Барабаны пустыни Али Мустафа аль-Мисурати Ахмед Ибрагим аль-Факых Ибрагим аль-Куни Камиль Хасан аль-Макхур Мухаммед Али Швейхиди Фаузи аль-Башта Хайям Рамзи Дурдунджи Халифа ат-Тикбали Юсеф Шриф В предлагаемый сборник вошли произведения ливийских прозаиков минувшей четверти XX века, охватывающие период подъема национально-освободительной борьбы и осуществления социально-политических преобразований в Ливии после революции 1969 года. Рассказы посвящены актуальным проблемам ливийского народа: трудной судьбе бедуина, ценой жизни добывающего насущный хлеб для своей семьи в бесплодной Сахаре («Глоток крови»), борьбе с колонизаторами («Похороны»), положению женщины как в городе, так и в деревне («Внеочередная молитва», «Собаки»). Новеллы, включенные в сборник, рисуют правдивые картины из жизни современной Ливии и представляют бесспорный интерес для советского читателя. Барабаны пустыни ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА Современная ливийская проза молода — ее история насчитывает едва ли более четверти века. Как молоды и многие авторы, чьи произведения вошли в предлагаемый советскому читателю сборник «Барабаны пустыни». Новелла как жанр арабской литературы появилась сравнительно недавно — на рубеже XIX и XX веков, когда в русле борьбы за национальную независимость началось переосмысление классического наследия, приобщение к лучшим образцам мировой прозы и на этих путях — ускоренное развитие современных литературных жанров. Долгое время в авангарде этого процесса шел Египет, где уже к 20-м годам появилась целая плеяда талантливых новеллистов, считающихся основоположниками этого жанра в арабской литературе. Ливийская новелла в своем становлении и формировании испытала мощное воздействие египетской прозы. Это объясняется не только географической и в известной степени культурной близостью Ливии к Египту. Не только тем, что многие мастера ливийской прозы, как, например, Али Мустафа аль-Мисурати и Ахмед Ибрагим аль-Факых, получили высшее образование в Египте. Это влияние объясняется в первую очередь демократическим содержанием лучших образцов египетской прозы, ее вниманием к заботам и бедам простого человека, ее народностью и жизнеутверждающим пафосом. Не случайно именно эти особенности оказались близкими и понятными ливийским прозаикам, чьи судьбы неразрывно связаны с движением за национальное освобождение, с революцией 1969 года, с борьбой за революционную перестройку общества. Влияние, о котором идет речь, отнюдь не исключает самобытности ливийской литературы, ее неизменной привязанности к родной почве. Ярким колоритом, глубинной связью с фольклорной традицией пронизано творчество таких ливийских писателей, как Ибрагим аль-Куни, Юсеф Шриф, Халифа ат-Тикбали и другие. Разумеется, несколько новелл не исчерпывают всех сторон творчества признанных лидеров ливийской прозы, а также тех, чьи имена сравнительно недавно вошли в литературный обиход. И все же сборник, который мы предлагаем вниманию советского читателя, безусловно, поможет ему ближе познакомиться с заботами и чаяниями ливийского народа, с его борьбой за торжество революционных идеалов, за светлый завтрашний день. Али Мустафа аль-Мисурати Учитель для правоверной мусульманки Вот какая история приключилась со мной в 1949 году. Жил я тогда в Триполи, был молод и ничего не имел за душой, кроме диплома об окончании Аль-Азхара[1 - Аль-Азхар — старейший мусульманский университет в Каире.]. Надо было искать работу, чтобы обеспечить себе кусок хлеба. Но что я умел? Писать, читать и преподавать. Зарабатывать журналистикой у себя на родине? Нечего и думать! В этой стране всеобщего безмолвия выходила одна-единственная газетенка, да и та пела с чужого голоса. С тогдашними властями я был не в ладах, разоблачал их махинации в зарубежной прессе, поддерживал постоянный контакт с газетой «Голос нации» — органом египетской партии «Вафд». Эту газету я регулярно снабжал очерками и корреспонденциями о жизни Ливии, о положении моего народа, старался привлечь внимание ООН к его нуждам. Однако, хотя мои материалы и печатались под крупными заголовками на первых полосах, за свои труды я не получал ровным счетом ничего, даже мелочи, чтобы покрыть почтовые расходы. Так что положение у меня было сложное. Есть-пить человеку надо. Желудку нет дела до твоих идей и принципов. Дошло до того, что я всерьез подумывал: а не устроиться ли мне в какой-нибудь ресторан гарсоном? Сам-то я не видел в этом ничего предосудительного — и сыт был бы по крайней мере, — но что скажут люди? С общественным мнением как-никак тоже надо считаться. Но вот повезло! Один оптовый торговец предложил мне место секретаря-счетовода. Я явился на службу в семь часов утра, горя желанием не мешкая приступить к исполнению своих обязанностей. Мне отвели стол — видавший виды высокий ларь, прикрытый сверху куском картона. Так называемый стол стоял в дальнем углу склада, битком набитого мешками с мукой, луком и углем, ящиками с макаронами, банками с медом, бутылями с маслом и уксусом. Протискиваясь между ними, я погубил свой единственный костюм. Припудренные мукой масляные пятна, жирные штрихи угля — ужас! Несколько обескураженный, я оглядел себя, махнул рукой и взялся за гроссбух. Но фортуна явно повернулась ко мне спиной. Переоценив прочность своего «стола», я оперся на него локтями и, проломив верхнюю крышку, провалился внутрь. Трое взрослых мужчин с трудом вызволили меня из плена. И все же я не унывал. У меня есть работа — это главное. Однако и с работой дело не заладилось. Это только со стороны просто: приход-расход, дебет-кредит. У меня не было никакого опыта, да и вообще бухгалтерский учет — определенно не мое призвание. Я ошибался, даже переписывая готовые счета, и так запутал их, что в один прекрасный день терпение хозяина лопнуло, и он молча указал мне на дверь. Народная мудрость гласит: «Все, что тебе пришлось истратить, сторицей возвратится к тебе потом». На знаю, как к кому, а ко мне это «потом» приходить явно не спешило… Усталый и голодный сидел я вечером в полупустом кафе, подперев рукой щеку, точь-в-точь банкрот, услышавший на бирже сообщение о своем полном крахе. И тут ко мне подошел незнакомый мужчина и, в изысканных выражениях пояснив, что ему рекомендовали меня как человека культурного и образованного, пригласил меня с ним отужинать. Я был в недоумении, но не отказываться же!.. После завершения трапезы мой новый знакомец многозначительно спросил: — Как вы смотрите на то, чтобы немного подзаработать? У меня голова закружилась от радости. Недаром говорится: «После сытного обеда дела всегда идут успешнее». — Видите ли, — продолжал мой собеседник, — мне бы хотелось, чтобы вы дали согласие стать учителем моей дочери. Право, не представляю, что могло бы обрадовать меня больше. Учить молодую девушку!.. — Как ее зовут? — спросил я. И тут моего благодетеля будто подменили. Игравшая на губах улыбка исчезла. Глага запылали гневом. — Как вы смеете?! — вскричал он возмущенно. — Об этом грех спрашивать! Пораженный, я извинился, сам не знаю за что, и, не говоря более ни слова, стал ждать, что за этим последует. — У меня есть дочь, одна-единственная, любимая дочь. Вы будете ее учить. А теперь возьмите карандаш и бумагу и запишите условия нашего договора. Да, мы с вами заключим договор, как заключают между собою договоры два государства, и — я настаиваю на этом! — будем строго соблюдать все его положения. Итак, первое: вы не должны видеть друг друга. Второе: вы не должны знать имя моей дочери, даже и не пытайтесь узнать, впрочем, так же, как и она — ваше. Третье: занятия будут проходить в моем присутствии. Четвертое: если по каким-либо причинам я буду вынужден отлучиться, меня заменит старуха нянька. Пятое: урок начинаем всегда в одно и то же время — ровно в три часа дня. Шестое, — продолжал новоявленный законодатель, — моя дочь будет изучать только богословие и арабский литературный язык. Все остальное ей ни к чему. Говорил он быстро, не давая мне вставить ни слова. — Седьмое: писать запрещается. Так что никаких тетрадей, бумаги, карандашей. Восьмое: вас будет отделять друг от друга плотная, глухая занавеска. Девятое: разговоры на темы, не относящиеся к уроку, исключаются. Десятое: во время урока не смеяться. Одиннадцатое: никаких шуток, острот, анекдотов. Двенадцатое: обойдемся также без песен и стихов. Тринадцатое: на вопросы отвечать однозначно: либо да, либо нет — и никаких разъяснений. Таких условий мой новый хозяин продиктовал более двадцати и заключил грозно: — Не забывайте, я из бедуинов. Понимаете, что это значит? Все вижу, все слышу. Ничто от меня не скроется. Так что не пытайтесь меня обмануть, все равно ничего не выйдет. Но самое главное было еще впереди. — А теперь прорепетируем. Вот здесь г. исят довольно плотные занавески. Ну, давайте: я — учитель, а вы — моя дочь. — Лучше, наверное, — робко возразил я, — если дочерью будете вы, а я, как мне и положено, учителем. Что тут началось!.. Хозяин сыпал бранью, кричал на меня, как на слугу. — Я — дочерью?! Да ты знаешь, кто я такой? Гроза пустыни! А мой отец… В округе по сей день его боятся! Ты слышал, как меня величают? Нет? Так вот, заруби себе на носу: «Ночь Страшного суда». Посмотри на меня! Видишь мои усы? На них может усесться сокол! Честно говоря, мне показалось, что усы его и мухи не выдержали бы, да бог с ним, только бы успокоился. — Ну хорошо, хорошо, согласен. Все будет, как вы хотите: вы — учитель, я — ваша дочь. Разделенные занавеской, мы уселись на свои места, и «урок» начался. — В арабском языке различают три части речи: имя, глагол и частицу. Имена бывают женского и мужского рода… Закончить мне не удалось. Хозяин сказал, как отрезал: — Говори только о женском роде! Все мои попытки объяснить сущность грамматических категорий оказались безуспешными, хозяин твердил упрямо: — Я человек старых правил, держусь дедовских обычаев и совсем не собираюсь открывать своей дочери глаза на то, чего ей знать не подобает. Она правоверная мусульманка, слепо мне доверяет, полностью подчиняется, носит покрывало, так что… «Ну и ну, — подумал я, — надо же, как мне не повезло. Уж лучше ходить голодным, чем подлаживаться к этому глупому, упрямому ослу!» До боли в сердце мне стало жалко бедную девушку, заживо погребенную в стенах отцовского дома, как в глухой темнице. Наконец хозяин поднялся, но муки мои еще не закончились. — Эти занавески все же пропускают свет: ты можешь увидеть ее, а она — тебя. Дома я прикажу повесить более плотные. Да, кстати, не забудь: никаких разговоров на посторонние темы, договорились? На урок можешь приносить труды шейха аль-Кафради или в крайнем случае шейха Дахляна. Никаких новых книг я не признаю. Да, лучше всего сочинения шейха аль-Кафради. По ним учился еще мой отец. — Но шейх аль-Кафради труден для понимания, даже для взрослых мужчин труден, — не вытерпел я. — Что уж тут говорить о молодой девушке! — А моя дочь умная и понятливая, вся в меня! И не будем спорить. Еще раз напоминаю: я жду тебя завтра, в три часа, без единого листочка бумаги, без ручки или карандаша. Ведь недаром пророк наш великий сказал: «Девушку облучать можно только чтению». Специальный хадис[2 - Хадис — предание о поступках и изречениях пророка Мухаммеда.] этому посвящен. Битых два часа втолковывал я ему, что нельзя научить чтению, не обучая одновременно письму, что подобного хадиса вообще не существует и что все эти ссылки на пророка — одно богохульство. Мои доводы могли убедить кого угодно, только не его. Он твердил свое: — Я человек старых правил, чту дедовские обычаи… Ах, чего не приходится терпеть ради куска хлеба… Прихожу я на следующий день, как мы условились, ровно в три. Встречает меня дряхлая старушка. «Я — учитель», — говорю я ей. А она в ответ: «Мусорщики его уже забрали» — и бац! — захлопывает передо мною дверь. Позже я догадался, что она ничегошеньки не слышит. Являюсь назавтра, стучу. Из-за двери мне говорят, что моя ученица на свадьбе у подруги. На третий день выясняется, что хозяин в отлучке, а без него, как известно, вход в дом мне заказан. Проходит целая неделя, и наконец в очередной мой приход отпирает мне сам хозяин, ведет в комнату, усаживается рядом со мной, и занятия начинаются. Время идет, за занавеской ни звука, и вдруг надтреснутое: «Кхе-кхе-кхе». Хозяин опрометью летит на скрытую от меня занавеской половину комнаты. Вопли, крики — ничего не могу понять! Наконец из обрывков разговора выясняется, что за занавеской сидит старуха нянька, а молодая девушка, единственная дочь хозяина, правоверная мусульманка в чадре, свято придерживающаяся всех канонов религии, уже несколько дней назад сбежала из дому с сыном соседа… — О аллах, что мне делать? Я умру от стыда! — кричит в ярости хозяин и разражается рыданиями. — Не могу больше жить! Утоплюсь в море! Надеясь успокоить его и отвлечь, я бормочу, что надо бы поискать — не может быть, чтобы девушка даже записки не оставила. Рыдания хозяина становятся еще горестнее: — Какая записка! Она ведь не умеет писать! «Жаль его, — подумал я. — Но он сам виноват. И узники бегут из темницы. Их не остановишь ни замками, ни железными засовами. Разве решилась бы девушка уйти из родного дома, если бы не был он для нее тюрьмой? Отец нанял меня, чтоб я давал уроки его дочери. А вышло по-иному — она сама преподала ему урок. Что и говорить, суровый урок, но необходимый». Перевод В. Шагаля и Н. Фетисовой. Немедленно приезжай Перекрывая шум машин и гул работающих механизмов, слышится чей-то голос: «Абдель Басит, к телефону… междугородный… Аб… дель… Ба… сит…» Этот зов не могут заглушить крики снующих по цехам мукомольного завода рабочих, лица которых, словно маски, густо покрыты мучной пудрой. Но Абдель Басит ничего не слышит. Он весь ушел в себя, игриво напевая мелодию из популярного фильма. Вчера он просмотрел его пять раз кряду, не покидая прохладного зала одного из захолустных кинотеатров Триполи. А что еще делать после работы, когда вечерами не знаешь, куда себя деть? Появилось свободное время — выпьешь чаю, густого, крепкого, как кофе, по вкусу что колоквинт; чашечку, другую, третью или целых пять, а то и шесть. Ну а дальше что? Прочитать историю об Абу Зейде аль-Хиляли? Он и так знает ее назубок, как-никак не раз слушал ее по радио и перечитывал. Ну хорошо, можно даже пересказать эту историю друзьям. Слово в слово. Они готовы рты открыть от удивления: до чего же складно рассказывает Абдель Басит- И все. На этом развлечения кончаются. Работает Абдель Басит усердно. Добросовестностью его аллах не обидел. Приехал он в Триполи сразу же, как только убрались оттуда итальянцы и немцы. Поработал гарсоном в ресторане, потом немного пекарем, а теперь — какой уже год! — на мукомольном заводе. В тайне от всех Абдель Басит копит деньги. Пиастр за пиастром. В этом деле он никому не доверяет, заработает лишний пиастр — и тотчас его за пояс, подальше от чужих глаз. Он не курит, не позволяет себе ничего лишнего, питается скромно, ест из одной миски с такими же работягами, как и он сам. Живет только надеждой, что когда-нибудь наступит и для него долгожданный день: наберется наконец у него подходящая сумма, и он сможет жениться. Девушку себе он уже присмотрел. На дне его сундучка хранится коллекция дешевых открыток с фотографиями Самии Джамаль, Тахии Карьиоки, Софи Лорен и Мэрилин Монро. Стены комнаты украшены разными вырезками из иллюстрированных журналов «Аль-Кавакиб», «Ахер Саа» и других. Абдель Басит весь ушел в свои мечты и, мурлыча себе под нос полюбившуюся ему песенку, ничего не замечает вокруг. — К телефону! Слышишь, ты?! — закричал ему прямо в ухо секретарь управляющего. Отряхивая на ходу с себя муку и вытирая о передник руки, Абдель Басит бросился со всех ног к телефону. — Алло, алло! В ответ он услышал приглушенный голос: — Это я, твой отец, Маруб. Срочно приезжай! Сегодня вечером или самое позднее — завтра утром, первым же рейсом… Слышишь? Немедленно… Я жду… Юноша было вознамерился спросить отца, что случилось и почему он вдруг так срочно понадобился, да тот уже бросил трубку: слышались короткие, прерывистые гудки. Через телефониста Абдель Басит попытался вызвать отца, но голос на том конце провода ответил, что Маруб сел на осла — и был таков. Что делать? Раз отец сказал, значит, надо ехать, его слово — закон! Отец Абдель Басита по сей день живет в далекой деревушке на юге страны. Все его имущество — это несколько пальм, оливковых и фруктовых деревьев. Есть у него и небольшое стадо верблюдов и коз. Скупость и жадность его давно стали притчей во языцех. Порой бывает жесток и несправедлив: олицетворение завещанного нам от прошлого родительского деспотизма. С ним рядом никто в доме не ощущает себя свободным человеком. Он отдает приказы налево и направо и требует беспрекословного их выполнения, благо исполнителей у него хоть отбавляй: добрый десяток сыновей и не меньшее число дочерей. Сколь часто отец женился, столь же часто он и разводился. Что же все-таки делать? Абдель Басита одолевали тревожные мысли. «Приезжай немедленно!» А зачем, спрашивается? Ведь мать его — самый дорогой для него человек — уже давно умерла. Из деревни пришлось уехать, спасаясь от побоев и упреков новой жены отца. Чего же теперь вспомнили о нем? Дело, видимо, серьезное… Старик вечно ссорится с соседями, задирается с родственниками, домочадцами — то из-за земли, то из-за олив, то во время сбора урожая просто так, без всякого повода. Стоит ему только помириться с одним, как глядишь — он уже вступил в перепалку с другим. Пожалуй, нет… Тут дело в чем-то другом. Хочешь не хочешь — придется ехать. А ослушаться его никак нельзя — вмиг лишит наследства. И вот Абдель Басит направляется в контору управляющего выпрашивать себе отпуск на несколько дней. После долгих и мучительных уговоров управляющий согласился отпустить Абдель Басита, но предупредил, что деньги за эти дни у него вычтут из зарплаты. Что тут поделаешь, скрепя сердце пришлось согласиться. Без подарков не обойдешься. И он решает заглянуть на рынок «Баб аль-Хуррия», чтобы купить сладости, игрушки и прочие мелочи: расчески, дешевенькие сережки, носовые платки. Отцу он выбрал две картины — плод бурной фантазии деревенского художника: на первой — пророк Илья борется с духами, на второй — ангелы и ягнята Авраама. Прижав к груди пакеты с покупками и картины, одолеваемый грустными и беспокойными мыслями, он вернулся в свой номер, который он снимал последние два года в одной из самых дешевых гостиниц. После обычного ужина — кружки черного, густого, точно сажа, чая — со своими друзьями-рабо-чими он долго и безуспешно пытался уснуть. Сон, как назло, не шел к нему. И опять тревожные мысли лезли в голову. «Что же там все-таки произошло? Что и говорить, отец уже стар, и странностей у него хоть отбавляй. Наверняка опять с кем-нибудь не поладил или развелся с очередной из своих жен. Может быть, поссорился с остальными сыновьями? А если умерла старшая сестра? Она всегда была так добра к нему, жалела его. Заменила умершую мать. Неужели все же что-то стряслось с отцом? Вряд ли. Лет ему действительно много, но физически он еще так крепок, да и голос его по телефону звучал довольно громко и властно, как строгий приказ: «Приезжай немедленно». На следующее утро задолго до восхода солнца Абдель Басит пешком отправился на автостанцию. Там, уже готовые к отправлению, стояли десятки машин военного образца — тех, что приспособили для междугородных рейсов в пустыне. Это были старые, видавшие виды грузовики с деревянными лестницами-приступками, с кузовом, накрытым выцветшим, в пятнах брезентом, с лавками, густо утыканными гвоздями, больно жалящими тела пассажиров. С трудом пробившись сквозь плотную массу толпы, Абдель Басит взобрался в кузов, нежно прижимая к груди драгоценную сумку: он очень боялся потерять ее в этой толкучке. Огромный грузовик полз медленно, выпуская в воздух густые клубы удушающего черного дыма. После многочасовой изнурительной дороги, когда, завернувшись в плащи, покрытые густым слоем пыли, усталые пассажиры погрузились в полуденный сон, машина прибыла наконец к месту своего назначения. Но Абдель Баситу пришлось пройти еще четыре казавшихся нескончаемыми километра по песчаной дороге, прежде чем он достиг окраины своей родной деревни. И всю дорогу опять одна мысль не давала ему покоя: «Что же все-таки произошло?» Не успел он переступить порог дома, как раздался властный голос отца: «Завтра ты женишься на дочери одного местного феллаха». Абдель Басит попробовал было возразить, но отец, резко прервав его, заметил, что слов своих на ветер он не привык бросать. Он уже сказал свое отцовское слово. И все. Иначе он лишит Абдель Басита наследства и вдобавок проклянет. А гнев и проклятие отца, как известно, что гнев и проклятие всевышнего. Здесь ничего не попишешь. Надо повиноваться. В первую же ночь все было подготовлено. Пожаловали соседи, на стол выставили базию — блюдо, подобающее торжественности события. Вскоре прибыл, едва передвигая ноги от старости, почтенный шейх. Зазвучали свадебные песни… Помолвка свершилась. Все произошло нежданно-негаданно и, главное, в мгновение ока. Интересно, какая она, его нареченная? Ведь он ничего и никогда о ней не слышал. Ему лишь сказали, что она дочь Абдель Аты Сардука. Красивая, похожа на дорогую изящную статуэтку? А если она уродлива, как глиняный кувшин, что тогда? Женитьба — это большая лотерея. Кому повезет — выиграет тысячи. Но можно и проиграть. Тот, кто женится, так и не увидев заранее своей невесты, рискует потерять все: и благополучие, и надежды, и мечты. Что же касается Абдель Басита, то ему на редкость повезло. Его избранница оказалась молодой и красивой. Красивой, как все бедуинки, стройной и черноглазой. Она сразу покорила его. Ровно неделю провел Абдель Басит в деревне. Пришла наконец пора собираться обратно в дорогу: работа не ждет. Конечно, жену он возьмет с собой, чего ей здесь оставаться. Но отец решил по-своему. Он настоял, чтобы невестка осталась на некоторое время в деревне. Пусть Абдель Басит подберет сначала в городе подходящее жилье, а там, бог даст, она и приедет к своему супругу. И вот Абдель Басит опять в городе. Пришлось ему расстаться с мыслью о семейном счастье. Дня не прошло после его приезда в Триполи, как он вновь услышал по телефону голос отца. Те же слова, те же повелительные интонации. «Немедленно приезжай! Первым же рейсом!» Абдель Басит даже остолбенел от неожиданности. Опять брать отпуск? Что же он заработает в этом месяце? Что там стряслось в деревне? От этого упрямца и деспота можно ожидать чего угодно. Но родитель есть родитель. Ему следует повиноваться. Что ему стоит лишить наследства Абдель Басита и оставить все эти оливы, пальмы, верблюдов и коз другим сыновьям, которые и не смеют ему перечить. И опять приходится уступать. Вновь Абдель Басит спешит к управляющему. Просит отпуск якобы из-за болезни отца. Снова уговоры и унижения. Ему дали всего лишь один день. Абдель Баситу и на этот раз повезло. Попутный грузовичок, нагруженный до самого верху мешками с мукой и сахаром, ящиками с углем, бутылями с маслом, после пятичасовой тряски доставил его в родную деревню. Едва увидев приближающегося к дому Абдель Басита, отец встретил его криками и ругательствами: — Ее надо проучить! Мерзавка! — Ты о ком это? — в недоумении спросил Абдель Басит. — О ком?! Да о твоей жене! Сейчас же разводись с ней. Чтобы ноги ее не было в моем доме. Тысячи разных мыслей закружились в голове Абдель Басита. — Что такое стряслось? Что-то очень серьезное? Отец же продолжал твердить свое: — Развод. Ни о чем другом я и слышать не могу. — Но пусть она скажет хоть слово, — пытался защитить жену Абдель Басит. — Что она тут натворила? — Я тебе сказал — разводись, и баста, — продолжал настаивать отец. — Обо всем я расскажу тебе после. Гони ее в шею. Свинья этакая. Лежебока! Все попытки уговорить отца ни к чему не привели. Маруб собрал все ее вещи в сумку и ждал, что предпримет его сын. А бедняжка стояла за дверью и плакала безутешными слезами. На все расспросы Абдель Басита она лишь всхлипывала в ответ. А отец знай свое: — Она должна сейчас же убраться отсюда. Сегодня же. Если нет — лишу тебя наследства. Не оставлю тебе даже паршивой овцы. Никому не позволю держать в доме эту бесстыдницу! Никто не смел сказать ни слова. Гремел лишь голос Маруба: — Она мне понравилась, я заботился о ней, а теперь я ее видеть не хочу. Немедленно разводись! Что оставалось делать Абдель Баситу? — Ты свободна, свободна, свободна, — произнес он слова, ставящие точку на его семейной жизни. Какой грех совершила его жена? Сколько тайн хранит в себе эта скрытая за покрывалом женщина! Услышав традиционные слова, принятые объявлять при разводе, Маруб моментально успокоился. Тогда Абдель Басит осмелился робко спросить, что же все-таки произошло. На что старик спокойно ответил: — Я приказал ей, чтобы она подогрела воду, а она, бесстыдница, знаешь что сделала? Заснула, и я битый час ждал, пока она соизволит прийти. Этакая лентяйка! Мир словно перевернулся в глазах Абдель Басита. Он чуть было не сгорел от стыда на месте. Боже, как же он виноват перед ней! Перед этой забитой бедняжкой. Первой же попутной машиной он вернулся в город. На свой завод. С болью в сердце и горечью в душе. И с тех пор всякий раз, когда раздавался телефонный звонок, его бросало в дрожь и он слезно молил всемогущего аллаха, чтобы тот избавил его от этих «Немедленно приезжай!». Перевод В. Шагаля и Н. Фетисовой. Подарок юбиляру Сулейман Шанабу — рядовой рабочий. Вот уже много лет зарабатывает он на хлеб, отдавая свой труд одной из крупнейших в мире нефтяных компаний. Вместе с ним гнут спину армии рабочих, легионы служащих, полки экспертов, целый рой разного рода секретарей и секретарш — мужчины и женщины, нанятые со всех концов света. Людей здесь удивительно много, но воспринимаются они не как отдельные личности, а как некое огромное животное на службе компании. Капиталы компании бессчетны. На всех континентах у нее филиалы, отделения и представительства. Компания только и знает, что ищет повсюду нефть и выкачивает ее из недр земли всеми известными способами. На алтарь нефти брошены новейшие научные достижения, коварные политические махинации, полчища изощренных экономистов и хитроумных специалистов. У компании длиннющие и цепкие щупальца и огромные ножищи. Есть у нее и глаза, и уши, шесть или даже семь органов чувств. Каких только людей не встретишь в ее бесчисленных кабинетах! Величественные лысые директора разных рангов, заплывшие жиром чиновники, склонившиеся над кипами сверхсекретных документов, в окружении сейфов разных конфигураций и систем, гор бумаги, бесконечных лент набегающих друг на друга цифр. Рабочих поставляет компании агент-посредник. Трудятся они от зари до зари за жалкие сорок пиастров в день и скудное пропитание. Этому агенту на откуп отданы все отношения с местными рабочими. Он царь и бог во всей округе, высший носитель власти, никого и ничего не боится; для себя он твердо усвоил одну истину, которой придерживается всегда и во всем: главное — ладить с начальством. Случилось так, что однажды забастовали рабочие местных нефтеразработок — обитатели палаточного городка в пустыне. Прибыл представитель правительства. Объехал на машине убогий, нищий городишко, сквозь кисею занавесок ознакомился, так сказать, с жизнью трудового люда и, не сказав никому ни слова, направился в кабинет директора отделения компании. Когда он остался наедине с человеком, который олицетворял здесь компанию, между ними состоялся откровенный разговор. Директор явно угадал мысли своего собеседника — тот вышел из кабинета удовлетворенный. Ни одной душе, кроме разве красивой, улыбчивой секретарши, вручившей ему пухлый конверт, так и не удалось понять истинную причину его хорошего настроения. А тем временем бедняга Сулейман Шанабу молча сидел и, терзаемый заботами, пытался сообразить, как распределить свой заработок таким образом, чтобы его хватило и на питание, и на одежду для детей, и на многое другое. Эти ежедневные подсчеты уже давно вошли у него в привычку. Жил он в квартале, где все дома были выстроены из ржавого железа, обрезков жести и наскоро сколоченных деревянных каркасов. Насквозь проржавевшие цинковые листы служили крышей его убогой лачуге. Спасаясь от холода, который норовил проникнуть в жилище, Сулейман затыкал многочисленные дыры ветошью. В дождливые дни к домам нельзя было подойти. Окруженные со всех сторон грязью, они терпеливо ждали, когда жаркие солнечные лучи осушат землю и многочисленные тропинки снова соединят между собой дома. Десятки раз весь квартал затопляло водой. Казалось, что жизнь покинула его навсегда, но проходило совсем немного времени, и он вновь возрождался. А сердобольные отцы города, отзываясь на страдания своих братьев, спешили облегчить их мучения и раздавали потерпевшим по килограмму риса или муки на семью. Этих щедрот не хватало не то что на обед, но и на ужин. Голод, холод и проливные дожди. И вновь стены домов в городе украшали плакаты: «Неделя помощи жертвам наводнения», «Неделя помощи голодающим». Некоторые раскрывали свои тощие кошельки, другие слезно молили аллаха помочь несчастным, облегчить участь пострадавших, третьи не делали ни того, ни другого. Пожертвования вносили, как правило, люди среднего достатка, да и те, кто победнее. Богатые же, громче всех взывая к милосердию аллаха, не давали ничего. После очередного наводнения делегаты пострадавших с трудом пробились к губернатору, в его застланный коврами роскошный кабинет. Не предложив им даже сесть, облеченный высокой властью чиновник встретил посетителей словами назидания и упрека: — Подумайте только, они пришли сюда жаловаться. Да поймите же вы наконец: не потоки воды обрушились на вас, а вы сами преградили им путь. Разве можно было там строить дома? Конечно, нет. Для жилья это место непригодно. — Перебирайтесь как можно скорее на новые земли, — вторил губернатору его заместитель, — и все будет в порядке… Выслушав добрые советы и пожелания, делегаты ушли, воздав должное мудрости провинциальных властей. — О аллах, — вскричал Сулейман, выходя из здания резиденции губернатора, — если бы не страх за детей, которые останутся после меня сиротами, клянусь, я бы свернул этому увещевателю шею. — И, сжав в гневе кулаки, тихо добавил: — Не хочу, чтобы они шлялись по улицам и просили милостыню… Наступал Новый год, снова разливалась река, затопляя все вокруг. И вновь первые страницы газет заполняли репортажи с места событий. Из репродукторов неслись сводки, их сменяли комментарии и информации. «Его превосходительство губернатор лично посетил зону наводнения». Фотографии. Призывы. Передовицы. Броские заголовки. И опять килограмм риса, горсть ячменя или килограмм муки. Новые дыры, заткнутые тряпьем. И снова к представителю центральных властей направляется делегация. На этот раз их встречает, смачно попыхивая трубкой, новый губернатор. — Кто вас приглашал в наш город? — вопрошал он своим зычным голосом и, ощупывая глазами делегатов, советовал: — Уезжайте отсюда. Возвращайтесь к себе, в свои родные места. А ко мне ходить нечего. Но как ему объяснить, что в их деревнях нет ни фабрик, ни заводов, нет ни полей, ни воды, нет никакой работы? Сулейман Шанабу вышел из лачуги, согнувшись в три погибели. Жизнь ломает и более могучих мужчин. Обернувшись, он бросил взгляд на младшего сына: больной полиомиелитом, этой болезнью бедняков, ребенок заново учился ходить. Болен и второй сын: у него постоянно слезятся глаза. Врачи говорят, что мальчику грозит слепота. А Сулейман так мечтал отдать своего сына в школу, чтобы он выучил Коран, зазубрил ритуальные стихи и читал бы их по праздникам или на похоронах. Трудная жизнь была и у его сестры. Всего два года назад завершился бракоразводный процесс. Ее бывший муж, познакомившись с иностранкой, уехал на заработки в дальние страны. Его новая жена тешила себя надеждой, что выходит замуж за одного из богатейших людей легендарной страны нефти и получит возможность швырять деньги налево и направо. А в доме Сулеймана прибавились сестра и шестеро ее детей. На его плечи легли новые тяготы. Сулейман пристроил к своей хижине еще одну комнату, там и поселилась сестра с детьми, уповая всецело на волю аллаха. Однажды она чуть было замуж не вышла. Но жених, ненароком узнав от соседей, что у его нареченной детей хоть пруд пруди, тотчас сбежал, надеясь подыскать себе где-нибудь вдову без детей, но, разумеется, с капиталом. Чтобы прокормить свою возросшую семью, Сулейман стал трудиться денно и нощно. Донимали его боли в желудке, он обращался к врачам — и к местным, и к заезжим, иностранным. Делали ему снимки желудка, выписывали рецепты. Но он предпочитал лечиться травами и терпеливо ждать, когда утихнет боль. Боль проходила, но скоро возвращалась. Сулейман был вежлив со всеми чиновниками; вынужденный то и дело угождать им, потакать их желаниям, он заискивал перед ними. С некоторых пор в его душе поселился страх, боязнь потерять работу. На что он будет тогда кормить детей, которые верили в своего отца, думали, что ему все под силу? Сытые, живущие в довольстве чиновники нередко проводят уик-энд на Мальте, а то и в Афинах; кое-кто летает на ночь даже в Рим или Париж. В понедельник они возвращаются в офисы и роскошные виллы. Построенные местными удачливыми торговцами и предприимчивыми маклерами виллы сдаются компании внаем. А она строит в садах вилл плавательные бассейны и фонтаны и платит баснословные деньги за все: за роскошную коллекционную мебель, за кондиционеры, за прислугу, за телевизоры… Каждый день не один раз проходил Сулейман мимо этих зданий, отделанных гранитом и мрамором, зеленых, красных, желтых, светлосерых. В безбрежном желтом море пустыни они казались ярким узором на огромном персидском ковре. Из окон вилл доносились звуки музыки. Крыши ощетинились крестами телевизионных антенн. А в своей лачуге Сулейман слышит иную музыку: крики и плач детей. Предмет законной гордости Сулеймана — великолепные, черные как смоль длинные усы, за которыми он старательно ухаживает: подкрашивает, расчесывает и приглаживает доведенными до автоматизма движениями. Никто, собственно, не знает, что побудило Сулеймана отращивать усы. Когда он только начинал свою работу в компании, его густые, с завитками на концах усы привлекали всеобщее внимание, но постепенно к ним привыкли и перестали замечать. Однажды Сулеймана увидел новый директор филиала. Он только недавно пожаловал сюда из-за моря и решил ознаменовать свое правление, проявив демократизм и интерес к нуждам простых рабочих. — Сколько лет ты отращиваешь усы? — спросил он Сулеймана. — Лет двадцать пять, — ответил Сулейман. — Так вот, у меня для тебя сюрприз! Я решил устроить в твою честь банкет, точнее говоря, мы отпразднуем юбилей твоих усов. Как-никак нам надо думать и о простых людях, о таких рабочих, как ты. Он вышел из-за стола и, вплотную подойдя к Сулейману, демонстративно пожал ему руку. В отделе рабочей силы было созвано экстренное совещание. Присутствовали начальник отдела, три его заместителя, руководители других отделов, представитель компании по связи с прессой. Всего человек тридцать, не меньше. На длинном столе — чашечки с кофе, бутылки пива, пепси-колы и виски. Над дверью включили красную лампу и повесили табличку: «Закрытое совещание. Посторонним вход воспрещен». Первым делом завели досье — кожаную папку «Торжественный обед в честь рабочего Сулеймана Шанабу. Дело № 30». Далее следовал подробный план предполагаемых торжеств: виды напитков, подарок от компании, порядок его вручения, краткое содержание юбилейных речей и список ораторов. Дабы сделать приятное юбиляру, начальник отдела предложил, чтобы речь в его честь была произнесена на арабском языке. Присутствующие в недоумении стали пожимать плечами и переглядываться. Выход из положения, как всегда в таких случаях, нашел старший технический советник. — Я предлагаю, — сказал он, — чтобы все слова речи были написаны латинскими буквами. Эта блестящая идея была встречена громом аплодисментов. Директор вызвал Сулеймана. В смущении, не зная, что его ожидает, входил он в кабинет, все стены которого были увешаны сверху донизу картами, диаграммами, разноцветными схемами, а стол и столики вокруг заполнены образцами пород и пробами песка. Раскачиваясь в кресле и не вынимая трубки изо рта, директор объявил: — Так вот, как я и говорил тебе, в воскресенье, то есть послезавтра, будет устроен торжественный банкет в честь… самых длинных усов… а значит, и в твою честь… Отпечатали пригласительные билеты и распространили их среди чиновников, экспертов, советников. Приглашения были составлены на трех языках: английском, итальянском, французском. К приглашению был приложен небольшой текст на арабском языке: «Убедительно просим Вас пожаловать в воскресенье на торжественный банкет в честь самых длинных в компании усов. Форма одежды повседневная. Желательно с женами. Разрешается взять с собой детей. Во время торжественного приема состоится вручение памятного ценного подарка рабочему Сулейману Шанабу». Служащие компании наперебой пожимали Сулейману руку. — Поздравляем, Сулейман, от души поздравляем. Да, наш директор — настоящий джентльмен и поистине большой человек. Когда Сулейман возвратился в свою лачугу, его окружили дети. При виде их у него сердце сжалось от жалости: этот никак не избавится от кашля, другой почти ничего не видит, третий — желтый как лимон. Он сообщил новость. Всеобщую радость затмила проблема праздничной одежды. Его видавший виды бежевый костюм и пальто с оторванными пуговицами никак не соответствовали торжественности грядущего юбилея, который должны почтить своим присутствием важные господа. Что делать? Пришлось купить у еврея Брахи костюм в рассрочку, в другой лавке взять под залог галстук, лакированные туфли и наручные часы вместо старых, карманных. Одна из центральных газет, существующая за счет объявлений и рекламы компании, опубликовала на первой странице информацию своего собственного корреспондента под заголовком: «Компания устраивает прием в честь своего рабочего Сулеймана Шанабу». «Это событие, — писал корреспондент, — следует рассматривать не только как выражение истинного демократизма, столь характерного для нового руководства филиала компании, но и как проявление подлинно отеческой заботы дирекции о нуждах простых рабочих». Ниже была помещена довольно крупная фотография Сулеймана, стоящего у пульта управления сложного агрегата. Итак, Сулейман приготовил для банкета все необходимое. Осталось написать ответную речь. Он отправился к шейху. Узнав обстоятельства дела, тот с должной серьезностью отнесся к своей миссии и составил Сулейману текст выступления, которое начиналось следующими словами: «Во имя аллаха, милостивого, милосердного. Помолимся за него, да снизойдет благословение на него и на его пророка…» Когда Сулейман зачитал вслух эту речь одному из своих друзей, тот резонно сказал, что на банкете будут люди, не верующие ни в аллаха, ни в его пророка, и что эти слова до них просто не дойдут. А затем он поверг Сулеймана в смятение, заметив: «Для такого банкета нужен какой-то особый язык и стиль, даже специальный ритуал». Тогда Сулейман направился к студенту, который летом обычно подрабатывал у них на нефтеразработках. Тот написал ему свой вариант речи, она начиналась совсем по-иному: «Уважаемый господин директор! Дамы и господа! Господа советники и господа эксперты…» Всю ночь напролет и весь день Сулейман репетировал речь, точно готовился к выпускному экзамену. В доме было введено чрезвычайное положение, даже дети присмирели. Наконец наступило долгожданное воскресенье. Ранним утром Сулейман, облачившись в праздничный костюм, отправился в парикмахерскую. Мальчишка-парикмахер без умолку трещал о последних событиях, ценах на помидоры, о кризисах холодной войны, о новых песнях Фейруз, о последних происшествиях в квартале, концертах на сцене кинотеатра «Аль-Хамра», об эффективных средствах борьбы с муравьями. Видимо, иначе он просто не мог работать. Сулейману пришлось услышать и о пользе пенициллина, и о новых средствах против насморка, десятки новых анекдотов и небылиц. Недрогнувшим голосом парикмахер принялся пересказывать содержание кинофильма, который он видел на прошлой неделе в кинотеатре «Али Баба», и стал изображать героя и героиню. Он рассказывал, не выпуская из рук острой бритвы, которая то и дело мелькала перед глазами Сулеймана. И столько уверенности было в его трескучем голосе, что Сулейман невольно стал прислушиваться. «И вот в этот момент герой вместе со своим другом ворвался…» Что было дальше, Сулейман не услышал: точно молния сверкнула бритва, и он лишился правого уса. Видя в зеркале, как его драгоценный ус медленно падает на салфетку, Сулейман замер на месте, точно громом пораженный. — Что ты наделал, негодный мальчишка! — взорвался Сулейман яростным криком. Цирюльник прирос к своему месту. Что случилось потом, можно было узнать из протоколов в ближайшем полицейском участке. Сулейман сбрил и второй ус. Целую неделю он не выходил из дому и никого не хотел видеть. Вскоре он получил письмо из компании. «Уважаемый господин Сулейман Шанабу, компания вынуждена с горьким сожалением уведомить Вас, что Вы уволены с работы, так как, не предупредив дирекцию, позволили себе не являться на работу в течение недели. Так как господин директор обещал Вам подарок, то, дабы не нарушать решение дирекции от 5.07. с. г., посылаем обещанное». Сулейман вскрыл пакет. Там лежал вымпел с эмблемой компании. «Есть чем заткнуть дыру в лачуге, — подумал он. — Или, может быть, вернуть им по почте?» Но тут же его пронзила молнией другая мысль: «Куда теперь идти?» Перевод В. Шагаля и Н. Фетисовой. © Перевод на русский язык «Прогресс», 1980. Халим-эффенди Обычно Халим-эффенди просыпается рано. Сразу же спешит умыться, одеться, наскоро привести себя в порядок. А когда старая служанка приносит завтрак, он второпях вливает в себя чашечку кофе, заедая его куском вчерашнего пирога. Трудно ему стало есть — зубы еле-еле пережевывают пищу. Что и говорить, он сильно сдал за последнее время. Сегодня, бросив случайно на служанку быстрый взгляд, Халим-эффенди вдруг неожиданно для себя заметил, что она тоже сильно сдала за последнее время, будто разом, в один день, постарела. Впрочем, чему удивляться, ведь он взял ее к себе в дом, когда еще был студентом. Сколько с тех пор лет прошло? Страшно не то что сказать, но и подумать. Двадцать лет уже он работает учителем. Учи-тель! Раньше он произносил это слово по слогам с гордостью. Ему казалось, что нет никого в округе, кто бы мог с ним сравниться. А сейчас?! Подумаешь, учитель! Никакого престижа, особенно в городе. В деревне или где-нибудь в сахарской глуши, говорят, все по-другому. Учитель по-прежнему окружен уважением и почетом. А в городе? Что здесь он видит? Встает ни свет ни заря; по вечерам — горы тетрадей, а по выходным и в дни каникул он только и знает, что бегает по частным урокам. Были бы хоть деньги приличные, а то мелочишка, всего ничего — с трудом хватает, чтобы свести концы с концами. Сколько раз говорил он себе: перемени профессию. Подумаешь, учитель! Ну что тебе стоит стать, например, торговцем. Будут тогда у тебя и деньги, и роскошная большая квартира, и машина. Все, что душе угодно! И будешь ты желанным гостем на всех банкетах и коктейлях. Отдыхать будешь только за границей! Путешествовать по всему миру. Ну что тебе стоит переменить профессию?! Но что-то все-таки удерживало Халима от этого шага. Что, спрашивается? Сколько раз Халим-эффенди начинал рассуждать вслух, пытался понять самого себя, принимал решение, ругал себя, поносил за слабоволие. Что толку? Вспоминал отца. Ведь тот тоже был школьным учителем. Как он мечтал, чтобы сын пошел по его стопам… Все меняется в Триполи. Только у него, Халима, все без изменений. Ну что же, пора и собираться. Портфель, учебники, тетради. Все, кажется, на месте. Ох уж эти тетради, заполненные детскими каракулями! Своих учеников он знает прежде всего по почеркам. Сколько же учеников побывало у него за эти двадцать лет?! Попробуй спроси их, кем они хотят стать. Вот раньше все было просто, многие мечтали стать учителем. А теперь? Вот, например, Ибрагим, этот отпетый лентяй и тупица, так он, видите ли, хочет быть эстрадным певцом, ни больше и ни меньше, не просто каким-нибудь там провинциалом, а таким, чтобы физиономия его украшала обложки популярных иллюстрированных журналов. Салех, тот спит и видит себя киноактером, а Али — повсюду главный — хочет стать по меньшей мере директором частной фирмы. Надо спешить. До школы стало тяжело добираться. Вот раньше совсем по-другому было, он доходил до нее всего за несколько минут. Теперь путь к школе преградили высокие гостиницы, роскошные магазины, торговые конторы с огромными окнами. Улицы не узнать! Да, что и говорить, мир меняется буквально на глазах. Получают освобождение народы, возникают новые государства. А ты, Халим, по-прежнему учитель! Каждый день приносит тебе одно и то же — ранние пробуждения, тетради… Хоть бы что-нибудь изменилось! Однажды его приятель — доктор — посоветовал ему: отдохни, поезжай в Европу. Европа! Ев-ро-па… Он знал ее по учебникам, изучил по книгам, изъездил по атласам. Каждую страну! Каждый мало-мальски крупный город. Но побывать в ней ему так и не довелось. Да, конечно, неплохо было бы отдохнуть, совершить путешествие. Но где взять деньги? Ведь у него как-никак пятеро детей: Талиб, Мухаммед, Махмуд, Ибрагим и совсем еще крошка Суад. Всю эту компанию он должен кормить, поить, выучить. Тысячью нитей связан он с этими четырьмя стенами. С классом, с этой длинной, коричневого цвета доской. В этом классе, помнится, еще учился его старший сын — Талиб. Способный мальчик. Он всегда был самым лучшим учеником. Как мечталось Халиму, чтобы сын его стал учителем. Он твердо верил, что придет время, непременно придет, и слово «учитель» снова, как прежде, будет произноситься с благоговением, и сыну его уже не придется с грустью смотреть на монеты, пересчитывая их перед зарплатой, покупать хлеб и зелень в долг. Ну а он, Халим, что с ним? По-прежнему — на низшей ступени социальной иерархии. Где теперь его однокашники? Куда, например, запропастился тот, которого все за длинные уши и выдвинутую вперед челюсть звали между собой «верблюд». Он вечно проваливался на всех экзаменах. Теперь, говорят, стал дипломатом. Известная фигура в обществе. Надо же, живет себе припеваючи, все время за границей. А ты, Халим? Пишут о тебе в газетах? Кто тебя знает? Твое имя встретится разве что лишь в списках учителей, да знают тебя парикмахер, у которого ты стрижешься уже десять лет, и несколько лавочников в твоем квартале — и все! Стоило только Халиму-эффенди войти в класс, как неожиданно для себя он заметил, что на уроке присутствует инспектор из министерства. Его лицо вроде бы знакомо Халиму-эффенди. Да, конечно, это его бывший ученик. Как он умело делает вид, что они незнакомы и никогда раньше не встречались. Да, мир меняется. Раньше он сидел за партой в этом классе и не смел возражать тебе. А теперь он начальник. После окончания урока инспектор надел очки и сделал запись в журнале: «Учитель компетентен, соответствует занимаемой должности, но ему следует уделить больше внимания своему внешнему виду, особенно одежде». Осел! Это ему, Халиму, следует заботиться о своем костюме? Кто сейчас думает об одежде? Только юнцы… Ну а он уже слишком стар, чтобы забивать себе голову такими пустяками. Только и знает, что вкалывает изо дня в день, делает важное для родины дело: воспитывает молодежь — будущее своей страны. Однако надо собрать тетради и пойти, пожалуй, домой передохнуть. А после обеда — опять в школу. И так каждый день! Дома Халим-эффенди взглянул на себя в зеркало. Да, инспектор отчасти прав — вид у него действительно неряшливый. Костюм перепачкан мелом, точно на него высыпали мешок с мукой. Да и галстук сюда не подходит. Халим попытался найти другой. Но где его найдешь, когда у него всего-то один. А носки? Халим-эффенди бросился к шкафу и вытащил из ящика два носка разного цвета. Никак не подберешь пару, они будто нарочно сквозь землю провалились. А где ручка? Куда он положил ручку? Только что была в руках. Ну вот, слава аллаху, нашлась в кармане. Куда теперь запропастились часы? Он стал искать их на столе, под кроватью — тщетно. В этот момент к нему подошел его младший сын. Халим-эффенди накричал на него, и бедный ребенок, сжавшись от страха, заплакал. Однако надо спешить — до звонка осталось совсем немного. Халим-эффенди хватает портфель и на ходу засовывает в него учебники и тетради. Запыхавшись, он вбегает в класс и, как всегда, старается как можно отчетливей произнести привычные слова: «Встать! Сесть!» Он подходит к доске и четким, каллиграфическим почерком пишет тему урока: «Спряжение глаголов». Перевод В. Шагаля и Н. Фетисовой. Ахмед Ибрагим аль-Факых Страница из «Книги Мертвых» В первый момент он подумал, что сегодня они просто не пришли в школу. Учитель Абдель Хафиз взял, как обычно, учительский журнал и направился в класс по длинному коридору, на стенах которого были развешаны стенные газеты и рисунки учеников. Дверь в класс оказалась закрытой, не слышалось гула голосов, возни и беготни, как всегда бывало перед началом занятий. Он подумал, что эти чертенята уже, вероятно, придумали себе и оправдание за сегодняшний прогул уроков. Ему, конечно, нужно сразу зайти к директору и потребовать, чтобы тот принял меры. Он решил непременно записать им прогул, несмотря ни на какие оправдания и отговорки. Учитель уже собрался было, даже не заглядывая в класс, сразу повернуть назад, как вдруг до него донесся легкий шум. Он открыл дверь и, к своему удивлению, обнаружил, что все ученики сидят за партами и ведут себя так, будто стали самыми примерными и дисциплинированными мальчиками на свете. Изумленный учитель Абдель Хафиз вошел в класс и сразу же стал искать глазами инспектора из министерства — несомненно, он уже в классе, ибо нет другого объяснения той удивительной тишине, которой встретили его школяры. Кто-то из инспекторов специально пришел так рано, чтобы уличить его в опоздании на урок и сделать ему выговор. Учитель посмотрел на часы и облегченно вздохнул — он пришел вовремя. Инспектор, вероятно, уже стоит у доски, поджидая его. Он поднял голову, но там никого не было. Ну-ну, опять игра в кошки-мышки. Нет, его не проведешь, он-то знает повадки этих инспекторов. Учитель обвел взглядом доску и стол — может быть, гость спрятался под ним, — но инспектора не обнаружил. Он стоял некоторое время в недоумении, не в силах понять, что же произошло. А произошло что-то странное. Он еще раз обвел взглядом класс, но опять ничего не смог понять. Как будто бы все было как прежде — мальчики сидят на тех же местах, которые он указал им еще в начале года, за окном то же тутовое дерево, вновь покрывшееся листвой, на стене те же рисунки. Даже доска сегодня не сдвинута со своего места. Правда, ученики казались чуть-чуть растерянными. Словом, он не нашел ничего необычного в классе. Ничего, кроме этой странной тишины. Его внимание привлек ученик на последней парте — учитель привык его видеть на первой парте слева. И, взглянув на первую парту слева, учитель Абдель Хафиз вдруг заметил девушку. Боже, спаси и сохрани! Это же, несомненно, ифрит[3 - Ифрит — злой дух.], искуситель, принявший облик девушки. Охваченный паническим страхом, учитель снова посмотрел на нее. А она спокойно и невозмутимо сидела среди его учеников-мальчишек, как будто они ее давние приятели, как будто это вполне обычно и естественно, что в школе для мальчиков, в классе, где обучаются только мальчики, вдруг появилась девушка! Он с ужасом и удивлением продолжал смотреть на нее. Он не перепугался бы так, даже если бы увидел в классе бомбу, которая вот-вот взорвется. Ведь это школа для мальчиков! Специальная мужская школа. Как же очутилась здесь эта девушка? Нет, учитель Абдель Хафиз не позволит так издеваться над собой. Разве сегодня утром, когда он, как обычно, молился перед завтраком, затем брился, проверял тетради своих учеников и шел в школу, мог он даже помыслить о том, что злой дух в облике девушки появится в классе и усядется прямо перед ним?.. Он всегда считал, что девушек нужно учить другим предметам, нежели мальчиков, и преподавать в женских школах должны представительницы того же пола. Недаром же женские школы обнесены высокими заборами, и железные ворота запираются там на замок. Он был убежден: то, что преподается мальчикам, предназначено только для них, и не может девушка сидеть в одном классе с мальчиками и слушать то, что слушают они. Должно быть, эта девушка заблудилась или проникла в школу через окно. Возможно, все это подстроили нарочно, чтобы досадить ему. Если он станет обращаться с ней, как с другими учениками, он совершит грех и преступление перед законом, и на него обрушится кара небесная. Опасаясь, что ученики заметят его растерянность и волнение, учитель постарался взять себя в руки и, нахмурившись, произнес: — Встать! Она встала… Без всякого смущения, во весь рост. Полная грудь, длинные черные волосы, распущенные по плечам. Да она совсем взрослая девушка, ей впору замуж идти, а не сидеть тут рядом с подростками. Нет, здесь что-то не так. — Твое имя? Прежде чем девушка успела открыть рот, ученик, который уступил ей свое место и сейчас сидел на последней парте, ответил: — Ее зовут Зухра, учитель. Не обратив внимания на его слова, Абдель Хафиз повторил вопрос: — Твое имя? — Зухра Абд-ас-Салям… Он услышал ее высокий, громкий голос. Кто такой этот Абд-ас-Салям, позволяющий девушке на выданье выходить одной из дома, учиться в школе для мальчиков и общаться с ними? Какой отец разрешает это? Абдель Хафиз отыскал ее имя в классном журнале — оно было вписано ручкой, а не напечатано на машинке, как имена других учеников. Он совершенно запутался в этом деле. Итак, директору все известно, и он, без сомнения, участвует в заговоре, направленном против него. Абдель Хафиз подумал, что это, вероятно, проделки недоброжелателей, которые возненавидели его за прямоту и честность, постоянно строят ему козни и препятствуют продвижению по службе. Видно, они хотят выжить его из школы. Включить в класс, который он ведет, девушку! Конечно же, ему устроили ловушку! Он забыл, какой сейчас должен быть урок — арабского языка или богословия. Дрожащими пальцами взял мел, подошел к доске, написал дату и задумался. Он как будто впервые осознал, что сейчас семидесятые годы и что он уже больше двадцати лет учительствует. Внезапно почувствовав слабость, он опустился на стул. Девушка все еще стояла. Он сделал жест рукой, который можно было истолковать по-разному: то ли ей нужно выйти, то ли сесть на место. Она бесшумно села, подняла голову и устремила на него взгляд. И тут он решил, что сегодня же подаст заявление об уходе. Абдель Хафиз стал размышлять о случившемся. Ведь он всегда жил благочестиво и честно, чтил предписания аллаха. Он твердо знал, что место женщины — в дальнем углу дома, подальше от мужских глаз. Потому что, когда мужчина общается с женщиной, рядом с ними всегда третий — дьявол. А если женщина будет общаться с тридцатью мужчинами или с тысячью? Да мир тогда наводнится дьяволами, на земле произойдет катастрофа и наступит день Страшного суда. Он продиктовал ученикам предложение для разбора и погрузился в свои мысли: закончится урок, он пойдет к директору и подаст заявление об уходе. Именно этого они и добиваются. Для того-то они и прислали сюда эту девушку и посадили ее перед ним. Нет, он не даст им одержать такую легкую победу, он не уйдет в отставку — опыт подсказывает ему, что это было бы ошибкой. Когда наконец закончился урок, Абдель Хафиз направился к директору. Он был уверен, что тот уже приготовил объяснение. А объяснение оказалось простым: отец девушки — правительственный чиновник, они недавно переехали в этот пригород. Поскольку в районе нет других средних школ, решено было принять девочку в эту школу, тем более что из министерства получено разрешение. Итак, девушка учится в его классе, как выясняется, на законных основаниях. Однако Абдель Хафиз не попадется на такую удочку, ему известны все уловки и хитрости людей, которые вдруг почему-то оказались в органах управления и в министерстве просвещения. И он не побоится вступить с ними в борьбу. Абдель Хафиз решил, что на следующем уроке он будет вести себя так, как будто ее вообще здесь нет. Не задавать ей вопросов, не брать в руки ее тетрадь, не называть ее имени, делая перекличку, даже не смотреть в ее сторону. Пусть такое явное пренебрежение покажет ей и тем, кто это устроил, что его не удалось провести. Он вошел в класс и опять подивился необычной тишине перед началом занятий. Ссоры, драки, шум, гам — словно бы и не было их никогда прежде. Лица мальчишек чисто вымыты и сияют, как начищенные лампы. Они стали вдруг заботиться о своей внешности: причесывать волосы, носить опрятную одежду. И бедность их теперь не так бросается в глаза. Учитель Абдель Хафиз будто видел своих учеников в первый раз. Он обратил внимание на то, что в классе чуть ли не впервые нет отсутствующих, и когда он спросил о домашнем задании, оказалось, что его приготовили все. Ведя урок, учитель Абдель Хафиз постепенно обнаруживал и другие перемены, происшедшие с его учениками. Раньше во время урока они не проявляли никакого интереса к предмету, не слушали, отвлекались, болтали. Теперь же отвечали на все его вопросы. Да и сам он ощущал какой-то душевный подъем. Он вдруг впервые осознал важность предметов, которые преподавал. Ученики слушали его с таким вниманием, будто то, что он говорил, было для них самым важным на свете, будто он владел какими-то тайнами бытия. За все двадцать лет преподавательской работы такое с ним случилось впервые. Абдель Хафиз украдкой взглянул на девушку. Так, значит, это она обладает такой силой, которая вершит чудеса! Да она просто чародейка! Из какой страны джиннов явилась она сюда, чтобы сделать то, в чем не мог преуспеть никто другой?! Ведь никто не может заставить учеников учиться — ни учителя, ни родители, ни министерство просвещения, ни другие правительственные учреждения. Дети обладают непокорным и мятежным духом, вечно ссорятся, кричат, устраивают шум, гам и беспорядок. Учеба для них — неприятное и мучительное времяпрепровождение. Но пришла эта девушка, и они превратились из дьяволят в сущих ангелов. Учитель Абдель Хафиз был уверен, что она может совершать и любые другие чудеса, выпустить, к примеру, из рукава стаю голубей или десяток зайцев. Она обладает какой-то магической силой, которой он не в состоянии найти объяснение. Абдель Хафиз еще раз посмотрел на девушку и заметил на ее лице тень смущения и растерянности. На первый взгляд обычная девушка, судя по облику — ливийка. Видно, из состоятельной семьи. Бедность не коснулась ее лица. Оно было красивым и спокойным, как оазис. Он не увидел в ее чертах ничего, что свидетельствовало бы о той силе, которой она владеет. Но в том, что она владеет дьявольской силой, учитель Абдель Хафиз не сомневался. Он убедился в этом еще больше, когда взглянул под парту, за которой сидела девушка: ее ноги были обуты во что-то похожее на копыта осла. Он чуть было не возопил, но вовремя заметил, что это каблуки ее туфель. Учителя охватил панический страх: вдруг девушка рассердится и превратит его в столб, дерево, лягушку или мяукающую кошку. Он почувствовал, как по его телу пробежала дрожь, — боже, спаси и сохрани! Абдель Хафиз закрыл учебник и вышел из класса прежде, чем прозвенел звонок. Даже дома учитель Абдель Хафиз не мог успокоиться и странное чувство — будто он совершил какое-то преступление и страшное наказание неминуемо — не покидало его. Образ девушки с ослиными копытами преследовал его. Иногда она оборачивалась драконом, у которого из пасти вылетали огромные языки пламени, иногда превращалась в чудовище с когтями какого-то фантастического зверя. Чтобы избавиться от этих наваждений, он стал громко повторять имя девушки. Утром следующего дня учитель вдруг вспомнил, что ее тетрадь лежит вместе с тетрадями других учеников. Он дрожащими пальцами раскрыл ее, но, к своему удивлению, не нашел там ничего необычного. Она не использовала ни тайнописи, ни таинственных знаков из «Книги мертвых». Он увидел, что ее почерк аккуратнее и красивее, чем у других учеников. Абдель Хафиз на мгновение задумался, затем взял ручку и поставил ей плохую оценку, несмотря на то, что ошибок в задании не было. Войдя в класс, он остановился, ожидая, что она превратит его в мышь, кота или лягушку. Но девушка спокойно сидела за партой, перешептываясь с соседом и заглядывая то в его тетрадь, то в свою. Учитель Абдель Хафиз резким тоном сделал ей замечание, надеясь, что она заплачет или выбежит из класса. Странно, он пока не ощутил на себе действие ее колдовских чар. Но он будет бороться с ней до конца, пока не исчезнет черная магия, действие которой должно было начаться с ее появлением. Шел урок за уроком, и он по-прежнему старался задеть ее, искал любую возможность, чтобы сделать выговор, ставил ей самые низкие оценки. А она как будто и не принимала участия в этой борьбе — тихо сидела за своей партой, благоухая каким-то незнакомым нежным ароматом. Каждый день теперь он ждал: вот-вот произойдет катастрофа, землетрясение или наступит день Страшного суда. Как-нибудь он увидит, что на месте школы лежит груда руин, а его ученики превратились в обезьян. Да и сам он, проснувшись однажды утром, вдруг обнаружит, что превратился в зайца, ежа или свинью. Шел день за днем, однако землетрясения не было и день Страшного суда не наступал. И вот, придя в класс и не увидев ее на привычном месте, учитель Абдель Хафиз почувствовал, что все изменилось вокруг. Ученики его опять стали грубы и глупы, а классная комната сделалась еще теснее и темнее. Учителю Абдель Хафизу всегда казалось, что борьба, которую он ведет, закончится его победой и, как только девушка исчезнет из школы, сердце его преисполнится радостью и ликованием. Но сейчас он не чувствовал удовлетворения от своей победы, напротив, сердцем его овладела странная печаль, к горлу подступал ком. Он лишился чего-то очень ценного. И тут сомнение впервые закралось в его душу: может быть, он напрасно тиранил ее, может быть, она всего лишь обычная молоденькая девушка, а вовсе не дьявол в женском обличье? И он подумал о том, что надо разыскать девушку и попросить у нее прощения. Он уговорит отца вернуть ее в школу и будет относиться к ней как к принцессе. Но на следующий день девушка пришла, и его ученики опять стали разумными и послушными. В классной комнате вновь засияло солнце, и радость запела в его сердце. Впервые профессия учителя показалась ему лучшей в мире и посещения школы не тяжелой ежедневной обязанностью, а праздником, ученица не злым духом, а красивой, невинной девушкой, и он почувствовал симпатию к ней — щедро ставил хорошие отметки, волновался, если она хоть на минуту опаздывала. Он начинал тосковать по ней, как только заканчивался урок и она уходила из класса, и с нетерпением ждал следующего дня. Теперь учитель Абдель Хафиз, сам того не замечая, очень заботился о своем внешнем виде. Он стал бриться каждый день, а не раз в неделю, как раньше, и надевать костюм, который берег для праздников. Ведь ему только сорок пять лет, а он уже считал себя стариком, приближающимся к пенсионному возрасту. Правда, жена его состарилась, а дети, словно муравьи, расползлись по всему дому. Но сейчас он понял, что в жизни есть не только печали и невзгоды, но и свои радости и удовольствия. Долгие годы он обманывал себя и погубил свою жизнь. Учитель Абдель Хафиз совсем забыл, что его дед женился то ли в восьмой, то ли в девятый раз, когда ему стукнуло семьдесят. Он чувствовал, что вновь становится юным, что новая кровь течет в его жилах. Он понимал, что кольцо ее волшебства сомкнулось, захватило его. Он тоскует по ней и одержим одним желанием — скорее увидеть ее снова. День проходил за днем, и у Абдель Хафиза появилось странное чувство, которое наполняло его сердце страхом. Гнездившееся сначала в глубине души, оно все разрасталось и захватывало его целиком, сокрушая волю и разум, бросая вызов законам жизни, традициям и идеалам, служению которым он посвятил свою жизнь. Он отказывался признать это чувство или поверить в него. А она и не подозревает о страшной борьбе, которая происходит в его душе. Гул этой борьбы оглушает его. Невидимая паутина опутывает его. Но он сопротивляется. Если бы он позволил своей мысли освободиться от оков, то упал бы в темную, бездонную пропасть. Всю предшествующую жизнь в его сердце едва теплился слабый огонек, но вот пришла эта малышка и превратила его в адский огонь, сжигающий грудь. Теперь она стала являться ему в снах не драконом, извергающим пламя, не фантастическим существом, а красивой, нежной женщиной. Ему снилось, что они встречались в уединенном месте, затем расставались на долгие годы, снова встречались. Охваченный ужасом, учитель Абдель Хафиз просыпается, долго молит аллаха о прощении и с тяжестью на душе идет в школу. Он подавлен и смущен, не может поднять на нее взор, не может смотреть на других детей, опасаясь, что любой, кто заглянет в его глаза, сразу обнаружит его тайну. День за днем в его сознании росла уверенность, что он стал жертвой заговора. Конечно, он был прав, когда в первый же день увидел в этой девушке что-то дьявольское. Своим смиренным и кротким видом она ввела его в заблуждение, искусно соблазнила, впустила в его душу колдовство. Он, как слепой, упал в темный, глубокий колодец. Он жертва дьявольских проделок. С самого первого дня он ждал, что случится нечто ужасное. Да, не было землетрясения, не наступил день Страшного суда, но происходящее ныне — еще страшнее, оно толкает его в адскую пропасть, заставляет его — учителя и воспитателя — думать о девушке, которая по возрасту годится ему в дочери! А он преподает ей уроки богословия. Позорная, постыдная ситуация. С колдовством нужно бороться посредством колдовства. С лихорадочностью, близкой к истерике, учитель Абдель Хафиз стал рыться в толстых пожелтевших томах, надеясь отыскать там средство для противоборства. К удивлению жены и детей, он перевернул вверх дном свой дом, пытаясь найти следы колдовства. У порога он вырыл яму и что-то закопал в ней. Разорвал обложки тетрадей и учебников в поисках волшебного талисмана. Без колебаний сбрил волосы на голове, решив, что талисман, величиной с пылинку, могли положить ему в волосы. Сомнения учителя Абдель Хафиза усилились, когда он заметил, что вокруг него стали перешептываться. Колдовство, конечно, колдовство! Недавно директор школы сделал ему предупреждение перед всем классом, жена, забрав детей, ушла к своим родителям. А ученики начали вести себя цинично и распущенно в его присутствии. Да, он не ошибся, он сразу понял, что все они строят ему козни и подослали эту девушку для того, чтобы изничтожить его. Жена, ученики, директор школы, учителя, инспекторы министерства — все участвуют в этом заговоре. Единственный выход — это поджечь дом, школу, министерство. И учитель Абдель Хафиз направился осуществлять свой замысел. Перевод Е. Микитенко. © Перевод на русский язык «Прогресс», 1980. Саранча В тот вечер, как и во все предыдущие, жизнь в деревне текла своим чередом. Омран трудился у колодца, поднимая бадьей воду, и орошал ею набиравшие силу ростки. Он шел вслед за буйволом, перешагивая через прорытые в земле каналы, и напевал. Ему вторил монотонный скрип ворота. Омран пел и при этом не забывал понукать животное, помахивая хворостиной, которая так и не опускалась на спину буйвола. Путь водочерпия был бесконечным, хотя расстояние, по которому он кружил, не превышало и пяти метров. А вот и Мабрук с мотыгой в руках. С его широкого лба струится пот. Тяжела доля землепашца. Хаджи[4 - Хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку.] Салим ухаживает за своим полем, которое уже волнуется морем колосящейся пшеницы и ячменя. Но что за напасть, ему то и дело приходится отрываться: то надо прогнать осла, который забрел на поле, то появившихся в дальнем конце баранов. Да и птицы норовят полакомиться за чужой счет. Обнаружив следы волка или лисицы, пробравшихся под покровом ночи к курятнику, хаджи Салим не поленился поставить капкан. Кто-то гонит стадо овец, и его голос теряется в протяжном, резком: ме… ме… ме. Другой, засучив рукава и широко расставив ноги, стоит у края колодца, поднимает воду и разливает ее по каменным желобам. Вокруг него, оттесняя друг друга, толпятся верблюды. Их утробы ненасытны, как насосы. Хозяин утомленным голосом покрикивает на животных, наводя порядок: ийя ха-хум… ха-хум… ха-хум… Одним словом, все жители деревни были заняты будничными делами. Каждый на своем месте. Повсюду царил мир и порядок, налаженный веками. И вдруг… Часто ли случается в деревне что-то из ряда вон выходящее, что заставляет нас прибегать к слову «вдруг»? Появляется какой-то человек и начинает сеять панику по всей округе. Голос его срывается от отчаяния. Ему выпало первым оповестить жителей о том, что к их местечку подступает несметное полчище саранчи, оно уже в каких-нибудь пяти километрах от деревни. Услыхав эту новость, люди словно обезумели и в панике заметались. Им уже мерещилось, что повсюду, за каждым кустом, за каждым углом, спряталось страшное насекомое. Кое-кто бросился к своим фруктовым деревьям и посевам, чтобы убедиться в их целости. Они смотрели на свои владения с тоской и тревогой, понимая, что уже завтра с восходом солнца саранча оставит от их урожая одни лишь воспоминания. Шейх Салим не мог оторвать взгляда от своего поля и, предчувствуя неизбежность надвигающейся беды, не удержался, уронил слезу. На этот раз он не стал швырять камни в опустившихся на поле птиц, не стал кричать своим надтреснутым голосом на приближающихся к полю коз. Весть о саранче парализовала его волю. И не он один был убит горем. Вся деревня теперь только об этом и говорила. Старики перестали рассказывать свои притчи. Женщины, собравшиеся группками перед деревенским медпунктом возле колодца, даже забыли позлословить об отсутствующих соседках. У всех на уме было одно — ужасная тварь, именующаяся саранчой… Завтра с первыми лучами солнца она начнет свой разрушительный набег на их деревеньку. Ненасытное полчище поглотит всю взращенную людьми зелень, уничтожит спасительную тень, оставив после себя безжизненную пустыню. Саранча лишит куска хлеба хаджи Салима, семью Мабрука, детей Омрана. всех жителей деревни, обречет их на голодную смерть. Время от времени в деревне случаются события, которые становятся единственной темой для разговоров. Это или смерть кого-нибудь, или арест односельчанина, обвиненного в совершении преступления. Или спятившая старуха. Но то, что они услышали в этот вечер, заслонило все другие темы, связало воедино их помыслы и судьбы, заставило людей вздрагивать от звука собственных шагов. Люди не могли и не пытались скрыть своего волнения. Оно отражалось в их взглядах, голосе, манере говорить. И как всегда, перед лицом надвигающейся опасности, мужчины решили собраться в мечети. Все поспешили туда, заслышав громкий голос Абдель Наби, призывавшего крестьян на вечернюю молитву. Такого скопления народа деревня еще не знала. Нечто подобное случается, правда, в праздники или когда всех вдруг охватит предчувствие опасности. Но чтобы столько… На этот раз собрались все до единого и сразу заговорили в один голос. И хотя в их голосах звучал гнев, лица были печальны. Руки крестьян, испещренные синими венами, выдавали их напряженное состояние. Старики стали вспоминать о давнем набеге саранчи. После этого набега, говорили они, от нашей деревни, гордившейся, как невеста, своим благочестием и пышной зеленой красой, осталось разоренное пространство, царство каркающих ворон. Потребовался долгий год, чтобы деревня смогла вновь вернуть себе привычный наряд, похищенный саранчой. За первой историей последовала вторая… И вот уже один стал рассказывать о случае, происшедшем много лет назад с десятью мужчинами, которые заночевали в одном из ущелий. Налетевшая саранча не оставила от этих людей никаких следов. — Клянусь вам, даже костей, костей не осталось, братья! — убеждал рассказчик тех, кто пытался выразить сомнение. Затем в разговор вступил сельский учитель Мисбах. У него было свое особое мнение о саранче. Обращаясь к собравшимся, учитель вознес руки к небу, будто собираясь схватить молнию, целившуюся в его голову, и широко распахнул глаза. Перед его мысленным взором встали образы Шартуха, Шанбаруха и других сообщников повелителя джиннов, и он в экстазе брызгал слюной и тряс густой седой бородой. Он пророчески предрекал, что если по воле аллаха наступит конец света, то это произойдет не от потопа, а по вине саранчи, посланной всевышним всем на погибель. Саранча сожрет всех мужчин, женщин и детей, погубит скот и растительность, проглотит здания и, возможно, даже то, что сделано из железа. Истории становились одна страшнее другой. Отовсюду доносилось: саранча… саранча… саранча… Лица глубоко верующих людей с каждой минутой все больше мрачнели. Их сердца переполняла тревога за свое будущее. Обуреваемый страхом, дряхлый старик стал бессвязно бормотать, взывая к аллаху и моля его о пощаде. Внезапно он прекратил причитания и гневно крикнул: — Что же делать, люди? За его выкриком последовал другой: — Да, да, люди! Что же нам делать? И опять все заговорили хором. Однако на этот раз вопросов было больше, чем ответов. Казалось, что даже воздух насыщен вопросительными знаками, которые воплощали в себе символ беспредельной растерянности. Первым высказался учитель, который с самого начала потребовал для себя права наложить вето на любое предложение и после этого заявил, что, по его мнению, все должны отправиться этой ночью к могиле местного святого Абу Киндиля. Там они зажгут в его честь свечи, будут курить благовония и ладан и, уповая на высокое положение Абу Киндиля в сонме святых, попросят его отвести от деревни надвигающуюся опасность. Сделав так, все смогут вернуться домой и спокойно лечь спать. Сиди Абу Киндиль непременно откликнется на их мольбу и навсегда закажет саранче дорогу в их деревню. Однако предложение учителя Мисбаха очень скоро потонуло в потоке других мнений. Высказал свою идею и Омран. Его выслушали внимательно, поскольку Омран уже достиг сорокалетия, то есть преодолел пору легкомыслия. А это, как известно, дает приоритет перед молодыми. Кроме того, именно в этом возрасте мужчина достигает зрелости умственной и физической. Омран предлагал разжечь костры в разных концах селения. Подлетающая саранча почувствует дым и, возможно, свернет с пути и облетит деревню стороной. Однако никто из собравшихся не мог вспомнить случая, подтверждавшего правоту Омрана. Поэтому все отвернулись от него, оставив без внимания недовольное выражение его лица и попытки вновь привлечь к себе взоры односельчан. Лишь один из собравшихся за все это время не проронил ни слова, хотя весь его вид выдавал глубокое внутреннее беспокойство. Он выглядел как человек, который случайно сел на муравейник. Мабруку двадцать пять. Широколоб. Смугловат. Глаза как два пылающих угля под легкими стрелками бровей. Отец Мабрука умер, оставив на его попечение большую семью и маленький сад, отнимавший у него все силы и позволявший семье едва сводить концы с концами. Сейчас Мабруку не давала покоя мысль, казавшаяся и самому ему невероятной. Выскажи он ее вслух, все засмеют его или, хуже того, решат, что он не в своем уме. Мабрук молчал, пряча бледное как полотно лицо от взглядов окружавших его людей. Неожиданно юноша почувствовал толчок, вернувший его к действительности. Его спросили, что он думает о предложении хаджи Салима отпугнуть саранчу от их деревни грохотом и шумом, который можно создать, если бить одним куском железа о другой, ударять в тамбурины и звонить в колокола. Без сомнения, полчища саранчи, не выдержав такого оглушительного шума, обратятся в бегство. — Она уберется, как только мы начнем грохотать, — убеждал хаджи Салим. — И деревня будет спасена! Итак, все остановились на этом предложении и стали всерьез думать, как его осуществить. Тут они повернулись к Мабруку. А Мабруку вдруг стало ясно, что его идея нисколько не хуже той, которую предложил хаджи Салим. К нему обратился долговязый поденщик, обладатель громадных усов: — Говори же, Мабрук! Что с тобой, почему ты молчишь? Или тебе не нравится идея Салима? Думаешь, все бесполезно? Мабрук решительно ответил: — Да. Я считаю, что оно не годится! Все оцепенели. Хаджи Салим от изумления вытаращил глаза. — Как так не годится?! — Не годится! — не унимался Мабрук. — Потому что саранча, изгнанная из одного места, полетит в другое. Если мы и прогоним ее из нашей деревни, она тут же окажется в другой. А там тоже люди, и у них сады. Услышав слова Мабрука, хаджи Салим решил отстаивать свое предложение, но долговязый крестьянин опередил его: — Что ты говоришь, Мабрук?! Ты что же, хочешь, чтобы мы, когда нагрянет саранча, заключили с ней договор, согласно которому она оставит в покое соседние деревни, где, по твоим словам, живут люди, зеленеют поля и бьются сердца? Но хаджи Салиму этого аргумента показа лось недостаточно. — Нас всех должно волновать только одно: как уберечь наши земли и сады от саранчи. Есть ли у кого предложение лучше моего? Поднялся шум. Кто-то крикнул: — Оставим в силе предложение хаджи Салима! Ничего лучшего нам не придумать! Однако Мабрук продолжал говорить, словно не слыша возражений: — Что скажете, братья, если я предложу вам следующее… Ночь уже накинула на деревню черное покрывало, и лица людей стали расплывчатыми. Налетевший с заходом солнца ветер обжег пустынным холодом их лица. Собравшиеся зашевелились, поправляя свои абаи[5 - Абая — шерстяная накидка в виде плаща.]. Мабрук только начал объяснять свою мысль, и люди сразу поняли, что он совершенно уверен в ее успехе. Он был похож на командира, объясняющего своим солдатам детали предстоящей боевой операции. — Я думаю… Не саранча должна нас объедать, а нам нужно ее съесть. Услышав эти слова, собравшиеся стали в потемках обмениваться недоуменными взглядами: что за чушь говорит Мабрук? Кто-то вслух выразил свое сомнение: — Не понимаю… Как это мы ее съедим?! Конечно, все бы было ясно, если бы речь шла о нескольких случайных тварях, пойманных детьми. Их бы зажарили и съели. Но тут — бессчетное полчище. Вот ведь в чем дело. Вся гора облеплена саранчой, которая, кажется, способна съесть эту гору вместе с растущими на ней деревьями и обитающей живностью, чтобы опровергнуть слова молодого наивного человека. А впрочем, может быть, в словах Мабрука что-то есть? А вдруг Мабрук прав? Сбитые с толку люди замолчали, пытаясь разобраться в том, что предлагал си Мабрук. Когда же он изложил свой план, многие односельчане не смогли побороть в себе желание прищелкнуть языком в знак восхищения его смелой идеей и обменялись на этот раз красноречивыми взглядами одобрения. — Этой ночью, еще до рассвета, обязательно до рассвета, всем необходимо собраться у южной окраины деревни, захватив с собой… пустые мешки. Затем мы отправимся туда, где уселась на ночь саранча, оживающая с первыми лучами солнца. Там, на месте, мы наполним свои мешки спящей саранчой, соберем ее всю, до последней, и, вернувшись домой, сварим саранчу в глубоких котлах. Так саранча из мешков переселится в желудки. Это будет неслыханная в истории саранчи операция по ее уничтожению. Не успел Мабрук закончить свою мысль, как со всех сторон понеслись насмешливые возгласы: — Там же полчища, целая армия саранчи. Армия, предводительствуемая их повелительницей. Учитель Мисбах тут же воспользовался благоприятным для него поворотом дел и вновь напомнил собравшимся о своем предложении, призывая безотлагательно отправиться к могиле сиди Абу Киндиля — шейха благочестивых угодников. В сгустившейся темноте к мужчинам стали подходить дети и звать их ужинать. — Мать говорит, что ужин стынет. Мабрук чувствовал, что большинство собравшихся неодобрительно отнеслись к его идее. — Послушайте, братья, — вдруг, когда шум поутих, вмешался в разговор шейх Масуд. — Лично мне кажется, что слова Мабрука не лишены смысла. Но, с другой стороны, ее так много! Если саранча взлетит в небо, она закроет собой солнце. Мабрук же хочет, чтобы мы, а нас всего около пятидесяти человек, собрали всю саранчу. Но ведь это невозможно. Шейх Масуд умолк, но тут же заговорил снова, словно споря с самим собой: — А почему только пятьдесят?! Разве не выйдет вся деревня?! И стар и млад?! Старики, люди средних лет, дети, женщины, молодежь — все должны участвовать в этом деле. Наступило молчание. Однако слова шейха Масуда пробили брешь в сомнениях, обуревавших людей. И тут неожиданно для остальных Мабрука поддержал хаджи Салим: — Я же говорил… идея Мабрука вовсе не плоха. Вслед за ним одобрение стали выражать вслух и другие. Кто-то подвел итог: — Клянусь аллахом! Почему бы нам не попытаться проделать все это ночью? Если же не получится, то днем можно будет вернуться к предложению хаджи Салима. Окажется прав Мабрук, убьем сразу двух зайцев — и от саранчи избавимся, и детей едой обеспечим на два-три дня. Лишь один учитель Мисбах решительно отверг неразумное, по его мнению, предложение. — Вы совсем спятили. Конечно же, все вы сошли с ума, — изрек он и, покинув собрание, гневно застучал посохом по дороге. Всем было ясно, что учитель взбешен решением людей, прислушавшихся не к его разумному предложению, а к бредовой идее мальчишки Мабрука. Люди стали расходиться. Забрезжил рассвет, и мир ожил. Прокукарекал первый петух, залаяли на звезды собаки. Откуда-то издалека ветер донес вой волка. Именно в эти минуты у южной окраины деревни собиралась невиданная в ее истории сходка. Людей было много. Очень много. И прав был Ашур, выразивший вслух то, о чем подумал тогда каждый: — Кто мог предположить, что в деревне живет столько людей?! Но хотя все люди были по-разному одеты, одна общая деталь сразу бросалась в глаза: пустые холщовые мешки, переброшенные через плечо. Собрались мужчины, женщины, старики и даже дети, сновавшие туда-сюда, несмотря на ночную тьму и холод. Одна женщина явилась даже с грудным ребенком. Старик Амер с горделивой осанкой сидел на осле. Абдель Наби притащил с собой маленькую ручную тележку, намереваясь погрузить на нее два или три мешка саранчи. Хотя весна уже подходила к концу, предрассветный ветерок был довольно холодным, и от этого лица стали воспаленными, а носы и уши рдели от прилива крови. Воздух был напоен ароматом цветов и трав, но всем собравшимся казалось, что они различают в этом аромате запах цветущих в их садах апельсиновых деревьев, поспевающей в поле пшеницы и даже плодов финиковой пальмы. Наконец колонна потянулась в сторону от деревни. Это было необычное шествие, в многоголосом шуме которого смешались гул голосов, топот многочисленных ног, крики ослов, скрип тележек, лай собак. И все это двигалось в сторону горы в пяти километрах от деревни. Люди тронулись в путь в тот час, когда звезды, мерцая, подобно небесным зрачкам, слегка рассеяли ночную мглу. Когда колонна достигла места, где опустилась саранча, горизонт уже озарялся предрассветными всполохами. Этого освещения было достаточно, чтобы видеть перед собой и без труда различить саранчу. Чуть позже вся линия горизонта запылала ярким пламенем. Алый свет зари смешивался с синевой, в которую были окрашены вершины дальних гор. Воспаленная линия горизонта излучала жизненную силу и словно пульсировала. Казалось, что кто-то специально разжег позади гор гигантский костер, отблески которого окрасили горизонт в алые тона. Саранча избрала для ночевки пологую гору и рассыпалась по ее склонам. В отблесках зари людям казалось, что перед ними раскинулось бесконечное, убегающее ввысь золотистое поле созревших колосьев пшеницы. Прозвучал боевой клич, и люди стали готовиться к сражению. Мужчины сняли с себя плащи, сложили их на земле, подпоясались и засучили рукава на волосатых руках. Обладатели широких шаровар подвернули их до колен. Мать выбрала укромное, тихое место и, завернув своего младенца в множество тряпок, заботливо положила его под низким деревцем. Амер стреножил своего осла и оставил его щипать траву. Кое-кто захватил кувшины с водой. Женщины принесли узелки с пшеничными лепешками на случай, если дети проголодаются. От подножия горы потянулась вереница людей. Условились, что будут двигаться плечом к плечу, не разбредаясь по сторонам. Вот все нагнулись… вытянули вперед руки… маленькие и большие, грубые и нежные, и стали подбирать саранчу, бросая ее в разверстые пасти мешков. Так началось сражение с саранчой, грозившей людям несчетными бедами. Все работали с упорством, не замечая ни колючек, ни попадавшихся под руку острых камней, и порой, увлеченные делом, бросали в мешок не саранчу, а свернувшегося в кольцо скорпиона. Думали только об одном: как можно скорее, до восхода солнца, разделаться с саранчой. Дети было расшалились, стали носиться по земле, облепленной саранчой, но быстро угомонились, услышав строгие окрики старших. Первое время все трудились молча, и лишь одна старуха, матушка Саида, продолжала кричать, требуя, чтобы прежде всего нашли царицу саранчи. Скоро то из одного, то из другого конца живой линии стали доноситься звуки песен. Кто-то запел любимую жнецов. Старики затянули свои песни, популярные во времена сражений с итальянцами, и чувствовалось, что есть что-то общее между теми героическими битвами и сегодняшним сражением. Они пели все громче: Мы бьемся с врагом За землю свою. Ни шагу назад, Мы братья-бойцы. Бойцы-молодцы, Мы клятву даем Ни шагу назад! С другого конца линии доносилось дружное: О Луна, в вышине, То придет, то уйдет… Даже дети, ученики деревенской школы, очутившиеся здесь в это раннее утро, вдруг открыли для себя, как песня может всех воодушевить. Неокрепшими детскими голосами они задорно спели гимн, только что разученный в школе. Другие дети, дошкольного возраста, слушали эхо песен, разносившееся по долине. Они прислушивались к этому чуду, напрягая слух и в изумлении распахнув свои темные глазенки. В следующий момент они весело подхватили припев, но тут же умолкли, в нерешительности уставившись друг на друга, потом, вне себя от радости, захохотали и захлопали в ладоши. Это было их первое крупное открытие в жизни. Саранча продолжала лежать недвижимо, безжизненно. Люди же продвигались все дальше вперед. Казалось, что их линия то прерывается, то круто изгибается, то становится настолько ровной, что покрытое саранчой пространство вдруг принимает очертания длинного широкого ковра, сворачиваемого ставшими в ряд людьми. Конечно, каждому хотелось расширить свою полоску и набрать побольше. Чуть не дошло до ссоры, когда один из мужчин потянулся за саранчой, лежавшей перед Омраном. Некоторых стариков, оказавшихся когда-то жертвой саранчи, охватило теперь странное чувство, будто бы они сводят с саранчой старые счеты. Поэтому они собирали саранчу с особым пылом, подстегиваемые ненавистью к своему заклятому врагу, и с каждым пройденным метром в их сердцах расцветала радость справедливого мщения за невзгоды, причиной которых была саранча. Со всех сторон доносились призывы удвоить усилия. Громче всех звенел голос шейха Масуда: — Скорее, скорее, поднатужьтесь-ка, братцы! Он обращался к мужчинам, хотя половину этой живой линии составляли женщины и дети. На одном из отрезков длинного ряда вдруг разгорелся спор. Оказалось, что семеро мужчин, в том числе и Ашур, решили состязаться в том, кто первым окажется на вершине горы. Заключили пари. И теперь все семеро работали с таким азартом, что пот градом лился с их лбов, несмотря на прохладный воздух. Ащур, который сначала поотстал, скоро обогнал своих соперников и первым достиг вершины. Он и выиграл пари. Стоя на самом верху, Ащур махал руками и кричал, не в силах сдержать охватившее его ликование: — Э-ге-гей! Должно быть, в этот момент он чувствовал себя великим полководцем, выигравшим трудное сражение. Вслед за Ашуром до вершины добрались и все остальные. Последний достиг конца отведенной ему полосы еще до того, как солнце выглянуло из-за дальних горных вершин. Мешки были наполнены саранчой. Люди долго не могли прийти в себя, пораженные чудом, сотворенным их собственными руками. Они гордились собой и радовались чудесному избавлению от саранчи. Взглянув на их лица, можно было с уверенностью сказать, что это лица счастливых людей. Гора вновь обрела привычный красноватый оттенок. От саранчи, сплошь покрывавшей всю землю еще несколько часов назад, не осталось и следа. Лишь за несколькими насекомыми, пытавшимися спастись бегством, с криком носились мальчишки. Хаджи Салим не мог оторвать взгляда от красноватой земли и все повторял, что с трудом верит в случившееся. Женщины заторопились обратно в деревню, чтобы поскорее начать варить саранчу в прокопченных котлах, напевая при этом: — Вот тебе, вот тебе, получай за все! Да, женщины скоро смогут передохнуть от плача детей, просящих хлеба. А ведь для того, чтобы напечь лепешек, требуется время. Теперь же дети увидят, что сваренная саранча — лакомство, и тогда, отправляясь в школу, они положат в портфели не тоненькие ломтики хлеба, а полные пригоршни вкусной вареной саранчи. Возвращаются домой жители маленькой деревни, неся за плечами и на спинах мешки, наполненные саранчой. Даже в походке людей чувствуется радость — не идут, а пляшут. Абдель Наби толкает перед собой небольшую тележку, на которую навалены три мешка. За тележкой бегут дети и что-то кричат, а Абдель Наби вторит им, подражая автомобильному гудку: — Би-би-биб-би-би… Дети хохочут. Осел Ашура бежит рысцой, словно и ему тоже очень весело. Рев младенца, которого мать несет на руках, всем кажется мелодичной песней. Ашур без устали рассказывает анекдоты тем, у кого только что выиграл пари. У всех на душе радостно. И с этим чувством они входят в свою маленькую прекрасную деревню, которая издали выглядит как изумрудно-зеленый остров. Солнце ласкает лица людей своими теплыми лучами, и движущиеся фигуры отбрасывают на землю длинные тени. Время от времени они сливаются в одну длиннющую тень, которая движется вперед. Кажется, что это тень несокрушимого богатыря, которому все под силу. Перевод О. Бавыкина. Ибрагим аль-Куни Барабаны пустыни Мисбах Саид выпрыгнул из кабины, прихватив с собой одеяло. Он расстелил его под чахлым одиноким деревцем и бросил взгляд на своего спутника, открывавшего капот ленд-ровера, чтобы проверить уровень масла и немного охладить мотор. Осмотрелся вокруг. Тишина. Нещадно палящее солнце. Шум мотора все еще стоял в ушах. — Джаббур, у тебя не найдется случайно таблетки аспирина? От шума твоей машины у меня разболелась голова, — сказал Мисбах, устраиваясь на одеяле. — Голова совершенно раскалывается. Джаббур принес лепешку, банку сардин и бутылку, наполненную желтоватой жидкостью. — Вы, горожане, никак не можете привыкнуть к пустыне… Посмотри, вот натуральное лекарство от головной боли и вообще от всех болезней. Куда эффективней твоего аспирина. — Виски?! В такую жару? Боже упаси! — Отдохнем здесь до вечера, а ночью тронемся в путь, — сказал Джаббур, открывая банку сардин. — Так будет лучше и для нас, и для машины. Он разорвал лепешку пополам, откупорил бутылку, наполнил два стакана. Протягивая виски Мисбаху, сказал: — Давай договоримся с самого начала: я пью один стакан, ты — два. Не забывай, что я за рулем. К тому же я не такой любитель выпивки, как ты. Кто тебе сказал, что я пью? — спросил Мисбах, будто оправдываясь. — Ты ведь горожанин. К тому же наверняка в Европе тебя приучили ко всем этим «штучкам». А я все еще ученик. Если бы об этом узнал мой отец, он уложил бы меня на месте из своей винтовки, хотя, говорят, он в свое время и сам был не прочь хлебнуть арака. Вот как жестоки сердца наших отцов! Погрузившись в далекие воспоминания, Мисбах Саид пробормотал: — Да, Европа… — Он взял у Джаббура бутерброд и, вздыхая, признался: — Испортила она меня. А ведь раньше я был таким же, как и ты. Протягивая ему второй стакан, Джаббур энергично запротестовал: — Давай о Европе поговорим после третьего стакана. Эта тема меня очень волнует. Обещали направить меня на учебу во Францию, на курсы повышения квалификации сельскохозяйственных инструкторов. Сельскохозяйственный инструктор — вот это специальность! Знаешь, как это непросто? Эти туареги[6 - Туареги — кочевые племена, населявшие Западную Африку, Алжир и ряд районов Сахары.] наотрез отказываются работать на плантациях. Воображают себя благородными рыцарями пустыни и с презрением относятся к земледельческому труду. Впрочем, они чудесные люди. Им надо обязательно помочь. Ты о чем-то задумался? — спросил он Мисбаха. — Не думай пока о Европе… Я же сказал тебе — после третьего стакана. Он заставит тебя раскрыть все секреты, даже если ты и не собирался этого делать. — В Европе нет никаких секретов. — Посмотрим, посмотрим. Ты все еще выглядишь задумчивым, несмотря на второй стакан. Что ты думаешь о начальнике уезда Гат? Личность достойная пера журналиста. Скромный человек. Никогда не подумаешь, что он с тремя сыновьями смог остановить караван французских машин во время боевых действий в 1957 году. Легендарная личность! Не забудь упомянуть о нем в своем очерке… — Я был таким же, как ты, перед поездкой в Европу, — перебил его Мисбах. Он взял у Джаббура стакан и твердо сказал: — Не уезжай в Европу. Не советую. Джаббур вопросительно взглянул на Мисбаха, который сидел потупившись. Он взял у Джаббура сигарету и добавил: — Это очень трудно объяснить… Очень трудно. — Даже после третьего стакана? — Даже после десятого. Какое-то время они молчали. Затем, стирая пот со лба рукавом, Джаббур сказал: — Как бы хотелось, чтобы ты написал хорошие очерки о жизни на Юге. Ты ведь единственный журналист в стране, который серьезно относится к своему делу. — Увы, я не вижу в этом никакой пользы, — вяло проговорил Мисбах, наблюдая, как кольца сигаретного дыма растворяются в знойном воздухе. Джаббур подсел поближе к нему. — Возможно, ты и прав, — сказал он. — Только я так не считаю. Мы всегда можем сделать что-нибудь для этих несчастных. Они привыкли к своему бедственному положению, к своим страданиям и считают, что так угодно аллаху. Наша задача как раз и заключается в том, чтобы рассеять их предрассудки. Мы должны убедить их, что этот мерзавец лейтенант и его сообщник, начальник уезда, всего лишь манекены, научившиеся с важным видом восседать в креслах и посылать начальству лживые отчеты. Трудно, конечно, избавить людей от страха и предрассудков, но мы обязаны попытаться это сделать. Пресса — одно из средств выполнения долга. — Лейтенант — хороший человек, — вдруг сказал Мисбах. — Хороший? — Джаббур даже привстал от негодования. — Хороший человек не убивает. — Что ты имеешь в виду? — Да ведь он стрелял в людей, убивал их во время демонстраций в шестьдесят четвертом. До сих пор не может простить мне, что я был организатором этих демонстраций. Внешне показывает свое расположение ко мне, но все это лицемерие. Лицемерие и коварство. Он хорошо помнит, что за это преступление его лишили двух звездочек. И, конечно же, догадывается, что я продолжаю заниматься политической деятельностью. Для него личные интересы превыше всего. Мисбах ничего не ответил. * * * Когда последние лучи солнца скрылись за горизонтом, лендровер вновь ринулся в бесконечную пустоту. Вглядываясь в пустыню из окна машины, Мисбах проговорил: — Пустыня… Какая же она жуткая и дикая. — Да, жуткая и дикая, — согласился Джаббур. — Но она как жизнь, как само бытие. Кажется, что все свои секреты она спрятала в тишине и пустоте. И вместе с тем она обещает тебе все… Обещает самое дорогое, что можно дать заблудившемуся. Обещает воду. Но когда начинаешь искать воду, то не находишь перед собой ничего, кроме миража. Он дрожит перед тобой, насмешливо показывает тебе язык и ведет тебя бесцельно куда-то. Но послушай. Ты должен всегда сопротивляться миражам. Никогда не сдавайся им. Ибо мираж пустыни мудр и загадочен. Смело бросайся на него в атаку и продолжай искать воду. Никогда не впадай в отчаяние. Ведь там, за этим бесконечным миражем, ты в конце концов найдешь колодец. Главное — не сдавайся, и в этом первый секрет пустыни. Он попросил Мисбаха раскурить для него сигарету. И после недолгого молчания продолжал, пытаясь перекричать шум мотора: — Пустыня, как женщина, завлекает тебя в свои сети, кокетничает, но никогда не будет твоей с первого раза. Ты должен разгадать ее тайны, чтобы овладеть ею. Я знаю, что тебе все это кажется бессмысленным. А вот я во всем стараюсь найти свой смысл. Этому меня научила Пустыня… Европа овладела тобой, оттого что ты не устоял перед ней. Мисбах не отозвался на его слова. Он продолжал всматриваться в темноту, заполнившую все вокруг. От грохота мотора у него вновь разболелась голова. * * * Джаббур остановил машину у песчаного холма и полез наверх, чтобы оглядеться. Возвратившись, он сказал: — Наступила полночь, а я тем не менее не вижу огней Обари. Мы, кажется, сбились с пути. Вылезая из кабины, Мисбах с досадой произнес: — Не надо было сворачивать с главной дороги. — Было бы правильнее сказать, что нам не следовало напиваться. Джаббур засмеялся и, растянувшись на мягком песке, вытащил из кармана пачку сигарет, закурил. — Я хотел сократить путь, — сказал он. — Понадеялся на сбой опыт, но, как видишь, пустыня не прощает пьянства. Если ты не хочешь, чтобы мы совершили еще одну ошибку, нам следует побыть здесь до рассвета. Оставшегося бензина не хватит для бесцельного кружения в поисках дороги. К сожалению, мы не захватили с собой достаточно бензина. Это самая неприятная из всех наших ошибок. Так что, дорогой, тебе все-таки придется мне рассказать о Европе. По крайней мере для того, чтобы быстрее прошла эта длинная ночь. Он захохотал, но тут же осекся, заметив тревогу в глазах Мисбаха. Тот лежал на холодном песке, беспокойно всматриваясь в очертания песчаных холмов, погруженных в безмолвную темноту. Джаббур попытался его успокоить: — Скоро появится луна, и ты увидишь, какой сказочной будет пустыня при лунном свете. Насладишься ее чарами. Пустыня обнажится перед тобой, как европейская женщина. Она откроет тебе один из своих секретов, которых у нее больше, чем этих песчинок. * * * Мисбаху чудилось, что он слышит барабанный бой и звуки музыки, доносящиеся из-за песчаного холма. Он напряг слух. Барабанный бой нарастал, музыка звучала все громче. Африканские барабаны. Африканские напевы — отчаянные, безумные… Мисбаху стало не по себе. Ему очень хотелось рассказать о том, что он слышит, Джаббуру. Пытаясь преодолеть нараставший страх, он стал вполголоса напевать мелодии старинных народных песен. * * * Луна медленно выплывала из-за холма. Чувствуя, что не может справиться с охватившим его беспокойством, Мисбах спросил: — Джаббур, как ты думаешь, могут ли здесь поблизости жить какие-нибудь племена? Например, туареги? Джаббур лежал на песке, положив ногу на ногу, и с наслаждением курил сигарету. — Туареги не живут в такой глуши, — сказал он спокойно. — В этой пустыне нет никого, кроме волков и змей. Да и те появляются только по ночам, а днем в пустыне только солнце и мираж. — Странно! Мне показалось, что… — Мисбах заколебался, не решаясь выдать свою тайну, — словно я слышал бой барабанов и звучание еще каких-то странных музыкальных инструментов. Джаббур улыбнулся: — Вот видишь, это первый секрет. — Ты шутишь? — Я не шучу, — сказал Джаббур серьезно. — Это звучали барабаны пустыни. — Барабаны пустыни? Ты издеваешься надо мной? — Вовсе нет. Пустыня — живое существо. У нее есть душа, тело. Она страдает, пляшет, поет, бьет в барабаны, развлекается, играет на музыкальных инструментах. Обычно она делает это после страданий знойного дня. Увы, Мисбах, ты совершенно не знаешь пустыни. Ты не знаешь, в чем секрет успеха африканской музыки. Она рождается в глубинах пустыни. Те, кто живет здесь, знают, что любование пустыней ведет к безумию. Но они участвуют в ее танцах и весельях и таким образом побеждают ее, побеждают свой страх перед ней. Если же они будут только зрителями, то ужас и безумие овладеют ими. Они относятся к ней так же, как относятся к самой жизни. Знаешь, какой меня охватил ужас, когда я впервые услышал эти барабаны, но постепенно я привык к ним. — Я ничего не знал об этом прежде. — И не узнаешь. Вы, горожане, укрылись в своих домах и постоянно жалуетесь на жизнь. Каким же образом вы хотите понять пустыню? Я ведь говорил тебе, что пустыня как женщина, которую вначале трудно постигнуть. Если же ты хочешь раскрыть ее секреты, ты должен больше времени проводить в ее обществе. Он снял сандалии и погрузил ступни ног в холодный песок. Затем продолжил с печалью в голосе, как бы утешая кого-то: — Несчастная пустыня. Как же она страдает днем, когда солнце обжигает ее тело. Она жалуется на свою боль, и ее песчинки исторгают волшебную музыку, безумные напевы. Пустыня бьет в свои барабаны до самого утра и вновь бросает свое тело в объятия палача, и вновь продолжаются ее бесконечные страдания. Джаббур склонил голову к земле, его руки и ступни ног были погружены в холодный песок. Он слышал нарастающий грохот барабанов… * * * Ближе к полудню кончился весь бензин, а они так и не смогли найти главную дорогу. Джаббур выпрыгнул из машины и сказал, вытаскивая фляжку с водой: — В полицейском участке знают, что мы выехали. Они скоро начнут поиски. Мы должны пешком добраться до главной дороги к тому времени, когда нас станут разыскивать. — Отклонение от главной дороги было ошибкой с самого начала. — Ошибкой было то, что мы напились. Меня уже сейчас мучает жажда. Я натворил такое, чего пустыня не прощает. Он взял под мышку флягу с водой, и они пошли к главной дороге. Наступил полдень. Солнце стояло в зените, нещадно опаляя тело пустыни. Они выпили уже всю воду, до последней капли, но до главной дороги так и не добрались. Мисбах Саид сел на раскаленный песок, чтобы перевести дух. Джаббур остановился и смахнул пальцами пот с лица. Он всматривался в безжизненную пустыню, которая простиралась до самого горизонта. Мисбах облизнул пересохшие губы одеревеневшим языком. — Я дальше не пойду… Не могу. Джаббур протянул ему руку, но Мисбах покачал головой. * * * Солнечный диск медленно опускался за линию горизонта, окрашивая все в печальный багряный цвет. Постепенно начала спадать жара. Пресмыкающиеся и насекомые вылезли из своих убежищ и расползлись между кустарниками, развалинами и финиковыми пальмами. Люди вышли из своих хижин и разбрелись по полям. Заработали насосы, и вода потекла по пересохшим каналам. Люди скорбно рассматривали чахлые растения, которые солнце лишило зелени и жизни. В саду перед гостевым домом собрались несколько мужчин в больших белых чалмах. Они с любопытством заглядывали в окна. Подкатил лендровер, оставляя за собой огромный хвост пыли. Люди разбежались и скрылись за стволами пальм и за зданием муниципалитета. Из машины вылез высокий лейтенант в пепельной униформе, на погонах сверкали две серебряные звездочки, в правой руке он держал стек. Войдя в гостевой дом, он присел на стул и сухо спросил: — Как себя чувствуешь? Мисбах Саид сел на койку, прислонившись спиной к стене. — Слава аллаху, все в порядке, но барабанный бой все еще стоит в ушах. Есть новости? — Барабаны? Какие барабаны? — удивленно спросил лейтенант. Он вытащил из кармана пачку сигарет и протянул Мисбаху. Зажигая для лейтенанта спичку, Мисбах повторил вопрос: — Есть новости? — Ничего нового. Недавно говорил по рации. До сих пор его не удалось обнаружить. Машины продолжают вдоль и поперек бороздить пустыню. — Мы должны присоединиться к поисковой группе, — сказал Мисбах. Лейтенант уверенно возразил: — Боюсь, что уже все кончено. * * * Прекратился шум насосов. Жители разошлись по хижинам. Поселок погрузился в ночное безмолвие. Лейтенант опустился на корточки на персидский ковер перед жаровней. Помешивая ложечкой зеленый китайский чай, он сказал: — Его нашли в колодце. Он был совершенно голый. Раздувая угли в жаровне пучком пальмовых листьев, он глухо добавил: — Жажда заставляет человека ощущать тяжесть одежды. Более того, наступает такой момент, когда человек отбрасывает чувство стыда и идет совершенно голым. Немного помолчав, он продолжал все тем же бесстрастным голосом: — Жажда лишает человека здравого смысла. Ведь он мог разорвать рубашку, связать лоскуты и опустить их в колодец, чтобы ткань впитала в себя влагу. Однако он сбросил одежду, и в результате оказался перед жестоким выбором: умереть от жажды в двух шагах от колодца или, бросившись в колодец, утонуть в воде. Представляешь, что такое прошагать пятьдесят километров и найти смерть на дне колодца? Он долго боролся за свою жизнь, даже вырыл небольшую яму около колодца. И бросился в него, лишь когда потерял всякую надежду. Лейтенант протянул Мисбаху чашечку с чаем, покрытым густой пеной. Мисбах поставил ее перед собой на ковер и продолжал молчать, прижавшись спиной к прохладной стене и прислушиваясь к стрекоту сверчков, доносившемуся с улицы. — Знаешь, лейтенант, — сказал он вдруг, — я слышал одну историю, которая случилась несколько лет назад в Хамаде Хамра, когда там были засуха и голод. Один бедуин встретил в пустыне разбойника, который захотел отнять у него верблюдицу. Бедуин сказал, что, кроме верблюдицы, у него ничего больше нет. Он пообещал отвести разбойника к богатому человеку, которому нужен был пастух, чтобы пасти его верблюдов и овец. По дороге к дому богатого человека разбойник наступил на мину, оставшуюся в пустыне еще со времен мировой войны. И в душе разбойника проснулись человеческие чувства — он сказал бедуину, чтобы тот спасался. Бедуин, которого удивила человечность разбойника, сказал, что он выроет рядом с ним глубокую яму. Вырыв яму, бедуин велел разбойнику прыгнуть в эту яму, как только сам он отойдет на достаточное расстояние. Когда бедуин скрылся из виду, разбойник бросился в яму. Но осколки мины настигли бедуина и смертельно ранили его. А разбойник не получил даже царапины. Ты меня понимаешь, лейтенант? — Понимаю… понимаю… — Невинные люди всегда погибают, а разбойники остаются. Ты понимаешь, лейтенант? — Понял… понял. Жизнь — она безжалостна, как пустыня. Жизнь — преступление в пустыне. Эта фраза высечена туарегами на скале в их стране. Мне ее перевел один мудрый старый туарег. Некоторое время Мисбах сидел молча, погруженный в раздумья. И вдруг безмолвие ночи разорвал безумный, неистовый и вместе с тем печальный грохот барабанов. Вслед за барабанным боем послышались звуки старинной песни, напоминавшей плач… Ее ритм постепенно нарастал. Мисбах слышал, как чьи-то вопли и вздохи вплетаются в пение и бой барабанов. Он сжал уши руками, пытаясь избавиться от этого кошмара. — Ты слышишь бой барабанов? — спросил он лейтенанта. — Конечно. Это поют туареги. — Туареги? — Туареги собираются каждую пятницу в полночь и поют, пляшут и бьют в барабаны до самого утра. Такой у них обычай. Лейтенант начал надевать сандалии. — Тебе надо отдохнуть… завтра предстоит длинный путь. Он закрыл за собой дверь, а через мгновение послышалось урчание мотора лендровера. Услышав шум удалявшейся машины, Мисбах оделся и вышел из дому. Между финиковыми пальмами, утопавшими в темноте, были видны очертания кладбища. За песчаным холмом вокруг барабанов женщины в черных одеждах и мужчины в белых чалмах танцевали, вскрикивали, судорожно корчились и ударяли себя кулаками в грудь. Мисбах присел на корточки на вершине холма и стал наблюдать за их танцем. Он вслушивался в барабанный бой, душераздирающие вопли и песни. Эти звуки разрывали мрачное безмолвие пустыни. Рано утром Мисбаха разбудил ветер, который ударял в стекла и стучал створками дверей. Мисбах в ожидании сел в холле. Пыль покрыла его волосы, шею, проникла через одежду и осела на теле. Он чувствовал головокружение. Вскоре появился лейтенант, одетый в летнюю униформу. — Ты готов? — спросил он Мисбаха. — Нам надо выехать, пока не разбушевалась буря. Мы должны успеть на самолет, отлетающий после полудня. Я решил тебя отвезти сам. Лейтенант сел за руль, включил мотор, и лендровер резко рванул с места. В течение четверти часа они не обменялись ни словом. Вдруг лейтенант попросил: — Сигарету, если позволите… Мисбах Саид вытащил из кармана пачку сигарет, прикурил одну сигарету для лейтенанта, другую для себя. — Человек должен уметь наслаждаться всем, — сказал лейтенант, затягиваясь, — Даже курением сигарет. — Да, человек должен уметь наслаждаться всем, — подтвердил Мисбах и, подражая голосу лейтенанта, добавил: — Даже совершением преступления. Нижняя губа лейтенанта задрожала, он резко обернулся к Мисбаху: — Что ты имеешь в виду? — Ничего. Лейтенант прибавил скорость. Вновь воцарилось молчание. Изо всех сил стараясь не выказать волнения, Мисбах неожиданно спросил: — Почему ты убил его? — Я не понимаю тебя. — Нет, ты понимаешь. Вчера жители поселка обо всем мне рассказали, поэтому нет смысла прикидываться непонимающим. Немного помолчав, лейтенант спросил: — Жители? Может быть, они рассказали тебе также и о пресловутой вражде между ним и мной? — Они рассказали мне не только это… — Я не понимаю тебя. Наступило напряженное молчание. Вдруг Мисбах Саид судорожным движением вцепился в руку лейтенанта и исступленно закричал: — Ты понимаешь… понимаешь… понимаешь!.. Лейтенант нажал на тормоз и остановил машину. Он спокойно убрал со своего локтя руку Мисбаха, на его лице не отразилось и тени раздражения. Песчаная буря усиливалась. Поначалу лейтенант пытался прибавить скорость, но потом решил переждать бурю и остановил машину у обочины. Он достал из кармана пачку сигарет и предложил Мисбаху, но тот с отвращением отказался. Лейтенант закурил сигарету и, выпустив небольшое облачко дыма, сказал спокойно: — Ты еще не знаешь очень многих вещей… — Но я знаю многие другие вещи. Достаточно того, что после сегодняшнего дня я буду знать, что страж закона может на виду у всех совершить преступление и спокойно разгуливать на воле. — Ты считаешь это преступлением? — Да. Ты мог его спасти. — Страж закона не должен спасать кого-либо. — Ты должен, это твоя прямая обязанность. — Слушай меня внимательно. Человек, избравший жизнь в пустыне, не должен ни на кого полагаться, потому что он не подчиняется ничьей власти. Он пользуется такой полной свободой, что даже не знает, как ею распорядиться: то ли мчаться за газелями, то ли за миражем. Когда он почувствует себя обессиленным и умирающим от жажды, он должен сам себя спасать. Он обязан платить за свою свободу. Мисбах Саид начал дрожать. Наклонившись к лейтенанту, он спросил: — Если Джаббур был свободен, то почему он все же пытался опереться на тебя? — Если ты считаешь, что он подчинялся власти, — сказал лейтенант, — то почему он осмелился поднять голос против меня, перетянуть наивных людей на свою сторону? Он знал, что никто не придет к нему на помощь. Туареги ведь учили его, как жить в этом мире. Он избрал пустыню, и смерть стала платой за свободу. Власть не оберегает тех, кто поднял против нее свой голос, противопоставил себя ей. До тех пор пока власть обеспечивает тебя хлебом, заботится о тебе, оберегает тебя, ты не должен терять головы и во всеуслышание заявлять о своей вражде к ней. Она платит тебе за молчание. Она навсегда покупает твое молчание. Тем, кто избрал свободу, остается лишь искать убежище в пустыне. Мисбах воскликнул с угрозой в голосе: — Оправдание преступника отвратительнее самого преступления! Подожди… Дай мне только добраться до столицы. Я разоблачу тебя в прессе, опишу во всех подробностях твое преступление и не остановлюсь „перед тем, чтобы подать на тебя в суд. Лейтенант улыбнулся и сказал: — Ничего у тебя не выйдет. У тебя нет ни одной улики против меня. Настоящее преступление совершила пустыня. Никто его не убивал, его убило стремление к свободе. Свобода — вот истинный преступник, которого следует вызвать в суд. Что же касается меня, то я не совершил ничего предосудительного… просто немного опоздал. Опоздал немного. Ну, умышленно, на несколько часов или, может быть, на полдня. Но этого было достаточно, чтобы остальное довершила за меня пустыня. Не такое уж суровое наказание от имени власти, против которой он взбунтовался и из рук которой отказался принимать хлеб. Моих признаний никто, кроме тебя, не слышал. Необходимо свидетельство третьей стороны, чтобы доказать мое преступление, как ты это называешь. — Но ведь есть люди, которые выступят свидетелями на моей стороне. Они рассказывали о твоей ненависти к Джаббуру и ненависти твоих сообщников — губернатора и начальников уездов. Люди любили его. Они выступят свидетелями против тебя. Ты ненавидел его, потому что он видел вас насквозь. Я раскрою… — Хватит, — холодно прервал его лейтенант. — Одного знания правды в наше время недостаточно, чтобы подвергнуться преследованиям. Знаешь ли ты, что мой родной брат тоже был оппозиционером? Он сделал паузу, наблюдая, как пыль струится по ветровому стеклу, затем продолжил: — Мой брат был настолько упорным оппозиционером, что власти быстро поняли, как он опасен для них. И неожиданно он исчез. У Мисбаха вырвался крик изумления: — Исчез?! — Да, исчез, и никому ничего не известно о нем до сегодняшнего дня. — Как он мог исчезнуть? Не обращая внимания на его вопрос, лейтенант продолжал: — Однажды я узнал подоплеку этого события, но мне пришлось выбирать: либо бороться за правду, либо навсегда отказаться от нее. — Ты предал свою совесть? — Да, я хотел жить, я выбрал хлеб. Мисбах Саид насмешливо произнес: — Сменял правду на хлеб. — А почему бы нет? — Ты же предал свою совесть! — А почему бы нет? Снова воцарилось молчание. На какое-то время лейтенант погрузился в раздумье, устремив невидящий взгляд в ветровое стекло, а затем вновь обратился к Мисбаху. Впервые в его голосе не было обычной жесткости. — Как бы я хотел, чтобы ты меня понял. Он повернул ключ зажигания и нажал на газ. * * * В кофейне аэродрома «Сабха» они сидели друг против друга. Мисбах Саид сдал свой багаж и ожидал объявления о посадке в самолет. Лейтенант молча рассматривал пассажиров. Через громкоговоритель пассажиров пригласили на посадку в самолет. Мисбах и лейтенант обменялись быстрыми взглядами. Перед тем как Мисбах растворился в толпе пассажиров, его нагнал лейтенант и прошептал: — Не очень-то полагайся на людей… В самолете Мисбах выбрал кресло рядом с иллюминатором. Лейтенант все еще стоял в толпе провожающих. Загадочная улыбка застыла на его губах. Через несколько минут самолет взревел моторами и, пробежав несколько сот метров по бетону, оторвался от земли. Внизу расстилалась желтая пустыня. Мисбах пытался забыть обо всем, что с ним произошло. Но это было невозможно. Грохот барабанов продолжал звучать в его ушах, заглушая шум «Каравеллы», плывущей в прозрачной голубизне. Перевод И. Тимофеева. Внеочередная молитва Начало Дамуми явился из тьмы, точно сама судьба: его не видели в Надже целых три дня. В этой суматохе, среди криков и воплей, о нем и думать забыли, забыли, что в таких случаях обычно просили его о помощи. Взоры всех устремились к нему, наблюдая, как он мечется в поисках шейха Мухаммаду. Сверкнула молния, грохнул гром, на землю обрушились потоки воды. Дамуми приблизился к шейху и шепотом спросил: — Что здесь происходит? Шейх приподнял голову — и снова уронил ее на грудь. Дамуми увидел, как он схватился за четки. Теперь уж, наверное, не дождаться ответа. Однако… — То, что видишь, — услышал он. — Каждый раз этот поток для нас — благодеяние и проклятие аллаха… Без него — зло… И в нем — зло. Шум вокруг замер — люди, верно, прислушивались к их разговору. Дамуми чувствовал: они молча следят за ним. Глухим голосом шейх добавил: — Вот он — год жизни… Ярко сверкнула молния, и, когда смолкли раскаты грома, послышался голос Дамуми: — Велики ли убытки? Шейх подождал, пока утихнет гром. — Тут похуже убытков, сынок… Дамуми вздрогнул. Подвинулся поближе к шейху, который покорно сидел под дождем на корточках, завернувшись в одеяло. — Значит… — Нет, нет! — прервал его шейх. — Пока нет… Но разве ты не слышал причитаний твоей тетки Захры? Дамуми напряг слух. Крики людей то затихали, то нарастали вновь, и тут же все звуки покрывал рокот взбесившегося грома. Дамуми тряхнул головой: — Я ничего не слышу. Вопят, как в день Страшного суда. А что, с ней случилась беда? Шейх помедлил, прежде чем ответить: — Ничего с ней не случилось… Впрочем, да, случилось. Он поднял голову: Дамуми стоял перед ним, промокший до нитки. Их глаза встретились, и, несмотря на темноту, Дамуми заметил слезы в глазах шейха. Почему он плачет? Значит, есть какая-то серьезная причина. Дамуми внезапно почувствовал, что сейчас шейх сообщит что-то страшное: беда уже случилась или случится вот-вот… — Тамима! — произнес шейх и уронил голову. Дамуми рванулся к нему всем телом, упал на колени, схватил за руку. Шейх перестал перебирать четки, поднял на Дамуми глаза, забормотал что-то невнятное. Не выдержав пристального взгляда Дамуми, он вновь прикрыл веки. Сказал с закрытыми глазами: — Нет. Пока нет… Пока — нет. Дамуми взорвался: — Что значит «пока нет»? Шейх Мухаммаду! Не лги мне. Или все уже кончено, или… Шейх прошептал: — Смотри. — Пальцем указал на долину. Дамуми в бешенстве оглянулся. Шейх с горечью бросил: — Она там! Сквозь мрак и дождь Дамуми пытался разглядеть долину, залитую водой. Прислушался. Повернулся к шейху, не поднимаясь с колен. — Ты уверен, что она там? То есть… ее не смыло… — он перевел дух, — пока? — Она кричит. Это из-за шума не слышно. Там, посреди долины, есть холм. Она на холме, слава аллаху. Дамуми, поднимаясь, спросил шейха, который снова вернулся к своим четкам: — А мужчины так ничего и не сделали? — Они ждут… Откашлявшись, он продолжал с отчаянием в голосе: — Они ждут, пока поток не утихнет немного, на то воля аллаха. А мужчины в наше время что женщины. Ты знаешь… Дамуми резко оборвал его: — Утихнет он, как же! Он все усиливается, ты же сам видишь, долина вся волнами ходит, полна до краев, а холм-то маленький, я знаю… Да и ты знаешь. — Он завертелся на месте. — О господи! Почем теперь души рабов твоих, а?! Женщины плачут, кто-то помощи просит, а мужчины ждут! Тьфу! Ряд мужчин дрогнул, пришел в движение. Дамуми не глядя отодвинул кого-то рукой, пошел в сторону палатки. Все гуськом потянулись за ним. Гневный голос небес смешался с отчаянными воплями людей. Сквозь этот шум вдруг прорвался голос Захры, рыдавшей у входа в провисшую шерстяную палатку, в которой сгрудились женщины и дети. Дамуми, пригнувшись, вошел внутрь. Свет сочился из фонаря, висевшего под потолком. Женщины перестали кричать, увидев Дамуми. Даже Захра смолкла. Никто не произнес ни слова, когда он шагнул вперед и стал развязывать веревку, державшую фонарь. Захра выдавила наконец: — Дамуми… Дамуми… Тамима!.. Доченька моя, дочь… Слезы душили ее, не давая говорить. Дамуми повязал фонарь себе на шею. И вдруг схватился за шест, на котором держалась палатка, с силой тряхнул его. Палатка рухнула на головы женщин, заплакали дети. Он вышел с фонарем, болтавшимся на груди, сжимая в руке огромный шест. Фонарь осветил лица собравшихся мужчин, когда он пробирался между ними, направляясь к шейху Мухаммаду. Позади из-под палатки вылезли несколько женщин. Словно рыбы сквозь заросли водорослей, они проскользнули между рядами мужчин. Воцарившееся молчание нарушал лишь детский плач. Опять сверкнула молния. Немного подождав, проворчал гром. Дамуми остановился у завернувшегося в одеяло шейха. — Шейх Мухаммаду, дай мне еще одну палку! Шейх поднял голову. Протянул ему свой посох и, глядя на высокий шест, сказал: — Возьми. Равновесия ты все равно не удержишь… Ну да, может, пригодится… Возьми. Уже собираясь уходить, Дамуми вдруг вспомнил: — Шейх Мухаммаду, дай мне свое одеяло! Шейх поднялся, снял с себя одеяло, накинул его на плечи Дамуми. Поискал в своей широченной одежде веревку, привязал одеяло ему на шею. Дамуми послушно стоял, следя за тем, чтобы одеяло не заслоняло ему свет фонаря. — Да благословит тебя аллах! — прошептал шейх. Дамуми взял посох, прижал шест к груди. В дрожащем свете фонаря он увидел в глазах шейха слезы. Коснулся его руки, сжимавшей зерна четок, и сказал: — Помолись за меня… А не вернусь, прочти за упокой моей души «Фатиху»[7 - «Фатиха» («Открывающая») — молитва, первая сура Корана.]. Сдавил шейху руку, подхватил шест и зашагал к долине. Женщины потянулись за ним. Шейх стоял, провожая Дамуми взглядом. Пальцы его перебирали гладкие четки, губы неслышно бормотали «Фатиху». Кто-то из мужчин прошептал в темноте: — Сумасшедший!.. Шейх услышал его и осадил: — Заткнись, баба! Другой твердо проговорил: — Дамуми знает, что делает. Первый мужчина сказал совсем тихо, чтобы его не услышал шейх: — Лучше пусть погибнет один человек, чем двое! Шейх и на этот раз расслышал, подошел к толпе мужчин и гневно закричал: — Замолчи, собака!.. Баба! Снова наступила тишина. Глаза людей следили за удаляющимся светом фонаря. Поток бушевал. По долине гуляли гребешки волн. Словно грязный пот стекал со спины великана. Одна из женщин вскрикнула. Пронзительно заголосила Захра. Дамуми опустил шест в воду, но поток чуть было не унес его. Дамуми изо всех сил вцепился в мокрый шест и начал осторожно сползать в воду. При виде этого зрелища женщины в ужасе закричали, к ним подбежал шейх Мухаммаду, встал рядом, не сводя глаз с Дамуми, прыгнувшего в воду. Когда тот чуть не потерял равновесие, шейх стал призывать на помощь всех святых. Женщины подхватили его молитву. Но Дамуми выровнялся и продолжал осторожно продвигаться вперед, опираясь на длинный шест. Он слышал, как шейх кричал ему: — Остерегайся ям посреди долины… Они глубокие… Остерегайся… Дамуми вступил в противоборство с могучим потоком, и, по мере того как он удалялся, фигура его становилась все меньше и меньше, словно его медленно засасывал водоворот… Начало начал Когда соберутся на небе тучи и вдруг хлынет ливень, ребятишки нагишом выбегают на открытое место и хором кричат: — Лей, лей посильней! Будут финики вкусней! Были б финики вкусны, косточки нам не нужны! Что ж вода твоя, ей-богу, впрямь забыла к нам дорогу?! А взрослые сойдутся в палатке, подожмут под себя ноги, пьют зеленый китайский чай и рассуждают о мирских нуждах и заботах, о знаках божественной власти, о чудесах сподвижников пророка, о тайне засухи, что нападает на Надж по пять лет кряду. И, уж конечно, начнут вспоминать о великих битвах, где дрались они — туареги — с итальянцами, с французами, с другими племенами в то смутное время. Или вдруг вперятся в детей долгим взглядом, с удивлением и надеждой в глазах — даже не кричат на них, как обычно… По разумению туарегов, дети ближе всех тварей земных к аллаху. Он скорее ответит их призыву, чем мольбам любого из взрослых, даже самого богобоязненного. Такого, что и Коран наизусть знает, и распевает его с утра до ночи… А после того, как самый правоверный барана зарежет и угощение выставит, то уж все детей ласкают, подбадривают: бегайте, ребятишки, голенькие, пойте хором: — Лей, лей посильней! Будут финики вкусней! Были б финики вкусны, косточки нам не нужны! Что ж вода твоя, ей-богу, впрямь забыла к нам дорогу?! Но дождь не каждый год выпадает. Часто детишки возвращаются в палатку ни с чем, и взрослые впадают в отчаяние. Но не сдаются. Они убеждены, что засуха и гибель скота — всего лишь наказание божье людям за их грехи в этом мире. Ну а если жертвы и подношения не даровали милости всевышнего — остается лишь стойко встретить испытание, вот и все… Так и текла у них жизнь до тех пор, пока однажды холодной зимней ночью… В полночь раздался резкий, пронзительный крик, извещающий о приближении грозного потока. Известие означало, что беда грядет вместе с радостью. Палатки Наджа разбросаны в глубине вади[8 - Вади — долина, пересохшее русло реки в пустыне.], и, чтобы спасти все, что можно спасти, пастухи принялись выводить скот, женщины подхватили детей под мышки и побежали наверх, мужчины забрали с собой палатки, домашнюю утварь, провизию. Детский плач, женские вопли, крики мужчин, рев воды, вой ветра — все смешалось. Пришел день расплаты, люди словно забыли, что ждали эту милость пять тощих лет! Палатка Захры стояла под холмом, разделявшим вади на два рукава. Женщина проснулась от криков. Очаг пылал. Тамима спала в углу палатки. Захра подняла голову, с трудом разлепила заспанные веки и вдруг услышала, как странно шипят угли: будто гаснут. Раскрыла наконец глаза и увидела, что палатка погружается в воду. Дрожа от страха, она попыталась встать — и вдруг почувствовала, что ноги ее парализованы. Смерть приближалась… Она ползла, с отчаянием взывая о помощи: вода уже подступала к горлу. Вопль ее стал истошным… Внезапно сильные руки схватили ее и подняли вверх. Больше она ничего не помнила. Когда очнулась, внизу уже вовсю бушевал поток. На возвышении мужчины поставили временную палатку для женщин, а сами остались снаружи, на открытом месте. Молния… гром… долгожданный дождь. Убытки, потери, но, слава аллаху, без человеческих жертв. Захра пришла в себя и, вспомнив ужасную картину, зарыдала в голос. — Тамима! Доченька… Тамима! Мужчины прислушались… Поток ревел, но там, в глубине долины, им чудился крик. Один из мужчин рванулся вперед, за ним побежал шейх Мухаммаду. Мужчина кричал: — Тамима! Холм… На холм! Поток неистовствовал. Надежды спасти девушку не было. Мужчина и шейх встретились глазами. Мужчина опустил голову. Ему было страшно. Оба вернулись к палатке, где сгрудились все остальные. Мужчина успокаивал Захру: Тамима на холме. Шейх Мухаммаду завернулся в одеяло. Взял четки. Уселся прямо под дождем, поджав под себя ноги. Его окружили мужчины, один из них сказал: — Надо ждать… Может, поток утихнет… Чуть попозже. Все замолчали. И вдруг, когда уже ни у кого почти не осталось надежды, из темноты вынырнул Дамуми! Дым и огонь Дамуми — что отрубленный от дерева сук. Мать его умерла сразу после родов. Через год умер отец. Стал он жить у дяди — и тот умер от жажды, отправившись знойным летним днем на поиски своих заблудившихся верблюдов. Уже с тех пор, как Дамуми остался без матери, люди нарекли его злосчастным. А после смерти отца и дяди вовсе убедились в этом. Никому из близких не было до него дела, и зажил он неустроенной жизнью, непутевой, юность провел, бродя от палатки к палатке, пристраиваясь где придется. Остерегались его люди, но все же сочувствовали, никто не гнал от себя. Один приют даст, другой накормит, и так — пока не вырос. А работал он пастухом у одного из богачей, платившего ему едой да одеждой. Стал Дамуми мужчиной, задумал жениться. Посватался и женился на одной разведенной, а через год развелся с ней, затем женился на девушке и опять развелся без видимой причины. Ну что после этого люди скажут?.. Пошла по Наджу молва: последняя его жена так и осталась девушкой, как была. А он и не пытался отрицать этого. Жил одиноко в своей палатке в Надже, но людей не сторонился, несмотря на замкнутость свою и равнодушие к женщинам. Ближе всех сошелся он с шейхом Мухаммаду. Они часто бывали друг у друга, наблюдали закат после вечерней молитвы, болтали, пили чай возле палатки шейха. Трех своих верблюдов Дамуми пас сам, а семь овец его ходили в одном стаде с овцами шейха бесплатно. Удивительно, но все девушки заглядывались на Дамуми, несмотря на слухи о его беде, — может, оттого, что хорошо пел, голос у него был грустный, бархатистый, а девушкам в Надже такие голоса нравились, а может, оттого, что много стихов помнил наизусть. А еще он знал уйму волшебных сказок и печальных легенд… А может, и оттого, что был он самым сильным в Надже: один мог свалить буйного верблюда, укротить верблюдицу-беглянку, оседлать на ходу резвого махрийца[9 - Махриец — порода быстроногих верблюдов.]. Вот и приходили к нему люди, когда ни хитростью, ни силой не могли обуздать скотину. Недаром его прозвали «гвоздем» — он один мог оседлать и удержаться на спине скачущего махрийца. Но вот случилось: Дамуми влюбился. Крепко полюбилась ему Тамима. Сказывали, что и она его любит. Люди замечали, что не отходят они друг от друга на гуляньях, где до полуночи засиживается молодежь, судачили про них. И стала Захра запирать Тамиму дома, запрещала ей ходить по вечерам на гулянья, кормила ее досыта плеткой покойного отца. Тогда посватался Дамуми к Тамиме через шейха Мухаммаду, но Захра наотрез отказала: Дамуми не мужчина, а ей потомство нужно, чтобы себя настоящей бабушкой чувствовать, не может Дамуми отцом быть, бессилен. Напрасно пытался шейх убедить ее, что это все пустые слухи, лживая молва, какую разносят люди каждый день по Наджу, по всему свету. Захра ответила пословицей: «Нет дыма без огня» — и пальцем показала: вот, мол, девушка, на которой он женился, так девушкой и осталась. И поклялась Захра напоследок, что Тамима станет его женой только через ее труп. Впервые в жизни вернулся шейх Мухаммаду ни с чем. Тот, что всех молодых в Надже высватал и замуж выдал. А с Дамуми неудача — горше быть не может! Поведал ему все это шейх однажды после вечерней молитвы. Но Дамуми отнесся к известию спокойно, сказал, потягивая маленькими глотками зеленый китайский чай: — Я все равно женюсь на ней! При свете луны увидел шейх, как сверкнули глаза Дамуми, устремленные на горящие уголья, и промолвил так же спокойно: — Аллах всеведущ! С тех пор стали поговаривать в Надже, что Дамуми тайно встречается с Тамимой на пастбищах, несмотря на все запреты Захры. Так оно и было до той холодной зимней ночи… Поток Восстановив равновесие, Дамуми попытался разглядеть во тьме вершину холма, но ничего не увидел. Понял: видеть далеко мешает свет фонаря. Вода мутная, ледяная, поток бушует. Дело плохо: в середине долины, у подножия холма, он еще не так взыграет. Дамуми вытащил шест из воды и, размахнувшись, воткнул его в нескольких шагах перед собой. Сделал осторожный, но широкий шаг. Поток ревел, становясь все глубже. Да, надо бы второй такой шест, как палаточный. Костыль шейха Мухаммаду маленький, с ним не удержишься — вон как хромать, изворачиваться приходится… Дамуми согнулся в три погибели, опираясь под острым углом на шест. Задержал дыхание, готовясь к следующему шагу. Почувствовал, как струя воды бьет по ногам. Он быстрым движением вытащил шест, с силой швырнул его вперед, напрягся, сделал громадный шаг — дальше, чем воткнул шест. Откинулся немного назад и, навалившись всем телом, укрепил свою опору. Поток налетал словно бешеный пес. Ноги дрожали, но он понимал, что останавливаться нельзя. Молниеносным движением выхватил шест, бросил вперед, шагнул. Неистовство потока достигло предела. Вода выбивала почву из-под ног. Дамуми глубоко дышал. Холода он не чувствовал. Дождь все еще шел, но и о нем он не думал, только вот одеяло намокло, отяжелело, не нужно оно ему вовсе, мешает… В свете фонаря он увидел неподвижное тело змеи, проплывавшее мимо: мертвая, скорее всего… Его не бросило в дрожь, как всегда, когда он слышал ее шипение, замечал ее в траве… Страх перед гадиной рассеивался лишь тогда, когда он ясно видел ее, видел всю, целиком, и вместе со спокойствием приходило страстное желание действовать. Он не отступал никогда… Почему страх перед смертельной опасностью проходит, только когда столкнешься с ней лицом к лицу? Наверное, и солдат забывает обо всем на свете и побеждает свой страх, когда начинается сражение… Его прошиб пот. Надо бы перевести дух. Дамуми оперся о шест. Поток стремился подобраться поглубже под ноги, вырвать человека, как он вырывает траву, деревья — с корнем. Дамуми сопротивлялся. Не поднимая ног, переносил тяжесть тела с одной на другую… Только вперед! Он слегка передвинул шест — дальше нельзя, сорвет. Шаг, другой… Нога зацепилась за каменную глыбу, и он с трудом удержал равновесие. Поток зверел, подбираясь все выше. Вода стала заливать фонарь. Впервые в жизни Дамуми охватило отчаяние. Он сделал шаг, еще один. Фонарь потух — ничего! Еще шаг, еще… Дамуми угодил в яму. Прежде чем вода успела накрыть его с головой, он закричал, собрав последние силы: о господин мой Абдессалям аль-Асмар! — и погрузился в воду. Вода заливала легкие, и на мгновение ему почудился голос из «нижнего мира» — голос ангела смерти Азраила… Тамима, подпоясанная четками шейха Мухаммаду… Смерть, миг расплаты… мученичество… Свидетельствую, нет бога, кроме аллаха и… Его понесло вниз. И вдруг — шипы! Что? Шипы! Ах… Дамуми вынырнул, вцепился в ветви дерева, поднатужился что было мочи и встал на ноги. Одеяло шейха, его посох, фонарь — все унес поток. Так, держась за ветви, Дамуми стоял, сопротивляясь течению, налетавшему словно бешеный пес. В рот набилась трава, верблюжья шерсть и… скарабей! Сплюнул. Слава аллаху, не скорпион. Ехидны и черные скарабеи гибнут в воде. Только скорпион живет — сопротивляется… Дамуми вздрогнул и неожиданно для себя почувствовал, что голоден. Правая рука его все еще сжимала шест. — Тамима!.. Тамима! Ему ответило лишь хищное рычание потока. Дрожь в коленях не унималась, если бы не дерево, ему несдобровать. Разве может быть смерть страшнее этой? Подумал о Тамиме: жива ли еще? Он глубоко вздохнул и, отпустив ветвь, схватился обеими руками за шест: какие-то темные нити ползли по дереву. Кровь… Весь мир был против него… И аллах тоже? Ведь он послал ему это дерево… Или он дойдет до холма, или погибнет. У него остался только шест, он для него опора, ниспосланная свыше. Верный друг! Собрав все силы, Дамуми шагнул. Тьма, кромешная тьма. Надо сделать несколько шагов туда, откуда его снесло. Ближе к холму, подальше от ямы. Двигаясь против течения, надо держаться левее. Он опустил ногу и тут же отдернул назад. Яма! Он воткнул шест в дно и, истошно крича, прыгнул как можно дальше. Упал. Ударился головой обо что-то твердое, ощупал рукой: камень! Холм! Холм! Он пополз вверх, сжимая шест в правой руке. Он никогда не думал, что холм такой высокий. Вот он, корабль спасения. Цел… Знать бы, жива ли Тамима там, на холме. Любовь Дамуми вглядывался в темноту и шептал как заклинание: «Тамима… Тамима…» Сердце его чуть не выскочило из груди, когда он услышал ее голос. Она лежала неподвижно, вцепившись в каменную глыбу на вершине холма. Ноги ее касались воды. Он схватил ее за руку, не в состоянии вымолвить ни слова. Она подняла на него глаза и слабо улыбнулась. — Я думала, ты погибнешь. Помолчав немного, он спросил: — Почему ты не отвечала? Я тебе столько раз кричал! — Боялась за тебя… А так подумал бы, что меня уже нет, и вернулся бы назад! Вода прибывала. Холм ненадежное место, а ночь длинная. Ничего! Не отпуская ее руки, он сказал: — Ты помнишь последний день на пастбище? — Помню. Прошлым летом. — Было очень жарко… но хорошо. Она промолчала. Вода все прибывала, но они ее не замечали. Дамуми, забыв обо всем на свете, крепко обнял девушку. Скорбь Все напряженно следили за постепенно меркнувшим светом фонаря и, когда он потух, решили: Дамуми утонул. Шейх Мухаммаду успокаивал себя: может, фонарь сам по себе погас, а может… Послышался всплеск, потом — человеческий голос… Шейх Мухаммаду воскликнул: — О пророк аллаха! — и стал торопливо читать аят[10 - Аят — стих Корана.] о троне господнем, а затем «Фатиху». Потом закричал изо всех сил: — Дамуми!.. Дамуми!.. Его зов угас в безмолвии. Тишина, даже эхо не откликается. Снова хрип… Все напряглись в ожидании, даже дети замолчали… Почудился голос Дамуми. Все радостно загалдели, потом смолкли. Шейх Мухаммаду поднял голову, воздел руки к небу и горячо зашептал: — О аллах милосердный! Спаси раба твоего. Дождь прекратился. Все продолжали вслушиваться в ночь… Дикий крик… и все! Больше ни звука. Слушали, звали. Никакого отклика. Все кончено, решили люди. И тут хватились, что совсем забыли о Тамиме. Один мужчина трижды прокричал ее имя. Ответом ему был грозный рев потока. Кто-то произнес похоронным голосом: — Поток разбушевался, долина переполнена водой. Другой добавил: — Наверное, надо делать насыпь… Захра зарыдала — прерывисто, глухо, как рыдают женщины, оплакивая смерть любимого человека… Одинокий плач в ночи был страшнее, чем обряд скорби, когда рвут на себе одежды и бьют по лицу. Шейх Мухаммаду решил прервать преждевременные похороны. Перебирая четки, стал славить аллаха, читать Коран. Все послушно поплелись за шейхом, когда он приказал поднять поваленную палатку и приготовить чай. Мужчины уселись на набухшей от воды земле. Кто-то отправился на поиски дров. Женщины собрались в палатке, чтобы выразить свои соболезнования Захре. Один из мужчин безуспешно пытался развести огонь: дрова совсем отсырели. Кто-то принес из палатки дрова и бутылку бензина. Выкопал ямку во влажной земле, сложил дрова, полил бензином. Когда загорелась спичка, многие впервые со вчерашнего дня увидели лица друг друга — страшные, чужие лица. Свет от костра упал на шейха Мухаммаду: он сидел сгорбившись, с закрытыми глазами и плакал, не выпуская из рук четок. Молитва Людям казалось, что ночи нет конца. Кто-то подбросил дров в огонь, и чайники вновь забулькали на углях. Человек, готовивший чай, проворчал, не скрывая своего раздражения: — Я просиживал ночи напролет с заката до рассвета, но в жизни не было такой длинной. Шейх кивнул, соглашаясь. Другой заметил: — Кажется, день никогда не наступит. Как я ненавижу длинные ночи! — И после паузы поправился: — Зимой! Третий, тоном мудреца, познавшего сокровенную суть жизни, вымолвил: — Ночь не бывает долгой. Ночь — она всегда ночь. После долгого молчания в разговор вступил шейх Мухаммаду: — Нет, ночь долгая… и короткая. — Ну да, зимой долгая, а короткая… Шейх оборвал его неожиданно резко: — Долгая, когда требует жертв! — Откашлялся и добавил уже спокойно: — Человеческих жертв. Эти слова напомнили всем о погибших, они ведь на похоронах. Мужчины молчали, слушая приглушенный плач женщин, доносящийся из палатки. Потом один из них, задрав голову, сказал: — Тучи рассеиваются. Уже звезды видны. — А ночь не кончается. Ничего нет хуже темноты, — ответил второй. — Может быть, страх… Мужчины переглянулись. Шейх, погрузившись в свои мысли, молчал и тянул чай маленькими глотками. Неожиданно он изрек: — В таких случаях годится только молитва! — О чем же молиться? Вечернюю молитву после ужина совершили, а заря еще не взошла, — насмешливо заметил молоденький паренек. В отсвете угольков все увидели рассерженное лицо шейха. Сидевший рядом мужчина закатил парню оплеуху. Тот осекся и насупился. — Эй!.. На молитву! — крикнул шейх, подымаясь. Все дружно поднялись. Умылись песком, встали длинной шеренгой лицом к кибле[11 - .Кибла — направление на Мекку.]. Шейх начал молитву, но неугомонный парнишка перебил его: — А сколько поклонов? Шейх обернулся в растерянности: — Два… нет, четыре. — И откашлявшись, добавил: — Два поклона по умершему, а два — во имя аллаха. — Но ведь умерших двое! — не унимался мальчишка. Шейх, не обращая на него внимания, продолжал молиться. Смерть Сон шейха Мухаммаду был недолгим. Заря едва занималась. Что это, все, что было вчера, — правда или дурной сон? Ему вдруг почудилось, что кто-то его зовет. Он испуганно забормотал слова молитвы. Зов повторился. О аллах, неужели страшный сон все еще продолжается? Шейх выбрался из палатки на четвереньках, стараясь не потревожить спящих вповалку людей. Вылез наружу, обратился лицом к востоку, коснулся губами земли, вздохнул. Слава аллаху! Прислушался… В долине по-прежнему ревел поток. Он вынул четки из кармана рубахи, сел на корточки, совершил омовение и приготовился к утренней молитве. Но что это? — Мухаммаду… Шейх Мухаммаду! Шейх вскочил, выронив четки… Голос Дамуми… О господи! Он не страшится призраков и ифритов, ибо знает, что они являются лишь простым смертным, а не шейхам и верным рабам аллаха. Взбодрившись от этой мысли, он пошел в направлении долины. Наткнувшись на острый камень, он понял, что вышел босым. Неужели Дамуми жив? Шейх дошел до края долины. При свете зари он увидел силуэт человека, борющегося с течением. — Дамуми!.. Крик его разорвал тишину. Зафыркал верблюд, испуганно заблеял ягненок. Шейх собирался крикнуть еще раз и тут услышал: — Веревку… Шейх Мухаммаду! Веревку! Тут только дошло до шейха, что это Дамуми, живой и невредимый. Он побежал к палатке, где спали мужчины. Стал расталкивать их. — Люди! Вставайте… Да вставайте же… Мир проснулся, а вы спите, как бабы! Один встряхнулся, продрал глаза: — Что, уже день? — День. И Дамуми вместе с ним… Вставай! — Что?! Мужчины помчались к долине, вслед за шейхом, который тащил джутовую веревку. Такой арканят разыгравшихся верблюдов. Шум нарастал. На берег своенравной реки высыпали женщины. Дамуми плывет! Что это черное у него за спиной? Сердце у шейха учащенно забилось: живая или мертвая? Во имя аллаха!.. Бросил конец веревки в воду. Она упала, не долетев до Дамуми. Подошел один из мужчин, взял у шейха веревку, поплевал на руки, изо всех сил размахнулся и бросил. Все затаив дыхание следили за концом веревки, казалось, повисшим в воздухе. Дамуми успел подхватить его. Держась одной рукой за веревку и сжимая шест в другой, он шагнул вперед. Мужчины на берегу принялись тянуть веревку. — Стойте! Не тяните веревку!.. Держите только! — послышался крик Дамуми — слабый, хриплый, словно он задыхался. Мужчины замерли на месте. Поток буйствовал, не желая отступать. Дамуми медленно двинулся к берегу, держась за джутовую веревку, но шеста он не бросил, так как опасность еще не миновала. В веревку веры мало, да и достаточно ли сильны руки этих мужчин? А шест — опора, верное и испытанное оружие в борьбе с коварным врагом, с потоком. Старики говорят: ячменное зернышко в животе лучше куска мяса во сне. Кто знает?.. Человек слаб. За примерами ходить далеко не приходится. Так думал Дамуми, когда лежал на скале, когда опирался на шест, когда держался за джутовую веревку. Как трудно до берега добраться — Тамима прижалась к нему, обхватила его ногами, руками шею сдавила: вот-вот задушит. И вот они оба на берегу. Женщины кинулись к Тамиме, обнимают ее, плачут от радости. Шейх Мухаммаду пробрался к Дамуми. В глазах его светились восхищение и любовь. — Слава тебе… Слава тебе, господи… Промокший Дамуми едва держался на ногах. На щеке у него запеклась кровь, руки были изранены. Шейх едва успел подхватить Дамуми, который, даже теряя сознание, сжимал в руке шест. В палатке шейха всю ночь Дамуми шептал имя Тамимы. На вторую ночь он стал бредить: говорил много, но понять нельзя было ни единого слова. На заре следующего дня у него пошла кровь горлом… Рождение Спустя девять месяцев после смерти Дамуми Тамима родила двойню. Одному дала имя Танис, другому — Ванис. Так звали героев одной волшебной легенды, что рассказал ей однажды холодной зимней ночью Дамуми, когда поток воды с гор свел их вместе в сердце долины. Люди о Дамуми к тому времени и думать забыли. Если и вспоминали, то лишь в связи с событиями той черной ночи. А когда родились близнецы, о нем заговорили вновь. После родов у всех в деревне на языке было имя Тамимы и ее позор. Захра выгнала Тамиму из дома и перед всеми женщинами Наджа отреклась от нее. Ахмаду, собиравшийся помолвиться с Тамимой, грозился убить ее, и тогда она спряталась в палатке шейха Мухаммаду. В конце концов мужчины решили держать совет. Для этого воздвигли специальную палатку. И когда был готов зеленый китайский чай, шейх Мухаммаду взял слово: — Кто из вас без греха, пусть бросит в нее камень! — сказал он. Ни один не отважился осудить женщину. Мудрость они всегда уважали, особенно когда она опиралась на Коран. Что они еще уважали? Шейх Мухаммаду вытащил из связки дров сухую ветку, усеянную шипами, начертил широкий круг на влажной земле, истыкал его колючками. Поднял голову и спокойно сказал: — Ее отказались выдать за рожденного в браке по закону аллаха и пророка его! Шейх и Ахмаду встретились взглядом, и Ахмаду дерзко возразил: — Это не оправдывает его греха, он изнасиловал ее! — Он ее не насиловал. — Шейх сказал это твердо, опять поковырял землю колючей веткой, зашевелил губами… — А она могла умереть, — закончил он. Ахмаду взорвался, пытаясь найти поддержку у других мужчин: — Пускай бы умерла! Не опозорила бы всех нас! Шейх вскинул голову. — Он жизнью своей заплатил, чтобы спасти ее. Не забывайте! Он обращался ко всем собравшимся, но возражал ему один Ахмаду, который не унимался: — Шейх Мухаммаду, не защищай прелюбодеев! Шейх не ответил на оскорбление. Он молча рисовал в кругу и вокруг него разные фигуры, потом бросил ветку в угли и залпом выпил густой горячий чай. Никто не произнес ни слова. Человек, приготовлявший чай, присел на корточки, стал ворошить угли. Молчали долго. Конец Утром следующего дня шейх Мухаммаду привел верблюда Дамуми, укрепил на нем седло для Тамимы, привязал мехи с водой и съестные припасы для долгого путешествия. Тамима отправилась в путь с детьми — Танисом и Ванисом. Шейх Мухаммаду сопровождал их в течение целого дня. Никто не обернулся им вслед. Знает ли кто-нибудь, что случилось потом с Тамимой? Заблудилась в пустыне? Разорвали ее гиены и волки? Спасли пастухи с другой стоянки? Умерла с голоду? Жива она или нет — никто не знает. С тех пор не говорят о ней в Надже. Может, просто остерегаются? Каждый про себя помнит. Все ее помнят! Особенно те, кто не осмелился вслух выразить ей свое сочувствие. Эх, люди!.. Старый шейх, вернувшись тогда с долгих проводов, совершил традиционное омовение и отбил два лишних поклона — вне всяких традиций и правил… Что это было — два поклона по умершему или во имя аллаха? Во всяком случае, еще одна «внеочередная» молитва! Перевод И. Ермакова. © Перевод на русский язык «Восточный альманах», 1982. Похороны По гостиной стелется запах смерти… Январь, месяц жестокости и указов, водопадов крови. Один из тех, кто пришел сюда выразить свое соболезнование Абу Шагуру, сказал, раздувая огонь под свист и вой песчаной бури: — Король издал указ о разжаловании нескольких офицеров! Начальник уезда наблюдал за песчаным смерчем… Потом склонился над огнем, поправил чайник на горящих угольях и откинулся к стене, как другие. На глазах его выступили слезы. Он вытер их рукавом рубахи, заметил уныло: — Я слышал это вчера… по радио. Дядя Абу Шагур промолчал… Начальник уезда понимающе кивнул и вдруг стал обмахиваться веером из разноцветных страусовых перьев. Звук, похожий на сдавленный стон, донесся снаружи. Первые капли наперегонки побежали по оконным стеклам… И полилась, распространяя запах женских слез, влага небесная! Абу Шагур сплюнул. Начальник уезда кашлянул. Дверь гостиной соболезнующе заскрипела. Их молчание доживало последние секунды. На пороге стояло Неожиданное… Выражение лица Абу Шагура стало сумрачным. Начальнику уезда было не по себе. Остальные, сидевшие на полу в комнате для гостей, укрылись под спасительным покрывалом молчания. Саид Саадалла взял руку Абу Шагура, склонился над ней, словно целуя. Пробормотал несколько невнятных слов и отступил на пару шагов. На губах Абу Шагура мелькнуло подобие улыбки. Будто вспомнив что-то, он проговорил: — Долгой жизни тебе, сын Саадаллы? Улыбка сбежала с его лица, и по морщинистой щеке покатилась слеза. В ледяной тишине следил Саид Саадалла, как смотрит на него украдкой начальник уезда — странным, оцепенелым взглядом, с плохо скрытым подозрением. Взглядом, каким влюбленный в красавицу смотрит на своего соперника. Король — великий святой, род свой ведущий от пророка. Он правит по милости всевышнего. Он приказывает открыть огонь лишь из меры предосторожности перед хаосом. Он издает исправительные указы по мере необходимости и милует, когда пожелает. Начальников уездов и именитых людей он посылает для соболезнования и поддержания духа. Иса ослушался заветов господа и заслужил проклятие, потому что призывал на демонстрациях к свержению великого святого… В фильме о Томасе Беккете — на экранах он шел незадолго до демонстрации — король Генри поступил подобным образом. Он приказал своим людям предательски убить своего друга детства священника Томаса Беккета за то, что тот публично отрекся от совершаемых королем преступлений. После этого король издал указ арестовать убийц и наказать их. А потом призвал священнослужителей и собственноручно вручил им плети, чтобы те дали ему сотню ударов. Такое наказание — перед господом — избрал он для себя за убийство своего друга, с которым вместе вырос… Поистине трагическое положение! Выпили кровь Исы до последней капли, чтобы предотвратить волну беспорядков, и кровь многих других пролили с той же целью. Остальных они разогнали дубинками. А вечером по радио зачитывали священные манифесты, разного рода предупреждения… И вот — рухнуло министерство! Тело Исы, повалившись на мостовую, раздавило целое министерство! А ты, Саид Саадалла? Ты спрятался в лесной хижине, как трусливая мышь! Грызешь корку хлеба и сухие финики, пьешь сырую воду… Феллах ли застучит своей мотыгой, разрыхляя землю, машина ли зашумит, как слон пробираясь по лесной дороге, — ты обливаешься потом, затаив дыхание. Иса последовал за своими предками, его невеста овдовела до брачной ночи… А ты сам? Твой отец погиб до того, как ты начал понимать смысл смерти, а мать умерла от рака, когда тебе не было еще шестнадцати лет. И бродяжничать тебе всю свою остальную жизнь! Чего ты боишься, Саид Саадалла? Слишком дорогой ценой за эти крики против короля ты теперь расплачиваешься. Иса умер единожды, а ты при каждом лесном шорохе каждый день умираешь десятки раз! Охваченный страхом, выскальзываешь ты из хижины поутру, как последний преступник выползает из своего подземелья. Как летучая мышь, с наступлением ночи выскальзываешь… Кто осмеливается кричать против короля, бросая вызов идущим по улице войскам, тот неизбежно должен бояться. Благословение аллаха на тебе, о Иса! Как я завидую твоей судьбе!.. Вчера сообщили о дне похорон. Ты повернул назад, забился в хижину, погасил фонарь и проплакал до утра. Что это — протест, горе безысходное или всего лишь глупая слабость? Утром облачился в одежду циркового акробата, бродил по улицам и переулкам — доказывал себе собственную храбрость. До самой ограды дома Абу Шагура дошел, чтобы лицом к лицу столкнуться с начальником уезда! Он-то все знает! Вот он, смотрит на тебя как на заклятого врага. Да, промахнулся ты! Кто-то замогильным голосом объявил, что настало время прощаться. Все разом вскочили, словно по приказу. Принялись бормотать стихи из Корана. Голос Саида Саадаллы дрожал все время, пока он читал внятно и раздельно суру «Скажи: Аллах един!» Абу Шагур подошел к нему и тихо сказал: — Ты не пойдешь! Саиду стало неловко, он попытался протестовать: — Но ведь я же пришел! Абу Шагур резко оборвал его: — Говорят тебе — нет! Затем добавил мягче, словно извиняясь: — Останься здесь… Я вернусь! Снаружи уже собрались все соболезнующие, женщины плакали. Дождь перестал. Подошли четверо мужчин, подняли носилки на плечи. Под несмолкаемые крики и стенания шествие тронулось. Возглавлял его начальник уезда, разгонявший мух своим разноцветным опахалом из страусовых перьев. Рядом с ним молча шел Абу Шагур. Все брели медленно и повторяли хором: «Аллах велик!» Говорил я ему тысячу раз: не ввязывайся в политику! От нее одни неприятности. Но он не послушал меня, поступил необдуманно. Да смилуется над ним аллах. А от меня ему — прощение и отпущение грехов на этом свете… На демонстрации тысячи были, а погиб Иса! За что? Прости за дерзкие мысли, о всеведущий, на то — мудрость твоя… Мстить? Но кому? Не один человек, не племя убило Ису. И король не виновен ни в чем, тому есть много доказательств. Ису убило правительство. А что я могу сделать с правительством? Аллах предостерегает рабов своих, души свои в грех ввергнувших. О аллах! Что стало со мной, до чего дошла слабость моя! Дай мне силы, господь, ты ведь всемогущ! Мы вели себя как мужчины в свое время, о сын Саадаллы! Теперь настал ваш черед. Твой отец сражался в горах против итальянцев с винтовкой в руках, а когда его схватили, его убил Грасиани собственной рукой и вздернул потом на виселицу!.. Тебя обманули, сказали, что после пламени остается пепел. Нет, пламя несет за собой горящие угли, и только горящие угли оставляют пепел. Поверь мне! И я Ису потерял, о сын Саадаллы. Он был единственным моим ребенком. А кто не оставил потомства на этом свете, тот не жил вовсе. Вот ты рискнул всем, что есть у тебя, и пришел, несмотря на полицию и розыски. А зачем? Соболезнованиями Ису не вернешь, так зачем было идти на такой риск? Абу Шагур принялся бормотать стих из Корана, когда шествие завернуло в одну из главных улиц, ведущих к кладбищу. На тротуаре были повсюду расставлены столы со стаканчиками чая и чашками кофе, с наргиле. Несмотря на уличный шум, Абу Шагур слышал, как кто-то молился о прощении, а кто-то читал короткую суру Корана. Он бросил взгляд в сторону и увидел закутанного в старый бурнус шейха — тот стоял, прислонившись к стене. Пожилой мужчина, одетый в измазанный глиной костюм цвета хаки, поднялся с тротуара и почтительно поклонился. Стоявший неподалеку европеец снял шляпу и отступил немного назад. А все остальные равнодушно слонялись по тротуару, как будто ничего не произошло. Он опустил голову и углубился в свои мысли… Когда он вместе с начальником уезда вернулся домой, соболезнующие уже удалились. Но плач не смолкал. На полу корчилась в рыданиях старуха. Он прикрикнул на нее: — Хватит! Прекрати плакать! Вздрогнув, она подняла голову и, словно прося о помощи, сдавленно прошептала: — Сын Саадаллы… Дядя Абу Шагур обменялся быстрым взглядом с начальником уезда. Брови его поползли вверх, он уже начинал понимать случившееся, когда старуха добавила осипшим от слез голосом: — Пришли и схватили его… Они избили его, словно ишака, здесь, прямо на моих глазах. Как козла за собой потащили! Она вновь зарыдала, а дядя Абу Шагур, привалившись к стене, спрашивал себя, плакать ли ему теперь по своему Исе, по сыну Саадаллы или по обоим вместе… Начальник уезда достал платок, провел им по лбу, будто вытирал пот, и стал разгонять несуществующих мух. Второй раз он уже оказался в неловком положении. Он откашлялся и робко сказал Абу Шагуру: — Может, направим ходатайство? Абу Шагур тупо уставился на него а не ответил. Это, вероятно, означало то, что он отвергает предложение. Прощаясь, начальник уезда что-то долго говорил Абу Шагуру, но тот не слушал. Оставшись один, он взял коврик, повернулся в сторону киблы, приготовился к послеполуденной молитве и прочел «Фатиху»… Закончив молитву, он попросил прощения у аллаха. Он молил всевышнего оградить раба его от шайтана неверного. Потом сел, поджав под себя ноги и перебирая четки. Потер их обеими руками. Вынул носовой платок из кармана. Понюхал толченого табаку. Чихнул три раза. Затем поднялся и засеменил в гостиную. Запах смерти еще не рассеялся там. Снаружи темнело. Торжественная тишина стояла вокруг. Он открыл железный сундук, вынул винтовку. Погладил ее своими искривленными пальцами. Заботливо вытер куском старого муслина. Поколебался — и вставил обойму. Сунул в карман маленькую книжечку Корана, повесил четки на шею, вскинул на плечо винтовку и вышел. Постоял немного у ограды, прислушался к плачу старухи. Понаблюдал, как солнце окрасилось в багровый цвет и скрылось за горизонтом. Послал проклятие шайтану — про себя и вслух — и пошел по направлению к городу. Перевод И. Ермакова. © Перевод на русский язык «Простор», № 8, 1973. Собаки Сначала она не обратила на него никакого внимания: так, стоит себе какой-то бездельник. Но, отойдя от парадного подъезда, оглянулась: поджарый уж больно, точно голодный пес… и зубы оскалил… Может, и язык высунет, словно собака, томящаяся от жажды? Она ждала долго. Маленькая стрелка часиков подбиралась к десяти. Еще не поздно… Ей вспомнилась не затухающая вот уже больше месяца газетная перебранка с транспортной компанией «Наср». Раньше ей казалось, что газеты, как всегда, преувеличивают, а теперь, когда ее автомобильчик пришел в негодность, она убедилась воочию: все верно. А тут еще этот тип сзади — ловелас в нестираной сорочке… Ловелас? Волк уличный, таких здесь на каждом углу встретишь — стены подпирают без цели… И когда они только спят? Машины вихрем проносятся мимо. Некоторые притормаживают, водители язвят взглядами, мысленно раздевают… От таких она с раздражением отворачивалась. Стоявший у подъезда мужчина подошел ближе, ужалил взглядом в спину. Ехидна! — Ждать нет смысла… Автобус не придет. Три автобуса сломаны, остальные стали сразу после девяти на площади Революции — дальше не пойдут. Женщина не обернулась, промолчала. Молчание становилось неловким, и он попытался еще раз: — У меня друг живет неподалеку… Пойдем к нему, он тебя подвезет. У него есть машина. Господи, как глупо и пошло! Тысячи раз она от знакомых слышала про подобное, а подруги просто все уши прожужжали — делились опытом… Знакомая сцена примелькалась, как карикатуры на последней странице газет, которые муж просматривает за завтраком, попивая кофе. Она поправила часы на запястье: уже десять. Бездомные кошки перебегают улицу, залезают на мусорные ящики, пробираются то осторожно, крадучись, то мчатся по тротуарам как угорелые. Зеленый и красный свет светофора выключили, остался только желтый. Вспыхнет и погаснет во мраке — словно подмигивает. Жизнь замерла, остановилась — уже не стучат каблуки по мостовой, да и машины все куда-то исчезли… Только изредка лай бездомных собак вырвется из улочек старого города — и стихнет. Отчаявшись ждать, она повернулась и стала переходить улицу Омара Мухтара. Странно: этот тип не пошел за ней следом… У подъезда «Банко ди Рома» она услышала их шепот, грязный, липкий. Потом раздались шаги. Она пошла быстрее. Шаги сзади гулко стучали по мостовой. Словно изголодавшееся чудовище гналось за неожиданно подвернувшейся добычей. Шаги все ближе и ближе… Она в панике оглянулась: никого, только черная ночь. Охваченная ужасом, женщина побежала. Скоро у нее перехватило дыхание, ноги стали подкашиваться. Сумочка раскрылась, и из нее вылетели на землю косметика, кошелек с деньгами, конспект лекции на тему об эмансипации ливийской женщины, которую она записала на последнем занятии по социологии. Женщина бежала не оборачиваясь, сжимая в руке пустую сумочку, пока не уткнулась в дверь парфюмерной лавчонки, где еще горел свет. Не переводя дыхания, она влетела в комнату, упала в деревянное кресло. Сердце бешено колотилось. Ей казалось, что она пролетела огромное расстояние со скоростью ифрита Сулеймана. Прямо перед собой она увидела хозяина лавочки, с удивлением и страхом разглядывавшего ее. Наконец он догадался, что произошло, и, не говоря ни слова, принес ей стакан воды. Заметив четки в его руке, она почувствовала облегчение: не перевелось на земле добро, есть еще праведники на свете. Женщина забормотала что-то бессвязное, пытаясь объяснить, как она сюда попала, и вдруг запнулась. Взяла стакан, отпила глоток воды, глубоко вздохнула, переводя дух, и сказала: — Простите, дядюшка… За мной гонятся. Лавочник стоял, тупо уставившись на нее. Его молчание стало раздражать ее. Словно прося защиты в последнем прибежище, она повторила: — Они гнались, они гонятся за мной, я боюсь! Он развел руками, зазвенев четками в тишине, и спросил: — Кто гонится, дочка? — Я не знаю их, они притаились там, в темноте, за лавкой. Они поджидают меня… Помоги, ради аллаха! Он подошел к двери, выглянул, посмотрел направо, налево и неторопливо вернулся. Женщина поднялась с кресла. — Слава аллаху, я никого не вижу… — Но я же слышу, как они там шепчутся! — Что ты! Садись, голубка, ты устала, и тебе все это привиделось. Не в силах совладать с собой, она почти закричала: — Не устала я, они гнались, гнались за мной до самой двери и спрятались вон там, напротив. Она подошла к стеклянной двери, ткнула пальцем в темноту. — Они шепчутся, я их вижу там, во тьме. — Клянусь аллахом, никого там нет. Это тебе мерещится, сядь, отдохни. — Ты слепец! — все больше нервничая, объясняла женщина. — Я не выдумываю, они гнались за мной! А сейчас прижались к стене, ждут меня. Я их вижу! У лавочника наконец лопнуло терпение, и он уже с раздражением смотрел на трясущуюся от страха женщину. Со слезами на глазах она произнесла слабым голосом: — Прости, ради аллаха, я не хотела… — Ничего, ничего. Отдохни тут и никого не бойся, я рядом… Чай, кофе? — Нет, спасибо. Они помолчали, потом он укоризненно проговорил: — Нельзя женщинам выходить на улицу так поздно без провожатого. — Было еще не поздно… Автобус опоздал. Я вышла из дома тети в девять часов. Девять часов — это не поздно… Лавочник поиграл зернами четок, глаза его, увеличенные толстыми линзами, пробежали по ее фигуре, с головы до ног, словно ощупывали. Только сейчас она заметила, что он в очках: действительно слепой… Старик пододвинул деревянный стул, сел рядом. До этого мгновения она чувствовала себя спокойно в его присутствии, ведь он ей в отцы годится… — Ты можешь переночевать здесь, милая. У меня еще одна комната. Он откашлялся и, заметив растущее недоверие в ее глазах, сказал нарочито равнодушным тоном: — Я постелю себе здесь, в лавке. Сердце женщины учащенно забилось — вот попалась, как птица в клетку! — Нет-нет!.. Я должна идти… Меня муж ждет. Его взгляд разочарованно скользнул по обручальному кольцу у нее на пальце. — Как хочешь… Я хотел тебе добра, — сказал старик, не сводя с нее взгляда — противного, липкого взгляда ехидны. Пусть извиняется и уходит, раз его предложение ей не по душе. Пусть убирается вон! Прочь к собакам, прижавшимся к стене напротив, грозил его взгляд. — Вызови полицию, ради аллаха! Я боюсь выходить одна, — наконец выдавила она из себя. Зрачки его, увеличенные толстыми стеклами очков, продолжали ощупывать, пожирать ее. Птичка, случайно залетевшая в дверь, вот-вот вырвется из клетки, ускользнет, ускользнет навсегда… — Хорошо, — поколебавшись, сказал он и стал набирать номер. Машина притормозила в нескольких шагах от дома. Офицер, кажется младший лейтенант, вылез и направился к входу в лавку. Он немного задержался возле двери, суровое выражение на его лице уступило место дружелюбной улыбке. Офицер вошел, взял стул и сел, не дожидаясь приглашения — в собственных владениях можно не стесняться. Вытащив пачку из кармана, он предложил сигарету женщине. Своим решительным отказом закурить она хотела показать ему, что и все другие нескромные предложения она тоже встретит отказом. Она порядочная замужняя женщина, она воспитывалась здесь, в этой стране. В традициях этой страны… — Нет-нет, спасибо. Я не курю, — проговорила она скороговоркой, словно торопясь выпутаться из силка, стянувшего ее мертвой хваткой. Улыбка исчезла. Он вытащил из пачки одну сигарету и закурил, совершенно не обращая внимания на хозяина лавки. Он не сводил с нее глаз, пуская тоненькими колечками дым, и долго молчал, прежде чем спросил: — Где ты живешь? — На Зеленой горе. — Хорошо. Поехали. Лейтенант поднялся, показав всем своим видом, что он официальное лицо, но глаза, горевшие животной похотью, выдавали его, или это ей показалось? Женщине стало жутко при мысли о таком попутчике. Сбросить, сбросить с себя поскорее этот взгляд, эту накидку из шкуры ехидны или, может, лягушки? Липкую, ядовитую тряпку… Тошнота подкатила к горлу. — Нет… Прошу вас, вызовите мне лучше такси. Офицер обменялся взглядом с хозяином лавки. Старик пожал плечами и покачал головой: — Она сама просила вызвать полицию, спросите. Офицер перевел взгляд на женщину, потом опять посмотрел на лавочника, еле сдерживая ярость. — Вызови ей такси! — бросил он повелительным тоном и отвернулся. Все замолчали. Обхватив колени руками, женщина продолжала неподвижно сидеть в жестком, неудобном кресле. Она даже не взглянула на часы. Свободное такси остановилось у входа. Из него вылез шофер — тучный, маленького роста, с плоским лицом. От одного вида подобного типа тошно станет! Ну за что ей такое весь день! Не сказав никому ни слова, она торопливо вышла из лавки и села в машину. — Подбрось ее на Зеленую гору! — приказал полицейский. И подмигнул. …Медовый месяц они с Ахмедом провели в Париже. Спустя несколько недель, уже дома, он сказал ей с горьким упреком: — До каких же пор ты будешь воевать с нашими обычаями, гоняясь за модой, заводить знакомства без разбору, все вечера просиживать с незнакомыми мужчинами у подружек! Ты что, в Европе? Забыла, где ты живешь? Тогда она ответила ему вызывающе: — А чем я отличаюсь от европейских женщин? Теоретически по крайней мере? Если они читали Кафку, Неруду, Ницше, Хемингуэя и Сартра, то и я их всех читала. А потом, я женщина серьезная, ты это знаешь. При чем тут моды и вечеринки? — Я не хотел задеть тебя, твой образ жизни, мировоззрение… Но пойми, наше общество совершенно иное… — Так вот оно в чем дело! Жизнь в нашем обществе не та же, что в европейском? В колледже я как-то не задумывалась над этим… Она не помнила, чем кончился этот разговор, но неделю спустя один их знакомый, Аббас аль-Мисурати, в жарком споре по поводу положения ливийской женщины сказал ей: — Я поверю только в реальную эмансипацию женщины. Что толку провозглашать ее в таком отсталом феодальном обществе, как наше, с его вековыми традициями и устоями? Свобода не свалится с неба вот так, сразу. Твоя беда в том, что ты упряма. Ты еще поплатишься за это… У ворот Ибн Гашира машина вдруг круто свернула влево и понеслась в кромешной тьме — ни огонька не мелькало по сторонам. Оцепенев, она сидела молча, словно покорившись судьбе. Вдруг, увидев у дороги аллею деревьев и среди них дома, она собралась с силами и закричала: — Стой! Говорю тебе, стой. Сбавь скорость. Кажется, на него подействовало. Не оборачиваясь, таксист сказал: — Знаю… знаю. Главная дорога к Горе перекрыта. Я еду кружным путем. — И подбавил скорости. — Стой! — закричала она. — Я выйду. Он еще сильнее нажал на педаль газа. — Стой… Я выйду. Сумасшедшая скорость… Стой!.. Ты что, оглох? Машина неслась со скоростью ветра, казалось, она парит в воздухе. — Стой… Ненормальный! Она схватила его за горло… Бегом, бегом, быстрее… Сил нет, нечем дышать… Быстрее… сумка упала… Быстрее, бегом… быстрее… Она не помнила, как добралась до дома. Ключ пропал вместе с сумкой. Она долго молотила кулаками в дверь. Муж открыл ей, щуря заспанные глаза. — Почему ты так поздно? — Автобус опоздал… Как обычно. — А… Ну ложись спать. Мне завтра рано вставать. Он повернулся, лег в кровать и тут же уснул. Руки ее бессильно упали. Что-то словно надорвалось в груди и рухнуло в бездну. Даже слез не осталось. В ту ночь она так и не сомкнула глаз. Перевод И. Ермакова. © Перевод на русский язык «Восточный альманах». Глоток крови Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Тебя не опишешь — тобой наслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни, ты и есть жизнь.      А. Сент-Экзюпери Люди и море Солнце опустилось в багровом закате, и еще один день ушел в небытие. Северный ветерок, напоенный влагой и жизнью, подул впервые после трех дней зноя и сухих восточных ветров. Он дышал полной грудью — бодростью, жизненной силой наполнились душа и тело. Этот ветерок прилетает, наверное, из райских кущ… С берегов далекого моря, оттуда, где люди седлают чудесные машины и летают в них по воздуху, словно на птицах, птицах, несущихся быстрее пули!.. Человек, побывавший в городе и видевший море, рассказывал ему, что вода морская такого же голубого цвета, как одежды туарегов, которые они привозят из Кано… Море огромное, такое же безбрежное, как Сахара… Как же, должно быть, счастливы те люди! Аллах одарил их водой в избытке, вода у них прямо под ногами, чего же еще им надо? Человек говорил ему, что те люди бесстыдны и злы, хоть и владеют огромным морем: они грабят, ссорятся и убивают друг друга. Как же могут те люди попирать ногами милость аллаха, своевольничать, проливать кровь, сеять зло на земле, обладая водой, что всегда плещется у них под ногами? Человек, попирающий милость аллаха, пренебрегающий водой, этой влагой святою, кто же он, как не шайтан проклятый! Змея преследует своего убийцу …Тьма торопилась взять свое, и день покорился, сомкнув глаза. Он спешился, повел за собой верблюда меж островками колючек в поисках подходящего места для ночлега. Возле большого дерева он заставил своего спутника опуститься на землю, снял с него седло и винтовку, съестные припасы, мехи с водой и другие грузы. Обвязал колено верблюда и пошел за дровами. Он принялся обламывать сучья со ствола большого дерева — жизнь давно уже сломила его: засуха свалила на землю, убила в нем душу, а солнечный жар довершил остальное. Нагнувшись за хворостом, он вдруг услышал мерзкое шипение, от которого дрожь пробегает по всему телу, отвращение тошнотой подступает к горлу, рождая в душе человеческой безумную ненависть, жажду убийства! Она свернулась клубком под корнями дерева, там, где свили гнездо свое птицы земные, не подумав о страшном ее жале! Вспомнив, что с ним нет винтовки, в отчаянном порыве самозащиты он набросился на нее с корявым суком в руках. Ее омерзительный облик всегда посылает мгновенный сигнал в мозг. Брюхо ее было вздутым от только что проглоченной птицы. В гнезде остались три маленьких яичка. Он подыскал большой камень и размозжил змеиную голову. Вырыв суком ямку, закопал в ней голову. Сделать так было просто необходимо. Если ты убил змею и забыл про ее голову, другие змеи приползут, как только ты уйдешь, вернут ей жизнь, и она станет преследовать тебя, где бы ты ни был. Так говорят туареги. А он — туарег, он в жизни своей ни во что так не верил, как в способность змеи преследовать своего убийцу и отомстить ему, если тот забудет отделить ее голову от туловища. Да, он боится змей больше всего на свете. Больше итальянцев, призраков, великой Сахары и всех своих врагов! Молодость и влага — милость аллаха Он разжег костер и вынул две горсти муки из кожаного мешка. Нацедил воды на глиняное блюдо и стал замешивать тесто. Запасы воды сильно поубавились в когда-то полных мехах. Что делать — два дня прошли впустую. А дети его вот уже три месяца не ели мяса. Засуха унесла всех коз до единой — тем, что осталось от них, и голодный подавится, волк есть не станет… За два дня никого он не встретил в пустыне, кроме одной-единственной газели, которую не сумел подстрелить. Где вы, счастливые годы, когда разил он газель с первого выстрела, сидя на горбе быстроногого верблюда-махрийца? Молодые годы… Молодая рука тверда как железо, она разит газель, летящую в воздухе, и с такой же твердостью правит ретивым махрийцем. Пуля всегда попадает в цель. А теперь? Рука старца дрожит от слабости… Дрожит, когда стоит он обеими ногами на твердой земле, упирается ложем винтовки в излом скалы. Стада газелей спокойно пасутся перед ним. И все-таки он промазывает! Молодость… Молодость, как и вода, — это милость аллаха, ниспосылает ее он, кому пожелает, и взять ее может, когда пожелает. Хлеб и соль Он сгреб в сторону угли, выложил тесто на раскаленный песок. Присыпал землей, а сверху набросал углей. Нацедил воды в медный чайник, поставил поверх углей. Надо беречь воду. Если не пошлет аллах завтра морской ветер и северные тучи, что погасят пламень солнца и насытят день влагой, не справиться этой капле с восточными ветрами еще один долгий день. Он вытащил лепешку из песка и стал счищать с нее пепел и налипшую сверху угольную крошку. Стряхнул пыль и хотел было обдать лепешку водой, да опомнился вовремя. Вынул нож из кожаной сумки, разрезал хлебный кружок пополам… Не заметил, как начал есть и вторую половину, забыв о соли. Не важно: земля сама посолила… Соль земли слаще, вкуснее. О аллах! Что может быть сладостней соли земли? Что может быть вкуснее хлеба, вызревшего в раскаленном песке, в чреве матери нашей земли, чудесного хлеба, источающего запахи райских садов, этого божественного хлеба, пахнущего влажным ветерком, что прилетает с далекого севера, с берегов моря, великого, как пустыня?.. Мудрая мысль Он съел лепешку, выпил чаю, совершил песком омовение и повернулся в сторону Мекки, собираясь помолиться разом за все обязательные пять ежедневных молитв… Уже было устроившись спать, он вдруг вспомнил своего Рыжего… Как он мог забыть о нем? Даже не накормил перед сном, как обычно. Когда он подошел к нему, верблюд перестал жевать. Потянулся губами к рукам человека в надежде получить пучок травы или пригоршню ячменя. Поняв, что еды не будет, верблюд потерся головой о грудь хозяина, вытянул шею и снова принялся терпеливо жевать свою жвачку. Да, это особый верблюд, не такой, как другие. Подобного ему махрийца едва ли сыщешь в великой Сахаре, да и во всем свете не найдешь! Этот резвый прыгун знает, что такое дружба. Он его своими руками холил чуть ли не с рождения, воспитывал в малыше доброту, человеческое чувство, чтобы никогда злоба не поселилась в его душе. Злоба… Да, показало ему однажды верблюжье племя, которым торговали чужаки, показало звезды в полуденном небе. Продал ему бедуин из племени магдийцев верблюда — тот, видно, унаследовал от хозяина злобность и коварство и все пороки, которыми наделено это неверное племя. Эта скотина пыталась задавить нового хозяина, пока тот беззаботно спал на одной из стоянок. Второго верблюда он, помнится, получил в обмен за пять овец у торговца из Чада, всучивавшего всем и всюду свои противные местные духи! Видно, этот торговец обучил своего верблюда тем колдовским обрядам, на которых такие вот купцы зарабатывают себе пропитание во время странствий по чужим землям. Не зная вначале, что и думать об этом нерадивом верблюде, он пытался все его выходки и причуды отнести за счет одной лишь природной, унаследованной им с кровью отца глупости. Но вскоре убедился в поистине подлом характере животного. Этот проклятый верблюд улучил минуту, когда хозяин был занят с плугом на поле — дело было как раз после щедрых сезонных дождей в лощине Джуафари, — схватил человека за правую руку, да как начал жевать!.. Тот обрушил на него тумаки свободной рукой — да что толку? Что может сделать одна левая рука, когда ее родная сестра зажата в челюстях такого безрассудного громилы? Спас его тогда сосед, тоже пахавший неподалеку: он разнес челюсти злобной твари ударом приклада — благо туарег никогда не расстается с винтовкой! Вот тогда он уверовал и по сей день верит, что верблюд тот — плод колдовских чар, что наслали враги на его правую руку. Эта рука отличного стрелка пользовалась громкой славой во всей округе — немало итальянцев и бедуинов из враждебных племен сразила она в последних войнах! Да и ученый факих[12 - Факих — знаток мусульманского права, чтец Корана.] из Гадамеса подтвердил ему это. Он навестил факиха специально с этой целью — узнать о причине случившегося. Факих прочитал над его головой несколько строк из Корана, произнес заклинание. После того как он окутал туарега туманом благовоний, в руках его откуда-то появилась новая гадальная лента — хиджаб. Облегчив карманы бедняка на десять французских франков, факих отпустил его. Но теперь-то уж туарегу было известно все об этом верблюде, заколдованном и незаметно подсунутом ему учеными врагами. Да, факих знал свое дело! Когда его однажды мучила в пустыне жажда, он вспомнил мудрый совет, который туареги передают из поколения в поколение с тех пор, как поселились в Великой пустыне со своими кормильцами: зарежь верблюда и испей его крови! Почему эта мысль не пришла ему в голову раньше? Рука его зажила, но он долго еще упражнялся в стрельбе из винтовки, не веря в исцеление, пока однажды не поразил летящую в воздухе быстроногую газель выстрелом, сделанным на скаку, со спины своего махрийца. Был у него еще один верный верблюд до Рыжего, да наелся вместе с травой червей, вздулось у него брюхо, и, когда начались у махрийца судороги, туарег зарезал его, но мясо своего преданного друга и помощника есть отказался. Ну а Рыжий — его он вот этой дрожащей рукой вырастил. Этот верблюд носил его на своей спине через пустыню, всю Сахару вдоль и поперек он на нем изъездил, не подвел его ни разу, не страшны ему были ни голод, ни жажда, ни солнечный зной. Он с ним больше времени провел, чем с женой и детьми. Он его знает небось лучше, чем свою жену, и любит, наверное, больше. И как не любить мужчине такое доброе и выносливое животное, как Рыжий, после стольких лет неразлучной дружбы, после стольких пудов съеденной вместе соли? Грех требовать рая Рыжий нес свою ношу. Еще до зари хозяин прочно закрепил поклажу на спине у верблюда, ласково потрепал его по шее: в лощине Пьяное Око много сочной травы! Одним махом вскочил он в седло и тронулся в путь до рассвета, а к полудню достиг лощины. Солнце жгло нестерпимо. Внизу, между крутыми склонами, паслось стадо газелей. Туарег мягко спрыгнул на землю. Обвязал поводьями шею махрийца и оставил его наедине с сочной, зеленой травой. Перебегая от одного дерева к другому, пробирался он к краю лощины, пока не вышел на стадо. Аллах великий! Какие прекрасные газели! Эти огромные влажные глаза! Ноги тонкие, стройные… Чарующее зрелище! Да, не создал аллах животного более грациозного, чем газель. Так и хочется взять ее на руки, любоваться ее красотой… Газель… чудное творение аллаха — до чего же она прекрасна! И как это в юности не замечали его глаза такой красоты? Как мог он стрелять в нее?! Г решен, грешен был молодой охотник, что возвращался домой на верблюде с привязанными к седлу бездыханными телами. Или на то воля аллаха, и, желая наказать человека за все его грехи и заблуждения, он дает прозрение рабу своему увидеть все в истинном свете единственный раз в жизни, когда почти вся жизнь уже позади? Каким слепцом был он в юности, не видел он красоты жизни, не ведал смысла ее! Подошла старость, годы прибавили разума — и тут-то и наказал его аллах, открыв охотнику красоту живой газели и лишив его возможности овладеть этой красотой. Разве сможет он сейчас выстрелить в эту газель, даже если рука не дрогнет и зоркий глаз не подведет? Разве сможет? Дома его ждут дети, плачущие от голода. Отцу невыносимо смотреть на голодных детей. Можно сойти с ума от их плача. Охотник устроился поудобнее на холмике, слегка возвышавшемся над лощиной Пьяное Око. Направил дуло винтовки на газель с огромными печальными глазами. Задумался на мгновение, охваченный жгучим стыдом, и… нажал на спусковой крючок. Стадо вмиг разлетелось — словно стрелы, пущенные из лука. Он спрыгнул на дно лощины, весь дрожа от нетерпения. «Все мы заблуждаемся… Все мы грешники, нет чистых среди рода людского… Кому право дано в рай стремиться? Тот грешник, кто туда просится! Лжец и обманщик! А я — человек!» Проклятье газели На траве, где только что паслось стадо, запеклись следы крови. Пот заливал лоб и щеки охотника, стекал на губы. Капли пота падали на землю, смешиваясь с кровью раненой газели. Он забыл произнести заклинание, когда стрелял. Ведь газели заколдованы тоже. Это великий грех! Если стреляешь в газель, так надо разить ее насмерть и всех ее демонов вместе с нею. А не то проклятье газели будет вечно преследовать тебя, особенно если, нажимая на спусковой крючок, ты забыл произнести имя аллаха. Он знавал одного человека, который ранил беременную самку газели. Им завладели злые духи, и потерял человек разум, умер через три дня. А другой рассказывал ему, что охотился как-то за газелью с утра до полудня. При каждом выстреле она подпрыгивала в воздух, а потом возвращалась на землю и спокойно щипала траву, нимало не страшась его пуль. Только опустошив патронташ, понял он, что газелью этой владеет шайтан… Оседлав Рыжего, туарег бросился по кровавым следам за раненой газелью. Пробродил до темноты и спать завалился без ужина — берег воду. Проснулся на заре — и снова в дорогу. В мехах осталось воды на полдня, но он все шел по следу до тех пор, пока не увидел газель, лежащую без движения у подножия горы. Она потеряла много крови, и стадо оставило ее. Он освежевал тушку, припас себе на ужин голову и внутренности. В ту ночь у него кончилась вода. Глоток крови Ему и в голову не пришло сократить длинный путь, заставив Рыжего перейти на бег. Это значило загнать его до смерти. Ночью он шел пешком, ведя за собой махрийца на поводу, чтобы верблюд набрал сил перед походом под палящим солнцем. На второй день он разорвал в клочья пустые мехи и высосал последние капли из их влажной кожи. На третий день он уже не мог держаться в седле. Собрав последние силы, он спешился и укрылся в тени, которую отбрасывало огромное тело Рыжего, — вокруг не было ничего, кроме песка и мелких камней. А когда-то здесь были горы и скалы. Долго глядел он на пустыню — голую, открытую взору, словно разжатая ладонь. Вдруг вдали замаячил, заплясал перед глазами мираж… Он вспомнил о море. Полная тишина кругом, все во власти жестокого солнца. Даже мухи не вьются над безжизненным телом газели, привязанным к седлу. Губы пересохли, глотка одеревенела. Сердце маленьким комочком притаилось неизвестно где. Мысль явилась мгновенно, из небытия, заставив его содрогнуться: «Рыжий!» Осталось только одно: убить Рыжего и напиться его крови. Он заставил верблюда опуститься на колени, связал ему уздечкой передние ноги. Сделал он это с поразившей его самого решимостью. Безумное это чувство мгновенно подчиняет рассудок во имя желания выжить… желания выжить… Всего лишь один… один глоток крови… больше не нужно. Он потрепал махрийца по шее. Рыжий откинулся, потянулся губами к руке хозяина. Поцеловал ее, словно благословляя. Потом гордо вскинул голову, устремив взгляд к горизонту — туда, где плясал мираж, — и замер, покорный судьбе. Не в силах вынести этой муки, старый кочевник рухнул на раскаленную землю. Нож Он попытался подняться и снова упал лицом вниз, в ноги Рыжему. Руки ушли в раскаленный песок — словно ужаленный тысячью жал, он выдернул их. Обвел глазами вокруг — ничего! Он больше не видел бескрайней пустыни, не видел миража. Что-то мелькало, кружилось перед глазами — серые, мутные пятна. Он вдруг вспомнил. Глоток крови! Она вольется в его вены, вернет ему жизнь… жизнь… жизнь… Цепляясь за Рыжего, туарег немного приподнялся, ухватился за шею верблюда. Обнял его. Рыжий мирно жевал свою жвачку и чмокал губами. Сейчас же! Нельзя больше ждать! Шея верблюда была открыта и словно ждала, когда в нее вонзится нож. Он сунул руку в мешок. Ножа не было. Он поискал в кармане, за поясом… Пропал… Потерял… Забыл… Где? О аллах! Он забыл нож там, где сдирал шкуру с газели. Дорога домой Вот он, мой грех, мое заблуждение! Можно было просто посмотреть на газель и вернуться. Можно было не стрелять. Или помолиться при этом, по крайней мере произнести имя аллаха! Да, но дети?.. Дома ждут и плачут голодные дети. Разве это мой грех? Разве грешен я в том, что создал аллах прекрасное существо в обличье газели и поселил в нем злых духов? Разве грешен я, человек, в том, что родился в безводной Сахаре и живу охотой? Я никогда не стрелял без нужды!.. Он протянул руки и развязал путы на коленях Рыжего. Не ты первый, кого иссушила пустыня, не ты последний!.. Он больше не боялся солнца. Не боялся жажды, пустыни — ничего не боялся. Последнее, что он увидел, была фигура Рыжего, гордо возвышавшаяся над пустыней. Сильные, стройные ноги верблюда, словно опоры шатра, стояли над головой старого туарега. Рыжий склонился над ним, облизал лоб, обнюхал лицо и одежду. Повернулся, всем телом прикрывая хозяина от лучей беспощадного солнца. На губах туарега застыли крупицы песка, глаза остекленели. Все вокруг замерло, даже солнце. «Папа приехал! папа приехал!» Спустя два дня дети увидели на горизонте движущийся силуэт верблюда. Они бросили игры и с криком помчались навстречу ему, стараясь обогнать друг друга. Они окружили кольцом величавого махрийца, который проделал такой нелегкий путь и, казалось, ничуть не устал. Он, наверное, ничего и не видел вокруг, кроме бескрайних песков пустыни. Уздечка была на своем месте и освежеванная тушка газели привязана к седлу… Но само седло пустовало… Перевод И. Ермакова. © Перевод на русский язык «Прогресс», 1980. Камиль Хасан аль-Макхур Зеленый сундук Пять лет назад, в первые дни праздника, Салем умер у меня на руках. Эти мучительные мгновения возвращаются теперь ко мне всякий раз, как я ощущаю в воздухе дыхание приближающегося праздника… Это произошло пять лет тому назад, когда Салем кормил всю нашу семью: меня, мать и моего младшего братишку. Само слово «праздник» с тех пор уже не смело сорваться с наших губ. Людские взоры то впивались в нас со всех сторон, то обращались к небесному своду, чтобы не упустить миг, когда молодой месяц возвестит о начале праздника. В эти тягостные минуты, пять лет назад, Салем лежал передо мной с незрячим взором, застывшей на полуоткрытых губах кровью и раздувшимся от воды животом. Мне до сих пор трудно поверить в то, что Салем умер именно в этот день. Ведь он так любил этот праздник и надеялся еще не раз пережить эти чудесные, наполненные надеждой дни. В ту ночь я не ложился спать и просидел в чайной у Османа, по соседству от нашего дома. Посетители играли в карты и были радостно возбуждены. Рядом с ними лежали разные мелкие подарки, заранее приобретенные к празднику… Накануне днем Осман, глядя на меня сквозь призму стаканчика с чаем, спросил: — Махмуд, где же Салем? — В море, — рассеянно ответил я ему, бросая карту на стол. Мне кажется, я вновь слышу голос Османа, с ухмылкой провожающего глазами струйку пара: — О всемогущий аллах! Он что, работает даже по праздникам? Я снова почти физически ощущаю эти мгновения, словно кто-то ударяет меня ножом в спину… Сколько раз Салем, снисходительно поглядывая на меня и шутливо теребя меня за ухо, говорил: — Ты уже совсем взрослый мужчина, Махмуд… И мать тут же спешила мне на помощь, по-женски протяжно произнося: — Ради аллаха, оставь его в покое… Подходя к нашему дому в один из последних дней рамадана[13 - Рамадан — девятый месяц лунного календаря, месяц поста.], я неожиданно остро почувствовал, как много Салем значит для меня… Накануне праздника он купил мне новый костюм, младший брат получил множество игрушек, а матери Салем обещал устроить хаджж[14 - Хаджж — паломничество, посещение святых мест.]. Перекинув через плечо свою сумку и уже выходя из дома, Салем тогда с улыбкой шепнул мне: — Будь осторожнее на улице. Уже поздно… И сейчас сквозь сон я чувствую, как шипящая морская пена лижет его сильные руки, добывающие для нас кусок хлеба. В те дни в нашем доме стоял один лишь деревянный зеленый сундук с медными украшениями и с замком, снабженным колокольчиком. Моя мать всегда бережно хранила этот сундук и складывала в его деревянное чрево самые ценные вещи. Самым дорогим сокровищем в то время для нее был праздничный костюм, который Салем купил себе в конце месяца рамадана: серые, тщательно отутюженные брюки, белая рубашка с отложным воротничком и черные лакированные ботинки. Той ночью, перед самым рассветом, я увидел, как мать коснулась звонкого колокольчика и ласково положила руку на нарядный костюм Салема. Она бросила на него цветочные лепестки и едва слышно пробормотала какие-то слова. Мой же костюм и одежда малыша были небрежно брошены на пол. Все жили ожиданием праздника, а я думал только о том, когда же мать положит и мой костюм в полупустой сундук с колокольчиком. Почти на исходе той ночи я, улыбаясь, вошел в дом с красными от бессонницы глазами и беззаботно бросил матери: — Счастливого года тебе… Старуха мать подняла на меня глаза, тяжелые веки не могли скрыть ее тоскливого взгляда: — Что-то случилось с Салемом, Махмуд… — Скоро вернется. Ты что, боишься за за него?! — раздраженно бросил я, поглядывая то на зеленый сундук, то на свою одежду, валявшуюся на полу. Мать с усилием подавила тяжелый вздох, рвавшийся из ее груди. Засыпая, я почувствовал, как ее вздохи, словно тонкое лезвие кинжала, пронзают мое сердце, и это лезвие становилось все шире… Меня разбудил непонятный шум у двери нашего дома и душераздирающие вопли матери. Малыш сидел в дальнем углу комнаты, протирая глаза и стараясь понять, что происходит. Салема уже положили в комнате, и он грустно смотрел на меня своими выпуклыми глазами, как бы прося прощения за нарушенный праздник. Коричневое лицо его сжалось и было неузнаваемым. Живот Салема показался мне огромной дыбящейся волной. На его босых ногах чернели ногти. Слипшиеся зеленые травинки застряли у него между пальцами. Крики старухи прерывались причитаниями соседей, с нетерпением ждавших прихода праздника: — О благословенная ночь аллаха! — Что-нибудь случилось? Это невыносимо! — У них перевернулась лодка. О аллах всемогущий! Взгляд Салема застыл на потолке, но мне казалось, что в них мольба о прощении за испорченный праздник. С того дня каждый год праздник для нашей семьи тонул в слезах. Зеленый сундук с желтыми медными украшениями был заперт навечно. Ключ от него спрятался в складках старой накидки матери, а в его умолкнувшем пустом чреве печально покоился праздничный костюм Салема. Все, что в ту ночь осталось нам от Салема, — это его старая, засаленная сумка серого цвета. Его одежда пропиталась запахом рыбы, а в доме застоялся воздух бушующего моря. Остекленевшие глаза Салема, каждая морщинка на его лице и раздувшийся, словно вздыбленная волна, живот, казалось, просили нас о чем-то. Все мы ощущали присутствие Салема, и его сумка не покидала своего дальнего угла, рядом с дверью, в течение всех праздничных дней… Шум моря доносится до меня из этого прошлого, как что-то темно-зеленое, похожее на ту траву, что прилипла к ногам Салема. Морские волны вызывают в моей памяти его раздувшийся живот, а рыбацкие лодки кажутся ненасытными плавающими могилами, несущими в себе мертвецов и ищущими новых жертв. Месяц спустя после смерти Салема я почувствовал, что мать как-то выжидающе смотрит на меня. Мой костюм и одежда малыша, грязные, по-прежнему валялись в углу… Зеленый сундук тяжело вздыхал в мертвой тишине дома, и звонкий колокольчик, как всегда, охранял его по ночам. Наконец, вздохнув, старуха сказала мне: — Мы много задолжали, Махмуд… Тяжело шаркая, она сделала несколько шагов и снова взглянула на меня, точно сомневаясь, что я расслышал ее слова. Потом она подошла к тому месту, где лежала старая сумка, достала из нее сеть, иглу и остаток ниток и уселась в освещенном углу под окном зашивать огромные дыры в сети. С того дня я сам испытал вкус моря. Морская волна лизала мне уши, мои соленые от пота и моря руки тянули сеть, чтобы добыть хлеб для старухи матери и моего младшего брата. Ни разу, однако, мне не довелось пережить того, что пережил Салем в ту праздничную ночь, когда он, наверное, мечтал достать под звон колокольчика свой костюм и надеть его утром на праздник. Каждый раз наступающий праздник смотрел на меня блестящими глазами моей матери, плакавшей у зеленого сундука и не осмеливавшейся приоткрыть его. С того момента, как навсегда закрылись глаза Салема, мы больше не знали праздника! Я старался не возвращаться домой в предпраздничную ночь. Я боялся, что эта ночь проглотит меня так же, как она проглотила несколько лет назад Салема. Все это время я носил костюм, который мне подарил когда-то Салем, и с каждым годом он становился мне все теснее и короче, так что из-под брюк выглядывали носки. Я смотрел, как в дни праздника младший брат надевает что-нибудь новое и идет к берегу моря, чтобы посвистеть там в свой игрушечный свисток, купить себе праздничную ашуру[15 - Ашура — название кушанья, приготовляемого в день десятого числа первого месяца лунного календаря.] или же просто поболтать с другими детьми. Какое-то непонятное мне чувство рождалось в моей душе и мешало мне присоединиться к всеобщему веселью. То ли это было вызвано слезами моей старухи матери, то ли позвякиванием колокольчика на старом сундуке. И вот наступил этот вечер. Дыхание города становилось все жарче, смутная серая тень улеглась на морскую гладь, и люди начинали тихонько переговариваться в предвкушении праздника. Новая одежда малыша лежала рядом с сундуком, и его веселый простодушный взгляд украдкой скользил по ней сквозь полусон… Когда я перекинул через плечо старую сумку, до меня донесся приглушенный, с оттенком нерешительности голос матери: — Значит, завтра праздник, а, Махмуд? Я почувствовал, как сдавленный крик эхом отдается во всем теле. Голова кружилась, как перед сильной бурей. Моя рука замерла, так и не открыв дверь, и я увидел в темноте глаза Салема, устремленные на потолок и просившие прощения за испорченный праздник. — Может быть… — она подыскивала в своем сердце самые нежные, полные любви слова. — Что ты наденешь, Махмуд? У меня появилось смутное предчувствие, что я могу не вернуться… Я представил себе малыша, его новый серый костюм, бросил рассеянный взгляд на пол, потом посмотрел на потолок… В ушах у меня гулко шумели волны, и я уже ощущал, как дно лодки уходит у меня из-под ног, как меня, умирающего, несут на плечах… Но вот снова ее голос прорвался ко мне: — Будь осторожен, сынок! Эти слова матери звучали в моих ушах до тех пор, пока я вновь не раскрыл дверь нашего дома на рассвете и, уже засыпая, не услышал едва доносившийся голос Османа: — Благополучия тебе, Хамида… Счастливого года! В тот же миг меня сморил сон. Цепь невидимых волн, всплески рыб и дуновение морского ветра преследовали меня и во сне. Я очнулся в липком поту. До меня донесся скрежет ключа, поворачиваемого в замке старого сундука, глухое позвякивание охрипшего колокольчика. Пыль, лениво кружась, осыпалась с желтой меди, и в ней, желтея, отражались солнечные лучи. Мать доставала костюм Салема и стряхивала с него высохшие лепестки. Она глухо бормотала что-то, поглядывая в мою сторону с лукавой улыбкой. В стоявшем на огне чайнике закипала вода, и звук его маленького свистка, кружась по всему дому, доносился до меня. Явившаяся в наш дом надежда гнала прочь призраки прошлых скорбных лет. По-детски радуясь своей затее, мать раскладывала на стуле серые брюки, расстегивала пуговицы на белой рубашке. Потом она краем своей старой накидки протерла черные лакированные ботинки и сверху положила новые носки: — Эй, соня, надень-ка этот костюм и благослови наш праздник… Я почувствовал, как у меня перехватывает дыхание от нахлынувшей радости. Сдерживая слезы, я склонился к ее влажному от волнения лбу и тихо произнес: — Счастливого года тебе, мама. Невидимая волна счастья захлестнула нас, докатилась до зеленого сундука, и он улыбнулся всей своей желтой медью… Перевод И. Дьякова. Мухаммед Али Швейхиди Выбор невесты Итак, родители считают, что он уже взрослый. Плечи — шире, чем у отца. Особых успехов в учебе не достиг. Поэтому решено, что школу надо бросить и начинать строить свою жизнь, как это делает большинство молодежи квартала. Он и сам ощущает, что вырос. Безделье надоело. Да и отец скуп до невозможности… Решил поискать какую-нибудь скромную писарскую работу в одном из учреждений. Нашел. С удовольствием ощутил, что теперь в кармане всегда есть несколько динаров. * * * А сейчас пришла мать и спросила, кого из девушек их квартала он выбрал бы себе в жены. Задумался, представил себе красавицу жену. Скромную, стесняющуюся собственной тени и в то же время уверенную наедине с мужем, непринужденно беседующую с ним, одетую в современное европейское платье. Огромные черные глаза, в глубину которых он погрузится, но которые немедленно занавесятся шторками ресниц, если столкнутся со взглядом чужого человека. Вздохнул. Мать стоит рядом. Пытается прочесть его мысли. Ждет ответа. Ждет ответа и отец, растянувшийся на циновке в другой комнате. — Выбрать жену? Пусть выберет аллах, мы же должны принять от него… Мать улыбнулась. — И все-таки, кого из девушек ты хотел бы видеть своей женой? Он назвал имя. У матери округлились глаза. — Да она же из семьи богачей! У нее аттестат зрелости и свидетельство об окончании дополнительного[16 - В арабских школах после окончания средней школы идет дополнительный (направительный) класс, дающий право на поступление в высшие учебные заведения.] класса в этом году. Это значит, сынок, что за нее попросят калым не менее 1000 динаров. А если прибавить подарки и одежду невесте, то все это обойдется в 2000 динаров… Это в том случае, если ее родня согласится. Но откуда у нас такие деньги?! Сын понимал, что мать права. Не желая более огорчать ее, попытался перевести все в шутку: — В общем-то, все женщины одинаковы. Какая разница… Это я просто так. Я ведь уже говорил, что лучший выбор от аллаха. Но мать решила, что ее сын должен сам выбрать. Не откладывая вопрос в долгий ящик, она начала: — Вот Самха, дочь дядюшки Махмуда. Клянусь аллахом, если ты ее увидишь, то подумаешь, что она из семьи христиан: зеленые глаза, золотой волос. А рост, сложение, свежесть! На улицу уже десять лет не выходит… С семи лет — только дома! Правда, отец у нее смотритель. Семья бедная… И неграмотна она. Не беда! Я тоже неграмотна, а тебя все же воспитала настоящим мужчиной. И калым за нее будет не более 100 динаров. Думаю, она может тебе подойти. Или, например, дочь хаджи Али: три класса начальной школы, воспитанная, благочестивая девушка. Пуглива как лань. Одевается как европейка. Совсем не плоха. И из хорошей семьи. Хаджи Али — прекрасный человек. Калым за нее будет не более 150 динаров. Думаю, она могла бы стать твоей избранницей. Ты, по-моему, ее не раз видел… — А если… Захра? — спросил сын. — Упаси нас аллах! Сынок! О ком ты говоришь?! Да эта Захра — бесстыжая девка… Целыми днями только и шастает в коротком платье по рынку да по улице Омара Мухтара. Толкается среди мужиков без всякого стыда. Ты разве не слышал, что про нее рассказывают?! Сын улыбнулся, попытался что-то сказать, но мать разошлась не на шутку: — Ох, эта Захра! Да попадись она мне в руки! А ее родители?! Совсем без денег, но как задирают нос! Поверь, сынок… Несмотря на то что говорят об их дочери, они убеждены, что получат за нее калым, как за благородную девушку с университетским образованием. А эта развратница уже дважды проваливалась на экзаменах за начальную школу! — Слушай, иди-ка сюда, — раздался требовательный голос отца. Мать вышла. Через некоторое время вернулась. Продолжила: — Зейнаб, дочь дядюшки Сулеймана. Ты ее не раз встречал. Что ты о ней скажешь? Согласись: красива, воспитанна, из хорошей семьи. К ним уже многие приходили свататься, но получали отказ. Потому что ее отец хочет найти мужчину, а не мешок с деньгами. Думаю, что если мы сделаем им предложение, то не откажут. Любой здравомыслящий отец хотел бы заполучить такого зятя, как ты, и… Сын прервал ее: — И сколько за это? — Ты о чем? — Спрашиваю, какой калым за нее? Мать закатила глаза, посчитала. — Зейнаб окончила начальную школу. За нее попросят… Думаю, динаров двести. Может, и больше. Но мы более двухсот дать не можем. Отец опять позвал мать, и та выбежала из комнаты. Когда она вернулась, сын спросил: — А Нурия, дочь дяди Османа? Что ты скажешь о ней? Мать вздохнула. — Она окончила первую ступень средней школы[17 - Обучение в арабских школах начинается с 6 лет и имеет следующий порядок: начальная школа — 6 лет, I ступень средней школы — 3 года, II ступень средней школы — 3 года.]. Ее отец хочет, чтобы она стала учительницей. За нее попросят не менее 500 динаров. И не забывай о подарках невесте. Мы столько не вытянем. Сам знаешь… Но мы ищем девушку, которая бы устроила тебя. Даже если это ударит по нашему карману… Мы… Внезапно она замолчала, не найдя нужных слов. Но все же решила довести разговор до конца. Спросила: — Ну что, решил что-нибудь? Сын ничего не ответил, уставившись себе в ноги. Мать повторила вопрос. Не получив ответа, решила сделать еще одно, последнее предложение: — А дочка наших новых соседей? Свеженькая, кровь с молоком… Пальчики оближешь! Воспитанная, благочестивая, из хорошей семьи. Перешла во второй класс первой ступени средней школы. Правда, я слышала, что старший брат запретил ей продолжать учебу. Как ты посмотришь, если мы попросим ее руки? Сын хмуро спросил: — И почем она? — Ты имеешь в виду калым? Я попытаюсь убедить отца уплатить им 250 динаров. Конечно, надо будет договориться, чтобы они снизили стоимость подарков и одежды. Знаешь, сынок… Сын прервал ее: — Слушай, мать! Никого из них покупать не буду! Останусь холостым, пока не смогу сам выбрать то, что мне нужно. Расстроенная мать ушла к отцу. На этот раз выбор не состоялся. Перевод А. Макаренко. Масуд пристает к Масуде Летний день. Невыносимо палит солнце. Улица наполнена гомоном людей, возвращающихся с работы. Какой-то старик посылает проклятия водителю автомобиля, едва не сбившего его. Группа парней шумно играет на тротуаре. По другой стороне улицы устало бредет девушка. На высоких каблуках, распущенные черные волосы с челкой, набегающей на глаза. По тому, как устало она передвигает ноги, можно представить, что путь у нее не ближний. — Масуда! Имя утонуло в шуме улицы. Масуд, окликнув девушку по имени, засомневался. Повторить ли попытку? А если на улице кто-нибудь из знакомых? Позора не оберешься… Оглянулся. Всмотрелся в лица прохожих. Пошел в нескольких шагах позади. Собравшись с духом, снова негромко позвал: — Масуда, послушай… Масуда не слышит. Или просто не хочет слышать. Не обращает на него внимания. Конечно, он ее не интересует. Надо бы уйти… Но уйти — это признать свое поражение. Необходимо мужество и терпение. Изменить тактику… Откашлялся. С издевкой в голосе произнес: — Тоже мне, красавица! Возомнила о себе… Проглотил слюну. Обрадовался, что его насмешка утонула в шуме улицы. Но Масуда внезапно остановилась. Обернулась. Пристально на него посмотрела: — Что привязался? Нечего делать? Оставь меня в покое. — Я только хотел сказать… Я люблю тебя, Масуда. Я тебя люблю. Можешь спросить мою сестру. Я правда… Что-то промелькнуло в глазах Масуды. Ухватился как за соломинку: значит, есть надежда! Она пошла быстрым шагом. Масуд сзади, в нескольких шагах от нее. До ее дома уже совсем недалеко. Торопясь, он произнес: — Масуда, а я тебе нравлюсь? Может, мы встретимся… Масуда ускорила шаг. Масуд шел за ней, тщетно ожидая ответа. — Вот это да! Ай да Масуд! Очень красиво! Масуд вздрогнул. Это ее отец! В следующее мгновение ноги уже уносили его прочь. А отец ударами посоха стал загонять дочь домой, как овцу. Дома он разразился криком: — Чтобы эта сучка с сегодняшнего дня ни шагу на улицу! Это ты ее так воспитала! Вырастили дочку! Клянусь, я ее убью, пока она не опозорила меня! Мать ответила: — Послушай, девочка шла домой. Ее встретил Масуд, стал приставать… Она ему ни слова не сказала. А он все равно за ней. Что она могла сделать? — Но почему он приставал именно к ней? Ага! Ты, конечно, не знаешь! Ну ладно. Разберемся! Схватив посох, он побежал к дому Масуда. Войдя в дом, он с такой силой ударил посохом по столику, что едва не перевернул чашку с кофе. Потом немного успокоился, присел, отставил посох в сторону, как бы извиняясь. Пристально посмотрел на отца Масуда. В голове крутилась одна мысль: как избежать позора. Начал издалека: — Девочки — семя нечистого в каждом доме. Дьявольское растение, которое древние арабы закапывали сразу, в момент его появления на свет. Это — проклятие, поражающее мужчин! Эта Масуда навлечет на меня проклятие, несмотря на то что я не совершил никакого греха с того времени, как стал отличать добро от зла… После небольшой паузы он продолжил: — В последнее время Масуд не дает прохода Масуде, преследует ее. Девочка непорочна, а твой сын допускает вольности. Ведет себя распущенно. Ну ничего, аллах все видит!.. Отец Масуда выпрямился: — Извини, извини… Вот что: если еще хоть раз Масуд пристанет к Масуде, то ты можешь… Даже нет. Я сам сдам его в полицию. А для первого раза… Я знаю, какие принять меры. Я тебе обещаю. — Но меня интересует не это. Состояние девочки… Может, твой сын обесчестил ее… Наконец-то до отца Масуда дошло, к чему клонит гость. Он едва не взорвался, но сумел взять себя в руки. — Боже сохрани! О чем ты?! Девочка твоя непорочна. Да и Масуд… Не думаю, чтобы он осмелился. Поверь мне, он хороший, воспитанный мальчик. Но у отца Масуды на этот счет было свое мнение. Он нанял автомобиль и отвез Масуду в больницу — благоверный человек должен быть уверен во всем… * * * Мать Масуда снимала с огня кастрюлю, когда в дверь дома громко постучали. Масуд в это время лежал на кровати и читал книгу. Его отец мылся, готовясь к вечерней молитве. Он прервал свое занятие и, открыв дверь, столкнулся с разъяренным отцом Масуды. — Слушай! Или твой сын забирает ее, или я убью обоих! Я не допущу, чтобы твой сын обесчестил мое имя! Отец поперхнулся. Масуд, тихонько отступив, усиленно пытался понять, в чем дело. Как одно слово о любви могло вызвать столько шума? Как может разговор с девушкой заставить его жениться на ней? Он убежал в свою комнату, чтобы обдумать, как выйти из этой ситуации. Из-за двери доносился разъяренный голос: — Дитя греха! Позор! Какой позор! Врач все определил, дорогуша! Это твой сыночек! Вырос и вон что вытворяет! Масуд ничего не понимал, но на всякий случай закрыл свою дверь на ключ. С бьющимся сердцем стал прислушиваться к тому, что происходит в доме. Услышал голос отца: — Ну и дела! Придется продавать участок. Масуду надо брать, она порядочная девушка. Видимо, так угодно аллаху. Мать ответила: — Но я до сих пор не могу поверить, что Масуд мог это сделать. Воцарилось молчание. Медленно текло время. Масуд так и не смог понять, что же стряслось. Масуд вздрогнул, услышав звук шагов. Наверное, это отец. Он съежился, закрыл глаза, притворяясь спящим. Услышал голос матери: — Масуд, открой. Он открыл дверь, не поднимая глаз. Мать вошла и присела на кровать, вздохнула: — Если бы не заключение врача, ни за что бы не поверила. Не поверила бы, что мой сын способен покушаться на честь девушки. Масуд перебил ее: — Но я ничего не понимаю! Мать закричала: — Врач все определил! Масуда уже не девочка. Она… Она задохнулась от гнева. И Масуд наконец-то все понял. Вспомнил, как однажды видел Масуду на улице Аль-Хальфи в автомобиле какого-то незнакомого мужчины. Однако вспомнил он про это слишком поздно. Перевод А. Макаренко. Неосуществленные мечты Фатыма проснулась, лениво открыла глаза, протерла их. Оглядела уткнувшиеся в подушки головы малышей, спящих на большой кровати напротив. Новый день… Пьянящее чувство радости охватило ее. Фатыма отбросила одеяло и спрыгнула с кровати, потянулась, подошла к зеркалу и внимательно осмотрела себя: кроткие черные глаза, длинные черные волосы, в беспорядке ниспадающие на плечи и грудь, алые губы, точеная фигура… Фатыма осталась довольна собой. На ее губах заиграла улыбка девушки, сознающей собственную неотразимость. Фатыма поглядела на спящих малышей, и у нее защемило сердце от мысли, что совсем скоро предстоит расстаться со своими братишками. С этими малышами, которые всегда бегут к ней, ища суда и защиты в своих детских шалостях и проблемах. Чувство грусти и жалости захлестнуло ее. Фатыма склонилась к самому младшему и поцеловала его. Прядь волос упала ему на лицо. Ребенок открыл глаза, улыбнулся и опять вернулся в мир детских грез. Было 6 часов утра. Видя, что дети крепко спят, и не желая их будить, Фатыма на цыпочках подошла к своей кровати. Но спать уже не хотелось, и она уселась на циновку возле кровати, пытаясь представить себе, какой будет ее новая жизнь. Конечно, трое суток празднования свадьбы не будут просто тремя короткими днями и ночами. Вся совместная жизнь с Саидом будет нескончаемой свадьбой. А почему бы и нет?! Почему бы не осуществиться тому, о чем мечтаешь бессонными ночами? Кто мог подумать, что мы с Саидом встретимся? Кто мог представить, что я стану женой, а он мне мужем? Мужчиной и другом жизни, долгой, счастливой жизни. Она вспомнила мужественное лицо Саида, его полные страсти глаза. Вспомнила, как он сказал: — Я ведь говорил, что твой отец — прекрасный человек. Знаешь, что он сказал? Он сказал, что будет только приветствовать наш брак и будет считать меня сыном и братом, дарованным ему небом. Дождем после долгой засухи. И вообще, еще ни разу не было, чтобы при встрече он не поздоровался со мной первым и не засыпал вопросами о моих делах. Чувство любви к отцу с новой силой вспыхнуло в сердце Фатымы. Ах, если бы отец знал Саида так же хорошо, как она, он бы еще больше полюбил его и гордился бы как своим родным сыном. Сидя у кровати в полудреме, Фатыма подперла щеку ладонью. Она представила, что находится в огромной толпе среди женщин и детей, вокруг звучит смех, шум, звон, бой барабанов, звуки флейты, аплодисменты. Громкий голос произнес: — Свадьба Фатымы, дорогие соседи… Она испуганно вздрогнула, открыла глаза и увидела стоящую рядом мать, пристально смотревшую на нее. — Фатыма, что с тобой? Фатыма пришла в себя, поднялась, застенчиво улыбнулась: — Ничего… Совсем ничего. Просто рано проснулась и решила не спать. Присела у кровати, но, кажется, снова задремала. Пройдя с матерью в кухню, она услышала требовательный голос отца: — Рубашку! Чистую рубашку! Фатыма быстро вернулась в свою комнату. Ее охватила грусть, будто расставание с любимыми людьми уже действительно началось. Она вытерла подолом платья сиротливую слезу, скатившуюся по щеке. Спиной прислонилась к закрытой двери. Глубоко вздохнула. Ей нельзя покидать своей комнаты, пока отец дома. Таковы традиции: накануне свадьбы дочь не может встречаться с отцом. Правда, срок ее свадьбы еще не назначен. Но сегодня вечером мужчины придут договариваться с ее отцом насчет условий. Условия… Она почувствовала себя вещью, которую ощупывают со всех сторон перед покупкой… Попыталась утешить себя тем, что все это не что иное, как формальности, предписанные древними традициями; да и сама она не имеет ничего против обсуждения вопросов, связанных с церемониалом свадьбы. Но тут же поняла, что пытается обмануть себя, уйти от суровой действительности. Будь что будет… Саид любит ее. Отец отдает ему предпочтение перед всеми парнями их квартала. Благосклонно воспринял его предложение о женитьбе на ней… Дверь сильно толкнули. Фатыма испуганно отскочила в сторону. В комнату ворвалась мать. — Ты что?! Ничего не слышишь? Почему до сих пор не принесла отцу рубашку? Краска залила щеки Фатымы. Опустив голову, она пролепетала: — Прошу тебя, мамочка… Ты же знаешь, что сегодня… Сегодня… Подняв голову, она посмотрела на мать и стыдливо потупилась. Мать поняла, что имела в виду дочь. На ее лице появилась улыбка. — Ах, вот в чем дело! Ну ладно. Прибери в комнате, а потом приходи ко мне на кухню. Сразу же, как отец уйдет… Мать вышла. Фатыма повернула ключ в дверном замке — на всякий случай. Прибрала свою постель, большую кровать своих трех братьев, которые уже проснулись и убежали играть, вернула разбросанные вещи на свои места. Успокоилась. Взяла гребень со шкафа и стала причесываться. Она представила церемонию окрашивания хной ногтей и волос накануне свадьбы. — Фатыма!.. Фатыма подбежала к окну, выходящему на улицу. Слегка отодвинула занавеску и увидела улыбающегося Саида. Он вытащил из кармана пальто записку и протянул ее. Фатыма приоткрыла окно. Услышав голос отца, направляющегося к калитке, махнула рукой Саиду, чтобы он уходил. Закрыв окно, прислонилась спиной к стене. Хлопнула калитка, и с улицы донесся веселый голос отца: — Доброе утро, Саид… И смущенный голос Саида: — Доброе утро, уважаемый хаджи. * * * Последний золотой луч погас. С заходом солнца окончилось долгое ожидание. Фатыма скрылась в своей комнате. Подальше от глаз матери, теток и соседок. На улице послышались громкий смех, голоса, перебрасывающиеся остротами и шутками, шаги людей и удары посохов по земле. Мужчины прошли в гостиную. Шум, шутки, обмен приветствиями. Уселись. Прошло некоторое время, сумятица улеглась, голоса притихли. Наступила тишина. До Фатымы долетали отдельные реплики: — Нет, нет, что ты, уважаемый хаджи… — Нет, уважаемый, все очень просто… — Наш визит имеет свою цену!.. Фатыма подумала о том, как это все несправедливо. Ее мнение никого не интересует. Сейчас бы открыть дверь, выскочить в гостиную да высказать им правду в глаза. Но передумала. Через несколько минут она все узнает. Конечно, отец хочет вступить в родство с семьей Саида. А если и будет колебаться, то мужчинам удастся его убедить… Она задрожала при мысли, что не все сделала для поддержки Саида. Надо было давно рассказать матери о своей любви. Она могла бы подтолкнуть отца… Сейчас уже ничего не сделать. Будь что будет. Еще совсем немного, и она все узнает. Фатыма попыталась отогнать беспокойные мысли. Начала ходить по комнате, пытаясь отвлечься. Но дурные предчувствия не покидали ее. Она вспомнила об утренней записке Саида. Достала ее из-под матраца. Включила свет и в который раз начала перечитывать. «Любимая! Надо быть оптимистом и думать о будущем с улыбкой. В жизни не может быть места злу хотя бы потому, что мы отдали ей столько любви. Наша большая любовь никогда не угаснет, а прекрасные мечты станут реальностью. Вооружись надеждой и знай, что слову «отчаяние» не будет места в нашем словаре». Снова раздались громкие голоса. Послышалось шарканье ног и удары посохов. Мужчины вышли на улицу, рассыпаясь в любезностях и пожеланиях доброй ночи. Голоса удалились. До Фатымы донесся звук закрывающейся калитки, затем шаги возвращающегося в гостиную отца. В доме начали перешептываться. Женщины с уходом мужчин тоже получили право участвовать в обсуждении. Сейчас можно было бы все узнать. Фатыма подбежала к двери, но тут же отпрянула, сообразив, что до сих пор держит в руках записку от Саида. Вернулась и спрятала ее. Вот если бы тетки изъявили желание рассказать ей обо всем… Она подошла к двери, припала к ней ухом, но ничего не смогла уловить. Стала нерешительно открывать дверь. На несколько секунд задержалась: чем объяснить свой выход? Например, жаждой… Во рту действительно пересохло. Как хочется пить! И вполне разумное оправдание. Открыла дверь, и в уши ударил протестующий голос матери: — Эх, отец! Постыдился бы! Конечно, твое право. Разошелся с ними из-за 50 динаров! Каких-то 50 динаров, отец… Перевод А. Макаренко. Фаузи аль-Башта Выбор Он зевнул, и на его дряблом широком лице четче обозначились следы, оставленные временем, — паутина морщин на лбу, седина в бороде. Шапочка сползла ему на переносицу, он поправил ее и в изнеможении рухнул на старую тахту, стоявшую на балконе его номера в гостинице. На его губах мелькнула неопределенная улыбка и тут же угасла. Он чувствовал себя таким разбитым и подавленным, что даже не пытался разобраться в своей измученной душе. * * * Когда он выехал за пределы родной деревни и бешено мчавшееся такси понесло его в город, им овладело странное, необъяснимое беспокойство… Желая отвлечься от тяжких дум, он затеял беседу с водителем и пассажиром, сидевшим рядом с ним, но эта пустая болтовня не развеяла его мрачного настроения, поэтому он на полуслове оборвал соседа и принялся рассматривать деревья вдоль дороги. У него было тревожно на душе, и он надеялся, что позабудет о своих тревогах, когда приедет в город, в котором он был много лет назад, два или три раза, точно он не помнит. Вероятно, город сильно изменился с тех пор. Ему сказали, что в городе ожидаются большие торжества, на которых будут присутствовать король и вся знать. Соберутся все, кто сражался за независимость. Им вручат денежную награду и на шею повесят знаки отличия — медные цепи, а на следующий день их фотографии появятся в газетах… Когда он пришел в гостиницу, портье вручил ему ключи от номера и пожелал приятного отдыха… Неожиданно в холле он увидел несколько человек, при виде которых он почувствовал, как кровь стынет в жилах… Он подумал: «Если мне придется стоять в одном ряду с ними, я не вынесу такого позора… Я не могу забыть, как они стреляли по патриотам, а их предательство было причиной стольких поражений, а сейчас они стоят в одном ряду с теми, кто сражался!» Чувство унижения сгорело во вспышке гнева, напомнившего ему молодость, когда гнев помогал ему сражаться с врагом. Но что он может сделать теперь?.. Время отняло у него все, оставив только горечь воспоминаний! Завтра повторится унижение, и это унижение падет и на короля, когда он будет пожимать им руки. И все же нельзя отказаться от участия в церемонии, потому что это значило бы, что он не считает себя борцом за свободу. Он не разделял взглядов тех, кто поддерживал короля, но кто станет его слушать! Для него, вероятно, не было большего потрясения, чем то, которое он испытал, когда ему сказали, что король — вот кто руководил всеми битвами и освободил страну. Как это обидно и несправедливо! Ведь он совершенно точно знает, как было на самом деле, знает, потому что все его тело покрыто рубцами и шрамами, потому что он собственными глазами видел гибель своих товарищей в кровопролитных схватках с противником у этого берега, посреди этой площади, на которой он сейчас стоит. Он видел, как это бескрайнее лазурное море было заполнено кораблями, обрушившими на них лавину снарядов… Но противник не ступил на их землю, борцы за независимость стали неприступной стеной, которую не смог пробить свинец и не смогла разрушить артиллерия кораблей. В этот час испытаний весь народ был вождем… Так зачем же они сейчас выдумывают другого, фальшивого вождя и лгут перед лицом аллаха?! * * * Из окна своей комнаты он рассматривал тихие улицы, которые так любил… Город не изменился с тех пор, как он был здесь в последний раз… Он был так молод, когда прискакал сюда верхом на горячем скакуне со старым ружьем за плечом. Город встретил его обугленными кронами пальм и оливковых деревьев, зияющими воронками и черными клубами дыма по всему побережью. Его безмятежная молодость кончилась в тот день, когда итальянские войска вторглись в их страну и захватили их землю. Родина позвала его, и, бросив все, он взялся за оружие. Вместе со своими товарищами он бросился туда, где орудия врага сеяли смерть и разрушения; защитники города были вооружены лишь старыми, допотопными ружьями и непоколебимой верой в то, что они любой ценой отстоят родную землю. Он не чувствовал страха перед смертью, а только готовность отдать свою жизнь за родину, и это было честью, которой удостаивались лишь немногие. Он с гордостью вспоминал об этих днях — днях тяжелых испытаний и возрожденной чести. В то время мужчины были героями, в их душах пылал огонь веры, а пядь родной земли не просто почва, она смешана с кровью и прахом павших, имена которых уже позабыты! * * * Он сидел на балконе, откинув голову назад, и его слабые руки неподвижно лежали на коленях; деревянная спинка тахты была неудобной, а лучи света от уличных фонарей вонзались ему в глаза как стальные иглы, но он оставался на балконе, дожидаясь дуновения легкого ветра, который бы освежил его истощенное тело. На его губах снова появилась язвительная улыбка. Подумать только, приходится всю ночь торчать на этой квадратной застекленной площадке, прилепившейся к окну комнаты, чтобы уловить дыхание бриза; он привык спать, обдуваемый сухим ветром. вне этих давящих стен и без этого раздражающего света фонарей. Стояла душная ночь, властно заполнившая собою все улицы. Тишина была непривычно удручающей, она не была похожа на тишину деревни, в которой листья деревьев поют свою однообразную, но живительную песню. Ему казалось, что в этой старой гостинице, до отказа набитой людьми, кроме него, нет ни единой живой души. Монотонный гул вентилятора под потолком наводил тоску, его лопасти лишь гоняли по комнате удушливый воздух, и жара, казалось выползавшая из всех уголков комнаты, ничуть не уменьшалась. По его лицу струился пот, и время от времени он вытирал его широким куском материи, прикрепленным к вороту его длинной рубашки с широкими рукавами. Дышать было трудно: не прошли бесследно оставшиеся позади годы и многие проведенные без сна ночи… Он понимал, что сейчас провести целую ночь без сна было бы выше его сил. Он вновь перебрался на балкон, но дышать легче не стало. На лице глубже обозначились морщины, повлажневшие от пота усы обвисли… Он не отрываясь смотрел на огромное темное дерево, чьи очертания казались размытыми в темноте. Ему хотелось с кем-нибудь побеседовать, и он сказал, обращаясь к дереву: «Ты чужак в этом мире, как и я. Эти бездушные камни и холодный отблеск стекол не для нас, мы одиноки в этом замкнутом, холодном мире, который вызывает только чувство безысходности». Вентилятор продолжал вращаться и гонять по комнате волны горячего воздуха… Он вытянулся на кровати, пытаясь восстановить в памяти события длинного и такого бесплодного дня. Несмотря на усталость, его мучила бессонница, и он снова погрузился в воспоминания, воскрешая в памяти и недавнее, и далекое прошлое, события, которые уже стали преданиями… Наконец сон сморил его. * * * Лучи утреннего солнца разбудили его; он оделся, помолился и затем собрал вещи. Уже собираясь выйти из комнаты, он услышал резкий стук в дверь… Перед ним стоял чиновник в европейской одежде и в феске… Он был похож на турецкого чиновника времен его детства. Вошедший сказал: «Вам пора, не опаздывайте. Все высокопоставленные лица уже собрались и ждут короля. Ваши товарищи тоже там». Не сказав ни слова, он захлопнул дверь перед носом чиновника. Затем еще раз огляделся, не оставил ли что-нибудь из вещей, и медленно вышел из комнаты. В холле гостиницы он увидел целую толпу итальянцев. Это были лица людей, которые стреляли в него, которые, словно чума, опустошили его землю. Он увидел на стенах фотографии старика, которого они сделали королем, и почувствовал, что остаться здесь было бы равносильно предательству. Если он сделает это, то предаст самого себя, своих товарищей… Он понял, что должен сделать окончательный выбор. Либо он кончит свои дни в унижении, либо вновь обретет свободу. Он знал, что достиг конца пути, девяносто лет — это немало. И, сделав наконец свой выбор, он сразу внутренне успокоился и решительно направился к автобусной станции, чтобы вернуться в деревню. В глубине души он был твердо убежден, что у лжи короткий век и что истина в конце концов восторжествует. * * * Вечером он включил радио и услышал, как диктор назвал и его имя в числе тех «борцов за независимость», которые склонились перед королем, чтобы он надел на их шеи медные цепи. Его охватил приступ безудержного смеха, и он долго смеялся, ощупывая руками свою шею. Может быть, им удалось повесить на нее медную цепь, а он и не знает об этом? У него стало легко на душе, потому что теперь он твердо знал, что тот, кто бесстрашно выступил против врага с оружием в руках, не может пасть ниц перед предательством. Перевод А. Подцероба. Дерево Подобно огромной горе, оно своим сказочным ростом уходило в небо. Никто не знал, когда и как оно выросло. Но все утверждали, что оно стояло здесь испокон веков и что когда они открыли глаза, появившись на свет, то первое, что они увидели, был этот возвышающийся над ними гигант, который своими переплетенными огромными конечностями охватывал дома деревни и ее улицы. Так дерево стало одной из тайн деревни. О нем рассказывают истории и слагают сказки, оно живет в душах людей как одно из чудес и как один из бесконечных знаков вопроса, с которыми сталкиваются обитатели деревни. Оно день изо дня убеждает их в том, что у них существует своя, местная тайна, понять которую и осознать ее смысл и значение простые смертные не в состоянии. Многие страстно желали свершить чудо и раскрыть тайну, но потерпели неудачу, погибнув на полпути, или так и не вернулись, заблудившись в дуплах, трещинах, переплетенных ветвях. С каждой новой жертвой легенда пускала все более глубокие корни, ее священное сияние становилось ярче и обретало большую глубину. Когда дети спрашивали о тайне дерева, взрослые всегда рассказывали лишь половину известного им, с тем чтобы само время дополнило легенду, которая жила с людьми и не хотела умирать. Ребенок, укрываясь зимними вечерами от холода в объятиях матери, просил ее: «Расскажи мне о дереве». Мать вздрагивала и, произнеся: «Во имя аллаха, милостивого, милосердного», говорила: — Да защитит нас аллах. Это, дитя мое, заколдованное дерево. На его вершине живут тысячи демонов, злых и добрых духов. Это, дитя мое, мир тех, кого мы не видим… Да сохранит нас аллах от зла дьяволов и позволит нам воспользоваться милостью добрых духов. Так этот огромный деревянный монолит начал господствовать над всей деревней. Он стал ориентиром для путников и укрытием для тех, кто хотел спрятаться от палящих лучей солнца. Воры превратили дупла в его огромном стволе в безопасное убежище для себя по ночам, когда никто не решался проходить вблизи дерева… С течением времени я обнаружил, что люди начали спрашивать у него благословения, привязывая разноцветные клочки материи, отрезанной от остатков старой одежды, к его ветвям, свисавшим до земли. Однако я упорно продолжал считать, что это просто дерево. Дерево, ничем не отличающееся от других деревьев, каких в деревне было множество, просто огромный ствол старого дерева, происхождение которого неизвестно. Дерево, от которого нет пользы. Дерево, в истории которого в течение всех этих лет не случилось ничего особенного. Но иногда я почти верил легендам, увлеченный воображением моей бабушки и ее способностью сочинять истории и придумывать странные события, которые кажутся таинственными снами. Меня пичкали рассказами о странном мире, возникшем меж переплетенных ветвей, и о людях из другого мира, которых мы не видим, и я рисовал в своем воображении фантастические картины жизни этих странных созданий. Я представлял себе их улицы, непохожие на наши улицы, их одежды, непохожие на наши одежды, черты их лиц, непохожие на наши лица, их мечты, непохожие на наши мечты, их проблемы, непохожие на наши проблемы, их женщин, непохожих на наших женщин… Однако я не позволял слишком разыграться своему воображению и говорил себе, что все это лишь смешные выдумки. Дерево может быть только деревом, скрывающим воров, отверженных и тех, кто прячется в его тени от палящих лучей солнца. А вред оно может причинить лишь тому, кто упадет на землю, сорвавшись с его ветвей. * * * Итак, я начал считать, что все это лишь иллюзия, возникшая в умах людей. Эта иллюзия пустила в них корни точно так же, как дерево пустило свои корни в землю. Я говорил им это, но никто не придавал значения моим словам, они оставались просто словами ребенка, которому нет еще и двенадцати лет, пустой болтовней, которая ни к чему не ведет. Отец говорил мне: «Займись уроками и не навлекай на нас несчастий». А лицо моей матери бледнело, и она просила, чтобы я перестал повторять слова, вызывающие гнев духов, которые скрываются на дереве. Шейх нашей мечети говорил: «Школа тебя развратила, вас учат там неверно, и это сулит неприятности». А школьный учитель говорил: «Эту проблему ни мне, ни тебе не осилить, потому что это вопрос веры, и бессмысленно пытаться понять ее». Но моя душа не успокаивалась, такие объяснения не удовлетворяли моего любопытства, и с каждым днем я все яснее чувствовал, как уменьшается мой страх перед деревом. Тогда я не сознавал, что зреющие в моей душе семена понимания приведут меня к приключению, после которого я стану одним из тех, кто пытался раскрыть тайну дерева и разбить тот венец таинственности, которым в течение многих десятилетий окружали его жители деревни, венец, сияние которого достигало и соседних деревень. И вот однажды я, взобравшись на нижние ветви дерева, почувствовал, что не в силах лезть дальше. Так случалось, впрочем, и со многими другими до меня. К тому же, честно говоря, я не особенно стремился лезть выше. Я начал раздвигать листья и маленькие ветки и сорвался… Когда мои ноги нащупали одну из ветвей почти над землей, я решил спрыгнуть с дерева. До меня донесся громкий крик и смех, нелепый смех… Среди этих криков я уловил голос горбуна, низкорослого и упрямого как мул. Его окрики и брань были, как всегда, крайне оскорбительны: — Трус, ты боишься лезть выше, ты…! Я почувствовал, как кровь моя вскипела и по телу пробежала дрожь; когда я спрыгнул на землю, мои глаза встретились со смеющимися глазами детей, собравшихся вокруг дерева. В их смехе была изрядная доля издевки и злорадства. А горбун смеялся резким, отрывистым смехом, напоминавшим мне моего деда. Я знал, все считают, что он дьявольски смел и что тайна этой смелости, возможно, заключается в его отце — этом гиганте, которого люди привыкли видеть пьяным, мечущимся по улицам деревни, подобно раненому слону. Никто не осмеливался встать ему на пути. Его боялись все жители деревни, но не могли обойтись без него, поскольку никто, кроме него, не рисковал спускаться в заброшенные, осыпавшиеся колодцы, когда это было необходимо, никто, кроме него, не осмеливался взбираться по скользким стволам финиковых пальм, никто, кроме него, не мог пешком проходить огромные расстояния, чтобы отыскать пропавшего верблюда или передать важное сообщение в отдаленную деревню. Лишь он обладал необходимыми для этого качествами. И именно он добавил к своим смертным грехам еще один, породив этого наглого горбуна, который вел себя так вызывающе и издевался надо мною. — Ты говоришь, это просто дерево. Почему же тогда ты боишься? Заберись на него и влезь в дупло, как это делают крысы! Зловредная улыбка играла на его губах, которые казались надутыми, как спелые баклажаны. Он говорил так, словно был убежден, что я навсегда зарекся от новых попыток. И вот я перед всеми детьми деревни, которые столпились под деревом, унизил эти «баклажаны», сказав, что я залезу на дерево. Не дожидаясь их реакции, я разулся и, подобно глупой крысе, уцепился за ближайшую к земле ветвь, напряг мышцы своего слабого тела, собрал все силы и подтянулся до следующей ветви. И вдруг неожиданно для себя я стал перепрыгивать с ветки на ветку, подобно птице, опьяненной утренней росой. Когда я обнаружил, что забрался слишком высоко, а фигуры тех, кого я оставил внизу, имевшие на земле объем, стали казаться мне просто маленькими желтыми бесплотными точками, я почувствовал, что силы меня оставили, и испугался. Я понял, что ввязался в рискованное предприятие, результаты которого сомнительны, но тут я вспомнил, что они там, на земле, ждут меня. Мне представилось лицо горбуна, который мне сейчас казался каплей чернил на белой бумаге, и я почувствовал прилив неукротимой решимости — решимости разумного существа. Мой страх немного рассеялся, когда я увидел расстилавшийся передо мною бескрайний мир. Это был другой, чудесный мир, который до этого мгновения скрывали от меня пыль деревни и ее ветхие глиняные постройки. Мне открылись огромные, раскинувшиеся вдаль зеленые просторы, и я понял, что они — часть того странного мира, который никто не видит, но о котором так часто говорят наши бабушки и матери, особенно летом, когда наступает полдень, усиливается жара и земля в узких улочках раскаляется под палящими лучами солнца, когда одна за другой закрываются двери домов и твоя бабушка, дрожа, шепчет тебе: «Ложись спать — играть на улице нельзя». Но ты не слушаешься и решаешь выйти из дома любой ценой. Тогда она предостерегает: — Как хочешь, ступай, и ты попадешь в лапы дьявола, вырывающего у людей сердца, как раз в это время он любит появляться. Он спускается с вершины дерева и бродит вокруг, а когда его прогулка подходит к концу, он заходит в деревню и похищает тех детей, которые ему встретятся. Большинство из нас не верили в эти старые выдумки, но мы все же подчинялись и оставались в прохладных комнатах, пока солнце не склонялось к западу. После этого мы пользовались свободой в пределах кривых улочек деревни, и начинались наши путешествия под луной и всевозможные приключения. Но мы не приближались к дереву, его пугающая вершина, прорезавшая мрак ночи, вселяла в нас настоящий ужас. Когда оно протягивало во мраке свои ветви, подобные щупальцам огромного спрута, казалось, что дерево является источником тьмы, что ночь исходит из него, как дождь из неба, покрытого грозовыми тучами. * * * Я начал разглядывать открывшийся вид с таким жадным изумлением, что даже позабыл о детях, ждавших, когда я спущусь. Меня захватила панорама увиденного, панорама, которую я никогда не видел раньше и с которой не мог освоиться мой взор: я ведь привык видеть лишь груды мусора, скапливающиеся у домов, помет домашних животных, покрывающий дороги, и раскаленную желтую песчаную пыль, которой я дышал каждый день. Оказавшись в паутине переплетенных ветвей, я почувствовал странное опьянение. Мы не ведали, что такое изумление и опьянение, мы привыкли к тому, что видели каждый день, что надоело нам и вызывало у нас отвращение, нам казалось, что весь мир состоит из одних и тех же надоевших вещей. Человек, конечно же, повсюду видит одно и то же: те же пыльные улочки с кучами кактусовых плодов, те же разваливающиеся глиняные хижины, те же смуглые, темно-коричневые, припорошенные пылью лица. Я впервые увидел иной мир. Изумление, охватившее меня, было столь сильным, что я окаменел. Земля выглядела как зеленый ковер, покрытый высокими, симметрично растущими деревьями. Море виделось мне синей лентой, а небольшие черные холмы — стражниками, охранявшими долину. Я сказал себе: «А что, если все это существует в действительности?! Я смеялся над всеми и считал, что это одна из старых наивных фантазий, но фантазия, которой я пренебрегал, которую я отвергал, воплощается в реальность, существование которой я не могу отрицать, в нечто конкретное, что поражает меня, переворачивает мою душу. Те, кто видел это, не возвратились, они исчезли, их проглотил великан, который не щадит осмеливающихся раскрыть его тайну и проникнуть в его удивительные беспредельные владения. Теперь этому великану захотелось поохотиться за новой жертвой, за еще одним безрассудным искателем приключений, ввязавшимся в непосильное для него дело. Я у него в руках, я уже вижу, как он открывает рот, чтобы проглотить меня, им были очарованы и те, кто отважился на эту авантюру до меня. Это владения дьявола, вырывающего сердца, похитителя детей. Почему никто не смог лишить его этих просторов, над которыми владычествует он один, почему он владеет морем, горами, полями, а мы ощущаем запах серы и нас охватывает ужас, когда мы слышим его имя?.. Мы еще слишком слабы, чтобы бросить ему вызов». Один из моих товарищей что-то крикнул мне. Его голос показался мне слабым писком комара. Я посмотрел вниз и сделал ему знак, что ничего не слышу. Тогда он, казавшийся с моего места букашкой, стал кричать громче: — Что ты там видишь? Я ответил ему прерывающимся голосом: — Я вижу море. — А есть там какие-нибудь существа? — Нет… Здесь никого нет, лишь зеленые просторы, окруженные бескрайним морем, синева которого сливается с синевой неба. Их поразили мои слова о том, что море такое огромное. Я знал, что все они любят плавать, обожают ослепительно белый морской песок и каждый из них вне себя от радости, когда ему удается поехать летом с отцом или старшими братьями к морю. Мы все рвемся к морю и любим его, а здесь оно прямо передо мною, такое голубое и прозрачное, будто кусок неба, упавший на землю. Я снова громко закричал: — Сейчас я вижу большие волны с белыми барашками. Я ожидал услышать шум или голоса, свидетельствующие, что дети все еще у дерева, ждут, когда я спущусь, однако внизу царила тишина. Дело, видно, в том, что им надоело ожидание, и они разбежались по домам, разнося новость, что дереву досталась еще одна жертва. Что ж, я все равно продолжу восхождение. Как они будут изумлены моей победой! Но я не успел осуществить своего намерения, как вдруг на меня обрушился поток брани, исходившей, казалось, от самых корней дерева. Я подумал, цепенея от страха: «Настал мой конец, это он, дьявол, вырывающий сердца, явился». Брань стала громче: «Слазь, собака, слазь, проклятый!» Огромная, черная как смоль туша, очертания которой мне не удалось разглядеть, взбиралась на дерево, направляясь прямо ко мне. Я закрыл глаза в ожидании смерти, представив себя в зубах этого беспощадного зверя. Меня трясло от ужаса, в ушах стоял звон, а сердце почти остановилось… Когда я пришел в себя, то обнаружил, что он сгреб меня в охапку своими сильными ручищами. В ноздри мне бил мерзкий запах его пота. В ушах стоял звон от его крика. — Осел, тебя надо наказать! Все случившееся казалось мне кошмарным сном. Я не открывал глаз, чтобы не видеть этого зверя, и горячие слезы струились по моим щекам. Он злобно шипел: — Скорей приходи в себя, чтобы я мог тебя наказать! Ты на всю жизнь заречешься от своих дьявольских проделок! Странно, но голос был мне хорошо знаком, я знал все его интонации до малейших нюансов. Когда он сердился, то голос был грубым и резким, но когда он был в хорошем настроении, то голос становился спокойным, нежным и чистым, понижаясь почти до шепота. На этот раз в нем звучал гнев. Боже мой! Мне не почудилось, это ведь голос моего отца. Перед моими полузакрытыми глазами возник, как призрак в тумане, наш дом… Слава аллаху, мне не грозит опасность. А дьявол, вырывающий сердца, который схватил меня, был плодом моего помутившегося от страха рассудка. Голос злобно рычал: — Ты взбирался на «дерево ифритов»?! Я спас тебя в последний момент… Если бы ты залез выше, то пропал бы навеки, меня предупредил горбун, и я тотчас помчался сюда. Так, значит, это горбун? Я знаю, что он доносчик. Едва он увидел, что я делаю то, на что он никогда не осмелился бы, как тут же побежал и натравил на меня отца. Ничего, погоди, карлик, ты увидишь, кто свернет тебе шею! Моя щека вспыхнула от резкой пощечины. За ней последовали грубые пинки. Мне казалось, что мое тело разрывается, огромные, сильные руки отца обрушивались на меня, как гигантский железный молот. Он был по-настоящему рассержен, а когда мой отец сердится, он становится похожим на взбесившегося верблюда. Он не думает о последствиях… Слова, вылетавшие из его рта, разили как отравленные стальные стрелы: — Тебя нет дома целыми днями, ты ни о чем не думаешь, ты только и знаешь, что делать глупости, и не слушаешь ничьих советов. Ты как мул, который только и умеет, что есть, пить и проявлять свое упрямство. Думал ли ты об уроках и о школе?! Ты ведь думаешь только о том, как бы навлечь на нас беду… Какое тебе дело до дерева?! Улучив момент, я выскользнул из его цепких рук и бросился в объятия бабушки. Я убежал к ней, зная, что отец не решится преследовать меня. Несколько дней я дрожал от страха, боясь, что отец снова задаст мне взбучку. Однако время шло, и мне стало ясно, что он забыл об этой истории. Приближалось время выпускных экзаменов в подготовительной школе, после чего я должен был стать обладателем аттестата; все старались помочь мне и создать спокойную обстановку, чтобы дать мне возможность зубрить уроки и успешно сдать экзамены. Тон отца по отношению ко мне стал более дружелюбным, а улыбка, которой он теперь неизменно встречал меня, доказывала то, что он меня окончательно простил. * * * Однажды вечером бабушка обняла меня и сказала, пытаясь подавить приступ сильного кашля: — Послушай, дитя мое, ты еще маленький и ничего не понимаешь. Я верю, что ты перейдешь в среднюю школу и что всего через несколько лет ты многого добьешься, если на то будет воля аллаха… Не трогай пушок, который пробивается у тебя на щеках, и слушай — ты еще мал, чтобы познать смысл происходящего. Думай сейчас лишь о том, что ты станешь учителем или врачом и будешь приносить всем нам пользу, и оставь в покое дерево. Это — благословенное дерево, дитя мое, но его благословение снисходит только на тех, кто живет под его сенью, уважает его, считает его священным и оберегает его. Тех же, кто восстает против него и пытается открыть его тайну, оно уничтожает и насылает на них беды. — Однако это простое дерево, бабушка, в нем нет ничего необычного, и оно не отличается от любого другого из тысяч деревьев, которых полным-полно в деревне! — Дерево!!! Это действительно дерево, но это удивительное дерево. Видел ли ты когда-нибудь деревья таких размеров? Можешь ли ты сказать мне, что это за дерево: оливковое, рожковое или тутовое? Это нечто иное, это странное создание из сучьев, ветвей, листьев и пустых дупел. — Но я смог взобраться на его верхние ветви и не увидел ничего необычного, и, если бы не этот пьяница, я долез бы до вершины. — Он сделал доброе дело, дитя мое, если бы он не предупредил твоего отца, мы бы потеряли тебя навек. — Но как могут деревья быть до такой степени опасными?! — Не деревья, дитя мое, а те, кого мы не видим, те, кто причиняет нам страдания; знаешь дядю Салеха, этого слепого и немого калеку? Он был упрямым, вроде тебя, и говорил людям: «Это просто дерево». Люди отговаривали его, но он взобрался на вершину, а потом всем твердил, что это всего лишь дерево, которое годится разве только на то, чтобы привязывать к нему животных. Он насмехался над ним и иногда даже приходил справить нужду под его огромными ветвями, а потом, смеясь, говорил: «Это дерево лишь хорошее отхожее место!» И вот однажды, вернувшись домой, он почувствовал, что его голова раскалывается от сильной боли. А на следующее утро люди нашли его разбитым параличом. Он остался в живых, но теперь он уже ни на что не годится, дерево стерло его в порошок, уничтожило. — Когда я начал лезть, я почувствовал, что легко могу забраться на самую верхушку. Гам не было ничего страшного, хотя я, правда, побаивался сначала. — Никто не может забраться на вершину дерева, дитя мое. Это не значит, что никто не пытался. Пытались многие, и о них до сих пор вспоминают. Они взбирались и падали к подножию этого проклятого дерева. Смерть была спелым плодом, висящим на его черной, уходящей в небо верхушке, плодом, к которому стоило кому-либо притронуться, как дерево поражало его словно громом и беспощадно уничтожало этого человека, а потом ждало следующего смельчака. Бабушка сдавила своими слабыми пальцами мочки моих ушей. — Ты не должен взбираться на него и даже подходить к самой нижней из его ветвей. Но ты упрям, и из-за своего упрямства ты сломаешь себе шею! Бабушка замолчала, склонила голову, и, казалось, в ней ожили воспоминания ее прошлого. Глаза ее неожиданно вспыхнули, и она продолжала с необычной серьезностью: — Много лет тому назад, дитя мое, сюда пришли люди со смуглыми лицами и рыжими волосами, они подчинили себе деревню и долго правили ею… А когда их власть пришла к концу, они собрали все награбленное — перстни, украшения, деньги и оружие, — положили его в огромный сундук и спрятали в одном из верхних дупел дерева, надеясь когда-нибудь за ним вернуться и воспользоваться его содержимым. Но прошли годы, и никто из них так и не возвратился — по всей вероятности, все они умерли. Над ними, дитя мое, также тяготело проклятие. А что касается их потомков, оставшихся в деревне, то некоторые из них забыли эту историю, а другие знают ее, но не хотят вспоминать, что их предки были разбойниками. Я своими собственными глазами видела других людей, которые тоже правили нашей деревней… Сначала турки, потом христиане, а дерево оставалось тем, чем было, — одной из тайн, недоступной пониманию и причиняющей зло жителям, тайной, о которой мы ничего не знаем. Зачем ты, чертенок этакий, взбирался на него, оно ведь повидало и других, более ловких и более упрямых, чем ты, и все они были наказаны за это. Бабушка начала зевать, и ее быстро сморил сон, а я, оставаясь в ее объятиях, не испытывал ни малейшего желания спать. Мое воображение заполнил образ огромного дерева, я представлял себе, как взбираюсь по его ветвям, подобно безрассудной крысе, отыскиваю все богатства, открываю все его тайны и из его дупла выбираюсь в мир, о котором всегда мечтал. * * * Прошли дни и недели, затем месяцы, и я обходил стороной пыльную улочку, в конце которой возвышалось дерево, подобно сказочному, устрашающему существу. Я уехал, чтобы продолжить учебу в городе, мои приезды в деревню стали редкими и мимолетными, и у меня не было возможности бродить по окрестностям или думать о чем-нибудь еще, кроме как о матери и братьях, по которым я очень соскучился. Но вечером одного прекрасного летнего дня я почувствовал, что какая-то неведомая сила влечет меня к этому узкому переулку. Когда я остановился под деревом, у меня появилось странное ощущение, будто я никогда раньше здесь не бывал и это высящееся передо мною существо выросло прямо на моих глазах. Я не мог отвести взгляда от поднимающейся, как грозящий перст на фоне бледного горизонта, мрачной башни, похожей на недоступную зловещую скалу, этого дерева-великана, живущего в гордом одиночестве и презирающего людей. У меня все внутри похолодело, и, почувствовав свое ничтожество перед лицом этого огромного монолита мрака, я смиренно обратился к дереву: — У великана есть какое-нибудь сочувствие ко мне? Но ответом мне было молчание. Дерево стояло неподвижно и безучастно, уходя своей кроной в пепельного цвета небо, в котором не блестела ни одна звезда. Я был для него лишь одним из насекомых, ползающих по его огромному телу. Мною овладел ужас, все мое тело сотрясала дрожь. * * * Дерево превратилось в кошмар, при воспоминании о котором у меня перехватывало дыхание. Мою жизнь омрачал образ этого дерева, лишившего меня душевного равновесия. Ненависть к дереву отравляла мне игры, в которые я играл со своими сверстниками. Я даже физически ощущал во рту горький вкус этой ненависти, и бесследно уходили те мгновения, в которые я чувствовал, что мое жизнелюбие дает мне право на счастье. Я ложился на кровать, надеясь сладко подремать, но едва мое тело касалось постели, как я в ужасе вскакивал. На рассвете, когда первые проблески зари разгоняют тьму, я выбирался из-под одеяла, тайком уходил из дома и словно заколдованный смотрел на этого гиганта. Время идет, жизнь рождается и угасает, а этот гигант с переплетенными ветвями, который охватывает деревню своими когтистыми лапами, остается извечным, нетленным. Оно похоже на тирана, чинящего любой произвол на виду у всех и не чувствующего никаких угрызений совести. И как люди ненавидят тиранию и произвол, так и я ненавидел это дерево. И все же я хотел еще раз попытаться увидеть мир, который скрывает дерево, я был полон решимости добиться успеха. Я намеревался никому не сообщать о том, что я задумал, поскольку деревенские бездельники, скорее всего, посчитали бы мою затею обреченной на неудачу. Итак, я пришел к убеждению, что найду в себе силы залезть на дерево и представлю всем свидетельство этого. * * * Я отправился к нему не утром, не в полдень и не вечером, а в час рассвета, когда деревня была окутана бледным, рассеивающимся туманом, в час, когда в воздухе не было ни дуновения ветерка, в час, когда природа еще не пробудилась ото сна. Я решительно направился прямо к дереву, не думая о том, чем может закончиться мое путешествие. Мне вспоминались рассказы и легенды о дереве, сохранившиеся в памяти стариков, и мне хотелось узнать, истинны они или ложны. Я легко забрался на первые ветви и взглянул наверх. Надо мною была крона, окрашенная в волшебные рассветные полутона. Она скрывала от моего взора небо и казалась недоступной. Я снял с плеча веревку с привязанной к ней железной «кошкой» и забросил ее на следующую ветвь. И так я лез все выше и выше. Я несколько раз промахивался, и веревка падала в пустоту, а однажды я чуть было не сорвался. Меня била дрожь, и со лба струился пот. Ближе к верхушке ветви стали тоньше; я не видел ничего, кроме массива переплетенных ветвей, образовывавших тот странный мир, который, как я чувствовал с первого мгновения, скрывал тайну дерева. Кто знает, какие неизвестные животные живут в этом девственном лесу? * * * Вот оно, другое небо, которое до сих пор не созерцали глаза людей. Оно неожиданно открылось мне. Я смотрел на этот огромный мир, и сверху земля казалась большим зеленым диском, с которого в небо поднимались столбы дыма. Я подумал: «Земля, несомненно, выглядела такой, когда по ней проходили армии турок, а затем итальянцев, то было не утро, не полдень, не вечер, а такой же предрассветный час. Но человек может увидеть все это, лишь находясь на вершине мира, когда его душа воспарит над всем обыденным. Эта вершина была действительно жестокой, беспощадной, похожей на далекий остров, где кишат тысячи крокодилов и хищных рыб, не позволяющих никому достичь его. Да, все, кто пытался добраться сюда, пали один за другим, и дерево в течение жизни многих поколений оставалось источником ужаса и миром, полным тайн». Я сел на одну из ветвей, как на подвешенный в небе стул, и стал вглядываться в сплетение ветвей, пытаясь раскрыть тайну спрятанных сокровищ. Но я не обнаружил дупла, скрывающего сундук с сокровищами. Величайшим вымыслом является, следовательно, рассказ о сокровищах и о фантастическом замке, но ведь ничто не свидетельствует об их существовании и не доказывает, что они когда-либо были здесь. На вершине не было никаких следов жизни, не считая перьев какой-то птицы. Возможно, это была необычная птица, а может, просто ворона. Итак, я свершил дело, заслуживающее восхищения: я рискнул проникнуть в этот девственный мир. Сейчас я спущусь вниз и принесу с собой новость, которая станет вознаграждением за рискованное путешествие. Я был глубоко взволнован от сознания того, что я на пути к тому, чтобы открыть людям правду, сказать им, что здесь нет ни сокровищ, ни птиц, ни смерти. Это чудовище, которое нагоняло ужас на жителей деревни и было объектом их поклонения в течение многих десятилетий, просто дерево, отличающееся от других деревьев лишь своими необычными размерами. И вот теперь я открою глаза своим односельчанам. Я сообщу им эту радостную новость и избавлю их души от ужаса, который жил в них долгие годы, от ужаса, порожденного старой басней, в течение стольких лет не позволявшей людям увидеть чудесный, находящийся так близко от них мир, который они, однако, не знали и не пытались узнать. Я вырезал ножом на огромном стволе заполнившийся соком знак, который должен был остаться здесь на веки вечные. Закончив, я спустился на землю и пошел к деревне. Я позвал к дереву стариков и молодежь, чтобы показать им вырезанный мною знак. Старики начали перешептываться и смеяться, а молодежь стала спорить. Я убеждал их, что больше ничто не будет запугивать деревню и дети смогут спокойно играть на улице в любое время, когда захотят. А их родители перестанут придумывать всякие страшные легенды, потому что дети больше не поверят таким сказкам. * * * Однажды утром жители после долгого спора приняли решение. Они все вместе пошли к тому месту и подожгли дерево. С шумом рухнул ствол дерева, давившего на людей в течение многих мрачных лет. Когда от дерева осталась куча пепла, люди смогли увидеть новый мир, который раньше был от них скрыт. Прекрасный мир зеленых полей и цветущих деревьев. Впервые люди вышли за пределы своего затхлого мирка и взглянули на бескрайние просторы. Они стали другими людьми, позабыв о бедах прошлого. Они стали другими людьми, потому что избавились от всех порабощавших их души химер и разрушили препятствие, закрывавшее им путь в мир свободы, где нет места лжи. Перевод А. Подцероба. Хайям Рамзи Дурдунджи Прощай, вчерашний день! Меня зовут Али Абдель Салям, моего отца Абдель Салям Али — и так далее, как требуют традиции семьи. Родом мой отец из города Мисураты, из семьи потомственных феллахов. Мы унаследовали от него привязанность к семейному укладу с его традициями. Отец переехал в Триполи, сумел открыть небольшую лавку и купить старый дом в «старом городе». Все это произошло незадолго до рождения его старшего сына, то есть меня. Родственники из Мисураты считали наш дом в Триполи чем-то вроде семейной гостиницы, и поэтому в нем и зимой, и летом не переводились постояльцы. Моя мать, разумеется, никогда не имела собственного мнения, подчиняясь во всем отцу и свекрови. Шайтан, в глазах моей бабушки, таился в образе моей старшей сестры Фатимы. Бабушка не могла ее выносить. Фатима ходила в школу, словно она мальчишка. В представлении бабушки этого было достаточно, чтобы считать Фатиму испорченной девчонкой. Фатиме много раз приходилось бросать учебу. И всегда мой младший брат Махмуд, революционно настроенный студент университета, становился на ее сторону и убеждал отца разрешить Фатиме продолжать учебу. Отца все в семье безропотно слушались, и только Махмуд проявлял упорство, спорил с ним и поступал по-своему. Махмуд был сильной личностью, способной навязать свои взгляды другим. Он считал, что Фатима должна быть образованной, разумной и свободной девушкой. Я же не знаю, чего хочу, во что верю, что нужно делать. Махмуд вносит свежую струю в нашу жизнь, он будоражит наши чувства. Он моложе меня только на два года, но как я хочу иметь его силу воли, самостоятельность и энергию. Он навязывает жизни свое присутствие. Он из тех людей, которые повсюду оставляют свой след в жизни и влияют на ход событий. Таков мой брат Махмуд, студент университета. Он высокого роста, у него черные блестящие волосы, твердый взгляд. У нас вызывают сильное беспокойство его политические взгляды и экстремистские убеждения. Махмуд участвует в демонстрациях и даже руководит ими. Я же считаю, что просто брат слишком молод, эмоционален и импульсивен, а его мыслям не хватает зрелости. Он черпает их из различных, зачастую противоположных учений. В нашей семье сконцентрировались все противоречия общества в их крайнем выражении. Отец мой — великий диктатор! Бабка использует свое влияние в качестве матери диктатора. А мы, дети, являем собой эксплуатируемое, бесправное большинство. Младшим не хватает зрелости и чувства независимости. Отец предпринимает отчаянные попытки навести в доме порядок, который никак не соответствует нашему времени. Мы все согласны, что существующий порядок плох, но мы не можем прийти к единому мнению о средствах и путях изменения этого порядка. Я получил диплом учителя в 25 лет. После четырех лет работы учителем я обнаружил, что жизнь моя бесплодна и лишена цели. Осознав это, я начал терять интерес к своей работе. В один из дней директор школы известил меня о том, что я перевожусь в город Мисурату, куда я назначен административным инспектором. Жизнь моя стала приятной и интересной. Мой дом был расположен в самом центре города. Я вставал рано утром под крики петухов, готовил себе чашечку крепкого кофе и отправлялся на службу, бодрый и энергичный, полный веры в свои силы. Однажды, посетив школу с инспекционной целью, я увидел там Айшу, молодую и жизнерадостную учительницу. Эта девушка потрясла мое воображение и перевернула мою жизнь с ног на голову. С этого мгновения Айша стала смыслом всей моей жизни, и я думал, что моя молодость до встречи с ней прошла напрасно. Любовь к Айше вернула моему телу и духу молодость, силу и здоровье. В сладких мечтах проходили дни. Некоторое время Айша не попадалась мне на глаза. Я полагал, что она больна, и молил аллаха исцелить ее, пока не узнал, что состоялась ее помолвка с другим. Душа моя заледенела. Я долго не верил, что навсегда потерял любимую, а когда осознал это, то предпочел молчать, похоронив свою тайну в глубине души. И тогда я понял: не надо возвращаться во вчерашний день, каким бы прекрасным он ни был. Прощай, прощай, вчерашний день!.. Шли годы… Моя жизнь текла монотонно и тоскливо. Она пахла смертью, крушением надежд и планов. Что же мне делать? К какому берегу пристать? Стать реакционным шейхом Селимом, или партийным активистом Абдаллой, или революционным юнионистом, как Умран и Махмуд? Мне казалось, что при всей моей пассивности и ничтожности я не хуже этих людей. В чем же доблесть, в бессильной критике положения в стране?! Я ни к кому не примкнул и не собираюсь этого делать. Я знал, что слаб, слаб, слаб… Как я ненавижу это слово и мечтаю освободиться от заклятия, обрекшего меня на пустую и бессмысленную жизнь. Я же простой, обыкновенный человек во всем — внешне, по духу и даже по уровню умственных способностей. Я никогда не был проницательным, талантливым, великим! Единственно, чем я обладаю и чем горжусь, — это сильно развитой интуицией, которая ведет меня в нашем темном мире и указывает, куда следует поставить ногу. Поэтому я не нуждаюсь в какой-либо партии, которая была бы моим наставником и гидом. Моей единственной любовью была наша родина — Ливия. Я готов отдать ради нее свою жизнь, ибо без родины человек не может жить. Защищая родину, человек защищает самого себя. Эта истина для меня так же извечна, как солнце и луна. Но временами меня охватывают сомнения. И тогда я не верю даже в собственное существование, а солнце и луна кажутся мне миражем. И тогда я сомневаюсь в науке, в цивилизации, в собственных взглядах. Я сомневаюсь в самых дорогих и любимых мною людях — отце и матери. И передо мной встает вопрос: кто я — человек из крови и плоти или призрачный дух, витающий над землей? Я хочу заглянуть себе в душу, познать ее, но взор мой упирается в пустоту… Меня давно мучает вопрос: как я представляю себе идеальный образ человека, с чем могу его сравнить? Кем бы я хотел стать, чтобы точно выразить свою душу?.. Предо мной встает образ плодоносящего оливкового дерева. Оно напоминает мне о потерянном на нашей земле мире. Мир больше всего остального нужен человеку! Что может быть прекраснее мирной жизни? Но я вспоминаю трудные и острые проблемы, решить которые можно лишь в жестокой борьбе, и отказываюсь от этого образа. Я понимаю, что мои поиски идеального образа или символа человека бессмысленны. И спелый колос пшеницы, и бездонное лазурное море, и белоснежный корабль, и все другие образы я в конце концов отбрасывал. Ибо идеальным символом человека может быть только сам человек. Недаром Бог создал Адама по своему образу и подобию! * * * Черные тучи начали сгущаться над великой арабской родиной: Израиль бросил вызов нашей нации, угрожая оккупировать Сирию и свергнуть режим в Дамаске. С этой целью Израиль начал стягивать войска на сирийской границе. Вся арабская нация пришла в движение. …Я сидел в своей комнате и слушал радио. Диктор осуждал израильские провокации и призывал арабов отстоять свою честь и отразить агрессию. Диктор кричал, и его крик отдавался в моей голове, как удары молота. Я выключил радио и незаметно уснул. Разбудил меня голос Махмуда, влетевшего в комнату: — Али, ты слышал последние новости?! Насер закрыл порт Акабу и запретил проход израильских судов через Суэцкий канал. Он потребовал от чрезвычайных сил ООН покинуть сектор Газа. — Ну что ж, это великолепно, но сумеет ли Египет противостоять агрессии? — Ты сомневаешься в боеспособности египетской армии? — Отнюдь. Я молю аллаха даровать ей победу. — Арабам представляется удобный случай нанести Израилю смертельный удар! — Дай-то бог! — Сейчас важно, чтобы мы сыграли свою роль в предстоящей битве. — Мы? Каким образом? Ведь Ливия не имеет общей границы с Израилем. — Это ничего не значит. Сто миллионов арабов должны подняться, как один человек, и сразиться с нашим общим врагом. — Все это так, но что мы, ливийцы, можем сделать конкретно? Только прошу тебя, не говори, что мы должны послать в бой нашу армию. Ты же отлично знаешь, что она плохо вооружена и небоеспособна. — Вряд ли Объединенная Арабская Республика нуждается в людях. Мы можем предоставить ей средства для вооружения ее бойцов. — Неужели наши армии еще не закончили процесс вооружения? В таком случае арабам нужен мир, а не война! — Не будь наивным, Али. Все арабские армии находятся в полной боевой готовности. Но война с Израилем будет очень долгой, и потребуется быстро компенсировать потери в оружии. Для этого нужны деньги, и они у нас есть. Мы можем использовать нефть как оружие в битве. — Каким образом? — Прекратить, например, продажу нефти Европе и заставить ее оказать давление на Израиль. — Если мы это сделаем, то откуда получим деньги для закупки оружия? — Мы прекратим перекачку нефти на короткий срок. Европа крайне заинтересована в нашей нефти, благодаря ее высокому качеству и близости к европейским странам. Европе невыгодно ввозить нефть издалека. Суэцкий канал будет закрыт, а гонять танкеры вокруг мыса Доброй Надежды весьма накладно. Следовательно, нефть — наше верное и эффективное оружие в битве с Израилем. — Хорошо, но кто заставит ливийское правительство пойти на такой шаг? — Патриотические силы народа… — Громкие слова! Силы народа разгромлены и загнаны в подполье. Забыл о фальсифицированных выборах? Забыл, что Ливия не поддержала арабов, когда они порвали отношения с ФРГ? — Мы сбросим правительство, если оно не выполнит наши требования! — У тебя разыгралось воображение, Махмуд. Правительство предоставило нашу территорию крупнейшей американской военной базе. — Мы включим в наши требования пункт об эвакуации этой базы с нашей территории. — Это будет означать войну с США! — Не с США, а с американским империализмом. Какой толк от нашей свободы и независимости, если база нависла над нами как дамоклов меч! Многие народы успешно борются против империализма и побеждают. — Все это красивые теории. Не забывай, что прибыли от нефти сделали наш народ изнеженным, приучили к комфорту, ослабили его волю и решимость. Уже на пороге комнаты Махмуд сказал: — Мы откажемся от нефти, если она толкает нас на капитуляцию и покорность! Я рассмеялся… Вот чудак! Хватит с нас долгих лет нищеты, невежества и изоляции… * * * Я вышел на улицу. Был чудесный летний вечер. Когда я вошел в кафе, мои друзья уже сидели на своих местах и с важным видом обсуждали новости. Они не сразу заметили мое появление. Абдалла, размахивая руками, разглагольствовал: — Мы должны сыграть свою роль в битве с Израилем. Египет не нуждается в людях, ему нужны деньги на оружие, и мы можем их дать. Абдалла почти слово в слово повторял речи Махмуда о значении ливийской нефти в общеарабской борьбе. Я закрыл глаза и погрузился в дремоту. Громкий голос Ахмеда вернул меня к действительности. — Ливийская армия безоружна. Правительство боится собственной армии и хранит оружие в арсеналах, вдали от солдатских казарм. Нам нужно добиться ликвидации американской базы. Шейх Селим возразил: — Если мы заставим американцев уйти, не займут ли их место русские? — Я готов заключить союз с самим дьяволом, если это поможет освободить нашу землю и уничтожить сионизм… Тут даже я не выдержал: — Ты действительно веришь, что Россия поможет нам уничтожить сионизм? — Да. — Ей-богу, ты соврал. Возможно, Россия согласится оказать нам материальную и моральную поддержку, но не в такой степени, чтобы мы смогли уничтожить Израиль. Ведь Россия сама признала создание государства Израиль. — Это было давно, сейчас условия изменились… Одним словом, интересы России не противоречат нашим, поэтому для нашего дела она в тысячу раз лучше США. Здесь друзья заспорили все разом. У меня снова началась головная боль. Я встал и вышел на улицу. Отовсюду доносились запахи пищи — наступил час ужина. Дома я сразу же заперся в своей комнате, отказавшись от еды. * * * И вот пришло то утро. Придя на работу, я принялся разбирать бумаги, а мои коллеги продолжали обсуждать развитие событий на Ближнем Востоке. Зазвонил телефон. Едва я поднял трубку, как услышал взволнованный голос Махмуда: — Брат, началась война. — Какая война? Что ты говоришь! И сразу мои коллеги хором закричали: «Война! Война! Война!» Ахмед выбежал из комнаты и через минуту вернулся с транзистором. Все арабские радиостанции передавали военные сводки. Дикторы кричали: «Арабские братья, ваша героическая армия самоотверженно сражается на Синае». Я шептал про себя, как молитву: «Аллах, сделай победу союзником арабов. Мое сердце с вами, герои-солдаты». А диктор продолжал: «На Яффу, арабы, на Хайфу, на Тель-Авив, герои. Настал час освобождения священной земли!» Мои коллеги пустились в пляс, предвкушая скорую победу. К полудню все жители Триполи, от мала до велика, вышли на демонстрации в поддержку своих арабских братьев. Повсюду гремели радиоприемники, люди пели и плясали от радости. Я с трудом добрался до дома. Горячая арабская кровь бурлила в моих жилах. Впервые в жизни я участвовал в демонстрации, шел твердо, с гордо поднятой головой. Во мне рождался новый человек. Патриот, революционер, твердый духом, готовый преодолеть любые трудности. Всю ночь мне снились сладостные сны. Утро принесло всему арабскому народу горькую весть о поражении. Израиль разгромил египтян, почти полностью уничтожил египетскую авиацию. Вся арабская нация оплакивала это поражение. И вместе со слезами из наших душ уходили слабость, сомнение, отчаяние. Стихала боль, затягивались раны, и мы готовились к революции, великой арабской революции, против собственных недостатков, против сил реакции и империализма. Мы редко видели Махмуда дома. Он активно участвовал в народном движении, организовывал демонстрации, распространял листовки, создавал комитеты народного сопротивления и отряды военной подготовки, собирал пожертвования на закупку оружия. Забастовка охватила всю страну. Народные комитеты потребовали ликвидации иностранных баз и прекращения перекачки нефти. Правительство подало в отставку. Новый кабинет обрушил массовые репрессии на национальные силы. Руководители народных комитетов были брошены в тюрьмы. Махмуда тоже приговорили к 6 месяцам тюрьмы. Но вулкан революции не потух. В его глубинах бурлила кипящая лава, но кратер пока безмолвствовал. Мой отец из гордости отказался подать прошение о помиловании Махмуда. Мать не оплакивала его участь. Я впервые почувствовал гордость и восхищение Махмудом. Испытания сделали меня твердым арабским революционером. Теперь я знал, каким путем мне идти, чтобы жить свободным человеком на свободной земле… * * * Потянулись томительные дни. Но я верил, что придет день, когда солнце свободы взойдет над нашей землей и осветит лучами победы, надежды и жизни наш печальный город. Победа будет на стороне справедливости, ибо выше ее нет ничего в мире. Жизнь шла размеренно и монотонно, но все мы жили ожиданием революции. Правда, мы перестали шутить и смеяться. Дома мы обходили молчанием вопрос о Махмуде, так как вся наша страна напоминала большую тюрьму. Махмуд отсидел свой срок полностью. Он стал замкнутым, молчаливым, задумчивым. Он часто отсутствовал дома и не любил, когда его втягивали в разговоры о политике. Одно время мне даже казалось, что у Махмуда исчезло желание бороться за свои принципы и веру. На все мои расспросы он отвечал уклончиво, словно не доверял мне. Как-то он сказал: — Ты мой старший брат, я тебя очень люблю, но ты не заставишь меня сказать о том, чего я не хочу. — Как хочешь. Ты знаешь, что я не собираюсь вмешиваться в твои дела… — Извини меня, Али. Я потерял всякую веру в громкие слова, ибо без конкретных дел они просто пустой звук… — Ты хочешь сказать, что приступил к действиям? — Пока нет. Я тебе сообщу, когда это произойдет. — Будь осторожен. Я надеюсь, ты не стремишься провести остаток жизни за тюремной решеткой. — Конечно, нет, но, если это произойдет, я пойду в тюрьму с чистой совестью. Примерно через неделю после этого разговора Махмуд сообщил нам, что поступил в военный колледж. Увещевания, мольбы и угрозы отца и матери не помогли. Махмуд уехал в Бенгази и навещал нас раз в месяц. Мать тайком плакала. Но скоро она успокоилась. Сердцем арабской матери она поняла, почему Махмуд избрал военную профессию, и молчаливо одобрила его решение. Так покинул нас Махмуд — без шума, прощания и слез… * * * После отъезда Махмуда в доме исчез дух молодости и задора. Помню, такое же чувство я испытывал, когда Фатима покинула наш дом. Ее присутствие наполняло дом радостью, энергией, весельем. Даже от ее споров веяло весной и счастьем бытия. Она ушла, и дом в моих глазах понес невосполнимую утрату, и теперь радость забудет дорогу к нашему осиротевшему жилищу. Но шли месяцы и годы, и постепенно мы привыкли к отсутствию Фатимы. Тем более что она и Умран искренне и горячо любили друг друга и в его доме Фатима нашла свое счастье. После отъезда Махмуда меня стал мучить вопрос: вызовет ли мое отсутствие столь же сильную печаль у родных? Ощутят ли они огромную пустоту и мертвую тишину? Нет, нет и нет! Такова моя ценность в жизни. Если я умру, никто и не заметит моей смерти, как не замечал моей жизни. * * * Прошло время, и я свыкся с отсутствием Махмуда, как раньше свыкся с уходом Фатимы. Махмуд приезжал редко и оставался на один-два дня. Он очень гордился своей военной формой. Я стал замечать, что девушки нашего квартала стали проявлять к нему повышенный интерес. Когда Махмуд бывал дома, девушки под различными предлогами старались к нам зайти, чтобы взглянуть на него или привлечь его внимание. Как-то я спросил Махмуда: — Господин лейтенант, откуда у вас такая спесь? — Какая спесь? — В отношении к девушкам. Почему ты не обращаешь на них никакого внимания? — Ты имеешь в виду соседских девчонок? — Да, о проницательный офицер! Или в вашем колледже запрещена любовь? — Нет, но дело — прежде всего. — Какое дело, расскажи… — Признаюсь тебе, Али, что я уже полюбил. — Ты мечтаешь о ней ночами, а она мечтает о другом. А ту, которая мечтает о тебе, ты не замечаешь, так, что ли? — Нет, Али. Я люблю ее, а она любит меня. Мы любим друг друга святой и чистой любовью. — Значит, ты женишься на ней? А почему ты не скажешь об этом матери? Я уверен, она будет рада твоему счастью. В этом момент вошла мать. Она слышала мои последние слова и спросила: — О чем вы говорите, дети мои? Чему я должна радоваться? — Мама, Махмуд хочет сказать тебе важную вещь… — Да, мама, я должен сообщить тебе самую важную вещь в моей жизни. Я опередил Махмуда: — Он хочет жениться, мама… Мать очень обрадовалась и расцеловала Махмуда. — Правда, сынок? Благодарение аллаху, он услышал мои молитвы. Я так переживала за тебя: один, в Бенгази, в чужом городе. Я выберу тебе в жены красавицу, какой еще не видел Триполи, уж я постараюсь, сынок… Махмуд прервал ее: — Не беспокойся, мама, я нашел себе невесту. — Кого же ты выбрал, сын мой? — Чудесную, необыкновенную девушку! Она тебе понравится, мама, я уверен в этом! Ее зовут Салви Атар, она учится в университете, на последнем курсе филологического факультета. Мама наморщила лоб, вспоминая: — Из семьи аль-Атар? Никогда не слышала о такой семье. Но это ничего, я расспрошу о ней и сосватаю ее для тебя. — Ее семья живет в Бенгази, там мы и познакомились. Пока тебе не удастся с ней увидеться. По расстроенному лицу матери я понял, что она вот-вот расплачется. — Из Бенгази? В Триполи полно красивых и образованных девушек, зачем же ты выбрал невесту из Бенгази, сын мой? — Неужели ты сердишься на меня только потому, что моя девушка родом из Бенгази? Я ее полюбил с первого взгляда, и мне абсолютно все равно, откуда она — из Триполи, Бенгази или из любого другого ливийского города, с востока или с запада Ливии. — Верно, сынок, но мы не привыкли, чтобы мужчины нашей семьи женились на девушках из Бенгази. — Но ведь это глупое местничество… Я решил разрядить обстановку: — Махмуд пытается осуществить на деле национальное единство, мама. Но Махмуд принял мои слова всерьез. — Да, мама, мы не должны забывать о претворении в жизнь великого арабского единства, ибо нас разъединяет чувство местничества. Мать расплакалась. Махмуд вынул из кармана гимнастерки маленькое фото и показал матери. Мать взглянула, и печаль на ее лице сменилась радостной улыбкой. Я взял у нее фотографию и увидел необыкновенно красивую, с тонкими чертами лица девушку, глаза которой сияли, как две звезды. Чувство восхищения Махмудом охватило меня. Вот каков мой брат — знает, чего хочет, и всегда добивается своего. Он умеет убеждать других в необходимости и правильности своего выбора… Я был уверен, что невеста Махмуда с честью заменит в нашем доме Фатиму. Мать начала каждый день доказывать, что мне тоже надо жениться. — Сын мой, — говорила она, — мне недолго осталось жить, и я очень боюсь умереть прежде, чем увижу твоих детей. — И горючие слезы полились из ее глаз. — Ну что ты говоришь, мама? — Сынок, неужели я слишком многого требую от тебя? Ведь ты отрада моей жизни, мой первенец. Именем аллаха, исполни мою великую просьбу и надежду! — Хорошо, мама, я выполню твою просьбу и даю тебе возможность самой выбрать мне невесту. — Сынок, невест хватает, ты только прикажи… Я хотел на этом закончить разговор и уйти, но мать схватила меня за руку. — Куда же ты? Неужели ты не хочешь узнать, кто она… Я остолбенел. Оказывается, мать уже выбрала для меня невесту, не спрашивая моего мнения. — Скажи же мне, мама, кто эта несчастная, которую судьба уготовила мне в жены? Мать победоносно рассмеялась: — Наоборот, сынок, она очень счастливая. Она родилась в ночь предопределения, и сама судьба дарует ее тебе в жены. — Но кто же эта счастливица? — Наима, дочь нашего соседа шейха Абдель Фаттаха. Он тоже благородный человек, да и мать ее из порядочной семьи. Признаюсь тебе по секрету, Наима влюблена в тебя по уши и давно мечтает выйти за тебя замуж. Словно ядовитый кинжал вонзился мне в сердце. — Ты ошибаешься, мама. Она влюблена в Махмуда и поэтому всегда старается посетить наш дом, когда Махмуд бывает здесь. Я не могу жениться на девушке, которой нравится мой брат, а не я! — Дурачок! Она бывает у нас каждый день, но ты такой рассеянный, что не обращаешь на нее внимания. Ты замечал ее лишь тогда, когда ее визиты совпадали с приездом Махмуда. Раскрой глаза, сынок. Она же без ума от тебя. О ее любви знают все наши родные и знакомые и подшучивают над бедняжкой. Проклятое время, да падет на него гнев аллаха. В наши дни парни и девушки вступали в брак по божьему благословению, без великой любви. Мы и слова такого не знали — «любовь». И ничего, жили и радовались. А теперь… Я пятьдесят лет прожила на свете, голова стала седою, а проклятые дети заставляют меня употреблять такие слова и выражения, которых я раньше вообще не знала! Мы жили без любви и радовались, а эти живут в любви и сами отравляют и осложняют свою жизнь. Кто же из нас прав? Кто ошибается? Если бы знать! Наверное, правы были наши предки. Но я и представить не мог жизни без любви. Я хочу дарить любовь и получать любовь. — Мама, я и не думал, что ты можешь так мудро и замечательно говорить… — Сынок, достаточно честно сказать, что лежит на сердце, и твои слова обретут величие и мудрость. — Я и не предполагал, что ты, мама, училась в школе и такая образованная. — Эх, сынок, я прошла лишь одну школу — школу жизни и даже грамоту не знаю. Я поцеловал мать, ушел в свою комнату и стал вызывать в памяти образ Наимы… Стройная девушка, рост средний, смуглая, порывистая, очень скромная и робкая. Во мне она никаких чувств не вызывала. Но с этого дня я стал тщательно присматриваться к Наиме, тем более что она частенько забегала то к матери, то к моей младшей сестренке Хадидже. Однажды я заговорил с ней: — Минутку, Наима! Она остановилась передо мной, пунцовая от смущения, низко наклонив голову и пряча глаза. — Который теперь час? — У меня нет часов… — Почему ты не пошла сегодня в школу? — Я бросила школу год назад… И тут я вспомнил слова матери о том, что отец Наимы запретил ей посещать школу, когда она стала девушкой, и, исправляя свою оплошность, поспешил ее успокоить: — Это пустяки. Не все знания, полученные в школе, понадобятся в жизни. Главное — самой побольше читать и повышать свою культуру… Меня постоянно мучил вопрос: годится ли Наима мне в жены? И тут же я отвечал — а почему нет? После этой мимолетной встречи я обнаружил, что Наима заняла уголок в моем сердце и что я начинаю испытывать к ней нежную привязанность. Это была не любовь, а скорее желание защитить Наиму от жизненных бурь, стать ей добрым другом и наставником. Айша зажигала в моей крови всепожирающее пламя страстей, а Наима будила в душе нежность и чувство искренней заботы, словно у старшего брата или отца. Поэтому я выбрал Наиму… выбрал настоящее и будущее, выбрал жизнь. Я сказал матери, что Наима мне нравится и я готов жениться на ней, потому что считаю наш брак богоугодным делом. * * * Прошло несколько месяцев… и вот Наима и я поселились в уютном маленьком домике, ставшем пристанищем двух любящих сердец, полных взаимной привязанности, понимания и нежности. Наима была очень заботливой женой. Она с утра до ночи хлопотала по хозяйству, наполняя весельем и светом наш дом. Она принесла подлинное счастье в мою жизнь, сделала ее безоблачной, далекой от любовных бурь, взаимных упреков и эгоизма. Спокойное, тихое счастье! Я чувствовал, что Наима полностью, безраздельно принадлежит мне, что я ее хозяин и господин. Я искренне полюбил ее. Она старалась предугадать все мои желания и прихоти. Я не оставался в долгу. Нет высшего счастья в супружеской жизни, чем брать любовь и самому щедро дарить ее. Она не умела хорошо готовить обеды и иногда плакала от своих неудач. Я утешал ее и доказывал, что она самая лучшая хозяйка на всем белом свете. * * * Бежали дни, наполненные сказочной музыкой, улыбками и звонким смехом Наимы, ее нежными взглядами и робким шепотом. Мне казалось, что моя жизнь — воплощение мечты философов и чаяний мыслителей. Мы с Наимой были живым воплощением мечты человечества о счастливой и мирной жизни. Вот он — подлинный мир, мир душевного покоя и телесного счастья, когда сердца и души сливаются в волшебной гармонии. Меня осенила мысль: на земле нет мира, потому что люди потеряли внутренний покой и живут в состоянии постоянной войны с самими собой, войны идей и взглядов. В этой войне побеждает эгоизм. Я искренне жалел людей, не способных вернуть на землю утраченный мир, и уважал их, ибо они вели изнурительную борьбу с самими собой. Понятие войны и мира не есть что-то застывшее, оно изменяется с изменением условий бытия. * * * В тот день Наима не встречала меня, как обычно, на пороге дома. Я открыл дверь и крикнул: «Наима!» Тишина… Из внутренних комнат вышла моя мать. Забыв поздороваться, я испуганно спросил, где Наима. Мать обиженно поджала губы: — Так-то ты меня встречаешь? — Извини, мама, я не знал, что ты здесь. Где Наима, что с ней? — Успокойся! Наима в комнате, у нее легкое головокружение. Она послала за мной, чтобы я приготовила тебе поесть… Наима лежала в постели, закрыв глаза. — Что с тобой, любимая? У тебя побледнело лицо, под глазами черные круги. Тебе плохо? Наима слабо улыбнулась: — Все уже прошло, вот только слабость… Я вызвал врача. Он осмотрел Наиму, вышел из комнаты и с улыбкой провозгласил, обращаясь ко мне и матери: — Поздравляю вас! Ваша жена ждет ребенка. …Ждет ребенка! О земля, о небеса, о звезды, о весь мир! Я был на седьмом небе — Наима ждет ребенка. Мать поспешила оповестить об этом всех родных. Я прижал Наиму к груди и шептал ей на ухо самые нежные слова любви и признательности. * * * Проходили дни… Я видел, как округляется стан Наимы, и мое сердце переполняла радость отцовства и ожидания сына, моего сына! Сын свяжет меня и Наиму узами, которые разорвет только смерть. Наима с терпением и выдержкой переносила беременность. Она больше, чем я, сильнее, чем я, хотела подарить мне именно сына. В конце августа, в самые жаркие дни, настал срок родов. Малыш уже настойчиво стучался в живот Наимы. В тот душный вечер я рано вернулся домой. Наима встретила меня с улыбкой на пороге дома. Она старалась казаться веселой, но ее лицо выражало страдание. Она успокаивала меня, говорила, что чувствует себя хорошо, и не хотела, чтобы я вызвал врача. Во время ужина я заметил на ее лбу крупные капли пота, но она вновь воспротивилась, чтобы я позвал врача. В постели она быстро уснула. Я тоже начал дремать, но тут меня разбудили стоны Наимы. — Что с тобой, любовь моя? — Мне кажется, я рожаю… Как безумный, я вскочил с постели и закричал: — Как? Где? Когда? Превозмогая боль, Наима рассмеялась: — Али, прошу тебя, будь разумным и постарайся вызвать врача… Было три часа ночи. Я бросился к телефону, вызвал врача, отца и мать. Наима плакала, и я тоже едва сдерживал слезы. Наима стонала: — Али, где ты? Не оставляй меня! Ты нужен мне, как никогда, сейчас… мне больно, Али, облегчи мои страдания… Пришли мать, отец и врач. Наима корчилась от боли и кричала. Врач осмотрел ее и сказал, что роды пройдут нормально. Вот он — символ человечества. Врач, который помогает матери произвести на свет новое существо. В нем воплощены гуманизм, доброта, наука, культура. А рядом с ним мои отец и мать. Значит, все будет хорошо! Как они были мне нужны сейчас! В их присутствии я видел божью руку. О великий и всемогущий, милостивый и милосердный творец! Придет ли наконец заря? Сегодня утро борьбы между жизнью и смертью! И вдруг в тишину ночи ворвались автоматные очереди. Я бросился к окну, распахнул его. Город спал, но издалека доносились звуки выстрелов. Отец удивленно спросил: — Как ты думаешь, что случилось? Начали открываться окна в соседних домах. Прошло еще несколько минут, и послышался грохот идущих по улице танков и бронетранспортеров. Вот они уже под нашими окнами. Крики Наимы смешались с лязгом гусениц. Люди спрашивали, что же происходит в это утро в тихом городе Триполи. Мы все столпились у окон, пораженные шумом и видом войск, идущих по улице. Вдруг я увидел высокого молодого офицера, стоявшего в открытой башне бронетранспортера, и закричал отцу: — Смотри, это же наш Махмуд! Махмуд вскинул голову, обвел взглядом окна и балконы, заполненные жителями, и крикнул: — Братья, закройте окна! Его взгляд упал на наш балкон, и Махмуд улыбнулся. Раздался сильный крик Наимы. И вслед за ним — плач новорожденного. Я крикнул Махмуду: — Это революция, это революция, брат мой! И десятки голосов вторили с балконов и из окон — революция, революция, революция! И мать крикнула из комнаты Наимы: — Сын, родился сын, Али! Тысяча поздравлений тебе! Нет ничего прекраснее сына! Я крикнул вслед Махмуду: — Он родился, родился… И мой брат ответил мне издалека: — Поздравляю новорожденного! На рассвете ликующие толпы народа вышли на улицы Триполи, скандируя: — Отдаем тебе душу и кровь, наша революция! Новая жизнь рождалась в нашем доме, чтобы даровать нам счастье, которому нет конца. Перевод Н. Журавлевой. Халифа ат-Тикбали Достоинство Необъятная пустыня безмолвно простиралась под пологом ночи, всецело подчинившись ее власти. Находившийся неподалеку от меня экскаватор лихорадочно работал ковшом, вгрызаясь в чрево пустыни, гневно и мстительно вырывая из ее недр куски живой плоти. Я сидел на открытой площадке перед складом, наблюдая за звездами, которые о чем-то шептались друг с другом, весь во власти очарования, завладевшего моим разумом и сердцем. Я чувствовал покой и умиротворение, наслаждаясь нежным, теплым ветерком, который овевал мне лицо, неся с собой тысячи приветов из неизведанных далей. Прежде я никогда не работал ни в этом, ни в других военных лагерях и пустыню увидел впервые. Поэтому мне не терпелось разглядеть все, что меня окружало. Первую неделю я с жадной радостью наблюдал за окружающим меня миром: новой жизнью, новыми людьми, покорителями пустыни. Эти незнакомые мне люди вызывали у меня чувство уважения, потому что разгадали тайну пустыни. Она вошла в их кровь и плоть, она оставила свой отпечаток на их суровых, обожженных солнцем лицах, в крепких поджарых телах людей, привыкших к нелегкой жизни в этом песчаном океане. Я сидел и всматривался в ночь, как вдруг из тьмы возникли три силуэта. Они вошли в круг света, который струился из окон склада и растекался по близлежащим дюнам… Они двигались в моем направлении. Я тотчас же очнулся от своих грез. Они подошли вплотную, остановились и стали смотреть на меня в упор. Это были трое американцев, работавших на экскаваторе. Их лица и руки были обожжены солнцем, одеты они были в какую-то рвань. Один из них, нагло усмехаясь, произнес: — Эй, есть у тебя арбуз? Нам нужен арбуз. Я знаю их язык и поэтому понял, чего они хотят, однако сделал вид, что не понимаю, и переспросил: — Что? — Я сказал — арбуз, мы хотим арбузов, — повторил он раздраженно. У меня тревожно заколотилось сердце. Я, не знаю почему, почувствовал себя обиженным и оскорбленным. Может быть, причиной тому были их наглый вид и поведение или, может, мне показалось унизительным выполнять их требования? То, что находилось на складе, не принадлежало мне лично. Мне вменялось в обязанность выдавать им то, что они захотят, но это «что захотят» пронзало болью мою душу, оскорбляло меня, заставляло чувствовать, что я не в своей стране и что каждый может нагло и открыто диктовать мне свою волю. Я спросил, пытаясь выиграть время: — Вам в самом деле нужен арбуз? Мой вопрос, наверное, выглядел нелепо, но их ответ показался мне еще нелепее: — Мы тебе ясно сказали, что нам нужен арбуз. Гони его сюда и заткнись. Я еще не решил, как мне поступить, и пока хотел потянуть время, чтобы собраться с духом и успокоиться. Неожиданно для себя и полностью сознавая безрассудство и нелогичность своего поведения я ответил: — У меня нет для вас арбузов. Я не дам вам арбуз. Мне не следовало этого говорить. Я не мог не знать, что буду наказан и, возможно, даже уволен с работы за такие слова. Более того, я был уверен, что они возьмут то, что хотят, как бы я ни противился этому, а я не в состоянии даже силой помешать их намерению. Да, я знал это, но продолжал упрямо стоять на своем. Мы порой под влиянием эмоций ведем себя вопреки логике, и тогда разум бессилен нам помочь, несмотря на очевидную абсурдность и ошибочность нашего поведения. Мое поведение тоже было неразумным и нелогичным. Я вел себя как рассерженный ребенок, который отказывается есть или же идти в школу, прекрасно сознавая, что его заставят это сделать и что для него же лучше послушно выполнить требование родителей. Ошарашенные моим отказом, они закричали: — Что?! Ты не даешь нам арбузов? Ну-ка вставай и неси их сюда! Их изумление и гнев меня не удивили. Я сам поражался собственному поведению, и, если бы у меня потребовали объяснения, я был бы не в силах этого сделать. Что-то таившееся в моей душе мешало мне выполнить приказ. Я чувствовал, что мое достоинство задето. Конечно, им было все дозволено. Ведь им всегда достается все лучшее, а нам, арабам, — отбросы. Но я отказывал им не потому, что люблю арбузы, и не потому, что мне их было жалко. Этих арбузов всегда полным-полно. Но они предназначались нам, арабским рабочим: иностранцы, как правило, их не ели, предпочитая более изысканные фрукты. Каждый день их ублажали новым сортом фруктов, мы же ели ежедневно арбузы и в обед, и в ужин. Они получают все, что пожелают, и притом высшего качества. Нас же ограничивают мизерными нормами. Я завидовал им, негодовал, но всегда сдерживался, уговаривая себя, что они — специалисты, что их зарплата намного выше моей и они, следовательно, вправе лучше питаться… Но зачем им еще наши арбузы? Я чувствовал, что они намеренно хотят оскорбить и унизить меня. Зачем им арбузы? Они ведь не едят их. Их желудки не привыкли к такой примитивной пище. Они наелись до отвала во время ужина. Почему же они требуют добавки и почему именно арбузов? — Нет, — произнес я, — я не дам вам арбузов. Уходите, вы уже получили свое, и больше я вам ничего не могу предложить. Один из них с угрожающим видом подошел ко мне и занес руку для удара. Это был здоровенный детина, выставлявший напоказ свой обнаженный торс, чтобы все видели его мощные бицепсы и татуировку. От страха я отпрянул назад. Мое положение было незавидным. Их было трое, а я один. Арабские рабочие находились от нас далеко… Потом, даже если я их и одолею, что весьма сомнительно, меня арестуют и объявят смутьяном. — Тише-тише, нечего демонстрировать силу… Идите к управляющему. Верзила продолжал медленно надвигаться. Я отступал все дальше… Я испытывал смешанное чувство страха и желания вступить в драку. — Тебе все же придется дать нам арбузы. Мы тебя заставим. Обернувшись назад, чтобы не споткнуться обо что-нибудь и не упасть, я сказал: — Не дури. Я не дам тебе арбузов. У меня их нет. — Это мы посмотрим. Ты достанешь арбузы и дашь нам. Это наше последнее слово. Пятясь назад, я коснулся спиной стены склада. Отступать было больше некуда. Невольно, словно ища спасения, я оперся о железную стенку. Страх лишил меня сил. Мои нервы были напряжены до предела, сердце бешено колотилось. Я не знал, как поступить. Меня подмывало сказать «дайте мне посмотреть, может быть, там есть арбузы», но я так и не произнес этих слов. Я не мог унизить себя перед ними. Представляю себе, как они тогда будут надо мной издеваться. Верзила приблизился ко мне вплотную. Размахивая перед моим носом кулаком, он заорал: — Говорят тебе, давай арбузы. Не то будет плохо… Дай ключ, я возьму их сам. Он был разъярен. Лицо его раскраснелось от злости, глаза метали гневные молнии. Сразу было видно, что этот человек привык повелевать. С трудом превозмогая парализовавший меня страх, я повторил: — Нет, я не дам вам ключа. Вы не имеете права брать ключ. — Ну хорошо!.. Он молниеносно выбросил вперед свою здоровенную волосатую ручищу. Мне удалось уклониться от удара. Его рука, задев мое плечо, с силой ударилась о железную стенку склада. Это привело американца в еще большую ярость, и он в бешенстве закричал, дыша мне в лицо: — Я тебе покажу, грязная арабская свинья! Его слова полоснули меня, словно ножом, пробудив то, что до этого дремало во мне. Ослепленный гневом, я крикнул: — Это ты — грязный американец… ты… Теряя власть над собой, я двинулся на него. Сам не знаю, как это получилось, но я в тот момент ничего не видел вокруг себя, ничего не сознавал. И он попятился назад. Он меня испугался! Меня охватил сатанинский восторг: я стал надвигаться, размахивая руками, готовый сокрушить его. Двое других американцев подошли и стали рядом с ним. — Ему захотелось потягаться с нами. Ну что ж, мы доставим ему это удовольствие, — произнес один из них с издевкой. Они чувствовали себя увереннее, потому что их было трое, а я один. Злобно оскалившись, они наступали на меня. Почувствовав угрозу, я отступил на шаг… Я огляделся, словно ища поддержки и спасения у песков моей пустыни. И песок действительно пришел мне на помощь: зыбкие песчаные дюны мешали мне отступать назад. Тут я увидел кем-то брошенную тяжелую железяку. Не раздумывая, я моментально схватил ее и пошел на них. — Ну что?! Подходите теперь, скоты! Подходите, я размозжу ваши тупые головы. Все во мне клокотало от ярости. В этот момент у меня пробудилась долгие годы копившаяся ненависть к иностранным угнетателям, восстала моя оскорбленная гордость. Железяка придавала мне уверенность. Я их больше не боялся. Их приближение только еще больше раздразнило меня. Я чувствовал их презрение ко мне, ко всем нам, и это презрение огнем обжигало мне сердце. Я в ярости набросился на того, кто стоял всех ближе ко мне, обрушив ему на спину свою железяку. Он, словно подкошенный, рухнул на землю. Я закричал, охваченный животной радостью победителя: — Трусы! Вы ведь в моей стране! Теперь вы поняли, что вы в моей стране?! Они попятились, отступив на несколько шагов от своего поверженного приятеля. Это еще больше меня опьянило. Все во мне ликовало. Я одолел их! Испустив победный клич, я стал их преследовать, намереваясь сокрушить их окончательно. Шум привлек к нам внимание. Все высыпали из палаток и стали наблюдать за дракой. Пришли управляющий и начальник лагеря. Они спросили меня о причине ссоры, и я ответил им: — Эти люди хотели наших арбузов, а я им не дал. Перевод Л. Степановой. Ради других Он пристально смотрел на меня. В его взгляде сверкали гнев и ненависть, но я понимал, что эти чувства были вызваны обидой за меня. — Ты что-нибудь получил от них? — Нет… Я не захотел ничего брать. — Правильно! Ничего у них не бери! Предоставь это дело мне. Он произнес эти слова с такой гордостью, словно я был его смышленым сынишкой, доказавшим свою сообразительность. Его бодрый и уверенный тон воодушевил меня. Я смотрел на него с любовью и уважением, жадно ловя каждое его слово. Я верил, что он действительно возьмет все в свои руки и защитит меня. Стремясь завоевать еще большее расположение этого человека и, наверное, желая снова увидеть на его мужественном лице радость предстоящей схватки, я сказал: — Он дал мне какие-то бумаги и просил, чтобы я их подписал, но я отказался. Я хотел сначала посоветоваться с вами. — Хорошо. Будь осмотрителен. Вот послушай… — Я наклонился над небольшим столом, за которым он сидел, чтобы не пропустить ни одного его слова. Сколько в них было отеческой заботы! — Тебе нужно заплатить членские взносы с того дня, как ты начал работать. Наш профсоюз был слабым и бедным, но этот человек с бьющими ключом энергией и энтузиазмом вливал в него силу. Он и его основатель, и секретарь, и адвокат. Последние слова он произнес с некоторым смущением, словно извинялся за то, что заставляет платить меня цену попранных прав. Мне хотелось остановить его, выразить ему свою признательность и рассказать о надеждах, которые я с ним связывал. Ведь без него мне ничего не добиться. Но он или не сознавал силы своего влияния на меня, или не хотел им пользоваться. Он продолжал говорить, перебирая бумаги с таким видом, словно не видел в своих благородных действиях ничего необычного. — Ты приступил… с марта… Да, конечно. Март, апрель, — говорил он, загибая толстые пальцы, напоминавшие мне руки отца. Он подсчитывал месяцы, которые я проработал в этой компании, с искренней заинтересованностью. Этот человек вызвал мое восхищение с первого же мгновения. До этого я нигде не работал и ничего не знал о профсоюзах. В газетах мне доводилось читать сообщения о том, что образовался какой-то профсоюз, который ведет непонятную мне тяжбу с другим профсоюзом. Это лишь навевает скуку на неопытных юношей вроде меня и вызывает неприязнь к профсоюзам, которые, как нам казалось, только и делают, что ведут тяжбы и являются источником разных неприятностей. Но этот человек своим энтузиазмом и энергией, силой убеждения и, возможно, даже своей могучей комплекцией сумел побороть мое равнодушие. Благодаря ему я стал относиться к профсоюзам с интересом и, более того, с доверием, как к кому-то близкому. И вот сегодня, нуждаясь в помощи профсоюза, я обратился к этому человеку. Это была моя первая работа, и я был доволен даже своим небольшим заработком. Во всяком случае, у меня и в мыслях не было отказываться от этой работы или добиваться повышения. Но, возможно, они посчитали чрезмерной даже ту жалкую сумму, которую они мне платили, и меня решили уволить. Сегодня я пришел на работу точно в установленное время, с наслаждением выпил чашку кофе и почитал газету. Меня не покидало чувство покоя и удовлетворения. Как мне повезло! Эти сумеречные ленивые утренние часы, когда еще мало шума и нет работы, самые приятные в моей жизни. Я совершенно не искушен в астрологии и других способах предсказания будущего, поэтому ничто не омрачало моего радужного настроения в эти прекрасные утренние часы. Видно, судьба из жалости не решилась нанести свой удар в эти минуты блаженства, снисходительно позволив до конца насладиться отпущенным мне счастьем. И лишь когда время приблизилось к полудню и солнце, достигнув зенита, посылало свои палящие лучи на землю, судьба настигла меня. Едва я вонзил зубы в свою лепешку, как меня позвал мастер, чтобы сообщить решение директора. «Мы больше не нуждаемся в его услугах» — таков был приговор. Кусок застрял у меня в горле, я чуть не разрыдался. Мне казалось, что земля разверзлась у меня под ногами и я проваливаюсь в бездонную пустоту. Но всевидящий господь сжалился надо мной и послал мне этого человека. Он сидел у входа в комитет профсоюза, когда я проходил мимо. У меня был несчастный вид юноши, которого покинула его возлюбленная. Я прошел мимо комнаты, но словно невидимая рука остановила меня, и я повернул назад. Я робко подошел к нему и заговорил с ним так, словно он хорошо меня знал: — Меня уволили… Он резко поднялся со стула. В его глазах отражалась готовность помочь своему ближнему, божественный дар, которым аллах награждает лишь избранных. Он взял меня за руку и уверенно повел за собой. Наверное, он не мог позволить, чтобы человека унижали. Он поднял голову и посмотрел на меня. Выражение его глаз изменилось. Вместо гнева, наводящего страх, в них светилась теперь твердая решимость. — Шестьдесят пиастров, — сказал он. — Сейчас я выпишу тебе квитанцию об уплате членских взносов. Если у тебя нет денег сейчас, принесешь потом. Я протянул ему фунтовую бумажку — все, что у меня оставалось, — но он уже начал заполнять квитанцию. Я положил деньги перед ним на стол и стал разглядывать сверху его взъерошенную седую голову, толстую шею и несвежий воротничок рубашки. Но я и сейчас вижу его таким, каким увидел впервые. Я был тогда новичком. Не прошло еще и недели, как я приступил к работе. Однажды, ближе к вечеру, он вошел к нам в контору, огромный, сильный. Мне показалось, что дневной свет померк в комнате, и, подняв голову, я увидел его. Я принялся с удивлением разглядывать этого человека. А он небрежно поздоровался и с равнодушным видом прошел в кабинет директора. Из кабинета до меня тут же донесся его мощный, громоподобный голос, и сразу стало ясно, кто он такой и зачем пришел. Он смело спорил с директором, отстаивая права служащего, недавно уволенного с работы. Его логика была неопровержимой, а доводы убедительными. Говорил он громко и отчетливо. Меня поражало, до чего он дерзок с директором, которого я отчаянно боюсь. В моих глазах он был настоящим героем. Он приходил еще раз и с тем же жаром и энергией отстаивал права товарищей. Он вручил мне сдачу и квитанцию об уплате взносов. Даты были проставлены задним числом. Поднявшись, он похлопал меня по плечу, как бы объявляя всему миру, что он берет меня под свою защиту. — Иди и покажи им квитанции. Скажи, что они не имеют права тебя уволить. А если они откажутся восстановить тебя на работе, мы возбудим против них дело. Он замолчал, и я так же молча смотрел на него, не в силах выразить переполнявшее меня чувство благодарности. Увидев, что молчание становится неловким, я повернулся и пошел в контору. Я представлял себе, как приду к нему снова, чтобы сообщить, что мне отказали, и глаза его опять вспыхнут гневом и болью за меня… И мне даже захотелось, чтобы именно так и случилось. Перевод Л. Тюревой. © Перевод на русский язык «Прогресс», 1980. Юсеф Шриф Фортуна Стояло раннее зимнее утро. Огромные лужи после обильных дождей затопили грязь и мусор, скопившийся на задворках улицы. Сыро и холодно. Улица просыпалась. Разносчик воды Раджеб уже начал свой ежедневный обход. Старуха Фатыма, плотно закутавшись в фирашию[18 - Фирашия — белое покрывало из тонкой ткани, в которое по традиции закутываются женщины и девушки, скрываясь от постороннего взгляда.], торопливо засеменила в сторону базара Захра — продавать фасоль. Хаджи Салем открыл свою лавку. Разложив товары на полках, он занял пост на стульчике у входа и стал обмениваться утренними приветствиями с жителями улицы и прохожими. Вскоре и дети начали выбегать из домов, сбиваться в стайки. Некоторые из них, дождавшись, когда хаджи Салем разведет огонь для чая, сгрудились вокруг очага и, радостно галдя, стали греться. Да, новый день начинался для всех… Но только не для Фортуны. Выглянув из-под одеяла, он почуял, насколько холодно в комнате, и снова укрылся с головой, намереваясь продлить приятное забытье и всей душой желая, чтобы этот его день был удачным. Смысл «удачного дня» заключался в том, чтобы его жена Хадиджа ушла куда-нибудь подальше и оставила его в покое. Но у его жены на этот счет, по-видимому, было свое, особое мнение. Она отложила в сторону пряжу и решительно двинула свое необъятное тело в сторону мужниной кровати. Весь ее боевой вид говорил о том, что она серьезно настроена разрушить лучезарные планы супруга и уж сегодня-то заставить его выйти из дома. Подойдя к кровати, женщина попыталась придать своему лицу дружелюбное выражение. И вовсе не потому, что она боялась мужа. Напротив, она прекрасно знала, что он и пикнуть не посмеет против нее. Дело было в другом: ей захотелось показать соседкам по дому — Марюме, Салиме и Фатыме, — этим пустым сплетницам, что она гораздо лучше, чем те о ней думают. Она наклонилась к мужу, сдернула с его лица одеяло. Вцепилась окрашенными хной пальцами в его плечо, потрясла и запричитала: «Фортуна!.. Форту-у-на!.. Эй, человек, давай-ка вставать! Пора за дело. Иди, иди послужи аллаху…» Тот, к кому она обращалась, не подавал признаков жизни. Фортуна решил геройски пасть в борьбе за свои счастливые мгновения, поклявшись себе, что скорее мертвый заговорит в гробу, чем он. Хадиджа присела на кровать, перевела дух и приникла к мужу всем телом. Со стороны могло показаться, что она намерена его поцеловать. Но нет — Хадиджа этого не умела, да и, по правде сказать, не видела толку в поцелуях. Просто решила сыграть роль любящей жены, приласкать супруга. Она положила свои шершавые руки на его впалые щеки, ущипнула за мочки ушей, потрепала за подбородок. Никакого ответа! Как всегда, ее терпения хватило ненадолго. Хадиджа приблизила рот к уху мужа и, обдав Фортуну запахом нечищеных зубов, проскрипела: «Завтракай и иди иши работу! Бездельник! Уже месяц торчишь дома!» Фортуна не шелохнулся. Поняв, что таким способом мужа не заставишь подняться, Хадиджа изменила тактику. Она немного отошла от кровати и вдруг всплеснула руками: «Ох, совсем забыла! У меня же есть 5 динаров! Фортуна, хочешь 5 динаров?» Фортуна чуть не подпрыгнул на ложе, но вовремя спохватился, сообразив, что это лишь хитрая уловка жены. Улучив момент, когда Хадиджа отвлеклась, он снова укрылся с головой, осмотрительно подоткнув под себя все кончики одеяла. Увидев такую наглость, Хадиджа завопила. Она вцепилась в одеяло, отработанным движением сорвала его прочь и впилась зубами в руку, которой Фортуна инстинктивно пытался удержать уплывающую мечту. Он приглушенно вскрикнул и уселся на кровати, потирая место укуса. Хадиджа отскочила, изготовившись к новой атаке. Фортуна попытался выразительно посмотреть на супругу, но понял, что бессилен. Его сопротивление было сломлено… Установилось тяжелое молчание, которое было прервано криком соседки, настойчиво звавшей Хадиджу. Та двинулась к двери, но, прежде чем дверные портьеры скрыли ее, повернулась к Фортуне и так посмотрела на инертного сожителя, что и без слов было ясно: начатое она доведет до конца. С ее уходом в мозгу Фортуны зашевелились кое-какие мысли. Уставившись в потолок, человек пытался разобраться, почему он так живет. Почему до сих пор он так и не решился сказать жене: «Ты свободна!»[19 - Формула развода у мусульман. По мусульманскому религиозному праву мужчина может развестись, трижды произнеся при свидетелях фразу: «Ты свободна!»] Не боится же он ее?! Но ведь как он страдает, когда дети на улице бегут за ним с криками: «Фортуна! К тебе Хадиджа пришла!..» В общем-то, в нем живет надежда, что Азраил в скором времени приберет злую бабу к себе и он станет подлинным хозяином дома. Но его самое сокровенное желание — самому превратиться в шайтана и создать такую обстановку, чтобы Хадиджа навсегда сбежала от него. А сколько раз в нем вспыхивало желание побить жену! Но всегда эти робкие мечты улетучивались, как только грузная фигура представала перед ним наяву. Его жена — владелица дома, оставленного ей в наследство после смерти матери. Были случаи, когда он настолько далеко заходил в своем гневе, что фраза «Ты свободна!» была готова сорваться с его уст. Но каждый раз благоразумие брало верх над чувствами. Фортуна стойко переносил свое несчастье. Он предпочел ад, созданный Хадиджей, под теплой крышей раю на безжалостной улице — так он всегда объяснял это уличным собеседникам, когда те начинали над ним насмехаться. И еще проблема: за четыре года их супружеской жизни Хадиджа так и не забеременела. Она уже давно обвинила его в бессилии и сама настаивала на разводе. Он же, в оправдание, порекомендовал ей сходить на обследование к врачу. И что же? Хадиджа сразу же закричала, что от первого мужа ребенок у нее был. Со временем Фортуне пришлось смириться с этой реальностью, и его жизнь с женой стала протекать под сенью двух истин: хозяин дома — Хадиджа, он — недееспособный мужчина. Его размышления были прерваны звуком шагов возвращавшейся жены. Фортуна изменил позу и, ожидая ее появления, спрятал лицо между коленей. Хадиджа сразу же направилась к постели. Он затаил дыхание, но, испугавшись, что женщина может навалиться на него всем своим весом, дернулся назад и уперся спиной в стенку. Прежде чем жена успела заговорить, Фортуна решил использовать свой последний шанс. Он стал старательно выдавливать из глаз слезы. Это ему удалось: две скупые, мужские слезы поползли по щекам. Хадиджа молча отвернулась. Боясь упустить благоприятный момент, Фортуна собрался с духом и произнес: «Слушай, Хадиджа! Оставь меня в покое, а? На улице зима… Работы нет… Будь умницей, женщина, дай я тебя поцелую…» С последними словами он сделал вид, будто хочет подняться. Лицо Хадиджи оставалось каменным. Фортуна заерзал, беспомощно оглянулся. Понял, что все его старания тщетны и что придется вставать и идти. Он спрятал руки под одеяло. Нервно потирая их, стал думать о том, что же еще предпримет эта баба… Хадиджа швырнула ему в лицо его единственные брюки, рубашку и вышла. Фортуна протяжно вздохнул. Еще минуту назад нервно трепетала каждая клеточка его тела. Сейчас же его захлестнула волна спокойствия, чувство безопасности растеклось по жилам. В глазах появился мечтательный блеск. Он представил себя в своей тесной компании, прозванной уличной молодежью «рыцари удачи». Чаще всего они избирали местом заседаний лавку хаджи Салема. Здесь за чаем эти «всадники» вели бесконечные беседы о смысле жизни, о представительницах женского пола с родной улицы, сопровождая свои рассказы пикантными подробностями. Иногда здесь подшучивали над Фортуной, над его личной жизнью. Не успела Хадиджа выйти, как Фортуна проворно вскочил, быстро оделся и хлопнул за собой дверью. Еще на подходе к лавке хаджи Салема в нос ему ударил ароматный терпкий запах утреннего чая. Пожелав с порога всем доброго утра, Фортуна без тени смущения попросил у хаджи Салема сигарету в долг и, отвечая на обращенные к нему вопрошающие взгляды, произнес свою коронную фразу: «В жизни все зависит от удачи. Кому повезет, братья… И пусть мне не морочат голову, что для этого надо работать!..» Перевод А. Макаренко. Страдания Никогда! Пусть ему воздастся по заслугам! Его надо было убить, разорвать на части, вырвать глаз и отрубить руку! Повесить на большой площади, приговорить к 1000-летней каторге. Убийцу моей единственной доченьки, моей златовласой красавицы. Спелого яблочка с короткими золотыми косичками, которые блеском своим спорили с солнцем… Как все это случилось? Хаджи Омар прибежал ко мне на работу, крича как сумасшедший: — Фарадж! Фарадж! — Что-нибудь случилось? — спросил я, понимая, что произошло что-то серьезное. Во мне шевельнулось недоброе предчувствие. — Что-то случилось, — повторил я, внутренне содрогаясь. Он разрыдался: — Твоя дочка… В глазах моих потемнело… Хаджи рассказал, что произошло у поворота дороги, недалеко от моего дома. Моя дочка играла с маленькой куклой, которую я купил ей за два дня до этого. Абдессалям, хозяин фруктовой лавки, присматривал за ней. Он поддразнивал ее, бросая в нее маленькими камешками. Внезапно из-за поворота на большой скорости выскочила машина. Водитель не успел затормозить. Кукла разлетелась вдребезги… Все видевшие это вскрикнули от ужаса. Мне потом говорили, что со мной творилось что-то невообразимое. Я бился в истерике: рвал на себе одежду, грыз землю, метался по улице, зовя ее… Когда я пришел в себя, то первое, о чем я подумал, кто он? Где он? Я увидел его в зале суда. Поверх его одежды был наброшен старый черный плед. Я рванулся к нему, но меня оттащили. Я слал тысячи проклятий на его голову и молил о всевышней каре. Суд вынес приговор: штраф 100 динаров. И это за убийство моей доченьки! Я проклинал судью и всю эту братию. Пришлось вызвать наряд полиции, чтобы выволочь меня из зала суда. Не помню, как я добрался домой. Очнулся я в постели. У моей кровати стояли незнакомые люди. Ко мне наклонился хаджи Омар: — Тут люди… На минутку. — Кто они? Хаджи Омар помолчал, потом неуверенным голосом произнес: — Это родственники того человека, соболезнуют… Я взорвался: — Они хотят прощения?! Никогда! Выгоните их! Хаджи, прогони их и закрой дверь! Все ушли. Воцарилась убийственная тишина. Никогда больше стены этого дома не услышат ни веселых криков, ни смеха, ни детского лопотанья. Стены впитали в себя дыхание моей доченьки… Я мысленно обратился к виновнику моего несчастья: «Убив ее, ты убил меня. А сейчас наступил твой черед[20 - У арабов до нынешних дней еще сохранились древние традиции кровной мести за смерть членов семьи, даже если убийство было непреднамеренным. В настоящее время, как правило, вопрос улаживается посредством денежной компенсации.]. Пусть свершится приговор судьбы. Ты познаешь, как хватает за горло и душит Азраил! Ощутишь вкус настоящей смерти. Забьешься в судорогах, и каждая клетка твоего тела будет тщетно молить о глотке воздуха…» Его выпустили через три дня, сказав: — Это достаточный срок для того, чтобы заглушить даже адскую боль, страдания и его помыслы о мести. Я прекратил все свои связи с людьми, обдумывая свой план. Моя жена словно онемела. В доме стояла могильная тишина. Тишина — верный признак боли и готовящейся мести… Его родственники распустили слух, что он уехал куда-то очень далеко. «Ты хотел спрятаться… Куда ты спрячешься! Ведь я — твой рок, твоя судьба, твои тревожные сны и дни, наполненные страхом ожидания последнего часа…» Улица пустынна. Только несколько кошек и собак да возвращающихся домой пьянчужек. Я караулю в одиночестве, зажав в кулак все: гнев, скорбь, страдания и предмет, который блестит в свете луны. Я сжимаю его сильнее. Провожу пальцем по лезвию — оно остро как бритва. Представляю себе, как оно прорезает кожу, разрывает плоть и вонзается в сердце. Кровь стучит в висках. Я каждую секунду готов броситься вперед, чтобы не упустить любую тень, появившуюся на улочке. Я, как зверь на охоте, делаю прыжок, сжимая в потной руке рукоять, а потом возвращаюсь в засаду. Я никогда в жизни никого не убивал. На больших праздниках я забиваюсь в самый дальний угол дома, сгорая от смущения. Я робок с людьми. В первые дни моя жена не пыталась разбить мое молчание. И вдруг она разразилась: «Куда идешь?», «Ты чего молчишь?», «Ужинай!», «Обедай!», «Где ты был?» Я отвечал на ее вопросы односложно. Иногда — взглядами, от которых вопросы застывали у нее на губах, не успев сорваться. Тогда в ее глазах появлялось выражение такой отчаянной беспомощности и мольбы, что я отводил взгляд. И снова: тишина, улица, ожидание. Я нарисовал место. Отсюда он придет на улицу. Шаги его будут осторожными. Здесь, у входа, небольшой поворот, и свет от фонаря сюда не падает. Небольшие лужи, образовавшиеся от стока воды из домов, помешают ему ускорить шаг. Ему не удастся уйти: улица заканчивается тупиком. Удар будет быстрым и точным. Как долго он будет скрываться? Все равно он вернется, когда уверится, что кровь моя остыла. Может быть, он думает о том, как выразить свое соболезнование, придав своему лицу выражение фальшивой скорби, а после этого пригласит к себе? Наверное, он надеется, что я могу забыть… Он вернулся. Почти бежал, закрыв лицо руками. Сильные порывы ветра рвали с него накидку. На улице было темно, тихо и мрачно. Он остановился, оглянулся по сторонам и бросился бежать со всех ног. Когда он снова остановился, я прыгнул на него. Он дрожал от страха и что-то бормотал. Пальцы мои сжали рукоять кинжала. Я занес руку и в этот момент увидел, как открывается дверь. Но назад уже дороги не было… Чей крик я услышал, свой или его, не знаю. Из глубины мрака вырвался тоненький голосок, напомнивший мне голос моей дочки. Его бездыханное тело окружили люди… Лицо мое было мокрым от слез или пота? Улыбались мои губы или дрожали?.. Дома жена недоверчиво спросила: — С чего это ты такой веселый? В ту ночь я спал с женой в одной постели. Впервые с того времени, как красивая маленькая кукла разлетелась вдребезги… Перевод А. Макаренко. Давняя история Вряд ли кто поверит, что это могло произойти на нашей улице. Все, что касается устоявшихся норм жизни и поведения, охраняется здесь как зеница ока, несмотря на то что данное захолустье расположено вблизи городской черты. Чьи-либо попытки изменить укоренившийся образ жизни всегда терпели фиаско, наталкиваясь на неодолимую стену в лице старых семей, хранителей традиций. Например, когда Фатима начала работать медсестрой, злые языки так прошлись по ней, что она была вынуждена съехать с улицы, и никто до сих пор не знает о ее дальнейшей судьбе. Можно вспомнить и другие попытки, но всегда они встречали ожесточенное сопротивление со стороны в первую очередь шейха улицы Мухтара, любое слово которого было равносильно закону, и хаджи Абдессаляма, старейшего жителя улицы. Шейх Мухтар и хаджи Абдессалям играли первую скрипку во всех происходивших на нашей улице событиях. Между тем жизнь текла, время брало свое и в большинстве случаев покрывало все происходившие события паутиной забвения. Но не историю, связанную с именем Умм Дафаир. До сегодняшних дней на улице вспоминают эту историю. Как утверждает мой друг Айяд, все началось субботним январским утром. Хаджи Абдессалям восседал под зимним солнцем на своем вечном стульчике, выставленном у входа в принадлежащую ему лавку, и с тремя расположившимися напротив него собеседниками убивал время в горьких сетованиях на тему о нынешних нравах и мирской суете. В это время на улицу въехала пролетка, в которой сидели девушка лет восемнадцати и женщина, закутанная в белую фирашию. На козлах рядом с кучером восседал маленький мальчик. Хаджи Абдессалям неожиданно вскочил, всплеснул руками и скороговоркой забормотал: «Спаси, аллах! Спаси, аллах!» Эта девушка, Умм Дафаир, одетая по-европейски, нагло выставляла напоказ свою красоту. Хаджи Абдессалям непроизвольно сделал несколько шагов в направлении удаляющейся пролетки. будто не веря, что увиденное им не было миражем. Когда он вернулся, то прочел в глазах собеседников немой вопрос. Как бы в ответ, он погрозил им пальцем и снова водрузился на стульчик. Затем на узкую улочку въехал грузовик, нагруженный домашней утварью, и на скорости, подняв тучу пыли, что весьма не понравилось хаджи Абдессаляму, подкатил к бывшему дому маэстро Масуда, купленному им, судя по слухам, за фантастическую цену. Один из собеседников устремил вопрошающий взгляд на хаджи Абдессаляма в ожидании информации о новых поселенцах. Тот без слов дал понять, что за этим дело не станет — нужно лишь набраться терпения. На следующее утро хаджи Абдессалям открыл свою лавку немного раньше обычного и, заняв свой наблюдательный пост, принялся ждать. Спустя некоторое время из дома вышла Умм Дафаир, направляясь в школу. Хаджи буквально приковал свой взгляд к девушке. Проходя мимо, она смущенно взглянула на него. У хаджи екнуло сердце. Он ожидал, что девушка поздоровается с ним, однако та молча проследовала дальше. Известие о приезде красавицы очень быстро докатилось до уличной молодежи, и небольшая площадка у лавки хаджи Абдессаляма сделалась вдруг постоянной резиденцией парней. Каждый день в определенный час они стали собираться на этом месте, несмотря на тщетные старания хаджи разогнать их. Не успевала Умм Дафаир появиться в дверях дома, как взгляды обращались в ее сторону. Омран трагическим голосом восклицал: «Она красива, клянусь жизнью!» Мифтах, перекрикивая других в тщетной попытке получить отклик, вопил: «Умм Дафаир?! Да она же длинная!» Это было, конечно, для отвода глаз, так как его друзья утверждают, что он, не мешкая, написал песню, посвященную У мм Дафаир, но прячет ее от всех. Вообще, все события так бы и текли в привычном русле, если бы против попыток молодежи познакомиться с У мм Дафаир не выступил шейх Мухтар. С него все и началось. При встрече с У мм Дафаир он брал ее за руки и что-то нашептывал ей на ухо. Что именно — никто, как ни старался, подслушать не мог. Когда подобного рода действия повторились несколько раз, по улице поползли сплетни, что шейх Мухтар «положил глаз» на красавицу. Однако бесплодные слухи так и умерли через несколько дней — если они и имели под собой почву, правоверные жители улицы все равно никогда бы этому не поверили. Молодежь пыталась прорвать блокаду, которую установили шейх и хаджи вокруг Умм Дафаир. Причем у каждого парня была своя тактика. Мифтах считал, что лучше всего подкарауливать Умм Дафаир в укромном месте подальше от дома, и каждый раз, когда встречал ее, краснея от волнения, произносил свое единственное и неизменное: «Как дела, Умм Дафаир?» Что касается Айяда, то у него был свой путь — подобраться через сестру, которая училась с Умм Дафаир в одной школе. Али попытался было использовать младшего брата Умм Дафаир, однако с треском провалился. На улице до сих пор вспоминают скандальную историю, в которую попал Али после передачи письма для Умм Дафаир через ее брата. К несчастью, ее отец узнал об этом. Он встретил Али у лавки хаджи Абдессаляма, на глазах разорвал злополучное письмо, бросил клочки ему в лицо, обвинил во всех смертных грехах и вроде бы намеревался побить его. С этого дня Али обходит дом Умм Дафаир стороной. Правда, его друзья утверждают, что они таки встречаются тайком. Однако болтовня эта ничем не подтверждена. А шейх Мухтар и хаджи Абдессалям тем временем настойчиво пытались убедить отца Умм Дафаир, чтобы его дочь одела фирашию. Но отец отвечал отказом. Поэтому шейх и хаджи всячески распространяли сплетни относительно дурных нравов вновь прибывшей семьи. С течением времени отец Умм Дафаир почувствовал, что на него смотрят взглядом, в котором читался определенный и вполне понятный ему смысл — ему была объявлена скрытая война. Правда, молодежь встала на его сторону и стала регулярно писать на стенах лавки хаджи Абдессаляма такое, что тот задыхался от гнева, когда, открывая лавку, видел эти крупными буквами выведенные слова. В один прекрасный день у хаджи лопнуло терпение. Он послал записку шейху Мухтару, который тут же явился и прямо с порога услышал приговор: «Эта семья должна убраться отсюда!» Хаджи Абдессалям, умышленно повысив голос, добавил: «А Мифтах, Айяд и Али?!» Потом они оба скрылись в лавке и долго о чем-то совещались. Наконец шейх Мухтар вышел с удовлетворенным видом, а хаджи Абдессалям уселся на своем месте, бросая злые взгляды на Мифтаха, Али и Айяда. Те, как ни в чем не бывало, о чем-то беседовали, искоса поглядывая на старика. Иногда их разговор прерывался громкими взрывами смеха, что совершенно выводило из себя хаджи. Его так и подмывало наброситься на наглецов, и, вероятно, он так бы и поступил, если бы не вспомнил мудрое изречение: «В драке виноват более умный». «Ну ничего, вы еще свое получите», — думал хаджи. Проходили дни, ничего не менялось. Молодежь продолжала строить планы, как добиться расположения Умм Дафаир, а хаджи Абдессалям, несмотря на твердое намерение изгнать эту развратную семью, решил дождаться более благоприятного момента и отложил на время реализацию своего плана. Единственное, что изменилось в его жизни, — это то, что он начал открывать свою лавку намного раньше, до выхода Умм Дафаир в школу. Сидел и пристально наблюдал за дверьми ее дома. Любой, кто увидел бы его в эти утренние часы, наверняка заметил бы в глазах хаджи отрешенность и тоску. Так оно и случилось. Некоторые жители улицы заметили, что в последнее время хаджи изменился, стал каким-то рассеянным, но никто не догадывался об истинной причине. А дело-то было в том, что хаджи чувствовал душевное томление. Поначалу он не обратил на это внимания, но через неделю поймал себя на том, что смотрит на Умм Дафаир теми же глазами, что и уличная молодежь. Да, старик влюбился! И вот однажды утром хаджи, как обычно, открыл свою лавку, бросил нетерпеливый взгляд на стену противоположного дома — и остолбенел. На ней крупными красными буквами было выведено дважды: «Хаджи влюбился в Умм Дафаир!» Сердце паломника забилось, будто молоты по наковальням застучали в аду, глаза не отрываясь смотрели на написанные слова. Он сорвался с места и скрылся в лавке. Да-да, ему стало ясно, что тайна раскрыта и теперь он станет для жителей этой улицы предметом сплетен и насмешек на долгие-долгие годы! …Поздним вечером на улицу уныло выехала нагруженная ветхим скарбом телега, за которой шел хаджи Абдессалям. Двигался он в изгнание настолько медленно, что казалось, будто некая скрытая сила пытается пригвоздить стопы его ног к угомонившейся за долгий жаркий день пыли на дороге. Однако правоверный отдергивал их от земли и шагал вперед, пока не скрылся во мраке. Перевод А. Макаренко. СПРАВКИ ОБ АВТОРАХ Али Мустафа аль-Мисурати. Один из крупнейших ливийских прозаиков. Родился в г. Мисурате (Ливия) в августе 1926 года. Учился в Каире и Александрии. Получил высшее теологическое образование в старейшем в мире мусульманском университете — Аль-Азхаре, в Египте. Некоторое время работал преподавателем арабского языка. Принимал активное участие в национально-освободительном движении в Ливии. Занимал пост директора ливийского радиовещания, председателя Высшего совета по вопросам искусств и литературы, члена административного совета Ливийского информационного агентства. Вел активную политическую и общественную деятельность, избирался в парламент страны (1960–1964 гг.). В 60-е годы был главным редактором журнала «Хуна Тарабулюс аль-Гарб», основал газету демократического направления «Аш-Шааб». Один из основателей и руководителей Союза писателей и творческих работников Ливии, председателем которого он был избран в 1983 году. Автор более 25 книг — художественных произведений, литературоведческих исследований, очерков по истории Ливии и ее культуре, сборников публицистических статей. Из прозаического творчества аль-Мисурати наиболее известны сборники: «Посланец и другие ливийские рассказы» (1962), «Порванный парус» (1963), «Горсть пепла» (1964). Весомым вкладом в историю ливийской культуры стали составленный писателем сборник ливийских народных пословиц и поговорок (1982), а также сборник ливийского фольклора «Джоха в Ливии» (1958). Ахмед Ибрагим аль-Факых. Прозаик, критик, публицист, драматург, общественный деятель. Родился в 1942 г. в г. Мизде (Ливия). Высшее образование получил в Каире и Лондоне. Многие годы сотрудничал как литературный критик и публицист в ливийских газетах и журналах. Возглавлял департамент искусств и литературы в министерстве информации и культуры. В 1959 году аль-Факых основал национальную театральную труппу. В жанре драматургии выступил как автор пьес, режиссер, актер и композитор. Осуществил постановку своих одноактных пьес «Вечерний посетитель» и «Утренняя газета», а также музыкального спектакля «Хинда и Мажур». Принадлежащие его перу сборники рассказов «Пристегните привязные ремни» (1968), «Взломаем закрытые двери» (1972), «Звезды скрылись» (1976) получили высокую оценку не только на родине писателя, завоевав несколько престижных премий на смотрах искусств и конкурсах на лучшую новеллу (1965 г., 1970 г.), но и в других арабских странах. Ибрагим аль-Куни. Ливийский прозаик и журналист. Родился в г. Гадамесе на юге страны в 1948 г. Окончил среднюю школу в селении туарегов в Сахаре. Работал редактором литературного отдела в газетах «Аль-Биляд», «Феззан», а после революции 1969 г. занимал пост редактора отдела культуры в газете «Ас-Саура», органе Совета революционного командования Ливии. Снискал заслуженную популярность в качестве ведущего культурных программ на ливийском радиовещании. В 1970 г. Ибрагим аль-Куни приехал учиться в Москву и в 1977 году окончил Литературный институт им. Горького. Он автор монографии «Исторические корни революционного движения в Ливии и Сахаре» (1979), сборника эссе «Заметки живущего на чужбине» (1974), а также сборников рассказов: «Внеочередная молитва» (1974), «Единственный мотив». Самая известная новелла аль-Куни, «Глоток крови», переведена на многие языки, в том числе народов СССР. В настоящее время аль-Куни работает атташе по вопросам культуры в ПНР, издает журнал «Ас-Садака» («Дружба»). Камиль Хасан аль-Макхур. Прозаик, журналист, государственный деятель. Родился в Триполи в 1935 г. Получил юридическое образование в Каирском университете. Несколько лет работал адвокатом, затем советником при Верховном суде страны. С августа 1972 г. находился на дипломатической службе: был постоянным представителем Ливии в ООН, послом Ливии во Франции. В настоящее время является представителем Ливии в комиссии по правам человека при ООН. Автор сборников рассказов: «14 рассказов о моем родном городе» (1965), «Вчерашний день распят» (1968). Мухаммед Али Швейхиди. Родился в г. Бенгази в 1942 г. В 1971 году окончил историческое отделение факультета гуманитарных наук Триполийского университета. Рано проявил себя как журналист. Работал редактором газеты «Аль-Хакыка». Был избран председателем Бюро по вопросам литературы и искусств в Бенгази. В семидесятые годы был главным редактором журналов «Аш-Саура», «Аль-Джихад», «Ас-Сакафа аль-Арабийа». Многие годы является генеральным секретарем Ассоциации печати Ливии. Автор нескольких сборников рассказов и повестей: «Печали одного дня» (1973), «Свидетельства очевидца» (1976), «Терпеливые». Фаузи аль-Башта. Молодой ливийский писатель, автор рассказов, публикуемых в периодике, и сборника литературно-критических статей «Пылающие слова» (1974). Рассказы «Выбор» и «Дерево» опубликованы в журнале «Аль-Фусул аль-Арбаа», органе Союза писателей Ливии. Хайям Рамзи Дурдунджи. Относится к среднему поколению арабских литераторов. Родилась в 1942 г., ее детство прошло в Палестине, куда в 30-е годы, спасаясь от притеснений итальянских колонизаторов, выехала семья Дурдунджи. После арабо-израильской войны 1948 года ее семья вновь возвратилась в Ливию, поселившись в Триполи. Хайям получила образование в Триполи — сначала на подготовительном отделении, а затем на литературном факультете, который закончила в 1965 г. Работала преподавателем в школах г. Завии, а позднее — в Триполи. Еще в студенческие годы она внимательно следила за событиями в литературной жизни, вращаясь в кругах немногочисленной тогда прослойки ливийской интеллигенции. Принимала участие в работе большинства проходивших в Триполи совещаний и конференций литераторов. До начала 70-х годов X. Дурдунджи была широко известна в стране как поэтесса. К этому времени она выпустила несколько сборников своих стихотворений. В 1970 г. издается ее первое прозаическое произведение — документальная повесть «До свидания в Яффе», в 1972 г. — роман «Прощай, вчерашний день», в 1974 г. — третий роман «Пальма и ураган». В вышедшем в свет в 1979 г. сборнике рассказов писательница впервые выступает в новом для себя жанре — новелле. Халифа ат-Тикбали (1938–1966). Биография Халифы ат-Тикбали едва ли не самая грустная в истории современной ливийской новеллы. Не закончив школы, ат-Тикбали был вынужден пойти чернорабочим на фабрику. В поисках работы он уехал в ФРГ, где провел три года. Вернувшись на родину, ат-Тикбали поступил в военное училище, по окончании которого продолжил службу в армии. В 1958 г. на страницах ливийских газет и журналов появились его первые рассказы, которые поставили их автора в ряды лучших ливийских новеллистов. При жизни Халифе ат-Тикбали удалось опубликовать лишь один сборник своих рассказов «Смута» (1966). Посмертно, в 1976 году, вышел однотомник его рассказов «Собрание сочинений». Юсеф Шриф. Родился в поселке Ваддан в Ливии в 1938 году. Окончил отделение социологии гуманитарного факультета Триполийского университета. Первые литературные опыты Юсефа Шрифа относятся к 1958–1959 гг., когда он опубликовал несколько рассказов, привлекших внимание широких читательских кругов. Считается одним из основоположников современной ливийской новеллы. Ю. Шриф сочетает научную деятельность с литературной работой. В настоящее время он является деканом естественного факультета Триполийского университета. За свою литературную деятельность отмечался различными государственными премиями. Автор нескольких сборников рассказов: «Стена» (1965), отмеченного третьей премией на конкурсе короткого рассказа 1965 года; «Босые ноги» (1975), «Море, в котором нет воды» и других. ББК 84.6Лив Б 24 Составление В. Э. ШАГАЛЯ Редактор Е. А. ШИКОВА Б 24 Барабаны пустыни: современная ливийская новелла. Сборник./Пер. с араб. — М.: Радуга, 1985.—264 с. В предлагаемый сборник вошли произведения ливийских прозаиков минувшей четверти XX века, охватывающие период подъема национально-освободительной борьбы и осуществления социально-политических преобразований в Ливии после революции 1969 года. Рассказы посвящены актуальным проблемам ливийского народа: трудной судьбе бедуина, ценой жизни добывающего насущный хлеб для своей семьи в бесплодной Сахаре («Глоток крови»), борьбе с колонизаторами («Похороны»), положению женщины как в городе, так и в деревне («Внеочередная молитва», «Собаки»). Новеллы, включенные в сборник, рисуют правдивые картины из жизни современной Ливии и представляют бесспорный интерес для советского читателя. Б 4703000000-121 34-85 030(01)-85 ББК 84.6Лив И (Ливия) © Составление и перевод на русский язык, кроме произведений, отмеченных в содержании знаком*, «Радуга», 1985 Барабаны пустыни Составитель Шагаль Владимир Эдуардович ИБ № 1505 Редактор Е. А. Шикова Художник А. Ф. Перфильев Художественный редактор А. Н. Алтунин Технический редактор О. Б. Иванова Корректор Н. А. Лукахина Сдано в набор 9.02.84. Подписано в печать 12.10.84. Формат 70×90 / . Бумага офсетная. Гарнитура «Таймс». Печать офсетная. Условн. печ. л. 9,65. Усл. кр. — отт. 9, 93. Уч. — изд. л. 8,36. Тираж 50 000 экз. Заказ № 230. Цена 95 к. Изд. № 1309 Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 1 19859, Зубовский бульвар, 17 Можайский полиграфкомбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Можайск, 143200, ул. Мира, 93. notes Примечания 1 Аль-Азхар — старейший мусульманский университет в Каире. 2 Хадис — предание о поступках и изречениях пророка Мухаммеда. 3 Ифрит — злой дух. 4 Хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку. 5 Абая — шерстяная накидка в виде плаща. 6 Туареги — кочевые племена, населявшие Западную Африку, Алжир и ряд районов Сахары. 7 «Фатиха» («Открывающая») — молитва, первая сура Корана. 8 Вади — долина, пересохшее русло реки в пустыне. 9 Махриец — порода быстроногих верблюдов. 10 Аят — стих Корана. 11 .Кибла — направление на Мекку. 12 Факих — знаток мусульманского права, чтец Корана. 13 Рамадан — девятый месяц лунного календаря, месяц поста. 14 Хаджж — паломничество, посещение святых мест. 15 Ашура — название кушанья, приготовляемого в день десятого числа первого месяца лунного календаря. 16 В арабских школах после окончания средней школы идет дополнительный (направительный) класс, дающий право на поступление в высшие учебные заведения. 17 Обучение в арабских школах начинается с 6 лет и имеет следующий порядок: начальная школа — 6 лет, I ступень средней школы — 3 года, II ступень средней школы — 3 года. 18 Фирашия — белое покрывало из тонкой ткани, в которое по традиции закутываются женщины и девушки, скрываясь от постороннего взгляда. 19 Формула развода у мусульман. По мусульманскому религиозному праву мужчина может развестись, трижды произнеся при свидетелях фразу: «Ты свободна!» 20 У арабов до нынешних дней еще сохранились древние традиции кровной мести за смерть членов семьи, даже если убийство было непреднамеренным. В настоящее время, как правило, вопрос улаживается посредством денежной компенсации.