Прощайте, мама и папа. Воспоминания
Кристофер Тейлор Бакли








Американский журналист и писатель Кристофер Бакли не нуждается в представлении: почти все его сатирические романы переведены на русский язык и пользуются большой и заслуженной популярностью в нашей стране. Искусно выстроенные сюжеты, умение разглядеть смешное в самых серьезных явлениях окружающей действительности делают его книги занятнейшим, а порой на редкость смешным чтением.

Все это, как ни удивительно, присуще и пронзительно грустным воспоминаниям писателя о родителях, ушедших из жизни в 2008 году. Видный американский политик и писатель Уильям Бакли и его жена, светская львица Патриция Бакли, в течение многих лет находились в центре политической и культурной жизни Соединенных Штатов, общались и дружили с ее выдающимися представителями, рассказ о которых пойдет в этой книге.






Кристофер Тейлор Бакли

Прощайте, мама и папа

Воспоминания


С любовью и благодарностью посвящаю эту книгу Джулиану Буту, Фрэнсис Бронсон, Дэнни Меритту







Леди Брэкнелл. Ваши родители живы?

Джек. Я потерял их обоих.

Леди Брэкнелл. Обоих? Потерю одного родителя, мистер Вортинг, можно считать несчастьем, но потерю обоих иначе как легкомыслием не назовешь.

    

Оскар Уайльд. Как важно быть серьезным








Предисловие

Ты — следующий








Понятия не имею, что выйдет из этой книги. Прежде я, как правило, писал романы, и у меня их напечатано уже шесть. Если удача не обманывает, то финал получается неожиданным, то есть таким, о каком не помышляешь поначалу. Словно удается перехитрить самого себя (в моем случае не слишком трудная задача). Возможно, я и теперь, начиная эту книгу, пытаюсь сделать то же самое, так как почти уверен, что мне не надо писать о моих знаменитых родителях. Тем не менее я все-таки писатель, так что, когда вселенная подбрасывает такой материал, не использовать его — явное расточительство или сознательное пренебрежение чувством долга.

Под «таким материалом» я имею в виду потерю обоих родителей в течение одного года. Если это звучит грубо или бесчувственно, то на самом деле это не так. У меня много всяких грехов, однако бесчувственность и высокомерие не из их числа (по крайней мере, я на это надеюсь). Существует расхожее мнение, будто жизнь писателя — его капитал, поэтому, мол, едва улеглась пыль после похорон и высохли цветы, я, по желанию или необходимости, решил извлечь пользу из случившегося, не прошло года, как выпустил в свет книгу о своих родителях. Однако из этого с неизбежностью следует лишь одно. Писательство суть работа, и папа с самых ранних лет — настолько ранних, что я еще не понимал, о чем идет речь, — повторял мне, что «работа — враг уныния». Теперь я это понимаю.

Есть и еще одна причина. Мои родители не были — со всем моим почтением к сыновней или дочерней любви других людей — замечательными родителями в общепринятом смысле этого слова. Они были Уильямом Ф. Бакли-младшим и Патрицией Тейлор Бакли. Но я обещаю, что в первый и последний раз говорю о своих родителях как о знаменитостях, как об исполинах. Хотя это очень важно. Интересно, когда я напечатаю книгу, воспримут ли ее как мою похвальбу, ведь речь в ней о моих папе и маме?

Они оба были знаменитостями. И остались ими после смерти, если судить по публичному изъявлению чувств, по пролитым слезам людей, которые любили и оплакивали их, по тоске этих людей, ничуть не меньшей, чем тоска сына, которого время от времени искушало желание побыстрее отправить их в могилу: увы, исполины нередко становятся творцами исполинских трагедий.

Собственно говоря, эта история имеет еще одно, невероятное для обычного человека, тайное измерение, ибо будет описанием того, как я стал сиротой. Мне понятно, что слово «сирота» звучит слишком драматично по отношению к мужчине, потерявшему родителей в возрасте пятидесяти пяти лет; однако меня поразило количество писем, полученных мною после смерти отца, не меньше восьмисот, в которых было упомянуто это слово. Мне даже в голову не приходило ничего подобного, пока я не прочитал шестое или седьмое письмо:






Теперь вы сирота… Мне самому известна боль, которую причиняет участь сироты… Став сиротой, вы, наверное, ощутили ужасное одиночество… Когда я остался сиротой, для меня словно земля перевернулась…





В конце концов froideur[1 - Холод (фр.).] проник в мои мысли. Я стал сиротой. Примерно через месяц такой отрешенности меня привел в чувство имейл, полученный от моего старинного приятеля Леона Вьеселтьера, которому я написал, что собираюсь в Аризону, чтоб восстановить силы. Электронное послание гласило: «Пусть твое сиротство хорошенько подзагорит».

Сиротство было состоянием, которое вызывало у меня ассоциации с новостями о бедствиях; и эту тему я изучал не только в колледже по программе классической литературы, но и потом тоже. Эта тема — одна из важнейших и у Мелвилла, и у многих других, не говоря уж о том, что она главная в величайшем американском романе «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена.

Так как я был единственным ребенком у своих родителей, то меня окружали заботой и искренней любовью множество родственников, причем сорок девять только со стороны Бакли.

И все же у меня нет родного брата или сестры, с кем я мог бы разделить свое сиротство, поэтому мне приходится труднее. Единственные дети, в отличие от детей в больших семьях, имеют более близкие, более четко сфокусированные друг на друге отношения с родителями. Во всяком случае, так было со мной. Сомневаюсь, что вы удивитесь, услышав, будто это может приглушить способность испытывать счастье и склонность к юмору. Насколько мне помнится, в первый раз после смерти мамы входя в вестибюль похоронной фирмы «Лео П. Галлахер и сын», я увидел стол, покрытый брошюрами с названиями, вроде «Потеряв любимого» или «Оплакивая свою потерю», которые были украшены цветами в солнечном свете, льющемся с небес. Как сатирик, который, скажем так, зарабатывает на отсутствии гармонии, я больше склоняюсь к пародии: «Ничего не поделаешь. Они мертвы: отдайте им последний долг, или Почему вам придется заплатить $7000 за кремацию мамы». Однако когда я стоял там рядом с убитым горем отцом, банальность не показалась мне такой уж глупой или неуместной, а ведь я (поверьте мне) давний приверженец фразы Оскара Уайльда: «Надо иметь каменное сердце, чтобы не посмеяться над смертью маленькой Нелл». Сразу после гибели ДФК[2 - Джон Ф. Кеннеди.] известная журналистка Мэри Мак-Грори сказала социологу и политику Дэниелу Патрику Мойнигану: «Мы больше никогда не будем смеяться». И Мойниган ответил ей на это: «Мэри, мы еще будем смеяться, но мы больше никогда не будем молодыми».

Мне кажется, что ответ Мойнигана проясняет и смысл сиротства (как бы сформулировал это мой бывший босс Джордж Г. У. Буш) — то есть осознание того, что ты следующий. Когда умирает второй родитель, человек переступает — или его не очень-то ласково выталкивают — за порог артистической поближе к реке Стикс.

Одно из моих самых ранних воспоминаний относится к пяти годам. Я лежу в постели родителей, и посреди ночи меня будит телефонный звонок. Дальше следует необычное поведение взрослых. Мама идет в кухню варить кофе. Папа, склонившись на аппаратом, произносит серьезно, даже напористо какие-то слова. Конечно, мне все это кажется волнующим и значительным, так что у меня даже появляется надежда — если повезет — не пойти с утра в школу. «Что случилось?» — спросил я маму. «Дорогой, умер папин папа». Если не считать того случая, когда я был в машине, переехавшей нашего кокер-спаниеля, это стало моей первой встречей со смертью. А пятьюдесятью годами позже опять зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти отца.

В дзен-буддизме есть такая притча: благородный властитель посылает во все стороны своих земель гонцов, предлагая большое вознаграждение тому, кто сможет изложить для него в поэтической форме «формулу» счастья. (Это было до игры «Кто хочет стать миллионером?».) Некий монах почтительно выходит вперед и вручает господину стихотворение, которое звучит так:
		Дед умирает



		Отец умирает



		Сын умирает








Господин, усмотрев в тексте больше того, что там было (скажем так), поднимается, обнажает меч и уже готовится отрубить голову наглому священнослужителю, а монах тогда говорит (примерно так): Остынь, пижон! Это и есть определение настоящего счастья — отец не должен пережить сына. И господин кивает — скорее всего, по примеру воинов шестнадцатого столетия Куросавы, многозначительно бубнит — и вручает монаху мешок с золотом. Уверен, эта история производит большее впечатление в японском средневековом оригинале, выписанная на шелковом свитке, но это остроумная история, даже если учесть, что мне теперь совсем не до шуток. Мой сын, Уильям Конор Бакли, чей дед-тезка умер в день его шестнадцатилетия, теперь на один шаг приблизился к Стиксу, однако если формула старого монаха верна, он не подтолкнет меня к реке. По крайней мере, я, язычник, искренне об этом молюсь.

Многие добрые письма, полученные мною, повторяют общепринятую точку зрения по поводу смерти родителей — неважно, насколько вы подготовлены к этому моменту, он все равно наступает неожиданно, застает человека врасплох и погружает в тяжелые переживания. И мама, и папа были больны и очень страдали, так что смерть стала для них в каком-то смысле избавлением. Но вот, представьте, я стою в палате № 2 отделения интенсивной терапии Стэмфордской больницы, только что спокойным голосом дав разрешение отключить маму от дыхательной трубки и не в силах сдержать рыдания — не похожие на плач или всхлипывания, — хотя восемь часов в машине, казалось бы, должны были подготовить меня к вполне предсказуемой сцене. А потом, десять месяцев спустя, опять телефонный звонок, после которого бессмысленно меряешь шагами дом, почти как актер, пытающийся сообразить, как ему играть некую сцену: «Итак, вы только что узнали, что ваш отец умер. Вы, скажем так, бьете кулаком в стену и кричите: „Почему? Почему?“» Ведь вы плохо представляете, что делать, что говорить, какие жесты приличны для такого случая. В самом деле, что делать? Прежде чем зазвонил телефон, я собирался пойти в кабинет и разобраться со своими налогами. (Смерть и налоги, в один день.) Кто-то вспоминает детство: «Прячься. Может быть, тебя не найдут». В конце концов я прижался лбом к входной двери, сделал пару глубоких вдохов, потом отправился наверх, чтобы ответить на звонки, которые, как я знал, не заставят себя ждать.

В то утро двадцать седьмого февраля 2008 года я узнал нечто важное. В век Интернета новости разлетаются быстро. Папа умер в девять тридцать. Я позвонил другу в «Таймс», и они опубликовали (уже подготовленный) некролог в одиннадцать ноль четыре. Президент Соединенных Штатов Америки позвонил мне около половины двенадцатого. Киберпространство не оставляет времени, чтобы собраться с мыслями. Некий человек, вероятно, с добрыми намерениями, но уж слишком настойчивый — это было не позже четверти двенадцатого, — требовательно спрашивал, как ведутся приготовления к похоронам, присовокупляя к этому, что они, он надеется, не усложнят ему путешествие в Калифорнию. С этим джентльменом я позволил себе довольно грубый тон. Мой отец все еще лежал на полу своего кабинета и не успел остыть в ожидании патологоанатома, а от меня требовали ответа насчет похорон. Наверное, один из уроков этой книги таков: не считайте себя виноватым, если позволяете себе резкость в подобных обстоятельствах.

У меня есть кое-какие надежды, связанные с этой книгой, о которых мне хочется рассказать, скорее всего в целях исправления собственных ошибок, так как я все же собираюсь ее написать. Во-первых, я надеюсь избежать любого намека на жалость к себе, тем более на якобы особую жестокость судьбы по отношению к себе. Пока я это печатал, сто пятьдесят восемь спасателей заживо похоронены в Китае во время землетрясения. В печально известном Мьянмаре сотни тысяч людей погибают ужасной смертью от рук отвратительных тиранов. Сын моего лучшего друга — мой крестник — в опасности, так как сражается в рядах армии США в Ираке. Его брат вскоре отправится туда же. У меня есть — «постучи по дереву!» — как говорила мама, — здоровье и благополучие. Я не забываю о благодарственной молитве перед едой и частенько веду счет мириадам полученных мною счастливых даров. «Пока моя чаша минует меня», как обычно говаривал папа. Но и не могу сказать, что последние годы были для меня сплошной радостью бытия. Пару раз мне уже пришлось процитировать королеву Елизавету: «annus horribilis».[3 - Ужасный год (лат.).] Но если вы заметите нечто вроде хныканья (ой, я несчастный), немедленно бросайте книгу в мусорное ведро, а еще лучше — тащите ее в магазин и меняйте на свежее издание в мягкой обложке «Бега с ножницами».[4 - «Бег с ножницами» — автобиографический роман Огастина Берроуза.]

Еще я надеюсь на то, что моя книга послужит, несмотря на не слишком жизнерадостную тему, прославлению — на чем мы настаиваем в «улыбчивые» времена похорон и поминальных служб — двух потрясающих людей, моих мамы и папы; на то, что она будет достойна их, даже если отдельные страницы, я уверен, привели бы их в ужас. Будучи публичными людьми, здесь они предстанут в несколько ином свете. А стало ли мое сиротство кисло-сладким преимуществом, теперь решать вам.




Глава 1

Нет более жестокого месяца, чем апрель








День четырнадцатого апреля 2007 года начался неплохо. Я был в Университете имени Вашингтона и Ли в очень деревенском Лексингтоне, что в штате Вирджиния. Там чудесный кампус, и возможность побывать в этом университете была моей заветной мечтой, почти сном эротомана. Накануне днем я въехал в город под чудовищно огромной растяжкой над главной улицей: ВАШИНГТОН КРИСТОФЕРА БАКЛИ — ЛЕКЦИОННАЯ СЕРИЯ ТОМА ВУЛФА. Вот черт! Двухдневная программа лекций и семинаров для профессоров от журналистики и политологии, и все это посвящено моим романам. С заключительной лекцией должен был выступить Том Вулф. Ничего лучше и быть не могло. Том Вулф был моим beau-ideal[5 - Непревзойденный идеал (фр.).] и героем с семидесятых годов, когда в семнадцать лет мне в руки попала его книга «Электропрохладительный кислотный тест», и я не спал всю ночь, читая ее, жадно проглатывая кусок за куском азотистую прозу. Итак, отставив в сторону скромность, я с большой радостью принял приглашение на эту конференцию в Университет В. и Л. — альма-матер Маэстро.

Накануне вечером, после моего доклада, состоялся прием у ректора. Я спросил его, правда ли, что в этом доме жил Роберт Э. Ли, когда занимал пост декана колледжа, который тогда был имени Вашингтона? Мой собеседник ответил: да, так оно и есть, более того, мы находимся в той самой столовой, где генерал умер. У него случился удар, когда он сидел за обеденным столом, а так как перенести декана не представлялось возможным, то свои последние дни он провел именно здесь.

Я с благоговением огляделся. В моих мыслях поселилась смерть. Это было тринадцатого апреля, за четыре дня до годовщины капитуляции в Аппоматоксе,[6 - Аппоматокс — главный город графства Аппоматокс-куртгауз, иначе Кловер-Гилль. Здесь 9 апреля 1865 года капитулировал генерал Ли с армией в 27 805 человек.] расположенном неподалеку, и накануне годовщины убийства Авраама Линкольна, давнего врага генерала Ли. После приема, когда мы отправились обедать, мне показали конюшню, где конь генерала Ли, Путешественник, провел свои последние дни. Я попросил, чтобы мне показали конюшню, потому что у меня когда-то была маленькая деревянная яхта, которую я назвал «Путешественником» в честь генеральского коня. Моя бабушка со стороны Бакли, гордая уроженка Нового Орлеана (родилась в 1895 году), утверждала, что мы являемся родственниками Роберта Э. Ли, однако дядя Рейд, наш семейный историк, самым решительным образом похоронил ни на чем не основанное, но симпатичное предание. Бакли имеют такое же отношение к Роберту Э. Ли, какое все люди на планете имеют к той даме репродуктивного возраста из семейства приматов, которая жила в Африке сто тысяч лет назад. С другой стороны, Рейд утверждал, что дед Мими был особым образом украшен для храброй драки на стороне Ли в Шилохе, а также для других боев на других полях. Родственников у Роберта Э. Ли было не меньше, чем членов команды торпедного катера ПТ-109 во времена ДФК.

После ужина мы смотрели фильм «Здесь курят» по одному из моих вашингтонских романов. А так как я видел его больше раз, чем насчитывается родственников у Роберта Э. Ли, то меня довольно быстро разморило, и я отправился в дом для гостей, стоящий на горе. Мой мобильник был выключен, и мне не терпелось посмотреть, нет ли для меня сообщений. Мама умирала за четыреста пятьдесят миль к северу от Лексингтона, и я чувствовал себя изолированным от своей семьи, особенно в темной сельской ночи, в которой громко орали цикады.

Это была пятница (тринадцатое). Во вторник мама легла в больницу, чтобы ей ввели стент[7 - Стент (по имени английского стоматолога Ч. Стента) — это специальная, изготовленная в форме цилиндрического каркаса упругая металлическая или пластиковая конструкция, которая помещается в просвет полых органов и обеспечивает расширение участка, суженного патологическим процессом.] в бедро и предотвратили возможную ампутацию ноги. В четверг рана нагноилась. Мама впала в кому, из которой, как сообщили врачи, ей не суждено было выйти. В пятницу утром отец сказал мне по телефону: «Поезжай в Вирджинию. Отдай честь собранию. Приезжать сюда нет смысла. — Потом он добавил: — Почему бы нам не признаться самим себе, что следующий мой звонок будет после ее смерти?»

Я не знал, что сказать. Папин фатализм мог иногда граничить с бесчувственностью. На протяжении своей жизни он произнес (в буквальном смысле) тысячи речей, и он хранил верность рыцарскому кодексу поведения, то есть шоу должно продолжаться. Мне самому хотелось бежать к маме, в сознании она или нет. Однако действо Вулфа было замыслено заранее, за несколько месяцев: сотни людей заплатили деньги и приехали в Лексингтон из дальних мест. Тем не менее я запротестовал, и не только из меркантильных соображений: я представил, как, смеша аудиторию (один из моих талантов), взбираюсь на сцену сразу после телефонного звонка, сообщившего о смерти моей матери. Но папа был непреклонен. «Она в коме. У нее тяжелый удар. Она даже не заметит, что ты рядом. Поезжай». Вот так. Я отключил телефон, заплакал и поехал в Вирджинию.

Итак, в субботу утром я сидел в аудитории и слушал, как Том Вулф говорит приятные вещи о моей работе. Мы знакомы с ним лет тридцать. Краснея, я признаю, как назойливо докучал ему просьбами прорекламировать мои первые книги, которые он совершенно справедливо отвергал. (О, Юный автор! Каким же беспардонным ослом ты можешь быть!) Спустя много лет Том выразил — более чем щедро — свое одобрение. И оно было еще приятнее, оттого что его пришлось долго ждать.

Наступило время ланча, однако мне пришлось отказаться, так как уже ждала машина, чтобы отвезти меня в Балтимор. Пять часов дороги, после чего мне предстояло выступление на ежегодном собрании по сбору средств в пользу бесплатной Библиотеки имени Еноха Пратта. Это собрание тоже было обговорено несколько месяцев назад, и на его продвижение потребовалось много сил. Попрощавшись с Человеком-в-Соломенной-Шляпе,[8 - Имеется в виду Том Вулф, который расхаживал по Нью-Йорку в соломенной шляпе, подчеркивая свое аристократическое южно-американское происхождение.] а также выразив благодарность своим лексингтонским хозяевам, я вновь проехал под уже знакомой растяжкой и, вынув мобильник, позвонил жене, Люси, в Вашингтон.

Она сказала, что началось дежурство у постели умирающей мамы. Папа заявил, что больше в больницу не вернется. Из Шэрона приехали дядя Джимми и тетя Питтс, чтобы поддержать отца. Но они уже уехали. Энн, жену дяди Джимми, полностью парализовало в результате ужасной автомобильной катастрофы, и он не мог надолго оставить ее одну. Питтс, которая к семье Бакли имела такое же отношение, как Гибралтар к Средиземному морю, сказала Люси: «Полагаю, Кристоферу тут не место». Потом я позвонил некой даме из Библиотеки Еноха Пратта.

— О да, мистер Бакли, — весело прощебетала она, — мы все с нетерпением вас ждем.

Я выпалил:

— Моей маме не суждено пережить эту ночь.

Я задохнулся на полуслове. Понятия не имею, откуда у меня взялась подобная высокопарность. Такое можно услышать лишь в мыльной опере о больничной жизни. Сам я никогда так не говорю. И я подумал, неужели в трагических ситуациях люди подсознательно цитируют застрявшие в памяти диалоги?

Пауза затянулась.

— Конечно. Сочувствую, — сказала дама.

Мне было ужасно стыдно перед библиотекой. Но библиотека библиотекой, а умирающая мама — это умирающая мама. По крайней мере, так должно быть. И тут мне вспомнилась история, рассказанная приятельницей, сестрой очень удачливого кинопродюсера: ее брата вместе с остальными членами семьи призвали к постели умирающей матери. В то время он занимался высокобюджетным фильмом, который вы наверняка видели. Однако едва он приехал в нью-йоркскую больницу, как ему позвонили два студийных начальника — «вопя, по-настоящему вопя» — и потребовали, чтобы он вернулся к своим делам. Все еще хотите в шоу-бизнес?

С запада надвигалась буря, дождь усиливался и усиливался. Правильно, подумал я, это и есть объективная корреляция: внешнее состояние отражает внутреннее состояние. (Английский мэр навсегда английский мэр.) Я вновь перезвонил Люси. Аэропорты были закрыты. Лететь не представлялось возможным. Я мог бы за четыре часа добраться до Вашингтона, а там сесть на скоростной поезд «Асела» до Стэмфорда, но тогда я допоздна не доберусь до больницы. И тут водитель, которого, судя по карточке, звали Шуджа Куреши и который слышал мои переговоры, проговорил с индийским акцентом: «Сэр, я могу довезти вас до Стэмфорда, что в Коннектикуте». Ладно, ответил я, поехали. Он нажал на какие-то кнопки на своем навигаторе и сообщил, что дорога займет восемь часов. Я откинулся назад, а в голове крутилось: прогресс — враг меланхолии. Потом я открыл ноутбук и сочинил некролог, который надо было послать в газеты, чтобы облегчить им сбор информации.





ПАТРИЦИЯ ТЕЙЛОР БАКЛИ


(умирает) в Стэмфордской больнице (Конн.) вследствие продолжительной болезни


Родилась в Ванкувере, Британская Колумбия, Канада, первого июля 1926 г. Отец: Остин Коттерелл Тейлор. Мать: Кэтлин Эллиотт Тейлор. Отец был предпринимателем, поднявшимся из низов. Его скаковые лошади Индиан-Брум и Винчи соревновались с самим Фаворитом.[9 - Фаворит (23 мая 1933–17 мая 1947) был чемпионом США. Несмотря на неблагоприятное начало, Фаворит стал чемпионом и символом надежды для многих американцев в Великую депрессию. Фаворит стал предметом 1949 фильмов, 2001 книги. А в 2003 году фильм «Фаворит» был номинирован на премию «Оскар» за лучший фильм.] Мистер Тейлор умер в 1965 г,[10 - Это случилось, когда мой отец был выбран мэром Нью-Йорка. (Прим. автора).] Миссис Тейлор, зачинатель многих общественных программ в Ванкувере, умерла в 1972 г. Дед миссис Бакли по материнской линии был начальником полиции в Виннипеге (Манитоха). Брат миссис Бакли, финансист Остин Д. Э. Тейлор из Ванкувера, умер в 1996 г. Сестра, Кэтлин Файнюкейн, проживавшая в Ванкувере, умерла в марте.

Патриция Олдьен Остин Тейлор училась в школе Крофтон-Хаус в Ванкувере. Она училась также в коллледже Вассар, где и встретилась со своим будущим мужем, с которым ее познакомила соседка по комнате Патриция Бакли. Она и старший брат Патриции Бакли, Уильям Ф. Бакли-младший, обвенчались в Ванкувере шестого июля 1950 г., устроив самую грандиозную свадьбу в городе за всю его историю.

Миссис Бакли из дебютантки превратилась в домохозяйку — жену члена младшего преподавательского состава Йельского университета. Она и мистер Бакли жили в Хэмдене (Коннектикут), пока он писал свою первую книгу «Бог и человек» и одновременно преподавал на испанском отделении. После того как мистер Бакли отслужил недолгий срок в ЦРУ в Мехико — его начальником был Э. Хауард Хант, в дальнейшем прославившийся на Уотергейтском деле, — они с женой навсегда осели в Стэмфорде (Коннектикут). Их единственный сын Кристофер Тейлор Бакли родился в 1952 г.

Миссис Бакли стала неутомимой деятельницей нью-йоркского общества, принимала активное участие в бесчисленных благотворительных и гражданских делах города. Она собирала деньги для разных больниц, включая больницу Святого Винсента. У нее были самые разные дела, и она заслужила звание почетного директора Музея искусств Метрополитен. Много лет она председательствовала на ежегодных обедах в Институте костюма музея.

Пат Бакли легко находила общий язык с известными людьми из мира политики, литературы, искусств, филантропии, моды, общественных деятелей. Среди ее друзей числились Генри и Нэнси Киссинджер, Рональд и Нэнси Рейган, Джером Зипкин, Бетси Блумингдейл, Нэн Кетпнер, Клер Бут Льюс, Билл Бласс, лидер Общества Святого Тамани Кармин Де Сапио, Эйб Розенталь и Ширли Лорд, миссис Гэри «Роки» Купер, Дэвид Нивен, Джон Кеннет Гэлбрайт, сэр Гарри Иванс и Тина Браун, (британец) Питер Гленвил, принцесса Монако Грейс, дон Хуан де Бурбон (отец сегодняшнего короля Испании), издатель Джон Фэрчайлд, Ричард Аведон, Доменик Данн, Боб Колачелло, сэр Алистер Хорн, Эйлин Мель, Ричард и Ширли Клерман, Джон и Дрю Хейнц, Рейнальдо и Каролина Эррера, Том Вулф, Таки и Александра Феадоракопулос, Клэй Фелкер, Ахмет и Мика Эртеган, С. Ц. Гест, Кеннет Д. Лейн, Валентино, Халстон, Уолтер Кронкайт, Майк Уоллас, Дэвид Холберстам, Владимир Набоков, Роджер Мур, Трумен Капоте, Розалин Турек, Алисия де Ларроха, Джеймс Клавель, греческий король Константин, Малькольм Форбс-ст., Брук Астор, Энн Слейтер, Глен Бирнбаум (владелец ресторана «Мортимер») и многие другие.





Я перечитал список. Задумался, увидев «и многие другие». Кого же оставить из этого рога изобилия?






Миссис Бакли была известна своим непогрешимым вкусом во всем — от одежды до еды и убранства дома. Ей удалось сохранить изящную фигуру — «Ежедневная одежда для женщин» обычно называла ее «шикарной, потрясающей миссис Бакли» — и «прекрасную грудь». Она была горячей поклонницей — и живой рекламой — американских дизайнеров, особенно Билла Бласса. Неизменно появляясь в списке Самых Элегантных Женщин, в девяностых годах она удостоилась чести занять место в Зале Славы. Она обожала украшения, изготовленные ее неизменным напарником по игре в кункен Кеннетом Д. Лейном. Вспоминая о ней, мистер Бласс как-то заметил, что он и миссис Бакли время от времени устраивали «прогулы», чтобы посмотреть столько фильмов, сколько получится за один день, и «эта операция требовала едва ли не военно-стратегического плана».

Несмотря на подтянутую фигуру, миссис Бакли была известной любительницей поесть (как она сама себя называла). Ко времени замужества она не сумела бы сварить и яйцо, но она посещала классы по кулинарии Джеймса Беарда. В 1970-х годах она стала обладательницей главного приза в «Прославленной еде», теперь знаменитой фирме, основанной Шинном Дрисколлом. Она довела до совершенства свое искусство в устройстве праздничных обедов, принимая до тысячи гостей, импровизируя с «Пот-Пай-Пат», пирогом с цыпленком, исключавшим необходимость сервировать овощи и соусы по отдельности. Это стало инновацией, получившей одобрение ее знаменитого и нетерпеливого мужа.

В течение многих лет миссис Бакли играла роль заботливой матери консерваторов, каждый второй понедельник начиная с середины 1960-х годов кормя обедами редакторов журнала ее мужа, «Нэшнл ревю». В 2005 году на празднике в «Пьерр-отеле» в Нью-Йорке в честь восьмидесятилетия мистера Бакли ее сын Кристофер заметил в своем тосте, что «Никто еще не покидал дом моей матери, не будучи вкусно и до отвала накормленным».

Хотя миссис Бакли почти постоянно находилась в свете юпитеров, она очень стеснялась этого и с удовольствием уступала авансцену своему мужу. Частенько она говорила: «Я всего лишь обычная деревенская девчонка из Британской Колумбии», хотя по любым меркам она не была простушкой, поскольку давно покинула родные края.

Пятьдесят семь лет она была женой Уильяма Ф. Бакли-младшего из Стэмфорда (Коннектикут). Миссис Бакли была хорошей матерью своему сыну Кристоферу Тейлору Бакли и бабушкой своей внучке Кэтлин Грег Бакли и внуку Уильяму Конору Бакли.





Мы с Шуджей остановились около «Макдоналдса». Сели напротив друг друга и стали есть бигмаки с жареной картошкой. Жир — враг меланхолии. Я был готов прибавить несколько лишних фунтов в ближайшие дни, для подтверждения правильности своих слов. Твоя мать умерла. Поэтому ешь что хочешь.

— Что случилось с вашей матерью? — спросил Шуджа, прожевав кусок мяса.

— Она умирает, — ответил я.

Так и ответил. Во второй раз я не сумел удержаться от этих слов. Он кивнул, после чего, с сочувствием глядя на меня, склонил голову набок и откусил еще один кусок бигмака. Я был смущен.

— Мне очень нравится в «Макдоналдсе», — сказал я, желая сменить тему.

— О да. — Шуджа повеселел. — «Макдоналдс» — это здорово.




Глава 2

Она уже на небесах





Восемь часов спустя, то есть в девять с небольшим, мы въехали в Стэмфорд. Меня ждал Дэнни, мой лучший друг с тринадцати лет. Со временем он сделался даже чем-то вроде второго сына для моего отца. От него я узнал, что папа отправился в спальню. У отца были проблемы со здоровьем (эмфизема, диабет, апноэ), так что обычно он удалялся к себе сразу после ужина, то есть примерно четверть девятого, поднимаясь наверх на новенькой рельсовой подушке. Потом, как правило, принимал первую из своих бесчисленных снотворных таблеток (в следующем году папино самолечение станет едва ли не главной темой наших разговоров). А в тот вечер, прежде чем подняться к себе, он несколько раз повторил Дэнни: «Зачем Кристоферу ехать в больницу? Она же в коме и не узнает, что он рядом». И Дэнни — добрый, терпеливый, благородный Дэнни — говорил: «Билл, он хочет попрощаться с матерью».

Дэнни отвез меня в больницу. Он сказал, что, хотя папа и объявил, будто больше не поедет туда, он ездил, причем дважды, и каждый раз сам сидел за рулем. Услышав это, я мигнул, так как сам дал твердое указание Дэнни и всем остальным ни при каких обстоятельствах не пускать папу за руль. Движущийся транспорт в его распоряжении становился потенциальным оружием массового поражения и гораздо более устрашающим, чем что-либо, имеющееся в арсенале Саддама Хусейна или Ким Чен Ира. Однако он все же поехал в больницу, и я, как ни странно, был этому рад; еще я был рад тому, что не присутствовал при его прощании с мамой. Я отвлек бы его от его горя. Наверное, это жестоко, но я говорю правду: настоящее горе лучше переживать без свидетелей.

Дэнни оставил меня у двери отделения интенсивной терапии. Медицинская сестра нажала на кнопку. Я вошел. Шикарная, потрясающая миссис Бакли лежала на кровати, сморщенная, с открытыми, но невидящими глазами, с торчащей изо рта трубкой, производя ритмичный шум, когда воздух выходил из ее легких. Я заплакал. Сестра оставила нас одних.

Поставив стул возле кровати, я взял маму за руку, ставшую холодной, сухой, безжизненной. Вскоре вернулась медсестра и сказала, что звонит доктор Д’Амико. Мамин ортопед Джо Д’Амико — добрый, внимательный, участливый человек. Неделю назад он ампутировал на ее левой ноге три пальца. Она ударилась ими в ноябре и, падавшая и ломавшая кости не единожды за свою жизнь, на сей раз, как настоящая викторианка, добралась до постели и стала умирать. Пролежать шесть месяцев после шестидесяти пяти лет курения не лучший режим для легких и сердца. Лишенные нормального кровоснабжения, пальцы были поражены гангреной.

Странно, как кажется мне сейчас, ведь она всегда очень следила за своей фигурой — за своей воистину замечательной фигурой, — но я не помню ни одного случая, когда она хоть как-то напряглась бы ради нее.

Я услышал голос Джо. Он выразил мне свои соболезнования, сказал, что она была замечательной женщиной. Он сказал: «Вы видите не ее. Она уже на небесах».

Мы с Джо никогда не обсуждали вопросы религии. Также сомневаюсь, что мама обсуждала их с Джо. Изначально мама принадлежала к англиканской церкви и считала своим долгом посетить службы на Пасху и Рождество. У нее даже, как положено, был свой пастор, милый скучный старик, который раза два в год приходил к ланчу. В этих случаях она просила своих нью-йоркских гостей, состоявших сплошь из остроумных, веселых, элегантных и более или менее беспутных мужчин: «Только не оставляйте меня с ним наедине!»

Не помню, чтобы мама когда-нибудь произносила что-то имеющее отношение к вере, и это было своего рода достижением, так как она пятьдесят семь лет состояла в браке с одним из самых известных католиков в стране. Однако приличия она соблюдала со старомодной традиционностью. Когда папа записывал в Сикстинской капелле «На линии огня» вместе с принцессой Грейс, Малькольмом Маггериджем, Чарльтоном Хитоном и Дэвидом Нивеном, мама была включена в список приглашенных так же, как папа Иоанн-Павел II. Сохранилась фотография: на маме больше черных кружев, чем на герцогине Гойи, и она похожа на Магдалину, одетую Биллом Блассом.

До сих пор мне неизвестно, религиозен ли доктор Джо Д’Амико, однако его фразеология не вызывает у меня антипатии. Она уже на небесах — довольно мягкий способ сообщить о смерти человека. Она ушла и больше не вернется к нам. (Мои родители любили шутку о бестактном армейском сержанте, который инструктирует своих подчиненных, как помягче сообщить печальную новость рядовому Джонсу: «Итак, ребята, пусть все, у кого матери живы, сделают шаг вперед — НЕ ТАК БЫСТРО, ДЖОНС!» Когда приходит смерть, люди понижают голос и переходят на детский язык. В одной из сцен «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во, когда лорд Марчмейн при смерти, его любовница-итальянка Кара пытается уговорить его, чтобы он согласился на соборование, гладит по голове и ласково произносит: «Алекс, ты помнишь священника из Мелстеда? Ты был очень груб с ним, когда он пришел тебя проведать. Ты очень обидел его. И вот он снова тут».

Я выразил свою благодарность Джо за все, что он сделал для моей матери. И он спросил: «Хотите оставить маску или позволите природе сделать свое дело?» Тогда я попросил убрать маску.

С собой у меня был карманный экземпляр Книги Экклезиаста. А в голове давно засела цитата из «Моби Дика»: «Самым честным из всех людей был Муж Скорбей, самой честной из всех книг была Книга притчей Соломоновых, и Экклезиаст — сталь, выкованная из страданий». Отправляясь в Вирджинию, я схватил его с полки, полагая, что выкованная из страданий сталь не помешает мне в моем путешествии. Я давно уже агностик, однако не достиг того уровня, чтобы читать «Бога как иллюзию» Ричарда Докинза у постели любимого человека.

Я громко читал старинный текст ничего не слышащей маме, но через некоторое время обратил внимание, что кто-то вошел в палату и остановился у изножия кровати. Он представился как доктор Такой-то-и-Такой-то и, покачав головой, как мне показалось, с искренней грустью, сказал: «Я просто не понимаю, как такое могло случиться». Потом он разразился речью на пять, шесть, семь минут, в деталях повествуя, что собой представляет сделанная маме операция и что в ней пошло не так. Записей я тогда не вел, так что не могу пересказать его монолог, однако он был в высшей степени профессиональный, будто доктор Такой-то-и-Такой-то объяснялся с коллегами. Единственное, что я мог тогда — это кивать головой и повторять: «Спасибо… спасибо… Я очень ценю все, что вы сделали для нее». Однако он все не уходил и продолжал поминутный отчет о проведенной операции, пока на минуте восьмой или девятой мне не пришло в голову, что он извиняется передо мной за то, что убил ее. Я пробормотал, мол, ничего, ведь она была уже немолодой женщиной, и ее жизнь все равно подходила к концу. Что бы ни произошло во время операции, это было предопределено свыше. Попытка хирургов была предпринята ради спасения ноги. Одна мысль о том, что моей элегантной, прелестной маме пришлось бы пережить сотню вмешательств, была выше моего понимания. Когда-то она полушутя сказала мне: «У меня самые красивые ноги среди наших знакомых». И это была правда — истинная правда. Однако мне очень хотелось выпроводить хирурга и остаться наедине с моей мамой.

Наконец, видимо исчерпав запас слов, он ушел. Я поблагодарил его еще раз. Когда я это пишу, «Таймс» сообщает на своей первой странице, что все больше и больше врачей приносят свои извинения за ошибки, и — знаете? — это повышает цену профессиональной некомпетентности. Наверное, самые прекрасные слова — это «прошу прощения».

Вновь мы остались одни, правда ненадолго, пока не явился еще один врач — забрать маску. Он сказал: «Может быть, вы не хотите присутствовать при этом». Правильно. Я не хотел. Поэтому вышел в коридор и стал ждать. Прошел до конца коридора. Звук, который слышен, когда снимают маску, — не тот звук, который хочется слышать. Но когда я вернулся в палату, там было тихо и покойно, если не считать писка и жужжания монитора. Я пригладил маме волосы и произнес, удивив самого себя: «Я прощаю тебя».

Это прозвучало… слишком бесцеремонно, самонадеянно даже для меня самого, — но я должен был это сказать. Она никогда не попросила бы у меня прощения, даже в экстремальной ситуации. Слишком моя мама была гордой. Лишь один или два раза, когда она в самом деле вела себя ужасно, она все же просила у меня прощения. Обычно мама становилась вызывающе дерзкой — великолепной, — ее словно черти несли. А вот Люси, моя мудрая Люси, установила правило — «не ложитесь в постель, не избавившись от злости». Вот и тогда, глядя на лежавшую на кровати маму, я не хотел, чтобы между нами стояла злоба, поэтому на ум мне и пришли неожиданные слова. Что ж, даже если она уже на небесах, все равно стоило это сказать. Правильно?

Удалив трубку, врач сказал: «Обычно это недолго». Я сел рядом с кроватью и стал смотреть на монитор, на разноцветные линии, цифры, отражавшие состояние ее дыхания, сердечный ритм и прочие показатели жизнедеятельности. Сердцебиение становилось реже, потом ускорилось, потом опять стало реже. Через несколько минут я понял, что мое внимание сфокусировано на мониторе. Я услышал, как она говорит мне, хотя это было полвека назад: «Ты собираешься целый день сидеть там и смотреть телевизор?» Стояло на редкость чудесное субботнее утро, а я прилип к ящику (ее слово), в котором Джонни Вайсмюллер согласно кивал головой, когда на удивление умная шимпанзе Чита объясняла ему, что Джейн захватили злые бельгийские охотники за бивнями примерно в трех четвертях мили на северо-запад от заброшенной шахты. Позднее я прочитал, что фиксация внимания на мониторе обычно происходит у людей, которые находятся рядом с умирающими. Мы становимся, и в смерти тоже, телезрителями.

Показатели дыхания и сердечного ритма понемногу замедлялись. И больше не убыстрялись. Я послал Люси эсэмэску: «Конец близок».

Незадолго до двух часов ночи пятнадцатого апреля монитор подтвердил, что дыхание остановилось. Однако сердце продолжало биться, если верить сигналам. Я бросился за сестрой. — «Все нормально, — сказала она, — надо немного подождать». Медицинская сестра проверила монитор, посчитала пульс у мамы на запястье и кивнула. Все было кончено.

Сестра отправилась за врачом, чтобы он подтвердил время смерти. Врач пришел, посветил фонариком в мамины глаза, приставил стетоскоп к ее груди. «Прошу прощения», — сказал он. Хочу ли я, чтобы произвели вскрытие? Нет. Мое журналистское воспитание не давало мне покоя, так как в некрологе не были проставлены ни время смерти, ни причина смерти. Тогда я сообразил. «Естественные причины»? Таким образом я думал прикрыть врачей и больницу, которых высоко ценил и к которым не испытывал ничего, кроме благодарности. «Нет, — возразил врач, — это была инфекция. Ее погубила инфекция». Я мигнул, подумав, что надо внести в некролог: «в два часа ночи от заражения крови». Не самое приятное словосочетание. Может быть, достаточно «в результате продолжительной болезни»? Точно, так намного лучше.

Я прочитал фамилию врача на его карточке. Она выглядела необычно. Тогда я спросил, откуда он родом. «Из Македонии», — ответил он почти нехотя, словно это требовало каких-то объяснений. И я едва удержался, чтобы не сказать: «Откуда и Александр Великий».

Он ушел. Я положил маме на лоб ладонь, как это обычно делала она в моем детстве, и проговорил несколько слов, которые, как ни странно, не могу вспомнить. Не могу вспомнить слова прощания. Полагаю, без них все же не обошлось. Потом попытался закрыть ей глаза. В кино они легко закрываются. В реальной жизни — иначе. Вот почему в старину на глаза клали монетки. Я натянул ей на лицо простыню, отчего больничная палата сразу стала похожа на погребальный зал.

В последний раз посмотрев на маму, я ушел.

Дэнни нашел меня в приемном покое, я плакал над ноутбуком, поскольку посылал сообщения о смерти мамы первой группе адресатов. Мы поехали домой по безлюдным улицам Стэмфорда. Сделали попытку разбудить папу, но он принял такое количество снотворных таблеток, какое могло усыпить и носорога, поэтому я оставил ему записку: «Мамины страдания закончились». Сразу после этого мы с Дэнни выпили две «Кровавые Мэри», и я отправился спать в свою бывшую детскую, где я вырос под стук дождя в окно и шум высоких сосен, по которым я карабкался, когда они раскачивались на ветру.




Глава 3

Полагаю, мы можем делать все, что хотим





Папа проснулся около половины девятого и позвал меня в кабинет. Прежде чем заснуть, я отправил на его адрес некролог. Он сказал, что был рад прочитать его. Он всегда поощрял меня в моих писаниях, но и частенько критиковал. Папа был щедрым и в то же время придирчивым человеком. Однако в последние годы ему становилось все труднее, если не невозможно, поощрять меня, разве что когда он читал тексты о себе самом. (Я пишу это с некоторым смущением, однако и прежде тут не было ничего веселого.) Что же касается моего последнего романа, опубликованного за две недели до маминой смерти и получившего отличные отклики (в основном) как мое лучшее произведение, то папа прислал мне свои комментарии с припиской: «Мне не нравится. Извини».

Я пришел к нему в кабинет-гараж и обнял его, хотя из-за обычного для этого места беспорядка до него было трудно дотянуться. Переделанный в кабинет гараж папа занимал с 1952 года, и, если не считать выпусков газет за многие годы, которые были отправлены в Йель, он не выбросил ни единой бумажки, так что в результате кабинет превратился в выставку son et lumiére[11 - Звук и свет (фр.).] под названием «Уильям Ф. Бакли-младший. Опыты». (Примерно год спустя мне самому пришлось разгребать эти поистине авгиевы конюшни. Потребовались одна неделя работы и два «Дампстера». Но я лишь поскреб по поверхности.)

Джейм был папиным любимым компьютером. Разговаривали они исключительно на испанском. Кажется, он был там всегда, возможно, еще со времен увлечения компьютерами Руба Голдберга.[12 - Голдберг Рувим Луций (4 июля 1883 — 7 декабря 1970) — американский карикатурист, скульптор, писатель, инженер и изобретатель. Голдберг получил особую известность за серию популярных мультфильмов, за изображение сложных устройств, которые выполняют простые задачи, то есть «машин Голдберга».] В 2008 году он, верно, остался единственным человеком на земле, который все еще пользовался Wordstar, то есть системой, освоенной им в 1983 году. Загрузка Wordstar в современный компьютер «Делл» была сродни размещению системы управления «Сопуит Кэмел»[13 - Sopwith Camel Scout — британский истребитель времен Первой мировой войны, известен отличной маневренностью среди самолетов тех лет.] в современном истребителе F-16. Однако папу никак нельзя было отговорить от его пристрастий. Несколько поколений секретарей УФБ вынуждены были ломать себе головы над устаревшей клинописью, редактируя рукописи отца.

В то мрачное, дождливое воскресное утро папа проснулся с красными глазами, распухшим лицом, ему было трудно дышать, и вообще он был в плохом состоянии. Постепенно его эмфизема становилась все мучительнее, к тому же он только что потерял жену, с которой прожил пятьдесят семь лет. Мы обнялись настолько крепко, насколько могли в его захламленном кабинете, где главное место принадлежало компьютеру. Я поглядел на экран. Он отображал послания о смерти мамы. Их насчитывалось множество. В некоторых неправильно транскрибировалось ее имя.

Папины имейлы стали популярны среди множества его корреспондентов из-за их возрастающей непостижимости. Когда-то папа был одним из самых грамотных и аккуратных людей, а теперь он небрежно тыкал пальцами куда ни попадя, и потому его послания иногда звучали как шифровка с подводной лодки:






Даоргой ынс!

Очньо адр, что ыт бедушь ан ркоцнете в яптниуц.





(Перевод: Дорогой сын, очень рад, что ты будешь в пятницу на концерте.)

Я подшучивал над папой, мол, ему следует свою корреспонденцию отправлять вместе с программой для раскодирования. Однажды, не в силах ничего понять, я послал папе сообщение: «Дорогой папа, я честно пытался разобрать, что ты мне написал, но у меня ничего не вышло». Он получил имейл и рассмеялся, написав в ответ: «Я тоже ничего не понял». Я исправил мамино имя на его компьютере. Мне было шесть лет, когда я уселся к папе на колени и стал учиться работать с клавиатурой. «Быстрая рыжая лиса прыгнула на ленивую корову» — написали мы тогда.

Буря не утихала. Папа, Дэнни и я отправились поесть в «Прибрежную таверну» Джимми. Мы заказали по «Кровавой Мэри», пива, вина, сэндвичи «Рубен»[14 - Сэндвич и «Рубен» — поджаренный кусок хлеба с солониной и сыром.] с кольцами лука. «Пойдем в кино?» — спросил папа, мгновенно перенеся меня на пятьдесят лет назад. Когда я был маленьким, то в летние вечера, после обеда, он обычно говорил: «Пойдем в кино?» И я бегом бежал за «Стэмфорд эдвокат», где печатали афишу. Мы прыгали в машину, с трудом успевали к началу фильма, а через пять минут папа уже храпел, как цепная пила. Мама толкала его: «Голубчик, проснись», — после чего голубчик открывал глаза, смотрел на Гари Купера (или кого-нибудь другого), разыгрывавшего на экране какую-то сцену, и громко спрашивал: «Дорогая, кто это там? Что он делает?»

Я сказал ему: «Ну да. Почему бы нет?»

Папа странно улыбнулся и произнес: «Полагаю, теперь мы можем делать все, что хотим». И тут мне пришло в голову, что за пятьдесят семь лет ему в первый раз не надо думать о том, что скажет мама. Он мог делать, что ему заблагорассудится. Собственно, обычно он делал что хотел — печатая это, я невесело хмыкнул, — однако это droit de seigneur[15 - Право сеньора (фр.).] на собственную жизнь довольно дорого стоило. В кино мы не пошли. Папа устал, и ему требовалось поспать. Около пяти часов из своей комнаты над гаражом мне позвонил Дэнни и сообщил, что папа собирается в церковь. Я сказал, что тоже пойду.

Обычно я не ходил. Обычно, оказываясь дома по воскресеньям, я благоразумно удирал на то время, когда папа, собрав своих испанцев, ехал в церковь Святой Марии, где обходительный священник служил на латыни особую службу. Папа был традиционным католиком, то есть открыто не повиновавшимся Второму Ватиканскому собору (1962–1965). Одной из реформ этого собора, если не считать абсолютно понятную литургию, был Знак Мира, то есть когда священник требует, чтобы все повернулись друг к другу лицом и обменялись рукопожатиями или поцелуями, обнялись, похлопывая друг друга по плечу, и т. д. Несмотря на свое парадипломатическое христианство, папа нашел эту «кумбайю» запредельной, и за десять секунд до неминуемого действа падал на колени и закрывал лицо ладонями в пылкой молитве.

Тогда, насколько мне помнится, в церкви был не его день, поэтому я отправился с ним вместе под все еще лившим дождем. Во время службы папа плакал. А потом он сказал Дэнни, мол, он «счастлив», что я пошел вместе с ними.

Мы с папой пережили нашу собственную столетнюю войну из-за отношения к религии. В конце концов выдохлись. Я, будучи лицемером, трусом или мудрецом, выставил на фасаде «Потемкина» сообщение о своем возвращении в лоно церкви. Мой агностицизм, когда-то откровенный, ушел в подполье. У меня больше не было желания вывешивать свои тезисы на церковных воротах. А теперь я знал, что у нас осталось немного времени, и не хотел проводить его в теософских дискуссиях, разрывавших папе сердце.

Лишь теперь, после папиной смерти, я осмеливаюсь написать об этом, не боясь инициировать канонадный огонь (очень ясных) проклятий в мой адрес. Времена наших «бури и натиска» имели отношение исключительно к религии. У папы было самое потрясающее, надежное, озорное, живое чувство юмора, какого больше ни у кого не было, и все же его внутренний Савонарола давал о себе знать при малейшем намеке (если воспользоваться его собственным словом) на нечестивость. Поэтому никогда, даже в самое пиковое время своего агностицизма, я не насмешничал над церковью — более того, становясь все большим скептиком, я написал серьезную пьесу о католическом мученике шестнадцатого столетия и комический роман о развращенных пьяницах-монахах. Последний был настоящим «нежным фарсом». Четыре года я провел в монастырской школе Новой Англии и с большой любовью, даже обожанием, вспоминаю тамошних монахов, которые немало претерпели от меня за те четыре года.

Что до романа, то папа не обнаружил в нем никакого юмора, в отличие от многих других. Мой дядя, такой же истовый католик, как папа, сказал мне на свадьбе своего сына: «Клянусь, это самая забавная книга, какую мне только пришлось читать!» Тогда я, через стол, привлек внимание отца и попросил дядю: «Сделай мне одолжение. Скажи ему то, что только что сказал мне». Дядя Джерри с удовольствием исполнил мою просьбу, но папа в ответ лишь пожал плечами: «Что он сказал? Или всего лишь посмотрел на меня?»

Помню, как папа заявил мне в 1981 году, когда я поднялся на заснеженную лужайку после того, как рассеял прах его любимого друга, колумниста Гарри Элмларка: «Ojalá que hubiera sido Católico» (Вот бы он был католиком). Мы с папой часто разговаривали по-испански — на его родном языке, — когда ему хотелось поговорить без свидетелей. Гарри был евреем и никогда не имел желания становиться католиком, хотя, если это имеет значение, он был всю свою жизнь счастливо женат на одной женщине. Я помню, как был поражен этим заявлением. «О чем ты говоришь, папа?» — спросил я. И он твердо ответил, что, если Гарри не был католиком, то у него нет надежды увидеться с ним в раю. Это по-настоящему печалило его. Папа всем сердцем любил Гарри, но правила есть правила. Ворота рая были закрыты для неверующих. Я тоже был раздавлен, потому что тоже любил Гарри. В то время я был (в двадцать восемь лет) глубоко верующим человеком и склонялся к тому, чтобы принимать папины заявления как последнюю истину.

Позднее он сказал — с заметным облегчением — о том, что открыл некую лазейку, которая называется «доктриной непреодолимого невежества». И если я понимаю ее, то теологические полупобедители могут иногда оставить людей в покое, потому что обычные правила насчет райских врат не действуют, если человек интеллектуально или по своему воспитанию не воспринимает католическую церковь как единственно истинную и способную спасти его душу. Папа облегченно улыбался, говоря об этом во время ланча в прекрасный летний день!

Католическую теологию обычно воспринимают как нечто строгое, неподатливое — в ней и правда есть несколько неукоснительных пунктов, — но иногда мать-церковь рассуждает как адвокат, получающий семьсот долларов в час. Она не слышит слова «иезуистика», когда его слышат другие. Но в годы президентства Клинтона я обнаружил, что меня занимает тот факт, что президент, который дал нам «Все зависит от того, каково значение слова быть», прошел обучение в самом иезуитском университете страны. Полагаю, стоит упомянуть, что великий англоязычный святой Томас Мор был очень умным адвокатом.

Папина вера была в некотором смысле двойственной. Свой катехизис он усвоил на коленях глубоко верующей новоорлеанской католички, которая внушила ему то, что Честертон и Во называли христианством детской. Отец моего отца был суровым, наверное, угрюмым человеком, однако в глубине души любящим и нежным техасцем, сыном бедного шерифа, вынужденного держать овец. Однако, несмотря на свою несгибаемую веру, папа все же был сыном юриста и умел найти лазейки, если требовалось. Возможно, его сердце и было самой большой лазейкой. В 1996 году, произнося речь в синагоге на Пятой авеню и поминая своего близкого друга Дика Клермана, он закончил словами, которые я и сегодня могу процитировать по памяти: «Мне кажется, что всю свою жизнь я подсознательно искал идеального христианина, и, когда нашел, он оказался иудеем».




— Да, мистер Бакли, я жду вас и вашего отца в одиннадцать часов.

Речь идет о похоронном бюро.

Вас и вашего папу. Папа и я похихикали над этим.

По пути мы остановились около «Данкин’ Донатс». Едва мы въехали на парковку, как у папы зазвонил мобильник. Он открыл его, послушал и сказал: «Я позвоню ему». Пока мы ждали холодный кофе, он смотрел на экран телевизора, показывавший президента Буша. Папа сказал: «Он только что звонил. Внимательный человек».

Я согласился с ним. Позднее, когда мы вернулись домой из похоронного бюро, оказалось, это был президент № 41, Буш, который звонил не папе, а мне. (Я работал на Джорджа Герберта Уолкера Буша, когда он был вице-президентом.) Будучи фанатом Стивена Поттера, автора серии книг, обучающих «Умению перещеголять других», я не мог спустить это на тормозах. Поэтому дождался подходящего момента за ланчем и сказал: «Да, кстати, это мой президент Буш звонил мне». Вот так. Может быть, вы и хотели бы быть там, но это случилось на другой день после смерти моей матери, и идите со своим смехом куда подальше. Папа, у которого был черный пояс по меркам Поттера, не сразу сообразил, как ему реагировать на мои слова. Ему много раз, очень много раз звонили президенты Соединенных Штатов Америки, не говоря уж о том, что мой Буш в 1991 году наградил его Президентской медалью Свободы. (Туше, слышу я папину ремарку.) Однажды утром, во времена администрации Никсона, в Стэмфорде зазвонил телефон, причем в тот час, который мама считала неприемлемым для воскресных звонков. «Президент звонит мистеру Бакли», — произнес некий голос. На это мама любезнейшим тоном — поверьте мне, любезнейшим, нечто между Ноэлем Кауардом и кусачей черепахой, — переспросила: «Президент чего?» Телефонистка Белого дома спокойно проговорила: «Нашей страны, мэм».

Я не перезвонил моему президенту Бушу, но все же послал сообщение его ассистентке Линде, написав, что я тронут его вниманием, но говорить не готов, так как не уверен, смогу ли справиться со своими чувствами. Я знал, что он поймет. В декабре 1992 года, когда умерла его мать, я позвонил ему в Кэмп-Дэвид. Мне было нужно получить материалы для некролога в «Нью-Йоркер». У мистера Буша было полно дел, от которых он был оторван смертью матери и внезапным отъездом из Белого дома, тем не менее он был добрым человеком и ответил на мой звонок. Вспоминая Дороти Буш, маленькую, но весьма решительную представительницу матриархата семьи Буш, президент упомянул о том, что она была членом так называемой «Бригады плакс». Я решил, что это придумал Буш, который легко предавался слезам. Джордж Герберт Уолкер Буш, как известно, стал почетным предводителем этой мокрой бригады. Будучи его спичрайтером (между 1981 и 1983 годами), я довольно быстро узнал, что в жилах этого янки из Новой Англии течет голубая кровь, слегка разбавленная кровью сицилийской бабушки. У этого человека затуманиваются глаза, когда на открытии сезона он видит на стадионе звездно-полосатый флаг. Не представляю, какие слезы текли из глаз молодого пилота во время войны, когда он смотрел на убитых товарищей, не говоря уж о слезах молодого отца, у которого умерла от лейкемии шестилетняя дочь.

«No me digas nada triste» (Не говори ничего грустного.) — сказал папа, когда мы сидели за столом в похоронном бюро «Лео П. Галлахер и сын». Он боялся расклеиться на глазах молодого директора, которого звали Крис. У Криса были мягкие манеры, он казался тактичным и заботливым. Подозреваю, что грубость и бесцеремонность не идут на пользу похоронному бизнесу. Перед лицом смерти человеку присуще вести себя мягче, тише, даже если это граничит с фарсом. Помнится, я прочитал в мемуарах одного из моих любимых актеров Ричарда Э. Гранта («Уитнейл и я») о некоем ужасном моменте, когда санитар сунул ему в руки коробку с трупом его новорожденного сына с обходительностью сварливого уборщика, бросающего мешок с мусором. (Подобные рассказы навсегда застревают в памяти.) Еще я помню рассказ моего друга, который поехал забирать тело нашего общего друга, погибшего в автомобильной катастрофе в Мексике. Он приехал в полицейский участок, где ему сказали, что тело находится в другой комнате. На самом деле труп лежал в луже крови на бетонном полу, весь облепленный мухами. Итак, мы все были благодарны Лео П. Галлахеру за его простоту и за его Криса с тихим голосом.

Мы сидели за столом, окруженные могильными плитами, гробами, урнами и памятными знаками — при желании можно положить немного пепла любимого человека в кулон и носить на шее, чтобы было о чем поговорить на годовщине смерти. Когда Крис почти незаметно придвинул к нам листок бумаги, мне вспомнилась книга «Американский способ умирать» Джессики Митфорд, опубликованная в 1963 году и по случайному стечению обстоятельств совпавшая с самой незабываемой смертью в Америке. На листке были напечатаны расценки за услуги. Крис, почти искренне и почти виновато, произнес: «Так как наш бизнес подлежит жесткому регулированию, здесь имеются все детали». Итак: «Цена на основные профессиональные услуги — $2795». За что? Не спрашивайте. «Обслуживание останков, заморозка — $600». Хм. Что ж. «Перевозка останков в похоронное бюро — $395». Пожалуй, дешевле было бы нанять лимузин. «Коричневая кремационная урна — $295». Вот такая подробность. Вероятно, потому что «бизнес жестко регулируется», и не без участия мисс Митфорд. Конечно же она была одной из пяти не похожих друг на друга дочерей миссис Митфорд: Нэнси написала «Любовь в холодном климате»; Диана вышла замуж за фашистского лидера Освальда Мосли, великолепно высмеянного Вудхаузом в его сэре Родерике Споуде, «диктаторе-любителе» и лидере британской фашистской организации «Черные шорты»; Джессика стала женой американского коммуниста и адвоката с диккенсовским именем Трюхафт и сама сделала успешную карьеру в разоблачительной журналистике, из-за которой в похоронных бюро от одного берега до другого раздавались вампирские крики, к тому же от нее досталось и знаменитой школе писателей Беннетта Серфа, где печатались фальшивые деньги. Я слушал ее курс, когда последний год учился в Йеле, и мы вежливо ненавидели друг друга. Но тут я ощутил себя ее бенефициаром, глядя на невероятно детализированный прайс-лист и недоуменно почесывая затылок.

Мы с папой мгновенно пришли к обоюдному согласию насчет обычной кремации, без всяких прибамбасов, и насчет самой простой урны. Я было собрался предложить большую банку из-под кофе, однако американский способ умирать, так же как американский способ жить, сложнее, чем мне хотелось бы. Я не удивился, когда четверть часа спустя Крис откашлялся и спросил: «Итак, вы предпочитаете пропан, мескитовое дерево или угольные брикеты?» И я пожалел, что нельзя привезти мою милую маму домой в багажнике автомобиля и сложить на берегу моря красивый костер. Увы, стэмфордцы меня не поняли бы.

Сработал упрятанный глубоко в ирландской ДНК атавистический habeas corpus по отношению к человеческому телу. Поминки. Кремация сводит это до минимума, даже если бы акт рассеивания пепла был бы ритуально чист и приемлем. Человеку хочется — по крайней мере, мне хочется, — чтобы было материальное присутствие. Помню, я читал описание того, как Кен Кизи с обливающимся кровью сердцем и сухими глазами хоронил своего сына, погибшего в несчастном случае на дороге. Его привезли домой, для него сделали гроб, и родители сами похоронили его. Это и заложено — что очевидно — в основу католической веры, в которой хлеб и вино «пресуществляются» в плоть и кровь Иисуса Христа. Однако папа стоял на своем. Пепел должен быть помещен в бронзовый крест у нас в саду, куда в свое время будет помещен и его пепел.

Крис покинул комнату, чтобы утрясти в голове полученную информацию. Послышалось громкое «ка-цзин». Когда он вернулся, цена уже дошла до $6007.[16 - Летом 2008 года, когда я читал корректуру этой книги, в Белфасте (Мэн) умер мой друг, писатель и редактор Раст Хиллс. Я сопровождал его вдову в похоронное бюро, где должны были обговорить все формальности. Кремация Раста стоила $800. Никакого прайс-листа не было и в помине. Смешно или возмутительно? Почему в наших местах кремация в десять раз дороже, чем в Мэне? Потом я позвонил моей жене и сказал, чтобы она везла меня в Белфаст после моей смерти. (Прим. автора.)] Что тут сказать? Черт побери, нам нужна скромная кремация, а не полный набор для похорон викинга. Где же Джессика Митфорд, когда она больше всего нужна?




Глава 4

Это было очень смешно?





Папа вместе с пастором организовал частную службу в епископальном соборе Святого Андрея, или, как называла его моя родившаяся в Канаде мама, — англиканская церковь в Стэмфорде. В среду утром мы все собрались там: папа, я, Дэнни, близкий друг мамы Ричард Хини и прислуга.

Было очевидно, что собор Святого Андрея разрушается. Исчезло круглое окно-розетка из витражного стекла над входом. Дом приходского священника по соседству был перенаселен. Наверное, потому что нас было всего десять, тогда как собор рассчитан на четыреста или даже больше человек, внутри явно чувствовалось запустение. В тот серый холодный апрельский день меня печалило то, что часть маминого Стэмфорда уходит вместе с ней.

В соборе она находилась вместе с нами, около алтаря, в тщательно укрытом гробу. Ее духовник основательно постарел, уже был близок к пенсии и внешне напоминал хрупкую птичку, однако все еще сохранял способность много говорить, был энергичен и горд подготовленной им проповедью. Он как будто пропел ее, собственно, он и говорить-то не умел иначе. Я был потрясен превосходством «Книги общей молитвы» над пастеризованным бланманже современной католической литургии. Вслушиваясь в слова американского священника, я вспомнил Роберта Тейлора, который, как римский центурион в Quo Vadis,[17 - «Камо грядеши» (лат.). Имеется в виду американская экранизация знаменитого романа Генрика Сенкевича 1951 года.] наносил сильный удар по кожаному ремню и произносил с небрасским акцентом: «Да здравствует Марк Главк. Клянусь Юпитером, чем в наши дни кормят гладиаторов в Колизее?» На настоящей латыни это звучит лучше.

Мы поблагодарили милого, дорогого отца Флюти. Когда мы уходили, один из директоров бюро Криса отдал мне мою маму в магазинном пакете. В этом было что-то символическое: не счесть, сколько раз я видел маму с такими пакетами. Наверное, сотни раз. Усевшись в машине, я отдал его маминым горничным Синеде и Джулии, сказав — стараясь немного развеять печаль: «Toma la señora». (Вот, возьмите сеньору.) А они разразились слезами, эти преданные, верные женщины, которые много лет с любовью ухаживали за своей хозяйкой. Они ласково касались пакета и что-то нашептывали ему, пока мы ехали домой.

После ланча папа объявил мне, что мы должны сделать каталог маминых книг, которые находятся в ее спальне. Я был в некотором замешательстве. Мамину библиотеку никак не спутаешь с Библиотекой конгресса. Какой смысл говорить о пачке (в основном непрочитанных) детективов и триллеров? Я устал и пришел в раздражение из-за бессмысленной работы, однако, понимая, что папа следует принципу «работа — враг меланхолии», не стал ему возражать, покорно подчинился его диктату, достал ноутбук и стал записывать названия, которые он диктовал мне. Когда все было сделано, мы занялись более приятным делом — стали разбирать мамины бумаги.

В последние шесть-семь месяцев своей жизни мама полностью утратила интерес к работе за письменным столом. Мы обнаружили неоплаченные счета за рододендроны, за «Амекс», нерозданные деньги, которые предназначались на рождественские подарки прислуге, необналиченные чеки, нераспечатанные письма, и в том числе, как я с неудовольствием заметил, и мои письма тоже. Это не было рассеянностью, а также безразличием ко мне, она была напугана, и, поняв это, я не мог не упрекнуть себя за недостаток внимания.

Мамино последовательно дурное поведение, продолжавшееся много лет, заставило меня в отчаянии писать ей брюзгливые, а иногда и возмущенные письма. Теперь я узнал, что она перестала распечатывать мои письма, чтобы избавить себя от очередной порции критики. Я вскрыл одно письмо и прочитал:






Дорогая мама,

Вчера вечером сцена, имевшая место за обедом, была ужасной.





Теперь я жалел, что послал это письмо, хотя каждое слово в нем было тщательно взвешено и справедливо. Однако, оглядываясь назад, я понимаю, что был не прав. Я — профессиональный писатель, а она — нет. Мы играли не на равных, хотя ее ужасающие провокации подчас доводили меня до помрачения, до ярости. В моих письмах отсутствовала доброта. И я не понимаю почему. Почему я никогда не принимал тщетность своих нападок на неприступную крепость под названием «мама»? Единственным утешением для меня стало то, что в конце концов, после очередной битвы, я перестал посылать ей свои пастырские назидания. Это было в июне. Точно так же, как я истощил свой арсенал в религиозной войне с папой, я перестал стрелять бесполезными, однако неплохо сформулированными словесными снарядами в мамины парапеты. Я даже не сказал ей ни одного плохого слова после ее последней грандиозной провокации.

Годом раньше моя дочь Кэтлин (единственная мамина внучка, которую она более или менее нежно игнорировала в течение девятнадцати лет) на одну ночь приехала в Стэмфорд из Нью-Йорка, захватив с собой свою лучшую подругу Кейт Кеннеди. (Знаю, знаю, но нет никакой возможности рассказать эту историю без упоминания настоящих имен действующих лиц.) Кэт и Кейт похожи, как ирландские близняшки, к тому же дружат с детского сада. Жизнерадостная, яркая, остроумная и рисковая Кеннеди получила прозвище Озорница в честь своей двоюродной бабушки. Дружба этих двух девушек, возможно, была не совсем обычной, так как их дедушки по отцовской линии, Роберт Ф. Кеннеди и Уильям А. Бакли-младший, скажем так, находились на противоположных сторонах политического спектра. Как бы то ни было, летним вечером в дедовском особняке появились две юные очаровательные девицы. Представился случай порадоваться, поговорить, являя любовь и, может быть, восхищение. Кто-нибудь, верно, вздохнул бы и задумался. Меня там — слава богу — не было. В то время мы с мамой не разговаривали из-за ее прежнего проступка, кстати, по-настоящему позорного, даже по маминым меркам.

На общее настроение за обеденным столом не повлияло затянувшееся, назойливое присутствие маминой подруги, британской аристократки, которая уже десять дней жила в доме моих родителей и не проявляла никакого желания ехать дальше. О папином гостеприимстве ходили легенды, но и оно имело свои границы. На сей раз в ход пошло мрачное шутовство: «Итак, А…, наверное, вы уже скучаете по веселой старой Англии? Хо, хо, хо». Однако леди А… не выказала никаких чувств по отношению к старой Англии. Зато она прилепилась к нашему дому с маниакальной целеустремленностью морского ушка. Итак, на десятый день папиного заложничества его настроение из угрюмого превратилось в клокочуще-возмущенное. Тем временем мамины медлительные, наполненные вином и беседами с подругой-аристократкой дни переходили в вечера, и атмосфера в доме уже напоминала сжатую пружину. Когда же мама приходила в такое настроение, она была способна на что угодно, например, сообщить Нилу Армстронгу,[18 - Армстронг Нил Олден (р. 1930) — американский астронавт, первый землянин, ступивший на Луну (21 июля 1969 года).] что он ничего — совсем ничего — не понимает в астрофизике или в запуске космического корабля на Луну. Никто и никогда не устраивал обедов лучше моей матери, но в такие вечера я предпочел бы обедать в Аль-Каиде в какой-нибудь пещере.

Настал момент, и мама под каким-то благовидным предлогом обратила свое внимание на юную Кейт, информируя ее, что она (мама) была выбрана запасным членом жюри, когда двоюродного брата отца девушки Майкла Скэкела судили за убийство. Племянник Этель Скэкел, то есть бабушки Кейт, был (как вы сами, без сомнения, знаете) за несколько лет до этого обвиняемым в сенсационном деле об убийстве пятнадцатилетней Марты Моксли (1975 год), слушавшемся в Стэмфорде. Представив все на удивление неверно и безапелляционно, мама прочитала целую лекцию о безнравственности ближайшего родственника Кейт.

Если оставить в стороне вопрос о виновности мистера Скэкела, то все же он был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Через несколько лет я услышал, как мама произносила чудовищную ложь, сравнимую разве что с тем, что у Пиноккио нос пуговкой, однако тогда ей следовало присудить приз в нескольких категориях, но в первую очередь за невоспитанность. Какого черта надо было изливать всю эту грязь на невинную девятнадцатилетнюю девочку, к тому же лучшую подругу собственной внучки? Крышу снесло, как говорила сама мама.

Об этом обеде в стиле «бури и натиска» я узнал по телефону от задыхавшихся от слез Кэт и Кейт, сбежавших после обеда к бассейну, прихватив с собой спасительную бутылку вина. Единственное, что я смог сказать бедняжке Кейт, было «Ой вей», да еще искренний возглас: «До чего же я рад, что меня там не было». К тому времени, когда я положил трубку, кровь у меня нагрелась до 451 градуса по Фаренгейту, то есть до температуры, когда она начинает литься из ушей.

Хорошо еще, что в то время я не разговаривал с мамой, так что бесполезно было тратить чернила, оттачивать остроумие и давать волю еще одной словесной канонаде. Вместо этого я несколько часов дышал в пакет, а потом позвонил отцу. «Ну, — спросил я, — это было очень смешно? Извини, что пропустил ваш обед». Папа притворился, что ничего не знает об эпизоде со Скэкелом.

Возможно, он уже простил себя и отправился наверх, проверить хитро застеленную[19 - Имеется в виду трюк, когда кровать застилается так, что выглядит обыкновенно, однако человек не может вытянуться во весь рост.] кровать леди А… Во всяком случае, он не обратил внимания на мой пятисотый вой насчет маминого поведения. Он постарался отмахнуться: «К чему ей говорить это, если она не была в жюри?» (папа мог бы стать лучшим в мире адвокатом) — с фальшиво прозвучавшим дополнением о взрывчатых веществах, которые лучше всего использовать для выставления вон британских пиявок. По крайней мере, это было письмо, которое маме не пришлось распечатывать. Какой смысл писать ей?

Я прощаю тебя. Оставалось только радоваться, что я получил возможность сказать ей это в больнице, когда держал ее за руку и слезы лились у меня по щекам. Когда я печатаю это, то словно слышу ее: «Ты уже закончил? Могу я поиграть на моем Страдивариусе?»

Мне было пять или шесть лет от роду, когда я в первый раз поймал маму на бессмысленной лжи, как она это называла. Кстати, этим отличаются британские аристократы.

Она росла в огромном доме в Ванкувере (Британская Колумбия), в таком доме, у которого даже есть свое имя: «Шэннон». Грандиозный дом, и Ванкувер тоже грандиозный, скажем так, и провинциальный. Отцом маминой мамы был начальник полиции Виннипега; а ее собственный отец, мой дед Остин Тейлор, был начавшим едва ли не с нуля предпринимателем (лес, золото, фермерство). Его представления о живописи ограничивались запечатленной в масле перепелкой, добытой английским сеттером. И все-таки это было роскошное место. Особняк в георгианском стиле, окруженный десятью акрами английских садов и стеной, которая отделяла его от остального города. Он был очень похож на кинодекорации («Плотская любовь», «Четвероногая элита»). Тем не менее родители мамы были людьми уважаемыми в старом Ванкувере.

Однажды вечером, когда мне было лет шесть, я сидел вместе со старшими за обеденным столом и услыхал, как мама объявила, что «король и королева всегда останавливались у нас, когда приезжали в Ванкувер». Под «королем и королевой» имелись в виду родители здравствующей королевы Англии. Моя антенна тотчас сработала! Мне ни разу не доводилось слышать, чтобы бабушка и дедушка рассказывали о королевских визитах, хотя это должно было считаться знаменательным событием в жизни семьи. Поглядев на маму, я сразу понял, что она говорит неправду. Большую неправду. И тогда, помнится, мне пришло в голову, как здорово быть взрослым и говорить нечто совершенно лживое, столь не похожее на маленькое детское вранье, например, я уже помолился или вымыл руки. Да уж, я был тогда под сильным впечатлением. И тогда вошел в мир лжи, со временем научившись произносить витиеватое вранье. Воображаемые короли и королевы стали и моими гостями, когда я повзрослел!

Едва мама впадала в подобное настроение, у папы появлялся взгляд Джека Бенни[20 - Бенни Джек (1894–1974) — американский комический актер.] и на лице стоическая гримаса святого тринадцатого века, которого заживо сжигают на костре. Он отлично знал, что король Георг VI и королева Елизавета никогда не останавливались в «Шэнноне». В нашей семье было так заведено, что папа редко противоречил маме, когда она начинала живописать некие знаменательные события. Собственно, ей никто не противоречил. Никто не посмел бы. Мама принимала неприступный вид и не потерпела бы никаких оговорок. Один раз, когда мне было лет семь, она пригрозила отшлепать меня, когда, услышав нечто совершенно нелепое, я заявил в присутствии посторонних: «Да ладно тебе!» Легко слетающая с языка ложь в сочетании с непререкаемой маминой убежденностью делали ее неукротимой фантазеркой. Как бы ужасно это ни звучало, но, оглядываясь назад, я наполняюсь странной гордостью за мою маму. Она была великолепна, по-настоящему великолепна. Наверное, мама могла бы стать фантастической шпионкой. За что бы она ни бралась, она все делала прекрасно. Моя мама была прелестна, артистична, великолепна, как бриллиант, она была самой остроумной женщиной, какую я только знал (если у меня есть талант «юмориста» — отвратительное слово, — то им я обязан ей). Она могла бы заниматься чем угодно, но предпочла и сердцем, и душой, и телом быть миссис Уильям Ф. Бакли. (Эта работа занимала все ее время.)

Кое-что, чего я не знал прежде, я узнал из некролога в «Нью-Йорк таймс», например, что своим появлением на свет я обязан ее неспособности к математике. Причиной того, что она отправилась в Вассар, в американский колледж за три тысячи километров от дома, где поселилась в одной комнате с папиной сестрой Патрицией, стало то, что канадские колледжи требовали определенных знаний математики, которых у нее не было. Не помню, чтобы мама когда-нибудь упоминала об этом.

Мама не прошла полный курс в Вассаре, и за многие годы мы с папой слышали разные версии: ей пришлось вернуться в Ванкувер, потому что ее мама повредила спину, катаясь на лошади; потому что ее брат Фирпо повредил спину, катаясь на лошади; потому что она сама повредила себе спину, катаясь на лошади. Однажды вечером, выпив вина, полученного примерно с двух акров виноградника, мама сказала папе и мне — нам! — что «на самом деле вернулась в Ванкувер ради спасения брака моих родителей». Это откровение было столь же безвкусным, сколь и поразительным.

Безвкусным его делало то, что оно предназначалось для аудитории, состоявшей из 1) ее мужа и 2) ее сына, то есть тех людей, которые знали ее лучше всех остальных на свете. Можно предположить, что это выдавало необходимость как-то проявлять творческое воображение. Что ж. Потом, когда мы сидели в подвальной сауне, папа, как бы размышляя, произнес вслух: «Это уже восьмая причина, почему она покинула Вассар».

Какой бы ни была настоящая причина — вероятно, ничего более значительного, чем нежелание заниматься академическими дисциплинами, — отъезд без получения степени на всю жизнь поселил в душе мамы неуверенность, которая проявляла себя довольно агрессивно, особенно после лишнего бокала вина. В таких случаях не один из моих приятелей, которые обожали ее и которых обожала она, был подвергнут экзамену, звучавшему примерно так: «Итак, вы всемирно известный эксперт по полевому шпату? Что ж, тогда вы, без сомнения, знаете, что 86,5 процента — я поражался точным цифрам в ее выдумках, — мировых запасов полевого шпата находятся на острове Баффин? Что вы на это скажете, мистер эксперт?» Мой приятель, который получил степень по минералогии, пролепетал что-то невразумительное и немедленно занялся своим супом.

После маминой смерти папа как-то заметил, что не единожды за пятьдесят семь лет супружества видел, как она читала научно-популярные книги. Меня это удивило. В конце концов, мама была женщиной, которая в качестве жены Уильяма Ф. Бакли-младшего проводила много времени в обществе интеллектуалов — Джона Кеннета Гилбрайта, Генри Киссинджера, Тома Вулфа, Джеймса Бирнхэма, Малькольма Маггериджа, Нормана Мэйлера, Рассела Кирка, Еноха Пауэлла, Маргарет Тэтчер, Нормана Подгореца, от которых, так сказать, набиралась ума. В свою очередь, каждый из этих людей был очарован ее острым умом и природными способностями. Мэйлер обычно называл маму «Игроком». Наверное, она не много времени провела за чтением биографической и исторической литературы, но она всегда внимательно прочитывала газеты и отлично знала все новости. Помнится, однажды в воскресное утро я взял «Санди таймс мэгазин» и обнаружил, что мама полностью разгадала тамошний кроссворд, тогда как для меня это было непосильной задачей. И все же она могла с раздражением объявить за столом: «Никак не могу понять, почему президент сам не подпишет чертов билль». После этого смущенному папе приходилось вполголоса объяснять ей, что принятие законопроекта — прерогатива законотворческой, а не исполнительной власти. Я так и слышу, вспоминая тот случай, мамин ответ: «Что ж, если бы спросили меня, то все это нелепая игра слов». Одна из причин, почему все обожали ее.




Глава 5

Не хочу шампанского





В пятницу, после маминой смерти, я оказался в кухне и стал плакаться бедному Джулиану: «Джулис, если я в ближайшее время не выберусь отсюда, в этом доме будут еще одни похороны».

Джулиан Бут (которому, в частности, посвящена эта книга) — очень милый, добрый, обладающий всеми достоинствами британец, который прожил в доме моих родителей около тридцати лет в качестве повара и управляющего. Имя Джулис он получил от Дэвида Нивена. Джулис посмотрел на меня через свои толстые очки, кивнул и негромко произнес: «Да, Кристофер». Он настолько уравновешен, у него настолько мягкий нрав, что, даже если бы я сказал ему: «Джулис, я собираюсь взорвать пятидесятимегатонный ядерный заряд и уничтожить жизнь на планете Земля, чтобы на ней наступила ядерная зима лет на тысячу» — он только и произнес бы: «Да, Кристофер».

Через неделю после маминой смерти «новость» — если это правильное слово — потеряла свою свежесть. Мы с папой разобрали книги и бумаги. Оставалась лишь поминальная служба, и вот тут мы столкнулись лбами. Столовая наполнилась скрежетом оленьих рогов.

— Но, папа, нью-йоркский дом может вместить от силы восемьдесят, девяносто человек! О каком приеме может идти речь? Ведь придут сотни людей, мама была…

— Они придут не одновременно.

— [Вздыхая.] Ради всего святого, мы не можем обречь людей на стояние в очереди на 73-й улице.

— Я подумаю об этом.

Таков был кодированный ответ УФБ: я принял решение, дискуссия закончена.

— Что ж, тогда, по крайней мере, поступим правильно, где бы мы ни были. Подадим шампанское и…

— Не хочу шампанского.

— Но мама…

— Не люблю шампанское.

— [Вздыхая.] Ладно, но тогда хотя бы подадим приличное вино.

— У меня есть хорошее вино.

Если честно, папа взял себе за правило не платить больше восьми-девяти долларов за бутылку вина, и хотя с экономической точки зрения это было разумно, однако вино далеко не всегда было достойного качества.

— Двух ящиков хватит.

— [Вскрикивая.] Двух ящиков? Для… пятисот человек?

— Обычно пьют немного.

К концу ланча мои пальцы отцеубийственной хваткой сжимали черенок ножа для фруктов. Неделя была долгой. Я исполнял свой долг семь дней по двадцать четыре часа в день по отношению к старому, больному, несчастному (и весьма обеспеченному) отцу. И я был в ярости из-за того, что считал вздорным скудоумием.

Пятьдесят лет неутомимых и героических (однако сопровождаемых жалобами) усилий, и мама превратила дома моего отца в Стэмфорде, Нью-Йорке и Швейцарии в образцы гостеприимства. Она была (позволю себе похвастаться) великой хозяйкой. Еда, оформление дома, обслуживание — все было безупречно, идеально. И это не только мои слова. Пат Бакли была всеми признана одной из первых дам Нью-Йорка, и этого она достигла, не имея ничего сверх того, что имеют другие высокопоставленные дамы Нью-Йорка. Мои родители жили хорошо — даже очень хорошо, — разве что постоянно следили за своими расходами, да и папа отчасти напоминал Скруджа, когда дело доходило до домашних запасов вина. Но в тот день я вскипел не на шутку. Мама все делала для него целых пятьдесят семь лет, а я стараюсь выбить из него лишний ящик, или два ящика, вина, чтобы напоить пятьсот человек (может быть, больше), которые придут почтить мамину память. К тому же он собирается большинство из этих людей оставить на улице. Это было слишком. Или, как сказала бы мама, выше моего понимания.

— Я собираюсь его убить, — заявил я Дэнни, обостряя свое отношение к отцу по сравнению с тем, о котором я сообщил Джулису.

— Думаю, тебе пора уехать, — ответил Дэнни, который начиная с 1965 года на удивление приспособился к нашим семейным дрязгам.

Так я и сделал. На другое утро, чувствуя себя в безопасности в своей нью-йоркской квартире, я отстукал ему благодарственное электронное послание.

Мы с папой постоянно вели, так сказать, словесные поединки, — примерно с 1966 года, когда меня посадили на корабль и отправили к монахам в Портсмутское аббатство. Папа никогда, правда никогда не уступал ни пяди. Это была его победа. Я приобрел острый меч и определенную позицию, которая была по-настоящему моей. Конечно, я вырос не в Древней Спарте. На протяжении всей жизни мы с папой обменивались письмами, наполненными глубокой любовью. Но мы «дрались», и ожесточенно дрались. Примерно из — насколько мне помнится — семи тысяч писем и электронных посланий, которыми мы обменялись, половина представляет собой аргументы в нашем вечном споре. Многие содержали, особенно в начале 1970-х годов, советы относительно женитьбы, против которых я решительно возражал.

Я написал отцу:






Дорогой папа.

Я еще не совсем восстановил свои эмоциональные ресурсы для противостояния тебе. Достаточно сказать, что ты делаешь мне больно, когда орешь на меня после довольно-таки мучительной недели, на протяжении которой я был кем-то вроде Корделии. «Не хочу шампанского,» — говоришь ты после того, как мама посвятила свою жизнь тому, чтобы сделать твои дома эталоном гостеприимства, затопила им тысячи твоих гостей, не говоря уж о том, чтобы закормить их икрой и прочими вкусностями. И если pari passu[21 - Одновременно (лат.).] — как ты считаешь — ты можешь принять пятьсот человек в доме, в котором едва поместятся восемьдесят, я не могу спорить с тобой, однако мне кажется это довольно странным способом увековечивания памяти одной из самых известных хозяек нью-йоркских домов. Однако я отхожу в сторону и предоставляю тебе организовать все по твоему вкусу. Делай как знаешь.

С любовью,

Кристофер





Я сосчитал до десяти — этому я отлично научился за свою жизнь — и отправил свое послание. Пришел ответ. (Я вычистил опечатки.)






Дорогой Кристофер, очень удивлен тем, что ты говоришь, и постараюсь это забыть.

П.





Папа писал искренне, однако это ничего не изменило. Временами мне приходилось напоминать себе, желая утешиться, что я имею дело с Уильямом Ф. Бакли-младшим, легендарным хозяином «На линии огня»[22 - «На линии огня»— телепрограмма, которую вел Уильям Бакли.] и одним из самых великих участников дебатов двадцатого столетия. Он сделал себе имя тем, что не имел обыкновения уступать на поле битвы. В этом контексте я был не более чем бурундук, который посмел противостоять носорогу. И я решил дать нам обоим пару дней, чтобы успокоиться. Но папа не желал успокаиваться и на другой день выстрелил таким текстом:






Ты чертовски правильно выбрал время, чтобы бросить своего отца.





Меня так и подмывало стукнуть по клавиатуре ноутбука, однако я удержался. Бурундук, противостоящий более сильному противнику, сделает то, что должен сделать бурундук, — он вызовет тетю Питтс.

Если и был человек на всем свете, который мог хоть как-то повлиять на Уильяма Ф. Бакли, то этим человеком была его старшая сестра Присцилла, которой уже исполнилось восемьдесят шесть лет. Из них примерно лет пятьдесят она была ведущим редактором «Нэшнл ревю» и в этом качестве любимой вдохновительницей и крестной матерью нескольких поколений — буквально — интеллектуальных авторов от Гарри Уиллса до Джорджа Уилла, не говоря уж о том, что она была обожаемой теткой и почти матерью пятидесяти племянниц и племянников, среди которых встречались сироты. Я попросил ее: «Питтс, сделай что-нибудь».

Питтс позвонила час спустя и сказала: «Сделано».

Это означало: «Осторожнее выбирай, о чем молиться, а то можешь получить за все сполна». Я получил карт-бланш в отношении поминальной службы по Пат Бакли. И месяц на подготовку.




Первым делом я обратился к одной из ближайших нью-йоркских подруг мамы. И не очень удивился, открыв для себя, что самыми близкими мамиными подругами были, вообще-то говоря, мужчины-гомосексуалисты. В одном из опубликованных интервью папе задали вопрос, знает ли он, что по статистике примерно десять процентов мужского населения Америки гомосексуалисты? Он ответил: «Если это так, то я со всеми знаком». И я тоже, потому что начинал знакомиться с ними еще в пятидесятых, когда их называли «убежденными холостяками». Они обожали маму, и мама обожала их. Некоторые, ни о чем не тревожась, постоянно крутились в доме в те гомофобские времена. А один — Кристофер Хьюетт[23 - Хьюетт Кристофер (1922–2001) — английский актер и режиссер.] — особенно запомнился мне в качестве режиссера-гомосексуалиста Роже де Бри в первом фильме «Продюсеры». Однажды в выходные, будучи в Стэмфорде, он принял участие в немом домашнем фильме на шестнадцатимиллиметровой пленке, который мы назвали «Анестезия». (Диалоги появлялись между сценами, написанные на доске.) Кристофер играл роль — без слов — великой княгини Анестезии. Папа, надев резиновую шапочку, изображал большевика (это был единственный раз, когда УФБ выступил в комической роли); мама была гламурной, выдувавшей кольца дыма из папиросы, революционеркой по имени (насколько я помню) Наташа. А я играл, что совершенно понятно, дурашливого шестилетнего наследника русского престола. Кульминация наступала, когда великая княгиня высокомерно, словно слугу в царском дворце, попросила папу «передать салат». Будучи крестьянином, папа понимал эти слова как приказание залезть в миску с салатом и швырять листья в гостей. Это был веселый уик-энд. И я заработал целый доллар за один день актерской работы.

В шестидесятых в обиход вошло словечко «кавалер» — это определение из колонки светских новостей, обозначающее джентльмена, который сопровождает жену знаменитого и занятого мужа на бродвейские премьеры или на балы. Маминым любимым кавалером был ее большой друг Джером Зипкин. Он еще известен тем, что довольно часто сопровождал на всякие мероприятия Нэнси Рейган. Когда в 1981 году она стала первой леди США, разные либеральные издания стали тратить много времени, пытаясь сделать из нее реинкарнацию Марии-Антуанетты и похваляясь своим толерантным отношением к гомосексуалистам. (Зип, носивший в качестве отличительного знака фетровую шляпу и пальто с меховым воротником, всего лишь показывал им язык. Браво, Джером, я обожал его и очень огорчался, когда между ним и мамой пробежала черная кошка. Он был немного скуповат, а мама не терпела скупых мужчин.) Другим близким маминым другом, до тех пор пока он не открыл банку тухлых консервов, опубликовав мемуары, озаглавленные «Дебют функционера», был деятель Консервативной партии Мэрвин Либман, убежденный холостяк… Таких друзей у мамы было очень много: Билл Бласс, Питер Гленвилл, Валентино, Джон Ричардсон, Трумен Капоте и другие, словом, те, кто предпочитал, чтобы о них думали как об убежденных холостяках. Хотя это можно рассматривать как трюизм или преувеличение, но я, будучи скороспелкой, буквально задыхался от волнения из-за того, что великую женщину по-настоящему ценят лишь гомосексуалисты и наоборот. Органично ли взаимное притяжение полов в свете дающего свободу отсутствия сексуального влечения или в свете их общих страстей (декор, еда, одежда; Трумен Капоте и Бейб Пейли, как известно, до слез спорили об этом с талмудической дотошностью)? Не знаю и не собираюсь высказываться здесь на эту тему. Что касается мамы, то ее больше тянуло к смеху, чем к слезам. Во всяком случае, повидав довольно много маминых друзей, я хорошо ориентировался. Отказавшись от изысканнейшего «Риальто» на Мэдисон-авеню, я с надеждой думал о музее Метрополитен с его Институтом костюма, где мама лет десять была устроительницей гала-показов и где нас любезно провожали в Храм Дендюр, то есть в самое прохладное место на свете.

— Ну, тебе удалось разузнать о Храме Дендюр? — взволнованно спросил меня папа по телефону.

— О, у меня свой подход, — ответил я, хотя мне совсем не пришлось уговаривать маму, которой всегда было жарко в Институте костюма, и ее отблагодарили за визит.




Глава 6

Парень, что с твоим отцом?





Полагаю, большую часть своей жизни, пускай не все с этим согласны, я так или иначе старался выдерживать сравнение с отцом, и потому мне показалось занятным — или непривычным — почувствовать, что я сравниваю себя и с матерью, стараясь устроить для нее достойную поминальную службу.

Предстояло много хлопот: составить программу, организовать доставку провизии, подумать об обслуживании, купить цветы, нанять кого-то с аудио- и видеотехникой, подготовить электротехнику, разложить некрологи, убедиться в том, что разосланы все приглашения. В подобном виде деятельности я был новичком, однако теперь точно знаю, что мне ничего не стоит организовать свадьбу или, например, официальный визит королевы Англии. (Я уже упоминал, что родители королевы обычно останавливались у нас, когда приезжали в наш город?)

Когда я разобрался с едой, напитками и цветами, мне оставалось лишь переговорить со старым маминым другом Шоном Дрисколлом об угощении: что бы сделала Пат? И Шон понял меня. Ему не потребовалось дополнительных разъяснений. Аудиовидеосъемкой занялся компетентный и приятный человек по имени Тони, сразу представивший смету. При виде цифры в $7000 я мысленно присвистнул, но тотчас подумал; что ж, это всего один раз. Месяц спустя, когда Тони представил окончательный счет, мне стало не до шуток. Семь тысяч стоило одно только оборудование. Работа стоила еще тринадцать. Я печатаю этот текст год спустя, и уже могу посмеяться над своим неумением читать электронные послания. Так и слышу бурчание маминого привидения: «Двадцать тысяч долларов? За несколько телеэкранов и микрофон? Ты окончательно выжил из ума?»

Сказав так, она непременно одобрила бы причину, по которой мне понадобились восемь больших экранов вокруг Храма Дендюр. Они должны были показать открытие и закрытие PowerPoint презентации[24 - Microsoft PowerPoint — программа для создания и проведения презентаций.] (что в прежние времена у нас называлось «показом слайдов»), состоявшей из фотомонтажа, за который взялись, имея в виду высказывания Майкла Файнстейна «Разве это не романтично?» и «С чего начнем?». Над фотографиями работали несколько дней с утра до ночи, для начала разложив их на полу в гостиной, потом складывая, подгоняя музыку и все время рыдая. (Все мы являли собой печальное зрелище для моего сына Конора и его пятнадцатилетних друзей, которые то входили, то выходили из комнаты. Парень, что с твоим отцом? Он совсем слабоумный или пока не совсем?) Однако я ничего не мог с собой поделать. Она была такой, такой прекрасной, моя мама. Среди сотен фотографий не было ни одной неудачной. Мама с любовью встречала каждого фотографа. Да, вероятно, это была неплохая терапия напоследок. К тому дню, когда должна была состояться поминальная служба, я выплакал все слезы.

Есть люди, какими милыми и добрыми они бы ни были, которые не умеют сочинять поминальные речи, и их нужно просить об этом специально. Обычно этим занимается организатор, у которого своя методика, как урегулировать очередность, к тому же придав некую драматичность происходящему. И это настоящее искусство.

Один из давних маминых друзей, которого я попросил заняться ведением церемонии, сказал, что почтет за честь, а через пару дней позвонил по телефону и робко попросил дать ему хоть какие-то наметки. Я понял, что это означает: «Не мог бы ты написать все для меня?» Я с удовольствием сделал ему это одолжение.

Свою дочь Кэтлин я тоже попросил сказать несколько слов. Кэт было девятнадцать лет, она готовилась к своим последним экзаменам, и у нее совсем не было времени, так что я решил сам кое-что ей подсказать. В поезде я было взялся за это и вдруг понял, что у меня ничего не получается. Я не мог вспомнить ни одного подходящего смешного случая. (История Скэкела, какой бы типичной для мамы она ни была, совершенно не подходила к данному случаю.) Я позвонил Кэт прямо из поезда и сказал с искренней болью в сердце: «Дорогая, тебе не надо этого делать. Она по-своему любила тебя, но будем смотреть на вещи прямо, она не была бабушкой, какими их обычно представляют». Моя любимая, добрая Кэт возразила: «Нет, нет, папа, я хочу сказать». Этим она словно освободила меня, и я сумел подать ей несколько идей, смысл которых заключался в том, что «Нэн», может, и не была типичной бабушкой, но она (Господь свидетель) никогда не была скучной. Она учила Кэт таким полезным вещам, как не мазать хлеб маслом на воздухе, а в четыре года учила ее посылать воздушные поцелуи, говоря, что это ей очень пригодится, когда она вырастет и поедет в Нью-Йорк. Речь, придуманная Кэт, заканчивалась на высокой ноте настоящего шоу. Она завершила свое выступление, послав воздушный поцелуй своей Нэн. Все было совершенно по-домашнему. Я почти ничего не делал, разве что получал удовольствие и выслушивал похвалы в адрес моей прекрасной дочери. Анна Уинтор из «Вога» до того расчувствовалась, что предложила Кэт работу. Это было очень мило со стороны мисс Уинтор, а у Кэт появилась проблема, как в фильме «Дьявол носит Прада».

Ни папа, ни я не нашли в себе сил выступить перед аудиторией. Правда, папа все же написал речь. А моей речью стала поминальная служба вместе с PowerPoint шоу.

Ключом к любому некрологу — имейте это в виду, если вам придется выступать, — является драконовское давление временного ограничения! На самом деле, чтобы справиться с Драконом, надо представлять себя ограниченным временем нацистом. Это очевидно. Но, вероятно, вы уже побывали на похоронах и поминальных службах, где человеческое горе растворялось под натиском нескончаемых траурных речей. Такие речи легко вычислить. Они не подготовлены заранее, так как их авторы надеются на вдохновение, желая «произносить слова, идущие от сердца». И они говорят — от чистого сердца — минут двадцать, начисто забыв о собравшихся, которые мечтают о том, чтобы горгулья упала на оратора и разбила ему голову.

Двадцатиминутная речь могла бы быть под силу лишь Уильяму Шекспиру, Уинстону Черчиллю или Марку Твену, а остальным и шестнадцати минут многовато. Оговорюсь особо: лучше уложиться в четыре минуты, а не в пять. «Пять минут» на современный слух звучит как «около пяти минут», то есть «четыре минуты», и «пять минут» на самом деле означает «четыре минуты». Сразу перед началом церемонии я сказал своим ораторам (включая Генри Киссинджера): «Я разместил тут снайперов (показал на храм), и они получили приказ убивать всех, кто будет говорить дольше четырех минут». Естественно, я улыбнулся, говоря это, но улыбнулся по-особенному. И это сработало. Все речи были великолепны, трогательны и кратки. Ни один оратор не превысил отпущенное ему время, разве католический падре (папа настоял на его присутствии), который молитвой открыл церемонию прощания. Он говорил великолепно, вдохновенно, с утонченной элегантностью — и всего-то семь минут.

Итак, церемония прошла отлично и была достойна Пат Бакли. И всего месяц потребовался на ее подготовку. Когда в то майское утро я вошел в залитый солнцем Храм Дендюр — двухтысячелетний нубийский храм, посвященный богине Исиде, который заключен в огромный стеклянный атриум и отражается в бассейне с водой, — и увидел множество яблоневых веток с розовыми цветами, аккуратно расставленные стулья, мои программки, Тонины телеэкраны и его людей, которые стоили мне $20 000, а также великолепно поданные закуски от Шона Дрисколла, я оценил все и мысленно похлопал себя по плечу, подумав: да, маме это понравилось бы.

Папа приехал как раз тогда, когда я позволил себе минутную похвалу. Подмигнув ему, я раскинул руки, словно говоря: «Ну… что ты думаешь?» Папа огляделся и состроил гримасу: «Слишком ярко, тебе не кажется?» А ведь он бывал здесь вечерами, во время маминых торжеств. Пришлось подавить в себе желание столкнуть его в бассейн. Когда все было закончено, я увидел, как он, слегка пошатываясь, обнимается с Генри Киссинджером. Бедный папа, бедный одинокий старик — лицо у него пылало от злости и печали. Вот написанная им речь, которую он не смог произнести в храме древней египетской богини:






По всем меркам, при росте почти в шесть футов, она была необыкновенной. В Вассаре она делила комнату с моей сестрой Триш и еще двумя студентками, и в тот весенний вечер 1949 года, когда мы встретились в первый раз, я, войдя в гостиную, нашел ее в затруднительном положении. Она была почти готова для бала, но несколько расстроена непредвиденными семейными обязательствами. Я предложил покрасить ей ногти, и она тотчас протянула мне одну руку, другой продолжая держать телефонную трубку. Накануне она сообщила своим соседкам печальную новость о том, что больше не будет учиться в колледже. Ее матери в Ванкувере потребовалась помощь, так как кто-то из членов семьи был при смерти. Мои родители как раз уехали на зиму в Южную Каролину, и наш дом в Шэроне (Коннектитут) был закрыт. Однако на какой-то уик-энд я сбежал из Йеля в огромный пустой дом, и Триш привезла туда свою подругу. Мы много смеялись тогда, и Триш обещала летом приехать в Ванкувер.

Летом я работал в нефтяной компании отца в Калгари и оттуда с удовольствием прилетел на уик-энд в Ванкувер, чтобы побыть вместе с Триш и Пат. Дом Пат тоже был очень большой и занимал целый квартал, однако это не помешало нам. Наоборот, мы как будто еще сильнее потянулись друг к другу, и на третий день я попросил ее руки. Она бросилась наверх, чтобы сообщить об этом своей матери, а я ждал внизу, у подножия огромной лестницы, надеясь на доброе расположение ее гордой родительницы (отца не было в городе), и вскоре услышал звонкий смех. С тревогой я ждал Пат, чтобы она объяснила мне, как обстоят дела. Как Пат потом рассказала мне, ее мама засмеялась, потому что вспомнила о восьми случаях, когда Пат сообщала ей о помолвке.

Через год на глазах примерно тысячи гостей мы обменялись брачными обетами. А еще через два месяца арендовали скромный домик в окрестностях Нью-Хейвена. Пат решила, что ей необходимо научиться готовить. У нее был отличный вкус, и амбиций ей было не занимать, так что она взяла в учителя лучших специалистов Нью-Йорка, и сама вскоре едва ли не превзошла своих учителей. Тем временем я учил в Йеле студентов испанскому языку и писал «Бог и человек».

Чтобы избежать службы в пехоте, я стал работать на ЦРУ, и мы переехали в Мехико. Там мы купили и принялись украшать прелестный дом на Сан-Энджел-Инн. Пат сияла и была неутомима, обустраивая наше жилище и маленький сад. Однако отказалась учить испанский язык, хотя, пока мы жили в Мехико, у нас была прислуга, говорившая по-испански. Тем не менее ей удавалось отлично со всеми договариваться.

Она была настолько заботлива, что сопротивлялась любой моей попытки что-то сделать, если ей казалось, что это может мне повредить. Она была против и «Нэшнл ревю», и моего договора с лекционным агентством, и моих научно-популярных книг, а потом и романов, моего договора насчет еженедельной колонки, против планов провести зиму в Швейцарии и моего решения баллотироваться в мэры Нью-Йорка. Однако стоило этому состояться, как она начинала принимать самое деятельное участие во всех проектах. Это она нашла наш потрясающий дом, в котором мы прожили пятьдесят пять лет, и сама обставила его. У нас всего один сын, Кристофер, которым она, что совершенно понятно, гордилась. И это она — она одна — привела сюда великое множество гостей всех возрастов, профессий и интересов, с которыми дружила всю жизнь.

Ее немощи начались после неудачной лыжной прогулки в 1965 году. В течение нескольких лет она перенесла четыре операции. В последний раз она отправилась в больницу две недели назад, и никто даже подумать не мог, что случится непоправимое. Однако, сраженная инфекцией, она умерла на руках сына.

Друзья, проживающие в разных местах, мгновенно откликнулись на ее смерть словами соболезнования и печали. Один из них был особенно экспрессивен: «Позвольте случайному знакомому Вашей жены выразить Вам сочувствие в Вашей потере». В точности так же, как она физически возвышалась над своим земным окружением, она наверняка своим интеллектом, духовностью, светом превосходила обычных людей. Конечно же она была гранд-дамой во всех смыслах этого слова, и свое превосходство она носила так же непринужденно, как спортивную фуфайку, — хотя вряд ли кто-нибудь сможет представить ее в подобном плебейском наряде. Единственным утешением может служить лишь то, что великая потеря соизмерима с предшествовавшей ей радостью. Возможно также, что память о Пат уступит лишь ее жизни. Все грядущие годы Вашей жизни мы будем делить с Вами счастливые воспоминания, о богатстве которых Вы, возможно, забыли или даже не знали.

Я принадлежу к убежденным агностикам, но раз в жизни хочу ошибиться и поверить, ради Вас, что это не окончательное прощание, a hasta luego.[25 - До свидания (исп.).]

Ничего более верного не приходит мне в голову.

УФБ







Глава 7

Приезжай как можно скорее





В конце мая я был не в форме. Мама умерла после долгой болезни, которая собрала дань со всех, кто заботился о несчастной. Она умерла, когда я находился в двухнедельной рекламной поездке по случаю выхода моей книги и сразу после лекционного тура. Днем я работал редактором в журнале «Форбс лайф» в Нью-Йорке, а в свободные от службы часы начал писать новый роман. Тем временем папа, который слабел на глазах, требовал все больше моего внимания. В такие времена единственный ребенок начинает жалеть об отсутствии у него старшей сестры, которой он мог бы сказать: «Меня нет. Займись-ка родителями».

Так как я очень устал, физически и эмоционально, был выбит из колеи, то на недельку отправился один в Церматт (Швейцария) походить пешком, посидеть на нормальной диете, поработать над книгой, в общем, немного себя подрегулировать. С собой я взял сулившую приятное времяпрепровождение новую книжку Александра Во, внука Ивлина Во и сына Оберона Во, под названием «Отцы и сыновья». По утрам, лежа в постели и поглядывая в окно на гору Маттерхорн (возможно, самый потрясающий вид на земле), я работал над романом; а днем таскал свое отяжелевшее тело вверх и вниз по горам, плавал в бассейне при отеле, заряжался энергией, в своем номере выпивал коктейль, одновременно отправляя имейлы, съедал ранний, как там принято, первоклассный обед и вновь отправлялся в постель вместе с отличной книжкой мистера Во о том, как быть внуком и сыном знаменитых писателей. Около девяти я уже спал под шум протекавшей неподалеку реки. То, что доктор прописал.

В первый же день, когда я приехал в свой отель, грязный и уставший из-за дальнего перелета, я проверил свою почту и обнаружил следующее:






Дорогой Кристофер, умерла Джейн. Помолись о ней. ххп.





Джейн — моя тетя. Папина сестра, которая была немного старше его. Много лет ее мучила эмфизема. У Бакли, видимо, генетическая предрасположенность к этой болезни: она была и у папы, и у Джейн, и у моего дяди Рида. В молодости Джейн выкуривала по три пачки сигарет в день. Почти десять лет она храбро и не жалуясь вела войну с наступавшим на нее удушьем. Перед смертью у нее оставалось примерно четыре процента жизненной емкости легких. Дядя Рид выкуривал по четыре пачки сигарет «Кулс-Кулс»! Что до папы, то он отказался от сигарет, когда ему было двадцать семь лет, после ужасного похмелья в первый день Пасхи, но он курил сигары, дым которых — в отличие от президента Клинтона — вдыхал, так что теперь ему приходилось сражаться за каждый вдох. У меня, насколько я себя помню, всегда была астма, и время от времени она укладывает меня в больницу, и тогда я представляю собой нечто простуженное, потное, просыпающееся ночью в паническом страхе, словно вокруг меня безвоздушное пространство.

Несколько лет папа отрицал, что у него эмфизема легких. Глядя, как он пыхтит даже после короткой прогулки или одолев лестничный пролет, я говорил ему: «Папа, ты не думаешь, что у тебя?..» Он не желал слышать слова «эмфизема». «Нет и нет, у меня всего лишь простуда». Однако беда становилась все очевиднее, к тому же он страдал апноэ. Мама, которая сама курила шестьдесят пять лет — шестьдесят пять! — никогда не надоедала ему с этим. Подозреваю, что из суеверия, так как не желала искушать судьбу. Наконец папа отправился в клинику Мэйо в Рочестере, где получил официальное заключение; но даже после этого он отказывался произносить слово «эмфизема», по крайней мере какое-то время. Он говорил: «Очевидно, мешает рубец, образовавшийся из-за сигар». И менял тему разговора.

С его эмфиземой связан трагифарс. В 1967 году, когда мне было семнадцать лет и я учился в школе с пансионом, он прислал мне письмо. Только что он побывал в Техасе у двоюродного брата, который страдал эмфиземой. Папа в отвратительных подробностях описал мне его состояние: «Он уже не может добраться до ванной комнаты, у него нет сил вытереть себе нос». Я был в ужасе. Помнится, я думал: фу-ты, хорошо, папа предупредил. Но это было еще не все. Наконец он дошел до самого главного: оказывается, он узнал, что я курю. Черт, кто ему сказал? Приближался мой семнадцатый день рождения, и для получения водительского удостоверения требовалась его подпись. Ох-ох… Значит, подпись я не получу, пока не брошу курить. В свою очередь, он пообещал мне «все, что душе угодно». Такой была его манера проявлять щедрость. Если уступить ему в чем-то, он готов был дать все на свете. Только так. (Старая история.)

На меня напала долгая, по-детски отчаянная и бессмысленная хандра. Споры с папой всегда кончались одинаково. Наверное, это перешло и на наши непременные эпистолярные отношения. Однако, будучи хитрой маленькой дрянью, я нашел дьявольски умный способ наказать отца. «Ладно, — сказал я, — брошу курить. Но за это я буду посещать летнюю школу в Портсмуте и изучать греческий язык». Вот так! На все лето я лишу его моего общества! Великолепно!

Как только улеглось первое волнение от придуманного мной гениального плана, я стал соображать насчет пиррова аспекта моей хитрости. Достаточно было представить, как я на все лето остаюсь в школе — о чем я только думал? — и буду зубрить мертвый язык, о котором мечтал так же, как о том, чтобы просидеть все лето в Бейруте прикованным «Хезболлой» к батарее наручниками. Тем не менее мой недоразвитый извращенный мозг жаждал мести — в конце концов, я связал его по рукам и ногам. Он обещал!

Последовал ожесточенный обмен письмами (папа был зимой в Гштааде, Швейцарии, где писал очередную книгу). Я, как пиявка, держался за свое. В конце концов, окончательно уяснив для себя реальную перспективу проведения лета в Портсмуте, то есть отказ ho potomo, hou potamou, я пошел на попятный. Был заключен не очень надежный мир. И насчет курения больше не было сказано ни слова.

Много лет спустя, роясь в ящиках папиного письменного стола в Стэмфорде — не спрашивайте зачем; я всегда был трусливым ублюдком, — я обнаружил копию письма, которое он написал отцу Лео, директору моей школы в Портсмуте, и в котором спрашивал, не является ли мое необъяснимое желание посещать летнюю школу и учить греческий язык некими отношениями — как он выразился, «любовным увлечением» (перевод: гомосексуальным) — с другим мальчиком. Я лишился дара речи, читая это. Один Бог знает, что мог подумать бедный старый отец Лео. Предпринял ли он осторожное расследование, вовлекши в него других монахов? Делает ли юный Бакли нечто… хм… выходящее за рамки нормы? Я извлек два урока из этой истории: оставляй месть профессионалам и не читай чужие письма — вам может не понравиться то, что вы узнаете из них.

Тем временем я продолжал по-идиотски, по-детски стоять на своем и курить. Так я курил до четырнадцатого сентября 1988 года, когда, проведя три дня у постели друга, умиравшего от рака легких («У него двенадцать опухолей в легких размером с мяч для игры в гольф», — сказал нам врач), я навсегда перестал курить. Словно переключили тумблер. И вот теперь папа написал мне, что его любимая сестра Джейн убита выкуренными ею сигаретами. Пока я тупо глядел на электронное послание, в голове у меня появилась мысль: теперь папина очередь.

Я любил Джейн — все любили ее. Однако мне не пришло в голову — в ту сумасшедшую, убийственную весну — бросать все, садиться в самолет и лететь за три тысячи миль на еще одни похороны. И я не полетел. Послал имейл с выражением любви и сочувствия папе, его братьям и сестрам — изначально их было десять, но к тому времени осталось шесть, — а также кузенам и кузинам, шестерым замечательным отпрыскам Джейн. И распаковал вещи.

То ли на другой день, то ли через день я получил следующий имейл от папы — они становились все менее разборчивыми — вероятно, из-за (как я почувствовал) того, что папа собирался отсутствовать на похоронах Джейн, ибо должен был ехать в Вашингтон и получать там некую награду. Я подумал: ничего себе! Это же не Нобелевская премия за мир. Всего лишь награда за антикоммунистическую деятельность в течение всей жизни. (Я совершенно не хочу, чтобы это приняли за мое неуважение к награде.) Совершая прогулку по альпийским склонам, я продолжал размышлять, стараясь не угодить в лужу, где купают овец. Я думал: папа хочет пропустить похороны сестры? Ради того, чтобы получить еще одну награду?

К тому времени у папы было больше наград, чем их выпустили за всю историю Олимпийских игр, у него было больше почетных степеней, чем у Эразма, больше лицензий, чем у всех таксистов города Нью-Йорк, больше… что ж, все понятно. Он получил как будто все награды, включая Президентскую медаль Свободы и — в конце концов — почетную степень от альма-матер, то есть от Йельского университета. И ради очередной награды не поехать на похороны Джейн? Я постарался выкинуть это из головы. Я оказался рядом с роскошным Вале и его суглинистыми овечьими пастбищами, чтобы омолодиться, но не чтобы обвинять отца, я все же упрекнул себя за то, что не сел в самолет и не полетел проститься с тетей Джейн. Вряд ли я имел право кого-либо упрекать. И все же. Внутренний голос продолжал терзать меня: приятель — это похороны твоей тетки! Я послал папе имейл.






Папа, ты уверен в правильности своего решения?





Он ответил, что у него обед в «Шэроне» вечером, накануне похорон, на который собираются все Бакли, и это прекрасно, что ему не придется быть на похоронах. Не проблема. Любимое папино выражение: не проблема.

Я пожал плечами, потому что сказать мне было нечего, и отправился в горы. Во время этих восхождений на меня с любопытством взирали сурки, которые высовывались из своих нор и издавали громкий писк, после чего так же быстро исчезали. Светило солнце. Небо было голубым. Воздух — словно вода «Перрье». Великолепно.

В течение последующих дней папины электронные послания становились все более непонятными, постепенно став совершенно нечитаемыми. Я написал Дэнни, который ответил, что папа вернулся из Вашингтона «в плохом состоянии», однако «понемногу приходит в себя». Через три дня я был дома. Мы с папой договорились вместе пообедать в день моего возвращения.

Едва я вышел из Стэмфордского аэропорта, как зазвонил мой мобильник. Я прилетел из другого часового пояса и был немного не в себе, поэтому не сразу узнал номер.

— Крис?

— Да!

— Это Гэвин Маклеод, врач вашего отца.

Гэвин никогда мне не звонил. Нехороший знак.

— Ваш отец в больнице. Его привезла скорая. Мы сделали кое-какие анализы, однако не уверены в диагнозе, но ему лучше остаться здесь. Он же настаивает на том, что мы должны его отпустить. Он говорит, что вы обедаете вместе сегодня вечером.

Значит, опять Стэмфордская больница. Ситуация, в которую я попал, оказавшись на четвертом этаже, если вспомнить, была даже несколько комичной. Опять позвонил Гэвин, и на сей раз его ровный спокойный голос звенел от предельного напряжения: «Он настаивает на выписке, и вы должны приехать сюда как можно скорее». Я сообщил, что еду по Стэмфорду с максимально разрешенной скоростью. Однако мне передалась нервозность Гэвина, ведь, если Уильям Ф. Бакли-младший «настаивает», к этому следует отнестись с максимальным вниманием.

Наконец я приехал в больницу. Папа ждал меня в конце коридора в спортивной бело-зеленой полосатой фуфайке, в какой играют в поло, и синем греческом головном уборе, какой он обычно надевал на яхте. В руках он держал трость и, как ни странно, роман «Отцы и сыновья» Александра Во, который я прислал ему на День отца. Папа сидел в кресле-каталке и мягко обуздывал желание увезти его из коридора 1) Гэвина, 2) двух медицинских сестер, 3) старшего врача отделения, 4) представителя администрации Стэмфордской больницы и 5) черного гиганта-санитара по имени Морис.

Завидев, как я бегу к их живописной группе, напоминавшей сцену выхода монарха, Гэвин вздохнул с облегчением. Он наклонился к папе и что-то сказал ему, словно пропел ребенку или человеку, не вполне адекватному: «Билл, здесь Кристофер. Это Кристофер. Кристофер здесь. Правда, здорово?»




Глава 8

Мы чудовищно опоздали





Папа улыбнулся. Ему было приятно видеть меня, и, хотя я знал, что его любовь ко мне глубока и терпелива, еще я отлично знал, что его не совсем нормальная улыбка скорее относится ко мне как к средству перемещения, чем выражает его отцовские чувства.

Я понимал его — кому хочется оставаться в больнице? — однако его положение не давало возможности выбирать: папа был в очень плохом состоянии. Милый Морис, добрый Морис повторял:

— Мистер Бакли, мы отвезем вас в вашу палату, ладно?

Однако Лев Права был против. Нет и нет. Папа улыбался и качал головой, твердо отвечая Морису:

— Нет! Я собираюсь пообедать с моим сыном. Он уже здесь. Кристофер отвезет меня домой. Поедем, Кристофер.

Кристофер посмотрел на Гэвина, Гэвин посмотрел на Кристофера, и милый добрый Гэвин сделал еще одну храбрую попытку, старательно изображая одного из «Соседей мистера Роджера», терпеливо объяснить папе, что отъезд из больницы не лучший выход из положения:

— Билл, нам нужно постоянно следить за вашими почками. За вашими почками.

Папа изобразил свою новую улыбку и неторопливо покачал головой, словно Гэвин хотел его одурачить.

Гэвин попытался еще раз:

— У вас не все в порядке с ПОЧКАМИ.

Мне не понравилось, как он это сказал. Примерно таким образом доктора говорят, когда имеют в виду сердце. Нам всем известно о том, что́ может быть с сердцем. Это насос, который перекачивает кровь, и он должен качать ее бесперебойно. Но когда врачи начинают что-то там лепетать о почках — органах, — это вселяет страх.

Папа отмахнулся от беседы о почках.

— Нет и нет. Я еду домой. — Он состроил победную мину. — Сегодня мы с Кристофером вместе обедаем. Правда, Кристофер?

Кристофер же только и мечтал о том, чтобы порадовать любимого отца. В то же время Кристофер чувствовал, что, увозя своего любимого папу из больницы, наперекор державшим его дюжине рук, он наследит в коридоре, что вовсе не будет способствовать элегантному исчезновению. А потом что? По дороге домой остановиться возле «Барнс и Нобл» и купить популярную книжку о болезнях почек для самообразования (что-то, вроде «Болезней почек для чайников»)?

— Папа, — произнес я, — вот что я тебе скажу. Давай-ка вернемся в постель. НЕНАДОЛГО. И доктор Гэвин постарается выяснить, что с тобой происходит.

— Нет, нет, нет. — Папа покачал головой и крепко ударил ладонью по подлокотнику. От улыбки не осталось и следа, на лице появилось выражение, похожее на страх. — Сегодня мы вместе обедаем. У нас будет чудный обед. Я сам все организовал.

Он схватился за мою руку. Боже, что творилось у меня на сердце! Ни к чему подобному я не был готов: несчастный отец, отвергнутый сыном. Всеми своими фибрами человек тянется помочь старику. Собственно, это contra naturam (используя присказку УФБ) говорить «нет» тому, кто растил тебя, одевал, кормил с самого рождения, — увы, в папином случае этот естественный долг имел и другую сторону; тем не менее у меня было такое чувство, словно я нарушаю четвертую заповедь. Чудовищная, непосильная ноша для тех детей, у которых родители страдают болезнью Альцгеймера. «Нет, мама, не надо совать пальцы в блендер, ладно?»

Ничего не оставалось делать, как позволить Морису, в данный момент жестокому Лухе Брази,[26 - Лука Брази — персонаж романа «Крестный отец» Марио Пьюзо.] отвезти папу в его палату. Это оказалось нелегко. Мой изящный папа в последние годы несколько поднабрал вес — впрочем, как и я, — и вместе с весом приобрел диабет.

Когда отца уложили в постель, я коснулся ладонью его лба и проговорил, утешая, мол, мы обязательно, можешь не сомневаться, как только врачи выяснят, что с твоей почкой, пообедаем вместе. Потом пришла медсестра-испанка взять у него анализы, и он спел ей на чистом испанском языке, удивив и очаровав ее. Американцы, как правило, несут всякую чушь, пытаясь бормотать что-то по-испански.

Гэвин сказал, что назначит ему что-нибудь, умеряющее возбуждение. Сестры добавили ативан (расслабляющее) в папину капельницу. Мы с Гэвином в коридоре обсудили папино состояние. С церемонии вручения награды папа вернулся в ужасном виде, потом в течение нескольких дней от всего отказывался, был обезвожен, и это сказалось на его почках, которые, в свою очередь, повредили мозг и сердце. Я попросил принести мне раскладушку.

Это была длинная ночь после длинного дня, начавшегося в Женеве, которая находится в нескольких временных поясах от Стэмфорда. Я делал что мог, стараясь успокоить папу, но, несмотря на ативан, он был как в горячке и все время отчаянно пытался уехать из больницы. Ему пора на поезд. Пора на пароход. Опаздывает на важную встречу. Когда мы уезжаем? Каждые пять минут мне приходилось буквально силой удерживать его в постели. Пятнадцать раз, двадцать раз, и мое терпение начало истощаться.

— Папа, — проговорил я в конце концов и довольно твердо. — Мы остаемся здесь, ясно?

— Нет, я уезжаю. Принеси мои вещи.

Папа снова попытался сползти с кровати, совершая довольно сложный маневр, если учесть полдюжины трубок и проводов, не говоря уж о катетере, который, если его вытащить, мог бы причинить мучительную боль, и один Бог знает, с какими последствиями пришлось бы иметь дело. Я уложил его обратно в постель, и тут у него началась рво… Ладно, как я уже сказал, ночь была длинная. Я умолял сестер вколоть ему еще ативана, к которому проникся большим почтением в следующие две недели. Наконец, когда я сам едва не начал бредить, мне пришло в голову спеть папе ирландскую песенку, которую я услышал, когда в первый раз появился в больнице:
		Если плыть в Ирландию захочешь морем,



		Не спеши до самых до последних дней,



		Лучше посмотри ты на луну над Кладдахом,



		Лучше посмотри на солнце над заливом Голуэй.








Милая, немного грустная мелодия. Папа успокоился.

— Очень красивая, Кристофер.

— Да, папа, красивая. В первый раз я услышал ее…

— Где мои вещи?

— Папа, зачем тебе вещи?

— Нам надо ехать.

— Папа…

— Мы ужасно опаздываем.




Наутро, очень рано, я сидел на каменной стене напротив главного входа в больницу, с трудом что-то различая и стараясь не пропустить Люси.

Красивый, франтоватый Джо Д’Амико, мамин ортопед (а она уже на небесах) прошел было мимо торопливой походкой, но заметил меня и, сначала не поверив своим глазам, еще раз внимательно на меня посмотрел.

— Кристофер? Что вы тут… О, черт. Билл?

Я сказал ему, что папа в палате 4109. Он произнес:

— Подождите, может быть, мне удастся что-нибудь узнать.

Вернулся он через пятнадцать минут.

— Я не уролог, но, судя по их словам, у него, возможно, отказали почки.

От такого настроение не улучшается. Джо отправился к своим больным. Я написал: «Отказали почки». Посмотрел на слова на маленьком экране, нажал на кнопку «отправить» и понял, что щеки у меня мокрые от слез. (Опять! И опять в Стэмфордской больнице!)

Папа был известным человеком, и вскоре всем стало известно, что он в больнице. Люди были заботливы, сердечны, искренни, однако у меня вскоре не осталось сил. Утешителю требовалось утешение. На второй день я едва не сорвался и начал посылать ежедневные бюллетени электронной почтой. Если они были бредовыми, это легко объяснить. Я писал их утром после бессонной ночи.









Пожалуйста, только для членов семьи и для друзей

УФБ, Медицинский бюллетень

24 июня, 8 часов утра

У него то, что называется «острый трубчатый некроз». Звучит ужасно, однако есть и добрые новости.

ОТН, как правило, результат болезни почек, причиной которой стало обезвоживание организма и уменьшившаяся подача крови к почкам из-за замедления частоты сердечных сокращений. (Сердечное давление теперь почти в норме.)

Почки сильно пострадали, их надо привести в более или менее нормальное состояние.

В течение одного-двух дней его врач Уильям Хайнс, умеющий подойти к больному и обладающий врачебным тактом, решит, стоит ли рекомендовать диализ — в качестве временной меры, — чтобы стимулировать регенерацию тканей.

Так обстоят дела. Пока мы остаемся в Стэмфордской больнице.

УФБ отдыхает. Каждый час он просыпается, чтобы громко объявить всем, мол, он не спит и ему нужен «более сильный амбиен». Я считаю это хорошим знаком, так как он доказывает, что УФБ ведет себя, как обычно.

Буду держать вас в курсе событий.

Привет из больничного мира.

Кристофер













21 июня, 7.30 утра

Из палаты УФБ

Медицинский бюллетень на сегодняшний день: частота сердечных сокращений 120. У УФБ мерцательная аритмия. В понедельник частота сердечных сокращений была 40. Нормальная — 80. Врачи делают свое дело.

В настоящее время функция почек — менее 10 %. Однако есть несколько обнадеживающих моментов, о которых я не буду сообщать, но которые говорят о том, что почки начинают понемногу функционировать.

УФБ очень-очень слаб и не очень адекватен. Время от времени он повторяет: «Мне нужно купить билет на поезд». Я стараюсь понять, куда он хочет ехать. (Не спрашивайте.)













22 июня 2007 года, пятница

9 часов утра

Медицинский бюллетень УФБ

Почки как будто начинают работать. Есть хорошие показатели, и есть не очень хорошие показатели. Те, кто помнит, что я писал о креатинине (теперь я точно знаю, как это пишется), теперь его уровень 6.3. Помните, в моем первом, получившем большое признание бюллетене его было 1.5. Самые внимательные наверняка не забыли, что вчера его было 5.8. Хорошо, что темпы роста замедляются. Запомните это для выпускного экзамена. Что касается мочи, то о ней я умолчу, если не возражаете. Скажу лишь, что он как река для своих близких.

Что до новостей о других органах УФБ, то они все еще «не очень». Не буду врать, врачи беспокоятся насчет свертываемости крови. Частота сердечных сокращений 100. Норма — около 860. В понедельник было 40 — конечно же это плохо, зато ясно виден прогресс.

С сожалением должен признать, что у отца нет аппетита, однако мне все же удается накормить его хотя бы несколькими вкуснейшими снэками Джулиана.

Что до умственной деятельности, то отец временами адекватен и временами неадекватен. Он не разговаривает, хотя к концу дня, когда медики понемногу затихают, он начинает говорить. И тут он возвращается к своей несколько дрогнувшей диктаторской манере. Вчера, около семи часов он давал мне указания насчет ноутбука фирмы «Макинтош». «Надо это сделать прямо сейчас, — сказал он, словно собирался писать статью, — на случай, если я проснусь в два часа». Он был под впечатлением от моих оправданий: 1) я не в состоянии в столь поздний час обеспечить его беспроводным компьютером, к тому же с операционной системой, ему совершенно незнакомой, 2) к тому же обучить его работе на указанном компьютере «меньше чем за час», если говорить его словами. Естественно, в тот вечер он разволновался и обрушился на меня из-за моего непослушания, не говоря уж о моей бестолковости. Правда, я уже давно не маскировался под идеального сына.

Что до диализа, то, к счастью, мы решили подождать еще один день. Не могу передать, каким заботливым уходом папа пользуется в Стэмфордской больнице. Не стоило бы удивляться, если бы доктор Хайнс, папин уролог, был выпускником Йеля. Так ничего подобного. Я даже расстроился, узнав, что он учился в Гарварде. Но уже успел утешиться.

Доктор Хайнс делает все, что в его силах, и шлет вам сердечный привет.

Я тоже шлю вам сердечный привет.













УФБ. Медицинский бюллетень

23 июня

Приехал в больницу в семь часов утра, привез 50 пончиков с начинкой из «Данкин’с донатс», чтобы порадовать (поистине очаровательный) медицинский персонал.

УФБ приветствовал меня с каменным лицом и в ярости спросил: «ПОЧЕМУ НАМ НЕ ПРЕДЛАГАЮТ КОКТЕЙЛЬ?»

У меня не нашлось удовлетворительного ответа на его вопрос. Тогда он сказал, не оставляя сомнений насчет крайней необходимости в нем: «Мне нужен стилнокс. Немедленно». (Те, кто знаком с фармакологической энциклопедией УФБ — том XXVI, — поймут, что речь идет о его «любимых» швейцарских снотворных пилюлях.) Пока я лепетал что-то о том, что следует подождать до врачебного обхода, он заснул.

Пока еще я ничего не сообщал о состоянии мочи УФБ. Однако довольно большое число респондентов требует полной информации. Что ж, пожалуйста.

До сих пор мне никогда не приходило в голову, что мое счастье может зависеть от цвета мочи моего отца. (Моя жизнь была куда как увлекательней, правда.)

Сегодня… как мне описать сегодняшний день? Я опишу его как отличный рислинг: цвета умбры, густого, с небольшим количеством креатинина и красных кровяных клеток, если говорить красиво. Это большой прогресс в сравнении с кока-колой сорокавосьмичасовой давности. Что до количества, то повторяю вчерашний отчет: он как река для своих близких.

УФБ хочет домой. В каждой второй фразе речь идет об этом. Я тоже хочу этого для него. Очень хочу. Но мы все еще здесь. Из-за моих заклинаний: «Давай подождем еще один день, а там посмотрим» — он теряет терпение, — и я не виню его.

Он посылает вам сердечный привет, и я тоже.













УФБ. Медицинский бюллетень

24 июня, воскресенье

Показатель креатинина 6.4. Те из вас, кто читал вчерашний медицинский бюллетень УФБ, вспомнят, что этот показатель был 6.5. Так что новость просто потрясающе великолепная.

Однако это еще не все. Со вчерашнего дня мы опять «в синусовом ритме». Это означает, если сказать попроще, чтобы поняли все милые (приятные, добрые) люди, мы больше не «прыгаем». (Сняли мерцание сердечной мышцы.)

Мы не в лесу? Нет. Мы поедем сегодня домой? Нет — предмет примерно 90 % времени моих разговоров с отцом. (Все равно что на «На линии огня» или на ЛСД.)

— Ты упаковал мои вещи?

— Ну да, впрочем, нет, пока не совсем. Я…

— Почему?

— Ну, все дело в том, что, как бы это сказать, твои почки не функционируют, к тому же ты не можешь ни дышать, ни ходить. Кроме этого…

— Я смогу дышать дома.

— Конечно. Сможешь, конечно. Ты — ха-ха — поймал меня. Ха-ха. Да уж. Хочешь еще глоточек молочного коктейля? Ну, ради меня. Говорят, в нем есть все, что тебе надо…

— На какое время ты забронировал нам места на поезд?

— На поезд… Да. Я работаю над этим. Правда, кажется, хм, на севере Бриджпорта смыло мост, ну, и возникло несколько проблем.

— Нам нужна музыка.

— Правильно.

Завтра его врач возвращается после уик-энда — но никаких уик-эндов нет для этих разговоров, которые имеют один смысл: «Завтра будет новый день».

Он посылает всем сердечный привет, и я тоже.













УФБ. Медицинский бюллетень

26 июня

Сегодня новое определение: «эффективная моча».

Что такое «эффективная моча»? Я и сам понятия не имел, пока несколько часов назад не услышал это словосочетание. По существу, имеется в виду то, что выводит из организма все, вроде креатинина, — химическое название я со временем забыл. Чего мы добиваемся, о чем молимся, чего хотим даже больше, чем передних зубов на это Рождество, — это эффективная моча. Неужели мы слишком многого хотим?

Другими словами: нам надо капельницу, чтобы не было обезвоживания.

Душевное состояние: надо быть честными. Десять дней в больнице, какой бы хорошей она ни была, а эта больница очень хорошая, все же удовольствие небольшое, особенно если вы автор таких книг, как «Крейсерская скорость» и «Оторваться от земли».

Он хочет домой.

Он хочет пообедать вечером в ресторане «У Паоне».

Он хочет, чтобы я позвонил его парикмахеру и записал его на ближайшее время.

Он хочет написать статью.

Он хочет поработать над своей (великолепной) книгой о Голдуотере.

Он хочет отправиться в плавание с Ваном и Алистером.

Он хочет, чтобы я принес ему его риталин. Вчера он решил называть его «россиньол», чтобы освежить беседу.

Он не хочет слышать, как я говорю: «Знаешь, папа, пожалуй, лучше оставить катетер еще на один день». (Позвольте сказать, что я напоминаю ему об этом по двадцать раз в день не потому, что мне нечем заняться.)

Он хочет молочный коктейль с шоколадом. (Я пронес его контрабандой, и сделал это после того, как попробовал протеиновый коктейль, который готовят в больнице.)

Он не хочет видеть посетителей, но вас он очень любит.

Он хочет поправиться.

Он не хочет слышать о моче, креатинине и «кровавой работе». Вне всяких сомнений, он предпочел бы не слышать слово «почки», хотя мы — то есть я — очень хотим, чтобы они подчинились лечению и хотя бы понемногу приходили в норму.

Во всяком случае, мы (стокгольмский синдром — первое слово во множественном числе) не лучше и не хуже. Однако мы не теряем уверенность в том, что почки осознают свою роль среди других органов великого и любимого человека, немедля отреагируют на программу лечения и придут в норму tout court.[27 - Просто, коротко (фр.).]

Тем временем мы посылаем вам сердечный привет. Я очень верю, что завтрашний бюллетень УФБ начнется со слова: «Осанна!»













УФБ. Медицинский бюллетень

1 июля 2007 года (день рождения мамы)

Папа вернулся домой в пятницу. Теперь он, как говорит его представитель, «отдыхает с комфортом».

Сообщение о моче. Больше сообщений о моче не будет. Я знаю, для многих это станет ужасным потрясением. Извините, но теперь вы сами по себе. А если вам все же хочется узнать о моче, посмотрите в толчок, когда зайдете в туалет.







Глава 9

Я скучаю по сообщениям о моче





Домой отца доставила перевозка, и мускулистые молодые люди подняли его наверх в его комнату. На обратном пути один из них сказал мне, понизив голос: «Он отказался от реанимации, правильно?» Я было встрепенулся, но быстро пришел в себя и произнес: «Вы правы». Отказался от реанимации значит отказался от реанимации в случае угрозы для жизни. Если и вы этого хотите, то можете обратиться к своему врачу и получить письмо от штата Коннектикут, завизированное врачом, которое предписывает сотрудникам скорой помощи не возвращать вас с края пропасти. Папа хотел именно этого. Вместе с некоей формой присылают еще и красный пластиковый браслет. Молодой человек сказал: «Если что случится, имейте в виду, у него браслет». Я кивнул и дал молодым людям денег на пиво.

Папа вернулся домой, но он был очень-очень болен. Его спальня, окна которой выходят на Лонг-Айленд-Саунд, теперь оборудована шумной техникой, помогающей ему дышать.

Я пригласил дневных и ночных сиделок. Особенно я настаивал на том, чтобы они не раздражали папу своей болтовней, так как он терпеть не может пустомель. Одна из маминых сиделок как раз была из этой породы. Итальянка с примесью польской крови (судя по ее фамилии со множеством «з», «к» и «г», которая могла бы выиграть «Турнир эрудитов»), она всем своим видом походила на бомбоубежище, и при этом у нее были огненные, красные с оранжевым оттенком волосы. Говорить она могла беспрерывно все шесть часов своего дежурства ($465). Стоило ей покинуть комнату, и мама стонала: «Из-за нее я начну пить». Однако она была хорошей женщиной с добрым сердцем, и в решительных битвах с мамой не уступала ей ни дюйма. Поверьте мне, если Пат Бакли приходила в ярость, она могла внушить ужас наступающей колонне моторизованной пехоты.

В больнице за два дня до смерти мама потребовала, чтобы ей дали ее обычное снотворное. Надеюсь, вам понятно, что самолечение было проблемой у моих родителей.

— Нет, мэм, — холодно возразила сиделка. — Мы в больнице. В отделении интенсивной терапии.

— Я прекрасно знаю, где нахожусь. Просто дайте Мне Мои Пилюли.

— Нет, мэм. Я не могу дать вам ваши пилюли.

— Дайте Их Мне. Сейчас же.

— Нет, мэм.

После этого мамина нижняя челюсть выдвинулась вперед, как в фильме «Чужой», прежде чем некто проглотило астронавта целиком. «Немедленно дайте мне мои пилюли».

— Нет, мэм. Я отдам их больничной медсестре, и пусть она сама дает их вам, если разрешит доктор.

Это был последний спор, который я слышал.

Что до папы, насколько я понимаю в фармации, идеальная сиделка — это та, скажем так, которую не видно и не слышно. Ежедневно папа глотал столько таблеток, что у Хантера Томпсона могли быть перебои с поставками. Однако я не видел смысла в том, чтобы устраивать в доме реабилитационный центр.

В больнице, это случилось на третий день, папа, несколько сосредоточившись, потребовал, чтобы я после ланча дал ему риталин из его личных запасов. К этому времени я уже не спал три ночи и постоянно следил, чтобы он не срывал с себя трубки и не делал попыток сбежать из больницы. К тому же я придерживался того мнения, что риталин — как считают все немедики — не принадлежит к официально зарегистрированным препаратам, и отказал ему.

— Дай мне таблетку, — прорычал он.

— Я не дам тебе риталин. Ради всех святых, папа, тебе же нельзя.

— Дай мне таблетку.

— Нет.

Момент истины.

— Ты уволен.

— Уволен? — возмутился я. — Начнем с того, что я не просил этой работы.

Папа согласился на компромисс. Если Гэвин скажет, что одну можно, отлично, значит, так тому и быть, я сдаюсь. Он сам позвонил Гэвину, который, насколько я понимаю, с круглыми глазами позволил ему минимальную из возможных доз риталина. Целыми днями я исполнял причуды своего на удивление энергичного отца.

Отчаянные времена — отчаянные средства. Я заключил тайный договор с сиделками, и мы выработали некие движения театра кабуки, то есть, если папа требовал свой риталин, они давали ему внешне похожий ативан, положив таблетку ему на язык, прежде чем он успевал ее рассмотреть.

— Не понимаю, почему я так много сплю, — говорил он, очнувшись после нескольких часов наркотического забытья.

— Ну, папа, ты же знаешь, — отзывался я, старательно уводя взгляд, — всё твои почки, они из тебя вытягивают все силы.

Позвонил Генри Киссинджер. «Я скучаю по твоим сообщениям о моче», — сказал он своим отрывистым тевтонским баритоном. И я ответил, что он никогда прежде не говорил ничего подобного.

Папа и Генри были знакомы с давних пор, примерно с середины 1950-х годов, когда Генри был молодым профессором истории в Гарварде. Он попросил папу, тогда уже литературного короля консерваторов, приехать в университет и поговорить с его студентами. Завязалась дружба, которая крепла с годами. В 1968 году, отмеченном острой проблемой Вьетнама и тяжелой кампанией президентских выборов, Генри, советник Нельсона Рокфеллера, позвонил папе и сказал ему:

— Передайте Никсону: если Вьетнам падет, то будет ясно — опасно быть врагом Америки, но смертельно опасно быть ее другом.

Папа позвонил Джону Митчеллу. После выборов Митчелл пригласил Генри посетить временные апартаменты Никсона в отеле «Пьер» на Манхэттене. Остальное известно.

Папа не был фанатом ослабления напряженности с Советским Союзом и Китаем, который в доме Бакли называли не иначе, как «красный Китай». После открытия Китая Никсоном в 1972 году папа сухо прокомментировал это, написав статью для «Плейбоя» о тайном визите Генри к Мао: «Если позволить себе философское отступление, он испортил воздух». Однако, несмотря ни на что, он всегда был предан Генри и глубоко уважал его; папа защищал Генри от тех правых, которые хотели водрузить голову коммуниста Генри Киссинджера на пику. Одной из папиных формулировок, которую я считал претенциозной, было:

— Как может Генри Киссинджер быть одновременно их (левых) врагом и нашим врагом?

Обычно это затыкало людям рты, но ненадолго.

Были несколько моментов, когда папа выходил из себя, как, например, в тот день, когда стало известно, что новый босс Генри, президент Джеральд Форд, отказался от встречи с Александром Солженицыным. Для папы Солженицын был святым человеком. Он трепетал перед ним, и вряд ли найдется много людей, которые пробуждали в моем отце такие чувства. То, что президент Соединенных Штатов Америки оказался слишком занят — смешное объяснение, предложенное администрацией Белого дома, — и поэтому не мог встретиться с человеком, которого папа называл «голосом крещеного человечества», было, мягко говоря, для него немного слишком.

Тогда я — с «детской» жестокостью — замучил его просьбами выяснить «у твоего приятеля Генри Киссинджера, почему президент Форд проигнорировал автора „Архипелага ГУЛАГ“». Папа повздыхал, повздыхал и в конце концов сказал, что он не настолько близок со своим приятелем Генри, да и приятель Генри как-то робко отвечает на этот вопрос. Если мне не изменяет память, он сказал отцу: «Что тут говорить, Билл? Это был очень загруженный день, и, когда позвонили, у меня было пять секунд, чтобы принять решение. Я совершил ошибку и очень жалею об этом». Папа пожал плечами. У него было правило не принимать скоропалительных решений, когда он сталкивался с неприятной ему, но и не зависящей от него ситуацией. «Ничего не поделаешь». За многие годы у папы и Генри Киссинджера были и другие разногласия, даже весьма острые, но они крепко любили друг друга. Я пообещал Генри, что, если будут какие-то существенные изменения в папиной моче, он узнает об этом первым.




Как-то ночью, около половины третьего, Маргарет, папина милейшая и на удивление неразговорчивая ночная сиделка, разбудила меня и сказала, что папа хочет немедленно меня видеть. С трудом поднимая веки, я потащился по коридору. Папа лежал поперек кровати, которая была превращена в гнездо орла, благодаря множеству газет, журналов, CD-книг, коробок «Клинекса» и всякой другой всячины. Я словно услышал мамин голос: Билл, ты только посмотри на кровать. Это же ужасно. Лампочки ярко горели, телевизор работал, кислородная машина пыхтела. Кавалер-кинг-чарльз-спаниели Себби и Дейзи залаяли при моем приближении. Мы знали друг друга уже года три, а они все еще считали себя обязанными вести себя со мной в спальне своего хозяина, словно я — Чарлз Мейсон. Это самые прелестные собаки на свете, кавалер-кинг-чарльз-спаниели, и уж точно самые тихие.

Папа надел bata (банный халат). Волосы не причесаны. Очки с оправой под черепаховую кость криво сидели у него на носу и придавали ему вид сумасшедшего профессора. Я почувствовал некоторое облегчение, потому что папа не был настроен агрессивно.

— Чего ты хочешь? — спросил я, зевая.

— Кристофер, — ответил он, — мне нужно обсудить с тобой нечто очень важное.

Ох-хо-хо, подумал я. Ты завещаешь все свои деньги «Нэшнл ревю»?

— Хорошо, — произнес я с осторожностью. — Слушаю тебя.

— Я думаю, завтра мы должны устроить ланч для самых главных игроков в консервативном сообществе.

Почувствовав облегчение оттого, что мое наследство не уплывает к «НР», я все же ощутил некоторую растерянность.

— Что ж, — сказал я, — идея в самом деле великолепная.

Я устало улегся в изножии его кровати. Дейзи лизнула меня в щеку, Себби потребовал, чтобы ему почесали животик, короче говоря, они решили, что я пришел с миром на ночной прием к их хозяину.

— Но я, — с волнением повторил папа, — имею в виду только серьезных игроков.

— Конечно. — Я зевнул. — И кого же?

— Ну, естественно, Макфаддена.

Я кивнул. Джим Макфадден, который довольно долго был соредактором отца в «Нэшнл ревю», умер в 1998 году.

— Правильно, — подтвердил я. — Без Джима никак нельзя. Я узнаю, хм, не занят ли он.

Папа продиктовал мне список приглашенных. Некоторые были еще живы. Через пять минут диктовки, довольно напористой, я предложил ему, уж коли он работал над мемуарами о годах дружбы с Барри Голдуотером,[28 - Голдуотер Барри Моррис (1909–1998) — американский политик, кандидат Республиканской партии в президенты страны на выборах 1964 года, сенатор от штата Аризона в 1953–1965 и в 1969–1987 годах. Придерживался правоконсервативных взглядов.] пригласить и Барри Голдуотера тоже. Папа некоторое время как будто обдумывал мое предложение, потом вопросительно посмотрел на меня.

— Кристофер, — спросил он неуверенно, — а разве Барри Голдуотер не умер?

— Умер, — отозвался я, зевая, — ты правильно подметил.




Так как папа был не в силах принимать посетителей, то компанию ему составляли только я и Дэнни. Дэнни жил в моей прежней квартире над гаражом. Двадцать лет мама и папа сдавали ее, чтобы сэкономить на налогах. Одним из арендаторов в 1950-х годах был некий Чарльз Блэр.

Однажды в 1970-х годах мы сидели прекрасным летним днем за ланчем на террасе — папа, мама, я и пара гостей. Подъехала машина. «Кто бы это мог быть?» — спросила мама. К нам подошел высокий, стройный, красивый мужчина. Мои родители внимательно посмотрели на него и разом воскликнули: «Чарли! Какими судьбами?»

Это был их давний арендатор. Он оказался по соседству и решил заглянуть. Что делает эту вполне заурядную историю интересной, так это сам Чарли, который в бытность жильцом у моих родителей служил пилотом в «Пан Америкен». Вместе с тем он работал на ЦРУ и учил Френсиса Гэри Пауэрса, как управлять разведывательным самолетом У-2. (Пауэрс был сбит советской ракетой, что стало одним из самых неловких эпизодов холодной войны.) Тем временем Чарли, продолжая изображать лихого удальца, женился на актрисе Морин О’Хара (моем платоническом идеале женственности). Потом он служил в военно-воздушных войсках на Виргинских островах. Не очень счастливый конец.

Итак, усевшись за стол, Чарли стал, попивая холодный чай, предаваться воспоминаниям, и предавался он им минут сорок пять, пока папа не спросил: «Как поживает Морин?»

— О, прекрасно, — ответил Чарли. — Она в машине.

— В машине? — в ужасе переспросила мама. — Вы хотите сказать, что все это время она просидела в машине?

День был по-летнему жаркий.

— Да. — Чарли пожал плечами. — С ней ничего не случится.

Папа и мама яростно запротестовали и потребовали привести Морин на террасу. Чарли с неохотой пожал плечами, словно приглашение к столу одной из самых знаменитых актрис — случайно оказавшейся его женой — было обременительной несообразностью. Мои родители не принимали никаких возражений, и в конце концов Чарли пришлось идти за своей задыхавшейся на жаре женой. Вернулся он с сиявшей, хотя и несколько увядшей Морин О’Хара. Евдосия, наша давняя, любимая, беззубая повариха-кубинка, когда узнала о прибытии le grande estrella Señora O’Hara, бросилась в своих шлепанцах к окну, которое выходило на террасу, и оставалась там, не сводя с нее взгляда, все то время, что Морин О’Хара провела в нашем доме.

Время от времени читая об этой паре в газетах, я узнал, что они практически неразлучны, вплоть до того, что мисс О’Хара получила лицензию пилота и могла сопровождать мужа в полетах как второй пилот. Однажды, взяв в руки «Нью-Йорк таймс», я увидел на первой странице сообщение о том, что Чарли погиб, когда разбился один из его самолетов-катамаранов. Жены с ним не было.




Глава 10

Можешь представить, как рада твоя мама





Началась рутинная жизнь, которая в некоторой степени зависела от того, сколько снотворных таблеток папа принял в течение ночи.

Как юный последователь Вакха, в 1960-1970-х годах я не отвергал удовольствий, которые давал мне сад, а также фармацевтическая промышленность, поэтому оказался в двойственном положении, читая отцу лекции о наркотиках. В отношениях ребенок/родитель участники неизбежно меняются местами, однако я даже не представлял, что так радикально.

— Папа, — говорил я, глядя на полупустую пачку стилнокса у его кровати, — сколько стилноксов мы приняли вчера вечером?

— Не знаю. Полторы? Две?

— Две? [Изучая коробку, которую ночью как будто объели росомахи.] Две. Хорошо.

— Наверно, я взял еще одну.

— Еще одну. Значит, три?

— [Раздражаясь.] Там может быть еще одна.

— Сколько же всего риталина мы проглотили вчера?

— [Окончательно раздосадованный.] Какое отношение риталин имеет к моей бессоннице?

Уже год прошел, а я все еще не могу сказать, то ли эта жемчужина риторики ничего не несла в себе, кроме возражения, то ли она была контргамбитом уровня «На линии огня». Не знаю уж, сколько раз, наверное раз пятьдесят за последние годы, я говорил папе (объяснял ему), что риталин, который он принимал как стимулирующее средство, не может быть снотворным, особенно если он глотал последнюю таблетку за обедом, запив ее кофе. (Живя в начале 1950-х годов в Мехико, мои родители пристрастились к такому крепкому кофе, который мог бы оживить трехтысячелетнюю египетскую мумию и подвигнуть ее на бег в Бостонском марафоне, который принес бы ей победу.) Ничего странного, что папе было нелегко заснуть после этих послеобеденных встрясок мозга, и он противопоставлял им «пару» стилноксов. Они давали ему передышку на час или два, а потом он опять просыпался и в полудремотном состоянии хватался за пачку, чтобы проглотить бог знает сколько еще таблеток. Это не давало ему настоящего отдыха, как в телерекламе, с бабочками, порхающими над подушкой, скорее это было похоже на «Ночь живого мертвеца».

Мне кажется, что из-за этой своей усиливающейся зависимости папа стал походить на другого знаменитого писателя-католика — Ивлина Во.

У меня нет никакого желания утверждать, что у всех апологетов католицизма общая привязанность к снотворным таблеткам, но… что есть, то есть. Пристрастие Во к паральдегиду, популярному «снотворному» пятидесятых, в сочетании с алкоголизмом привело его к срыву, который он описал в своем позднем романе «Испытание Гилберта Пинфолда» — истории очень страшного путешествия в подсознание. В любом случае папина приверженность к подъемам и спускам никоим образом не ускорила его выздоровление. И все-таки я не мог привязать его к кровати и отобрать у него все лекарства, так что мне оставалось немного методов воздействия.

Самая младшая сестра отца, моя тетя Кэрол, мечтала вылечить его «от таблеток», и я сказал ей: «Приезжай».

Папино самолечение было, как я думаю, химическим продолжением контроля, который он распространял на все стороны своей жизни. Словосочетание «помешавшийся на контроле» имеет бранный смысл. Я бы сказал так: некоторые великие люди, и я намеренно так говорю, потому что считаю папу великим человеком, не гоняются за тотальным контролем в своих владениях. Уинстон Черчилль, например, не принадлежал к тому типу людей, которые пожимают плечами и говорят: «Ну и ладно. Надо плыть по течению». Я уважаю Марка Твена, но должен сказать, несмотря на всю его преданность своей семье, он был довольно-таки невыносим как отец и муж.[29 - Твен был в некотором роде сумасшедшим отцом, но как замечает его воплощение Хэл Холбрук: «Я думаю, забавно было бы следовать его путем». Современник Твена, писатель Герман Мелвилл, с другой стороны, пожал плечами и пошел с толпой, но что еще важнее, он оставил нам писца Бартлби («Я бы предпочел не…»), одного из самых больших упрямцев в литературе. (Прим. автора.)]

Несколько лет назад я случайно напал на цитату, которая может послужить в качестве кредо солипсиста: «Дайте мне жить по-своему, и на земле не найдется более радостного и приятного человека» (Томас Карлейль).[30 - До чего же забавно то, что человек со столь прекрасными чувствами выдержал самое ужасное, что только может обрушиться на автора, когда легкомысленная горничная Джона Стюарта Милля бросила первый том его рукописи «Французской революции» в камин после того, как Карлейль задремал в приемной, дожидаясь возвращения друга. (Прим. автора.)] Папа никогда не впадал в уныние и не ворчал, если что-то складывалось не по его замыслу, возможно, потому что все всегда складывалось так, как ему хотелось. Он был самым радостным и самым приятным человеком в любой компании. Зато настроение других людей, пришедших к нему — скорее, к маме — не могло соперничать с его радостью и удовольствием. Суть в том, что великие люди умудряются все поворачивать по-своему.

Не непосредственный контроль, скажем, технократа из телевизионной комнаты превращает фазерное ружье из «Стар трека» в станер. Вечерами, если папа проявлял желание, мы с Дэнни спускали его в электрическом кресле вниз, а потом медленно — каждые три фута он останавливался, чтобы отдышаться, — вели его в музыкальную комнату. Мы трое съедали великолепно приготовленные блюда Джулиана и смотрели какой-нибудь фильм. Я говорю «фильм», хотя точнее было бы сказать «фильмы», поскольку не проходило и пяти минут, как, даже не требуя чего-то другого, мол, «Давайте посмотрим другой фильм», — папа переключался на другой канал. Однажды, когда меня не было, Дэнни с несколько недовольным видом сообщил: «Мы вчера посмотрели куски из пяти фильмов».

Это не было вновь приобретенной привычкой. Он и мама могли пригласить дюжину гостей и смотреть «Убийство в Восточном экспрессе», но, когда приближался кульминационный момент, экран заполнялся документальными кадрами о Че Геваре или о туарегах, кочующих к югу от Сахары. А я недоумевал: неужели ФБР хранит статистические данные о преступлениях, совершенных членами семей серийных сменщиков каналов?

Теперь это дело привычное, но в свое время папина смертельная хватка на пульте словно говорила о его полномочиях и была символом контроля, который он осуществлял в подчиненной ему солнечной системе. Пару раз во время его выздоровления я был бесконечно измучен после четырех-пяти переключений, так что молча вылетал из комнаты, оставляя там беднягу Дэнни. «Он болен», говорил я себе, убегая в свою комнату. Однако на полпути мой внутренний голос говорил мне: «Конечно, не очень-то с ним легко!»

В 1990 году, на сороковую годовщину совместной жизни моих родителей, я сделал видеофильм в виде смешных эпизодов из «60 минут». Сначала взял интервью у примерно тридцати друзей папы и мамы и даже уговорил азартного Майка Уолласа[31 - «60 минут» с Майком Уолласом — еженедельный информационно-публицистический тележурнал; Майк Уоллас — редактор и один из ведущих этой программы.] разыграть сценку, в которой он бежит от интервьюирующего (от меня) с криками: «Неприлично брать такие интервью!»

Одно интервью я взял у близкого друга отца Дика Клермана («идеального христианина») и Ширли, его жены. Дик и Ширли сопровождали родителей примерно в дюжине рождественских круизов по Карибскому морю. В интервью Дик, находясь в своей манхэттенской квартире и одетый в желтый спортивный костюм, рассказывает об одном из таких плаваний.

Все было отлично. Мама приготовила всем подарки, сначала сложив их под елкой. (Боже мой, до чего же здорово мама умела устраивать рождественские праздники.) Она даже купила и повесила маленькие мигавшие лампочки. Разносили напитки. «Тихая ночь»[32 - «Тихая ночь» — знаменитая рождественская песня.] доносилась из CD-плеера. Судно стояло на якоре в невероятно красивой, защищенной со всех сторон бухте. (Вам понятно, где это?) Все было идеально.

И тут папа неожиданно решил, что будет «еще идеальнее», если они снимутся с якоря и пересекут бухту. Мама попросила Билл, не надо. Но Билл не тот человек. Нет, нет. Хо, хо, хо. Рассказ Дика по-настоящему смешной, но я представляю, как это было «смешно» тогда.

Папа приказал сняться с якоря, и яхта пересекла бухту, как вдруг — оглушительный удар, все промокли до нитки, подарки полетели за борт. Рождественские лампочки погасли. В темноте и неразберихе яхта прочно села на мель. Вместо приятного спокойного Рождества в защищенной бухте, под звуки «Белого Рождества»[33 - «Белое Рождество» — песня Ирвинга Берлина (1942).] и мерцание гирлянд, вся компания праздновала Рождество в темноте, под дождем, да еще с наклоном пола на сорок пять градусов. А все потому, что папа настоял, мол, «будет гораздо приятнее на другой стороне». Великие люди не довольствуются тем, что у них есть.

— Вот так мы праздновали Рождество, — заключил Дик в интервью. В это время Ширли, стоявшая рядом, заливалась смехом. — Представляешь, как радовалась твоя мама, — добавил он.

Да. Представляю. Я много чего повидал с ними.




Глава 11

Мой старик и море[34 - Название с намерением повеселиться украдено из прекрасной книги Дэниела и Дэвида Хэйев, первой команды отец-сын, обогнувшей на яхте мыс Горн. (О чем они думали?) Папа отрецензировал книгу для «Нью-Йорк таймс», и она стала бестселлером. (Прим. автора.)]





Папа был завзятым моряком. Еще мальчишкой он многому научился в Коннектикуте, когда жил на берегу не очень большого озера. Теперь мы живем на Коннектикутском берегу пролива Лонг-Айленд-Саунд и держим тридцативосьмифутовый деревянный шлюп. Его назвали «Пэник»,[35 - Потеха (амер. разг.).] и мама считала это название более чем подходящим для него. В гаражном кабинете отца висит фотография шлюпа в рамке. Она была сделана фотографом из «Ньюс» в 1958 году перед стартом гонки Ньюпорт — Бермуды. «Пэник» стоит под углом примерно в девяносто градусов, и его мачта соприкасается с водой. Это нежелательное положение называется «сокрушительным». Шестилетним ребенком я с ужасом слышал, как команда моего отца рассказывала о тысячах галлонов Атлантики, хлынувших в каюту на старте пятидневной океанской гонки.

Теперь мне ясно, что папино величие было отчасти связано с тем, как он вел себя на море. У великих людей всегда слишком много идей. Великие люди часто рискуют. Люди с пугливыми душами — такими, как у меня, — ошибаются, даже когда принимают как будто все меры предосторожности; эти люди сбавляют ход, едва начинает приближаться шторм, и ищут укромную бухту. Мой старик не такой. Или, как обычно говорила мама: «Билл, зачем тебе обязательно убивать нас?»

Великие люди к тому же нетерпеливы. Это особенно заметно в манере моего отца подводить судно к причалу.

Имея дело, скажем, с десяти- или двадцатитонными судами, обычные люди, подходя к причалу, замедляют ход. Но это никак не относится к моему отцу. Ему было свойственно на всем ходу идти к берегу. Зачем понапрасну тратить время? Кое-какие эпизоды запомнились мне на всю жизнь.

Одно время папа владел семидесятидвухфутовой шхуной. На ней был восемнадцатифутовый бушприт. С моим отцом у руля, когда он сломя голову мчался к пирсу, длинный бушприт превращался в боевое копье. Я живо помню, как люди рассеивались, словно овцы, при нашем приближении. Однажды некто даже прыгнул в воду в попытке спастись. В течение многих лет мой отец единолично владел некоторыми секторами причала на восточной стороне. Команда звала отца «Бесстрашным капитаном».

Когда мне было шесть лет, папа придумал охоту за сокровищами. Он купил старинный деревянный сундук и наполнил его серебряными долларами. Положил туда еще и некоторые мамины драгоценности. Потом, в уик-энд, папа вместе с друзьями переплыл Лонг-Айленд-Саунд и закопал сундук на месте, которое на карте называется Шея Итона, но которое я всегда называю Островом сокровищ.

Мне он сказал, что случайно нашел старую карту, на которой отмечено, где находятся сокровища. Это было что-то из Роберта Луиса Стивенсона, начертанное на толстом пергаменте кроваво-красными чернилами. Место нахождения сокровищ было обозначено данными по компасу. Я не спал всю ночь, прежде чем мы отправились в путь. До того я был взволнован.

Мы высадились на другом берегу залива и перекопали половину Шеи Итона, прежде чем нашли сундук с сокровищами. Я все еще помню, как задрожали у меня пальцы, коснувшись деревянной крышки сундука. Когда же мы вернулись домой, папа сказал, что с моей стороны было бы прекрасным жестом отдать маме пиратские драгоценности. Ладно, ответил я с неохотой, но взял себе все серебряные доллары.

Мне настолько понравилось это приключение, что я стал уговаривать папу поискать где-нибудь еще один сундук. Я был очень настойчив. Со временем он сдался и купил другой сундук, который опять наполнил мамиными драгоценностями, на сей раз добавив к ним — ничего ей не сказав — несколько предметов из ее бесценного серебряного столового набора самой королевы Анны. Опять папа переплыл залив и закопал сундук.

Но в тот день, на который были назначены поиски сокровищ, разразился ураган «Донна». «Донна» — «Катрина» тех дней — налетела с такой силой, что от прежней топографии на Шее Итона не осталось и следа, так что нам ничем не могли помочь указатели на карте.

Мы отправились на другой берег в следующий уик-энд. Мы копали. И копали. И копали. К концу наших раскопок Шея Итона была будто перерыта тысячью собак. Сокровищ мы не нашли. Единственное, что нам доподлинно известно, оно все еще там.

Что было с мамой, когда она узнала о том, что ее драгоценности и столовое серебро королевы Анны стали частью Шеи Итона, рассказать невозможно. Интересно, какая реакция была у страховой компании?

— Не уверен, что понимаю вас. Драгоценности украдены, мистер Бакли?

— Нет, мы их закопали. Это проблема?

Следующий ураган бросил «Пэник» на волнорез Стэмфордского порта. Страховые деньги папа использовал на то, чтобы купить другую яхту, прелестную, сорокадвухфутовую, по проекту Спаркмэна и Стивенса. Построена она была в Гонконге. Назвали ее «Сюзи Вонг», и эта яхта в самом деле была чудесной, вся из тика и красного дерева, да еще с вырезанными из дерева буддами.

Каждое лето мы отправлялись в плавание на «Сюзи» по штату Мэн. И это всегда было захватывающим приключением. Вода такая холодная, что сводит руки-ноги, течение быстрое, приливы и отливы явно ощутимы, дно — скалистое и не терпящее ошибок.

Мы бросали якорь, то есть совершали маневр, называемый «стоп-анкер», чтобы весело пообедать при керосиновой лампе и отправиться спать. Но вскоре из-под гор начинало доноситься: танк, танк, танк. Это говорило о том, хотя и не поддавалось никакому разумному объяснению, что наш якорь соскользнул и мы находимся над узкой скалой во время отлива. В зависимости от того, сколько бутылок вина было выпито, взрослые не всегда быстро реагировали на происшедшее. Через некоторое время в темноте слышался голос мамы: «Билл, что ты собираешься делать со звуком?»

Мама заслуживает слов признательности. Она была послушной женой яхтсмена. Боже мой, как она работала. В давние времена ее бы звали «галерной рабыней». В Ванкувере (Канада) ее воспитывали как дебютантку, прелестную, хрупкую орхидею. А потом она запросто готовила для восьмерых мужчин и скребла туалет, не имея горячей воды. Правда, иногда она все же бурчала: «Меня растили не для этого».

В те времена, когда не было холодильников и микроволновок, нашей основной едой были консервы, сложенные под половым настилом, куда постоянно попадала маслянистая вода, что говорило о пропаже некоторой части заготовок. В результате мы никогда не знали, что у нас будет на обед. Если нам везло, то получали тушенку «Динти Мура». Если не везло, то приходилось довольствоваться свеклой и протертой кукурузой. В некоторых банках были блинчики с апельсиновым вареньем и ликером. Папа, никогда не умевший готовить, любил окунать блинчики в большое количество ликера «Гран Марнье». В какой-то момент он бросал спичку в сковороду, и поднимался столб пламени, словно в Хиросиме, лизавший потолок в каюте. И снова слышался мамин голос: «Билл, ты решил устроить пожар?»

Иногда днем папа мог сказать: «Не поужинать ли нам лобстером?» И он искал особую кастрюлю. Ребенком я находил это невероятно захватывающим, потому что все говорили, будто ловцы лобстеров в Мэне имеют законное право стрелять в людей, покушающихся на их средства к существованию.

После кропотливых трудов ловушка поднималась, неожиданно ожившая из-за обезумевших, скрючившихся лобстеров. Главное было достать их, не покалечив пальцы. Обычно папа загружал в кастрюлю, предназначенную для лобстеров, две бутылки виски, чтобы задобрить пленников. А я всегда пытался представить, что думают ловцы лобстеров, поднимая свою ловушку и обнаруживая внутри «Джонни Уокера». Наверное, они чесали затылки и говорили: «Похоже, приехал мистер Бакли».

Бывало, что мы жарили мясо на маленьком гриле, который обычно висел на транце. Однажды вечером, когда я жарил шесть очень дорогих бифштексов из вырезки, которые мама попросила, пожалуйста, не пережарить, гриль вдруг перевернулся на сто восемьдесят градусов. Шесть дорогих бифштексов из вырезки и угольные брикеты с шипением соскользнули в черные быстрые воды Пенобскот-Бей.

Надо было или спасать бифштексы, или есть кукурузу. Мой друг Дэнни и я схватили фонарики и прыгнули в шлюпку. Мы зажгли корабельные огни и громко орали в ночи. Течение было не меньше пяти узлов. Тяжелая была работа выудить обратно бифштексы. Некоторые мы поймали гребным винтом, превратив их в солсберийские стейки.[36 - Готовятся из говяжьего фарша.] В тот вечер никто не попросил соли.

Такими были наши приключения. Другие, пострашнее, я помню хуже.

У моего отца долгое время была мечта переплыть Атлантический океан, и мы совершили это путешествие в 1975 году, о чем он рассказал в книге «Оторвавшись от земли». Первого июня мы отплыли из Майами. Месяцем позже, одолев четыре тысячи четыреста миль, бросили якорь в Гибралтаре.

Во время этого путешествия папа учил меня, как определять направление по солнцу и звездам, как пользоваться секстантом. В наш век спутниковых систем немногие отцы могут похвастаться тем, что смогли передать это мастерство своим сыновьям. Оглядываясь назад, я думаю, отец научил меня главному: точно знать, где ты находишься, и использовать инструменты предков.

Мне исполнилось двадцать три года. Между школой и колледжем я год проработал на норвежском трамповом корабле. Обошел кругом весь земной шар, попадал в сомнительные ситуации среди сомнительных людей. В десятибалльный шторм вел корабль водоизмещением в двадцать тысяч тонн, и это было в Южной Атлантике. Свое дело на корабле я знал досконально.

Однажды ночью я сменил отца, дело было без двенадцати четыре. Он сказал мне, чтобы я надел спасательный жилет. «Да не беспокойся, — ответил я. — Сейчас схожу за ним». Говорил он со мной грубо, и это было во второй раз за все двадцать три года моей жизни. Упасть за борт ночью, да еще посреди океана и без спасательного жилета — о таком не говорят между делом.

Я подчинился, однако позднее, все еще возмущаясь из-за недостаточного уважения к моей взрослости, я внес в судовой журнал, мол, Бесстрашный капитан может взять свой спасательный жилет и забросить его туда, куда Макар телят не гонял. Наутро, просматривая записи, папа улыбнулся, довольный «бунтом на корабле».

Ну и путешествие мы совершили! Пришли на Азорские острова в сопровождении тысячи дельфинов; поставили лагерь рядом с кратером вулкана; проплыли там, где Нельсон потопил французский и испанский флот; и, наконец, побывали на том месте, которое называлось Геракловы Столбы — конец мира.

Мы отлично провели время, и папа даже объявил, что нам надо пересечь Тихий океан — от Гонолулу до Гвинеи. И мы сделали это через десять лет.

Мне исполнилось тридцать три года, и я только что женился.

— Кстати, — сказал я жене во время медового месяца, стараясь, чтобы это вышло как бы между прочим, — летом меня не будет.

Люси повела себя что надо. В первый раз, когда я привез ее в Стэмфорд знакомить с родителями, папа настоял на коктейльной вечеринке на яхте. День был чудесный, солнечный, зато ветер достигал двадцати пяти узлов.

До этого Люси лишь один раз была на яхте, и то на озере, в спокойную безветренную погоду. Волны поднимались над кокпитом, бросая мою Люси на палубу, а она, храбро улыбаясь, спрашивала: «Здесь всегда так?»

Когда, промокшие до нитки, мы добрались до дому и мама получила полный отчет о поездке, она кисло заметила: «Да, Люси. Где Билл, там всегда так».

Потом мы отправились покорять Тихий океан.

Первую остановку сделали через неделю у берегов странного маленького архипелага под названием атолл Джонстона. Именно здесь Соединенные Штаты складировали свой смертоносный нервно-паралитический газ и один Бог знает что еще. По этой причине любой корабль, заплывающий сюда, приветствуют не красивые островитянки в гирляндах из цветов и с пуншем в руках, а угрюмые контрактники «Халлибуртона»,[37 - «Халлибуртон» — американская компания, оказывающая сервисные услуги в нефте- и газодобывающей отрасли. Компания производит оборудование для бурения скважин, производит обслуживание трубопроводов, резервуарных парков, разрабатывает IT-решения для отрасли.] наставившие на вас пятидесятикалибровые автоматы. Добро пожаловать на атолл Джонстона!

Грозному полковнику мы сразу дали понять, что у нас мирные намерения. Кстати, в тот же самый день по странному стечению обстоятельств Нэнси Рейган, тогда первая леди Соединенных Штатов, проводила с мамой уик-энд у нас дома. На полковника не произвело никакого впечатления имя отца, и он решительно потребовал, чтобы мы продолжили путь.

Где-то между атоллом Джонстона и намеченным нами следующим портом мы поймали дельфина (тип мини-махи, а не Флиппер). Мы были потрясены нашей удачей, так как до того времени питались исключительно осточертевшей кукурузой и размякшими, вонючими фруктами.

Мы вытащили рыбину на палубу — великолепный переливчатый экземпляр. С неохотой я приготовился убить его тяжелым воротом лебедки — coup de gráce.[38 - Удар милосердия (фр.).] Нет, нет, произнес кто-то, налей водку в жабры. Это предотвратит подачу кислорода, и смерть будет легкой и безболезненной. Так я и сделал. Дельфин сильно дернулся раз, другой и затих. Рекомендую всем. Если не умрете сразу, попробуйте еще раз. Прекрасный способ отправиться на тот свет.

Мы сделали три остановки, прежде чем подошли к Новой Гвинее, и каждая была связана с Гогеном. Проведя несколько недель в море, мы жаждали спокойно поплавать, чтобы никто не стоял на рифе, высматривая акул. Мы жаждали холодного пива и горячего душа, да еще поспать дольше четырех часов.

Но едва мы бросили якорь, как папа поглядел на часы и произнес: «Итак, сейчас десять часов. Что скажете, если отправимся дальше в два?»

Мы с Дэнни переглянулись и покачали головами. Мне было известно, папе надо двигаться, а не стоять на месте. Великие люди — это вам не лодыри, их свободное время слишком дорого. Они созданы для скорости. Сам я создан для того, чтобы лежать на песке, пить пиво и смотреть на островитянок.

Итак, в два часа якорь был поднят, и мы отправились к следующему идиллическому атоллу, находившемуся за тысячу миль. Я написал в журнале: «Мы мчимся по Раю». Папе понравилось, и он использовался эту фразу как название книги, написанной об этом путешествии.

Однако нам удалось уговорить папу на один день остановиться в месте под названием Капин-гамаранги. Наверняка вам это место незнакомо, однако оно есть на карте, в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Новой Гвинеи. Мы обошли риф и оказались в бирюзовой лагуне, окаймленной белым песком и кокосовыми пальмами. Пришли местные жители, желая познакомиться с нами. Это был 1985 год.

— Вам что-нибудь нужно? — спросили мы, имея в виду батарейки, антибиотики, инструменты.

— Моим людям, — с важностью произнес вождь, — очень нужны видеокассеты.

В лагуне был самолет. Он все еще был виден и ярко сверкал сквозь воду. Сорок лет он пролежал на дне. Я нырнул, увидел надпись «Военно-морские силы США» и дырки от пуль, прошившие фюзеляж. Примерно в четверти мили от него находился затонувший японский самолет, возможно последняя цель американского пилота.

— Что здесь было? — спросил я у вождя.

Он пожал плечами:

— Сначала прилетели японцы и ужас как бомбили тут, потом прилетели американцы и тоже ужас как бомбили.

Вот так. Вторая мировая война в нескольких словах.

Мы опять прокладывали путь по звездам и сектанту. Однако папа всегда любил пользоваться последними техническими достижениями, поэтому у нас был прототип спутниковой навигации, созданный компанией Тримбла. Отцу пришлось потрудиться, чтобы заполучить его у своего нового лучшего друга Чарли Тримбла. Размером он был с пыхтящий сундук, и на нем было больше циферблатов, кнопок и осциллоскопов, чем в лаборатории доктора Франкенштейна. Папа занимался с ним бесконечно много, нажимая на кнопки и набирая цифры, которые мы должны были прилагать к карте.

— Куда это приведет нас? — с надеждой стонал он.

— Сюда, — отвечал я, тыкая пальцем в середину бразильских джунглей.

И мы возвращались к началу начал, то есть к звездам и секстанту. Все-таки папа предпочитал ориентироваться по ним. Я до сих пор вижу, как он стоит в сумерках на капитанском мостике, выискивает в небе Спику и Вегу и звезду Денеб и одной рукой опирается на опору для равновесия, а другой держит секстант. И кричит: «Марк!»

Через месяц после отплытия из Гонолулу мы бросили якорь в Кавьенг на острове Новая Ирландия. В тот вечер мы праздновали победу, и напитков у нас было не меньше, чем воды в Тихом океане. Я чокался с отцом: «За папу, который победил солнце, победил звезды и много раз победил луну!»




Это было наше последнее совместное плавание. Мы становились старше. И я тоже. У меня появилось двое детей. Потом случился октябрь 1997 года.

Мы заранее договорились отправиться на Остров сокровищ и пригласили Дэнни, нашего постоянного товарища в плаваниях. Я сел в поезд Вашингтон — Стэмфорд. Всю дорогу я только и делал, что смотрел в окно на серые грозовые тучи. Потом почитал о погоде в газете, где наткнулся на слово «северо-восточный». Любому человеку, выросшему в Коннектикуте, это слово не предвещает «ночной прогулки» на яхте.

Папа ждал меня на платформе. Таким образом он приветствовал меня. Однако я обратил внимание, глядя из окна, что он как будто опирается на дорожный знак, словно ему требуется поддержка. Он поранился?

Нет. Пока дверь поезда открывалась и я сходил с него, сильный порыв северо-восточного ветра толкнул меня обратно в вагон, из которого я вылез едва ли не на карачках. Вокруг летали какие-то предметы. Похоже было на изображение торнадо в «Волшебнике страны Оз».

— Мы быстренько прокатимся, — сказал папа.

Дэнни пришел вместе с отцом. Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня.

— Мы прокатимся вот в это? — переспросил я недоверчиво.

— Конечно, — беспечно отозвался папа.

Мы приехали на пристань. Ветер был стабильно в сорок пять узлов, иногда достигал всех пятидесяти. Чтобы вам было ясно, ураганный ветер считается ураганным начиная с шестидесяти четырех узлов.

— Папа, — прокричал я как можно громче, чтобы он услышал меня. — Зачем нам это?

— Так сиди у камина, — весело отозвался он.

Отец привез какого-то своего друга из Сан-Франциско. Несчастный, незадачливый барашек. Никогда прежде ему не случалось плавать на яхте.

— Можно мне драмамина? — нервозно спросил папин друг.

— Нет, — ответил я. — Вы будете слишком напуганы из-за высоких волн.

И мы отправились навстречу шторму. Это было последнее судно моего отца, тридцатишестифутовый, стеклопластиковый шлюп «Патито». (В переводе «голубка» или «голубчик»: так папа и мама называли друг друга.)

Как-то нам удалось переправиться на другую сторону Лонг-Айленд-Саунд, несмотря на воющую черную ночь и пятнадцатифутовые волны. Радио я держал на волне береговой охраны. И не мог не думать о своих двух детях. Еще я вспоминал теплую постель в Вашингтоне и повторял: «Какого черта я тут делаю?»

После бессонной ночи, когда мы, стоя на якоре, прислушивались к яростным ударам ветра по мачте, наконец-то наступил серый рассвет. Ветер усиливался, приближался к пятидесяти пяти узлам. По радио сообщили, что в полумиллионе домов в Новой Англии нет электричества. Некоторые губернаторы объявили чрезвычайное положение. Мы отправились на прогулку, когда у нас чрезвычайное положение!

Я предложил вернуться на берег и остановить проезжающую мимо машину, на крайний случай специальный автомобиль.

— Нет, нет, — возразил отец. — Все будет хорошо.

Уже окончательно рассвело, и мы могли видеть море, от которого не ждали ничего хорошего. Наверное, вы смотрели фильм «Идеальный шторм»?[39 - «Идеальный шторм» — американский фильм 2000 года.] Так примерно и было.

Все-таки нам удалось вернуться на свой берег. Мама все утро провела на телефоне в переговорах с береговой охраной. И ей постоянно задавали один и тот же вопрос: «Миссис Бакли, что они делают в море в такую погоду?»

Хороший вопрос, подумал я, выпивая стакан бренди и замечая, что у меня дрожат руки. Несколько дней я кипел от ярости, а потом написал отцу гневное письмо. И поклялся: больше никогда. С тех пор я стал учить своего сына управлять судном. До сих пор помню, как в первый раз положил его маленькие ручки рядом со своими на румпель, чтобы он почувствовал лодку, ветер и море. Я не забыл, как папа в первый раз взял мои руки в свои и стал учить началам морского искусства. А теперь я передавал моему сыну то, что получил от своего отца: нечто элементарное, волнующее и радостное.

Папа свернул морские походы и стал готовиться к другому виду путешествий. Интересно, разлетелись ли врассыпную ангелы, когда папа приблизился к Жемчужному пирсу?

Довольно часто я возвращался мыслями к той ночи 1997 года, когда поклялся, что никогда больше не ступлю на борт судна вместе с отцом, а теперь думаю, что все отдал бы за еще одно плавание с ним, пусть даже в жестокий северо-восточный ветер.

«Ушедший друг-моряк, как любой человек, — писал Джозеф Конрад, — уходит навсегда, и я больше никогда не встречал ни одного из них. Но временами весенний разлив памяти взламывает черную реку Девяти Изгибов. Потом на реке появляется корабль, ведомый командой призраков.

Они проходят мимо и делают нам знаки, приветствуя нас. Неужели мы не видим на вечном море знаки наших грешных жизней? Прощайте, братья! Вы были хорошими ребятами. Не хуже тех, которые дрались с дикими воплями, и цеплялись за парусину на фок-мачте, и раскачивались на реях, невидимые в ночи, и отвечали криком на крик западного ветра».




Глава 12

Если бы не религиозный аспект





После смерти мамы расстояние в пятьдесят ярдов от дома до кабинета над гаражом стало почти непреодолимым для отца. Несмотря на все мои наказы прислуге и Дэнни не позволять отцу садиться за руль автомобиля — это было до больницы, — в один прекрасный день он оказался за рулем своего красного «понтиака-монтаны» и поехал в кабинет. Позднее, возвращаясь домой, он решил, что слишком скучно делать простой разворот, и въехал в яблоню, наказав себя на $3000. К счастью, ему удавалось обходиться без особых повреждений даже в долгих поездках, хотя он терпеть не мог ремни безопасности.

— Пожалуйста, папа, — умолял я. — Прежде всего, таков закон. Остановись, и я поеду на поезде.

Ответ был всегда один и тот же, причем с не терпящей возражений ухмылкой:

— Я не остановлюсь.

Папино равнодушие к ремням безопасности, к сигналам ограничения скорости и прочим помехам на его пути долго изумляло меня, даже ставило в тупик. По мере того как его поездки стали все больше напоминать Дикую Езду мистера Жабы в Диснейленде, мое изумление сходило на нет. Однажды тетя Кэрол — папина самая младшая сестра — и я о чем-то болтали. Будучи десятым и последним ребенком у моих бабушки с дедушкой, Кэрол с иронией и пониманием поглядывала на сестер и братьев. «Ох, — проговорила она со своей прелестной, несколько нерешительной улыбкой, — неужели тебе не ясно? Правила не для него».

Я хмыкнул и на некоторое время перестал об этом думать, решив про себя, если у папы есть свои тайны, то пусть они остаются тайнами. Когда же он выпустил в свет свою очередную книгу «Мили, оставшиеся позади», собрание автобиографических заметок, я нашел в ней нечто, что открыло мне тайну его выживаемости, несмотря на множество рискованных обстоятельств.

В одной из статей он писал о том, как в Йеле стал владельцем самолета. Это был «Эркуп».[40 - Ercoupe получил сертификат летной годности в 1940 году. В том же году самолет пошел в серию. И сразу же ERCO выпускает двухместную модификацию ERCO Ercoupe-415. До начала войны ERCO успела продать всего 112 таких машин, однако во время войны машины поставлялись в центры обучения по программе обучения гражданских пилотов, а также для Гражданского аэронавигационного патруля, использовавшего их для обнаружения с воздуха немецких подводных лодок. Самолет прекрасно себя зарекомендовал благодаря своей простоте и неприхотливости. В конце 1945 года, когда ERCO возобновила производство самолетов для продажи, на нее обрушился вал заказов. В течение 1946 года компания продала 4311 ERCOupe-415 по цене $2665. (Прим. автора.)] Папа с пятью приятелями по университету купили самолет вскладчину. И вот однажды один из папиных друзей, пилот и участник Второй мировой войны, признался папе, что очень хочет повидать свою девушку в Бостоне, однако не может придумать, как туда добраться. Неизменно галантный папа сказал: «Не бойся, я отвезу тебя в Бостон!» К этому времени он провел в воздухе не больше полутора часов. И ни разу не летал один. Итак, он и его друг полетели в Бостон, и там папа остался один на Бостонском аэродроме, и ему еще предстояло вернуться в Нью-Хейвен. В юности у меня была лицензия на вождение самолета, так что я с содроганием прочитал продолжение.

Папа поднимает самолет в воздух и летит обратно, но тут-то как раз замечает, что становится довольно темно. Он не учел разницу во времени. К тому же тогда еще не было спутниковых навигаторов. Так что ему пришлось лететь обратно на высоте в сто футов и ориентироваться по железнодорожным путям. Однако это помогло ему ненадолго, потому что стало так темно, что хоть глаз выколи. Положение серьезнее некуда. Но он замечает огни — слава богу — аэропорта Нью-Лондона. Ему удается посадить самолет. Потом он на попутках добирается до Нью-Хейвена, а там прямиком направляется в Фэнс-клуб, чтобы успокоить нервы и рассказать о своих подвигах. На другой день инструктор, узнав о происшедшем, был готов застрелить его на месте.

Об этой истории я понятия не имел — как это назвать? храбростью? безрассудством? — пока не прочитал о ней в книге. (Не уверен, что «храбрость» — правильное слово, хотя папа был самым храбрым человеком из всех, кого я знал.) Единственный анекдот об «Эркупе», мне известный, был о том, как папа летал в школу Этель Уокер на выпускной вечер своей сестры Морин и разбил самолет при всем честном народе, после чего самолет вытащили на поле мальчики-выпускники. Мораль такова: человек, который практически ничего не знает о самостоятельных полетах от Бостона до Нью-Хейвена, который, учтите, налетал всего полтора часа, не станет тратить время на ремни безопасности, останавливающие сигналы, зато устроит вечеринку с коктейлями на яхте при северо-восточном ветре. Как бы там ни было, его сближение со старой яблоней оказалось впечатляющим, но не столько для автомобиля, сколько для него самого. С того часа он больше не возражал добираться с помощью шофера до кабинета и обратно.

Через две недели после возвращения из больницы, все еще очень слабый, но ужасно уставший от безделья, папа решил переселиться в кабинет и возобновить работу над мемуарами о Голдуотере. Геройское решение. Там он сможет дышать, вставать, разговаривать. (Самостоятельное управление стилноксами не помогло, но это не имело значения.) Вдобавок ко всему началась летняя гроза. Мы оба промокли до нитки, пока я устроил его в кабинете. Я принес ему кислородную машину. Он поморщился. Раз пятьдесят мы заводили об этом, ох, разговор.

— Попробуй кислородную трубку.

— Какой в ней толк?

— Подышишь кислородом, тебе это как раз не помешало бы сейчас…

— Не понимаю, что в ней хорошего. [Надевает трубку на голову и засовывает концы в ноздри.] Ладно, надеюсь, ничего плохого не случится.

Он включил компьютер. Стал не очень уверенно тыкать пальцем в клавиши. На всякий случай я встал у него за спиной, если он вдруг повалится вперед.

— Я хочу подиктовать тебе.

— Папа, я уже забыл, как это делается на твоем компьютере. Четверть века прошло.

Он поднялся, держась за край стола, и начал диктовать последнюю главу своих мемуаров о Барри Голдуотере.

— Последующие годы, по мнению самого Барри Голдуотера, были неспешными.

Я старался успеть за папой. Вообще-то я довольно быстро печатаю, но только не на его компьютере, за которым я ощущал себя так, словно управлял паровозом.

Меня поразило, до сих пор поражает, даже год спустя, что, читая последние страницы опубликованных мемуаров о Голдуотере, я слышу папину свободную плавную речь. Я вижу перед собой свежеотпечатанный экземпляр и, читая последнюю главу, нахожу очень мало отклонений от того, что слетало с синих губ в дождливое июльское утро. Словно его разум все еще горел ярким огнем внутри разрушавшегося тела. Он напряженно размышлял и сам поправлял себя, едва замечал что-то не то. Он диктовал, словно в его монологе уже были расставлены запятые и определены параграфы. И диктовал быстро. А у меня было ощущение, что мои пальцы перелезают с клавиши на клавишу, как неповоротливые крабы. Меньше чем за десять минут мы добрались до последнего параграфа последней книги, которую он написал.






Вот так это было. Больше никто не приходит на ум, кто бы так долго поддерживал репутацию прямого и мужественного человека. За многие годы, если человек постоянно вращается в политическом сообществе, приходится встречаться с отвергнутыми кандидатами в президенты. Но даже в этой исключительной компании Голдуотер, звонящий с Южного полюса моей жене или пролетающий в самолете над Гранд-каньоном за своими друзьями, был уникальной личностью и навсегда таким останется.





Глаза у меня затуманились, когда я печатал это, и я невольно произнес: «Папа, это прекрасно».

Я искал на клавиатуре, как сохранить написанное. Как-то удалось найти сочетание клавиш, и я нажал на них, после чего ждал затаив дыхание, пока на экране не появилось название последней главы.

— Давай напечатаем, — сказал папа.

С этим я не мог справиться.

— Я сам, — сказал отец, сел за компьютер и нажал на несколько клавиш.

Секундой позже:

— Ох, сво-лочь, — произнес папа, делая особое ударение на слово, начинавшееся на «с…», словно исполняя сложный джазовый аккорд. Сволочь-мажор-увеличенный интервал-септима.

— Неправильно, — произнес он.

Я опустил голову.

— Но было же.

— А теперь нет.

Мы стали искать. Папа позвонил на фирму. Там говорили по-испански. Закончилось это тем, что нам сказали: «Lo siento, compadre». (Извини, друг.) Это не сулило ничего хорошего.

— Надо начинать сначала, — вздохнул папа.

После недолгих взаимных упреков мы занялись делом. Я согласился записать последний абзац, но с условием, что сделаю это на своем ноутбуке. Под дождем, не переставая ворчать, я отправился за «Маком».

Папа заново продиктовал главу, и практически дословно. Когда мы пересмотрели текст на другой день, то в нем нечего было исправлять, разве что точку в одном месте, слово — в другом. Наверное, в тысячный раз за свою жизнь я вновь трепетал перед ним.

Помню, ребенком я наблюдал, как он в машине, пристроив на коленях голубую «Оливетти леттера-32» срочно дописывал колонку. Между 1962 и 2008 годами он написал около 5600 колонок. Собранные вместе, они составили бы сорок пять томов. Добавьте к этому пятьдесят опубликованных книг, и получится девяносто пять. Кстати, мне пятьдесят пять лет, и у меня всего тринадцать книг, счет не в мою пользу.

Я всегда поражался, другого слова не могу придумать, как он быстро пишет. Пять минут — и колонка из семисот слов готова, то есть ему нужно было ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы напечатать ее. Я хвастался перед знакомыми тем, как быстро отец пишет свои колонки, пока однажды он не пожурил меня, правда довольно ласково: «Люди могут подумать, что я не очень задумываюсь о содержании, но это неправда. Просто я быстро работаю». Ему нравилось рассказывать об этом, рекламируя себя, например, однажды в беседе с Джином Шалитом, экстравагантным, усатым и очень остроумным телевизионным персонажем, он заметил, что написал некую особую колонку меньше чем за пять минут. На это Шалит ответил: «Ага, ее я прочитал».

Когда я начинал свою профессиональную писательскую деятельность, мой трепет перед скоростными способностями отца смешивался с завистью. У меня слово обычно двигалось со скоростью ледника. Каждую зиму папа уезжал в Швейцарию писать свои книги и через шесть недель возвращался с более или менее законченной рукописью. Не буду утверждать (после его смерти), что все его книги рассчитаны на литературное бессмертие, но среди пятидесяти есть настоящие бриллианты, написанные за полтора месяца неполных рабочих дней.

В Швейцарии он по утрам занимался корреспонденцией, «Нэшнл ревю» и своими колонками, потом был ланч с Кеном Гэлбрайтом, или Нивеном, или каким-нибудь европейским королем или царем в изгнании, то есть с кем угодно, находящимся на вершине горы, выпивал с ними по бокалу вина «Фендан» или «Дол», после чего катался немного на лыжах и около четырех возвращался к своему столу, чтобы поработать над книгой до семи часов. У меня же ушла большая часть года, когда мой рабочий день состоял из восьми, десяти, четырнадцати часов, причем без всяких вечеринок в Гштааде, чтобы написать свою первую книгу. Пока я писал ее, то жил в квартире над гаражом, которую теперь занимает Дэнни. Папа и мама отправились в двухнедельный круиз от Рио до Панамы. В папины планы входило начать книгу о своих морских приключениях. Однажды ночью, когда я был один и не в лучшем настроении, потому что переписывал, устало и недовольно, очередной кусок и раздумывал, не слишком ли поздно податься в школу юристов, вдруг раздался телефонный звонок. Я услышал голос оператора, соединявшего меня с кораблем. Звонок был от мистера Бакли. У меня заколотилось сердце. В те времена подобные звонки воспринимались как вестники большого несчастья.

— Кристофер?

— Папа. У вас все в… порядке?

— Знаешь, что я сегодня сделал?

— Что?

— Закончил книгу! А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!

Он написал книгу за двенадцать дней. Уверен: «А как твоя продвигается? Хо, хо, хо!» — было чистой воды насмешкой. Тем не менее я поздравил его, потом положил трубку и какое-то время сидел, уставясь на винтовку двадцать второго калибра, висевшую на стене, раздумывая, не стоит ли мне вставить дуло в рот, а потом спустить крючок большим пальцем. Все-таки, он очень быстро написал всю книгу с самого начала и до конца.




Многие авторы счастливы — испытывают глубокое волнение, даже готовы кувыркаться, — когда заканчивают писать книгу. Но только не папа, только не в этот раз, потому что у него буквально не осталось причины жить дальше. У него резко усилилась депрессия. На испуганные звонки и имейлы папиных друзей я отвечал, не скрывая, что у него портится настроение.

Однажды днем он призвал меня к своей постели и сказал едва ли не с отчаянием:

— Ох, Кристофер, я так ужасно себя чувствую.

— Знаю, папа. Знаю. И очень тебе сочувствую. Жаль, я не…

— Если бы не религиозный аспект, я бы принял таблетку.

Религиозный аспект. Мы ступили на тонкий лед. Не время было разбивать то, что осталось от его сердца, и говорить ему, что хотя я в высшей степени восхищен учением Иисуса, все же довольно давно перестал верить, будто он восстал из мертвых. Это честное сомнение, правда, но оно сводит на нет сверхъестественный аспект христианства. В то же время мне отчаянно хотелось избавить его от мучений, если, конечно, он этого сам хотел. Ему было очень плохо. Он ужасно скучал по маме.

Мне тоже было плохо. Слишком много сложностей. И все же я понимал. Папа очень долго зависел от мамы. Даже когда мама не разговаривала с ним — примерно треть всего времени, — она все равно заботилась о нем, паковала его багаж, смотрела, чтобы он ни в чем не нуждался. «Я настоящая арабская жена, — говорила она (и это появилось в „Нью-Йорк таймс“. — Когда Билл говорит „убирай шатер“, я подчиняюсь». Она была воспитана матерью, которая внушила своим дочерям, что главное в их жизни — заботиться о своих мужчинах. И моя мама это делала. Она умела предусмотреть все до последней мелочи.

Даже когда папа приходил в отчаяние от ее поведения — что бывало очень редко — и искал спасения, например, в лекционных турах, он обязательно звонил ей каждый вечер и, стараясь добиться примирения, начинал разговор со слов: «Здравствуй, голубка». «Голубка» — все равно что официальная форма «голубушки». Если бы существовала запись их пятидесяти семи совместных лет жизни и можно было задействовать компьютер для подсчета обращений «голубушка» и «голубчик», то их было бы 1 794 326.

Когда я сочинил шутливую версию «60 минут» на сороковую годовщину их свадьбы, то их знаменитый британский друг Питер Гленвилл рассказал историю одного вечера, проведенного за обеденным столом в Стэмфорде. Мама пришла в ярость из-за какой-то папиной провинности, одному Богу ведомо какой. Питер произносил свой монолог с бархатистым оксфордским акцентом из «Брайдсхеда».

«Билл сказал ей: „Голубушка…“ Она ответила: „Не называй меня голубушкой“. Билл выгнул одну бровь, может быть, даже обе и спросил: „Почему нет?“ Она отозвалась: „Я не собираюсь ничего объяснять. Просто не зови меня „голубушкой““. Билл не полез за словом в карман: „Тогда как же прикажешь тебя называть? Уродиной?“»

Закончив рассказ, Питер посерьезнел и сказал, что за всю жизнь не видел пары, более преданной друг другу. «Если кто-то говорил о Билле нечто не то, она превращалась в львицу». И Питер даже изобразил, как это могло быть.

Я на себе испытал мамину преданность и, вспоминая об этом сейчас, испытываю отвращение к себе за свою наглость у ее одра. (Я прощаю тебя.) Наверное, самым запоминающимся — несомненно, самым публичным — был случай в конце 1980-х годов. Я написал развернутое обозрение для «Нью-Йорк таймс бук ревю» о жизни Уильяма С. Пэйли, основателе CBS.[41 - CBS Broadcasting Inc. (CBS) — американская телерадиосеть. Название происходит от Columbia Broadcasting System — прежнего юридического названия компании. Сеть появилась в 1928 году после того, как Уильям С. Пэйли купил 16 радиостанций. Под его управлением компания стала одной из самых больших радиосетей в США, а затем — одной из трех самых больших широковещательных телевизионных сетей Америки.] Мистер Пэйли, несмотря на все свои достижения, по словам Салли Беделл Смит, был в некотором смысле пройдохой в человеческом сообществе, и я одобрительно отозвался в обозрении об этом портрете сложного человека. О господи.

Вскоре после появления обозрения состоялся большой обед в Нью-Йорке в ресторане «Ла Гренуй», где подавали великолепную еду. Британская аристократка (их, кажется, слишком много на этих страницах) при всем честном народе обратилась к маме со словами: «Ваш сын дерьмо». Дама была, évidemment,[42 - Определенно (фр.).] копьеносцем в лагере Пэйли. Все замерли. Мама подняла обе лапы (фигурально говоря). Момент был критический. Стычка дуайенов была на несколько недель темой номер один в Нью-Йорке. Общество и его бытописатели едва удерживались в рамках приличия. В это время я «бороздил моря», пересекал с папой еще один (проклятый) океан. А теперь мне пришло в голову, что я даже не поблагодарил маму за поддержку. Вот такой была моя мама. Когда дело доходило до защиты ее мужчин, она становилась Боадицеей, королевой воинов.[43 - Боадиция, или Боадика Победоносная — королева бриттов, возглавившая восстание против римлян.]

Когда Патриция, папина сестра, впервые сообщила родителям, что ее новая соседка в Вассаре будет «отличной женой для Билли», она описала маму всего лишь одним словом — царственная. И мама действительно была такой. Шуйлер Чапин в своей надгробной речи в Метрополитен сказал: «Она не входила в комнату, она завладевала ею».

Мама была царственна в своих наклонностях и в своих чувствах. Помню, как однажды вечером я приехал домой на Парк-авеню и обнаружил, что у нее шея в повязке.

— Мама, бога ради, что случилось?

— Вчера вечером я была на обеде, и там присутствовала очень высокопоставленная персона, ну, я низко поклонилась и, поднимаясь, зацепила каблуками жемчуг. Удивительно еще, как голова осталась на месте.

Конечно, это банальность, что все играли свои роли, но я все равно скажу: она могла бы и убить. Ноэль Кауард, Мосс Харт, Клэр Бут Люк любили писать для нее броские фразы. Но мама и сама нередко сочиняла свои bons mots. Однажды вечером я наблюдал за политической беседой с мамой по телевизору, и она сказала о ком-то, кто произносил речи: «Эта женщина настолько глупа, что ее нужно посадить в клетку». Еще один ее шедевр: «Надо быть слабоумным, чтобы не верить». Каким образом «простая девушка из провинциальной Британской Колумбии» научилась так разговаривать? Когда она и Дэвид Невин уходили, все поднимались и, постояв, шли следом за ними. Вот так.

Она завладевала всеми. Шуйлер правильно это подметил. Она завладела своим мужем. И ему стало одиноко после того, как она ушла. Только видя его столь беспомощным без нее, я понял, как он был ей предан. Слова необычная любовь всегда были абстракцией для меня. Теперь я понимаю. Думаю, он тосковал даже по тому, как она сердилась на него.




Ему не хватало и рева толпы. В этом — как я подозреваю — состояла причина того, что он пропустил передачу о похоронах Джейн в Вашингтоне. Ему не хватало всего того, что было прежде: не хватало возможности свободно дышать, не хватало возможности ходить не задыхаясь более чем на расстояние в три фута. Он устал. Он хотел умереть. И я хотел ему помочь. Мне было нестерпимо видеть, как он страдает. Однако внутренний голос шептал мне: ради всего святого, не заканчивай свою жизнь в тюрьме.

Перед моим мысленным взором предстал в высшей степени неприятный сюжет в одиннадцатичасовых новостях, в котором я был главным героем, так как меня якобы привлекли к суду за помощь в совершении самоубийства. Я видел местного атторнея, подошедшего к микрофону. «Мы сочли достаточными доказательства для обвинения Кристофера Бакли, сына идола консерваторов, — наверняка он сформулирует это именно таким образом, — в убийстве». Светлая сторона этого заключена в том, что, возможно, некоторое время я проведу в обществе Майкла Скэкела.[44 - Майкл Скэкел, племянник сенатора Роберта Кеннеди, о котором шла речь выше, был приговорен к 20 годам тюремного заключения за убийство, совершенное в 1975 году.]

Но сначала мы поговорили.

— Пап, я…

Я мучился, не зная, как подобрать слова, как сказать ему, что не нахожу «религиозного аспекта» в качестве препятствия к самоубийству, но не считаю для себя возможным соучаствовать в нем. Однако английскому языку я учился на коленях одного из мастеров и, импровизируя, все-таки добрался до сослагательного наклонения и начал свою речь так:

— Папа. Только, скажем так, представь, что — случайно — человек принимает больше снотворных таблеток, чем ему предписано. Он принимает максимальную дозу, и у него случается помутнение рассудка… которое в глазах церкви может рассматриваться… ну, ты сам понимаешь… я не священник, но все же…

Папа держался на таблетках, и его печальный взгляд был философски отстранен от всего живого. Потом он поглядел на меня, блеснув привычной иронией.

— Я понимаю, к чему ты ведешь.

Мы, ни слова не говоря, посмотрели друг на друга.

— Что ж, продолжение следует.

Я ушел, чтобы он мог немного поспать, и религиозный аспект остался неразрешенным. Проходя по гостиной, я бросил взгляд на стоявший в стороне столик, на котором лежал сигнальный экземпляр моего последнего романа. «День бумеранга» (Он, на мой взгляд, не слишком удался. Извини. Б.). И я вновь услышал атторнея. «Это преступление особенно отвратительно, если учесть тот факт, что новый роман Кристофера Бакли защищает массовые самоубийства как способ решения финансового кризиса американской социальной защиты».




Глава 13

Я сделал бы то же самое для тебя





В середине июля мне предстояло уехать, так как поездка по Калифорнии была заранее запланирована. Однажды вечером мы просматривали первый из трех — или четырех? — фильмов, и он сказал, будто бы предчувствуя недоброе:

— Когда ты отправляешься в Калифорнию?

— Я не отправляюсь. Я остаюсь с тобой.

Он заплакал, а я подошел к нему и похлопал его по спине. Когда папа взял себя в руки, он произнес, как само собой разумеющееся:

— Что ж, я сделал бы то же самое для тебя.

Улыбнувшись, я подумал: «Ну уж нет, ты бы не сделал». Годом или двумя раньше я бы сказал это вслух и развязал очередной скандал. Однако, видя, как он мучается, я понял, что мои воспоминания банальны и не имеют отношения к сегодняшнему дню.

Тогда, бодрствуя у его постели, я подумал: а почему бы не обговорить некоторые вещи, чтобы они не остались недосказанными между нами. Но каждый раз стоило мне набраться мужества, как я пожимал плечами и говорил себе: «Не важно». Возможно, это был просто другой способ сказать ему то, что я сказал маме в больнице: «Я прощаю тебя». У меня не было потребности в том, что в другом контексте называется «прощальным интервью». Я был способен любить его всеми силами своей души и смеяться (мысленно, естественно) над его словами: «Я сделал бы то же самое для тебя». Или все-таки сделал бы? Хо, хо, хо.

Когда мне было одиннадцать лет, я пролежал три недели в больнице, и он ни разу не пришел проведать меня. Правда, он тогда отправился в Южную Африку, а в 1962 году Южная Африка была очень далеко. Когда врачи в конце концов сказали маме, что я могу и не справиться, она послала ему телеграмму: «Возвращайся домой». И он вернулся, очень быстро, сев на следующий же самолет и делая пересадки, как он с гордостью сообщил, в Найроби, Каире, Афинах, Риме, Париже, Лондоне и Рейкьявике. В его отсутствие около моей постели не было отсутствия любви. Наверное, так было принято в те времена: о детях заботятся матери. К тому времени, как он прилетел, опасность миновала, и он привез потрясающие подарки: леопардовую шкуру, которую называл «Королем Кайзером» и голова которой служила косточкой для многих поколений маленьких спаниелей, оттачивавших на ней свои зубы, а также великолепный церемониальный меч фирмы «Уилкинсон», какие, как он сказал, носили стражники в Букингемском дворце.




Легендарная нетерпеливость папы — известная среди великих — иногда буквально сводила с ума окружающих. За десять минут церемонии поздравления выпускников в колледже он настолько утомился, что ушел сам и увел всех своих друзей на ланч в некое место, что мы теперь называем «нераскрытым местоположением», а я остался в кампусе и искал своих родственников. Кончилось тем, что я в одиночестве съел свой выпускной ланч в «Янки Дудл Дайнер». Когда мы встретились дома и я в бешенстве скрежетал зубами, он только и произнес беззаботно:

— А я решил, что у тебя другие планы.

— Папа — в день выпуска?

Он мог быть несколько отчужден. Он мог быть рассеян. Когда мама, беременная мной, отправилась рожать в сопровождении папы и дяди Фирпо, ее брата, мужчины спустили ее на лифте вниз на 444-Ист 57, остановили такси и поехали в больницу, весело о чем-то переговариваясь, пока через пять или шесть кварталов не заметили ее отсутствия. Мама с удовольствием рассказывала эту историю.




К началу августа мне удалось вернуть его — если здесь можно использовать переходный глагол — к некоему подобию здоровья. С середины июня я не отлучался от отца ни днем, ни ночью. А тут, как на грех, Люси сообщила мне, что мой пятнадцатилетний сын Конор не желает общаться со мной по YouTube. Мне хотелось быть с ним, но в то же время я боялся оставить папу, понимая, что каждое расставание может стать последним. И все же мне было необходимо уехать, а успокаивал я себя тем, что за папой присмотрят преданный Дэнни и пять человек прислуги. Ему не грозит быть брошенным на произвол судьбы.

Поднялся я рано, рассчитывая сбежать, пока папа спит среди своих собак и кучи мятых книг, под пыхтение кислородной машины. Я поцеловал его, на цыпочках вышел из спальни и меньше чем за восемь часов добрался до нашего нанятого на лето дома в Мэне, где Конор и его верная гончая Джек ждали меня в однокомнатных апартаментах. Я почувствовал себя как в раю. В тот вечер, вдыхая аромат сосен и слушая крики гагар, я отправил папе электронное сообщение.






Дорогой папа, не знаю, когда ты получишь это письмо, но мне очень хочется сказать тебе, как много значили для меня эти несколько недель, несмотря на не слишком удачные обстоятельства. Я очень люблю тебя. Твой преданный сын Кристофер.





Папа ответил на другой день.






Ах, Кристофер, твое письмо — ЛУЧШЕЕ из всего, что ты сделал для меня! П.







Глава 14

Не арестовывайте моего любимого папу





В сентябре здоровье отца ухудшилось, и он объявил о своем намерении вернуться в больницу Мэйо.

— Почему, папа?

— Чтобы выяснить, что со мной не так.

На этом разговор закончился, так как к этому времени было совершенно ясно, что «не так»: эмфизема, диабет, апноэ, рак кожи, болезнь сердца, простата.

Я не знал, что сказать, разве что промямлил:

— Ну, что, ты считаешь, они могут для тебя сделать?

— Сказать мне, как поправиться.

Это было как мартини: шесть частей серьезного разговора и одна часть — насмешки. Я кивнул. Почему бы и нет? Папа всегда говорил: «Уныние — это смертный грех». И хотя сам я не религиозен, мне очень нравились эти слова. Предположим, вы не хотите говорить умирающему человеку (эмфизема может только прогрессировать, и она не поддается лечению): «Забудь. Мы с тобой еще выпьем». Но и не хотите вселять в него ложную надежду.

Название больницы Мэйо — почтенного медицинского учреждения — в нашей семье имело мрачный оттенок. В начале 1980-х годов Дэвид Нивен приехал к маме и папе в Стэмфорд после того, как ему поставили окончательный диагноз — болезнь Лу Герига (боковой амиотрофический склероз).[45 - Боковой амиотрофический склероз (БАС) — медленно прогрессирующее, неизлечимое заболевание центральной нервной системы неизвестной до сих пор этиологии, при котором поражение двигательных нейронов спинного мозга, ствола и коры головного мозга сопровождается параличами и атрофией мышц.]

Несколькими месяцами раньше Дэвид был напуган своим появлением в «Сегодня вечером» с Джонни Карсоном. Дэвид был одним из величайших рассказчиков. На том шоу он тоже рассказал несколько забавных историй, но потом, просматривая в отеле запись, пришел в ужас от увиденного. Он проглатывал окончания слов, мямлил, что-то лепетал. Похоже было, будто он напился. Странные симптомы усиливались, появилась слабость. В конце концов он приехал в больницу Мэйо, где ему поставили кошмарный диагноз. Помню, с каким ужасом папа рассказывал мне, что Дэвид буквально вырвал у врачей ответ на вопрос, что его убьет. Удушье. Вы захотите вдохнуть воздух, а его не будет. Теперь это стало для меня навязчивым воспоминанием, если учесть, что папе становилось все труднее дышать. Однако, подчиняясь его желаниям — а не подчиняться его желаниям было невозможно, — в воскресенье утром мы повезли его в аэропорт Ла Гардия, посадили в самолет до Рочестера, где его должны были встретить и отвезти в больницу. Он задыхался, когда прощался со мной. Я предложил, что полечу вместе с ним, но он отказался.

Наутро зазвонил телефон: Джулиан сообщил, что посреди ночи папу нашли в холле отеля Мэйо, «очевидно, в несколько дезориентированном состоянии». Я уже приготовился лететь в Рочестер, но тут позвонил папа и сказал, что не видит смысла в дальнейшем пребывании в Мэйо и уже едет в аэропорт. Добравшись до Стэмфорда, он уже почти не дышал и был физически истощен. Я с трудом понимал, что он говорил мне по телефону. В последующие дни он немного собрался с силами, но теперь стало окончательно ясно, что мы, как он говорил в других случаях, «приближаемся к точке сокращающихся возвращений».

Несколько лет назад он отправился в Лурд вместе со своим другом Уильямом Э. Симоном, который был министром финансов у Никсона. Унизительной была даже мысль о том, что эти два человека — известный политик, журналист и лидер американской индустрии, бывший администратор самой большой в мире финансовой системы, — как хромые и больные пилигримы, поедут в телеге к гроту и из грота, где Дева Мария явилась деревенской девочке. В Лурд обычно едут по особой надобности. Папа никогда не говорил со мной об этом, однако как раз в то время я объявил о своем агностицизме, и не исключено, что он отправился к Богоматери просить за меня.

Когда я был моложе и периодически исповедовался отцу в своих сомнениях по поводу единственно истинной церкви, он отшучивался и увозил меня в Мехико на четыре-пять дней, в течение которых мы читали вслух из «Ортодоксии», великой католической апологетики Г. К. Честертона.

Папа служил в ЦРУ и жил в Мехико в 1951 году. Его тамошним боссом был Э. Хауард Хант, который, как вам известно, стал одним из главных виновников уотергейтских событий. После обеда мы с папой гуляли по городу, и он показывал мне разные дома, в которых были надежные явки, где он мог бы укрыться в случае «провала». (Я был тогда подростком, и мне очень нравилось узнавать новые слова.) Во времена холодной войны Мехико был довольно горячим местечком. Именно там Троцкому размозжили череп по приказу Сталина; там Ли Харви Освальд обратился в советское посольство с просьбой о предоставлении ему визы. И там же, в Мехико, между 1905 и 1921 годами папин папа Уильям Ф. Бакли-старший вел полную приключений жизнь в качестве адвоката и нефтяного предпринимателя. Жизнь в Мехико в этот период соответствовала жизни в Париже между 1789 и 1801 годами, и мой дедушка был в самой гуще этой жизни. Он уговорил Панчо Вилью не убивать кондуктора в поезде, его самого похитили бандиты, нанятые конкурентами, и утащили в лес, чтобы там убить. Когда моряки Соединенных Штатов бомбардировали Вера-Круз, его попросили стать гражданским мэром города. Но он в негодовании отказался, потому что был возмущен интервенционизмом Вудро Вильсона. Позднее мексиканское правительство выразило ему благодарность, попросив его стать представителем Мексики на ABC (Аргентина, Бразилия, Чили) конференции на Ниагаре (1914 год). Он сделал капитал на нефти, однако этот капитал был конфискован следующим правительством.

Итак, у Бакли в Мексике богатая история, и было приятно вдыхать ее воздух, гуляя месте с папой по темным calles и avenidas, пока он показывал мне шпионские места. Наутро папа вез меня в горы Гернавака и Такско, и мы сидели на узких балкончиках, глядя на zócalos,[46 - Здесь: крыши (исп.).] попивая «Маргариту» и вслух читая Честертона. Неплохой способ восстановить свою веру. Четырех-пяти дней хватало, чтобы я отказывался от сомнений насчет непорочного зачатия и Троицы. Те дни были самыми лучшими, которые я провел с отцом. В одной из наших последних бесед перед его смертью он улыбнулся, вспомнив, как мы всегда говорили, «самую вкусную еду» на обочине дороги в Такско: тортийю с сыром и цыпленком, которую мы запивали ледяным богемским пивом из бутылки. Цена: один доллар.




Через месяц после происшествия в Мэйо я приехал в Стэмфорд на День благодарения. Обычно мы отправлялись в Шэрон, в город на северо-западе Коннектикута, где вырос папа и его девять братьев и сестер. У меня сохранилось воспоминание об одной из самых ранних поездок. Мне было лет пять-шесть. Наверное, папа один из жителей Земли, кто еще пользуется WordStar, но он всегда с предубеждением относился к новинкам, и в тот ноябрьский день 1957 года на переднем сиденье «мерседеса» между нами расположился катушечный магнитофон, проигрывавший запись «Макбета». Я ничего не мог понять, а то, что все-таки понимал, казалось мне довольно мрачным. Папа объяснял мне нюансы сюжета. Когда же леди Макбет начала свой монолог о чистых руках, я спросил, почему она не вымоет их с «Пальмолив»? И с этого началось мое обучение у самого невозмутимого на свете ментора.

Следующие пятьдесят лет мы время от времени с большим удовольствием вспоминали поездки в Шэрон. Ноябрьское солнце обычно стояло высоко в небе к тому времени, когда мы отправлялись в путь. Что-то говорилось о долгой поездке в темноте. Но в таких поездках проявляется больше искренности. В уютной темноте не надо глядеть друг другу в глаза. Знаешь, папа, я уже несколько раз попробовал ЛСД, и ощущение великолепное. Попробуйте сказать это своему отцу, когда вам двадцать лет и вы сидите за ярко освещенным обеденным столом, и на вас круглыми глазами смотрит мама.

Весь год я мечтал об этой поездке. Я чувствовал, что это может стать нашей последней поездкой в Шэрон на День благодарения, и взял с собой Кэтлин. Папа души не чаял в «своей любимой внучке». (У него была одна внучка.) Я предупредил Кэт, что теперешние поездки с папой могут включать нечто необычное, например, его привычкой стало открывать переднюю дверцу во время движения и писать. Теперь он делал это постоянно, даже находясь в лимузине и даже находясь на глазах у всего честно́го народа. Мне было любопытно, нет ли среди этих людей таких, которые скребут в затылках и говорят: «Мардж, это не Уильям Ф. Бакли-младший только что пописал на наш „лексус“?» Ответом будет: да, ты прав, это тебя из тысяч других водителей выбрал Лев Правых. Придется быть польщенным. Кэтлин, чувствительная девица девятнадцати лет, естественно, пришла в ужас перед такой перспективой; однако, понимая, что дедушка «не совсем в себе», в конце концов согласилась сидеть на заднем сиденье тише воды ниже травы.

Смущение ребенка в какой-то степени причина, чтоб иметь детей. Я обнаружил себя счастливым, когда Кэт, которой было года три, и я сделал что-то (рыгнул в общественном месте), покраснела от стыда и отказалась от всякого родства со мной. Папа постоянно делал что-то, отчего я с годами все больше гордился им. Папа давал много подобных поводов и роль его простаты для сыновнего унижения не должна остаться недооцененной.

Возможно, что непреднамеренное мочеиспускание на публике уходит корнями в мочеиспускание с борта яхты. (Есть два места, где мужчина может по-настоящему почувствовать себя мужчиной: в море и в лесу.) Однако пораженный болезнью, которая занимает 95 процентов рекламного времени во время вечерних новостей, папа стал считать ниже своего достоинства известные приличия и предпочел то, что во времена Уотергейта называлось «модифицированным, ограниченным, личным выбором».

Однажды, во время поездки «отец-сын» в Монреаль, он объявил, что получил срочный приказ от Мочевого Пузыря. Если учесть, что мы стояли напротив кафедрального собора города, мой собственный сфинктер напрягся в ожидании неизбежного. Я предложил завернуть за угол… Но нет, он уже, расстегнув штаны, прокладывал себе путь к базилике Нотр-Дам-де-Монреаль. О нет. Мы были там не одни — там были сотни горожан, и, несомненно, в большинстве своем благочестивые католики. Мне пришлось торопливо закрыть шарфом лицо, чтобы быть узнанным не в большей степени, нежели Омар Шариф в первой сцене «Лоренса Аравийского», и так же торопливо отправиться в противоположном направлении, тем временем повторяя свою французскую речь, предназначенную «уважаемому и благородному жандарму, чтобы он не арестовывал моего любимого папу, который очень известен в Америке, где любят французов, и к тому же является мальтийским рыцарем. Он очень красноречив, когда заговаривает о Квебеке, который должен получить независимость ненавистного, говорящего по-английски правительства в Оттаве. Если вы будете столь добры и покажете нам дорогу к протестантскому храму, он справит нужду рядом с ним». С папой вечно происходили приключения.

Но не в тот раз, потому что, когда приехали мы с Кэт, он был в своем кабинете и сообщил нам печально, что слишком слаб для путешествий. Итак, День благодарения мы провели в Стэмфорде, а в субботу вместе с папиным лучшим другом Ваном Гэлбрайтом и нашим соседом Джимми Эджертоном отпраздновали восемьдесят второй день рождения отца. Джимми восемьдесят восемь лет, он вырос на Уоллакс-Пойнт и был в этой комнате, то есть в нашей столовой, где мы сидели, в 1920-х годах. Ван когда-то был настоящим атлетом, однако за последний месяц, заболев раком, прошел через тридцать облучений и теперь еле ходил. Папа, Ван и Джимми — красивые выпускники Йеля. Через шесть месяцев никого из них не останется в живых.




Мы будем петь для нашей Лу, пока ни жизнь, ни голос не изменят нам,

Потом уйдем и сгинем мы, забыты будем здесь, подобно всем иным.




Я нашел для папы на декабрь-январь дом в Форт-Лодердейле, где он мог бы немного восстановить здоровье и с помощью своего последнего секретаря-протеже написать новую книгу воспоминаний о дружбе с Рональдом Рейганом.

Новый проект взбодрил отца не меньше, чем перспектива оказаться рядом со своим старым другом Карлом Воленбергом, с которым он на всю жизнь подружился еще в Йеле в 1946 году. Когда в конце первой лекции по физике профессор произнес: «Полагаю, вопросов нет», — с двух противоположных сторон аудитории послышался истерический смех. Папа и Карл нашли друг друга.

На Джулиана и Дэнни была возложена задача перевезти папины вещи из Стэмфорда: его компьютеры, которые занимали столько же места, сколько оригинальный ENIAC; его книги; проигрыватели; обширную коллекцию CD; дыхательные машины и псов. Папа никогда не путешествовал налегке. Ежегодные поездки в Швейцарию, которые предпринимали мои родители, служили сюжетами для множества анекдотов. Папа с мамой представали перед таможенниками с таким количеством чемоданов, что ими можно было заставить весь трюм С-5А «Гэлэкси»,[47 - С-5 «Гэлэкси» — американский стратегический военно-транспортный самолет повышенной грузоподъемности. До 1982 года — крупнейший серийный грузовой самолет в мире.] а также как минимум с тремя собаками, включая злобного пекинеса по кличке Фу. И тут папа включал все свое, присущее только УФБ, обаяние.

— Итак, месье Бакли, у вас… восемнадцать чемоданов? И три собаки?

— Так много? Надо же. Ха, ха. Знаете [блестя глазами], я никогда не спорю со швейцарскими таможенниками по вопросам аккуратности, тем более что мои предки были швейцарцами. Ха, ха.




В результате переговоров папа уговаривал швейцарцев снизить пошлину до одного лишнего чемодана и одного злобного пекинеса. К своим победам на поле лишних чемоданов папа относился с гордостью генерала, который повернул вспять германские танки.

Так было в течение сорока с лишним зимних месяцев, проведенных моими родителями в Швейцарии, когда они были по-настоящему счастливы. Четверть века из этих лет они арендовали шато в Ружмоне, недалеко от Гштаада и замка десятого века у подножия горы Видеманетт. Папа писал книги, а мама превращала кучу камней в салон. Приходили все. После великолепных обедов Джулиана и родители, и гости спускались вниз, где было устроено художественное ателье. На одной из фотографий можно увидеть даму[48 - Звание дамы соответствует рыцарскому достоинству.] Ребекку Уэст, пошлепывающей кистью по полотну рядом с принцессой Грейс. Сохранилась даже фотография, на которой Тедди Кеннеди рисует вместе с папой. В конце вечера он спросил, не может ли он одолжить у отца автомобиль для поездки в Гштаад. Мама крикнула: «Нет — до Гштаада два моста!»

Почти на всех фотографиях, сделанных во время художественных сессий, присутствует Дэвид Нивен, который вполне серьезно носил рабочий халат. Он был хорош. Один раз приехал Марк Шагал. Папа — он рассказывал эту историю с соответствующим смирением — показал ему одну из своих картин. Шагал заметил: «Pauvre peinture!» (Плохие краски!) Кен и Кити Гэлбрайт, греческие корабельные магнаты, разные Романовы, Чарли Чаплин, Набоков, Джеймс Клавель, Герман Граф, датская королева, греческий король Константин, испанские министры, английские важные персоны, оксфордская профессура, швейцарские торговцы произведениями искусства, пассажиры целого автобуса — все они приезжали к папе с мамой, чтобы их накормили, напоили и повеселили. (И еще дали порисовать.) Именно там в большей степени, чем в Нью-Йорке или Стэмфорде, я ощущал их соединенную вместе энергию. Людям нравилось быть рядом с ними. Они были смешными американцами: невозмутимый интеллектуал писал шпионские романы под боком у своей прекрасной, остроумной, невероятно очаровательной жены. Они умели — как бы это выразить? — показать класс.

Однажды вечером, перед самым обедом, огонь разрушил трубу и мгновенно завладел шато. Пожарники приехали поздно, они были пьяные и ничего не смогли сделать. Мама потеряла все, включая драгоценности своей недавно умершей матери. Папа организовал нечто вроде (насосной) бригады, чтобы спасти свою книгу и библиотеку в кабинете. Дэвид и Джордис Нивен, ехавшие на обед из города, где они жили, заметили оранжевое пламя и не поверили своим глазам. Что бы это значило? Еще один гость, художник Рэймонд де Боттон, ехал с другой стороны и тоже заметил пламя над Ружмоном. У меня все еще хранится картина, которую он написал тогда. Она называется «Замок в огне». Никто не пострадал, только мама впала в глубокую депрессию. Джерри Зипкин, который в это время находился в Париже, приехал к маме и привез ей совершенно новый гардероб, он приехал на поезде из Монтре со тьмой-тьмущей магазинных пакетов.

Еще одной швейцарской жертвой, принесенной моими родителями Швейцарии, стало то, что в 1965 году мама серьезно сломала ногу, катаясь на лыжах. Кость рассыпалась на дюжину кусочков. Железка, которую вставили хирурги, была длиной в фут, и из нее торчала дюжина отростков. Рентгеновский снимок, который я перевел через Dumpster, похоже, и сегодня изучают в медицинских школах. Два года мама ходила на костылях. Хирург, делавший ей операцию, стал другом семьи. Он был страстным альпинистом. Спустя много лет он упал, поднимаясь на гору, и замерз до смерти в одиночестве.

В последний раз я ездил к родителям в Швейцарию в 2000 году. Папа пригласил меня за несколько дней до моего приезда, написав, что хочет побывать в Аушвице. Он писал роман о Нюрнбергском процессе и хотел своими глазами увидеть концентрационный лагерь. Мы отправились в путь, и мое последнее воспоминание о папе и маме среди beau monde Гштаада соединилось с картинами самого страшного места на земле.

Пришло известие из Форт-Лодердейла о том, что Джулиан и первая часть багажа УФБ прибыли на место, однако была и одна плохая новость: преданный восьмилетний кавалер и защитник папиной постели Себби не выдержал дороги и умер от сердечного приступа.




Глава 15

Кровь отцов





Я получал доклады от Джулиана и Дэнило о том, как шла жизнь во Флориде. Были хорошие дни и не очень хорошие дни, и за не очень хорошими днями следовали не очень хорошие ночи, когда папа, отчаявшись заснуть в три часа ночи, глотал без счета снотворные таблетки. Как ни странно, я обнаруживал, что с надеждой думаю о том, что как-нибудь он проглотит их слишком много. И у меня не появлялось чувство вины при этой мысли, потому что я хотел избавить его от боли.

Папа открылся мне в на удивление удобочитаемом электронном послании, говорившем о том, что он обсуждал вышеуказанный религиозный аспект с местным врачом — un Católico (католиком). Больше в послании ничего не было, и я не стал ничего выпытывать. Но мне все же было интересно, до чего они договорились. Многие из не особенно верующих, полагаю, приняли бы папину сторону, а многие из считающих себя глубоко верующими католиками изложили бы суть дела так: скажем, есть человек, который глотает необычно большое количество таблеток стилнокс, и может ли случиться так, в определенных обстоятельствах, что это приведет к неизбежному сокращению легочной функции, а потом к нарушению, предположим, кардиологического императива? Сегодняшний гость «На линии огня» — доктор Джек Кеворкян.[49 - Кеворкян Джек (р. 26 мая 1928), известные прозвища — Доктор Джек, Доктор Смерть, Доктор Суицид) — американский врач, популяризатор эвтаназии.]

Другой новостью стало то, что папа решил вернуться к своим колонкам, и я не мог не обрадоваться. С 1962 года вся его жизнь шла в ритме колонок. Одна особая колонка, которую он написал во Флориде, была, как мне кажется, на редкость хороша, и я отправил ему сыновнее послание о том, как горжусь тем, что он все еще отличный мастер своего дела. Папа ответил мгновенно, и я почувствовал в компьютерном тексте, как он сияет. К концу своей жизни Джозеф Конрад, огорченный плохой рецензией, сказал с восхитительной прямотой — необычное свойство у великих писателей: «Я не хочу критики, я хочу похвалы».

Однажды вечером — это было в 1974 или в 1975 году, — прежде чем папа занялся писанием морских романов и романов о «Блэкфорде Оуксе» (оба жанра вознесли его на первые строчки списков бестселлеров), он был мрачнее тучи из-за недавней взбучки от «Нью-Йорк таймс бук ревю». Плохие отзывы были папе не впервой. Давая оценку его первой книге, Макджордж Банди, говоря об истеблишменте, назвал папу, среди всего прочего и неприятного, «испорченным молодым человеком». Впоследствии его называли и похуже. Однако после этого, бог знает какого по счету, разгрома в уважаемой газете папе было больно. Мы сидели в солнечной гостиной в доме на Уоллакс-Пойнт, и он сказал мне: «Могли бы, по крайней мере, отметить, что я умею хорошо писать». Некоторые заметки его смешили. До того как там сменилось руководство, «Киркус ревю» публиковало пышущие ненавистью рецензии на все папины книги. В нашем доме миссис Киркус называли не иначе, как «сука-Вирджиния-Киркус».

Естественно, папа любил, когда его хвалили. Ничего необычного для писателя, однако папа на склоне лет все же развивал определенный — скажем так — аспект Конрада. В послебольничный период он заставлял меня читать все с пометкой «Уильям Ф. Бакли», автоматически присылаемое ему Гуглом. Тут были любые упоминания в киберпространстве «Уильяма Ф. Бакли», случавшиеся примерно раз в три секунды. К тому времени, как я прочитывал вслух примерно одну сотую посланий, это становилось самым досадным занятием из всех моих обязанностей няньки. Открывая почту, я испускал стоны при виде семидесяти пяти посланий УФБ.

Как-то я позвонил во Флориду. У папы был грустный голос, и он сказал, что книга о Рейгане «плохо идет». Я прослезился. И подумал: «Господи, восемьдесят два года, основатель политического движения, автор пятидесяти книг — что и кому еще доказывать? Надо просто дышать, а он ломает себе голову над тем, что книга не очень быстро пишется».

Но он не бросал эту книгу, свою последнюю, и теперь, когда я пишу эти строчки, она вот-вот должна выйти в свет. Первая глава заканчивается речью, которую папа произнес в 1985 году в присутствии президента Рейгана на обеде, данном в честь тридцатилетия «Нэшнл ревю». Он адресовал ее непосредственно своему старому другу. И заканчивается она так:






Как человек вы олицетворяете многие американские идеалы. Мы рассчитываем на вас в случае великой беды как на последнюю официальную инстанцию. Мне было девятнадцать лет, когда бомба упала на Хиросиму, а на прошлой неделе мне исполнилось шестьдесят лет. Все это время я жил свободным человеком в свободной и независимой стране, и это лишь потому, что у нас есть атомное оружие сдерживания и мы ясно дали понять, что используем его в случае необходимости. Я молюсь о том, чтобы мой сын, когда ему будет шестьдесят лет, и ваш сын, когда ему будет шестьдесят лет, а также сыновья и дочери наших сегодняшних гостей будут жить в мире, в котором не останется следов страшных уродств двадцатого века. Наслаждаясь своей свободой, они будут благодарны нам за то, что в грозную ночь у их отцов кровь быстро бежала по жилам.





Это его пятьдесят шестая книга, как можно понять, последняя, во время написания которой он умер. Я пишу так не для того, чтобы продемонстрировать его скромность, но потому что для меня это возможность, отдавая должное его другим сочинениям, показать другую сторону его дарования. Эта книга могла бы и не быть последней. Его книга о Барри Голдуотере только что опубликована. Месяцем раньше еще одна книга, сборник «Заметок и отступлений» из «Нэшнл ревю», появилась под великим заголовком «Вычеркни свою чертову подпись». И еще одна сейчас в процессе подготовки. Умерший папа написал больше книг, чем некоторые живые писатели.

То, что последняя папина книга написана о Рейгане, я воспринял как естественную коду, естественный эпилог его трудов, поскольку УФБ был основателем и главной движущей силой движения, в конце концов приведшего Рейгана в Белый дом. Как уже было сказано, и не однажды, если бы не Бакли, могло бы не быть Голдуотера, а без Голдуотера могло бы не быть Рейгана.

Рональд Рейган был не самым «уловимым» персонажем. Его биограф Эдмунд Моррис счел его столь неуловимым, что описал в своей мастерской, но противоречивой книге «Голландец» вымышленный персонаж, сделав попытку деконструировать предмет своего исследования. Как известно, Рейган не стремился к близким отношениям, но все же не исключено, что папа мог подобраться к нему настолько близко, насколько это реально только для друга. Конечно же их связывала дружба. УФБ был накоротке и с Нэнси Рейган, что доказывают приведенные в папиной книге письма. Во многих отношениях папа стал ментором (как ни ужасно это звучит) детей Рейганов — Патти и Рона-младшего.

Впервые я увидел Рейгана, когда в 1966 году папа взял меня с собой в Калифорнию на несколько записей «На линии огня». Если честно, то для четырнадцатилетнего мальчишки не встреча с новым губернатором Калифорнии была настоящей радостью, а передача с Робертом Воном, звездой сериала «Человек от Д.Я.Д.И.». В то время Вон был кандидатом на либеральные высоты, однако с этой ипостасью он быстро распрощался.

Рейганы устраивали прием в честь папы в губернаторском особняке. Все Сакраменто было перевернуто вверх дном. Взрослые, которых было море, не обращали на меня никакого внимания, так что я отправился в сад и сидел там один-одинешенек. Однако через некоторое время я почувствовал присутствие еще одного человека и, обернувшись, увидел губернатора Калифорнии, показавшегося мне большим и по-киношному, по-звездному красивым в белом пиджаке. Он обратил внимание, как я направился в сад, и, поняв, что мне грустно и одиноко, оставил своих гостей ради меня. Этого я не забывал никогда. Если Рейган был способен молчать, он был также способен на благородство. Он был джентльменом. И в этом он и УФБ оказались как будто созданными по одному лекалу.

Спустя пятнадцать лет, во времена известного инцидента (я написал что-то в «Эсквайре», что произвело впечатление на пресс-секретаря вице-президента Джорджа Буша), я стал работать в Белом доме Рональда Рейгана. По доброте душевной Рейганы приглашали меня на приемы. На одном из них я чуть было не совершил faux pas национального масштаба.

Приглашение, о котором я говорю, было на обед в верхней резиденции, после чего должны были показать какой-то фильм. Вечером мне надо было написать большую речь для Буша, и я настойчиво просил у Маффи Брэндон, секретаря миссис Рейган по связям с общественностью, освободить меня от просмотра фильма. Она недовольно поцокала языком и отпустила меня, однако исчезнуть я должен был незаметно. Мне ничего не оставалось, как с радостью согласиться. Когда же я потихоньку ускользнул из семейного театра перед самым выключением света и завернул за угол, то наскочил на Рональда Рейгана, возвращавшегося то ли из мужского туалета, то ли после приказа о бомбардировке давно заслужившего эту участь ближневосточного деспота.

Он улыбнулся своей тысячеваттной улыбкой и с любопытством посмотрел на меня.

— Куда вы идете? — спросил он. — Там начинается кино.

— Ну — промямлил я, — иду в туалет, мистер президент. Скоро вернусь, а вы пока усаживайтесь и начинайте просмотр без меня.

Он улыбнулся и ушел, сопровождаемый агентами секретной службы, и в частности, Тимом Маккарти, который за несколько месяцев до этого встал между президентом и Джоном Хинкли,[50 - Покушение на жизнь президента США Рональда Рейгана произошло 30 марта 1981 года, всего через два месяца после его вступления в должность. Президент и трое из его сопровождающих были ранены при выходе из гостиницы «Хилтон» в Вашингтоне, где Рейган выступал с речью перед делегатами федерации профсоюзов. Стрелявшим оказался некто Джон Хинкли (младший), ранее преследовавший президента Джимми Картера и лечившийся от психического расстройства.] получив в грудь пулю двадцать второго калибра.

Я прошел по коридору, ведущему в подвал, и уже был готов покинуть Белый дом, как услышал за спиной свистяще-шипящий звук: «псссст!»

Оглянувшись, я увидел Маффи Брэндон, которая яростно мне жестикулировала.

— Он только что объявил, что просмотр не начнется, пока вы не вернетесь.

О боже. Я отправился в зал, куда Маффи привела меня едва ли не за ухо, и все пятьдесят гостей обернулись посмотреть на человека, для которого было свободно место рядом с президентом и миссис Рейган.

Пока я работал в Белом доме, то испытал на себе много подобных любезностей и благоволений. Оглядываясь назад, я понимаю — но не то, чтобы не понимал тогда, — что это были ответные действия на доброе отношение папы к детям Рейганов.

Через несколько лет, точнее, в 1985 году, я обнаружил, что должен писать в качестве негра — случайно — воспоминания Дэвида Стокмана, да еще в чудовищно короткий срок. (Термин «негр» я употребил тут в чисто профессиональном смысле. Мне надо было перевернуть все с головы на ноги — да, да, настоящую словесную гору Килиманджаро изложить нормальным читабельным английским языком.) Пикантность ситуации состояла в том, что Дэвид Стокман прославился в первую очередь своей наглой выходкой по отношению к Рейгану, пока находился у него на службе, возглавляя Административное и бюджетное управление. Но а) Стокман писал о политике, а не лично о Рейгане; и, увы, б) мне были нужны деньги.

Посреди всего этого случилось тридцатилетие «Нэшнл ревю» и обед в «Плаза» в Нью-Йорке. Я умолял отца отпустить меня. У меня совсем не было времени на еду. Но нет, он стоял на своем, ты должен быть там, произнес он с долей таинственности, по причинам, которые тебе будут очевидны. Я с раздражением произнес «да». Папа был не из тех людей, которые принимали отказ.

Итак, я был там и сидел прямо над подиумом, когда он произносил речь, отчасти воспроизведенную раньше. Оглядываясь назад и вспоминая этих двух потрясающих людей, я должен признать: это правда, кровь отцов быстро бежала по их жилам.




Глава 16

Это будет по-настоящему скучно





Дом в Форт-Лодердейле был арендован до середины января, однако книга о Рейгане все еще не была написана, а январь в Коннектикуте — это январь в Коннектикуте, поэтому я попытался уговорить папу, чтобы он остался во Флориде. Однако он был непреклонен насчет возвращения, и теперь мне кажется, что он рвался умереть дома. При всем моем благорасположении к Солнечному Штату, когда придет мое время, я тоже не хочу умереть там. Провести там старость — пожалуйста, но чтобы Старуха с косой застала меня на поле для гольфа или в роскошных апартаментах… «Я хочу, чтобы смерть застала меня за посадкой капусты», — писал Мишель де Монтень. А вот умереть, например, в Форт-Лодердейле, в этом есть что-то — как сказал бы папа — contra naturam.[51 - Противоестественное (лат.).] В «Как важно быть серьезным» каноник Чезюбл, узнав, что некто умер в Париже, неодобрительно произносит, мол: «В Париже? Боюсь, это не от большого ума». Граждане Новой Англии, выросшие, как мы, на горячих летних полях и вблизи замерзающих озер, горячо привязаны к смене времен года. В Коннектикуте была зима, и мне кажется, папа хотел быть на родной земле, когда придет его время. И его время пришло.

Не только его время — но и его близкого друга Вана Гэлбрайта. Они встретились на выборах в 1948 году в Нью-Хейвене и оставались друзьями шестьдесят лет. Три океана они пересекли вместе (и со мной), поддерживали друг друга в беде. Вану пришлось особенно тяжело, он потерял двух дочерей, причем одна, Джули, была совсем малышкой шести лет. Папа все сделал, чтобы Рейган назначил Вана послом США во Францию. Ван — родившийся в Огайо, красивый блондин, загорелый, со сломанным носом, футболист из Йеля, морской офицер, сотрудник ЦРУ, банкир с Уолл-стрит — был веселым хладнокровным воином и совершенно необычным дипломатом. От него социалистическое правительство Франсуа Миттерана страдало изжогой больше, чем от дюжины улиток. Вы знаете, что Ван сделал вчера? Об этом все говорят. Нет, надо же. Шульц собирается надрать ему задницу, так он взбешен. Пребывание Вана в Париже напоминало «Американца в Париже» в «День Шакала». У него был редкий дар превращать любую неприятную ситуацию в забавную. И, естественно, он был единственным человеком, которого можно было простить, если он будил вас посреди океана в два часа ночи, чтобы стоять вахту. Кристофер, хорошая новость. Тебе все равно пора просыпаться. Я любил его. Все любили его. Прежде мне не приходилось терять друзей. И могу только догадываться, что эта потеря значила для папы.




Он вернулся домой. От его вида я пришел в ужас. Папа едва передвигал ноги. Удушье стало таким, что он вдыхал кислород без прежних предварительных диалогов в духе Сократа, в какую дырку лучше засовывать трубку. За столом он низко склонялся над тарелкой и, как правило, засыпал над ней. Мы поднимали его наверх, а потом едва я намеревался заснуть, как звонил междукомнатный телефон. Ему захотелось молочно-шоколадного коктейля. Естественно, он получал свежесмешанный коктейль, а покончив с ним, требовал пива. После пива — карамель с арахисом. И я постоянно задавался вопросом, не посадят ли меня в тюрьму за то, что я по ночам снабжаю диабетика категорически запрещенными продуктами? Мы были свидетелями того, как Кристофер Бакли сознательно подавал молоко с шоколадом и пиво покойному кумиру консерваторов Уильяму Ф. Бакли…

— Папа, думаешь, тебе надо все это поздно ночью? У тебя ведь диабет, ну и…

— Это вкусно. Дай немного.

(Похлопывая меня по значительно выросшему животу, он считал, что его худоба говорит об умеренности.)

— Ох, нет и нет. Ха. Посмотри на меня, Джабба Хат.[52 - Необъятно толстый император Джабба Хат из киноэпопеи «Звездные войны».]

— Кто?

— До смешного тучный персонаж из… Не важно… А теперь больше всего на свете мне хочется молочно-ромового пунша.

Мы признаем подсудимого Кристофера Бакли виновным.

В пятидесятых годах мама с папой устроили в Стэмфорде прием для сотрудников «Нэшнл ревю». Папа взбивал молочно-ромовый пунш. Я помогал ему. Никто не должен был терять время даром. Рецепт был простой: одна кварта молока, одна кварта рома, одна кварта сливок. Ради вкуса папа мог опорожнить туда же целую (большую) бутылку ванили. Воздействие этого молочного эликсира на консервативное движение было в высшей степени стимулирующим. На фотографии папа запечатлен исполняющим на всю мощь «Мессию» Генделя. Ко времени, когда зазвучала финальная триумфальная аллилуйя, все консерваторы уже впали в коматозное состояние. Странно было другое — как они добрались домой живыми? В этом случае история сложилась бы иначе. Интересно, как?

Папа творил странные вещи, например, он принялся вставать в два часа ночи и отправляться в душ, потом одеваться и поднимать беднягу Джулиана, требуя завтрак. Сдержанный и привыкший ко всему за долгое время, Джулиан даже помыслить не мог, не то чтобы сказать его светлости: «Сейчас два часа ночи, мистер Бакли, но если вы все равно хотите свой завтрак, я сейчас принесу его». В этих сценах, несомненно, было нечто комическое, когда папа, съев завтрак и объявив о своем намерении отправиться в кабинет, смотрел в темное окно и наконец-то замечал, что на часах всего три ночи.

Однако все остальное не было забавным. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, меня разбудил необычный звук. Скрестив ноги, папа сидел перед включенным телевизором и DVD-плеером. Сервер его компьютера, громоздкого напольного сооружения, был перевернут, кресло тоже. Запястье распухло, кожа была рассечена. Температура стояла почти полярная. Он поставил рычажок отопления на пятьдесят два градуса. Руками он делал некие пассы над плеером и кнопками на телеящике.

— Папа, что ты делаешь?

— Хочу, чтобы стало теплее.

Я попытался уложить его в постель и накрыть одеялом.

— О, спасибо. Спасибо. Так намного лучше.

На другой день я повез его в больницу. Запястье было сломано. Однако он ничего не помнил о предыдущей ночи. Ничего. Итак, настало время поговорить.

Папа, я боюсь, что в следующий раз ты сломаешь себе ногу, таз или еще что-нибудь. Если это случится, мне не надо тебе объяснять, как это будет скучно.

Я тщательно подбирал слова. Папа говорил «скучно», когда другие имели в виду «катастрофу», «большое несчастье» или даже «трагедию», соразмеримую с землетрясением. Если shee-it было у него ярко выраженным аккордом, то слово «уныние» — уменьшительным эквивалентом. Однажды, когда мы на паруснике пересекали океан, то оказались без пресной воды в тысяче миль от суши, и он назвал наше положение «немного скучным». Если и вам, чистя зубы, придется полоскать рот апельсиновой фантой, вы с ним согласитесь.

Если он добавлял усилитель «по правде говоря» или «чертов» (он выучил английский, свой третий язык, в возрасте шести лет в лондонской школе), то имелись в виду массовое заражение вирусом Эбола или незамедлительная атака советских ядерных ракет. Так что я думаю, сочетание «настоящая скука» имело значение «месяцы и месяцы в больничной палате с сестрой Ратчед, и никаких полночных коктейлей и пива».

Он посмотрел на меня и согласился: «Да, это будет по-настоящему скучно».

Пару ночей спустя опять раздался треск — очень громкий, — и мне пришлось переносить его на кровать. Ясно было, что близится время дневных и ночных сиделок. (Немного раньше я рассчитал их.) И тогда, едва сиделки появятся, ни у меня, ни у Дэнни не будет возможности помочь ему покончить с его страданиями, конечно, если бы он дал нам знать, что хочет этого. Целый год мы с Дэнни были с ним, видели, как он мучается, и отчаяние переполняло нас. Мы обговаривали всякие сценарии.

Я рассказал Дэну о фильме «Игби идет ко дну», в котором два юных сына неизлечимо больной женщины (великолепно сыгранной Сьюзан Сарандон) помогают ей уйти из жизни. Они дают ей мороженое со снотворным, а потом, когда она засыпает, натягивают ей на голову пластиковый пакет. Во время этой сцены происходит нечто неадекватное, почти комическое, когда у нее открываются глаза, и мальчики подпрыгивают на месте. Обсуждая это, Дэнни и я ощущали себя, словно на передаче Эберта и Роепера из ада. Тогда я мрачно думал: «Неужели я действительно намерен принять сигнал из фильма по сценарию племянника Гора Видала?» В конце концов, слава богу — это выражение я все еще иногда использую, — наши переговоры остались всего лишь переговорами.




Глава 17

Господи, как же мы это любили





Двадцать седьмого февраля в половине десятого утра, в день шестнадцатилетия моего сына, у меня в Вашингтоне зазвонил мобильный телефон.

Это был Джулиан.

— Привет, Кристофер. Извини, что беспокою, но к нам приезжала скорая помощь.

Он нашел папу на полу в его кабинете. Вызвал врачей. Не успев ни о чем подумать, я спросил: «Браслет был на нем?» (Браслет DNR — не реанимировать.)

Не знаю, как распознается шоковое состояние, но, поговорив с Джулианом, я обнаружил, что бесцельно блуждаю по дому, размышляя о том, что надо довести до конца подсчет налогов, за чем меня застала страшная весть. Может быть, если я доведу это дело конца, то ничего и не будет. Мысли у меня путались. Подождав пять минут, я позвонил в Стэмфорд. К телефону подошла Джулия, горничная. Она всхлипывала и причитала: «Ох, Кристобаль. Кристобаль. Venga. Venga». (Кристофер, приезжайте.) Значит, все правда. Теперь я точно знал. Папа ушел.

Подошел Джулиан: «Здесь полицейские. Они хотят поговорить с вами, если это возможно».

Я услышал голос офицера Джеймса. Он сказал: «Сочувствую вам в вашей потере». Я поблагодарил его. Он сообщил, что придется ждать патологоанатома, так как необходимо удостовериться в отсутствии состава преступления. Я подумал, до чего архаично это звучит, словно он играет в пьесе Агаты Кристи.

— Он очень тяжело болел, — произнес я.

— Да, да, понимаю, — отозвался офицер Джеймс. — Могу я спросить, где вы сейчас находитесь?

— В Вашингтоне.

— О, — воскликнул он, словно вычеркивая меня из списка подозреваемых. — Значит, в Вашингтоне.

— Да.

Потом он спросил, имею ли я в виду какое-нибудь определенное похоронное бюро? Я сказал, да, и чуть было не добавил, что мы являемся постоянными клиентами Лео П. Галлахера на Саммер-стрит. Полицейский передал трубку Джулиану, и я попросил его не отходить от папы.

Потом я опять стал опять бродить по дому, разговаривая с самим собой. Вот и все. Надо ли сейчас заниматься налогами? Нет, сейчас не до налогов. Ладно, так что мы будем делать? Я прижался лбом к стене и сделал несколько глубоких вдохов. Надо мной как будто нависла толща воды.

Внутренний голос говорил мне: «Возьми себя в руки, садись в машину и поезжай в Стэмфорд». (Пять часов.) Но сегодня день рождения Конора, и я обещал после уроков поучить его вождению. Одна из папиных любимых мантр — хотя иногда он позволял себе не делать того, чего не хотел делать, — заключалась в следующем: «Жизнь продолжается». Другой была такая: «Где нет альтернатив, там нет проблем». Тут только я заметил, что плачу, поэтому вытер глаза туалетной бумагой, пару раз глубоко вдохнул воздух и сказал: «Ладно, пора уже, возьми себя в руки. Придется повзрослеть». В пятьдесят пять лет отличный повод потребовать этого от себя. Да и взросление является важной частью сиротства. Телефонные звонки. Надо сделать телефонные звонки.

Итак, я засел за телефон. Сначала позвонил членам семьи. Сказал им то же, что говорят всем: «Звоню, чтобы сообщить печальную новость». Как правило, этого достаточно, больше ничего не требуется говорить. Я позвонил Генри Киссинджеру. Он заплакал. Я звонил по списку. Позвонил моему другу Джону Тирни в «Нью-Йорк таймс» и попросил его поспешить с некрологом. Послал электронное сообщение: «Мой отец умер сегодня утром в половине десятого за своим письменным столом в своем кабинете в Стэмфорде». И добавил:
		Он человек был, человек во всем



		Ему подобных мне уже не встретить.[53 - У. Шекспир. Гамлет. Акт I. Сц. 2. Перевод Б. Пастернака. В тексте: Take him all in all, Horatio, he was a man.//I shall not look upon his like again.]








Я немного исказил текст и потом ругал себя за то, что поленился сравнить его с оригиналом.

Начал звонить телефон. Сначала позвонил мой врач, женатый на телекорреспонденте Белого дома: «Они хотят сделать сообщение из Белого дома». Через несколько минут телефон зазвонил снова. «Мистер Бакли. С вами хочет говорить президент». Я подумал, что это президент Буш (№ 41), но нет, это был его сын. Достойный жест, особенно если учесть все те не всегда приятные вещи, которые я писал о его администрации.

— Он был отличным парнем.

— Да, сэр, вы правы.

Я начал задыхаться. Вспомнил «Бригаду плакальщиц» отца. Но я не хотел обсуждать это по телефону с президентом США — повзрослел! — поэтому перевел разговор в другую плоскость и сообщил президенту, что отец умер за письменным столом.

— Можно сказать, сэр, что он умер в полной готовности. Вы же техасец, и должны это оценить.

Президент рассмеялся и сказал: «Да, хорошая смерть».

— Боже, благослови вас.

— И вас тоже, сэр. Спасибо за звонок.

Позвонил Крис Мэтьюс.

Он был великим человеком. Крис очень любил моего отца и постоянно приглашал его на свое телешоу «Бейсбол», правда, папа пару раз отказывался. Один эпизод случился у меня на глазах. Я печатал в папином кабинете, а он сидел, откинувшись, в своем кресле «Аэрон», время от времени совершенно исчезая из поля зрения операторов, и в результате его появление на экране стало чем-то вроде «Где Уолдо?».[54 - «Где Уолдо?» — книга Мартина Хэндфорда.] Было довольно забавно. Крис несколько раз повторил, что папа «в частности, подвиг меня на то, чтобы я стал политиком».

Телефон не умолкал. Кто только не звонил. Ждешь определенных людей, а от них ни слуху ни духу, зато звонят люди, от которых этого никак не ждешь. Позвонил Лари Гелбарт. Мы не разговаривали дюжину лет. Он рецензировал «Здесь курят»[55 - «Здесь курят» — роман (1994) Кристофера Бакли.] в «Нью-Йорк таймс». Среди других классиков он немного более знаменит, чем остальные. «Тутси» и «Смешное происшествие по дороге на Форум». Мне припомнилось, что его отец был парикмахером и лично стриг своего сына.

— Не думаю, что ваш отец еще…

— О, жив. И все еще в форме. Послушай, я просто хотел позвонить и выразить тебе соболезнование.

Позвонил Дуг Мартин из «Таймс». Он был мил и профессионален. Ему требовалась точная причина смерти. Я сказал: «Старость, Дуг». Он ответил, что это не подходит для «Нью-Йорк таймс». Тогда я сообщил, что мы все еще ждем патологоанатома. Некрологи Дуга, написанные заранее, стоит изучать на соответствующих занятиях в журналистских школах. Этот некролог был на сайте «Таймс» уже в 11.04 утра.

Моя почта начала заполняться. Телефон раскалялся. «Нэшонал паблик рэдио», Ассошиэйтед пресс, «Чикаго трибюн», «Лос-Анджелес таймс», «Ньюсуик». Итак, я стал пресс-секретарем. Но избежать этого не было никакой возможности. Новость, никуда не денешься, и важная новость. Я подумал с улыбкой: «Господи, как же ему это понравилось бы — пропасть отзывов об УФБ в Гугле».

День был длинным. Мы с Конором провели урок вождения, а потом Люси устроила вечеринку в честь дня рождения сына, пригласив его друзей. Жизнь продолжается. Шестнадцать лет назад я позвонил папе в Швейцарию, и, когда сказал, что у него родился внук, он заплакал. Сегодня позвонили мне, и я тоже заплакал. Дед умирает, отец умирает… ты следующий.

Когда друзья разошлись, мы с Конором посмотрели фильм, который я заказал, «Смерть на похоронах», английскую черную комедию о чопорной семейке, которая собирается оплакать своего почившего родственника. Искренне сожалея о смерти обладателя кристальной, по их мнению, души, члены благородного семейства оказываются весьма обескуражены, узнав о прижизненных проделках своего дядюшки, который имел гомосексуальные отношения с карликом. Все это довольно забавно. Не могу объяснить, почему мы смотрели в тот вечер именно эту комедию и почему она показалась нам такой забавной. Жизнь продолжается. Я сказал: «Что ж, Буг (прозвище моего сына, которое я дал ему), будем надеяться, что папины похороны не будут столь увлекательными».




Глава 18

Он выглядит совсем неплохо





Наутро я поехал в Стэмфорд. Мне не захотелось ехать поездом, чтобы не плакать и не сморкаться всю дорогу, беспокоя других пассажиров «Амтрака». К тому же в долгой и одинокой автомобильной поездке хорошо думается. Подъезжая к Балтимору, я решил позвонить Питтс и сообщить ей, что хочу похоронить папу в Шэроне. Она была счастлива, хотя сам папа это не обговаривал. Тем не менее, приняв решение, я почувствовал себя — в первый раз в жизни — совершенно независимым от отеческой власти.

Много лет назад папа заказал коннектикутскому скульптору Джимми Ноулсу большое бронзовое распятие, и тот сотворил прекрасное произведение современного искусства. Папа поставил его посреди газона в Стэмфорде, вызвав явное недовольство мамы, которая рассматривала свой сад запретной территорией для папиных художественных (и в данном случае очевидно религиозных) вторжений. Теперь мамин прах покоился внутри креста, в тяжелом коричневом сосуде, который по своему внешнему виду напоминал контейнер для плутония. Папа желал быть кремированным и захороненным рядом с мамой. Идея мамы, которая совсем не была религиозной, на все времена быть помещенной в папино распятие, время от времени вызывала у нас обоих мрачное пофыркивание. «Разбросай меня по саду или выбрось с мусором. Но я не хочу быть в этом объекте». Однако она ушла первой, и теперь находится там, где не очень хотела быть.

Папа хотел, чтобы стэмфордский дом остался в собственности нашей семьи, но, как бы этот дом ни был красив и полон воспоминаний, содержать его было крайне дорого, и я очень сомневался, что, заплатив все налоги, смогу сохранить его за собой. Однако, не желая портить папе настроение, я делал вид, что не продам дом после его смерти. Тем не менее оставалось решить один вопрос: что делать с крестом? Однажды вечером, выпив мартини, я отправился на «минное поле».

— Послушай, папа, я знаю, что ты хочешь быть похороненным в кресте.

— Я совершенно определенно желаю, чтобы мой прах был похоронен в кресте, — проговорил он не терпящим возражения тоном.

— Ладно. Ладно. Я просто подумал, как тебе, если я вдруг продам его, если мне вдруг придется его продать?..

— Ты о чем?

— Ну, если новый владелец не захочет иметь этот крест?

— А почему бы ему не захотеть?

— Ну, — ответил я, напрягая мозги, — если он будет, скажем, евреем, или ему просто не захочется держать во дворе гигантское распятие.

— Почему не захочется?

Я внимательно посмотрел на отца.

— Это произведение искусства, — добавил он.

— Да, ты прав. Произведение искусства. [Я откашлялся.] Пока еще рано об этом говорить.

— Во всяком случае, меня это не расстроит.

Я отлично знал эту формулу. Меня это не расстроит, говорил УФБ, сообщая, что разговор закончен. У меня осталось ощущение, что я обидел его величество, предположив, что следующим владельцем его дома станет еврей, мусульманин, индус, амиш, солнцепоклонник, короче говоря, человек, не совсем достойный иметь останки Уильяма Ф. Бакли в своем саду, в огромном бронзовом символе распятого Христа. Естественно, можно договориться с брокером об особых условиях. Теперь, хм, мистер и миссис Бирнбаум, вы понимаете, что прах мистера и миссис Бакли должен остаться в кресте, который стоит в саду?

Нет, решил я, ведя автомобиль, Шэрон — вот место для него. В Шэроне он вырос, в Шэроне, по его собственному признанию, был счастлив между пятью и семью годами. Несмотря на его утонченность, несмотря на космополитилизм, в душе папа оставался вечным мальчишкой. Однажды подросток-поклонник написал ему, спрашивая, в чем секрет счастья. И папа ответил: «Не вырастай». Наверное, это гнало его через океаны или в самолет без мысли о том, на какие кнопки нажимать в случае чего. Да, Шэрон. Это будет правильно. И его нет рядом, чтобы отменить мое решение.

— Но, Кристофер, я хочу быть в кресте. Мы обсуждали это.

— Извини, старик, я отвезу тебя домой, в Шэрон. И крест тоже.

В последний раз я был с ним в октябре. Собирали деньги для местной библиотеки под девизом «Фонд Бакли». Библиотека стояла на месте, где когда-то был дом дедушки и бабушки. Папа, дядя Джимми, тетя Питтс, тетя Кэрол и я участвовали в чтениях. Мы — пишущий народ: я насчитал девяносто книг, написанных нами, — и конечно же львиная доля принадлежит папе.

Местная газета прорекламировала событие, и на одной строчке в заметке остановился мой взгляд. Она привела меня в изумление: «Бакли — известная американская семья. Из них самый известный, что еще требуется доказать, Уильям Ф. Бакли-младший». Я вырезал заметку и, ничего не говоря, положил ее так, чтобы он обязательно ее увидел, в ожидании реакции, которой не могло не быть. Он поднял голову с величественно-ироничным выражением на лице — я бы сказал, несколько изумленным — и произнес: «До-ка-зать?» Тогда бы все дружно посмеялись. Последнее воспоминание о папе в его родных местах относится к бабьему лету. Дело было днем, но солнце уже стояло низко над зеленым газоном, и толпа людей тихо стояла под тентом, когда папа читал о своем взрослении:




Снаружи было очень, очень тихо, и из нашей спальни мы слышали сверчков и видели светлячков. Я сказал моей сестре Триш, которой было двенадцать лет, что стоит затихнуть ветру, и светлячки обретут голос, после чего они пропищат о своей радости во славу видимого и невидимого ночного сообщества.




Я повернул на Уоллакс-Пойнт, и тотчас под колесами заскрипел гравий. Фраг был приспущен, Джулиан и Дэнни позаботились об этом. Я медленно проехал мимо гаража, над которым был папин кабинет, ставший последним его пристанищем. Его синяя шляпа яхтсмена висела на багре вместе с тростью и свитером. Мне припомнился телефонный звонок из прошлого апреля от Тины Браун — после смерти мамы. Она говорила, когда умерла ее собственная мать, она искала очки. «Это правда. Я в самом деле их потеряла» И я подумал: «Ну да, похоже, впереди много потерь».

Когда уходят и мама, и папа, родительский дом вдруг превращается в музей. Видишь оставшиеся следы, заглядываешь в экран, ища поминальную доску или титры. Этой красной ручкой пользовался Уильям Ф. Бакли-младший. Эти солнцезащитные очки принадлежали Уильяму Ф. Бакли-младшему. Дэнни положил отцовский бумажник и отцовские часы на стол в моей комнате. Бумажник был у Уильяма Ф. Бакли-младшего в день его смерти. Часы, одни из десяти, были куплены им для друзей, с которыми он отправился в плавание от Гавайев до Новой Гвинеи в 1985 году. Я взял в руки бумажник и вспомнил, как он доставал его из заднего кармана штанов. Папа очень любил расплачиваться в ресторанах. В этом смысле он всегда был на редкость щедрым человеком.

В тот вечер, выглянув в окно, я вдруг подумал: Папа, неужели это правда? Неужели есть рай? И ты в нем? Несмотря на все свои сомнения, я бы хотел, чтобы он был в раю. Если это так, тогда у меня, по крайней мере, хотя бы есть шанс обсудить свое дело с хозяином «На линии огня». Сомневаюсь, что святой Петр устоит перед ним. В последние дни появилось довольно много карикатур на персонажей у райских врат. На одной из них святой Петр шепчет ангелу: «Мне нужен словарь побольше».




Предстояло много дел. Это было мне известно по прежнему опыту, когда я занимался мамиными похоронами. Сколько нужно свидетельств о смерти? Пятьдесят? Неужели? Мне показалось странным, что нужно так много свидетельств, если учесть, что сообщения о смерти отца были на первых страницах всех газет, с них начинались все новостные передачи по телевизору, и их оказалась тьма-тьмущая в Интернете. Надо быть Усамой бен Ладеном, прячущимся в крысиной дыре где-нибудь в провинции Тора-Бора, чтобы не знать, что кумир консерваторов Уильям Ф. Бакли-младший покинул юдоль слез (его любимое выражение). Финансовый советник отца сообщил мне, что страховая компания прислала ему следующее письмо: «Дорогой мистер Бакли, благодарим Вас за присланное нам свидетельство о смерти. Но, к сожалению, печать на нем недостаточно четкая. Будьте добры прислать нам другое свидетельство о смерти с четкой печатью, и тогда мы сможем заняться вашим делом». Я удивился, что они не приписали: «Доброго дня!» Ну, что сказать об этом бюрократическом идиотизме, кроме как «Доколе?». И я подумал, а не выгравировать ли это на моем памятнике?

Дэнни и я отправились в похоронное бюро «Лео П. Галлахер и сын». Мы оба хорошо знали дорогу туда. Дэнни отвез туда своего отца, когда тот скончался. Отец Дэнни был ранен при Иводзиме. Теперь дошла очередь до моего отца из Величайшего Поколения.[56 - Рекламная кампания под названием GREATEST GENERATION сделана агентством BBDO DETROIT для бренда DONATION APPEAL (компания HONOR FLIGHT OF MICHIGAN). Страна — США. Дата запуска: октябрь 2008.] Уходят старики.

Мой приятель Крис, сладкоголосый директор похоронного бюро, был пунктуален и корректен. Он позволил себе едва заметную улыбку, когда я приветствовал его словами: «Это опять мы».

Я привез серый костюм, белую рубашку, галстук. Галстук был, как положено консерватору, однако, приглядевшись, можно было увидеть на полосках повторяющиеся слова «я люблю свою жену», а как бы задом наперед — «но на другой лодке»! В то утро я долго раздумывал, стоя возле шкафа. Кто захочет посылать старого любимого отца через реку Стикс в этаком несерьезном галстуке. Да и такое решение не отменишь, если только нет желания с затравленным выражением на лице объяснять эксгумационной службе штата Коннектикут, что покойнику надо заменить галстук. Но в конце концов я подумал: «А почему бы и нет?» Будет о чем поговорить в Шэроне. Среди яхтсменов. «Отличный галстук, мистер Бакли».

Бо́льшую часть своего замужества миссис Уильям Ф. Бакли-младшая пыталась сделать из папы не то, чтобы положительного человека, в широком смысле этого слова, но хотя бы презентабельного. Мой старик не был «вешалкой для одежды». Красивым он был, это да, подтянутым тоже был. Немного лентяем? Хм, да. Если бы его предоставили самому себе, он не вылезал бы из хаки, высоких сапог и мышиного блейзера. Мама постоянно говорила: «Билл, ты не можешь в этом выйти на улицу, над тобой будут смеяться». После чего она предлагала ему модный костюм, убирала засаленный галстук, причесывала ему волосы, заставляла надеть зеркально начищенные туфли и отпускала на волю. У нее самой вкус был безупречный, и ему это нравилось, даже если он шаркал рядом в несколько неряшливом виде.

В первый раз мне пришло в голову, что моя мама не похожа на остальных мам, когда мне было лет четырнадцать и я был заперт в интернате у монахов. Я провел уик-энд с родителями, когда они, как положено, приехали навестить меня, а потом один из мальчиков сказал мне: «Эй, Бакли, а твоя мама горячая штучка».

Я встал как вкопанный, с горящими щеками, и не мог придумать достойного ответа, так как не был уверен, что меня хотели оскорбить. К тому же более высокого одобрения в Портсмутской начальной школе (circa 1967) не было, чем «piece of ass». Однако, не желая оставлять повод для возможных шуток, я ввязался в драку, которая закончилась ровно через пять секунд. Я лежал на полу на спине, а старший мальчик стоял, упершись коленом мне в грудь, и объяснял — искренне, насколько я помню, — что он имел в виду «мамино платье». Ладно, проехали.

Другое свидетельство того, что мама была другой, я получил от школьной телефонистки, толстой сплетницы, которая регулярно сливала сплетни в «Нью-Йорк дейли ньюс» под заголовком «Сьюзи говорит». «Твоя мать вчера вечером была на большом приеме в честь Уолтера Кронкита!» — кричала она мне в переполненной комнате, где мы проверяли свою электронную почту. «На ней было платье от Ива Сен-Лорана! Наверное, стоило целое состояние!» — вопила она, обращая на меня внимание тридцати мальчишек, тогда как я изо всех сил старался стать невидимым.

Как раз тогда фраза «шикарная и ослепительная миссис Бакли» вошла в нашу жизнь. Впервые она появилась — насколько мне помнится — не в «Вуманс уэар дейли», а где-то в другом месте. Обычно мама произносила ее, когда приходила из сада — грязная, в джинсах и черной фуфайке, со стянутыми назад волосами и без всякой косметики. (Именно тогда она казалась мне самой красивой женщиной на земле.) И она говорила: «Вот вам шикарная и ослепительная миссис Бакли».

Шикарной и ослепительной она была в доме моды «Оскар де ла Рента» или у Билла Бласса. Папа очень гордился ею, несмотря на собственную относительную небрежность в одежде. Когда же мама устраивала прием, так называемый Зал Славы самых элегантных персонажей, Валгаллу Седьмой авеню, папа уводил меня наверх и говорил: «Надо устроить побольше шума. Это очень важно». Тогда я звал маму и устраивал много шума. И ей приходилось менять тему на воспаление мочевого пузыря собаки.

Через много лет я спросил ее, когда она приобрела свое непогрешимое чувство стиля, ведь выросла она в провинциальной Британской Колумбии? «Оно было во мне, — ответила она, не особенно интересуясь этой темой. — Думаю, я всегда имела чувство стиля. Имей в виду, — добавила она со вздохом, — на этом пути человек совершает много ошибок. Мода — удовольствие, пока не смущаешь своего мужа. Помню, в прошлом году я спускалась по лестнице в наряде, который считала великолепным. А твой папа сказал: „Голубка, ты просто неподражаема, но где другая половина платья?“ Оно было, как казу».




Теперь я уже знал процедуру. Крис придвинул мне прайс-лист Джессики Митфорд. Оспаривать цену ($1395) бальзамирования я не собирался, так же как «одевание и уложение в гроб» ($495). Похороны обходятся дороже, чем кремация. Там множество всяких деталей.

Аренда грузовика? Зачем нам грузовик? Он не такой уж большой.

На самом деле «грузовик» — это катящаяся подставка, на которой стоит урна.

Ну да. Конечно же нам непременно нужен такой.

Наконец настало время пройти в другую комнату и посмотреть на гробы. Демонстрационный зал смерти. Последние модели гробов, гробы на все вкусы. Некоторые явно неуместны, так сказать, эпизод из «Сопрано».

Я вспомнил, как много лет назад папа рассказал мне, как поехал в бюро Фрэнка Кэмпбелла в Манхэттене выбирать гроб для своего отца и как, указав на самый простой гроб, увидел ужас на лице продавца, будто они хотели закопать Джона Доу[57 - Джон Доу — зд. неопознанное тело мужчины.] на кладбище для бедняков и бродяг. Мне было шесть лет, когда папа рассказал мне эту историю, и я спросил, почему он выбрал самый простой гроб для своего папы. Разве дедушка не был богат? Был, ответил папа, но дедушка был скромным человеком и сыном очень бедного техасского шерифа. А еще он был очень религиозен и не хотел, чтобы Бог подумал, будто ему нужен гроб за $500. (Имейте в виду, это было в 1958 году.)

В демонстрационном зале у Криса были вполне симпатичные простенькие гробы, которые мне понравились, но Крис сообщил, что они предназначены для евреев. Евреи — вполне разумно и правильно — остерегаются похоронного хвастовства. (Или это, или у них нет денег после бар мицвы.) Искушение было велико, однако при ближайшем рассмотрении эти гробы были как будто сколочены тринадцатилетними подростками на уроках труда в летнем лагере. Представляю, как семейство Бакли посмотрело бы на папу, въезжающего в одном из таких гробов в храм Святого Бернарда, и зашептало бы, мол, сентиментальный писатель Кристофер, очевидно, решил сэкономить несколько монет. Мы с Дэнни остановились на гробу из ореха-пекана за $2795.

«А теперь я должен вам сказать, — произнес Крис, — что орех-пекан немного тяжелее любого другого дерева». Поначалу до меня не дошло, о чем он говорит, но потом стало ясно, что он ненавязчиво дает нам понять, мол, гроб вместе с папой, который прибавит ему несколько фунтов, может вызвать защемление грыжи у несущих его, или сам гроб рухнет на пол, когда, сдерживая стоны, его понесут вверх по церковным ступеням. Мы сделали быстрый подсчет: шестьсот фунтов веса поделили на восемь несущих гроб (мужчин). Ничего страшного. Покупаем.

Мы поговорили о ручках. Эта модель предполагала быть с ручками или без них. Под гробом на обеих сторонах были желобки, так что несущие могли просунуть в них пальцы и поднять гроб на плечи, á la, скажем, принцесса Диана. «Это элегантная модель, — заметил Крис, — но я бы все же посоветовал ручки. Я бы мог многое порассказать». Да, сказал я, пусть будут ручки. Итак, мы остановились на этом варианте и отправились обратно в приемную для окончательных подсчетов. Ка-чжун, ка-чжун, ка-чжун. $11 105. Однако помните, когда-нибудь наступит и ваша очередь подсчитывать налоги. Тем не менее возможно и то, что в один прекрасный день некий конгрессмен будет настолько храбр, что внесет билль об отмене похоронных налогов. Надеюсь, я доживу до этого времени и все увижу собственными глазами.

Наконец я сказал Крису: «Мне бы хотелось положить в гроб несколько вещей. Это вы сделаете или я сам, когда мы будем с ним прощаться?»

Крис задумчиво кивнул, нахмурился, поерзал и произнес очень тихо: «Прежде чем я отвечу, позвольте спросить: насколько откровенно я могу говорить о состоянии останков вашего отца?»

Мы с Дэнни переглянулись. Я сказал: «Откровенно».

После сердечного приступа он лежал некоторое время на полу лицом вниз, прежде чем Джулиан нашел его. Пролилась кровь. Он выглядел «несколько покрасневшим». Вряд ли кому-то захочется увидеть отца в последний раз в таком виде, что этого не забыть до конца дней. Как выглядела мама, когда умирала, я предпочитаю не вспоминать, но временами ее облик встает перед моими глазами, и мне приходится делать усилие, чтобы отправить его в гиппокамп. Я сказал: «Если он выглядит неважно, почему бы мне не принести эти вещи, чтобы вы сами положили их в гроб?»

Он позвонил мне на мобильник, когда мы с Дэнни ехали домой, и сказал: «Я видел вашего отца, и у меня для вас хорошая новость. Он выглядит совсем неплохо».




Глава 19

Я кое-что написал для газеты





Я собирался на вторую встречу с папиным адвокатом. Наши регулярные встречи были связаны с консультациями по поводу «кода» американских налогов, который усовершенствовался за прошедшие годы до версии «Кода да Винчи». Понять это невозможно, следовательно, приходится нанимать множество людей. Если все уварить, то получится в остатке: «Мы поделимся с вами».

Зазвонил телефон. Я услышал голос Сэма Таненхауса. Сэм — папин биограф и редактор «Нью-Йорк таймс бук ревю», а также автор колонки «Уик ин ревю». Я уважал его. И был под большим впечатлением от его биографии Уиттэкера Чэмберса. За ланчем он сказал мне, что затевает новый проект. Я ответил: «У меня есть один для вас». Он даже подпрыгнул, услышав о возможности написать биографию УФБ.

Позвонив, Сэм сказал, что сочувствует мне. Я поблагодарил его. И он проговорил: «Я позвонил, потому что кое-что написал для газеты».

— И что же?

— Месяц назад я был в Стэмфорде и обедал с вашим отцом. Он поделился со мной тем, что подумывает о самоубийстве.

— Хм.

— И еще поделился тем, что обсуждал это с двумя священниками, и они отчасти успокоили его, сказав, что это грех, но простительный грех.

— Хм. Что ж, самоубийства он не совершил.

Сэм помолчал.

— Да?

— Сэм, он умер от сердечного приступа.

Мне стало не по себе.

Сэм опять помолчал.

— Это официальная точка зрения?

— Знаете, передо мной свидетельство о смерти. В нем сказано, что причиной смерти стала остановка сердца. Так что вы правы, это официальная точка зрения.

— Что ж, я поэтому и позвонил. Хотел убедиться.

Мы вежливо распрощались. Но в мыслях у меня не было покоя. Я решил дожидаться адвоката, но пару минут спустя в голове как будто щелкнуло. Сэм вроде бы сказал, что кое-что написал для газеты. Я перезвонил ему.

— Сэм, прошу прощения. Мне немного не по себе из-за всего того, что свалилось на меня. Вы сказали, что уже что-то написали для газеты?

— Да.

— Хотите сказать, что написали о вашем разговоре, когда вы были в Стэмфорде?

— Да.

Я перевел дух.

— Сэм, если папа что-то и говорил вам, а я не сомневаюсь, что так оно и было, то он говорил вам это как своему биографу. А не как репортеру «Нью-Йорк таймс».

Я уже видел заголовок: «В свои последние дни Бакли думал о самоубийстве». Отлично. Но едва это появится, не пройдет и полминуты, как все закричат «Бакли убил себя». Это не моя сыновняя истерика. Такова Америка.

Несколько лет назад я написал книгу об НЛО и кое-что разузнал о «свидетельствах», имеющих хождение у нашего великого и доверчивого народа. Немного я почитал и об убийстве Кеннеди. Грубо говоря, одинаковый процент американцев верит в НЛО и в то, что ДФК был убит в результате преступного заговора. (75 процентов.)

Я знал, что писатель Сэм Таненхаус берет свои факты не с потолка, однако, учитывая то, что американцы частенько соединяют несоединимое, я имел законное право бояться, как бы многие из них не пришли к выводу, будто Лев Правых сам свел счеты с жизнью. Эту историю я не хотел читать в газете, а потом увидеть, как ее мусолят в киберпространстве. Честно говоря, было еще и другое. Отец умер всего сорок восемь часов назад, а Сэм уже ставит меня перед фактом.

Сэм выдержал паузу.

— Поэтому я позвонил вам.

— Значит, так, Сэм, — проговорил я, включая четвертую скорость, — полагаю, что, если подобная история появится в газете, очень многие люди будут расстроены.

— Вы полагаете?

— Да. Одно дело, если бы она появилась на странице 684 или на какой-нибудь другой странице в вашей биографии. У вас есть полное право включить ее в книгу. Но совсем другое дело, если она появится в «Нью-Йорк таймс» как новостная статья. Люди склонны делать выводы, не согласуясь с официальными документами.

— Я понимаю, — произнес Сэм. Опять пауза. — Но должен заметить, что на меня давят Билл Келлер и Джилл Абрамсон. (Главный редактор и редактор номер два в «Таймс».)

— Что ж, Сэм, — произнес я холодно, — тогда я буду разговаривать с вами как литературный душеприказчик своего отца. Полагаю, могу с уверенностью сказать, что не только они давят на вас.

Это была прямая угроза закрыть архив Уильяма Ф. Бакли-младшего в Йеле, в котором было около 550 футов (линейных) его бумаг. Сэм терял лет шесть, которые мог бы там поработать. Однако если ему прикроют доступ к документам, он перестанет выступать на авансцене, перейдет во второразрядные актеры, и ему будет не до заголовков на первых страницах. Обычно я не угрожаю, но другого оружия под рукой не нашлось.

— Ладно, — произнес Сэм после долгой паузы. — Я принимаю ваши условия. И ценю то, что вы поставили меня в известность насчет них.

На этом мы закончили разговор. Меня трясло. Всему свету было честно сказано, что Уильям Ф. Бакли-младший умер за письменным столом в процессе работы. Теперь надо было полностью отмести всякие слухи о самоубийстве. При любом удобном случае я размахивал свидетельством о смерти, чтобы блогеры и папарацци не могли сказать: «Что? А почему бы не поднять продажи?» Тогда я встал и принялся ходить по комнате. Итак — ничего не поделаешь — я объявил войну биографу моего отца и, заодно, редактору наиболее влиятельного «бук ревю» нации.

Спустя пару часов, когда я ехал на машине в Шэрон, чтобы выбрать место для могилы, но все еще брызгая слюной от злости, Сэм сбросил мне голосовое сообщение на почту. Тон у него был примирительный, даже сердечный. Он произнес: «Я хорошенько все обдумал и решил не печатать эту историю. Я хотел сказать вам это и еще раз поблагодарить за то, что вы объяснились со мной по этому поводу». Я отослал ему электронное сообщение и с такой же вежливостью поблагодарил за понимание.

Через несколько месяцев глава Сэма о Йельском периоде жизни моего отца появилась как «заглавная» статья в журнале «Йель аламни». Она была блестяще написана, привела меня в восхищение и доказала, что Сэм, как великолепный писатель, достоин выбранной им темы. Не могу дождаться, когда книга выйдет в свет.




Глава 20

Многовато сюрпризов на утреннюю голову





Однажды утром, когда я в Шэроне разговаривал с падре, который, как выяснилось, был строгим противником «зимних похорон», зазвонил телефон, и я услышал голос очень известного писателя, старого приятеля моих родителей. Мой собеседник был до того расстроен, что едва мог говорить. Он что-то, литературно выражаясь, лопотал о каком-то проступке Гора Видала, давнего соперника моего отца.

— Я в ужасе. Не знаю, что и сказать. Гора я знаю с двадцати лет. Всем известно, что он много пьет и может быть последней сволочью, но такое… Это отвратительно. Не понимаю, что на него нашло.

Речь была о заметке в утреннем выпуске «Нью-Йорк дейли ньюс»:






Жестоко даже по меркам Гора Видала, он пишет на TruthDig.com, что основатель «Нэшнл ревю» был «истеричной королевой» и «американским лжецом мирового класса, а также упоминает, будто Бакли часто напивался и терял контроль над собой». Видал обвиняет «усталых наемных лошадей» из «Ньюсуика» в том, что они поддались уговорам «отвратительного», «безмозглого» сына Кристофера и поместили статью о его отце, а также фотографию на обложке. Видал заключает: «ПОКОЙСЯ, УФБ, — в аду».





Как говаривал Берти Вустер,[58 - Берти Вустер — известный персонаж П. Г. Вудхауза из его знаменитого цикла комических романов и рассказов о Берти Вустере и его слуге Дживсе.] многовато сюрпризов на утреннюю голову. Я был озадачен и придумал только одно: поток обожания, уважения, любви к УФБ довел старика Гора до того, что он от ярости сверзился с ближайшей скалы. Этот взрыв слюны и пены пришел в противоречие с первой фразой последних воспоминаний Гора: «Двигаясь — искренне надеюсь, — я все ближе к двери с надписью „Выход“». Однако меня требовали более важные дела: переговоры со священником в Шэроне. И еще надо было договориться с органистом.

Папа был серьезным музыкантом-любителем (рояль, клавесин) и большим любителем Баха. На клавесине он играл с Симфоническим оркестром Феникса. Может быть, это было и не самое удачное выступление, но надо отдать дань его наглости. И — о боже! — как он готовился. По три часа в день в течение целого года он проводил за инструментом. Потом он сказал мне: «Никогда еще я так не трудился». Об этом его достижении хорошо говорили многие слушатели.

Он переделал определенные музыкальные вещи под свою похоронную мессу. Органистом в Шэронской церкви была милая пожилая дама, которую как будто звали Пруденс. Когда я попросил Пруденс посмотреть музыку, она не узнала ни одного произведения. Ни одного. В какой-то момент мне даже пришлось промурлыкать мелодию (Сюиту № 3, или Air on a G String) Баха. Она долго молчала. Тогда я извинился перед Пруденс за то, что подверг ее звуковой пытке, но на этом я не остановился. Несомненно, она предпочла бы пытку водой моему исполнению Канона ре мажор Иоганна Пахельбеля, кстати тоже неизвестного ей. Я вспомнил, как папа дружил с Розалин Тюрек и Алисией де Ларрохой, не считая других музыкальных светил, и как они однажды «обманом» добились того, что Владимир Горовиц без подготовки сыграл, причем божественно, «Бог нам прибежище и сила»,[59 - «Бог нам прибежище и сила» — наиболее известный из гимнов Мартина Лютера. Лютер написал слова и мелодию где-то между 1527 и 1529 годами. Гимн был переведен на английский язык по крайней мере 70 раз, а также на многие другие языки. В основе один из псалмов (45).] что у Пруденс звучало так, будто она играла на казу. В отчаянии я позвонил Рику.

Рик Триподи — старый друг папы, искушенный, опытный церковный органист с очаровательной, нежной, немного лукавой манерой исполнения, который играл для римских пап.

— Рик, — сказал я, — у нас проблема.

Рик сразу все понял.

— Нет, нет, нет, — ответил он, — мы не позволим твоему отцу вот так уйти!

Он решил стать посредником между Пруденс и «Отцом».

Через несколько часов Рик доложил, что Пруденс любезно, даже с восторгом взяла свои слова обратно. Рик сыграет сам и привезет первоклассных вокалистов, которые будут петь Ave Maria, и не только это. Сам «Отец» не пожелал бы лучшего и не стал бы вмешиваться в музыкальную часть.

На другой день Рик приехал в Шэрон, чтобы проверить инструмент.

— Ну и орган, — сказал он, — боже мой! Наверное, в последний раз его настраивали во времена Трумэна. Я слышал шарманки получше этого органа. Но не беспокойся. Я что-нибудь придумаю. Может быть, подложу динамит.

Во время Второй мировой войны отец служил в армии, и, хотя он не атаковал Омаха-Бич, мне понравилась идея отдать ему воинские почести.[60 - Папа не скрывал, что не совершал славных военных подвигов. На вопрос: «Что ты делал во время войны, папа?» — он обычно отвечал, сам удивляясь своим достижениям: — транспортировал тысячу мексикано-американских рекрутов из Сан-Антонио в Сан-Луис-Обиспо. «Моей главной задачей было уберечь их от венерических болезней. Единственным способом, стоило поезду остановится, было сообщить им, что остановка продлиться пять минут. В этом случае у них не оставалось времени найти ближайший бордель и заполучить гонорею». (Прим. автора.)] «Нужен его DS-214», — сказал Брайан Кенни, директор бюро похоронных процессий Шэрона.

Мой вам совет: если ваш папа — или мама — служили в армии и вам хочется отдать им воинские почести, немедленно найдите DS-214 (воинское удостоверение). Я провел много часов, пытаясь отыскать это удостоверение. А еще у меня был друг в Пентагоне, судя по всему, не последний человек там. И в Пентагоне оно тоже не нашлось. (Не совсем так. У них числилось семьдесят четыре Уильяма Ф. Бакли, которые уволились в запас в 1946 году, однако ни один из них не был моим Уильямом Ф. Бакли.) Наконец, после кропотливых археологических изысканий, которые могут сравниться только с открытием второй Трои, почти «мифический» документ был найден в Стэмфордской ратуше, куда папа сам поместил его в 1952 году. Итак, удостоверение было у меня в руках.

Приехал Брайан и сказал, что ознакомился со сводкой погоды на субботу: холодный проливной дождь. «Я был на кладбище, — сказал он, снимая несколько теплых подстежек. — Оно залито водой».

В этом было что-то мистическое — как раз в такую погоду папа любил отправляться в плавание! Однако это предполагало дискуссию насчет рытья зимней могилы. Смысла не было в «специальном» (перевод: очень дорогом) оборудовании из Поукипси, если могила будет залита к тому времени, когда мы будем его опускать. Тем временем церковь была в нашем распоряжении, и Бакли слетались на похороны со всех сторон. Брайан сделал предложение в своей бодрой, жизнерадостной манере: «У меня есть для него место». В надземном склепе на другом кладбище. «Идеальное место!» — воскликнул Брайан. Я был незнаком с логикой складирования тел, однако появился повод произнести: «Не важно».

Вечером накануне похорон я привез папу в Стэмфорд, чтобы он провел дома последнюю ночь. Он приехал на катафалке, в ореховом гробу, накрытом американским флагом. Глядя на это, мы все давились слезами.

Едва поставив гроб на стол в столовой, Крис спросил: «Может быть, сейчас положить внутрь то, что вы хотели положить?» Я кивнул, и он приподнял крышку гроба, в котором лежал мой папа в своем сером костюме, белой рубашке, и еще на нем был галстук, известный как «я люблю галстук моей жены». Выглядел он неплохо. И все же. Я погладил его по голове, стараясь не касаться кожи, которая, как мне уже было известно, стала неживой, твердой и холодной.

Из бронзового плутониевого контейнера я перенес мамин прах в китайскую красную лакированную шкатулку, которую когда-то подарил ей на день рождения. Когда я пристроил ее папе на колени, они опять как будто воссоединились. Потом я вложил папе в руки четки, а Дэнни поставил в гроб кувшин с ореховым маслом. Мы переглянулись, и у нас возникла одна мысль. Тогда мы ушли и вернулись с телевизионным пультом, который тоже положили в гроб, после чего попрощались, и я поцеловал папу в волосы. Гроб закрыли. Вот так. Я приколол к флагу Медаль свободы. Смотрелось это героически, и я гордился своим отцом.

Папина английская крестница Камилла, дочь его близкого друга сэра Алистера Хорна, была рядом и как британка не могла не позаботиться о цветах, стала переставлять их, оживлять, добавлять джин в воду. «Всегда добавляйте джин, — сказала она. — Цветы его обожают». Камилла и Конор ушли в сад, чтобы там покурить. Я в первый раз видел своего шестнадцатилетнего сына с сигаретой, однако было в этих двух подростках что-то волшебно трогательное. Не могу объяснить.

Я взял CD с «Виффенпруфс»[61 - «Виффенпруфс» — йельская группа а капелла, основана в 1909 году.] и весь вечер слушал «В ивняке», навязчивую мелодию со словами Уильяма Батлера Йетса, и еще «Раз за разом» из сериала «Доктор Хаус». Сотни людей приходили и уходили. Когда в гробу лежит тело — все происходит совсем по-другому. Можно устроить поминки и вокруг урны с прахом, но это не совсем то.

Все пили, ели и разговаривали; многие казались веселыми. Дождь стучал в окна. Присутствовали три священника, все — папины друзья. В семь часов, как положено, я спросил отца Кевина: «Падре, не пора ли?» Он облачился. Два других священника помогали ему в молитвенном бдении. Мы все произнесли «Отче наш». Отец Кевин взялся за кропило, металлический сосуд с отверстиями, который погружают в святую воду, чтобы потом брызгать ею на толпу, на алтарь, на гроб. Пока он брызгал святой водой на флаг, мне пришло в голову, что церковь и государство буквально пронизаны друг другом.

Ночь я провел на кушетке рядом с отцовским гробом, наблюдая за миганием свечей, прислушиваясь к дождю, к пению «Виффенпруфс», вспоминая отца. Постепенно у меня затекла шея, а в четыре часа я проснулся, укрытый одеялом. Посреди ночи пришла Камилла и позаботилась, чтобы я не замерз.

В восемь часов утра приехал Брайан, и мы поставили гроб на катафалк, чтобы в последний раз отвезти папу в Шэрон. Водителем был тесть Брайана. Мы немного поговорили о том, какой дорогой лучше добираться до Шэрона. Одолев этот путь раз триста, я имел свой взгляд на предстоящий маршрут, а тесть Брайана имел свой взгляд. Мы оба были уверены в своей правоте, даже непреклонны в своем мнении, так что в конце концов я произнес папину и теперь уже свою мантру: «Не важно», — и мы отправились в путь: впереди катафалк, за ним восемь автомобилей. Проехав пятнадцать минут, тесть Брайана свернул на незнакомую дорогу, а потом поехал обратно в Стэмфорд. Я позвонил по мобильнику Брайану: «Остановите его». У Брайана была автоколонна, способная остановить военное подразделение. Тесть Брайана стоял на том, что он едет правильно. «Не важно» имеет свои ограничения в качестве мантры.

В итоге мы все же выбрались обратно на правильную дорогу, и в это время стал очевиден еще один аспект вождения Брайанова тестя: он предпочитал скорость в восемьдесят миль в час, несмотря на дождь и будучи впереди колонны в восемь машин. Получился веселый караван. На дороге 22 мы то обгоняли ехавшие там машины, то внедрялись между ними, подавая громкие знаки ничего не понимающим водителям. Сидя рядом со мной, Люси и Конор опасались за свою жизнь. До места мы добрались довольно быстро, полагаю, отдав должное папиному привычному вождению, так что связь времен на этот раз не разорвалась.

Конор втолкнул дедушкин гроб в храм. Все скамьи были заняты членами семейства Бакли. За многие годы они были до блеска натерты моими родичами. Первой Люси прочитала псалом 120, любимый псалом ее семьи, принадлежавшей к епископальной церкви и очень мило цитировавшей его вслух каждый раз, когда кто-то из семьи отправлялся «в путь». Она называли это молитвой «ухода».
		Возвожу очи мои горе, откуда придет помощь моя.








Следующим был Конор, который читал из Екклесиаста: «Суета сует, сказал Экклесиаст, все суета!» Отец Кевин произнес проповедь, в которой вспомнил о разговоре с папой, происшедшем несколько лет назад, в котором речь шла о религиозном сомнении. За ланчем отец Кевин сказал отцу: «У всех рано или поздно случаются сомнения». Тогда папа поднял голову от борща и произнес: «Только не у меня».

Я задумал панегирик и чуть не сбился на первой же фразе. Однако взял себя в руки. Я рассказал всем, что поставил мамин контейнер в папин гроб: «Иначе мы не увезли бы ее в Шэрон». Церковь взорвалась хохотом. Мама давно перестала приезжать на День благодарения, очень давно. Поначалу она придумывала какие-то извинения, а потом и это перестала делать.

Дождь все еще лил как из ведра, так что военная церемония прошла у входа в церковь. Была сказана речь. Стрелки сделали залп. Волынщик сыграл «О, благодать». Флаг был сложен в треугольник и отдан мне с благодарностью от народа. Когда мне его передавали, я услышал рыдания за спиной. Тогда сержант отдал стоявшему рядом со мной Конору патроны. «Горячо», — прошептал я. Горнист сыграл сигнал к погребению. Восемь человек подняли гроб и понесли папу под дождь, потом поставили гроб на катафалк. «Прощай, друг», — произнес Дэнни, однако это было еще не окончательное прощание.




Глава 21

Очевидно, на мистера «X»





Через день, утром, около девяти, когда я был еще в постели, страдая от похмелья и предвкушая первую чашку кофе, а папины собаки Дейзи и Руперт с разных сторон грызли мои ноги — кажется, я унаследовал их со всем остальным имуществом, — вдруг зазвонил телефон. Голос прозвучал как мощный голосовой удар: «Это Кристофер Бакли?» Я пробормотал «да», хотя был уверен, что мое подтверждение может лишь разочаровать звонившего с таким внушительным голосом. «Говорит кар-ди-нал Иган».

Я быстренько выпрямился. (Тот, кто прислуживал в алтаре, навсегда остается мальчиком, прислуживавшим в алтаре.) «Да, — произнес я, отчаянно стараясь вспомнить, как правильно называть кардинала. — Ваша… — Милость? Превосходительство?… Быстрее соображай, парень!.. ага… — Преосвященство».

Несколько лет назад мы с папой обсуждали похоронные мероприятия. Он сказал тогда: «Если я все еще буду знаменит, назначь церемонию в соборе Святого Патрика. А если не буду, назначь в Стэмфорде, в церкви Святой Марии». Если судить по количеству бумажных сообщений и телепередач, последовавших сразу после его кончины, папа был весьма «знаменит». Я замолвил слово приятелю-священнику насчет кафедрального собора, который пустил его по цепочке, и вот теперь мне звонил кардинал. В высшей степени меня впечатлило то, что он сам, лично, набрал мой номер. Ничего похожего на, скажем: «Я его преосвященство, имей в виду, ничтожество». Он был веселый, и мы пошутили насчет нашего общего приятеля-священника, которого он называл (шутливо) «человеком с определенно дурным характером».

Так как римский папа должен был прибыть в город ближе к Пасхе, то положение было почти безвыходное, однако кардинал все же нашел день для моего папы. Мать-церковь наверняка бюрократическое учреждение, но если она делает шаг, то делает уверенный шаг.

Первым делом я позвонил Генри Киссинджеру. «Привет, Генри, — сказал я. — В последние дни я как будто только и делаю, что прошу о некрологах». Он вроде бы растерялся, но ответил, что это честь для него. Я воспринял его слова как комплимент: тевтонец с разумом как стальной капкан, который одно время взвалил на себя заботу о мире, Генри Киссинджер имел доброе (желеобразное) сердце. Он — официальный член «Бригады плакальщиц». Подумав, он сказал, что не уверен в своей способности сделать все правильно. На это я ответил, что буду сидеть в первом ряду и строить ему гримасы, если он сделает то же самое для меня.

Мы договорились, и снова я был под большим впечатлением нашего века Интернета. Посыпались послания. Я решил сделать похороны открытыми для публики отчасти из благих соображений, отчасти из эгоистических. Я провел бог знает сколько часов, подписывая (необходимые) приглашения, когда решили устроить поминальную службу для мамы, однако это не доставило мне удовольствия, особенно если приходилось сообщать, нет, извините, тети Ирмы и кузины Иды не смогут быть, даже если бы очень захотели. Я не хотел играть роль вышибалы в соборе Святого Патрика. «Вы — да, входите. Нет, вы не можете войти. О да, мистер Видал, мы ждали вас. Для вас свободно место впереди, рядом с Норманом Подгорецем».

Позвонили из Белого дома. Президент не сможет посетить церемонию, но вице-президент Чейни сообщил о своем желании быть на ней, более того, вице-президент Чейни высказал желание произнести прощальную речь. Со стороны Белого дома это было оказанием особой чести, однако весьма сомнительной для всех остальных папиных друзей и поклонников. Я представил, как две тысячи человек выстроились под дождем в ожидании, когда секретная служба выполнит свою работу, потому что стоило папе замыслить отъезд из этой юдоли слез — и дождь лил не переставая. И я ответил Белому дому так: «Вы очень внимательны, и я искренне тронут, однако, имея в виду меры безопасности, наверное, лучше бы отменить приезд вице-президента».

Потом был второй звонок из Белого дома: «Мы пытаемся сделать „рекламу“ для вас, но мы постоянно работаем в этом направлении. Вице-президент посетил похороны Майка Дивера и Джейн Киркпатрик, и это почти не создало никаких неудобств».

Я подумал: «Жаль, нельзя обсудить это с папой!» Дилеммы такого рода доставляли папе неизъяснимое удовольствие. Он был бы не против, если бы ему отдал дань уважения действующий вице-президент Соединенных Штатов Америки. Однако меня беспокоили меры безопасности, неприятности от которых совсем не «минимальные». К тому же двум тысячам доброжелателей придется опустошить сумки, расставить ноги и поднять руки, чтобы секретная служба поработала со своими детекторами. Не самая приятная перспектива у церковных врат.

И кое-что еще. Если мистер Чейни приедет, ему придется дать слово. А его преосвященство жестко, хоть и мягко, дал понять, что нам следует ограничиться двумя речами.

Такова была традиция, не нарушавшаяся много лет, и мать-церковь придерживалась разумного принципа, что похоронная или поминальная служба. — это таинство, святыня, а не собрание братства. (Побережем смешки для загробной жизни, правильно?) Архиепископ Ньюарка (Нью-Джерси) выпустил указ, отменяющий всякие некрологи в его епископате. (Немного жестковато, но что есть, то есть.) В любом случае у меня оставался выбор Хобсона:[62 - Хобсон был хозяином конюшни, который не давал своим клиентам выбора — или они брали первую свободную лошадь, или оставались совсем без лошадей.] надо было сказать Генри Киссинджеру, чтобы он посторонился, хотя сочинял свою речь он по моей просьбе. Все-таки я предпочел как можно мягче отказать Белому дому.

В это время имела место оживленная президентская кампания (наверное, вы слышали о ней). Папа был заметной фигурой. Не думаю, что мы получили бы какое-нибудь приветствие от возможного республиканского кандидата, например сенатора Джона Маккейна. Конечно же нет, ни строчки, хотя он и я были давними знакомыми. Однако президентская кампания — это президентская кампания.[63 - В определенный момент кто-то начинает — хотя не имеет рационального желания — отслеживать всех, кого знает и кого не знает. Мой ирландский друг Мони Бегли говорит: «Никто не помнит, кто был на похоронах, зато все отлично помнят, кого не было». Отсутствие у Маккейна жестов, должен признаться, наводило меня на размышления. И заставляло меня сомневаться насчет его организаторских способностей. Даже на элементарном уровне это была на редкость плохая работа. Но, может быть, я стал чрезмерно чувствителен, работая у Джорджа Г. У. Буша, автора до сотни тысяч написанных собственноручно заметок, который естественным образом нарушал протокол, чтобы сделать приятный жест. Когда мама умерла, я получил написанное собственной рукой письмо от Альберта Гора, с которым виделся лишь однажды, и то мимоходом, и который ничем не был мне обязан. Все люди разные. (Прим. автора.)] Довольно странными, однако приятными были полученные мной звонки и послания. Первое было от сенатора Джона Керри. У него не было никаких причин выражать мне свое соболезнование; он просто сделал красивый жест — чистый и простой. А потом, когда я сидел в отцовском кабинете, жалея себя, потому что мне предстояла непосильная (правда) задача разобраться в нем, зазвонил телефон. Тихий шелестящий голос проговорил: «Я хотел бы поговорить с Кристофером Бакли». Да, это я. «Ах, Кристофер, это Джордж Макговерн».

Папа и Джордж Макговерн были политическими антиподами, однако стали довольно близкими друзьями примерно лет за десять до этого после серии публичных дебатов. Помнится, однажды папа за ланчем, усмехаясь, объявил: «Я еще не говорил, что у меня новый лучший друг? (Он помедлил, блестя глазами.) Джордж Макговерн! Человека прекраснее его мне до сих пор не приходилось встречать».

Помню, как у меня отвалилась челюсть. Когда Джордж Макговерн стал баллотироваться в президенты в 1972 году, папа написал и произнес довольно симпатичные и жесткие вещи о нем. Когда я стал постарше, то понял, что все это было не так уж неправдоподобно. Некоторые из самых близких друзей УФБ имели членские билеты самого левого крыла сообщества: Джон Кеннет Гэлбрайт, Мари Кемптон, Дэниел Патрик Мойниган, Айра Глассер, глава ACLU (Американского союза гражданских свобод, не больше и не меньше), Аллард К. Лоуэнштейн и так далее. Однако в дружбе с Макговерном были своеобразные пикантные детали.

Как я уже писал, в 1951 году папиным боссом в ЦРУ был Э. Хауард Хант. Наверняка вам известно, что Хауард был арестован в июне 1972 года, когда взламывал дверь штаба демократов в Уотергейте, намереваясь, среди прочего, положить конец президентской кампании Джорджа Макговерна. (Пиррова победа ночной кражи, если учесть, что произошло в ноябре, когда только один штат пошел за Макговерном.) Папа перестал работать на ЦРУ в 1952 году, однако продолжал дружить с Хантом и был крестным отцом — и опекуном — некоторых из его четырех детей.

Когда всплыло Уотергейтское дело, я был дома (иногда я приезжал на уик-энды домой), в подвальной сауне вместе с отцом, куда мы ушли после обеда, и слышал, как он поверял кому-то свои последние тайные переговоры с Хауардом. Это была настоящая драма. Звонки случались и прежде, как правило из будок с автоматами. Дороти, жена Хауарда, совсем недавно погибла в авиакатастрофе, когда на частном самолете везла неучтенные деньги.

— Похоже, где-то есть тайная банковская ячейка.

Мне исполнился двадцать один год, и я был аспирантом, одновременно работавшим на «Йель дейли ньюс». Уотергейт — самое важное, что было в мире новостей. Нет, самое важное после разграбления Рима. Ох, я едва не захлебнулся собственной слюной. Хотя не мог повторить ни слова из услышанного.

— Тайная банковская ячейка?

— Очевидно, на мистера «X». Работает это так: я не знаю его, но он знает меня. Хауард дал ему инструкции. Если его убьют…

— Убьют? Господи…

— Если что-нибудь случится… что-нибудь… мистер «X» свяжется со мной. У него ключ от банковской ячейки. Мы должны открыть ее вместе.

— И?

Папа поднял на меня тяжелый взгляд.

— Решай, что делать с содержимым.

— Папа… Черт!

— Не ругайся, парень.

— О каком содержимом мы говорим?

Дальше я все помню очень хорошо. Сгорбившись, папа смотрел на пол сауны. У него обвисли плечи. Он вздохнул.

— Я не знаю точно, но теоретически возможна информация, которая приведет к импичменту президента Соединенных Штатов Америки.

Этот разговор имел место в декабре 1972 года. В постклинтоновские времена слово «импичмент» в основном потеряло свой шоковый смысл, но тогда, до открытия пленок из Овального кабинета и до ренегатства Джона Дина, слова импичмент президента Соединенных Штатов Америки предполагали очень сильное потрясение. Я молчал. Папа, хоть и был журналистом, не получил никакого удовольствия от владения подобной взрывной информацией. Его спокойствие было библейским: «Да минует Меня чаша сия». Позднее он публично отказался, воспользовавшись собственным журналом, комментировать Уотергейтское дело под предлогом конфликта интересов, основанного на его положении опекуна детей Ханта.

А теперь Джордж Макговерн, чья кампания была под прицелом Хауарда Ханта и Гордона Лидди, а также тех, кто занимался утечкой секретной информации, звонил мне из Южной Дакоты, чтобы выразить соболезнование человеку, которого никогда в глаза не видел, и сообщал, что собирается приехать на поминальную службу, добавив при этом, как мне показалось, с усмешкой: «Если, конечно, мне удастся одолеть пятнадцатифутовый сугроб около дома». Я положил трубку и заплакал.




Глава 22

Моряк из морей вернулся домой





Некролог я писал в спальне отца и матери рано утром, когда солнце еще только поднималось над Лонг-Айленд-Саунд.

В это время мозг работает четче всего, и я решил, что пора написать некролог. Мне свойственно нервничать перед выступлением, а говорить я буду после преподобного Джорджа Ратлера и Генри Киссинджера, в общем-то самых знаменитых ораторов на свете; да и собор Святого Патрика все равно что стадион Янки. Итак, солнце встало, и я мысленно повторял только одно: «Постарайся ничего не испортить».

Люси, дети и я провели ночь перед похоронами в Йельском клубе, буквально в паре кварталов от собора Святого Патрика. Мы позавтракали в столовой. За соседним столиком сидел старый папин друг, который работал на его мэрскую кампанию в 1965 году. Наморщив лоб, он сказал, что за обедом накануне прошел слушок, будто «Игана выгнали».

Я сказал, что ничего не слышал об этом.

— Очевидно, он вышел на последнюю прямую, собираясь разделить алтарь с монсеньором Кларком.

Оказалось, я ничего не понимал. Мне было известно, что требуются несколько священников для совместной алтарной службы (как это называется), и я очень рассчитывал, что среди них будет монсеньор Кларк. Юджин Кларк издавна был папиным другом — веселый, с румяным лицом, нью-йоркский ирландец с острым и лукавым умом. Годы и годы он исполнял роль капеллана в правом крыле. Будучи главным советником кардинала Кука, он как-то неосторожно пристал к кардиналу О’Коннору, после чего был отправлен на несколько лет в Сибирь Винчестерского округа. Когда он вернулся, то был назначен ректором собора Святого Патрика, что эквивалентно начальнику сержантского караула в конгрессе США. Важная работа. В 1984 году он служил у алтаря в Вашингтоне, когда венчались мы с Люси. Все любили монсеньора Кларка. Что ж, посмотрим, как это будет…

Несколько лет назад, возвратившись из путешествия за море, я позвонил Люси из аэропорта. Она воскликнула: «О господи, разве это не ужасно, что происходит с монсеньором Кларком?» Я напряг мозги. Это было время бесконечных (и отвратительных) скандалов из-за алтарных мальчиков. Я простонал: «О, только не монсеньор Кларк!» Люси торопливо проговорила: «Нет, нет — это его секретарь. Женщина». Я разразился смехом: «Ах, ради всего святого, из-за чего шум? И что дальше?» Однако шум поднялся громкий, все первые страницы пестрели соответствующими заголовками, и монсеньору Кларку пришлось покинуть ректорское место в соборе Святого Патрика.

Папа, о чьей преданности друзьям слагались легенды, написал довольно странную статью по этому поводу, призвав к всепрощению и погрозив пальцем старому другу. Я написал монсеньору Кларку, что буду рад, даже счастлив, видеть монсеньора Кларка рядом с другими священниками у алтаря. Однако, утвердившись насчет Святого Патрика, я стал думать, не раздул ли скандал в кафедральном соборе, в результате которого его преосвященство будет топать ногами в припадке ярости — это не способствует уверенности, когда идешь в храм на поминальную службу в память собственного отца.

Когда мы отправились в кафедральный собор, на улице — ничего удивительного — шел дождь. На Мэдисон мы свернули за угол и пошли на запад по Сорок девятой улице, мне припомнился другой день в октябре 1965 года, когда я шагал по этой самой улице рука об руку с моим отцом.

Папа и я направлялись на папскую мессу, которую должен был служить папа Павел VI. Однако происходило что-то еще, о чем я быстро догадался, едва полицейские пропустили нас через кордон, и мы почти одни пошли по проезжей части улицы, что продолжалось довольно долго, к соборным вратам. Кампания по выборам мэра была в разгаре. Папа махал рукой людям, стоявшим по другую сторону полицейского кордона. Толпа отвечала ему, и было ясно, что люди единодушны в своей поддержке кандидата от Консервативной партии. Они шикали, кричали, свистели. Становилось довольно шумно. Папа крепко держал меня за руку. Крики становились громче и грубее, громче и грубее. Мне было тринадцать лет. От Мэдисон-авеню до Пятой авеню дорога показалась мне немыслимо долгой. Папа все крепче и крепче сжимал мою руку и улыбался, как должны улыбаться кандидаты, даже когда в них летят гнилые овощи. Дойдя до конца квартала, я услышал, как кто-то завопил: «Бакли, ослиная задница! Я тебя ненавижу.» Я шел, опустив голову, но голос показался мне знакомым. Тогда я обернулся, и наши взгляды встретились: это был ученик седьмого класса моей школы. Не думаю, что он видел меня, пока изрыгал свои ругательства. А потом увидел и посерел, однако не больше, чем я. Остальная часть мероприятия прошла более приятно. Я впервые видел папу, сидя в первом ряду рядом с актером, ставшим сенатором, Джорджем Мерфи.




Люси, дети и я пролагали дорогу к своим местам. В соборе не было ни одного свободного места: пришли все двадцать две тысячи человек. Здесь был Джордж Макговерн, одолевший сугробы: худой, помученный раком, улыбающийся. Был бывший мэр Эд Кох — Привет, как дела? — который направлялся к нашей семейной скамье. Сенатор Джо Либерман тоже приехал. Конгрессмен Крис Шэйз оказался единственным республиканцем, насколько я заметил. Прежде чем началась служба, появилась Китти Голбрайт, девяностопятилетняя вдова Джона Кеннета Голбрайта, которую со всех сторон поддерживали три сына и стайка внучек — более геройского зрелища мне не приходилось видеть. Из Гранд-Рэпидс прилетел Кристофер Хитченс, с сумкой на колесиках, и скользнул на последнее свободное место. Кристофер был сердечным другом отца на протяжении тридцати лет, красноречивым атеистом, и однажды он был замечен распевающим «Тот, кто хочет быть храбрым…» Джона Беньяна.

Я готов бог знает что сделать с матерью-церковью за ее тепловатые литургии, за ее «кумбайя» и все остальное, однако она может высоко подняться, если надо, и она это сделала в день службы по моему отцу. Рик Триподи и Дональд Дамлер играли на органе, аккомпанируя главному хору собора Святого Патрика. Они играли Баха Канон ре мажор и Адажио соль минор; «Господи, помилуй», и «Свят, свят, свят», и «Агнец Божий» из Missa Томаса Луиса де Виктории; «Золотой Иерусалим» святого Бернара из Клюни; «Ближе, Господь, к Тебе». Во время приобщения Святых Тайн звучал «Я хлеб живый, сшедший с небес» Палестрины, за которым последовало мощное победное Адажио соль минор Альбинони, в котором басовые ноты звучали так, словно исходили из труб «Титаника». Скамейки буквальным образом дрожали. Потом было «Клянусь тебе, моя страна» Густава Хольста, а напоследок то, что я просил, радостный, на высоких нотах Бранденбургский концерт № 2, известный многим американцам как главная тема «На линии огня».

Отец Ратлер совершал богослужение, его преосвященство, как выяснилось, не участвовал в нем — помилуй Бог! — он ушел, чтобы не делить алтарь с порочным монсеньором. Его вызвали в Рим — вызвали в Рим, фраза с душком — в связи с предстоящим визитом папы. В любом случае монсеньора Кларка не было около алтаря, но где-то он был, потому что потом, на приеме, у меня была возможность его обнять. Около алтаря я насчитал двадцать священников. Наверное, это было коллективным словом — «благословением» священников? Это было — если без преувеличений — эффектное зрелище.

У Генри Киссинджера несколько раз сорвался голос, пока он говорил свое слово о старом друге.

— Он писал книги, — сказал Киссинджер, — как Моцарт писал свою музыку, по вдохновению, и ему никогда не требовалось ничего переделывать. Человек такой потрясающей разносторонности мог бы обескуражить любого в своем окружении. Мы оплакиваем его за его корректность даже с противниками, за его праздничность, за его обязательность и, что превыше всего, за то, как он наполнял нашу жизнь своим уникальным присутствием.

«Я последователь Эдмунда Берка, — говорил он, — и не верю ни в постоянные победы, ни в постоянные поражения». Однако он искренне и крепко верил в непреходящие ценности. «Мы должны делать то, что можем, — написал он мне, — бить молотом по стеклянному колпаку, который оберегает мечтателей от реальности. Идеальный сценарий состоит в том, чтобы бить ниоткуда, но с таким резонансом, чтобы в один прекрасный день он освободил скрытые импульсы тех людей, которые остаются мечтателями, но которые принесут в жизнь энергию и сохранят республику».

Потом он сказал о папиной вере: «Примерно десять лет назад Билл и я обсуждали взаимоотношения знаний и веры. Я высказал предположение, что требуется особый акт святой добродетели, чтобы сделать прыжок от интеллекта к религии. Короче говоря, Билл запротестовал. Он считал, что не нужно никаких необыкновенных прозрений. Мол, происходит интеллектуальное и духовное движение, пока однажды не раскрываются глаза, и за этим следует счастье. Билл утверждал, что видел такое у своих друзей. Но о себе не говорил.»

— Те из нас, кто состарились вместе с Биллом, — продолжил он, — понимают меня. Мы всегда будем помнить, как нас поддерживала его спокойная ясность, наивысшее достижение его долгих и очень личных поисков. Молодое поколение, особенно его сотрудники, которых он очень пестовал, было вдохновлено внутренним миром Билла, о котором он из-за своей застенчивости старался не говорить и который являл лишь собственным примером. Он в одиночестве ушел от нас, но все мы благодарим Провидение, которое позволило нам пройти часть пути вместе с благородным, спокойным и храбрым человеком, который был осенен Божьей благодатью.

Потом я поднялся на возвышение и сказал:

— Через две недели здесь будет служба, которую проведет папа Бенедикт. Мне сказали, что музыка на службе в память моего отца будет звучать на генеральной репетиции. Полагаю, ему бы это понравилось, хотя нет сомнений, что он предпочел бы другой поворот событий.

В тот день, когда отец ушел из «На линии огня» после тридцатитрехлетней гонки, «Найт-лайн» устроила шоу, чтобы отметить это событие. В конце Тед Коппел произнес: «Билл, у нас осталась одна минута. Будь добр, подведи итог своим тридцати трем годам на телевидении». На это отец ответил: «Нет». Перенимая эстафету, я не буду подводить итоги в своем пятиминутном выступлении.

Хосе Марти однажды произнес знаменитую фразу, он сказал, что мужчина должен сделать три вещи на протяжении своей жизни: написать книгу, посадить дерево и вырастить сына. Не знаю, посадил ли отец дерево. Целые леса — на беду Алла Гора — были вырублены ради него. Но он посадил великое множество семян, и большинство из них дают плоды, большинство здесь, среди нас. Великий урожай.

Нелегко сочинить эпитафию такому человеку. И я не поддался искушению, потому что Марк Твен сказал лучше меня: «Гомер мертв, Шекспир мертв, и я чувствую себя неважно».

Много лет назад отец дал интервью журналу «Плейбой». Его спросили, зачем он это сделал, и он не удержался, чтобы не сказать: «Чтобы пообщаться со своим шестнадцатилетним сыном». Под конец интервью его спросили, какую он хотел бы эпитафию себе, и он ответил: «Я знаю, что мой Спаситель жив». Только папа смог преобразить Книгу Иова в публикацию для Хью Хефнера.[64 - Хефнер Хью Марстон (9 апреля 1926) — американский журналист, издатель, основатель и главный креативный директор из Playboy Enterprises.]

Наконец я остановился на нескольких строках, и я скажу эти строки в сумерках над его могилой в Шэроне, где он упокоится навсегда. Это стихотворные строки, словно бы хорошо ему известные, написанные специально для него:
		К широкому небу лицом ввечеру



		Положите меня, и я умру,



		Я радостно жил и легко умру



		И вам завещаю одно —



		Написать на моей плите гробовой:



		Моряк из морей вернулся домой,



		Охотник с гор вернулся домой,



		Он там, куда шел давно.[65 - Р. Л. Стивенсон. Реквием. Перевод А. Сергеева.]










Глава 23

Постлюдия[66 - Постлюдия (от лат. post — после и ludo — играю) — дополнительный раздел музыкального произведения, чаще всего инструментальное заключение вокального сочинения (романса, песни); изредка встречается и в инструментальных произведениях [Ludus tonalis («Игра тональностей») Хиндемита для фортепиано]]





Я начал эту книгу со своего сиротства, так что, возможно, имеет смысл вернуться к этому в предпоследней главе. Я пишу это через полтора года после смерти мамы и через год с небольшим после того, как не стало папы. Немного пыли улеглось, немного еще витает в воздухе.

Каждый день я думаю о них, и не потому — замечу, — что все время работал над этой книгой. Ее написание (подозреваю) было задумано, чтобы облегчить катарсис; и теперь, когда я подхожу к концу, мне кажется, что я написал ее по причине куда более существенной: я хотел попросить прощения за то, что мало проводил времени с родителями, прежде чем позволил им уйти — мы сами позволяем им уйти. Поэтому не надо ничего придумывать, достаточно всего лишь черно-белого альбома, в котором не самые приятные воспоминания могут очиститься от горечи и спокойно, безболезненно улечься, словно осенние листья, на мягкой лесной земле. Во всяком случае, мне так хотелось бы.

Тем временем сиротство продолжается, укрепляется (как думал Леон) и так далее. Люди на удивление заботливы. «Как у вас дела?» — спрашивают они, делая сочувственное ударение на последнем слове, словно показывая, что они имеют в виду. Неожиданно — пока я писал — мне вспомнился отец, который много-много лет назад рассказывал мне о книге «Люди всегда будут добрыми» Уилфреда Шида. Я никогда не читал ее; но каким-то образом все так или иначе напоминает мне о папе и маме…

Это находит волнами, и наверняка мои собратья-сироты сами могут рассказать об этом. Какое-то время все прекрасно, вы живете своей жизнью, даже, возможно, испытываете нутряное чувство освобождения — никто не заставит меня рано ложиться спать или мне не надо застилать кровать — и вдруг — бум — ничего этого нет. Есть много симптомов (как говорят врачи). Иногда словно внутри образовывается черная дыра и затягивает в себя все твое естество; иногда появляется ощущение беспокойства, страха, словно ты отпустил мамину руку в толпе, и мама ушла, и вот ты якобы один, не совсем один, если быть точным, но чувствуешь, что один. Вчера по телевизору я смотрел, как детишки отдают должное своим мамам и папам, которые погибли в двух башнях одиннадцатого сентября, и этим детишкам четыре, пять, шесть лет от роду. Не могу представить их ощущение сиротства. По контрасту, мои рассуждения об этом, когда мне уже пятьдесят пять лет, кажутся слишком патетичными. Мама сказала бы: «Возьми себя в руки и прекрати ныть». Да, мама, я почти прекратил.

Совет? Давайте подумаем. Пройдя через подобный опыт, человек должен чего-то поднабраться. Нас семьдесят семь миллионов, и многие уже потеряли своих родителей, а остальные неизбежно пройдут через это рано или поздно.

Единственный правильный совет — не смейтесь! — таков: договоритесь заранее с папой и мамой насчет похоронных трат. Я рассказал о прайс-листе некоторым людям, и один из них, кивая головой, произнес: «Мама договорилась о своей кремации заранее. Ты не поверишь, насколько вышло дешевле». Это похоже на дельный совет. И я передаю его вам. А если он не сработает, то, едва мама или папа начнут сдавать, везите их в Белфаст (графство Мэн).

Что же до того, что «вы следующий», о чем я написал в предисловии, то с этим ничего не поделаешь, разве что не кури, не ешь ничего вкусного и проводи больше времени на беговой дорожке фирмы «Стэйр-Мастер». Через несколько дней исполнится двадцать лет, как я бросил курить, и у меня приятно на душе. Предпочитаю дышать. И все же я не уверен, что наша одержимость долгой жизнью может быть по-настоящему здоровой.

«Возможно, что лучшее лекарство от страха смерти, — писал Уильям Хэзлитт, — твердо помнить, что жизнь имеет не только начало, но и конец. Было время, когда нас не существовало — но мы об этом не задумываемся, — так почему же нас должно беспокоить то, что когда-нибудь нас не будет?»

Надо сказать, что любой английский мэр может вспомнить множество разных людей и поговорить о хорошей игре. Спросите меня, что я чувствую, когда доктор Хьюз говорит мне: «Если вы не возражаете, я бы взял кровь на анализ».

Мой дорогой друг Раст Хиллс, который умер этим летом (в Белфасте, в Мэне), был великим почитателем Мишеля де Монтеня. А Монтень много времени провел в мыслях о смерти. (Верно, это французская черта.) Раст умер чертовски здорово в возрасте восьмидесяти трех лет — августовским днем в компании жены, дочери и внука. В доме на морском берегу он выпил шотландского виски, с удовольствием съел похлебку из моллюсков, свинины, сухарей и овощей, потом кусок пирога с черникой — и умер. Неплохо, правда? И я хотел бы того же.

Нигде и ничего я не могу найти у Монтеня о шотландском виски, похлебке и пироге, но зато нашел вот это: «Непрекращающаяся работа человека, пока он жив, — это строить дом смерти». Наверное, закончить в холодильнике звучит несколько мрачновато для стандартно улыбчивого американца, но pas mal.[67 - Не болезнь (фр.).] Поразмыслив так и этак, я думаю, надо прямо и улыбаясь смотреть в глаза Старухе с косой и говорить ей: «Вот еще!» Держу пари, это говорила мама, прибавляя: «И что, скажите на милость, должен означать твой дурацкий костюм?»

Вчера я ехал следом за изрыгавшим выхлопные газы городским автобусом, возвращаясь из бакалейно-гастрономического магазина, и вдруг обнаружил, что думаю (не в первый раз), попал папа в рай или не попал. Он так много времени в своей жизни провел на коленях в храме, так много делал добра разным людям — совершил миллионы великодушных поступков. Я не — нехорошо употреблять это слово — должен умирать от любопытства: как ты там, папа? Ты был прав? Рай есть? Мама рядом с тобой? (Бурчит, почти наверняка, насчет «несъедобной еды».) Но если есть рай и вы оба находитесь в нем, может быть, вы думаете: «Бедняга Кристофер, ему тут не быть». А мама наверняка не устает повторять отцу: «Билл, ты поговорил с нелепым существом у врат? Ты сказал ему, что он должен пропустить Кристофера? Смешно же напоминать об этом».

Даже в моих снах они присматривают за мной. Все-таки, возможно, мы вовсе не сироты.




Глава 24

Охотник с гор вернулся домой





Три дня спустя после поминальной службы в соборе Святого Патрика и тихой недели в первую годовщину смерти мамы мы с Дэнни погрузили тяжелый бронзовый крест в заднюю часть фургона и отправились в Шэрон. В первый раз после двадцать седьмого февраля — кажется — не было дождя. Светило солнце. Был прекрасный весенний коннектикутский день.

На маленьком кладбище около ручейка нас ждали тетя Питтс и дядя Джимми, распорядитель похорон и могильщики и конечно же катафалк. Брайан, наш распорядитель, позвонил мне на мобильник, когда мы с Дэнни были еще в пути, и с профессиональным беспокойством сообщил, что крышка на папином ореховом гробу «раскололась», пока гроб оставался наверху. Прозвучало это не на уровне фолкнеровской трагедии,[68 - Имеется в виду роман «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера.] так что я попросил его успокоиться. Папа не стал бы переживать. Как и о похоронах in corpore[69 - Тела (лат.).] в Шэроне. Полагаю, он забыл о моем последнем неподчинении. Зато не сомневаюсь, что мама будет преследовать меня до конца моих дней потому, что я перевез ее в Шэрон, однако она станет великим привидением, и я не могу дождаться ее посещений.

С помощью сына-подростка Брайана и могильщиков мы с Дэнни подняли папу и маму с катафалка и понесли их между могилами папиных сестер Мэри Энн (похороненной в 1928 году и прожившей один день), Морин (1964), Алоиз (1967) и Джейн (2007). Мне даже почудился голос Джейн, которым она произнесла с очевидным триумфом: «Вот, Пат, какой приятный сюрприз». И мама с грустью ответила ей: «Неужели?»

Камилла, английская крестница папы, которая на поминках налила джин во все вазы с цветами, прислала прелестный букет белых цветов из самого Уэльса с запиской, на которой она собственноручно написала: «Покойной ночи, милый принц! Спи мирно // Под светлых ангелов небесный хор!»[70 - У. Шекспир. Гамлет. Акт V (слова Горацио над умирающим Гамлетом). Перевод А. Кроненберга.] Итак, папа умер, получив электронное сообщение от меня, а потом пришло послание Камиллы, и папа ушел в лучший мир под цитату из «Гамлета». Могло быть хуже.

Мы подложили под гроб ремни и стали опускать его в по-весеннему теплую землю. На ветках с набухшими почками пели птицы. Высоко стоящее солнце вовсю светило сквозь пока еще голые сучья. Каждый из нас бросил в могилу по горсти земли и попрощался с отцом. Потом мы все вместе ушли, держась за руки.

Есть один греческий миф, который папа любил рассказывать, о Филемоне и Бавкиде. Это была старая любящая пара, которая предоставила кров путешествовавшим инкогнито Юпитеру и Меркурию. В конце концов боги открылись всем в своей славе, сразили насмерть всех, кто не оказал им гостеприимства, а старую пару наградили, превратив их халупу в роскошный дворец. Потом они спросили, не хочется ли им чего-нибудь еще. И Филемон с Бавкидой ответили, что хочется им быть вместе до конца времен. И боги превратили их в два дерева с переплетенными кронами. Прелестная история.

Уильям Ф. Бакли-младший и Патриция Тейлор Бакли были, и я с уверенностью могу это сказать, более сложной парой, чем Филемон и Бавкида, — и уж точно обедать с ними было гораздо большим удовольствием. Однако их преданность друг другу, пусть и другая, была не менее сильной, не менее прочной и не менее достойной прославления. Надеюсь, эта книга, несмотря на всю ее путаницу, является свидетельством их любви. Они были… нет, у меня больше нет слов. Они были моими мамой и папой.




12 сентября 2008 года




Моя благодарность


Еще раз подтверждаю свою признательность моему дорогому мистеру Карпу. Спасибо, еще раз спасибо дорогому Бинки. Спасибо, любимая Люси. Благословляю тебя, Питтс. И тебя, Джоли. Благодарю тебя, Джон Тирни, Грег Зортиан, Франсес Бронсон, Джек Фаулер, Линда Бриджес, Дасти Родес. В издательстве «Двенадцать» благодарю (звучит поразительно, как вечная речь на вручении «Оскара»): неутомимого Оби-Вана, Кэрри Гольдштейна, незаменимого и неслабеющего Харви Джейн Коваля и Соню Фогель. И конечно же не могу не упомянуть еще раз преданного Джейка, который надежно стерег рубежи.


notes



Примечания





1


Холод (фр.).




2


Джон Ф. Кеннеди.




3


Ужасный год (лат.).




4


«Бег с ножницами» — автобиографический роман Огастина Берроуза.




5


Непревзойденный идеал (фр.).




6


Аппоматокс — главный город графства Аппоматокс-куртгауз, иначе Кловер-Гилль. Здесь 9 апреля 1865 года капитулировал генерал Ли с армией в 27 805 человек.




7


Стент (по имени английского стоматолога Ч. Стента) — это специальная, изготовленная в форме цилиндрического каркаса упругая металлическая или пластиковая конструкция, которая помещается в просвет полых органов и обеспечивает расширение участка, суженного патологическим процессом.




8


Имеется в виду Том Вулф, который расхаживал по Нью-Йорку в соломенной шляпе, подчеркивая свое аристократическое южно-американское происхождение.




9


Фаворит (23 мая 1933–17 мая 1947) был чемпионом США. Несмотря на неблагоприятное начало, Фаворит стал чемпионом и символом надежды для многих американцев в Великую депрессию. Фаворит стал предметом 1949 фильмов, 2001 книги. А в 2003 году фильм «Фаворит» был номинирован на премию «Оскар» за лучший фильм.




10


Это случилось, когда мой отец был выбран мэром Нью-Йорка. (Прим. автора).




11


Звук и свет (фр.).




12


Голдберг Рувим Луций (4 июля 1883 — 7 декабря 1970) — американский карикатурист, скульптор, писатель, инженер и изобретатель. Голдберг получил особую известность за серию популярных мультфильмов, за изображение сложных устройств, которые выполняют простые задачи, то есть «машин Голдберга».




13


Sopwith Camel Scout — британский истребитель времен Первой мировой войны, известен отличной маневренностью среди самолетов тех лет.




14


Сэндвич и «Рубен» — поджаренный кусок хлеба с солониной и сыром.




15


Право сеньора (фр.).




16


Летом 2008 года, когда я читал корректуру этой книги, в Белфасте (Мэн) умер мой друг, писатель и редактор Раст Хиллс. Я сопровождал его вдову в похоронное бюро, где должны были обговорить все формальности. Кремация Раста стоила $800. Никакого прайс-листа не было и в помине. Смешно или возмутительно? Почему в наших местах кремация в десять раз дороже, чем в Мэне? Потом я позвонил моей жене и сказал, чтобы она везла меня в Белфаст после моей смерти. (Прим. автора.)




17


«Камо грядеши» (лат.). Имеется в виду американская экранизация знаменитого романа Генрика Сенкевича 1951 года.




18


Армстронг Нил Олден (р. 1930) — американский астронавт, первый землянин, ступивший на Луну (21 июля 1969 года).




19


Имеется в виду трюк, когда кровать застилается так, что выглядит обыкновенно, однако человек не может вытянуться во весь рост.




20


Бенни Джек (1894–1974) — американский комический актер.




21


Одновременно (лат.).




22


«На линии огня»— телепрограмма, которую вел Уильям Бакли.




23


Хьюетт Кристофер (1922–2001) — английский актер и режиссер.




24


Microsoft PowerPoint — программа для создания и проведения презентаций.




25


До свидания (исп.).




26


Лука Брази — персонаж романа «Крестный отец» Марио Пьюзо.




27


Просто, коротко (фр.).




28


Голдуотер Барри Моррис (1909–1998) — американский политик, кандидат Республиканской партии в президенты страны на выборах 1964 года, сенатор от штата Аризона в 1953–1965 и в 1969–1987 годах. Придерживался правоконсервативных взглядов.




29


Твен был в некотором роде сумасшедшим отцом, но как замечает его воплощение Хэл Холбрук: «Я думаю, забавно было бы следовать его путем». Современник Твена, писатель Герман Мелвилл, с другой стороны, пожал плечами и пошел с толпой, но что еще важнее, он оставил нам писца Бартлби («Я бы предпочел не…»), одного из самых больших упрямцев в литературе. (Прим. автора.)




30


До чего же забавно то, что человек со столь прекрасными чувствами выдержал самое ужасное, что только может обрушиться на автора, когда легкомысленная горничная Джона Стюарта Милля бросила первый том его рукописи «Французской революции» в камин после того, как Карлейль задремал в приемной, дожидаясь возвращения друга. (Прим. автора.)




31


«60 минут» с Майком Уолласом — еженедельный информационно-публицистический тележурнал; Майк Уоллас — редактор и один из ведущих этой программы.




32


«Тихая ночь» — знаменитая рождественская песня.




33


«Белое Рождество» — песня Ирвинга Берлина (1942).




34


Название с намерением повеселиться украдено из прекрасной книги Дэниела и Дэвида Хэйев, первой команды отец-сын, обогнувшей на яхте мыс Горн. (О чем они думали?) Папа отрецензировал книгу для «Нью-Йорк таймс», и она стала бестселлером. (Прим. автора.)




35


Потеха (амер. разг.).




36


Готовятся из говяжьего фарша.




37


«Халлибуртон» — американская компания, оказывающая сервисные услуги в нефте- и газодобывающей отрасли. Компания производит оборудование для бурения скважин, производит обслуживание трубопроводов, резервуарных парков, разрабатывает IT-решения для отрасли.




38


Удар милосердия (фр.).




39


«Идеальный шторм» — американский фильм 2000 года.




40


Ercoupe получил сертификат летной годности в 1940 году. В том же году самолет пошел в серию. И сразу же ERCO выпускает двухместную модификацию ERCO Ercoupe-415. До начала войны ERCO успела продать всего 112 таких машин, однако во время войны машины поставлялись в центры обучения по программе обучения гражданских пилотов, а также для Гражданского аэронавигационного патруля, использовавшего их для обнаружения с воздуха немецких подводных лодок. Самолет прекрасно себя зарекомендовал благодаря своей простоте и неприхотливости. В конце 1945 года, когда ERCO возобновила производство самолетов для продажи, на нее обрушился вал заказов. В течение 1946 года компания продала 4311 ERCOupe-415 по цене $2665. (Прим. автора.)




41


CBS Broadcasting Inc. (CBS) — американская телерадиосеть. Название происходит от Columbia Broadcasting System — прежнего юридического названия компании. Сеть появилась в 1928 году после того, как Уильям С. Пэйли купил 16 радиостанций. Под его управлением компания стала одной из самых больших радиосетей в США, а затем — одной из трех самых больших широковещательных телевизионных сетей Америки.




42


Определенно (фр.).




43


Боадиция, или Боадика Победоносная — королева бриттов, возглавившая восстание против римлян.




44


Майкл Скэкел, племянник сенатора Роберта Кеннеди, о котором шла речь выше, был приговорен к 20 годам тюремного заключения за убийство, совершенное в 1975 году.




45


Боковой амиотрофический склероз (БАС) — медленно прогрессирующее, неизлечимое заболевание центральной нервной системы неизвестной до сих пор этиологии, при котором поражение двигательных нейронов спинного мозга, ствола и коры головного мозга сопровождается параличами и атрофией мышц.




46


Здесь: крыши (исп.).




47


С-5 «Гэлэкси» — американский стратегический военно-транспортный самолет повышенной грузоподъемности. До 1982 года — крупнейший серийный грузовой самолет в мире.




48


Звание дамы соответствует рыцарскому достоинству.




49


Кеворкян Джек (р. 26 мая 1928), известные прозвища — Доктор Джек, Доктор Смерть, Доктор Суицид) — американский врач, популяризатор эвтаназии.




50


Покушение на жизнь президента США Рональда Рейгана произошло 30 марта 1981 года, всего через два месяца после его вступления в должность. Президент и трое из его сопровождающих были ранены при выходе из гостиницы «Хилтон» в Вашингтоне, где Рейган выступал с речью перед делегатами федерации профсоюзов. Стрелявшим оказался некто Джон Хинкли (младший), ранее преследовавший президента Джимми Картера и лечившийся от психического расстройства.




51


Противоестественное (лат.).




52


Необъятно толстый император Джабба Хат из киноэпопеи «Звездные войны».




53


У. Шекспир. Гамлет. Акт I. Сц. 2. Перевод Б. Пастернака. В тексте: Take him all in all, Horatio, he was a man.//I shall not look upon his like again.




54


«Где Уолдо?» — книга Мартина Хэндфорда.




55


«Здесь курят» — роман (1994) Кристофера Бакли.




56


Рекламная кампания под названием GREATEST GENERATION сделана агентством BBDO DETROIT для бренда DONATION APPEAL (компания HONOR FLIGHT OF MICHIGAN). Страна — США. Дата запуска: октябрь 2008.




57


Джон Доу — зд. неопознанное тело мужчины.




58


Берти Вустер — известный персонаж П. Г. Вудхауза из его знаменитого цикла комических романов и рассказов о Берти Вустере и его слуге Дживсе.




59


«Бог нам прибежище и сила» — наиболее известный из гимнов Мартина Лютера. Лютер написал слова и мелодию где-то между 1527 и 1529 годами. Гимн был переведен на английский язык по крайней мере 70 раз, а также на многие другие языки. В основе один из псалмов (45).




60


Папа не скрывал, что не совершал славных военных подвигов. На вопрос: «Что ты делал во время войны, папа?» — он обычно отвечал, сам удивляясь своим достижениям: — транспортировал тысячу мексикано-американских рекрутов из Сан-Антонио в Сан-Луис-Обиспо. «Моей главной задачей было уберечь их от венерических болезней. Единственным способом, стоило поезду остановится, было сообщить им, что остановка продлиться пять минут. В этом случае у них не оставалось времени найти ближайший бордель и заполучить гонорею». (Прим. автора.)




61


«Виффенпруфс» — йельская группа а капелла, основана в 1909 году.




62


Хобсон был хозяином конюшни, который не давал своим клиентам выбора — или они брали первую свободную лошадь, или оставались совсем без лошадей.




63


В определенный момент кто-то начинает — хотя не имеет рационального желания — отслеживать всех, кого знает и кого не знает. Мой ирландский друг Мони Бегли говорит: «Никто не помнит, кто был на похоронах, зато все отлично помнят, кого не было». Отсутствие у Маккейна жестов, должен признаться, наводило меня на размышления. И заставляло меня сомневаться насчет его организаторских способностей. Даже на элементарном уровне это была на редкость плохая работа. Но, может быть, я стал чрезмерно чувствителен, работая у Джорджа Г. У. Буша, автора до сотни тысяч написанных собственноручно заметок, который естественным образом нарушал протокол, чтобы сделать приятный жест. Когда мама умерла, я получил написанное собственной рукой письмо от Альберта Гора, с которым виделся лишь однажды, и то мимоходом, и который ничем не был мне обязан. Все люди разные. (Прим. автора.)




64


Хефнер Хью Марстон (9 апреля 1926) — американский журналист, издатель, основатель и главный креативный директор из Playboy Enterprises.




65


Р. Л. Стивенсон. Реквием. Перевод А. Сергеева.




66


Постлюдия (от лат. post — после и ludo — играю) — дополнительный раздел музыкального произведения, чаще всего инструментальное заключение вокального сочинения (романса, песни); изредка встречается и в инструментальных произведениях [Ludus tonalis («Игра тональностей») Хиндемита для фортепиано]




67


Не болезнь (фр.).




68


Имеется в виду роман «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера.




69


Тела (лат.).




70


У. Шекспир. Гамлет. Акт V (слова Горацио над умирающим Гамлетом). Перевод А. Кроненберга.