним могли разместиться восемь, от силы десять человек.

За этим столом сидели — М. С. Горбачев, Р. Н. Нишанов, Г. И. Ревенко, сменивший гэкачеписта Болдина на посту руководителя аппарата президента СССР, и я. Как помечено в моем ежедневнике, обсуждались вопросы, которые, говоря словами Горбачева, «подбрасывала» нам пресса сразу после 5-го съезда, — о полномочиях народных депутатов от КПСС и самого президента СССР. Ведь если Б. Н. Ельцин своим указом приостановил деятельность компартии на территории РСФСР, то в какое положение попадают депутаты от КПСС? Если Съезд народных депутатов СССР, избравший президента, больше не собирается, то сохраняет ли президент СССР свою легитимность? Нашим юристам пришлось основательно изучить эти вопросы и подготовить справки, которые мы как раз докладывали М. С. Горбачеву.

С полномочиями все было нормально. Депутаты избирались от КПСС, а не от республиканских партий, КПСС имела официальную регистрацию в Минюсте СССР, выборы проходили в соответствии с законом и были признаны действительными. Так что действия российского руководства не влекут за собой каких-либо последствий для «красной сотни», как, скажем, ликвидация ВЦСПС не затрагивает полномочий депутатов от профсоюзов. Еще более четко в законе прописан статус президента СССР. Будет съезд, не будет съезда, срок его полномочий истекает лишь 15 марта 1995 года.

Ознакомившись со справками, Горбачев вернул их нам, попросил принести кофе. Разговор пошел о каких-то второстепенных вещах. Кабинет ярко освещался солнцем, казался даже уютным, телефоны молчали.

В этот момент черт дернул меня за язык. Я спросил у президента, как он оценивает кампанию, которая развернулась в средствах массовой информации.

— Какую кампанию? О чем ты? — встрепенулся Горбачев.

— Ну, я думаю, кампанию, как тащить и затащить вас в очередную ловушку, — ответил я.

Президент потребовал объяснений.

Тогда еще не был опубликован ни один «мемуар», не делились своими версиями с читателями ни следователи, ни подследственные, не выступали со своими умозаключениями аналитики. Никто еще не обвинил Горбачева в том, что он сам себя арестовал в Форосе, что он лишь ждал, когда заговорщики придавят реформаторов и позовут его обратно в Кремль. И мне эти мысли также не приходили в голову, хотя один из вопросов возник у меня уже 21 августа, когда я узнал, что почти весь ГКЧП полетел к Горбачеву. Зачем полетел? Почему полетел? Ответить не могу до сих пор…

Объясняясь, я сказал президенту, что кампания в пользу заговорщиков очень опасна для него лично. После того как к ним привлекли такое большое общественное внимание, закрытым судом их судить невозможно. А открытым могут начать судить совсем не их. Залы судебных заседаний будут переполнены благожелательной к подсудимым публикой, и когда двое-трое «радетелей за народ» скажут, что да, президент все знал, был с ними в сговоре, то это произведет тем больший эффект, чем больше удастся разжалобить людей сегодня.

— Да брось ты! — нервно отреагировал Горбачев. — Я могу чем угодно поручиться — никто этому не поверит! Ты думаешь, кому-нибудь все еще не ясно, что я начинал это дело не для того, чтобы самому же его сворачивать. Я столько сил затратил на то, чтобы начать, развернуть процесс демократизации! И что, у кого-то мозги повернутся представить меня душителем этого процесса? Убежден: никто не поверит! Чепуха все это!

И повторил:

— Чепуха!

В ответ я только заметил, что он недооценивает пусть уже и порядком разрушенную, но все еще мощную машину партийной пропаганды и опыт бывших идеологов партии, о чем я могу судить, как ему известно, не по наслышке. Что партийные структуры на местах куда как более влиятельны, чем думают люди, сидящие в Кремле. Что антиперестроечные, антигорбачевские силы никуда не исчезли, и они припомнят ему все.

В этот момент Горбачев, очевидно, потерял над собой контроль. Измотанный путчем и тем, что развертывалось позже, президент приоткрылся и сказал то, что в других условиях осторожно обходил:

— А я что — этого не чувствую, не понимаю? Еще в 1985 году, начиная новый курс, я четко представлял: пока не отойдут от власти, не обессилют, не разрушатся партийные структуры, ничего не выйдет. Каждый последующий день убеждал меня в этом. Но я знал и другое, и мы с тобой об этом не раз говорили: оставь я партию, уйди с поста генсека, она в кратчайшее время могла бы стать самой страшной антиперестроечной силой, и в первую очередь призвать к ответу всех нас…

Мы действительно не раз говорили об этом. Во время одного из таких разговоров коснулись политической судьбы Берия и Маленкова. Вся власть, мыслимая и немыслимая, была после смерти Сталина в их руках. Возглавив исполнительные структуры, один — председатель правительства, другой — его первый заместитель, они отдали Хрущеву не самый важный, по сталинским временам, пост — Генерального секретаря ЦК КПСС. При Сталине он, возможно, и был не самым важным, сравнивать очень трудно — «отец народов» был над всеми постами. Но его наследники не учли, что весь аппарат государственных и общественных структур — это, по сути дела, партаппарат. Тот, кто контролирует аппарат, контролирует кадры, а кадры, как заявлял Сталин, «решают все». Н. С. Хрущев получил контроль над этим всеобъемлющим аппаратом, и мы знаем, что произошло потом: партия «скрутила» и КГБ, и правительство. Мне казалось, что Горбачев очень чутко реагировал на все колебания в системе «партия — государство». Будь на посту генсека другой человек, КПСС даже в первой половине 1991 года еще могла бы заблокировать, казалось, так далеко продвинутую политику новых рубежей.

Президент продолжал:

— Разве ты не видел, какая война шла на каждом Пленуме ЦК? А на двадцать восьмом съезде? Ты это тоже видел. Надо было терпеть, надо было держаться, даже когда на меня чуть ли не с кулаками шли. Но я добивался одного — чтобы номенклатура поняла: либо партия изменится, либо сойдет со сцены. Для многих секретарей оказалось легче сойти со сцены, чем допустить хоть какие-то перемены. Поэтому я сегодня еще больше убежден: мы правильно сделали, начав с политических реформ! Вся история нашего советского общества отмечена тем, что у нас политика давит любую экономику, а уж о демократии и говорить нечего. Разве мы этого не знаем? Сколько раз пытались начать реформы, а результат? Все разбивалось о партийные политические структуры. Они должны были либо измениться, либо уйти. Либо раздавить всю перестройку. Сегодня их заставили уйти. Неужели ты думаешь, что я не предполагал такой вариант? Да главное в перестройке было — передать власть от партии к легитимному парламенту! И только круглый идиот поверит, что я вдруг стал препятствовать этому, что я разваливал партию для того, чтобы все вернуть назад…

К сожалению, вошел дежурный секретарь и что-то сказал Горбачеву. Я и сейчас, как в замедленной съемке, вижу его переходящим к рабочему столу, поднимающим телефонную трубку. Мы хотели выйти, он махнул рукой: сидите. Возвращаясь на прежнее место, коротко бросил: «Назарбаев».

Думаю, что нестандартная реакция Михаила Сергеевича на мои рассуждения о «ловушке» вызвана была совсем не ими, не рассуждениями. Очевидно, у Горбачева уже была какая-то информация о том, что задержанные по делу ГКЧП начинают «подбрасывать» заявления о его причастности к августовским событиям: он якобы все знал, все мог изменить или отменить, сам путч был его спектаклем и тому подобное. И безусловно, он понимал грозную силу таких заявлений, которые, кроме всего прочего, придавали Ельцину дополнительную мощь в его борьбе с Центром. Парадокс состоит в том, что и в наши дни информации на эту тему не прибавилось и яснее она не стала.

Вот как описал первый визит путчистов в Форос начальник личной охраны президента СССР В. Медведев:

«…Мне позвонил дежурный по объекту:

— Владимир Тимофеевич! Пограничникам поступила команда: через резервные ворота дачи никого не выпускать!

— От кого поступила команда?

— Не знаю.

Я стал выяснять, и в этот момент в кабинет ко мне вошли оба моих начальника — Плеханов и Генералов… Мы поздоровались, и я сразу же спросил:

— Кто отдал команду перекрыть выход?

— Я, — Плеханов улыбался. — Не волнуйся, все в порядке.

Когда на объект приезжает начальник управления, все бразды правления переходят к нему, он имеет право отдавать любые распоряжения любому посту.

— К Михаилу Сергеевичу прилетела группа, пойди доложи.

— А кто приехал? По какому вопросу? Как доложить?

…Он назвал прибывших — Шенин, Бакланов, Болдин, Варенников. Перечень имен исключал всякие подозрения, больше того — успокаивал… Все свои. Самые, самые свои.

Плеханов остался у меня в кабинете, в гостевом доме, остальные находились в комнате отдыха. Я направился к Михаилу Сергеевичу…

— Прибыла группа. — Я назвал по именам. — Просят принять.

Он удивился:

— А зачем они прибыли?

— Не знаю.

Горбачев надолго замолчал…

А я отправился к себе в кабинет.

В кабинете у меня по-прежнему сидел Плеханов. Я сказал, что приказание выполнил, доложил, но Михаил Сергеевич не сказал ни «да», ни «нет».

Плеханов сам повел группу к Горбачеву.

…Вскоре вернулся.

— Что случилось-то? — снова попытался я выяснить.

— Да дела какие-то у них.

…Я снял домофонную трубку. У Горбачева должен загореться огонек, если он на месте — поднимет трубку… Но Плеханов объявил:

— Не трогай. Телефон не работает.

Тут я понял: хрущевский вариант. Вся связь отключена.

Мы вышли на улицу, остановились возле нашего подъезда. На выходе из гостевого дома появились визитеры. Плеханов громко, через дорогу, спросил:

— Ну, что там?

Болдин также громко ответил:

— Да ничего… Нет, не подписал.

Для меня, как начальника охраны, главный вопрос: угрожало ли что-нибудь в тот момент жизни президента, его личной безопасности? Смешно, хотя и грустно: ни об угрозе жизни, ни об аресте не могло быть и речи.

Прощаясь, обменялись рукопожатиями. Делегация вышла от Горбачева хоть и расстроенная, но, в общем, довольно спокойная…"[38 - Медведев В. Человек за спиной. М.:"Русслит, 1999. С. 273–279.]

Значит, все-таки ездили что-то подписывать… Указ о чрезвычайном положении? Отречение? Или Медведев ошибается. Ответ дает сам Горбачев.

Из протокола его допроса:

Вопрос. Они документов никаких не представили?

Ответ. Нет, документы мне не предъявлялись… Бакланов мне заявил примерно следующее: «Михаил Сергеевич, да от вас ничего не потребуется. Побудьте здесь. Мы за вас сделаем всю грязную работу…» Я еще раз повторил, что ни на какие авантюры не пойду, никому полномочий не передам, никакого указа не подпишу.

Варенников сидел напротив меня: «Подайте в отставку!» Я ответил, что этого не будет.[39 - Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 13–14.]

Чтобы опытнейший политик с университетской юридической подготовкой ни с того ни с сего заговорил о некой передаче полномочий, о неком указе, который ему «не предъявлялся» (обратите, кстати, внимание на промах следователей: они спрашивают о представлении документов, Горбачев отвечает о предъявлении, и следователей это, очевидно, удовлетворяет), — не могу поверить. Маршал Язов подтверждает, что «поехали, чтобы предъявить ультиматум президенту: или сдавайся, или будешь изолирован», «сказали, что неплохо бы вам, Михаил Сергеевич, уйти в отставку или временно поболеть".[40 - Там же. С. 28, 90.]

И совершенно потрясающее подтверждение сказанного Медведевым. Опять из уст самого Горбачева:

«Они поняли, что задуманное не проходит. Стали прощаться. Я еще раз повторил: «Уезжайте и доложите немедленно мою точку зрения».

Вопрос. Вы попрощались с ними за руку?

Ответ. Да. Я все же считал, что после такой встречи, после этого «душа» доложат все и взвесят, обдумают.[41 - Там же. С. 14–15.]

О том как «доложили, взвесили и обдумали», лучше всех, по-моему, рассказал премьер-министр СССР В. С. Павлов:

«Рассказ прибывших товарищей был коротким. Вполне определенно было сказано, пока президент будет выздоравливать, кто-то из двоих, Янаев или Лукьянов, должен взять на себя исполнение обязанностей президента…»

Янаев все пытался узнать у вернувшихся из Крыма, что именно произошло с Горбачевым, действительно ли он болен, почему не Лукьянов должен исполнять обязанности президента. Но ему ответили: «А тебе-то что? Мы же не врачи… Сказано же — он болен!» Тогда Янаев стал говорить: «А как же тогда объяснить, почему я беру на себя исполнение обязанностей президента? Почему именно я? Пусть Лукьянов берет это на себя…»

В ответ Лукьянов заявил: «По Конституции ты должен исполнять обязанности президента, а не я. Мое дело — собрать Верховный Совет СССР». Они начали спорить между собой…"[42 - Там же. С. 101.]

Это даже не приметы смутного времени, это подлинный театр абсурда. Где-то в уголке Крыма и в одном чиновном кабинете десяток человек играют во власть. Одному угрожают отставкой, он жмет на прощанье руки. Другому предлагают возглавить государство, он хнычет: почему я? Нет никакого плана, никакой подготовки, все либо пьют, либо несут несусветную чушь. Власть валяется буквально под ногами, и если бы ее не поднял Ельцин, нашелся бы кто-то другой.

Апофеозом же этого «старомодного», как выразился президент США Джордж Буш-старший, путча стало бегство в Форос почти всего состава ГКЧП. Наперегонки, обманывая российское руководство, своих товарищей и подчиненных, заговорщики кинулись на аэродром и полетели к Горбачеву. Зачем? Доложить, что подумали и… передумали? Покаяться? Интересно было бы получить ответы на эти вопросы.

Но есть один любопытный штришок в этом «паломничестве». Медведев пишет о том, что вынужден был подчиниться приказу своего начальника и не только допустить путчистов к Горбачеву, но и покинуть затем дачу в Форосе. Начальником охраны дачи был оставлен В. Генералов, известный своим рвением по службе и беспрекословным «начальстволюбием», а обязанности начальника личной охраны президента были поручены Олегу Климову — заместителю Медведева. То есть как бы не очень надежного с точки зрения руководства КГБ Медведева Плеханов заменил на более верных людей. Тем не менее, когда через три дня самое наивысшее начальство в лице товарищей Крючкова, Язова, Лукьянова, Ивашко и других в сопровождении того же Плеханова примчалось к Горбачеву, охрана их не пропустила.

Горбачеву, конечно, доложили о том, кто приехал. Когда с этим же известием к нему прибежал А. С.Черняев, один из самых близких его помощников, Горбачев его успокоил: «Я им ультиматум выдвинул — пока связь не восстановят, я с ними разговаривать не буду. И ребятам своим сказал, чтобы их никуда с дачи не выпускали…»

А разве три дня назад нельзя было так же сказать «ребятам»? Да, охрана президента тогда не подчинялась президенту, она входил в состав Девятого управления КГБ и подчинялась КГБ. Но она и теперь находилась в том же подчинении. И ни Плеханова, ни Крючкова еще пока никто от их должностей не освобождал. Так что же произошло? Еще один вопрос без ответа.

Считаю, что коварство таких вопросов Горбачев сознавал лучше, чем кто бы то ни было. Просто я нечаянно наступил ему на больную мозоль. Следствие вела прокуратура России, повлиять на нее он никак не мог, судебные процессы могли стать для него очень острой проблемой. Но когда я, упрямо продолжая свою мысль, сказал, что лучше бы процессы эти не проводились вообще, он посмотрел на меня с сожалением и прекратил разговор.

С этой беседы практически прекратились и наши встречи. Я продолжал «по крохам» комплектовать полный состав парламента, удалось опять включить в дело ту инициативную группу депутатов, которую мы сформировали перед съездом и которую потом так бесцеремонно отодвинули в сторону. Теперь эта группа отодвигала в сторону нас.

Но меня это уже волновало не слишком сильно. Еще ночью в кабинете Горбачева, когда я читал Заявление одиннадцати, и даже раньше, когда понял, что не сумел разобраться в паутине, которую плели самые близкие «соратники» президента, я решил, что взялся не за свое дело, что самое правильное будет — уйти. Я не мог сделать это в такой экстравагантной, драматической форме, как Э. А. Шеварднадзе, и не хотел быть так же равнодушно отодвинутым в сторону, как А. Н. Яковлев. Дал интервью нескольким газетам и «сжег за собой мосты», объявив о твердом желании не иметь больше ничего общего с руководством Верховным Советом. Лучше было бы вообще уйти из Верховного Совета, но мои коллеги — сопредседатели Движения демократических реформ А. И. Вольский, Э. А. Шеварднадзе и А. Н. Яковлев не были с этим согласны. Вместе с Г. Х. Поповым они предприняли какие-то усилия, и я снова оказался членом союзного парламента.

С огромным трудом, но сессию парламента нового состава мы подготовили, кворум собрали. Теперь мне оставалось собрать свои бумаги в кабинете № 417 здания Верховного Совета СССР. Как обычно, самым рабочим днем оказалось воскресенье. Я сортировал бумаги — эту в секретариат, эту в свой архив, эту в корзину, — когда сработал аппарат АТС-1. Президент СССР звонил из машины, он тоже ехал в Кремль.

— Так ты твердо решил не выдвигаться на должность председателя новой палаты? — спросил он, поздоровавшись и задав несколько вопросов о процедуре открытия сессии.

Помня о почти необъяснимой способности Горбачева уговаривать людей, я напрягся:

— Совершенно твердо! Кроме того, я уже и поддержку обещал депутатам, которые внесут альтернативные кандидатуры.

— Значит, Лубенченко проходит?

— Думаю, что да.

— Но тогда надо позаботиться о тебе, — сказал Президент.

— Вообще-то было бы неплохо, — согласился я.

— Ну, у тебя не должно быть сомнений на этот счет, — заверил меня Горбачев.

Через день после этого разговора старейший член Верховного Совета нового состава, по-моему, это был депутат Урусов от Казахстана, открыл сессию, которой предстояло проработать около двух месяцев и закрыться навсегда.

Сразу же после открытия я попросил слово и обратился к собравшимся в зале:

— Уважаемый председательствующий!

Уважаемые народные депутаты!

Полномочия и обязанности председателя Совета Союза Верховного Совета СССР старого состава заканчиваются с открытием сегодняшнего заседания палаты, и я должен передать их в установленном порядке новому председателю. Таким образом, норма старого регламента о праве на внеочередное выступление на меня уже не распространяется. И я тем более признателен за возможность краткого обращения к членам Совета Союза и старого, и нового составов.

Я проработал на посту председателя палаты год и семь месяцев, хотя кажется — для меня во всяком случае, — прошла целая вечность. Все было за это время: и дружная работа, и глухое непонимание, и согласие, и жестокие противоречия. Я объясняю это как личными качествами каждого из нас, так и тем, что именно в этот срок наша страна, а значит и парламент, переживали драматические события. Впрочем, переживали — не то слово. Мы живем в этих событиях, да и завтрашний наш день будет определяться ими же.

Но трудности и горести, которые нам всем достались в избытке, не должны быть единственным критерием оценки работы, которая прошла в этом зале. Здесь нашими общими усилиями был впервые в советской истории нашей страны начат и отлажен нормальный процесс законодательства. Впервые законотворчество вышло из аппаратных кулуаров на арену широчайшего общественного внимания. Впервые оно по-настоящему вершилось людьми, уполномоченными на то народом.

Не менее важным представляется мне и другое. Именно в этом зале, именно в процессе, о котором я говорил, проявляли себя будущие президенты суверенных республик, председатели Верховных Советов, министры, руководители крупнейших городов. Именно на этой трибуне складывалась популярность многих народных депутатов, которые пришли сегодня в новый состав Верховного Совета.

Благодарю всех, с кем мне посчастливилось здесь совместно работать, за сотрудничество, не всегда легкое, но всегда — товарищеское, за взаимопонимание, не всегда полное, но всегда являющееся нашей целью.

Слова о том, как мы работали, я сказал для того, чтобы призвать Совет Союза самым бережным, самым хозяйским образом распорядиться и тем опытом, который уже накоплен, и тем громадным материалом, который сосредоточен в комитетах и комиссиях, и тем потенциалом профессионализма, который за это время возник. Все, что важно и полезно для дела, надо сохранить, отдавая себе отчет в том, что с открытием этой сессии процесс реформирования Верховного Совета не завершается, а только начинается. Предстоит затратить еще много усилий, чтобы старая надреспубликанская структура стала не на словах, а на деле структурой межреспубликанской, межгосударственной.

Второй момент. Возможно не ко времени, не для первого заседания, но я считаю своим долгом сказать о нем. Он связан с проблемами, возникающими перед членами Верховного Совета старого состава — народными депутатами, работавшими на постоянной основе в комитетах и комиссиях, при их возвращении на места, при их трудоустройстве. Мне уже немало пришлось заниматься этими проблемами, обращаясь за помощью и к президенту, и к руководителям республик, и порой кажется, что местные бюрократические структуры просто берут реванш за свои потери, мелко отыгрываются на депутатах как главных выразителях демократического обновления. Комиссия по труду и социальной политике подготовила по этому поводу специальный документ, и я прошу новый Совет Союза рассмотреть его в числе первоочередных. Исхожу при этом из того, что речь идет вовсе не о каких-то привилегиях, как это было уже объявлено некоторыми органами печати, а всего лишь об исполнении Закона о статусе народного депутата СССР.

И последнее. Наш новый временный регламент в новой форме фиксирует процедуру выборов председателя Совета Союза. Кандидатуры на этот пост вносятся в список для тайного голосования по письменным предложениям групп депутатов числом не менее двадцати. Некоторые из уважаемых коллег уже сказали мне о своем намерении предложить таким образом и мою кандидатуру, несмотря на мои заявления. Я сердечно признателен им за это, но убедительно прошу этого не делать, заранее снимая возможность неловких и нелепых ситуаций и дискуссий вокруг самоотводов.

Объяснение тут простое. В парламенте возникла новая реальность. Палаты обрели новую компетенцию. Они должны по-новому строить всю свою деятельность, в них другой состав — обновление Совета Союза составляет около 80 процентов. И во главе этих новых палат должны стоять новые люди, способные предложить новые решения. Я считаю это деловым подходом, более того, единственно возможным и справедливым.

Что касается меня, то я хотел бы, и надеюсь в этом на вашу поддержку, сосредоточиться на исполнении депутатских обязанностей на постоянной основе в Верховном Совете, членом которого я избран, и на работе председателя Парламентской группы СССР, которую нам еще только предстоит вывести из-под аппаратного контроля и через которую — при всей нашей невозможной бедности — мы все-таки должны поддерживать отношения с другими парламентами, не роняя чести и достоинства нашего государства, пока оно существует как общепризнанный субъект международного права. Разумеется, при этом я будут готов оказать любую, какую только смогу, помощь новому руководству палаты, особенно на первых порах. Еще раз благодарю старый состав Совета Союза, народных депутатов за сотрудничество, а новому составу палаты всемерно желаю успеха.

Спасибо.

Прошу принять мое выступление к сведению.

Даже сегодня, десять лет спустя, когда все уже отгорело и многое поглощено или искажено временем, нельзя не удивиться тому, какую работу мы успели выполнить в промежуток между 5-м Съездом народных депутатов СССР и открытием сессии нового Верховного Совета, то есть менее чем за два месяца. Нам нужно было хоть как-то конкретизировать компетенцию нового парламента, структуру палат, иначе говоря, перечень комитетов и комиссий для каждой из них, сформулировать вопросы, которые надо было направить руководителям республик, осуществить реорганизацию аппарата и многое, многое другое. Практически все это наши юристы и помощники успели сделать, да еще и переделать не по одному разу.

Совершенно неожиданно возникли сомнения, а не заложил ли съезд, настояв на ряде позиций, касающихся Верховного Совета, мину под этот самый Совет. Ведь в заявлении президента СССР и высших руководителей союзных республик речь шла только о Совете представителей — по 20 человек от республики. Ни о какой другой палате речи там не было. Может, следовало действительно создать однопалатный парламент? В истории государственного строительства такие примеры известны, достаточно вспомнить хотя бы Парламентскую ассамблею Совета Европы. И пусть там межгосударственные отношения строятся по конфедеративному типу, но ведь работает же! А у нас в то время что было — федерация, конфедерация? Скорее, некий конгломерат государств, стремящихся как можно дальше отойти друг от друга. Процесс настолько болезненный, что республики не воспринимают даже само название — Верховный Совет. Над кем он верховный? Над независимыми государствами? Да они — и это закономерно — в переходный период с величайшим подозрением относятся не только к надгосударственным структурам, но и вообще к любому посреднику в отношениях.

Выяснилось и еще одно обстоятельство. Хотя Совет Союза вроде бы становится нижней палатой и без одобрения Совета Республик, ни одного закона принять не может — ну, чем не сегодняшняя Государственная дума в отношениях с Советом Федерации! — но суть-то не в этом. Без Совета Союза не может быть ни принят ни один конституционный акт, ни утвержден союзный бюджет, он занимается вопросами международной политики, войны и мира. Его полномочия остаются такими, что без него, даже при поддержке парламентов всех союзных республик, верхняя палата ничего решить не может. То есть палаты скорей всего будут блокировать деятельность одна другой. Да ведь еще кто-то обязательно обратит внимание, что в Совете Союза представителей России больше, чем представителей всех остальных республик, вместе взятых: 146 против 125…

Подобные вопросы ранее в практике советского парламентаризма никогда не только не решались, но и не возникали. Мы прорабатывали десятки вариантов, но республики отвергали их, что называется, с ходу. Там стояли уже другие задачи.

Занятые этим «бегом на месте», мы только со стороны наблюдали, какие поистине титанические усилия предпринимал М. С. Горбачев, чтобы снова вернуть президентов союзных (пока еще) республик к работе над Союзным договором. Он совершил невозможное — к 14 ноября довел работу до парафирования текста документа. Но после совещания Госсовета ему опять пришлось отступить — договорились парафировать 25 ноября. Однако в назначенный день, как увидит читатель в главе «Движение к крушению», все началось сначала…

В это время меня уже не было в Кремле. После того как Верховный Совет принял мою отставку, мы с Р. Н. Нишановым передали свои кабинеты и дачи новым председателям палат — К. Д. Лубенченко и А. Алимжанову и переселились в две маленькие комнаты недалеко от них. Процесс передачи дел — не такая простая задача, и мы порой по нескольку раз в день встречались с новыми руководителями парламента, рассматривая и обсуждая «заделы» законодательной работы. На нас была переключена почти в полном объеме прежняя связь, это давало возможность сохранять прежний круг общения и быть в курсе происходящего в стране.

30 октября 1991 года я подал Лубенченко и Алимжанову последнюю записку. Открытым оставался вопрос о Парламентской группе СССР, которую я все еще возглавлял. Верховный Совет СССР в 1955 году вступил в Межпарламентский союз, который объединял к 1990 году парламенты 116 государств. Организация, что и говорить, мощная, и именно принятая в нее наша парламентская группа обеспечивала участие Верховного Совета СССР в деятельности Парламентской ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). Через эту же группу шли наши контакты с Европейским парламентом, с Североатлантической ассамблеей — парламентской организацией стран НАТО, с ассамблеей Западноевропейского союза и т. д. Опыт был накоплен уже довольно значительный, и теперь предстояло со всей проведенной работой определяться заново, так как Верховный Совет СССР принципиально изменился. Я сформулировал несколько предложений, которые так и остались только на бумаге, и передал записку председателям палат.

А сам стал пробиваться к Горбачеву.

В президентской канцелярии уже давно, как и положено по бюрократическим канонам, «вылеживалась» просьба газеты «Известия» и одноименного издательства о создании концерна «Известия». К просьбе был приложен проект указа о назначении меня директором этого концерна. В ожидании решения я несколько раз звонил Михаилу Сергеевичу, никак не мог на него попасть. Может быть, ему было не до встреч с «отставником», ни до его просьб. Между тем, я хотел просить вовсе не за себя, а за своего коллегу Нишанова, который и вовсе оставался у разбитого корыта и тоже не мог встретиться с Горбачевым.

6 ноября, наконец, я дозвонился до президента СССР. Попросил разрешения зайти.

— Но я же подписал распоряжение о твоем назначении, — сказал Горбачев.

— Попрощаться хочу, — сказал я.

— Если успеешь в пять минут — заходи, а то у меня официальная встреча, — согласился Горбачев.

Через пять минут я был у него.

Он встретил меня, стоя посреди кабинета, где кроме нас был еще мой давний товарищ Андрей Грачев, пресс-секретарь президента. Я поблагодарил Горбачева за поддержку предложений «Известий» и без всяких дипломатических предисловий спросил, почему он не принимает Нишанова.

— А что я ему предложу? — недовольно спросил президент. — Куда его назначить? Ему 64 года, где я его пристрою?

— Ну, если вы считаете, что он должен пойти на пенсию, то примите его и прямо скажите. А может, он еще как-то пригодится. Ведь за ним — немалые связи в среднеазиатских республиках. Они могут не любить Нишанова, но обязательно обидятся за него.

— Да приму, приму я Нишанова, — сказал Горбачев. — А ты создай мне газету, чтобы хоть кто-то поддерживал президента, а то даже твои «Известия» перестали сообщать о самых принципиальных моих встречах.

Я обещал, что постараюсь сделать это.

Ни Горбачев, ни я не знали тогда, что скоро ему не потребуется газета, а у меня не будет возможности ничего серьезного в этом плане создать…

После этого я приезжал в Кремль только на заседания Верховного Совета. Все более отчетливо было видно, как на глазах тает власть президента СССР, уменьшается его влияние, все более призрачным становится сам институт союзного президентства. В Кремль все еще приезжали послы иностранных государств, мы спорили по поводу формулировок различных союзных законов, пять ЗИЛов президента регулярно тревожили седую тишину кремлевских соборов и площадей… Но… Союз ССР — странное образование, вместившее «двунадесять язык и народов», завершало свое существование, а человек, который больше всех сделал для этого, не узнавал плоды своих усилий.

28 ноября 1991 года я в последний раз приехал на заседание Верховного Совета СССР. Был какой-то серый, туманный день, все, кто встречался, казались такими же тусклыми, как этот день. Опять промчался к сенатскому корпусу, где размещалась резиденция Горбачева, президентский кортеж. Вроде бы опять удалось установить рутинный порядок, более менее размеренную жизнь государства. Но где-то далеко от Москвы, в знаменитом экологическом заповеднике Беловежская пуща, в поселке Вискули уже начинали топить бани и чистить дорожки от снега…






Глава 15. Движение к крушению





В главе, посвященной формированию нового состава Верховного Совета СССР в сентябре — октябре 1991 года, я писал, что в те дни редко удавалось видеться с президентом СССР. Это даже несколько обижало меня, казалось, что М. С. Горбачев недооценивает значение работы по восстановлению парламента. Разумеется, я знал, что он прилагает массу усилий, чтобы снова довести до подписания Союзный договор, но, к сожалению, только недавно мне стали известны подробности драматической ситуации, с которой он столкнулся. Один из его помощников, член-корреспондент Российской академии наук Г. Х. Шахназаров написал об этом в своей книге «Цена свободы. Реформация Горбачева глазами его помощника». Знал бы я об этой книгу раньше, когда работал председателем Государственного комитета Российской Федерации по печати, обязательно добился бы ее переиздания. Сопоставленная с книгами Б. Н. Ельцина, А. Н. Яковлева, В. А. Медведева, Е. М. Примакова, В. Б. Исакова[43 - См.: Шахназаров Г. Цена свободы. М., 1993; Ельцин Б. Записки Президента. М., 1994; Примаков Е. Годы в большой политике. М., 1999; Медведев В. Прозрение, миф или предательство? М., 1998; Исаков В. Расчлененка. М., 1998; Яковлев А. Предисловие. Обвал. Послесловие. М., 1992.] и других, она позволяет буквально по дням реконструировать движение Союзного договора к безрезультатному финалу.

Итак, уже 27 августа, когда еще не только не был созван 5-й Съезд народных депутатов СССР, но и минул лишь первый день сессии союзного парламента, Горбачев поручает Г. Х. Шахназарову срочно возобновить работу над текстом Союзного договора. При этом он дает наказ: поправки в проект можно вносить, но в главном придерживаться согласованного 23 июля текста.

Шахназаров пытается привлечь к работе советников Ельцина С. М. Шахрая и С. Б. Станкевича. Они, разумеется, проинформировав своего шефа, от этого уклоняются, считая, что Союзный договор «выпал из повестки дня», что сейчас не до него. Это отражает позицию российского руководства, стремящегося подменить коллективное соглашение серией двусторонних договоров или же вернуться к «союзу четырех» — России, Украины, Белоруссии и Казахстана. Затем начинается то, что по-русски поименовано «волынкой»: оказывается, не только мы с Р. Н. Нишановым, но и помощники президента СССР неделями не могут соединиться по линиям правительственной связи с ключевыми фигурами. Отговорки те же: занят, уехал, проводит совещание. Договариваться хочет один Горбачев.

Постепенно новому руководителю аппарата президента СССР Г. И. Ревенко удается выяснить позиции других республик. Готовы вернуться в Ново-Огарево Среднеазиатские республики. По-прежнему за Союзный договор Белоруссия. Открыто негативно относится к нему Украина в лице Л. М. Кравчука.

М. С. Горбачев сам «выходит» на Ельцина и уговаривает его возобновить работу над Союзным договором. Тот соглашается, но при условии, что будет готовиться совершенно новый текст и речь пойдет уже не о федеративном, а о конфедеративном государстве. Президент РСФСР дает соответствующее поручение Г. Э. Бурбулису, С. М. Шахраю и С. Б. Станкевичу. Они составляют свой вариант договора, в котором представляют фактически то, что позже будет названо СНГ — Союз Независимых Государств. Шахназаров докладывает об этом Горбачеву и получает указание искать компромисс.

Спор разворачивается по главному пункту — союзное государство или союз государств? Российская «команда» настаивает, чтобы Россия вообще скорее отделилась от других республик. Горбачев контролирует эти дискуссии, однако текст, составленный по их результатам, беспощадно бракует: он не согласен на Союз государств, на замену Конституции СССР Союзным договором, на выборы президента СССР парламентской ассамблеей. Он приказывает внести по этим проектам поправки в текст и рассылает его по республикам, приглашая их руководителей собраться в Ново-Огареве.

30 сентября Горбачев, наверное, во многом утратил надежду, что это удастся. В присутствии помощников он разговаривает по телефону с Ельциным, находящимся на отдыхе. Тот говорит, что ничего большего, чем экономическое соглашение, подписывать не намеревается. Горбачев пытается его уговаривать, затем связывается с Назарбаевым — тот готов поддержать Союзный договор. Начинаются длинные дни консультаций, совещаний, переговоров.

11 октября — заседание Госсовета. Л. М. Кравчук предлагает ограничиться подписанием экономического соглашения, очевидно, согласовав свою позицию с Ельциным. Горбачев настойчив. Ему как будто удается добиться, что Союзный договор можно подписать быстро, до 15 октября. Не подписали…

Тем временем Ельцин жестко ведет свою линию. Он заявляет о необходимости расформировать 80 министерств и ведомств, сократить на 90 процентов численность работников МИДа, преобразовать Госбанк СССР в Госбанк РСФСР, перевести в российскую юрисдикцию фабрику Гознак, пока еще печатающую деньги для всех республик Советского Союза.

2 ноября два президента, Горбачев и Ельцин, встречаются. Горбачев говорит, что, коль скоро президентам республик, в первую очередь РСФСР, Союз не нужен, он готов уйти в отставку. Живите дальше, как заблагорассудится. Ельцин уверяет, что верен своему слову. Но в папке у него лежит подготовленное к очередному заседанию Госсовета требование к президенту СССР передать все торгпредства СССР за рубежом в единоличную юрисдикцию России.

14 ноября Горбачеву все-таки удается собрать совещание по Союзному договору в Ново-Огареве. Присутствуют главы только семи республик, но и это уже победа. К сожалению, пока только организационная. Потому что обсуждение начинается как будто впервые. Ельцин за Союз государств, Горбачев за единое Союзное государство. Под давлением Горбачева Ельцин соглашается на запись: «конфедеративное демократическое государство». С. С. Шушкевич замечает, что в такое государство может войти и отсутствующая на совещании Украина. По вопросу о Конституции уступает Горбачев. Насчет избрания президента «конфедеративного государства» сходятся на американской модели — гражданами, но через выборщиков. О бюджете и налогах не спорили — уже в первых послепутчевых вариантах было записано: «Порядок формирования союзного бюджета и контроля за его расходной частью устанавливается особым соглашением». Условились 25 ноября встретиться вновь и парафировать договор. После окончания совещания, представ перед журналистами, Ельцин заявил:

— Трудно сказать, какое число государств войдет в Союз, но у меня твердое убеждение, что Союз будет!

Его поддержали Назарбаев, Шушкевич, Акаев, все остальные участники совещания.

25 ноября главы республик собрались опять же в Ново-Огареве, чтобы, как договорились, парафировать Союзный договор. Первым слово берет Ельцин и говорит, что Россия такой договор не подпишет, что надо вести речь не о конфедеративном государстве, а о конфедерации демократических государств. Шушкевич ему вторит. Неожиданно к ним присоединяются Каримов и Ниязов. Горбачева поддерживают только Назарбаев и Акаев. Российский президент и «примкнувшие к нему» убеждают Горбачева, что с парафированием торопиться не стоит, он не соглашается. Ельцин заявляет, что без Украины договор подписывать вообще нельзя. Не могут договориться даже о том, с каким сопроводительным письмом направить проект парламентам — охарактеризовать его как «согласованный» или «в основном согласованный». Ельцин опять возражает, Горбачев бросает ему упрек: «Надо честно сказать, что россиянам не нужно союзное государство» — и покидает зал. Через полчаса Ельцин и Шушкевич убеждают его вернуться обратно. В письме, к которому прилагается текст договора, написали: «Направить разработанный Госсоветом Договор…» Была надежда, что парламенты его одобрят и можно будет начать официальное подписание.

1 декабря на Украине проводилось двойное голосование: по вопросу референдума и по выборам президента республики, первого, как и в России. Победа Л. М. Кравчука не вызывала сомнений. Референдум же решили обезопасить следующим образом: не выносить прямо вопрос о самостийности Украины — это может вызвать у людей особую настороженность, а спросить о поддержке Акта провозглашения независимости Украины, принятого парламентом республики в раскаленной политической атмосфере сразу после путча 19 августа. Референдум состоялся, его немедленно представили волеизъявлением народа, отменяющим результаты его же, народа, голосования на всесоюзном референдуме 17 марта. Президентом, как и ожидалось, стал Л. М. Кравчук. Это привело в движение новые механизмы дезинтеграции СССР, новые, правда, условно, так как уже некоторое время перед украинским референдумом «штабы» Ельцина и Кравчука их отработали. Л. М. Кравчук знал, что Россия согласна и готова признать результат референдума как голосование за выход республики из состава Союза ССР. Ельцин, в свою очередь, знал, что Кравчук в ответ на это не вступит в сговор с Горбачевым и ни в коем случае не подпишет Союзный договор. Поэтому сразу же после объявления результатов референдума российский президент мгновенно оформил сделку «Кремль на Крым», опубликовав заявление о признании Россией независимости Украины, даже не упомянув ни о курортном полуострове, ни о знаменной военно-морской базе в Севастополе. В свою очередь, украинское руководство уже 5 декабря, во время инаугурации Л. М. Кравчука устами народного депутата СССР писателя Д. В. Павлычко обратилось с посланием к парламентам и народам мира и заявило: «Договор 1922 года об образовании Союза ССР Украина считает относительно себя недействительным и недействующим». С этого момента аргумент Б. Н. Ельцина, что он подпишет Союзный договор, если его подпишет Кравчук, приобрел непоколебимую прочность.

Но в отношениях с Горбачевым президент РСФСР все еще продолжает свою игру, с садистским удовольствием то внушая тому надежду, то отбирая ее. 5 же декабря, в день, когда Кравчук вступает в должность президента Украины и Украина денонсирует Союзный договор 1922 года, то есть практически официально выходит из состава СССР, Ельцин приезжает к президенту СССР. Зачем? Чтобы проинформировать о своей предстоящей поездке в Минск, потому что «надо нам, россиянам, обсудить с белоруссами дела по двустороннему сотрудничеству». Горбачев согласен. Ельцин осторожно добавляет: «Неплохо бы заодно и Кравчука прощупать. Что он, понимаешь, думает в отношении Союза, став президентом… Он согласился прилететь в Минск». Горбачев поддерживает такое намерение. Тогда Ельцин изрекает совсем уж издевательское: «Михаил Сергеевич, давайте согласуем тактику обсуждения этих вопросов с Кравчуком. Надо уговорить его не порывать с Союзом».

Фантастическое лицемерие! Через три дня политик подпишет соглашение о полной ликвидации СССР, но тем не менее «согласовывает тактику», как уговорить Кравчука не делать этого! Первое впечатление: не знает, что его ждет в Беловежской Пуще, какие документы придется подписывать от имени России. В том-то и дело, что все знает! И демонстрирует это сразу же, как только выходит из кабинета президента СССР и встречается в коридоре с журналистами. Пресс-секретарь Горбачева А. С. Грачев провожает его и слышит: «Я не мыслю себе нового Союза без Украины». Но… «Если не будет получаться, подумаем о других вариантах». Точнее было бы сказать: уже подумали!

Собственно, подумали-то давно. «Правая рука» российского президента (в то время) Г. Э. Бурбулис откровенничал после Беловежской Пущи:

«Для руководящего эшелона российских лидеров, поднятого августовской революцией (оказывается, уже не путч, а революция! — Авт.) к власти, искусственность и временность союза с Горбачевым была очевидна с самого начала. Рано или поздно к этой мысли должен был прийти и сам Ельцин: не только не уступать власть союзному президенту, но и не делить ее с ним. После того как он естественным образом утвердился в этом, остальное уже было делом более или менее умелой тактики.

Разумеется, идеальным для российского руководства было бы заполучить «алиби» в вопросе о его отношении к судьбе Союза. Первый приход Ельцина на заседание Госсовета со сравнительно «мягкими» поправками к согласованному с ним самим проекту Союзного договора имел целью прозондировать ситуацию и попробовать достичь этого с минимальными для престижа и репутации российского лидера издержками. Такой «минимальный» вариант Ельцину не удался. Врученные ему поправки, предполагавшие отказ от единой союзной Конституции и общенародно избираемого президента, не принесли окончательного разрыва с идеей единого централизованного государства… мастерство Горбачева не только сохранило концепцию союзного государства, но привело к тому, что не кто иной, как сам Ельцин оповестил страну и весь мир о предполагаемом образовании единого конфедеративного государства.

После возвращения российского президента с этого заседания (речь идет о заседании Госсовета 14 ноября. — Авт.) перед лицом неотвратимого укрепления позиций союзного президента… мы решили поднять ставки и убедили своего президента забрать обратно на очередном заседании Госсовета то, что он неоправданно великодушно «подарил» Горбачеву на предыдущем…»

Эта большая цитата, приведенная по упомянутой выше книге В. Б. Исакова, — еще одно свидетельство беспрецедентно циничных действий, направленных на развал Союза ССР. Какие там народы, какие там связи и судьбы, экономики и коммуникации! Все отступает перед неутолимой жаждой власти «руководящего эшелона российских лидеров». Думали ли об ответственности? Совершенно наивный вопрос — ведь победителей не судят! Судят. Да еще как судят — память народная выносит свой приговор обязательно. Пусть и через десятилетия, пусть и через века.

Сам российский президент не столь откровенен, как его ближайший сподвижник. Во всяком случае, он всегда оправдывал свою игру с Горбачевым рассуждениями о том, что морально-волевой ресурс последнего исчерпан, что его могут использовать злые силы, что он, Горбачев, отстал от событий, полностью деморализован и тому подобное. Редко, но все-таки встречаясь с президентом СССР в октябре — ноябре 1991 года, могу сказать: это полная неправда. Ни один человек из тех, кто в эти месяцы работал, беседовал с М. С. Горбачевым или видел его, не сказал о его растерянности или безволии. Я полностью согласен с оценками Г. Х. Шахназарова, который пишет, что, стараясь спасти Союз, Горбачев не давал покоя ни себе, ни своей команде, работал до изнеможения, без конца изобретал какие-то ходы, до хрипоты доказывал республиканским лидерам, парламентам, журналистам, народу, что страна не может разделиться, что это безумие, следствием которого могут быть величайшие бедствия. Но лидеры трех республик, собственно, и создавших СССР в 1922 году, не слушали и не слышали этих доказательств.

Инициатором встречи в Беловежской Пуще выступил С. С. Шушкевич, очень приятный в общении, интеллигентный человек, но совершенно неопытный политик, всего лишь около трех месяцев назад возглавивший Верховный Совет Белоруссии, а до этого занимавшийся естественными науками и преподавательской деятельностью. Нисколько не сомневаюсь, что ему просто тактично подсказали такую инициативу — собраться «на троих», чтобы, говоря словами Ельцина, «решить судьбу Союза». Хотя Шушкевич-то приглашал «встретиться, поохотиться, поговорить». Он даже спросил у Ельцина, а не позвать ли и Горбачева, на что российский президент ответил: если будет Горбачев, тогда он не поедет. Шушкевич, видимо, все еще не понимая, в какую игру он вовлечен, предложил Ельцину принять трехстороннее коммюнике «на уровне совета Горбачеву, что нужно делать». И Ельцин и Кравчук коммюнике отвергли, мол, для этого можно было и не приезжать.

Вторым актом спектакля стала передача российским президентом украинскому проекта Союзного договора и вопроса Горбачева: «Подпишете ли вы этот документ, будь то с изменениями или без них?» При этом Ельцин сообщает Кравчуку, что сам подпишет договор только после Украины, зная, что Кравчук ответит отказом. Президент Украины именно это и делает. Ну что ж, Борису Николаевичу деваться некуда — надо срочно готовить «другие варианты».

Прилетевшие с ним Г. Э. Бурбулис, С. М. Шахрай, Е. Т. Гайдар, А. В. Козырев, В. В. Илюшин немедленно берутся за дело. Хотя справедливости ради надо отметить, что сначала три высших руководителя решили поработать сами. Но втроем договорились только до того, чтобы дальше работать вшестером, пригласили премьер-министра Украины В. П. Фокина, председателя правительства Белоруссии В. Ф. Кебича и госсекретаря РСФСР Г. Э. Бурбулиса. Последний и поставил перед всеми вопрос: а вы согласитесь подписать, что СССР как геополитическая реальность распался или прекратил свое существование? Согласились. Затем «шестерка», поручив рабочей группе за ночь сделать документ, известный ныне как «Соглашение об образовании СНГ», отправилась в баню.

Наутро Фокин с Кравчуком пошли на охоту. «Фокин завалил кабана, которым мы потом вечером закусывали», — будет позже вспоминать С. С. Шушкевич. Закусывать, очевидно, приходилось много. Хотя Станислав Станиславович сам был «как за рулем» и все остальные «почти так же», тем не менее, «когда с трудом удавалось найти приемлемую для всех формулировку, мы позволяли по чуть-чуть хорошего коньяку». В. Ф. Кебич рисует это немного по-другому: «Когда получалось сформулировать особенно сильную фразу, мне давали задание: иди налей по рюмке шампанского. Крепленые и крепкие напитки, когда мы работали, вообще не употребляли. Только потом, когда уже все закончилось… Российская сторона занималась только теми параграфами, которые имели политические цели. Их не волновало, что мы напишем по экономическим вопросам».

В атмосфере такого «междусобойчика» и родились решения, круто изменившие жизнь граждан одной из величайших держав мира. Все их последствия еще предстоит ощутить нашим детям, внукам и правнукам. Да и сейчас уже кому и как объяснишь происшедшее документами, подписанными в Беловежской Пуще!

Соглашение об образовании СНГ

Мы, Республика Беларусь, Российская Федерация (РСФСР), Украина, как государства — учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор 1922 года, далее именуемые Высокими Договаривающимися Сторонами, констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и как геополитическая реальность прекращает свое существование.

Основываясь на юридической общности наших народов и сложившихся между ними связей, учитывая двусторонние договоры, заключенные между Высокими Договаривающимися Сторонами… договорились о нижеследующем:

Высокие Договаривающиеся Стороны образуют Содружество Независимых Государств (статья 1).

Высокие Договаривающиеся Стороны (статья 2) гарантируют своим гражданам независимо от их национальности или иных различий равные права и свободы. Каждая из Высоких Договаривающихся Сторон гарантирует гражданам других Сторон, а также лицам без гражданства, проживающим на ее территории, независимо от их национальной принадлежности или иных различий гражданские, политические, социальные, экономические и культурные права и свободы в соответствии с общепринятыми международными нормами о правах человека…

Государства — члены Содружества будут сохранять и поддерживать под объединенным командованием общее военно-стратегическое пространство, включая единый контроль над ядерным оружием… (статья 6).

С момента подписания настоящего Соглашения на территории подписавших его государств не допускается применение норм третьих государств, в том числе бывшего Союза ССР (статья 11).

Деятельность органов бывшего Союза ССР на территории государств — членов Содружества прекращается (статья 14).




За республику




Беларусь




С. Шушкевич




В. Кебич




За РСФСР




Б.Ельцин




Г. Бурбулис




За Украину




Л. Кравчук




В. Фокин

8 декабря 1991 года г. Минск

Когда сегодня читаешь этот документ, сыгравший без преувеличения глобальную историческую роль, и возвращаешь его в контекст политических баталий 1991 года, становится очевидным, что написан он ради первого абзаца преамбулы и статей 11 и 14. Потому что все остальное было опрокинуто почти сразу, как только в Кремле появились новые хозяева, — и гарантии прав гражданам стран содружества, и забота о самобытности этнокультурных регионов, и сотрудничество в сфере информационного обмена, и координация основных сфер деятельности, и все прочее. Осталась только бьющая в глаза примитивная поспешность, пожалуй, ярче всего выразившаяся в статъе 11: никаких общих норм еще нет, но применение норм, то есть законов и установлений, Союза ССР не допускается! Как начали жить без законов (вообще еще только чуть-чуть складывавшихся), так и живем до сих пор.

Понятно, надо оправдаться, объяснить, что иного выхода, «альтернативы», как потом будут повторять при каждых выборах, не было. И три руководителя, три великих политика принимают с этой целью еще один документ[44 - Было принято еще и Заявление о координации экономической политики, которое, в общем-то, умерло в момент подписания.] — «Заявление глав государств Республики Беларусь, РСФСР, Украины», в котором:

— отмечают, что переговоры о подготовке нового Союзного договора зашли в тупик…

— констатируют, что недальновидная политика Центра привела к глубокому экономическому и политическому кризису…

Это потрясающее заявление! По крайней мере, два из трех руководителей, его подписавших, бегали от Союзного договора как зайцы от орла. И уж один-то из трех сделал все возможное и невозможное, чтобы кризис развивался по принципу «чем хуже, тем лучше». Но не признаешь же это. Следовательно, «переговоры зашли в тупик…»

Фальшь заявления становится совершенно обнаженной, когда участники встречи в Беловежской Пуще рассказывают о подписании принятых ими документов.

Л. М. Кравчук весело сообщил: «Подписали документ быстро, без каких-либо обсуждений и согласований. Оказывается, можно все решать оперативно, если на дороге нет бревна, которое называется Центром».

С. С. Шушкевич отмечал, что «…позиция Кравчука отметала любое «братское единение» Украины в рамках бывшего СССР», а Борису Николаевичу «больше всего мешает Горбачев». «Когда Соглашение было готово, решили, что Заявление мы подпишем тройкой — массовок устраивать не нужно». «Я разрешил себе расслабиться только глубоким вечером, после подписания перед камерами — когда почувствовал, что «все, что мог, я уже совершил».

Б. Н. Ельцин дает более развернутую картину: «Была проделана гигантская работа над концепцией, формулами нового, Беловежского договора (за одну ночь! — Авт.), и было ясно, что все эти соглашения надо подписывать здесь же, не откладывая… в Беловежской Пуще вдруг пришло ощущение какой-то свободы, легкости… Быть может, я и не мог до конца осознать и осмыслить всю глубину открывшейся мне перспективы. Но я почувствовал сердцем: большие решения надо принимать легко».

Вдумаемся: Союзный договор готовился более года. Каждая формулировка, да что там — каждое слово! — выверялись и обсуждались сотни раз. Но и Ельцин и Кравчук всегда находили в нем массу недоработок, неточностей, отвергали под предлогом «некуда спешить», «надо еще поработать», «это слишком серьезное дело» и тому подобное. За одну ночь (!) прозрели, все поняли и все согласовали.

Конечно, не за одну ночь. Просто наконец-то пришли к цели, которую наметили себе давно, на которую ориентировались, хотя и не признавались в этом. Все, что препятствовало достижению этой цели, сметалось с пути, любые последствия не принимались в расчет. Б. Н. Ельцин пишет: «Глядя на внешне спокойные, но все-таки очень напряженные, даже возбужденные лица Кравчука и Шушкевича, я не мог не понимать, что мы всерьез и, пожалуй, навсегда «отпускаем» Украину с Белоруссией…» Раньше надо было это понимать, и не только «глядя на лица Кравчука и Шушкевича». Неплохо бы еще и на лица народов Украины, Белоруссии и России взглянуть перед подписанием договора «О прекращении существования СССР». Впрочем, когда превыше и важнее всего для человека власть, об остальном можно только рассуждать.

Следует отметить и то, что некоторые «подписанты» считали: принятые документы — это как бы не всерьез, как бы демонстрация, показ Центру — вот-де на что мы можем пойти. «Никогда не вставал вопрос о том, что у нас, например, разорвутся связи между заводами, — вспоминал В. Ф. Кебич. — Нам казалось, что это навечно, незыблемо… Соглашение было для нас больше политическим заявлением. В этом отношении мы оказались обманутыми… российской стороной».

Да, российская сторона проявила недюжинную изворотливость. Выше уже рассказано о том, что и как обговаривал Б. Н. Ельцин с Горбачевым перед поездкой в Белоруссию. Обманут был и вице-президент РСФСР А. В. Руцкой. 7 декабря 1991 года он провожал Ельцина с командой в Минск и спросил, с какой целью направляется столь высокая и многочисленная делегация. Ему ответили: для подписания договора о дружбе и сотрудничестве между Россией и Белоруссией. А после подписания соглашения Ельцин позвонил министру обороны СССР Е. И. Шапошникову и, заверив его, что будут сохранены единые вооруженные силы, получил от маршала заверения, что тот возражать не будет. Единые вооруженные силы, как теперь известно, никто не собирался сохранять, так что министр тоже был введен в заблуждение.

Действовали грубо, рубили сплеча, уверенные, что не встретят никакого препятствия. Недавно в телефильме, посвященном 70-летию первого Президента СССР, А. Н. Яковлев сказал, что, будь тогда, в 1991 году, на месте Горбачева Ельцин, он немедленно арестовал бы это трио в Беловежской Пуще. Горбачев на такое решительное действие пойти не мог. И участники сговора это хорошо понимали. «Подозрений, что Горбачев предпримет «штурм» у нас не было, хотя такой вопрос обсуждался» (С. С. Шушкевич). «Горбачев к силовым методам не обратится, это исключено» (Л. М. Кравчук). «Беловежская встреча проходила в обстановке секретности, резиденцию даже охраняло особое спецподразделение» (Б. Н. Ельцин и здесь более предусмотрителен и осторожен, он потом, после возвращения из Минска, не сразу пойдет к Горбачеву, опасаясь, что его там арестуют, и появится в Кремле только после заверений президента СССР в его безопасности).

Горбачев действительно не собирался предпринимать никаких силовых действий. Когда 8 декабря Ельцин, Кравчук и Шушкевич денонсировали Договор об образовании СССР, к Горбачеву прорвался Руцкой и полтора часа убеждал его, что надо немедленно арестовать всех без исключения участников «действа» в Беловежской Пуще. Президент СССР не согласился, призвал Руцкого не паниковать и выразил уверенность, что к Новому году Союзный договор будет. Он все еще убеждал себя и других, что владеет ситуацией, что удастся опять собрать президентов в Ново-Огареве, продолжить работу и сохранить Союз. Очевидно, наиболее успешно он убеждал самого себя…

Еще одной жертвой обмана стал Н. А. Назарбаев. Противоречивые рассуждения участников беловежской встречи о том, что президент Казахстана там был очень нужен, хотя бы в качестве наблюдателя, что не могли связаться с его самолетом, поэтому пытались вести разговор через диспетчера во Внуковском аэропорту и т. п., разбивает вдребезги одно замечание Г. Бурбулиса: «Идея была такая: надо было все это подготовить без того, чтобы его (Назарбаева. — Авт.) насторожить. А мы в принципе знали, что Назарбаев обязательно будет советоваться с Горбачевым…» Именно в кабинете Горбачева 9 декабря Ельцин еще раз «подставил» Назарбаева, сообщив ему, что соглашение трех республик будет разослано как инициатива парламентам всех республик СССР и будет обсуждаться наряду с проектом Союзного договора. А потом, когда парламенты обсудят эти документы и примут решения, какой из них поддержать, надо будет, очевидно, созывать Съезд народных депутатов СССР. Нурсултан Абишевич добросовестно озвучил эти рассуждения перед журналистами. Между тем в парламентах России, Украины и Белоруссии уже полным ходом шла подготовка к ратификации Беловежских соглашений.

Они были ратифицированы 10 декабря Украиной и Белоруссией и 12 декабря — Россией подавляющим большинством голосов в каждом из парламентов. При этом руководители всех трех государств, выступая с докладами о соглашениях в своих Верховных Советах, дружно свалили вину за свои действия на президента СССР.

А что же Горбачев? По воспоминаниям его помощников, он в эти дни еще раз пытался подготовить материалы, обосновывающие необходимость и важность сохранения СССР, готовил официальное заявление по поводу встречи в Беловежской Пуще. Он сделал это заявление 10 декабря, но начал с того, что «соглашение имеет позитивные моменты», то есть опять утопил суть дела в словах и окончательно отрезал союзному Центру возможность каких-либо действий. Он призвал Верховный Совет СССР и Верховные Советы республик обсудить как соглашение трех лидеров, так и проект Союзного договора, сказал о необходимости созыва Съезда народных депутатов СССР и не исключил, что, возможно, потребуется провести референдум по этому вопросу. Страна никак не отозвалась…

Зато отозвались зарубежные страны. Их лидеры в своих заявлениях осторожно, с оговорками, но приветствовали развал СССР. Еще бы! Ведь именно президенту США, а не президенту СССР прямо из Беловежской Пущи доложил Б. Н. Ельцин о достигнутом там соглашении. Запад к 10 декабря уже успел все взвесить и сделать выбор. Фактически Горбачеву было отказано в поддержке.

10 декабря Ельцин распорядился о переводе Управления правительственной связи (позже — ФАПСИ) под юрисдикцию России. Теперь вся информация, идущая от Горбачева и к нему, будет под контролем российских спецслужб. В этот же день стало выясняться, что Горбачеву в новой структуре власти места нет.

Тогда казалось, что все эти события обрушиваются на нас и на страну внезапно. Через годы выясняется, что был четко спланированный процесс, в котором одно решение логично увязывалось с другим. О постановлении, принятом в последний день работы 1-го Съезда народных депутатов РСФСР и разграничивающем функции управления «организациями» на территории России, я уже писал. Посмотрим теперь, как положения этого постановления, о котором мало кто знал и помнил, осуществлялись на практике.

Август 1991 года, конечно же, дал этому процессу мощнейший импульс. Но «работа» шла и до августа, и после, когда путчисты уже сидели в «Матросской тишине». Не все документы известны и сегодня, но многое известно. По ним видно, как Россия усиливает давление на союзный центр, отнимая у него позицию за позицией. Вот только самые яркие примеры.

Май 1991 года. Глава российского правительства издает распоряжение, отменяющее налог с продаж на все продовольственные товары, исключая алкоголь, табак, шоколад и кофе. Тем самым И. С. Силаев дезавуирует указ президента СССР от 29 декабря 1990 года о введении этого налога.

5 мая 1991 года. Президиум Верховного Совета РСФСР образовывает КГБ РСФСР.

24 мая 1991 года. Столица СССР — город Москва переводится в юрисдикцию России.

18 августа 1991 года. Указ президента РСФСР устанавливает: «оптово-посреднические фирмы бывшего Госснаба СССР, расположенные на территории РСФСР, переходят в ведение Государственного комитета РСФСР по материально-техническому обеспечению республиканских и региональных программ».

19 августа 1991 года. Президент РСФСР указом берет в свое непосредственное подчинение все органы исполнительной власти Союза ССР, включая КГБ СССР, МВД СССР, Министерство обороны СССР, действующие на территории РСФСР.

20 августа 1991 года. Президент РСФСР с 17 часов московского времени принимает командование Вооруженными Силами СССР на территории РСФСР на себя «до восстановления в полном объеме деятельности конституционных органов и институтов государственной власти и управления Союза ССР».

20 августа 1991 года. Указ Б. Н. Ельцина: «Совету Министров РСФСР до 1 января 1992 года обеспечить передачу и принятие в ведение органов государственного управления РСФСР и республик в составе РСФСР предприятий и организаций союзного подчинения, находящихся на территории Российской Федерации…

Решения союзных органов, касающиеся порядка ввоза (вывоза) товаров, а также установления размеров таможенных пошлин, принятые без согласования с полномочными органами РСФСР, на территории РСФСР не действуют».

21 августа 1991 года. Указ Б. Н. Ельцина, предписывающий «передать Всесоюзную телерадиокомпанию (Останкино. — Авт.) в ведение правительства РСФСР. Передать второй общесоюзный телевизионный канал в управление Всероссийской государственной телевизионной и радиовещательной компании для создания общереспубликанской телесети».

21 августа, как известно, вечером возвращается из Фороса президент СССР М. С. Горбачев и приступает к исполнению своих обязанностей. С путчем покончено. Указы президента России продолжают выходить один за другим.

22 августа 1991 года. Указ президента РСФСР: «Совету Министров РСФСР внести предложения о реорганизации ТАСС.

Передать информационное агентство «Новости» и все расположенные на территории РСФСР издательства, полиграфические и обслуживающие их предприятия, находящиеся в собственности КПСС… в ведение Министерства печати и массовой информации РСФСР».

24 августа 1991 года. Указ президента РСФСР: «Передать архивы центрального аппарата Комитета государственной безопасности СССР и его управлений в республиках в составе РСФСР, краях, областях, городах Москве и Ленинграде в ведение архивных органов РСФСР».

24 августа 1991 года. Указ президента РСФСР: «Передать в ведение… Министерства РСФСР по связи, информатике и космосу предприятия связи союзного подчинения, находящиеся на территории РСФСР, в том числе в г. Москве».

25 августа 1991 года. Постановление Совета Министров РСФСР: «Все должностные лица министерств и ведомств СССР продолжают исполнять свои обязанности и руководствуются в своей деятельности решениями Совета Министров РСФСР и указаниями уполномоченных членов правительства РСФСР».

25 августа 1991 года. Распоряжение Совета Министров РСФСР: «Предоставить право Государственному комитету РСФСР по управлению государственным имуществом… принять на баланс комитета нежилые помещения, здания и сооружения, занимаемые в г. Москве Кабинетом министров СССР, министерствами, ведомствами и организациями СССР».

25 августа 1991 года. Указ президента РСФСР: «Объявить государственной собственностью РСФСР все принадлежащее КПСС и Коммунистической партии РСФСР недвижимое и движимое имущество, включая денежные средства в рублях и иностранной валюте».

9 октября 1991 года. Постановление Совета Министров РСФСР: «Государственному комитету РСФСР по делам науки и высшей школы принять по состоянию на 1 августа 1991 г. всю материальную базу собственно Государственного комитета СССР по науке и технологиям, а также находящихся в его ведении учреждений предприятий и организаций, находящихся на территории РСФСР».

15 ноября 1991 года. Постановление Совета Министров РСФСР: «Включить центральный аппарат Министерства финансов СССР в структуру Министерства экономики и финансов РСФСР…

Подчинить Министерству экономики и финансов РСФСР структуры, подразделения и организации бывшего Министерства финансов СССР в том числе управления драгоценных металлов и драгоценных камней, подразделения Государственного хранилища ценностей (Гохрана СССР) и Управления государственного пробирного надзора Минфина СССР, расположенные на территории РСФСР.

Передать в ведение Министерства экономики и финансов РСФСР расположенные на территории РСФСР предприятия и учреждения Государственного производственного объединения по производству государственных знаков (ГПО Гознак)…»

15 ноября 1991 года. Постановление Совета Министров РСФСР: «В связи с ликвидацией министерств и других органов государственного управления СССР Правительство РСФСР постановляет: имущество, находящееся в пользовании упраздняемых министерств и других органов государственного управления СССР, зачислить в резерв Правительства РСФСР».

22 ноября 1991 года. Постановление Верховного Совета РСФСР: «Признать Центральный банк РСФСР единственным на территории РСФСР органом государственного денежно-кредитного и валютного регулирования экономики республики… Центральному банку РСФСР до 1 января 1991 года принять в свое полное хозяйственное ведение и управление по состоянию на 22 ноября 1991 года материально-техническую базу и иные ресурсы Госбанка СССР, сеть его учреждений, предприятий и организаций, расположенных на территории РСФСР…»

Еще раз обратим внимание: происходит захват не только общесоюзных функций, но и общесоюзной собственности. Происходит в условиях, когда Союз ССР еще существует, когда его законно избранный президент находится в добром здравии и при исполнении своих обязанностей.[45 - Здесь необходимо уточнить: М. С. Горбачев, вернувшись 21 августа 1991 года из Крыма, отменил все распоряжения ГКЧП и одобрил указы, принятые Б. Н. Ельциным. Но это одобрение относилось только к указам, направленным на противодействие перевороту.] Происходит без малейшего учета прав других союзных республик на их долю в собственности СССР — ведь она, эта собственность, создавалась, приумножалась общими усилиями всех народов разрушаемой страны. Именно эти действия российского руководства предопределят потом недееспособность СНГ и раздоры между его членами: присвоив себе функции общесоюзного центра, Россия не справится с ними, и обида, по сути дела, обманутых республик останется незаживающей раной в новых межгосударственных отношениях.

Идейная база всех этих действий сформулирована давно, заявлена совершенно открыто, но почему-то советники президента СССР никак не могли соотнести с ней практику российского руководства. Вот она в самом сжатом и точном изложении:

«25–26 августа стало очевидно для всех, что мирная августовская революция в России, начавшаяся в ответ на попытку правящей коммунистической клики повернуть историю вспять и кладущая конец существованию КПСС, КГБ, всего режима, подводит черту также под историей последней мировой империи, т. е. государства СССР и его так называемого Центра…

Если мы, российские демократы, хотим — а мы, безусловно, этого хотим и добиваемся! — воссоздания после развала СССР содружества республик в совершенно новом и цивилизованном экономическом и геополитическом пространстве, путь к этому лежит только через безусловный мирный роспуск СССР… (подчеркнуто мною. — Авт.)

Афанасьев Ю. Н., Баткин Л. М., Библер В. С., Боннер Е. Г., Буртин Ю. Г., Иванов Вяч. Вс., Тимофеев Л. М.

28 августа 1991 г., Москва».[46 - Цит. по: Независимая газета. 1991. 3 сент.]

На этом фоне маневры Бориса Николаевича вокруг Горбачева по поводу Союзного договора выглядят жестокой игрой, а все рассуждения об освобождении России откровенным фарисейством. Например, как уже отмечалось, 14 ноября он фактически согласовывает текст договора, объявляет на всю страну, что «Союз будет!», а 15 ноября Россия объявляет, что прекращает финансирование министерств и ведомств СССР, что равнозначно их закрытию, так как в этот же день Минфин СССР переводится в подчинение Министерства экономики и финансов РСФСР.

Разумеется, я привожу лишь малую часть документов и примеров, касающихся «ороссиянивания» союзной собственности. Настоящая ее «зачистка» развернулась после 8 декабря 1991 года и, уверен, заставила Кравчука и Шушкевича кусать локти. Их, грубо говоря, оставили с носом, и согласие России взять на себя союзные долги вряд ли стало для них утешением.

Что касается российского руководства, то его «рачительность» в управлении доставшимся имуществом за десять лет стала понятной всем. Иногда невольно спросишь себя: стоила ли многомесячная открытая и скрытая борьба за вытеснение союзного Центра той безудержной «прихватизации» накопленных десятилетиями богатств, тех бесчисленных заказных убийств, о которых мы с завидной регулярностью узнаем и сейчас, той невиданной коррупции, которая, как ржавчина, разъедает государственный организм России?.. Сам Ельцин вынужден будет признать, что для нашего народа наступили не самые легкие дни: «Ожидали рая земного, а получили инфляцию, безработицу, экономический шок и политический кризис».

Да, несмышленые наши люди «ожидали рая земного», оказывая безграничную, почти единодушную поддержку Б. Н. Ельцину и его команде. А чего же ожидал президент России? От каких зол уводил свою страну? Он отвечает так:

«Отдавал ли я себе отчет в том, что, не сохраняя единого правительства в Москве, мы не сохраняем и единую страну?

Да, отдавал. Однако к тому времени (к 8 декабря 1991 года. — Авт.) я уже давно не связывал судьбу России с судьбой ЦК КПСС, Совмина, Съезда народных депутатов, Госснаба и других «исторически» сложившихся ведомств, которым как раз всегда «исторически» было начхать на судьбу России. Россия их интересовала только как поставщик сырья, рабочей силы, пушечного мяса и как главный имперский «магнит», к которому можно «притянуть» все, вплоть до Кубы. Везде и всюду навязывать свои порядки!»[47 - Ельцин Б. Записки президента. С. 151.]

В этом пассаже — весь Борис Николаевич! И он, и его помощники-соавторы, очевидно, раньше других поняли, что «пипл все схавает», поэтому особо контролировать свои словоизвержения не стоит. Оставим в стороне Госснаб, другие «исторически» сложившиеся ведомства — их к этому времени, как показано выше, российское руководство уже прибрало к рукам. ЦК КПСС прекратил свое существование еще в августе — по указу Ельцина и в связи с выходом Горбачева из партии. Совмин СССР был расформирован Горбачевым по его предложению (оформленному Постановлением Совета Министров РСФСР от 24 августа 1991 года) на сессии Верховного Совета СССР 26 августа 1991 года. Съезд народных депутатов СССР самоликвидировался 5 сентября 1991 года под давлением опять же Ельцина и ориентированных на него президентов других (союзных) республик. От «навязывания» своих порядков СССР уже отказался — в странах социалистического лагеря прошли «бархатные революции», по сути дела поддержанные Горбачевым, установились новые режимы, а Куба вообще была забыта. «Пушечное мясо», то есть Советская Армия, уже с начала 80-х годов более чем на 50 процентов формировалась за счет призывников не из России, а из других республик. Что касается «поставщика сырья», то внешнеэкономические действия новой России лучше всего иллюстрируют «справедливость» этого замечания.

Но больше всего потрясают в приведенной цитате следующие два пункта. Во-первых, перенос раздоров Б. Н. Ельцина с ЦК КПСС, правительством, съездом и даже Госснабом на проблему развала великой России, ибо СССР и был, по существу, великой Россией. Той Россией, которая создавалась не ЦК КПСС, не Советским правительством и даже не товарищем Сталиным, а Петром Первым и Екатериной Второй. Так что подпись свою президент РСФСР поставил не под соглашением об избавлении от ЦК, от Центра, а под отказом от действительно исторического наследия, которое существовало не первый век.

Во-вторых, «я уже давно не связывал…» Ну, вот я не связывал, поэтому и не стал сохранять единую страну! И пусть все другие «связывали» — моя власть, мне и решать. Опыт первого секретаря обкома КПСС, опыт работы в Политбюро ЦК КПСС, умноженные на непомерное тщеславие, с потрясающей яркостью отразились в этой великой фразе.

Главным мотивом для российского руководства были, конечно, не те, что называет Б. Н. Ельцин в своей книге. Молодое, агрессивное и политически совершенно неопытное окружение президента РСФСР убедило своего патрона в том, что все остальные союзные республики только отягощают Россию. Она их снабжает, она строит, она их тянет к цивилизации, расходуя на это собственные ресурсы, она их чуть ли не содержит. Позиция достаточно известная, зеркально отражающая убежденность населения других республик в том, что это они кормят Россию, что это РСФСР перекачивает все их ресурсы к себе, что без «русского центра» они бы жили богато и счастливо. Е. М. Примаков однажды подвергся весьма суровой критике, когда в ответ на такие суждения предложил Грузии, где он долгое время жил и учился, составить баланс суверенной Грузии, посчитать ее потребности в энергоносителях, сырье, металле, продовольствии, расходы на вооруженные силы, правоохранительные органы, образование, культуру, социальные программы и прикинуть, сколько же сможет Грузия профинансировать сама, за счет своих возможностей.[48 - Примаков Е. Годы в большой политике. С. 75.] Все на это обиделись и… никто не стал считать. Не делала таких расчетов и российская статистика. В оборот были запущены некоторые «голые», вырванные из социально-экономического контекста цифры, которыми на последнем этапе работы над Союзным договором оперировал Ельцин. Вот-де мы подсчитали, что при переходе на мировые цены перевес в нашу пользу в торговом обороте между Россией и Украиной составит 80 миллиардов долларов. Очевидно, так же подсчитали разницу во взаимных обязательствах с другими республиками. На основе таких подсчетов и родилась уверенность в том, что Россия, освободившись от бремени союзных республик, рванет вперед семимильными шагами и сразу встанет на уровень самых богатых и высокоразвитых стран.

Не менее эффективно побуждал Ельцина к автономизации России и тезис, постоянно озвучиваемый Г. Бурбулисом, о том, что РСФСР, и только она может стать правопреемницей СССР. Это касалось его международных обязательств и отношений, мировой роли, что всегда так близко сердцу наших лидеров, и внутренних вопросов, значение и приемы решения которых показаны выше, когда рассматривался «перехват» союзной собственности. Насколько это было согласованная и значительная позиция, свидетельствует сам Ельцин. «Россия — единственная республика, которая могла бы и должна стать правопреемницей Союза и всех его структур», — заявил 2 октября (1991 года. — Авт.) на встрече с российскими парламентариями государственный секретарь РСФСР Бурбулис», — записал он в своих дневниках.[49 - Ельцин Б. Записки президента. С. 135.]

Наконец, надо отметить и еще один могучий стимул, побуждавший Ельцина разорвать, разрубить по живому Союз ССР, мотив чисто субъективный. Воспитанные на ленинских постулатах о роли личности в истории, мы всегда считали, что только объективные обстоятельства предопределяют ее историческую роль и политические возможности, не принимая во внимание столь же важную другую сторону: личность может сама сотворить обстоятельства своей исторической деятельности, а уж выбор, как и для чего этими обстоятельствами воспользоваться, всегда за ней.

В случае с Ельциным можно сказать, его выбор был предопределен вовсе не теми путаными представлениями о необходимости России избавиться от «имперской роли». Его слова об этом вообще, я считаю, не надо принимать во внимание, так как сама натура Ельцина не позволяла ему поступиться даже малейшей долей своей власти и влияния, он как раз по складу своему гипертрофированно «имперский» политик, что и доказал расправой с Чечней. Каждому хочется выглядеть лучше, чем он есть, и президент России рассуждениями о своих конфликтах с коммунистической идеологией, с советским режимом только прикрывает глубинную причину своих действий — патологическую, всеуничтожающую, сжигающую его самого ненависть к Горбачеву. Она не давала Ельцину покоя ни тогда, когда он вынужден был уйти из Политбюро ЦК КПСС «простым» министром, ни тогда, когда он стал президентом России, наделенным поистине монаршими прерогативами, ни тогда, когда Горбачев стал частным лицом, уверен, не дает ему покоя и сегодня, когда и сам он тоже стал частным лицом. На мой взгляд, да и примеров тому тьма, Ельцин не умеет прощать. Особенно прощать людям не их, а свои собственные ошибки и промахи. История знает случаи, когда короли и великие князья отказывались от трона ради любви. Ненависть, видимо, еще более сильное чувство, чем любовь. И как есть вечная любовь, так должна быть вечная ненависть. А если она еще умножается на столь же могучую страсть — жажду власти, она проломит любую стену. Так что президентский кабинет в Кремле стоил Союза ССР, сколь бы великим этот Союз ни был и что бы ни получилось в результате.






Глава 16. Лики перемен: Горбачев





Читатель, одолевший главу «Вожди», понимает, почему столько надежд общество связывало с М. С. Горбачевым, в чем причины буквально всенародного одобрения решений мартовского (1985 года) Пленума ЦК КПСС, избравшего самого молодого члена Политбюро Генеральным секретарем ЦК. Все свыклись тогда с тем, что генсек — это фактический глава советского государства, поэтому и коммунисты и беспартийные, прежде всего, именно в этом качестве воспринимали Горбачева.

Для старых членов Политбюро возникли серьезные проблемы. Да, на первых порах новый начальник многомиллионной партии относился к ним подчеркнуто уважительно, спрашивал совета, даже когда не надо было спрашивать, осыпал комплиментами. Но в то же время демонстрировал такой стиль личной работы, который для них был попросту «неподъемным», — выступления без заранее подготовленных текстов, быстроту решений, способность мгновенно выехать в любую командировку, деловые обсуждения вопросов, выносимых на Политбюро, смелый выход к любой аудитории.

В наше просвещенное время можно, конечно, сказать: ну и пусть себе выступает, ездит, решает. Чем это плохо для других «вождей» КПСС? А тем плохо, что существовало неписаное правило: как генсек, так и остальные. Он без бумажки толкает свои речи — и вы свои без бумажки. Он встречается с общественностью — и вы встречайтесь. Он способен по 10 часов обсуждать проблемы страны на заседаниях секретариата и Политбюро — и вы обсуждайте. Сталин ведь не случайно назвал партию «орденом меченосцев» — порядки в ней были столь же фанатично жесткими, как в средневековых орденах, где поведение магистра было эталоном всеобщего поведения.

«Геронтократы», как тогда называли престарелых членов Политбюро, словно прицеп тащились за Горбачевым, тормозя его разбег, который он первоначально определил формулой «ускорение». И не потому, что хотели ему помешать или противодействовать. На мой взгляд, многие из тех, кто поддержал его выдвижение в лидеры КПСС, просто не успевали осмыслить предлагавшиеся им конкретные формы перемен, хотя с необходимостью самих перемен почти все были согласны. Физическая и умственная нагрузка на людей, разменявших седьмые, восьмые десятки своей жизни, была совершенно непосильна, некоторые засыпали прямо во время заседаний Политбюро. Кадровые перемены были неизбежны, тем более что и многие первые секретари крайкомов, обкомов, ЦК компартий союзных республик тоже находились, мягко говоря, в почтенном возрасте.

Горбачев провел настоящую кадровую революцию, правда, во многом руками Е. К. Лигачева. Аккуратно и малозаметно для общества он сменил около 70 процентов периферийных секретарей, избавился от членов брежневского Политбюро, только А. А. Громыко да М. С. Соломенцев «задержались» в его составе еще некоторое время. Так как первые секретари обычно были и членами ЦК КПСС, новый генсек применил уставную, но рискованную операцию — по его рекомендации 110 членов ЦК КПСС написали заявления с просьбой вывести их из состава ЦК.

Эти кадровые маневры, понятно, требовали от Горбачева большого напряжения сил. Но главное — отнимали время. Курс на перестройку был уже провозглашен, страна с нетерпением ожидала реальных действий, а заниматься надо было уговорами старых маразматиков, обеспечением им безбедной старости, трудоустройством их команд и тому подобными «делами». Можно сказать, что почти весь период до XIX партконференции, то есть до середины 1988 года, Горбачев вынужден был осуществлять свои планы с постоянной оглядкой на старых «вождей».

Все понимали, что скоро дойдет очередь и до партийного аппарата, а здесь для любого реформатора было настоящее минное поле. Только-только еще пошли первые записки с предложениями сократить аппарат ЦК КПСС, изменить его функции, как Горбачев получил предупреждение в форме статьи Нины Андреевой, о которой подробно рассказано ранее. Все его действия по замене высших руководителей партии встречали достаточно активную общественную поддержку, но стоило ему взяться за аппарат, как в атмосфере что-то неуловимо изменилось — бюрократизированные партия и государство сумели быстро повлиять на народные настроения. Судите сами: если в сфере управления в Советском Союзе было занято около 17–18 миллионов человек, если у каждого семья 3–4 человека, то интересы какого огромного социального массива затрагиваются любой реформой аппарата! Причем это ведь в основном весьма активная и влиятельная часть населения, способная организовать и массовую реакцию на грозящую ей опасность. Поэтому, когда в октябре 1988 года в руководстве ЦК КПСС началось обсуждение конкретных мер по реорганизации партийного аппарата, вся наша номенклатурно-бюрократическая система была уже в круговой обороне. Думаю, с этого момента в народе и начало меняться отношение к «отцу перестройки».

О своей первой встрече с М. С. Горбачевым я уже рассказал в главе «Делаем первые «Известия"«. Но «плотно» поговорили мы значительно позже, уже осенью 1984 года, в Горках-10, где шла работа над новой редакцией программы КПСС. Мне кто-то позвонил, сообщив, что Горбачев хочет встретиться со всей программной комиссией, и я, отложив свои газетные дела, поехал на дачу М. Горького, она же — Горки-10. Горбачев приехал вместе с Лукьяновым, выслушал наши краткие доклады о предполагаемых «интеллектуальных вкладах» в новую редакцию программы, но, по-моему, без особого интереса. Хотя речь выдал, ссылаясь при этом на «рекомендации Константина Устиновича». Потом остался обедать с нами.

Мы оказались за столом напротив друг друга и разговорились о… комбайне «Дон». Горбачев тогда еще курировал сельское хозяйство и был очень увлечен этой машиной, рассказывал о ней со знанием дела. В свою очередь, и я имел об этом комбайне кое-какую информацию от своих корреспондентов, которые писали, что «Дон» слишком тяжел, его колеса сильно деформируют и уплотняют почву, на наших сырых полях он вязнет в пашне, а главное, что выпускается он без достаточного количества жаток. Жатки делали в Туле, мощности заводов были не согласованы, Ростов-на-Дону отгружал хозяйствам комбайны, а завод в Туле не мог обеспечить их жатками. Да и дорога была машина для наших полунищих колхозов и совхозов.

Горбачев слушал, спорил, иногда явно сердился, но разговаривать с ним было удивительно легко — схватывал любую мысль на лету. Он зорко приглядывался к членам нашей группы, мгновенно реагировал на разговоры, возникающие на разных концах стола. Прощаясь, сказал: «Ты мне записочку напиши по тем вопросам, о которых рассказывал». Явно не пропустил мимо ушей.

После его избрания Генеральным секретарем мы встречались часто — и на тех «посиделках», что он устраивал с главными редакторами, и по конкретным вопросам, порой совсем не уровня генсека. Всегда он был внимателен и ни разу не отказал в помощи, особенно когда возникали проблемы с цензурой.[50 - Только с помощью Горбачева нам удалось опубликовать, например, серию очерков Я. Голованова «Космонавт № 1» о судьбах членов первого отряда космонавтов. Три цензуры препятствовали нам в этом — космическая, военная, Главлит. И снова, как в случае с «Расплатой», генсек только спросил: «А у тебя там все точно?» И дал «добро». Важно то, что эта публикация открыла дорогу многим другим.] Думаю, что он сам очень не любил цензуру и совсем не случайно назвал ее однажды «идеологическим КГБ». Понимая абсолютную необходимость обойти в своем общении со страной такой барьер и фильтр, как аппарат, до мозга костей впитавший охранительную идеологию, он совершенно закономерно и решительно двинул вперед политику гласности, добиваясь с ее помощью всемерного расширения социальной базы перестройки, пытаясь сделать ее заботой и целью широких народных масс.

Каждый, кто имел хотя бы небольшие представления об устройстве и реальных возможностях КПСС, о степени окостенелости ее структур, о всесилии ее аппарата, не мог не поразиться бесстрашию Горбачева в 1987–1989 годах. Он вступил в борьбу с такой махиной, что усилия его казались безнадежными. Романтизм интеллигенции, желание перемен, разделяемое многими научными, хозяйственными, советскими кадрами да и немалой частью самой КПСС, конечно, были на его стороне. Но корпоративные интересы номенклатуры, обладающей реальной властью, должны были неизбежно рекрутировать все больше людей в стан его противников. Знамя борьбы, поднятое, говоря словами В. В. Щербицкого, силами, которые стояли за Ниной Андреевой, больше уже не опускалось.

Горбачев использовал XIX партконференцию (см. главу «Даешь демократию!») как чрезвычайно сильный повод для начала практических шагов в реорганизации бюрократического аппарата. Его стали тактично предупреждать, что систему аппарата, складывавшуюся полвека, реформировать сложно, что только по партии речь идет о сокращении 700–800 тысяч человек, что в аппарате уже начались негативные явления — падение дисциплины, рост местнических настроений. Отмена для сотрудников отделов ЦК КПСС «лечебного питания» (т. е. пресловутой «авоськи»), излишеств в работе столовой и бытовом обслуживании вызвала настоящую ненависть к генсеку.[51 - См.: Пихоя Р. Советский Союз: история власти. 1945–1991. М.: РАГС, 1998. С. 541–544.] Возможно, хорошо понимая меру, а точнее — безмерность своей власти, Горбачев не понимал, недооценивал, что на деле-то эта власть измеряется силой аппарата, прежде всего партийного, что, разрушая номенклатуру, он выбивает опору из-под собственных ног, даже больше — рушит фундамент режима. Началась опаснейшая «игра с огнем».

Было ясно: если идеологическая атака на перестройку не удалась, обязательно появятся другие формы борьбы. И они не заставили себя ждать.

В конце марта—начале апреля 1989 года Горбачев отправился с визитами на Кубу и в Англию. «На хозяйстве» остался Е. К. Лигачев. На юге, в Грузии, назревали события, которые не расследованы до сих пор, хотя комиссии для этого создавались десятками…

Егор Кузьмич в своей книге «Предостережение» пишет, что только 7 апреля из сообщения В. М. Чебрикова узнал о том, что «плохо у нас дело в Тбилиси».[52 - Лигачев Е. Предостережение. М.: Правда-Интернэшнл, 1998. С. 297.] Видимо, память подводит… Дело в том, что я участвовал в совещаниях у него в кабинете по поводу обстановки в Тбилиси по меньшей мере трижды. И телеграммы от Д. И. Патиашвили, первого секретаря ЦК КП Грузии, поступали не отдельно Чебрикову, а всему руководству ЦК КПСС.

Это были особые, только несколько раз виденные мною телеграммы, второй раз они придут из Вильнюса перед известными событиями там. Оказалось, что вдобавок по всем системам связи, которыми она пользовалась, КПСС имела еще одну, собственную, систему. Где-то в подвалах региональных партийных комитетов таились аппараты шифрованной телетайпной связи, установленные еще чуть ли не в сталинские времена. Для приема сообщений с этих аппаратов существовали особые бланки, изготовленные на фабрике «Гознак» по той же технологии, что и бумажные деньги. Поверху проглядывала, как тиснение, надпись «КПСС», ниже набивалась разметка — перечень лиц, которым полагается знакомиться с текстом телеграммы.

Участвовало в совещаниях 5–7 человек, и это были совсем другие совещания, чем то, о котором пишет Лигачев. Телеграмма пускалась «по кругу», все мы ее быстро просматривали, затем Лигачев и Чебриков давали комментарий к ней. Редакторов было только два — «Правды» и «Известий». Коротко обсуждали, как могут пойти события дальше, возмущались, что заправилы на тбилисском митинге отобрали микрофон у епископа Грузии Илии, тревожились, а вдруг толпа пойдет к дому Патиашвили. Да простит меня Егор Кузьмич, но на следующий день мы знакомились с телеграммами, которые излагали как будто подслушанный наш разговор. У меня даже сложилось впечатление, что эти телеграммы готовятся где-то в Москве и передаются нам через Тбилиси, но это, конечно, только впечатление…

9 апреля 1989 года я решил не приезжать в редакцию — воскресенье все-таки — и находился на даче «Известий» в Снегирях. Где-то часов в 10 позвонил В. А. Медведев, который курировал тогда вопросы идеологии, и попросил срочно приехать на Старую площадь. Я ответил, что срочно не могу, нахожусь в 50 километрах за городом, пока еще вызову машину. Вадим Андреевич неожиданно сообщил, что машина из редакции за мной уже вышла…

Когда я приехал к Медведеву, у него находился заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. С. Капто. Они сочиняли какое-то сообщение для средств массовой информации. Перед тем как подключиться к этой работе (для чего и вызвали), познакомился с телеграммой из Тбилиси — на сей раз шифровка была обычной по форме, но страшной по содержанию: во время разгона демонстрации погибли 13 человек. Потом эта цифра возрастет до 19. Надо было сообщать об этом стране. Пришлось взяться за авторучку. И Медведев, и Капто настаивали, чтобы специально отметить в информации: солдаты, участвовавшие в разгоне демонстрации, особенно старались не задеть женщин, детей, престарелых. Позже я узнал, что большинство погибших были женщины…

Это был колоссальный удар по Горбачеву. Он как будто по заказу обрушился на генсека перед началом работы 1-го Съезда народных депутатов СССР и во многом сломал планы проведения небывалого для страны форума, дал дополнительный стимул не только Прибалтийским республикам и Ельцину, но, прежде всего, представителям консервативного крыла КПСС, которые, конечно же, почти сплошь были делегированы на съезд номенклатурой.

Затем последуют новые удары: Фергана, Баку, Вильнюс, Рига, путч в Москве. Обратил ли кто-нибудь внимание на то, что каждый раз осуществлялся один и тот же кажущийся бездарным сценарий? Почему кажущийся? Да потому, что всегда использовалось столько сил с оружием, что хватило бы завоевать небольшую страну, однако результатов как будто и не хотели добиваться. Словно надо было только создать или обострить проблему, взорвать обстановку. А в нашей стране, привычно во всем уповающей на главного вождя, на него же возлагалась и вся ответственность. Стены общественных зданий в Баку, исписанные словами «Горбачев — мясник!», отражают эту ситуацию точно.

Вероятно, Горбачев все-таки недооценивал значение этих как бы «ничейных» стрел, летевших в него с разных сторон. Он попадал все время в ложное положение: с одной стороны, надо поддерживать и защищать партийную позицию, с другой — не допустить, чтобы эта позиция возобладала, так как она прямо противоречила его политике. Пример с Литвой тут наиболее красноречив.

7 февраля 1990 года первый секретарь ЦК КП Литвы А. М. Бразаускас выступил на Пленуме ЦК КПСС с сообщением о решениях ХХ съезда Компартии Литвы, провозгласившего, как известно, самостоятельность литовских коммунистов по отношению к КПСС, своего рода партийный суверенитет. Тут же слово предоставляется М. М. Бурокявичусу — секретарю уже созданного в Вильнюсе временного ЦК КП Литвы (на платформе ЦК КПСС). Никакого вразумительного разговора с Бразаускасом никто не ведет, члены руководства партии словно не понимают значения шага литовских коммунистов. Вместо этого принимается такое решение:

Постановление

Пленума Центрального Комитета КПСС

от 7 февраля 1990 г.

«О решении ХХ съезда Компартии Литвы»

1. Пленум ЦК КПСС рассматривает принятые ХХ съездом Компартии Литвы решения как ее организованно-политический разрыв с Коммунистической партией Советского Союза.

Пленум осуждает такие действия.

Пленум поддерживает тех литовских коммунистов, которые образовали временный ЦК Компартии Литвы (на платформе ЦК КПСС).

2. Пленум поручает Политбюро ЦК КПСС оказать всю необходимую помощь временному ЦК КПЛ (на платформе ЦК КПСС) в его практической деятельности и создать для этого соответствующие материальные и финансовые условия.

Горбачев предлагает это решение, за него дружно голосуют, вроде бы нашли решение — пусть будут в Литве две партии, «нашей» надо помогать, другая — как хочет. Но именно этим постановлением предопределены те события в Вильнюсе, которые окончательно вырвут Прибалтику из состава СССР. Горбачев, скорее всего, опять надеется, что найдет потом взаимопонимание с литовскими коммунистами, уговорит их, или «жизнь заставит» вернуться.

Жизнь не заставила, а вот поручение пленума (пункт 2) осталось. И Горбачеву пришлось считаться с мертворожденной компартией, определять, какую «необходимую помощь» ей оказать. При этом почему-то не принималось в расчет, что в Литве кроме компартии есть и Верховный Совет. И он жестко напомнил о себе, приняв 11 марта акт о независимости своей республики. Работающий с 12 марта 3-й Съезд народных депутатов СССР объявляет это решение недействительным, требует его отмены. Верховный Совет Литвы отвечает отказом. У русскоязычного населения Литвы, у всех защитников социализма и единства СССР остается одна надежда — та самая компартия Бурокявичуса. Объективными обстоятельствами ей предопределана роль «пятой колонны».

В политических маневрах прошел почти год. Проблема никуда не исчезла. И 7 января 1991 года ЦК КП Литвы (на платформе ЦК КПСС) обратился к Горбачеву с предложением ввести в Литве прямое президентское правление. Горбачев ограничивается тем, что направляет Верховному Совету республики требование восстановить намедленно и в полном объеме действие Конституции СССР. Его телеграмма уходит в Вильнюс 10 января. Но там уже три дня находятся посланцы группы «Альфа», планирующие «чекистско-войсковую» операцию. 10 января там же оказывается генерал армии, главком сухопутных войск В. И. Варенников, который тоже сообщает о необходимости ввести прямое президентское правление. В присутствии таких важных гостей «наша партия» в Литве создает Комитет национального спасения, то есть пытается образовать параллельное правительство.

12 января Горбачев собирает Совет Федерации, помню его рассуждения об опасности кровопролития и о том, что он против применения силы. В то же время по его поручению Крючков, Пуго и Язов отслеживают обстановку и делают ему странный доклад: они-де готовят меры по введению президентского правления на случай, если дело дойдет до крови. Дело, конечно же, доходит — в ночь на 13 января с участием советских войск захвачены телебашня и радиостанция. 14 человек погибают. Горбачев не может выяснить, кто отдал команду использовать войска — ни Крючков, ни Пуго в этом не признаются, Язов сваливает все на начальника гарнизона. «Механизм, который был приведен в действие в ночь с 12 на 13 января (вооруженная акция по взятию башни и радиостанции), до сих пор не раскрыт», — пишет Горбачев через 5 лет после тех событий.

Отвлекаясь несколько в сторону, приведу в связи с теми днями одно собственное наблюдение. 12 января на сессии Верховного Совета СССР присутствовали многие члены Политбюро, не припомню, к сожалению, какой вопрос рассматривался. В перерыве они собрались в комнате председателей палат, пришли туда и мы с Нишановым. То, что в Вильнюсе очень неспокойно, мы знали, но конкретной информацией владел только председатель КГБ В. А. Крючков. Мы стали просить его — ну, расскажи же, что там происходит. Он был очень возбужден, похоже, ему и самому не терпелось рассказать, но чекистская выучка победила. Хитро улыбаясь и поблескивая глазками, он сказал только, что скоро там все будет в порядке, народ вышел на улицы, тысяч 80 взяли в кольцо Верховный Совет вместе с Ландсбергисом (В. В. Ландсбергис тогда был председателем литовского парламента). Так что вот-вот все кончится. Мы поняли, что компартия на платформе ЦК КПСС возвращает себе контроль над республикой. Оказалось, что Крючков ошибся.

Через неделю последовали вооруженные столкновения в Риге. И снова вроде бы никто никаких распоряжений не давал. Горбачев явно растерялся. Начали выражать свои «озабоченности» и «осуждения» зарубежные страны, международные организации. Резкие заявления сделало руководство России. Надо было как-то объясняться со страной. 23 января Горбачев выступил с заявлением в связи с событиями в Прибалтике. Привожу это заявление полностью, оно, на мой взгляд, лучше любых комментариев показывает неуверенность и двойственность позиции президента СССР.

Заявление

Президента СССР М. С. Горбачева.

Товарищи! Кризис, морально-политическая напряженность в обществе, события, приведшие к жертвам, требуют прямого и откровенного разговора. В некоторой части общества появляется непонимание и даже нежелание понимать политику Президента.

Трагический оборот, в который вылилось противостояние в Литве, а в последние дни в Риге, я, как и все, глубоко переживаю. Выражаю самые искренние соболезнования семьям, кого затронула эта беда. Обстоятельства, связанные с применением оружия, должны быть тщательно расследованы и оценены по закону.

Первое и главное, что я хочу сказать, сводится к следующему. События, которые произошли в Вильнюсе и Риге, ни в коем случае не являются выражением линии президентской власти, ради которой она была создана. И поэтому решительно отвожу всякие спекуляции, все подозрения и наветы по этому поводу.

Ни внутренняя, ни внешняя политика не претерпела изменений. Все остается, как сформулировано в документах и официальных заявлениях руководства.

События в Прибалтике возникли в обстановке жесточайшего кризиса. Противозаконные акты, попрание самой Конституции, пренебрежение указами Президента, грубое нарушение гражданских прав, дискриминация людей иной национальности, безответственное поведение по отношению к армии, военнослужащим и их семьям создали ту среду, ту атмосферу, где такого рода стычки и побоища очень легко могут возникать по самым неожиданным поводам.

Вот где источник случившейся трагедии, а не в каких-то мифических приказах сверху. Именно так произошло и в первом и во втором случае.

Как Президент вижу главную задачу в том, чтобы не допустить эскалации противоборства, нормализовать обстановку, добиться согласия и сотрудничества.

В этой связи необходимо следующее:

— Должны быть отменены антиконституционные законы Верховных Советов и постановления правительств республик, и прежде всего те, которые нарушают права человека.

— Любые общественные организации, комитеты и фронты, с какими бы программами они ни выступали, могут претендовать на приход к власти лишь конституционным путем, без применения насилия. Всякие попытки апеллировать к вооруженным силам в политической борьбе недопустимы.

— Должно быть абсолютно покончено с дискриминационными мерами по отношению к воинским частям, дислоцированным на территории республик, с просто позорным отношением к семьям и детям военнослужащих. В соответствии с существующими на сегодняшний день союзными законами войска находятся там, где это диктуется требованиями обороны и безопасности страны.

— Отношения гражданских властей с военными должны строиться только на основе законов Союза ССР.

Вместе с тем недопустимы никакие своевольные действия со стороны войск. Долг и честь командиров всех степеней — действовать только по приказу, проявлять выдержку, не поддаваться на провокации, укреплять дисциплину среди подчиненных.

— Подтверждая конституционное право республик выйти из Союза, мы не можем позволить ни стихии в этом деле, ни произвола — даже со стороны избранных органов. Выход может произойти только на основе волеизъявления всего населения — референдума и в результате процесса, предусмотренного законом.

В связи со сказанным есть необходимость вернуться к обсуждению ситуации в Прибалтике на Совете Федерации.

События последних дней были использованы определенными кругами для нагнетания обстановки под предлогом якобы происходящего правого поворота и опасности диктатуры.

Я решительно отвожу эти домыслы. Завоевания перестройки, демократизации, гласности были и остаются непреходящими ценностями, на страже которых будет стоять президентская власть.

Это, конечно, не означает, что мы можем проходить мимо, оставлять без внимания, когда средства пропаганды, да, именно пропаганды — давайте называть вещи своими именами — преднамеренно используются для провоцирования хаоса, паники, национальной розни, для противопоставления народа армии, для призывов не считаться с законом.

События в Прибалтике спекулятивно используются как повод для постановки вопроса о расчленении наших вооруженных сил, создания армий республик.

Такие безответственные заявления чреваты серьезными опасностями, особенно если они исходят от руководства РСФСР.

Думаю, каждый разумный человек понимает, чем это могло бы обернуться для нашей страны и всего мира.

Мягко говоря, странными и нелепыми выглядят поклоны к загранице, к Организации Объединенных Наций с приглашением решать за нас дела, которые мы сами можем и должны решать.

Мы открыли свое общество для сотрудничества и взаимодействия со всем миром, будем и впредь верны взятому внешнеполитическому курсу. Однако внутренние проблемы страны должны решаться только советским народом и никем другим.

Не могу не сказать, что и за рубежом нередко односторонне толкуются происходящие события, причем — в ряде случаев в манере, напоминающей идеологическую войну прежних времен. Многие там, как и у нас, восприняли их неадекватно, увидели в них поворот в политике советского руководства.

Прискорбно и опасно, если в результате такой неправильной интерпретации будет поставлено под угрозу достигнутое в международных отношениях за последние годы.

В ходе развернувшейся в стране острой полемики в последние дни здравые голоса напоминают, что главное сегодня — это политическая стабильность, твердый правовой порядок и дисциплина, нормализация в экономике, решительное продвижение к рынку, демократическое преобразование нашего многонационального государства. Я разделяю такую позицию.

В обществе все больше осознается, что не демонстрации, митинги, забастовки, не разжигание политических страстей и конфронтации выведут страну из кризиса, а добросовестный труд и гражданское согласие.

К этому я призываю всех граждан своей страны.

Граждане, однако, потеряли слух к таким призывам, не понимая, к кому обращено это заявление, и вряд ли расценивая его как прямой и откровенный разговор. Кого призывает к воинской дисциплине наш главнокомандующий? Кто попирает Конституцию? Кто не желает понимать политику президента? Кому поручается расследование несанкционированного применения оружия? Но больше всего недоумевают граждане по поводу странной неразберихи — все министры как ангелы, ни один не грешен. Горбачев как будто не видит наглого обмана. Или притворяется, что не видит. Или обмана никакого вовсе и не было, а министры выполняли его собственное указание? Все может быть. По прошествии многих лет Михаил Сергеевич все еще говорит, что настаивал только на политических решениях. А В. А. Крючков в своих мемуарах прямо заявляет, что «в конце декабря 1990 года на совещании у Горбачева было принято решение применить силу против действий экстремистов в Латвии и Литве».[53 - См.: Горбачев М. Жизнь и реформы. П. 2. С. 495–513.] Верить Крючкову, конечно, надо с оглядкой, но кое-что зная о порядке принятия решений в советских условиях, могу полагать, что не так-то просто без конкретного указания руководителя страны двигать танки и бронетранспортеры и нажимать на спусковые крючки.

Например, когда к Москве летел самолет Матиаса Руста, чтобы приземлиться на Красной площади и опозорить всю Советскую Армию, наши летчики десятки раз брали его на прицел, но ни разу не выстрелили, потому что не было команды. А команды не было потому, что главнокомандующий М. С. Горбачев находился в это время за границей. Вот и судите сами.

Впрочем, как это ни странно, могут оказаться правыми и правдивыми оба. Дело в том, что у президента была интересная манера принятия или непринятия решений. Один пример этого я уже приводил в главе «Игра под названием «500 дней"«. Читатель помнит, как Горбачев не среагировал на слова Ельцина о том, что российский парламент через два дня собирается принять программу Шаталина — Явлинского. А когда И. С. Силаев после совещания еще раз напомнил об этом, Горбачев сказал: «Ну что вы там, подождать не можете, пока Верховный Совет СССР ее примет!» Силаев развел руками, а президент, видимо, счел, что решил эту проблему. Второй пример, думаю, еще более ярок. Мы шли по коридору 4-го этажа здания Верховного Совета в Кремле втроем — Горбачев, тогда еще не президент Узбекистана И. А. Каримов и я. Володя Медведев, адъютант и телохранитель президента СССР, вежливо отстал на пару шагов. Обсуждали на ходу вопросы идущей сессии. Так же на ходу Каримов сообщил, что в ближайшее воскресенье в его республике выборы и Компартия Узбекистана, Верховный Совет, общественность настаивают, чтобы он, Каримов, избирался в президенты. Горбачев даже не остановился, только недовольно бросил:

— Вот еще придумали! Ты смотри там!

Каримов «посмотрел» и избрался президентом Узбекистана. По-моему, это был первый президент в республиках бывшего СССР. Когда Ислам Абдуганиевич приехал на очередное заседание Совета Федерации, Горбачев начал его упрекать: вот-де президентом решил стать, это подрывает всю нашу политику реформирования Советского Союза, сейчас все начнут в президенты избираться. Каримов ему резонно ответил:

— Михаил Сергеевич, я же вам говорил, советовался с вами! Вы же мне не сказали, что не надо избираться. Разве я выдвинулся бы, если бы вы запретили! Вот Лаптев сидит, он присутствовал при нашем разговоре. Вы сказали: смотри. Я все проверил — закон у нас принят, выборы были организованы правильно, нарушений при голосовании не было.

Горбачев посмотрел на меня, я кивнул, подтверждая слова Каримова. Президент занялся лежащими перед ним бумагами…

Мне и потом не раз приходилось наблюдать, как Михаил Сергеевич словно отмахивался от решения. Он вроде и слышит, что ему говорят, и отвечает по делу, но как будто не «врубается» в суть, погружен в себя, произносит общие слова, которые можно понять и так и этак. А поскольку он стремился не выпустить из-под своего контроля даже второстепенные вопросы, такие двусмысленные реакции могли вызвать очень серьезные проблемы. Не исключено, что и факт, приведенный Крючковым, имел в своей основе этот горбачевский феномен.

Вообще в действиях Горбачева очень многое до сих пор кажется иррациональным. И в первую очередь, кадровая политика. То, что поменял старый состав Политбюро, многих секретарей на местах, — это понятно. Дальнейшее понять сложнее, особенно по союзным республикам, да еще самым проблемным. Весьма прочно чувствовал себя в Латвии, был центральной фигурой во всей Прибалтике Б. К. Пуго — давай его в Москву, как будто Комитетом партийного контроля никто больше не сможет руководить. Совладал с ситуацией на неспокойной Украине В. А. Ивашко — в Москву, в ЦК КПСС. Только-только успокоилась обстановка в Узбекистане после избрания там первым секретарем Р. Н. Нишанова — в Москву, в Верховный Совет. Еще раньше из Грузии перевели в МИД СССР Э. А. Шеварднадзе — будь он во главе грузинской компартии, никакой Гамсахурдия не оказался бы в политике и прекрасная республика не была бы разорена. Армяно-азербайджанский конфликт, безусловно, страшное дело, но заменить таких «тяжеловесов», как Карен Демирчан и Кямран Багиров, на Сурена Арутюняна и Абдул-Рахмана Везирова, на работников весьма перспективных, но не для той обстановки, означало резко ослабить влияние Центра на обе республики. Думаю, что следовало еще некоторое время подержать Г. В. Колбина в Казахстане, хотя Назарбаев был, пожалуй, лучшим «кадром» среди новых руководителей. В Ленинграде вообще за пять лет сменилось три секретаря. Л. Н. Зайков работал там вполне успешно — в Москву. Ю. Ф. Соловьев, заменивший его, сначала в фаворе, его избирают кандидатом в члены Политбюро. В 1990 году первый в городе на Неве и в области уже Б. В. Гидаспов. Не самым удачным было решение перевести в Москву руководителя Компартии Белоруссии Н. Н. Слюнькова, Е. Е. Соколов бесспорно уступал ему. П. К. Лучинский, поработав в Таджикистане вторым секретарем, вернулся в Молдавию первым и также, едва взяв республику под контроль, был отозван в ЦК КПСС. Такая кадровая политика, дополненная еще и личными симпатиями и антипатиями президента, стала, я считаю, процессом отбора будущих членов ГКЧП, тех «самых своих», которые его с такой легкостью предали и окончательно погубили дело эволюционного реформирования советской системы.

Иначе говоря, провозгласив лозунг «Сильный центр — сильные республики», Горбачев почему-то заботился только о первой его части, хотя определяющей-то была как раз вторая, и жизнь очень скоро это доказала. Понятно, что он должен был скомплектовать свою команду, собрать в нее людей, пользующихся полным его доверием. Но, во-первых, в политике полного доверия, как и полной дружбы, не может быть по определению. Во-вторых, известный каждому руководителю секрет кадровой работы состоит всего лишь в том, чтобы поставить работника на пост, где он будет максимально полезен для дела, вне зависимости от твоих или его личных пристрастий и самооценок. Возможно, генсек и президент считал, что как раз для дела-то и будет лучше, если он всех соберет вокруг себя, но Горбачев вряд ли заслуживает, чтобы о нем так плохо думали. Здесь что-то другое. Скорее всего, то, что демократ Михаил Сергеевич исповедовал одновременно и нерушимую вождистскую веру в то, что все главные и важные вопросы должны решаться в Кремле и на Старой площади, а страна будет с восторгом принимать спускаемые «сверху» ценные указания. Так или иначе, приходится признать, что «смена республиканских лошадей на переправе», то есть в самый трудный период перестройки, сыграла не последнюю роль в усилении вторых и третьих эшелонов местных элит, в формировании общественных движений, народных фронтов и объединений, которые быстро перехватили у компартий политический контроль над ситуацией в своих регионах, а затем прорвались и к власти. Заметим в дополнение, что местные элиты, как правило, включали в себя нашу давнюю знакомую — номенклатуру, а лидерство в них брали на себя партийные вожаки, оседлавшие скакуна национализма. Аппарат изготавливался к решающей схватке с Горбачевым, действуя заодно с… Б. Н. Ельциным, хотя лозунги провозглашались разные. Но чего стоят лозунги в политике! На деле и та и другая силы боролись за реальную власть — аппарат не хотел ее утратить, Ельцин стремился приобрести. Обе силы готовы были пойти на все ради достижения своих целей. И пошли.

Были ли у Горбачева возможности противостоять им, нейтрализовать их? Считаю, что были. Его стратегическим промахом стало желание «уговаривать» людей, привыкших к жестким командам, неисполнение которых сурово каралось, к фельдфебельскому рыку — не случайно раскричавшаяся за время перестройки политическая тусовка мгновенно притихла, услышав знакомые интонации в голосе и решениях Ельцина. Но в то же время Горбачев не мог не понимать, что утихомирить, дисциплинировать своих противников он может с помощью только двух средств — силовых структур и того же аппарата. Но плату они с него потребуют непомерную: бюрократии надо будет дать возможность и дальше упиваться народной кровью, что, собственно, она и получила от Ельцина, а силовым структурам вернуть их былое могущество, брежневско-андроповскую благосклонность и бесконтрольность, что они обрели уже после Ельцина. В этом смысле можно сказать, что позиция Горбачева была элементарным чистоплюйством, но, убежден, что в исторической перспективе она будет оценена иначе — есть поражения, которые превыше побед.

Когда-нибудь события в Тбилиси, Баку, Вильнюсе, Риге дождутся своего исследователя — добросовестного и неангажированного. Есть много оснований полагать, что выяснится громадная разница между смыслом указаний Горбачева и умыслом их исполнения. Поскольку мне все-таки довелось немало увидеть и услышать за время работы в «Известиях» и в Кремле, не могу избавиться от ощущения, что Горбачева многократно пытались втащить в лабиринт силовых акций, повязать гибелью невинных людей в расчете на то, что первый шаг в этом направлении неминуемо повлечет за собой и второй, и третий. Скорее всего поэтому его поручения «контролировать обстановку» понимались как приказ ее урегулировать. А как могут «регулировать» общественные процессы люди в погонах и с оружием, мы все хорошо понимаем.

В пользу такой точки зрения свидетельствует и никем, по-моему, не оспариваемое глубокое различие в оценке Горбачевым силовых методов в защите целостности страны и сохранении своей личной власти. Если в первом случае еще можно — и весьма сильно — сомневаться в неприятии им таковых, то во втором это представляется бесспорным. Не случайно горячие уговоры А. В. Руцкого немедленно арестовать всех участников Беловежской сходки, не нашли у него понимания. Как не находили понимания и поддержки многократные не предложения даже — требования ввести чрезвычайное положение, разобраться с оппозицией, «укротить» Ельцина, которые непрерывно звучали начиная уже с 1988 года. Боялся гражданской войны? В таком случае, честь ему и слава за то, что боялся. Ельцин вон не боялся — разгрохал свой парламент, а чтобы побыстрее об этом забыли, сотворил гражданскую войну, кстати, первую в истории гражданскую войну на территории ядерной державы, — и который уже год Россия воюет со своей частью, Чечней. И неизвестно, сколько еще будет воевать, сколько еще потребуется погубить жизней, какие масштабы приобретет разорение страны. Так что бояться гражданской войны надо. Очень бояться.

Конечно, Горбачев стремился к власти, а получив ее, хотел удержать. Но все-таки — не любой ценой. Мне кажется, он до сих пор непоколебимо убежден, что настоящая власть, в том числе и личная, может быть только на основе права, закона, хотя сформирован, как и все мы, социумом, отличающимся почти полным пренебрежением к праву, живущим по декретам и постановлениям, а не по законам. Может быть, такая убежденность и предопределила то, что менее убежденные, но более нахрапистые отняли у него и Кремль, и страну.

Сколько бы раз мы ни виделись с генсеком-президентом, для меня это были всегда попытки понять его как личность, как характер, точнее — натуру. Когда речь идет о Горбачеве — это почти безуспешные попытки, неразрешимая задача. Он — как матрешка: сняли одну оболочку, а за ней другая; сняли ее, а там следующая, следующая, следующая. Только два случая, описанные выше, позволяют мне считать, что он «раскрылся» до конца — когда мы в комнате президиума Съезда народных депутатов СССР слушали, как Ельцин кастрирует конституционный закон «Об органах государственной власти и управления Союза ССР в переходный период», и после путча, когда разъяренный Михаил Сергеевич заявил, что намеренно разваливал партию, в чем теперь можно не сомневаться. Все остальное время и для всех — тут убеждают написанные о нем книги — он оставался закрытым, хотя почти все принимали его за «парня — душа нараспашку». Он великолепно владеет искусством создать о себе такое впечатление. Воспитать в себе такое умение невозможно, с этим надо родиться. Причем, мне приходилось наблюдать, как и опытнейшие политики мирового масштаба подпадали под его обаяние и становились весьма откровенными.

Но ярче всего его личность проявляется, по-моему, во время обсуждения каких-либо проблем, обмена мнениями, дискуссий — всего, что можно определить предложением: «Давайте посоветуемся». Это — особое зрелище. Он как бы вговаривает, вдумывает в собеседника свои мысли и аргументы и, кажется, воспринимает эти мысли и аргументы как высказанные, выраженные собеседником, а значит — полностью подтверждающие его собственную позицию, его правоту. Он не замечает, что смотрится в собеседника, как в зеркало. Его упрекали, помню, в нарциссизме, но это особый нарциссизм. Потому что видит он себя в этом «зеркале» не в своем физическом и интеллектуальном облике, а в облике собеседника. Как в пушкинской сказке о спящей царевне и семи богатырях: смотрится мачеха в зеркало, а видит там падчерицу. У Горбачева это какой-то способ самоубеждения, что ли. Причем, если на первых порах, в 1984–1986 годах, его можно было прервать, разрушить этот сеанс самогипноза, то в дальнейшем он становится все более многословным, теряет слух к встречным суждениям, становится сам себе любимым собеседником и оппонентом. Он уже не может слушать других, буквально с первых фраз перехватывает чужую речь и начинает по-своему ее продолжать и развивать. Не знаю, как сейчас, за последние годы я был у него только раз, но, если судить по телевизионным сюжетам, это качество у него вполне сохранилось.

Отмечу еще одно великолепно развитое качество Горбачева — выдержку. Рассказы о том, что он вспылил, выбежал из комнаты, ушел из президиума пленума и т. д., приведенные в книгах Б. Н. Ельцина, требуют расшифровки. Нет, сами эти факты бесспорны. Но, во-первых, их всего три: обсуждение на Политбюро доклада к 70-летию Октября, спор в Ново-Огареве о Союзном договоре, апрельский (1991 года) Пленум ЦК КПСС. Я был на этом пленуме, своими глазами видел все происходящее. Уверен, что тут был не срыв, а рассчитанная игра, что Горбачеву тоже не чуждо. Своим заявлением о готовности покинуть пост Генерального секретаря ЦК КПСС он просто заткнул рот критикам, которые хотели потребовать того же, но с полной уверенностью, что Горбачев их требования отвергнет. Так же и в Ново-Огареве. Он покинул совещание и тем самым заставил Ельцина умерить напор, уступить, правда, ненадолго. Думаю, что и в первом случае было подобное стечение обстоятельств.

А вот в других случаях — подвергаясь беспардонным нападкам то «левых», то «правых» депутатов, сталкиваясь с сепаратистскими устремлениями, с «продавливанием» корпоративных интересов, с требованиями либо всех освободить, либо всех посадить и тому подобное, он держался уверенно и стойко, его способности политического бойца были вне конкуренции, возмущение или гнев — точно дозированными. Головы он никогда не терял, цели — не упускал из виду, не гнушаясь прибегать порой к чистейшей демагогии, гнул свою линию. Оговорки, обмолвки, неудачные фразы и даже выступления были и у него, но их тоже можно легко пересчитать. Они, пожалуй, только оттеняют его обычную собранность и устремленность, хотя порой его и воспринимали податливым на чьи-либо уговоры. Это впечатление верно, может быть, только в отношении антиалкогольной компании. А в остальном, мне кажется, он, даже уступая принуждению, как это было на последних этапах работы над Союзным договором, все равно был готов рано или поздно «вырулить» на то направление, которое наметил сам.

Любой разговор о Горбачеве будет неполным, если мы не вспомним Раису Максимовну Горбачеву. Ей выпало не только пережить вместе с мужем его фантастический политический взлет и не менее фантастическое крушение политической карьеры, но и самой перенести давление злобной зависти, сплетен и клеветы. Женщины ее ненавидели за то, что хорошо одевалась и всегда была рядом с мужем, хотя, ходи она в рубище и сиди только на домашней кухне, ненавидели бы за это. Мужская часть населения обвиняла в том, что она вертит мужем, определяет его решения и действия, хотя, скорее всего, в манере Михаила Сергеевича советоваться с ней «по всем вопросам» всего лишь реализовывалось его упомянутое выше качество смотреться в собеседника, как в зеркало, вговориться в него — и остаться при своем мнении. Раиса Горбачева открыла стране и миру многое, и еще очень большой вопрос, как бы являлись народу Наина Ельцина и Людмила Путина, не создай на этот счет Раиса Максимовна блестящие прецеденты.

Мы были неплохо знакомы, встречались десятки раз главным образом на приемах в Кремле, иногда она прямо во время представления гостей начинала какой-то короткий разговор. Очередь желающих поздороваться с хозяином и хозяйкой приема замирала, Раиса Максимовна не особенно переживала из-за такой задержки, что было, то было. Пару раз она звонила мне в «Известия», но старательно обходила даже намек на темы публикаций, вообще на рабочие темы, оба раза речь шла о старых, еще дореволюционных книгах.

В «деле» я ее наблюдал только однажды. Во время визита Горбачева в Италию президент поручил ей принять награду, которую ему вознамерились вручить власти Сицилии, свято хранившей память о том, как в начале века русские моряки спасли значительную часть населения острова во время землетрясения. Собственно, с этим и была связана награда. Меня включили в команду, которая летела на это мероприятие. Самолет был наш, Ту-134, лету до острова всего 1 час. Салон самолета, конечно, был приспособлен не для пассажирских перевозок — представлял собой что-то вроде плацкартного вагона, открытое купе со столиком, два откидных сиденья в коридоре, с откидным же столиком. На этих откидных сиденьях устроились жены президента Италии Ф. Коссиги и премьер-министра Д. Андреотти, уступив купе нам с владыкой Филаретом. Попытки произвести «обмен жилплощади» оказались безуспешными, дамы мило щебетали и не хотели переходить в купе, возможно, их пугал установленный там «нашенский» аппарат спецсвязи — большой, цвета слоновой кости, на вид очень тяжелый, с гербом СССР на пластине, заменяющей наборный диск. Не удалось их зазвать к себе и Раисе Максимовне, из-за чего она переживала и за час полета раза четыре зашла к нам, посмотреть, как себя чувствуют дамы, и поговорить с нами. Почему-то в один из таких заходов я подумал, что наша первая леди переполнена комплексами, чувствует себя не совсем уверенно и, чтобы скрыть эту неуверенность, демонстрирует сверхуверенность и сверхрациональность. Потом, уже после ее смерти, анализируя все, что видел сам, слышал, читал о ней, я пришел к выводу, что принимаемые всеми нами за высокомерие, вельможность, назидательное резонерство черты ее характера и поведения были всего лишь защитной реакцией на окружающую действительность. Она словно страшилась, что вот сейчас у нее что-то отнимут, и выработала такой стереотип поведения, чтобы ни у кого не возникало даже этой мысли — отнять. Влияние ее на Горбачева, видимо, на самом деле было очень сильным, но кто возьмется сказать, положительным оно было или отрицательным, помогало или мешало президенту. Слава богу, мы насмотрелись на руководителей, у которых жен как будто вообще не существовало, но могу твердо сказать, что в таких случаях центром влияния часто оказывалась стенографистка или личный врач. Если президент считал, что в своей жене он имеет еще советчика и друга, так этому надо бы только радоваться и завидовать белой завистью. Но соотечественницы и соотечественники почему-то не радовались, а зависть была чернее ночи…

Два руководителя страны предстали сегодня перед нами в обычном человеческом обличье, как простые люди, на каких бы дачах они ни отдыхали от трудов праведных и неправедных. Боже ты мой, какая разница обнаружилась между двумя личностями! Мы и раньше понимали, что эта разница велика, но все-таки темные занавеси власти не давали разглядеть, насколько велика. Сегодня это открыто и стране, и миру, который, впрочем, уже совсем потерял к этому интерес. Мы видим энергичного, стремительного Горбачева, занятого десятками пусть не таких важных, как ранее, но очень значительных и благородных дел. И разваливающегося буквально на глазах Ельцина. Мы наблюдаем работу острого, активного ума, почти не потускневший интеллектуальный блеск. И все более явный распад личности. Может быть, Бог действительно есть и каждому воздает по делам его?

А ведь на долю Горбачева пришлось куда как больше испытаний и бед, в том числе и личных. Нет, я не имею в виду, что Борис Николаевич, лелея непреходящую обиду за свое изгнание из Политбюро в «простые министры» СССР, с лихвой выместил ее на спасшем его Горбачеве — став всесильным, ужасно обиделся на какое-то критическое замечание своего «гонителя», послал к нему с проверкой светлую личность В. Ф. Ерина и отобрал назад почти все, что сам дал когда-то фонду Горбачева, начиная с автомашины. Это-то Горбачев мог даже и не заметить. Другое важно: ему выпало увидеть погибель или извращение почти всего, что он считал своими достижениями, чем гордился. Плоды его усилий пожал другой человек. Пожал и многое растоптал.

Что сделал Горбачев и что было потом по-ельцински оприходовано в ельцинский багаж? Первое — партия. Горбачев лишил КПСС ее страшной силы, отнял у нее власть, которую передал конституционным органам, и так раздробил казавшийся нерушимым монолит, что обрести прежнее могущество он уже не мог никак. Ельцин издал указ о департизации, забрал в свое распоряжение имущество КПСС. Смелый шаг! Попробовал бы он его сделать хотя бы годом раньше.

Горбачев создал невероятный для режима, который сам же и возглавлял, прецедент: свободные, альтернативные выборы. Да, попытки использовать административный ресурс были, бюрократия встречала в штыки новых кандидатов в законодатели и политики. Но миллионы долларов в избирательной компании еще не крутились, кандидатов не полоскали в помоях, средства массовой информации были доступны и бесплатны для тех, кто вышел на состязание за депутатский мандат. Ельцин низвел законодательный орган до положения, когда его стали воспринимать как сборище крикливых недоумков, а выборы сделал базаром, на котором все продается и покупается, на котором остался лишь один избиратель — деньги.

Горбачев постоянно стремился вовлечь народ в политику, открыть ему возможность собственного выбора, разрушить для этого систему пропаганды, которая, в общем-то, могла сделать его неуязвимым. Он утвердил политику гласности, не оплачивая ее государственными дотациями, обеспечил почти равноценное звучание голосов общества и власти. Ельцин просто выкинул народ из политики, сделав его объектом манипуляций политтехнологов, прервал диалог власти и общества. Средства массовой информации стали объектом купли и продажи не только как некая собственность, но прежде всего как средства массовой психологической обработки народа. Свободу слова, о которой он столько говорил, он сделал лишь ширмой, за которой развернута торговля словом.

Горбачев приложил безмерные усилия, чтобы, реформируя страну, сохранить ее целостность. Он понимал, что в раздробленной, в разбитой на куски стране не до реформ — выжить бы народу, самоопределиться, понять, что делать дальше, куда плыть. Ельцин разгромил страну под свои крики о реформах, а сами реформы осуществил как практическое приложение экономического экстремизма или бандитизма, кому как больше нравится. Сначала он отнял все у граждан России, начав грабительский «шок без терапии». Затем отнял все у самой России посредством небывалой «прихватизации».

Все проблемы, которые пытался решить Ельцин, были известны и изучались и при Горбачеве. Все методы решений, которые он применил, обсуждались многократно и были отвергнуты именно по той причине, что слишком тяжелы они будут для народа, эффект их слишком сомнителен, стране непосильна четвертая революция за столетие. Ельцин все это не принял во внимание, и губительные результаты его политики мы еще только начинаем ощущать и понимать.

Бесспорно, и Горбачев несет за это свою — и очень большую — долю ответственности. Самой главной его ошибкой, скорее — даже преступлением является товарищ Ельцин. Одно ошибочное решение повлекло за собой лавину катастрофических для народа последствий. Он, народ, утратил то немногое, что имел, и ничего не приобрел взамен, кроме разговоров о свободе слова и демократии, чего на своей жизни он никак ощутить не может, поскольку это — именно разговоры. Непростительно для Горбачева и то, что, поняв свою ошибку, он не только не сумел ее исправить, но еще и усугубил, самоуверенно полагая, что совладает с ситуацией при любом ее развитии.

Он был и остается великим политиком, но никудышным организатором. Как только организационный ресурс КПСС начал работать против него, он утратил все свои президентские возможности.

Горбачев многократно сложнее и сильнее Ельцина. Он выдержал удары судьбы, которые один за другим обрушивались на него, нередко по его же собственной вине. Он пережил забвение и неприязнь со стороны людей, ранее дружным хором певших ему «Осанна!». Он пережил и еще более трудное испытание — возвращение этих людей, снова симпатизирующих ему, снова восхищающихся им. Он снова нужен обществу, он снова востребован народными настроениями. На время или навсегда? Хотелось бы верить, что вторая часть вопроса станет утверждением. Это будет означать, что наши вера и надежды времен начала перестройки оправдались хотя бы в отношении ее творца.






Глава 17. Лики перемен: Ельцин





Борис Ельцин никогда не был демократом, либералом, антикоммунистом. Как не был и консерватором, монархистом и коммунистом. Он всегда состоял в особой партии, численность которой исчерпывалась одним человеком, — в партии под названием «Ельцин». Ради этой партии он мог быть кем угодно. Здесь по силе убеждений и политической воли ему не было равных. Пока номенклатурный путь, пока система способствовали благополучию этой «партии», он шел таким путем, поддерживал и оберегал такую систему. Пока КПСС была закрытым распределителем реальной власти, он был правоверным ее членом, считал Ленина идеалом политического лидера.[54 - См.: Интервью Б. Н. Ельцина. Советская молодежь. Рига. 1988. 4 авг.] Когда КПСС собралась обделить его такой властью, он объявил войну и КПСС и системе. Он всегда очень хорошо чувствовал, чего хочет добиться, но вряд ли когда озадачивался вопросом: а зачем? Он как бы наливался новой силой, если ощущал хотя бы малейшую угрозу своему положению — лидерству, и в таком случае мог побороть кого угодно, получая особое удовольствие от такой борьбы.

Психологическую загадку своей личности Ельцин раскрывает сам, простодушно обнажая ее истоки. «У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал. Если что-то где-то случалось — или у соседа яблоню испортили, или в школе учительнице немецкого языка насолили, или еще что-нибудь, — ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, только мама плакала, рвалась: не тронь! — а он дверь закроет, приказывает: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он прикладывался… Я, конечно, зубы сожму, ни звука, это его злило…»[55 - Ельцин Б. Исповедь на заданную тему. Л., 1990. С. 18–19.] Так продолжалось до тех пор, пока будущий президент России не закончил 7-й класс, сорвав напоследок церемонию вручения свидетельств, из-за чего в школу вызвали отца. «Отец пришел домой злой, взялся, как это нередко бывало, за ремень — и вот тут я схватил его за руку. Первый раз. И сказал: «Все! Дальше я буду воспитывать себя сам». И больше уже никогда в углу не стоял целыми ночами, и ремнем по мне не ходили».[56 - Там же. С. 22.]

Какой же воспитывался характер этими постоянными порками да еще и в угол на целую ночь? Любой психоаналитик скажет, что здесь возможно становление двух типов личности. Либо навсегда в подсознании зафиксируются боль и страх, которые предопределяют слабую волю, послушность и покорность. Либо выработается защитная реакция такой силы, что будет проявляться как агрессия. Понятно, что к первому типу Б. Н. Ельцина никак не отнесешь, и остается только посочувствовать Е. К. Лигачеву, который Фрейда явно не читал и ничего в характере Ельцина и в манере его общения с людьми не понял. Впрочем, КПСС сама нуждалась в таких Ельциных, давно и привычно опираясь на первых секретарей, способных и имеющих возможность кого угодно скрутить в бараний рог.

Первый раз я увидел Б. Н. Ельцина в кабинете Лукьянова, когда Борис Николаевич только что был назначен заведующим Отделом строительства ЦК КПСС. Лукьянов нас познакомил, я понял, что он рассказывает Ельцину о некоторых тонкостях работы в центральном аппарате, и быстро ушел. Отметил только, что никакой радости от перевода в Москву новый завотделом, похоже, не испытывает. Много позже появились публикации разных авторов, хорошо знавших его, которые утверждали, что Ельцин считал себя обиженным таким переводом — его предшественники шли сразу секретарями ЦК КПСС, а он «только» завотделом. Эта обида сохранится надолго и станет, на мой взгляд, одной из главных причин его срыва на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. А после этого возникнет другая обида — его разжаловали «только лишь» в министры СССР, что в его представлении было форменным горбачевским издевательством.

Довольно долго я видел его практически каждый вторник на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, сначала за одним из столиков, стоящих вдоль стен, — там сидели обычно помощники секретарей ЦК и заведующие отделами, а вскоре и за главным столом, где места занимали только секретари. Он обычно не участвовал в обсуждении вопросов повестки дня, все легенды об активности, которую Ельцин-де проявлял в этом партийном ареопаге, родились позже и не соответствуют действительности. Только один раз Борис Николаевич, уже ставший первым секретарем Московского горкома КПСС, выступил заметно и привлек большое внимание участников заседания. Речь шла о потере рабочего времени из-за прогулов, болезней и опозданий на работу. Все выступавшие налегали, естественно, на укрепление трудовой дисциплины, на необходимость штрафовать и тому подобные репрессивные меры. Ельцин взял слово и цифрами убедительно доказал, что самые большие потери времени на производстве происходят по разрешениям администрации, превышая потери от прогулов и болезней в 5–6 раз. Помню, что некоторые газеты, отталкиваясь от этого выступления, даже специальные публикации готовили. Но, повторюсь, на секретариате это было однажды.

Меня поразило не столько содержание, сколько пафос его выступления. Он говорил о мастерах, начальниках цехов и производств, разрешающих двух-трехдневные отпуска персоналу, как будто клеймил их за страшные преступления. В сравнительно небольшом зале секретариата, к тому же радиофицированном так, что и самого тихого оратора все прекрасно слышали, голос Ельцина просто гремел. Позже вся страна привыкнет к этому голосу, к обличающей тональности, но тогда это было внове.

Ельцин не только не участвовал в обсуждениях, он даже не среагировал на попытку Лигачева завести разговор о кадровых проблемах Московского горкома. Только насупился еще больше, в дискуссию ввязываться не стал. Поэтому его выступление на октябрьском Пленуме было для всех громом среди ясного неба. Оно теперь тоже обросло легендами, о нем много написано, но вернусь к нему еще раз как очевидец происходившего.

Читатель, уверен, много слышал о том, как Борис Николаевич работал с кадрами — как безжалостная машина. Это знают все, кто с ним работал и даже был весьма близок к нему, предопределяя политические успехи нашего будущего лидера. В рассказах о нем врача К. А. Шадриной, много лет обслуживавшей семью Ельциных в Свердловске, есть примечательная информация: «Бывало, как пленум обкома назначат, мы уже две-три палаты под это дело готовим. Он ведь их там, на пленуме, так чихвостил, что прямо из зала заседаний партийцев везли к нам — кого с приступом стенокардии, а кого и с инфарктом». В столице же «это дело» первыми почувствовали секретари московских райкомов КПСС. Из 33 первых секретарей усидели на своих местах 10, да и те просто ждали, когда до них дойдет очередь. Далеко не всегда замены были удачными. «Мы провели, как оказалось, несколько бессмысленных замен, не улучивших стиль работы и состояние дел в райкомах», — признает и сам Ельцин,[57 - Там же. С. 89.] оправдываясь тем, что недостаточно хорошо знал кадры Москвы. Недостаточно хорошо для чего — для того, чтобы снимать или чтобы назначать? Делалось все после «открытых и очень острых» разговоров, после которых кто-то даже выбрасывался из окон… Увидев, что кое-где поменял шило на мыло, Ельцин пошел по второму кругу перемен.

Здесь надо отметить, что первые секретари московских райкомов КПСС были на особом положении. Иные московские районы по своему экономическому потенциалу, численности населения и партийной организации значительно превосходили многие области, края и даже некоторые республики СССР. Не могло не учитываться и их столичное положение. Поэтому первые секретари московских райкомов были номенклатурой ЦК КПСС, их избрание согласовывалось с секретариатом, а то и с Политбюро, на повышение они шли то министрами СССР, то вторыми секретарями ЦК компартий союзных республик. И когда новый первый МГК КПСС стал расшвыривать их направо и налево, главный кадровик КПСС Е. К. Лигачев не мог не вмешаться и начал учить Ельцина ленинскому отношению к кадрам.

Реакция московского партийного вождя была, я думаю, вполне предсказуемой. В марте 2001 года в свет вышла превосходная книга «Эпоха Ельцина». Она написана помощниками первого президента РФ и, конечно, с проельцинских позиций. Но тем ценнее факты и документы, которые там приводятся. Из материалов этой очень объемной книги следует, что Борис Николаевич совершенно не переносит никаких назиданий и поучений, характер не позволяет. Что касается Лигачева, то у него как раз есть отдающая резонерством склонность к назиданиям. В общем, Борис Николаевич не мог не обидеться и не разгневаться на Егора Кузьмича.

Солью на его раны было и то, что Лигачев, возглавлявший совсем недавно куда как менее мощную Томскую область, уже член Политбюро, да еще, по сути, второй человек в партии. Ельцин и Горбачеву-то не забыл секретарства в не столь уж большом Ставропольском крае, а уж Лигачеву — тем более. Помнил он и то, что Гришин, которого он характеризовал как человека «невысокого интеллекта, без какого-то нравственного чувства, порядочности… с большим самомнением», обвинял в авторитаризме,[58 - См. там же. С. 82.] был одним из самых влиятельных членов Политбюро и никакой Лигачев не смел его поучать. Все это было нестерпимо, да еще и дела в Москве не так уж ладились, чтобы всю державу удивить. Конфликт был неизбежен.

Может быть, он, этот конфликт, прошел бы «под ковром», как проходили почти все конфликты в высшем руководстве партии — свирепая возня под громогласные заявления о нерушимом единстве в Политбюро, — не ощущай Ельцин поддержку Горбачева. А точнее — не принимай он стиль поведения генсека за поддержку. Он, видимо, решил, что Горбачев уже сделал ставку именно на него, Москва же всегда была главной опорой руководства партии и страны. Не мог он не замечать и того, что генсека порой коробит комсомольская прямолинейность и лихость Лигачева при обсуждении любого вопроса. И Ельцин заключил, что если он поставит вопрос или — или, то решение, как это уже случалось в его жизни, будет в его пользу. Он написал генсеку письмо, которое потом считал чуть ли не политическим заявлением. Оно не раз публиковалось, но читатель, надеюсь, извинит меня за то, что я вновь обращусь к этому письму.

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Долго и непросто приходило решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.

Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку. как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.

Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) — изменился дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.

Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, чего не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному отношению ко мне.

В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее — я оказался не подготовленным, со всем своим стилем, прямотой, своей биографией, работать в составе Политбюро.

Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах.

О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.

О стиле работы т. Лигачева Е. К. Мое мнение (да и других) — он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное — проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это — партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии.

Партийные организации оказались в хвосте всех грандиозных событий. Здесь перестройки (кроме глобальной политики) практически нет. Отсюда целая цепочка. А результат — удивляемся, почему застревает она в первичных организациях.

Задумано и сформулировано по-революционному. А реализация, именно в партии, — тот же прежний конъюнктурно-местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным, а делом в партии далеким от политического подхода.

Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны… — а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивание негатива для материала. Вопросы для своего «авторитета».

Я уж не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать.

В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро 10/IХ нападки с его стороны я не могу назвать иначе, как скоординированная травля. Решение исполкома по демонстрациям — это городской вопрос, и решался он правильно. Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию. Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм. Мне не хочется говорить о его отношении к московским делам. Поражает: как можно за два года просто хоть раз не поинтересоваться, как идут дела у 1150-тысячной парторганизации. Партийные комитеты теряют самостоятельность (а уже дали ее колхозам и предприятиям).

Я всегда был за требовательность, строгий спрос, но не за страх, с которым работают сейчас многие партийные комитеты и их первые секретари. Между аппаратом ЦК и партийными комитетами (считаю, по вине т. Лигачева Е. К.) нет одновременно принципиальности и по-партийному товарищеской обстановки, в которой рождаются творчество и уверенность, да и самоотверженность в работе. Вот где, по-моему, проявляется партийный «механизм торможения». Надо значительно сокращать аппарат (тоже до 50 %) и решительно менять структуру аппарата. Небольшой пусть опыт, но доказывает это в московских райкомах.

Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились». Но неужели им можно до конца верить? Они удобны, и прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам. Чувствую, что нередко появляется желание отмолчаться тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают «играть» в согласие.

Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы.

Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее, подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость.

Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением.

Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.

С уважением Б. Ельцин.

12 сентября 1987 г.

Спокойный анализ этого письма обиженного Ельцина покажет, что это элементарная жалоба. Сначала напоминания о том, на какую трудную работу он согласился, и тонкое подчеркивание «Вашей поддержки». Затем — вот беда! — «некоторые руководители» стали не только равнодушными к московским делам, но и охладели к Ельцину. Дальше — скромное упоминание о своем стиле — «самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать», — прямоте и даже биографии, видимо, для того, чтобы отметить негодность стиля Лигачева. Это страшное зло — его копируют и сам Секретариат, и секретари «периферийных» комитетов, и вся партия проигрывает. И нету у Егора Кузьмича системы и культуры в работе, а нападки с его стороны — это травля Ельцина. Да и вообще Лигачев не настраивает, а расстраивает партийный механизм, делами московской 1150-тысячной парторганизации не интересуется, по его вине между аппаратом ЦК и партийными комитетами нет одновременно принципиальности и по-партийному товарищеской обстановки. И вывод: раз так, я ухожу. И угроза: не заставляйте меня обратиться к Пленуму ЦК КПСС.

Рассуждения о перестройке в партии, о торможении, о критике снизу я опускаю, напомнив, что идет сентябрь 1987 года, гласность уже набрала силу и такие рассуждения давно фигурируют в тысячах газетных статей.

Не просто уверен, знаю — Горбачев сразу понял, о чем речь: или я, Ельцин, или Лигачев. Генсек, возможно, и не прочь был бы разыграть такую комбинацию, но мешают три обстоятельства: во-первых, позиции Лигачева еще слишком сильны, чтобы его можно было «выкинуть из тележки» просто так, как Ельцин московских секретарей; во-вторых, приближается 70-летие Октября, и с учетом всех сложностей перестройки КПСС и страна должны на этом юбилее видеть, что их ведет вперед крепкий, спаянный воедино коллектив единомышленников — вождей; в-третьих, Горбачев уже начинает чувствовать, что следующим объектом ельцинской нетерпимости и непокорности будет он сам. И он вполне обоснованно откладывает разговор с Ельциным, рассчитывая, что, если дело не утрясется само собой, заняться им будет никогда не поздно.

Но Ельцин не может терпеть. Он нарывается на скандал на заседании Политбюро, обсуждающем текст доклада Горбачева на торжественном заседании в Кремле по случаю 70-летия Октябрьской революции. Ельцин высказал много замечаний, Горбачев вспылил и разразился гневной речью. Ельцин счел, что это начало конца, что теперь Горбачев его из команды исключит. И решил сыграть на опережение.

Я был на Пленуме ЦК КПСС 21 октября 1987 года и, против обыкновения, сидел не так уж далеко от первого ряда — встретил давнего знакомого, министра нефти Н. В. Лемаева, и мы заняли места где-то в середине того сектора, на первом ряду которого сидел Ельцин. В зале пленумов, как его тогда называли, вообще все очень хорошо видно, зал довольно большой, но спроектирован так, что пространство как бы сжимается и даже с последних рядов трибуна — вот она. Мы с Николаем Васильевичем что-то обсуждали, доклад Горбачева не слушали, тем более что я уже этот доклад читал, рассчитывали, что пленум к 12 часам закончится (начался он в 10.00) и не обратили внимания на вопрос-ответ Лигачева, который вел заседание: «Есть вопросы? Нет». И тут на первом ряду как-то нерешительно, словно в замедленной съемке, поднялась вверх рука Ельцина. Эту неуверенность и медлительность отметили все. Лигачев, как бы не замечая поднятой руки, задает собравшимся вопрос, надо ли открывать прения? Из зала закричали: «Нет». Горбачев дважды сказал Кузьмичу, что вот товарищ Ельцин что-то хочет сказать, прежде чем тот предоставил ему слово.

Ельцин достал из бокового кармана своего пиджака несколько листочков, помню, что бумага была голубоватого цвета, листочки сложены вдвое, уже стоя на трибуне, развернул их, начал говорить:

— Доклады, и сегодняшний, и на 70-летие, проекты докладов обсуждались на Политбюро, и с учетом того, что я тоже вносил свои предложения, часть из них учтена, поэтому у меня нет сегодня замечаний по докладу, и я его полностью поддерживаю.

Тем не менее я хотел бы высказать ряд вопросов, которые у меня лично накопились за это некоторое время работы в составе Политбюро.

Полностью соглашаюсь с тем, что сейчас очень трудности большие в перестройке и на каждого из нас ложится большая ответственность и большая обязанность.

Я бы считал, что, прежде всего, нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с Секретариата ЦК, о чем было сказано на июньском Пленуме Центрального Комитета партии.

Я должен сказать, что после этого, хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы Секретариата Центрального Комитета партии, стиля работы товарища Лигачева.

То, что сегодня здесь говорилось, Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачки на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, допускается именно на этом уровне, это в то время, когда партия сейчас должна как раз взять именно революционный путь и действовать по-революционному. Такого революционного духа, такого революционного напора, я бы сказал, партийного товарищества по отношению к партийным комитетам на местах, ко многим товарищам не чувствуется. Мне бы казалось, что надо: делай уроки из прошлого, действительно сегодня заглядывай в те «белые пятна» истории, о которых сегодня говорил Михаил Сергеевич, надо, прежде всего, делать нам выводы на сегодняшний день. Надо, прежде всего, делать выводы в завтрашнее. Что же нам делать? Как исправлять, как не допускать то, что было? А ведь тогда просто дискредитировались ленинские нормы нашей жизни, и это и привело к тому, что они потом, впоследствии, ленинские нормы, были просто в большей степени исключены из норм поведения жизни нашей партии.

Я думаю, что то, что было сказано на съезде в отношении перестройки за 2–3 года — 2 года прошло или почти проходит, сейчас снова указывается на то, что опять 2–3 года, — это очень дезориентирует людей, дезориентирует партию, дезориентирует все массы, поскольку мы, зная настроения людей, сейчас чувствуем волнообразный характер отношения к перестройке. Сначала был сильнейший энтузиазм — подъем. И он все время шел на высоком накале и высоком подъеме, включая январский Пленум Центрального Комитета партии. Затем, после июньского Пленума ЦК, стала вера какая-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит. Конечно, в том дело, что два эти года были затрачены на разработку в основном этих всех документов, которые не дошли до людей, конечно, и обеспокоили, что они реально ничего за это время и не получили.

Поэтому мне бы казалось, что надо на этот раз подойти, может быть, более осторожно к срокам провозглашения и реальных итогов перестройки в следующие два года. Она нам дастся очень и очень, конечно, тяжело, мы это понимаем, и даже если сейчас очень сильно — а это необходимо — революционизировать действия партии, именно партии, партийных комитетов, то это все равно не два года. И мы через два года перед людьми можем оказаться, ну, я бы сказал, с пониженным авторитетом партии в целом.

Я должен сказать, что призыв все время принимать поменьше документов и при этом принимать их постоянно больше — он начинает уже просто вызывать и на местах некоторое отношение к этим постановлениям, я бы сказал, просто поверхностное, что ли, и какое-то неверие в эти постановления. Они идут одно за другим. Мы призываем друг друга, уменьшать ли институты, которые бездельничают, но я должен сказать на примере Москвы, что год тому назад был 1041 институт, после того, как благодаря огромным усилиям с Госкомитетом ликвидировали 7, их стало не 1041, а 1087. За это время были приняты постановления по созданию институтов в Москве. Это, конечно, противоречит и линии партии, и решениям съезда, и тем призывам, которые у нас друг к другу есть.

Я думаю, что еще один вопрос. Он непростой, но здесь пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать все то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста.

Я должен сказать, что уроки, которые прошли за 70 лет, — тяжелые уроки. Были победы, о чем было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжелых, тяжелых поражений. Поражения эти складывались постепенно, они складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что были группы, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни-единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики.

Меня, например, очень тревожит— у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, словословия от некоторых членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это просто недопустимо. Именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы, отношения принципиальности друг другу, товарищеского отношения и товарищества друг другу. Это недопустимо. Высказать критику в лицо, глаза в глаза, это — да, это нужно. А не увлекаться словословием, что постепенно, постепенно опять может стать «нормой». Мы этого допустить просто не можем. Нельзя этого допустить.

Я понимаю, что сейчас это не приводит к каким-то определенным уже, недопустимым, так сказать, перекосам, но тем не менее первые какие-то штришки вот такого отношения есть, и мне бы казалось, что, конечно, это надо в дальнейшем предотвратить.

И последнее.

Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другие, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии.[59 - Стенографический отчет о Пленуме ЦК КПСС в октябре 1987 года приведен в книге Зеньковича Н. А. «Борис Ельцин: разные жизни». Кн. 1. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 196–273.]

Ельцин говорил непривычно тихо, металл из его голоса исчез. Зато также непривычно металл появился в голосах членов ЦК КПСС, которые ринулись на трибуну громить Ельцина. Пленум затянулся до поздней ночи, выступило 26 человек. Все, за исключением академика Г. А. Арбатова и председателя Моссовета В. Т. Сайкина, обвиняли Ельцина в примитивизме, безнравственности, амбициозности, политической незрелости и прочих грехах. При этом ни один оратор не пытался задать себе и залу вопрос: а почему выступил Ельцин и выступил именно сейчас? Если из его письма это еще можно понять, то из его речи понять вообще ничего нельзя. И уж тем более никто не предложил немедленно опубликовать его речь. Наоборот, кретинизм партийных идеологов продиктовал им решение засекретить ее, она была опубликована чуть ли не через два года, когда народ уже не верил ни одному слову критики в адрес Ельцина.

Я считал тогда и тем более уверен в этом сейчас, что ничего антигорбачевского или антипартийного, равно как и никакой заботы об ускорении перестройки, об укреплении авторитета КПСС ни в письме, ни тем более в выступлении Ельцина не было. Он и сам это многократно подтвердил в своем заключительном слове на Пленуме ЦК КПСС и в речи на пленуме Московского горкома. Но дело-то в том, что советские люди да и международная общественность знакомились совсем с другой речью. Решение не публиковать стенограмму пленума обернулось массой фальшивок, которые обошли всю западную прессу, и отечественным «самиздатом».

Однако не совсем фальшивок. Когда Ельцин уже после московского пленума, где он был освобожден от обязанностей первого секретаря МГК КПСС, попытался пересказать М. Н. Полторанину свое выступление на Пленуме ЦК, тот справедливо решил, что в этом выступлении нет ничего стоящего. И основываясь на устном пересказе, сочинил фактически новую речь Ельцина, где появились убийственные пассажи о Р. М. Горбачевой типа «я вынужден просить Политбюро оградить меня от мелочной опеки Раисы Максимовны, от ее почти ежедневных звонков и нотаций», рассуждения о «барском столе» кремлевских руководителей, о порядке обслуживания их семей и тому подобное. Именно эту фальсификацию Полторанин раздал чуть ли не тысяче редакторов периферийных газет. И она пошла гулять по свету, дополняясь народным творчеством и политическим аранжировками. Важно подчеркнуть: Ельцин об этом знал! Полторанин уже в 1999 году сообщил на всю страну, как он рассказал Борису Николаевичу о своем «творчестве». Реакция? «Он много смеялся». Видимо, такой своеобразный юмор помешал Ельцину хотя бы однажды опровергнуть ложь, распространяемую от его имени и позорящую других людей, как бы он к ним ни относился. Но нравственные критерии в деятельности Бориса Николаевича всегда были под большим вопросом.

Политика вообще не в ладах с нравственностью. Чтобы завоевать власть, доверие, надо убеждать миллионы самых разных людей. У каждого из них свои представления о жизни, о власти, свои надежды и требования. Политик неизбежно должен подстраиваться, подлаживаться под эти представления и надежды, иначе он не будет понят, а значит не будет и поддержан. Но как подстроиться под понимание жизни самых разных людей, под их порой взаимоисключающие взгляды? Способ один: говорить то, что каждый хочет услышать. То есть полуправду или полуложь. Это же приходится делать и получив власть, только тут добавляется возможность еще и скрывать многое. Такова природа власти, и «договор» ее с народом о том, чтобы все делать честно и открыто, — всего лишь фиговый листок традиционного обмана. Но все-таки какие-то пределы, чаще всего связанные с личными качествами властителя, сохраняются. Иными словами, не всякую ложь может позволить себе политик, безнравственность тоже небеспредельна.

Но в случае Ельцина в этих банальностях приходится усомниться. Человек, способный «много смеяться», узнав, что от его имени сочинили клевету, — это, согласитесь, нечто особенное. Наступает торжество беспредельного цинизма, который становится неотъемлемой частью политического миросозерцания команды первого российского президента. И его самого! Утверждать это можно с полной определенностью хотя бы потому, что Ельцин всегда был главным действующим лицом любых политических акций и неизменно хотел оставаться победителем — любой ценой. Эта любая цена и диктовала то презрительное отношение к российской общественности, которое, не стесняясь, демонстрировала его «семья». Г. Э. Бурбулис в начале 1994 года на каком-то транслируемом на всю страну совещании «радует» граждан России словами, что неважно, как мы Конституцию протащили — через ухо, через… что-то еще. Протащили — значит, теперь все будут по ней жить. А. Б. Чубайс в 1996 году, зная, что Ельцин практически недееспособен, только усиливает его избирательную кампанию, конечно же, движимый «заботой о России». Даже в мае 2001 года на фоне телевизионной картинки, где Борис Николаевич еле-еле передвигает ноги, нам сообщают, что он недавно ходил на охоту, «лазил по камышам» и подстрелил гуся. Поистине логика лжи и аморальности не имеет никаких сдерживающих факторов.

Кто-то скажет: это домыслы автора. Не мог наш Борис Николаевич так нас обманывать, это его окружение все творило, он, скорей всего, и не знал. Еще как знал! Прочтите его книгу «Президентский марафон», хотя бы главу «Операция: до и после».[60 - Ельцин Б. Президентский марафон. М., 2000. С. 44–59.] Эта страшная история, но не болезни, а беспардонного жульнического всенародного обмана. Будто о своей доблести пишет президент России о том, что на обычном избирательном участке не дошел бы до мест голосования — «коридор длинный», поэтому, как посоветовала и организовала Таня, лучше в Барвихе, почти вариант Черненко. После избрания нет силы провести вступление в должность — инаугурацию, «мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени». В таком состоянии — и исполнять обязанности главы Российского государства?! Вот как раз о государстве-то и не вспоминает его глава, ему важнее всего скрыть от народа свое состояние: «Чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжелая…» Да, это пример истинной «заботы» о народе.

Изучение истории ельцинского правления, книг, которые он написал и которые написаны о нем, прессы минувшего десятилетия позволяет сделать довольно неожиданный вывод: у Ельцина почти не было конфликтов ни с оппозицией, ни со своим окружением по поводу собственно государственных проблем — политических, экономических, социальных, международных. Ну, случился там «черный вторник» или дефолт, обнищал народ, пожертвуем очередным премьером. Ну, стала внешняя политика открыто проамериканской — заменим Козырева. Пенсии не платят, шахтеры бастуют — пусть вице-премьер Сысуев к ним съездит. Приморье опять замерзает — успокоим объявлением губернатору Наздратенко неполного служебного соответствия. Ни скандалы вокруг бюджета, ни обвинения «семьи» в коррупции, ни бойня в Чечне — ничего не нарушало президентского покоя, не портило Ельцину настроения, не подвигало его на крутые действия. Все конфликты, которыми он десять лет одаривал «дорогих россиян», связаны только с проблемой его личной власти, здесь малейшая угроза воспринималась им как величайшее оскорбление, как бедствие, для борьбы с которым он отмобилизовывал все свои силы. Десятилетие его президентства так и не отмечено решением каких-либо значительных вопросов повседневной народной жизни, которую он столько раз обещал улучшить. Но зато красной нитью прошли через эти годы невероятные ухищрения и беспредельная жестокость власти, подчиненной задаче самосохранения. Причем задача эта воспринималась Ельциным вульгарно, через призму своих личных обид и антипатий. Агрессия рвалась из него в ответ на любое — хоть благожелательное, хоть враждебное — прикосновение к его самоощущению лидера, вожака, словно он был не президентом великой страны, а паханом какой-то мелкотравчатой банды.

Если вспомнить сейчас тех людей, которые были рядом с Ельциным в 1991, в 1993, в 1996 годах, то окажется, что почти всех их он «ушел», отправил подальше от себя, кому дав что-то «для прокормления», кому не пожав даже руки, как своему верному помощнику Л. Е. Суханову. Иных, особенно тех, кому был больше всех обязан, «награждал» неприязнью, а то и ненавистью. Этого удостоились такие политики, как Г. Э. Бурбулис и М. Н. Полторанин. Первого он, так же как раньше Хасбулатова, а позже Черномырдина, заревновал к самостоятельной политической роли. Второму не простил прямых упреков в стремлении царствовать над Россией.

Он вообще никому ничего не забывал и не прощал. Лидеры «Демократической России», сыгравшие едва ли не решающую роль в первых политических победах Ельцина, трезво оценивали его интеллектуальный уровень и полагали, что Ельцин будет следовать их указаниям, что они составят круг его власти. Борис Николаевич разрушил эти наивные представления, едва став председателем Верховного Совета РСФСР. «Демократическая Россия» оказалась не во власти, а около, да и то пока. Ельцин равнодушно наблюдал, как она распадается и, думаю, давно забыл о ней. Такая же участь постигла «Выбор России», «Наш дом — Россия», блок И. П. Рыбкина и другие политические организации, создававшиеся «под Ельцина», а часто и по его поручению. Партия под названием «Ельцин» всегда оставалась самодостаточной.

Кульминацией борьбы Ельцина за сохранение и усиление личной власти навсегда останется его конфликт с Верховным Советом РСФСР, завершившийся пушечным расстрелом «Белого дома». Сегодня, после публикации книги «Эпоха Ельцина» появилась возможность хронологически проследить эту почти детективную и жуткую историю, за которой достаточно четко проступают черты ельцинской личности.

Но сначала немного о самом Верховном Совете. Том самом, который избрал Ельцина своим председателем и наделил его огромными, совсем не спикерскими полномочиями. Который учредил пост президента Российской Федерации и фактически предопределил избрание Ельцина на этот пост. Который единодушно поднялся в 1991 году на противодействие путчу и беззаботно отдал все лавры победы одному Ельцину. Который устроил экзекуцию Горбачеву, вернувшемуся из Фороса, а затем выполнил работу ликвидатора по отношению к союзному парламенту. Который принял законы, позволившие перевести основную часть союзной собственности под юрисдикцию России. Который, который, который… был послушной командой Ельцина в самую трудную пору восхождения того к вершинам власти.

В чем были истоки конфликта законно избранного президента с законно избранным парламентом? Вовсе не в том, о чем писали кремлевские политтехнологи: не в контрнаступлении коммунистов, не в захвате Верховного Совета и Съезда народных депутатов РСФСР силами, представлявшими тоталитарную систему. (Кстати сказать, этот прием Ельцин будет использовать потом постоянно, ставя народ перед выбором «меньшего зла», выискивая врага и наделяя его самыми пугающими чертами.) Сама обстановка в России была чревата тяжелыми конфликтами. Начались гайдаровские «реформы». «Шок без терапии» опустошил и без того тощие народные кошельки. Бывшие советские республики вводили свои валюты, а рубли, вместо того чтобы уничтожать или сдавать в Госбанк РФ, вагонами вбрасывали в российское денежное обращение. Шел первый передел собственности, у новых хищников жадно горели глаза и неутомимо гребли руки. Рядом с ними преуспевала бывшая советская номенклатура, возвращала себе теперь уже не должности, а право командовать огромными секторами экономики. Объект дележа был один на всех — народное достояние. Готовилась обвальная приватизация, суть которой мало кто понимал. Инфляция разрушала рынок, который еще только собирались создавать. Социально-экономическое положение страны стремительно ухудшалось.

Народные депутаты на то и избираются, чтобы нести на парламентскую трибуну народные переживания. Конечно, идеальным было бы, если бы парламент занимался только законодательством. Но таких парламентов нет. Даже в английском парламенте, куда меня однажды привезла Маргарет Тэтчер, я наслушался вопросов к ней по проблемам текущей политики, хотя и происходило это в рамках строгой процедуры. Чего уж говорить о молодых российских Верховном Совете и съезде! Тем более что сам Ельцин всемерно усиливал их политизацию, пока не рухнул СССР. Эта политизация теперь и возвращалась к Ельцину как бумеранг в виде депутатских требований «отчитаться», «остановить обнищание народа», «сменить негодное правительство» и так далее, то есть тех требований, которые Ельцин еще год назад выдвигал к союзным структурам. А ведь кроме всего прочего Ельцин в это время еще и сам возглавлял правительство, и претензии к нему были вполне правомерны.

В декабре 1992 года открылся 7-й Съезд народных депутатов РСФСР. Ельцин, пытаясь уберечься от нарастающей критики, предлагает депутатам ввести некий «стабилизационный период», мораторий на любые действия, дестабилизирующие государственные институты. «Сегодня, — говорит он, — раздаются призывы к отставке правительства, роспуску Съезда, «перетряске» Верховного Совета и так далее. Выскажу свою позицию. Начинать стабилизационный период с разрушения любого из высших институтов власти — просто абсурдно».[61 - «Эпоха Ельцина». С. 245.] В то же время никаких конкретных предложений по оперативному улучшению социально-экономической ситуации он сформулировать не может.

Понимая это, он уже 2 декабря (съезд открылся 1-го) поручает помощникам готовить «максимально жесткое» обращение «К гражданам России» — о них всегда вспоминают, только если уж податься некуда. В этом обращении фактически обосновывается роспуск «изжившего себя» съезда. Но пока Ельцин медлит и терпит даже постановление, которое признает политику правительства, а значит, и самого Ельцина, «не соответствующей интересам большинства граждан».[62 - Там же. С. 247.] Терпение, однако, быстро кончается, и 10 декабря он сообщает съезду, что «с таким съездом работать стало невозможно»,[63 - Там же. С. 249.] и вносит предложение провести референдум, чтобы граждане России могли определиться, с кем они — со съездом или президентом. Абсурдность вопроса никого не смущает. О нравах, царящих вокруг президента, говорит тот факт, что прямая трансляция его выступления была организована в строжайшей тайне от депутатов — съезд тем самым переводится в категорию врагов, в борьбе с которыми хороши все средства. Через голову съезда президент как бы обращается ко всей стране. Одна из причин — вполне, в общем-то, заурядное требование съезда согласовать с ним, съездом, состав правительства, что никак «не стыковалось» с практикой Ельцина выдвигать людей по принципу личной преданности. Видимо, поэтому он и политическую борьбу чаще всего сводил не к борьбе идей, программ или концепций, а к борьбе личностей. Все должно было вертеться вокруг него,[64 - См. там же. С. 264.] если же этого не происходило, кто-то обязательно был виноват.

То, что он видел перед собой только свои эгоистические цели, представляется бесспорным. Даже после столь драматического 7-го съезда, принявшего упомянутое выше постановление, Ельцин не повернулся к интересам населения. На заседании правительства 11 февраля 1993 года, где как раз должен был обсуждаться вопрос о социально-экономическом развитии, президент свое выступление полностью посвятил политике и защите идей предложенного им референдума. Это было для него самым важным, хотя он предлагал референдум, сам не имея четкого представления о том, какую конструкцию власти предлагает стране.[65 - См. там же. С. 267.]

Постепенно Ельцин начинает готовиться к полной ликвидации системы, которая привела его к власти. Он делает «открытие», что «нельзя управлять страной при помощи говорящего собрания», начинает намекать на силовое разрешение конфликта с народными депутатами, культивирует слухи о введении чрезвычайного положения, используя их как средство устрашения. По его просьбе даются утечки информации о встречах с генералитетом Минобороны, дескать, президент готовится к жестким действиям. Напомню еще раз: к действиям против законно избранного парламента. Подготовка к этому идет полным ходом — в марте Ельцин подписывает Указ о защите свободы средств массовой информации, завоевывая поддержку журналистского сообщества. В марте же вступает в действие план пропагандистских мероприятий его администрации, направленность которого не требует комментариев. Ельцин отрабатывает разные варианты своих выступлений и заявлений. Он не говорит об обнищании людей, о безудержном росте цен, о расстройстве финансов, подъеме преступности, нарастании сепаратистских тенденций, нет. Это ему посылают обращения по таким вопросам. Сам же он озабочен «демонстрацией скрытой силы», начинает зондаж реакции западных стран на возможность введения в России чрезвычайного положения, просит отнестись к этому «с пониманием». На дворе еще только март 1993 года.

7 марта открылся 8-й Съезд народных депутатов РСФСР. Ельцин настаивает на референдуме и снова угрожает: «Если не будут приняты высказанные мной предложения, то президенту придется искать еще какие-нибудь дополнительные меры для того, чтобы обеспечить стабильность». Увидев, что депутаты не согласились с ним, он покидает съезд. «Больше я на этот съезд не вернусь, скажите об этом депутатам», — с такими словами он уезжает в Барвиху.

Потрясающе реагируют на внутрироссийскую политическую борьбу власти США. «Нью-Йорк таймс», цитируя представителя администрации Клинтона, сообщает: «Вашингтон не будет протестовать против решения Ельцина приостановить деятельность его парламента или отменить Конституцию, принятую в советское время… Вашингтон не перестанет оказывать мощную поддержку Ельцину, если он возьмет на себя чрезвычайные полномочия… Если Ельцин приостановит деятельность антидемократического парламента, это вовсе не обязательно будет антидемократическим актом».[66 - См. там же. С. 285.] В этой цитате видится исток многих заявлений, прозвучавших осенью из уст наших политиков и обслуживающей их интеллигенции.

Съезд фактически запретил референдум. Ну, что ж, обойдемся без съезда. 20 марта Ельцин обращается к народу и обвиняет съезд в том, что тот запустил «маховик антиконституционного переворота», что в этих условиях президент «вынужден взять на себя ответственность за судьбу страны» и подписал уже указ об особом порядке управления. Референдум назначается на 25 апреля 1993 года.

Народные депутаты ответили попыткой импичмента. 28 марта уже 9-й съезд провел тайное голосование по вопросу отрешения президента от власти. Ельцин по телефону получал результаты голосования раньше счетной комиссии (работала служба безопасности) и складывал их на чистом листе бумаги в два столбика — «за» и «против».

Это, вроде, понятно: переживал, волновался. На деле же никакого значения этим результатам гарант Конституции не придавал: на случай неблагоприятного исхода в Кремле была уже организована телестудия, чтобы президент мог срочно обратиться к народу. Предполагалось, что он объявит о роспуске съезда, депутатов при этом должны были заблокировать в Большом Кремлевском дворце. Но импичмент не прошел, Ельцин отправился на Васильевский спуск, где шел митинг в его поддержку, и объявил: «Коммунистический переворот не состоялся».

Конечно же, съезд был не более коммунистичен, чем сам Ельцин, за год-полтора депутаты «покраснеть» никак не могли. Да и остатки разбежавшейся и разгромленной КПСС, собиравшиеся под знамена КПРФ, совершенно не готовы были взять власть, как не готовы они к этому и сейчас, положение оппозиции их устраивает куда больше, чем правление на руинах страны. Но в ельцинской политике годилось все, особенно против вчерашних друзей, объявленных врагами.

Референдум помнят все по лукавым «да — да — нет — да». Но далеко не все понимали, что это — рубежная черта борьбы за власть и за собственность в России. Трудно сказать, как подсчитывали результаты — бюллетени были уничтожены почти сразу же, — но народ в очередной раз поддержал Ельцина. Теперь можно было обращать еще меньше внимания на социально-экономические проблемы, открывалась возможность помахать кулаками. Ельцин начал готовиться к этому.

Чисто по-российски он «забывает», что является председателем Конституционной комиссии Съезда народных депутатов, и формирует параллельную комиссию из «своих» юристов, собирает Конституционное совещание в Кремле. В зале подавляющее большинство сторонников президента. Работа идет в ускоренном темпе. Главное — побольше полномочий президенту, все остальное как бы вторично. В рядах народных депутатов начинается раскол, который Ельцин и его команда всячески поддерживают, привлекая к себе даже самых яростных недавних противников, не исключая и коммунистов. Но подготовка к решительным действиям продолжается все лето. Ельцин не забывает главной цели.

12 августа он проводит встречу с руководителями средств массовой информации и объявляет о начале осеннего политического наступления. На кого? На Верховный Совет. Август он определяет как время артподготовки. Его окружение, которое не устает уверять страну, что Президент настроен на примирение, на компромисс, уже ясно сознает, что Ельцин готов даже выйти за рамки конституционного поля. Конечно, все обосновывается необходимостью резко двинуть реформы вперед. Чтобы обезоружить возможных противников, с ведома Ельцина принимаются упреждающие меры: вице-президент Руцкой и генеральный прокурор Степанков обвинены в коррупции. 19 августа президент на пресс-конференции говорит, что он оказался перед выбором: либо проводить в жизнь волю народа, который высказался в поддержку проведения реформ, либо, вопреки этой воле, позволять Верховному Совету игнорировать мнение народа и разрушать российскую государственность. Он называет Верховный Совет оплотом сил реванша, а его деятельность — антинародной. Вопрос о том, как проводятся реформы, подменен утверждением, что кто-то якобы отвергает их вообще.

31 августа — опять демонстрация силы. Ельцин едет в Таманскую и Кантемировскую дивизии, наблюдает стрельбу из танковых пушек, выброс десанта. Телевидение многократно передает заверения военных о полной поддержке своего главнокомандующего. Становится ясным, что ни на какую мировую с Верховным Советом он и не собирался идти. А чтобы ему не мешали «законники», распоряжается лишить председателя Конституционного суда В. Д. Зорькина автомобиля со спецсвязью, служебной дачи и снять охрану здания суда и судей. Хотя это и выглядит мелковато, но — чтобы «не возникали».

Положение в стране в это время такое, что только 2 процента населения полностью удовлетворены работой президента, в основном удовлетворены — 21 процент, не удовлетворены — 70 процентов. Больше всего беспокоили людей экономические проблемы (70 %), рост преступности (11 %), политические проблемы (10 %), в том числе кризис власти (6 %). То есть страна смотрела совсем на другие задачи, чем ее президент.[67 - См. там же. С. 353–354.]

На Ельцина эти данные не производят никакого впечатления. Во многом сам создав кризис, он теперь сам его и разрешает.

21 сентября он записывает очередное обращение к народу и рассылает Указ № 1400, в котором, переложив, естественно, ответственность на Верховный Совет, точно так же, как раньше на Горбачева, прекращает полномочия народных депутатов, деятельность Верховного Совета и Съезда. Переподчиняет Центробанк правительству, генпрокурора — себе, приостанавливает действие Конституции РСФСР и работу Конституционного суда. Обращение передается по Центральному телевидению в 20 часов, а в 23 уже блокируется «Белый дом». Акция вступает в силовую фазу.

Об остальном все известно, точнее — почти все, всего мы никогда не узнаем. Мы не узнаем, кто 3 апреля на Калужской площади шнырял в толпе митингующих, призывая идти к «Белому дому» и штурмовать мэрию и Останкино, на что потом купились бравые вояки Руцкой и Макашов. Не узнаем, какие это неустановленные личности в камуфляже и с автоматами участвовали в нападении на Останкино, кто пришел туда с гранатометом новейшей системы и бабахнул из него, вызвав ливень огня на толпу у телецентра. Не узнаем, откуда прилетела пуля, поразившая бойца «Альфы» у «Белого дома» и ставшая сигналом к началу штурма парламента 4 октября. Знаем только, что, по официальным данным, 123 человека убиты, 467 госпитализированы, 101 обслужены амбулаторно (какие изящные формулировки выбирались!) Логика всего этого побоища убеждает: если бы надо было положить в десять раз больше людей, чтобы сохранить свою власть, Ельцин положил бы их…

Но вот результат достигнут. Что получила Россия? Борьба двух ветвей власти воспроизвелась на прежнем уровне и опять достигла такой остроты, что в марте 1996 года Ельцин собрался повторить опыт октября 1993-го (см. главу «Нам подменили победу"). Воспроизвелась потому, что ее причины лежат вовсе не в том, хороши или плохи депутаты и в какой партии они состоят, а в реальном состоянии российской экономики, в уровне нашей жизни. А здесь от пальбы по парламенту, от новой Конституции и всевластия президента ничего не прибыло, скорее убыло. Третья ветвь власти, судебная, вся правоохранительная система были дезорганизованы, коррупция воспользовалась этим и существенно выросла. Права граждан стали еще более уязвимыми и беззащитными. Реформы никуда не двинулись, если не принимать за них систематически повторяющееся ограбление населения.

Может быть, сам Ельцин что-то приобрел в результате своих действий в 1993 году? Вряд ли. Ну, продолжил он пребывать в Кремле, менять министров и премьеров, нести чепуху в своих импровизированных речах, осуществлять «загогулины» и «рокировочки». Но реальной эффективной политики так и не смог выработать, равно как и повести Россию к понятной и желанной всем цели. Вместо этого он «повел» Россию в Чечню — там мы все захлебнулись кровью и заблудились. Хотел остаться в истории? Останется. Но Сталин и Берия тоже ведь остались. Что касается пребывания там среди благодетелей человечества, то надо, чтобы человечество признало тебя таковым. Между тем мартовский (2001 г.) опрос ВЦИОМ показал, что 83 процента населения не одобряют деятельность Ельцина на посту президента России. Уверен, дальше эта цифра будет возрастать. О Конституции все чаще говорят как о весьма несовершенной, требующей доработки. Долгая память народа заново прокручивает весь путь неистового борца с привилегиями до положения олигарха, стремительного новосела в горбачевских резиденциях до застрявшего там пенсионера. Все забудут, а это нет. Как и 1993 год.

Так что же, все только проиграли? Почти все. Кое-кто выиграл, и очень существенно. В условиях, когда не действовала старая Конституция, а новая еще не была принята, полномочия Верховного Совета прекращены, Государственная дума только должна быть выбрана, махровым цветом распустились правовой нигилизм и уверенность, что оказавшимся на стороне победителей можно все. Обворовывание, растаскивание страны пошло полным ходом. «Президенту со всех сторон в огромных количествах стали поступать проекты абсолютно незаконных документов… Воспользовавшись ситуацией, некоторые политические группировки, ведомства, региональные администрации пытались в обход закона решать свои корпоративные, ведомственные, региональные и даже личные проблемы.

Стали производиться массовые назначения «своих» людей в структуры исполнительной власти, стал непомерно раздуваться бюрократический аппарат.

Правительство приняло несколько решений о государственном финансировании и кредитовании различных структур в условиях отсутствия утвержденного бюджета…

Существовавшие «фильтры», призванные на предварительных этапах отсекать проекты заведомо незаконных решений, не справлялись, тем более что поток документов в значительной степени был пущен в обход их. Часть таких документов была подписана Ельциным без необходимых виз — во время личных встреч с тем или иным ходатаем».

Эта большая цитата принадлежит перу одного из помощников бывшего президента России.[68 - См. там же. С. 370–371.] Так что выигравшие, как видим, были. Получали субсидии, кредиты, льготы, присваивали громадные куски бывшей общенародной собственности. Шум по поводу приватизации стих, она пошла таким темпом и в таких формах, что и шуметь было некогда. Власть в ельцинском понимании и исполнении всегда была специфической формой собственности. Долями этой собственности он рассчитывался за верную службу и личную преданность. А там уж дело техники — трансформировать власть в обычную собственность. Вот почему шла такая беспощадная борьба за власть. Она всегда приносит победителям золотые плоды.

Народ вроде бы простил Ельцину побоище 1993 года в центре столицы на потеху всему миру, как прощал ему многое, чего никому бы не простил. Умение нашего первого президента казаться «своим» людям самых разных общественных слоев нельзя недооценивать, оно было уникальным, природа тут не поскупилась. Но только вряд ли стоит обольщаться таким прощением. Рано или поздно люди поймут, почувствуют теснейшую связь действий власти со своей собственной жизнью, со своим благополучием. И заново проанализируют все слова и поступки Бориса Николаевича Ельцина, сквозь постоянно обволакивающее его облако лжи рассмотрят истинный смысл его политического творчества и осознают меру своей доверчивости. И вынесут решение для истории.

Конечно, если мы будем продолжать строить, говоря словами Г. А. Явлинского, притворную демократию, довольствоваться притворным разделением властей, притворной свободой слова, тогда да, тогда фигура Ельцина будет рассматриваться как исторический гигант, осчастлививший Россию и всех «дорогих россиян». Если же нет, если мы разберемся в том, что произошло со страной и с нами за десятилетие его правления, тогда лучше ему быть как можно скорее забытым.






Глава 18. Нам подменили победу





Общественный прогресс имеет много измерителей. Можно оценивать его в тоннах стали или нефти на душу населения, в гектарах пашни или количестве танков, в километрах дорог или килограммах добытого золота. Но в конце концов обязательно возникнет вопрос: а как все это влияет на человеческую жизнь, на нашу удовлетворенность собственной судьбой, на наше миросозерцание и душевный комфорт? Такие, чаще всего трудно измеримые показатели как бы суммируются в одном — в здоровье нации, ее оптимизме, качестве жизни.

В марте 2001 года в Москве проходило общее собрание Российской академии медицинских наук, где наши уважаемые академики пытались проанализировать этот обобщенный показатель. Уверен, что многие из них испытали настоящий шок. Ну а власть, как всегда, сделала вид, что наука и реальная повседневность — всего лишь две не пересекающиеся плоскости.

Между тем плоскости-то как раз уже и пересеклись. Начиная с 1994 года численность взрослого населения России сократилась на 2 миллиона человек, детского — на 6 миллионов. Если в 1940 году, после многих лет лютых сталинских репрессий, люди тем не менее уверенно оценивали завтрашний день и не страшились рожать детей — в том году естественный прирост населения составил 12,4 процента, — то в просвещенном, демократическом и свободном 1999 году он достиг минус 6,7 процента, то есть шла мощная естественная убыль населения. А ведь все эти цифры очень сильно «исправляются» миллионными миграциями русскоязычного населения в Россию.

Продолжает снижаться средняя продолжительность жизни россиян — мужчины живут в нашем Отечестве всего 59 лет. Скоро этот показатель еще понизится, отягощенный беспримерной гибелью подрастающего поколения: число подростков, взятых на учет с диагнозом «наркомания» за последние 15 лет увеличилось в 15 раз, а смертность среди них — в 42 раза!

Эти данные ученые напрямую связывают с тем, что происходит в России, — с реформами и общественно-политической ситуацией. Поразительно, но любой социальный катаклизм немедленно ведет к резкому подъему смертности, прежде всего, среди трудоспособного населения. Такая зависимость была выявлена и после расстрела парламента в 1993 году, и после финансовой катастрофы 1998 года.[69 - См.: Родионова И. Демографическая дыра. // Общая газета. 2001. 1–7 марта. № 9.] Самая деятельная, самая ответственная часть населения восприняла эти события как крушение своих надежд, своей судьбы. По его привычкам, стереотипам поведения, системам самооценок были нанесены разрушительные удары, почва из-под ног ушла, духовная опора утратилась. Условия его стабильного существования — и как социальных индивидов, и как физических существ — были подорваны. Биологический потенциал нации в очередной раз подвергся депрессии.

Перечисленные выше примеры и показатели не оставляют камня на камне от жизнерадостных характеристик российских реформ, показывая их истинное качество. Страна деградирует по самому важному, самому трудноисправимому измерению — она ужасающе быстрыми темпами теряет свое население. Десятилетия и десятилетия потребуются, чтобы изменить направление этого процесса, да и то если государство сумеет вернуть себе доверие народа. Пока же оно только утрачивает это доверие.

Дезориентация огромной части российских граждан чудовищна. Люди и верят в то, что жизнь изменится к лучшему, и не верят. Наивные надежды заставили их одарить почти всенародным признанием, по сути дела, комичную фигуру «первого президента» — это обошлось им, как минимум, в десять лет жизни. Теперь они перенесли свои добрые чувства на преемника и, мало что зная о нем, на руках внесли его в Кремль, снова разбудив в себе старые крестьянские упования на доброго барина. Кто-то умело оживляет их советские иждивенческие настроения, непосредственно выражаемые устами российских пенсионерок, по нескольку месяцев не получающих свое скудное содержание: а что, может, он для нас чего и сделает! Прожитая ими жизнь-мука обернулась жизнью-обреченностью.

Разговоры с ними — тягостны и невероятно интересны. Вдруг начинаешь сознавать, что, пользуясь одним и тем же языком, мы вкладываем в слова принципиально разные значения. То, что виделось нам в 1990–1991 годах как исторический поворот в движении Советского Союза, они видят совершенно иначе. Да, говорят они, СССР распался или его развалили, мы в этом ничего не понимаем, вы, политики, наверное, знали, что делали. Ну а почему распались, скажем, энергетические системы? Продовольственный обмен? Транспорт? Почему вообще вся экономика была дольками разрезана? А наша общая армия? Что, дешевле содержать пятнадцать армий, чем одну? А науку, которую все вместе развивали, как и зачем поделили? А здравоохранение, образование, культуру? Где теперь великие артисты из маленьких республик, которые через всесоюзную сцену выходили ко всему миру? В заштатном театрике бедствуют? А уважать нас в других странах стали меньше или больше? А наши семейно-родственные отношения — их-то зачем искромсали десятками границ и граничек, на каждой из которых надо мзду давать? Хорошо хоть не спрашивают, куда вы нашу страну дели… Но ведь спросят.

Из тьмы вопросов, над которыми размышляют стихийные философини, вырисовывается один ответ, от которого невольно хочется увернуться: ведь все эти вопросы в тот момент, когда они вешали себе на шею образки с изображением Бориса Ельцина, не существовали для них и в самых страшных снах. Привычно, по-советски, полагая, что власть, взявшись за реконструкцию страны, уж как-нибудь и о народе вспомнит, они не связывали распад СССР с распадом всего уклада своей собственной жизни. И когда не строй, не страна, а вся устоявшая ткань их и без того беспросветного бытия расползлась на рвущиеся дальше отдельные клочки и нити, они потеряли то личностное качество, которое ученые-философы называют идентичностью. Теперь им трудно, почти невозможно соотнести себя со своим Отечеством — старого Отечества нет, а нового они не знают, не понимают, боятся. Гайдары, Чубайсы, Немцовы, Кириенки и иже с ними вызывают в глубинке вовсе не любопытство, а желание осенить себя крестным знамением от нечистой силы. Вместе с другими «отцами русской демократии» они могут, конечно, считать и провозглашать себя носителями добра реформаторства, но основная часть российского населения поместит их по другую сторону роковой черты.

Основания для этого более чем достаточны. В конце XX столетия ельцинское государство явило миру невероятные примеры бесчеловечности. Десятки миллионов людей перестали получать зарплату, труд стал практически рабски бесплатным. Все социальные гарантии, которые за 80 лет удалось вырвать у тоталитарной системы, рухнули. С 1992 по 1998 год все население России, по крайней мере, трижды лишалось своих трудовых сбережений. Доходы трудящихся, если сопоставить их с ценами, то есть посчитать в реальном выражении, по меньшей мере, на треть уступают 1989 году. Мы жили очень бедно, с этим никто не станет спорить, но определенный уровень жизни был обеспечен. Теперь же чуть ли не три четверти наших соотечественников просто рухнули в нищету. Человеческие страдания этих лет можно сопоставить только с самыми великими бедствиями в истории цивилизации.

И все это называлось «реформы»!

Но, может быть, заплатив столь высокую цену, мы действительно уверенно двинулись вперед? Может быть, тяготы и лишения, перенесенные десятками миллионов людей, оказались не напрасными?

К сожалению, невозможно ответить утвердительно на эти вопросы. Наши радикальные реформаторы, разрушившие почти все, что можно и даже чего нельзя было разрушить, и не создав практически ничего, подвели под будущее России громадную мину. Они так удивительно осуществили приватизацию, что бюджет страны нисколько «не поправился» от ее итогов. Гений будущего историка будет долго биться над загадкой, как можно было «продать» более половины собственности гигантской страны, обладательницы самых крупных в мире запасов полезных ископаемых, и оставить открытым вопрос: а где деньги? Может, не продавали, а раздавали, чтобы спешно создать «класс собственников»? Тогда на основе каких законов и принципов? Я сам не раз слушал, как на заседаниях правительства РФ Чубайс, Кох, Бойко докладывали о предполагаемых доходах от приватизации — речь шла о десятках триллионов неденоминированных рублей. Параллельно с такими доходами Россия торопливо залезала в долги западным странам и старалась увеличить свой сырьевой, прежде всего нефтяной и газовый, экспорт. Однако в экономике России странным образом ничего не прибавлялось. В ход пошел аргумент о необходимости наращивать инвестиции. Нарастили: в 2000 году инвестиции составили 20 процентов от уровня 1990 года! Какой «рост»! Нельзя не согласиться с моим давним знакомым американским политологом Стивом Коэном, у которого я взял эту цифру, что Россия при Ельцине жила во многом за счет накопленных при советской системе ресурсов, от запасов капитала до наработок в сфере образования, в то время как «реформы» только конфисковывали, перераспределяли и растаскивали ее собственность и другие блага.[70 - См.: Коэн С. Провал крестового похода. М., 2001. С. 56.]

Последние два года этот процесс был смикширован небывало высокими ценами на нефть. Сколь бы много «нефтедолларов» ни оседало в западных банках, наше государство также не остается в накладе. Оно в основном рассчиталось по старым долгам с армией, с пенсионерами, с бюджетниками, поддержало дотационные регионы. Центробанк последовательно наращивает валютные резервы. Появились новые «соловьи прогресса», которые запели о стабилизации и начале подъема. Осторожно! Какой подъем, от какого уровня? Наш валовой внутренний продукт (ВВП) составлял в 1999 году немногим больше половины ВВП начала 90-х годов. Уважаемые российские экономисты, когда им нужно, умело применяют прием своих старших советских коллег: сравним с 1913 годом — рост будет «в разы». Главное, деньги в экономику по-прежнему не идут, наши основные фонды все больше ветшают, население даже таких относительно благополучных городов, как Москва, все больше занимается натуральным хозяйством на своих 6 сотках, а это значит, что мы все еще проедаем накопленные богатства и очень мало производим сами. Любое колебание цен на нефтяных рынках бросает в дрожь наших министров, и они уже начинают предупреждать, вскоре экономический рост опять замедлится. Другими словами, разрушение советской экономики преодолеть не удается, разрыв между нами и индустриально мощными странами продолжает расти.

Представители России по десятому разу объезжают мир, приглашая западные деловые круги смелее идти в нашу страну, инвестировать капиталы в нашу экономику. Особым успехом эта теперь уже многолетняя деятельность пока не отмечена. А ведь мы помним 1986–1990 годы, когда такие предложения делали не мы, а нам! Москва была переполнена посланцами иностранных фирм и банков, которые привозили с собой самые смелые и масштабные проекты. Развернувшаяся борьба за власть, пробуксовывание перестройки, путч очень сильно сбили энтузиазм возможных инвесторов. А когда им довелось понаблюдать, как под прикрытием разговоров о демократии и рыночных реформах разные группировки наших «элит» делят экономическое наследство СССР, доходя при этом до орудийной стрельбы по собственному парламенту, они просто не захотели иметь дело с такими оголтелыми реформаторами. И не хотят, видя, что даже те, кто у нас в стране «сделал себя сам», честно работал и смог заработать, живут в постоянном страхе перед «наездами» криминала, а главное — перед государственным рэкетом, в результате которого бизнесмен лишается не только своих денег, но и свободы, и чести. Постоянно рассуждая о «классе собственников», власть разделила его на два «подкласса». С одним из них ей уже трудно справиться — это олигархи, которые в ельцинскую эпоху сами указывали власти, что ей надлежит делать. С другим — это малый и средний бизнес — можно не церемониться, здесь и законы не спешат приниматься, и проверки обгоняют одна другую. Не всякий это выдержит, не у всякого хватит характера и денег, чтобы регулярно одаривать бесчисленное алчное племя чиновников. По этим двум «подклассам» разрастается и наша коррупция, каждый действует на своем «этаже». Как все повторяется!

Президент Ельцин, начав завоевание популярности с провозглашения себя борцом против коррупции в городе Москве, не оказался таковым в России, избравшей его главой государства. Он регулярно налагал вето на закон о коррупции, менял премьеров, стоило им только заикнуться о борьбе с олигархическим разбоем. Это все больше раскалывало общество, в котором граждане оказались равными и более равными перед законом. Ельцин упустил шанс стать президентом согласия, наоборот, он стал президентом раздора. Конфронтация, умение сталкивать людей лбами были его стихией, в спокойной обстановке он работать, видимо, просто не мог.

Высшей точкой его способности к конфликтам и нашего национального позора навсегда останется, конечно же, расстрел первого в новой России парламента. Как уже отмечалось выше, его депутаты в тяжелейшей политической борьбе сделали Ельцина сначала Председателем Верховного совета РСФСР, а затем и президентом Российской Федерации. Всенародные выборы не должны здесь никого вводить в заблуждение — Верховный Совет был де-факто избирательным штабом Ельцина на первых выборах президента РФ. Борис Николаевич рассчитался со своими сподвижниками сполна. Как — видел весь мир.

Вернусь еще раз к книге, написанной помощниками и советниками президента России, «Эпоха Ельцина». Там дается подробнейшее описание действий Ельцина в период с марта по октябрь 1993 года. Анализ принятых тогда документов, сопоставление конкретных шагов, круг действующих лиц, почти все из которых мне достаточно хорошо известны, привели меня к тяжелому выводу: президент Российской Федерации намеренно обострял конфликт с парламентом. Никаких актов о согласии, о примирении он подписывать не собирался. Его задачей было, прежде всего, прекращение любых заявлений с трибуны «Белого дома» о нарушениях и злоупотреблениях в ходе приватизации и дележа госсобственности. Ссылки на одиннадцать чемоданов с компроматом политически наивного вице-президента А. В. Руцкого и не очень удачные реплики по поводу президентских слабостей со стороны Р. И. Хасбулатова — это все для простаков. Как и в случае с подготовкой проекта нового Союзного договора, описанной в главах, посвященных перипетиям вокруг этого документа, Ельцин продемонстрировал в своих отношениях с «мятежным» парламентом ту же грубую самонадеянную игру, которая и удалась-то лишь потому, что ни один здравомыслящий человек, кроме разве что кучки негодяев, не мог допустить и мысли, что президент страны решится на конституционный переворот. Ну а шумовое оформление в виде хора интеллигенции — этому мы весь мир поучим!

Система российской демократии как форма государственного устройства сложилась уже в 1991 году под определяющим влиянием горбачевской перестройки. Она включала всенародно избираемых президента, вице-президента, парламент. Нормально функционировал независимый Конституционный суд. Претензии к генеральному прокурору В. Г. Степанкову, конечно, были, но нигде нет генеральных прокуроров, которыми были бы все довольны. В целом же прокуратура работала, я считаю, лучше, чем она стала работать после октября 1993 года. Пресса освоилась с Законом «О средствах массовой информации» и могла по праву считать себя свободной. На местах были сформированы выборные законодательные органы, начало развиваться нормотворчество субъектов Федерации. Это были крупные демократические завоевания, позволяющие говорить о возникновении в России новой политической системы.

К 21 сентября 1992 года Ельцин фактически парализовал всю эту систему.[71 - См.: Коэн С. Провал крестового похода. С. 131.] Парламент был объявлен распущенным, полномочия вице-президента, Конституционного суда и генерального прокурора приостановлены. Публикация парламентских материалов прекращена, что иначе как введением цензуры не назовешь. Местным органам законодательной власти доходчиво объяснили, что они могут быть распущены, если станут на сторону парламента.

Другими словами, к 3 октября основные демократические институты России были «выведены из игры» и никогда уже больше не возникли в прежнем виде — новая Конституция сделала их зависимость от президента подавляющей. Назовем мы это диктатурой или более мягко — авторитаризмом, неважно: в Россию снова вернулась почти неограниченная власть одного лица.

Можно сказать: выборного же лица-то! Как участник предвыборных мероприятий Ельцина в 1996 году, замечу на это: дайте человеку власть, а уж выборы свои он организует — опыт формальных выборов у России побольше, чем в любой другой стране.

Широко известно, что перед постыдным побоищем президент России озаботился установлением надежной и оперативной связи с некоторыми зарубежными информационными структурами. Те в долгу не остались, сделав миллиарды людей в десятках стран зрителями невиданного действа — в центре десятимиллионного города, при огромном стечении зевак ядерная держава, как в тире, расстреливает свой законно избранный парламент. Россия словно превратилась в некий зоопарк, который посетили инопланетяне, чтобы с восторгом понаблюдать, как эти странные существа — русские уничтожают друг друга. Если у кого-то и сохранялись еще остатки уважения к нашей стране, то после боевых танковых стрельб с Калининского моста они, уверен, испарились.

Народу эти события представили как историческую победу демократии. Еще раньше чем были проведены хоть какие-то следственные действия, президент уже объявил обитателей «Белого дома» членами «кровавого фашистско-коммунистического» заговора — хорошо хоть не врагами народа. Потом эти «фашисты-коммунисты» даже губернаторами стали избираться, никто им недавнее прошлое и не вспоминал. Так же благополучно забыли и обещание поскорее провести справедливые президентские выборы, спасибо, хоть парламентские провели в декабре. Опять понадеялись на отходчивость народа и опять оказались правы. Впрочем, если бы народ и по-другому среагировал, все равно бы оказались правы: ельцинская демократия тем и велика, что позволяет от выборов до выборов о народе не особенно беспокоится. Понятно же, что это «красно-коричневые» хотели на нас наехать, а мы от них только защищались.

Если освободить минувшее десятилетие от псевдозначительных посланий, от игры на ложках, дирижирования иностранными оркестрами, постоянной «работы над документами», немотированных отставок и прочего самодурства, то что же останется в сухом осадке? Мало утешительного мы там обнаружим. Гораздо больше будет того, что вызовет лишь одну реакцию: Господи, да было ли это на самом деле, а если было, то как мы могли такое допустить?

1991 год. Декабрь. Более 200 миллионов человек засыпают в одной стране, просыпаются в другой. Российская демократия приподнимает разукрашенное забрало, показывая, что мнение народа, точнее народов, ее не интересует. Потом все происшедшее отнесут на счет Кравчука и Шушкевича. Это ложь. Самой заинтересованной стороной был третий участник. Без его настойчивой воли ни Кравчук, ни тем более Шушкевич никогда бы не решились разрушить СССР, разорить жизнь сотен народов, поставив их перед фактом произвольного, грубого размежевания сложившейся за века жизнедеятельности. Как я уже писал выше, позвонили президенту США, доложились, поехали строить нечто такое, о чем слышали, но чего сами никогда не создавали. Бушующие толпы на площадях родных нам всем городов, культивирование межнационального недоверия, возведение в привычку попреков «москалям». И нарастающие бедность, разорение, безнадежность. Экономика в упадке, новые государства — в долгах, люди в нищете. Процесс, как говаривал М. С. Горбачев, пошел, но вслепую.

1992 год. Российское руководство избирает путь «шоковой терапии». Это были даже не экономические решения, это была убийственная политика, которая точнее всего определяется словами «экономический экстремизм». Обещания, что цены через 2–3 недели, ну, по крайней мере, через несколько месяцев стабилизируются, денежная масса будет соответствовать товарной, рынок наполнится и в погоне за потребителем начнет прессинговать цены, предопределяя их снижение, — все оказалось бессовестным враньем. Наш рынок не погнался за потребителем, цены ушли в заоблачные выси, инфляция составила без малого три тысячи (!) процентов. Все трудовые сбережения советского времени, представлявшие собой вовсе не избыточные накопления, а всего лишь отложенный спрос, существовавший из-за скудости товарного рынка, превратились в пустые бумажки — при такой инфляции 1000 рублей оказалась равными 33 копейкам! То, что по нашей традиции приберегалось на «черный» день, было, по сути, конфисковано. Люди не могли купить себе еду, заплатить за квартиру, не на что было даже похоронить близкого человека! А пресса захлебывалась: «Гайдару выделяют заем в 44 миллиарда долларов!», «Гайдар договорился о 24 миллиардах долларов!» Потом цифра понизилась до 14 миллиардов, а вскоре и вовсе сошла на нет. Народ остался наедине со своими бедами и страданиями, в которых не был виноват.

1993 год. Выше он описан достаточно подробно. Это — расстрел парламента и демонтаж складывавшейся в России демократической системы общественного устройства, плотина на пути создания гражданского общества, возрождение, казалось, уже забытых страхов перед безграничным произволом власти, перерыв в развитии российского парламентаризма. Но это еще и новая Конституция Российской Федерации, наделившая главу государства монаршими полномочиями, выводящая его даже из-под символического контроля и ответственности. На ее основе в России полным ходом пошла приватизация, сосредоточившая значительную долю общественного богатства в руках узкой группы людей, а всех остальных оставившая с веселой сказкой А. Б. Чубайса про то, как любой российский мужик может купить две «Волги» на один ваучер. Наступила пора настоящего пиршества МММ, «хопров», домов «Селенга» и прочих стервятников, которые, прикрываясь государственными лицензиями, эксплуатировали экономическое невежество граждан России. Огромные капиталы хлынули за границу, и бедность населения дополнилась бедностью богатой страны, попрошайничающей по всему миру.

1994 год. «Черный вторник» — такое название получил валютный кризис. Кто сумел сохранить хотя бы часть своих накоплений в 1992 году, теперь пополнил ряды пострадавших. Банкира Геращенко сняли с работы, чтобы вскоре вернуть его на прежнее место. Расплодившиеся биржи получили тяжелый удар, после которого многим не суждено было оправиться. Это — не молчаливый терпеливый народ, это уже опасно для власти. Чтобы отвести от себя гнев, Ельцин завершает 1994 год подготовкой к началу первой чеченской войны. Хвастливые генералы во главе с «лучшим министром обороны» погонят на убой тысячи плохо вооруженных и еще хуже подготовленных мальчишек. Это странная война окончательно уронила авторитет армии в глазах народа. На Чечне начинает делаться масштабная коммерция, одна история с фальшивыми авизо достойна книги рекордов Гиннесса, рекордов мошенничества. Маленькая победоносная война еще не развернулась, но уже очень сильно опустошила федеральный бюджет.

1995 год — год Чечни, и этим все сказано. Весь декабрь предыдущего 1994 года президент целенаправленно занимается именно развязыванием конфликта на Северном Кавказе.[72 - См.: Эпоха Ельцина. С. 595–630.] Ставшие в последнее время известными документы убеждают, что, хотя Ельцин внимательно анализировал и политические аспекты чеченской драмы, «силовое» решение было для него предпочтительнее. Еще 18 декабря 1994 года он позвонил министру обороны П. С. Грачеву и сказал: «Независимо ни от чего действуй в соответствии с решениями Совета безопасности по полной схеме».[73 - Там же. С 615.] Читатель, уверен, выделит в этой фразе слова «независимо ни от чего» и «по полной схеме», как и то, что обращены они не к кому-нибудь, а к министру обороны. С этого момента остановить крупномасштабные военные действия было уже невозможно, машина их подготовки пошла вразнос. Под новый, 1995 год начался штурм Грозного и настоящая война. И сразу стало ясно, что наши стратеги и сам гарант Конституции крупно просчитались — штурм провалился с громадными потерями для федеральных сил. Эти ошибки оплачены и все еще оплачиваются тысячами жизней солдат и офицеров, страданиями сотен тысяч мирных жителей, гибель которых вообще никто не подсчитывает. Но они оплачены и всеми нами, налогоплательщиками. В Чечню уходили громадные суммы денег. В 1995 году — 19,5 триллиона рублей, из которых, по словам Ельцина, «черт знает, куда» исчезли 15,8 триллиона.[74 - Там же. С. 548.] Оплачивалось этими деньгами нечто, понятное только президенту. Когда С. А. Ковалев, депутат Госдумы и известный правозащитник, уже 6 января 1995 года предложил, сославшись на свои договоренности с представителями президента Чечни Д. Дудаева, заключить перемирие с чеченской стороной, Ельцин ответил ему: «Еще не время».[75 - См.: Зенькович Н. Борис Ельцин: разные жизни. С. 234.]

Возможно, что одним из мотивов кровавой бойни в Чечне была начавшаяся в 1995 году подготовка к новым парламентским выборам, хотя в то время уже вовсю шла работа и по выборам президента. Существующее федеральное собрание было наспех «сколочено» в декабре 1993 года после расстрела «Белого дома» на основе указа Ельцина. Новая Конституция категорически предписывала необходимость закона о таких выборах. Именно закон и стал рубежом, на котором развернулись политические бои и маневры. Вариантов было много, но особенно активно протаскивала команда Ельцина предложение отложить эти выборы, с тем чтобы перенести и выборы самого президента, скажем, на 1998 год. Но закон, хотя и с большими трудностями и задержками, был принят. Тогда начались атаки на него в виде попыток оспорить его конституционность, а значит, и легитимность предстоящих выборов. Не получилось. Пришлось заняться стратегией самих выборов, для чего, как помнит читатель, президент благословил создание двух избирательных блоков «Наш дом — Россия» В. С. Черномырдина и блок И. П. Рыбкина. Все это диктовалось страхом перед КПРФ и желанием иметь послушную Думу. Результаты получились совершенно обратные: коммунисты набрали наибольший процент голосов, их представители составили почти половину депутатского корпуса. Видимо, прогнозы для президента по результатам выборов были того же качества, что и по результатам «наведения конституционного порядка» в Чечне.

Несмотря на два инфаркта, случившиеся с ним в 1995 году, Ельцин в конце декабря принимает решение идти на президентские выборы и, «вне всяких сомнений», выиграть их.[76 - См.: Ельцин Б. Президентский марафон. С. 24–25.] Да, это действительно неповторимая демократичность нашего первого президента!

Да что там инфаркты! 1995 год — это ведь еще и год трагедии Буденновска, когда Шамиль Басаев со своими головорезами беспрепятственно вошел в город, захватил больницу, 1400 заложников и начал их расстреливать. Премьер-министр Черномырдин вступил в переговоры с Басаевым. В результате террорист получил для своего отряда транспорт и возможность беспрепятственно героем вернуться в Веденский район Чечни.

Президент, зная о захвате больницы и заложников, на следующий день спокойно вылетел в город Галифакс, в Канаду, пообещав перед отлетом потом сделать «выводы и оргвыводы». Это было 16 июня. Вернулся он 19-го. В это время банда Басаева находилась еще в Буденновске. Она пробудет там еще 7 часов. Президент в Кремль не поехал, отправился отдыхать… Через день он послал в Буденновск секретаря Совета безопасности О. И. Лобова — разбираться. Лобов, изучив обстановку, позвонил президенту и внес предложение приехать в Буденновск, поговорить с людьми, успокоить их. Ельцин ехать в Буденновск отказался…

Дележ власти и имущества в 1995 году был чрезвычайно активным. Сотнями принимались указы президента по вопросам экономики, часто взаимоисключающие. По указам шла приватизация, что порождало жестокие схватки за собственность. Средства, получаемые от раздачи огромных компаний и заводов, проедались, вместо того чтобы инвестироваться. В результате страна осталась и без денег и без инвестиций.[77 - См.: Эпоха Ельцина. С. 419–427.]

А поток «груза 200» из Чечни не иссякал…

1996 год можно без тени преувеличения назвать годом рекордной лжи. Этот рекорд поставила демократическая власть России, насмерть перепуганная возможностью своей конституционной смены. Любые опросы показывали, что рейтинг Ельцина колеблется от 6 до 10 процентов. Начали прорабатываться сценарии отмены и переноса выборов. К этому склонялась часть старой номенклатуры в окружении президента — М. Н. Барсуков, А. В. Коржаков, О. Н. Сосковец. Группа «молодых волков» оценивала ситуацию иначе, понимая, что Ельцин может просто не дожить до новой даты выборов, что состояние его здоровья не удастся сохранить в тайне сколько-нибудь долго. Только в последнее время, после выхода в свет книги Б. Ельцина «Президентский марафон», общественность узнала, перед каким новым испытанием собирался поставить Ельцин Россию в марте 1996 года. Понимая, что рейтинг его близок к нулю, он решил обратиться к своему испытанному аргументу — силе. 17 марта он уже поручил своим помощникам готовить указы о роспуске Государственной думы, запрете КПРФ (надо же было как-то оправдать новый переворот!), переносе президентских выборов. Он понимал, и сам написал об этом, что выходит за конституционное поле, что, действуя в рамках Конституции, которой присягал, соблюдать которую клялся, ему выборы не выиграть. Но тогда, дескать, я решу «одну из своих главных задач, поставленных мной еще в начале президентства… с компартией России будет покончено навсегда».[78 - Ельцин Б. Президентский марафон. С. 32] В этот же день он вызвал министра внутренних дел А. С. Куликова и фактически приказал ему блокировать и занять силами МВД здание Думы. Министр предложил распространить дезинформацию, будто Дума заминирована, всех оттуда эвакуировать и на этой основе взять здание под охрану, чтобы не пришлось штурмовать, как «Белый дом» в 1993 году. Прямо из Кремля он собрал на совещание заместителей министра, начальников ГУВД Москвы и области, командование внутренних войск, дал им задание готовить необходимые расчеты.[79 - См.: Эпоха Ельцина. С. 559–563.] С огромным трудом удалось отговорить Ельцина от повторения страшного и позорного шага. Уговаривали и ближайшие помощники, и председатель Конституционного суда, и министры. Сам Ельцин пишет, что его убедил Чубайс. Как бы там ни было, 18 марта он свои указания отменил. В прессе сообщили, что МВД якобы провело командно-штабные учения по противодействию терактам чеченских боевиков. Правда, как всегда, «победила». А то ведь могли и домишко какой-нибудь взорвать.

В его избирательном штабе между тем продолжались распри. «Коробка из-под ксерокса» с полумиллионом долларов подвернулась удивительно кстати. К этому времени дочь Ельцина Татьяна Дьяченко уже была главным каналом влияния «молодых» на президента и сумела представить отцу все происходящее как провокацию. Чьи деньги, откуда и куда направлялись, никого не интересовало, масштабы коррупции давно стали столь велики, что никто свои права на 500 тысяч баксов даже и не предъявлял. Коржаков и компания были уволены. За дело взялся Чубайс. Все средства массовой информации мобилизовали для того, чтобы «не допустить красно-коричневых к власти». Каждые две недели, а то и чаще руководители телевизионных каналов и редакторы основных газет собирались в здании ИТАР-ТАСС как бы на неофициальный товарищеский обед с участием основных политических менеджеров. Как председатель Государственного комитета Российской Федерации по печати, я был постоянным гостем на этих встречах. Именно там Валентин Юмашев рассуждал о том, что надо бы как-то уговорить Ельцина утвердить Татьяну Дьяченко своим официальным советником, ссылаясь при этом на пример президента Франции Жака Ширака, — у нас всегда найдется пример, на который можно сослаться. Именно там Юмашев озвучил утверждение, что выборы могут быть какими угодно, но власть Ельцин не отдаст. Именно там мы все время слушали байки о крепком здоровье президента, которые потом тиражировались на всех телеканалах и во всех газетах, делая журналистов прямыми соучастниками грандиозной политической лжи. Хороши были все средства и любые деньги. Создавались какие-то странные, потом исчезнувшие без следа газетенки типа «Не дай бог!» Они печатались многомиллионными тиражами, распространялись бесплатно, обогащая электорат слоганом: «Придет Зюганов — не будет колбасы!» Электорат, который колбасу давно уже не мог купить по причине отсутствия денег, сам тем не менее покупался на столь дешевую агитацию. Да и как не купиться, если это повторялось изо дня в день, неслось со всех сторон! Мы, уверен, никогда уже не узнаем, сколько миллиардов долларов пожрала эта избирательная кампания, которые потом пришлось собрать опять же с налогоплательщиков. Вот когда оправдались статьи Конституции, предоставившие Ельцину полномочия, большие, чем любому другому президенту в мире (Конституцию, разумеется, мы характеризуем как самую демократическую). Располагая неограниченными денежными средствами и бесконтрольным административным ресурсом, избирательный штаб Б. Н. Ельцина заставил Россию проголосовать за полуживого (или полумертвого) человека и еще на четыре года оставил страну в его руках. Народ, понятно, уверили, что так и надо было, что выборы прошли без нарушений закона, никто никого не обманывал, все было по-честному. После этого наш здоровый президент с крепким рукопожатием отправился на смертельно опасную операцию на сердце.

1997 год вошел в историю России как год, когда власть не сумела скрыть от народа некоторые тайны своей политики. Началась «война банков», основным оружием которой стала информация. Это не могло не обрести собственную логику развития, и к дозированной информации стала примешиваться недозированная.

Ельцин начинает год с больницы. Государственная дума ставит вопрос о возможности его отставки по состоянию здоровья. Он, конечно, объясняет думские обсуждения не тем, что здоровье действительно плохое, а тем, что Дума «ярко-красная». И, почти месяц пролежав в больнице, в первом же появлении на публике сообщает Думе, что с ним так разговаривать нельзя: «Я могу и сдачи дать».[80 - См.: Ельцин Б. Президентский марафон. С. 82.]

Недоволен он и правительством, на которое переводит груз собственных ошибок. Обижается на патриарха, который называет невыплату зарплат и пенсий грехом. Недоволен и премьером Черномырдиным — дефицит бюджета, долги всем и вся растут. Ельцин ищет спасение в Чубайсе, как раньше не раз искал его в Гайдаре. Но на сей раз «укрепляет» Чубайса Б. Е. Немцовым, чтобы они вместе «укрепили» Черномырдина. Вскоре Президента уверили, что наметилась тенденция экономического роста. Судя по той демонической роли, которую играла в «семье» в это время Татьяна Дьяченко, и возвращение Чубайса в правительство, и уверенность Ельцина, что дела сразу пошли на лад, — результаты ее влияния. Такие «мелочи», как требования олигархов начать расчет с ними за поддержку на президентских выборах, она вряд ли при этом учитывала.

А требования уже были предъявлены. Березовский и Гусинский, считавшие, что главным образом они обеспечили победу Ельцина, пожелали завладеть компанией «Связьинвест». Такое же желание высказал и Потанин, тесно связанный с Чубайсом. Все трое, разумеется, не собирались платить за «Связьинвест» настоящую цену, таких денег у них просто не было. Но ведь в России, хотя уже была объявлена аукционная форма приватизации, государственная собственность по-прежнему не продавалась, а раздавалась. С подкупающей откровенностью признает это наш гарант конституционной законности: «Именно столько, сколько смогли заплатить российские бизнесмены, столько и стоило на тот момент данное предприятие. Ни больше и ни меньше».[81 - Там же. С. 103.] То есть если один рубль могли заплатить, столько и стоило. Но уж никак не меньше! Пот, кровь, свобода, сами жизни наших пращуров, создававших национальное богатство, таким вот образом и «разгосударствливались».

Чубайс победил, «Связьинвест» перешел к Потанину. Министр внутренних дел А. С. Куликов и премьер-министр В. С. Черномырдин высказали серьезные сомнения в «чистоте торгов». Но Ельцин только цыкнул на них: «Споры закончены». Чубайс победил и здесь.

Березовский и Гусинский, забыв свои распри, ответили «книжным скандалом», сделав достоянием общественности то, что пять авторов во главе с Чубайсом получили за еще не написанную книгу о российской приватизации без малого полмиллиона долларов, по 90 тысяч на брата. На книгах, наверное, зарабатывают и больше, но только путем отчисления автору процента с продаж. Здесь же ничего еще не продавалось и даже не печаталось, но гениальность авторов была уже оплачена. Ельцин ужасно разгневался и… перевел Чубайса в простые вице-премьеры. Каких только чудес не знала российская политика 90-х годов!

Сам же президент РФ в 1997 году упивался «встречами без галстуков», тем, что Россию приняли в «большую восьмерку», и там тоже рассказывал, что экономический рост у нас начался. 17 августа следующего года мир, да и все мы, узнали истинную цену таких рассказов. Но, как всегда, поздно узнали.

1998 год. Во главе правительства находится С. В. Кириенко. Страна слушает заверения в том, что у нас самое молодое, самое реформаторское правительство. А задолженности по зарплатам и пенсиям продолжают увеличиваться. Шахтеры, учителя, врачи перекрывают федеральные дороги, устраивают палаточные городки на рельсах. Наученный горьким опытом народ чутко улавливает слухи о возможной девальвации рубля. Прямой вопрос об этом задают Ельцину. Гарант Конституции, как всегда, не дрогнув, железным голосом сообщает «дорогим россиянам», что девальвации не будет. И, как всегда, сказал «правду»: через три дня премьер-министр с помощью четырех своих единомышленников ночью сочиняет документ, объявляющий девальвацию рубля, отказ платить по долгам (дефолт) и замораживание банковских счетов. При этом допускается утечка информации, и «свои» люди успевают не только спасти, но и приумножить личные капиталы. Россию поражает небывалый финансовый кризис, сотни банков объявляют о банкротстве, население снова теряет свои копейки. Самый тяжкий удар наносится по кадрам нового, рыночного бизнеса, служащим финансовых учреждений, акционерных обществ и фирм. Сотни тысяч молодых современных менеджеров остаются без работы. «Средний класс», формирование которого восемь лет объявлялось одной из главных задач рыночных реформ, разгромлен. Ответственных, как читатель уже догадался, нет. Кириенко и его правительство отправляют в отставку, но вряд ли это можно счесть достаточной компенсацией людям за их потери, тем более что все творцы дефолта очень скоро — опять на поверхности российского политического бомонда. На сей раз народу даже и объяснять ничего не стали.

1999 год стал годом второй после расстрела парламента, почти открытой схватки за власть. Возможно, что беспринципная команда Ельцина придумала бы какой-нибудь «сильный ход», чтобы преодолеть ограничение его президентства двумя сроками. Такие проработки велись, и общественному мнению уже преподносилась идея, что по новой-то Конституции Борис Николаевич избран только один раз, а в старой никаких ограничений не было. Но уж больно плох был президент, Кремлевская больница стала чуть ли не второй его резиденцией. Чтобы сохранить преемственность «реформаторской» власти и обеспечить собственную безопасность, самые циничные члены «семьи» занялись анализом возможности передать пост главы государства… Татьяне Дьяченко. В общество покатились пробные шары, некоторые средства массовой информации клюнули на это и пытались развернуть их обсуждение, благо примеры других стран были, Северная Корея, скажем. Но почти сразу же стало ясно, что вариант непроходной. Да тут еще мэр Москвы Ю. М. Лужков объявил о начале своей президентской кампании. Тревожил и Е. М. Примаков, который сумел преодолеть губительные последствия кириенковского дефолта, успокоить находящуюся на грани бунта страну и имел колоссально высокий рейтинг. Зная, кто стоял за дефолтом и получил с него наибольший «навар», Примаков сделал попытку расследовать эту темную историю. В результате жертвою «в борьбе роковой» пал генеральный прокурор Ю. И. Скуратов, а Примакову срочно начали подыскивать замену, уверив Ельцина, что именно от Примакова исходит самая большая опасность для «семьи», а сам он уже мостится в президентское кресло. Этого наш народный Президент никому не прощал, даже если никаких доказательств не было. Сам постоянно прибегающий к обману, он подозревал в обмане каждого. Примакова, как и его преемника С. В. Степашина, отправили в отставку без объяснения причин. Против него и Лужкова была развернута настоящая психологическая война, которую точнее было назвать травлей, а еще точнее — спецоперацией. Кому-то целеустремленно расчищали дорогу, но тогда мы еще не знали кому. Мало осталось грехов, в которых не обвинили бы Примакова, а особенно Лужкова. Бесспорные достижения последнего в развитии Москвы были поставлены под сомнение и опорочены, его доброе имя просто растаптывалось. В изничтожении Примакова дело доходило до заурядных подлостей, подробности его здоровья, соответственно интерпретированные, озвучивались на всю страну с завидной регулярностью — так бы поведать народу о здоровье Ельцина в 1996 году! Кстати, за кулисами этой вакханалии стояла та же команда, что сотворила победу Ельцина в 1996 году. Примаков не выдержал и отказался участвовать в президентской гонке. Лужков казался покрепче, но, когда грянули странные взрывы домов в Москве, сломался и он. Все перекрылось вторжением боевиков Басаева и Хаттаба в Дагестан — бессмысленной кровавой провокацией. Сменивший Степашина на посту премьер-министра В. В. Путин, объявил, что будет «мочить» террористов даже в сортире, и начал новую чеченскую «мочиловку». Общественное мнение почти безоговорочно поддержало его, хотя многие погибшие солдаты первой войны все еще не были похоронены. Появилась новая возможность списать на чеченцев все неудачи российской власти и горести жизни российских народов.

2000 год. Борис Ельцин приветствует его арией отречения, исполненной с подлинным артистическим блеском. В. В. Путин объявлен исполняющим обязанности президента Российской Федерации. Программа его неизвестна, облик загадочен. Он и не пытается разъяснить народу, какие цели поставит в своей политике и как будет их осуществлять. Привыкшее к постоянной лапше на ушах население воспринимает его молчаливость куда как лучше заверений других кандидатов насчет будущей счастливой жизни. Поднаторевшие в политике губернаторы быстро поняли, что им можно числиться в лужковском «Отечестве — Вся Россия», но обеспечить голосование за Путина обязательно. Полученный вместе с приставкой «и. о» административный ресурс работал безотказно. Выборы были обречены на успех. Собственно, это были даже не выборы, а нечто вроде плебисцита: Ельцин назначил нам нового президента, мы сообщили, что не возражаем. Первым же своим указом Путин предоставил бывшему президенту и членам его семьи неприкосновенность. Правда, некоторых олигархов он припугнул, но зато другим разрешил двинуться в губернаторы. Так что за олигархов можно не беспокоиться — пока экс-президент России остается неприкосновенным, они останутся такими же, трогать их слишком опасно для всей системы российской власти. Попробуй у нас разбери, где власть, где олигархи. Разве это не одно и тоже? О чеченской «контртеррористической операции» постепенно перестают вспоминать, кроме, конечно, матерей, чьи дети продолжают там погибать. Быстрой победы опять не получилось, угроза бесконечных терактов не уменьшилась, но это же не мы виноваты, правда?

Так и прошло «великое десятилетие» России, рискнувшей второй раз за XX век безоглядно ринуться в социальный эксперимент, затрагивающий каждого члена общества и детей его, и внуков его. В результате страна наша потеряла большинство завоеванных ранее позиций, объявленных «имперскими», утонула в долгах[82 - Это еще один пример манипулирования сознанием масс. Почти все долги постоянно именуются «доставшимися в наследство». При этом умалчивается о двух обстоятельствах: российское руководство, торопясь сместить советский Центр, добровольно взяло на себя советские долги, обеспечивая тем самым поддержку своих действий со стороны республик, входивших в СССР; долги сознательно валятся в одну кучу, чтобы скрыть, сколько их набрала новая Россия.] и перешла в разряд второстепенных держав, сколько бы мы ни надували щеки, изображая прежний авторитет и былую силу. Последнее решение США о возможности одностороннего выхода из Договора о противоракетной обороне, служившего основой их равновесия, прежде всего, с нашей страной, — убедительное свидетельство того, насколько мы утратили былую мировую роль.

Но вернемся к тому, с чего начата эта глава. Нас уже начали величать «умирающей нацией». И мы должны спросить себя сами: что принесло нам это чудовищное десятилетие, нам всем и каждому? И попытаться честно ответить на этот вопрос.

Много ли человеку надо? Работа, семья, жилье. Образование, доступное здравоохранение, возможность отдыхать и путешествовать, нормально питаться и одеваться, верить в то, что его права и свободы обеспечены и защищены, надежда на власть, которую он избрал, и понимание ее действий, справедливый беспристрастный закон, чувство собственного достоинства, возможность гордиться страной, где он живет, уверенность в завтрашнем дне… Оказывается, немало. Но и не так уж много. Часть из перечисленного мы имели раньше, кое о чем мечтали, чему-то завидовали, на что-то не смели и надеяться. Жизнь была, честно говоря, нелегкой и небогатой, да и других «не» в ней хватало.

Поэтому граждане России, в первую очередь ее самая образованная, творческая часть — интеллигенция, с таким открытым сердцем приняли начало ельцинских реформ, даже понимая, что они не обойдутся без потерь. Ничего, нам не привыкать, потерпим, зато потом заживем. Тем более что кто-то обещал даже на рельсы лечь, если не заживем. В 1996 году этот кто-то конкретизировал свои обещания, правда, отодвигая их, как строительство коммунизма, все дальше, в будущее: «К 2000 году экономическая реформа в России будет завершена. Признаками этого станут ежегодный темп роста производства 3–4 процента, реальное повышение доходов занятых в производстве и работающих в социальной сфере… К 2000 году будут созданы все предпосылки для преодоления сырьевой ориентации хозяйства страны, для становления постиндустриальной экономики России XXI века на основе высоких технологий и наукоемких производств».[83 - Эпоха Ельцина. С. 576.]

Прекрасное будущее! В 2001 году, когда все уже должно быть достигнуто, можно, наверное, и итоги подвести.

Процентов 7 — 10 населения России (боюсь, цифра завышена) могут сказать, что все их ожидания и надежды оправдались — тут тебе и большие доходы, и путешествия, и контакт с властью, и благосклонность закона, а уж права свои они собственной охраной защитят, хотя и их иногда постреливают. А остальные 90 процентов — что принесло разрушительное реформаторство Бориса Ельцина им?

Если до 1991 года даже пьяница и прогульщик, уволенный за это с работы, мог перейти на соседнюю улицу и снова получить работу, то теперь даже зарегистрироваться на бирже труда — проблема. Около 10 процентов безработных как-то не плюсуются к 10 процентам богатых. «Дорогие россияне» практически впервые за 80 лет осваиваются с безработицей. Не могут освоиться.

Наше здравоохранение, конечно же, было далеко не блестящим, лекарства уступали западным, врачи не отличались воспитанием и вежливостью. Какая вам еще вежливость при бесплатном здравоохранении! Сегодня вы можете выбрать самую шикарную поликлинику и лучших врачей. Если у вас есть деньги. Если же вы из тех 90 процентов, то вы получите ту же бесплатную медицинскую помощь, но только в куда как ухудшенном варианте. А можете и вообще не получить, если живете подальше от Москвы, транспорт там отсутствует, электроэнергию Чубайс отключает, все прежние хозяйственные структуры развалились, а фермерство легко возникает только в речах политиков.

Наше образование тоже вызывало нарекания. Но оно тоже было бесплатным и совершенно доступным — если не МГИМО, то уж строительный вуз — пожалуйста, мы здесь и будущих президентов готовим. Кроме того, как образование массовое оно оценивалось во всем мире исключительно высоко. Ведь именно оно подготовило специалистов, сумевших решить сложнейшие научно-технические проблемы с затратами, на порядки меньшими, чем в странах с гораздо более обеспеченным образованием. Сегодня, конечно, вы можете послать сына, скажем, в Англию, чтобы он там получил какое-то исключительное образование в компании с внуком Бориса Николаевича, но много ли таких, кому это по средствам? А если вы вообще «не при деньгах», то вашим детям податься просто некуда. Россия уверенно идет к платному образованию и дойдет туда раньше, чем вы успеете перейти хотя бы в «средний класс».

И жилье было в Советском Союзе плохое, и ждать его приходилось очень долго. Сегодня жилье стало гораздо лучше, это бесспорно. Только ждать его не надо. Хотите — покупайте, не хотите или не можете — ваши проблемы. Кое-где еще строится муниципальное жилье, но скоро сойдет на нет. Придет, уже пришло другое: последовательное и неукротимое повышение платы за уже имеющиеся квартиры и коммунальные услуги. Доказывать, что это несправедливо, что советские города, их инфраструктура созданы не только вашим трудом, но и той частью вашей зарплаты, которую государство вам не доплачивало, вкладывая в эти города, бесполезно и смешно. Новая реформа жилищно-коммунального хозяйства заставит нас всех «смеяться» еще больше.

О возможности нормально питаться и одеваться спросите у своих учителей, библиотекарей, врачей за границей Московской кольцевой автодороги, у пенсионеров с трудовым стажем лет по 40–50.

Чувство собственного достоинства — да, когда вас мчит «мерседес» последней модели, вы, уверен, испытываете это чувство. Но когда вам нечем кормить семью, нет средств, чтобы учить детей и поддержать родителей, когда вас могут лишить работы в любой момент, ибо хозяину вы перестали нравиться, то тут вряд ли. Нищему, бедному, зависимому человеку трудновато сохранять чувство собственного достоинства, конечно, если он не Диоген, добровольно живущий в бочке. И закон к такому человеку не спешит на помощь, зато не опаздывает с наказанием, и права его правозащитники почему-то тоже не защищают. Конечно, сам виноват, надо было успеть пристроиться сразу за Березовским. Только вот как же всем-то народом там пристроиться — каждый бы и остался «при своих», делить и грабить в таком случае не получается.

Надежда на власть и понимание ее действий… Ну, этого у нас никогда не было. Сейчас тем более нет, утверждаю это со всей определенностью. Ельцин в одном из своих посланий Федеральному Собранию сообщил, что в России происходит взаимное отчуждение народа и власти. Не отчуждение, философ вы наш, и не взаимное. Власть, которую вы взяли как бы от имени народа, не просто дистанцировалась от него — ушла в другое измерение, где действуют иные правила жизни, иные точки отсчета. Но это еще полбеды. Российская власть почти все последнее десятилетие выступала как враждебная народу сила, обращалась с ним как с покоренной нацией, постоянно обманывала его и отбирала последнее. Выходит, за это боролись, один обман сменили на другой, ложь на еще большую ложь? Какая уж тут надежда на власть и понимание!

Конечно, Отечеством, в котором свирепствует такая власть, в упор не видящая гражданина, охраняющая его частную жизнь так, что он предпочитает обращаться за защитой к криминальным авторитетам, таким Отечеством гордиться невозможно. Впрочем, как раз про то, какое у нас плохое Отечество, власть нам сообщает со всех трибун вот уже более десяти лет, удивительно плотно смыкаясь в этом с «правыми» и «левыми» своими критиками.

Но зато уж, когда что-то коснется интересов самой власти, оказывается, что и государство у нас дееспособное, и правоохранительная система работает, и даже закон не дремлет. Тут уж под флагом защиты демократии и наших свобод она сделает с нами то же, что немцы со Сталинградом или Ельцин с Грозным, то есть разнесет вдребезги.

Упомяну также о путешествиях, о свободе передвижения людей, как это определено в Хельсинском акте, под которым стоит подпись Советского Союза, напомнив читателю, что автор, как это сказано в одной из первых глав книги, имел к данному вопросу некоторое отношение. Пока не было такой свободы, россияне почти везде были желанными гостями. Бедность нашу все понимали, но относились к нам с уважением и радушием. Теперь, пожалуйста, — в любую сторону твоей души. Но уж что-то очень скоро процесс пошел в обратную сторону: только и слышишь, что эта страна установила визовый режим для наших соотечественников, та даже транзитный проезд без виз не разрешает, а кое-кто ввел регулирование числа виз либо периодически совсем прекращает их выдачу. Конечно, это не затрагивает тех, кто летает по миру на своих самолетах, имеет несколько гражданств и паспорта от зеленого, дипломатического, до красного, общегражданского, между которыми еще и синий, служебный, завалялся. Не о них речь. Перед теми из нас, кто смог сэкономить на двухнедельную поездку, скажем, в Брюссель или Вену, чтобы посмотреть на красивые веселые города, погулять по их безопасным улицам, довольствуясь трехзвездными отелями и закусками в «Макдональдсах», медленно, но верно опускается «золотой занавес» взамен советского «железного». Милая Кэтрин Лялюмьер оказалась, к сожалению, права. Нам и тут не повезло, и родная наша ельцинская власть не сумела предотвратить подобное развитие событий, сколько бы наш первый президент ни проводил встреч «без галстуков» с друзьями Жаком, Гельмутом, Биллом, Рю и другими руководителями зарубежных стран, сколько бы соглашений о партнерстве ни подписывал, как бы под Совет Европы ни стелился. Все они, полюбовавшись нашими делами, вернулись к своим, ни на йоту не поступившись защитой интересов своих стран от нашего голодного нашествия. А Россия никуда не вернулась, она просто осталась там, где была.

И наконец, а точнее — во-первых, семья, любовь, дети — самое прекрасное, что нам даровано природой и историей человечества. Выше уже рассказано о «демографической дыре», в которую превращается Россия, о высочайшем и все растущем уровне смертности нашего населения. Его воспроизводство неудержимо сокращается, с 1997 года положение еще ухудшилось — смертность среди девушек и молодых женщин резко возросла, что прямо и косвенно связано, в частности, с превращением проституции в основной вид заработка для определенного слоя этой категории населения. Так или иначе, безбрачие, а тем более бездетность на нашей земле стали вовсе не редкостью. «На что я буду кормить семью?» — задаются вопросом современные российские Ромео. «Какие условия жизни смогу я создать своему ребенку, как выращу его, выучу, на какой социальный старт выведу?» — вторят им их Джульетты. И решают подождать, подождать, подождать, так как никакой уверенности в завтрашнем дне у них нет. Не каждый же может расталкивать других локтями, пробиваясь к столу жизни, как мы видели, таких едва ли наберется 10 процентов. Не станем их осуждать, завидовать им, пожелаем еще больше денег, честно заработанных, разумеется, и счастья в жизни, как писали раньше в поздравительных открытках. Но сами-то мы из других процентов — из 90. Но только именно нашими налогами живет Российское государство, содержится армия, ремонтируются кремлевские дворцы, строятся новые президентские резиденции, переоборудуются их самолеты, обеспечивается весь кураж власти. Но и именно наши дети и внуки могут изменить поистине страшную демографическую ситуацию, сложившуюся в стране, только наши, потому что мы составляем абсолютное большинство населения и Россия ощутимо может прирастать только нашими генами.

Так что же все-таки принесли нам всем и каждому эти последние 10 лет XX века — время ельцинских реформ, сам «ельцинизм»? Никто же не скажет, что качество жизни народа улучшилось, о его суммарных показателях читатель уже знает. Ни один исследователь, если, конечно, это не последний лакей власти, не сможет «рассчитать», что средний уровень жизни россиян поднялся, что их реальные доходы выросли. Общество не стало более здоровым — как врали, так и врут, как воровали, так и воруют, тут, правда, прогресс просто космический. Выборы как были профанацией, так и остались, нормы Конституции, оказывается, можно растоптать, хоть ты на ней и присягал. Политическая стабильность до прихода В. В. Путина все десять лет нуждалась в том, чтобы слово стабильность было в кавычках. Экономическое развитие до 2000 года исчерпывалось лживыми бодряческими докладами и расчетами. Долги росли, зарплаты и пенсии не выдавались порой годами. Кровопролитие в Чечне, слегка затихнув, возобновилось, истории конфликта уже семь лет. Может быть, мы хоть для человечества постарались, решили его облагодетельствовать уменьшением ядерной опасности с нашей стороны? Вряд ли. Если раньше нас боялись, то теперь пугаются, наблюдая развал порядка и ответственности, что при работе с ядерным оружием чревато неисчислимыми бедами — от хищений ядерных материалов до чего-то подобного Чернобылю. Россия за десять лет деградировала и деформировалась настолько, что, не будь у нее таких природных ресурсов, ее вообще бы обходили стороной, устав от нее самой и от тех проблем, которые она создает. Вот, оказывается, за что люди выходили на баррикады в августе 1991 года! Теперь, обманутые, униженные и оскорбленные, они понимают, что им подменили одержанную тогда победу. Мы ее, оказывается не одержали, а потерпели.

Придется все начинать заново. Снова и заново. Надежд здесь у нас немного, но они есть как шанс улучшить свою жизнь и обустроить свою страну. Другой-то страны у нас все равно нет. И не будет. Никогда и никуда 140-миллионное население переехать не может. Так что неизбежно придется заниматься родной Россией — будь она нам хоть ласковая мать, хоть недобрая мачеха. Да, какая Отчизна, такие и мы. Но столь же верно и обратное: какие мы — такова и Отчизна.

Все мы потеряли десять лет своей истории. Причина не просто в изощренности так называемой новой демократической власти. Какая тут, в общем-то, изощренность! Она, как правило, действовала открыто, нагло, совершенно по-большевистски. Не она нас обманывала. Мы сами хотели обмануться! Так вот, одна из наших надежд в том, чтобы перестать обманываться. Понять раз и навсегда, что за самыми бойкими, красивыми, обольстительными политическими речами и обещаниями стоят интересы либо тех, кто уже у власти, либо тех, кто рвется во власть. Власть — дело суровое, тяжкое, альтруисты в нее почти не стремятся. А вот эгоисты и шкурники — часто. Поэтому мы просто обязаны научиться понимать, что же движет тем или иным краснобаем, какие и чьи интересы, сколько бы он ни уверял нас, что, конечно же, это только радение за народ. Ленин однажды очень точно сказал: «Люди всегда будут глупенькими дурачками в политике, если не поймут, чьи интересы она выражает». А он, согласитесь, в этом толк знал. Любой политик, особенно на митингах, собраниях, в других формах публичных выступлений щедро обещает народу чудеса. По извечной нашей российской привычке мы, как пионеры, всегда готовы поверить в чудо. Мы веками ждем чуда — вот кто-то спустится с небес и тремя хлебами накормит всю Россию. Чем раньше все поймут, что чудес не бывает, тем меньше страданий выпадет на долю каждого. Чем раньше осознают, что ни один политик ничего из воздуха не соткет, что он блистает и властвует только за счет того, что производят народные руки и умы, что извлекается из народных карманов, тем точнее будут любого политика оценивать, тем безошибочнее выбирать. Не надо голосовать сердцем — это годится разве что при выборе невесты. При выборе же политика, президента, особенно в нашей теперь сверхпрезидентской республике, необходимо голосовать холодным, расчетливым, осторожным умом, который подскажет, что мы должны выбирать не властителя, а управляющего, слугу народа, а не барина. Научимся этому — создадим основу решения очень многих российских проблем.

К счастью, учитель есть! Это великая отечественная культура, и это еще одна наша надежда. Последние 15 лет хоть тем были хороши, что литература и искусство всего мира стали полностью открытыми для нас, что напечатано, показано, изучено практически все, считавшееся ранее запретным. Не так уж мало в этой волне было мути и гнусности, массовая культура, к которой Запад давно уже адаптировался, сильно поразила не имеющего к ней иммунитета нашего обывателя, слава богу, теперь уже начинающего набивать оскомину от нее. Но могучее древо культуры в истинном смысле этого слова, устояло. Все лучшее, что пришло к нам от соседей по планете, наша культура впитывает и уже впитала, интернациональная часть духовного богатства России существенно пополнилась. Оно открыто для всех. Думаю, что наша интеллигенция, которая не может не осознавать своей ответственности за происшедшее, ибо она была интеллектуальной закваской перемен, начавшихся в 1985 и 1991 годах, снова станет проводником народа на пути к этому богатству. Важность приобщения к нему невозможно переоценить — это и есть процесс воспитания способности к самостоятельному мышлению, нормальному общественному поведению и адекватному восприятию реальности. Здесь, здесь истинное предназначение интеллигенции, а не в президентских советах, где ей априори отводится роль декорации, не на митингах, где ее используют как попа Гапона, и даже не на парламентских трибунах, где ее речам вежливо аплодируют, но от этого ход машины голосования нисколько не меняется. Интеллигенция — светский духовный вождь и наставник народа, и через народное настроение, через систему народных ценностей и приоритетов, которые она сама во многом формирует и развивает, через самосознание народа она способна обрести такую силу влияния на общественные процессы, что любой политик не сможет с этим не считаться. Не будет исполняться эта историческая роль — ну, что ж, тогда придется смириться с тем, что воспитывать нас станут рабыня Изаура, богатые, которые тоже заплакали, и утратившие все нравственные тормоза «говорящие головы» на голубом экране. Тогда культура как самый эффективный мотор возрождения России и россиян останется в музеях времени, а властители народных дум продолжат обслуживание циничной и недальновидной власти, помогая ей утвердиться в убеждении, что в народные мозги можно «впарить» любую ложь. Круг нашей истории снова замкнется, и интеллигенция при этом опять останется «крайней».

Как это ни покажется странным, надеждой российского возрождения я считаю и сегодняшнюю власть, точнее — нового главу государства. Россия все еще остается страной вождистской или царистской, как кому больше нравится. Психология следования за лидером, подражания, а то и служения ему, унаследованная от веков, когда считалось, что государь и есть государство, и заново вколоченная в Россию Сталиным, все еще жива. С другой стороны, Конституция 1993 года дает главе государства почти безбрежные полномочия. Два этих фактора могут сыграть в современной истории нашей страны уникальную роль — есть молодой энергичный президент и есть массовая готовность поддержать его планы. Весь вопрос только в том, как он использует исключительно благоприятную ситуацию. Пока мы видим довольно странную политику. Восстановление вертикали исполнительной власти, почетная отставка губернаторов из Совета Федерации, приведение Государственной думы «к ноге», явно непритворное отторжение популизма — все это еще куда ни шло, важно, как и для чего будут использованы результаты таких мер. Но в то же время сохранение старой команды, терпимость к большинству олигархов, к их стремлению двинуться во власть, дарованная неприкосновенность «семье», ручная прокуратура, последовательное движение к восстановлению контроля над процессом формирования общественного мнения, совершенно неприличный примитивный холуяж, не получающий укорота… Политика всегда многомерна, способность выжидать и выбирать момент, хорошо поставленный удар ценятся в ней чрезвычайно высоко. Но вот уже больше года минуло, как В. В. Путин при должности, а народные гадания о его планах, о том, куда пойдет «удар», когда хотя бы немного обуздают коррупцию и чиновничий произвол, а зарплату перестанут выдавать кастрюлями, эти гадания все продолжаются. Конечно, наследство Путину досталось — не позавидуешь. У нашего народа на что-то короткая память, а на что-то очень длинная. Ельцинские «загогулины» прежде всего личного плана, дочь Таню и киви, понимаешь, во всех магазинах люди будут переживать десятилетиями. И — оценивать нового президента по его личному поведению, скромности или нескромности, хозяйской рачительности, чтобы сделать народный вывод: за нас он или за себя. У Путина здесь задача посложнее, чем выиграть выборы, — население России, всего лишь одно-два поколения назад почти сплошь крестьянское, сохранило еще природную способность угадывать фальшь, притворство, неискренность. Сила Ельцина была, в частности, в том, что он обычно верил в то, что говорил, даже если это была несусветная чушь о «38 снайперах», и эта вера воспринималась людьми, подменяя для них суть сказанного. У нового президента это не получится — другая энергетика, другой стереотип поведения. Ему придется постоянно не словом, а делом убеждать Россию, что он именно ей посвящает все — и свой ум, и свое время, и свою власть. Да при этом еще суметь правильно и эффективно поставить дело государственного строительства народной жизни. Поставит — тогда и сдвинемся нормально от социализма к капитализму.

Просвещенный читатель, безусловно, спросит автора: а что же вы о свободе слова-то ни слова? Ведь все десять лет мы только и слышали со всех трибун, что уж она-то — бесспорное завоевание российских реформ, главное условие демократизации общества. Но у автора, около сорока лет проработавшего в средствах массовой информации, к этому более осторожный подход. Потому и не тороплюсь рассуждать о свободе слова, что талдычили об этом все минувшие годы и со всех трибун. Когда такое происходит — насторожись. Когда со свободой слова все в порядке, об этом никто не кричит, не шумит, это становится столь же обычным, как воздух, которым мы дышим. Мы так стремились закрепить сначала гласность, потом свободу печати, потом и свободу слова в полном ее социально-политическом значении, что слишком много сами же навредили святому делу, не заметив возникновение «проклятых» вопросов: свобода — чья? Какого слова? В каких одеждах она является народу? Что это значит в его ежедневном бытии? «Давайте, — говорил Диоген, только уже другой, известный в истории философии как Диоген Лаэртский, — договоримся о смысле слов. И мы избежим половины конфликтов». Так что это — свобода слова? Свобода журналиста, любого автора говорить то, что он думает? Прекрасно! А если он заблуждается или, еще хуже, корыстно лжет? Можно ему возразить, только вот, уверяю вас, реализовать эту возможность чрезвычайно затруднительно. Можно и в суд подать, но там только и ждут вашего иска — несколько тысяч (!) таких исков лежат в судах годами, постоянно пополняясь. Или, может быть, лучше согласиться, что свобода слова — это возможность обнародовать факты жизни? Тоже великолепно! Но из миллионов таких фактов на публичный свет попадают только десятки, отбираются они, безусловно, под влиянием жизненных позиций журналиста. А это уже тенденциозность, хотя факты будут стопроцентной правдой, но — той правдой, которая скрывает истинную картину. Можно их проанализировать, увидеть в них типичное, общее, да вот ставка на новости так далеко задвинула аналитические возможности средств массовой информации, что глубокие обобщающие материалы в газетах, а уж тем более на телевидении стали редкостью.

Самое важное в свободе слова, я считаю, ее невероятная действенность. Своим огненным взором она отправляет в отставку министров, снимает с дистанции президентских гонок явных фаворитов, обращает внимание закона на любое его нарушение — и горе нарушителю. Уточним: отправляет, снимает, обращает правдой, а не компроматом или грубой фальшивкой. У нас же свобода слова утвердилась, видимо, в особой российской форме: писатель пописывает — читатель почитывает, закон не видит и не слышит. Какие материалы добывают наши журналисты, какие факты обнародуют, какие документы предлагают «компетентным органам»! Никто из властей предержащих на это не реагирует, пусть и лично кого-то задели. Даже в суд не подают! Вы свободны начертать свое Слово, а мы свободны на это начхать. Нет, как хотите, но это не свобода слова, а что-то другое.

Отметим еще одно обстоятельство. Свободное слово должно иметь возможность долетать от Москвы до самых до окраин и обратно. Сегодня оно перелетает добро бы через Московскую кольцевую автодорогу, нередко спотыкаясь то о Садовое кольцо, то даже о Бульварное. Сегодня оно у нас, как птица, которая вольна лететь куда угодно, но летать не может. Свободна она или нет?

А чего уж говорить об экономических веригах свободы слова! От политических барьеров она была избавлена, но их быстро заменили экономические барьеры, непробиваемость которых сегодня ясна всем. Кто платит деньги, тот и устанавливает для слова меру свободы. Корпоративные интересы стали доминирующими, подменили собой интересы общества. Только несколько изданий остались независимыми, ибо живут на собственные деньги. Остальные же все время перед выбором: будешь угождать хозяину — потеряешь читателя, не будешь — хозяин тебя выгонит, а твое издание, которое является его собственностью, закроет. Вроде бы все законно, но, по сути-то, это тоже мощное ограничение свобода слова.

Так что минувшее десятилетие вдоволь потопталось и на свободе слова, без колебаний устанавливая при необходимости жесткий контроль над ней. И какая разница — устанавливается этот контроль административным приказом или мешком с деньгами — и то, и другое одинаково губительно как для слова, так и для общества.

И все-таки я согласен с гипотетическим просвещенным читателем. Свобода слова — это величайшая наша надежда. Не будет свободы слова — не добьемся ничего. Без влиятельного, компетентного общественного мнения нет самого главного, самого внимательного, самого постоянного контролера власти, защитника прав и свобод человека, судьи в вечном споре добра и зла. А общественное мнение формируется, утверждается, обретает силу только при условии свободы слова. Мы ее завоевали за годы горбачевской перестройки, вырастили из гласности и сами же отдали в другие руки. Теперь сами же должны вернуть ее обществу.

Наши надежды не слишком велики, но вовсе не беспочвенны. Важно, чтобы все мы это понимали. И каждый сознавал, что это он, именно он сам, может изменить свою жизнь к лучшему. Не барин, не боярин, не олигарх, не заморский спонсор, никто — только сами мы можем исправить то, что произошло с Россией, когда она при нашем участии и нашем попустительстве ушла в слепой полет под небом истории.






Глава 19. Наверное, пора познакомиться





Самая трудная писанина для меня — изложение собственной биографии. Но сделать это, считаю, надо, хотя бы в память о прекрасных людях, на которых мне бесподобно везло в жизни.

На северо-востоке Омской области, если не в «медвежьем», то уж точно в «волчьем» углу, на берегу небольшого озерца Сладкое стояла деревня с одноименным названием, хотя сладкого там, как говорится в одной рекламе, отродясь не видывали, — до начала войны 1941–1945 годов сахар там, наверное, был, но я впервые попробовал его в 1947 году, когда в деревню привезли полмешка и выдали по ложке с «домиком» каждому сладковскому жителю — от мала до велика. Так что сладкая жизнь к названию моей малой родины отношения не имела.

Деревня была, по сибирским масштабам, невелика — около 40 домов. Но считалась крепкой, семьи были большими, наша, где бегало и ползало пятеро детей, воспринималась как средняя. Самая большая семья была у Клавдия (в деревне говорили Клавдей) Ивановича Коновалова, тетка Аксинья, его маленькая черненькая жена, рожала 22 раза, 14 детей выжили. А в общем-то, домов, где было меньше четырех детей, я не помню, похоже, таких и не было.

Общественный климат в Сладком был суров и чист. Никто не пил, только двое мужиков Половодовых курили, все остальные — нет. Не приходилось мне слышать в раннем детстве и ругательств, хотя многие вещи и явления там обозначались народными словами, но это потому, что других слов мои земляки просто не знали, так что «ненормативной лексикой» их вряд ли можно считать. Да никто их и не воспринимал как ругательства.

Деревня благоденствовала, раскулачивание ее не коснулось, кулаков там не нашли, видимо, умный человек представлял т. Сталина в Сладком во время этой кампании. Колхоз, ну так что же — в Сибири всегда приходится работать коллективно, иначе не выживешь. Но главный исток нашего деревенского благополучия был, вероятно, в том, что добраться до нас из районного центра можно было далеко не всегда. Этот центр, село Крутинка, находился от нас за 40 километров лесов, снегов, а главное — болот. Преодолеть их довоенный транспорт мог только в середине лета, а в остальное время они сдавались либо коннику, либо пешеходу, в морозы еще на санях проезжали. По этой природной причине начальство в Сладкое почти не заглядывало. Деревня существовала сама по себе — электричества и телефона не было, газет никто не выписывал и не читал по причине неграмотности, врачей не знали и не звали, никто в деревне никакими хворями не маялся, матери рожали нас порой прямо в поле, «под суслоном» — так назывались составленные вместе 8—12 снопов хлеба. Священника и церкви тоже никогда не было, хотя иконы в передних углах наших изб висели и бабки учили нас молитвам. Ну, а если кому последний срок истекал, то мужики копали могилку, сколачивали гроб и крест и без отпеваний и долгих прощаний хоронили. Семья, конечно, плакала, остальные, поговорив на кладбище, возвращались к своим делам, поминок не устраивали. И в сельсовет не торопились, чтобы оформить свидетельство о смерти. До сельсовета 12 километров, так что сообщали туда «при случае». Точно так же регистрировали рождение детей: будет «оказия» — выправим метрику. Поэтому, уверен, большинство моих земляков не знают точно, когда родились. Не знаю и я.

Школа в деревне, однако, была, начальная. Но поразительно — при такой прорве детей училось в этой школе в год начала войны 13 учеников во всех четырех классах. Не хотели учиться, считалось, что это не так уж и нужно, чаще всего бросали школу, едва освоив умение начертать свою фамилию.

Идиллия для нас, как и для всей страны, кончилась 22 июня 1941 года, точнее — тогда, когда деревня узнала о начавшейся войне. Приехал военный, как я теперь понимаю, из районного военкомата — и 53 человека отправились защищать Родину. Из некоторых семей уходили по 2–3 новобранца — отцы, сыновья, зятья. Большого горя и тревоги в деревне это не вызвало, за год перед тем отцов «забирали» на финскую войну, доехать до нее они не успели, вернулись с подарками, мне отец привез блокнот и цветные карандаши, которые я раньше даже не видел. Дети и на этот раз считали, что скоро наши «тяти» окажутся дома и опять привезут подарки. Матери, конечно, плакали, но, уверен, тоже считали, что расстаются с мужьями ненадолго…

Из 53 человек, мобилизованных из деревни Сладкое, вернулись ранеными, но живыми трое. Все остальные легли под Сталинградом, где сибирские полки своими телами преградили путь 6-й немецкой армии… «Похоронки» приходили в деревню пачками. Мы так и не увидели больше Дмитрия Парфеновича Терлеева, нашего отца, и черты его уже стерлись из моей памяти (фамилию Лаптев он взял от матери по просьбе ее отца, не имевшего сыновей).

Для нас наступили черные дни, страшные дни. Впрочем, словами их охарактеризовать невозможно. Огромные семьи осиротели. Молодые еще женщины (матери в это время исполнилось 32 года) вынуждены были взять на себя и заботу, и работу по прокорму оравы детей. А ведь надо было еще работать в колхозе. За эту работу уже ничего не платили, но не выполнить ее было нельзя — «все для фронта, все для победы». Мать пошла дояркой на колхозную ферму, у нее было 16–18 коров. Зимой две дойки в день, летом — три. Все только вручную, никакой механизации не было и в помине. Доярки сами убирали навоз, сами задавали сено коровам, о других кормах нечего было и говорить. Летом сами же косили траву, ставили копны и «зароды» — стога. Зимой, по снегу, сами ехали к этим стогам, везли сено на ферму. Невероятной пыткой для них было затянуть супони при запряжке лошадей. Супонь — ремешок, которым стягивают клещи хомута, после того как дуга — та самая, под которой «однозвучно звенит колокольчик» (у нас колокольчиков не было), — вставлена в гужи. Мужики затягивают супонь просто — обматывают ею клещи хомута, упираются в них ногой и тянут ремень на себя. Но для этого надо ногу поднять выше пояса, хомут-то уже на шее лошади. Женщины, рожавшие чуть не по десять раз, так, конечно, не могли. И помочь им было некому — еще живые старики были уже без сил, мы, дети, еще под брюхом лошади проходили, не нагибаясь, хотя уже в 12–13 лет считались почти мужиками и «наряжались» (получали наряд) на работу.

Мать вставала очень рано, думаю, часов в 5, осторожно перешагивала через нас (мы все вповалку спали на полу, не раздеваясь), в кромешной тьме и стуже бежала на ферму. Они действительно не ходили, а бегали, наши матери. После дойки возвращалась, растапливала печь, ставила чугунок с картошкой «в мундире», поднимала нас. Хлеб переставали печь где-то уже с января. К весне кончалась и картошка. Начиналось голодное существование. Многодетные матери шли к тем, у кого детей было поменьше, и у них картошка еще была. Ее сначала выменивали на какие-то оставшиеся от отцов вещи, позже стали брать под обещание отработать, то есть весной вскопать огород, летом его полоть, может быть, привезти дров, больше обещать было нечего.

Мы ждали прихода весны как спасения. Она и была нам спасением. Стоило только чуть подтаять снегам, как мы, одевшись и обувшись во что удастся, мчались в лес. Искали засохшие стебли лесных лилий, саранок. Такой стебель указывал, что сантиметрах в 10–15 под землей хранится луковица, которую лилия накопила за лето для будущей жизни. Топором вырубался в земле маленький квадрат, отдирался — и вот она, светло-желтая, дольками, саранка, сладковатый, мучнистый вкус. Съедали ее немедленно, шли искать следующую, зорко поглядывая, не вьются ли на опушках вороны. Если вьются, значит, уже начали откладывать яйца. Мы лезли на деревья, собирали вороньи яйца, тут же разводили костер, пекли их в золе. Спичек не было, но почти у каждого были кресало, трут и кусок какого-нибудь камня — огонь мы высекали мгновенно.

Потом начинали прорастать всякие травы, многие из них мы ели. Прилетали и начинали гнездиться утки. Надо было встать сразу же, как только мать уйдет на ферму, и бежать в «рям», сосняк на болотистой местности вокруг лесного озера Темненькое. Утром еще холодно, и утки сидят на своих кладках, чтобы уберечь яйца от стужи. Надо было спугнуть утку и заметить, с какого места она взлетела. Заметил — можешь радоваться, вот оно, гнездо. Часть яиц мы либо пекли, либо выпивали сырыми, часть несли домой. Потом подрастала и выбрасывала первые цветки медуница, мы ели ее стебли, обдирая с них шершавую кожицу, и соцветия. Пропадали в лесах и полях целыми днями, никто о нас не беспокоился, и не помню, чтобы хоть раз кто-то из детей заблудился. Мы жили как зверята и ориентировались в природе так же.

Конец вольности наступал, когда надо было заниматься огородами — и своим, и чужими, на которых мать обязалась отработать. Сколько себя помню, летом я неизменно копал, сажал, полол, окучивал, выкапывал. Ну, и конечно, почти все, что подрастало на огороде, кроме картошки, — морковь, брюкву, репу — мы съедали буквально на грядках.

Идиотизм нашей власти тех времен ярче всего проявлялся как раз в подходе к этому огороду. Положено было на дом 34 сотки. И больше — ни одного квадратного метра. Вокруг лежали пустоши, примыкавшие к огородам поля колхоз уже не мог обрабатывать, но сажать там картошку для себя категорически запрещалось. То же было и с домашним скотом — одна корова и одна нетель, три овцы, о свиньях почему-то никто не упоминал, но в деревне их и так не держали. Наказание за нарушения было жестоким — лишнюю скотину просто уводили со двора. Во время войны и после для этого находилось достаточно исполнителей. А ведь еще были обязательные сдачи государству молока, мяса, той же картошки. Хлеб в последние годы войны и до самой смерти Сталина в 1953 году просто забирали весь. Приезжали два-три человека в фуражках, собирали собрание — и бедные наши матери сами везли весь урожай в район, не оставляя в деревне ни зернышка. По весне колхозу выдавался семенной фонд. Чуть весна запаздывала, мы начинали пухнуть от голода. Мать зарабатывала за год свыше 800 трудодней, но ничем они не отоваривались, ни натурой, ни деньгами. Один раз выдали на трудодни два мешка овсюга — это сорняк, растущий на хлебных полях, напоминающий овес, только серо-черный. Есть его нельзя. Съели.

Словно почувствовав опасность, идущую от голодных людей, из лесов исчезла вся живность. Вслед за ней откочевали куда-то и волки. Рыба в многочисленных озерах вокруг деревни была представлена карасями, которые почему-то там до нормальных размеров не вырастали. Мы научились вязать сети, но ниток было мало, а «серпов», маленьких пресноводных креветок или, может быть, похожих на них существ много — они за одну ночь могли сожрать хлопчатобумажную сеть. Впрочем, карасей мы все-таки выловили почти полностью и везде.

Удивительно, что при таком образе жизни никто из нас не болел. Прямо в полях и лесах мы поедали, что удавалось найти, пили воду из любой ямки на болотах, выдернув из грядки морковку, обтирали ее ботвой и тут же ели. Ягоды — тем более. Полевая клубника, брусника, голубика, дикая смородина — все потреблялось сразу, только клюкву надо было выдерживать, она дозревала уже дома. Сыроежки всех видов. Воду из озера никогда не кипятили, хотя в нем же и купались, и поили скот, и бани стояли на его берегу. Видно, сама природа приходила к нам на помощь. Только уже в 1948 году, когда в наших местах распространилась ондатра, мы начали болеть туляремией.

Места наши были столь благословенны, что после войны по деревням стали развозить «врагов народа». После знакомства с «Архипелагом ГУЛАГ» А. И. Солженицына можно предположить, что размещали у нас «доходяг», то есть лагерников, которые работать уже не могли да и передвигались еле-еле. Но — и это надо подчеркнуть — грамотных доходяг, очевидно, по причине полной деревенской темноты. В Сладкое привезли инженера из Ленинграда по фамилии Паркцеп, которая сразу же была отредактирована в Прицепа. Босой, стриженый, в старом солдатском обмундировании, без ремня, без шапки или фуражки, он сидел на телеге, на охапке сена. Его назначили в деревню счетоводом, женщины сшили ему «обутки», так назывались у нас кожаные чуни, кто-то дал шапку, кто-то ремень. Так он и ходил жарким летом — в шапке, в «обутках», которые каждый день засыхали до каменной твердости и надо было их размачивать, чтобы снять. Кормили и жалели его всей деревней, а он для всех писал письма, заявления, жалобы. Видимо, перестарался — через год его куда-то увезли.

Но вернусь к школе, именно она определила мою судьбу. В ней уже учились старшая сестра и старший брат. Пока они осваивали «письмо», как тогда назывались уроки правописания, и правила арифметики, я все это освоил тоже. И не дождавшись, когда перевалю через рубеж 7 лет, самостоятельно отправился в «науку» в 1941 году.

В школе были два преподавателя, супружеская пара — Анна Варфоломеевна и Иван Григорьевич. Потом его тоже призовут в армию, он вернется после войны начальником районного отдела КГБ, а мы узнаем об этом, когда он лично доставит в Сладкое «врага народа» Паркцепа. Анна Варфоломеевна преподавала все предметы в 1—2-м классах, Иван Григорьевич — в 3—4-м. При этом все четыре класса занимались в одной комнате, всего-то было, как я упомянул уже, 13 учеников. Забегая вперед, скажу, что окончил школу я один, остальные сочли, что 2–3 класса — вполне достаточный университет.

Учеба в школе оказалась для меня забавой, от брата и сестры я уже усвоил программу первых двух классов. А позже выяснилось, что я просто запоминаю все, что читаю, и очень многое из того, что слышу. Сменившая в 3-м классе первых учителей Вера Петровна, фамилию, к сожалению, никогда не знал, как и фамилию ее предшественников, заметила это и отдала мне единственный в школе комплект учебников за четыре класса. Я их прочитал и… запомнил, причем мне было все равно, что запоминать — учебник ли это географии или арифметики. И мы с Верой Петровной отправились сдавать экзамены в соседнее село, в десяти километрах от нас, которое в противовес Сладкому называлось Горькое. Там была семилетняя школа и только там сдавали экзамены за четвертый класс учащиеся из нескольких окрестных сел. Немаловажно заметить, что перед каждым экзаменом (а тогда за начальную школу сдавали 6 предметов и свидетельство об ее окончании считалось серьезным документом) нас кормили. Надо было только приходить со своей ложкой. В день экзамена я вскакивал пораньше, ложку в карман — и чесал 10 верст. Босиком, конечно, летом обуви мы не носили. Да и зимой-то не всегда.

На втором или третьем экзамене меня слушал весь учительский состав школы, там уже были не только такие «универсалы», как моя Вера Петровна, но и «предметники», завуч, директор. Кто-то сказал Вере Петровне:

— Ну, он у тебя один, вот и заставила вызубрить весь учебник.

Она стала отрицать, попросила дать мне какую-нибудь книжку. Дали учебник географии для 6-го класса: «Читай вот эти две страницы… Прочитал? Давай сюда книгу. Расскажи, что там написано». Я дословно повторил прочитанное. Кто-то из учителей вышел, вернулся с книгой М. Горького, открыл на «Песне о Буревестнике». Я прочитал, повторил, думая про себя, кто же такой пингвин с жирным телом, я его не видел даже на картинке.

— Ты читал это раньше? Признайся, читал? — спросил учитель.

Я сказал, что не читал, что у нас в деревне есть только Евангелие и Псалтырь (кстати, старославянский шрифт я к этому времени тоже читал), в школе — только «Дядя Степа», а больше книг нету. Если бы были, я бы их все перечитал.

С этого дня мои экзамены превратились в представления. Я сдавал их не в классе вместе со всеми, а в учительской, где собирались учителя разных школ. Директор семилетки Серафима Ивановна Орлова обязательно присутствовала там, слушала внимательно, молча разглядывала меня. Когда прошел последний экзамен, она вывела меня в коридор, положила руку на голову и спросила:

— Ваня, кто у тебя родители?

— Отец погиб на войне, а мать — доярка, — сообщил я.

— А семья у вас большая?

— Да не очень. Мама, бабушка, дед и нас пятеро — три брата и две сестры.

— Ты старший?

— Не-е. Я — средний. Брат с сестрой старше меня, еще брат с сестрой младше.

— Ваня, скажи своей маме, что тебе обязательно надо учиться. Понял? Обязательно надо учиться.

— Понял. Только у нас картошки не хватает.

Шел 1945 год. Только что закончилась война. Домой стали возвращаться редкие счастливцы, уцелевшие на фронтах. Вот когда в деревнях начались плач и крик… Исчезала всякая надежда.

Мать не пустила меня учиться, действительно не на что было. Упросить ее я не мог, хотя пролил немало слез, за что стал объектом насмешек со стороны старшего брата. Ему было уже 13 лет, и он каждое утро отправлялся на колхозную работу. «Я буду тут мантулить, а ты книжки читать? — сказал он. — Ты и так учился больше нас всех. Пойдешь работать».

Тогда я удрал из дому. Просто ушел в ту деревню Горькое, где находилась семилетняя школа.

Неведомая сила привела меня прямехонько в дом, куда я только и мог прийти, но где ранее ни разу не был и дорогу к которому не спрашивал, — в дом, где жили весьма дальние родственники моего деда Ивана Григорьевича Лаптева. Пришел вечером, сообщил им, кто я и откуда, затем, пообещав, что «картошки скоро привезу», объявил: «Я буду у вас жить». Фамилия их была Сугатовы.

Хозяйка дома, тетка Устинья, посмотрела на меня, посмеялась и усадила к столу — ужинать.

Занятия в школе уже начались. Серафима Ивановна встретила меня очень тепло, спросила, есть ли учебники. Я ответил, что ни учебников, ни тетрадей нет. «Да они тебе и не нужны», — пошутила она и выдала комплект книжек и тетрадей. Учеба у меня опять пошла как бы понарошку. Правда учителя, спасибо им, стали применять ко мне некоторые приемы индивидуальных форм обучения: «На решение задачи — 20 минут, Лаптеву — 5 минут. Не успеешь — поставлю двойку… Стихотворение выучить наизусть от… до… Лаптеву — все. Не выучишь — пойдешь к директору». Мне это ужасно нравилось.

Но главная проблема оставалась нерешенной: что есть? Тетка Устинья уже через неделю, видя, что я не отправился домой на воскресенье, заподозрила неладное и стала спрашивать, где же картошка. Я отчаянно врал, говорил, что вот только что встретил кого-то из Сладкого, дескать, сказали, будто мать приболела, скоро поправится, привезет, а то и просто заявлял, что сам пойду просить у председателя лошадь и притащу картошки на всю зиму. Так продолжалось три недели, пока, наконец, однажды в дом не ввалилась плачущая мама с мешком картошки на плече, отдала его Устинье и тут же, рыдая и обзывая паразитом, отходила меня какой-то веревкой, кстати — первый и единственный раз.

С этого дня тетка Устинья стала готовить мне еду отдельно: «Это, Ванюшка, твоя картошка. У тебя осталось еще ведра два… У тебя уже меньше ведра осталось…» Но я уже регулярно ходил на воскресенье домой и хоть что-то мать в мой мешок бросала.

Помогала и директриса. Пусть Боже зачтет вам все, золотая Серафима Ивановна, светлая душа. Именно вам больше всего обязан я той жизнью, которую прожил… Она частенько приходила в наш класс на последнее занятие и оставляла меня после уроков. Потом вела в свою комнату, жила она в школе, ставила передо мной тарелку все той же картошки, а иногда угощала и творогом со сметаной (держала корову). То, что описано в рассказе В. Распутина «Уроки французского», почти точно отражает наши отношения с Серафимой Ивановной, только в деньги мы не играли.

После пятого класса мое образование опять чуть не прервалось — все из-за того же, что семья наша голодала, выделить мне какое-нибудь пропитание мать не могла. Но, видя мои переживания, она нашла выход. Мы отправились с ней в Усть-Логатку, деревню в 25 километрах от нашей, где тоже была школа-семилетка и где жили три маминых сестры, мои тетки: Елизавета, Варвара и Анна. К ним она и привела меня. Сестры поплакали, но согласились прокормить меня учебный год. Решение было для них очень трудным — у Анны было шестеро детей, у Елизаветы четверо, а тетка Варвара вообще бедствовала, мужа у нее еще до войны отправили в лагеря, потом родился внебрачный ребенок, что в наших краях считалось непростительным грехом, деревня от нее отвернулась, и Варвара была, как сказали бы теперь, изгоем.

Но главное, что я опять был в школе! Быстро со всеми перезнакомился, одолел имевшуюся в школе библиотеку (там тоже было несколько десятков книжек), ходил от тетки к тетке. Происходило это обычно так (привожу дословно):

— Ну, Ваня, ты у нас пожил, больше кормить тебя нечем. Иди к тетке Лизавете (Варе, Нюре).

Я брал свой «сидор», шел. Тетка Елизавета (Варвара, Анна) спрашивала:

— Ты зачем пришел?

— Тетка Нюра (Варвара, Елизавета) сказала, что меня кормить больше нечем, велела к тебе идти. Вот я и пришел к тебе жить.

— Ах, она такая-сякая! — следовал крик. — Это у нее-то нечем?! Да она осенью на одиннадцать мешков больше нашего картошки накопала. Она тебе наговорит, ты только слушай ее! А у нас вообще нечего есть, иди, куда хочешь.

Дело, однако, заканчивалось тем, что за столом прибавлялся лишний едок, а среди спящих на полу детей расстилался еще один полушубок.

Домой я сходил из Усть-Логатки только два раза — на зимние и весенние каникулы, путь все-таки был неблизкий, да и в валенках, доставшихся «на доноску» от кого-то из старших и превышающих нужный размер на три-четыре номера, в полушубке такого же размаха, с мешком за спиной не сильно разбежишься. Дорога занимала целый день. Я шел один через непомерные снега, срезая путь лесом и болотами, боясь волков, с которыми я «повидался» нос к носу еще после второго класса, слушая оглушительную тишину. Потом я долгие годы не любил тишину.

Дома встречали без особой радости: «А-а, Ваня пришел». Старший брат ворчал: «Явился, профессор». Это прозвище меня обижало настолько, что я немедленно лез в драку…

Возвращаясь в школу с весенних каникул, я провалился в яму в первом же болоте, через которое решил спрямить дорогу. Это в европейской части страны весенние каникулы весной. А у нас они были еще зимой, снег только начинал подтаивать, иногда наст и лошадь выдерживает, а тут вот провалился. Промокший, заледеневший, я чесал километров двадцать, думая только о том, чтобы успеть до наступления темноты, дни в марте еще короткие. Успел. И даже не чихнул, не кашлянул после такой купели.

Через год удалось вернуться в Горькое — картошка, наша валюта и кормилица, уродилась, и семья решила меня доучить, хотя в это время я уже был самым ученым в деревне. Седьмой класс закончился как будто в один день.

А что дальше? Школа-десятилетка одна на весь район, в Крутинке. Расстояние — 40 километров. Да и нельзя было больше сидеть на шее у матери, парню уже 14 лет. Год я проработал учетчиком в полеводческой бригаде — грамотей же! — а потом отправился в Омск, поступать в учебное заведение, которое называлось ремесленное училище № 7 (речников). Набирали туда оргнабором, как в армию, доброволец вызвал подозрение, тем более что и выглядел хило. Накинул себе год, приняли. Району зачли выполнение плана по оргнабору.

Жизнь в ремеслухе, как называли тогда эти училища, мало чем отличалась от жизни в казарме. В 7 часов подъем, зарядка, в 8 — построение: поем гимн Советского Союза. Быстрый завтрак. В 9 часов — либо в классы, либо в мастерскую, слесарить. Мы учились на машинистов портовых кранов, но сначала надо было получить разряд слесаря. Вечером опять построение, опять гимн Советского Союза. Уверен, что никто из нас, учившихся тогда в ремеслухах, уже никогда больше не пел гимн СССР, спели сразу за всю жизнь.

Но для меня все это имело малое значение, как и плохая кормежка. Она все-таки была куда как лучше нашей деревенской голодухи. Не смущала меня и наша роба, потому что впервые в жизни я надел белье, получил ботинки по размеру, шинель и даже суконные брюки, что вообще было почти роскошью. Да и спал уже не на полу, а на кровати, застеленной чистыми простынями. Самым же главным открытием и счастьем была библиотека. Теперь у меня собственная библиотека побольше и, надеюсь, получше той, но тогда 2–3 тысячи книг вызывали во мне просто дрожь.

Библиотекарь, жена нашего директора, Мария Чебоксарова, отчество, к сожалению, забыл, заметила меня сразу, что, думаю, было нетрудно: я прибегал туда каждую свободную минуту. Она стала оставлять меня в библиотеке, когда уходила по своим делам, дала мне ключи. Я выдавал книги, принимал книги, записывал ребят в очередь на какое-то чтиво, но наступала минутка, когда можно было запереться, залезть на верх стеллажа, перебирать книги и читать, читать, читать. Постепенно и стихийно выработалось умение быстрого чтения, я «глотал» все подряд.

За этим занятием меня и застукал замполит училища Алексей Тимофеевич Клецко. Высокий, весь изломанный ранениями на фронте, еле двигающийся, он возмещал все голосом. Наверное, такой была иерихонская труба. Когда он, встав посреди двора, рявкал: «Строиться выходи-и!!!» — его слышно было на всех четырех этажах нашего здания по улице Долгирева, 44, через любые стены и окна.

Как-то я забыл закрыться и зачитался. Он снизу заметил свет в окне, поднялся на 3-й этаж, проковылял в библиотеку. Я чуть не свалился со стремянки, когда он вопросил: «Ты чего здесь делаешь? Книги воруешь?» Выслушал мои объяснения, помягчел: «Чего ж ты там, на верхотуре, глаза портишь! Бери свою книжку, пойдем ко мне в кабинет». Кабинетом был маленький закуток, где с трудом умещались письменный стол, два стула и сейф, но была настольная лампа. Клецко дал мне ключ, и два года обучения его «кабинет» был моим пристанищем, хотя вскоре я уже записался в городскую библиотеку и стал часто наведываться туда.

Учеба в училище меня, как обычно, не волновала, если не вспоминать о мастерских. Там я проявлял себя вполне посредственно — и по пальцам молотком лупил, и инструменты плохие делал (мы должны были стать слесарями-лекальщиками). Все мое быстрое соображение куда-то исчезало, если требовалось определить, как лучше обработать болванку, скажем, кронциркуля или пассатижей. Зато в классах мое положение было просто прекрасным: после того как на первом экзамене по физике я решил задачи за половину группы, мне стало вольготно. В то время в ремеслухе процветало дикое хулиганство, все мы носили в кармане или в рукаве ножи, регулярно устраивали драки с местной шпаной, правда, потом с ней «закорешились». Мне группа категорически запретила выбегать на эти драки. Во-первых, толку от меня было мало — будущий чемпион и рекордсмен СССР не мог подтянуться на перекладине больше трех раз, а в строю стоял на левом фланге, недокорм сказывался, потом я вырос. Во-вторых, самое противное для всех ремесленников — это экзамены, и они просто боялись повредить «компьютер». Во всяком случае, Олег Манжос, громадный парень, который уже на втором году обучения сел за вооруженный грабеж, брал меня за шкирку и приказывал: «А ты сиди!» Постепенно привыкли ко мне и преподаватели-мастера и, ставя трояк за какой-нибудь косой молоток, который я сотворил, говорили: «Да, малец, не по этой ты части».

После училища первый год мы работали кочегарами, краны-то были паровыми. Зимой нас направили в ад — на завод имени Баранова углевозами. Паровой котел высотой в четырехэтажный дом, потребление угля за смену до 10 тонн, и ты должен эти десять тонн подвезти по эстакаде на вагонетке, которую надо было самому толкать, да еще и шлак вывезти на этой же вагонетке на другую эстакаду, где уже возвышался террикон такого шлака. Не то чтобы мы уставали — силы не хватало. Приходилось, как при ходьбе через лес и снега, говорить себе: «Ну давай же, давай, ты же должен это сделать, ты же здесь один, на помощь к тебе никто не придет». Но ночью, чтобы повернуться с боку на бок, приходилось сначала перекладывать правую руку, а потом уж переворачиваться самому.

Через год мы стали машинистами. Это было уже совсем другое дело. Пошли заработки, сами мы как-то заматерели. Но пошли и тяжкие проблемы — многие однокашники начали пить, пускали в драках в ход ножи — и отбывали в не столь отдаленные места. Из группы в 24 человека только пятеро избежали этой участи. Все пятеро жили в одной комнате — повезло и здесь.

Через год после ремесленного «университета» я решил, что надо расти над собой — отправился в вечернюю школу рабочей молодежи № 8. Там учились два моих приятеля, они перешли в 9-й класс, сел с ними в этот класс и я. Учителя поворчали, но потом успокоились. Удалось даже закончить 10 классов с медалью, правда серебряной: написал в сочинении советскую власть с большой буквы, поставили будущему литератору «четверку».

В эти же два года я дважды закончил курсы повышения квалификации крановщиков и школу командного состава речного флота по специальности судовой механик-дизелист. Скрестив крановщика с дизелистом, портовое начальство посадило меня на экскаватор, освоился достаточно просто.

Серебряная медаль за школу соблазнила меня оставить работу и пойти на дневное отделение Сибирского автодорожного института. Вступительные экзамены медалисты тогда не сдавали, и я подумал: «А-а, попробую. Не потяну — на кран вернуться всегда успею». Начал учиться, показалось легко, особенно по математике, физике, гидравлике, теории машин и механизмов. Знаменитый сопромат — сопротивление материалов — вообще стал моим любимым предметом. Первую сессию сдал на «отлично», получил повышенную стипендию, вторую тоже. Летом, правда, вернулся в порт, опять на кран, чтобы за время каникул заработать на продолжение учебы, — к этому времени у меня исчезла даже теоретическая надежда на поддержку: мать умерла, семья разлетелась по разным деревням. Даже когда я получил Ленинскую стипендию, никто уже не мог порадоваться этому вместе со мной.

Вот теперь я смог вполне ощутить прелести студенческой жизни и уже не дергаться, чтобы то бежать на разгрузку барж, то преподавать на каких-нибудь курсах, то давать уроки математики местным недорослям. Я стал работать в нескольких научных кружках, был даже избран председателем студенческого научного общества, мои работы по начертательной геометрии и курсовые проекты по дорожным машинам висели на стендах, рассказывали друзья, почти двадцать лет. Пустячок, а приятно.

Но главное, я занялся спортом. Сначала побежал на коньках, попал даже в студенческую сборную Омска и выступал на первенстве СССР среди студентов, ничего приличного не показав. Летом сел на велосипед на треке, попробовал покататься в гонках за лидером и неожиданно выиграл первенство города. Поехал на первенство России в Москву в 1958 году. Туляк Вася Федин в гонке на 50 километров обошел меня на 14 (!) кругов. Я решил бросить это дело. Переключился на лыжи, что сибиряку больше подходит. Но ходить на лыжах и бегать — две очень большие разницы. Пришлось тренироваться всерьез. Вроде бы побежал уже под нормативы мастера. Но летом опять уговорили защитить честь города, поехать на соревнования в Симферополь.

Симферопольский трек не годится для гонок за лидером — слишком мал радиус виражей, центробежная сила на скорости просто расплющивает тебя. Поэтому тренироваться приходилось в основном на шоссе, без лидера, конечно. Я привез с собой чертежную доску, в перерывах между тренировками чертил и обсчитывал проект универсальной дорожной машины, которую придумал, — гибрид автогрейдера, дорожной фрезы и вертикального смесителя битумно-гравийной смеси. Машина получалась интересной, но типовые двигатели, использовавшиеся в СССР на дорожно-строительной технике, были для нее слабы. Оптимального решения так и не нашел, отложил проект до дипломных дней, потом я его все-таки выполнил.

Но скоро все заслонилось тем обстоятельством, что я «поймал ход» — длительные тренировки как бы суммировались, и я поехал по-настоящему. Стал побеждать. А заканчивая институт, выиграл и в Омске, и в России все соревнования, в которых участвовал. Россия заявила меня на первенство СССР в Харькове.

Был 1960 год. С Олимпийских игр, по-моему, из Рима, вернулась сборная СССР. Виктор Капитонов привез первое олимпийское золото. Соревнования были злыми, трековики, ничего не добившись на Олимпиаде, доказывали дома, что ездили туда по праву. Это сказалось и на гонках за лидером, хотя наш вид на играх не был представлен.

Предварительные заезды я выиграл. Было невероятное ощущение легкости и полета, позже, даже когда я уже стал мастистым гонщиком, выигрывал медали, входил в сборную страны, никогда больше не приходило такое ощущение неиссякаемой силы и свободы. Но финал я проиграл, остался вторым. Потому что лопухи мы были — и я, и мой лидер — мотоциклист Сеня Комаров: две армейские пары шли в совершенно одинаковой экипировке, на одинаковых мотоциклах и велосипедах. Номеров на старте почему-то не выдали. И мы, обойдя одного из армейцев на 2 круга, решили, что обошли на круг обоих — сначала одного, потом другого. Гонки к тому же были вечером, я вообще впервые шел при искусственном освещении. Короче говоря, деревня — она и есть деревня. Когда сообразили и бросились в погоню, гонка уже подходила к концу. Еще бы два круга — и мы, скорей всего, обошли бы первого, скорости были очень разными. Но дистанция кончилась. Серебряная медаль.

Во время защиты дипломных проектов в институте дирекция приняла решение оставить меня на преподавательской работе. Я вернулся с соревнований и начал осваивать еще одну новую профессию — шестую или седьмую. Вроде бы получалось. Но выступление в Харькове уже погнало свои волны. В Омск начались звонки — из Тулы, из Ленинграда, из Москвы. Для тренеров не было секретом, что у меня ни кола, ни двора, что живу в студенческом общежитии, да еще, став преподавателем, вынужден переехать вообще в какую-то кладовку, очень холодную. Тула предлагала двухкомнатную квартиру, к ее предложениям присоединилась Россия — тогда на всесоюзных спартакиадах Россия, Москва и Ленинград выступали отдельными командами. Ленинград прелагал однокомнатную квартиру. Но настойчивее всех была Москва. Клуб ЦСКА, Центральный спортивный клуб армии, и уговаривал — жилье и прописка в Москве гарантированы, и угрожал — ты же офицер запаса, не поедешь к нам — восстановим в кадрах, загоним куда-нибудь подальше, все равно выступать не дадим. Я отговаривался, но однажды ночью, когда мои волосы во время сна примерзли к какой-то трубе, проходившей через кладовку, я решился. В конце концов что я терял…

Весь мой скарб, с которым я явился в столицу, умещался в рюкзаке — спортивная форма, пара рубашек, несколько книг. Костюм у меня был один — он был на мне, пальто — одно, тоже на мне, ботинки резервные, вспоминаю, были. Так вот 29 декабря 1960 года я и объявился на Казанском вокзале. Армейцы встретили меня и, надо сказать, выполнили все свои обещания — тогдашний министр обороны маршал Малиновский из своего лимита выделил мне и прописку и комнату. Я превратился в профессионального спортсмена.

Тренировки стали очень объемными. Зимой — лыжи, через день 50–70 километров, вечером — баскетбол или штанга. Летом — с утра шоссе 120–180 километров, вечером — трек, скоростные тренировки, уж никак не меньше 50 верст намотаешь. После таких нагрузок не то что читать, шевелиться не хочется. Но постепенно втянулся, заставил себя, снова стал «глотать» книжки.

В Москве я наконец научился читать системно, оценивать прочитанное достаточно профессионально, а не по правилу «интересно — не интересно». Один мой спортивный приятель пригласил однажды к себе домой, жили они тогда на Смоленской площади, в доме, где находится знаменитый на всю Москву «Гастроном». Познакомил с отцом, братом, матерью, с двумя громадными собаками — боксерами, точнее, боксершами. Его мать немедленно завела со мной беседу о… Шекспире.

Прекрасный человек была Евгения Яковлевна Домбровская! В ее семье я надолго нашел свой второй дом, дневал и ночевал там. Трехкомнатная квартира, весьма по нынешним меркам тесная, была забита шкафами с книгами. Филолог, доцент педагогического института, Евгения Яковлевна, видимо, нашла во мне благодарную аудиторию. По сути дела, я прослушал у нее несколько курсов западной литературы — она прекрасно знала английскую, австралийскую, американскую — и США, и Канады — литературу да и немцев с французами не обходила вниманием. Оба ее сына, Сережа и Валерий, не пошли по ее стопам, стали инженерами, поэтому она весь свой просветительский дар обратила на меня да еще разрешила брать из шкафов любую книгу. Когда же оказалось, что я все основное освоил, Евгения Яковлевна пригласила Ольгу Штейнберг, переводчицу, лингвиста, и я получил доступ к еще одной библиотеке — отец Ольги, профессор МГУ Штейнберг, собирал ее всю жизнь. Там я впервые прочел Н. Гумилева, Д. Мережковского, З. Гиппиус, дивные антологии отечественной поэзии 20-х годов, П. Элюара, Э. Верхарна, нашего М. Волошина, познакомился с философией В. Соловьева и от книг Тейлора о первобытных религиях перебрался к Фрейду. Там же я совершил личное открытие «самиздата», посмотрел на московскую литературную тусовку, собиравшуюся в квартире Штейнбергов на улице Семашко. Значение моих знакомств, как книжных, так и личных, станет понятнее, если отметить, что шел 1962 год, хрущевская «оттепель» закончилась, никто уже не читал стихов ночами у памятника Маяковскому, вечера поэзии во Дворце спорта и в Политехническом музее еще проводились, но скоро прекратились и они. Да и самому Никите Сергеевичу оставалось недолго ждать октября 1964 года.

Евгения Яковлевна продолжала опекать меня. Будучи не очень высокого мнения о спорте, она старалась пристроить меня на преподавательскую работу в какой-нибудь технический вуз. Но я думал уже о другом. Вон он — рукой подать — Московский университет. Пойти туда на факультет журналистики было моей давней тайной мечтой. Тайной, потому что никаких возможностей реализовать ее я не видел. Нужно было еще открыть для себя этот мир, примериться к нему, понять, можешь ты там что-то сделать или это просто обычное российское «вот если бы». Теперь можно было попробовать.

На факультете Ясен Николаевич Засурский, многолетний его декан, а тогда, в 1963 году, — заместитель декана, объяснил мне, что он-то со всей душой, тем более что поступать я хочу на вечернее отделение, но инструкция не позволяет: человеку, имеющему одно высшее образование, для получения второго требовалось разрешение министерства. Хорошо хоть российского, а не союзного. Я отправился в министерство, ходил туда недели две, наверное. Дошел до министра, им тогда был Лебедев, имя, отчество, жаль, не знаю. Он разрешил, но при условии поступления сразу на второй курс. За первый надо было сдать все экзамены.

Вот где пригодилась моя память! Я просто просмотрел учебники за первый курс — и за месяц сдал все экзамены. Затем по инерции начал сдавать за второй, кое-что за третий, а кое-что даже и за четвертый. Через год у меня уже были в зачетке пять семестров и много экзаменов, сданных с опережением. Можно было сдать и больше, но больно уж канительной была процедура организации экзаменов, преподаватели всякое такое действо вне графика не жаловали.

Я пару раз выступил за факультет в лыжных соревнованиях и быстро приобрел много друзей. Стал знакомиться со студенческой средой журфака, с будущими «золотыми перьями», слушать, как они представляют себе работу в газете — а ни о чем другом я не думал, — как судят о жизни, что о ней знают. Меня ожидал колоссальный удар. Я вдруг понял, что дело вовсе не в том, умеешь ты написать статью или не умеешь, — это по форме осваивается быстро, а по сути с этим надо родиться. Главное другое: есть у тебя что сказать от себя, свое, или ты будешь повторять прочитанное, услышанное. Открытие, понимаю, элементарное, но именно элементарные открытия составляют основу нашего бытия. Как сказал однажды А. И. Герцен: «До простых истин человечество дорабатывается тысячелетиями, а сложных хватало во все времена».

Опять надо было определяться во времени и пространстве. Махнув рукой на учебу, я стал знакомиться с редакциями газет. Выступил в «Московской правде» — получил предложение перейти в штат. Согласился, но оказалось, что я перебегаю дорогу одному нашему студенту, которому это место было обещано раньше. Ушел. От кого-то узнал, что «Советской России» требуется литсотрудник. Обратился к В. А. Цареву, который возглавлял в газете отдел партийной жизни. Он пригласил меня на встречу «после подписания номера» — это значит, после 10 вечера. Послушал меня и сказал:

— В штат я тебя взять не могу — опыта работы нет, в центральную газету так не попадешь. Но место литсотрудника у меня вакантно, на два месяца зачислим при условии, что если найдем работника, то ты сразу уходишь. Согласен? Ну, тогда выходи завтра на работу.

Вышел. Это было 22 января 1965 года.

Возвращаясь немного назад, должен сказать, что из ЦСКА я к этому времени ушел. С трудом, но ушел. Спортивные мои успехи оставались еще значительными, к первой медали я добавил еще шесть, две серебряные, четыре золотые за чемпионаты и рекорды СССР. Выступал на первенстве мира — неудачно, на многих других международных соревнованиях — чаще с успехом. В 1964 году даже «отбирался» на участие в Олимпийских играх в шоссейных гонках. Но время мое в спорте истекало, я пришел туда слишком поздно. Поэтому в 1964 году, выиграв очередные соревнования, я поставил велосипед к барьеру трека, раздал все накопившиеся у меня комплекты спортивной формы, запчасти к велосипедам, шины юниорам, ушел с трека и лет пять не разрешал себе зайти туда даже зрителем, боялся, что не выдержу. Спорт ведь действительно забирает к себе человека целиком, он — как наркотик. А если еще успешный спорт, то оторваться от него почти невозможно. Я имею в виду, конечно, тот спорт, который у нас стыдливо называли спортом «высоких достижений», а во всем мире — профессиональным.

Итак, газета. Через три дня после начала работы Царев послал меня в командировку. «Советская Россия» тогда раскручивала компанию «Как вести агитацию», нужно было привезти материал под эту рубрику. Не кокетничая, скажу: теперь, при всем своем опыте, я материал на такую тему не смог бы сотворить. Тогда сотворил. Просто рассказал об одной бригаде с тульского завода «Штамп», конкретно — о мастере этой бригады, который был там и мастером, и наставником, и защитником, и агитатором. Материал сразу напечатали. В этот же день в газету позвонил М. А. Суслов, наш «вечно живой» идеолог, всесильный член Политбюро, и сказал главному редактору, что вот так и надо освещать, как вести агитацию. В. П. Московский, возглавлявший тогда «Советскую Россию», немедленно, даже не поставив в известность, зачислил меня на постоянную работу.

Ну а дальше уже не очень интересно. Через год я стал специальным корреспондентом — самая лучшая должность для журналиста. В 1967 году был приглашен на работу в журнал «Коммунист», об этом упоминалось в главе «Вожди». В 1970-м ушел в Академию общественных наук, писал диссертацию по проблемам взаимодействия общества и природы; развивая эту тему, позже защитил и докторскую. 13 марта 1970 году меня отозвали из академии, где я уже готовился к преподавательской работе, еще на 2-м курсе получив предложение остаться на кафедре. Вместо этого оказался лектором отдела пропаганды ЦК КПСС, а через год — консультантом, работа которого описана в первых главах книги. С приходом к руководству отделом Е. М. Тяжельникова ушел в «Правду», сначала членом редколлегии, потом был утвержден заместителем главного редактора. К этому времени я уже написал несколько книг по вопросам экологии, много статей в различные журналы, пробовал силы в художественной литературе, опубликовал две повести, несколько рассказов. Собрал, думаю, самый большой в стране архив по глобальным проблемам, начал работать над книгой «Экология и политика». Но «Известия», редактором которых я был утвержден в 1984 году, забрали мое время и сердце полностью.

Перестройка, участие в борьбе за гласность, Горбачев, Верховный Совет, путч — все это уже представлено читателю. Мне остается коснуться только того, что было потом, после развала СССР.

Концерн «Известия» — единый комплекс, объединяющий редакции, типографию, издательство, всю инфраструктуру, мне создать не удалось. Мои друзья — руководители редакций, в первую очередь редакции газеты «Известия», и издательства усмотрели в моих планах опасность для своего положения и, поддерживаемые незаметно выросшей вокруг них челядью, заблокировали создание концерна — он остался крошечным ТОО с громким названием. Хотя кое-что и удалось сделать: создать по России около 30 рекламных агентств, доходы которых в 1992–1993 годах направлялись на поддержку газеты; помочь ей в 1992 году решить спорные вопросы с издательством по поводу цен на бумагу; поддержать редакцию в ее споре с руководством Верховного Совета РСФСР в 1993 году, в частности, и тем, что я категорически отказался от предложений российского парламента создать параллельные «Известия», перетянуть в них лучших журналистов газеты и таким путем задушить ее.

В это же время я предпринимал попытки построить пресс-бизнес-центр «Известия», был уже проект, турецкая фирма «Аларко» провела необходимые подготовительные работы, договорилась о кредитах, условия были весьма благоприятные для нас. Не получилось, опять же из-за позиции издательства. Начал работу с немецким агентством экономической информации, по-русски его название звучит как «Фау-ВД», создали его филиал в Москве, отработали уникальную систему связи, написали оригинальные компьютерные программы, но не выдержали конкуренции с агентством Рейтер, которое к этому времени уже доминировало на российском рынке экономической информации, поступающей потребителю в режиме реального времени. Организовал в Москве отделение мощного швейцарского рекламного холдинга «Публицитас», слава богу, это отделение нормально работает и по сей день.

Что касается политических игр, то после ухода из Кремля я отказался от них навсегда, особенно от членства в каких-либо партиях. Ни «Движение демократических реформ», ни «Гражданский союз», в создании которых я принимал участие, не преодолели этого зарока — как только в них начинали проявляться тенденции партийного строительства, мне приходилось оставлять их ряды. Точно так же расстался я и с клубом «Реалисты», в числе учредителей которого был: мой давний товарищ Ю. В. Петров взялся за создание партии «Реалисты», и я выскочил «из тележки». Я вообще не верю, что сейчас в России может возникнуть, завоевать авторитет и получить массовую поддержку качественная политическая партия. Прежде всего, потому, что нет идеи, которую бы такая партия предложила обществу, нет примера, тиражирование которого привлекло бы к ней внимание масс, а им показало, куда их зовут. Все те партии, которые толкутся сегодня на политической сцене, это что угодно — только не партии. Даже КПРФ, многое сохранившая из опыта КПСС, не является тут исключением, хотя бы потому, что стремится второй раз войти в ту же реку. А уж «Единство», «ОВР», «СПС» и тому подобные — это образования, существующие, пока их кто-то финансирует, поглощенные самими собой. Народ, очевидно, должен крепко забыть ту часть своей жизни, которая определялась КПСС и была связана с нею, чтобы возжелать снова стать в какие-нибудь стройные ряды. Это плохо, очень плохо, но такова ситуация.

26 июля 1996 года меня назначили председателем Государственного комитета Российской Федерации по печати. Я снова оказался на государственной службе, хотя уже давно перестал даже предполагать, что вернусь туда. Комитет занимался периодической печатью, книгоизданием, полиграфическими предприятиями, распространением и пропагандой книги и всем, что связано с этими направлениями деятельности. Телевидение и радио находились в ведении Федеральной службы телевидения и радио (ФСТР). Теперь эти ведомства слиты в единое министерство.

Все, что связано с печатью в России, или почти все, держится пока еще на старом, советском капитале. Доживают свой век печатные машины, остались островки прежней системы распространения периодики, большинство книжных магазинов перепрофилировано, газеты и журналы уже второй, а то и третий раз меняют собственника. Тиражи упали в десятки раз, цены сделали печатную продукцию малодоступной. Люди в издательствах, в типографиях потеряли ощущение важности и абсолютной необходимости своей работы. Отрасль разваливалась, занятое политическими интригами руководство страны не обращало на нее внимания, не выделяло средств на развитие. Дотации на книгоиздание были такими, что их не хватало, чтобы поддержать хотя бы детскую литературу.

Не стану заниматься здесь самоотчетом, скажу только, что нам удалось остановить падение и развал отрасли. Нам — это прежде всего директорам полиграфических предприятий, издательств, магазинов, оптовых баз и фирм, работникам комитета. Мы не стали делиться на начальников и подчиненных — любой директор любой отраслевой структуры был для меня самым желанным гостем. Экономика предприятий стала самым важным и интересным для нас занятием. Мы прекратили также деление на своих и чужих, на частные и государственные доли в книгоиздании, стали налаживать работу с «частниками» так же, как с подведомственными предприятиями. Задача была одна: постараться помочь тем, кто нуждается в нашей помощи и принимает ее. Помочь всем, чем только можем, — от заступничества перед губернаторами до пробивания законодательных льгот, от просьб в банке до поручительств в таможне.

Жизнь моя словно совершила огромный круг и еще раз подарила мне счастье того же рода, что я испытывал, сидя на верхних ступенях стремянки у книжного стеллажа в закрытой библиотеке ремесленного училища № 7 (речников).

Я как бы старался хоть чем-то отплатить вечной моей любви и постоянной наставнице, которая вывела меня из исчезнувшей ныне деревни Сладкое и всю жизнь была мне ангелом-хранителем и движущей силой. Понятно, что я говорю о книге.

Когда сегодня я слышу о том, что развитие компьютеризации, все большее опутывание мира различными «паутинами» типа Интернета сделают книгу ненужной, вытеснят ее из образования, науки, повседневной жизни, я не волнуюсь и не переживаю. Человечество слышало такие прогнозы и обещания много раз. Но всегда оказывалось, что, поработав с новыми средствами информации, человек обращается снова к книге. Видимо, есть какое-то неразгаданное волшебство в этой белой бумаге, покрытой мелкими знаками. Она говорит с нами совсем не так, как компьютер. Ее речь всегда остается живой, ее образы многогранны, ее характер ясен, чаще всего добр. Она — как рука друга, протянутая не только из прошлого и настоящего, но и из будущего. Протянутая и ожидающая, когда ты на эту руку обопрешься, когда ее пожмешь, ощутишь ее силу и тепло. На что же еще можно опереться в наших расколотых днях, напоминающих наши судьбы, в нашем театре, где власть непрерывно играет главного героя, в нашем утраченном прошлом и не найденном будущем…






Заключение





Ни одно общество не может жить без власти, без определенных правил, регулирующих повседневность. Иначе — хаос, конфликты, распад. Люди осознали это давно и создали государство, как институт управления и систему власти. Но не сумели решить проблему своего контроля власти. Поэтому она всегда стремится приобрести самодостаточный характер и сама взять контроль над обществом.

Чаще всего и легче всего такой контроль рождается в борьбе против… контроля, в борьбе за демократию. Вспомним, ведь мы же недавно это пережили: всеобщий подъем, крики, вера в то, что свобода у нас уже совершенно безопасно разгуливает по городам и весям. Потом стало выясняться, что одни хотят ее любить и защищать больше, чем другие. Появляются претенденты в хозяева свободы. Претензии звучат все громче — и вот уже о самой свободе никто не вспоминает, речь только о правах и желаниях ею управлять. То есть, речь о власти.

И тут у тех, кто, может быть, больше других мог бы быть защитником свободы, не выдерживают нервы: кому-то надоело, кто-то обиделся, кто-то совсем не так себе все представлял. Хлопнув дверью, они гордо удаляются. Иногда успевают предупредить: берегитесь — идут генералы… демократы… консерваторы. Мы начинаем пугаться и кричать на весь мир о надвигающейся диктатуре, обнаруживаем десятки кандидатов в диктаторы, требуем то десоветизации, то деполитизации, то демилитаризации. Демократические и консервативные оркестры на полную мощность ревут реквием — или по ушедшим демократам, или по ушедшим консерваторам, каждый — свой. Объявляется тревога: генерал Макашов выступил. Ах, не выступил? Все равно тревога. И шуму, шуму побольше.

Чем больше шума, тем позднее замечаются перемены в глубине политической сцены, перегруппировка сил власти. Тем оглушительнее перекрывает все крики, лозунги, заявления и речи государственная боевая труба. И подчиняясь ей, начинают послушно маршировать претенденты и оппоненты, демократы и реакционеры, правые и левые, политики и теоретики, стратеги и тактики. И только потом, почесав российский затылок, мы начинаем сознавать, что диктаторы — это не те, кто вертится на виду, они всегда в тени, в серых одеждах. Они подождут, пока свободолюбцы сорвут голоса в бесполезном крике, а потом выйдут вперед, знающие и правых и виноватых, и сильных и слабых, настроенных так и этак, и провозгласят неоспоримое право на свободу. Для себя. То есть — право на власть. Какие мелочи, что власть без славы! Пройдет время, все забудется, добудем и славу.

И только народ все верит, недоумевает, надеется и молчит. Выходит, так ему и надо!






Литература





Абдулатипов Р. Власть и совесть. — М.: Славянский диалог, 1994.

Бакатин В. Освобождение от иллюзий. — Кемерово, 1992.

Бакатин В. Дорога в прошедшем времени. — М.: Дом, 1994.

Батурин Ю., Ильин А. и др. Эпоха Ельцина. — М.: Вагриус, 2001.

Болдин В. Крушение пьедестала. — М.: Республика, 1995.

Горбачев М. Августовский путч. — М.: Новости, 1991.

Горбачев М. Жизнь и реформы. — Т. 1–2. М.: Новости, 1995.

Горбачева Р. «Я надеюсь…» — М.: Книга, 1991.

Громыко А. Памятное. — Т. 1–2. М.: Политиздат, 1988.

Дроздов Ю., Фертышев В. Юрий Андропов и Владимир Путин. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001.

Ельцин Б. Исповедь на заданную тему. — Л., 1990.

Ельцин Б. Записки президента. — М.: Огонек, 1994.

Ельцин Б. Президентский марафон. — М.: АСТ, 2000.

Зенькович Н. Борис Ельцин: разные жизни. — Т. 1–2, М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001.

Зиновьев А. Посткоммунистическая Россия. — М.: Республика, 1996.

Исаков В. Госпереворот. — М.: Палея, 1995.

Исаков В. Председатель Совета Республики. — М.: Палея, 1996.

Исаков В. Амнистия. — М.: Палея, 1996.

Исаков В. Расчлененка. — М.: Закон и право, 1998.

Коржаков А. Борис Ельцин: от рассвета до заката. — М.: Интербук, 1997.

Коробейников А. Горбачев: другое лицо. — М.: Республика, 1996.

Коэн С. Провал крестового похода. — М.: АИРО—ХХ, 2001.

Крючков В. Личное дело. — Т. 1–2. М.: Республика, 1996.

Лигачев Е. Предостережение. — М.: Правда-Интернешнл, 1998.

Медведев В. Прозрение, миф или предательство? — М.: Евразия+, 1998.

Медведев Вл. Человек за спиной. — М.: Русслит, 1994.

Печенев В. Взлет и падение Горбачева. — М.: Республика, 1996.

Пихоя Р. Советский Союз: история власти. 1945–1991. — М.: РАГС, 1998.

Примаков Е. Годы в большой политике. — М.: Совершенно секретно, 1999.

Рыжков Н. Перестройка: история предательства. — М.: Новости, 1992.

Собчак А. Хождение во власть. — М.: Новости, 1991.

Соловьев В., Клепикова Е. Борис Ельцин. — М.: Вагриус, 1992.

Сорос Дж. Советская система: к открытому обществу. — М.: Политиздат, 1991.

Скуратов Ю. Вариант дракона. — М.: Детектив-пресс, 2000.

Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор. — М.: Огонек, 1992.

Черняев А. Шесть лет с Горбачевым. — М.: Прогресс—Культура, 1993.

Шахназаров Г. Цена свободы. — М.: Россика-Зевс, 1993.

Шахназаров Г. С вождями и без них. — М.: Вагриус, 2001.

Яковлев А. Муки прочтения бытия. — М.: Новости, 1991.

Яковлев А. Предисловие. Обвал. Послесловие. — М.: Новости, 1992.

Яковлев А. Горькая чаша. — Ярославль, 1994.

Яковлев А. Омут памяти. — М.: Вагриус, 2000.




notes



Примечания





1


Имеется в виду исключительно популярный многие годы фильм «А зори здесь тихие…"




2


Рябов Я. П. — предшественник Б. Н. Ельцина на посту первого секретаря Свердловского обкома КПСС. Был избран секретарем ЦК КПСС по оборонным отраслям. Катушев К. Ф. — бывший первый секретарь Горьковского обкома КПСС, затем — секретарь ЦК КПСС, курирующий развитие Совета Экономической Взаимопомощи.




3


Первый раз этот отдел создавался под А. Н. Шелепина и был расформирован, как только Шелепина вывели из руководства ЦК КПСС, отправив в народный контроль.




4


Каждый номер газеты формата «Правды» объемом в 6 полос вмещает около 100 стандартных страниц машинописного текста.




5


Телевидение — не в счет, там другая технология публикаций, другие эмоциональные стимулы, все другое.




6


М. В. Зимянин — тогда секретарь ЦК КПСС по идеологии.




7


Селюк С. И. — член редколлегии «Правды», заведующий отделом партийной жизни; Тимур — Т. А. Гайдар — начальник военного отдела «Правды».




8


Чебриков В. М. — тогда председатель КГБ СССР.




9


Конечно, можно было бы и догадаться. Во время работы в «Правде» я несколько раз выезжал на праздники газет, издаваемых компартиями зарубежных стран, на юбилеи самих этих партий. Наши делегации были скромными — 2–3 человека. Но каждый раз нас сопровождал «референт» с чемоданчиком. На праздниках объявлялся «сбор пожертвований». КПСС или «Правда» вносили не столь уж большую сумму, чтобы «не отрываться» от остальных компартий. Но под прикрытием этого взноса можно было вручить «братьям по классу» любые деньги. Что, впрочем, и делалось.




10


Только издательство «Правда» закрывало около трети партийного бюджета и всегда могло весьма существенно превысить этот уровень.




11


Имеется ввиду популярная в 30-е годы песня, звучавшая в разных вариантах. Я запомнил такой: «Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор…»




12


Могут возразить: а как же ленинский Декрет о печати, принятый на третий день после революции 10.11.1917 г.? Но это все-таки декрет. Вообще же законов о печати в отечественной истории было два: в 1882 г. (не столько о печати, сколько о цензуре) и от 27.04.1917 г., принятый Временным правительством Керенского.




13


Совет экономической взаимопомощи — так назывался тогда социалистический лагерь.




14


Николай Федорович Рубцов был начальником Секретариата Верховного Совета СССР.




15


Литературная газета. 1990. 26 сент. № 39.




16


Это и подтвердилось на Пленуме ЦК КПСС 8–9 октября 1990 г. Программа «500 дней» подверглась очень жесткой и далеко не всегда аргументированной критике. Коммунист — председатель Совета Министров СССР был взят под защиту. Горбачев обвинен в том, что оттесняет партию от рассмотрения важнейших вопросов реформы.




17


Исаков В. Председатель Совета Республики: Парламентские дневники 1990–1991. М.: Палех, 1996. С. 476.




18


См. там же. С. 478.




19


Именно так рекомендовали и самого Горбачева. 14 марта 1990 г. Пленум ЦК КПСС принял решение: «Выдвинуть кандидатом от Коммунистической партии Советского Союза на пост Президента СССР Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева» ("Известия», 15 марта 1990 г.). Хорошо, что народные депутаты СССР не сконцентрировали на этом решении внимание, — шума было бы много.




20


Что потом и произошло: крупнейшие ученые в сфере общественных наук были посажены на пароход и высланы за рубеж. Многие из них стали светилами мировой науки. В частности, вся социология базируется на работах П. Сорокина.




21


Горбачев М. Жизнь и реформы. К. 1., М., 1995. С. 382.




22


См. там же. С. 382–386.




23


См.: Московские новости. 1990. 2 дек.




24


Исаков В. Председатель Совета Республики. С. 128–129.




25


Год спустя Джохар Дудаев внял приглашению «глотать суверенитет» и провозгласил независимость Чечни!




26


Ельцин Б. Записки президента. С. 39–40.




27


Там же. С. 40.




28


Там же. С. 43.




29


См.: Исаков В. Председатель Совета Республики. С. 315–317.




30


Там же. С. 318.




31


См.: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор. Версия следствия. М.: Огонек, 1992. Стр. 144–146.




32


В. А. Ивашко занимал тогда пост заместителя Генерального секретаря ЦК КПСС.




33


Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С.188.




34


Цит. по: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 209.




35


См.: Исаков В. Расчлененка. М.: Закон и право, 1998. С. 220–221.




36


Запись показаний и выдержки из писем приведены по кн.: Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 98, 99, 102, 103.




37


См.: Известия. 1991. 29 авг.




38


Медведев В. Человек за спиной. М.:"Русслит, 1999. С. 273–279.




39


Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор… С. 13–14.




40


Там же. С. 28, 90.




41


Там же. С. 14–15.




42


Там же. С. 101.




43


См.: Шахназаров Г. Цена свободы. М., 1993; Ельцин Б. Записки Президента. М., 1994; Примаков Е. Годы в большой политике. М., 1999; Медведев В. Прозрение, миф или предательство? М., 1998; Исаков В. Расчлененка. М., 1998; Яковлев А. Предисловие. Обвал. Послесловие. М., 1992.




44


Было принято еще и Заявление о координации экономической политики, которое, в общем-то, умерло в момент подписания.




45


Здесь необходимо уточнить: М. С. Горбачев, вернувшись 21 августа 1991 года из Крыма, отменил все распоряжения ГКЧП и одобрил указы, принятые Б. Н. Ельциным. Но это одобрение относилось только к указам, направленным на противодействие перевороту.




46


Цит. по: Независимая газета. 1991. 3 сент.




47


Ельцин Б. Записки президента. С. 151.




48


Примаков Е. Годы в большой политике. С. 75.




49


Ельцин Б. Записки президента. С. 135.




50


Только с помощью Горбачева нам удалось опубликовать, например, серию очерков Я. Голованова «Космонавт № 1» о судьбах членов первого отряда космонавтов. Три цензуры препятствовали нам в этом — космическая, военная, Главлит. И снова, как в случае с «Расплатой», генсек только спросил: «А у тебя там все точно?» И дал «добро». Важно то, что эта публикация открыла дорогу многим другим.




51


См.: Пихоя Р. Советский Союз: история власти. 1945–1991. М.: РАГС, 1998. С. 541–544.




52


Лигачев Е. Предостережение. М.: Правда-Интернэшнл, 1998. С. 297.




53


См.: Горбачев М. Жизнь и реформы. П. 2. С. 495–513.




54


См.: Интервью Б. Н. Ельцина. Советская молодежь. Рига. 1988. 4 авг.




55


Ельцин Б. Исповедь на заданную тему. Л., 1990. С. 18–19.




56


Там же. С. 22.




57


Там же. С. 89.




58


См. там же. С. 82.




59


Стенографический отчет о Пленуме ЦК КПСС в октябре 1987 года приведен в книге Зеньковича Н. А. «Борис Ельцин: разные жизни». Кн. 1. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 196–273.




60


Ельцин Б. Президентский марафон. М., 2000. С. 44–59.




61


«Эпоха Ельцина». С. 245.




62


Там же. С. 247.




63


Там же. С. 249.




64


См. там же. С. 264.




65


См. там же. С. 267.




66


См. там же. С. 285.




67


См. там же. С. 353–354.




68


См. там же. С. 370–371.




69


См.: Родионова И. Демографическая дыра. // Общая газета. 2001. 1–7 марта. № 9.




70


См.: Коэн С. Провал крестового похода. М., 2001. С. 56.




71


См.: Коэн С. Провал крестового похода. С. 131.




72


См.: Эпоха Ельцина. С. 595–630.




73


Там же. С 615.




74


Там же. С. 548.




75


См.: Зенькович Н. Борис Ельцин: разные жизни. С. 234.




76


См.: Ельцин Б. Президентский марафон. С. 24–25.




77


См.: Эпоха Ельцина. С. 419–427.




78


Ельцин Б. Президентский марафон. С. 32




79


См.: Эпоха Ельцина. С. 559–563.




80


См.: Ельцин Б. Президентский марафон. С. 82.




81


Там же. С. 103.




82


Это еще один пример манипулирования сознанием масс. Почти все долги постоянно именуются «доставшимися в наследство». При этом умалчивается о двух обстоятельствах: российское руководство, торопясь сместить советский Центр, добровольно взяло на себя советские долги, обеспечивая тем самым поддержку своих действий со стороны республик, входивших в СССР; долги сознательно валятся в одну кучу, чтобы скрыть, сколько их набрала новая Россия.




83


Эпоха Ельцина. С. 576.