Свет маяка
Иван Матвеевич Жигалов








В сборника очерков И. М. Жигалова «Свет маяка» рассказывается о воинах флота, их боевых делах в годы минувшей войны и в мирное время. Читатель найдет в книге немало волнующих страниц о геройских подвигах моряков, дружбе, товарищеской выручке в бою, верности воинскому долгу, присяге.

Писатель Иван Жигалов хорошо знает суровую морскую службу. Получили известность его книги «Юнга с брига „Александр“», «Штормовой океан», «В море — дома», «На земле и на море».

Имена некоторых героев, о которых идет речь в очерках, автором изменены.






Иван Жигалов

Свет маяка












Поход







«Нет такой силы, которая могла бы разорвать кровную связь советских людей в захваченных районах со всей Родиной… Навсегда останется в памяти волнующая картина 200 подвод, которые по глухим дорогам, с величайшей опасностью для жизни, везут продовольствие для братьев в Ленинграде».

    

Газета «Правда», 16 марта 1942 г.










Четырнадцать


Начальник штаба партизанского движения, секретарь Ленинградского обкома партии Никитин, выслушав Шуханова, после небольшой паузы сказал:

— Приветствую ваше решение, Петр Петрович. Но учтите, дорогой мой, идете вы на большое и опасное дело, объясните это каждому, кто захочет отправиться с вами. А желающих много, даже очень много. Берите только добровольцев, но и из них — самых выносливых. Оказывайте предпочтение знающим иностранный язык и родившимся в краях, где предстоит действовать. Вы новгородец?

— Да, но моя жена из-под Гдова. Да и я псковские края хорошо знаю.

— Заместителем берете…

— Бертенева, Якова Вячеславовича, начальника плазового цеха нашего завода.

— Ясно.

Никитин помолчал, думая о чем-то своем.

— Кое-кого я сам для вас подберу. С партизанами связаться вам поможет полковой комиссар Асанов…

Все произошло, как говорил Никитин. И откуда только люди узнали? Просили и даже требовали включить в группу. Особенно настойчив был Михаил Журов, молодой инженер-конструктор, высокий, сухощавый, с бледным лицом и грустными глазами. На заводе Журов работал в конструкторском бюро, которое возглавлял Шуханов. Сюда Михаил поступил после окончания кораблестроительного института.

Во время сентябрьских воздушных бомбардировок Ленинграда под развалинами дома на улице Чайковского погибли мать и сестра Миши. В партийной организации он требовал послать его на фронт. Ему отказали: на заводе не хватало инженеров. В военкомате Журову заявили: не можем, у вас бронь. И вот теперь, узнав, что вернувшийся из госпиталя Шуханов подбирает людей для переброски их к партизанам, Миша неотступно следовал за ним, упрашивал:

— В душе я моряк, на корабле служил радистом. Военное дело знаю. Меня необходимо зачислить.

Шуханов терпеливо доказывал:

— Пойми, Миша, здоровье у тебя не очень… С таким туда нельзя. Здесь тоже фронт. Для тебя на заводе дел хватит. Флот ждет от нас корабли… А группа у нас маленькая, и всех желающих принять не можем.

— Последний раз прошу — примите! — упорствовал Журов. — Если откажете, все равно пойду к Никитину, добьюсь своего. Не беспокойтесь — обузой не стану.

Шуханов молчал. Стоявший поблизости Бертенев смотрел на щупленького инженера, жалел его. «Все равно не отговорим».

Журов словно угадал мысли Бертенева.

— Яков Вячеславович! Очень прошу. Мне необходимо воевать.

Бертенев поддержал Журова. Михаила зачислили запасным радистом и начхозом.

Отбор остальных бойцов прошел довольно быстро. Никитин прислал из резерва пятерых моряков во главе с лейтенантом Алексеем Леповым. У всех немецкие автоматы, на ремне ожерельем — гранаты, «лимонки», пистолеты в черных морских кобурах, финские ножи. Посмотрев на них, Шуханов улыбнулся: «Живые арсеналы».

Лепов с наигранной лихостью доложил:

— Лейтенант Лепов! В прошлом — моряк Краснознаменного Балтийского флота! С августа сорок первого — командир взвода разведки морской бригады. Трижды ранен, одиножды контужен. В данный момент всеми эскулапами признан пригодным к выполнению любых боевых заданий, — Лепов перевел дыхание и указал рукой на остальных: — Тоже балтийцы. Мичман Веселов — мой боевой помощник. Минер Поликарпов. Артиллерист-наводчик Габралов. Артиллерист Ведров. Все мы — псковичи. Там у нас родные в оккупации. Мы — коммунисты, — Лепов улыбнулся. Он был невысок, по-военному строен, глаза веселые, лукавые. — Вот так, товарищ инженер. Альбатросы ждут ваших приказаний.

Лепов чем-то не приглянулся Шуханову: «Несерьезный». А вот Веселов произвел хорошее впечатление. «Секретарем партийно-комсомольской группы изберем его».

— Не мне вам говорить о трудностях, которые ожидают нас, — сказал Шуханов. — Вы и сами о них знаете. Уверен — воевать умеете, но придется еще кое-чему поучиться.

— Это всегда полезно, — согласился Лепов.

Вскоре группа была полностью укомплектована. Под стать леповским альбатросам оказались и еще трое, уже побывавшие во вражеском тылу. Коммунист Сергей Трофимов — с Кировского завода, комсомольцы Иван Кошкетов с «Красного выборжца» и Филипп Летунов с «Севкабеля» — уже партизанили. Ходили по тылам врага и два студента-лесгафтовца — Вася Захаров и Ваня Нилов.

Захаров и Нилов перешли на второй курс института и собирались поехать отдыхать в Крым, и вдруг — война. Оба добровольцами отправились в немецкий тыл. Работали в оккупированных районах Латвии. Вернулись в Ленинград. После короткого отдыха ушли под Кингисепп. А последний раз «путешествовали» по тылам недалеко от Луги. У деревни Набоково Нилов и Захаров похоронил пятерых товарищей, павших в неравном бою. И вот снова, в четвертый раз, готовились перейти линию фронта.

Радистом приняли комсомольца Бориса Креплякова — механика Ленгорпочтамта.

— Для работы в тылу, в-вот, нужна хитрость, смелость и выносливость, в-вот — заикаясь, выдавливал Захаров.

Нилов был несколько разговорчивей:

— Все мы должны уметь драться, владеть и ножом, и кастетом, маскироваться и готовить еду даже из топора.

Партизанскую науку не преподавали в учебных заведениях, она появилась вместе с войной. Ребята из отряда Шуханова изучали приемы силовой борьбы, метали гранаты, «снимали» часовых, даже по два прыжка с самолета сделал каждый.

Жили в институте физической культуры имени Лесгафта. Когда немцы стали приближаться к Ленинграду, весь состав этого института вступил в народное ополчение, а триста его воспитанников вместе с преподавателями перешли линию фронта и совершили немало подвигов.

Теперь в институте готовились партизанские кадры. Отсюда не одна сотня храбрецов ушла во вражеский тыл, но далеко не все вернулись в родной город: одни пали смертью героев, другие, объединившись с местными партизанами, продолжали вести борьбу с оккупантами.

Накануне вылета из Ленинграда Шуханов разрешил бойцам ночевать дома, но категорически запретил говорить родным и близким что-либо об отряде.

Отправились домой и командиры.

Шуханов не спеша шагал по пустынным улицам. Он чуть прихрамывал: рана все еще давала себя знать.

Шуханов открыл дверь и вошел в квартиру. Повеяло запахом былого жилья, когда-то уютного, теплого, родного. Не раздеваясь, сел за письменный стол — огромный, тяжелый, из черного мореного дуба столетней давности. В шутку Шуханов называл свой стол «линкором». На нем все напоминало корабль: чернильный прибор наподобие башни главного калибра, миниатюрный затвор 12-дюймового орудия и рядом маленькая болванка снаряда, макет четырехтрубного торпедного аппарата, набор якорей, корабельные часы в деревянной стойке с дарственной надписью от штаба Балтфлота… На этом столе он делал первые наброски кораблей, которые давно сошли со стапелей завода… Сейчас они стоят, вросшие в лед, в Морском канале, на Неве, и являются неотъемлемой частью блокадного города…

Петр Петрович с грустью смотрел на фотографии жены и детей под настольным стеклом. Задумался, прикрыв глаза. Где-то они сейчас? Аня — вторая жена у Шуханова. Первая умерла на третий год после женитьбы. Несколько лет Петр Петрович был вдовцом. Аня моложе его на десять лет. Ей тридцать пять. Несколько дней тому назад он отправил ее из Ленинграда на самолете. Она на последнем месяце беременности, а с ней еще семилетний Федя и пятилетняя Даша. «Завтра, Анечка, я улетаю в немецкий тыл»…

Петр Петрович прошел в спальню. Две широкие кровати, застланные зелеными шелковыми покрывалами, в углу маленький столик Ани. Рядом — ящик с игрушками. А вот и деталь войны: у входа, словно часовой, замерший в положении «смирно», притулилась «буржуйка» с высунувшейся в окно трубой. Печурку установили товарищи с завода, когда Шуханов воевал в дивизии народного ополчения. Под кроватями и у стены сложены мелко наколотые дрова. Окно забито фанерой, и через единственное уцелевшее стекло виднелся пустынный проспект.

Недалеко от дома разорвалась немецкая бомба. Разрушен старинный особняк на углу Фонтанки. Сняты и зарыты в землю кони Клодта с Аничкова моста. Адмиралтейская игла закрыта брезентовым чехлом. Царица Екатерина со своими фаворитами спряталась под мешками с песком. Укрыты памятники Кутузову и Барклаю де Толли. Многие витрины магазинов заложены кирпичами. В окнах угловых домов проделаны амбразуры.

Фашисты почти рядом: со стороны Урицка в шести километрах от Кировского завода. Они стянули в Стрельню, Пушкино, Петергоф сверхмощные батареи и бьют по дворцам и институтам, жилым кварталам и историческим памятникам. Искалечен Мариинский театр оперы и балета, Эрмитаж… Линия фронта пролегла через Урицк, Пулковские высоты, по окраинам Колпино, берегу Невы до Шлиссельбурга.

«Фронтовой город», — Шуханов тяжело вздохнул. Прилег на диван и только было задремал, как из репродуктора послышался голос диктора: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!».

Шуханов решил не идти в бомбоубежище, остался в квартире ожидать Бертенева.

Рация не работает


Из Ленинграда группу Шуханова на транспортном самолете перебросили в район Валдайского озера, а оттуда на машине — в небольшую деревеньку Слазино. Встретил их представитель штаба фронта в звании полкового комиссара. Он дружески протянул Шуханову руку:

— Будем знакомы. Асанов Николай Дементьевич. Мы получили от товарища Никитина задание принять вас, подкормить и потом отправить на дело. Все пункты сего приказания постараемся выполнить.

Шуханову понравился полковой комиссар. У Николая Дементьевича было несколько суровое лицо, но в нем чувствовалось что-то простое, располагающее. Асанов многие годы работал чекистом, сам он ленинградец, по профессии наборщик. При штабе фронта занимался партизанскими делами, координировал деятельность партизан с армией. Петр Петрович представил Асанову остальных, стараясь в нескольких словах охарактеризовать каждого. Николай Дементьевич внимательно выслушал, осмотрел всю группу и сказал:

— Ленинград вас экипировал отлично. Все новенькое. Моряки прихватили немецкие автоматы — это хорошо. А вот винтовки, пожалуй, я вам заменю более современным оружием. Но об этом после. А теперь пошли. Тут мы вам добрую избу подготовили. Отдохнете, отъедитесь.

— Это бы не плохо, — сказал Лепов…

— Пахомов уже ждет.

Пахомов — повар штабной столовой, бледнолицый и довольно тощий старшина, развернулся во всю мощь своего кулинарного таланта. Каждому выдал фронтовые, но не сто граммов, а значительно больше. На закуску — холодную щуку с огурчиком и кислой капустой, на первое — флотский борщ, на второе — свиные отбивные. Все попросили добавки. Аппетит после ленинградского «столования» был волчий. Никак не могли насытиться.

— Вы, товарищи, малость отдохните на морозце, — посоветовал Пахомов, — а потом снова приходите. Не стесняйтесь. Я уже многих ленинградских на ноги поставил…

Четвертый день жили они в прифронтовой деревне. Стояли крепчайшие морозы. Воробьи на лету замерзали. Трещали деревья. На озерах и реках, будто выстрелы ухали — лопался лед. А ребята после пахомовских харчей полеживали на чистых кроватях в теплой избе. Они все еще испытывали голод. Асанов выдал им ППШ. Изучали новое оружие, обстреливали в тире, разбирали, чистили. Больше всех приходилось трудиться Борису Креплякову и Мише Журову: они и ППШ осваивали и тренировались на радиоключе.

Вскоре всю группу пригласили к Асанову.

— Поздравляю вас, друзья, с хорошими вестями! — громко сказал он. — Гитлеровцы бегут из-под Москвы! Освобожден Тихвин. Наш Северо-Западный фронт тоже нажимает… Думаю, теперь и вам пора сниматься с якоря. Хотели было перебросить вас на У-2, — говорил Асанов. — Но вас четырнадцать. Стало быть, нужно посылать целую армию самолетов. Возить на двух-трех машинах — слишком долго, да и рискованно, могут сбить. Начальник штаба фронта принял решение — отправить вас на «Дугласе».

Приближался час вылета. Шуханов заметил, что ребята приуныли, даже леповские альбатросы перестали острить, подтрунивать друг над другом. Да и самому ему стало грустно. «Что не, это понятно, — думал он, — Летим в неизвестность».

Вечер. Мороз. Под ногами звонко скрипел снег. Большой сигарообразный, камуфлированный «Дуглас» прогревал моторы.

Шуханова и его товарищей провожали Асанов и несколько человек из политуправления фронта. Петр Петрович и Николай Дементьевич обнялись. Они успели крепко подружиться…

— Пока не обнаружите партизан, держитесь подальше от немцев, — сказал Асанов. — Скоро встретимся там, в тылу.

Самолет поднялся в воздух. Из пилотской кабины вышел штурман.

— Через три минуты прыгать.

Шуханов кивнул головой. Он пошел первым. За ним Лепов. Бертенев — последним.

Приземлились. Собрались все вместе. Лыжи, повисшие на высокой елке, снял Нилов. Ваня влез на самую верхушку, срезал сучья, потом стропы, и парашют с лыжами сполз на снег.

Четырнадцать человек в белых куртках с капюшонами, в белых штанах навыпуск, стояли на краю большой снежной поляны и молчаливо смотрели вокруг. Они находились на земле, завоеванной врагом, в его глубоком тылу.

Перед вылетом Асанов сказал, что они спрыгнут близ деревни Комково. «Встретитесь с колхозником Прозоровым. Ночью необходимо пробраться к нему, постучать в окно, крайнее от двора. Когда раздастся голос: „Какого беса средь ночи беспокоите?“, негромко сказать: „Волки в хлеве хозяйничают“, и дверь откроют. Держите со мной связь по радио», — говорил Асанов.

Была и запасная явка.

В разведку, туда, где предположительно должно находиться Комково, направились Лепов и Веселов.

— Надо бы посмотреть по кругу километра на два-три, — предложил Захаров.

— Так мы и поступим, — согласился Шуханов.

Он тут же выделил людей. Остальные углубились в лес, стали ждать.

Еще перед посадкой в самолет Шуханов посмотрел на термометр, вывешенный на домике дежуркой службы аэродрома. Ртутный столбик остановился на цифре «30». В лесу вроде потеплее, но все же лицо так и щиплет. «Хорошо бы костерчик разжечь да чайку вскипятить». Петр Петрович улыбнулся, вспомнив беседы старого охотника-писателя, который не раз бывал в институте Лесгафта, рассказывал о жизни в лесу в зимних условиях. Это был известный писатель, знаток природы, исколесивший половину планеты. От него Шуханов узнал, что костры имеют названия — «охотничий», «ночной» («нодья»), «полинезийский», «звездный», «невидимый». «Развести бы хоть самый что ни на есть паршивенький…».

Стали возвращаться лыжники. Все докладывали одно и то же: никакого жилья в радиусе трех километров нет.

Ждали Лепова и Веселова. А чтобы не терять времени, соорудили большую палатку, приспособив для этого парашюты. Изнутри снег выкидали, наложили толстый слой еловых веток и накрыли их парашютами. У входа разожгли маленький «невидимый» костер. Журов вырубил три палки и поставил их над огнем. Поликарпов, вспомнив, как проезжал на лыжах через незамерзший ручеек, «от которого, ажно, пар валил», пригласил желающих пойти с ним за водой для чая.

Вернулись Лепов и Веселов. Деревню они не нашли.

— Как видно, воздушные братья нас выбросили не там, где следовало, — не то шутя, не то всерьез сказал Лепов. (Правда, они нашли занесенные снегом руины сожженной деревни, но пока говорить об этом не хотели).

— Быть этого не может! — воскликнул Шуханов.

— Темновато, и мы, кажется, заблудились, — спокойно ответил Веселов. — Утром еще раз проверим.

Попив чаю, забрались в свое лесное жилище, выставив дозорных. Спали крепко. Несмотря на мороз, в палатке было сравнительно тепло. Поднялись затемно. Шуханов посоветовал — каждому захватить кусок парашютного полотна, чтобы хватило на индивидуальную палатку.

В разведку направились три группы по два человека в каждой. Лепов и Веселов пошли по своему вчерашнему следу. Бертенев с Журовым взяли направление на север, Трофимов и Нилов — на юг.

— А мы проверим рацию, — сказал Шуханов.

Борис Крепляков даже просиял от радости, его черные цыганские глаза заискрились, сейчас он командиру покажет свое мастерство. Он расчехлил передатчик, натянул небольшую антенну и включил питание.

— Позывных в эфир не давать, — предупредил Шуханов. — Только попробуй прием.

Рация молчала. Настроение радиста начало портиться. Борис снял полушубок и накрыл им прибор.

— Сейчас же оденься! — приказал Петр Петрович.

— Наверное, застыл, — тихо сказал Крепляков.

Бросились согревать аппарат.

Прошло полчаса.

— Батареи сели! — не проговорил, а как-то прошипел из-под низу радист. Он поднялся, чуть не плача от досады.

Расстроился и Шуханов. «Если рацию не наладим, да еще и колхозника Прозорова не разыщем — это катастрофа». Он сам занялся аппаратом. Встал на колени и попробовал на язык напряжение.

— Да, батарея села, — подтвердил он. — Ток еле-еле прощупывается. Но контрольная лампочка должна гореть…

«В чем же дело? — размышлял Шуханов. — „Изготовлена в октябре 1941 года“, — читал он надпись. — Рассчитана на год. Довольно странно».

Поставили запасную. Результат тот же.

— Может, стукнул во время приземления? — спросил Шуханов Бориса.

— Вроде нет, — не совсем уверенно ответил Крепляков. — Мы же проверяли в штабе с радистом. Работала отлично.

— Батареи, конечно, могли сесть на морозе, — сказал Шуханов, — но и сама рация неисправна. Починить ее не удастся. — А про себя опять подумал: «Вся надежда на Прозорова».

Все посматривали в сторону заснеженной поляны, откуда должны были появиться Лепов и Веселов. Вот и они шагают.

— Комково больше не существует, — убийственно спокойно объявил Лепов. — Сожгла немецкая карательная экспедиция… Только торчат печные трубы… Напрасно я ругал летчиков. Они молодцы, высадили нас с очень небольшим отклонением.

— А где жители? — спросил Шуханов.

— Вероятно, одних убили, другие разбрелись.

Подождали, пока подойдут остальные разведчики. Но и они ничего утешительного не принесли.

Шуханов собрал всех и сообщил, что рация не работает и связаться с Асановым нет возможности. Достал из планшетки карту, развернул ее и положил на крышу палатки.

— Запасная явка в шестидесяти километрах, в сторону линии фронта, — сказал он, — Много шансов наткнуться на немцев. У кого родные живут близко?

Стали называть города, деревни. Шуханов прикидывал расстояния и заключал:

— Далеко, не подойдет.

Лепов указал пальцем на надпись «Масляная гора».

— Предлагаю двигаться к этой деревне. Там у меня много друзей. А отсюда надо уходить. Нас могли заметить.

Лепов не сказал, что в Масляной горе живет Тося Чащина. И именно на нее и ее отца он возлагал надежды.

Другие предложения отпали.

Шуханов согласился идти в Масляную гору. До нее по карте было около семидесяти километров. «Дня за три-четыре доберемся, — подумал командир, — но, учитывая, что двигаться придется лесом, по глубокому снегу с тяжелыми рюкзаками и оружием, можно еще пару суток прибавить».

Обсудили, как быть с рацией. Большинство высказалось за то, чтобы найти надежное место, завернуть а полотно и зарыть. Крепляков и Журов решительно возражали. Они сами понесут. Отберут у фрицев батареи и заставят рацию «говорить».

Шуханов тоже жалел аппарат. И в то же время неразумно нести лишние тринадцать килограммов. И он приказал разыскать муравейник и спрятать бездействующий ящик «до лучших времен».

Журов посоветовал запастись и палаткой и простыней из парашюта.

— Сложите аккуратно и оберните ими рюкзаки, — сказал Миша. — Они сильно набиты, в них больше ничего не поместится. А так мы замаскируем мешки и запасемся материалом.

Мишина идея понравилась. Каждый сделал еще запас портянок и носовых платков.

«Похоронили» рацию. Остатки парашютов скрутили в тугой узел и спрятали под корнями большой сосны.

— Авось когда-нибудь вернемся в эти лесные края, — сказал Шуханов. — А теперь пора уходить.

Бой


Определили на карте маршрут. Прямая линия от места стоянки до Масляной горы проходила по лесу, в двух местах пересекала проселочные дороги, небольшое озеро, реку, две поляны. Населенные пункты оставались в стороне. «Это хорошо, — думал Шуханов, — не придется петлять, шагая лишние километры».

Растянулись цепочкой. Шли между толстенными стволами елей и сосен. Попадались корявые, в два обхвата, старые березы. Довольно часто пересекали заячьи и лисьи следы, а в одном месте вспугнули трех лосей. «Значит, война не всю живность уничтожила», — улыбнулся Шуханов.

Тоскливо и однообразно скрипело где-то сухое дерево. Неутомимый труженик — дятел выстукивал из дупла личинку. Вдали надрывно кричала какая-то птица…

В рыхлом снегу лыжи глубоко оседали, идти приходилось медленно. То и дело попадались занесенные снегом кусты, в них путались лыжи. Шуханов видел, как утомились люди — все тяжело дышали и еле-еле переставляли ноги.

Отдыхали чаще, чем об этом было объявлено. В первый день прошли не больше десяти километров. Как только стало темнеть, остановились на ночлег. Среди большого лесного выруба оказался сарай с сеном. Шуханов посмотрел на карту: совсем близко раскинулась маленькая деревенька Овалино. Туда он послал разведку.

А на следующий день стряслась беда.

Отряд отдыхал. У самого входа в сарай горел костер. На рогульках в котелках кипятился чай. На жердочках сохли портянки.

— Внимание! Кто-то идет! — приглушенным голосом крикнул стоявший в дозоре Поликарпов.

Лепов вел неизвестного человека.

— Кто такой? — спросил Шуханов.

— Из местного колхоза я. Тут поблизости: рукой подать, — проговорил неизвестный. Потрепанная ушанка из русака совсем закрывала глаза. В губах — потухшая цигарка-самокрутка. Человек просил помочь. «В деревне полицаи безобразничают. К женщинам пристают, нас, мужиков, обижают. — Говорил и все время старался заглянуть в сарай. — Их и всего-то пятнадцать. Так что сообча быстро предателей на тот свет спровадим».

Шуханов смотрел на мужичишку. Почему-то он не внушал доверия, «Зачем Лепов привел его? Неразумно, рискованно. Придется серьезно предупредить».

— Откуда вы знаете, кто мы?

— Своих за тыщу верст видим. Партизаны — сразу понятно.

— Подождите у дерева.

Когда человек отошел, Лепов сказал:

— Я был в деревне: он правду говорит.

— Весьма возможно, — сердито произнес Шуханов. — Не следовало тащить его сюда… Проверим еще раз. Передай ему, чтобы возвращался домой.

Лепов удалился.

Шуханов вошел в сарай.

— Придется уйти в лес и там ждать наступления темноты, — сказал он. — Если это провокатор, то ночью его друзья-приятели постараются незамеченными подойти к сараю и без лишнего шума расправиться с нами. Поэтому часть людей мы оставим в засаде.

Лепов же всей душей верил, что человек не врет. Он своими глазами видел полицаев и не понимал, почему командир недоволен. «Излишняя сверхбдительность».

Договорились: проникнуть в деревню ночью и напасть внезапно. В деревню с семью бойцами пойдут Шуханов и Бертенев, а Лепов с остальными будет в резерве…

Ночь выдалась светлая, морозная. Яркая луна словно издевалась над небольшой группой людей, мечтавших о снежном урагане и кромешной темноте. «Но ничего не поделаешь. Может, это и к лучшему», — успокаивал себя Шуханов. Шагавший рядом Журов показал вдруг на занесенные снегом неубранные суслоны и что-то прошептал. Шуханов заметил свежие следы.

— Ложись! — крикнул он и послал по ближайшему суслону короткую очередь. Словно по сигналу защелкали ответные выстрелы. Теперь Шуханов окончательно убедился: «колхозник» был подослан. «Шляпы!» — мысленно выругал он Лепова, разведчиков да и себя.

Выстрелы грохотали и около сарая.

— Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь! Хлеба дадим, — донеслось до Шуханова.

Вдруг раздался голос Лепова:

— Батальон, вперед!

И хотя «батальон» состоял из пяти бойцов и, давая команду, Лепов рассчитывал на дураков, но цели своей достиг. Полицаи на некоторое время прекратили стрельбу. Партизаны воспользовались замешательством, отползли и спрятались в лесу.

Шуханов насчитал двенадцать человек. «Кого же нет? Веселова и Летунова».

— Идут! Идут! — крикнул Журов.

Шуханов смотрел в сторону поляны. К лесу кто-то пробирался ползком. Послал на помощь Габралова и Трофимова. Они принесли Летунова.

— За Филиппа двоих на тот свет отправил, — у Веселова дрожали губы.

Не было времени на оплакивание погибшего товарища. Даже похоронить как следует не могли. Враги были рядом.

Тело комсомольца Филиппа Летунова положили у подножия большой ели и засыпали снегом. Минуты две молча постояли, а затем быстро пошагали в глубь леса. Автомат Летунова нес Кошкетов, а лыжи тащил на длинном парашютном стропе Трофимов.

Шли всю ночь, стараясь удалиться от того проклятого места. Лепова никто не упрекал, хотя все понимали, что именно он — главный виновник гибели товарища. Ничего не сказал лейтенанту и Шуханов. «Сам должен понять и прочувствовать». Часть вины он брал на себя. За ним, командиром, оставалось последнее слово, а он не сумел раскрыть провокатора, поступил легкомысленно. «Ну что ж, это и для меня наука».

Перед рассветом сделали большой привал в лесу. Проверили местность и, убедившись, что опасности нет, стали строить шалаш.

Отдохнув днем, вечером отправились дальше. Вскоре вдалеке увидели отблески пожаров. Такое же зарево виднелось и на следующую ночь.

Иду в Масляную гору


На одном из привалов приняли решение: разбить группу на отделения — разведчиков, саперов и хозяйственное. Капитан Бертенев был назначен командиром саперного отделения, лейтенант Лепов — разведывательного, а хозяйственное возглавил лейтенант Журов. Командиром и комиссаром остался Шуханов. Командиры отделений — его заместители.

— Прошу командиров приступить к комплектованию своих отделений, — сказал Шуханов.

У Лепова остались четыре моряка — Веселов, Ведров, Габралов и Поликарпов. После некоторого колебания к ним присоединились лесгафтовцы — Захаров и Нилов. К Бертеневу пошли Кошкетов, Трофимов и Крепляков. Журов остался один. Интендант стоял, прислонившись к толстому стволу сосны, и грустно смотрел в лес. Заметив расстроенного Журова, Шуханов подошел к нему:

— Ну, что ж, Михаил Львович, не находится желающих, будем назначать в твое отделение в наряд в порядке очереди. Лично я так смотрю — участок у тебя весьма ответственный и, скажу больше — наиважнейший. Сам понимаешь, когда в животе пусто, воевать трудно, даже невозможно. Кажется, Суворов говорил: «Солдата сначала надо накормить, а уж потом и дело с него спрашивать». Вот так.

Миша с обидой ответил:

— И придумали вы, Петр Петрович! Интендант. Кличка какая-то.

Подошел Бертенев.

— Не в названии дело! Скажите, пожалуйста, товарищ Журов, разве среди интендантов нет героев?

— Пока еще нет, — отозвался Миша и, улыбнувшись, заключил:

— Но обязательно будут.

— Мы, Миша, еще себя покажем, — вмешался Лепов. Он некоторое время молчал, смотрел куда-то в заснеженный лес. — Родился я в этих краях. Понимаешь? Только ни отца, ни матери не помню — умерли, когда мне еще и двух лет не было. Страну исколесил вдоль и поперек. Люблю бродяжничать. Думал — буду геологом, а стал морским офицером.

Лепов нравился Журову, а теперь он и вовсе проникся к нему уважением.

— Это я так, Леша, не подумав, обиделся. Порученное дело надо выполнять. — И, уже обращаясь ко всем, произнес: — Товарищи, прошу доложить, какие у кого есть запасы. Впредь будете получать питание строго по норме. Особенно спирт.

— Вот это по-военному, — улыбнулся Шуханов. — Все слышали? Действуйте, товарищ Журов.

Оставшиеся продукты интендант взял на строгий учет.

Тринадцать бойцов в маскировочных костюмах с рюкзаками и автоматами шагали по лесу. Первую тяжелую лыжню прокладывали по очереди.

Населенные пункты по-прежнему обходили. Туда проникали только разведчики… Когда до Масляной горы остались считанные километры, всем стало как-то легче. Уж слишком большие надежды возлагали на деревеньку, о которой несколько дней назад никто, кроме Лепова, и не слыхал…

Отправляясь в очередную разведку, Алексей просто, даже очень обыденно сказал:

— Иду в Масляную гору.

— Давай, дорогой, топай, — тоже просто и тепло отозвался Журов.

Ох, если бы товарищи знали, что творилось на душе у Алексея! Тогда бы поняли, как этот смелый, иногда отчаянно бесшабашный моряк, волновался и переживал!..

Лепов и Веселов размашисто шагали по глубокому снегу.

Разведчику во время боевого задания не положено думать о постороннем: он любой ценой обязан добыть нужные сведения. Все это Лепов знает. Но что поделаешь, если в голову лезут всякие несерьезные мысли. «Надо сосредоточиться на самом главном, — решает Алексей. — К кому лучше всего пойти? К председателю колхоза Нестерову? Павел Степанович поможет установить связь с партизанами. А может, лучше к Чащиным? К дому Нестерова пробираться опаснее, придется делать большой крюк, идти к озеру и, прячась в ивовых зарослях, ползти к деревне огородами. На это уйдет час, а то и больше. Двор Чащиных ближе к лесу и проникнуть к нему легче. С Тосей встречусь…» И снова полезли в голову воспоминания: припомнились танцы около качелей на берегу тихого Черного озера, прогулки по лесу, старая сосна, около которой целовались… Кольнула другая тревожная мысль: «А вдруг никого нет в деревне?.. Чепуха! Кто-то должен остаться».

— Пожалуй, пойду к Чащиным: риску меньше.

Веселов согласился с Леповым.

Они находились у самой деревни. Оба похожи на снежные комы — белые лыжи, валенки, брюки, халаты, капюшоны, только лица не закрыты. Зорко всматриваются в сероватые деревенские постройки. Показывая рукой избу, на которой виднеется флаг, Лепов тревожно произнес:

— Плохи наши дела, Яша, Флаг-то немецкий…

Постояли молча.

Но что это? Деревня будто поредела, домов стало меньше. Там вон должна стоять изба председателя колхоза Нестерова. Лепов помнит ее — обшита тесом, выкрашенным в желтый цвет, с белыми окнами, большим крыльцом. Где же она? Сожжена?

Послышались звуки губной гармошки, стук топора.

Алексей нащупал руку Веселова и крепко сжал:

— Пойду я, мичман. Сверим время. Жди час. Добавишь еще пятнадцать минут для надежности и возвращайся. Уходите без меня. Все, Яша, я пошел.

* * *


Тося Чащина колола дрова. На ней овчинная шубейка с белой меховой оторочкой, на ногах — катанки. Нос покраснел от мороза, а глаза с длинными ресницами суровые…

Много дней прошло с той памятной ночи, когда гитлеровцы повесили колхозных активистов — Нестерова, его дочь Веру и Плетнева, а через два дня партизаны казнили трех предателей. Фашисты в Масляной горе появлялись и уходили, оставляя после себя кровавые следы… Увезли девушек в Германию. Тося едва избежала горькой участи… Подняв над головой тяжелый колун, она будто замерла. В бывшем правлении колхоза кто-то играет на губной гармошке и поет. «Пойте, пойте, стервятники, потом плакать будете». Она со всей силой опустила колун, и полено разлетелось. «Вот так бы по вашим головам стукнуть!». Выпрямилась, поставила на-попа березовый кляч, провела через его сердцевину тупым лезвием, как это делал отец, взметнула колун высоко над головой и, крякнув, ударила. Две плахи полетели в снег. «Подпустить бы вам красного петуха, небось, всполошились бы. Вшивые вороны! Баню им топи! Ишь чего захотели!? А я не желаю! И не буду!.. — Смахнула варежкой выступившие на лбу капельки пота. — Объявления расклеили, обещают большие награды за Карпова, Волкова и Оленева… Ждите, на тарелочке доставят. Убегу к Карпову! Эх, найти бы их! Наверно и батя с ними».

На отца Тося обижена. За все время раза четыре получала она от него приветы. Дважды заходили незнакомые люди, а то как-то прибежал мальчишка из Бабьих выселок, отец прислал. Где он? Не может же она верить глупым слухам, будто он продался немцам, работает в Каменке старостой. Тося сказала об этом тете Саше, а та пожала плечами да рукой махнула. «Не верь болтовне, доченька». — «Да разве я верю?».

Тося вдруг услышала, будто кто-то зовет ее.

Тося отпрянула за поленницу. «Кто это?».

— Тося, не бойся! Это я, Алешка-моряк, Неужели забыла?

«Алеша Лепов?!.. Но откуда он взялся? В такое время? А может быть, и его прислал батя с приветом? Ведь они знают друг друга».

Лепов подошел совсем близко. Из-под белого капюшона видны глаза, нос, рот. Алексей глядит и улыбается.

— Не узнала, что ли? Ну чего дрожишь? Здравствуй, Тося, — Алексей протянул руку, но девушка попятилась, спросила:

— Зачем ты здесь? Фашисты кругом…

Лепов перестал улыбаться, вытащил из кармана гранату, подбросил на ладони.

— Подарок для них привез из лесу… от деда Мороза.

Тося все еще жалась к стенке, не решаясь подойти к Алексею. А так хотелось броситься ему на шею.

— Значит, от наших, — не выдержала Тося, и на ее глазах Алексей увидел слезинки.

«Ты батю моего не видел?» — порывалась узнать она, но не спросила, а потащила Алексея в открытую дверь сарайчика.

— Иди же скорее… Чего оглядываешься? Увидят, беды не оберешься.

— Товарищ там остался.

— Ничего, подождет…

Тося прижалась к Алексею:

— Ты давно из Ленинграда? Его немцы не взяли? А как Москва?

— Все, все, Тося, на своих местах: и Москва, и Ленинград.

— В газетах да листовках такое пишут. Ой, как брешут фашисты!

Из полуоткрытой двери сарайчика виднелся Тосин дом. Алексей посматривал на висевшее там полотнище со свастикой в центре белого круга. Кивнув головой в сторону дома, спросил:

— Что там?

— Какая-то часть побитая на отдых пришла… Лешенька, у нас гитлеровцы столько понатворили, столько понатворили. Страху мы натерпелись.

Тося рассказала о казни Нестерова, его дочери Веры, Плетнева, о гибели подруг. Лепов расспросил, в каких местах стоят часовые и какое вооружение находится в деревне. Тося говорила, а он напряженно думал, и в голове его рождались самые отчаянные планы.

— Понятно, Тося, — наконец сказал Алексей. — А где отец?

Что могла она ответить Алеше? Сказала, что батя ушел из дому в ту страшную ночь вместе с Карповым.

— А где он сейчас, я не знаю.

— У партизан?

— Наверное, с ними.

— А где партизаны?

— Всюду!

— Как их найти?

— Не знаю…

— Как же так, Тося?

Лепов собрался уходить. Уже более сорока минут прошло с того момента, как он оставил Веселова. И хотя о партизанах ничего толком не узнал, зато у него созрел блестящий план. Убежден: Шуханов и Бертенев одобрят. Тосе сказал, что придет ночью, предупредил, чтобы о встрече никому не говорила.

Тося Чащина


Партизаны с нетерпением ждали возвращения разведчиков.

— По глазам вижу — с хорошими вестями прибыли, — сказал Шуханов.

— Есть одна идейка, — заявил Лепов. Он отозвал Шуханова и Бертенева в сторону. — Есть возможность фашистам веселый праздник устроить. На днях в Масляную гору прибыла на отдых воинская часть. Охраняется селение плохо. Такой случай никак нельзя упускать. Тося показала, где находятся посты. Их семь. Пробраться к ним легко. Гитлеровцев в деревне около двух сотен. Конечно, для нас это многовато. Но мы нападем внезапно… Вот точная схема Масляной горы и ее окрестностей. — Лепов хворостинкой рисовал на снегу. — Это озеро. Посты. Дома, как видите, расположены подковой и жмутся одной стороной к озеру, другой — к дороге. С севера лес подступает к самым избам… Вот штаб. А здесь живут офицеры… Теперь разрешите доложить соображения о расстановке наших людей. Мы с мичманом все продумали… Часовых снимем «морскими силами», без шума. С обоих концов деревни выставим автоматчиков. Нападем на штаб, столовую, дом офицеров… В общем, создадим видимость полного окружения, — Лепов перевел дыхание.

Шуханов ждал, когда же он начнет рассказывать о самом главном — о партизанах. Где они? Как их разыскать? Что узнал у девушки?

А Лепов подводил «теоретическую базу» под свой «стратегический план».

— Смелость, граничащая с дерзостью, главное а тактике партизанской войны.

«Что ж — все выкладки правильные. Вычитаны из некой приключенческой повести, — думал Шуханов. — Идея смелая и весьма простая: пришли, окружили, напали, забросали гранатами и скрылись».

— А как думает мичман? — серьезно спросил командир и, не дав ответить Веселову, уже сердито сказал: — В результате подобной «дерзости» мы потеряли Летунова и еле сами унесли ноги. План, Лепов, у вас блестящий. Выводы правильные. Но построено все на песке. Авантюрой это называется.

— Такой налет нам под силу! — с жаром отстаивал Лепов.

Бертенев взял из рук лейтенанта хворостинку, еще раз посмотрел на схему.

— Продумано здорово! Но… — он повысил голос: — Командир прав: шансы на успех ограничены. А теперь о другом — удалось ли вам что-либо узнать о партизанах?

— Тосин отец у партизан, — ответил Алексей. — Но она не знает, где он скрывается…

— Подведем итоги, — перебил Шуханов лейтенанта.

— Вы, товарищ Лепов, не выполнили основного задания. Предлагаю вам снова отправиться в деревню. Даю два часа.

Лепов и Веселов ушли. «Такой случай упустить!» — негодовал Алексей.

— Слишком горячий парень, — сказал Бертенев.

— Да, это верно, — согласился Шуханов. — Если не сдерживать, может глупостей наделать. Хоть и из добрых побуждений.

* * *


Время истекло, а разведчики все не возвращались. В отряде начали волноваться.

Мороз крепчал. Чтобы согреться, прыгали, толкали друг друга, посматривая в сторону Масляной горы. До деревни километра три, и сквозь нечастый сосновый лес виднелись ее строения. Дым, поднимавшийся над крышами изб, напоминал перемерзшим людям о тепле, горячей пище, об отдыхе…

Вдруг в деревне взметнулось багровое зарево. Огонь усиливался. У всех мелькнула одна и та же мысль: подожгли Лепов и Веселов…

Шуханов был вне себя, чего за ним никогда не замечалось.

— Придется наказать обоих! — резко бросил он.

Послышался хруст снега, и на фоне пожарища совсем близко возникли три силуэта.

— Балтика идет! — крикнул Журов, присвистнув от удивления: — Ба! Трофей прихватили. Глядите!

Первым шагал на лыжах Лепов, за ним девушка и мичман. Шуханов негодовал: «Это черт знает что такое! Надо срочно уходить».

Не обращая внимания на поднятый немцами шум, Лепов по-военному четко доложил Шуханову обо всем, что произошло.

— …А это Тося, — объявил он в конце, как о самом обыденном, ничего не значащем деле. — Это она устроила переполох. Подожгла свою избу, там у них штаб. Теперь вот к нам в отряд пришла.

«Час от часу не легче!» — возмущался Шуханов, но сказал как можно спокойней.

— Мне достоверно известно, лейтенант, на корабле женщины не служат… Что она у нас станет делать?

Тося сама ответила:

— Буду делать все. Шить, стирать, обед готовить. — Подумав, резко добавила: — И фашистов бить не побоюсь. — Говорила бойко, хотя голос от волнения дрожал. Чувствовалось — девушка за себя постоит.

— Сколько же вам лет? — спросил Шуханов.

— Девятнадцать. Фамилия Чащина. Зовут Тося. Я комсомолка. Умею стрелять. Из ста выбивала девяносто семь.

«Свяжет нас по рукам и ногам», — в сердцах подумал Шуханов.

— Все это превосходно, Тося, — сказал он. — Но мы не можем вас взять. Не девичье это дело. Куда вы пойдете с нами, по лесам да болотам бродить? А если попадете к немцам? Знаете, что они с вами сделают?

— Знаю, уж нагляделась.

Бертенев поддерживал командира. Примерно такого же мнения были Кошкетов и Трофимов. Не совсем твердую позицию занимал Журов. Он был убежден, что если девушку оставят, то пойдет в его «подразделение». И все же колебался. Моряки были на стороне Лепова: оставить! Захаров, Нилов и Крепляков тоже были за это.

Первым в защиту Чащиной выступил Веселов. Еще там, близ деревни, когда они лежали в снегу, Лепов поведал мичману свою тайну. А после, когда Тося подожгла избу и попросилась в отряд, Веселов, недолго раздумывая, сказал: «Попросим командира».

— Конечно, — начал он, — если бы вопрос касался боевого корабля, я бы первым ответил: нет. Там женщинам нечего делать, они счастья не принесут. Но смотрите — горит ее родная хата! Разве можно ей вернуться? Повесят ее! А нам санитарка нужна. К тому же, если подходить с деловой стороны, — ну, какой Журов, прямо скажем, кок? Никакой. Не обижайся, Миша. Прошу вас, товарищ командир, принять девушку.

«Ну что ж, пожалуй, ребята правы, — подумал Шуханов. — К тому же Чащина местная, и с ее помощью мы скорее найдем путь к партизанам».

— Все слышали мичмана? — громко спросил Шуханов. — Есть не согласные с ним?

— Оставить!

— Надо принять!

— Ясно! Мы вас принимаем, но помните: если возникнет необходимость, оставим у надежных людей, — сказал Шуханов. — А сейчас — в путь, задерживаться больше нельзя.

Тосю Шуханов определил к Журову в качестве медицинской сестры и повара. Так Миша пополнил свое подразделение.

Чащиной вручили автомат покойного Летунова, его рюкзак и лыжи.

Снова в отряде стало четырнадцать бойцов.

* * *


На первом большом привале Шуханов долго беседовал с Тосей, но ничего утешительного она сказать не могла. О партизанах слышала и видела их, только где находятся — не знает.

— У меня тетя здесь недалеко живет, в деревне Сомово. Она до войны секретарем сельского Совета работала. Может, она что-нибудь о Карпове и Оленеве знает.

Слушая девушку, Шуханов вспомнил разговор с Асадовым. Ведь и полковой комиссар говорил об этих людях.

— Вы остановитесь в песчаных карьерах — там раньше был кирпичный завод, а я проберусь к тетке и все выведаю, — предложила Тося.

Была у Тоси и еще одна думка. В восьми километрах от Сомово, в Каменке, живет батин друг, Никита Павлович. По слухам, именно в этой деревне отец работает старостой. Тося хорошо знала Никиту Павловича и всю его семью.

— А сумеем мы найти эти карьеры? — поинтересовался Бертенев. — Сейчас зима, все занесло снегом.

Подумав, Чащина ответила:

— Если по дороге — доведу, а лесом, пожалуй, не сумею. Далековато. Места глухие, вдруг заблужусь.

— Заблудиться мы не можем, у нас есть карта, компас, — пояснил Шуханов. — Вот узнаешь ли ты места… Как ты назвала деревню?

— Сомово, — ответила Тося. О Каменке она опять умолчала, хотя эта деревня ближе расположена к песчаным карьерам.

По карте разыскали развалины кирпичного заводе. Измерили расстояние: около сорока километров. Учитывая, что придется обойти деревни, прибавили еще десять.

— Пойдем! — сказал Шуханов.

Тося не стала обузой для отряда. Да и ребята как-то подтянулись, повеселели. Самого скучного из всех Журова и то будто подменили. Два дружка-лесгафтовца даже попытались ухаживать за Тосей. Веселов отозвал их в сторону и посоветовал «отработать самый полный назад». Вася и Ваня все поняли.

Тосе вручили солдатские штаны из резервного фонда. И теперь она сильно походила на краснощекого мальчугана-подростка.

— Добрый камуфляж получился, — заключил Рабралов, осмотрев Тосю.

Незнакомое слово смутило девушку.

— Это что-то нехорошее?

Веселов засмеялся:

— Да разве моряки способны на плохое. Так у нас на флоте называется маскировка корабля…

— А-а, — рассмеялась Тося. — Понятно.

Журов из личных запасов шелка помог Тосе смастерить что-то наподобие белой накидки.

Однажды Шуханов случайно подслушал разговор Лепова и Журова.

— Чащина медсестра и повар, — говорил Журов. — Она в моем подразделении. За ее жизнь отвечаю я… В разведку она с тобой не пойдет. Понял?

— Понять-то понял, Миша, — спокойно отвечал Лепов. — Но надо ведь и с ее желанием считаться.

— Боец обязан беспрекословно выполнять приказ командира.

— Миша, ты мне начинаешь нравиться… А с Тосей мы все же поговорим…

Из-за снегопадов было трудно продвигаться. К счастью, близ небольшой речки нашли сарай, и Шуханов разрешил отряду переждать непогоду.

Кошкетову удалось убить лося, и Чащина готовила еду. В сарае горел маленький костер. Из почерневшей от копоти кастрюли исходил аппетитный запах вареного мяса. Тося помешивала лопаточкой и тихо рассказывала:

— Страху мы натерпелись. В ноябре в соседней деревне партизаны разгромили немцев. Понаехали каратели, взяли заложников, увезли в комендатуру и после пыток всех расстреляли. Искали Волкова, Карпова, Оленева. Солдат нагнали, собирались, видно, с партизанами разделаться. Сколько тогда деревень сожгли…

Веселов снял с костра кастрюлю. Все ели молча. Шуханов думал: «Значит, против партизан немцы большие силы направили. Наверное, тогда же и Комково сожгли».

Мясо уложили в рюкзаки и отправились в путь. Так же, как и раньше, обходили населенные пункты, делали короткие остановки для отдыха.

Из очередной разведки вернулись Захаров, Нилов и Лепов. Алексей был чем-то расстроен. Он отозвал Шуханова и Бертенева в сторону.

— Чертовщина получается, — сказал лейтенант. — Просто не могу поверить. Тосин отец — староста.

Появись сейчас в лесу немецкие автоматчики, и они бы так не удивили Шуханова, как эта ошеломляющая новость.

Между тем Лепов рассказал: они набрели на лесной лагерь, пробрались в холодную сырую землянку и ужаснулись: там сидели трое больных, исхудалых детей, завернутых в лохмотья, а около камелька, прямо на земле, лежал дряхлый дед, единственный кормилец тех ребят. Самому старшему лет семь. Отец детей, сын старика, на фронте, а мать фашисты убили за то, что не хотела отдавать им свою избу.

— Немцы выгнали всех колхозников из деревни и разместили в ней своих солдат, — продолжал Алексей. — Дед, по-моему, знает, где находятся партизаны, но молчит.

— Это еще не все, вот, — сказал Захаров и посмотрел на лейтенанта.

— Решили мы помочь старику, — рассказывал Лепов. — Вышли из леса на дорогу, ждем. Тут появился обоз под сильной охраной. Пропустили его. Орешек твердый. Потом долго ждать не пришлось. Из-за поворота выскочила штабная машина. «Эту, думаю, возьмем». Два чемодана отнесли в землянку. После этого дед разговорился. Назвал двух предателей. Потом и о Чащине сказал. Когда я услышал, остолбенел: «Не может быть!» Но старик заверил, что знает Вениамина Чащина из Масляной горы. «Хотя на него никто не жалуется и зла в нем нет, — сказал, — но раз староста — значит, предатель».

— Захаров и Нилов знают о Чащине? — спросил Шуханов.

— Нет. Когда я был в землянке, ребята караулили у входа. А я ничего не сказал. Хотел с вами вначале посоветоваться.

— Правильно… Пока не разберемся во всем, никто знать не должен. Особенно Тося…

Отряд приближался к песчаным карьерам. В разведку пошли Лепов, Веселов, Чащина, Захаров и Нилов. Остальные расположились на отдых.

Вернулся один Захаров, сияющий от радости.

— Нашли! — закричал он, приблизившись к сидевшим вокруг маленького костра. От волнения стал больше заикаться: — Устроимся с комфортом, в-вот. Шикарное подземелье… Д-даже п-продукты есть… Печка…

Как уверял Захаров, предстояло пройти километров шесть. Он вел отряд по лыжне… Стоял сорокаградусный мороз, деревья трещали от холода, а людям было тепло. И километры будто короче стали, лыжи скользили лучше, и рюкзаки не давили на плечи.

— Глядите! В-вот наш д-дворец! — воскликнул Вася.

Все стояли у темного отверстия в сопке. Вокруг — сосновый лес, обычный бор, и довольно частый. Откуда-то, из черного зева, появился Алексей.

— Прошу следовать за мной, — произнес он и, казалось, говорил это вовсе не лейтенант Лепов, а волшебник Али-Баба, который вот-вот провозгласит: «Сим-сим, открой дверь!» Алексей поднял над головой фонарь «летучая мышь» и повел всех по широкому подземелью.

— Эй! — крикнул Лепов.

Из темноты ответила Тося:

— Сюда, сюда.

Алексей свернул вправо и остановился. Впереди виднелось строение.

— Наше жилье, — сказал лейтенант. — Добрые люди соорудили и неплохо оборудовали. Даже запас продуктов оставили. В общем, если нас отсюда не выкурят, будем жить припеваючи… Как медведи в берлоге.

Вошли в просторное помещение из бревен, досок и прутьев. Справа стояла железная печурка, по стенам — до самого потолка — двухъярусные нары, на которых лежала сухая солома, в центре — стол, над ним — фонарь «летучая мышь».

— Как видно, запасная база партизан, — определил Шуханов. — Думаю, что хозяева скоро обнаружат непрошеных жильцов. И все же мы тут пока отдохнем. А дальше видно будет, — Шуханов сбросил рюкзак, расправил плечи. — Яков Вячеславович, выставь караул, а мы с Леповым посмотрим окрестности.

Была уже ночь. На чистом небе светились яркие звезды. Вокруг — сопки, поросшие сосняком.

— Вы хорошо проверили местность? — спросил Шуханов.

— Видите еле заметный след? — Алексей показал рукой в сторону. Он ведет в Каменку. До нее километров семь. Мы с мичманом подходили к деревне, но в нее не зашли. Завтра проберемся туда.

Шуханов одобрил:

— Пойдем рано утром.

Из Ленинграда мы


В новом жилище было тепло. В печурке горели дрова. Все сбросили полушубки, а кое-кто даже снял валенки. Тося и Журов создали «уют»: накрыли нары парашютным шелком. В подземелье обнаружили прикрытые досками и песком ящики. В них оказались консервы и галеты. «Словно добрый волшебник приготовил», — усмехнулся Шуханов. После ужина он сказал:

— Завтра отдыхаем, будем ждать возвращения Лепова и Веселова…

Разведчики точно установили, что Чащин служит в Каменке старостой. О партизанах ничего нового выяснить не удалось.

— Они действуют где-то в этих краях, — сказал Лепов.

— С женщиной мне удалось поговорить. Рассказывает: отряд Карпова накрыл гадов в бане. Попариться фрицы захотели. Ну, наши и дали знать Карпову. Говорят, много фрицев перебили. Теперь рыщут по всему району, Карпова да Волкова ищут… Только разве найдут!

— Значит, скоро отыщем и Карпова, и партизан, — сказал Шуханов.

Услышав этот разговор, Тося попросилась в разведку.

— Я вам уже говорила, что тут совсем близко в Сомове живет моя тетка. Я обязательно от нее узнаю что-нибудь о Карпове. Разрешите мне пойти. И про отца узнаю. Продуктов привезу.

«Неужели она так искусно маскируется?» — подумал Шуханов.

— Пойдешь одна? — спросил он.

— Пойду! — быстро ответила Тося. — Выберусь на дорогу и поплетусь с палочкой. Вы за меня не беспокойтесь, товарищ командир.

— А если немцев встретишь, что говорить станешь?

— Иду, мол, к тетке.

— Хорошо, я согласен… Пойдешь с Леповым и Веселовым.

Журов молча обижался на командира, что тот посылает его подчиненного с Алексеем. С нескрываемой грустью Миша сказал Тосе:

— Смотри, будь осторожна. — И, обращаясь к Лепову: — Береги ее, Леша. Да и сам смотри в оба. Напрасно не рискуй и не горячись…

— Будь спокоен, товарищ интендант. В обиду твоего бойца не дам.

Когда разведчики уже скрылись в лесу, Шуханов вдруг приказал Захарову и Нилову вернуть их.

— Мы решили — отложить ваш поход в Сомове. Я сам пойду в Каменку вместе с Леповым и Веселовым. А потом можно и в Сомово… — Шуханов достал карту.

На трехкилометровой карте деревня Каменка походила на дугу, зажатую между рекой, лесным массивом и небольшой каемочкой пахотных земель. Тося легко нашла на карте заброшенную мельницу, мост, перекинутый через реку Сухоню; дальше черная извилистая линия дороги проходила через Митрово, Никифорово к районному центру… А вот и Масляная гора.

— Вот в этом месте была наша изба. Наверное, и углей-то не осталось.

Шуханов, Лепов и Веселов собирались в Каменку, поэтому и расспрашивали у Тони мельчайшие подробности. Главное было — найти в Каменке друга тосиного отца — Никиту Павловича Иванова.

— Вы ищите его по бороде! Увидите человека с бородой, как у Льва Толстого, — это и есть Иванов. Другого такого во всем районе не встретишь, — говорила Тося. И с отчаянием думала: «А вдруг окажется, что батя действительно староста!»

Разведчики шли по лыжне, проложенной вчера Леповым и Веселовым, то спускались с небольших горок-сопок, поросших соснами, то вновь взбирались на них. Шуханов любовался зимними лесными пейзажами и мысленно представлял себе, как хорошо в этих краях летом.

— Кто-то едет, — услышал он голос Веселова: мичман шел несколько впереди. — Наверное, за дровами.

«Больно глухое место», — подумал Шуханов. Среди леса он увидел сначала лошадь, а потом дровни и человека, стоявшего на коленях.

— Перейдем чуть наискось и подождем, — предложил Шуханов.

* * *


Каменский пастух Прохор Сащенко направлялся к песчаным карьерам. Отощавшая Химера едва плелась, но сейчас Прохор не торопился: он старался подготовить себя к той встрече, которая у него должна произойти. Еще вчера Никита Павлович неведомо откуда узнал, что на запасной базе появились люди. База, спрятанная в земле, в сосновом бору, уже не раз укрывала партизан. Частенько, особенно осенью, находил здесь надежный приют со своим отрядом и сын Никиты Павловича, Назар. Что за народ появился там сейчас? Быть может, это о них запрашивали и Никитин из Ленинграда и Асанов из Валдая?

— Хорошо, если это те самые, — говорил Никита Прохору. — А вдруг предатели? Нам надо, Проша, все узнать немедля. Поезжай, разнюхай…

Сащенко охотно выполнял «ответственные задания» Никиты. Правда, за это ему доставалось от Авдотьи, но к этому он уже притерпелся.

Когда Сащенко увидел лыжников, он и обрадовался и испугался. Обрадовался, что, наконец, после долгой езды вокруг песчаных карьеров увидел, как ему казалось, тех самых, но испугался: а вдруг не те, чего доброго, и пристукнут, а он, Прохор, вовсе не хочет помирать так просто, ни за нюх табаку. «А, будь что будет!» — решил Прохор и продолжал ехать так же медленно, стоя на коленях в дровнях. Да и вряд ли кобыла, даже если бы и почуяла на спине удары кнута, побежала быстрее.

Прохор не спускал глаз с лыжников. Вот они свернули к дороге. «Не иначе, что-то замышляют!».

— Эй, добрый человек, подвези! — услышал он.

Сащенко нажал на вожжи.

— Тпру, тпру, — кричал он, хотя кобыла уже стояла, как вкопанная.

— Вам куда? — спросил Прохор, чуть повернув голову, делая вид, что ему это безразлично.

— В Каменку…

— Садитесь… А к кому там?

— Чащина из Масляной горы не знаете? — спросил Лепов.

Сащенко удивился. «Откуда им знать Чащина?» Покосился на седоков. «Хотя и обросли бородами, но сразу видно — не деревенские».

— Но! Но-о! — крикнул он. Химера явно не торопилась.

— Что он делает-то в Каменке, этот Чащин? Проездом или у родни? — безразличным тоном спросил Прохор.

— Говорят, к сестре в Сомово шел, а застрял в Каменке… Мы его дальние родственники.

Последняя фраза, произнесенная Леповым, возмутила Шуханова, «К чему это?».

Слова Лепова совсем сбили Прохора с толку. Сестра у Чащина действительно живет в Сомово, и шел он к ней, да задержался в Каменке. Только откуда этим мужикам все известно? Родственники, говорят, Чащина? Поди тут разберись. Прохор сердито ударил лошадь вожжой, Химера презрительно махнула хвостом и бросила под дровни несколько теплых шариков, отчего запахло конюшней.

— Вот оно что-о-, — протянул Сащенко. И было непонятно: относились ли его слова к лошади или к попутчикам.

Шуханов посмотрел на мичмана: тот лежал на животе, теребил усики и, казалось, дремал. Лепов улыбался.

Некоторое время ехали молча. Из-под занесенной снегом елочки выскочил заяц, постоял, посмотрел по сторонам и пустился наутек.

— Ишь ты, косой, перепугался, — Прохору очень хотелось выругаться, но он сдержался.

— Не знаю только, у кого он может быть, — как бы между прочим сказал Лепов. — Куришь, отец?

— Не курю, сынок, берегу здоровье… Вон крайнюю избу с белой трубой видите? — Сащенко указал кнутовищем.

Шуханов удивился: деревня как-то совсем неожиданно выросла, ее от леса отделяло неширокое в этом месте поле, а гумно и сараи стояли, скрытые соснами.

— В той избе живет Никита Павлович Иванов. Человек он знающий. Вы у него и спросите про свого сродственника. А мне направо. «Пускай Никита разбирается…».

— Немцы-то есть в деревне? — спросил Шуханов.

— Сейчас вроде нету, — буркнул Прохор.

Шуханов, Лепов, и Веселов слезли с дровней, поблагодарили Прохора. Он дернул вожжи, махнул кнутом, и Химера затрусила, заспешила во двор, к яслям с пахучим сеном.

— Ну и тип, — произнес Веселов, проводив глазами удалявшегося возницу.

— Мужик себе на уме, — добавил Лепов.

— Вот именно «себе на уме», — подтвердил Шуханов.

— Что это вам взбрело в голову записываться в родственники к Чащину?

— Я и сам понял — глупость сморозил, — согласился Лепов.

Они свернули по намятой в снегу тропинке к гумну и там решили подождать…

* * *


Прохор, поставив лошадь около хлева, крикнул Авдотье, чтобы распрягла Химеру и ввела ее во двор, асам поспешил к Иванову. По дороге встретил внука Иванова, Володю.

— Несколько раз заходил к вам, — сказал парень.

— Дедушка беспокоится, почему застряли в лесу. Я уже было собрался вас разыскивать с Маяком.

Сащенко ничего не ответил Володе. Он торопился.

Никита Павлович встретил Прохора в сенях и повел его в свою горницу — в баню.

— Подозрительные мужики, — Прохор почти дословно передал весь разговор с неизвестными…

— Откуда они знают Чащина? — удивился Иванов.

— Да еще и родственниками назвались. Выходит, это не ленинградцы. Тут, Проша, что-то не так.

— И я об том толкую. Ты, Никита, держи ухо остро. В случае чего, пришлешь Володю, я буду дома.

— Не вооружены?

— Натурально не видно, а в карманы не заглядывал… Ну, я побежал…

«Поглядим, что за птицы перелетные», — думал Никита Павлович.

Прошел час, другой, а в Каменке никто не появлялся.

Но вот прибежал Володя и сообщил: у бывшего соловьевского гумна показался человек. Иванов накинул полушубок и вышел на крыльцо. Ждать долго не пришлось. Незнакомый снял шапку, поклонился и попросил попить. Окинув его с ног до головы, Никита Павлович определил: «городской», но тут же сам себя поправил: «Хотя теперь не поймешь, кто да откуда».

— Заходи, чего стоять на морозе. — Пропустив незнакомца, запер ворота на засов и прошел в глубь двора. — Домой звать не могу: хозяйка захворала. Пройдем в баньку.

Шуханов молча следовал. Они прошли мимо конуры, из которой с любопытством выглянула дворняжка, через занесенный снегом небольшой фруктовый садик и очутились в, предбаннике.

— Посиди малость, — Иванов кивнул на скамейку. — Я мигом вернусь.

Шуханов пролез в закопченную дверцу бани. Квадратное оконце, хотя и небольшое, достаточно освещало помещение. Справа при входе — каменка, тут же полок, по стенам — скамейки с опрокинутыми шайками. «Зачем бородач привел меня сюда? Может, уйти? Впрочем, отступать поздно, да и некуда», — подумал Шуханов.

Вернулся хозяин. Он принес глиняный горшок, накрытый толстым ломтем ржаного хлеба, поставил на дно опрокинутой бочки и, посмотрев на гостя из-под густых нахохленных бровей, предложил:

— Закуси, поди, проголодался с дороги. Так-то.

Шуханов взял горшок и с удовольствием стал пить молоко, заедая вкусно пахнувшим хлебом.

А Никита Павлович присматривался, думал: «Вроде похож. Таким и обрисовал его Камов». Спросил:

— Откуда путь-то держишь?

Шуханов ответил: он из Пскова, а в этих краях очутился, чтобы купить кое-что из продуктов: семья умирает с голоду. Покончив с едой, достал из кармана пачку американских сигарет и протянул хозяину. Тот, в свою очередь, предложил кисет с самосадом.

— Собственного производства. Не уступает казенному. Так-то.

Шуханов заметил, что слово это Иванов произносит часто и по-особенному.

В кисете не оказалось бумаги. Шуханов достал из кармана аккуратно сложенную немецкую листовку, подобранную где-то по дороге, оторвал от нее уголок, стал курить козью ножку.

Никита Павлович не спеша выбивал из кремня искру, чтобы загорелся кусочек рыжеватого трута, наблюдал за гостем. «Козью ножку мастерит, значит, простые цигарки вертеть не умеет, к папиросам привык». Наконец, «электростанция» сработала. От загоревшегося трута в бане запахло чем-то отдаленно напоминавшим запах печеной картошки.

Шуханов набил козью ножку самосадом и неумело закрепил кончики бумаги. Никита Павлович положил в нее тлеющий кусочек.

— Как живется-то? — раскурив папиросу, спросил Шуханов.

— Да ведь живем… — Никита Павлович бросил окурок потушенной сигареты в сторону каменки, едва видневшейся в темном углу… — Все живут: человек, волк, собака, птица. Каждый по-своему. Помаленьку — день да ночь — сутки прочь. Так-то.

«За кого он меня принял? — размышлял Шуханов. Посмотрел на лежавшую пачку американских сигарет. — Напрасно я ее показал, еще сочтет за предателя».

— Немцы-то в деревне есть?

— Скоро пожалуют… Всегда к ночи появляются.

«В такую глушь они и днем, видно, редко заходят», — подумал Шуханов.

— Патрули, значит?

— Вроде.

— Поди, все забрали?

— Хватит и нам. Не станет хлеба, коры на деревьях много. Как-нибудь.

— Семья большая?

— Старуха, внучек да девочка приемная. Так-то.

Иванов начинал сердиться. «Уж говорил бы, что надо, а то тянет, словно нитку из кудели».

Беседа не клеилась. Шуханов сердцем чувствовал, что сидит с честным человеком, но понимал — одному чувству доверяться нельзя. Но как вызвать бородача на откровенный разговор?

— Наверное, сына имеешь?

— Два у меня… А вот где они — не знаю.

— В Красной Армии или в партизанах?

— Кто будешь, что так пытаешь? Коль за продуктами, то у меня ничего нет.

«Вроде дело идет на лад», — Шуханов решился.

— Не за продуктами я, Никита Павлович. Да и менять мне нечего. Помогите мне найти Чащина Вениамина Платоновича.

Иванов насторожился, но виду не показал. Спросил:

— Чащин твой родственник? И тех двоих, что прячутся на гумне?

«Значит, мужичишка побывал здесь».

— Письмо у меня к нему. От дочери. От Тоси.

Иванов в упор посмотрел на Шуханова и уже сердито спросил:

— Скажи, кто будешь и зачем ко мне пришел?

«Да, такого голыми руками не возьмешь». Но отступать уже было нельзя.

— Из Ленинграда мы.

Никита Павлович недоверчиво взглянул, покачал головой, но ничего не сказал.

— Не верите? — Шуханов перешел на «вы».

— То — из Пскова, а теперь вдруг из Ленинграда. Так-то. Ленинград, говорят, у немцев?

Шуханов, недоуменно посмотрев на Никиту Павловича, воскликнул:

— Такого не было и не будет!

— А вот немцы пишут: взяли.

— Врут они!

— Врут, говоришь?

— Врут!

— Да-а, — протянул Иванов. — Правда? А где же она, правда-то?

— Может, и о Москве слыхали? Толкуют, там тоже немцы. Скажи, милый, как на духу — зачем пришел?

Шуханов ответил:

— Пришли, чтобы рассказать вам о Ленинграде. Людям там очень трудно, но они держатся.

— Знаем! Все знаем. Знаем, что нет в Ленинграде немчуры и не будет! И в Москве нет. — Иванов взял с кадки положенную Шухановым листовку с оторванным уголком. Такую он уже читал. В ней фашисты описывали, какие ужасы переживает Ленинград. — «Город сам запросит пощады, сам сдастся. Никто ленинградцев не спасет!» — вслух прочитал и зло воскликнул:

— Брешет Гитлер!

Шуханов, вспомнив, что захватил из рюкзака кусочек ленинградского хлеба, завернутый в кальку, достал его и подал Никите Павловичу.

— Из Ленинграда, — сказал он. — Дневная норма рабочего. Двести пятьдесят граммов…

Иванов посмотрел, понюхал, попробовал на зуб и сплюнул:

— Да неужто его едят?

— Едят! Да ведь и такого нет.

Никита Павлович качал головой. А Шуханов все говорил и говорил о родном городе, о его людях, которые не покидают постов, работают на заводах, о голоде, ежедневных многократных бомбежках и артиллерийских обстрелах.

— Так-то, — тяжело вздохнул Иванов. — Трудно людям. — Помолчал. — Значит, ленинградец? Загляни-ка завтра. О Чащине я расспрошу, быть может, что и узнаю от людей… Наверное, узнаю… — Он поднялся, давая гостю понять, что на сегодня разговор окончен. — Закури на дорожку, — протянул кисет. — Завтра еще потолкуем.

Когда вышли из бани, на улице уже была ночь. Никита Павлович позвал Володю. Тот сразу появился.

— Проводи до гумна. Иди прямиком, — и к Шуханову:

— А завтра тот же человек подъедет. Бывайте здоровы, — и протянул широкую теплую ладонь.

Шуханов пожал ее. «Странный бородач, и чего вдруг прервал разговор?».

Лепов и Веселов вышли из риги. Они здорово перемерзли.

— Ну? — произнес Лепов.

— Порядок? — спросил Веселов.

— Ни черта пока не пойму, — сказал Шуханов.

— Завтра за мной приедет тот же мужик.

Всю дорогу шли молча.

На следующий день Иванов сам выехал к песчаным карьерам. Остановив Химеру в густом молодом ельнике, стал дожидаться и вскоре увидел шагавшего на лыжах человека. Присмотревшись, узнал вчерашнего гостя.

— Садись, подвезу.

Подождав, пока Шуханов устроится на дровнях, повернул на зимник, неширокую, в одну колею, лесную дорогу и, ударяя лошадь вожжой по впалому боку, спросил:

— Так тебя не Шухановым ли звать-то?.. Вот ведь ленивая, еле ноги передвигает. Ты вчера интересовался Чащиным. Так я разыскал его. В гости ждет. Поезжай, говорит, Иванов, доставь мне двоюродного братенника, Шуханова. Я тут же и собрался. Чащин у нас в почете. Сам понимаешь — со старостой шутки плохи. Чуть не так — и голову на плаху.

Шуханов не мог понять, что все это значит. Если провокация, то зачем бородачу самому было ехать в лес? А сдать его старосте он мог и вчера. Откуда ему известна его фамилия?

— Закури, — предложил Иванов. — Чего пригорюнился, чай, в гости к старосте едешь. На, держи, — протянул он кисет. — Если что, так ты говори, мол, двоюродный братенник Вениамина Платоновича.

Шуханов достал свой кисет с остатками махорки и протянул его.

Иванов взял щепотку, понюхал, понимающе прищелкнул языком:

— Добрый табачок. Давненько такого не курил. Может, кременчугский? Помню, как в старину торговцы выкрикивали: «Полукрупку-табачок любит псковский мужичок-волосатичек. А ну, давай подходи, закуривай!». Жаль маловато, на одну трубку только.

Шуханов смотрел на тощие бока лошади, на падающие снежинки и на душе у него было муторно. «Ну и бородач. Такого не поймешь».

— Почему вы, Никита Павлович, решили, что я Шуханов? — спросил он.

— Как — почему? От Чащина узнал. Начальство все знает.

— А если точнее?

— И еще у нас есть телефонная связь с Ленинградом. — Никита Павлович засмеялся. — Немцы нам ее установили. Как только ты вчера ушел, у меня в бане зазвонили. Беру трубку. «Не у вас ли, говорят, Шуханов со своим отрядом остановился? По всем псковским лесам ищем и нигде найти не можем». Поинтересовался: «Какой, спрашиваю, он с виду?» Мне обрисовали. Сейчас смотрю на тебя — все сходится. Не веришь? И правильно делаешь. Ну, а Асанова знаешь?

Заявление Иванова о телефонной связи насторожило Шуханова, но, услышав про Асанова, он вдруг сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. По радио. Так вот почему так неожиданно бородач прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться».

И недоверие, которое питали друг к другу ехавшие по лесу два человека, окончательно рассеялось. Даже Химера, словно почуяв это, пошла резвее.

— Так вот о Чащине, — прервал молчание Никита Павлович. — Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, а у нас — свои. Им с нами, русскими, тягаться в хитрости — кишка тонка… Да… А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал?

— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде.

— И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, и о Карпове. Вот об отце все молчит. Думается, девушка не знает, что ее батя староста.

— Не знает, говоришь?.. Ну, теперь объясните. Так-то.

— Выходит, я сейчас встречу Карпова? — спросил Шуханов.

— Сейчас — нет, но повидаетесь. А вот одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия Камов. Не припомнишь?

— Нет. Не помню.

— А он все толкует, что тебя знает. Может, и промашка.

Подъехали к дому. Никита Павлович повел гостя в баню.

— Так, говоришь, не знаешь Камова? — подошел к печке и вытащил топку. Перед изумленным Шухановым образовался лаз. — Прошу спуститься. Отдохнешь, закусишь и… Эй, старшина, принимай гостя!

— Есть принимать гостя!

Шуханов недоумевал.

А бородач продолжал:

— Чувствуй себя по-домашнему.

В подземелье, куда спустился Шуханов, горела небольшая керосиновая лампочка. На столе — крынка, тарелки, каравай хлеба, накрытый бумагой. За пишущей машинкой сидел кто-то в накинутом на плечи полушубке.

Он поднялся. Это встреча! Так вот о каком Камове говорил Иванов!

— Старшина! Захар Васильевич! Да как ты, милый мой, попал в это подземелье? По какому же морю приплыл в псковские леса?

Со старшиной первой статьи Захаром Камовым Петр Петрович возвращался в начале войны из Комсомольска-на-Амуре. Моряк спешил на свой корабль из отпуска.

И вот они, два случайных попутчика, вновь встретились. И где? В глубоком немецком тылу.

— Не приплыл, — невесело ответил Камов. — На вороных доставили. А вы-то какими судьбами? Судостроительных заводов тут вроде нет. А крейсеров и эскадренных миноносцев — подавно. Принимаю радиограмму, как услышал вашу фамилию — вот удивился. Неужели, думаю, мой попутчик, инженер Шуханов? — Камов вдруг стал серьезным. — Ну, что в Ленинграде? Очень плохо?

— Плохо, Захар! Люди умирают с голоду.

— Слышал. А знаете, что немцев под Москвой разгромили?

— Знаю, Захар! Помнишь, в поезде, мечтали о переломе на фронте? И вот — наконец. Дождались.

— Да… Раздевайтесь, здесь тепло, правда, немного сыровато. Ну и дела… Так вот тогда мне так и не довелось побывать на корабле. Немцы рвались в Таллин, пришлось морякам уходить на сухопутье, помогать братьям-армейцам. Прижали тогда нас гады к морю. Надо было уходить. Сквозь огонь прорывались в Кронштадт! Фашист бил с воздуха, с моря, с финского берега и с эстонского. Ну, а потом пару дней отдохнул в Кронштадте, в экипаже, и под Ленинград… На псковскую землю попал не по своей доброй воле. — Камов впервые засмеялся. — История приключилась. И смех и грех. Немцы такую полундру устроили, умру и то помнить буду! Я, как видите, покалечен основательно. Нога побита. Рука вышла из строя. Ребры поломаны. Добрые люди, можно сказать, вернули меня с того света… И живу. А дружки погибли.

…Их было пятеро — балтийцев, направленных во вражеский тыл. Задание — диверсионно-разведывательное. Зашли далеко от линии фронта. Началась пурга. Моряки сначала было потеряли ориентировку, но скоро разобрались: недалеко колхоз «Большая поляна», в котором разместился эсэсовский полк. Ребята подожгли цистерны с бензином, взорвали склад с боеприпасами. И, казалось, уже благополучно отошли, как вдруг столкнулись с автоматчиками. Началась перестрелка. Один за другим погибли товарищи. Камов остался один против сотни гитлеровцев. Опустел диск в автомате. Только пистолет за пазухой да гранаты по всем карманам. Прижался спиной к какой-то стене, обрадовался — нет полного окружения. Вьюга не прекращалась, снег слепил глаза. Фашисты кричали, предлагали сдаться. Шарахнул гранату, еще одну. Вроде удачно. Поднял руку, чтобы метнуть еще гранату, и в это время что-то обожгло ногу, упал, но швырнуть гранату все же успел. Две последние взял в здоровую руку, с трудом поднялся и побежал, чтобы подорваться в самой гуще фашистов. И потерял сознание… Очнулся в незнакомой обстановке. Открыл глаза и увидел женщину. Думал — сон. Нет. Услышал: «Проснулся. Значит, жить будешь».

— А дальше уже без героизма. — Камов помолчал. — Одним словом, выходила меня солдатская жинка — Людмила Дергачева. Рисковала жизнью, а не боялась. Прятала в подвале.

Когда Захар сам смог передвигаться, пришли партизаны, провели задворками к сараю. Там стояла лошадь, запряженная в дровни. Заложили моряка сеном и привезли без особых происшествий в лесной лагерь.

— Здесь на твердые ноги меня поставила Наталия Яковлевна Карпова. Вот женщина! Вы ее еще увидите. Поправился и оказался вот в этой подземной горнице… Вы помните, в поезде я вам рассказывал, что на корабле выполнял обязанности минера, но я научился еще работать на ключе, освоил специальность радиста и сигнальщика. Перед наступлением немецкой карательной экспедиции партизаны получили из Ленинграда две или три рации. Одну спрятали в этом подвале, сделали ее вроде запасной, а остальные увезли с собой. Так вот и стал я партизанским радистом. А еще мины готовлю и на машинке печатаю. Ведь первый принял радиограмму о вашем прибытии в Лесную республику… Вот и все, Петр Петрович. Переписываю сводки Совинформбюро. Вместе с Никитой Павловичем занимаемся сочинительством. Полюбуйтесь.

Камов передал Шуханову листок с отпечатанным в типографии текстом. Петр Петрович прочитал:





РУССКОЕ НАСЕЛЕНИЕ!


1. Кто будет захвачен в повреждении телефонных проводов или других военных приборов — подлежит расстрелу.

2. За хранение оружия военного, а также и охотничьего, амуниции всякого рода и радиоаппаратов — расстрел.

3. О людях, не принадлежащих к деревне или селу, а также о бывших красноармейцах, комиссарах должно быть немедленно донесено. Кто этого не сделает, будет расстрелян.

4. За поддержку и помощь партизанам виновные будут повешены.

5. Покидать место жительства воспрещается. Любой, встреченный на дороге или в лесах, расстреливается на месте.

6. За хождение ночью — расстрел.

Граждане! Суровая война требует строгих мер. Помогайте немецким войскам и вам будет хорошо жить.

    

Командующий германскими войсками.







Далее шел другой текст, отпечатанный на машинке, — партизанский ответ на распоряжение немецкого командующего.





СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ! ТОВАРИЩИ!


1. Гитлеровцы — заклятые враги, они грабят и разоряют нашу Родину, убивают ни в чем не повинных людей. Создавайте для фашистов невыносимые условия. Окружайте презрением и ненавистью!

2. Не давайте захватчикам ни грамма продуктов. Все прячьте и переправляйте партизанам.

3. Оказывайте гостеприимство и теплую встречу каждому человеку, борющемуся с ненавистным врагом.

4. Активней помогайте народным мстителям-партизанам. В вашей всеобщей поддержке черпаем мы свои силы.

5. Если в вашем селе расположилась немецкая часть или карательный отряд, если вы знаете, где находятся склады с оружием, боеприпасами и другой техникой, обо всем этом сообщайте партизанам.

6. На каждое действие врага отвечайте противодействием.

Смерть фашистским захватчикам!

    

ПАРТИЗАНСКИЙ ШТАБ.







Шуханов отложил листовку и присел на скамейку.

— Конечно, сами понимаете, не по мне эта работа, — с грустью произнес моряк. — Мне бы воевать. Злости у меня хоть отбавляй, а силенок маловато. Как на автомобиле с испорченным сцеплением — мотор ревет, а колеса не крутятся. Сколько ни жми на стартер, сколько ни газуй, все равно машина с места не сдвинется… Ничего не поделаешь, приходится мириться… Карпов говорит, что листовки — тоже оружие. Вот я и печатаю, а Володя со своими приятелями расклеивает. Народ читает…

Камов помолчал.

— А у нас ничего. Тут Чащин староста, — широкое лицо старшины расплылось в улыбке. — У него прочная связь с немецким гарнизоном, что в соседней деревне разместился. Поживете, сами все узнаете…

— Карпов часто бывает в Каменке? — поинтересовался Шуханов.

— Я его редко вижу. Человек он замечательный. И заместители у него — что надо. Одна Заречная Анастасия Егоровна чего стоит. Вторым заместителем у него Печников Федор Сергеевич. До войны председателем райисполкома был… А уж Александр Иванович — настоящий вожак. И жена под стать ему.

— Тоже здесь?

— Врачом в партизанском лагере. Меня вот вылечила.

Жалел Шуханов, что не удалось встретиться с Карповым. Ночью Сащенко отвез его в лес. Иванов положил в дровни мешок картошки, тщательно завернув его в тулуп, чтобы морозом не прихватило, половину бараньей тушки, несколько буханок хлеба, насыпал соли в бумажный кулек. Прощаясь, сказал:

— Как появится Александр Иванович, вмиг дам знать. А пока будьте там — место надежное.

Кусочек блокадного хлеба


Шуханов отозвал Тосю в сторону от землянки.

— Позвал тебя, чтобы сообщить, что отца твоего мы разыскали, — сказал Шуханов.

Тося смотрела на командира настороженно, испуганно.

— Он в Каменке?

— Работает.

— Работает? — переспросила Тося. — Правда, что он староста?

«Значит, знала, но боялась сказать».

Тося побледнела, ресницы замигали часто-часто.

— А я не верила, думала — сначала разузнаю, а потом уж…

— Твой отец честный человек.

Тося заплакала. Шуханов растерялся.

— Ты лучше послушай, а слезы вытри. — И рассказал все, что узнал от Иванова.

— Я ему верила… Не мог батя продаться. Не мог…

— Можешь перейти жить к отцу или тетке.

— Ой, что вы, товарищ командир! Из отряда я никуда не уйду!

— Теперь мы к немцам вхожи, — произнес неведомо откуда появившийся Лепов. — Хотя папаня твой — фальшивый староста, но все же, — он засмеялся.

— Легко тебе хихикать, — сквозь слезы проговорила Тося.

Шуханов обрадовался приходу Лепова.

— Оставляю вас. У меня дела. — И пошагал к черному зеву подземелья. Шуханов спешил поделиться с товарищами приятными новостями.

* * *


После ужина Никита Павлович послал Володю за Чащиным и Сащенко, а сам достал из тайничка сложенную в трубочку школьную тетрадь, расправил и, положив на край стола, стал читать. К нему подсела жена.

— Что-то начало не совсем гладко, Праша.

— А ты не мудри, толкуй, как думаешь, — посоветовала Прасковья Наумовна. — Если слово от души — завсегда все поймут.

Около дома послышались шаги. Иванов сунул тетрадь в карман. В раскрытую дверь вместе с клубами морозного воздуха вошли Чащин и Володя.

— Дядю Прохора тетка Авдотья не пустила, заставила щепать лучинку на растопку, — доложил Володя.

Прасковья Наумовна налила Чащину чаю. Присев к столу, Вениамин Платонович слушал рассказ кума о встрече с Шухановым.

Вот уже несколько дней Никита Павлович с Чащиным сочиняли письмо жителям Ленинграда. Решено передать это письмо Карпову, пусть подпишутся и другие.

Иванов прочитал, спросил:

— Ну, как?

— Ох-о-о, — вздохнула Прасковья Наумовна. Не могла она забыть тот кусочек хлеба, что показывал ленинградец. — Словами да сочувствием сыт не будешь. Хлебушка бы послать да еще кой-чего.

— Верно, кума, — поддержал Чащин.

— Рады бы. Да ведь разве пошлешь, — отозвался Никита Павлович.

— А почему бы и нет? — опять проговорил Чащин.

— Посылали ведь наши земляки тогда, в восемнадцатом.

Никита Павлович как бы размышлял вслух:

— Время было другое, и враг не так лютовал. Как теперь проедешь через фронт?

— Конечно, время ноне другое, — согласился Чащин.

— Но если как следует взяться…

Решили посоветоваться с Карповым. Письмо так и не дописали.

* * *


Карпов сидел на пороге предбанника и рассказывал своему другу новости. Появлялся он редко, но всегда с новостями.

— Помнишь, Павлыч, как уходили мы от карателей генерала Креймана? Нас не больше тысячи тогда было, а сейчас… Сколько, думаешь, теперь нас?

— Ну, тысячи полторы.

— Бери выше, Павлыч. Много, много больше. Креймана отозвали выручать разгромленные под Москвой войска… Это, конечно, наше счастье, а то бы еще помучили нас… Тут мы генеральский отчет перехватили. Крейман доносит своему начальству: «Если во время наступления не удалось захватить основные силы партизан, то это объясняется их превосходной системой связи, благодаря которой об операции было известно уже накануне нашего наступления». Понятно? Тут, Никита Павлович, похвала в твой адрес. Да, именно в твой. Волков и Оленев просили передать тебе сердечную благодарность. Спасибо и Михайлову, и Чащину, и Варе Петровой, и попу Филимону, и всем, кого мы послали «работать» к немцам. Так что на ус мотай и не зазнавайся, товарищ Иванов.

Карпов был в отличном настроении. Он сообщил, что партизаны восстанавливают в деревнях Лесной республики Советскую власть.

— В ближайшее время преподнесем немцам такую «пилюлю» — подавятся.

Что это за пилюля, Карпов не пояснил, а спрашивать Никита Павлович не решился. «Раз сам не говорит, значит, не положено».

— А что у тебя нового?

Иванов рассказал о встрече с Шухановым.

— Слышал, слышал. Значит, живы и здоровы. Прибыли как нельзя кстати. Народ хочет помочь жителям Ленинграда. Думаем послать продовольствие.

Никита Павлович удивился. «Вот тебе и раз. Мы только прикидываем, а люди уже дело делают».

— Вчера мы тоже об этом судили-рядили. — Он помедлил. — Письмо сочиняли, а Праша и говорит: «Хлеба бы послать».

— Золотая у тебя жена, Павлыч! Мысль благородная. Уверен, все поддержат! Пошлем по деревням агитаторов. Главное, чтобы гитлеровцы не пронюхали. — Александр Иванович помолчал и вдруг засмеялся: — Значит, у вас идею перехватили? Радоваться надо! По-моему, так! А?

— Да уж конечно.

— Вот и хорошо! Ленинградцы пойдут вместе с нами по деревням! Им есть что рассказать! Шуханова пригласи к вечеру, обо всем потолкуем с ним… А сейчас я в Митровскую. Людей в школе собралось много.

— Сходи, сходи, — одобрил Никита Павлович. — Я был там. Сердце кровью обливается…

Карательная экспедиция Креймана сожгла до тла тридцать деревень, уничтожила пятьсот домов, хозяева которых показались им подозрительными. Жгли, грабили, вешали, насиловали. Тысячи женщин, детей и стариков остались без крова. Партизаны разместили их в свободных избах, школах. Туда-то и спешил Карпов.

* * *


Под вечер Сащенко привез Шуханова. Никита Павлович проводил его в горницу к Камову.

— Захарушка, принимай!

— Есть принимать, — отозвался моряк.

В полумраке появился Карпов.

— Приятно познакомиться, — протянул он руку, — Карпов Александр Иванович.

— Шуханов Петр Петрович.

Обнялись и по старому русскому обычаю троекратно поцеловались.

Карпов снял шапку, полушубок. В сером свитере из грубой шерсти, стеганых брюках и валенках он походил не то на лесоруба, не то на колхозника, вернувшегося с работы.

— Слышал, добирались с приключениями? — спросил Карпов. — Не удивительно. Прибыли вы как раз в момент наступления дивизии Креймана. Мы узнали о вас лишь несколько дней назад. Все время беспокоились. Да, каратели здесь походили. До сих пор гарью пахнет. Сегодня весь день провел в школе. Там собрались погорельцы. Тяжко смотреть, особенно на ребятишек: оборванные, голодные. — Карпов присел к столу и, ударив кулаком по колену, произнес: — Так бегут фрицы из-под Москвы! Бегут! Ну, и мы не сидим сложа руки. Оружия вот не хватает. Ничего, у фрицев возьмем. Они уже крепко чувствуют на своей спине мужицкую дубину. — Взял со стола листовку, пробежал ее глазами, спросил Камова: — Не залеживаются?

— Где там. Володе только подавай. У него целая армия помощников.

— Эх, как нам нужна печатная машина! — сокрушенно произнес Карпов. — А ведь уже в руках держали. — И Карпов рассказал о печатнике районной типографии Филатове и его друзьях, готовивших похищение печатной машины из районной типографии.

— Задумали мы тут отобрать у немцев печатную машину. Все было на мази, да фрицы пронюхали, Филатову пришлось бежать. А шрифт все же успел вынести. — Карпов помолчал. — Вот спасибо, Камов выручает. Да, а вы ведь знакомы! — вспомнил Карпов. — Захар как услышал вашу фамилию, говорит: знаю Шуханова, только вроде тот инженер-кораблестроитель… Очень мы за вас беспокоились…

Шуханов не сводил глаз с Карпова. «А я тебя представлял не таким. И внешность как будто „маловыразительная“, и бородку, видно, недавно начал отращивать, клокастая она какая-то. Но зато вот глаза… Такие не забудешь».

— С вами, Александр Иванович, я в Ленинграде познакомился, — Шуханов улыбался. — Да, да.

— Запамятовал. Когда же?

— Заочно… Журналист Антон Захарович Лукин познакомил. Он и о вас, и о других товарищах, оставшихся в тылу, рассказывал. Если, говорит, встретите, передайте сердечный привет.

— Жив курилка! Хороший газетчик, принципиальный. Хотя крови он мне попортил. Однажды так распушил меня — страшно вспомнить! Сергей Миронович на беседу вызывал. А написал все правильно… Жаль, больной он, язва у него. Сейчас в Ленинграде и здоровые умирают. Как он там?

— Держится…

Шуханов достал из кармана пакетик, показал Карпову видавший виды кусочек хлеба.

— Дневная норма рабочего, — тихо сказал он.

Александр Иванович бережно взял грязноватый ломтик, на руке прикинул его вес, понюхал, еще раз посмотрел и передал Камову.

— Д-а-а-а. — Карпов поднялся. — Надо как можно быстрее послать в Ленинград продовольствие.

— Каким образом?

— Сами еще не знаем, — признался Карпов. — Колхозники предлагают обоз снарядить… Хочу с вами посоветоваться.

Шуханов с восхищением смотрел на Карпова.

— Нам, Петр Петрович, нужны агитаторы, — продолжал Карпов. — Ваших людей пошлем по деревням. Рискованно, конечно, но необходимо! Пускай расскажут о героях Большой земли и, главное — о Ленинграде. Люди хотят знать правду и лучше всего, если они узнают ее от очевидцев. У вас только один кусочек этого хлеба?

— Да. Моя последняя дневная норма.

— Таким бы «первоисточником» снабдить каждого агитатора! Впрочем, и простые слова дойдут.

— Вся наша группа поступает в полное ваше распоряжение, Александр Иванович.

— Завтра же отправимся в села, чтобы отправить ленинградцам обоз не позже, чем через неделю.




Вынужденный десант


Сергею Тимофеевичу Воробьеву




Алексей Тимофеевич Воронин — мой земляк, друг детства. Он бывалый моряк-балтиец, герой Отечественной войны, кавалер двух боевых орденов и шести медалей. Воронин говорит, что громил врага на воде и на земле и завершил свой боевой путь в Кольберге.

От него я услышал эту историю с катером «308».

— Неужели так все и произошло, Алексей Тимофеевич?

— А то как же! — воскликнул он. — Тимошку Кочетова я отлично знаю. Очень он тяготился должностью посыльного. А на катере «308» я сам бывал не раз. Смелые там были ребята. Все в бой рвались, а им приходилось перевозками всякими заниматься… А Тимофей Кочетов помог им отличиться в бою.

И вдруг у меня мелькнула мысль: «Может быть, Кочетов и Воронин — одно и то же лицо?» Мне было известно, что некоторое время и Алексей Тимофеевич также выполнял обязанности рассыльного. Боевые награды он получил, наверное, позже. Однако это только догадка.

История с катером «308» мне понравилась, и я решил о ней написать.

* * *


Рассыльный Тимофей Кочетов, молодой матрос с добродушным веснушчатым лицом, сидел на ящике с гранатами и, облокотясь на пулемет, рассеянным взглядом смотрел то на торчавшую из воды трубу затонувшего парохода, то на катер, медленно подходивший к причалу. Катер-тихоход, закоптелый, громыхая и отчаянно дымя, наконец, встал к стенке.

— Ну и посудина у вас, товарищ мичман, — недовольно сказал Кочетов, спрыгнув на палубу катера. — Как наш штабной самовар. Пыхтит, кряхтит, а все ни с места. Битый час жду, чуть не заснул. А у меня каждая минута на учете, сами знаете…

— Еще бы не знать! — ответил командир катера, рослый, плечистый красавец моряк, насмешливо посматривая сверху вниз на неказистого Кочетова. — Ну выкладывайте, какие новости?

— Ишь канцелярист! — с обидой вмешался в разговор высунувшийся из люка моторист. — Не приучится, как вести себя на порядочном корабле, а тоже — в критику… Опять наследил на палубе, каждый раз после тебя приборку делай.

Мичман резко повернулся, но голова моториста уже нырнула обратно, и только из-под палубы доносилось невнятное ворчание. Усмехнувшись и покачав головой, командир снова обратился к посыльному:

— Слушаю.

— Старший лейтенант приказал перевезти боезапас на остров, — Кочетов на секунду замялся, с трудом припоминая мудреное название, и скороговоркой выпалил:

— Ассуари.

— Лассуари? — переспросил мичман.

— Вот-вот, Лассуари, — уже твердо повторил матрос. — Товарищ Вдовин так и сказал: рабочему катеру «308» принять ящики с боезапасом и пулеметы и перебросить на этот… на Лассуари для десантников, мол…

Мичман молчал в раздумье.

— Если вы сомневаетесь, что не продукты на этот раз везти, — опять заговорил Кочетов, — так это потому, что все другие катера в разгоне.

— Где боезапас? — живо перебил мичман, видимо, задетый объяснением Кочетова.

Минут через двадцать ящики, пулеметы и автоматы были погружены. Расчихался мотор, и причал снова окутался дымом.

— Ну зачадили… — махнул рукой Кочетов, выбрался на стенку и медленно побрел к командному пункту. «Сегодня же у Вдовина попрошусь в морскую пехоту, — решил он. — Тогда узнает этот Демин, что и я не лыком шит. Подумаешь, чистюля: „Наследил“».

День был жаркий. Легкие волны ласково набегали на песок, матово поблескивавший под яркими лучами солнца. Совсем еще недавно сюда приезжали ленинградцы целыми семьями в воскресные дни на отдых. Бронзовые стволы сосен, словно стройные мачты, вздымались к светлому небу, и весь берег, круто возвышавшийся над водой, казался огромным кораблем, вышедшим в дальнее плавание.

Тимофей Кочетов шел не спеша, наслаждаясь непривычной для последних дней тишиной, и на его добродушном лице расплылась блаженная улыбка. «Вроде и войны нет», — думал рассыльный.

Неожиданно за лесом послышались сухие выстрелы. Матрос помрачнел и прибавил шагу. Но вдруг остановился, круто повернулся и, побледнев, со всех ног кинулся обратно к причалу.

Причал был пуст. Лишь слева по-прежнему высовывалась из воды почерневшая, исковерканная труба. На горизонте виднелся дымок знакомого катера.

— Э-гей! — закричал почти плача Тимофей Кочетов.

— Чего орешь? — послышалось в ответ с соседнего причала. — Врагов перепугаешь, штабист. Глоткой воевать надумал.

Матросы, возившиеся у зенитного орудия, пересмеиваясь, наблюдали за странным поведением рассыльного. Кочетов несколько секунд метался по причалу, странно взмахивал руками, словно вспугнутая птица, потом стремительно побежал к лесу.

Запыхавшись, хлюпая вздернутым носом, он влетел в землянку, чуть не сбив с ног часового, и, с трудом переводя дыхание, просипел:

— Где командир?

Худощавый телефонист спросил:

— А что, случилось что-нибудь?

— Где командир? — дрожащим голосом переспросил Кочетов.

— Все на НП-три ушли. Через полчаса вернется. Может быть, вызвать?

Телефонист потянулся к аппарату, но, когда оглянулся, в землянке уже никого не было.

* * *


Мичман Павел Огнев после ухода Кочетова некоторое время молчал и, прищурившись, вглядывался в спокойную гладь залива. Потом вызвал наверх моториста.

Смущенный Демин, ожидая разноса за свое очередное нападение на посыльного штаба отряда матроса Кочетова, быстро поднялся на палубу, на ходу вытирая ветошью вымазанные руки, и по всем правилам подошел к командиру.

Огнев задал совершенно неожиданный вопрос:

— Старшина, на мотор положиться можно? Не подведет?

— Товарищ мичман, он хотя и пыхтит и дыму дюже много, но не подведет, — с укоризной в голосе ответил Демин. — Не в таких походах бывали… А до этого Лассуари рукой подать.

Огнев прищурил левый глаз. Экипаж катера уже привык к тому, что, раз командир щурится, значит, он в чем-то сомневается, и Демин поспешил еще раз подтвердить:

— Головой ручаюсь, не сдаст. К своему сроку доставим груз. Ух, и дадут же жару фашистам наши десантники!

— Добре, — задумчиво сказал мичман. — Готовьтесь, сейчас выходим.

— Есть! — крикнул Демин, про себя подумал: «И сомневаться не стоило, командир».

— Товарищи, на минутку ко мне, — позвал Огнев моряков.

Первым подбежал заместитель Демина матрос Асхат Абдулаев, подвижной, с вечно улыбающимися блестящими глазами. Подошел помощник командира старший матрос Алексей Коровин — высокий, узкоплечий юноша, с вытянутым лицом, на котором светились большие синие глаза. И наконец, тяжело ступая чуть вывернутыми внутрь ступнями, подошел и второй помощник, старший матрос Павел Мохов, приземистый, похожий на боксера, с упрямо втянутой в широкие плечи круглой бритой головой. Немногочисленная команда катера была налицо.

— Нам приказано, — громко сказал мичман, — доставить боезапас и оружие на Лассуари для наших десантников. Придется идти под самым носом у врага, поэтому на всякий случай два пулемета из тех, что сейчас погрузили, привести в боевую готовность, К носовому встать Абдулаеву, к кормовому — Мохову. Товарищу Коровину подготовить десятка два гранат, находиться возле меня, в случае надобности встать к рулю. Демину смотреть за мотором в оба. Всем следить за воздухом и за морем. Понятно, товарищи?

Все было понятно, но все-таки матросы чувствовали какую-то недоговоренность в словах командира. Когда катер взял курс на архипелаг, каждый из них изредка вопросительно поглядывал на мичмана.

Огнев спокойно стоял за штурвалом, но был по-прежнему задумчив и слегка щурился.

Матросы знали, что достичь Лассуари, который находился на другой стороне шхерного района среди многочисленных островков, чрезвычайно похожих друг на друга как своими названиями, так и очертаниями, к тому же частично занятых врагом, — задача нелегкая, но все понимали, что не это смущало командира, который знал шхеры как свои пять пальцев. Он, конечно, сумеет провести катер к острову. Очевидно, была какая-то другая причина задумчивости мичмана.

Причина в самом деле была другая.

Огневу было известно, что еще совсем недавно Лассуари находился в руках противника, который держал там маленький гарнизон охраны. А когда остров успели занять наши, он почему-то не знал. «Впрочем, эти острова то и дело переходят из рук в руки», — успокаивал себя мичман. И все же он решил действовать крайне осторожно и провести катер обходным путем.

* * *


Вдали показался скалистый, покрытый мелкорослым сосняком островок. По маленькой бухточке, укрытой от морских волн и прибоя двумя высокими скалами, Огнев сразу узнал его.

— Наблюдать за островом, — приказал он, поднимая бинокль к глазам.

«Черт возьми, уж не напутал ли Кочетов чего-ни-будь?» — внезапно мелькнула мысль у мичмана.

— Вижу людей! — крикнул с кормы Павел Мохов. — Вон правее кургузой сосны…

Движение на Лассуари заметил и мичман. Он напрягал зрение, силясь разглядеть форму, в которую были одеты люди на острове. Вдруг он опустил бинокль.

* * *


Кочетов нагнал старшего лейтенанта Вдовина, шедшего вместе со штурманом в лесу. Он пробежал кустами и вырос перед ними на дороге как из-под земли. По растерянному лицу Кочетова офицер понял, что случилось нечто серьезное, а по испуганно смотревшим глазам и по капелькам пота, дрожавшим на веснушчатом носу, сразу угадал и виновника случившегося.

— Что натворили? — спросил он.

— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант?.. Ваше приказание выполнено.

— Хорошо. Еще что?

— Разрешите… — Кочетов заколебался и, сбившись с уставного тона, быстро залепетал: — Товарищ старший лейтенант, я, кажется, беду наделал… Я всю дорогу твердил… Я уж и тогда опасался, да он… Как вы назвали этот проклятый остров?

— Глассуари, — ответил командир.

— А я сказал Лассуари… Я бы вспомнил, да мичман Огнев сам так повторил… Я потом воротился, но они уже ушли…

— Послал «триста восьмой» на Лассуари? — старший лейтенант схватил Кочетова за плечи. — Да понимаете ли вы, что наделали?! Там же фашисты!..

— Фашисты? — безнадежно пролепетал Кочетов, и его выгоревшие брови страдальчески задергались. — Товарищ старший лейтенант, я не знал… Я думал, что не туда, но я не знал, что я…

— Перестаньте его трясти, Николай Иванович, — сказал штурман. — Может быть, все обойдется, — неуверенно продолжал он. — Мичман Огнев повернет…

— Только не Огнев, — быстро отозвался старший лейтенант, отвернувшись от Кочетова. — Под арест! — бросил ему через плечо.

Прошло не менее получаса, прежде чем в погоню за катером «308» пошли три «морских охотника» с десантом моряков на случай, если понадобится захватить остров. Катера вихрем промчались мимо группы островов, с которых вслед им понеслись беспорядочные выстрелы. Наконец, на горизонте замаячил Лассуари. От него отделилась какая-то точка, которая быстро росла, и Вдовин с облегчением узнал в ней катер «308».

— Целы, — обрадовался он и приказал сбавить ход.

Однако, когда катера сблизились, он увидел, что на руле вместо мичмана Огнева стоял матрос Коровин. Приложив руки к губам, как в рупор, Вдовин прокричал:

— Где командир?

— Высадился на Лассуари с десантом! — донеслось в ответ.

— Заглушить мотор! — крикнул старший лейтенант. — С каким десантом?!

— С десантом в составе старшего матроса Мохова и матроса Абдулаева, — не скрывая радостного удовлетворения, четко доложил Коровин.

Перейдя на рабочий катер, Вдовин узнал, что произошло.

* * *


Когда Огнев определил вражеских солдат по их форме, он не растерялся, а только сквозь зубы процедил:

— На острове враг…

Он окинул взглядом моряков и в их глазах прочел: «Это же и хорошо, товарищ мичман. Докажем, что и мы воевать умеем…».

Катер находился уже совсем близко от острова. Неприятельские солдаты (Огнев насчитал восемь) стояли на берегу, на высокой скале, и, казалось, не собирались открывать огонь. Они как бы недоумевали, зачем пожаловал к ним этот катерок.

Огнев решил действовать.

— Товарищ Коровин, поднимите сигнал «Имею важное поручение».

Сигнальные флаги взвились на фалах.

Неизвестно, поняли ли враги сигнал, но он, как видно, их еще больше запутал.

— У пулеметов! Приготовиться! — крикнул мичман. — Без приказа не стрелять.

Огнев вдруг усомнился в своих действиях, но раздумывать было уже поздно. «Не возьмем числом, так возьмем хитростью и мастерством», — решил мичман и направил катер к берегу.

— Огонь!

Мохов и Абдулаев нажали гашетки.

Враги, как вспугнутые овцы, шарахнулись в стороны. Три солдата сорвались со скалы и полетели на камни, другие, словно крабы, поползли вверх на гору.

Над катером засвистели ответные пули. Огнев пригнулся.

А наши пулеметы все били и били. Им вторили из автоматов Коровин и высунувшийся наполовину из моторного отделения Демин.

Стрельба с острова скоро прекратилась. Катер вошел в бухточку.

— Мохов, Абдулаев, — за мной, Демин, — к пулемету, а мы с Коровиным поищем, не укрылся ли кто у озерка, я эти места знаю…

Огнев повел свой десант на берег. Оставшиеся в живых фашисты залегли за высокими камнями и открыли огонь по морякам.

Балтийцы выбрались на гору, и небольшой островок открылся перед ними весь. Он представлял собой гранитную чашу с глубокой выемкой посередине, заполненной прозрачной водой. По берегам озера торчали кусты малины и смородины и грудой громоздились унылые валуны. Два рыбацких заброшенных домика стояли по ту сторону озера, тесно прижавшись друг к другу.

— Абдулаев, беги на тот гребень, где их пулемет остался. Действуй самостоятельно. Собираемся по свисту, — сказал Огнев.

Сам он с Моховым добрался, укрывшись за кустами, до озера. Здесь они разошлись.

Началась опасная охота за недобитым противником. Добравшись до валунов, Огнев поднялся во весь рост и метнул в расщелины одну за другой две гранаты. Вода в тихом озере вздрогнула. Через мгновение раздались взрывы и по ту сторону озера. «Молодец Мохов», — одобрительно подумал мичман.

С горы рявкнул трофейный пулемет. Это стрелял Абдулаев. Огнев влез на высокую скалу с острым выступом и, свесившись, заглянул вниз. Оттуда на него уставилось дуло автомата. Огнев в одно мгновение обрушился на куст с пятиметровой высоты. Короткая очередь прорезала тишину. Моряк очутился рядом с вражеским автоматчиком и ударил его ногой. Тот упал на спину. Мичман поднял валявшийся автомат и так, чтобы не убить, стукнул им солдата по голове.

Скрутив на всякий случай гитлеровцу руки, мичман быстро пошел в глубь острова, к домикам. Они оказались пустыми. С гарнизоном на острове, видимо, было покончено.

Огнев сунул два пальца в рот и свистнул, подавая условленный сигнал. В ожидании моряков он устало опустился на камень и несколько минут сидел, ни о чем не думая. Неподалеку раздались шаги. Мичман поднял голову. Прямо на него, сгибаясь под тяжестью пулемета, брел пленный, а следом, держа в одной руке замок пулемета, а в другой — автомат на изготовку, с видом победителя шел сияющий Асхат Абдулаев.

— Вот, товарищ мичман, по пути подобрал, сам сдался, — сказал матрос, помогая пленному освободиться от груза.

Мохов пришел насупленный, злой. Левая рука его была небрежно забинтована, и сквозь повязку проступала кровь.

— Ранены? — спросил Огнев, поднявшись навстречу.

— Кинжалом фашист руку искромсал, — угрюмо ответил Мохов. — А наших-то, видно, здесь и не было…

Огнев не ответил. Его серые глаза заблестели. Голосом, в котором звучало неподдельное удивление, он мягко произнес:

— Товарищи, а остров-то наш?!

* * *


На катере мичман собрал матросов.

— Ну, орлы, кажись, хорошее дело мы сделали. Но в этом разберемся потом, времени терять нельзя, враги могут каждую минуту сюда пожаловать. Надо спешить за подмогой, да и приказ мы еще не выполнили. Коровин, Демин и Мохов, забирайте пленных — и в базу. Я и Абдулаев останемся здесь. Нам и трофейного оружия хватит.

— Товарищ мичман, оставьте меня на острове, — умолял Мохов.

Мичман хотел возразить, но поглядел на просящее лицо старшего матроса, махнул рукой.

— Побыстрей, Коровин, — тихо сказал Огнев своему помощнику, но Демин услышал и не удержался, чтобы не ввернуть:

— Моментом слетаем… Ох и покажу ж я теперь этому Кочетову полундру!

И он поспешно скрылся в моторном отсеке.

Огнев, Мохов и Абдулаев сошли на берег.

А потом, когда «морские охотники» подошли к острову, старший лейтенант Вдовин минут пять тряс в объятиях мичмана Огнева.

— Ну спасибо, родной! Не растерялся в сложной обстановке… А я за этот час чуть не поседел. И все этот путаник Кочетов! Пускай теперь замаливает свою вину.

— В самом деле путаник, — серьезно отозвался Огнев и добавил: — Путаник, хоть и без злого умысла… А остров-то наш!.. Наш остров, товарищ старший лейтенант!

— Не радуйтесь, — остановил Вдовин Огнева. — Вы тоже хороши. Вместо того, чтобы везти боеприпасы, в десант полезли. — Вдовин помолчал. — Надо подбросить подмогу десантникам. Раз остров взят, необходимо закрепиться…

…И снова катер «308» доставлял продукты морским пехотинцам.




Золушкино счастье


Капитан-лейтенанта Василия Малаева я встретил весной сорок четвертого на Невском проспекте. В новенькой шинели, наутюженных брюках, в ботинках, начищенных до зеркального блеска, в фуражечке-«нахимовке» с маленьким козырьком, Малаев походил на курсанта, только что произведенного в офицеры, хотя было ему за двадцать пять и не раз находился он в двух шагах от смерти.

Познакомились мы с ним в первые дни войны. Тогда младший лейтенант служил на «морском охотнике».

В августе их катер выдержал неравный бой с пятью вражескими «юнкерами». Почти все члены экипажа были ранены, а четверо убиты. Малаева в тяжелом состоянии отправили в госпиталь. Вновь мы встретились осенью 1941 года на знаменитом «ораниенбаумском пятачке», где младший лейтенант командовал взводом разведчиков в морской бригаде. Здесь он снова был ранен, и я потерял его след. И вот только сейчас мы снова увиделись. Служил Василий теперь в местной противовоздушной обороне. На днях получил звание капитан-лейтенанта. Потому и ходил таким нарядным.

Узнав цель моего приезда в Ленинград, Малаев воскликнул:

— Товарищ подполковник, считайте, что задание редакции вы уже выполнили. — И пояснил: — В МПВО создано специальное подразделение из девушек-разминеров, а эта специальность у нас самая наиважнейшая. Вот только за последние двадцать дней девчата ликвидировали двенадцать тысяч мин и шесть тысяч снарядов. Не шутка. Прибавьте к этому обследованных более тысячи метров ходов сообщений да восемь тысяч бывших вражеских землянок и блиндажей. Все ленинградские газеты только о них и пишут. Разыщите Асю Михайлову, — Малаев улыбнулся: — Ее у нас зовут Золушкой… Впрочем, я вам помогу. В сторону Петергофа идет наша машина, и мы с вами подъедем.

Малаев сменил свою новенькую форму на довольно поношенную, надел резиновые сапоги, такие же и для меня достал. «В наших флотских ботиночках по болотам не пройдешь», — сказал он.

Машина то и дело ныряла по ухабам. Некогда прямое и гладкое, как стол, шоссе разбито, исковеркано снарядами и бомбами, красивый сосновый лес изуродован, словно прошел по нему ураган невероятной силы. Земля изрыта, по сторонам — обвалившиеся окопы, блиндажи, ходы сообщений. Кое-где — разбитые, порыжелые орудия, тягачи, перевернутые танки. И ни единого дерева — все перемешано с землей, вырвано с корнями. Здесь проходила линия немецкой обороны. Отсюда фашисты девятьсот дней и ночей били по Ленинграду из тяжелых орудий. Теперь фронт передвинулся к Западу, но израненная земля все еще грохотала. Поминутно рвались мины и фугасы.

— Это наши девчата трудятся, — говорит Малаев и просит водителя остановить машину.

Пробираемся по грязи. Капитан-лейтенанту тут все знакомо.

Метрах в полустах от нас низенькая девушка, на ходу заправляя под пилотку выбившиеся волосы, медленной, усталой походкой идет к красному флажку. На ней заляпанные грязью огромные резиновые сапоги, флотский бушлат довольно большого размера, подпоясанный ремнем с ярко надраенной бляхой, на которой играет солнечный лучик, черная юбка. Малаев поясняет, что это и есть та самая Ася Михайлова.

«Да она же совсем ребенок», — думаю я.

Девушка что-то кричит нам и показывает рукой.

— Просит, чтобы мы спрятались в танке. — Малаев ускоряет шаги. — Сейчас подорвет мину.

Мертвый немецкий танк, наполовину погрузившийся в болотистый грунт, стоит совсем близко. Лезем в него. Пахнет ржавым железом, сыростью, тлением… Смотрю на девушку. Она подошла к флажку, опустилась на колени и осторожно разгребает землю. Там — мина.

Ася заложила тол, закрепила шнур, но, прежде чем поджечь его, посмотрела в нашу сторону, махнула рукой.

— Танк — надежное убежище. Ничего, ничего, Ася успеет… — капитан-лейтенант замолкает.

Девушка чиркнула спичку, подожгла шнур и побежала. Споткнулась, упала: ей трудно передвигать облепленные грязью, тяжелые сапоги. Малаев наполовину высовывается из люка, помогает Асе подняться. Теперь мы сидим втроем, захлопнув над головами стальную крышку. Темно-темно в железном ящике.

Содрогается воздух, и танк чуть вздрагивает. Комья земли и камни падают на броню. Наступает тишина, и опять взрыв, но где-то вдали.

— Маришка ликвидировала мину, — говорит Ася.

Поднимаемся наверх. Пахнет горелым пероксилином.

Садимся на башне.

Асе двадцать один год. Родилась и жила в деревне близ Ясной Поляны. Комсомолка. Во время блокады командовала санитарной дружиной. Студентка первого курса Педагогического института имени Герцена. Когда немцев отогнали от города и сняли блокаду, подобрала группу студенток, и они стали учиться на разминеров. Признается, что нелегко далась эта специальность. Вначале трусила.

— Вышли первый раз на заминированный участок вместе с инструктором. Вот с ним. — Она смотрит на Малаева и почему-то краснеет. — Обследовали щупами вокруг себя, стали тихонько продвигаться вперед. Мой щуп сработал. Раздвинула руками снег. Потом сняла слой мха. Увидела мину. Мою первую! Осторожно придержала пальцами чеку. Вынула взрыватель. А потом все стало привычным, обыденным. Работаем. Вместе с напарницей Маришей Жебраковой мы уже ликвидировали свыше тысячи мин и несколько сот снарядов. А вот сейчас я подорвала последнюю мину и на этом участке.

Смотрю на нее. Глаза черные, носик пуговкой, лицо загорелое, обветренное.

— Почему вас называют Золушкой?

Ася как-то совсем по-детски засмеялась:

— Говорят, счастливая я. Как та Золушка. И обязательно очарую принца какого-то.

Малаев слез с танка, стоит в стороне. Скоро к нему стали подходить остальные девушки.

Я достал фотоаппарат. Ася замахала руками.

— Нет, нет, не надо. — В голосе ее чувствуется мольба. — В таком-то виде! Не хочу. — Спросила: — Вы когда уезжаете?

— Сегодня, если достану билет.

— Я бы дала свою фотографию. Хорошо получилось, только скажите, куда вам принести.

Договорились: Малаев узнает, каким поездом я поеду, и они вдвоем придут на вокзал.

Разминеры строем шагали к шоссе.

Девушек в матросских бушлатах с длинными щупами в руках хорошо знали на контрольно-пропускных пунктах.

Когда они, усталые, измазанные, подошли к шлагбауму, чтобы сесть на попутную машину, бойцы почтительно уступили им место.

— Разминеры вне опереди!

Билет я получил на последний поезд.

Малаев обещал вместе с Асей прийти минут на пятнадцать.

…Я еще не видел Ленинград после снятия блокады. Вечерело. Моросил мелкий дождик, а по привокзальной площади и Невскому шли люди. Много военных. Шагали бодро, оживленно болтали, смеялись. Следы недавних артиллерийских обстрелов и воздушных бомбардировок виднелись всюду. Но люди, казалось, не обращали на это внимания, знали: пройдет время, и Ленинград станет таким, как и прежде.

Когда вернулся на вокзал, Малаев и Ася уже были там. Девушку не узнать: на ней новенькое форменное пальто с погонами старшего краснофлотца, на голове беретик со звездочкой. Вся она какая-то весенняя, сияющая.

Протянула мне снимок и, смущаясь, произнесла:

— Тут я похожа на моряка.

Ася была сфотографирована в матросской фланелевке. Я сказал, что лучше бы напечатать в рабочем обмундировании. Она снова замахала руками:

— Нет, нет.

Мы расстались.

Снимок мы опубликовали крупным планом — на половину журнальной страницы. Свой очерк я назвал «Последняя мина». По моей просьбе художник сделал рисунок: по бикфордову шнуру к мине крадется огонек, а Ася бежит к подбитому немецкому танку.

Едва журнал вышел в свет, как в редакцию посыпались письма от солдат, матросов, офицеров. Они желали «завести серьезную переписку с „Золушкой“». Редакционные девушки не без зависти говорили:

— Везет девчонке. На вид — пигалица, а счастливая.

Всю корреспонденцию мы отправляли в Ленинград Асе. Примерно месяца через два-три я получил письмо от Малаева. Капитан-лейтенант писал, что он и она, Ася, стали мужем и женой, и слезно просил больше не пересылать Асе писем. «Жена только тем и занимается, — писал молодой муж, — что отвечает на многочисленные послания влюбленных. Избавьте ее от этой обязанности. И меня пощадите».

Бывая в Ленинграде, я всегда навещал эту счастливую чету. После войны Ася закончила педагогический институт и получила назначение в Заполярье. Туда же перевелся и Василий Малаев. Новый их адрес мне не был известен.

Минуло около двадцати лет. Недавно, оказавшись на Севере, я разыскал Малаевых. Они живут в Мурманске. Василий Викторович после демобилизации работает капитаном плавучей рыбной базы. Совершает рейсы к Северному и Южному полюсам. Ася Алексеевна преподает в средней школе литературу. У них двое детей: сын Алексей кончает мореходное училище, дочь Тамара собирается поступить в Ленинградский педагогический институт. Она, как две капли воды, похожа на свою маму — Золушку. И, конечно, будет такой же счастливой.




Три минуты


Фотография, которую я случайно увидел в старом «Огоньке», отнесла меня к незабываемым дням двадцатипятилетней давности, к лету 1942 года. Я хорошо знал командира катера «МО-302», изображенного на снимке, в то время молодого морского лейтенанта. «А что, если?..» — подумал я и позвонил по телефону.

— Как всегда, я и моя семья рады вас видеть, — услышал я в трубке несколько приглушенный знакомый голос.

И вот я в квартире моего старого друга Игоря Петровича Чернышева. Здесь все напоминает о штормовом Балтийском море, о суровых днях минувшей войны. Виды блокадного Ленинграда. Большой рейд в Кронштадте. Корабли на рейде, у стенки. Модель знаменитого «малого охотника» — «МО-302», которым в грозные годы войны командовал лейтенант Игорь Чернышев. Хозяин показывает любовно сделанный альбом, где собраны вырезки из газет, листовки, плакаты, рассказывающие о подвигах балтийских катерников.

— Пока я воевал на Балтике, здесь, в Москве, отец собирал и берег, — говорит Игорь Петрович. — Память о войне.

А вот и снимок, который на сей раз привел меня в квартиру бывалого моряка.

— Наша «двойка» — «МО-триста два» — вместе с «восьмеркой» — «МО-триста восемь», — начинает свой рассказ И. П. Чернышев, — находилась в дозоре севернее острова Лавенсаари — самом западном пункте нашей земли на всем советско-германском фронте. «Двойкой» командовал я, «восьмеркой» — старший лейтенант Амусин. Командиром круглосуточного дозора был старший лейтенант Азеев. Эти морские дозоры стояли сплошной цепочкой на подступах к Ленинграду, Кронштадту и группе западных островов. Они не давали возможности фашистам совершать внезапные нападения на Ленинград, помогали нашим подводным лодкам выходить на просторы Балтийского моря, в самое логово врага. Мы, катерники, первыми вступали в бой с вражеской авиацией. Конечно, немецкое командование не желало мириться с подобным положением. Сам фюрер, дважды объявлявший об «уничтожении» советского Балтийского флота, требовал немедленно потопить все дозорные красные корабли в Финском заливе. И фашистская авиация действовала весьма активно. Особенно свирепствовала она во время белых ночей, в мае — июне. Будто по расписанию, каждые сорок-пятьдесят минут бомбардировщики атаковали дозоры. Вот на этом-то снимке и изображен момент отражения одной такой вражеской атаки на наши катера. Автор его — фотокорреспондент Александр Кремнев. Он несколько дней ходил с нами в дозор, чтобы снять «классный» боевой эпизод. Дождался. Его снимок напечатан во многих газетах и журналах. Был даже издан плакат — гибель воздушного пирата.

Листаю уже успевшие пожелтеть страницы вахтенного журнала катера «МО-302», исписанные четким каллиграфическим почерком командира. Они по-военному лаконичны и поэтому неискушенному человеку мало о чем говорят.

«29 июня 1942 года, понедельник.

22.30. На юго-западе обнаружены два Ю-88, высота — 1200 м. Идут на катер. Боевая тревога.

22.34. Бомбардировщики начали пикировать на нас. Дали ход и открыли огонь по атакующим самолетам».

— Что скрывается за столь сухими строками?

— Это была, кажется, двенадцатая атака за истекшие сутки, — вспоминает Игорь Петрович. — «Юнкерсы», используя излюбленный «метод», пытались зайти к нам с борта, а мы, работая машинами «враздрай», вертелись на месте, нацеливаясь на самолеты носом. Скоро летчикам надоели наши «танцы», и они ринулись в атаку. Ведущий устремился на наш катер, ведомый — на нашего напарника «МО-308». Мы шли точно под «юнкерс». Командир носовой «сорокапятки» Александр Фролов, пригнувшись к стволу пушки, зорко следил за пиратом, держал его на мушке. Рявкнул выстрел, за ним еще и еще. Красные точки трасс, догоняя друг друга, неслись навстречу вражескому самолету.

Первый снаряд прошел впереди «юнкерса», второй — тоже, хотя и ближе, третий… Третий угодил точно в бомбу, только-только отделившуюся от пикировщика. Такое случается довольно редко. На месте бомбардировщика появился огромный шар черного дыма, освещенный на мгновение изнутри багровым светом. Из шара, кувыркаясь, выпали два мотора и три странно укороченные фигурки.

Второй самолет летел как-то боком на одном моторе, покачивался, теряя высоту. Снаряд, метко пущенный с «восьмерки», попал в левое крыло, и оно стало разваливаться. Боцман нашего катера Павел Белый для верности полоснул по фюзеляжу. «Юнкерс» клюнул носом и, воткнувшись в воду недалеко от нас, поднял фонтан брызг.

В карманах фашистских летчиков оказались немецкие оккупационные марки, франки, лиры, пропуска в публичные дома, талоны на обед, талисманы-брелки, семейные фотографии. На кителе майора сверкал знак «За Крит», на шее — «Железный крест».

Все эти «трофеи» хранятся у меня.

* * *


Следующая запись в том же вахтенном журнале:

«30 июня 1942 года, вторник.

22.50. На западе обнаружено 12 истребителей Ме-109, высота полета — менее 100 м, курс на дозор. Боевая тревога, открыли огонь.

22.53. Атака штурмовиков отражена; два самолета сбито, остальные ушли на север…»

— Игорь Петрович, судя по этой записи, бой длился недолго?

— Да. Три минуты! Но какие? Они остались в памяти на всю жизнь.

…Наступили сумерки белой ночи. Мы ждали большого налета и не отходили от боевых постов.

Предположения наши оправдались: в 22 часа 44 минуты к северу от нас в разрыве туч показались и снова исчезли длинные тела нескольких «мессершмиттов-109», И хотя мы их ждали, атака все же оказалась неожиданной: самолеты «вывалились» из тучи впереди катера и на бреющем полете тремя колоннами по четыре устремились на нас, надрывно завывая сиренами.

Фролов, не дожидаясь команды, открыл заградительный огонь. «Мессеры» немедленно ответили из всех пушек и пулеметов. На катер надвигался сплошной огненный поток. Вдруг рулевой Смирнов попятился, навалился на меня. Я рассердился: «Что это с ним?»

Со звоном разлетелось ветровое стекло. Рваными отверстиями покрылась крыша рубки. Запахло гарью. Головной «мессер» с ревом пронесся рядом и врезался в воду. Это Михаил Зуйков, поймав его в прицел, длинной очередью прошил от мотора до хвоста.

Чтобы увернуться от следующего потока трасс, командую:

— Лево на борт!

Смирнов не ответил обычное «Есть!» Я повторил приказание:

— Лево на борт!

Смирнов медленно повернулся ко мне. И я увидел его мертвенно-бледное лицо с широко раскрытыми глазами.

— Смирнов?!

Рулевой оседал вниз, продолжая тянуть штурвал.

— Товарищ командир… возьмите руль… Я больше… не могу.

Мы задыхались от дыма. Корабль горел.

Смертельно ранен моторист Владимир Полуэктов. Горячий кусок металла ударил его в грудь, когда машинный телеграф передал мое приказание — дать самый полный ход. Последним предсмертным усилием Полуэктов поднял ручку газа до упора. Взревевшие моторы вырвали катер из огненного смерча.

Второму мотористу — Мише Яшелину — осколками снаряда перебило обе ноги. Превозмогая боль, он дополз до поврежденного коллектора. Из пробоин со свистом хлестали струи горячей воды. Если немедленно не устранить повреждения, мотор выйдет из строя, а отсек заполнится кипятком. Подтянувшись на руках, почти теряя сознание, Яшелин стал заделывать пробоины.

Бортовые моторы остались без мотористов. А машинный телеграф передавал с мостика все новые и новые приказания. Механик катера мичман Павел Белобок бросался от одного мотора к другому и хватал своими огромными ручищами то ручки газа, то рычаги реверса. В промежутках между командами он помогал Яшелину устранять повреждения. Вдруг один из моторов чихнул. Взглянув на приборы, Белобок заметил, что стрелки тахометра пошли к нулю. Нет топлива.

— Миша!

Яшелин взглянул на мичмана и все понял. Волоча перебитые ноги, оставляя на панелях кровавый след, он дополз до ручной помпы, подкачал бензин. Моторы увеличили обороты, а из незаделанных пробоин в коллекторах вновь хлынула горячая вода. Белобок сорвал с себя комбинезон, китель, рубашку и заткнул пробоины.

А «мессеры», сделав круг, опять длинной цепочкой заходили для новой атаки. Едва густой поток трасс встал на пути дозора, катера метнулись в сторону. У нас левая и средняя машины работали на полный вперед, а правая — полный назад, руль лежал в крайнем положении «право на борт». Катер, описывая крутую циркуляцию, накренился так, что часть палубы ушла в воду. Сплошная стена из белых всплесков. Еще момент, и она снова обрушится на катер. Ручки машинного телеграфа всех трех моторов переброшены на самый полный вперед. Корабль прыгает вперед, и ливень разноцветных струй обрушивается только на корму катера. На палубе щетиной встает щепа, выбитая пулями.

Белый, слившись с пулеметом, бьет бесконечно длинной очередью по головному штурмовику. С «МО-308» по той же машине стреляет боцман Григорьев. Едва различимый в своем движении самолет проносится низко и падает между катерами, обдав нас фонтаном брызг. Белый, даже не взглянув на него, переносит огонь на вторую машину.

Несколько человек из расчета кормовой пушки и второго пулемета катаются по палубе, телами и одеждой гасят зажигательные пули, впившиеся в доски настила. Из люка кают-компании валит густой черный дым. Виктор Рыбаков, выскочивший из радиорубки, чтобы срастить перебитую антенну, увидев дым, ныряет в люк.

Второй и последующие «мессеры» промазали. Не снижая скорости, прижимаясь к самым гребням волн, они ушли на север.

На мостике появился Белобок в одних трусах:

— Бензин на исходе… Пробиты цистерны… Яшелин тяжело ранен. Он вручную подкачивает топливо… Полуэктов убит… Гаврилов и Рыбаков тушат пожар на корме. Горит кают-компания и ваша каюта… Людей не хватает… В первый моторный отсек поступает вода.

По катеру разносится трель звонков — «Пожарная тревога!»

Срывая на ходу огнетушители и разворачивая шланги, часть команды бросается к люкам.

На катере всего один насос. Он может либо из-за борта подавать воду в пожарную магистраль, либо откачивать воду из отсеков за борт. Что делать? А уже из шлангов вырывается тугая шипящая струя.

— Моторы не зальет? — спрашиваю Белобока.

— Нет. Гаврилов сделал переключения и воду из отсека выкачивает в пожарную магистраль.

«Находчив! Вот молодец, — подумал я. — Подобное не предусмотрено никакими инструкциями».

Мы приближаемся к «восьмерке» и идем рядом. На мостике виднеется высокая фигура Азеева. За рубкой на люке бинтами обматывают Амусина и еще кого-то. Носовое орудие сиротливо смотрит в зенит. Из люка рядом с ним тянутся космы дыма. По палубе снуют матросы с огнетушителями и ведрами. У пулеметов в напряженном ожидании застыли Григорьев и минер.

На нашем катере тоже готовы к отражению нового нападения. У пушки, положив руки на штурвалы наведения, стоит, чуть согнувшись, Фролов. Он сосредоточен. Рядом с ним Сергей Ермаков со снарядом в руке. Зуйков стоит на коленях, поспешно набивает патронами запасную пулеметную ленту. Временами он бросает быстрые тревожные взгляды на покрытое низкими тучами небо.

Вся кормовая часть палубы обгорела, исковыряна и густо усеяна стреляными гильзами. От покачивания катера на волнах они перекатываются от борта к борту и, сталкиваясь, тоненько звенят. Около пушки лежит покрытый брезентом Полуэктов. Встречный ветер то и дело открывает лицо моториста, ставшее уже восковым.

За перевернутой шлюпкой лежит Яшелин. Он очень бледен, потерял много крови. Кто-то из расчета укутывает его обгорелым одеялом.

Между глубинными бомбами вижу Смирнова. Ветер нервно теребит его светлые волосы. Сигнальщик Дмитрий Иванов рвет простыни на полосы и перевязывает ими друга.

«Что же случилось с тобой, Смирнов? Всегда выдержанный и спокойный, почему ты так странно вел себя сегодня в бою?»

Я смотрю на изрешеченную пулями рубку, пробитый во многих местах обвес мостика, разбитые стекла ветрового козырька, простреленный нактоуз, исковерканный компас, обгоревшие сигнальные флаги и начинаю понимать, что произошло несколько минут назад. Смирнов видел опасность, закрыл меня своим телом…

— Иванов! — окликаю матроса, склонившегося над рулевым. — Как Смирнов?

— Плох. Без сознания. Разрывная пуля в низ живота попала.

Николай Слепов, размахивая флажками, передает на «восьмерку» мой доклад Азееву о состоянии катера и потерях. Рыбаков, восстановив перебитую антенну, связался с базой. Вскоре он подает бланк радиограммы. Нашему дозору приказано идти на Лавенсаари. Нужно спасать жизнь раненых товарищей. Азеев ведет катера полным ходом. У бортовых моторов стал на вахту Ермаков — вот и пригодилась вторая специальность! Моторы чихают. Не хватает топлива. Даже богатырь Белобок не успевает подкачивать его вручную.

Мы идем с приспущенными флагами: на корабле погибшие товарищи.

В море встречаем катера, идущие сменить нас на линии дозора, ее нельзя оголять. Это форпост Ленинграда. На палубах моряки выстроились двумя шеренгами: отдают последнюю почесть товарищам, добывшим победу ценой своей жизни и крови.

* * *


Нелегко досталась катерникам победа: в бою, длившемся всего три минуты, на «двойке» погибли рулевой Алексей Смирнов и моторист Владимир Полуэктов, были тяжело ранены командир отделения рулевых Андрей Паршин и моторист Михаил Яшелин, на «восьмерке» погиб строевой А, В. Колп, тяжело ранены комендор Г. Г. Невский, накануне сбивший второй Ю-88, и старший лейтенант М. Д. Амусин.

Во время короткого отдыха морякам вручили боевые награды: Ю. Ф. Азееву, М. Д. Амусину и И. П. Чернышеву — ордена Красного Знамени, М. В. Зуйкову, Г. Г. Невскому — ордена Красной Звезды, С. А. Ермакову — медаль «За боевые заслуги», Я. Г. Григорьеву и П. А. Белобоку — медали «За отвагу». Англичане, восхищенные отвагой и мастерством А. П. Фролова, сбившего одного из искуснейших фашистских летчиков, участвовавшего в операции против Крита, наградили советского комендора именной медалью «За боевые заслуги».

Пополнив экипажи свежими силами, заделав пробоины, катера снова вышли на линию дозора.

И снова горячие схватки с врагом.

«Фашистская авиация ежедневно предпринимает по нескольку налетов на наши катера — „морские охотники“, несущие дозорную службу, — писала „Правда“ 7 июля 1942 года. — Эти налеты не приносят немцам успеха. За последние дни отважные краснофлотцы сбили 11 вражеских самолетов. Отвагу и мужество при отражении налетов авиации противника показал личный состав катеров, где командирами тт. Амусин и Чернышев. Огнем этих катеров в двух боях уничтожено 4 вражеских самолета».

Экипаж «МО-302» за время войны совершил 450 боевых выходов, отконвоировал 342 корабля и транспорта, сбил 6 самолетов противника, потопил одну подводную лодку, 5 сторожевых и торпедных катеров, уничтожил 44 мины, спас 150 человек, плававших на воде, подавил огонь двух береговых батарей, высаживал десанты в тыл врага. Катер с боями прошел по Балтике 20 тысяч морских миль. Он стал гвардейским, войну закончил в бывшей военно-морской базе Восточной Пруссии — Пиллау.

После разгрома фашистской Германии гвардейцы «двойки» вернулись к мирному труду. Комендор А. П. Фролов — сейчас директор саратовского завода силикатного кирпича, депутат городского Совета депутатов трудящихся, награжден орденом «Знак Почета». Заряжающий С. А. Ермаков из расчета Фролова работает начальником цеха на одном из калужских заводов, член горкома партии. Наводчик Н. И. Слепов был признан одним из лучших токарей завода ртутных выпрямителей в Таллине (в 1962 году несчастный случай на улице оборвал его жизнь). Парторг катера командир отделения радистов В. М. Рыбаков водит электропоезда между Ленинградом и Павловском. Командир отделения минеров М. В. Зуйков возглавляет бригаду коммунистического труда электриков тульского комбайнового завода. Боцман П. П. Белый руководит бригадой медников на Адмиралтейском заводе. Его бригада строила атомоход «Ленин».

Трудятся на «гражданке» и бывшие офицеры-катерники: Ю. Ф. Азеев работает инженером в одном из московских научно-исследовательских институтов, а М. Д. Амусин стал кандидатом исторических наук, руководит отделом того же института.

Командир «МО-302» И. П. Чернышев, ныне капитан 1 ранга, продолжает служить на флоте. После окончания войны он учился, потом преподавал в Высшем военно-морском училище имени М. В. Фрунзе. Написал несколько книг о своих боевых друзьях-катерниках.

К сожалению, Игорь Петрович не смог рассказать мне о дальнейшей судьбе оставшихся в живых членах экипажа катера «МО-302» — В. Гаврилова, А. Паршина, Д. Иванова, М. Яшелина и других. Как сложилась их послевоенная жизнь? Быть может, прочитав эти записки, они дадут о себе знать.




Жажда


Из рассказов капитан-лейтенанта Василия Доронина


Мы занимали оборону в узкой прибрежной полосе Казачьей бухты у Херсонесского маяка. В Севастополь уже прорвался враг. В морском батальоне, которым я командовал, в живых остались немногие. Рядом сражались небольшие отряды красноармейцев. У нас были только винтовки и автоматы. Укрываясь за скалами и камнями, мы сдерживали напор вражеских войск. Их танки были в шестистах метрах. Повернув башни, они засыпали снарядами небольшой клочок земли, который мы удерживали.

До Севастополя я воевал на двух фронтах. Попадал, бывало, в тяжелую обстановку. Но такого страшного огня, какой обрушился на нас в этот ясный, залитый солнцем день, никогда не приходилось испытывать.

Так прошел день — утомительный, голодный, кровавый. Наши ряды сильно поредели. Перед вечером я развязал вещевой мешок, достал китель, флотские брюки. «Умереть — так моряком», — подумал я. Моя форма выделялась среди армейской, и окружающие смотрели на меня с какой-то надеждой, ожидая от меня решительных действий.

Севастополь уже был эвакуирован. Ночью 3 июля подошли катера и забрали многих наших бойцов. С рассветом следующего дня свирепая бомбардировка возобновилась. Положение крайне осложнилось: мы были прижаты к морю и надеяться на подмогу уже не могли.

Было ясно: надо немедленно уходить. На середине бухты виднелся штабной катер — по-видимому, подбитый. Мы со старшим краснофлотцем Доброницким подплыли к нему и с невероятным трудом подтянули к пристани, где нас ожидали товарищи. Катер был с разбитым мотором и полон воды. Воду мы откачивали касками, фуражками, котелками, но она продолжала поступать в пробоины.

Сели спокойно, без суеты. Оттолкнулись. Весел не оказалось. Грести пришлось досками. Продвигались чрезвычайно медленно. Только через полтора часа удалось выйти из бухты. Ход малый, катер тяжелый — управлять было дьявольски трудно, нас все время тянуло к берегу. А вода прибывала. В довершение всех бед сели на камень.

Заметив нас, гитлеровцы начали бить шрапнелью. Двоих бойцов убило, троих ранило. Решили выбираться на берег. Противник беспрерывно засыпал нас шрапнелью, невозможно было поднять головы.

Еще когда мы шли на катер, заметили на берегу две шлюпки. Мы с Борисом Доброницким осмотрели их. Одна шлюпка разбита, другая — в порядке. В ней лежали несколько концов троса, спасательный пояс, шесть весел. Со стоявшей рядом автомашины сняли брезент.

По моему знаку подбежали бойцы. Быстро погрузились, и шлюпка отвалила.

Было десять часов утра. Небо чистое, голубое. Солнце палило нещадно. «Опять будет жаркий день», — подумал я.

Вражеская батарея сразу же открыла сильный заградительный огонь, чтобы не дать нам возможности обогнуть Херсонесский маяк и выйти из бухты. Я уклонился к норд-весту с расчетом выйти в море по Инкерманскому створу, а затем изменить курс на восток.

Гитлеровцы настойчиво пытались нас взять в вилку. Пришлось беспрерывно лавировать. Вместо руля приспособили весло, управлять было трудно.

Два или три снаряда разорвались совсем близко. К счастью, никто не пострадал, но шлюпку залило водой.

Люди гребли изо всех сил, но двигались мы медленно. Только через два часа вышли за пределы досягаемости неприятельских батарей.

Оглядываясь на берег, мы видели, как все там было окутано дымом и пламенем. Сердце сжималось: горел Севастополь. Лишь маяк временами появлялся и исчезал в тяжелых черных клубах взрывов.

Мы уходили все дальше от родного города, где потеряли стольких боевых друзей.

Совсем низко пролетел немецкий корректировщик «хейнкель». Сделав два круга, ушел на северо-запад. Минут через двадцать вновь появился. Я приказал приготовить оружие. У нас были ручной пулемет Дегтярева, три автомата, винтовка и карабин. Вот и все наше вооружение, если не считать десятка гранат и нескольких наганов.

Самолет сделал над нами круг, пострелял из пулемета, затем лег на обратный курс.

Нас было двенадцать, в том числе трое раненых. Кроме меня, морское дело знали Доброницкий и краснофлотец Чепуров.

Младшего воентехника Балашева я назначил начхозом. Он быстро подсчитал наши продовольственные ресурсы. Доложил: десять килограммов черных сухарей, полтора килограмма сахарного песку и пятьсот граммов конфет.

Продукты меня мало беспокоили. Без них еще можно как-нибудь день-другой прожить.

— Воды сколько? — спросил я.

— Три фляги по три четверти литра.

«Катастрофа», — подумал я и тут же приказал:

— Воду выдавать только с моего разрешения.

Экипаж я разбил на двухчасовые вахты. Люди по очереди сменялись у весел, и шлюпка беспрестанно, днем и ночью, двигалась вперед.

Из троса и пробки Доброницкий и Чепуров смастерили некое подобие лага. С очень грубым приближением определили, что наша скорость около двух — двух с половиной узлов.[1 - Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной миле в час, или 0,514 м/сек.] Перед заходом солнца из опасения приблизиться к побережью, занятому противником, мы изменили курс на 90 градусов — легли на юг. Я рассчитывал также на возможность встречи с нашим военным кораблем. Компас у нас был самый простой — ручной, сухопутный. Полного доверия к нему никто не питал, хотя топограф лейтенант Бурник уверял, что за точность своего компаса он ручается головой.

К четырем часам следующего утра — 4 июля — мы находились в открытом море, милях в сорока пяти от берега. Был полный штиль. Жара становилась все невыносимее. Мучила жажда.

Воду Балашев выдавал три раза в день в крышечке от фляги, в которую входило тридцать граммов. Раненые получали полторы нормы. Но разве это могло утолить жажду в пекле, от которого некуда было скрыться?

Сухари тоже выдавали по норме два раза в день. Они еще больше усиливали жажду.

Доброницкий и Чепуров из парусины начали сооружать парус. Им помогали все свободные от гребли. Вместо рангоута[2 - Рангоут — в данном случае мачта.] приспособили весло. Я надеялся, что работа хотя бы немного отвлечет людей от терзающей мысли о воде.

Под вечер мы с радостью почувствовали дыхание ветерка — подул слабый норд-вест. Установили паруса. Скорость шлюпки чуть увеличилась. Люди смогли немного отдохнуть. Почти у всех руки были растерты до крови.

С наступлением темноты ветер усилился. На море появились белые барашки. Нас стало сильно подбрасывать. На усталых, изможденных жаждой людей качка действовала мучительно. Часть команды сразу укачало. Шлюпку заливало. Откачивать воду нам было очень трудно.

К ночи ветер достиг четырех-пяти баллов. Шлюпку бросало из стороны в сторону. Я решил паруса не снимать. Если бы мы шли только под веслами, без руля, нам угрожала бы авария. Управлять парусом было значительно надежней.

Я теперь старался держать курс на восток, но чувствовал, что нас дрейфует к юго-западу. Меня это сильно тревожило, однако свои опасения я скрывал от команды. Всю ночь сам управлял парусом, стараясь исправить курс, но нас с большой скоростью несло по ветру.

Из команды почти никто не спал. Истомленные жарой люди с наслаждением вдыхали свежий воздух. К середине ночи мы промокли до нитки и озябли: ветер был пронизывающий и резкий.

Наступил рассвет. Сейчас видно было, как сильно изменились люди за эти сутки: глаза ввалились, взгляд лихорадочный, блуждающий.

Пришлось сократить порцию воды вдвое: каждому досталось по ложке. Люди с жадностью проглатывали этот глоток и смотрели на меня умоляюще. Но что я мог поделать?

Чем выше поднималось солнце, тем больше усиливалась жажда. У всех пересохло во рту, десны потрескались до крови, минутами душный туман заволакивал сознание. И все же я строго приказал:

— Морскую воду не пить! Жажду она не утолит, а измучаетесь смертельно.

Самые слабые из нас — красноармейцы Нежин, Лучин и Белов — не смогли удержаться и украдкой хлебнули горько-соленой воды. Их тошнило, выворачивало наизнанку.

В море — ни одного дымка. Беспредельная гладь до горизонта! Нескончаемо длинным казался третий день нашего плавания.

Я решил ввести через каждые три часа купание. На несколько минут это освежало, но силы не восстанавливало.

Чтобы хоть немного отвлечь людей от тяжелых мыслей, я рассказал смешной случай. Кто-то рассказал еще. Старались шутить, но как-то получалось, что все сводилось к воде. Ребята это заметили и примолкли. Борис Доброницкий запел: «Раскинулось море широко». Начали с трудом подтягивать. Но и песня скоро оборвалась: во рту пересохло, не было сил петь.

Где мы находились, я даже приблизительно не мог определить. Больше всего пугала каждого из нас возможность попасть к фашистам в лапы. И в то же время все согласились, что выходить будем на любой берег, лишь бы раздобыть воду.

Договорились действовать организованно. Командовать отрядом буду я, моим заместителем — старший политрук Степанов. Группу разведки возглавит топограф лейтенант Бурник. Раненых — Нежина, Лучина и Белова — понесем и, если удастся, оставим у надежных людей…

— Оружие у нас есть. А воевать мы умеем, — сказал я.

— Да уж без боя фашист нас не возьмет, — добавил Степанов и сильно взмахнул веслом.

Его черная густая шевелюра совершенно побелела. Нет, он не седой. Ему, как и мне, не было и двадцати пяти. Волосы его побелели от морской соли.

И хотя члены нашего маленького экипажа измучены, но согласны с нами: сражаться до последнего дыхания.

Днем 6 июля увидели первые живые существа — несколько дельфинов резвились в воде. Затем показались чайки. Значит, близко берег. Но чей?

Можно легко представить, как напряженно мы всматривались в горизонт. В два часа дня на юге среди облаков появились темные пятна. Земля!.. Наша родная советская земля. Все были убеждены в этом, хотя очертания на горизонте неясны, зыбки, расплывались в дымке. Велика была наша радость. Люди ожили. К вечеру мы уже различали складки гор. Да, перед нами земля. Но как далеко она еще была от нас!..

Мы усердно гребли всю ночь. Изредка в направлении берега появлялись вспышки света. Были ли это отблески огней на берегу или зарницы — судить трудно.

С рассветом мы уже начали различать пестрые полоски посевов на побережье. Значит, приближаемся… К несчастью, поднялся сильный встречный ветер. Волна отдаляла нас от желанного берега. Гребцы выбивались из сил. Страшно было думать, что, несмотря на наши усилия, шлюпку все дальше относило в море.

Так прошел весь день 7 июля. Нежин, Лучин и Белов совсем выбились из сил, бросили грести и безучастно лежали под банками. Их настроение могло передаться другим, тем более, что силы действительно иссякли.

Я сел на весло с левого борта, за весло с правого борта взялись двое. Так мы гребли в течение двух часов. Правая пара сменялась несколько раз. Кое-кто вне всякой очереди стал садиться на весла… Меня сменил Степанов, он все еще бодрился, хотя чувствовалось, что держится на нервах.

Прошла ночь, наша пятая ночь в море. Ранним утром, часов около четырех, когда рассеялся туман, открылся берег. Простым глазом можно было различить здания и даже людей. Бурник уверял всех, что это кавказский берег и что он видит пионерский лагерь. «Ну, что ж, — думал я, — он — топограф, умеет определять земную поверхность. Верить ему можно».

Как и все, я пристально вглядывался в побережье. Меня начали обуревать сомнения. Различил две мечети. Не турецкий ли это берег? Но все же впереди была земля, там — чистая, прозрачная, хрустальная вода, которая вернет нам жизнь…

А силы покидали нас. Нервный подъем, на котором мы держались последние сутки, при виде земли иссякал с каждой минутой. В каком-то самозабвении мы гребли и гребли.

К 8 часам утра я уже мог определить по сетке бинокля дистанцию до ближайшего дома — нас отделяло 30–35 кабельтовых[3 - Кабельтов — мера длины, равная 0,1 морской мили — 185,2 м.]. Но как их преодолеть? Весла стали тяжелыми, вразброд, бессильно опускались в воду. Поднимать их становилось все труднее.

Спасение принес нам маленький, пыхтевший дымом рыбацкий катер. На корме мы увидели повисший красный флаг. Мы спасены. Все закричали «ура». Но вот флаг развернулся по ветру. На красном полотнище отчетливо вырисовывались белый полумесяц и звезды. Турки! Собрав последние силы, я резко развернул шлюпку в сторону моря и приготовил пулемет. Остальные без слов поняли меня и тоже взялись за оружие.

Катер приближался. На его палубе мы увидели рыбацкие снасти. У рыбаков был мирный вид, они вовсе не собирались нападать на нас. Это несколько успокоило, хотя оружие из рук мы не выпускали.

Жестами и знаками пытались мы разъяснить, что нам нужна вода. Нас поняли.

— Су! Су! — крикнули с катера.

Я сделал попытку улыбнуться, громко повторил:

— Су! Су! Вода! Пить!

Катер замедлил ход, подошел к нашей шлюпке. В руках одного из рыбаков я увидел анкерок (бочонок) и кружку. Мы с наслаждением накинулись на воду. Пили жадными, большими глотками, утоляя жажду.

Рыбаки с удивлением смотрели на нас. Наверное, мы походили на морских разбойников. Кто-то из нас произнес слово «Севастополь». Рыбаки закивали головами. «Поняли», — догадался я. С помощью жестов мы узнали, что находимся в двух днях пути от советских вод. Так далеко отнес нас ветер!

Рыбаки снабдили нас хлебом, жареной кукурузой и достаточным запасом воды.

Мотор затарахтел, и катер стал удаляться.

Сознание, что еще два дня — и мы вернемся на Родину, вдохнуло в нас бодрость и силы…

Почти двое суток прошло в тяжелом, но радостном труде.

К вечеру второго дня нас подобрал военный корабль Черноморского флота и доставил в Батуми.




Через несколько дней я получил назначение на «морской охотник». Вместе со мной пошли Доброницкий и Чепуров. Остальные члены нашего «экипажа» были направлены в сухопутные части. С некоторыми из них мне довелось встретиться в освобожденном Севастополе. Но это уже другой рассказ.




Мужество


С Черного моря дул свирепый норд-ост. Зимой и осенью в Геленджике всегда холодно. Бухта, похожая на огромную подкову, с узким выходом в море между двумя мысами. Раньше, в мирное время, Михаил Корницкий часто приезжал сюда. Особенно любил он Тонкий мыс. Теперь здесь, в Геленджике и в прилегающих к нему населенных пунктах, формируются десанты. Бухта заполнена «москитным флотом» и десантными судами.

Корницкий поежился. Холодно. «А у нас в Краснодаре, наверное, тепло. До города рукой подать, а вот уже три года побывать не довелось».

В Краснодаре жили родные, друзья, с которыми он ходил в школу, потом с ними работал на кожевенном заводе. За три года войны много миль прошагал Корницкий, воевал, можно сказать, близ дома, а ни разу в родные места не попал.

— Что примолк, Миша? — улыбнулся другу Ваня Прохоров.

— Да так… Размечтался вот. Разобьем, Ваня, гадов, приедем в эти места отдыхать. Какое здесь море летом!..

Друзья молча присели на бревно, выброшенное штормом. Вечерело. Холодная моряна гнала неприветливые волны, и они, ударяясь о камни, разлетались в мелкие соленые брызги. Приятели курили, думая каждый о своем.

Скоро, очень скоро займут они свое место на одном из боевых судов и пойдут в тыл врага.

Каждую ночь шли учения. В дождь и в холод моряки подходили на катерах к берегу в тех местах, где больше было крутых скал и камней, с громким «ура» в полном снаряжении бросались в ледяную воду. В отделении, которым командовал Корницкий, подобрались хорошие ребята. И вот сейчас им предстояло высадиться в логове фашистов — на Мысхако.

Гитлеровцы объявили Новороссийск неприступным для советских войск. Лучшие немецкие инженеры-фортификаторы руководили возведением здесь оборонительных сооружений. Надо отдать им должное — укрепления воздвигли мощные. Об этом докладывали наши разведчики. Вокруг города — пять линий траншей полного профиля, прикрытых семью линиями проволочных заграждений и сплошными минными полями. И сам Новороссийск превращен в сильно укрепленный узел обороны с широко развитой системой дотов, дзотов, противотанковых и противопехотных препятствий. Улицы, пристани, пригороды города минированы. Подходы со стороны моря прикрываются системой пулеметных и артиллерийских дотов, дзотов…

Ночь. Кругом черная и густая, словно нефть, вода. Катер то поднимало на гребень волны, то бросало вниз. Били ледяные брызги, образуя на лице солоноватую корку.

— Интересно, знают гады, что мы подходим к берегу? — донеслись до Корницкого чьи-то слова.

— Может, и знают, если шпионы выследили…

Вдруг черноту ночи прорезала яркая вспышка. Прогрохотал выстрел. Это наши боевые корабли, чьи силуэты расплывались в темноте, начали артиллерийский обстрел. Своим мощным огнем они прикрывали подход десантных судов.

«Скоро берег», — подумал Михаил и не ошибся.

— Приготовиться к высадке! — прозвучала команда.

Над головами моряков взвилась сигнальная ракета.

Корницкий прыгнул в воду одним из первых. Видел, как остальные последовали его примеру. Поднимая над головой автомат, чтобы не замочить его, Михаил старался идти быстро, но ноги то и дело натыкались на скользкие камни. Неотступно от него следовал Ваня Прохоров. Со свистом пролетали снаряды. Опомнившиеся от внезапного удара гитлеровцы открыли ответный огонь по советским кораблям. Корницкий оглянулся назад. Вокруг судов пенилась вода, поднимались султаны брызг. «Сумеют ли высадиться все?»

— Вперед! За Родину! — громко крикнул Михаил, увлекая все дальше свое отделение.

Моряков-десантников, участвовавших в первом броске в ночь на 4 февраля сорок третьего года, было не так уж много — около трехсот человек. Однако быстрым, внезапным налетом они сумели овладеть плацдармом у подножия Колдун-горы, получившим в истории Великой Отечественной войны название «Малая земля».

Фашисты направили против советских воинов крупные силы, намереваясь во что бы то ни стало опрокинуть десантников в море. Но тщетно. В течение нескольких часов черноморцы овладели пригородом Новороссийска, местечком Мысхако, и прочно закрепились на маленьком клочке отвоеванной у врага родной земли.

Отделение Корницкого слишком далеко вклинилось в расположение противника, оторвалось от своих. Моряки заняли улицу, ворвались в трамвайный парк, овладели им и остановились.

Впереди — сплошная стена огня.

К Корницкому подполз Прохоров.

— Что будем делать? Нас мало…

— Драться, Ваня! Драться…

Заняли круговую оборону. Отбивались… сутки, вторые.

Атаки гитлеровцев нарастали. Кончался боезапас. Корницкий понимал, что враг сделает все возможное, чтобы уничтожить их группу.

На улице появились танки. Один приближался. Вот он совсем близко. Михаил хорошо видел стальную громаду. Медленно развернулась башня. Блеснуло пламя. Здание содрогнулось. В помещении стало темно от пыли и гари. А танк все бил.

По приказу Корницкого бойцы берегли боезапас и открыли огонь с минимальной дистанции. Оставив более тридцати трупов, фашисты отступили. И опять атаки…

Десантники лежали, не подавая признаков жизни. Фашисты сочли, что с моряками покончено. Поднявшись во весь рост, они бросились на штурм, но не дошли.

Отделению Корницкого удалось соединиться с небольшой группой лейтенанта Зыбина, занявшей соседнее здание. Теперь моряков стало больше, но они по-прежнему были отрезаны от основных сил.

На улице снова появились немецкие солдаты. Послышался лязг гусениц. Снова шел танк. Со всех сторон ползли фашисты. «Окружают», — тревожно подумал Корницкий. Связав гранаты, Михаил метнул их в стальное чудовище. Ухнул взрыв — танк остановился. Но гитлеровцы не хотели отказываться от задуманного — взять в кольцо моряков. Подожгли здание. Густой, удушливый чад заполнил помещение. Требовалось немедленно вывести людей из горящего здания. Но что предпринять? Идти на прорыв — перестреляют. Оставаться — задохнешься или сгоришь.

Корницкий нашел выход. Быстро подвязал к поясу гранаты, две взял в руки. Друзьям крикнул:

— Держитесь, товарищи!

Все произошло с молниеносной быстротой.

Моряки даже не видели лица Корницкого в последний момент. Чад, едкий, удушливый, заполнил все кругом, от него стало совсем темно.

Корницкий услышал голос Прохорова.

— Миша!..

Корницкий подбежал к каменной ограде, отделявшей дом от улицы. Там были враги. Прыгнув на стену, бросил в немцев гранату. И почувствовал резкую боль в животе. «Ранен». Соскочил с ограды и побежал. Метнул вторую гранату. Потом, вбежав в группу немцев, успел вытащить запал…

Десантники выскочили из пылающего дома и, огнем автоматов прокладывая себе дорогу, пошли на соединение с основными силами.

Кровавые, упорные бои на Мысхако продолжались 225 дней и ночей. Подсчитано, что гитлеровцы израсходовали на героев «Малой земли» различных боеприпасов одиннадцать железнодорожных эшелонов! Выстояли советские воины!

А 10 сентября 1943 года наши войска начали штурм Новороссийска. Наступление шло с трех сторон — с моря, от цементного завода «Октябрь» и с «Малой земли». Бой за освобождение города начала авиация. Затем ударила артиллерия черноморцев. Под ее прикрытием на берег высаживались десантники…

В ночь на 10 сентября взвод, в котором сражался Иван Прохоров, с Мысхако был переброшен на катерах в Цемесскую бухту, к причалу Новороссийского порта.

Гранатами и огнем из автоматов десантники прокладывали путь в город. Взводу Прохорова поручили очистить электростанцию. Моряки шли неудержимой лавиной и остановились перед проволочным заграждением.

— Минное поле! — раздался чей-то тревожный голос.

Прохоров понял: малейшее промедление может привести к гибели многих бойцов, попавших под перекрестный огонь противника. Медлить было нельзя. «Как бы поступил сейчас Миша Корницкий?» — подумал он и крикнул:

— Ребята, я пойду первым, а вы за мной! Ура!

И он побежал по минному полю. Моряки неотступно следовали за своим командиром. И не было такой силы, которая удержала бы их…

Вскоре советские войска освободили Новороссийск. Над городом взвилось знамя победы.

* * *


С тех пор минуло много лет. Там, где гремели бои, зияли воронки и громоздились обугленные развалины, кипит жизнь. От заводов «Пролетарий» и «Октябрь» во все концы Родины идут эшелоны с новороссийским цементом. У причалов порта швартуются торговые суда под флагами всех стран. Яркий свет маяков приветливо указывает им путь в Цемесскую бухту: «Добро пожаловать!» На знаменитой «Малой земле» зреют гроздья винограда. Здесь всегда много экскурсантов. Гостеприимные виноградари, среди которых немало ветеранов, рассказывают о солдатах, матросах, офицерах и партизанах, павших здесь смертью храбрых.

Если вам доведется бывать в этих краях, побывайте на «Малой земле», и вы услышите о подвигах Героя Советского Союза Михаила Михайловича Корницкого и его товарищей.




Подвиг


Очередные учения флота закончились. На одном из кораблей в качестве стажера принимал участие мой друг — назову его Гавриилом Митко.

Мы сидели на большом седловатом камне, гладком и теплом. У наших ног плескалось море. Неистово кричали чайки.

Погода, не слишком жаркая, располагала к отдыху и раздумьям.

Митко закончил рассказ, замолчал, а я все думал о его подвиге. Тогда он был молодым матросом, а теперь в его черной курчавой шевелюре уже пробиваются седины.

— А «Гром» до сих пор стоит в том порту, — снова заговорил офицер. — С него снято вооружение, приборы и механизмы. Часто можно видеть на его палубе ребятишек. «Захватив» старенький, порыжевший от времени корабль, они разыгрывают на его палубе настоящие баталии, ловят «диверсантов».

Гавриил Митко некоторое время задумчиво наблюдал за игрой чаек, потом не спеша закончил:

— Все, о чем я вам рассказал, случилось вскоре после окончания войны. Нас радовала победа, которую принесла нам Советская Армия. Ведь многие годы оккупанты нас даже за людей не считали. Мы веселились, а враг не дремал, воспользовался нашей беспечностью… Подобное может произойти и сегодня, если люди не будут бдительны…

* * *


…Это произошло вскоре после окончания войны в одном из небольших портов страны, где победила народная демократия.

Сторожевик «Гром» стоял у причала. В ту ночь, под воскресенье, на корабле остался дежурить молодой матрос Гавриил. Все остальные члены экипажа отправились домой: в воскресенье они должны были защищать честь корабля в спортивной встрече с армейцами.

Покидая корабль, командир Кедр сказал Гавриилу Митко:

— Остаешься один. Сразу после соревнований вернемся. Если что, дежурный на базе меня вызовет. Ясно?

— Так точно, товарищ старшина первой статьи, ясно! — ответил Гавриил.

Молодой моряк устроился в командирской рубке, раскрыл книгу, но читать не хотелось. Из головы не выходил вчерашний разговор с секретарем. Пошел к нему Гавриил с просьбой принять его в комсомол. Секретарь выслушал, подумал и сказал:

— Рановато, Митко. Надо проявить себя на деле. Ты ведь еще молодой моряк, успеешь.

Хотя, казалось, ничего обидного и не было в словах секретаря, а все же какой-то горьковатый осадок остался в душе Гавриила. Конечно, он еще ничего особенного не сделал: не партизанил, не освобождал страну от фашистов, не проливал кровь, как другие. Вот брат — этот герой. Воевал под командованием самого Неустрашимого.

Гавриил невольно перебирал в памяти прожитые годы… Отец приехал в этот портовый город в поисках работы. Устроился на табачную фабрику счетоводом. Перевез семью. Гавриилу шел тогда третий год.

И на новом месте жили впроголодь. И все же родители старались учить детей. После окончания семи классов Гавриила определили в гимназию.

Началась война. Гимназию вскоре закрыли, гитлеровцы заподозрили, будто среди преподавателей были коммунисты, помогавшие партизанам.

Гавриил сидел дома, скучал от безделья. Знал, что отец тайно слушал радиопередачи из Советского Союза. В первую мировую войну он бывал в России, любил эту страну. «Только русские принесут нам свободу», — говорил отец.

Когда фашистов изгнали, Гавриилу исполнилось семнадцать лет. Работал в мастерских по ремонту рыбацких шхун.

Пришло время вступить в народную армию. Его взяли на флот. Он стал наводчиком орудия.

* * *


Недалеко от порта, в полупустом одноэтажном доме, сидели четверо. Говорил один — высокий, в темных очках, Габа:

— Время — деньги, — Габа вертел в руках серебряный портсигар. — Сейчас главное — время, деньги придут после. Их у вас будет много… А теперь за дело. Кедр со своей «артелью» ушел на стадион. Ты, Буша, ступай первым. Этого Гавриила выпровадь куда-нибудь… Мотор включай немедленно. Красавец и Лука выйдут через десять минут. Я за вами буду наблюдать. Действуйте, мальчики.

Буша поднялся.

— Не задерживайтесь, — на ходу бросил он.

— Придут вовремя, — ответил Габа.

* * *


Буша шагал вразвалку, отводил глаза от приветливых взглядов людей и, чтобы избежать встречи со знакомыми, свернул в глухую улицу. Звонкоголосые, черные от загара ребятишки, прекратив игру, шутливо вытягивались, принимали положение «смирно» и, приложив руку к голове, кричали:

— Здравствуйте, моряк!

Буша не обращал внимания на детей. Он думал только об одном — о корабле, о том, как он сейчас запустит моторы и на самой большой скорости устремится к Большому мысу, обогнет его и направится дальше в море. «Да, только туда! — внушал он себе. — А может быть, еще не поздно дать команду: „Стоп моторы!?“»

Он на миг остановился, бросив взгляд на знакомую улицу, где находилось отделение народной милиции. «Сверни, зайди туда, расскажи все, все, — взывал чей-то голос. — Расскажи о Габе, который завлек тебя в эту пропасть, приказал стать преступником». «Действуйте, мальчики!» — зазвучали в ушах слова Габы. И еще: «Органы безопасности могут узнать, Буша, о дяде-фашисте, скрывающемся в Америке, и о твоих настроениях. Тебя упрячут в тюрьму».

Буша трусливо шел вперед.

Поднявшись на палубу «Грома», он увидел Гавриила.

— Скучаешь? — небрежно бросил Буша.

— Нет. Думал вот, товарищ механик.

— Думать всегда полезно. У меня к тебе срочное дело. Возьми канистру и принеси со склада масло. Да побыстрее.

Гавриил удивился:

— Выходной сегодня. Закрыто все.

— Я был у дежурного, он обещал разыскать кладовщика, — соврал Буша. — Иди.

Гавриил ушел. Склад был закрыт, а встретившийся знакомый матрос рассмеялся:

— Чудак-моряк, да разве сегодня кого-нибудь найдешь? Все ж на стадионе. Шел бы и ты, там весело. Наши обставят армейцев.

— Мне нельзя. Я на «Громе» за главного. Побегу!

Буша не предполагал, что матрос так быстро вернется.

— Не достал масла?

— Склад на замке.

— Вот беда, — с сожалением произнес механик. — Ну что ж, обойдемся тем, что есть… Нам надо срочно выйти к Большому мысу. Там буксир потерпел аварию. А на нем люди. Дежурный приказал оказать помощь.

Только сейчас Гавриил заметил на палубе двух посторонних моряков. Обоих он знал — и Красавца и Луку, Они служили на вспомогательном буксире, «А им что надо?».

— Вы зачем здесь? — спросил он.

— Дежурный прислал помочь вам, — с серьезным видом ответил Красавец. — Ваши все на стадионе. Их нельзя отрывать. Борются за первое место. А дело не терпит… Спешить надо… Люди в беде.

Между тем Буша уже запустил моторы и приказал отдать швартовы.

— Быстро, быстро! — торопил он матросов. — Дорога каждая минута. Скорее выручать ребят…

«Гром» на малой скорости шел вдоль берега. На руле стоял Лука. Вот и Большой мыс. Гавриил внимательно глядит, но никакого буксира не видно. Он обратил внимание, что Буша все время о чем-то шепчется с Красавцем.

— Где же эти люди? — спросил Гавриил механика.

— Дальше. Дежурный не мог ошибиться.

Гавриил всматривался, но потерпевшего аварию буксира так и не увидел. «В чем же дело? О чем это шепчутся Буша и Красавец?».

«Гром» вдруг резко повернул и, набирая скорость, устремился в открытое море.

— Где же буксир? — Гавриил уже не на шутку встревожился.

Буша вплотную приблизился. Гавриил увидел в глазах механика непривычные, невиданные ранее нагловатые искорки. Чужие глаза. Раньше в них светилась добрая, приветливая улыбка. Буша словно переродился. Стоял, засунув руки в карманы, и глядел на Гавриила. Вдруг он захохотал.

— Не знаешь, куда мы идем? Так теперь знай, — и он назвал чужой город. — Понятно?

Гавриил почувствовал озноб, будто из пекла его бросили в ледяную воду. «Так вот оно что!» Однако взял себя в руки и как только мог спокойно спросил, сделав удивленное лицо:

— Неужели туда? А зачем?

— Не хочешь с нами, бери спасательный круг и прыгай, — зло бросил через плечо механик. И после паузы с издевкой добавил: — Может быть, доберешься до берега!

— Я согласен, ребята!

Слова, произнесенные твердым, уверенным голосом, показались предателю искренними. Буша улыбнулся… Дружески хлопнул матроса по плечу, громко, чтобы услышали остальные, объявил:

— Ребята! Он с нами!

— Молодец! — криво усмехнулся Красавец.

* * *


Сидя на стадионе, Габа знал, что корабль уже далеко. Он видел, как «Гром» отошел от пирса, обогнул. Большой мыс и устремился в море. «Скоро моих мальчиков встретят… На пристани толпятся репортеры. Сегодня „Голос Америки“ известит мир о добровольном переходе красного военного корабля в порт соседней страны, расскажет о том, что часть команды бежала и попросила политического убежища. Об этом будут напечатаны статьи в газетах. Сенсация!.. Жаль, что только очень и очень немногие узнают о том, что побег подготовил я, Габа».

Габа подошел к небольшому особняку, скрытому тенистыми зарослями фруктового сада, открыл калитку, недолго посидел на скамейке, затем направился к парадной двери. Дом принадлежал главному инженеру табачной фабрики. В самом конце войны фашисты разгромили небольшой партизанский отряд, из которого спаслись только двое — он, Габа, по кличке Тигр, и этот инженер. То, что Габа навел фашистов на след партизан, об этом никто не знает, зато в лице спасенного инженера он приобрел покровителя. Вот уже год Габа работает у него шофером.

Габа поднялся к себе. «Чисто сработано, — думал он. — Быстро обломал Буша. Малодушный морячок. Испугался органов безопасности. Красавца сгубила жадность к деньгам. Купил его вместе с потрохами. Ну, а Лука безвольный, ему все равно, кому служить — богу или черту… Скрутил дураков в бараний рог. — Он потер руки и самодовольно засмеялся. — Все идет превосходно!»

Габа немного вздремнул. Проснувшись, посмотрел на часы. Быстро поднялся, достал из шкафа чемодан, выложил белье, отвернул потайное дно, за которым находился небольшой приемник-передатчик. Включил штепсель в розетку электрической сети. Нажал кнопку передатчика, Послышалось тихое попискивание. Настроил на нужную волну и некоторое время отстукивал позывные, затем переключил на прием. Адресат ответил. Снова переключил на передачу. Габа сообщал, что «Гром» вышел в таком-то часу и когда примерно следует его встречать. Получив подтверждение, что его поняли, спрятал аппарат в чемодан и отправился в город. Шел тихо, спешить некуда, дело сделано, и оно радовало Габу.

* * *


— Не тоскуй, приятель, — положив тяжелую руку на плечо Гавриила, говорил Буша. — Теперь мы люди вольные. Ох, и погуляем. Махнем в Англию, Америку. Примут нас там как героев. Жить будем, словно у бога за пазухой…

— Погуляем, отведем душу, — вторил механику Красавец.

«Гром» бежал по пустынному морю.

«Как спасти корабль?» — напряженно думал Гавриил. Мысль работала, опережая бег катера: «Я должен, я обязан спасти „Гром“»!

Гавриил внимательно присматривался к карманам предателей. Как будто не оттопыриваются: значит, оружия нет. Он несколько успокоился. Очистил палубу от предметов, которые могли быть использованы как оружие. Сделал это под предлогом приборки.

— Корабль мы должны привести чистым, — сказал он.

«Спасти катер, спасти катер», — думал Гавриил под мерный стук мотора. В голове рождались отчаянные планы и тут же отвергались: «Нет, из этого ничего не получится. Они успеют убить меня или свяжут и насильно увезут».

Кругом, сколько могли видеть глаза, — спокойная безбрежная гладь. В этот воскресный день, кажется, ни одно судно не покинуло свой порт.

— А Тигр, наверное, сейчас винцо попивает или на солнце спину греет, — сказал Красавец.

— А что ж ему еще делать, — усмехнулся Буша.

— Кто такой Тигр? — спросил Гавриил.

— Один хороший человек, — засмеялся Красавец. — А если о нас сообщили в столицу и оттуда пошлют самолеты?

«Обязательно пошлют», — с надеждой подумал Гавриил.

— Уж тогда не помилуют! Лет по десять дадут, — сквозь зубы процедил Буша, — к такой встрече не мешает подготовиться.

Он поставил Красавца к пулемету, а сам встал к пушке. Гавриила послал за боезапасом.

Гавриил знал, что на корабле хранится оружие для команды. Два автомата и винтовки находятся в каюте командира, патроны — в артпогребе. Он вскрыл артпогреб и взял из ящика горсть патронов, набил ими диск и отложил его в сторону. Во второй заход он вынес диск и спрятал под трапом.

Теперь требовалось завладеть автоматом. Как это сделать, чтобы не вызвать подозрения предателей? Гавриил стоял около пушки и размышлял. Конечно, можно пойти на риск. Быстро проникнуть в каюту командира, схватить автомат и открыть стрельбу.

— Друзья, неплохо бы и пообедать! — громко крикнул высунувшийся из рубки рулевой.

— Недурная идея, Лука, — поддержал Красавец..

— Гавриил, будь за кока, — распорядился Буша. — Неси жратву!

Гавриил стремительно сорвался с места. Вот он спрятал один автомат на койке. Схватил тарелки, вынес их наверх, поставил на палубе и на ходу бросил:

— Сейчас, ребята, принесу консервы! — и опять проворно юркнул вниз.

Второй автомат положил у входа, чтобы был под руками. Взял четыре банки и, не спеша, громко топая по ступенькам, пошел обратно. Затем вернулся за вилками: и хлебом. На этот раз поднял диск, вставил его в автомат и положил под трап. Теперь в нужный момент можно его схватить, загнать пулю в казенник…

Подошли Буша и Красавец. Лука оставался у штурвала.

— Долго копаешься, — крикнул Красавец.

— Зато поедим на славу, — улыбаясь, ответил Гавриил. Открыл банку, взялся за вторую, от волнения обрезал пальцы об острые края крышки. Из порезанных пальцев на тарелки брызнула кровь.

Буша брезгливо отвернулся.

— Эх ты, банки открыть и то не можешь, — ворчал он. — Испортил аппетит, черт.

— Сколько осталось идти? — с раздражением спросил Красавец.

— Часа полтора, два… Ладно, ребята, хозяева нас досыта накормят, — успокоил Буша.

«В моем распоряжении около двух часов», — лихорадочно думал Гавриил.

— Всем переодеться в форму номер один! — услышал он голос Буша. — Звезды с пилоток не снимать. Эй, Гавриил! Притащи справочник с азбукой Морзе.

Справочник находился в каюте командира. Следом за Гавриилом спустился Красавец. Видно, хотел переодеться.

— Смотри, интересно! — листая книгу, Гавриил покосился на предателя.

Справочник был иллюстрирован: у причалов и на рейде стояли военные и торговые суда, а рядом — пляжи, заполненные полуобнаженными девушками.

У Красавца заблестели глаза.

Оставив его одного, Гавриил побежал наверх посмотреть, что делают остальные. Убедившись, что предатели ничего не подозревают, юркнул вниз, схватил из-под трапа автомат. Красавец еще продолжал листать справочник.

Дверь, ведущая на палубу, неприятно постукивала и скрипела. Матрос прижал ее ногой. Нажал на спусковой крючок. Щелчок. Выстрела не последовало. В спешке забыл послать патрон в казенник. Отвел затвор, вогнал патрон. В это время предатель поднял голову. Увидев наведенный на него автомат, он бросил книгу и подался назад.

— Стой! — неистово закричал он.

— Получай, гад!

Раздалась короткая очередь. Красавец рухнул на пол.

Быстро взлетев по трапу к выходу, Гавриил приоткрыл дверь. По палубе бежал Буша с пистолетом в руках: он, должно быть, услышал вопль и выстрелы.

Гавриил навел автомат. Буша был у самой двери. Вот он нагнулся. Опять грянула короткая очередь. Буша упал.

Теперь на катере остались двое. «Рулевого убивать нельзя, — мелькнуло в голове Гавриила. — Без него пропаду. Я же не умею управлять, не знаю, как остановить мотор».

Гавриил вступил на палубу и, направив автомат вперед, шел к рулевому. Лука левой рукой держал штурвал, а в правой — пистолет. Выстрелил. Успел нажать на спусковой крючок и Гавриил. Лука, выронив оружие и нажимая штурвал, медленно опускался.

Гавриил перевернул рулевого. Мертв. Гавриил стремглав сбежал в каюту и обомлел: Красавец был жив.

— У-у-у! — прохрипел предатель. — Если бы я знал… так… убил бы тебя… — И снова безжизненно опустил голову.

Гавриил перетянул ему ремнем ноги выше ран, потом, сорвав толстый шнур, на котором висела занавеска, крепко скрутил Красавцу руки и привязал его к железной стойке стола.

— Вот так-то надежнее, — сказал он и вышел на палубу.

* * *


В назначенное командиром время к причалу стали возвращаться члены экипажа. Первые из них недоуменно переглянулись. «Что такое? Где же „Гром“»?

Появился Кедр с двумя моряками.

— Товарищ старшина! Корабль пропал.

— Как это — «пропал»? — Кедр наклонился, зачем-то пощупал кнехт, за который был ошвартован катер, окинул вопросительным взглядом моряков.

Он глядел то в море, которое уже заволакивали сумерки, то на порт. Приказал:

— Осмотрите порт!

— Надо бы донести начальству, — предложил рулевой.

— Выполняйте, я пойду к дежурному.

* * *


Габа настроил передатчик, стал стучать ключом зашифрованный текст. С той стороны моря ответили: корабль не пришел. Представители прессы злятся, говорят, их обманули. В чем дело?

Габа встревожился. «Сбился с курса? Быть не может! Буша, Красавец и Лука — опытные моряки, дорогу знают…» Адресату передал: «Выясню и сообщу. Ждите».

Габа ходил по комнате. «Что могло стрястись? Быть может, в последний момент кто-то струсил? Тот молодой матрос? Молокосос! Его следовало с самого начала вышвырнуть в море. Конечно, Буша и Лука могли сговориться. Черт побери их. Ведь, если вернутся, придется сматывать удочки. Провалить на таком пустяке…»

Шпион направился к порту. Он узнал, что вернувшиеся моряки, не обнаружив корабля у пирса, по приказанию командира ищут его в порту.

* * *


Поднявшись на мостик, Гавриил увидел, что руль повернут влево и «Гром» идет не прямо, а описывает большой круг неправильной формы. Моряки называют такой ход циркуляцией. Оттащив мертвого рулевого, Гавриил взялся за штурвал, но корабль не слушался его. Оставив мостик, Гавриил побежал в кубрик, чтобы привести Красавца в чувство. Лил воду в рот, на голову, но все было тщетно.

Снова встал к рулю и вдруг почувствовал, что корабль стал слушаться. Гавриил вывел «Гром» из циркуляции. Это он определил по кильватерной струе, хотя и теперь струя за кормой шла то вправо, то влево, катер, словно учуяв неопытного рулевого, рыскал из стороны в сторону. «Где корабль ни рыщет, а у пристани будет», — вдруг припомнилась поговорка, неизвестно когда и от кого услышанная.

«Но в какой стороне порт? Куда вести катер?» Всматриваясь в пустынное море, Гавриил заметил что-то, похожее на очертания берега. «Там может быть только чужой берег». Гавриилу казалось, что он решил верно: по времени корабль должен быть ближе всего к чужому берегу. Да об этом говорил и Буша. Через полтора-два часа он собирался там пообедать.

Гавриил переложил руль так, чтобы предполагаемый берег остался позади, за кормой. Он не был твердо убежден, что идет к дому. Сумерки сгущались. Темнело небо. Как же точно определить курс? По компасу. Но он поврежден: автоматные пули, уложившие рулевого, разбили и компас. Да этим верным надежным прибором Гавриил все равно не смог бы воспользоваться. Он не знал, как это делается. Не умел определять путь и по небесным светилам. С досадой подумал: «Я очень плохой моряк».

Видимость ухудшалась. Темнота со всех сторон наступала на одинокий катер. Матрос не выпускал из рук штурвала. «Что-то сейчас делают товарищи? Наверное, ищут».

Вдруг Гавриил увидел прямо перед собой гору. «Сбился с курса? — Почувствовал, как похолодела спина. — Но почему нет огней? Если это тот город, к которому направлялись предатели, должны быть видны огни!» Еще раз повернул руль влево…

Много часов минуло с той поры, как «Гром» покинул свой порт. И вот вдали высоко над водой мелькнул одинокий огонек. На этот незнакомый маяк Гавриил и направил корабль. Потом огни почему-то показались и внизу. Они приближались, светились все ярче и ярче, и Гавриил напряженно вглядывался в эти манящие огоньки. И вдруг он узнал родной город. Узнал «Башню ветров». На ее вершине горит огонь, указывая кораблям верный курс. «А гора, на которую чуть было не налетел, могла быть только „Островом рыбаков“. Далеко же я удалился».

Теперь он уверенно вел корабль на свой маяк — «Башню ветров».

И чем ближе был порт, тем тревожнее чувствовал себя Гавриил. Он не умел швартоваться, боялся, что от сильного удара о пирс «Гром» может пострадать. Как же быть? Некоторое время он водил катер по кругу близ базы. «Должны же меня увидеть с берега и подойти на шлюпке». Но шлюпка не появлялась. Впереди стояла хорошо освещенная шхуна. К ней и направился Гавриил. «Эх, сбавить бы ход до малого, да не умею». Бросил якорь. «Гром» закружился на месте.

— Эй, на шхуне! — громко закричал Гавриил. — Подойдите ко мне на шлюпке!

На темной глади бухты показалась движущаяся шлюпка. Она приближалась. Гавриил узнал стоящего на носу Кедра. Командир прыгнул на палубу.

Гавриил почувствовал страшную усталость. Он присел на палубу и, указывая на каюту, тихо сказал:

— Срочно позовите врача, Красавец там. Он жив!

— Какой Красавец? Куда вы ходили? Что все это значит?

— Сейчас расскажу. — Гавриил поднялся на ноги. — Все, как было, расскажу… Врача! Срочно врача!..

Никто не перебивал Гавриила. Иногда он делал паузу, прислушиваясь к доносившимся с берега голосам. Там, как видно, собралось много народу.

— Красавец вспоминал какого-то Тигра.

— Тигр, Тигр, Габа-Тигр, — повторял командир. — Ты, Митко, совершил подвиг. — И он обнял Гавриила. — Иди отдыхать! Габу-Тигра задержат!

* * *


Габу-Тигра задержали на государственной границе, у небольшой бурной речки, которую он пытался переплыть.




Шумело Баренцево море


Шторм в Баренцевом море — явление обычное. Выйдешь из базы при ясной, солнечной погоде, и вдруг где-нибудь между полуостровом Рыбачий и мысом Нордкап начнется свистопляска. Даже летом, в июле, может неожиданно повалить снег, и тогда закрутит, засвистит пурга. Так случилось и на этот раз.

Шторм начался неожиданно. Эскадренный миноносец совершал учебный поход. Зарываясь острым форштевнем в бушующие волны, корабль упорно шел вперед, туда, где серое, взлохмаченное море словно слилось со свинцовым, безжизненным небом. Вода гуляла по кораблю, шлифовала, мыла палубу.

— Спущусь в машинное, — бросил замполит Терехов. — Посмотрю, как там ребята. Все же новички. Укачало, небось.

— Ребята крепкие, привыкнут. В штормягу быстро оморячатся, — сказал командир.

Держась за поручни, Терехов спустился с мостика и, окаченный с головы до ног, быстро скрылся в люке, прикрыл за собой тяжелую крышку. Вот оно, машинное отделение. Ритмично гудят турбины. Пахнет горячим мазутом и маслом. Жарко. Моряки следят за приборами, которых здесь множество. Балансируя по уходящей из-под ног палубе, переходят с места на место, проверяют исправность механизмов и приборов. Ни одного лишнего движения.

В годы войны Терехов сам был машинистом и поэтому людей этой специальности особенно уважал. А к своему земляку, старшине группы Алексею Гридневу, донскому казаку, питал особую симпатию.

— Жарковато у вас, — громко произнес Терехов.

Гриднев быстро обернулся.

— Тепленько, товарищ капитан третьего ранга… Злится Баренцево. Вон как качает!

— Ералаш. Как говорится, света белого не видать. Ну как молодые? Не укачались?

— За работой шторм не страшен. Главное, не надо о нем думать, тогда и не укачает.

— Рецепт проверенный, — поддержал замполит. — На себе испытал. — Ну так вот, товарищи машинисты, скоро корабль придет в заданный квадрат и начнет поиск подводной лодки. Помните: выполнение учебной задачи зависит во многом от вас.

— Не подведем, — уверенно бросил Гриднев.

Терехов неодобрительно покачал головой:

— Хоть вы все и отличники, но зазнаваться рано, Рано…

* * *


Сдав вахту, Алексей Гриднев пошел отдохнуть. Поднявшись по трапу, он открыл люк и только было высунул голову, как его с головы до пят обдало холодным душем.

После жары в машинном здесь, наверху, было холодно. Вдруг налетевшим порывом ветра и накатом волны сорвало вентиляционный раструб и со звоном покатило по железному настилу. Гриднев, забыв, что инструкция категорически запрещает во время шторма выходить на палубу, в мгновение выскочил из люка, успел схватить раструб. Но новый шквал сбил его с ног. Гриднев больно ударился о кнехт и все же ловко поднялся на ноги. До люка было всего несколько шагов. Но волна, та самая, которую называют «девятым валом», сбросила старшину в море. Все произошло молниеносно.

Очутившись в ледяной купели, Гриднев с ужасом увидел удаляющийся корабль.

— Полундра! — это было единственное слово, которое пришло в голову.

Эскадренный миноносец уходил все дальше в бушующее море. Сердце Гриднева судорожно сжималось. Он кричал, но голос его гас, подобно зажженной на ветру спичке. А море бесновалось, пенилось, бурлило. Гриднев пытался плыть. Был он первоклассным пловцом. Еще мальчишкой легко перемахивал Дон — туда и обратно без отдыха. В соревнованиях по плаванию Алексей не имел соперников среди колхозных ребят всей округи. Но в Баренцевом море долго не поплаваешь.

Алексей напряженно работал руками и ногами. Быстро устал. «Надо беречь силы». Он прекратил бессмысленную погоню за кораблем, перевернулся на спину, стараясь меньше двигаться. Волны бросали его: то вздымали высоко вверх, то опускали. Низко, касаясь крыльями воды, пролетали крикливые чайки, садились на белые гребешки и вновь устремлялись ввысь…

Время тянулось медленно-медленно. Алексею казалось, что с того момента, как он очутился во власти волн, прошла целая вечность. Его охватило безнадежное отчаяние. «Только бы сохранить силы… Дольше продержаться… Товарищи выручат. А вдруг не найдут?»

Вот катится огромный, похожий на гору, вал. Гриднев знает: чтобы избежать удара, надо нырнуть. Пропустив накат, матрос вынырнул, но надвигался другой, еще более высокий вал. Холод, страшный холод сковывал движения. Гриднев закрыл глаза, до боли сжал зубы, заставляя себя ни о чем не думать. Тело коченело, ноги становились непослушными, чужими. Свело правую руку — он укусил ее до крови. Судорога прекратилась. А мозг отчаянно работает. В голову лезут тысячи мыслей. Гриднев успокаивает себя: ведь на миноносце поймут, что он упал за борт. Родной корабль совсем, совсем недалеко. Алексей отчетливо представил себе доброе лицо Терехова. Замполит улыбается и одобряюще говорит: «Держись, Алексей, мы тебя выручим».

Кружатся снежинки. Чайки легко и весело купаются в волнах. Алексей думает о жизни. Раньше почему-то он никогда о ней не думал. Так хочется жить. Мысли опять уносят его на эскадренный миноносец, где остались дорогие и близкие друзья. «Человек за бортом!» Командир сам руководит спасением: стопорит машину, кладет руль, чтобы отвести корабль от утопающего, приказывает на ноке реи поднять флаг «Ч» и приспустить кормовой флаг до половины. Гремит выстрел дежурной пушки, и звенит аварийный колокол…

Алексей вдруг услышал выстрел и едва уловимые среди рокота моря тревожные звуки корабельного колокола. Нет, это уже не воображение, а реальная действительность. Эти звуки согрели его сердце, подняли силы.

«Заметили! Увидели!» — Греднев повернулся в сторону, где, ему казалось, должен быть корабль. Но ничего не было видно, волны заслонили все вокруг. «Неужели послышалось?» Вот его подбросило на высокий горб взлохмаченной волны, и отсюда, сверху, Алексей все-таки увидел свой миноносец. Вобрав в легкие воздух, он закричал как можно громче;

— Э-э-э-э-й-й!

Гридневу показалось, что его услышали, потому что удары колокола стали звучать чаще, громче и отчетливее. Корабль приближался.

— Только бы удержаться…

* * *


На эскадренном миноносце видели, как Гриднева сильным накатом волны смыло за борт.

— Человек за бортом, справа!

В тот же миг на ноке реи взвился «Червь», прогрохотал выстрел дежурной пушки, тревожно зазвучал колокол. С этого момента весь корабль с тревогой думал о товарище, оказавшемся в беде.

О спуске шлюпки нечего было и думать, ее разобьет о борт или перевернет волной. Бросать спасательные круги, пояса — бесполезно, их расшвыряет по морю. И все же гребцы дежурной шлюпки вихрем вылетели на палубу.

А командир, оценив обстановку, поставил телеграф на «полный вперед», крикнул рулевому:

— Право на борт! — И сигнальщикам: — Внимательно следите за Гридневым! Не выпускайте его из виду!

За Гридневым следили неослабно все находившиеся на мостике. Командир отдавал приказания кратко, четко. Матросы понимали его с полуслова. Корабль медленно подходил к Гридневу.

Алексей видел приближающийся эсминец словно сквозь туман. Он был совсем, совсем близко, почти рядом. «Удержаться… Держаться… жа-ть-с-я…»

Ноги наливались тяжестью, будто на них повис свинцовый груз, и этот груз тянул Алексея в бездну. Еле-еле шевелилась правая рука. Силы покидали его. «Держаться… Надо… Надо…»

Миноносец подходил, ограждая старшину от свирепых волн. Многие на корабле видели, как Гриднев поднял руку и вдруг исчез. Десятки глаз смотрели в море, а Алексей все не показывался.

— Вот, вот он!

— Молодец!

Волна вновь подхватила моряка, отшвырнула от корабля и спрятала в своей кипени.

— Сигнальщики! Следите! Внимательно глядите! — вслед за командиром повторил Терехов.

Голова Гриднева показалась недалеко от борта. К нему полетели привязанные на длинных концах спасательные круги. Их было много. Старшина поймал один, ухватился за него.

— Молодец, Гриднев, — тихо произнес Терехов. Он быстро сбежал по трапу на палубу, где были старпом, боцман, врач, матросы.

— Он в тяжелом состоянии, — сказал врач подошедшему замполиту.

Терехов и сам отлично понимал, что Алексей совершенно обессилел и что поднять его на корабль будет очень трудно. Ведь волны бросают, кладут эсминец с борта на борт. За эти немногие минуты Терехов как-то постарел, осунулся. Не отрываясь, напряженно, до боли в глазах смотрел на море. К нему подошел мичман Буланов.

— Разрешите, товарищ капитан третьего ранга…

Моряки понимающе посмотрели друг на друга. Терехов взял холодную руку боцмана и крепко сжал ее.

— Действуйте, Петр Васильевич. Только осторожно. Будем страховать… Привязать боцмана! — приказал он матросам.

Терехов сам помог обвязать Буланова тонким концом. Проверил надежность узла. Вместе подошли они к леерным стойкам. Боцман сел на борт, и в это время волна бросила корабль в бездну. Терехов отлетел в сторону, но матросы подхватили его. Буланов, сорвавшись, упал в ледяную кипящую воду. Еще момент, и волна прижала боцмана к борту, а затем потянула за собой, завертела, зашвыряла. Однако матросы потянули за конец, и Буланов оказался рядом с Гридневым, безжизненно висевшим на спасательном круге. Боцман подхватил утопающего, с корабля начали выбирать конец.

Миноносец раскачивало. Вот его накренило, и Буланов, придерживая Гриднева, прижался к борту. Матросы дружным рывком вытащили обоих на залитую водой палубу, уложили на носилки и понесли в лазарет.

* * *


Менялись вахты. Гриднев спал. Спал долго и крепко. Проснувшись, не мог сообразить, где он. Пахло лекарством. Увидел стеклянный шкаф со множеством склянок…

Грохот артиллерийских выстрелов окончательно разбудил старшину. Сбросив одеяло, Алексей сел. Через — иллюминатор светило солнце, блестело спокойное море.

Снова прогрохотал залп.

Открылась дверь.

— Проснулся? — спросил Терехов, присаживаясь у койки. — Пять минут плавал, а спал двадцать четыре часа. Такое под силу лишь богатырям… А мы уже провели торпедные стрельбы. Торпедисты отличились. Теперь главный калибр грохочет. Думаю, что и артиллеристы не подкачают. Ваши машинисты — молодцы. Дело свое знают. Действительно, не подвели… А инструкцию нарушать не следовало, особенно старшине.

Гриднев взволнованно посмотрел на замполита.

— Спасибо вам, — сказал он тихо.

— Буланова благодари. Он, брат, за тобой в море полез. Молодец у нас боцман.

Вошел врач.

— Выспался, наконец, — сказал он и взял руку Гриднева. — Так. Теперь послушаем. Дышите… Не легкие, а кузнечные мехи. Железный организм. С таким здоровьем, старшина, вы свободно через океан перемахнете.

— Моряк, да еще казак донской, — с нескрываемой гордостью произнес Терехов. — А у нас, на Дону, все парни — один к одному. — Помолчав, добавил: — Всегда говорю: моряк — он любую погоду поборет.




Где-то на Севере


Подводная лодка, на которой предстояло пойти в море, меня вполне устраивала. Командовал ею молодой офицер Иван Сатников, по словам начальника штаба, — весьма способный командир, и экипаж у него хороший. Кроме того, в редакции флотской газеты я встретил поэта, старшего матроса Федора Чуркина с этого корабля, и узнал, что у них служит главный старшина Александр Корнев. Корнева я знал еще с Отечественной войны как лучшего слухача, писал о нем. Знал и его закадычного дружка торпедиста Васю Мухина, известного на подплаве баяниста, исполнителя сатирических частушек. Где-то теперь черноглазый весельчак? Ведь сколько лет прошло с нашей встречи. Уж Корнев-то должен знать.

Разыскал я его на пирсе. Корнев сразу узнал меня, извинился, что очень занят, и просил вечером зайти в кубрик. На лодке был аврал, грузили торпеды, Александр возглавлял группу матросов.

И вот я в жилом кубрике.

Федор Чуркин играл на аккордеоне, а моряки негромко пели о любимом городе, с которым завтра предстоит расстаться на время похода. Я заметил, что Корнев, склонившись над раскрытым чемоданом, рассматривал старую крышку баяна.

— Что это у вас за обломок? — спросил я.

— Дорог он мне, — ответил Александр, и я уловил в его словах неподдельную грусть.

В кубрик вошел рассыльный и пригласил меня к командиру. Так я и не успел расспросить Корнева, чем же дорога ему эта старая крышка.

«Кабинет» капитан-лейтенанта Сатникова помещался на втором этаже. В небольшой узкой комнате с одним окном, выходившим на бухту, стояла железная койка, накрытая серым одеялом, в углу — сейф, на столе — огромный чернильный прибор: начищенная до блеска модель подводной лодки, как видно, сделанная каким-то матросом-умельцем. Рядом — коробка с телефоном.

Сатников произвел на меня приятное впечатление. На вид ему можно было дать лет двадцать пять и никак не больше тридцати. Лицо моложавое и, видимо, для солидности офицер отрастил гвардейские усики.

— Намерены пойти с нами — спросил он, приветливо улыбаясь. — Мне звонил адмирал… Рекомендую поближе познакомиться с работой торпедистов. Особенно обратите внимание на главного старшину Корнева.

— Но он ведь акустик?

Сатников смотрел в окно на бухту. Там в кильватере шли две подводные лодки.

— Во время войны был акустиком… Но я его застал уже торпедистом. Большой специалист и единственный участник Отечественной войны.

Задребезжал телефон. Офицер снял трубку и, сказав «есть», поднялся.

— Адмирал вызывает, — произнес он уже на ходу. — У нас будет время, поговорим в море. Выходим в двадцать четыре ноль-ноль…

Берега Заполярья на редкость однообразны: всюду высятся каменные громады, где птицы устраивают свои базары. Только опытный штурман свободно разбирается в этом однообразии, и по приметам, одному ему понятным, дает точное наименование береговым очертаниям.

Стоял июнь, но за 69-й параллелью не чувствовалось лета. Недавно прошел снежный заряд, и берег выглядел по-зимнему. Белел и мостик нашей лодки, словно на него набросили огромный маскхалат. Ветер гнал с океана встречную волну, отчего нос корабля то и дело зарывался, и кружевная серебристо-серая пена мыла палубу.

Некоторое время мы шли вдоль берега, а затем резко повернули в море и скоро погрузились в его пучину. Командир лишь на несколько секунд поднимал перископ, осматривал горизонт. По данным разведки, «неприятель» в 23.00 покинул базу К., намереваясь нанести торпедно-артиллерийский удар по главной базе Северного флота. Соединению подводных лодок приказано занять боевые позиции в пункте Н. и атаковать «неприятельскую» эскадру.

Уже больше часа ходили мы под водой. И вот настало время торпедной атаки. Сатников, словно маг-волшебник, колдовал около перископа, вращая его то вправо, то влево, отдавая краткие, отрывистые приказания.

Мне хотелось посмотреть на Корнева, но сделать этого нельзя: отсеки задраены.

Командир решил стрелять залпом из двух торпед. После выстрела лодка пошла на погружение. Я обратил внимание, что стрелка глубомера проскочила цифру, которая в годы Отечественной войны считалась критической, и, не останавливаясь, передвигалась дальше. Над нами грохотали взрывы. Это «неприятель» бросал глубинные бомбы, и командир то и дело менял курс.

Когда акустик доложил, что наверху тихо, Сатников негромко сказал:

— Товарищ мичман, всплывайте потихоньку на перископную.

Матрос-электрик включил рубильник, и перископ поднялся. Командир прильнул к окуляру, внимательно осмотрел горизонт и, убедившись, что все спокойно, дал звонки к всплытию. Он первым вышел на мостик. Сверху по переговорной трубе отчетливо слышна его команда. Лодка, раскачиваясь на волнах, совершала какой-то сложный маневр и шла не носом, а кормой. Мне даже показалось, будто правый борт коснулся чего-то твердого: не то железа, не то камня. Последовал приказ: «Стоп машины».

Поднявшись на мостик, я был изумлен: над рубкой свисала огромная серая скала, прикрывая нас, словно шатром; корма ушла в темный тоннель, а нос прижался к берегу, обросшему карликовыми березками. «Отважный капитан Немо со своим „Наутилусом“, по всей вероятности, прекрасно чувствовал бы себя в этом величественном гроте», — подумал я и сказал об этом командиру.

Сатников улыбнулся:

— Этот ангар сама природа создала. Сейчас он нам верную службу сослужит. «Противник», потеряв от наших торпед миноносец, несомненно вызвал авиацию. Но разве летчики догадаются, что мы влезли в эту пещеру? А если догадаются, тоже не страшно, мы можем прямо на месте погрузиться и уйти куда хотим. Под килем — тридцатиметровая глубина.

Командир разрешил матросам, соблюдая очередность, покурить и подышать свежим воздухом. Веселые, озорные, подтрунивая друг над другом, на мостик стали выходить трюмные, электрики, рулевые.

Грот всем понравился. Появился Александр Корнев, потопивший «вражеский» миноносец.

— О! Подземное царство! — воскликнул Федор Чуркин. — Сюда, видно, сам Нептун ходит на свидания к морской царевне. Хорош бережок, только зелени нет. А денек-то совсем не полярный.

Погода разгулялась. Солнечные лучи играли на пенистых холодных волнах, серых скалах, с вершин которых уже успел стаять недавно выпавший снег.

Корнев вдруг воскликнул:

— Знакомые места! Смотрите, товарищи, наверх.

Мы подняли головы. На потолке грота отчетливо было выведено белилами: «Смерть фашистам! Да здравствует непобедимый советский народ!»

— Уж не тут ли, Александр Иванович, вы богу душу чуть было не отдали? — попытался сострить Чуркин.

Но Корнев не ответил. Он стоял, глубоко затягиваясь дымом папиросы и, видимо, вспоминал что-то давно минувшее.

— Близ этих скал мы и завершили войну. — Корнев потушил папиросу, улыбнулся. — Здорово мы тогда поработали. Наша армия добивала гитлеровцев в Норвегии, и они драпали оттуда без оглядки. Горячее было время… Только мы вышли на позицию, командир глянул в перископ, — командовал лодкой Герой Советского Союза Иосселиани. «Торпедная атака!» — крикнул он. Огромный, тысяч на десять водоизмещения транспорт пустил ко дну. Походили немного под водой, поднялись под перископ. Опять атака. Так мы и послали к праотцам, два транспорта и один танкер… Бомбили нас сильно, только безуспешно. Командир отвел лодку от ударов бомб и поставил вот в этот грот. Фашисты так увлеклись бомбежкой, что даже не заметили появления наших штурмовиков. Мы их вызвали по радио.

Лицо Корнева снова стало грустным.

— Жаль, что Вася Мухин не видел, как мы уничтожали гадов. Отомстили и за него, моего кореша, и за друзей, что погибли в студеном море. За всех наших отомстили…

— Сигнальщики! — крикнул Сатников. — Внимательно следите за морем и воздухом!

А главный старшина вспоминал минувшее.

…Группа наших моряков шла за границу на попутном, английском транспорте. Им предстояло высадиться в одном из портов Англии, принять там кое-какое вооружение и снова вернуться на Родину.

Была весна, но погода стояла холодная, С хмурого, облачного неба сыпал мокрый снег. Штормило. Подводные лодки гитлеровцев подстерегали проходившие торговые суда, которые в районе Мурманска следовали под охраной советских боевых кораблей и авиации, а затем поступали под опеку англичан…

Транспорт, на котором шел Корнев и его друзья, от прямого попадания вражеской торпеды переломился пополам и быстро затонул.

Корнева отбросило далеко в море. Поблизости оказалось дерево, за которое он и ухватился. Осмотревшись, заметил своего дружка Васю. Лучшим торпедистом соединения считался Мухин, а какой был весельчак, как он играл на баяне, как умел задушевно петь!

— Вася, держись! Держись, дорогой! — закричал Корнев.

Над безбрежным морем катились холодные волны… Слышались русские и английские слова, взывавшие о помощи. А Мухин молчал. Корнев, напрягаясь, повернул тяжелое дерево, толкнул его вперед, поплыл за ним и, когда до Мухина было уже совсем близко, опять позвал друга, но тот не отзывался. Что бы это могло значить? Почему молчит Вася? Корнев поднял один конец дерева, а другой подвернул под живот товарища. Мухин схватился обеими руками и так грузно навалился, что дерево начало погружаться. Корнев понял: двоих оно не выдержит.

— Вася, Васек!

Не получив ответа, подплыл поближе, нащупал рукой какой-то предмет — то был Васин баян, подарок новосибирских колхозников лучшему торпедисту Северного флота. Перед взрывом Вася играл «Вечер на рейде», а ребята пели, подпевали им и английские матросы.

Над Северным морем горел неугасающим сероватым светом полярный день. «Неужто суждено нам с тобой, Вася, погибнуть в этой проклятой зыби… Жить, жить!».

— Тону-у, — раздался едва слышный хриплый голос Мухина. — Саша-а-а-а, дорогой, спаси!

— Я здесь! Держись, друже! — тормошил Корнев товарища, сам едва двигаясь. — Отвечай же, Вася!

— Я ничего не вижу… Прощай-й!..

Корнев приподнял Васину голову и все понял: лицо друга обгорело.

Над морем пронесся возглас:

— Корабль!

Корнев никакого корабля не видел, но сказал Васе:

— Нас спасают…

Эскадренный миноносец, совершая противолодочный зигзаг, приближался к месту гибели транспорта. На волнах раскачивались две шлюпки. Неподалеку шлепнулся спасательный круг. Поймав его, Корнев попытался надеть круг на товарища, но Мухин мертвой хваткой держался за дерево, и оторвать его оказалось невозможным. Тогда Корнев накинул круг на себя и, продолжая придерживать Васину голову, поплыл к ближайшей шлюпке, с которой и заметили его.

Корнев помнит, как поднимали сначала Мухина, потом его, как он выронил баян и пытался прыгнуть в море, но чьи-то сильные руки крепко держали его, он слышал английский говор, затем все вокруг померкло, он потерял сознание. Очнулся в незнакомой обстановке: лежал он на нижней койке в маленькой каюте, освещенной слабой электрической лампочкой, переборки были сплошь завешены рисунками и вырезками из журналов. Но, пожалуй, больше всего поразился, увидев на тумбочке крышку Васиного баяна. Корнев протянул руку, чтобы взять ее, но в это время корабль сильно накренило, с верхней койки раздался голос:

— Как себя чувствуешь, Саша? — На Корнева глядел знакомый матрос.

— Мухин жив?

Матрос спрыгнул и, присев на койку Корнева, сказал:

— Умер Вася. Вот, — матрос указал на крышку баяна, — английский морячок принес. Извинялся, что остальное спасти не удалось, размокло и утонуло.

— Где Вася?

— Там лежит, — матрос показал на дверь. — Англичане хотели его спустить в море, но мы запротестовали. Ждали, когда ты проснешься.

Оба вышли на палубу. Волны яростно хлестали о борт корабля. На флагштоке трепетал на ветру приспущенный флаг. Прикрытый брезентом Мухин лежал на торпедном аппарате. Корнев отодвинул покрывало, увидел обгорелое лицо друга. «Из всех походов, как бы они ни были трудны и опасны, мы возвращались в родную базу невредимыми, с победой». Корнев плакал. А вокруг шумело море, и над его седыми волнами кричали чайки.

…Пока главстаршина Корнев вспоминал печальную повесть о друге, «противник» действовал. Дважды сигнальщики докладывали Сатникову о появлении самолетов-разведчиков. С мостика было видно, как катера-охотники пропахивали море, сбрасывали боекомплекты глубинных бомб.

Офицеры и матросы наблюдали за работой катерников. Все были довольны, что перехитрили «врага», а Федор Чуркин сострил:

— Всех китов переполошат.

Но радоваться было рано. Бдительные сигнальщики заметили появление «неприятельских» миноносцев. Под прикрытием авиации они, как видно, намеревались совершить прорыв к нашей базе.

И опять лодка скрылась под водой.

В носовом отсеке, куда пришел я вместе с Корневым, было очень тихо.

— Торпедная атака!

Корнев, чуть подавшись вперед, держался за маховичок, ждал исполнительного приказа…

— А что же было дальше? — спросил я Корнева, когда мы возвращались в базу.

— Вернулись мы из Англии и стали готовиться к походу. Лодка у нас была новая. Перед выходом в море к нам пришел адмирал Колышкин. У него мы с Васей начали службу. Адмирал посмотрел на меня и говорит: «Хорошего человека потеряли мы с вами, товарищ Корнев. Очень хорошего. Отличный торпедист был. Любил я его. Лучшая ему память — беспощадно бить врага».

Последний раз сходили мы в боевой поход и, как я уже говорил, потопили два транспорта и один танкер. На этом и закончили войну. Подал я рапорт на сверхсрочную — решил стать торпедистом, чтобы заменить Васю Мухина. Пришел к адмиралу и говорю: «Хочу стать торпедистом». Адмирал внимательно посмотрел на меня: «Это была специальность вашего друга… Ну что ж, я согласен». А акустика себе на смену я подготовил отличного.

Вот и все. Теперь обучаю вот их, — Корнев показал на стоявших у аппаратов молодых матросов. — Учу их мухинским торпедным ударам…

Показались очертания знакомого города. Сатников вскинул к глазам бинокль и быстро опустил его.

— Поднят сигнал: флагман удовлетворен нашим походом.

На обветренном лице командира — улыбка.

— Во время войны вам бы полагалось два жареных поросенка за «потопленные» корабли, — заметил я.

— Воевать-то мне не пришлось, — ответил капитан-лейтенант. — Годами не вышел.

Началась швартовка. Трудно маневрировать среди множества боевых кораблей. Однако Сатников, мастерски управляя подводным крейсером, красиво, с ходу, поставил его на свое место, почти впритирку между двумя «близнецами» — большими подводными лодками.




Пятьдесят первое поощрение


Вскоре после всплытия подводной лодки Николай Лукич Назарченко сменился с вахты. Мичман поднялся на мостик покурить, подышать свежим воздухом. Кончался день, теплый, безветренный. Вокруг до самого горизонта блестела вода. Далеко-далеко еле заметно виднелся дымок проходившего парохода да в недоступной для взора небесной выси гудел реактивный самолет. Неистово кричали чайки, неизменные спутники мореплавателей. Они садились близ самого борта корабля, ожидая, когда добрый кок выплеснет в море остатки недоеденной пищи.
		«Ходят чайки по песку,



		Моряку сулят тоску,



		И пока не сядут в воду,



		Штормовую жди погоду», —








вспомнил Назарченко старые стихи и глянул на сигнальщика старшего матроса Владимира Гульцева. Тот стоял и внимательно следил за морем. «Вряд ли знает Гульцев, что чайки — враги подводников, — подумал мичман. — Сколько неприятностей доставляли они во время войны!»

Однажды подводная лодка, на которой служил Назарченко, едва не погибла из-за этих птиц. Вот так же, как сейчас, шла она, «конвоируемая» сотнями чаек. Вдруг на горизонте показались вражеские катера. Они мчались с огромной скоростью. Командир приказал срочно погружаться. А чайки как ни в чем не бывало продолжали следовать за кораблем по курсу. По ним и определили фашистские катерники место лодки… Долго грохотали глубинные бомбы. Казалось, от них невозможно было спастись. Наконец гитлеровцы прекратили преследование. Подводники с облегчением вздохнули. Командир поднял перископ и снова увидел чаек, а через некоторое время появились и фашисты. И так продолжалось в течение целого дня…

Гульцев доложил командиру о появившемся справа самолете. «Молодец! — подумал мичман. — В годы войны был мальчишкой, а сейчас вон какой проворный сигнальщик!»

Хорошо стоит на горизонтальных рулях и одногодок Гульцева, старший матрос Евгений Лежнин. Он уже вполне заменяет Назарченко. Когда Лежнин на вахте, командир спокоен. Хорошие ребята приходят на флот.

Но вдруг Назарченко помрачнел, его доброе, приветливое лицо стало сердитым.

— Старший матрос Гульцев, что видите в море? — строго спросил мичман сигнальщика.

— Бревно, товарищ мичман.

— Почему не докладываете?

— Ведь и так видно, что бревно.

— Доложите вахтенному офицеру.

На волне перекатывалось обыкновенное бревно, почерневшее от долгого плавания. «Сколько раз говорилось о том, что сигнальщик должен быть внимательным!.. Сегодня же еще раз проведу беседу с молодыми матросами», — решает Назарченко.

Немало поучительных историй мог бы вспомнить бывалый моряк, прослуживший на флоте почти двадцать лет. Он мог бы рассказать, к примеру, о том, как однажды в годы войны из-за того, что не был вовремя убран перископ, едва не погибла лодка со всем экипажем: перископ был замечен вражескими катерами, и десятки бомб обрушились на подводников.

Глубина в том месте оказалась незначительной. От взрывов бомб погас свет, в носовой отсек стала поступать вода, вышло из строя рулевое управление…

Немецкие катера ушли, а поврежденная лодка осталась лежать на дне моря. Однако экипаж не собирался погибать. Отремонтировали корабль. Ночью всплыли и дошли до базы. А через некоторое время потопили вражеский транспорт. На горизонтальных рулях стоял тогда старшина 1-й статьи Назарченко.

Экипаж обычно не видит гибели вражеского транспорта. Даже сам командир после выстрела не всегда поднимает перископ, а уводит лодку на глубину. Так было и в тот раз. Но в том, что транспорт потоплен, никто не сомневался: во всех отсеках слышали отдаленный гул. Затем начали грохотать глубинные бомбы: фашистским кораблям все же удалось обнаружить подводную лодку. Командир маневрировал, меняя курс, стараясь оторваться от врага, выйти из зоны гидроакустического наблюдения. А бомбы все рвались. Кто-то из матросов подсчитывал взрывы: сто пятьдесят, сто семьдесят… двести…

Когда наступила тишина, командир спросил, все ли в порядке в отсеках, и, убедившись, что повреждений нет, объявил благодарность личному составу за отлично выполненную боевую задачу.

Незадолго перед этой атакой было партийное собрание — Николая Назарченко приняли кандидатом в члены партии. Радостно было на сердце у старшины, он оправдал доверие коммунистов!

Командир, крепко пожав ему руку, сказал:

— Я доволен вами, товарищ Назарченко. Успеху атаки помогли и ваши умелые действия.

За этот поход Назарченко получил орден Отечественной войны II степени. Своей радостью он поделился с отцом, который воевал на 2-м Украинском фронте.

В ответном письме отец писал: «Прочитал я своим однополчанам твое письмо, Николай. Не скрою, горжусь я вами, дети мои, очень горжусь! Ты вот бьешь врага на Черном море, Андрей защищает Ленинград, Михаил стережет воздушные подступы к родной Москве. Да и я не сижу без дела…» Вместе с ответом отец прислал фронтовую газету, в которой рассказывалось о ратных делах старого воина Луки Назарченко.

Подводная лодка, на которой служил Николай, продолжала сражаться с врагом. Она прошла по Черному морю сотни миль, потопила много кораблей противника. Во время торпедных атак и ответственных переходов неизменно на горизонтальных рулях стоял Назарченко.

Разве когда-нибудь сотрутся в памяти походы в занятый гитлеровцами Севастополь? Однажды подошли они к городу, а в бухту проникнуть долго не могли: на море рыскали немецкие катера — охотники за подводными лодками. Пришлось отлеживаться на дне с выключенными моторами. Но вот катера ушли, а над притаившейся советской лодкой послышался шум гребных винтов. Гидроакустик определил: в Севастополь идет транспорт водоизмещением около десяти тысяч тонн. Под его днищем и проникла наша лодка в Севастополь… Весь день пролежали на дне бухты, а ночью всплыли, пустили на дно тот самый транспорт, под дном которого проникли в бухту, да еще одну баржу, как видно, груженную боеприпасами, потому что уж очень сильным был взрыв. Из бухты выбрались только под утро. На этот раз подводная лодка пристроилась за кормой немецкого миноносца и благополучно ушла в море…

* * *


Давно погасла папироса, а Назарченко все стоял на мостике, вспоминая былое.

— Мичман, о чем задумались? — спросил командир. — Шли бы отдыхать. Завтра у нас большой день.

— Сейчас пойду… Надо с народом поговорить, — ответил Назарченко и стал спускаться в люк.

Ведь он не только старшина команды рулевых, он теперь секретарь партийной организации корабля. Завтра предстоят торпедные стрельбы. Выполнить задачи на «отлично» — это было единое желание коммунистов, высказанное на партийном собрании. Так решили и комсомольцы.

Спать не хотелось, и Назарченко пошел по отсекам. В центральном проверил работу своих подчиненных.

Потом прошел к торпедистам. Здесь хозяйничал его дружок — главный старшина Василий Потапов. Он старшина команды торпедистов, отличный мастер своего дела. Ученики Потапова служат на Балтийском и Черном морях, на севере и на Тихом океане…

Потапов и старшина 2-й статьи Владимир Подволоцкий работали у торпедного аппарата. Подволоцкий — секретарь комсомольской организации. Он классный специалист, но секретарь еще молодой.

— Значит, Николай Лукич, завтра экзамен держим? — сказал Василий Потапов, обращаясь к Назарченко.

— Да, завтра… Командир надеется на нас.

— Торпедисты не подведут, — вступил в разговор земляк Назарченко, украинец, матрос Олизарович.

— И командир так думает о вас, — ответил мичман.

Назарченко побывал во всех отсеках, поговорил с заместителем командира по политической части, но, прежде чем идти отдыхать, снова поднялся на мостик. Гульцев уже сменился с вахты.

— Как прошла вахта?

— Хорошо, товарищ мичман.

Над кораблем по-прежнему маячили чайки. Наблюдая за ними, Назарченко заметил:

— Вишь, подлые, раскричались.

— А почему вы их так называете? — спросил матрос и добавил: — Они наши друзья. Летают себе за кораблем.

— Историю одну припомнил, — ответил мичман. — Во время войны это было.

Рассказ Назарченко не произвел большого впечатления на матроса.

— А вот минеры, например, говорят, что чайки — их боевые помощники, — сказал Гульцев. — Увидят чайки в море плавающую мину, сядут на нее — вроде на отдых. А минеры тут как тут. Подойдут они к мине, закрепят взрывчатку — и взлетит в воздух рогатая смерть. Выходит, птица эта не подлая, а полезная.

— Для минеров полезная, а я говорю о нас, о подводниках, — сказал мичман и уже более строго закончил: — Вот что, товарищ Гульцев, пошли на отдых. Завтра горячий день.

* * *


Утром погода испортилась. Подул ветер. По морю побежали белые барашки — предвестники шторма.

Лодка шла в подводном положении. К горизонтальным рулям встал мичман Назарченко, к вертикальным — старший матрос Лежнин. Где-то поблизости находился «противник».

Командир прильнул к перископу.

— Боевая тревога! Торпедная атака!

В мгновение люди заняли свои места на боевых постах.

Корабль шел на сближение с целью.

— Крейсер по пеленгу сто восемьдесят пять. Дистанция пятьдесят кабельтовых. Курсовой угол тридцать пять левого борта. Убрать перископ!

В центральном посту — монотонный перестук работающих приборов.

Мичман Назарченко действует горизонтальными рулями. Лицо напряжено, глаза устремлены на приборы.

Торпедисты подготовили аппараты к выстрелу.

Подводная лодка сближается с крейсером. Командир определяет курс и скорость цели. Командиру помогают старшина команды гидроакустиков, торпедный электрик.

— Курс крейсера сорок пять. Скорость двадцать четыре.

Лодка на боевом курсе. В отсеках тишина. С затаенным вниманием люди прислушиваются к голосу, доносящемуся из центрального поста.

Гидроакустик докладывает о быстром изменении пеленга. Он сидит в своей маленькой рубке. Сейчас он особенно внимателен, вслушивается в подводные шумы. Целая гамма звуков, от тонкого, нежного плача скрипки до грубого уханья контрабаса или боя барабанов. Среди всего этого хаоса надо отыскать самый нужный, главный, различить работу двигателей или гребных винтов, определить, какой идет корабль. У гидроакустика музыкальный натренированный слух. На значительном расстоянии он безошибочно узнает корабль, и это помогает командиру принять верное решение.

Командир еще раз уточняет элементы движения крейсера и, убедившись, что он проходит цель на заданном угле упреждения, приказывает:

— Пли!!!

— Торпеды вышли! — доносят переговорные трубы.

— Слышу шум торпед. Идут нормально, — докладывает акустик.

Назарченко внимательно следит за показаниями приборов и знает наперед, что сейчас последует. Его, мичмана, главная задача — после выстрела удержать глубину, чтобы «противник» не обнаружил лодку.

— Мичман! Ныряй на сорок! — приказывает командир.

Через некоторое время экипаж узнал: корабль «противника» уничтожен…

Вскоре и еще одну радостную весть узнали подводники: Министр обороны Союза ССР наградил личный состав подводной лодки ценными подарками.

Мичман Николай Назарченко получил именные часы. Это было его пятьдесят первое поощрение за время службы на флоте. Николай написал письмо отцу. Старый фронтовик, ныне бухгалтер колхоза имени XIX партсъезда на Днепропетровщине, ответил:

«Горжусь тобой, Николай. И колхозники шлют тебе и всем товарищам морякам горячий привет. Смотрите, не зазнавайтесь! Учитесь, дорогие наши защитники, много и настойчиво учитесь. Держите порох сухим…».




Негероическая специальность


До призыва Коля Максименко не видел моря, но об отваге и мужестве моряков слышал много, с увлечением читал книги о них. Коля мечтал служить на крейсере или подводной лодке. И обязательно комендором или торпедистом. Мысленно он часто видел себя стоящим у орудия в ожидании команды открыть огонь.

И вот Максименко оказался в Севастополе. Героический город поднимался из руин и пепла. Как зачарованный, смотрел Николай на синюю гладь бухты, где стояли боевые корабли. «Хорошо бы попасть вон на тот крейсер», — думал Коля.

Но на корабль Максименко не попал. Вместе с группой новобранцев его отправили в маленький приморский городок. Там он прошел курс молодого матроса, принял Военную присягу и снова вернулся в Севастополь. «Теперь-то, конечно, пошлют на крейсер».

Но определенно не везло Максименко. Очутился он на камбузе, где предстояло учиться на кока. Все мечты рушились. «Разве отличишься на кухне? Негероическая специальность…»

Встретил Николая пожилой кок-инструктор. Усатый мичман показал ученику свое немудреное хозяйство. О кастрюлях, огромных противнях, сковородках, плитах он говорил нежно, будто речь шла об одушевленных предметах.

— Будем учиться готовить вкусно, сытно, красиво, — сказал мичман в конце беседы.

— Будем, — без особого энтузиазма повторил Николай.

Мичман уловил в голосе ученика недовольство.

— Не вешайте головы, Максименко, — ласково сказал кок. — Наше поварское дело — важное. Очень ответственный доверен вам пост. Вы, наверное, слыхали про адмирала Макарова? Корабли строил, высокими науками занимался, а в то же время инструкции писал, как нужно готовить вкусный флотский борщ. Понятно?

Максименко узнал, что его наставник оборонял Севастополь, под ураганным обстрелом доставлял защитникам города-героя обеды и сам не раз ходил в атаки, за что награжден орденами и медалями. Мичмана любили и матросы, и офицеры. Все называли его «наш Петрович». Он был отличным поваром и к приготовлению пищи относился с большой выдумкой.
		«Дельный, что и говорить,



		Был старик тот самый.



		Что придумал суп варить



		На колесах прямо.



		Суп — во-первых, во-вторых,



		Кашу в норме прочной.



		Нет, старик он был старик,



		Чуткий — это точно…»








— продекламировал однажды Петрович и, подумав, закончил: — Вот так, товарищ Максименко. У нас с вами ответственнейший пост. Мы должны уметь готовить и наваристый флотский борщ, и жирный плов, и отбивные котлеты. Морячки пищу дюже обожают, особенно вкусную. Их здоровью не повредит и пирожное. Согласен? Так вот, запомни: кок — это воин. Наш боевой пост — камбуз, оружие — вкусная, сытная пища. Любить надо свое дело. Тогда тебя будут уважать и ценить.

После окончания учебы Максименко направили на работу в базовую столовую. О молодом коке скоро пошла добрая слава. И хотя продукты отпускались те же, что и раньше, и норма была прежней, качество пищи стало лучше. Николаю было приятно слышать, когда его хвалили подводники, и особенно Петрович. Старый кок хотя редко, но захаживал к своему бывшему ученику.

Хорошо шли дела у Максименко на камбузе. Но отличился он в походе. Кто-то сказал командованию, что Максименко страстно хочет сходить в море. Поход был тяжелый и длительный, но молодой кок великолепно справился со своими обязанностями. О нем написали во флотской газете, наградили нагрудным знаком «Отличный повар» и назначили инструктором. Теперь коки подводных лодок проходили у Максименко практику. И если случалось, что кто-нибудь из них неуважительно отзывался о поварской специальности, Николай, подражая интонациям своего бывшего учителя Петровича, говорил:

— Любить надо свое дело. Пост у нас ответственнейший и боевой. Понимать надо!

И все же Максименко не переставал мечтать о море и корабле. Когда узнал, что одна из подводных лодок готовится к плаванию, защемило сердце. «А что, если пойти и чистосердечно рассказать командиру? — размышлял Николай. — Только разве отпустят!»

Неожиданно на камбуз зашел сам командир лодки. Кок даже просиял от радости.

— Не желали бы вы, товарищ Максименко, пойти с нами в море? — спросил офицер. — Нашего кока в госпиталь положили.

Счастье само шло к Николаю.

— Только об этом и мечтаю, — быстро отозвался кок и, подумав, добавил: — Только не отпустят. Я ведь инструктор.

— Раз вы согласны, об остальном позабочусь я. Сегодня адмирал подпишет приказ. Я с ним уже говорил, он не возражает. Так что готовьтесь.

В тот день Максименко особенно старательно трудился около плиты. Он уже видел себя в роли кока подводной лодки.

…«Противник», обнаружив корабль, много дней подряд преследует его, заставляет уходить на очень большую глубину. Экипаж устал. Не хватает воздуха. Кончилась электроэнергия в аккумуляторных батареях. А всплыть нельзя: наверху рыскают катера-охотники. Командир принял решение — лечь на грунт, выключить моторы и ждать. Он взглянул на камбуз и сказал: «Люди сильно утомлены, у них пропал аппетит. Надо что-то приготовить. Подумайте, Максименко». — «Я уже и придумал, и сготовил. Полагаю, всем понравится. Прошу снять пробу». Он подает командиру тарелку с супом и смотрит — нравится ли. Офицер отведал. Съел все, попросил добавки, а потом сказал: «Молодец. Вкусно. Раздавайте обед». А потом в «Боевом листке» стихи появятся:
		Знают все на корабле,



		Даже штормы злые,



		Приготовит в срок обед



		Бог кулинарии…








Вечером Максименко уже точно знал, что приказ подписан. А рано утром Николай быстро спустился по каменной лестнице к пирсу. Лодки, словно близнецы, прижались бортами друг к другу. Отыскал свою. Поздоровался с вахтенным, с боцманом Николаем Лавренко.

— Бог кулинарии прибыл. Можно и с якоря сниматься, — пошутил боцман.

Экипаж тщательно готовил корабль к большому плаванию. Не сидел сложа руки и Максименко. Вместе с врачом отбирал на складе продукты. Сокрушался, что не может погрузить достаточное количество мяса, капусты, картофеля, чтобы хватило на все время похода, — холодильник маловат.

— Ничего, и из консервов отличные блюда получатся. Было бы умение, — утешал его врач.

Настал день, которого с таким нетерпением ждал Николай. По установившимся на флоте традициям моряков, отбывающих в длительное плавание, пришли проводить товарищи. Весь экипаж лодки выстроился на палубе. Максименко смотрел на город, на бухту, где было тесно от больших и малых кораблей, и не мог нарадоваться своему счастью.

Вот уже отданы швартовы. Подводная лодка в море. Ветер крепчает, нагоняет волну. Покачивает. Николай Максименко спустился в свое хозяйство. Да… Камбуз здесь невелик. Но не потому, что конструкторы недооценили «цех питания». На подводном корабле каждый сантиметр площади на учете.

Максименко ловко орудовал на своем камбузе, хотя там и повернуться негде. Он готовил завтрак.

На пятый день плавания Николай вдруг почувствовал, что палуба будто ускользает из-под ног. Солянка полилась через край и сердито зашипела на раскаленной плите. Запахло горелым жиром. Кок забеспокоился: «И так воздуха мало, а тут еще смраду напущу». Дифферент усиливался. Пришлось снять с плиты кастрюли. Через некоторое время близ борта стали грохотать взрывы. На полках звенела посуда, упала сковородка. Уханье «глубинных бомб» продолжалось долго. «Как же могло случиться, что „противник“ нас обнаружил? — недоумевал Николай. — Допустили какую-то ошибку?»

На камбуз заглянул боцман, явно чем-то расстроенный.

— Нет ли чего-нибудь кисленького? — обратился он к Максименко.

Николай налил стакан клюквенного морсу и, подавая, спросил:

— Что там? Чуть всю солянку на плиту не вылил.

— Что там солянка?! — махнул рукой Лавренко, — «Противнику» показали себя. Матрос Сафронов подвел, подчиненный мой. Случись такое во время войны, плохо бы нам пришлось.

Заглянув на камбуз во второй раз, боцман рассказал о случившемся. После долгого плавания в подводном положении вахтенный командир решил всплыть под перископ и осмотреть горизонт. Стоявший у горизонтальных рулей Иван Сафронов на какой-то миг запоздал доложить, что корабль с дифферентом на нос продолжает всплывать. Взглянув на глубиномер, вахтенный обнаружил: лодка проскочила заданную глубину. Он быстро приказал принять балласт в уравнительную цистерну. Но момент был упущен. Катера дозора «противника» успели обнаружить лодку. Началось преследование. В море полетели «глубинные бомбы». С трудом удалось оторваться и уйти на глубину.

Плавание продолжалось в тяжелых условиях, в обстановке, предельно напоминавшей боевую. Командир усложнял задачи. Вдруг гас свет. Лодка погружалась в темноту. Электрики включили аварийное освещение, быстро находили и устраняли повреждение. В результате попадания «глубинной бомбы» «противника» в прочном корпусе образовалась течь, и забортная вода хлынула внутрь.

Трюмные под руководством мичмана Алексея Ильина мастерски заделывали «пробоину», спасая корабль от угрозы потопления.

Кок делал все, чтобы хоть как-нибудь облегчить положение подводников. Стойко неся бессменную вахту, он вкладывал в свое дело весь талант. Варил густые жирные борщи, солянки, готовил вкусные котлеты, пловы, угощал моряков бисквитами, пончиками, поражая их своей изобретательностью.

Как-то после обеда Николай вошел в кают-компанию и поставил на стол блюдо, покрытое белоснежной салфеткой. Поставил, но не ушел. Хотелось посмотреть, какое впечатление произведет его сюрприз.

Командир снял салфетку.

— О! Вот это да!

На столе красовался торт, сделанный в форме подводной лодки, с рубкой и перископом. Все было, как на настоящей лодке, даже бортовой номер и флаг на корме.

— Произведение искусства, — заключил врач.

— Молодец, Максименко, — похвалил командир. Он отрезал первый кусок и протянул Николаю.

После успешного выполнения учебного задания корабль возвращался в родной город. Во время медицинского осмотра Максименко с удовлетворением узнал, что все участники похода прибавили в весе. «Значит, еду я готовил питательную», — заключил он.

А вот сам Николай похудел. Сбавил в весе и еще один член экипажа — командир корабля.

— Выходит, что мы с вами, товарищ Максименко, больше всех трудились да о делах заботились, — улыбаясь, заметил командир.

Кок даже покраснел от похвалы.

А спустя некоторое время на флот пришла радостная весть: Президиум Верховного Совета СССР наградил орденами и медалями многих участников плавания. В числе награжденных был и Николай Максименко.

Вручая награду, командующий флотом крепко пожал руку Николаю и сказал:

— Вы настоящий моряк. Отлично знаете свое дело. И о людях заботитесь от всей души.

В этот день Максименко с особенным теплом вспоминал своего старого инструктора мичмана Петровича, который научил его любить труд повара и маленькую, быть может, и не очень героическую должность.




Странный случай


После стрельбы меня опять вызвал старший лейтенант Виалетов.

— Так в чем же дело, старшина?

— Ума не приложу, что происходит с Флейтазаровым…

— А вы побольше старания приложите. Весь взвод назад тянете.

— Теорию он знает. Прицеливается правильно. А пули…

— А пули летят за молоком?

— Да, мимо мишени.

— А надо, чтобы пули шли в цель. Сами его учите. Возьмите в помощники Кузовлева.

Матрос Кузовлев — земляк и друг Флейтазарова. Я разыскал его в Ленинской каюте. Вместе с членами редколлегии он готовил очередной номер стенной газеты.

Вышли мы на улицу. Морозец приятно пощипывал щеки. Сухой снег поскрипывал под ногами.

— Как вы думаете, что мешает Михаилу хорошо стрелять?

Кузовлев замялся и после некоторого молчания вдруг спросил:

— Разрешите, товарищ старшина, говорить откровенно?

— Конечно.

— Только пусть это будет между нами. Секрета, конечно, нет, но, если узнают в отделении, будут смеяться. А чего тут смешного? Неприятно, когда над слабостью человека потешаются.

Меня немножко раздосадовало такое длинное предисловие, но я не подал виду. Раз, думаю, сам пришел советоваться, умей спокойно выслушивать.

— Номер ему мешает.

Я не понял: какой такой номер?

Между тем Кузовлев невозмутимо продолжал:

— В этом я твердо убежден. Нехорошо такое думать о друге, но именно в этом дело.

— Ничего не понимаю, — признался я. — О каком вы номере говорите.

— У Флейтазарова карабин 13–13–13. Понимаете?

— Ну и что же?

Я так громко расхохотался, что проходившие мимо мае матросы замедлили шаг. А Кузовлев с явной обидой заметил:

— Ничего веселого в этом нет…

— Как это вам на ум этакое пришло, товарищ Кузовлев? Выкиньте из головы чепуху!

— А вы все же присмотритесь к Флейтазарову, — настаивал на своем Кузовлев. — Очень прошу…

— Хорошо. Только я начну с прицеливания. Потренируемся с ним на станке. Вы мне в этом поможете. Флейтазаров должен стать хорошим стрелком.

— Я тоже так думаю.

Кузовлев ушел выпускать стенную газету, а я еще некоторое время стоял на морозе и размышлял. Никак не укладывалось в моем сознании то, что я сейчас услышал. «Рассказать об этом Виалетову или не надо?» Я понимал, что подобное нельзя скрывать от командира, но мне очень уж не хотелось выслушивать упреки: вот, мол, нашел старшина объективную причину и прячется за нее, как за броневой щит. Еще на смех поднимет.

Все же я пошел к Виалетову. Несмотря на позднее время, офицер был у себя. Выслушал он внимательно, не смеялся и ни в чем меня не упрекал. Посоветовал настойчиво тренировать матроса.

— А потом мы с вами произведем один опыт. И если он оправдается, значит, Кузовлев прав.

На следующий день я приступил к делу. Первый вечер посвятил теории. Тут матрос оказался молодцом. В тире получалось хуже. Не ладилось с прицеливанием. Вернее, с моментом выстрела. Матрос дергал спусковой крючок, сбивал мушку, и пули шли мимо цели.

— Итак, мы установили одну из причин ваших неудач, — сказал я. — Теперь давайте поменяемся местами. Следите за мной внимательно, привыкайте спокойно производить выстрел.

Флейтазаров брал карабин, стрелял, а пуль в мишени не оказывалось. Снова мы менялись местами, но результат был один и тот же.

В свободное от учебы время занимался с другом и Кузовлев. Ежедневно старший лейтенант Виалетов интересовался результатами «подтягивания» Флейтазарова и каждый раз говорил:

— Продолжайте, старшина, тренировки.

Стрелять Флейтазаров стал лучше, но все же ему было далеко до остальных.

Однажды старший лейтенант вызвал меня и матроса Кузовлева.

— Завтра я пойду с вами в тир, — сказал он. — Проверим, чему вы научили Флейтазарова. Вы тоже будете стрелять, товарищ Кузовлев.

После многих дней настойчивых тренировок Флейтазаров держал экзамен. Получив патроны, два матроса вышли на огневую. Вот лежит Кузовлев. Он словно замер, сросся с карабином. Я был уверен, что все пули он пошлет в мишень. Рядом — Флейтазаров. Он долго двигает ногами, рука неуверенно держит оружие. «Да, еще далеко до ажура», — думал я, поглядывая на старшего лейтенанта. А тот, стоял в стороне и, казалось, думал не о стрельбе, а о чем-то другом.

Оба матроса выпустили положенное число пуль, по команде поднялись и побежали к мишеням. «Поменяйте местами карабины», — шепнул мне старший лейтенант и пошел за матросами. Скоро я присоединился к ним. Как и полагал, у Кузовлева — все пули в десятке, а у Флейтазарова — только одна пробоина в единице, остальные пули ушли в песчаную насыпь.

— Худой у меня карабин, — сокрушенно проговорил Флейтазаров.

«Не в карабине тут дело, — хотелось сказать мне. — Карабин великолепный, я его сам утром проверял…»

— Старшина, продолжайте тренировки, — приказал мне Виалетов. — Оружие еще раз сами пристреляйте.

— Товарищ старший лейтенант, может быть, матросы поменяются карабинами? — как бы между прочим предложил я командиру.

Видно было, что Флейтазарову понравилась моя идея.

Виалетов подумал.

— Ну что ж, я не возражаю, — согласился он. — Пусть поменяются. Старшина, выдайте по девять патронов каждому.

Пока матросы устанавливали мишени и готовились к стрельбе, Виалетов тихо сказал мне:

— Если Флейтазаров сейчас поймет, в чем дело, наш опыт провалится.

Я сам боялся, что Флейтазаров узнает свой карабин, но матрос ничего не заметил. Он долго и терпеливо целился. Затрещали выстрелы. Я пристально всматривался в черное яблочко мишени Флейтазарова, но пробоин там не видел. Признаться, я сильно волновался за успех дела: «Неужели промажет?»

Раздались последние выстрелы.

— К мишеням! — приказал Виалетов.

Оба матроса побежали, а мы пошли тихо. «Удалось или не удалось?» — гадал я.

А Кузовлев уже кричал:

— У Флейтазарова в десятке пять пробоин, в девятке — две, остальные в семерке.

— А у вас?

— Как всегда: все в десятке и девятке.

— Получилось! — шепнул я старшему лейтенанту, но офицер промолчал. Зато когда мы подошли, он заулыбался.

— Ну что ж, товарищ Флейтазаров, я вами доволен, — сказал Виалетов. — Ваше отделение займет первое место во взводе и станет отличным.

— Уж очень хорош карабин у Кузовлева, спуск легкий и вообще… Мне бы такой.

— Товарищ старшина, — обратился ко мне старший лейтенант. — Перепишите оружие… Если, конечно, Кузовлев не возражает…

— Привыкну и к этому, — быстро ответил матрос.

— Вот и отлично.

Обрадованный Флейтазаров побежал от мишени к карабинам. Взяв оружие, он некоторое время стоял молча и ни на кого не глядел. Я видел, как на его лице выступили красные пятна. Скоро матрос пришел в себя, смущенно засмеялся:

— Так это же мой… Тринадцать-тринадцать-тринадцать… А здорово ведь бьет!




Вот такой странный случай и произошел в моем отделении. Флейтазаров после этого стрелял отлично. Он успешно закончил учебное подразделение и вместе со своим земляком Кузовлевым получил назначение на корабль.




Хозяин дна морского


Для литературно-художественного журнала «Советский моряк» я попросил своего друга, известного водолаза мичмана Я. А. Юлова, написать рассказ. Ждать пришлось долго. Наконец пришел толстый пакет. В нем оказались дневники Я. А. Юлова и его письмо ко мне.

Яков Александрович разрешил опубликовать письмо, что я и делаю.

«Уважаемый товарищ редактор! Я никогда не выступал в печати и поэтому, получив ваше любезное письмо, несколько растерялся… Раздумывая, как и с чего начать, я вспомнил такой случай. Приехал к нам на Амур молодой литератор из Москвы. Сказал, что пишет сценарий о водолазах, и очень просил разрешить спуститься на затонувший корабль, чтобы самому взглянуть на „подводное царство“. Справился я о его здоровье. Физкультурник, имеет разряд по плаванию. Посоветовался с офицером. „Глубина, — говорит, — небольшая, метров восемь. Пускай идет, только проинструктируйте и сами встаньте к телефону“. Я так и поступил.

Скрылся литератор под водой. Спрашиваю: „Как себя чувствуете?“ Молчит. Опять кричу. Ни звука. Прошло минуты три. По всему видно, случиться ничего не могло: воздух подавался нормально, отработанный пузырями булькал, а человек молчал. И я решил поднимать его. Приказал дать побольше воздуха. Литератор выпрыгнул ногами кверху. Матросы помогли ему подняться на трап, раздели. От бедняги пар валит. Спрашиваю: „Почему вы не отвечали на мои вопросы?“ — „Ориентир, — говорит, — потерял“».

Случай этот я привел вовсе не для того, чтобы посмеяться над неопытным человеком. Писатель опубликовал в «Огоньке» хороший рассказ о водолазах, а я вот даже не знаю, с чего начать… Зато в воде ориентир не потеряю — хожу по дну морскому, как по своей квартире. Привычка. Впрочем, и я себя чувствовал неуверенно, когда впервые спустился под воду.

Свою службу я начал в Балаклавском водолазном техникуме более двух десятков лет назад. Первый корабль, который я увидел на морском дне, был «Черный принц». О «Принце» слышал каждый школьник. И я помнил о нем с детских лет. Рассказывали, будто в трюмах этого судна таились сокровища. А затонул «Черный принц» еще во времена первой обороны Севастополя. С тех пор водолазы многих стран приходили к берегам Балаклавы — золото не давало покоя.

Нашли «Черного принца», как и «Русалку», и фрегат «Палладу», и многие другие корабли, советские водолазы. Они тщательно обследовали его и, конечно, никаких сокровищ в трюмах не обнаружили. Да и трюмов-то, по существу, не было, от времени все превратилось в груду гнили. Но пользу «Черный принц» принес немалую. Молодые водолазы первые свои шаги совершали именно в районе «Принца». Здесь мы учились ориентироваться под водой. Затем получали путевку к опасной, но очень увлекательной профессии.

А свою встречу с «Принцем» я всегда вспоминаю с улыбкой. Держался под водой неуверенно, словно ребенок, еле-еле стоявший на ногах. Инструкторы — мичманы Бунцев и Боровко — подняли меня со дна морского, спрашивают: «Видели, Юлов, „Черного принца“?» — «Ничего не видел, — чистосердечно признался, стирая с лица пот. — Я больше с закрытыми глазами ходил». Они смеются, а мне грустно. Думал, никогда не стану водолазом.

Я упомянул о «Русалке», о фрегате «Паллада». Мне хочется рассказать о них.

Так вот, о «Русалке». Это броненосец береговой обороны. Погиб он при совершенно загадочных обстоятельствах. Осенью 1893 года корабль вышел из Ревеля в Гельсингфорс и… пропал, как в воду канул. Причины трагедии не разгадали ни специальная комиссия, ни судебные органы.

В Таллине есть памятник-обелиск: на высоком гранитном пьедестале ангел держит в руке крест, а его печальный взор устремлен к широким просторам Балтийского моря. На постаменте высечены имена моряков — членов экипажа броненосца, похороненных в огромном железном гробу где-то на морском дне.

Место гибели «Русалки» обнаружили наши эпроновцы в 1932 году. Корабль, превратившись в груду ржавого железа, лежал на значительной глубине, и поднимать его не имело смысла. Невозможным оказался и подъем «Паллады». Однако об этом знаменитом фрегате я расскажу несколько подробнее.

Те, кто читал великолепную книгу И. А. Гончарова «Фрегат „Паллада“», часто задают вопрос: а какова дальнейшая судьба этого корабля, где он затонул и при каких обстоятельствах?

Фрегат «Паллада» был затоплен нашими моряками в 1855 году во время Крымской войны в Императорской гавани (теперь Советская гавань). В 1885 году в район гибели «Паллады» пришел клиппер «Джигит», с которого под воду спустился корабельный водолаз Извозчиков. На двадцатиметровой глубине он обнаружил судно. Водолаз вытащил несколько частей корабельной утвари. По ним установили, что на грунте покоится остов «Паллады». Через пятьдесят лет, в 1935 году, к фрегату пришли из Владивостока эпроновцы. Первым спустился под воду старшина Запальный. Вскоре он сообщил по телефону: «Вижу „Палладу“». Но это уже был не красавец корабль, некогда считавшийся гордостью русского флота, а груда полуистлевшего дерева, обросшая ракушками и водорослями. В борту — огромные проломы, наружная обшивка провалилась.

Во время третьего спуска Запальный едва не погиб. Встав на палубу, он поскользнулся, свалился в трюм головой вниз и в таком положении повис, зацепившись за что-то воздушным шлангом. Уже теряя сознание, Запальный дал знать по телефону о несчастье. На помощь поспешил водолаз Иванов. В сознание Запальный пришел на палубе водолазного бота.

В тот раз с фрегата сняли ящик с блоками, несколько ядер, иллюминатор со стеклом, койку и еще кое-что. Все это находится во Владивостокском военно-морском музее. Обследование было прекращено.

Однако мысль о подъеме «Паллады» не покидала наших водолазов. Через четыре года они опять осмотрели фрегат и пришли к выводу, что подъем необходимо сделать понтонами на широких полотенцах. Осуществлению этого плана помешала война.

В 1946 году к «Палладе» вновь прибыли водолазы. Спустился под воду мой ученик Картыков — сейчас он лейтенант запаса, работает инженером-конструктором в Черноморском пароходстве.

Было установлено, что поднять корабль даже на понтонах с широкими полотенцами невозможно: фрегат рассыплется. Водолазные работы проводить было крайне опасно, и их прекратили… Через шестнадцать лет, летом 1962 года, над местом затопления фрегата опять появились наши водолазы. Они спустились под воду, сфотографировали остатки корабля и сняли с него несколько кусков полуистлевшего дерева… А совсем недавно в газете «Красная звезда» я прочитал заметку, в которой рассказывалось о том, что моряки из Советской гавани решили построить у бухты Постовой, где покоится остов знаменитого русского фрегата, памятник «Палладе».

За хорошее, полезное дело взялись комсомольцы из Советской гавани! Их пример достоин подражания. У нас очень много кораблей-героев. Память о них должна быть сохранена для потомков…

Профессия наша увлекательная, романтичная. Вот, скажем, совершаете вы путешествие на борту таких теплоходов-красавцев, как «Россия» или «Балтика», любуетесь морскими просторами, но не знаете, что скрывается под волнами на больших глубинах. А мы, водолазы, знаем.

Только для нас моря раскрывают свои тайны, только мы можем ходить по дну морскому. Правда, пока и нам большие глубины недоступны, но уверен — недалек день, когда человек сможет без ущерба для здоровья опускаться в любой части океана хотя бы на десять километров.

Много нам пришлось потрудиться в годы Великой Отечественной войны. Я был тогда инструктором, учил молодежь, да и сам не вылезал из воды. По совести сказать, сейчас удивляюсь, как только организм выдерживал такое физическое напряжение. Здорово доставалось нам на Дороге жизни, что была проложена по льду Ладожского озера для подвоза продовольствия в блокированный немцами Ленинград. А первая военная зима, как вы знаете, выдалась суровая. Над озером проносились ураганные ветры. Лед часто давал трещины. Разливавшаяся через них вода образовывала зеркальную ледовую поверхность, на которой машины буксовали, и свирепый ветер относил их далеко в сторону. Фашистская авиация буквально охотилась за нашим транспортом, бомбила Дорогу жизни. Вражеская артиллерия выпустила по трассе тысячи снарядов. Особенно неистовствовали они на перегоне от пятого до одиннадцатого километра, где работала наша «оперативная группа» (такое название мы сами придумали). Здесь всегда было большое количество воронок, в которые проваливались машины. А зимние дни, сами знаете, короткие, и основная масса транспорта двигалась ночью. В темень, пургу и мороз самоотверженно трудились водители, регулировщики, ремонтники, зенитчики, летчики. В общем, каждый рейс по Дороге жизни был равнозначен боевому подвигу.

А водолазам приходилось особенно туго. При жестокой стуже мы поднимали провалившиеся под лед машины, танки, артиллерийские орудия. Ведь мы поклялись: не оставлять не извлеченной со дна озера ни одной тонны груза.

Спустишься в ледяную воду и находишься там до полного изнеможения. Меня самого нередко поднимали на лед в бесчувственном состоянии. Товарищи отнесут в обогревательную комнату, ототрут, отдышишься — и снова за работу. Двумя орденами — Красного Знамени и Отечественной войны I степени — Родина наградила меня за Дорогу жизни.

С Ладожского озера перевели в Заполярье, на Северный флот. Дел и здесь хватало. Поручили нам построить гидроспуск — подводную дорожку для самолетов. Стояла холодная штормовая погода. Мороз тридцать градусов. А нас подпирали сроки. Через сорок дней гидроспуск должен быть построен. Мы все подсчитали и решили завершить строительство за двадцать дней.

На больших глубинах водолазу хорошо помогает закон Архимеда, там водолаз без особого труда передвигает большие тяжести. А мы работали на малых глубинах — от одного до семи метров. Приходилось надеяться не на старика Архимеда, а на собственную силу. Груз лежал на плечах и прижимал к грунту. Да еще холод, пурга, руки коченеют, перчатки примерзают к железным балкам, а погреться некогда — время лимитировано. Нас было семь водолазов, трудились мы до изнеможения и обязательство свое выполнили. Гидроспуск построили на славу. Дали мы тогда летчикам гарантию на год, а он прослужил им всю войну и, слышал, стоит по сей день, как новенький.

Приходилось мне и диверсиями заниматься. Было это в Ленинградской области. Нас, небольшую группу водолазов, высадили на партизанском аэродроме в лесу, а отсюда проводили в землянку. В ней при свете коптилки сидело несколько человек. Один из них, назвав себя Иваном Васильевичем, вытащил из кармана фотоснимок моста и схему, сделанную карандашом на листке школьной тетради.

— Вот, — сказал Иван Васильевич, положив на стол снимок и схему. — Его строил мой отец…

Мост был двухпролетный, центральная часть его опиралась на бык, установленный посредине реки.

— Конечно, лучше всего подорвать один из береговых устоев, — рассуждал Иван Васильевич. — После войны легче восстанавливать. Но ведь и немцам нетрудно будет на месте подорванного устоя поставить новый.

Нас это не устраивает. Придется рвать центральную опору. Глубина в этом месте около трех с половиной метров, течение спокойное. Сами мы к мосту подобраться не можем: берега с той и другой стороны совершенно открытые. И у летчиков тоже ничего не получается.

Совещались мы недолго, все было ясно. Решили действовать так: с наступлением темноты приблизиться к мосту. Я пройду по дну реки с двумя концами полевого телефонного провода, закреплю их на опоре и вернусь обратно. Кабель будет служить своеобразным ориентиром; придерживаясь его, мы перетащим взрывчатку, а затем эти же провода используем для соединения с подрывной машинкой. Забыл сказать, что дело происходило глубокой осенью, по реке плыло густое ледяное сало, поэтому продрог я основательно. Но греться некогда было: за ночь необходимо покончить с мостом. Взвалив на плечи тяжелые ящики со взрывчаткой, мы впятером отправились в подводное путешествие. Я шел впереди, а товарищи двигались на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Темь — хоть глаз выколи выпустишь из рук провод — обязательно вылезешь на берег… Уложили мы ящики, надежно заправили провода, а чтобы они не оборвались, я их привязал за арматурную скобу.

На берегу нас ждали партизаны. Они помогли нам снять костюмы, дали флягу со спиртом…

Иван Васильевич соединил концы провода с клеммами подрывной машинки. Ему очень хотелось взорвать мост вместе с поездом.

— Но если не появится, все равно придется взрывать, — сказал он и после долгого молчания продолжил: — Был бы жив отец, я, наверное, никогда не сказал бы ему, что своими руками уничтожил этот мост.

Ивану Васильевичу никто не ответил.

Я в это время думал: «Надежно ли закрепил провода, не порвет ли их случайный топляк…» Не подумайте, что мне не жаль было моста. Жаль, да еще как. Но ведь если мы не подорвем, по нему враг будет подвозить снаряды и бомбы и обрушивать их на Ленинград, на его заводы и дворцы, на жилые кварталы, на людей, зажатых в огненное кольцо без хлеба, без света, без воды…

Где-то далеко стучали колеса поезда. Наконец в лесу мелькнул свет. Загудел паровоз. «Это машинист часовых предупреждает», — думал я.

А мы, десять советских людей, лежали на холодной земле близ подрывной машинки и не отрывали глаз от бежавшего к мосту луча. Вот уже свет влетел в пролет, осветил фермы, полосатые будки, стоявшие по обе стороны реки. Паровоз, не сбавляя скорости, вскочил в первый пролет и достиг промежуточной опоры…

Я не видел, когда Иван Васильевич включил машинку, замкнул электрическую цепь. Вдруг из недр реки извергся огненный фонтан, затем послышался грохот, скрежет железа. Мост, паровоз, вагоны — все летело в преисподнюю. Я взглянул на Ивана Васильевича. Не скажу утвердительно, но в наступившей черной тишине заметил на лице этого уже пожилого человека слезы….

В моей водолазной практике всякое, конечно, случалось, ведь в общей сложности провел под водой свыше двадцати тысяч часов! 835 дней! Приходилось попадать и в довольно сложную обстановку.

Когда первый раз спустишься для обследования затонувшего корабля, залезешь в какой-нибудь трюм, глядишь, шланг запутался… По телефону отвечаешь, что все в порядке, чтобы не беспокоить товарищей и не заставлять еще одного человека лезть в воду. Не хочется лишний раз наверх и самому подниматься, терять время, стараешься сделать как можно больше, лучше изучить объект. Иногда так увлечешься, что забудешь счет времени. Для молодого, начинающего водолаза это опасно, и он обязан строго соблюдать все правила, инструкции и наставления старших.

Любопытный случай произошел с нашим инструктором главным старшиной Геннадием Селякиным и его помощником старшиной 2-й статьи Павлом Струлиным. Они поднимали подбитый нашими летчиками немецкий самолет. Лежал он близ железнодорожного моста, который фашисты бомбили довольно активно. Место, где работали водолазы, хорошо просматривалось с воздуха, да и до линии фронта — рукой подать. Работа продвигалась довольно успешно. Вдруг находившийся под водой Селякин почувствовал, что плохо стал действовать химпоглотитель. «Ничего, успею», — решил он. Осталось сделать немногое: закрепить трос, дать знать на трактор — и самолет вытянут на берег. Водолаз сделал все, что полагалось, но, когда стал возвращаться, конец, на котором он был привязан, запутался в хвостовом оперении. Селякин напряг все силы и высвободил трос, но в это время почувствовал, что его очень быстро потянуло наверх. Вскоре он потерял сознание и пришел в себя от страшного грохота. Вражеские самолеты бомбили железнодорожный мост. Струлина поблизости не было. Как позже выяснилось, он успел поднять Селякина на берег, укрылся сам и укрыл товарища в ближайших кустах. Летчики не заметили ни закамуфлированный под цвет снега трактор, ни водолазов…

Геннадий Селякин — непревзойденный мастер легководолазного дела. Во время войны он успешно проводил подъемные работы под носом у немцев, совершал большие переходы под водой в тыл врага для выполнения диверсионных заданий. Уже в послевоенное время он со своим небольшим отрядом исследовал озера Карелии, помог поднять десятки буксирных пароходов, рыбацких катеров и лодок…

Рассказ мой слишком затянулся, а память воскрешает все новые и новые случаи из нашей водолазной жизни. Вы уж, товарищ редактор, сами решайте, что надо оставить и что вычеркнуть. Я не обижусь…

Во время войны пришлось мне побывать и за границей. В Скапа-Флоу на кораблях, которых мы перегоняли на север, после шторма разошлись заклепки. По договору клепку должны были производить английские водолазы. Я не хочу охаивать их, дело они знают, но работают уж так медленно, что смотреть тошно. Через каждые десять минут у них перерыв: кофе попивают, покуривают, балагурят. Наш командир смотрел, смотрел, да и говорит:

— С такими темпами мы и через месяц не выйдем из этой дыры. Некогда нам тут прохлаждаться — воевать надо.

Мы только этого и ждали. Быстро надели костюмы, захватили инструмент — и под воду. Ровно через сорок минут я доложил: клепка произведена, корабль может следовать в океан. Англичане не поверили, полезли смотреть. А чего смотреть — сделано добротно.

— Это не водолазы, а машины, при таких темпах недолго проживете, — сказал Большой Джон, с которым я познакомился за несколько дней до этого. Фамилия у него была очень сложная, и я назвал Джона Большим, потому что он был выше меня на полголовы, хотя и у меня рост сто восемьдесят. Большой Джон — славный парень. Он рассказал о себе, о родителях-фермерах, которые живут где-то в Средней Англии. Водолазом Джон стал потому, что за подводные работы довольно прилично платят.

— Как только кончится война, получу много денег и вернусь домой, — говорил он. — А ваши ребята здорово работают. Я у вас, мистер Юлов, многому научился. — Потом он вдруг спросил: — Ваши водолазы большевики?

Я ответил, что лично я — член Коммунистической партии, но у нас есть и беспартийные.

Работу советских водолазов во время войны видели и американцы. Тогда мы довольно часто приходили им на помощь. Как-то американский тральщик подорвался на мине и затонул. Мне пришлось участвовать в его спасении. Я руководил группой электросварщиков и легких водолазов. Сроки были очень ограниченные. Для того чтобы ускорить подъемные работы, мы решили применить колокол Константинова. Легкие водолазы размещаются в специальном колоколе, в котором все время поддерживается нужное давление. Колокол на талях опускал нас в район затопленного корабля, и мы там работали. К удивлению американцев, тральщик мы подняли довольно быстро.

Своим ученикам я всегда говорю: уж если избрали специальность водолаза, так изучайте ее досконально, любите ее — и тогда все, за что вы возьметесь, сделаете успешно.

Я очень люблю свою профессию. А под водой себя чувствую так же свободно, как на берегу.

Недавно я демобилизовался, получил приличную пенсию. Сейчас в ДОСААФе руковожу кружком водолазов. Ребята у меня подобрались любознательные, настойчивые. В скором времени уезжаю на Север. Капитан атомохода «Ленин» уважил мою просьбу, берет меня водолазом. Так что снова возвращаюсь в родное Заполярье.




Восхитительно!


Вместо послесловия


Атомоход «Ленин» стоял на Неве. Много разных людей побывало на нем.

Группа ребят из кружка «умелые руки» Дворца пионеров имени Жданова не переставала восхищаться:

— Такая громадина, а горючего требуется меньше спичечного коробка!

— Он может совершить несколько кругосветных путешествий, не пополняя запасы топлива!

Девочка с косичками воскликнула:

— Вот если бы жил капитан Немо…

Ее перебил мальчик лет двенадцати:

— Твоего Немо придумал Жюль Верн. А вот атомоход строил мой папа. Он электросварщик…

И взрослые тоже не могут воздержаться от восторгов.

Писатель Леонид Соболев, в прошлом сам моряк, осмотрев атомный ледоход «Ленин», сказал:

— Да. Теперь я всем могу говорить: я побывал в коммунизме. Чудо нашего века! Восхитительно!

Генеральный секретарь Коммунистической партии Франции Морис Торез записал в книге почетных посетителей:

«Я счастлив приветствовать от имени трудящихся Франции замечательное творение советских ученых, техников и рабочих атомного ледокола, носящего бессмертное имя „Ленин“. Я особенно счастлив находиться на его борту в этот исторический день, а мое сердце наполнено радостью и волнением при виде первого движения ледокола „Ленин“ в момент ухода в дальнюю экспедицию в мирных целях. Желаю экипажу, товарищу Пономареву полных успехов в выполнении его задач на службе великой социалистической Родине, на службе делу мира».

Старый путиловский рабочий Герой Социалистического Труда Александр Карпович Мирошников сказал:

— Не будь победоносного Октября, старая Россия не только через сорок лет, а через четыреста не сумела бы создать такого красавца… Сила! Вот что может творить народ, завоевавший свободу!

«Ленин» стоял на том самом месте, откуда легендарная «Аврора» в незабываемые дни 1917 года возвестила рождение новой социалистической эры.

Атомоход встал на Неве 12 сентября 1959 года. В тот же день произошло другое знаменательное событие — наша страна запустила космическую ракету, которая через два дня, 14 сентября, доставила на Луну вымпел с гербом Советского Союза.

Чудесное атомное ледокольное судно создали судостроители Адмиралтейского завода, незадолго до этого отметившие 250-летие своего предприятия. Большая и славная история у завода. На фасаде одного из цехов установлена мемориальная доска с надписью: «Здесь 25 (12) мая 1917 года выступил на митинге петроградских рабочих Владимир Ильич Ленин».

На заводе уже нет тех, кто слушал вождя, но если вы спросите любого адмиралтейца, о чем говорил Ленин, каждый ответит: «Ильич призывал крепить единство рабочего класса в грядущей революции… Он указывал путь борьбы рабочих и крестьян со своими угнетателями…».

Со стапелей этого завода уходили в кругосветное плавание белокрылые парусники, бриги и фрегаты, здесь строились могучие ледокольные суда.

И вот впервые в мире умелые руки адмиралтейцев создали атомоход «Ленин», заставили исполинскую силу атомной энергии служить на благо созидания, а не разрушения.

Капитан атомохода, бывалый моряк, опытный полярник Павел Акимович Пономарев принял нас, группу писателей и журналистов, в своей каюте, большой и светлой. Рядом с ним сидел старший инженер-механик Андрей Васильевич Неупокоев — тоже полярник. Оба они пришли на атомоход, когда его только закладывали.

Во время нашей беседы радист принял и передал капитану пачку радиограмм.

— Приветствия поступают со всех морей и океанов, — сказал Павел Акимович. — И это понятно. Только в нынешнем году Советский флаг видели в семидесяти странах. Наши торговые суда посетили пятьсот портов, расположенных на разных континентах. А вот эта телеграмма весьма любопытная — паруса приветствуют атом!

Капитан пояснил, что парусный корабль «Товарищ» сейчас совершает поход вокруг Европы.

— Экипаж желает нам счастливого плавания к северным берегам Родины. После ходовых испытаний на Балтике мы отправимся к месту постоянной прописки — в Мурманск…

Прежде чем провести нас по атомоходу, Павел Акимович шутя заметил:

— Знаю, народ вы дотошный, любознательный, все хотите увидеть своими глазами и обязательно пощупать. — И уже без улыбки добавил: — Прошу учесть, друзья, у нас не все можно трогать голыми руками…

— Не пугайте, Павел Акимович, — в тон капитану сказал инженер-механик. — Безопасность абсолютная. Это я вам, товарищи, гарантирую.

Несколько часов ходили мы по атомоходу и восхищались. Андрей Васильевич подробно обо всем рассказывал, мы узнали, что от реакторов энергия поступает к турбогенераторам и, преобразуясь в электрическую, двигает гребные винты. Их три — средний, мощностью 19 600 лошадиных сил, и два бортовых по 9800. Ледокол свободно может проходить во льдах толщиной в 2,4 метра.

— А если на пути встретятся более мощные льды?

— Не страшно! Для этого нужно нажать специальную кнопку, корабль начнет раскачиваться, подминать под себя лед. Атомоход способен проложить «прямую дорогу» к Северному полюсу и тем самым осуществить мечту ученого флотоводца Макарова, по проектам которого, как известно, был построен ледокол «Ермак».

Посмотрели мы и реакторы. Вокруг них выступ, чем-то напоминающий театральный ярус, с которого все — как на ладони. Сила атомной энергии закована в броневой пояс толщиной в 300–420 миллиметров. Ведется круглосуточная дозиметрическая вахта. Специалисты следят, чтобы за борт не попала ни одна капля воды, содержащая радиоактивные вещества.

Прошли в большое светлое помещение — пост энергетики и живучести, ПЭЖ. Чистота изумительная. Легко дышится. Люди в белоснежных халатах. На щитах мерцают белые, зеленые, желтые, красные огоньки. Умные приборы показывают, как ведут себя тепловыделяющие урановые элементы реактора, как работают механизмы и парогенераторы…

Где бы мы ни побывали — везде обилие сложнейшей техники. Атомоходу не страшны полярные ночи, туманы, снегопады. Автоматы сами поведут корабль по заданному курсу.

Чудесные условия созданы для научных работников, экипажа. Удобные каюты на одного-двух человек. Искусственный воздух. Лампы дневного света. Стены и потолок отделаны красивыми материалами спокойных тонов, не режущих глаз.

Большой салон. В уютных креслах члены экипажа отдыхают после вахты, слушают радио, читают газеты, журналы.

Андрей Васильевич говорит:

— На старых ледоколах было пятьдесят кочегаров. За сутки перебрасывали в топки 130 тонн угля. С вахты возвращались грязные, с головы до ног покрытые угольной пылью, только глаза да зубы блестели. Теперь место кочегаров заняли техники да инженеры, которые, как вы уже видели, несут вахту в белых халатах…

После осмотра атомохода Павел Акимович снова пригласил нас в свою каюту, угощал крепким флотским чаем. Мы размечтались:

— Наступит такое время, когда в любом большом приморском городе можно будет купить билет вот на такой комфортабельный пассажирский атомоход и в течение месячного отпуска обогнуть земной шарик…

* * *


— При желании можно будет и слетать на межконтинентальной ракете на один из спутников Земли — например, на Марс или Венеру…

— Что ж, в наш век все это вполне реально, — сказал Павел Акимович. — А пока милости прошу в Мурманск. Обещаю каюту на атомоходе. Вместе совершим путешествие по Великому Северному морскому пути.

* * *


На этом я обрываю свои заметки. Писались они десять лет тому назад. По времени это не так уж много, а вот научных открытий произошло фантастически много.

Давно ли весь мир восхищался полетом в космос Юрия Гагарина? Потом восторженно приветствовали других космонавтов…

* * *


И вот наступил январь 1969 года. Вновь весь мир рукоплещет научному подвигу, совершенному советскими людьми.

Космические корабли «Союз-4» и «Союз-5», пилотируемые гражданами СССР, космонавтами Владимиром Шаталовым и Борисом Волыновым, в процессе орбитального полета осуществили взаимный поиск, многократное маневрирование, причаливание и стыковку. Космонавты Евгений Хрунов и Алексей Елисеев в скафандрах с автономными системами жизнеобеспечения перешли через космическое пространство из корабля «Союз-5» в корабль «Союз-4». Затем корабли расстыковались и после завершения полетов возвратились на Землю в заданных районах.

И этот великолепный эксперимент впервые в выполнили советские люди.

Восхитительно!





notes



Примечания





1


Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной миле в час, или 0,514 м/сек.




2


Рангоут — в данном случае мачта.




3


Кабельтов — мера длины, равная 0,1 морской мили — 185,2 м.