Розы в ноябре Зоя Александровна Туманова Наши современники — строители и чабаны, студенты и художники, хлопкоробы и педагоги, люди жизни серьезной, деятельной, чистой живут на страницах этой книги. Одни из них сделали лишь первый шаг в страну взрослой ответственности за себя, за окружающих. Для других уже наступило время итогов, время сбора того, что посеяно. Но все они живут напряженно и пламенно, восходя с каждым поступком на новую ступень развития личности, становления Человека. Мы узнаем сделанное ими в том, что нас окружает: в домах и дворцах, цветении садов и щедрости покоренной пустыни. Мы успеваем подружиться с ними, перелистывая страницы новой книги Зои Тумановой — «Розы в ноябре». Зоя Туманова Розы в ноябре РАССКАЗЫ Песенник моего отца В годы войны любимым моим чтением был песенник отца — толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, вещь в доме — первой, насущной необходимости… Но сначала — об отце. Вся его «родова» — чернявые, словно подкопченные смуглотой, по-уличному — «цыгане». Отец — с приметно темным посверком глаз, чуб — словно гроздь черного винограда-чараса. В детстве — закоперщик, атаман. Шурка на улицу — пыль до неба. Первый — в драках. Первый — в ледяной кипяток Бозсу, с обрыва, и саженками — от берега до берега… Первым пришел на завод. В гулкой огромности цеха пристыл к месту, вглядываясь с жадным изумлением — красота же кругом! Рявкает, щелкает, взвывает металл. Железо ведь, не глина, а поддается человеку, уступает… Стоит какой-нибудь, до ушей в масле, вроде бы небрежно, играючи шевелит руками, а станок, бегемот стальной, слушается… «Это по мне!» — насунул потуже кепочку, руки в карманы, — затопал в отдел кадров. Заметили его скоро, да он и сам бы не затерялся — в деле горячий, упрямый, руки сноровистые, для жизни — активист. Скоро обвешали его поручениями — справлялся. В клуб пришел, там просто ахнули — вот кого ждали: плясун, певун, гармонист. Жил отец, как учило время. А время было жаркое, шагало вперед крупно, пятилетьями, приводя в остолбенение нытиков и маловеров. Время гремело «Даешь!», походя било мировые рекорды; уже двинулся и набирал скорость стремительный тот паровоз, чья — в коммуне остановка. «Наш паровоз» — это и была первая песня, записанная в отцовской тетради, а вторая — я и сейчас словно слышу, как поет ее синеблузый хор в две линии. В первой — цветут красные косынки, во второй — гордо вздернуты чубатые головы. Начинают басы со сдержанной силой, взбираются не спеша, словно восходя по ступеням со знаменем, — «Лейся вдаль — наш напев — мчись кругом!», и тут серебряной лентой вплетаются высокие голоса, взмывают выше, выше — «Над миром наше знамя реет!» Песни, записанные отцом, гремели эхом гражданской войны, пылали отсветами штурмовых ночей Спасска — и других, новых гроз. Выросший на улице Турк-Янги-Шахар, отец по-узбекски говорил как узбек. Разъезжая по кишлакам с агитбригадой, он вписал в тетрадь песню Хамзы «Хой, ишчилар!» — «Эй, рабочие!» И доныне, когда слышу ее, вызывают слезу ее мелодия, полная зовущего раздолья и скрытой тревоги, ее суровые слова… И всегда вспоминаю, что рядом с ней, на той же странице, была еще строка, не отцовской рукой вписанная, — «Олга, олга, доимо олга!» — «Вперед, вперед, всегда вперед!» Писал это с детства отцов «кореш», соседский сын Тахирджан. Не сберегла моя детская память его лицо, голос, но осталось давнее, цельное ощущение этого человека — он был точно каленый уголь с неостывающим жаром. Как он плясал — каждым поворотом, каждым вздергом плеч словно вчеканивал себя в пространство сцены; казалось, не дойра командует его движениями, а сами они, отточенно-острые, рождают эти дробно-сухие, подымчивые ритмы… В поездках ели с отцом из одной миски, и в обоих равно летели злобные выкрики байских прихлебателей — сквозь гром батрацких аплодисментов. Им, агитаторам «за колхоз», грозили и божьим гневом, и отточенным ножом. «Хоть сто ножей — пойду!» — пылал глазами Тахирджан. А свалил его — камень из-за угла. Осталась в тетради одна строка песни: «Вперед, вперед, всегда вперед!» Всего не успел, не дописал. Время не стелило пуховиков, не кормило разносолами: каша из чечевицы да моссельпромовские леденцы пронзительного цвета и вкуса. А все же праздновали и тогда — и в календаре красные дни, и свое, семейное; а то и будни оборачивались праздником: отец был гостеприимен напропалую, безоглядно, что в печи — на стол мечи! Первыми приходили старшие. Голодом выгнанные из саратовских деревень, переселенцы, так и не приспособились они к щедро-неласковой чужой земле, не пошло у них крестьянство. Зацепились за жизнь кто как сумел. Дед — клепальщиком котлов на заводе, прожил недолго. Бабушка — прачкой по господам, кое-как подымала пятерых; не поднять бы, если б не революция. Живы были и, еще в силе вполне, ее братья: брат — слесарь с темными, неотмывающимися руками, и брат — писарь с франтовской «бабочкой» при твердом воротничке; сестра — судомойка в столовой. У каждого своя тропка в жизни но, по старине, обитали все в куче, по близкому соседству, и гуляли праздники всей семьей. Верховодила старшая сестра — моя, личная, бабушка. Я ее вспоминаю уже вовсе старенькой, высушенной, уморенной годами, но в свои семьдесят пять ездила она за тысячи верст погостить к сыновьям, и голос еще был такой: с базара идет — от угла ее слышно. А в те годы, о которых речь, была бабушка бойка и поворотлива; всю «домашность», бывало, «живой рукой» переделает, настоится по очередям — и пошла с соседками «телечить», до всего было ей дело, вникала во все… Об одном жалела, что всей ее грамоты — только фамилию подписать, да и то в «палочных» буквах то одной, то другой подпорки не достает… В те годы хмельного водилось немного, а если оно и случалось на праздничном столе, пили в меру, по присловью «гуляй, да ум не прогуляй!» Не водка и не брага давали взыграть духом — собирались ради песни. Первой бросалась в песню, словно в омут, бабушкина сестра Мария. По рассказам старших, была она в свою пору красавица — шея точеная, блузка строченая. Шла с мужем — люди оглядывались: ай да парочка, гусь да гагарочка. Мужа ее зарубил пьяный казак в девятьсот пятом. За грудные после того годы изжила Маша свою красоту, согнулась, потускла, да так и осталась. Я ее помню неприметной, жмущейся к стенке, по самые брови повязанной черным шифоновым шарфом. Застолье отогревало. «Рассмеливалась» она постепенно — и вдруг, уронив руки на стол, глядя сквозь всех странно потемнелыми глазами, заводила сразу на полный голос, на верхах высоких, с дрожью, как бы подостланных слезой: Мы уйдем от проклятой погони, Перестань, моя крошка, рыдать! Ой вы, кони, вы, черные кони, — В целом мире таких не сыскать! Второй куплет выше тянуть было некуда — голос ее падал, обрывался, она спешила, не выдерживала пауз, теряла дыханье, словно песней пыталась догнать что-то утерянное… И, не допев, махала рукой, виновато и обреченно: «Ну, песня вся, больше петь нельзя!» А бывало и так, что просквозившая в голосе дрожь вдруг вырывалась рыданьем, тогда бабушка выводила сестру под руку на «вольный воздух», кто-нибудь посылал меня вслед с шалью — «Каб не простыла!», и я слышала тихий голос всегда такой громогласной бабушки: «Ну, хватит, Марея, всех слез не переплачешь!» Стихал народ и за столом; переговаривались, вздыхая: — С бедой — оно и за песней плачется… — Да… Рассыпалось, как говорится, счастье по сучкам по веточкам… А потом в комнату вкатывалась бабушка, разалевшая от мороза, «на той же ноге» летела в кухню, с великим береженьем, точно уснувшего младенца, вносила накрытый льняным полотенцем пирог, — пусть без сдобы, да горяч! — ставила его посреди стола. Светясь, рассказывала: «С утра все с ним колготилась! Голова вкруг идет — удался ли?», разрезала, раздавала и, когда все уже принимались всерьез, вдруг вскрикивала пронзительно: «Кушайте, кушайте! Да что ж вы не едите?» Гости ели усердно, хвалили щедро: — Такие-то пироги царь Миколашка и тот только по двунадесятым праздникам едал! Воздавалось должное столу, потом летело задористо: — Ну, пила душа и ела, погулять пора приспела! И бабушка, подперши подбородок рукой, как за сотни годов до нее подпирались, закручинившись, русские бабы, заводила высоко: Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село… Не дав оборваться ее голосу на взлете, подтягивали басы, с тугой, сдержанной силой; если кто пытался взять зычностью, бабушка бросала в сердцах: «Ревет, как бык мирской!» Не сразу, но хор слаживался; медово лился тенорок брата — писаря, у слесаря звук шел ноздряной, с гуденьем, как у жука. Не было укора и женщинам: умели и по низу стлать, словно холсты по росе, и вознести на такую высоту, что вчуже к сердцу подкатывало и ломило дыханье. Пели и про то, как «звенит звонок насчет поверки, Лонцов из замка убежал», и про Ермака, и про Степана… «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!» — самозабвенно выводила бабушка; бог его душу знает, где он, этот самый Трансваль, за какой тридесятой хворобой, да ведь и там бьются люди за счастье и так же, по-нашему, болит, надрывается родительское сердце: Сынов всех десять у меня, Троих уж нет в живых, И за свободу борются Шесть юных остальных… А младший сын в шестнадцать лет Просился на войну… И тут во всю силу любви и скорби вступал хор — холодом стягивало кожу на затылке: Но я сказал, что нет, нет, нет, Малютку не возьму!.. Песня уносила из тесноты каждодневного бытия в просторы времени и России, давала увидеть разинскую неукротимость и разорванные бродяжьи цепи, волжскую вольницу, сибирский размах, даль нелюдимого моря, — все нашенское, да только ли это? …За дверями слышались громкие голоса, топот отряхиваемых от снега обуток, бойкая россыпь баянных ладов, — кто после собрания ячейки, кто с курсов, кто с тренировки, — вваливалась молодежь. Быстро нагоняли по еде и выпивке; отец «для затравки» играл на баяне «Вальс» Крейслера или «Чардаш» Монти, потом брал аккорды, нагоняя мажор, пробовал голос, давал тон… С ходу набирал темп и силу молодой хор: Ой вы, кони, вы кони стальные, Боевые друзья трактора… И было это так, словно вышел ты на простор, и зажмурился от солнца, и вздохнул так глубоко, что на миг замерло сердце… В комнате становилось тесно и бесшабашно-весело; отодвигали стол, выносили табуреты, и вдруг, опередив всех, выскакивала в круг бабушка, с приговорочкой: Отвяжись, худая жись, Приди нова да хороша! Мелко прочесывала ногами от стены к стене и, ойкнув, скрывалась за спинами стоящих. И вот уже кто-то из гостей перехватил баян, столкнул отца со стула. Словно бы растерявшись, он остался в кругу, повел плечами, прошелся с ленцой, будто со сна, храня каменное равнодушие лица — и вдруг забеспокоился бровями, прищурил жаркое око… Ахнул баян, отчаянно, зовуще, — и пошли летать руки-ноги, пошли отстукивать ладони по коленям, по каблукам скороходовских ботинок, — шевелись! …Я перечитывала песни, записанные отцом, в нетопленой комнате, при свете «моргалки» — в пузырек из-под одеколона налит керосин, фитиль пропущен сквозь металлическое колесико из моего детского «Конструктора». Вздохнешь неосторожно — шарахнется, чуть не сорвется рыжий мотылек огня… Бабушка, накинув на плечи «куцавейку», уходит к соседям послушать сводку. Возвращается непривычно тихая, рот — словно скобка, значит, плохие вести… В школе мы учились в три смены, сидели по трое на одной парте, и уже своими казались среди нас светловолосые вежливые ленинградцы, чуть важничающие столичностью москвичи, и уже смягчалось в разговоре у полтавчан и артемовских гортанно-звонкое «г»; уже оплаканы были Минск и Киев… А здесь, в тетради под клеенчатой обложкой, жили голос и смех отца, и его темно сверкающие глаза, и вся наша довоенная жизнь, оказавшаяся такой неоцененно благополучной; в словах этих песен жили смех и слезы далеких веков, и раздолье, и страсть — жила Родина… Отец будил меня песней «Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?» «Кудрявая», с волосами прямее гвоздей, с «телячьим зализом» над левым виском, со сна радоваться не была расположена, но все же, кое-как подоив железный сосок умывальника, взбодрив себя простенькой физкультзарядкой, подтягивала довольно бойко: Страна встает со славою На встречу дня! Вставала страна со славою звонкими утрами трудовых будней. Штурмовала далеко море. Взлетала все выше и выше. Новые песни появлялись в отцовской тетради. И жила в них трепетно, победно раскованная, открытая для созидания, для счастья человеческая душа. Годы подходили строгие, сороковые. Неизвестно, как мы узнали, что нынче ночью уходят наши. Договорились — быть! Дома если добром не отпустят — сбежать, а потом пускай хоть что будет… Под сводами вокзала ударил в уши гулкий прибой растревоженного бурей войны человеческого океана. Мы слушали этот гул, еще не осознавая всей безмерности горя тех, кто расставался здесь, в этом зале. Нам было жутковато-весело, оттого что мы все вместе, в непривычной обстановке, в неположенный час, а многие и без спросу. Подмывающе интересно казалось шагать через рельсы, пригибаясь, пролезать между колес, тесниться в узких пространствах среди молчаливо темных вагонов и взбудораженно гудящих теплушек. Мы подошли слишком поздно — уже шумно задышал далекий невидимый паровоз, уже взмахивали прощально руки провожавших, уже прорывались рыданья женщин, казавшиеся нам ненужными, — и все же кое-кого из своих мы увидели, узнали в неверном свете качавшихся на ветру фонарей. Это — десятиклассник, которого мы, языкастые девчонки, прозвали Пиря-дурачок за копну платиново-белых рассыпчатых, как солома, волос. Он был обрит, наш Пиря, и оттого не сразу узнаваем. А вот и наш вожатый, любимец всей школы Валька Субботин, — он заметил нас, замахал руками: «Привет, кузнечики!» Бегом, таща за руку кого-то отставшего, появился наш завуч Сабир-ака, человек несказанной и неслыханной доброты, которую мы эскплуатировали с детским лукавством, — и он тоже, оказывается, был в форме, и он уезжал на фронт — а как же мы? …Поезд, двинувшись вперед, почему-то замедлил ход, стал — и прокатился назад. Мелькнуло Валькино лицо, мы кинулись… Поезд стоял. Валька перегнулся к нам через брус, перегораживающий открытый проем теплушки, мы, подпрыгивая, старались пожать протянутую руку, кричали вразнобой, требуя от Вальки побыстрей расколотить фашистов и вернуться к нам… В это время на другом конце эшелона послышалась песня, новая, незнакомая. Слух не уловил ее первых слов, но мелодия, полная скрытой нарастающей силы, вдруг всколыхнула душу и отрезала нашу мелкую суету… Не смеют крылья черные Над Родиной летать, Поля ее просторные Не смеет враг топтать! — гремело, как раскаты приближающейся грозы, и мы слушали молча, а в нашей теплушке, где Валька, уже подхватили припев… Пусть ярость благородная Вскипает, как волна!.. И Валькино лицо, улыбчивое, с хитроватым прищуром, всегда обещавшим, что вот сейчас согнет нас в поясах неведомая сила и мы будем изнемогать от долгожданного счастья нахохотаться вволю, — это родное лицо менялось на глазах; черты обозначились резче, острее, словно его обминала рука неведомого скульптора… …А песня разливалась, как половодье, — пел весь эшелон, в ней была великая сила праведного гнева, всколыхнувшая страну, в ней светились грозные зарева грядущего возмездия, в ней все было предугадано — и непомерная тягота испытаний, и рвущая сердце скорбь, и торжественная, как шаги века, поступь Парада Победы по брусчатке Красной площади… Это была главная песня нашего времени, и мы, дети войны, пели ее вместе с теми, кто уходил на фронт. «Священная война» была первой песней, записанной в отцовской тетради моей рукой. А сколько еще их было! И почему так живо, так дорого в них каждое слово? …Все перевернула война — обнажила глубинные пласты. Из дали веков вышли и стали рядом воины былых времен, — засверкали шлемы их с шишаками, красные щиты перегородили поле — «Кто на Русь с мечом пойдет…» Великой болью-любовью полнилось сердце к земле Родины, истерзанной, искромсанной, опаленной, к каждому пригорку, к каждому ложку, к каждому деревцу… Ведь среди них, деревьев Родины, — и старый осокорь у калитки отцовского дома, и пушкинский «дуб заветный», и та рябина в коралловых ожерельях, что головой склонялась до самого тына — всю войну, всю большую войну… Как никогда, стало дорого родное слово и клад его — песня; в песне изливала себя душа народа, в ней хранилась память его и созревало предвиденье, песня творила суд над врагом и утверждала непреложность жизни… Как никогда, нужен был в те годы гордый и горестный дар поэта: своим словом выразить общее, а то, что у всех, принять со своим восторгом и скорбью. Сколько их было, песен, мобилизованных, верно несущих солдатскую службу! Песни горевали, провожали, боролись с тоской и подымали надеждой. Вели нас во фронтовые землянки, те самые, где «горит свечи огарочек», откуда «до смерти четыре шага»… Песни шагали по ночной степи, — пули свистят под аспидно черным небом, ветер голосит, как вдова, дергает порванные струны телеграфных проводов… Песни уплывали в туманы-растуманы по-над партизанской тропой… Кружили тусклое золото осенних листьев в прифронтовом лесу… Звали в города юности, напоминали улыбкой сквозь слезы — «ты одессит, Мишка»… Песни были общие у фронта и тыла, у Ленинграда и Ташкента, их пели по всей стране, утверждая всеобщее, незыблемое наше родство и близость. Спасибо вам, песни военных лет! Весна наступила особенная. Куда залетала в ту пору наша песня? «Брянская улица на запад нас ведет!» — дальше, дальше, в дорогу! «Впереди страна Болгария, позади река Дунай!»— вот как приблизилось оно, заветное свидание «в шесть часов вечера после войны». Апрель гремел грозами, на свежем ветру качались громады чинар и акаций, шелестя мокрым атласом листвы, прокатывалось через город веселое бешенство ливней, взметывались синие флаги молний — и, вперебой им, словно жар-птица взмахнула крылом, играли алыми, зелеными, белыми огнями сполохи салютов… Пришел и тот день, чье сиянье не померкнет во всю жизнь того, кто его дождался, — день Победы. Он выплеснул на улицы горячий гул митингов, медь оркестров, полосующую небо, лихость внезапной пляски, небывалую открытость души… Руки, руки — машущие, взлетающие, тянущиеся к другим рукам… Глаза, шалые от счастья, и глаза, обожженные слезами… Вечером собралась наша семья — в первый раз за четыре года. По-особому вглядывались друг в друга — как пережили, как выстояли бурю, тряхнувшую мир? Брата-слесаря бабушка привечала ворчливо: — С Ильина дня, что ли, глаз к нам не казал? Ну, скажи, пропал и пропал, как в колодец провалился… — Завод, сестра, завод… Победа — она ведь и этими руками… — Ах уж, ах уж, протянул клещи свои закопченные… Ну ладно, поцелуемся, что ли? И — жене его: — Ты, Даш, ничего еще, в теле, ровно казанок, катаешься. А на меня не смотри — как будто за десять лет остарела, измочалилась. Сама знаешь, какое оно, военное житье… Сноха отвечала: — Чего не знать. А все ж — старое старится, молодое молодится. Погляжу на Лидку-то — совсем обровнялась. Общее внимание — на меня. — Косища-то: оплетет голову — чисто хомут. — Голос себя обнаружил: окликает меня — стекла звоном отзываются. — Теперь тебе, Лидия, от нашего стариковского пения не отнекаться, не отдакаться… …Пировали не густо. С двух рюмок брат писарь размяк до слез, по-стариковски. Начал вспоминать родню, ближнюю и дальнюю, — кого… где… когда… Мать сидела, почти не пригубливая вина, не ела, странно торжественная, как на свадьбе. Об отце за столом разговору не было. «Пропал без вести» — уж все про это обговорено, все утешенья услышаны: «Все ж не похоронка», «Глядишь, и объявится», «Тебе еще можно ждать». Она ждала. День у нее начинался легко, весело, вся долгота его была впереди, и приход почтальона, и — кто знает? — нечаянный стук в дверь. Возвращаясь с работы, не шла, летела к крыльцу: что тут было без меня? К вечеру притихала. Садилась за штопку, уже не поворачивала головы на каждое звучанье многолюдного двора. Ночью… Я проснулась однажды и видела, как она встает, подходит к окну… Она ждала и ночью. А в этот вечер, друг другу не признаваясь, мы ждали все. Почему бы и не случиться чуду — в такой-то день! Не ладилась песня. Голос бабушки на верхах дребезжал, как чашка с трещинкой. Брат писарь заметил слесарю «Фальчь!», тот огрызнулся: «Ну, ты один у нас носом вперед ходишь!» Кто-то из племянников выдал короткий перепляс, показать, что не выдохся родовой запал. Снова пробовали петь — не звучал старый любимый «Трансваль»: огонь посильней его огня опалял память. Уже к полуночи постучали в окно. Тихо, как дождь по подоконнику. — Ну, кого еще черт тащит? — сказала бабушка нарочито грубо. Кто-то побежал открывать. Я посмотрела на мать. Она сидела, не шелохнувшись, но — вся напряглась, выструнилась, как птица, готовая взлететь… Сердце мое вдруг взметнулось на самую высоту… — у того, кто стал на пороге, отцовский взгляд, — и рухнуло сердце с высокой горы… Это был младший брат отца, самый черный, самый кучерявый, самый цыганистый в семье. — Здравствуйте, родня! Снял фуражку — и чуб его хлынул белой пеной на лоб. Необъяснимо скоро наступила взрослая жизнь, без пьянящей надежды на близкое чудо. Кончилось безвестное ожиданье, пришла весть. Все было четко и строго в документе, сообщавшем о гибели отца. И в нашей с матерью жизни все было теперь четко и строго: все меньше «хочу», все больше «надо». Время стало тесным, битком набитым неотложными делами, неотвязными заботами, постоянной боязнью куда-то не успеть… Неудержимо катилось оно, что-то отнимая и даря новое с такой быстротой, что не давало вспоминать о старом. Все, как в пьесе, одной из прошумевших лет двадцать с лишком назад, герой которой спрашивает так горько и тревожно: «Куда уходят дни?» Небо осеннее, с утра принахмуренное; не взглянув на часы, не опознать, на каком день времени. Журчит, как ручей, моя швейная машина. В углу, разбросав на ковре игрушки, тихо и вдохновенно играют дети — мои внучата, соседские. Рванул ветер, полетели листья наискось через прямоугольник окна. Дождь полил несмело, словно на живую нитку серебряными иглами приметывал тучу к туче. Поспешно озабоченно протопали детские шаги по коридору — старшая внучка вернулась из школы. Вот она уже рядом — чмокнула в щеку наскоро, зачирикала, затеребила… — Бабушка! Знаешь, что? Выучи со мной «Смело, товарищи, в ногу!» На сборе будем петь! — Вы ж совсем недавно разучивали свою, пионерскую? — Бабушка! Ну как ты не понимаешь? Сбор — в честь 7-го ноября! Надо петь настоящую песню, а не какие-то «Апельсины и конфеты!» — Возьми в моем ящике общую тетрадь, там написано «Песенник». …Снова я листаю старую тетрадь. Почерк отца, мой почерк. А вот это сын нацарапал в том памятном, шестьдесят первом: Летит, летит ракета Вокруг земного света, А в ней сидит Гагарин, Простой советский парень!.. …Снова говорит со мной Время, ставшее песней. Вот уже и внуком понадобилась заветная тетрадь. Что они в ней напишут? Какую свою песню споют? А может, и моя еще не допета? Ведь сказал же поэт, седовласый, краснолицый, жёсткий и нежный, как Время, вдохновлявшее его: Если, умирая, можно петь, Я хотел бы с песней умереть… Бремя сбора плодов Незаметно подходит осень. Вот было все лето, лето, и кажется: каждый новый день еще пуще подбавлял сухого, огненного жару, все небрежней раскидывал груды гладиолусов, астр, георгин, много этого добра, неизбывно много! Но однажды в ночь потоптался на крышах нерешительный дождик: пробежал и затих. Даже пыль не смочил как следует: к утру остались на обочинах крохотные катышки глины, и земля сделалась вся рябая. Под дубами пройдешь — щелк, щелк! — падают желуди на мостовую, падают и раскалываются: шершавая шапочка — отдельно, желудь, гладкий, как пуля, — в другую сторону. Мимо цветочного киоска прошагаешь — обернешься на запах хризантем резкий, как окрик. И вот уже, кружась и рея, упал на дорогу первый желтый лист… Теперь жди перемен. Вот уже и зелень — не зелень, а медь с малахитом, воздух прозрачен, как промытый хрусталь. Шорохи и шелесты, бумажное шуршанье листопада… Простое дело листопад: раздеваются деревья, готовясь проспать зиму. К чему же осень, прежде чем сорвать лист, раскрасит его так искусно — и высветлит, и коричневые жилочки проведет, и черенок обмакнет в кармин? Может, потому, что она не только пора увяданья? Празднична осень, земное изобилье отдает в руки того, кто потрудился на совесть… Книга на столе раскрыта на любимых строчках: «Ну, а ты? Что ты сеял? Где и как ты готов встретить зрелости время, время сбора плодов?» И отчего это под шорох листопада одолевают человека воспоминанья. Художник прикрыл глаза. Вот оно, минувшее лето, такое недавнее и уже невозвратное… У санатория большой сад. Шагнешь с крыльца, как будто не в траву, а в небо: путаница стеблей и листьев, одетая тончайшей пленкой влаги, отливает цветом голубиного пера: один за другим, как лазоревые парашюты, расщелкиваются бутоны цикория. В саду еще держится ночная свежесть. В дальнем уголке, под деревом привязана пегая корова. Оглянулась на шаги, вздохнула шумно, как паровоз… И вдруг со дна души встало позабытое, детское: взятые без разрешения, ненароком потопленные в весенной грязи братнины кавуши; жесткие кулаки брата, после — полутемный хлев и теплое дыханье коровы — в затылок рыдающему «преступнику», и ее взгляд, бездонно-черный, важный, как у муллы… А сад обступает, уводит все дальше. Аллея, как зеленая река, тополя, высокие, трепетнолистые, словно бы струятся и текут под ветром. Отражение сада в арыке переливается, точно маргиланский атлас. На траве, золотой от солнца, лежат зеленые тени. Чинара светится: лучи пронизывают всю громаду его листвы. Над вершинами деревьев, величаво, медлительно, плывет парусный флот облаков. Кончился сад. За решетчатыми воротами — поле. Над полем гуляет ветер, переворачивает листья белесой изнанкой кверху. Рябит, сверкает, переливается вся зеленая гладь. Скоро начнет открываться курак, освобождая белые звезды… Дальше, дальше. За поворотом дороги открывается взору вся долина. Перед ним родной пейзаж в его прекрасной простоте. Гладь поля, завершенная купами деревьев. И опять поле, и опять пересекающий его темный гребешок тутовых посадок. И вдали так же, полосами, чередуются сады, поля. Дальше — палевые предгорья, адыры, горы, лежащие складками, величавая мантия земли. И туда, к горам, убегают рельсы, сверкая на солнце, точно лучи лазера… Сколько чудес рукотворных в этом пейзаже! Сладкой горной водой и соленым потом полито это поле. Никто еще не передал всей его красоты! Почему мысль человека быстрей, чем его руки? Врачи сказали: подальше от раскаленного асфальта, побольше созерцания, поменьше работы. Но ведь не запретили же совсем! И разве будет плохо, если он, художник, чтоб не отвыкла рука, начнет набрасывать портрет Даврона-ата, знатного хлопкороба, благо, судьба (или возраст?) свела их в это лето под одной крышей. …Они располагаются в зале, совсем безлюдном в этот час, Даврон-ата, не без сожаления, оставляет за порогом кетмень: после завтрака успел на подсобном хозяйстве санатория поработать немного. — Все трудитесь, ата, не в силах одолеть вас старость? — Э, сынок! Не говори мне о старости! Это она увела старика от родимого поля! Но иногда я поступаю ей на зло: она гнет, я выпрямляюсь! Усадить его в кресло, вот так, у окна, — нужен боковой свет. Старик в халате из чесучи, надетом специально к сеансу. Рука его лежит на колене, совсем коричневая, как поздний осенний лист. Ярки колодочки орденов. Художник задумывается. И вдруг, точным и мягким движением, кисть касается полотна… Трудно идет работа. Должно быть, в зале темно. Тот, кто на холсте, — темен, сумрачен, деревянен. — Прошу вас, Даврон-ата, перейдем в сад! В тени деревьев свет зелен и прохладен, как вода в аквариуме. Совсем иные краски, оттенки, рефлексы. Все придется переписать… Стиснув зубы, он начинает заново. Старик, заскучав, говорит неожиданно: — Устал я от шума. В поле тихо: слышно, как облака собираются в белые стада. А тут непрестанный ветер, с гор, — шипит, как змеиный царь! Художник удивляется: как это я не замечал? Казалось — тихо в саду. А прислушаешься: шелестящий шум стекает от вершины чинары к ее подножью, по замшевому стволу; то и дело слышатся звон и шорох упавшего и подхваченного ветром листа. Утомителен даже треск кузнечиков, сухой, несмолкающий. Маленький кузнечик вспрыгивает на руку старика, сидит, быть может, чувствуя себя покорителем небывалых высот. Стряхнув его с руки, старик говорит: «И всегда они скачут. Как ноги не болят?» Подумав, сам себе отвечает: «Кузнечик сух, в нем нечему болеть». И опять — шум ветра, говор арыка. Старик начинает задремывать. Его руки, непривычные лежать вот так, без дела, кажутся неестественно вывернутыми, как у куклы. Надо втянуть его в разговор, иначе совсем уснет. — Шумела вчера вечером, Даврон-ата, ваша палата. Расскажите, о чем шел спор? — Э, спор! Старики собрались. А разгорелись, как молодые, у кого слово бежит впереди ума. Этот, чабан тамдынский, говорил, что их, чабанский, труд тяжелее нашего. Что он понимает? Каждой весной, когда сею хлопок, словно частицу сердца бросаю в землю. Не росток пробивает жесткую корку после дождя — я это, ногтями своими, процарапываюсь к свету… Мое горло сохнет, если в арыках мало воды! А град? Да он в зрачки моих глаз нацелен! Однако, — заключает он неожиданно, — чабану его кусок хлеба тоже не с неба падает. До поздней ночи выпасает отару, и надо, чтобы каждая былинка, пережеванная овцой, пошла ей на пользу, Напоить, дать соли… А зима чабанская! Бескормица, волки, бураны! Мороз, сковывающий руки! Он говорит, не зная того, что юность художника брела за отарой. С пронзающей яркостью вспоминается все… Снег скрипит, как новые чарыки, обжигает, как пламя. Сугробы белы, как известь, и видно, как ветер лизал их широким языком. Ватный дым из отверстия в куполе юрты, закраины льда на колоде, где пьют овцы. Утренняя тишина, когда каждая веточка полыни сотворена из инея, а звон и скрип снега под ногами разносится, как гром, в неподвижном воздухе. Вкус этого воздуха, как вкус молодости. Ночи, мерцание снегов под луной, отражение их в красноватом тревожном небе… Степь родная, передать бы твою красоту, твой простор, окрыляющий душу, показать людей твоих, которым под ноги стелется укрощенная, побежденная их суровым упорством неласковая степная земля! Успеть бы, все успеть… Голос старика как бы вторит его мыслям! — Беда моя, старость. Я борюсь с ней, а она одолевает. Дни бегут, как вода в арыке, и уносят тебя по частям: огонь сердца, силу рук, остроту взгляда. Умру, умру — не оставлю золота в сундуках, богатого дома. Только один дом души моей — крепкий, непоколебимый. Я всю жизнь его строил. С того дня, когда пролетели через кишлак всадники в шлемах со звездами, и я, батрацкий сын, взял ружье и пошел вслед за ними, чтобы тот, кто трудится, узнал в себе хозяина земли… Уйду, но дом души моей не рухнет вместе со мной. Внук у меня есть, Ахмеджан. Затаен, молчалив. А по земле твердо ступает. Поле знает, воду знает. Ему — по дороге моей шагать дальше, ему… Течет неторопливая речь, мечется кисть по полотну. Первый вариант, первое воплощение того, что теснится в душе… — Дай посмотреть, Максум, каков я! В зеркало глядеться не приличествует мужчине, я уж и забыл почти, с каким лицом выпустил меня творец ходить по свету! Смотрит старый дехканин на себя. Нетерпеливое сердце художника ждет хоть слова. Молчит старик. — Пока от вас похвалы дождешься, спина сломается, а, Даврон-ата? — Друг скажет — огорчит, враг скажет — успокоит. И опять молчание, тяжкое, как зной, нависший над садом. — Может, это и мое лицо. Таким сделали его солнце и ветер: сморщили и выдубили, словно кожу богатырского щита. Но руки — не мои это руки. Мои непривычны лежать праздно. Мальчишкой я батрачил, хозяин наш Авазбай умел выжимать пот. А когда люди взяли свою судьбу в свои руки, разве выпала из них работа! Вдвое, вдесятеро хотелось трудиться, поле не водой — потом своим поливали… Нарисуй, как я иду по полю, сын мой! Кетмень за плечом, глаза радуются хлопку! И художник начинает заново. А сейчас уже осень. Время сбора плодов. Сегодня он пойдет на свою выставку, персональную выставку, итог долгих лет работы, итог жизни… А может быть, живописи не все и под силу? Все, что сделал, чем дорожил — лишь остановленное мгновенье жизни. А она прекрасна в движении своем. Словно бы подбираешь камешки для мозаики, а вся картина, величавая в своей цельности, еще впереди. Может, синтез всех искусств нужен для того, чтобы хоть раз запечатлеть прекрасный, грозный и светлый лик жизни? Художник идет на свою выставку. Как далек путь, как долог! Давно, бесконечно давно был сделан первый шаг. …Маленький кишлак в горах, зимою отрезанный от всего мира. Баи — хозяева всему. Байский сын приезжает снизу, из долины, на белом, как пена, коне. Окликает Максумова отца: «Э, малый!». Отцу, — сорок пять, байбаче — четырнадцать: все равно хозяин… Прогремела революция, молодежь уходила в долины, к новой жизни. И вот он, Максум Тиллябаев, первый художник из того маленького горного кишлака. Один — за всех. А по силам ли ноша? Да, учился, старался. Урючину-то съел, а ядро в косточке осталось… Может, ученики увидят больше, пойдут дальше?.. Залы выставки. Как удивительны эти встречи — как будто со старыми друзьями, которые почему-то молчат. Вот прямо к нему, щуря пронзительные глаза степняка, шагает молодой чабан. Ветер отвевает края его шапки-малахая, полы овчинного тулупа. Даль степная, уже преодоленная, чувствуется за его спиной, а взгляд впивается в новые, убегающие горизонты. Кажется, удалось передать этот порыв, движение… А небо? Разве не следовало бы углубить его? Разве такое над степью небо? Еще картина. Светло-серые кубы строений. Стеклянная полуарка воды устремляется вниз, в белое бешенство, в пенные взрывы. Вдали разлилось вширь, бирюзой озарило желтизну выгоревших холмов водохранилище. На переднем плане — парень. Дерзкие глаза, зубы светятся на загорелом лице. Ликуя, вскинул руки. Название: «Построили море!» А вот и он, Даврон-ата. Поле обступает его, белые цветы раскрытых коробочек льнут к руке. За плечом кетмень. Отполированное в работе лезвие вобрало в себя весь ослепительный свет летнего полудня. Как будто он несет солнце… Видят ли его люди? «Что мне запомнилось на выставке? — читает художник. — Все! Как будто вдруг видишь всю нашу жизнь. И кажется, что все эти люди — твои знакомые, добрые друзья!» Он снимает очки, протирает их. Снова листает книгу отзывов — толстую конторскую книгу в желтоватом переплете. Записи, записи. Крупные старательные буквы школьника. Торопливый раскосый почерк журналиста. Бухгалтерский жемчуг — буква низана к буковке. Отзывы обидные, отзывы восторженные, отзывы наивные. Вот кто-то радуется, что «легко смотрится». Тут полезешь пятерней в затылок. А вот это, пожалуй, вернее всего: «Вы сносите терпеливо, как пчела, свой мед в общий улей искусства». А вот это — как обухом по голове: «Еще не совсем совпадает с жизнью, все-таки видно, что краска». А кто виноват, если у человека не развито эстетическое чувство, не мы ли? Вот здесь забавное: «Я приклоняюсь перед вашим мастерством» и подпись «Абитуриент». Плохи дела твои, абитуриент, коли ты приклоняешься! А вот еще: «Не уставать вашей кисти и руке!» Спасибо на добром слове, неизвестный друг! В книгу вложен конверт. Адрес: «Союз художников, Максуму Тиллябаеву». Ему… «Многоуважаемый Максум-ака! Пишу потому, что не могу не поделиться счастьем, нахлынувшим на меня благодаря Вам. Мы работаем на Каршистрое. Труд серьезный, день пролетает так, словно кто-то взмахнул перед глазами белым платком. Не всё ладится иней раз, не все удается. И вот в такой неудачливый день я зашел посмотреть передвижную выставку „Край родной“. Я увидел прекрасные, заветные уголки Узбекистана. Это была большая радость. Но перед Вашей картиной меня как будто прибили к полу. Она называется „Сушь“. Помните? Горы, как тени, в выцветшем небе. Складчатые предгорья, похожие на спящих слонов. На переднем плане — выжженный склон холма. Трава вся медная, кажется, слышишь — звенит… И вдруг вздрагиваешь: на склоне холма сквозит на фоне солнца куст горной мальвы — алтеи. Он тоже весь иссох, он скручен, искорежен зноем. А белый цветок, последний, на верхушке стебля, держится упрямо, цветет наперекор всему, побеждает! Как рассказать, что я почувствовал? Вот как будто взлетел — и увидел все сверху. Все каждодневное отпало, как шелуха. Осталась одна суть, высокий смысл нашей работы: ради того, чтобы земля и люди на ней были прекрасны, чтобы жизнь побеждала!» …Осень. Прекрасное время. Время сбора плодов. Третье сюзане Кончиками пальцев мать держит пиалу — вот так же круглится и светит белизной коробочка хлопка в своих пяти коричневых створках… Церемонно пригубила чай. Хорош, да и дастархан накрыт богато: сливки в маленькой фаянсовой чаше густы — ложка не тонет; лепешки горячи, пухлы и румяны, словно щечки разыгравшегося ребенка; на блюдечке льдисто просвечивает леденцовый сахар-нават; на другом — грудой насыпаны подсоленные прожаренные фисташки — каждый орешек надтреснут и походит на разинутый клювик птенца. А как хороши плоды своего сада — краснобокие, с атласной кожицей груши, тающие во рту, словно мед с маслом; крупные ягоды винограда сорта «чарас» чернее, чем очи красавицы… Не один дастархан радует глаза матери — все убранство дома, говорящее о благополучии и достатке: в стенной нише высокая стопа одеял-курпачей, крытых малиновым бархатом; сундуки, совсем недавно заново окованные золотистой жестью; на низком столике — телевизор, утеха долгих зимних вечеров… На стене — фотография мужа, сильно увеличенная, в деревянной лакированной рамке. Лицо Абдукадыра на ней видится смутно, как будто каждый проходящий год омывал ее весенними ливнями, засыпал зимними снегами. Только сердце не считает годов. Вот взглянула — и оно стиснуто болью, живой, неутихающей… Казалось, вернулся Абдукадыр домой с войны таким же, как уходил: плечами загородил проем двери, улыбкой осветил комнату… А умер, едва достигнув возраста зрелой мужественности… Как бы порадовался сейчас, когда взрослые сыновья, веточки его и отростки, собрались все под родительским кровом! Верно говорится: одно теряешь, другое находишь. Ушла молодость, пришла почтенная старость. Нет в доме хозяина нет сильной его руки, — поднялись дети, надежда матери и опора; внуки смехом, беготней наполнили дом… Старшим, Сафарджаном, как не гордиться? Науки дались ему, имя его повторяют люди. И собой видный, крепкий, годы не властны над ним. Жена, Гаухар, под стать ему хороша. Младший сын, Бахтияр, молча улыбается, слушая разговоры других. Он и в детстве был тих, как ягненок. Силачом рос, палваном, а никто от его силы не плакал. Жена его, Ширинби, едва отведав лакомств, извинилась встала — в стороне от всех кормит ребенка. Добрая, веселая, если даже не улыбается, все равно ямочки на щеках. Работящая, везде бы она поспела, все дела взяла бы на себя… «А вам, матушка, отдохнуть бы!» — в четыре слоя одеяла постелет… Средняя сноха, Ойниса, — и эта красавица. Косы, словно ветви ивы, бегут на плечи. Голос, как песня ручья под снегом. Люди говорят: сокровище досталось Аскарджану. И только матери ведомо, как нелегко было завоевать гордое сердце. Убегала Ойниса, пряталась, а он не отступался. Как говорится, «ты — по ветке пройдешь, я — по листику!» Упорен Аскарджан. Где надо и не надо — упорен. Беспокойная душа. Вот и сейчас — сидит с краешку, ближе к двери, словно оклика ждет, чтоб вскочить и побежать. Ради гостей из города — приоделся бы хоть! Выцветшая майка на нем, тюбетейка заломлена на затылок, карандаш и свернутая газета — за голенищем! Торопливо живет человек. Не ходит, а бегает, словно дом у него горит… Звонкий голос внука прервал думы матери: — Бабушка! Я две самсы съел, можно — третью? — Если вкусно, милый, ешь, не считая… Эрали это, родители Аликом зовут, в городе так привычней. Любимец, Равшан, — у Ойнисы на руках, ест лепешку, которую мать его обмакивает в мед. Отламывает по кусочку, бережно, крошки не обронит, а ручонка пухленькая, так мала еще — орех не поместится. Все внуки дороги сердцу, а без этого и часу не пробудешь, соскучишься… Шепчутся дети меж собой, и вдруг засмеялись все разом — будто голуби взлетели… — А у нас цветной телевизор! — громко говорит Эрали. — А-у нас… цветное сюзане! Это Озода. Девочки нынче бойчей мальчиков. Взрослые засмеялись, а взгляды невольно — на стены, где сюзане повешены. — О, красота какая! — привстала городская невестка Гаухар. — А я и внимания не обратила… — Неужели ручной работы? — А какой же еще? Те, что машина вышивает, ярки и нарядны, но нет в них души. А эти… Два сюзане у матери. В двух сюзане — словно вся ее жизнь. То, что швом «юрма» — девушкой вышивала, о женихе, Абдукадыре, думая. Сама красила нитки соком цветов и ягод. Вышила сюзане цветистое, словно степь весной, радостное, как день свадьбы. Второе замужем начала, заканчивала уже в войну. По белому полю вышила большие круги, багряные, как заходящее солнце; узоры, что вокруг теснятся, словно беды людские — черные… Вышивала при мерцающем свете старинного чирака — кунжутное масло в него наливали, фитилек из хлопкового волокна скручивали. Керосина не было. Никому не сознавалась, а глупая вера жила в душе: если закончу сюзане, вернется Абдукадыр живым! А может, и не глупая была та вера? Вернулся ведь, залюбовался новым украшением дома. Похвалил мастерицу — жену, руки ее усталые к сердцу прижал… Глянешь на сюзане, тронет сердце память. Пусть болью тронет: разве счастливей человек, которому нечего вспомнить? Жил ли он? …Отпустили мысли, вернулась мать в нынешний день. Голос Сафарджана услышала — звучный, уверенный, голос человека, привычного учить других: — В прошлом говорили: вышивка — песня безмолвных. Женщина, попираемая всеми, могла доверить думы свои только игле и цветному шелку. И получались шедевры… Гаухар, обратясь к младшим невесткам: — А вы не увлекаетесь вышиваньем, дорогие мои? Ширинби потупилась застенчиво: «Не умею я так…» Ойниса сверкнула взором: «Дел много. Если еще и вышивать, так уж вовсе телевизор не смотреть?» И тут, неожиданно для всех, звонко хлопнув себя ладонью по колену, Аскар сказал: — А там, на целине, где мы будем жить, телевизоров пока нету… Так весело, так громко сказал, — туманом застлало глаза матери: значит, все, решил уже! И словно высказал ее мысль Сафарджан: — Разве ты все решил уже, Аскарджан? Я думал — совет тебе нужен… И что-то еще говорил — не слышала мать: заметались мысли, как вспугнутые птицы. …Сын, беспокойный ее сын! Вечно такое придумает, что добрым людям и во сне не снилось. Посмеиваются старики: «Ему бы строить мосты меж облаками!» Пусть бы смеялись люди, пусть бы каждый день вбегал в дом с новой заботой, дыша, словно заезженный конь, — только бы здесь, с ней! Только б оставил новую свою затею, все прежние превзошедшую! …Зашли соседи посмотреть на гостей из города. Пригласили их к дастархану. Ойниса принесла чайники со свежей заваркой, пиалы не подала, бросила — все загремело! На мужа сердится, а весь свет виноват. Ойниса, гордая, скрытная, если что и не по ней — не скажет, смолчит, жарит себя в своем масле! О ней подумал ли Аскар? Внучонок, Равшан, не из крепышей, курица крыльями захлопала — для него уже ветер. О нем подумал ли? О матери своей, столько горя в жизни перенесшей, — подумал? Ушли соседи, почуяв, что не в добрый час явились. Ушла Ширинби с малышом. Сафар, хмуро глянув на часы, сказал: «А не позвонить ли мне в город? Телефон — в правлении?» «Мне — на ферму», — поднялся Бахтияр. Ойниса — с ведерком, кистью — пошла белить стволы деревьев в саду. Слова Аскарджана унесли мирную радость встречи, словно разъединили всех… — Постойте, дети, — сказала мать, — о любви, уважении своем много говорите, а ну-ка — делом помогите мне, старухе! В саду ветки ломились, собрали мы яблоки, а всех сразу не съесть. Порезать их надо, для сушки. С охотой ли, нет ли — послушались. Уселись на чорпае в саду, и Гаухар маникюра не пожалела… За общей неторопливой работой, — знала мать, — разговорятся братья. Старший вместо отца ведь теперь. Наставит, уговорит. …Хруст разрезаемых яблок, — белые их кружки со звездчатой сердцевиной быстро рыжеют на воздухе; жужжанье ос, — привлеченные сладким запахом, они вьются над руками работающих; сдержанно-негромкий мужской разговор, — да все не о том. Обижен, видно, Сафар: зачем и ехал, если уж все решено без него! Ойниса, гибко склоняясь над ведром, широкими взмахами кисти белила стволы яблонь и вишен, напевала; забывшись в работе — запела громче. Песня девичья, замужней не подобало бы… Птица дивная в мой сад Залетела, ёр-ёр, Я её поймать бы рад… «А мне что за дело, ёр-ёр?» — подпела, подхватила городская невестка. Проследив взглядом за Ойнисой, шепнула матери: — Красавица она у вас. Такой — хоть в кино сниматься… — Красота — беда, — пословицей ответила мать. Гаухар посмотрела на сломанный ноготь, вздохнула. — Вас зовем в гости — не едете… Хоть Ойнису к нам отпустите, живем, словно безродные. Пускай погостит у нас, порадуется! — Какая радость жене в разлуке с мужем? — Мы с ней успели пошептаться: все разно не хочет она ехать, пока… И правильно: каково с двумя детьми на необжитом месте? Мать промолчала, слушая, как распевает Ойниса: Роза алая в саду Пожелтела, ёр-ёр! Как поправлю я беду? А мне что за дело, ёр-ёр? Не к месту вспомнилось матери: раз пять приходил Мансур завклубом, уговаривал Ойнису петь в колхозном ансамбле. Отказалась: «Пока Равшан маленький». Пока… Сафар, словно продолжая прерванную речь, обратился к Аскару: — Так, значит, решил окончательно? Оставляешь землю отцов? Аскар, будто ждал, не замедлил с ответом: — Вы же ее оставили… — Э, я! — Сафар махнул рукой. — Ушел в путь за знанием, да, видно, нет конца у того пути… О тебе речь. Ты же на земле хочешь работать — чем плоха эта? Или другая лучше? — Вороны повсюду черные, — усердствуя над яблоками, поддакнул Бахтияр. — Земля — кто хает ее? — Аскар вскинул голову. — Земля хороша, жизнь — тесная… «Земля хороша», — только и услышала мать; снова подхватила, унесла волна мысли… Земля отцов! С тобой, сухой, теплой, светлой, как серебро, самое трудное пережито. Четыре года войны — как одна долгая зима; дни приходили черные, как будто и не рассветало. Лица у всех похожи, словно у родных по крови: глаза кажутся огромными из-за впалых щек. Не услышишь детского смеха: маленькие старички, как терпеливо они ожидали, когда войдет мать, когда разломит темную лепешку из кукурузы с примесью жмыха, колющую язык! В колхозе — ни людей, ни машин, ни удобрений, а хлопок-то нужен! Сама — молодая еще была — верхом ездила в дальние заброшенные кутаны, мешками привозила овечий слежавшийся навоз, сыпала в борозды. И земля отвечала на заботу стократно, отдаривала и хлопком, и рисом, и свеклой. Спасла, дала выжить детям эта земля, воистину золотая… …потому что берегли ее, лелеяли, холили — людские неутомимые руки. О чем толкует Аскар? Говорит быстро, распаленно: — Крыши — одна к одной, кошка весь кишлак из конца в конец пройдет и наземь не спустится! На два гектара поля — восемнадцать клочков, разделенных посадками тута! Трактор не работает, а только разворачивается! — Перепланировать можно. Деревья пересадить, — говорит Сафар. — Как говорится, пока старое обновишь — и дух вон! Младший нерешительно вставляет слово: — Какой толк искать от хорошего — лучшего? А если найдешь худшее? Рассказывали мне про эти места куруксайские, Где сухо — там соль, где вода — камыши. Каждый стебель, как черенок кетменя! Земля, верно, золота сундук, да попробуй открой его! — Не я один еду! Сафар — совсем мягко, ласково: — Ну да, парни едут — и молодцы, что едут. Еще солдатское донашивают, им и постели не надо: рука под щекой — подушка, другой рукой укроется! А как семейному человеку сняться с места? Такое дело через несколько сит надо пропустить. Жена, дети — каково им в голой степи придется? — Напрасно о нас беспокоитесь, братец Сафарджан… Не заметили, как подошла Ойниса, — стоит, жжет глазами: — Мой дом — здесь! Без меня решил, без меня пусть и едет муж мой… …Дом. Матери ли не знать, что такое родной дом. Запахи его, ни с чем не сравнимые: горьким дымком от очага, — степью — от полынного веника, а возле айвана, перебивая все, защекочет ноздри пряный аромат базилика, райхана… Зимой возвращаешься с работы затемно, щеки леденит ветер, ноги разъезжаются по снежной мокрети — и вот он, в оконце, теплый свет дома! Летом — песенка арыка, бегущего через сад, сладкая песенка жизни. Вещи домашние пусть иные стары, неказисты, — живет в них память о людях, прикасавшихся к ним… Дорог женщине ее дом, но не понять Ойнисе, отчего давеча вздрогнуло и остановилось сердце — Бахтияр вошел в калитку, придерживая мешок на спине завернутой полой чапана: точь-в-точь, как отец его носил грузы, так же и входил Абдукадыр в калитку, наклоняя голову… Дом дорог, когда слышатся во дворе шаги хозяина, шаги мужчины. Пусть он будет хоть таким, как непутевый этот Аскарджан: когда не надо — упрям, а на дерзкое слово жены ответил, как будто обрадовавшись: — А ведь и верно сказала, цветок моего сердца, Ойни-сахон! У меня на первых порах руки свободными быть должны, большие заботы малыми не заслоняться! Кисть выпала из рук Ойнисы, брякнула о ведерко. Аскар говорил весело, улыбкой все вокруг осветил, — странное дело, от этой улыбки на лицо жены упала тень, опустились ресницы. Злые слова, дрожавшие на кончике языка, остались при ней. Снова ушла белить. Опять запели: На меня ты погляди! Поглядела, ёр-ёр… Пламя у меня в груди… А мне что за дело, ёр-ёр? Вздрагивает голос, не осталось в песенке ни бойкости ни задора. Должно быть, думает сейчас Ойниса: «А почему он не рассердился? И для чего нужна ему свобода, там, вдали от дома?» Усмехается мать: догадлив ее сын Аскарджан, пусть себе люди считают его простаком. И упорен — в деда, Умарали, наверно, пошел. Рассказывали старшие: женившись, поселился дед на краю кишлака, больше негде было. Арык сюда не доходил, пустошь щетинилась колючками. Люди толковали: «Земля тут проклята, змеей облизана!» Дед колючки вырубил, вскопал землю, посадил плодовые деревья. Воду возил из сая на ишаке, по два кувшина каждый раз. После арык провел — когда долбил землю, горьким потом своим русло наполнял… Ушел из жизни человек, а сад остался. И кажется людям, что он всегда цвел на этой земле — прекрасный сад. Разве плохо, что Аскар хочет оставить людям свой сад? …Он уже не сидит — вскочил, машет руками, воспламененный спором. Тряхнул головой, — как тюбетейка не слетела? Смешной? Нет, красивый, не видно на нем старенькой майки, огонь виден, которым он горит! — Земля отцов — моя и весь Узбекистан — мой! Вся страна моя! Если никто не шагнет дальше своей калитки, чьими руками она будет украшена? Степь… Ровная, как ладонь, три дня иди с закрытыми глазами и не споткнешься! Спит земля — разбудим! Рассечем каналами каменную грудь… Не в арыках — в бетонных лотках зажурчит вода, капля — и то не прольется даром, пушинкой хлопка обернется! Шестирядную хлопкоуборочную поведу, там будет для нее простор! Бунты осенью встанут, как горы! Глянешь на них — ты сам выше гор, и весь мир у тебя на ладони! Оборвал речь, смущенно помотал головой, вытер лоб рукавом. Все молчали, только арык по-детски лепетал в тишине… — Для поэта хороши такие речи, — снисходительно улыбнулся Сафар, — а тебе рассчитать бы, чего лишаешься и что приобретешь. И еще — о матери подумай! Ко мне не едет, сколько ни зову, — вам с Бахтияром надо старость ее покоить… Слова его были справедливы, но отчего-то летний день, слепяще-алмазный, словно бы потускнел от этих слов. Аскар присел на край чорпаи, взял яблоко, нож, снова положил. И этот похож на отца, — снова острой болью отозвалось, приметив, сердце. Муж, Абдукадыр, что сказал бы он сегодня на семейном совете? Дед Умарали что сказал бы? «Когда трое спорят, хоть один неправ». А тут у каждого — своя дорога и своя правда. Можно жить на три дома, разделив хозяйство. А сердце? Его не разрежешь натрое. С кем оно, сердце? Не стареет народная мудрость: сердце матери — в сыне, сердце сына — в мире… — Сыновья мои, оставьте дело, послушайте, что я скажу! Холодок подкрался к сердцу, озябло оно, сжалось — и снова застучало громко и сильно. — Ты звал меня, Сафар, обещал, что руки мои в твоем доме холодной воды не коснутся, да и зачем — из крана горячая бежит… Спасибо, это уютная доля. Бахтияр, младшенький, ты будешь рад, если останусь с тобой в доме, где все привычно и мило сердцу. Спасибо тебе, это привычная доля. Но я решила — буду с тем сыном, что не зовет меня с собой, разделю с ним его беспокойную судьбу, его труды и заботы. Поедем все вместе, — эй, послушай, Ойниса! — я внуков сберегу. И сюзане новое начну вышивать — новую долю… Оглядела сыновей: вытянулось лицо у Сафара, Бахтияр приоткрыл рот, Аскар вскинул голову — в расширенных глазах плеснулось черное пламя… Мать засмеялась торжествующе: — Что, не ждали? А может, я еще и сама за кетмень возьмусь! Болтают: старость, старость… Шурпа на донышке вкуснее — разве не так? Свой Было, как всегда бывает в это особое утро: торжественно, трогательно, пестро, горласто; зычный голос Марины Глебовны, вдруг перекрывающий все звуки, точно барабан в оркестре, «Петров! Наведи порядок!»; первоклассники, едва видные из-за букетов; выпускники, воспринимающие весь этот сумбур слегка отстранение и чуточку элегично, в плане прощания с детством: последний ведь год! Все обыкновенно, только непривычно свежо для сентябрьского южного утра. Инна Сергеевна повела плечами, вдруг озябнув. Марина Глебовна каким-то образом оказалась рядом, приглушив голос насколько могла, сказала: — Слушай, на тебе же лица нет! Ну, к чему это самоистязание? Иди домой, найдем замену, сегодня все в сборе… — Не могу. Первый урок — у своих… Эти слова уже говорились сегодня. «У своих», — повторил за ней Петя. И добавил жестко: «У меня вот — один „свой“. Да и то, если еще…» За этим, поспешно оборванным «если еще», такой промелькнул ужас, невероятный, невыносимый, — Инна Сергеевна не дала себе даже в мыслях допустить возможность этого «если еще…», кинулась в дела, в сборы. Причесалась особенно тщательно, платье выбрала яркое, легкое, наверно, слишком легкое — по погоде. В этих хлопотах было нечто, уже успокоительно-обыденное, говорящее, что все идет нормально, исключающее даже намек на тот ужас, что таился в Петиных словах. Чтобы еще больше утвердиться в этом настроении, Инна Сергеевна подошла к мужу, подставила щеку, почувствовала прикосновение теплых губ. — Ладно, иди и не волнуйся. Будут известия — сообщу. Хоть с урока вызову… …Сын, Виталий, не ночевал дома. Поссорился с отцом, хлопнул дверью — и исчез. «Свои» подходили, здоровались наперебой, окружали, ее несравненный девятый «Б» — как вытянулись за лето, и у всех настроение, как на вокзале: встречи, встречи — и начало пути… Хохот, восторги. — Инна Сергеевна, а я на море была! — Инна Сергеевна, я косу обрезала, не заругаете? — А по истории у нас кто? Фаина? У-у! Братцы, мы под колпаком, у нас Фаина! — Дистрофант! — Скамейку не поднимет!.. Словно бы все вместе, но справа группируются мальчики, слева — девочки; поклевывают тех вихрастых горлопанов острыми, беглыми взглядами, улыбочками, смешками… Сложный, сложный предстоит год, но здесь — как дома… Нет, определенно зря надела она это легкое платье. Инна Сергеевна постаралась держаться попрямей, унять дрожь. И вдруг плечам стало тепло: кто-то набросил на них куртку, школьную, форменную. Оглянулась — Сентюрин. Он, разумеется. Стоит рядом со знакомым выражением уличенного в проступке, но упорствующего: «А-я чё? Я ничё…» Ох, Сентюрин! Такое вдруг прихлынуло к сердцу, — Инна Сергеевна сняла очки, стала сосредоточенно протирать стекла, — не доставало еще разреветься, на виду у «своих»… И как она происходит, эта кристаллизация личности — момент, и все уже иное, мальчик стал юношей. Нет, не то. Копилось исподволь, собиралось по крупице, и сколько за той кристаллизацией ее собственных бессонниц, горьких обид, сколько раз отчаивалась, отступала почти… В третьем классе Сентюрин обнаружил себя, до того был неприметен. Два уха — перпендикулярно к щекам, нос с накрапом веснушек, нижняя губа самолюбиво выпячена сковородничком, — Сентюрин! От жестяной этой фамилии целый день звенело в ушах. Бесконечны были его подвиги со знаком «минус». «Где Сентюрин?» «А он на троллейбус прицепился, Инна Сергеевна!» «Где Сентюрин?» «А он на чердаке в Клосса играет, Инна Сергеевна, и гранату сам сделал!» К директору она его водила. На сборах его прорабатывали. А результаты? Два-три дня тихо, словно Сентюрина нет в классе. И опять — есть он, есть! Он был непробиваем: «А я чё? Я ничё…» В пятом классе за ней осталось классное руководство. Начались жалобы учителей-предметников: «Сентюрин не дает работать!» Уже воплощение мирового зла виделось Инне Сергеевне в облике тощего подростка-нескладехи: руки по локоть в карманах, ныряющая походка… На родительских собраниях сентюринская мама, кругленькая и круглоглазая, молча принимала учительские громы и молнии, виновато помаргивала белесыми ресничками, как бы говоря: «А я чё? Я ничё…» Проявив небывалое упорство, подключив родительский комитет, Инна Сергеевна добилась-таки, что явился в школу неуловимый, вечно занятый папа Сентюрин. Папа внес в учительскую свои квадратные плечи, сел на затрещавший стул. Выслушал, не перебивая, сказал: — Двоек — не будет. Хулиганства — тоже. Язык — укоротим. А ежели, что, сообщите, приму меры, — и он сделал руками такое движение, будто выкручивал тряпку при мытье пола. Два дня Сентюрин-сын отсутствовал. На третий — появился. Сидел, не отрывая глаз от крышки парты. Тянул руку: «Спросите!» Отвечал — угрюмо, без воодушевления но верно. Постепенно двойки «закрылись», не ладилось только с русским — с ее предметом. Хотя и тут старался человек, уже не приходилось писать на полях возмущенное «Почерк!», заглавное «п» стало похоже на «п», а не на шляпу с полями. Но ошибки, ошибки… Инне Сергеевне очень хотелось за четвертной диктант натянуть парню троечку. Не получилось — уж слишком вольна была сентюринская орфография и на этот раз… Увидев свою отметку. Сентюрин отшвырнул листок, как будто обжегся. Сидел угрюмо, сбычившись. Потом вскинул руку: «Можно вопрос?» И спросил, глядя прямо в лицо с наглым, прежним своим прищуром: — Инна Сергеевна! А правда, что очковая змея — самая вредная? …Да, было и такое. В классе она сдержалась, перед Маришей — заплакала. Та, по обыкновению, загремела: «Нет, до чего распустились, а?… Давай опять отца! Вызови завтра же! Тут мужская рука нужна, да и не пустая, с ремешком!» Инна Сергеевна вспомнила, как папа-Сентюрин шевелил руками, похожими на грабли, и подумала: «Нет, не вызову!» …Вошла в класс — у нее был еще один урок. Взгляд Сентюрина уперся в нее сразу. Сидел он за партой, вытянув шею, выставив плечи вперед, словно боксер в защитной стойке. И что-то толкнуло Инну, что-то подсказало — надо этому человеку, уже не ждущему от жизни добра, просто улыбнуться. Инна Сергеевна привычно поправила очки. Улыбнулась. «Ребята, дело-то — к весне идет!» Попросила: «Сентюрин, ступай намочи тряпку!» Он взвился из-за парты, как ракета. …А теперь стоит рядом, глядя с высоты своего акселератского роста. Куртку свою набросил. Как нужно ей сегодня, сейчас это зыбкое тепло, поселившееся под неплотной тканью… Инна Сергеевна подняла руку, убрала со лба Сентюрина отделившуюся от крыла волос упорную прядку, — волосы у него были чуть светлее, чем у Виталия, и такая боль встала в горле — не дохнуть… Словно что-то вспомнив, она деловито, некрупно шагая, пошла вдоль стены. Марина догнала ее. — Ладно, идем, линейку без нас проведут. Идем, хоть чаю выпьешь, тебе же урок давать, горе ты мое! Прихлебывая чай, Марина вздыхала — шумно, от доброй своей души: — Беда мне с вами, подружки! Вчера Вера в жилетку плакалась. Сегодня вот с тобой голова идет кругом. — У Веры — опять? — спросила Инна Сергеевна. — А казалось, на этот раз… — Казалось, казалось, — ворчала Мариша. — А программа все та же: домашняя дуэль, хлопанье дверью, а после звонит ночью и сопит в трубку, ждет, что сама скажет: «Ладно, приходи». И говорит ведь! Хорошо, что ты хоть этого не изведала: Петр у тебя — мужик правильный… Инна Сергеевна кивнула. Правильный, это так. И вчера он был прав. Так тяжело, так беспощадно прав… Началось все за завтраком. — Пойдешь на свой контрольный сбор, — сказал Петя, — надень «джинсовку»: пусть твои «чуваки» попадают! Да и в самом деле прохладно… Инна Сергеевна знала, что Виталий не заспорит, как обычно бывает, когда его «кутают»; куртка из специальной ткани, словно бы выцветшей и потертой, была его давнишней мечтой. Отец разыскал эту невидаль где-то в районе, в командировке, и радовался Виталькиной радости, выплескивающейся, как всегда, безалаберно и бурно. Виталий не заспорил, но и не сказал «Ладно!», не кивнул даже. Его молчание и взгляд, метнувшийся из-под ресниц, были для Инны Сергеевны как первый, еще робкий стук тревоги… Петин взгляд, спокойно-внимательный, проследовал за тем, всполошенно сверкнувшим, — в угол, к вешалке: куртки на ней не было. — Опять швыряем вещи где попало? — спросил Петя, еще не утратив утреннего благодушия в тоне. Если б Виталий встал, принес, повесил куртку на место, все бы прояснилось, вернулось на укатанную колею обычного утра в семье… Виталий, не подымая глаз, разглаживал ножом масло на куске хлеба. — Так где же твоя обновка, приятель? На вопрос в этом тоне-промолчать уже было нельзя Виталий ответил: — У Володьки оставил. Это была неправда, явная для всех троих, но Пете, с его методичностью, нужно было больше, чем это вспыхнувшее лицо и замершая с куском хлеба рука. — Вот оно что, — протянул Петя. Щелчком разбил яйцо, стоявшее перед ним в серебряной рюмке. — Володька живет рядом — сбегай, принеси. — Его дома нет. …Зачем, для чего человек продолжает барахтаться в трясине лжи, когда это уже очевидно. Инна Сергеевна попыталась помочь. — Да принесет ее Володька — что за спешка такая? Завтрак на столе! Петя не принял ее беззаботного тона, продолжал ненужную игру: — Так уж и нет дома? А ты позвони, узнай. Успеешь дожуешь! Виталий торопливыми, судорожными глотками приканчивал кофе. Петя отодвинул рюмку с яйцом. — Та-ак! — протянул с усмешкой. — Дело начинает проясняться. В первом классе ты оставил свитер на скамейке в парке. Во втором — вернулся из школы в одном шерстяном носке, куда исчез второй, осталось загадкой века. В четвертом ты потерял кеды. В седьмом у тебя «пропало» кашне. Теперь начинаем терять вещи посолидней. Да еще и врём беспардонно! Виталий аккуратно поставил стакан. Улыбнулся — губы у него тряслись. — Понимаю, такого удара ты не переживешь. Как-никак материальная ценность! Петино круглое лицо, мощная гладкая шея, грудь в вырезе рубашки стали медленно багроветь. Инна Сергеевна встала. Быстро и весело проговорила, собирая посуду: — Петя, Виталий, хватит вам! Петя, опоздаешь, автобус… Петя не повернул головы — смотрел на сына. — Значит, так… Значит, мы широкая натура, куртка для нас не ценность. А позволительно спросить — прожив на свете вплоть до получения паспорта, заработала ли она, натура, хоть копейку? Виталий придвигал посуду к рукам матери — звякали чашки, блюдца. Сказал с натужной развязностью: — Ты, отец, прикинул бы на досуге, на счетах — сколько я тебе задолжал за эти годы? За питание, воспитание и прочее. Даст бог, выплачу… Был взрыв. Много ненужных слов. Потом ахнула выходная дверь, брошенная с размаху, со злой силой. Простучали шаги по лестнице. — Черт знает что! — сказал Петя. — У него винтик какой-то открутило, что ли? Хоть бы на капельку осознания вины! А ты только и знаешь — словно наседка, крылышком загородить цыпленочка. Пе-да-гоги! Когда родное, свое, так всякую педагогику забываете. Вот так и уйдет из-под рук… Очень болела голова. * * * Инна Сергеевна ждала большой перемены. Перемена пришла и прошла. — Слушай, это же очень хорошо! — крепкая Маринина рука стиснула плечо. — Если б нашелся в милиции, в «неотложке» — Петр давно бы позвонил. А раз в таких местах нет, значит, просто дурью мается. У дружка какого-нибудь напыженное свое самолюбие пересиживает. А то и еще хлеще… Не забудь возраст. Тут из-за него переживаем, валидол пачками глотаем, а он, глядишь, просидел ночь на лавочке с какой-нибудь чувындрой… — Почему же так грубо, Мариша? — вырвалось у Инны Сергеевны. — Ну, знаешь, это в теории хорошо — вышивать сложные узоры по канве психологии… Еще эта песенка, чтоб ее!.. «Во сколько лет свела с ума Ромео юная Джульетта?» Сочинителям не худо было бы дочитать классику до конца и вспомнить, что получилась из этого самая печальная повесть на свете! Нет, распускаем мы их, распускаем! Все добром, добром… А добро-то должно быть с кулаками! …Инне Сергеевне представился кулак у добра — такой, как у сентюринского отца, например. Этакий увесистый многогранник, движимый нерассуждающим гневом. Стыдно теперь вспоминать, как ее педагогическое бессилие чуть не заставило прибегнуть к помощи такого аргумента в споре за добро… И как хорошо, что она сумела стать выше своей собственной обиды и не дать мальчишке окончательно ожесточиться. Может, с той ее улыбки и началось настоящее возрождение этой души? …Да, конечно, Петя все-таки прав — по существу. Должны дети ценить то, что создано трудом. Нельзя, чтоб все влага жизни доставались шутя, по мановению пальца. Отвратительны потребительское отношение к жизни, неуменье отдавать себе отчет в своих поступках. Все это — в зачатке — у Виталия есть и должно быть изжито… Но все-таки, все-таки… Почему у нас как бы две морали — для «чужих» и для «своих»? Почему считается, что нельзя попрекать человека сделанным ему добром, а с детьми мы себе это позволяем сплошь да рядом? Почему мужчина сочтет для себя позором ударить того, кто слабее, — если только это не его сын? Почему мы так сочувственно смотрим «Сто дней после детства», а когда то же самое происходит со своим («чувындра»!), в сто глаз присматриваем?.. …Нет, она бы не была такой. Она поняла бы сына, если б… если б это была не Алечка! И когда они успевают так вырасти, так перемениться? Давно ли бегала по двору, — падала, дралась, возилась с кошками, самозабвенно, зажмурившись, выкрикивала не то дразнилку, не то считалку: «Замкнуто, закрыто, а ключ у меня, кто обзывается — сам на себя!» Кружилась, тоненькая, в порхающей юбчонке — словно раскрутили бамбуковый зонтик. И вдруг глазам твоим соседским предстает нечто совсем другое. Лицо — как раскрывшийся цветок, и скульптурнье ножки, воздвигнутые на платформы, как на котурны. И — сигаретный окурок, при виде тебя так ловко отброшенный в сторону, в незабудочных глазах — выражение «А я чё? Я ничё…» Алечка звонит по телефону. Ни «Здравствуйте», ни имени-отчества — «Виталия можно?» В кино — с Алечкой. В парк-озеро — с Алечкой… «Вы что, дружите?» «Да нет так, компания у нас…» Сын прячет глаза, сын улыбается — без повода, тайным мыслям, сын расшвыривает вещи, дожевывает кусок на бегу; сын часами валяется на тахте, глядя в потолок… И за всем этим — она, Алечка. С ее дремучими тройками по математическим дисциплинам. С манерой переиначивать модные песенки — она поет, например: «Мужчины, мужчины, мужчины, вы помните место свое!» С ее сигаретами и невозможными «мини». «Макси — мода для кривоногих»! — тоже ее высказывание… Вдруг остро вспомнилась вчерашняя встреча — вечером, во дворе. Тогда Инна Сергеевна еще не знала, что Виталия до сих пор нет дома, что он не придет и ночью… Алечка направлялась как будто к ней, с улыбочкой, даже, наверно, хотела поболтать по-соседски. Но больно было видеть, как портит нежность этого лица никчемушная раскраска: зеленые — веки, алые — губы! Светофор! Инна Сергеевна сделала бы замечание за такую раскраску — всякой другой, но не Алечке. Тут это почему-то было невозможно. Но она посмотрела… Алечка, наткнувшись на этот взгляд, остановилась, словно растерявшись, и вдруг выпрямилась надменно. Опустив размалеванные веки — лебедем, балетным лебедем проплыла мимо! Поди догадайся, что на уме у такой вот Алечки — в такую минуту… «Замкнуто, закрыто, — а ключ у меня…» …Ну, пусть Алечка. Пусть все его неряшество и безалаберность, и глупая самоуверенность, лишь бы был, лишь бы ничего плохого с ним не случилось! — Постой, я тебя загорожу, — сказала Мариша. — Вытри глаза, соберись. Еще не хватало — педагогам плакать в буфете. Чего ж тогда от них-то ждать? * * * Петя не позвонил. Прошел школьный день, пролетел, протянулся. Кончился. И дорога кончилась — отвлекающая транспортная теснота. Последний квартал перед домом. А там — надо будет что-то решать, что-то предпринимать… Уже в подъезде, внизу, необъяснимо Инна Сергеевна почувствовала: Виталий дома. Отперла дверь своим ключом — рука чуть дрожала. У порога — подошвой кверху, подошвой вниз — валялись замурзанные кеды… Инна Сергеевна постояла у двери, чувствуя, как блаженно расслабляется стиснутое болью сердце. Виталий вышел из кухни — с шипящей сковородкой в руке. — Привет! А я тут сам… Понимаешь, проголодался. Целую ночь вкалывать — это не шутка! — Вкалывать? О чем ты говоришь? — Как о чем? Инна Сергеевна села на табуретку, стоящую в прихожей. Двинув ступней, сбросила туфлю, потом — вторую. Помолчала, глядя в глаза сына. Он стоял, искренно недоумевающий, но все еще в прекрасном настроении. Поискал, куда бы поставить сковородку, — не придумал. Нет, сил не было — ни злиться, ни объясняться. И она сказала бесцветно, спокойно: — Мы ищем тебя с девяти часов вечера. Мы звонили всю ночь: родне, знакомым. В неотложную, в милицию, в морг… Виталий заметался — с этой нелепой сейчас сковородкой, забормотал: — Погоди, мама! Я ничего не понимаю! Разве она… разве Аля вас не предупредила? — О чем? — Я просил ее передать, что не приду. Что буду ночью разгружать вагоны на товарной станции. Вместе со студентами… Инна Сергеевна молча покачала головой. — Но как же так, мама? Это же… это предательство!.. Страшно видеть, как в этом лице, еще не утратившем плавных детских очертаний, вдруг словно проступает жесткость будущего, мужского… — Нет, погоди! Я не хочу так, как он… как отец всегда делает. Не спросив, не узнав, что у человека на душе сразу думать плохое. Я выясню. Узнаю. Должна быть какая-то причина… Инна Сергеевна вспомнила вчерашнюю встречу — кажется, Алечка действительно собиралась ей что-то сказать… Да, она не рванулась навстречу с раскрытыми объятиями Да, в ее взгляде было осуждение, может быть, насмешка Но это ведь не оправдывает… — Это не оправдывает, — невольно повторила вслух Инна Сергеевна. — Чего не оправдывает, мама? Ну почему, почему, если меня корят дармоедством, почему я не могу хотя бы попробовать? Сейчас же начнется: школа на первом плане! А я буду совмещать, вот увидишь! — Ты что? Решил это делать… регулярно? — По возможности, мама! Я тебе еще вот что должен сказать… Джинсовку свою я отдал… подарил Олегу. Не только потому, что ему нужней… У него одна мать, болеет часто. Он ходит в пиджачке — рукава до локтя. Не в том суть. Ты меня выслушай, не знаю, поймешь ли… — Говори. Я понятливая. Он не заметил иронии. Хорошо, что не заметил… — Знаешь, когда он… отец подарил ее мне, сказал: «Получай свою мечту!» И это правильно, я мечтал о такой куртке. Именно о такой — все сошлось. Это было прямо счастье! А потом… Потом я задумался однажды. Мечта — куртка! Люди мечтают полететь в космос — и летают! А мои пределы, значит, вот они — двуцветная тряпка, простроченная белыми нитками? И чтоб смотрели с завистью — мои же друзья. И так меня прошибла эта мысль! Я понял, что не смогу уже радоваться куртке и вообще тому, что можно надеть, подаркам вообще! Я же не маленький, чтоб кто-то все время думал обо мне, выполнял мои желания… Я понятно говорю? …Господи, до чего же он стал высокий. Стоит в дверях — и уперся в притолоку головой. — Мама, почему же ты плачешь, я что — сказал что-нибудь плохое? * * * Петя пришел часа через два. Инна Сергеевна нарочно не убрала кеды, только поставила их к стенке, рядышком, носок к носку. Петя сразу увидел кеды. Широкое, с твердыми чертами его лицо побурело от прилива крови. Он спросил: — В норме? — Да. — Где? Это был трудный вопрос. Объяснять сейчас Пете — вот такому, в накале гнева, — что сын решил заработать деньги и, как он выразился, «возместить материальный ущерб, причиненный мною», значило подлить масла в огонь… — Понимаешь, так получилось. Его подвели… Должны были предупредить нас, — объясняла она сбивчиво, лишь бы что-нибудь говорить. Петя, кажется, не очень слушал. — У нас большая семья, — сказал он хрипло. — Ни в семье нашей, ни в роду — ни до какого колена — не водилось этого: чтоб в пятнадцать лет ночь провести вне дома! Да еще не спросясь… Он бросил на пол портфель, шмякнувшийся тяжело, весомо.. — Я его отлуплю! И пусть твоя педагогика взвоет! — Петя, не надо! — Сама увидишь, что именно надо! Шелковым станет! Тут избегались, иззвонились… Она стала в дверях. — Пусти, Инна! Я знаю, что делаю!.. Еще никогда она не видела мужа в таком состоянии — и вдруг ослабела, поняв, что ей не перебороть этого тяжелого, холодного бешенства — никаким словом… Еще миг — и он попросту отшвырнет ее от дверей… Он, Петя… Когда-то хватило сил — уберечь от подобного добра с кулаками чужого, не единственного сына, ученика — одного из многих… А сейчас? Уберечь одного своего — значит, восстать против другого, тоже своего, нужного, близкого… Инна Сергеевна глубоко вздохнула, облизала пересохшие губы. Сказала тихо, очень тихо: — Петя, если ты это сделаешь, я от тебя, уйду. Настоящая слоновая кость Сложны эти встречи с бывшими учениками: как бы лицом к лицу — с таинственной субстанцией времени. Всемогущее, оно беспощадно к иным: обеднели волосом и задором, огрузнели телесно и духовно, утеряли многое, приобретения — лишь внешние: должность, квартира, машина. И это очень грустно. С другими — время сотворяет веселые чудеса. Вдруг окликает тебя импозантнейшая фигура: здоровается, как дипломат, разговаривает одними афоризмами. Кто? Спец-корр центральной газеты Григорий Желиховский, — и вылезает из недр памяти Гриня-первоклассник, весь в кляксах, как пресс-папье, уши — в дверях застревают! Есть и такие, что творят чудеса со временем: взнуздают, оседлают, чтоб каждая скачущая минута несла только к цели… Динка-Огонек. В третьем классе насмешила всех; голубоглазый красавец, остряк Женя Злобин сформулировал так: «Если час смеха равен ложке сметаны, то мы съели целое ведро!» И как не смеяться? Девочка собирается стать киноактрисой. Не выговаривает ни «л», ни «в»: «Я вошуа у куасс». «Веснущата, как мухомор», — ликует Женя. «Волосы — цвета расплавленной моркови», — отмечает он же. Ну и что? Мечтать никому не возбраняется. Девочка не мечтает — она заставляет время служить себе. Ходит к логопеду. Занимается в секции художественной гимнастики. Готовит по секрету от всех «потрясающий номер» к новогоднему вечеру. «Вылетает на сцену — задорная каскетка, брючки, платок на шее — „Танго! В Париже танго!..“ Провал ее блистателен. Начальные классы ходят за ней гурьбой, распевая: „Рыжая! Рыжая! Ты на свете всех милей!“ Рыжая, рыжая, не своди с ума парней!..» Девочка поступает в народный радиотеатр. Снимается в массовках. «Слушай, — пристает Женя Злобин, — кино-то не цветное? Как же зрители догадаются, что ты рыжая?» Девочка кончает школу, уезжает. О ней ничего не слышно. А время идет, идет — ровным шагом труда и упорства. Нас приглашают соседи: куплен цветной телевизор. В самой деле, прекрасно: краски ярки и чисты, будто смоченные водой. И теперь мы знаем, какого цвета глаза у пани Каролинки! А эта — ведущая популярной эстрадной программы? Мы и раньше восхищались ею — грация, голос! Вот она впархивает в студию, разбрасывая жемчуга улыбок. Помилуйте, да ведь она рыжая! И какая рыжая — пожар! Такие волосы — одни в мире. Как ее зовут? Дина… ну, да! Дина Злобина! Вот так-то, красавец Женя, додразнился. Вот так-то, люди добрые! …И еще бывают встречи. Как продолжение давно прочитанной книги; и автор, — жизнь — вдруг повернул сюжет не так, как ожидалось. * * * Район — новостройка, девятиэтажки — близнецы (многооконные фасады похожи на вафли), нумерация фантастическая, все же нужный мне дом находится. …Отворяет — сам. Стоит, как рыбак: джинсы закатаны до колен, в руках ведро. — Проходите, Нина Федоровна! Там уже чисто. Сейчас домою в прихожей. — И, отвечая на невысказанный вопрос: — Я и на работе у себя мою. Люблю, чтоб чисто вокруг, а уборщица у нас — принц датский, все сомневается: мыть или не мыть, вот в чем вопрос… Я одна — в его комнате. Над столом портрет Жерара Филиппа; вечная юность Франции — актер сидит легко, как птица на ветке, в глазах — свет ума и печали… Гантели в углу. Некрашеный стеллаж. Две полки, нижние, задернуты занавеской. Несомненно, она там — радость, которая сейчас будет со мной. Потянулась рука… Нет. Пусть — сам… Входит хозяин. Над этим лицом время поработать забыло. Те же по-детски впалые виски, заметные — при худобе щек — скулы. Волосы чуть длиннее, по моде. Еще не утеряны юношеская угловатость, легкость движений, Не узнаются только глаза — пристальное их спокойствие… — Ты изменился, Марк. — Все меняются, Нина Федоровна, — взгляд цепкий и схватчивый, — кроме вас. Это не вежливость, Марк Гурков — господи, имечко, не споткнувшись, не выговоришь! — всегда считал вежливость чем-то вроде архитектурных излишеств. И уж в этом он не изменился — вот его следующая фраза: — Вы все-таки пришли. — А ведь я приглашал вас неконструктивно. — Непонятно, Марк… Спокойно объясняет: — Бывают конструктивные приглашения. Например: «Приходи в субботу, в три, будем „маг чинить“.» И бывают неконструктивные. Вроде таких: «Заходи, посмотришь, как мы живем. Заглядывай!» Приглашаемый обязан ответить: «Непременно выберусь, как-нибудь вечерком». И оба знают, что ни черта этого не будет, говорят — для обиходу. — Так ты не рад мне, Марк? — Нет, отчего же? — вздергивает прямое плечо. — Боюсь, что вы не обрадуетесь… И так резко, зло, небрежно рванул занавеску на тех полках, — сердце метнулось, предчувствуя беду… Какую беду? Вот они все, столько лег не видались, забытые — и узнаваемые с пронзительной радостью, все «чудики». Добрый уродец — «химера Нотр-Дамская». Лукавящая, хитро выгнутая саламандра — «пащерица з лапками», по-выражению того же Злобина. Брошка, паучок в паутине, страшно в руки взять, так тонко… Трубка с мордой крокодила Гены, Круглоухий львенок — «принц зверей», с детячьими, толстыми лапками… И еще, еще… Чудесные фигурки, созданные летящим воображением и строгими руками моего бывшего ученика Марка Гуркова. Милые, знакомые… Все — знакомые. Ни одной новой работы. * * * Началось в пятом классе. Родители, встречаясь, спрашивали: «Чего это мой (или моя) таскают кости в школу? Собаку, что ли, тайком завели?» На уроках что-то стало мешать. Посторонний звук, вроде цвирканья сверчка. Присмотрелась — Гурков поглядывает под парту. «Встань!» Ничего, руки пусты. Сел — опять что-то поскрипывает, скребет, как мышонок… Я его выпроводила из класса. А на другой день нашла под журналом костяной ножичек, для разрезания книг. В виде кинжала, с желобком вдоль лезвия, с рукояткой, как бы обвитой жгутом, — он отсвечивал мягко, словно восковой… Показываю классу: откуда, чей? Кричат, разумеется, все вместе: — Это Гурков для вас сделал! — Он всем делает! Он их «чудики» зовет! — Это настоящая слоновая кость! Кость, разумеется, была говяжья, из супа, но что из того? Настоящими были точный глаз и терпеливое уменье, не ожидавшиеся в Гуркове, — до тех пор держало это «нещечко» рекорд по количеству возмущенных учительских записей в дневнике. Звенышко оказалось надежным, ухватилась я за него твердой педагогической рукой — и потянула… Скрести на уроках было, разумеется, запрещено, зато я раздобыла и подарила мастеру набор пилок, стамесок, лобзиков, а в конце года мы организовали персональную Гурковскую выставку — десятиклассники приходили смотреть! …С каким жаром он выстругивал, сверлил, шлифовал шкуркой, полировал пемзой! Как отчаянно фантазировал! Никогда не повторял даже самых счастливых удач, и все же во всех фигурках, даже в рассыпной мелочи, было что-то особое, гурковское, угловатое и полное неотразимой притягательности. Однажды в школу пришел писатель. Сидел в президиуме; если уж очень заходились ораторы в похвалах — потирал кулаком переносицу. Потом, тяжело опираясь на трость, прошел к трибуне и без всяких предварений начал читать. Аплодисменты пережидал терпеливо, как дождь, и читал снова… Его долго не отпускали, гурьбой проводили к машине. Вспоминали — на переменах, на уроках. Гурков в воспоминаниях участия не принимал. Он отсутствовал, хотя и не буквально: исправно ширкал мелом по доске, лепил в тетрадях, строку за строкой, свои косоугольные буквы, но глаза его, если окликнете, смотрели за вас, выше вас, сквозь вас — на что-то свое, видное только им одним. Через две недели класс ахнул. Гурков принес трость сказав «Для него», и все поняли, о ком речь. Трость была черная, полированная, со светлой изогнутой рукоятью в виде выпрыгивающего из воды дельфина. Удлиненное дельфинье рыло улыбалось — со сдержанным превосходством… — Чтоб руку радовало, — объяснял Гурков. — Гладкая рукоять, и изгиб хороший. Посмотрит — вспомнит нашу школу… …А потом был выпускной вечер. Белое порханье по залу, веселая сумятица, планы, мечты обещанья. И снова классное руководство, новый пятый, со своими отличниками и отстающими, со своими проблемами. Редкие случайные встречи с бывшими уже учениками… Гуркова встретила на улице. Не успели поговорить — бежала на педсовет. Он сказал: «Заглянули бы как-нибудь…» Я и заглянула. * * * — Будем считать, что разговор о том о сем уже состоялся. Давай главное — почему? — Не знаю. Может, от того, что не могу вернуться к себе, прежнему. Чудак я был… — Какой же ты теперь, Марк? Он вздергивает прямые плечи, отводит со лба отбежавшую от прически прядь. — Я? В общем-то, человек, как все. Работаю. — Где? — По специальности… Он не умеет рассказывать. Я забрасываю удочку — вопрос и тяну со страхом, с замиранием сердца — опять сорвется? На иные вопросы не отвечается вовсе. На другие — брошено вполне туманное «По техническим причинам». Или — «Как у всех». И все-таки пройдена дорога, полная ухабов и рытвин; вырисовывается нечто связное… Артель «Сувенир». Главное требование — резать по образцу, точь-в-точь, без отступлений. Образец дает художник — специалист — прикладник, дипломированный. — Да, кстати: а ты что окончил, Марк? Он словно не слышал вопроса: — Понимаете, иногда надоест резать под копирку, даешь «оживляж» — хоть черточку, две — от себя. Ну, контролерши глазастые есть, вредные, не пропускают. «Брак», — говорят. И не убедишь ее, глупыху из ОТК, что нет в природе точных повторов, нет, ровных линий. Листья, пусть с одного дерева, они ведь все разные, так? И разве они от этого хуже? …Еще есть вопрос, самый важный, я боюсь его и все-таки надо! — Ты не пробовал — предложить свои образцы, Марк? Он молчит с минуту. Потом отвечает, чересчур легко: — Пробовал. Не вышло. Директор ответил: «Туфта, взлет фантазии». Кто, говорит, даст тебе настоящую слоновую кость, а говяжья такого ажура не держит. Вкус, говорит, у тебя тонкий, а где тонко — там и рвется. Он у нас остряк, директор… — И остряк, и царь, и бог? — Отчего же? И худсовет есть. Обсуждение даже устраивали. Сколько людей, столько мнений. Вроде операции без наркоза: каждый встает и режет, как хочет. Я ответил, обидно показалось. Все в званьях, как в кольчуге, а тут какой-то, без диплома даже… Ногами затопали. «А поди-ка ты домой, — говорят, — да лицо свое умой, — говорят».; — И ты — умыл? Ни шагу — дальше? Он встает, кусочком бархата начинает перетирать фигурки. Говорит глухо, не поворачивая головы: — Кое-что делал. Людям раздарил. «Нашел он славу у знакомых, снискал признанье у родных», — помните Женьки Злобина эпиграмму? А мечталось, чтоб дальше пошли — чудики мои. Не к ближним только. Поворачивает ко мне лицо — вдруг перечеркнутое злой усмешкой: — Всякое бывало. Подсыпался ко мне один хмырь. Делай, говорит, а я в Москву возить буду, на любителя. В деньгах, мол, искупаешься… — А ты? — Послал его… по дальнему адресу. Спекулянтов мне еще не хватало! Гурков остался Гурковым. Вежливостью себя не затруднит, в обход не ринется. И я снова атакую в лоб: — Слушай, Марк, давай плясать от печки. Почему ты не учился? Срезался — опустились руки? Семья — кормильцем стал? Принцип — назло несправедливости. Он устало машет рукой. — Не гадайте, Нина Федоровна. Вы уж и ноздрями зашевелили, уже и навострились — ринуться на защиту… Знаю я вас. Не надо. Не было никакой несправедливости. И моей вины нет. Просто… — он запнулся и выговорил с трудом, — прежде чем поехать, прошел медосмотр. Вот. И выяснилось, что я дальтоник. Куда же такому — в мое Высшее, художественно-промышленное? Профнепригодность. Понимаете? Это ошибка природы. Ее не исправишь, против нее не восстанешь… То, что он сказал, достаточно ошеломительно. Но убивает меня тон, каким все говорится. Это говорит человек сдавшийся. Даже боли уже не чувствующий. Или я ошибаюсь? — Послушай, Марк… Я знаю слепого скульптора. Восстал, как видишь! Человек — сильнее обстоятельств… — А чем плохи обстоятельства? — он аккуратно складывает бархат, задергивает занавеску. — У нас условия хорошие. Оборудование новехонькое — токарные станки, бормашины. Кость говяжья, отбеленная, — мягкая, удобная в работе. И продукция наша не из худших. Иной раз такой ведь увидишь сувенирчик — вроде как оплеуха по чувству красоты. А у нас — «средственно». Не хитро, да кстати — уют состоит из мелочей… И закроем эту тему, как у нас говорят! Мы закрываем тему. Беседуем о том о сем. Милые, теплые школьные воспоминания. Вести о былых одноклассниках. — Супругов Злобиных видишь? — спрашиваю я. Он вздрагивает. — По теории вероятности. — Это еще как? — В одном ведь городе живем. Иной раз и столкнешься… — Динка… Помнишь, как ее дразнили? А теперь — покупай цветной телевизор! Он смотрит на меня в упор — темными, спокойными глазами. — Она из тех, кто умеет догонять горизонт… Я — нет. У каждого своя дорожка. Кому-то надо и слона плоского делать. …Он прощается вежливо, словно и не Марк. Приглашает заходить снова. Приглашает — «неконструктивно». Мой супруг, Вадим Васильевич, поедает разогретый вчерашний обед с черствым хлебом. Встречает меня вопросом: — Итак, какие стенки нынче лбом прошибались? Я кладу в хлебницу его любимый батон за шестнадцать копеек, золотистый и узкий, словно копченая щука. Он хмуро отрезает горбушку. Батон мягок, как пух. Теперь можно отчитываться. — На выставке корешковой скульптуры побывала. — Накладываю себе на тарелку, сажусь к столу. — Эт-то еще что? — Ну, знаешь, есть такое… Ищут люди корешки, веточки, похожие на что-либо, подчищают их, подстругивают, что-то добавляют — получается фигурка. — А, видал по «теле». Кикиморы, балерины, олени. Баловство! И что же? — Показала я устроителям Марковы работы. Выслушала охи и ахи. «Но, — говорят, — не наш профиль». — И верно, не их. Вадим кладет вилку, промакивает губы бумажной салфеткой. Сейчас он послеобеденный, уступчивый, расположенный к благодушному философствованию. — Странный вы народ, учителя, — начинает он. — Ну, не выстроил человек жизнь по твоим предположениям, ожиданий твоих не оправдал. Прошумел и затих, как весенний дождик. Ну и что? Разве каждому дано? — Ему — дано. — Ну, как поглядеть. Вот у меня тоже был в юности приятель, стихи писал. Так он говорил: «Чувствую: если не выскажусь — сожжет меня изнутри!» А твой, как его, Гурков, — зачем его натягивать? Будет творить, коли припечет! Я молча убираю посуду. С благодушием не поспоришь. Оно, как желе, ножом не режется. Оно обволакивает, как туман. Может, и прав мой рассудительный супруг? Что с того если я помню, как пылал, кипел этот мальчик, вырезая из кости стрекозу — «и чтоб крылья просвечивали!» Кипел, кипел — и выкипел. И нужна ли еще людям эта стрекоза? — Ты все стараешься повысить процентовку положительного в человеке, — уже совсем ласково подытоживает Вадим. — В школе это понятно. А ты всегда и всюду учительница. Не всякому это по душе, знаешь… Не всякому по душе! А мне тоже не все бывает по душе. Директор артели «Сувенир», например. На лице написан девиз «Ну и что?» Разговаривает с вами, как слепой, головы не поворачивая. Выслушал — бровью не повел. Посмотрел — не моргнув оком. — Я это все уже видел. И замечания мои товарищу Гуркову известны. Он что, с ними не согласен? — Я не согласна! — Почему? — Это талантливо! Остальное — не существенно! На меня смотрят, как на ребенка, собирающегося поиграть со спичками. Ко мне снисходят: — Хорошо, я могу обосновать. Наша задача — изготовлять сувениры для украшения быта. Что есть сувенир? Память о местах, где человек побывал, символ времени, если хотите. И очень хорошо, если в то же время вещь утилитарная! Это у нас очень поощряется, потому лучше берут. Скажем, не просто модель Гур-Эмира, а, в то же время, настольная лампа-ночник. Или гитарист-пробочник. А взять гурковские вещи? Для быта никакой пользы, разве что настольное украшение или чтоб проем в шкафу-стенке заполнить. Предлагал я ему резать сувенирные шашки, шахматы. Шашки отказался — плоско. Насчет шахмат — в такую тонкость ударился, что я просто ахнул. Кто у нас их будет тиражировать? Мастеров такой квалификации, чтоб делали резьбу «на проем», у нас раз-два и обчелся. Еще были ему предложения — закладки для книг делать, ножи, для резания бумаги. Не увлекся нашими наметками, а свое опять дал такое, что в серию не пустишь. — Скажите, а это обязательно — в серию пускать? — А как же? Иначе нерентабельно. Мы — предприятие, между прочим, и план у нас есть, и отчетность тоже… Предприятие. Сувенирная промышленность. Проблемы индустрии сувениров. Есть в этих словосочетаниях какая-то неслаженность, «Не клемматит», — как сказали бы мои ученики: у каждого поколения свой жаргон. А сегодня у меня праздник: в центральной газете появилась статья Грини Желиховского. С упоением, повторяю самые ударные фразы: «Красоту не отштампуешь». «Ценность сувенира и цену его отождествлять не стоит». «Творчество — не повтор сотворенного». «Некоторые руководители предприятий, основанных на художественных народных промыслах, стремятся выпускать свои изделия миллионными сериями, что ведет к утрате специфичности и снижению эстетического уровня…» Все верно, Гриня, и ты, как был, так и есть — молодец. «Заряжен вашей темой», — писал ты мне. В моей сумке — газета со статьей Желиховского и еще кое-что. С этим багажом — увереннее нахожу дорогу к референту Союза художников. Референт оказывается референтшей. Женщина. Не то чтоб очень молодая, но несколько излишне, на мой взгляд, моложавая. Лицо ее, во всяком случае, имеет прямое отношение к искусству живописи. Впрочем, это я так, ощетинилась заранее, побегавши по инстанциям. В который раз — с неприятной для себя гладкостью — излагаю дело. В ответ — говорится полуутвердительно: — Не член Союза? Разумеется, я бы знала… Если б он был прикладник по образованию, это упростило бы дело… — Дело вовсе непросто. — Это я уже уяснила… Если б он был хранителем традиций, представителем династии народных мастеров… — У каждой династии есть основатель, — говорю я чуточку резче, чем требуется, и протягиваю газету со статьей. — Читано, читано, — вздыхает референтша. — И все же — что мы тут можем сделать практически? Я могу сделать практически только одно — выгружаю из сумки «чудиков». Немало труда стоило собрать все это — через бывших выпускников, их родных и знакомых, через знакомых их знакомых… Вот это было подарено мне. Пожалуй, лучшая композиция Марка — «Маугли и Багира». Мальчик, прильнувший к пантере. Струящиеся извивы ее тела, сдержанная, в упругости мускулов, жестокая и коварная сила, покорившаяся тонкой руке ребенка. И оба они — как воплощенная мечта не о власти над природой — о слиянии с ней. А эту — с нытьем и неохотой, под два честных слова — выдала Динка-Огонек: «Это же я, понимаете, я, может, с этого я и началась как личность!» …Девочка на камне, у моря, застигнутая думой, мечтой. Взлет волос, подхваченных ветром. Набегающие гребешки волн у самых ног. В ломкой пластике — ожидание, обещанье завтрашней красоты… — Чувство ритма у него есть, — говорит моя собеседница. Длинные пальцы с перламутровым лаком на ногтях бережно прикасаются к фигуркам. — Малая пластика… В ней улыбка, безудержность воображения, тихая песенка доброты… Без нее — даже продуманный интерьер жесток, сух и безличен… Женщина уже не кажется мне только моложавой. Глаза блестят молодо — тут грим ни при чем. — Знаете, — эти блестящие глаза устремляются на меня, — он мог бы работать сам, по договорам с Худфондом. Есть такая возможность. Пусть сходит… — Не пойдет, — поспешно говорю я. — Характер… Она кивает понимающе. — Хорошо. Я скажу, к нему придут… И еще: в недалеком будущем предстоит Всесоюзная выставка народных талантов. Надо отобрать работы. Скоро будет работать комиссия. И я напишу о нем. Дайте мне адрес… Этот адрес уже многим известен. И сюда, я знаю, должна была недавно прийти небольшая, но довольно весомая посылочка. Гриня написал мне: «Ну, зачем он в доме — моржовый клык? Память, конечно, да ведь „полярку“ и так не забудешь. А Марк такое может из него сотворить, что музеи драться начнут: мне, мне! Так что — посылаю днями…» И мне — к этому адресу — дорога привычна, исхожена. Все тот же сквер, только осенний уже. Еще не производит впечатления квартиры, из которой вынесли всю мебель перед ремонтом, как бывает поздней осенью, когда все оголится, и в аллеях заметно прибавилось света. Смолкло в высоких, шуршащих кронах стеклянное чиликанье дроздов. Какое буйство красок! Огненно-рыжи листья чинар, канареечно-желты шестипалые лапы конского каштана. Лимонным дождичком осыпается акация. Падают листья, звеня, мерцая, осыпают меня шелестящим дождем, врываются в путаницу мыслей. Осень, осень. Ее рваный парчовый наряд, ее пышная нищета. Сколько пелось, писалось, говорилось об осени — и все лишь приближено к тому, что она есть такое. И дано ли кому-нибудь исчерпать ее всю, всю слитность ее красок, звуков и запахов, во всех связях ее с душой человеческой? А может быть, мы не видели бы так, не чувствовали так красоту осени — без всех этих песен, стихов, картин, живущих в памяти? Что, если б каждый видел мир только своими глазами, слушал бы музыку только собственной души? Кем бы мы были — наследники без наследства, без всего, что пережито, выстрадано, придумано и сотворено другими, прошедшими по земле до нас, идущими и сейчас рядом с нами? И опять смешались мысли, нахлынуло давнее воспоминание: субботник в школе, суета, деловая и неделовая, хохот, задиристые выкрики, и красавец Женя Злобин с натугой выдирает из вязкой глины лопату, а Динка-Огонек, сверкая чертенячьими своими глазенками, вся рыже-пламенная, выплясывает перед ним какую-то невообразимую джигу, а может, твист, припевая нечто еще более невообразимое: «У тебя глаза — как бирюза! Чьими они будут? Чьими они будут?» …Чьими они будут, Марк, твои мечты, твоя дерзость, пронзительная твоя любовь к человеку и всему живому, если утаишь, утушишь все в себе, не пробьешься сквозь камни упрямой родниковой струей. Ведь тебе — дано. И как передать тебе, как сделать твоими те строки, что считаю для себя главными в жизни, повторяя за поэтом: «Душа обязана трудиться — и день и ночь, и день и ночь»? Звон и шелест, звон и шорох, золотая метель листвы, и сквозь нее — дом, похожий на вафлю, и у самого подъезда на сырой темной земле светится кленовый лист, словно перо, оброненное жар-птицей. Стук и бряк лифта. Тишина площадки. И в этой тишине — из-за полуприкрытой двери — знакомый, скребущий звук. Точь-в-точь, как у меня на уроке — сколько уж лет назад… Дошла, значит, Гринина посылка? И еще что-то дошло… А мне, пожалуй, сейчас заходить туда не к чему. Как-нибудь в другой раз… Новый шеф Все голову клали на плаху, что новым замдекана будет Петя Голосов — душа-человек или Леонтичев (приклеить два крыла, и перед вами ангел). И вдруг проходит слух: выдвинули какого-то «задвинутого», из аспирантов. Одетый, как молодой дипломат, собравшийся посетить первый в жизни прием на уровне послов. Водрузите ему на нос очки. Вооружите шариковой ручкой за тридцать пять копеек — вот новый шеф. Знакомимся: «Юрий Константинович Кудинов» — «Валя». Смотрит, как глухой. Меня весь факультет зовет «Валюша», мне же не девяносто лет! «Валя, да Валя же!» — не воспринимает. Говорю «Дмитриевна». — Так вот, уважаемая Валентина Дмитриевна, будьте добры, напечатайте объявление! Смотрю: дни и часы приема. Академик, а не замдекана! Я далеко не в восторге — вместо «пятница» шлепнула «путница». Подскрести бритвой, только и делов. — Если вас не затруднит, заново, Валентина Дмитриевна! Не хотелось бы начинать работу с этой… путаницы… Перепечатываю. Порядок — к приходу нового я везде навела, и в шкафах и на столе. Ему показалось мало. Со стола убрал все в ящики. Книги в шкафу переставил по росту, по цвету: не шкаф, а икебана японская. На папках велел сделать наклеечки: «К делу», «Исполнено», «В архив». И все с такой невероятной вежливостью, как будто это он сочиняет в «Вечерке» статьи «Как вести себя в гостях». Поработала я с ним один день, наслушалась всяких «будьте любезны» и «если представится возможным», пришла домой, налила молока кошке да и говорю: «Глубокоуважаемая Мурка Васильевна, если вас не затруднит, проверьте этот материал на усвояемость!» Шеф никого не принимает. Что говорят по телефону — велел записывать. Сидел вдохновенный и строгий. Сотворил расписание на полугодие — твердое, без переносов и замен. Это он так-думает. Жаль человека совлекать с небес, а надо: — Фомина три пары подряд не может, у нее грудной, Леонтичеву понедельник неудобно, читает в Академии, Грызлов далеко живет — на первую пару будет опаздывать… И так далее — он-то новенький, шеф, а я четвертый год на факультете. Выслушал, Фомину учел — попыхтел еще полчаса. Остальное оставил по-старому: ну, режет человек сам себя! И началось… — Но вы поймите, что транспорт… — Ваша обязанность — создать условия для научной работы! — Первая пара, а потом четвертая — это уже не «окно», это ворота какие-то! Наседает преподавательский состав на моего шефа. Кто — вежливо, в его же миндальном тоне, кто — во всю Ивановскую. Попутно достается и мне. К концу дня нервы у меня изрублены мелко, в лапшу, уже не говорю, а фыркаю, словно кошка, которой наступили на хвост. А шеф терпеливо, как будто пленку прокручивает, заново каждому объясняет про интересы студентов, про усвояемость да равномерную загрузку. И вот — я ждала этого! — врывается сама: широко известная, глубоко популярная Арсеньева, Катерина Марковна, между прочим, завкафедрой, аспирантом которой мой шеф «имеет честь состоять». Великолепна рушится на диван. — Уф, с ног валюсь! Две комиссии, три заседания, пять коллоквиумов! Юрочка, как дела? От «Юрочки» мой шеф мумифицируется. Не поднимая глаз, выговаривает тщательно, по буковке: — Вы ознакомились с расписанием, Екатерина Марковна? Арсеньева кивает. Красивым нервным жестом достает сигарету, закуривает. Откинув голову, смотрит сквозь ресницы… Как подает себя женщина — ну, кинозвезда! — Да, Юрий Константинович! — промурлыкивает Катерина. — Я не забыла о нашем разговоре. Выбила для вас «почасовку» на вечернем отделении! — Весьма признателен, — лепечет шеф. — Расписание. — Арсеньева поет, как флейта — Вы же сами понимаете, дорогой, при моих нагрузках неделю надо уплотнять. А вы меня разбросали на три дня! Приезжать три раза ради одной пары! Да где ж это видано? — Видите ли, Екатерина Марковна… — Этот недоумок опять начинает объяснять то, что и без него известно. — Так, значит, не находите возможным выделить для меня один день? — Арсеньева швыряет недокуренную сигарету в корзину для бумаг. — Нет и нет? Очень мило… Да, это мурлыканье. Пантеры тоже мурлычут. Дверь затворяется со зловещей деликатностью. Я смотрю на шефа. Он говорит: — Если вам не трудно, Валентина Дмитриевна, прибейте табличку: «У нас не курят, и мы очень благодарны за это». Моя мудрая Аустра говорит: «Ужас, если мужчина неряха, но если аккуратист, так это два ужаса!» Мой шеф — три ужаса. Заходит. Костюмчик немнущийся, сорочка как фарфор. Бреется, наверно, раза три в день, а может, уже вывелась порода безбородых мужчин? Смотрит на меня — и мне уже кажется, что палец в чернилах или петля на чулке поехала… И выясняется, что я в какой-то третьестепенной справке вместо «XI» стукнула «X»! В палочке дело! Или бумагу не в ту папку положила — уж он найдет… И ладно бы — разгорячился, я бы тоже вожгла ему словечко! А то «вы поймите, Валентина Дмитриевна», «очень жаль, но приходится заметить…» Только и остается — на зло ему отпечатать очередную бумаженцию так, чтоб ни к запятой не мог придраться! …И вот стукаю по буковке в минуту, а тут Петя Голосов пожаловал. Как будто форточку открыли, дышать стало легче. Петя как фокусник — прошел мимо, а на столе уже конфета «Красная шапочка», и даже шеф размораживается отчасти… — Проводил дополнительные занятия с группой «Г», — сообщает Петя; вид у него загнанный, но глаза светятся неистребимым весельем. — Ну, подобрался контингентик! Работаешь, точно в кузнице, семь потов сойдет — «Поняли?» Все единодушно: «Нет!» Хорошо, будем разбираться на практике. Вызываю Сундукову. Она переводит. Слушайте, это же здорово! Я записал на память: «В ее прекрасных глазах наворачивались слезы, и она тут же вытирала их своим дряхлым платком!» Петя рушится на диван и рыдает от смеха. Я тоже. Шеф, улыбнувшись, спрашивает: — Так когда же вам, Петр Семенович, будет удобно еще раз провести дополнительные занятия с группой «Г»? Материал очень важный и должен быть усвоен! Петя смотрит на меня. Я отвечаю понимающим взглядом. Но нынче Петя согласен на все. Похоже, что у него дело к замдекана. — …даже и не дело. Ну, скажем, не безделица, а полуделица. Анциферов! Сам знаешь, сборы, тренировки! Парень оброс «хвостами», парень слетает со стипендии… — Чем же я могу быть полезен? — спрашивает Юрий Константинович. Он не знает, чем он может быть полезен. Петя терпелив: — Гордость факультета! Рвет и мечет — ленточки грудью и диск — куда-то в четвертое измерение! — Ирина Роднина, — говорит шеф, — сдавала экзамены вовремя. И Анатолий Карпов отнюдь не «хвостист»! — До «звезд» далеко, а навстречу своей планетке надо бы пойти! Индивидуальный график, то, се… Есть мнение, — Петя подчеркивает голосом «надо» и «мнение». — Мнение есть и у меня, — говорит замдекана. — Спорт должен не мешать, а помогать учебе. И отстающий студент — отнюдь не гордость факультета… — Значит, нет? — Петя подпрыгивает на диване. — Значит, нет. Петя начинает пыхтеть, словно кастрюля-скороварка. Ой, как я его понимаю! Анциферов… Да когда другие факультеты начинают хвастать спортмероприятиями, мы говорим «а у нас Анциферов!» — и все, вопросов больше нет. Петя уже схватился за ручку двери — и вдруг выпаливает: — А ведь вы сухарь, Юрий Константинович! Сдобный, ванильный, но сухарь! Дверь захлопывается с пушечным звуком. Мой шеф говорит: — Валентина Дмитриевна, а что выяснилось с поточной аудиторией, для третьего курса, во вторник? * * * У нас нынче телефонный бенефис. В трубке громыхает бас предместкома, я все слышу. Речь идет о бесплатной путевке. Шеф требует, чтоб ее отдали доценту Гнецкову, есть у нас такой старичок, «божий одуванчик», предместкома в принципе не возражал бы, но… «ты же знаешь Киселеву…» Киселеву знают все. Она как лейкопластырь, если привяжется, так ее и по кусочкам не отдерешь. Сама Арсеньева перед ней пасует. Шеф выслушивает про Киселеву и повторяет свое: Гнецков стар, одинок, никогда в жизни за себя голоса не подаст, а местком словно и рад, что его не беспокоят… «Ты на меня бочки не кати! — рычит трубка. — Еще разберемся, уж не оппонент ли твой этот самый доцент…» Шеф кладет трубку. Берет из стаканчика карандаш, отточенный, как копье, и начинает заострять его до степени иголки. Я смотрю на его спокойное лицо — и мне становится не по себе. Опять звонок. Просят меня, кто просит — не важно… «Славненькая моя, ну почему тебя не было у Любы, да там посмотреть было не на кого, я челюсть вывихнул, зевая, ни разу не танцевал…», — слушаю, угукаю, а сама думаю, что из этого устного реферата доходит до слуха шефа. Наверно, ничего, — он сосредоточенно правит курсовые работы своих вечерников. Мой собеседник никак не выговорится, чтоб отвязаться, я обещаю пойти с ним на концерт Бисера Кирова, кладу трубку, аккуратно, как будто она из хрусталя. Шеф, не поднимая глаз, говорит кротко: — Валентина Дмитриевна, не было бы вам удобнее неслужебные разговоры перенести на неслужебное время? Да, да, мне будет удобнее! А тебе, сухарь несчастный, никто никогда не позвонит по неслужебным вопросам! Звонок. Шеф держит трубку левой рукой, правой продолжает черкать в тетрадях. Непонятно, с кем, а говорит, примерно следующее: «Да, я помню». «Очень приятно, хотелось бы узнать, чем могу служить». «Может быть, я вам дам телефон Петра Семеновича?» «А все-таки по какому вопросу вы звоните?» «Проще было бы выяснить в канцелярии». «По вечерам? Читаю лекции». «Вряд ли это было бы удобно для вас». «Хорошо, надо будет подумать. А все-таки лучше посоветуйтесь с Петром Семеновичем…» Шеф подает свои реплики с нарастающим недоумением. Глаза открываются все шире, брови подымаются все выше, очки — и те лезут на лоб. Положив трубку, сообщает растерянно: — Никак не могу сообразить, что же ей было нужно… Знаете, Валентина Дмитриевна, Петр Семенович познакомил меня с девушкой. Говорит, хотела бы учиться на заочном. Я ей дал свои координаты, на случай, если понадобятся справки. Вот она позвонила — и не говорит, по какому вопросу, приглашаю на факультет — почему-то ей нужно именно вечером и именно со мной посоветоваться, поступать или нет… …Все-таки есть у меня выдержка! Не валюсь под стол от хохота. Значит, нашлась такая, что прельстилась ходячим холодильником? Хотя ведь с виду и он человек. Даже смотрится прилично. Надо его знать, как я. У меня он на ладошке — с утра до вечера. …Вот именно — до вечера. Слышны только реплики шефа, и какие! Многосерийный детектив! «Да, да, прибыла». «Ну, что вы, настоящая красавица! По-моему, из Центральной Америки!» «Надеюсь завоевать ее доверие». «Прежние? Приняли настороженное.» «Думаю, примирятся». «А эта — вообще совершенство. Можно пересчитать все ребрышки». «Да, да, спасибо, обязательно!» Вот и весь разговор, если не учитывать разных вежливостей. Но хорош «ходячий холодильник», если к нему прибывают красавицы из Центральной Америки, а прежние вынуждены примириться! Да еще эти «ребрышки»! Будет, будет у меня неслужебный разговор в неслужебное время! Есть о чем рассказать моей мудрой Аустре… Аустра, подруженька, примчалась на другой же день. Что она умеет — так это эффектно располагать себя в пространстве. Угол, где сидит Аустра, немедля приобретает вид центра комнаты. Сегодня она в своем ударном, огненно-струйном платье, веки тонированы под цвет бус. Шеф, поздоровавшись, не подымает больше глаз — сегодня он анализирует уровень посещаемости лекций не по группам, а по лекторам, — вредная затея. Этак он доберется и до нашего многоуважаемого профессора Янецкого. Студенты жребий бросают, кому идти на его лекции, все равно ничего не поймешь. Знаний масса, а дикции нет, проборматывает себе под нос… Аустра забросила ногу за ногу — коленкой чуть не достает подбородок. Ноги у нее эталонные, одевается — на полсезона вперед. Идет — парни шеи выкручивают: смотрят. Только не мой шеф. — Валентина Дмитриевна, если спросят, я в библиотеке… Изобразить на бумаге междометие, которым проводила его Аустра, нет никакой возможности. Потом она спрашивает: — А ты не ослышалась — насчет красавиц? Голову наотрез! — Удивительно! Может, он автомобилист? Наш сосед свою «Волгу» «сударушкой» зовет. — А ребрышки? Аустра хлопает ресницами. Обходит вокруг стола шефа, разглядывая его почти идеальную пустоту — одни карандаши в стаканчике торчат, словно пучок стрел в колчане. Говорит неожиданно: — А он ничего. Волосы… Такой цвет получается, если смешать светло-розовый «Лондестон» со светло-русым «Арома-колор». Черты лица правильные… — Вот именно, — говорю я. — Как на схеме. Глазу не за что зацепиться… — Нет, ты напрасно, — тянет Аустра. — Я бы на твоем месте… Это ж так легко — изучить вкусы, привычки. Заботиться, стать необходимой. Мне кажется, он не так уж безнадежен! — И начинает рассказывать о своем новом поклоннике: — Понимаешь, он играет на фоно, у нас с ним все окутано таким леграновским флером… Я забочусь о своем шефе — не оттого и не ради того, на что намекала Аустра. Просто интересно узнать — доступен ли он каким-нибудь человеческим чувствам? Ведь когда работают вместе люди, привыкают друг к другу, появляется какая-то теплота. А у него? Занимаю для него очередь в буфете. Застелила цветной бумагой полки в шкафу. Все его любимые объявления переписала от руки, на ватмане, чертежным шрифтом. Сменила его настольную лампу на новенькую, модернового, космического фасона. Он любит записывать очередные дела на листках бумаги размером со спичечный коробок — заранее нарезанные листочки подкладываются ему в ящик каждое утро… Идут дни, он ничего не замечает. Во всяком-случае, не реагирует вслух. И все же мне мерещится какая-то в человеке оттепель. Чуточку упростилась многоступенчатая его любезность. Мне кажется, что мы даже можем подружиться. Но однажды… Киселева предупредила, что семинар переносится с четверга на среду. Я хотела тут же записать, но понадеялась на память. А как закрутился день — дела, звонки, студенты — забыла… Четвертый курс к среде не подготовился, семинар был сорван. — Ваш секретарь, глубокоуважаемый Юрий Константинович, не столь аккуратен, как этого можно было ожидать при вашей требовательности, — сказала Киселева со своей кисло-сладкой улыбочкой. — Вы совершенно правы, Софья Игнатьевна. Киселева уплыла с видом торжествующей, хотя и угнетенной добродетели. А шеф спросил ровным голосом: — Валентина Дмитриевна, вы имеете представление об обязанностях секретаря факультета? Это было начало, а потом — целая лекция, словно не произнесенная, а простроченная швейной машинкой, и заключение: — Вы делаете многое, чтобы облегчить мне работу, — благодарю, но это не входит в ваши обязанности, не за это вы получаете зарплату, ваша задача — обеспечить нормальное прохождение учебного процесса… Больше я не нарезаю ему листочков для записи очередных дел. Добился своего. Засушил мои лучшие побуждения. И семинары больше не срываются. Вот! * * * Сегодня мой шеф явился кудрявым. Да, да, забыл или не успел набриолинить свои волосы, и они лежат волнами, и шеф глядится с ними таким мальчиком… Очень бледным мальчиком, сосредоточенно, упорно не веселым. — Вы нездоровы, Юрий Константинович? — Нет, нет, Валентина Дмитриевна. Просто я зол. Очень… Это самое «зол… очень» выговаривается ровненько, как бы по линеечке. Никогда я не видывала, чтоб люди так аккуратно злились. Другое дело — Петя: этот влетел вслед за шефом, клокоча, как перестоявший самовар: — Слушай, Юрий! Нет, я этого просто не волоку! Неужели ты не понял, что эта новоиспекаемая кандидатка — креатура Катерины? По-моему, ее намек был прозрачен, как хрусталь! — Я думал, что мы обсуждаем работу, а не креатуру, — говорит шеф. Отчетливо, словно пропечатывает каждое слово на машинке. — А, оставь! Работа не лучше, не хуже прочих! Ну, кому-то придется посидеть поредактировать, дотянуть — в первый раз, что ли? — Для меня — в первый. Для тебя — хорошо бы в последний. — Ну, слушай, я от тебя стрессую! — Петя подбегает-к моему столу, хватает графин и начинает пить воду, стакан за стаканом. И тут в двери протискивается Киселева — с более уксусным, чем когда-либо, выражением лица: — Я не поняла, Юрий Константинович, чем вас не устроило мое выступление? — Софья Игнатьевна, вы говорили вокруг да около — уводили нас в облака… Рот Киселевой превращается в нитку: — Катерина Марковна считает, что я выступала по существу! — Разумеется, я высказал мое приватное мнение… Киселева делает рот буквой «о» — и в этот миг в деканат вплывает сама Арсеньева — закована в кримплен сливочного цвета, клипсы в виде желтых хризантем, шиньон величиной с корзину для бумаг. Умеет женщина предъявить себя, этого у нее не отнимешь. И все это великолепие надвигается на нашего скромного замдекана, словно «Икарус» на «Москвича». — Хочу заметить, уважаемый Юрий Константинович, что не стоит превращать свою эрудицию в шлагбаум на дороге молодых кадров. Я не говорю, что нам было предъявлено нечто основополагающее. Но… храм науки состоит из кирпичей, а перед нами был… — …кирпич. Неужели это он — перебил саму Арсеньеву? Силен, бродяга! — Вы противопоставляете себя кафедре, Юрий Константинович. — Но не науке, надеюсь? — Какое вы имеете отношение к науке, будет видно по вашей диссертации. Кстати, обсуждение третьей главы можно будет форсировать. Вы довольны? — Я доволен, Катерина Марковна. Арсеньева уплывает, как грозовая туча, не успевшая выметать все свои молнии. Петя хватает шефа за лацкан. — Ну? Добился? Не хотелось бы мне сидеть с тобой рядом на скамье обсудимых! — Каждый отвечает за себя. — Нет, я тебе товарищ или нет? Должен я тебя предостеречь? С Катериной тебе не сладить. Вокруг нее — кольцом — репутация. И ее заслуги перевесят твой принцип, возведенный в абсолют! — Я тебе тоже товарищ. Как у тебя с переездом? Не надо ли помочь? — С таким типом, как ты, я скоро перееду подальше. В желтый дом! Петя уносится, как вихрь, и уносит наш графин. Машинально. Вот до чего доволновался человек. А мой замдекана достает расчесочку и весьма умело приводит в порядок волосы. Никаких волн — лежат, как приклеенные. И с полным хладнокровием встречает новую фигуру, которая мне незнакома. Молода. Употребляет косметику весьма энергично. Шуба — сразу видно, не здесь куплена, — белая, в кляксах. Выражение лица — как у фигуристки, которая при прыжке в один оборот вдруг села на лед. И лепечет что-то совсем маловразумительное. Что ей обещали, заверили. Что ее всегда одобряли. Что Катерина Марковна обещала сдать прямо в набор. И вдруг оказывается, что в работе столько недостатков… — Я не думала, что это так сложно! — и хлопает ресницами, тяжелыми от туши. — Подумайте, — советует шеф. — Это действительно очень сложно. Диссертантка кивает. Достает из сумочки зеркальце, подпудривает носик. И уже в дверях оборачивается: — А вы хороший человек! Я на вас не сержусь!.. Честное слово, мой шеф краснеет! Проходит минут десять, пока он находит силы сказать: — Валентина Дмитриевна, перейдем к нашим делам! * * * Шеф заболел. Без него землетрясения нет. Дело так налажено, что и без него обеспечивается нормальное прохождение учебного процесса. И я бы в жизни не вздумала его навещать, если б не студенты. Удивительно, не ожидала! Попросили передать ему план новогодней стенгазеты — одобрит ли? — и два лимона в целлофане с ленточкой — чтоб выздоравливал. По нотациям соскучились, что ли? Еду. Конечно, за это время так узнала своего замдекана, что вопрос о красавицах из Центральной Америки отпал. Чего-то я недослышала, должно быть. И все-таки любопытно: как он живет? Известно, — на факультете большинство у нас женское, — что замдекана не женат. Значит, его наглаженность — творчество заботливой мамы. Мне представляется уютная старушка, готовая потчевать вас вареньем и рассказами про своего Юрочку. И квартира, отполированная ее неутомимыми руками. …Шеф живет один — первая поправка к моим предположениям. Встречает меня в идеальной прихожей — как на картинке в «Новых товарах». Извиняется за беспорядок — «что-то с горлом, два дня не убирал». Жаль, что я не прихватила микроскоп — может, разглядела бы этот беспорядок? В комнате — застекленные книжные полки, письменный стол, на котором пусто, как в пустыне Такла-Макан, тахта, пластиковые табуреты: сидеть на таком холодно и жестко. Сижу. Рассказываю о внутрифакультетских событиях. Шеф не похож на себя — в тренировочном костюме, с повязкой на шее, какой-то он домашний, разоруженный. Даже очки блистают не так неумолимо, как всегда, особенно, когда прочитана записка от студентов и лимоны извлечены из целлофана. …И вот выслушаны все распоряжения. Пора уходить. Он смотрит на меня вопросительно-задумчиво. И вдруг спрашивает: — Валентина Дмитриевна, а как вы относитесь к рыбам? В моей голове цепочка срабатывает мгновенно: междусобойчик «под балычок», или что у него там, все более интима в разговоре… Ну, это мы еще посмотрим! — К жареным — положительно! — отвечаю я бойко. Он перекручивается на своем табурете. — Нет, нет, не то! Я, видите ли, развожу аквариумных рыбок. Если у вас найдется время и желание… Это стоит посмотреть! Все у меня находится: время, желание, любопытство, от которого уши торчком. И дверь на балкон — на застекленную лоджию — открывается… Дробится в воде свет лампочки с отражателем. Зелень водорослей ярка, точно пластмасса. Пахнет рекой, а может, озером? А рыбки! Пересыпается серебряная мелочь, вспыхивает искорками. Изгибаются прозрачные, словно капроновые, хвосты и плавники. А эти каковы — красные, синие! Шеф постучал по стеклу — и вся пестрота складывается по-новому, как будто калейдоскоп повернули. — Неоны, — гордо говорит шеф. — А вот эти — барбусы! Барбусы — симпатичные полосатые карамельки. А вот эту рыбину симпатичной не назовешь — толстогубая, с отдельными какими-то глазами, наложенными сверх головы. Посматривает надменно. Трубку ей в рот — будет вылитый Черчилль. Оказывается, телескоп. Известен среди любителей — величины необыкновенной. И кличка «Лорд», я почти угадала… — А здесь золотая рыбка, та самая, — говорит шеф. — Можете просить у нее, что вам хочется! — Чтоб вы выздоровели! — выпаливаю, не успев подумать, и скоренько добавляю: — А то без вас посещаемость снизилась. — Вы болеете за дело, Валентина Дмитриевна, — леденистые глаза шефа словно бы подтаивают. — Это отрадно. Я стараюсь исполнять все предписания врачей. Думаю, что скоро смогу вернуться к работе. А сейчас, обратите внимание, — гордость моей коллекции. В проспектах пишут: «Клочок от бархатной мантии ночи». Это черная молли, молинезия. Правда, красавица? Ее предки родом из Центральной Америки. И еще редкость — криптоптерус, взгляните! Как говорится, душу видать, — он настолько прозрачен, что видны и позвоночник, и ребра… Есть предел силам человеческим. Я сдерживалась, сколько могла, но меня раздирает. Красавицы! Центральная Америка! Ребрышки! Вулкан не мог не извергнуться… Глядя, как я трясусь от хохота, шеф каменеет. Нервно поправляет повязку на горле. — Не понимаю, что тут смешного. Разве не жаль, что все мы так некоммуникабельны с природой, так далеки от нее? Разве не естественно желание — сберечь живую красоту, пригреть ее возле себя? Многим это кажется смешным. Непонимаю… Я бормочу, что вовсе даже нет, что просто название смешное, что рыбки — прелесть, прямо-таки водяные колибри, и нельзя ли мне их покормить… Шеф выслушивает все это непробиваемо, но я не умолкаю, интересуюсь биографией «Лорда», личными вкусами барбусов и многочисленной родней меченосцев. Шеф медленно, очень медленно поддается. Наконец он оттаивает, приобретает человеческий вид и рассказывает о рыбах такое, чего они и сами о себе не знают. Потом меня угощает чаем — из стакана с подстаканником. К чаю — печенье «Крокет» и разговор о делах факультетских вперемешку с запросами рыб. Расстаемся почти друзьями. …Я ему подарила набор цветных открыток «Аквариумные рыбки». А он мне влепил выговор с занесением за утерю бланка со штампом факультета. Аустра спрашивает: — Ну, как твой шеф?. — Разводит рыбок. Она передергивает плечами, словно исполнительница цыганских танцев. — Ну, я понимаю, заводят собак. Красиво, когда прогуливается классный мужик, и с ним породистый пес. Но такое… октябрятское хобби. Я говорю кротко: — Напрасно ты так. Разве хорошо, что мы некоммуникабельны с природой? Аустра смотрит на меня внимательно. — Впрочем… Бывает и хуже. Я знала одного, у него было полсотни канареек. Ничего, женился, и дети есть. Старший уже подрабатывает на эстраде — художественный свист, трио с канарейками. Так ты что, привыкла к своему рыбоводу? — Я от него стрессую, — говорю устало. — Сухарь он, чурка деревянная. Глаза бы мои на него не смотрели! Аустра торжествует: — И не посмотрят! Знаешь, я слышала от Пети — тебя хотят посадить вместо Стэллы, в приемную проректора. Впечатляет? Очень. Чувство такое — лучше не скажешь, чем моя бабушка: «Как на льду подломилась». Я ведь не просилась к проректору. Неужели это он, мой шеф, выразил желание, чтоб меня перевели? Не может этого быть. Не может. Быть… ПОВЕСТИ Пламень Молнии Конь стоял, как свеча. Опрокинулся небосвод. Вся тяга земли не пересилила: прирос к седлу Сарвар. Вытолкнул сквозь зубы черное слово. Врезал стременами под брюхо, всем телом, всей закипевшей кровью толкнул коня вперед. «И-их!»— ветер плотно лег на веки, обжег ноздри. Высохло в груди. Высохла в сердце кровь — комок боли толкался в ребра. Слепо мчался он в ночь, теряя дыханье. Раскидывал руки — воздух, уплотненный движеньем, протекал меж пальцев упруго, как вода. Не сожмешь, не удержишь… …Упади, рухни, небо, на мой позор. Никогда не поднять мне головы. Погаси меня, ветер, как ты гасишь костер! Правду сказал Атамурад: пламень молнии не греет. Он — испепеляет. * * * В низине, меж холмов, рассыпались, задышали огни, точно угольки в прогоревшем костре. Копыта коня — по пыльному ковру разъезженной дороги — застучали тускло. Райцентр. Широкая улица ведет на базарную площадь. Сарвар ожег Солового камчой. Конь, всхрапнув, дернулся, подался вперед. Черными скалами вылетали из сумрака дома. Высоко на столбах светились желтые фонари, небо над ними казалось еще чернее. Все пространство площади было густо заполнено: арбы, дремлющие ишаки, грузовые машины; из открытых дверец кабин свисали ноги спящих. Пахло бензином, навозом и пылью. Завтра — базарный день… У навеса чайханы Сарвар спешился, стал нетвердо — ноги гудели, улетающая пустота была в голове. С натугой дышал Соловый — дрожали широкие ноздри, бока вздымались и опадали, как кузнечные мехи; ухоженный, балованный, кормленный хлебом с ладони, он теперь с непониманьем и укором косился на хозяина. Лошадь у вас вскипела, что ли — мальчишка, черненький и юркий, словно головастик, скаля зубы, высунулся из-за столба, поддерживающего навес. Сарвар гневно сузил глаза. Перебежав за другой столб, подальше, мальчишка успел смахнуть пену с мокрого лошадиного бока. — Хе! У весельчака конь не устает! Понял я: в пиве лошадь свою искупали… В другой час — ох, взвыл бы нахаленок, подпрыгнул, отведав камчи, теперь же Сарвар, не глядя, нащупал в кармане хрустнувшую бумажку, показал: — Позаботишься о коне — получишь… И пошел — камча свисает с запястья, волосы вздыблены ветром, и душа — дыбом… Рванул на себя дребезгливую, до половины остекленную дверь. Масляно-густой воздух залепил ноздри. Сарвар заморгал, приглядываясь. На деревянном помосте — чорпае, застеленной добела истертым ковром, спали люди, положив головы на тугие мешки; кое-кто допивал еще чай, лениво прикусывая грубую, как дерюга, домашнюю лепешку. Чорпаи занимали треть помещения, в остальной же его части, на глиняном, плотно убитом полу, разбежались колченогие столики, словно овцы. Сидели густо — по трое за каждым ребром стола; на нечистой клеенке стояли тарелки с остатками плова, шурпы, двуглазые солонки: рыжий глаз — перец, серый — соль. Пил и ел тут народ со всячинкой, базарный народ. Против двери поблескивал медным пузом самовар, шумливый, словно паровоз. В тени его, как в тени дерева, скорчившись на табурете, спал чайханщик. Со стены над его головой свисали полуразмотанные катушки липкой бумаги, до черноты утыканные мухами; в нише помещались тихо хрипевший динамик и перепелиная клетка, окутанная марлей. Удивляясь на самого себя — и как ноги еще ходят, и как глаза замечают каждую мелочь? — Сарвар крикнул: — Эй, хозяин! Гость пришел! Голос его, зачерствелый на степном ветру, перекрыл гул разговоров; чайханщик чмокнул губами и нехотя проснулся. Темненькие его глазки на желтоватом, измасленном испариной лице, напоминали мух, приклеившихся к липучке; он сказал тихо и равнодушно: — Зачем кричишь, чабан? Самовар не закипел еще. Meлибай чайхончи все видит, все замечает… Сарвар повел плечом, бросил с вызовом: — Провались он, твой самовар! Чай другой надо, холодный… без заварки! И шашлык нужен! На дерзкий его разговор заоглядывались люди. Мели-бай потянул с плеча досера замусоленное чайное полотенце, вытер им лоб, зевнул: — Водки не держим, запрещено… Не знаешь разве? Шашлык скушали весь. Народу много, базар у нас, братец, базар… — Тц-тц! — Сарвар сокрушенно пощелкал языком, но было ему смешно, душно от смеха. Он подумал, что тот, былой Сарвар, вздохнул бы и лег спать голодный, но Сарвар теперешний видел людей так, словно бы они вылиты из стекла. Изогнувшись ухарски, он повертел рукой в хрустком кармане и выдернул наугад бумажку, положил на ладонь, подул; десятирублевка, рея и кружась, как осенний лист, упала на поднос чайханщика, рядом с мелочью, мокнущей в лужице чая. Глазки-мухи встрепенулись, сон как будто смыло с желтого лица. Сарвар, не оглядываясь, пошел к чорпае: затылком видел, как там, сзади, засуетились. Перепел — и тот за возился в клетке, ударил голосом не ко времени «Пит-пилдык!» Сарвар уселся на ковер. В груде спящих зашевелилась, выявилась фигура в рыжем пиджаке. Подвалилась поближе, придвинула Сарвару под спину коротенький тюфячок-курпачу, под локоть — подушку-валик; кривоватый рот просипел: «С дороги отдохнуть — первое дело…» Сарвар и этому не удивился. Разлегся, блаженно вытянул замлевшие ноги, и сейчас же давешний мальчишка вскользину шарахнул по ковру поднос: пышная, словно пуховая, лепешка, пиалы, чайник с отбитым носиком, надставленным жестью. — Деньги есть — все есть, — подмигнул мальчишка всей своей нахальной свежей рожицей, — с вас еще за лошадь причитается… Тот, что в рыжем пиджачке, размашистый, вихлястый, потирал руки, сипел: «Свадьба — кому суждено, а выпивка — для всех!» Случайное слово, а все же пронзило насквозь: Сарвар поскорее плеснул из холодного чайника, опрокинул в рот пиалу. По телу вмиг разбежалось тепло. «Ваше драгоценное!» — рыжее существо тоже подцепило пиалу. Неизвестно откуда еще один притерся к компании — выпил, забормотал непонятное. Зубы неровные, слова вылетали со свистом: «За пус-стым с-столом разговор не вяжется…» А уже несли шипящий по-змеиному шашлык на алюминиевых шампурах, лук на блюдечках, резанный тонкими полукольчиками, вроде женских серег… Нежданные приятели волками пали на еду, давились, чавкали. Сарвару муторно стало глядеть на них. Одну вдогон другой — хватил еще две пиалы водки; почудилось, что голова, отделившись от плеч, мягко поплыла в сизом табачном тумане… Когда чабан снова увидел и услышал себя, был он центром небольшой, но громкой компании — к нему тянулись чокаться, его хлопали по плечу, называли братом, услуживали; все это было необыкновенно хорошо и приятно. Рыжий, давешний, пел, раскачиваясь: «Эх! Не один я… в поле кувыркался! Эх! Кувыркался… вместе с сапогом!» У самого Сарварова носа торчал чей-то указующий палец, словно бы он и говорил: — Человек — такая скотина: задарма рукой не шевельнет! Сарвар хотел согласиться с этим мудрым, все понимающим пальцем — почему-то не поворачивалась шея; с трудом оборотив всего себя к соседу, он пролепетал: — Вашему уму удивляюсь… — Жизнь! — отозвался палец где-то над ухом. — Жизнь обточила, обстругала… У пальца был хозяин — с крупным носом, лиловыми, набрякшими ноздрями. Глядя в его влажные глаза больной собаки, Сарвар вдруг прокричал: — Дед мой — тоже м-мудр! Ягненка — каждого выняньчит. Знает, где сладкая трава, где горькая… В степи — звезды указывают ему дорогу! — Бывает, и звезды, — с готовностью отозвался собеседник и неожиданно прибавил — Исхитрился человек! Корову — электричеством доить! А она молока не дасть! Нет, не дасть! — Что ты знаешь? — темнея от гнева, Сарвар схватил его за плечо. — Ты отару напоишь без насоса? Без электричества? А? Колодец — тридцать пять метров! Сколько воды можно достать? Подливая ему в пиалу, носатый успокаивал: — Вода не водка… Гнев Сарвара так же быстро погас, как загорелся. Он забыл, о чем говорил. Снова вкруговую понеслись одинаковые лица — на каждом зияющая, жующая пасть; в уши впивались обрывки разговоров и, все повторяясь, дребезг жало, жужжало жестяное слово — «деньги»: — За деньги луну с неба достанешь… — У денег языка нет, а за себя скажут… — Базар цену покажет… — Базар ни отца, ни матери не знает… Странная ясность пониманья пришла к нему, вся жизнь была как на ладони: базар, базар. Все, что неслось сквозь его душу степными ночами, горело, летело, жгло, — все это было тьфу, плевок. И, страшно улыбаясь — всеми зубами, он попросил последнее, что еще оставалось: — Дойра! Принесите дойру! …Вот какая она была: желтая, звонкая, тугая, легкая на руке. Она светилась, словно луну внесли в этот сизый, чадный туман. Сарвар ударил всей пятерней — и не услышал: так стучала кровь в ушах. Он ударил снова, зло, резко, отчаянно: пробью, а заговоришь! — Така-тум, така-тум! Вот как оно бьется — сердце, переполненное неистовой кровью, — така-так, така-так!.. Бьет в ребра комок пульсирующей боли — пока не порвется оно, человечье сердце… — Тахта-тах, тахта-тах! — так всадник летит по степи, убегая от своего горя, но оно настигает, как беркут, и — клювом в темя: так!.. …Крылом подстреленной птицы взметнулась ладонь — ха, стой! — острый миг тишины, и снова бегут, сшибаются, вырастают один из другого прихотливые, четкие и твердые ритмы дойры… Все больше лиц обращалось к Сарвару — затуманенному его взору виделось будто поле подсолнухов, что смотрят все в одну сторону. Отодвинулись опасливо, словно от чересчур распылавшегося костра, случайные собутыльники. Проснулись спавшие — и не жаловались на помеху их сну. …Базар завтра, брат, базар, чувалы с мукой да рисом, потные ладони, потная от страха спина — не продешевить бы, не продорожиться, не упустить торгового неверного счастья, а сегодня — умбаля-умбаля-умбаля-ба, так и ломает плечи, шевелится в ступнях, подмывает… И вот уже сняла кого-то с пригретого места дойра, сняла и повела по кругу, все быстрее, быстрее. Нет, не поспеть пыхтящему танцору за гремучей ее дробью, рассыпной, словно капли ртути… И тут за плечом Сарвара всплыло длинное, как баклажан, лиловатое, как баклажан, лицо; человек давно уже поглядывал на него: так коршун на куполе затерянного в степи мазара глядит каменно-пристально, не шевельнулось ли что живое… В уши вполз сочувственный шепот: — Вижу, губы улыбаются, а сердце в крови… Слышу, горе твое кричит, не с радости играешь… Сарвар глянул с бешеным прищуром — жалельщик не вспугнулся. Прямо по сердцу ползали близкие глаза, — темные, под тяжелыми веками, все понимающие… И снова муть поднялась со дна души. Сарвар бросил на доски гулко прокатившуюся дойру, побежал к дверям. Оставшейся публике дело виделось просто: хватил парень лишку, а дойрист хороший, усто… Разбредались, укладывались, говоря уже не о базарном, оживленно обсуждали манеру игры дойрачи, вспоминали других музыкантов, чьи имена не стерло время. Сарвар не слышал — стоял под навесом, обняв пропыленный столб, и снова, как дым, неслышно, появился тот, длиннолицый, словно продолжая разговор, сказал: — От себя бежал, парень? Говорят, черное дело потянется неотступно, как тень. Все же — из каждого затруднения есть выход! На какие деньги веселился, скажи… Темные, неподвижные глаза его завораживали, Сарвар сказал — повело саднящие губы: — Калым пропиваю… — А!.. — Длиннолицый помолчал немного, потом словно решился: — Совет мой выслушай… — У человека в беде — сто советующих… — Э, брось! На такую высоту взойдешь — былые неудачи меньше спичечной коробки увидятся… И, значительно подчеркивая каждое слово, сказал: — К Нодире-ханум пойдешь. В ансамбль. Дойристом… * * * Полосы света — наискось — бежали по черной земле. Сарвар придерживал рукой бархатную занавеску с тканым узором — три буквы в кружочке, прижимал лоб к холодному стеклу. По шаткому полу, покачиваясь, отирая масляные губы, подходил Яхья, заводил бесконечные разговоры о сверкающих, как он выражался, перспективах для Сарвара; потряхивая возбужденно головой, загибал один за другим пальцы: выступать вместе со знаменитой артисткой — и какой женщиной, а? Звезд много, луна — одна! Гастроли в далеких странах — другие про них только в школе зубрят… Новые друзья! Девушки, много девушек! — он закатывал глаза-под лоб. — Люди — зеркало, покажешься им — увидишь себя. По лестнице взбираются ступенька за ступенькой, — бормотал он. Слово у него цеплялось за слово, изречение тащило за собой изречение; зажми такому человеку рот — у него нос заговорит… Однажды, заметив, как Сарвар на станционном базаре вытащил и вновь положил в карман последнюю десятку — из тех, — он сказал: — Не жмись, парень! Деньги дойрачи — в ладони его. А пока — вот мой кошелек, бери, не считая… Сарвар промолчал. Когда тронулся поезд, отскочили назад станционные здания, он спросил внезапно: — А откуда — столько? Почему?.. У Яхьи поползли кверху ворсистые брови, остолбенели зрачки. Сарвар пояснил нетерпеливо: — Ну, деньги ваши! «Бери, не считая». Значит, много их у вас? Другие — считают же! Почему? — А! Вот о чем ты… Яхья успокоенно привалился к спинке дивана, заговорил поучающе: — Деньги… Приходят они по-разному: если умеешь делать то, чего другие не умеют, или делаешь то, что другие делать боятся. В нашем деле, актерском, заметном — первое важно. В вашем чабанском, невидном деле — степь широка, эх-хе! — второе важнее… — Поясните вашу мысль… — Э, чего там, будто сам не знаешь… — Поясните… — Ну, учет-отчет… Так ведь одна овца на другую похожа, будто капли дождя! Ягнятся овцы — бывает — рано, в феврале. Непредвиденные, незапланированные ягнята — кто спросит с тебя их шкурки? На заготпункте — знал я одного человека — он рассказывал: можно дело делать, если чабан не пуглив. Бывают шкурки с браком: голяк — от павшего ягненка, яхобаб — шкурка с перерослым волосом. А при сдаче засчитываются за лучшие сорта, если у людей один язык. Чабану, как положено, премия, дополнительная оплата, и приемщику не обидно! Волк солому не ест… — Разве люди — волки? — А разве— бараны? Да и то — овцу курдюк не тяготит!. Сарвар вздрогнул: эти слова он слышал уже, и с той же непреклонной уверенностью сказанные. От Джумы слышал. Джума. Почему он раньше не приглядывался к этому человеку, принимал его бездумно — вот степь, вот овцы, вот Джума… А сейчас словно увидел его новыми, зрячими глазами: неподвижное лицо, веки, точно прорезанные бритвой — не увидишь зрачков. Остроугольные скулы и жесткий рот. Вот он щупает баранов — ищет пожирней: человек приехал. Большой человек — из газеты. Дед ворчит: «Если для каждого гостя резать барана, с тучу будь отара — и та растает…» «Из моих ведь», — Джума осторожно приоткрывает желтоватые влажные зубы. «Твоих и жалею, — остро сверкает взором дед, — о колхозных была бы иная речь…» Вот он выспрашивает у старика «чабанские секреты». Назойливо, как муха в жаркий день, вьется, зудит, добиваясь чего-то, что ведомо ему одному. «Если пастух встает рано, овца двойню родит», — пословицей отвечает дед. Джума отворачивается с обидой: «Не родич я вам, вот и отговариваетесь. Ему, — подбородком на Сарвара, — небось все откроете, славу свою в наследство отдадите…» Может быть, он и есть такой, «не пугливый»: своего не упустит — и чужого тоже. Дохлую овцу выдоит и, если надо, купит все… Снова Сарвар терял дыханье, врезался лбом в поручень занавески на вагонном окне. Пламень молнии! От него не уедешь — он с тобой… — Пойдем-ка в вагон-ресторан, — дергал Яхья за плечо, — выпьем, закусим, о жизни подумаем… * * * Такыр… Глиняное зеркало пустыни, расколотое жаром солнца на тысячи кусков! Серое, словно такыр, было ее лицо. Морщины просекли лоб, грубо очертили щеки, опутали длинные, прекрасные глаза. Темный, влажный их свет нежданно плеснулся под тяжелыми веками — на Сарвара. Рассмотрев его пристрастно, как новый браслет, женщина отвернулась, повела плечами, с видимым усилием перебросила на спину косу. Только эта коса не обманула — изо всей невероятной красоты, что придумывал он, мальчишка, зимними вечерами, у приемника. Где-то в дальней дали ликовала дойра, метались по звонкому полу каблучки. Напряженное дыханье толпы, и камнепад рукоплесканий — все это была она, Нодира! …Синей сталью блеснула коса, взлетев. Толстая, в руку мужчины, упала ниже колен. — Голова от нее болит. Всю жизнь мучаюсь! — с вызовом брошено было застывшей в растерянной готовности гримерше. — Ну, как я вас понимаю, Нодира Азизовна, — заспешила девушка, — стрижка и моднее, и легче. Другие ведь приплетают косы, когда выступление… И — отпрянула от неожиданно злого голоса: — Ташбиби сказала бы: «Женской косой верблюда удержать можно…» Эх ты! «Стрижка…» Так ничего и не поняв, гримерша оттерлась за кулисы. Потек в ухо жаркий шепот Яхьи: — Ташбиби вспомнила, прежнюю помощницу свою. Причесывала ее, одевала. Два года уж нет старухи, а для нее — жива… И то сказать, полсвета объездили вместе! Хлопнув ладонями, она застыла, напоминая собой большое и сильное дерево в синей коре — в этой узкой, грубо, напоказ вылепившей ее тело, одежде. Музыканты заиграли вступление; затрепетали, словно на ветру, ее руки-ветки, кисти их, двигаясь сильно, резко, пряли из пестрого смешенья звуков тонкую нить мелодии. Вдруг все оборвалось — круто подернулись плечи; лицо, застывшее в нелегкой сосредоточенности, дрогнуло, потемнело: — Вы! Это — музыка? Иссохнуть вашим рукам! Онеметь им! Она подбоченилась, зло воткнув кулаки в высокие бедра, и сыпала черные слова; как джинн из сосуда, откуда-то выскочил администратор Луцкий, человек с круглым животиком, словно половинка арбуза под пиджаком. Засуетился, уговаривая, подтянул к губам сжатую в кулак руку, поцеловал… Яхья, храня на одутловатом лице выражение грусти и непричастности к скандалу, опять зашептал, еле двигая губами: — Ну, расходилась! Не получается танец — так музыканты ей виноваты! Эх-хе, время не ждет человека… Какая она была, знал бы ты, малый! И этот шепот, и капризное беснованье женщины в нелепом, стыдном костюме, и терпеливо, с вытянутыми лицами ожидающие музыканты, — все вдруг обдало жаром гнева. Сарвар закрыл глаза… — Наше дело помалкивать, — шептал Яхья, — язык, что конь, не совладаешь с ним, он тебя бросит в грязь… Шаги остановились возле. — Глядите, Луцкий! Горячие жесткие пальцы стиснули его подбородок, принудили запрокинуть вспыхнувшее лицо. «Как барана, как барана в базарный день…» — Глядите, колоритный чабаненок, черный, как закопченный чайдуш. Костюм ему надо придумать, смог бы солировать. Если, конечно, умеет это… — ноготок, в красном лаке, словно обмокнутый в кровь, щелкнул по желто-восковой коже. Дойра отозвалась коротким, яростным вскриком. Сарвар не разжимал губ, боясь учащенным дыханьем выдать гнев, помрачивший разум. — Слушай, сыграй же! Он подкинул дойру, как щитом, отгородился от скрестившихся на его лице взглядов. Пальцы радостно ощутили гладкую кожу; тихо брякнули кольца на ободе дойры. Подогреть бы ее над огнем! Но где она, степь, где чабанский костер — горький дым, и падают звезды прямо в гудящий желтый круг! …Бум-бак, бум-бак, — руки нащупывали усуль. Он менял силу и склад ударов, сочетал их по-разному, пробуя гибкость и быстроту пальцев. Глядите, слушайте: вот что умеет закопченный чабаненок! Десятки усулей заучил он от деда, от знаменитых в округе мастеров-дойрачи. Новые сочетания звуков родила степь. Гляди и слушай, Нодира, — летает дойра, как ручная птица! — Э, да ты и впрямь усульчи, мастер, — как во сне, проплыло мимо слуха тихое ее восклицание. Он не хотел уже хвастать, рассыпать, на удивленье и похвалы, жемчуг своего мастерства: чуткие пальцы вспоминали… …Так-так-так! Это первые капли дождя. Они тяжелы, как стеклянные бусы. Их нанизывают, сгибаясь, упругие стебли трав, их звонко отбивают ладони листьев. И вот уже звучит серебряная песня ливня, вся степь гремит, как оркестр, и гром бьет в гулкую дойру неба! …Така-така-так! Скорее, скорее! Бешеный улак, жгучий азарт старинной, лихой игры-козлодранья. Ветер отстал, задохнулся в пыли. Бел оскал зубов, мокры бока коней. Скорее, скорее! Свист нагаек, дробь копыт, дрожь земли… Все оборвалось. Чуть движутся пальцы дойриста, рождая легчайшие звуки, — то ли ручей разговаривает со своими камешками, то ли девочки, собравшись в кружок, тихо смеются. …Вот так и она смеялась — Иннур. В то лето Сарвар ходил за отцом неотступно: — Отпусти! В степь! К деду! И добился своего. …Зной. Недвижим воздух. Только ход отары чуть всколыхнул его: «Кур! Кур-рей!» Трава как раскаленная проволока. На ветке джингиля замерла, застыла синегорлая ящерка… «Кур! Кур!» Семенят ягнята, потряхивая свислыми ушками. Матки поглядывают на них — беспокойно, родительским взором. Важно ступает козел, вожак стада, и каждый его шаг отмечен звяканьем колокольца на косматой шее. «Кур! Кур-рей!» Горечь полыни принес ветер. На пригорке воздух плавится и струится, словно сахар в горячей воде. Коршун повис меж землею и небом, высматривает: отара? Или тень облака скользит по степи? Напрасно он кружит: в отаре Шоди-ата нет больных и припавших на ногу овец, и не мечутся, жалобно стеная, матки, потерявшие ягнят. «Кур! Кур-рей!» — голос деда летит над степью. И коршун, взмахнув крылами, черной точкой тает в синев?. В руке деда неизменный таяк, высокий посох из железного дерева-ургая, с загнутым концом, со следами собачьих зубов. «Шагай, шагай, клюка — чабанская нога!» — Шоди-ата легко перекидывает таяк обочь себя. Папаха его, премия колхоза, сшита из лучшего в мире каракуля «сур» — солнце зажигает в нем золотистые искры. Прищуренный глаз деда лукав: «Эй, чабанский внук, не изжарился еще на степном солнышке?» Сарвар криво и трудно улыбается в ответ: губы его запеклись. Дед словно не чувствует зноя. Второй чабан, Джума, припрыгивая, едва поспевает за ним. — У пастуха — четыре глаза! — поучает дед. — Вон, гляди, матка с ягненком забирают левее, чем нужно. Эй, Чернолобый! Пес, ростом с теленка, бросается вскачь… …Можно сесть на коня. Вот он, мальчишья бессонница, соловый, цвета топленого молока, с белесоватой гривой и длинным белым хвостом. Ноги в полбабки тоже белые, на лбу проточина — Сарваров конь. Но дед не велел приучаться — ездить за отарой на коне. Чабану советник — его посох, таяк. Сарвар зевает украдкой, в рукав. Встали рано. Лежа на боку, стада не выпасешь. Дед не из тех, кто нежит внучат. Казан чистить, воду доставать из колодца — все Сарвар. «Языком — птицу поймал, а руки не дотянулись», — ворчит дед. Все нипочем Сарвару. Главное — степь. Чуль. И он — в степи… Как-то случилось: дед послал его в кишлак, за мукой, за сахаром, за новостями. Соловый шагал, взмахивая тяжелым хвостом, и мускулы его под глянцевой шкурой катились, как волны. Сарвар все глядел и глядел на коня. Вот Соловый выставил уши вперед — стаканчиками скосил глаз. Подергивая кожей, со спины согнал овода. Всхрапнул, испугавшись чертиком взвившейся саранчи… «Сын ветра! — думал Сарвар. — Как в дастанах поют: медноногий, с шеей тонкой, как у дутара. Скажешь „Чу!“— через гору перелетит», — и, пуская Солового рысью, захлебывался ветром и счастьем. Кишлачные мальчишки сидели на глиняных дувалах, упираясь пятками в знакомые выбоины, — у каждого излюбленная, своя; головы их, как на ниточках привязанные, поворачивались за всадником вслед: что скажешь, взрослый, чабан! Не то что они тут, у материнского очага… Сарвар, не спешиваясь, заводил разговоры, поигрывал камчой. — Какая тут жара? Вот у нас, в чули, жара! Возле школы, в узкой полоске тени, девочки играли в камешки. Сарвар в облаке пыли промчался мимо, круто повернул, осадил коня, шумно выдохнув «Турр!» А эти девчонки словно не видели, не слышали, играют себе. Золотые, что ли, камешки у них? — Эй, вы! — закричал Сарвар. — Глядите, какие кони у нас в степи! Они заоглядывались. Уставились на Сарвара. И одна сказала тихонько — остальные тотчас захихикали: — Конь-то красивый, да всадник спесивый… Озлясь, он бросил коня прямо на них. — Чу, мой Соловый! Чу! Девчонки с визгом брызнули врассыпную. Но та осталась — вжималась в стену, прямо под храпящей мордой вздыбленного коня, щеки ее были в цвет стены, а девчонка все еще подбрасывала свои камешки! — Эй, упрямая! — крикнул он, отступая. — Взгляни хоть! Она взглянула: белый, горячий день стоял над миром, но Сарвара овеяло тьмой и холодом ночи. Он узнал девочку — Иннур, дочь Салима-ака. Но она ли это? — Не смотри, глаза скосишь! — сказала и пошла вдоль стены, мягко ступая босыми ногами, продолжая игру, — подбрасывала и ловила разноцветные галечки. И ему вдруг показалось, что не камешек, а его сердце прыгает в узкой розовой ладони… — Где ты был до сих пор? — .вспугнул память тихий, шелком прошелестевший голос. — Где ты был, чабаненок? Коротко охнув, замолкла дойра. И Сарвар молчал стесненно, отводя глаза… — Это я его разыскал, дорогая ханум! — присунулся поближе Яхья. — В глуши, в степи! Какие там ценители? Лишь бы дубасил дойру покрепче. А пока дивиться некому, и дива нет, говорят… Губы его, толстые, извилисто шевелились, словно пиявки, — мутная волна подступила к сердцу Сарвара… И — голос Нодиры, резкий, словно клекот орла: — Э, Яхья! А ведь вспотеешь от счастья, когда услышишь от этих плохих ценителей «Дост!» …Шла репетиция, танец сменялся танцем. Сарвар, бездумно, четко держал усу ль, привычные руки двигались, не сбиваясь с ритма. Но все вокруг было как сквозь пыльное стекло — угрюмо сосредоточенные лица музыкантов, движущаяся фигура в синем, суета за кулисами… — Вот и все, — Яхья опустил на плечо ему тяжелую руку. — На сегодня — конец. Эй, очнись, парень! Что, присох уже? — Присох? — пробормотал Сарвар. — О чем вы это? Яхья, переломив бровь, округлил рот сердечком, — Сарвар усмехнулся, узнав «самое» в наглой и выразительной маске. — Для меня — не женщина она! — бросил, отворачиваясь. — Глядите, кошка отказалась от рыбы, — смеялся Яхья, но глаза его, припухшие, нечистые, не смеялись. На обрюзглое лицо легли тени. Надевая чехол на дутар, он сказал тихо, словно самому себе: — Всех нас опалил этот огонь, паренек. Отвечать не хотелось, Сарвар убыстрил шаги. Он шел по длинным коридорам, ловя ухом обрывки непонятных разговоров: — Что — парча? На всех дуньках парча! — Не то, чтоб потеряла голос, но спелась… — Поклонников — мешок… На Сарвара оглядывались, пробегая. Стреляли взгляды. Жег шепот: — Ну, этот в гору пойдет… — Угодил… — Все они хороши, пока со свежего воздуха… Он толкнул коленом тяжелую, с длинной фигурной ручкой, дверь. И снова, как в первый день — город оглушил, ослепил. …Они ехали с вокзала в такси. Меж горами зданий вскипали зеленой пеной сады. На площадях белыми столбами вставали и рушились фонтаны. Кострами пылали цветочные клумбы. Вечером Сарвар вышел один. Горели огни — голубые, как луна, розоватые, желтые. Огней было слишком много, их сверканье затмевало звезды. Люди сновали взад-вперед, муравьиное их мельтешенье казалось бессмысленным и бесконечным. Закружилась голова, и Сарвару почудилось, что высокие дома склоняются, готовые рухнуть ему на темя… На другой день Яхья, важно и снисходительно, привел его в огромный дом: в переходах, коридорах, тупичках можно было заблудиться, и за всеми дверьми, в комнатках, бесчисленных, как соты, стрекотали дутары, тосковали наи, сурнаи и кошнаи, слышался топот и тяжелое дыханье танцующих, певцы с упорством сумасшедших тянули бессмысленные звуки. Сарвар приглядывался к этой жизни — и не одобрял ее. Трепетная серьезность, с какой относились здесь к звуку, движенью, жесту, смешила его. Танец, музыку они называли работой… Гам, где он родился и вырос, жизнь была труднее и проще. Люди работали, тяжко напрягаясь; труд приносил плоды. Радость завершенных дел выплескивалась на празднике — поднимала с места неугомонных танцоров, дрожала в голосах певцов… Были песни и для горя — рвущие грудь, и для долгого пути, и песни, помогающие в работе четким и мерным своим звучаньем. Здесь были песни вместо работы. Ум, сила, энергия людей, окружавших теперь Сарвара, тратились на нечто неуловимое, неосязаемое. Словно не сознавая этого, они были веселы и довольны; иногда озабочены, порою горько обижены. «Так дети сердятся и радуются в игре», — думал Сарвар. С ним заговаривали приветливо и небрежно, все эти парни в костюмах, сидевших на них, как своя кожа; девушки с чересчур громкими голосами, — тонкие их синичьи ножки, видные из-под куцых платьев, внушали ему брезгливую жалость; красота их, заботливо подчеркнутая, казалась картинной, неживой… Дразнящая новизна первых дней отодвинула было тоску, и потом он ждал Нодиру. Ну, вот, дождался. …Нодира! Матовый блеск жемчуга на богатом уборе затмевало ослепительное, запрокинутое ее лицо, — цветная обложка журнала была самой большой и нарядной в их школьном монтаже к восьмому марта; имя ее было, как имена красавиц из дастанов, таинственно-манящим; слава ее шагала уверенно по дорогам мира. Сарвару казалось: пребывать хотя бы вблизи такой женщины — праздник, увидеть ее — значит забыть все на свете, что не есть она… Он увидел женщину, отсчитавшую немалые годы, усталую и злую на свою усталость. Резкие, мужские ее манеры, бесстыдный костюм показались ему отвратительными. Хваленое ее искусство слагалось из тысяч нудных повторений одного и того же. А люди для нее были все равно, что пыль под ногами. …Сарвар шел через дорогу, шагнул через лужу, оставленную поливомоечной машиной, вспомнил дедово: «Горе не перешагнешь». Прохожие спешили мимо, равнодушные, как облака… Он не знал, что в окно второго этажа смотрит женщина — длинными, прекрасными глазами под отяжелевшими веками; цепко схватывая все в нем — крутые плечи, и сильную поступь, и стесненность непривычным костюмом, и тяжелые волосы, глухой, как сажа, черноты. …Словно пыль припорошила бронзовые скулы, так побледнел, и отчего? Оттого что она, Нодира, удостоила взять за подбородок! Поистине, из далекой глуши этот дикарь. Камышевого кота-сабончи, говорят, не приручишь. И что-то неладное с ним. Струны души его оборваны, это увидит каждый, имеющий глаза… Порох не спрячешь. Задернув занавеску, женщина обернулась к холодной серебряной глади зеркала. От резкого движения закачались подвески в ушах, разбрасывая колючие малиновые звезды. Она привычно обдула пуховку, обмахнула лицо, — тонкое облачко пудры медленно оседало на стекло. «Душа красавицы — в зеркале», — говорила Ташбиби. Замшей его протирала. Для чего? Затуманенное, добрее оно. Не глядя, не видя, чувствовала, как морщины впиваются в кожу. Стареет тело, а — душа? Нет… Не в этом ли вся боль человеческой жизни? Вспомнив что-то, рванула деревянно провизжавший ящик туалетного столика — из глубины его поднялся нездешний запах, душный и сладкий. Завернутый в паутинный шелк, блеснул веер. По лаковым его граням паучками ползли иероглифы. Это был подарок старого актера — знаменитого исполнителя женских ролей в традиционном китайском театре. Почтительно склонив атласно причесанную свою голову, он сам вывел тушью надпись на веере и попросил чтобы перевели: «У актера нет возраста». Черный блеск его волос запылила седина, а он выбегал на сцену трепетными шажками, в гриме молоденькой девушки, — словно персиковое деревце расцветало… Его героиней всегда была юность, мудрая в своем неведеньи, несгибаемая, безрассудная, побеждающая. Он умер во время спектакля, шестидесяти семи лет. …В дверь постучали преувеличенно осторожно — этакий намек на стук. — Да! — отозвавшись, она сейчас же подняла голову и закинула подбородок, чтобы кожа на шее натянулась: это было заученное движение, не требовавшее мысли. Вкатился администратор Луцкий, захлопотал в воздухе руками — белыми, словно капустный лист: — Колоссальные новости, Нодира Азизовна! Нас опять зовут — и куда зовут! Дождавшись, пока человек выговорится, она достала из сумочки помятый конверт — на нем плясали недружные буквы. Красным ногтем подчеркнула слово в нижней строке: — Вот куда мы поедем! — Но… — администратор захлебнулся возражениями, и вдруг поймал ее взгляд, устремленный на оконную занавеску. Дыра, что ли, там? Он прощупал глазами — ничего подобного. А она все смотрела и смотрела, словно видела то, что ему не дано видеть. Лицо Луцкого выразило глубочайшее понимание. Ну, что же, звезда устала сверкать… Это ее право. Пятясь, бочком, он пробрался к двери. * * * Шумела толпа вокруг, а память снова увела его шагать по коротким дорогам прошедшей жизни… Девушка за стеклом крикнула в окошечко громко, как глухому: — Пятерку передали, слышите? Смотреть надо! Это ж деньги, молодой человек! …Деньги. Их было вдвое больше, чем в той пачке — отцовских десятирублевок. Сарвар зажал их в потном кулаке. Били мысли: на что скоплено? На рис — к зиме? На школьную форму — младшим? Он уходил — с этими деньгами — чувствуя затылком жалостливый взгляд отца. Стыд жег непереносимо… Вон как они легко теперь достаются, деньги. Колотишь в гулкую кожу — и все. Можно скопить побольше. Вернуться: а ну-ка, Джума, потягаемся, кто у кого перебьет? — А квитанцию, молодой человек? — крикнули вслед. Он не оглянулся. Бежал, не зная, отчего бежит и куда. Это был парк, тенистый, безлюдный. В глухой тени тянуло сыростью. Знакомый запах щекотнул ноздри — должно быть, подметали тут полынной метлой. Полынь. Полынь степная… В ту осень Сарвар не вернулся в школу. Отец не возражал: потрудил глаза над книгами, пора и за мужское дело взяться. Дед вздыхал осудительно: рано! Но порой взгляд его молодел от счастья. Сарвар знал, чувствовал, что его любят не так, как прочих внуков, круглоголовых, беспечных крепышей, пошедших в «бабкину породу». Сарвар был дедов — по дорожке Шоди-ата ему и идти. В эту длинную чабанскую зиму он и сам по-новому узнал и полюбил деда. Всю жизнь был среди людей Шоди, как чуткое ухо; вечерами, у чабанского костра, развертывал он перед Сарваром бесконечный свиток памяти. — И орел — летит, и муха — летит, — начинал он рассказ, покачиваясь, приспустив желтые веки. — Был человек По имени Мухтар-палван. Двухгодовалый, уже изумлял он соседей богатырской статью. В двадцать лет — приезжали поглядеть на него: ноги — что деревянные столбы на айване мечети, руки — молоты; джейрана догонял на бегу… Ушел отец Мухтара по дороге небытия. За долги отца силач запрягся в кабалу к Сирожиддин-баю. Жил в бараньем загоне. Руками душил волков, нападавших на хозяйские стада. А однажды гости бая, осовелые от жирного плова захотели забав. Хозяин призвал Мухтара, хвастая, заставляя его выполнять неисполнимое. Гости завидовали. Поклялся, наконец, бай, что поднимет его батрак на плечах верблюда, словно трехдневного ягненка. Мухтару обещал за то простить долги. Палван подлез под верблюжье брюхо и выпрямился. Так он стоял, пока гости считали до трех, а потом упал — и умер… Так рассказывали. А теперь скажу о другом человеке. Плечи его были не шире твоих, мальчик, и я, старик, обгонял его на пешеходной тропе. Встретились мы близ колодца Киик-Кудук, там, где вечным огнем горело дыханье земли. Мы, чабаны, грели на нем свой чай, а непривычный человек бежал в ужасе, шепча: «Чудо, чудо…» Этот — был новичок в степи. Солнце слой за слоем снимало кожу с его лица, пока оно не стало розовым и облупленным, как молодая картошка. Но вечного огня он не испугался. Протянул к нему руки, пил наш чай и говорил: «Скоро этот газ, что горит бесплодно, обогревая небо над степью, закуем в железные трубы, приведем к заводским топкам и печам хлопковых сушилок; женщины ваши перестанут лепить кизяк на зиму…» Тогда я не поверил. Все в душе у меня засмеялось от этих нелепых слов. А теперь любой школьник знает о людях Газли, о том, как железная жила с голубой кровью пролегла через пустыню. Что же такое — сила человека? Поразмысли… Сарвар думал о своем. Он разглядывал сухие, как у джейрана, свои щиколотки, тонкие запястья: «Кто расскажет о твоей силе? Когда же ты вырастешь, эй, малый!» Прокаленный солнцем, подвижный, как ящерица, весь скрученный из крепких жил, — он уже вырос и не знал об этом. Но настал день… Дед был усто — мастер своего дела. Он пас овец и зимой, знал места, где снег никогда не накрывает с головой высокоствольные травы, жилистые кустарники… — Зимой шувак не горчит, — поучал он Сарвара. — Еще запомни: коврак помогает овцам от простуды! А главное — не изнеживай овец. Только в плохую погоду загоняй в кутаны. И еще — корми… Сытой, жирной овце и пять буранов нипочем. Да только не надо их и вовсе, буранов, тьфу, — плевал он, поглядывая на небо. Текли дни. Однажды дед подозвал их, Джуму и Сарвара. — Глядите, — сказал встревоженно, — конь мой трясет головой, храпит, морду закидывает. Это к бурану… — Метеостанция должна была предупредить, — напомнил Джума. — Ракеты не видели ведь? — Э! В таком тумане что увидишь? — Ничего, успеем, кутан близко, — Джума отер рукавом лицо, в каплях растаявшего снега. Сарвар взглянул на небо. Седое, оно казалось тяжелым и низким. Ледяная крупа летела наискось, тонкий звон стоял в ушах, словно кто-то сыпал и сыпал, и сыпал серебряные иглы. Овечьи копытца скользили по раскисшей грязи, отара шла недружно. Псы заходились в лае, тесня живую эту черно-серую реку в назначенное ей русло дороги. Дед впереди, верхом, то и дело окликал собак: «Эй, корноухие!» Джума вел в поводу верблюда, навьюченного чабанским скарбом. Сарвар подгонял отставших овец. «Эй, погоняй, спеши!» — кричал дед, оборачивая к нему настороженное, хмуро-собранное лицо — точно сжатый кулак. Они спешили. Ветер обогнал их… Раздался звук, как будто распоролось небо. В белой мгле, полной бешено крутящихся снежинок, исчезли, как не бывшие никогда, дед с его конем, Джума с верблюдом, собаки. Сарвару показалось, что причудившиеся ему серебряные иглы все разом вонзились в глаза, ослепленный, он тер веки мокрым рукавом, кричал — ветер вбивал в горло бессильный этот крик… Сарвар разгребал воздух, как воду, а ветер все крепче напирал, валил с ног. Страх жаркой волной прошел по телу, он метнулся — и втиснут был в бурлящее месиво перепуганных овец. Его стукали крепкие лбы, толкали крутые бока. Едва удерживаясь на ногах, он видел себя уже втоптанным в снег, с грудью, пробитой сотнями острых копытцев; отчаянье охватило его, он был как зерно между двумя жерновами — землей и небом… По-детски всхлипывая, он едва поверил себе, когда в краткий миг затишья услышал дедово протяжное «Куррей! Поворачивай!» и далекий лай собак. Сарвар знал: нельзя с отарой идти навстречу ветру — овцы застудят легкие. Значит, дед и Джума там, в белом месиве, делали свое чабанское дело. А он? Яростно, чуть не своротив нос, он мазнул мокрым рукавом по залитому слезами лицу. С натугой, словно из глины, выдирал ноги из живого месива, хватался за длинную шерсть. Вырваться, вырваться, ступить на землю, тогда… Внезапно то огромное, слепо увлекаемое к гибели, что чуть не перемололо его, вновь обрело силу уверенного стремленья. Плывя вместе с отарой, как щепка на волнах, он почувствовал, что ветер бьет теперь в затылок, и понял, что чабанам удалось повернуть отару. Снег уже не слепил овцам глаза, и животные начали успокаиваться… Сарвар грудью лег на живой, колышущийся помост, пополз ящерицей по овечьим спинам, хватаясь за что придется. Сбросил себя наконец в снежную кашу — и тотчас вскочил: — Кур, кур! Куррей! Эй, корноухие, рваногубые, тесните их! Это был его голос. Грубый и сильный голос чабана, работника, мужчины. Он брел за отарой, потеряв ощущенье времени. Падал, вновь поднимался. Кулаками подталкивал отставших овец, кричал на собак. Темнота упала нежданно, словно на глаза надвинули шапку. Небо, земля, овечьи спины — все было мутно-черное, зыблющееся. Мучила жажда — он, не вытерпев, прихватил губами мягкий комок снега. Во рту высохло, словно он глотнул огня. «Ноги отпадут — доползу, — думал Сарвар, — чабан я…» Кто-то надрезал темноту золотым ножом — Сарвар с тупым удивленьем считал яркие насечки, пока не сообразил, что это светит костер сквозь щели в камышовых стенках овечьей затиши — кутана. Кутан был построен в низине, где гаснет ветер: камышовые стены удерживали немного тепла. Под ногами мягко пружинил кий — толстый слой навоза прошлых лет. За изгородью из ветвей юлгуна хранился запас янтачного сена, шувака, нарубленного кетменем, заготовленного для таких вот ночей. Они еще долго работали — заносили в кутан ослабевших ягнят, развьючивали верблюда. Дед притащил, вскинув на плечи, овцу, повредившую себе ногу. Настало время отдыха. На огонь поставили чайдуш, достали еду. Сарвару не хотелось есть. Ему казалось, что даже сердце у него прозябло; кровь в теле была вязкая, стылая, тяжелая, как ртуть. Он отошел в сторонку и лег, распластавшись, как вьюк, из которого вынули содержимое. Дед укрыл его двойным своим чекменем — плащом из овечьей шерсти на верблюжьей подкладке, и все же сырость пронизывала его тело тысячами знобких иголок; смыкались веки, словно была в них тяжесть железа, но сон все не шел. Овцы в кутане стояли тесно, положив головы друг на друга. Крайние зябли — чихали, теснились к середине, вздыхали и кашляли. В овечьи шкуры набился снег — теперь он таял, от кислого запаха намокшей шерсти першило в груди. Сарвар слышал, как поет вода, закипая в чайдуше, как жует, потрескивая скулами, Джума… Он слышал, как толкует дедушка с помощником о любимых овцами травах, и ему казалось, что в смутном полумраке вспыхивают, написанные огнем, и тихо угасают таинственные имена этих трав: биюргун, кейреук, ялтырбош, кумарчик… И снова вскрикивал ветер в ушах, летела перед глазами снежная круговерть, мельтешили черные головы овец, седые от снега… И, неизвестно почему, сильнее, чем стыд и страх, потрясшие его нынче, сильнее, чем холод и боль, грызущие тело, — встало иное виденье: Иннур. Он и не думал, что так сумел разглядеть и так врезать в память ее лицо, — тогда, в ослепительном свете полудня: суровые брови, с изгибом, как седельная лука, и тонкий, как тень, пушок на щеках — возле уха он завивался полукружьем, и глаза, вобравшие в тайную глубину свою всю черноту осенней ночи, и в горьком напряженьи маленького рта — гнев и непреклонность. Иннур. Темно-смуглая рука, а ладонь узкая, розовая, как лепесток степного тюльпана. И сердце его — на этой ладони. Он привстал, словно подброшенный — так ударило в ребра это сердце. Джума спал, укрывшись с головой. Дед сидел у огня приодев колени полами тулупа, шевеля посохом золотой до прозрачности, рассыпающийся сизой трухой кизяк. Стыдясь нестерпимо, но уже зная, что не спросить невозможно, Сарвар выговорил с трудом: — Дедушка, вот что скажите: откуда берется любовь? Весь он напрягся в ожидании насмешки или окрика, жалея, что сказал. Шоди-ата медленно обратил к нему лицо худое, словно бы еще жестче отточенное едва миновавшей бедой; медленно покачал головой: — Знаю. Многое знаю. Свойства семидесяти трав знаю и змеиные тропы в пустыне, и вкус воды дальних рек… А любовь? Три невозможности известны: нельзя зажечь море, нельзя построить лестницу до неба, нельзя вылечить влюбленного. И еще послушай песню, — где я заучил ее когда? «Пусть юноши воинственны, а старцы ищут истины лишь девушки таинственны — о, что сравнится с ними?..» …«Лишь девушки таинственны», — прошептал Сарвар. Железная рука сжала в кулаке его сердце. Он встал и пошел вдоль аллеи, вдыхая горький запах шувака-полыни. Деньги хрустели в кармане. Деньги. Это очень удобно. Ты заработал — и купил, что нужно. Муку или рис, или черные туфли с резинкой с боку. Но разве можно купить славу? Или доброе имя? Разве можно купить — глаза Иннур? Разве можно купить любовь? * * * Дверь раздраженно пропела: «Брр… ось!» Опять остановили у порога дикие, потерянные глаза. Чабаненка глаза. — Одет уже как все. Яхья, должно быть, постарался: «Живешь в городе — заламывай шапку по-городскому!» Только эти плечи — не для костюма об одной пуговке посреди живота. И ходит он по паркету, словно по пыли, мягко ступая с носка на пятку. Вот — сел, и спина, полная упругой силы, поникла, и, праздные, повисли руки. Нет света в глазах, они точно окна покинутого дома… Каждый чем-нибудь переболел. И от всякой ли болезни есть лекарство? Резко хлопнула в ладоши — «„Шалунью!“ Репетировать будем в костюмах!» И полетели по паркету шаги, обгоняя недоуменные перешептыванья: «Тысячу и один раз — и еще в костюмах! Это уже чересчур…» Раздвинув розовые занавески застекленных дверей костюмерной, глянула. Да, чутье не обмануло ее. Шаг его — мягкие сапоги! — был полетист. Поясной платок, повязанный низко, подчеркивал изгиб стана, тот, не схваченный художниками изгиб, какой примечала она лишь у юношей своей родины. Она испытала удовлетворение мастера, восстановившего искаженную было, попранную красоту. Сейчас он был похож… на кого? Да, на того самого, чьего имени она так и не узнала… Огнем был выжжен в памяти этот далекий день. …Девочка лезет на дерево; дрожь страха и любопытства сотрясает худенькое, ящеричье тело. Как хорошо: в просветы между листьев видно все: толпа народа на площади и тот, кого называют «бесуяк», «без костей». Танцор, акробат. Ему бросили блюдо — тяжелый глиняный ляган, расписанный небывалыми цветами. Ляган крутится у него на голове. Сбегает, крутясь, по шее на плечи. Танцует на спине. Снова, как живой, взбирается на голову… Что это за ляган такой? И вот приносят другое блюдо. Оно полно пылающих углей. Угли рдеют — ляган точно плоская корзина с весенними маками. Огненный ляган так же послушен человеку в полосатом чапане: пробегает по плечам, крутится. Не отцвели огненные маки, не уронили лепестков. Под рев толпы танцор прикладывает руку к сердцу. Отбегает в сторону — прямо под ее дерево. Она слышит трудное дыханье. Видит улыбку, добрую и чуть болезненную улыбку хорошо поработавшего человека. Он снова выходит в круг — и совершает чудо. Встает на колени, перегибается назад. Ниже, ниже… За спиной его, на земле, стоит теперь медный поднос, залитый водой. Посвечивают монеты сквозь воду. «Веками глаз!» — девочка вздрагивает там, у себя на дереве, — веками глаз поднимает он монету и несет ее, тускло поблескивающую, на щеке, напряженной, как тетива лука… Она кричит, потрясенная восторгом, хорошо, что крик ее тонет в могучем гуле толпы. Через год девочка Нодира убежала из дому. Танцуя, прошла по огненным и кровавым дорогам тех лет. Узнала, как обжигает щеку камень, брошенный злобной рукой. Как гнет к земле поганое, прошипевшее вслед слово. Зачем? Во имя чего? Не для того ли, чтобы открыть каждому таящееся в нем чудо? Она одевалась, торопясь. Что-то просверкало мимо, Яхья больно ткнул локтем: «Опаздываешь!», Сарвар ударил пальцами… Парчовый камзол был на ней, цвета пламени, желтое платье и шапочка — вся в блеске звенящих подвесок; руки вылетели из широких рукавов, щелкнули озорные пальчики: «Чики-чики-чик!» «Така-така-тум!» — отозвалась дойра. Пучок филиновых перьев на шапочке покачнулся, поплыл по кругу. Зазвенели дутые бубенцы браслетов. И снова: «Чики-чики-чик!» — «Така-така-тум!» «Я ли даю ей опору дойрой или руки ее ткут узор звуков?»— думал Сарвар. Он забыл, кто танцует, он видел девушку и ему был понятен каждый взмах ее бровей, все ее юное озорство и трепетная радость. …Мяча нет, но она играет с мячом; он летает: невидимый, упруго вспрыгивает ей на ладонь, убегает, вьется. «У кокетки — сто повадок!» Вдруг поскромнела лицом, поплыла, сложив руки перед грудью, гордо откидывая голову, легко пристукивая ногой. Качнула головой, вправо-влево, быстро-быстро, это «кыйгыр бойин» «птичья шея», только девушки его родины умеют так… Замерла. Распахнулись, взлетели ресницы. Руки протянуты вперед. Ладонь к ладони, мизинец к мизинцу — вот как близки сердца любящих. Руки зовут, рассказывают, лукавят. Изогнутый мизинец коснулся губ: молчи, ведь это — тайна… И снова — летит, подхваченная ветром веселья. Быстрее, быстрее! Торопись, не отставай, дойра! «Чики-чики-чик!» — «Така-така-тум!» Она — ветерок, она — золотое веретено! Она — девушка… …Точно отпечатанный в мыслях, четко проступил голос Атамурада: — Девушка, что с нее взять! Подойник опрокинет — вот и причина посмеяться! И такая тоска, такая боль стиснула сердце — рука его дрогнула, и коротко, не к месту прорычала дойра… — Повезло тебе, парень, — точно кот, дорвавшийся до каймака, сладко прижмурился Яхья. — Сегодня она сбросила с плеч годы, точно змея — старую кожу. Кто знает, что будет. Может, еще увидишь ее в испанском танце. Покажет свои ноги, вот так! — он махнул рукой от бедра к носкам. Сарвар, не остывший еще от игры, уколотый нежданным воспоминаньем, вздрогнул. — Искусство, искусство! Только и слышишь! — бросил яростно. — В чем же оно — женщина показывает то, что другие прячут? Одутловатое лицо стало алее петушьего гребня. Словно с высокой горы — на муравья, поглядел на него дутарист. — Мальчишка, щенок трехдневный, — сказал с презрительным сожалением. — Что ты знаешь об искусстве? И — о женщине? О той, кому дана власть взять душу и встряхнуть ее так, что мир завертится перед глазами? Ты о женщинах мыслишь просто: жена варит обед и няньчит ребят. Что ты знаешь о любви, которую несут через всю жизнь, тайно и бережно? Гнев преобразил его лицо — крыльями взметнулись вислые брови, отвердели щеки, сумрачный, вспыхнул свет в глазах. И вдруг глянула на Сарвара былая, угасшая красота… Сарвар молчал, не оправдываясь и не вступая в спор. «Что я знаю о любви?» — думал он горько, глядя вслед дутаристу. Тот уходил скорыми, сердитыми шагами, мешковатый, сутулый, тяжелый на ногу, в прекрасном костюме, в узких, как лодки, туфлях… Разве дано душе — понять душу? «Ничего, никому не расскажу, пусть все — во мне, пусть источит меня: имя — есть, человека — нет… — думал Сарвар. — Нет слов, чтобы сказать — как было…» Вот как было. Сарвар увидел: бежит тень облака по траве, гася зеленое ее сиянье, Шариками ртути катятся серые ягнята-ширази. Сверкает каждая былинка, словно обмакнули ее в хрустальную воду… Весна. Жуют овцы. Губы их зелены. Весна. В небе серебряная строчка — журавли. Весна. Поет кровь, и сердце стало летящим. Все знакомое — неузнаваемо ново. Разве сассык-курай это — курчавое желтое солнце соцветья на зеленой трубе-стебле? Вечно плачущие четки песчаной акации куям-суяк: несут теперь лиловые серьги. В сиреневом дыму цветенья жесткий кандым. Что это за праздник, эй, люди? Весна! Просвистел крыльями, сверкнул розовым зобом чернобрюхий бульдурук — «Тчурр!» «Напиться летит, — сказал Шоди-ата. — Пора и нам…» Холмы прилегли, горбатые, как верблюды. Пыльным облаком в низину рушилась отара. Стоя у суженного горла тропы, дед осаживал, успокаивал ревущих овец, пускал цепочкой, чтоб не лезли ошалело к воде. Хватал за густую шерсть, отталкивал буйных, оберегал слабых. Сарвар вел верблюда. Над плечом у него покачивалась брезгливая оттопыренная верблюжья губа. Скрипел блок, по нему на канате вытягивался из колодца ковги — кожаный пятиведерный бурдюк. Его подхватывал Джума, — твердели сизые, обветренные щеки; хэкнув натужно, выпрастывал в лоток. В падающем столбе воды вспыхивали и гасли иглы света… И снова с древней важностью, покачивая гнущейся шеей, шагал до колодца верблюд. Вниз, на сорокаметровую глубину колодца, шурша, полз ковги. Поскрипывал блок. Ягнята, напившись, потягивались, напрягая спинки. Играли — бегали, неумело расставляя ноги, стукали друг друга крутыми лбами. Не прерывалась топотня их крепких копытцев. Овцы блеяли, тянули морды к лотку. И так — час за часом: поскрипывает деревянный блок, мельтешат овечьи спины, неслышное кипенье пыли окружает колодец. Края папахи у Сарвара были мокрые от пота; вытирая лоб рукавом, он сказал сердито: — Взад-вперед, взад-вперед, точно маятник у ходиков! И ковги этот словно чугуном налит! Давно пора и у нас завести водоподъемники. Насос с мотором — «Эл-100»! Я видел: чабан запускает двигатель, на ворчанье мотора живо сбегаются овцы — привыкли… — Дедушка ваш осторожен, — ухмыльнулся Джума. — Боится напугать новшеством ягняток, ребяток своих. Да и председатель… Он особого подхода требует! Вот, если сбудутся наши пожелания, попробую сам с ним столковаться… — Что? Или уходить задумал? Разве все секреты разузнал уже? — засмеялся Сарвар, — Смотри, не прогадай! — Ничего. Справлюсь. Своя рука своего не обронит, — острым, как взмах ножа, был взгляд этого человека, и Сарвар вдруг понял, что совсем не знает, каков он, Джума, хоть и немало они отшагали по скотоперегонным дорогам, плечо рядом с плечом. «О чем его мысли?» — подумал и тотчас забыл о Джуме. Рваногубый пес Каплан вскинулся, зашелся лаем: всадники вынырнули из-за холма. Первый сидел грузно. Сверкнуло серебро бороды. Второй… Вторым была девушка. Иннур… Сарвар узнал ее — и время остановило бег. Как во сне, как сквозь две шапки, пробился к слуху его удивительный голос: — Книги вам привезли… И ответ Джумы — с непонятным, беспричинным смешком: — Автолавка бы лучше приехала! И степенное возраженье деда: — Не скажи! Книга — точно знающий друг… Дню — заботы, ночи — раздумья! Сарвар перебирал, рассматривал книги. Уши у него пылали, словно облитые кипятком. И не глядя, он видел блеск и черноту волос ее, гладко зачесанных, напоминающих о темном глянце ласточкина крыла. «Счастлив камень, на который ступила ее нога», — кружились смятенные мысли. Где-то в другом мире звучал будничный голос старика, приехавшего с ней: — Вот и я за внучкой. Книгоноша, хэ! Ни девушку, ни деньги не оставляй без присмотра… …Иннур была рядом. Вольно и гибко двигалась она, перекладывая книги, и медовый ее смех тек в уши: — Эй, чабан! Дождем ты умыт, ветром причесан… Это был непостижимо длинный и полный удивительных событий день. Гостей позвали к чабанскому казану. Иннур ломала лепешку узкими пальцами, поглядывала из-под косо взлетающих бровей… Старики, отобедав, повели степенный разговор. Сарвар взглядывал на гостя — и холод сбегал по спине: ее ведь дедушка! Старик был величав; седые волнистые усы сливались с бородой, морщины только подчеркивали красоту тяжелого, крупного лица. Как положено, в разговорах осуждал он нынешнюю молодежь, скорую на слово, поспешную в делах, неосмотрительную: молодое вино бродит, молодой конь копытами бьет… Шоди-ата улыбался вежливо, поглаживая реденькие усы: — Стариковской силой не сдвинуть гору; все, что знал я, передал молодым. — Знание не весь еще человек. Вы у нас известный каракульчи, рука у вас легкая, — Атамурад протянул раскрытую ладонь, словно на подносе подал лестные слова. Шоди-ата рядом с ним (жесткий обрез щек, дергливая бороденка) — казался вдруг постаревшим мальчишкой. И камни мягчит лесть, — старый чабан распрямил плечи, поднял подбородок: — А что? Плохи разве овцы мои? Выпасаю на участках, известных мне одному… Оглядевшись сторожко, как маленький ястребок, он нырнул в гущу овец. Вышел, подталкивая коленом в курдюк, подогнал барана: — Поглядите, почтеннейший… Баран был горбонос, словно сайгак, с длинной, точно из дерева точеной мордой; уши прятались в завитке четырехоборотных рогов, в шерсти его рука тонула почти до локтя. Гость, заглянув в янтарные выпуклые глаза барана, умело похвалил. Щрди-ата засветился, будто его зажгли, как лампу: — Ох-хо, каракуль… Всякий скот дает пользу человеку, но в каракуле — красота, радующая душу. Тридцать две топки я в жизни разжег, семьдесят мастей каракуля различаю! И, закинув голову, полузакрыв глаза, — так поют длинные и полные страсти песни, — начал припоминать: — Араби — цвет сажи. Османы булут — цвет неба в облаках. Нукран-пулат — это как вороненая сталь с серебром. И еще шамчирог, что значит «светильник», — этот словно вспыхивает, когда расправляешь его на руке. А ширази? Как описать ширази, цвета дыма, но сверкающий, словно ртуть? Еще бывает камбар, желтый, как осенний лист, или такого цвета, словно кожица спелого ореха. А сур? Это когда у ягненка на темном волосе рыжий или серый кончик. Или гулигаз — когда белый кончик на коричневом. Однажды я видел шкурку гулигаз — розовую, как цветы юлгуна! И еще случалось: ягненок рождался белый, словно вылепленный из снега… Джума сказал, кашлянув почтительно: — Людям все мало! В Сурхандарье, я читал, выводят новые сорта каракуля: «серебряный», «янтарный», «бриллиантовый», «червонный»… — Взглянуть бы на чудесные его шкурки! — покачал головой Шоди-ата. Атамурад сплюнул пренебрежительно: — Э! Зряшное дело! Из таких шкурок — слишком редкостных — не соберешь лот! Главное в каракуле — не цвет, а завиток! Больше ценится такой, где валик завитка делает полный круг; хуже, когда он идет гривками, еще хуже — горошком. Шкурка не должна быть тусклой, словно пыльной, и не надо ей сверкать, как темная бутылка, у нее свой блеск… Каракуль должен быть «антика» — дивный, шелковистый рисунчатый, как узор ветра на пустынном бархане… У Шоди-ата глаза мигали растерянно: старик не знал, что такое «лот». Сарвар понял это. Ему, молодому, спрашивать было не зазорно. Он спросил. Блеснули надменные зрачки Атамурада: — Вы слышали, что я был представителем нашей области на международном аукционе в Ленинграде? Еще бы не слышать! Все кивнули. — Там было двести купцов из двадцати четырех стран! — Атамурад замолчал и поглядел на слушателей так, как будто сидел на крыше, а они проходили внизу. — Аукцион — это ведь не кишлачный базар, где два часа торгуют один арбуз. Там продается сразу «лот» — целая партия шкурок, подобранных одна в одну по цвету, размеру и качеству. И зачем им, заграничным, наш гулигаз? Там каракуль красят. Будет в моде зеленый — сделают зеленый, зеленее травы, розовый — так розовый, синий — так синий… Сарвар, слушая, перестал понимать, о чем речь: подошла Иннур. Он видел ее, не глядя; отвечал наугад: кровь гремела в висках, сердцу тесно было в груди. «Чудо мое, белый ягненок, — думал он смятенно, — ни с кем в мире не бывало такого…» Уехали гости. — Каракуль красить, а? — дед забрал бороденку в кулак. — Почему бы им не выкрасить небо? И этот — тоже! Лишь бы продать. Кому, зачем — не думает. Купец!.. И отец его торговал, и дед. В крови, в костях у него торгашество это… Джума хмыкнул неопределенно. Встал, потянулся, — лицо, как из камня, серое, равнодушное, — начал собирать посуду. Отдирая прилипший к стенкам казана жир, думал Сарвар: «Упасть бы лицом на землю, где прошла она…» * * * Можно ли говорить с человеком, когда его нет рядом? А Иннур говорила с ним. Тогда, в тот удивительный день — роняя отвыкшими пальцами, — хватал он книги и откладывал снова. Иннур сама отобрала стопку: «Вот, прочти. Это — о людях высокой жизни». Люди высокой жизни? Что это значит? Он читал ночами, лежа на животе, направив на страницу луч карманного фонаря. Шепот трав, звон ветра, хруст пережевываемой овцами травы — не мешали ему. Беззвучно кричали черные буквы. О разных, совсем не похожих людях. О юноше, прозванном «Лукмонча», об этом маленьком парикмахере в очках, который встал на дороге у смерти, и она отступила — взяла лишь его одного. О человеке, «оседлавшем тигра», о том, кто не вынес бремени славы и удачи в мире униженных и несчастных. О красавице Джамиле, о любви ее, горькой, как полынь, и широкой, как степь, о правой неправоте ее… Люди высокой жизни говорили с Сарваром. Отрываясь от книги, он смотрел вокруг, словно внезапно пробужденный, не узнавая своей степи, деда, себя… А в степи догорала весна. Травы сменили обличье. На склонах холмов лежали, как оброненные газеты, огромные листья сары-андыза, пожелтелые, прожженные солнцем. Шапками спутанных, пружинящих веток скатывался в лощины сассык-курай. Ветер покачивал белые султаны селина, надламывал стебли ширача, сухие, утратившие розовую весеннюю красу… Сарвар глядел с холма на текучее пятно отары в низине. Вон Джума — объезжает отару верхом. Собаки обегают ее с другой стороны. Застыл дед на холме, подперев подбородок таяком. И всюду — степь, и виточка горизонта лишь отделяет ее от бесконечного неба… Мир — широк! «Чу!» — Сарвар страгивал с места Солового, мчался вдаль, безоглядно. Сила не вмещалась в сердце, оно торопилось, обгоняло топот коня… Все тут спит, все застыло — степь, овцы, дед… Раньше он думал: я чабан, потому что мой дед чабан. Потому что чабанское дело — мужское, суровое дело. Ты чабан — значит, ты силен, ловок, смел, не боишься степных буранов, не боишься волков. Ты горд собой, и люди тебя уважают. Теперь ему думалось: за что? За то, что ты — щедр. За то, что твоя сила и смелость — ради других, чтобы дать им, людям, то, в чем нуждаются они, чтобы жилось им тепло, удобно и сытно, чтобы могли глаза видеть красоту, а сердце — радоваться ей… Ведь и они думают о тебе — другие люди. Зажгли в твоем приемнике зеленый глазок — чтобы музыка гремела, побеждая свист ветра, чтобы в степи своей, заметенной снегами, ты слышал дыханье мира. Дали тебе одежду и обувь, и ружье, чтобы бить волков, и фонарик, чтобы светить на страницы книги. И если есть в тебе сила — не дремать же ей, не ходить крепким, как сталь, ногам одними проторенными тропами, не кружить же мысли, как, мошкаре, вокруг прежде зажженного света… Он налетел на деда: — Годы наши-похожи один на другой, точно кусты полыни. Все крутимся, как верблюд на привязи. От колодца к колодцу, по истоптанным овцами путям. Скажете, без воды не проживешь.-.. Скважины надо бурить! Из-под земли доставать воду! Узун-дара, если обводнить, — отарам там не тесно! — Травы в Узун-Дара нехороши, — говорил дед, прикрывая глаза ладонью. — Грубый стебель овца не любит… — Измельчать надо, есть кормодробилки. Чем искать сладкое, подсластить горькое. Или — подсеивать изен, терескен… — Траву в степи я всегда найду… — обрывал дед. — Ты, дедушка, солист. Одиночка. Ты берешь чутьем, искусством, опытом. А надо работать хором. Чтоб вся степь открылась, как золотая казна. Чтоб у каждого чабана — и приплод, и сохранность поголовья, и шкурки «антика»… — А кто тогда отличит Шоди-ата от каждого? — Да ведь, взявшись за дело по-новому, ты все равно их всех обгонишь, дедушка! — Сарвар — на танцующем коне — сверкал глазами, зубами. «Э, шайтан! — замахивался посохом дед. — Ягненок не учит овцу, где ей пастись». Такие разговоры повторялись. Шоди-ата начал задумываться, ночами ворочался, вздыхая; порой по-петушиному наскакивал на Сарвара: — Эй, ты, зачитавшийся! А ну, скажи, что станешь делать, если весна возьмется недружно? Овцы, отведав зеленой травы, не хотят есть сухую, тощают… — Буду пасти ночью. В темноте поедают все… — А как гнать овец в жару? — Торопясь — плохо, и ленясь — плохо. Ход у отары должен быть, как танец — «така-така-така»… Сарвар хватал дойру, озоруя, выстукивал мелкий, дробный ритм, выкрикивая, как песню: — Поить рано поутру! Отдыхать в жару, на юру, на ветру! — Мальчишка! — вздыхал дед. Однажды вечером он сказал Сарвару: — Дай мне ягненка! Вон того, с проточиной во лбу… Сарвар — с легкостью привычки — поднял ягненка за грудку и задок, понес, как игрушку. Шоди-ата бережно принял блеющего малыша. Снизу вверх — остро взглянул на внука: — Навык, сила — все есть… А ценишь ли ты овцу? Сухую траву она ест, колючку — ест. Соленая вода — для нее медовая вода. Не боится ни зноя, ни бурана. Крепкие ноги — пробивают лед, зимой из-под копыта кормится. Вкусное мясо, курдюк жирный, с тыкву. Молоко — катык можно делать, брынзу. Каракуль — нет ему равного в мире… Сарвар ждал, переступая, как застоявшийся конь, — все же знают это… Шоди-ата замолк, но не отпускал внука. Сидел, застыв в думе, с пригревшимся ягненком на коленях. Чайдуш — в червонной груде углей — тоненько пел, закипая. — Все на свете дождется своего череда, — сказал старик наконец. — Вот и я… Тоньше таловой ветки был — уж начал ходить за стадом. Отходил, видно, свое. Тебе передам чабанский таяк… — Дедушка! — вскрикнул Сарвар. Все в нем загорелось — радостью, стыдом и горем… — Молчи, слушай! Я тебя научил всему, что знаю сам. Но нужна будет и своя догадка! Погода раз на раз не приходится, по-разному родятся травы. Надо прикинуть, рассчитать все. Э, да узнаешь, когда сам поведешь отару: читать да выспрашивать — это еще не вся мудрость… Крепок посох чабана, но его ноги должны быть крепче: посох-то можно сменить. Не посрами имени моего! — Дедушка! — Сарвар замотал головой, не умея высказать то, что теснилось в уме, захлестнуло жаркой волной. — Я так думаю, каждому свое дело вручено. И уж если взял лук — стреляй метко! Искусником, усто надо быть… — Так, так, — кивал дед, поглаживая ягненка между ушей. — И еще скажу: люби нашу степь. Круглый год здесь кормно. Приходит весна — зелеными иглами пробивают твердую землю травы: ялтырбош, иляк. Кейреук, куянджун — любят соль, растут по краям шоров. Там, где пески подступают — коврак идет в рост, точно дерево становится. Летом овцы едят сухие листья и стебли весенних трав, зимой — шувак, ветки кандыма, черкеза, торчащие из-под снега. Воды, правда, мало. Из-под земли доставать? Таким, как ты, поднимать это дело… — Дедушка! А вам зачем уходить? Разве иссякла сила? Отара — лучшая на весь район! — Э, молчи… Была лучшая. Да и сам говоришь: я солист. Спел свою песню — уступи место другому… Длился вечер. Угасали, подернувшись пеплом, раскаленные слитки облаков. Ветер перебирал травы, словно искал самую пахучую. Пряные запахи щекотали ноздри. Как-то враз — опрокинулась черная корзина неба, рассыпались, как росинки, звезды. Дед все время шел рядом. Положив Сарвару на плечо сухую, легкую руку, говорил, говорил… — Учись находить дорогу ночью. Примечай — то куст, похожий на беркута в полете, то ложбину, узкую, как меч. Гляди, запоминай, как стоят звезды… Отара двигалась неспешно, останавливалась. Сарвар ложился на спину — руки под головой. Его обступало пестрое звучанье ночи. Шорох трав. Писк не ко времени проснувшейся птицы. Топотанье овечьих копыт. Невидимый кара-чигиртка — сверчок — вовсю наяривал на невидимой своей скрипке. Где-то далеко-далеко плакал маленький шакаленок. И снова находил дед Сарвара, и, как ветер, привычно было стариковское бормотанье, давно затверженный урок: — Днем травы жестки от зноя: жди вечерней росы, паси ночью… «Как огромна ночь, — медленно текли полусонные мысли. — И степь черна, и небо». Звезды светили отчетливо, ровно, движенье их было важно, неторопливо. И вдруг одна, светлая и яркая, заспешила, полетела, наискось просекая громадность небосвода… Сарвар, оцепенев, глядел на живую звезду. И вдруг сообразил: «Спутник!» Странное чувство настигло его — будто вселенная держит его, человека, на широкой ладони. Нестерпимое счастье толкнуло, подняло — Сарвар побежал, схватил кетмень, пошел садить с размаху по кустам шувака! Полынник валился с хрустеньем, источая свежую и острую горечь. Нарубил копну сена — не заметил. Спросил, опомнившись: — Дед, что со мной? Пьян я, что ли? Не пил… — В юные годы — сказано — и роса пьянит… Всю ночь шла отара. И вот серебряная остроносая лодка позднего месяца доплыла до конца пути. Посвежел ветер. Овцы спали — спина к спине — словно заснули речные волны, Сарвар подсунул под бок чекмень, под голову — шапку. Подбрела овца, дыша теплым… Летели звезды — в бездонную глубину ночи. И сон его был — как полет. Струнное трепетанье трав, песни сверчка… Все идет, все плывет сквозь его сердце. * * * Пока в правлении судили, рядили, пока ездили уговаривать деда, Сарвар жил дома. Здесь, в кишлаке, была главная улица, ровно обставленная одинаковыми, как почтовые ящики, домами, и еще улицы, улочки, проулки и тупички, где дома были старые, слепыми глиняными стенами выставившиеся на свет. И все улочки, кривые и загнутые, имели странную особенность — петляя и блуждая по ним, Сарвар неизменно выходил к колхозному клубу. Взгляд его упирался в табличку «Библиотека открыта от семи до девяти». Выждав, пока утихнет яростный гром крови в ушах, он толкал скрипучую дверь. Иннур сидела за столом. Она снова была иная, как и в каждый раз, что он видел ее. Девочка, — на корточках у школьной стены, камешки прыгают в ладони, — в россыпи блескучих косичек, надменная, потаенная… Девушка, — в весенней степи, — тюльпан ее алого платья, медовый голос, быстрый и легкий смех. Все ей было смешно тогда — и оторопелость Сарвара, и лисьи пробежки Джумы, и важничанье стариков друг перед другом; прелесть ее лица была изменчивой, как трепет бегущей воды. Сейчас лицо ее было — как в тени, движенья скупы и четки, синий халатик напоминал о строгом круге обязанностей, воротник блистал по-медицински безупречно; тем сильнее разгорался в глазах — когда она их поднимала — темный глубинный свет… Сарвар все знал уже: как поднимает голову — блик света пробежит по гладко зачесанным волосам. И голос — дрогнет чуть, как трава под ветром: —«Прочитал уже?» Только мальчишкой он читал так много — вечерами, забывая об уроках, но тогда ему казались настоящими книги, где оружие сверкало, как молния, герои умирали, чтобы вновь ожить, а красота женщин, бесценная и хрупкая, была призом безоглядной храбрости. Теперь книги для него выбирала Иннур, и каждая была — как хлеб для голодного ума; время отступало, бессильное стереть хотя бы слово из написанного сотни лет назад. Плакали, смеялись, обжигали страницы; люди, о которых он читал, властно входили в его жизнь, спорили с ним, порой — высказывали его мысли. С каждой книгой казалось — уже нельзя оставаться таким, Я как вчера, и каждая словно говорила ему голосом Иннур, вечерним, приглушенным: «Видишь, я думаю о жизни так…» В библиотеку народ не ломился толпой — страда. Иногда являлись школьники — мальчишки, всегда на бегу, с галстуками, сбившимися на плечо красным крылышком; девчонки — те стреляли в Сарвара черно взблескивающими глазенками, прыскали, зажимая друг другу рты… Чаще — в библиотеке бывало тихо. Поскрипывала лесенка — на нее взбиралась Иннур, чтобы снять книгу с полки. В золотом косяке света танцевали пылинки. Сарвар слышал свое дыханье. И тогда, чтоб заглушить гром сердца, он говорил. Не о себе и не о ней. О книгах. Иннур слушала, кивала гладкопричесанной головой. Мысли их были согласны. Дома Сарвар повторял ее слова — в уме. Счастье захлестывало, как паводок. И тогда он брал дойру, щедро рассыпал ликующие дроби. На соседском дворе дети пускались в пляс… Однажды его пригласили на той. Он удивился, но пошел, и впервые услышал похвалы, лестное слово «дойрачи». Все это было лишнее — дед остался непреклонен, отара ждала нового старшего чабана. …Они не говорили о себе. Только однажды… Свет погас в ее глазах, движения были скованны, принужденны, и он спросил о здоровье. Иннур покачала головой: пустяки. Невыразимо прекрасна была печаль этого лица — прихмуренных, бровей, сжатого маленького рта… Иннур сказала не ему, а в окно, полное закатного света. — Так хотелось поскорей кончить школу! Ну, вот, работаю. Хорошо. Только дома трудно: все словно чего-то ждут от меня. А чего? — Я уезжаю, — сказал Сарвар, неожиданно для себя. — Сменю деда. Я — чабан, путь мой пролег в степях… — Пути у людей разные, — она взглянула прямо, осенний сумрак был в ее глазах, под взметнувшимися ресницами. — Но хорошо, когда цель пути — одна… «Как у нас с тобой!» — почудилось Сарвару недосказанное. Кровь поднялась волной, качнула сердце, как лодку, — он стоял, оглушенный, забыв, что надо сказать что-нибудь, что пора уходить… Синий халатик мелькал среди стеллажей. Иннур вышла, протянула черно-белую книжку — тоненькую. — Вот… Возьми. Стихи — не один раз читать будешь. Строчку я там подчеркнула — хорошие слова… Забыв соразмерить силу, Сарвар ударил дверью — ахнуло гулко и тряско… Дома негнущимися пальцами листал страницы. Что она подчеркнула? Зачем? Может, узнала — чудом прозренья, — что его сердце — точно камешек у нее на ладони? Наконец, нашлась подчеркнутая строка: «…Не могу побежденным я жить на земле!» Почему? Зачем? Что она хотела этим сказать!? Голова трескалась, пока он не сообразил, поостыв, — и вправду, хорошие слова… Сарвар не мог спать. Все в нем пело и ликовало. «Не могу побежденным я жить на земле!» Он скользнул в калитку, пошел, не зная куда. Ее дом… клуб… снова ее дом. Черными дымами над пепельными дувалами клубились деревья. Звезды плыли — кораблики в море тьмы… «Не могу побежденным я жить на земле!» Он уезжал, не думая о разлуке: Иннур была с ним. Ведь не думаешь о своем сердце, оно с тобой, — пока ты жив… * * * Сарвар вел отару. Течет шумливая живая река. Сарвар на Соловом — точно дерево, уносимое ее волнами. Нет, не то. Так было раньше. Несла и несла его река жизни, направляемая другими в нужное русло. Теперь он сам — старший чабан. Эти шестьсот голов — его: за каждую он в ответе. Зорки должны быть его глаза. …Черной точкой висит в синеве беркут. Поглядывай, чабан! Куррей, куррей! Затрусил куда-то по собачьим делам Корноухий — вот я тебя! Куррей, куррей! Гляди, чабан, с холма, — проплешинкой светится лощина. Тут мало травы, гони отару быстрее. А вон там кивают ветру голубые султаны шувака, зелено топорщится лекин, — пусть отара идет кучно, покружи ее на одном пятачке… Куррей, куррей! «Нельзя работать по-старому, — думал Сарвар, покручивая камчу. — Какая погода, да как травы пойдут… Нужны запасы кормов. И продумать, где расположить их. — вблизи колодцев. Нужно, чтоб ягнята родились раньше, больше увидят зеленой травы. „Померзнут!“ — словно слышал он недоверчивую воркотню деда. „Утеплю кошары! Палатки вон люди ставят — чтоб не под небом обсыхали ягнята…“— спорил в мыслях Сарвар. И снова страгивали с места, грузом ложились на плечи заботы часа текущего: пора гнать овец на водопой, захромал белоухий ягненок… „Ловлю двух перепелов одной сетью“, — думал Сарвар, тревожно и весело ему было оглядывать отару, привставая в седле. Должно быть, запали в память дедовы рассказы про „семьдесят мастей“, про редкостные шкурки, которые будто бы светились во мраке. Он смотрел — и видел другую отару, перед глазами сверкало янтарное, бирюзовое, серебряное руно, переливались диковинные узоры… Отара — сур! Отара — ширази! Отара — шамчирог! Не слыхано такого. Ничего, услышите! „Не могу побежденным я жить на земле!“ …Вечер был теплый, ветерок — точно ласка матери. Земля стлалась под ноги Солового. С вершины холма Сарвар увидел: отару нагоняет одинокий всадник. Красный закат стоял на полукружьи неба; и глазам, утомленным его великолепьем, всадник казался безликим: черной тенью скользил он по краю земли. За хвостом коня, как бы чеканенного по меди, клубилось пыльное облако — мутило чистые краски заката. Всадник приближался. Собаки морщили носы напружив затылки, сдержанно рычали, показывали красные десны, острый сахар зубов, привставали, — готовые ринуться, закружить, вздыбив, чужого коня, вцепиться в ненавистные сапоги… Сарвар прикрикнул, покрутил камчу перед злыми носами. Псы, подвывая от обиды, улеглись, положив на лапы лобастые головы. Завернув Солового, Сарвар поспешил навстречу гостю. И стал на полдороге, узнавая и не веря, что узнал. Сердце подлетело и остановилось в горле: Атамурад! Дед Иннур! С чем он — с худою ли, с доброй вестью? Зачем он? Горели в небе красные перья облаков… Всадник приближался в молчаньи; гневно застыло темное, красивое лицо — с крупным выгнутым носом, в серебряном чекане бороды. Осадил коня бок о бок с Соловым. Молча. У Сарвара свело горло. Запинаясь, проговорил традиционные приветствия, — голоса своего не слышал, только трудное дыханье молчащего старика. Наконец, тот заговорил — неторопливо, останавливаясь после каждого слова. Так мечут камни в приблудного пса, — выбирая, куда больнее ударить: — Внучка моя, Иннур, — мишень для твоих стрел, оказывается… Не отпирайся! Об этом кричат со всех крыш! Я здесь, чтобы сказать: не для тебя она! — Почему? — по-детски растерянно прозвучал вопрос; ненавидя себя до скрежета зубов, Сарвар задохнулся словами: — Тысячу душ отдам за нее! И услышал смех, тихий и страшный, надменно-поучительный голос: — Пфх! Пламень молнии не греет! Горишь ты, не горишь — что нам? Весь ваш род-племя — нашему не чета… Дом — сусличья нора, только в детях нехватки нет! А мы у людей на виду. Про тои наши, про поминки наши — округа толкует. А ты? — взгляд остро, как нож, уперся в лицо Сарвара. — С пустыми руками — жених? Сарвар не удержал в груди крика: — Калым вам нужен, что ли? Тот не кричал. Поджимая темные старческие губы, еще тише, обдуманней нанизывал слова: — Калым — нехорошее слово. Некультурное… Сыну моему, Салимджану, повредила бы болтовня о калыме. Не маленький он человек. Какой калым, а? Все, что делается, по обычаю делается. Свадьбу справить — надо, одарить родню — надо. Вот, было, двоюродную племянницу мою отдавали. Жених к свадьбе подарок припас — деньгами шестьсот новыми, рису — восемьдесят кило, муки — двести, сушеного урюка — сорок кило, чаю — кило да пара баранов… А девушка — не порочу ее, но разве внучке моей чета? О свадьбе Иннур вся степь шуметь должна! — В свадьбе, что ли, достоинство человека? Слава его? — крик разрывал грудь Сарвара. — В мои годы — старший чабан я! Уменье — есть! И эти руки — вот! Он схватил обеими руками камчу — туго свитую из воловьих жил чабанскую камчу, неизносимую. Чуть задрожала щека — согнул камчу пополам. Атамурад следил за ним, прищурясь, как стрелок. — Чабан чабану не ровня, — поучал нехотя, лениво. — Есть такие: и меда поест, и руки не завязнут! А ты — дедов внук… Шоди-караванбаши, ха! Другие водили караваны — золото привозили, да… И шали кашмирские, легкие, как сон мотылька. Этот — приезжал, начиненный болтовней. Стихи, сказки — а в халате дыры, кулак пройдет. Всю жизнь за овцами ходил — и блошиной шубы не выходил себе! У других меньше славы, да больше шкурок в сундуках… — Мой дед, имя его, — начал Сарвар, дрожа, — сердце подкатилось к горлу, он встал на стременах, кричал, не помня себя: — Честен дед мой! Честен! Вот — слава его! Вот — почет! — Орет! Голову взбесившегося барана съел, что ли? — старик усмехнулся, блеснули сохранные зубы. — Ори, разевай глотку… Собака — проклинала, а волку — что? И, уже понукая коня, обернув к нему недрогнувшее лицо, сказал отчетливо: — Запомни, как серьгу вдень в ухо мои слова: забудь о девушке! Имя ее забудь! Не отстанешь — вышибем память из головы! Родство наше велико, а степь молчалива!.. …Дальше все провалилось в глухую тьму… * * * Не мог же он так — уткнуться в гриву коню и ждать. Чего? Пока сторгуются? Пока найдется покупщик? Пока продадут солнце? Помощнику своему, не глядя в глаза, сказал что-то о болезни и, как бывало в детстве, с разбитой, саднящей губой — к деду, к деду! Шоди-ата в путанице наспех выдуманных причин уловил одно — что Сарвар бросает отару. Временно? Что это значит? — Эй, жена, чекмень доставай мой, папаху, — плечи старика поднялись углами, он забрал в ладонь бороду. Не смотрел на внука. Сарвар снова начал было говорить — и замолк. Все слова были ничем — перед этой согбенной спиной… Он молчал, теребя шапку. Смотрел, как, покряхтывая собирается старик в дорогу. …Резким словом оборвал бабушкины распевные причитанья. Туго подпоясался. Поднимая таяк, взглянул исподлобья, темным, тускнеющим взором. Сказал: — Надеждой моей был. Видно, стар я стал, разучился понимать людей. И то сказать: у овцы черное снаружи, у пастуха — внутри… — Дедушка! Вернусь же я! Вернусь! — Сарвар запнулся под тяжелым этим взглядом. И услышал: — Молчи, молчи… Сам знаю. Огромна степь, а человеческое сердце — с кулак. Не всякий в силах остаться со степью один на один. И, выходя, согнутым локтем Шоди-ата отодвинул Сарвара с дороги, как бы ненужную вещь. …Он и дома не сказал правды. Врал, путался. Все на него глядело, вопрошая. Глаза матери. Стены, поцарапанные и потертые на уровне плеч сидящих. Старое одеяло с выцветшими розами, большими, точно капустные кочаны. Бурно обрадованная и торопливо затихшая детвора. Зачем ты здесь, эй, чабан? У него не было слов — ответить. Не остыл еще чай, налитый матерью, — скрипнула калитка: Бибигуль, соседка. За ситом — свое прохудилось сеть отошла от обода. Стояла, прижав сито к животу, хихикала, частила словами. (Есть такие мухи — за версту учует открытую рану, примчится, жужжа, сядет, — бередя лапками). — …известно, дочь — светильник в чужом дому. Чего же им ждать? Джума — неказист, да ловок, такого за полу не схватишь, раз клюнет — побежишь… Ну, да, Болтаев, Шоди-ата вашего выученик… А что — Иннур? И другие такие есть. Больше всего про нее сами Салимовы и шумят. Каждому свое — луной кажется… Рада, не рада? Э, соседка, сами были девушками, скажи, кому замуж не хочется? Шелк на чем зацепится, на том и повис. Свадьба? Зачем же медлить с хорошим делом? Бо-ольшая будет свадьба. …Есть такие мухи. Сарвар поглядел на пиалу — чего это держит рука так крепко? Поставил в стенную нишу, старался не плеснуть. Значит, все уж решено. Значит, скоро. Джума… Он вспомнил серое, словно глиняное лицо, глазки-щелки, глядящие сторожко. Так смотрит коршун, повиснув в пустоте: не отстал ли ягненок от стада? Нет, нет. Пока еще нет! Забыв о чае, он выскочил на двор, бормоча бессмысленные слова: „Нет, нет! Пока еще нет!..“ Непонятная сила кружила его по улицам кишлака. Народ у крыльца правления заоглядывался: беда свалилась на степь, что ли? Почему у человека лицо кричит? …Засветились в просветах листвы беленые стены. Трель звонка царапнула память. Школа! Мир радости, переплескивающей все пределы. Самозабвенье игры и холодок первой ответственности. Всезнающие, непогрешимые вершители судеб — учителя… Он по-хозяйски круто рванул на себя калитку. Директор был у себя. Новый. Незнакомый. Оторопь неожиданности скоро сменилась на его лице участливым и озабоченным вниманьем. Он выслушивал, не перебивая. Раздумчиво стучал карандашом по столу. — Что же, сигнал очень важный, товарищ Шодиев. Это наша с вами обязанность — комсомола и школы — пресекать. Пережитки нетерпимы, это — аксиома… Простите, не уловил, — из какого класса девушка? Выслушав ответ, он как-то суетливо зашевелился, словно путник, сбросивший с плеч промерзлую шубу и подсевший к очагу. — Так, так, так, да, да, да… Давайте, разберемся во всем основательно, по пунктам. Значит, отсева не было. Школу закончила. Успешно. Это весьма похвально, весьма, И совершеннолетняя. Так, да… Но простите, товарищ Шодиев, — в таком случае вопрос выпадает из нашей компетенции. Женитьба — личное дело, взрослые люди, да… И потом, вы говорили о калыме… А уверены ли вы, можете ли поручиться, что перед нами классический случай калыма, калыма как такового? Подарок к свадьбе — это так естественно! Хотя, говорят, не подарки дороги, а уваженье, но и… И фразы, округленно-благополучные, покатились, как колеса, одна за другой, — мимо главного, мимо Сарварова непереносимого отчаянья… Калитка, которую он с такой хозяйской уверенностью отворил полчаса назад, визгнула злобно, как собака, отброшенная ногой. Но есть же еще люди? Парторг, Максуд Тешабаев, поехал в отары. Надолго… Он пошел к секретарю комсомола. — А, чтоб этому старичью в могиле торчком встать! — паренек, розоволицый и остроглазый, ударил по бедрам ладонями. Сарвар смутно помнил его по школе — Эркин был моложе на три класса; впечатление осталось такое, будо где-то вьется, звенит неугомонный светлый ручей. Комсоргом его избрали прошлой осенью — ни голоса, ни вздоха не раздалось против, все хотели Эркина, бывают такие люди — и в будни с ними праздник. Выслушивал он Сарвара нетерпеливо, вскакивал, перебивал. — А сколько просят? Вот пережитки, а? Где взять столько? У, феодалы байские. Так, значит, и ходи холостой! Он подсел близко, взял за плечо: — Знаешь что? Украдем ее, а? Я читал — в Туркмении один секретарь райкома девушек крадет, на учебу устраивает. А мы — свадьбу! Комсомольскую, походную, в три счета! Вы как с ней сговорились? Из дому бежать согласится? Вопрос этот был, словно камень в лицо, Сарвар вскинул глаза, глядел остолбенело. — Ну, что ж ты молчишь? — паренек теребил его рукав. — Бывает ведь и так, что любит, а родителей боится. Так надо уговорить, объяснить. Если любит, поймет… Если любит? Ни слова не прозвучало между ними о любви. Для него все и так было решено до смертного предела — а для нее? И все, что сорвало его с песчаного гребня, поросшего иляком, закружило, примчало в эту небольшую, мальчишески-беспорядочную комнату, — вдруг представилось сонным наважденьем; взошло солнце истины, и оно высохло, как роса. Книги, разговоры, взгляды, — все, как сон, а сны видятся не двоим — одному… Эркин сокрушенно выслушал сбивчивое его объясненье, отпустил рукав: — Э, как оно… Так и я приду, начну махать руками: нельзя выдавать, может, она еще меня полюбит… И только выйдя на улицу — свет полдня ударил по глазам — понял Сарвар, что главное осталось несказанным. То, что, как пламень молнии, обожгло… Иннур! Полюбит не его, другого? Пусть. Ее воля, ее судьба. Другой подарит крылья ее сердцу. И счастье. Так, что мир зазвенит и закружится для них двоих… Но — не барана, хрипящего в предсмертной тоске. Не пузатые мешки рису. Не протертые на сгибах бумажки. Пусть их будет сто, двести тысяч! Если можно купить человека — лучше не жить на земле… Он шагал, словно ступая в пустоту, тошная слабость подкатывала к сердцу, сгибались колени… И дома было трудно. Отец его, неспешного ума человек, все поглядывал. Прикусив висячий ус, отворачивался. Весь вечер, как сенную труху в жаркий день, кожей ощущал Сарвар торопливые, убегающие его взгляды. Чего он хотел, отец? Некогда было спросить, другое жгло его и бросало по двору. Что делать теперь? Как войти в этот дом, где прокляли его, откуда погонят, как приблудную собаку? Какие слова найти, чтоб уговорить ее, Иннур, — не бояться, не склонить головы, переступить вековые законы послушанья? Он вспоминал ее подруг — которой довериться? Где назначить встречу в этом кишлаке, где каждый знает, что варится у соседа в казане? А все было так просто. Прибежал мальчишка — косоватый, с неровно обритой головой. Сопя, подал записку: „Тов. Шодиев! Вы не вернули библиотечную книгу „Три корня“.“ Прошу сегодня же занести в библиотеку. Салимова». Так, значит, она у себя? Не заперта, не окружена соглядатаями? И все еще можно сказать? Задыхаясь, Сарвар шагнул в знакомую комнату. Все было, как всегда. Книги. Сумеречная синева за окном. Строгий халатик. Лицо было другое. «У девушки семь лиц», — вспомнилась дедова поговорка. Это было незнакомое лицо, высокомерно-застылое, холодное и чужое. На него поглядели глаза черно сверкнули, словно глубокая стоячая вода. И ему вдруг стало холодно, зябко до дрожи… Чужой рот — темный и узкий — дрогнул. Чужой голос сказал: — Говорят, ходишь ты все. Говорят, ищешь, кто бы вступился за меня… Он молчал. Свело пересохшее горло. — Или кто сказал, что я просила заступничества? Так ты не верь, наболтали люди… — Значит… — Сарвара качнуло к ней. — Значит, ты хочешь сама? За калым?.. Она молчала. Недобро светились глаза. — Гордишься, может, что дорого покупают? — страшная сила гнева, отчаянья и боли, невыносимое пересеченье чувств сорвало ему голос. — Поздно спросил, — улыбнулись темные губы. Темные, как темен спелый гранат, твердое зерно его… — Поздно… Не ставь ногу в стремя, пока не взнуздал коня. И — глазами, взглядом — прогнала его. …Он сидел на кошме в углу. Без слов, без мыслей. Ел. Пил. Разговаривал. Странное было ощущенье — будто завтра никогда не наступит. Ничего не будет больше… А поздно ночью, когда все уже спали, отец подсел к нему. Большой, с понурой спиной, в ластиковом чапане домашнего шитья, в тюбетейке, на которой от ветхости проступили белые нитяные строчки сквозь облезший бархат… Сарвар ждал. — Знаю. У любви нет советчиков, — начал отец. Остановился, будто слова обдирали горло. Вздохнув, продолжал с усилием: — Простой я человек. Кузнец. Дело мое железное, не тонкое дело. Но прожил я жизнь не осмеянным, вслед не тыкали пальцем… Глаза отца поднялись на Сарвара — прямо, строго. — Не позорься, не ходи по людям! Джигиту два позора — все равно, что одна смерть! Сарвар сжался в комок, вздрагивал при каждом слове. С каким сожаленьем, с какой любовью и болью глядели на него усталые, в красных прожилках отцовские глаза, под бровями, опаленными жаром горна! Отец достал из кармана, видно, загодя заготовленную пачку десятирублевок. Разных — новеньких, хрустких и потертых, с подклееными уголками. — Вот, бери! Сказано — невесту деньги ведут… Если мало — остальное, скажи им, отработаю… Хоть всю жизнь… И у него скрипнули зубы. Все черно было вокруг — ничего не видел Сарвар, только эту трясущуюся руку, протянутую к нему. И деньги. Пачку бумаги. А за нее можно купить девушку — ее глаза, и взлетающие брови, и медовый смех, и прикосновенье руки, легкое, как ветер… Как во сне, он взял деньги. Как во сне, вышел во двор, оседлал коня. И такую силу отчаянья вложил в удар камчой, что Соловый птицей перемахнул через глиняный, в три слоя пахсы, дувал. И ночь ворвалась в душу. Черная, без просвета. * * * «И мотаешься взад-вперед, как челнок!» — раздражался Яхья. Щеки его, нависающие над краями воротничка — так подошедшее тесто вылезает из миски, — дробно тряслись. Сарвар не ответил. Высунув голову из окна, он жадно глотал ветер. Мимо пролетала осень, — стеною вызолоченных талов, связками лука на айванах, бронзой — с яркими искрами белизны — пожухлого от заморозков хлопкового поля. …Шелестят у дороги высокие травы. Сухие, медные травы. Шелестит листва талов, прослоенная ветром. Кажется самый воздух шелестит… Звени, шелести, осень, чтоб не слышал я своих мыслей Грохочи, греми, тряский автобус, чтоб не слышал я… Вот так же убегал он от своего горя в ту черную ночь Рубанул камчой — оскорбленный конь взвился и полетел. Ветер тяжко лег на сомкнутые веки. Степь провожала его. Горечью полынного ветра. Медным звоном высоких трав. Степь, которую он бросил… Другой там делает его дело. Другие руки любовно оглаживают червонно-бурое руно. «Куррей, куррей!» — летят голоса над степью. А он — ходит по каменным улицам Имя — есть, человека — нет… Ветер высекал слезы из глаз, но она смотрела, смотрела… И взгляд ее был зорче, пристальней, чем у Сарвара: примечал все, каждую драгоценную мелочь. …Мостиком через арык — старая железная кровать. Тут шипан — тут отдыхают, обедают, а то и ночуют — в страду. Рыжие цветы — с запахом горьким и резким. Сизый дымок — там, под деревьями, должно быть, в большом, врытом в землю казане сонно булькает шурпа. Дожидается своего череда стопка лепешек — с хрустким донышком, с пышным краем, — завязанная в красный платок… Наплывает лиловый сумрак. Оттуда, с гор, едва угадываемых на горизонте. Скоро придут они — сборщики хлопка, усталые за день. И старики здесь — кто ж усидит дома в такую пору? Строги лица стариков, их черты изваяло, утоньшило и облагородило время. Подойдут юноши — танцующей поступью, крутоплечие, играющие силой. И девушки, стрелобровые, со смехом, спящим в уголках губ. И ребятишки, в чьих темных ручонках особенно сверкает белизной пышное волокно… Люди, люди. Говорить с вами, горевать с вами, ликовать с вами. Всегда, всегда. С вами разламывать хлеб, подносить к губам пиалу пахнущего дымом чая. Всегда, всегда. Снова и снова возвращаться — к этим чинарам, сомкнувшим высоко в небе зеленые своды. К этим плоским крышам — весной над ними белыми облачками взмывают урючины в цвету. К этим арыкам — в их вечно бегущей воде течет и струится солнце. Пить его, расплескивая, полными пригоршнями — и сердце твое, неистовое, не остудит даже старость… Танцевать для них, для этих людей, всегда, всегда. Нести им радость. Отдавать то, что взяла у них, — и стрелы бровей, и чекан рук, и гордую сдержанную силу. Рассказать то, чего они еще не знают, не примечают в самих себе. Жить счастьем танца, огнем вдохновенья. Всегда, всегда… — Это больше, чем я могу вынести! — Луцкий брезгливо омахивал платочком замшевое от пыли, томно-несчастное лицо. Шофер, выражая свои чувства полушепотом, не предназначенным для чужих ушей, заглядывал под брюхо автобусу. Музыканты, разминаясь, по-аистиному вскидывали затекшие ноги. Нодира спрыгнула наземь с самой верхней ступеньки. Бросила усмешливо: «Не все коту Карловы Вары!» К ним уже спешили навстречу, — приложив руку к груди, чинно и долго здоровались. Мальчишки шныряли между взрослыми, таращили глаза, перекликались птичьими голосами. Сумерки наплывали синевой. На одиноком столбе загорелась желтая лампочка. Хозяева сокрушенно объясняли гостям: клуб мал, не вместил и трети желающих. Их повезли на большой хирман; автобус, порыкивая, ковылял вслед за ними по немыслимым ухабам. Несмотря на поздний час, на хирмане работали. Двое цепляли вилами и забрасывали в светящийся прямоугольник дверей груды хлопка, сушившегося на асфальтовой площадке. В глубине двора, просторного, как площадь, светились трактора, хлопкоуборочные машины, — кто-то успел зажечь их фары. Сарвар прислонился к голубому поцарапанному боку автобуса. Он устал от своего горя. Веткой бы стать, плывущей бездумно на горбатом хребте реки… И почему это чудится, что там, за домами, его степь? Меж тем, великая суета и хлопотливость овладели всеми; бежал куда-то Луцкий, придерживая полы песочного своего макинтоша; пересекая косые лучи фар, размашисто шагала Нодира. Сарвар услышал знакомый резкий голос «Не так, не так, свет низко!» И словно возникшие из ее слов, явились люди с факелами; они двигались осторожно, как будто неся на высоких шестах огненных птиц; ветер срывал золотые перья и подбрасывал в черноту неба… Где-то глухо рыкнул карнай — вак-ваку-вак! Взволнованными гудками заглушили его автомобили — ревели призывно. Толпа густела. Гул ее был подобен гулу большой реки. В толпе началось движенье: люди рассаживались по кругу. Второй круг образовали стоящие на коленях. Оставшиеся устраивались сообразно своим возможностям и рвенью — кто верхом на коне, кто на сиденье трактора, кто на заборе. Перекликались соседи, родственники: с вершин тополей, проснувшись, подали голос грачи: «Крр-а, крр-а, что случилось, эй, люди?» Музыканты, уже в полосатых халатах, опоясанные вышитыми платками, проследовали в круг, — толпа расступалась перед ними, как вода растекалась. Усаживаясь — скрестив ноги — на бесчисленные курпачи и подушки, они покряхтывали с отвычки, долго прилаживались к инструментам. Сарвар был со всеми — кожей ощущал он сотни человеческих глаз на себе, нескладном; дыхание толпы шевелило волосы, словно ветер. Ради них здесь — все эти люди! Он всматривался в глаза, полные блеска и ожиданья. Чего ты ждешь — бригадир ли, завфермой? Не ты ли встал до рассвета: в черном стылом небе — ледяные звезды, мучительно съежено тело, расставшись с теплом ватных одеял… И сколько отшагал за день — складки сапог белы от пыли. А сейчас ты здесь: что мы дадим тебе, что? Девушка в синем комбинезоне, с пятнышком масла на лбу, — такие едят и пьют, не слезая с машины. Старуха, — руки, темные и сухие, подобны извитым пластам сушеной дыни; труд их не сочтен, не измерен… Тоже чего-то ждет от нас? Он всматривался в их лица со стыдом и раскаяньем: была же ночь, когда мир предстал ему огромным базаром! Нет, эти пришли за тем, чего не купить, не оценить хрустом бумажек, и оно есть, что-то главное, чего не назвать словами… Сарвар невольно придвинулся к Яхье: мы рядом, играй громче, друг, если ошибется моя рука! А Нодира? Ей — одной кануть в пугающую пустоту этого круга. …В автобусе задернули занавески. Тускло светилась лампочка в потолке. «Ну, в такой темноте — с меня не спрашивайте, Нодира Азизовна!» — костюмерша сердито вдевала серьги, звенела монистами, путаясь в них нервными пальцами. Все чего-то нервничают, а мальчик этот, чабан, дойрист, — как он свел точно углем наведенные брови… Очнется ли он, распрямится ли сегодня? Хватит ли у него сил? Она подняла руки к глазам, — неистовым красным и синим светом сверкнули камни в перстнях. Руки, многое видавшие руки… Суставы чуть припухли, чуть отвисает у локтя помятая кожа. Руки! Они должны быть как белые лилии, вдруг расцветающие из тонкой кисеи рукавов… Холодок подкатил к сердцу. В мальчике ли дело? Там — знают ее. Ждут. И нельзя обмануть — многих. — Ай, да бросьте! — резко выдернулась из рук удивленной костюмерши, так и не застегнувшей последнюю позвякивающую снизку. Прижалась лбом к холодному стеклу, повыше занавески. Черная ночь глянула тысячью глаз. И опять позвал далекий карнай, пронзительно — знакомый вестник радости и торжества. …Среди пляски тени и света на сером асфальте вспыхнул самый большой факел, — парчовый камзол был на ней цвета огня; сизым дымком вились перья филина на шапочке, звякнули бубенцы запястий, и озорство юности, блеск ее расцвета, безудержность стремлений — повели за собой дойру. Ветер шумел в вершинах чинаров, там, за забором. Листья слетали ей под ноги — как рыжие птицы. …Взрыв голосов и ладоней. Конец. У Сарвара горели уши. За спиной его словно шевелилось неспокойное море. Вздохи, покашливанье, шепот… Биение огромного сердца — сердца толпы — теснило его слух и отзывалось в крови; охваченный незнакомым жаром, он глядел на свою руку, как на чудо. Рука знала! Она успевала за этим золотым веретеном, которое кружил ветер! Значит, ты многое можешь, эй, малый… — Слушай, сейчас испанский, — шепот Яхьи щекотнул ухо, — держись, парень! Мало, ох, мало репетировали с тобой! …Факель роняли горящие капли. Шорох листьев был подобен шуму реки. Ночь подкрадывалась из неосвещенных углов. И она вышла — как ночь: черное с серебром. В волосах тлеет роза, крутые локоны вздрагивают на гордых, приподнятых плечах, в бровях, изломленных, — стон, невозможность… Пронеслась — и вдруг сломалась в стане; руки разбрасывали, рвали черные кружева, метались, угрожали, звали. И вот словно взорвалась в ней гордость и горе, вскинулась голова, напряглось горло… — Гляди, гляди, — всхлипывал Яхья над ухом, — это на всю жизнь тебе… И вот в черном вихре взметнувшихся юбок Сарвар увидел ноги-женщины. Никогда он не думал, что увидит нечто созданное столь совершенно и гордо; словно отлитое из серебра дерзкой рукой мастера. Легко взнесенные на каблуки они ослепили — и погасли. И жар радости переливался, пел во всем теле Сарвара. …Потом юноша, афганец, выбежал в круг. Кровавым глазом сверкнул рубин на белой чалме — конец ткани упал на плечо. Переливался белый шелк ка крутой спине. Это была она — и не она: юноша, охотник, воин. Прямой, как тополь — и гнущийся; с поступью тигра, с играющими мускулами. Он, как тетива лука, был напряжен и полон упругой силы. И вот — белая птица полетела по кругу, танец, дерзкий, неистовый, жгучий, ошеломлял — и в памяти Сарвара вдруг вспыхнула та, подчеркнутая строка: «Не могу побежденным я жить на земле!» Испарина легла на лоб, когда он вспомнил себя — с трясущейся рукой, сжавшей отцовские деньги, и после — шкодливо проскочившую там, на почте, мыслишку — не возвращать пока долг, придержать, скопить, посоперничать кошельками… Нет! Согласиться на такое — значит убить в себе человека. В себе и в ней… Он сжал зубы — в челюстях отдалась боль. Гремела угрожала, рвалась из рук дойра. Не могу побежденным я жить на земле! Яхья протянул платок, пахнущий духами и табаком: — На, утри лоб. И скрепись, парень, концерт будет долгий. Когда так встречают, не знает она усталости… Концерт был долгий. Словно все женщины мира прошли перед ними, и в каждом танце представало иное обличье, то хрупко-нежное, как цвет миндаля, то торжественно-величавое, то огненно-страстное; она смешила — и заставляла грустить, и был танец, как самозабвенный полет ласточки в бездонном небе, и танец, как битва, и танец, как повесть о счастье матери, вырастившей сына… Искры факелов летели и гасли, как будто золотые бабочки складывали крылья. Гул толпы заглушал шорох листвы чинаров. Вскрики. Пристукиванье ногой. Прищелк пальцев, острый и резкий, как звук взведенного курка, — слышались там, за спиной. Как будто танцевал каждый… У Сарвара затекли руки, ломило спину. «Не могу побежденным я жить на земле!» — веселая ярость двигала его пальцами, пусть этот вечер длится, еще, еще, греми, выстукивая, зажигай, дойра!.. — Катта уйин! — этот первый возглас был как первый камень с горы. За ним — лавиной рушилось: — Катта уйин! Катта уйин! …Большой танец! Это — как дастан о любви, сочиненный и пропетый неведомо кем, это — долгая жизнь, вместившаяся в один час… Танцует его каждый иначе, но каждый раз это самое трудное испытание для танцора. — Эх-хе, было бы — начать с него! — стонал Яхья. — Теперь уже силы отданы, не вытянет… — Катта уйин! — громом прокатывалось в толпе. И она, Нодира, сделала знак — приметный лишь музыкантам. Начался катта уйин. …Гаснет и вспыхивает парча камзола. Облаком взвивается вуаль, и глаза сквозь кисею — как звезды в вечерней мгле. Вот она вышла навстречу ночи, трепеща. Тяжесть ночи была на ее ресницах, они опустились легли на щеки — и вдруг взметнулись снова. Легкий, легкий, неслышный шаг. Женщина идет. Идет, боясь, что ее услышат. Остановят. Вернут. Не смерть ли грозит ей — все ближе. С каждым трепетным шагом. Но она — идет. Ее ждут. Там, у дерева, слившись с тенями ночи… Арык на ее пути. Вода — зыблется она и струится, как эти руки, поднятые к груди, как тончайший трепет пальцев. Как эти брови, играющие над влажным блеском глаз. И кос ее, синие струи, стекающие с плеч… Ива на ее пути. Маджнун-тал, плакучая, истомленная печалью. Плененная ива, застывшая в бессильном стремленьи. Косы-ветви касаются земли, гнется стан, все ниже, ниже… Она — ива… Но нет. Прощай, дерево печали. Она идет. Она пришла. Присела у холма. Рука на колене, другая — у виска, где тонко бьется голубая жилка. Ждет. Как ждет! Боится дышать — не прослушать бы его шагов! И толпа не дышит. Женщина властвует над ее дыханьем. Весь мир — в ее глазах. Ослепительно-черные, они огромны, как ночь. Слышно звякнули бусы, поколебленные вздохом. Шагнула — стала. Шагнула — стала. И дойра остановилась с ней. И сердце — с дойрой… Все быстрей, быстрей скользящая, плывущая, летучая поступь. Пришел! Взмыла вуаль, взмыла, сверкнула серебром, и танцует, в воздухе кружась, цветистое платье! Руки раскрылись. Лицо — как солнце! Пришел! Пришла любовь! Пусть запирают, казнят ежечасно — пришла любовь! Ветер, счастливый ветер поднимает ее и кружит. Она вся сверкает, вздрагивая, как золотая стрела в полете. Искры вспыхивают на каблучках и падают в сердце. Катта уйин… Сарвар сидел в автобусе, на заднем сиденье. Влажная, в испарине, рубашка холодила неприятно, давил воротник, перед глазами всплывали и гасли огненные кольца. Так вот что такое труд искусства… В автобус, пыхтя, втиснулся Луцкий, что-то искал, раздраженно перекидывая сумки и чемоданчики с места на место. Выкатил на Сарвара влажные виноградины глаз. Сказал, словно продолжая прерванный разговор: — А? Хотя бы поужинать можно, по-человечески, после такой работы? Так нет — сидит, беседует. Мало ли у людей может накопиться вопросов? Чтобы отвечать на все, надо стать Большой советской энциклопедией! Поднимайтесь юноша! Дольше ждать нельзя. Невозможно позволить, чтобы погибло несравненное произведение кулинарного искусства, а перестоявший плов — уже не плов! Сарвар помотал головой: — Не хочу… ужинать… — Он не хочет! — воскликнул Луцкий. — Он сыт духовной пищей! Я давно говорил, что мы все тут потеряем здравый смысл, раньше или позже! Замер с раскрытым ртом, точно увидел скорпиона. Стукнул себя кулаком по лбу. — Я! Я первый потерял последние признаки памяти! Уже три дня таскаю в кармане письмо — для вас, между прочим… Письмо было от Эркина, комсорга. Сердитое — с первой строки. Сарвар безучастно скользил глазами по измятому листку: «Отъезд ваш воспринимаю как дезертирство. Человек не должен сгибаться перед трудностями, надо их преодолевать, занимать активную позицию в жизни…» Скор на слово мальчик, это уже известно. И вдруг ослепила строка: «Свадьбе не бывать, о которой беспокоились вы. Сама Иннур мне об этом сказала. И еще просила не беспокоиться о ней так усердно…» Он прочел — и вздохнул глубоко, и задержал дыханье: словно пригревшись в духоте юрты, вывалился вдруг прямо на снег, и радостно обжегся морозной свежестью воздуха. И еще вспомнилось. Когда-то, поддавшись уговорам учителя из Сарварова класса, разрешил отец пробить окно в главной комнате дома — не во двор, не в зеленый сумрак сада, а на улицу, к свету, к людям. Как все тогда осветилось! Как резанул по глазам закопченный потолок, и осмелившиеся балки его, и потускневшие от застарелой грязи узоры ситцевых одеял! Все пришлось после в той комнате переделать, обновить, все, устоявшееся, улежавшееся годами, мучительно-привычное, — все, ради того окна! И разве не так — резким светом — вошло письмо в его душу? Все увиделось по-иному… Слепым щенком он был тогда, в час последней встречи… Иннур позвала его — сама. Иннур сказала: «Не прошу заступничества». И зачем оно ей? Той, что стояла под вспененной мордой коня, гневная и спокойная? Той, что в книге, полной нежности и мудрости, подчеркнула одну строку «Не могу побежденным я жить на земле!» Иннур сказала: «Поздно спросил…» И разве это не правда! Разве не ее — первую на всем свете — должен был спросить он, Сарвар, так жалко растерявшийся перед первым в жизни бураном? Ничего… Он еще сядет на коня! …Тяжелые шаги послышались в темноте. В расплывчатый конус света вступила она, Нодира. Шла трудным, непраздничным шагом. Задумавшись. Узнала его. Тихим, непривычно мягким был ее голос: — Что, устал, чабаненок? А гляди, выдержал… Такой концерт выдержал! Теперь тебе — везде дорога, с дойрой твоей… — Нет! — вскрикнул Сарвар. И, испугавшись своего неожиданно сильного голоса, перешел на шепот: — Возвратиться решил. В степь, к себе… Женщина взглянула — в полусвете глаза ее, казалось, занимали все лицо. — И то правильно, — неожиданно легко, согласилась она. — Поезжай… — Я хочу… хочу сказать, — срывающимся голосом начал Сарвар, — я не так про вас думал… я… — Не надо. Это было сказано устало, но твердо. И тогда Сарвар сделал то, чего никак не собирался, что всегда представлялось ему величайшим — для человека, мужчины — униженьем. Он схватил ее руку, повисшую тяжело, в холодных, гладких перстнях — и прижал к губам набрякшие от усталости пальцы. Розы в ноябре I Мы с наставником В отделе кадров залюбовались моей трудовой книжкой: — Такого летуна только Штоколов возьмет, не побоится! Мне объявляют: — Ну, Калижный Максим, пойдешь учеником в бригаду отделочников. Наставника тебе дадут… — А это с чем едят? — Начнешь халтурить, наставит тебя носом к двери и — коленом под известное место! — объяснили популярно. «Ну, — думаю, — это мы еще поглядим. Надо будет, сам уйду». И затопал на стройку. Иду, озираю, что за городишко бог послал, бог странствий и поиска. Ничего, новенький-модерновенький. Вокруг пустыня, а тут бассейн плавательный, круглогодичный, такой и в столице поискать. Почудилось мне в этом факте какое-то симпатичное со стороны строителей нахальство. И прочее тоже вполне на уровне. А уж девушки! В таком городе стоило приземлиться, хоть месяца на четыре. * * * Господь-бог, и тот, говорят, сотворял мир из хаоса, а уж что спрашивать с рядового СУ-17! Да еще с поточным методом: там грейдер порыкивает, как сосед-пенсионер на играющих в футбол пацанов, тут экскаватор выгрызает кубы, а на дальнем краю стройплощадки — готовое здание, где в нижнем этаже будет кафе. Туда-то я и добирался, петляя меж горными хребтами ригелей и плит, перепрыгивая душно-пахучие известковые озера и обходя нестерпимо пылящие груды цемента. Па-аберегись! — прямо над головой пролетает бадья с раствором. Не зевай! — под бочок тебе валится гремящий контейнер. Надоело петлять, как зайцу, начал перемахивать напрямую — через штабеля досок, рулоны рубероида, ящики, бочки, корыта! Земля выдернулась из-под ног — и дала мне под вздох. Ладно, хоть не видел никто, как я, покряхтывая, подымаюсь после очень жесткой посадки. Доковылял до груды тары, уселся на ящик, сбитый из самых занозистых досок в мире, озираю себя: в цементе — с головы до ног. Джины зияют лохматым разрывом в виде буквы «Г». Картина, достойная кисти… а, черт его знает, чьей кисти! Плюс ко всему, судя по смеху и визгу, подвалила сюда толпа девчат. Устроились где-то рядом завтракать. Я им подкашлял, да куда там, разговор включили сразу на полную мощность, и ничего пока в том тарахтенье мне непонятно: — Девоньки, расправляйтесь с кефиром по-шустрому, сегодня поднажать надо!.. — Ваш Косенков поднажал уже… — А здорово он перехватил контейнер, пока Андрюша галстучек поправлял… — Чудной он, ведь правда, подруги? Хоть бы разочек голос повысил! — Зато у вашего Косенкова, ежели зуб болит, так вся стройка знает. — Ну и что? Живой — по-живому реагирует. Тронули — дай сдачи! Надо поднажать — нажми! Кто смел, тот два съел… — Свой кусок да чужой. — Кто ж этому Штоколову виноват — показал бы зубы, коли есть. А то словно и не мужик. Мягкий, как вазелин… Услышав фамилию предполагаемого моего бригадира, да еще с такой характеристикой, я взмыл духом. В конце концов, всякое плохое может сыграть на хорошее. Вид у меня такой, что не хочешь, а пожалеешь. А если еще человек мягкий… И, дождавшись, пока девчата со всей их трескотней снялись с места, продолжил я свой путь по лабиринтам стройки бодро и уверенно. Кафе узнать не трудно, все их теперь на один лад строят: точно аквариумы. Перелез я через раму внутрь. Где-то шипит, где-то лязгает — и ни души. Пошел на звук, не ошибся, как пишут в романах — глазам моим предстал… Короче говоря, в соседнем помещении выкладывал по низу стены гранитные плиты былинно-плечистый молодец, в ловко пошитом комбинезоне с эмблемой на рукаве. Пластиковая кепочка, надетая козырьком назад, едва держалась на его буйноволосой голове, у сапог голенища отвернуты — что тебе мушкетерские ботфорты, и вообще он был похож на д'Артаньяна. Я глазел на парня, а его хитроватый взор, в свою очередь, обежал меня от макушки до пят. Я вспомнил, что имею жалкий вид, и сказал соответственным голосом: — Мне бы бригадира… товарища Штоколова! — Не будет, — непреклонно сказал парень. — У болгар бригадир. Вот так: ехидина-случай никогда не ограничивается таким пустяком, как продранные брюки. Дав первый звонок, он чуточку отступает и выискивает, где бы ударить посильнее… Но я не собирался уступать случаю. — А кто его замещает? — Да хоть бы я! — А если без шуток? — Какие шутки? — ударив ребром ладони, парень повернул кепочку козырком вперед. — Григорий Таран, можно — Грицко. Так какая ж тебе, хлопец, нужда до бригадира? — В ученики хочу проситься. Возьмете? — Инструмент в руках держал — кроме вилки? — выпалил пулю Грицко. — Кельму держал, — говорю, не заводясь, и показываю, как держал. …Думают, я этого хлеба не ел? Было, все было. Ходил в «трудных» — взяли с собой студенты, орал вместе со всеми, стоя в грузовике, глотая рваный ветер: «Тот, кто не был в стройотряде, тот и счастья не видал!» Счастье было особого рода. Как вспомнишь… Вздрагивает под ногами заляпанный, щелястый настил. Бугрится грифельно-серая каша раствора в окаренке. Скользкая ручка кельмы елозит в саднящей ладони. Включайся в темп: раствор — кирпич, раствор — кирпич! Потом штукатуришь — затираешь ее, родненькую, кругами, кругами, топаешь в заскорузлой робе, словно статуя Командора! За два месяца отгрохали коровник; митинг был, речи, оркестр… Да, не то чтоб сладкое было времечко, скорее соленое — попотеть пришлось, а хорошее все-таки! Лучше, пожалуй, нигде и не было… — Уже неплохо, — прервал мои воспоминания Грицко, — а скажи, хлопец, кирпич, одна штука, он какой — легкий или тяжелый? …Не поверил, значит. Думает, не видал я того кирпича, не знаю, какой он!.. Оранжевый, как апельсин, звонкий, как стекло, царапающий ладонь шершавой гранью сквозь протершуюся рукавицу! Первый кирпич — с начала работы — на руке словно невесомый. Сотый — тяжел, как плашка чугуна. Тысячный — жжет кожу, точно докрасна раскаленный! — Кирпич? Он в чужой руке легкий, — решил я эту задачку на сообразительность и услышал: — Ну, садись, потолкуем. Сели на опрокинутые ведра. Я сигареты вытащил, говорю: — Не угощаю — настоящий клопомор. Курю, чтоб отвыкнуть! — Правильно, — говорит Грицко, — а я уже отвык. И втиснул пачку мне обратно в карман. Я для первого раза не ерепенился, сижу, слушаю его производственные байки: — Наша работа — на взгляд она красивая и нетяжелая. А весу в плите мраморной сорок кило, поворочай… Значит, сила нужна, и голова тоже: восемь классов как минимум, десять — еще лучше. Разметку поверхности без геометрии не сделаешь. И зрение нужно острое, а главное, чтоб красоту человек понимал, камень чувствовал, не то выйдет вместо облицовки лоскутное одеяло, чуешь? Так что, хлопец, ученики нам нужны, а ты сам сначала прикинь да взвесь — потянешь? Интересно, какой осел ответил бы на такой вопрос: «Нет, не потяну!» Во всяком случае, не я. Познакомился я с бригадой. Злата Пашкевич — рыжая, волосы резинками стянуты, висят вдоль щек, словно уши у спаниеля. И разговор такой: — Это еще что за припудренный? Новый ученик? Зашил бы штаны сначала! Таджигани — этот только головой кивнул. Кажется, из пушки под ухом выпали, не дрогнут руки: укладывает плиту, как ребеночка кладут в кроватку, чтоб не проснулся… Женька Склярова, ученица, как я. Пригляделся: ничего кадр. Природная блондинка. Ростом, правда, не вышла, на меня смотрит — голову закидывает, но фигурка в порядке. С ней малость разговорились. — Ты, — говорит, — Максик, чего после школы делал? — Искал призвание. — Нашел? — Нашел, — говорю со слезой в голосе, — определилось, что я тунеядец по призванию… — Это нам ни к чему! — фыркнула. — У нас знаешь как? Комиссия приняла лестницу на пятерку, мы гранит укладывали. А бригадир после и говорит: «Вот эти две ступени меня не удовлетворяют. Давайте, ребята, переделаем на пять с плюсом». И переделали. — Он у вас что, «с приветом»? — Ну, ты, потише! — сверкнула глазенками. — Он знаешь какой? Палочка-выручалочка! — Это как понимать? — А вот как в детстве играли, помнишь? «Палочка-выручалочка, выручи меня!» Ну, дитё! Игры бы ей… — А тебя каким ветром сюда занесло? — спрашиваю. — А вот так… Зажмурилась, пальцем в карту ткнула, куда попала, туда и поехала… — Чего дома не сиделось? — Была охота… Поселок: на одном конце чихнешь, на другом здравствуются… Родители личную жизнь заедают. Придешь с гулянья — сидят, как на похоронах… Сам-то ты как здесь очутился? — Проездом в Азербайджан, — говорю. — Почему в Азербайджан? — Баку — столица джаза. — А у нас ВИА во Дворце — лауреат области… Это мне как маслом по душе — давно подумываю в какой-нибудь вокально-инструментальный устроиться, мараками погромыхивать и солистам подвывать… Приятный наш разговор прервал Грицко — повел знакомиться с делом. Знакомимся. Работенка не хуже, не лучше прочих. И согнешься, и поползаешь, и настоишься — производственная гимнастике на целый день. Штукатурку я ровнял, наплывы зачищал. Раствор перемешивал. Контейнеры с «кабанчиками» таскал — это такие плитки облицовочные, узенькие, и цветом, и видом — шоколад, только таскать их несладко. А бригадира так и не видал. Оказывается, тут болгарский стройотряд работает, по договору, и наш Штоколов у них в комиссии по переквалификации. И вообще — обмен опытом. По начальству я не скучал, мне и так все указывали, кому не лень. * * * Покрутился с неделю на подсобных. Стала эта Злата меня просвещать, как плитки лепить. «Маяки» выложи, да шнуром проверь прямолинейность ряда, да раствора клади не много, не мало, а чтоб тик в тик. Освоил вроде. Не боги же их лепят, эти плитки. Наконец удостоился — доверили облицовку коридора, что ведет в кухню будущего кафе. Взялся, и поехало, как по льду. Леплю плитку за плиткой, насвистываю «Капли датского короля пейте, кабальеро!» За утро сделал полнормы — ну, приди, рыжая, посмотри… Она и пришла. Стенку обозрела. «Швы, — говорит, — между плитками широки». И «зачем поставил ту, что с надбитым уголком, надо было ее отбраковать». Еще чего-то мелочилась. А потом сунула палец в мой раствор, понюхала, чуть не лизнула: «Ты мастику не подмешал!» Милые мои, атомный взрыв! Мастику они сами придумали, бригадой, прочность дает необыкновенную. А я забыл. «Все перекантовать!» — кричит рыжая. Я говорю: «Не пирамиду Тутанхамона строим, обойдется. Другие же лепят без мастики!» «К другим бы и просился!» И умчалась, и звуки доносятся, вроде бы в здании бушует небольшой тайфун. Тут заходит парень. Довольно-таки ударного вида, хоть в кино снимай: галстучек, комбинезон пригнан впритирочку, весь будто только что из парикмахерской. Говорит ласково, как Волк в бабушкином чепце — Красной Шапочке: — Здравствуй. Ты новый ученик, Максим Калижный? Я Штоколов. Что, не заладилось на первый раз? Думает, купил. Я говорю: — Все равно не буду переделывать! Это издевательство над подростком! Сейчас, думаю, он мне выдаст, а я — ему. Люблю иной раз объясниться вслух. Прочищает голос. А мой бригадир ушел в глухую защиту. — Да, — говорит, — понимаю. Когда сработаешь со старанием, и вдруг — не то… Ну, не подымается рука… Ладно. Ты иди, дело найдется. А самое тяжелое возьмем на себя… И, более не обращая внимания, приступает — тихонько отковыривать плитки и складывать в аккуратные стопочки. А может, он и вправду «с приветом»? Не успел я придумать, как быть, снова — буря! Лязгнула отброшенная к стене лопата, раскатилась груда паркетной клепки. И раздался милый голос Златы: — Так я и знала! Сам!.. Вместо того, чтоб заставить… носом ткнуть… этого… этого!.. Нашла бы она словечко для «этого», но бригадир успел и свое вставить: — Ошибка ученика — ошибка учителя. — Да разве я ему не объясняла? — кричит Златочка. — Шимпанзе бы понял! А этот? Полнормы — в пользу датского короля!.. — Навык приобретается не сразу, — сказал бригадир. — Вспомни себя… Карасарай — помнишь? Тихо, спокойно сказал. А она вдруг замолчала, точно звук вырубили. Подошла и тоже давай плиточки обдирать. Скверный вид после этого открывается — стена в неровных лепешках раствора. Тут еще Грицко подошел, молча включился. А мне-то чего топтаться? С другого конца пошел им навстречу. Работаем, как немые, невесело. И мысли у меня невеселые. Не сладить им со мной! Эта, пыхалка, пых-пых — и сникла. Бригадира, действительно, хоть на хлеб мажь. Меня же, чтоб я человеком был, в ежовых рукавичках надо держать. Не удержат — и Максим на месте не удержится. А надоело уже мотаться… * * * Прошли деньки-денечки, немало воды в фонтанах городских утекло, в столовке солонку соли я съел, как минимум. Во Дворец культуры дорожку протоптал, хотя в ансамбль еще не пристроился, вакансий нет. С девицей одной, долговязой, как башня, удалось завести взаимные отношения. На работе тоже терпимо. Только к камню меня не допускают. А мне охота. Люблю одолевать сопротивление материала… К тому времени все, кто в первую неделю надо мной наставничать пытались, уже отступились, остался один наставник, многотерпеливый Андрей Васильевич Штоколов. С ним я надеялся вскорости сладить — добиться, чтоб камень доверил. А он и не возражает, только, говорит, присматривайся… — Да я уж дырку проглядел на вашей панели. — А что увидел? — То и увидел, что вертикаль ваша малость с наклоном. И на старуху бывает проруха! — Верно увидел, — он и бровью не повел, — только вывод неправильный. Хоть и немного в здешних местах осадков, а наклон нужен, для стока воды. Сам ведь видал, наверно: постоит облицовка год-два, и «зацвел» мрамор, забелели на нем солевые разводы. Или потускнел, блеск потерял… Вода — наш враг номер один… — А вот и враг номер два, — в тон подхватил уверенный басок, — рад приветствовать, Андрей Васильевич! — С приездом, Игорь Ефимович! Как съездили? Я смекаю: начальство пожаловало. Копылов, видимо. Заметный персонаж: костюм-тройка — последний возглас моды, портфельчик-«дипломат», кожаная шляпа. — Съездил отлично, управление, как говорится, на виду и на слуху, а вот почему вы так пристально оглядываете фасад? Опять что-нибудь «не соответствует»? Словцо вроде бы с усмешечкой, а бригадир отвечает на полном серьезе: — Здесь все соответствует… А внутри — это после всех наших споров — вы, Игорь Ефимович, распорядились укладывать плиты прямо на раствор, без креплений. Наша бригада этого делать не будет. — Ну, зачем же так категорично? — сморщился Копылов, — На стройке не первый год, будто не знаете, что такое дефицит. Приспосабливаться приходится, приноравливаться, не так ли? Штоколов молчит. Тот — уже с досадой: — Внутри — не снаружи, товарищ Штоколов! Ни дождя, ни ветра, потерпит ваша облицовка, без закреп продержится, как миленькая! — Она не миленькая. Она мраморная. У нее вес есть. Года через два придут люди в наше образцовое кафе, увидят что плиты полетели, и скажут: «Кто халтурил? А, бригада Штоколова!» — Вот я вас и поймал, — Копылов поднял руку и пальцем покачал, — за престиж опасаетесь? Ну, не дай бог иметь дело с престижной бригадой! Все требуют и требуют, все — на престиж, а стройка хоть огнем гори! Похоже было, что дядя осердился уже всерьез, полы плаща своего затеребил и дышать начал слышнее, а бригадир словно бы еще замедлился и затвердил. Говорит аккуратно, будто и слова, как плитки, выбирает. — Бригада потому и престижная: требует — то, что положено. А выполнение всех требований и инструкций, безусловно, в интересах стройки в целом, и в ваших тоже, Игорь Ефимович! Главный что-то мыкнул, завертел головой и наткнулся взглядом на меня. Бровью дернул и говорит: — Ну, ладно, что это вы с ходу в дискуссию, да еще при посторонних? — Это мой ученик, — говорит Штоколов. — Пусть учится… — Ученики, наставничество, да, да, веяние времени, — торопливо закивал Копылов, — а скажите по совести, не сбивает это с темпов? — Судите по результатам, Игорь Ефимович, объект сдадим в срок. — В срок, да, вот именно, — Копылов вдруг сдвинул на затылок кожаную шляпу: — А ведь могли бы и досрочно! — возложил лапу на плечо бригадиру. — Представляете, к празднику рапортуем: «Открыто новое молодежное кафе!» Эффектно? — Эффектно, — согласился Штоколов. — И достижимо? — Достижимо. — Так что же, за вами дело? — За вами, Игорь Ефимович! — Не шути, бригадир! — Не умею шутить, оттого и девушки не любят… Дело именно за вами: «нержавейку» для креплений дадите, решите вопрос с малой механизацией, обещаю еще в начале квартала… — Ну, Штоколов! Ну, бригадир! Как будто не знаете! Мазуров уволился, Усманов проболел, я к конференции готовился! И руками машет, как мельница — крыльями. Бригадир подождал, пока отмашется, и замечает: — Назначали меня, говорили: «Хороший бригадир ищет причины недостатков, чтобы их устранить, плохой — чтобы ими оправдаться…» — Ладно, ладно! Память у вас слишком хорошая! Дайте хоть опомниться с дороги. Поищем возможности. А вы в свою очередь — темпы! Доверяем ведь вам. На ответственные участки бросаем… — А у вас есть и безответственные, Игорь Ефимович?.. Тот только крякнул. * * * Вот так, мягко подстеливши, чтоб жестко было спать, взялся опять за дело мой наставник: учит меня, как плиты укладывать, чтоб зазор между ними был тоньше миллиметра… — Куда мне на пять с плюсом? Мне бы на три с минусом, — говорю. Он глазами метнул: — Что ж ты за троечкой так далеко ехал? — Знаю, зачем ехал! — озлился я. — За крайними условиями жизни! Думал, город в пустыне — простор, размах! А тут «Лепи без зазоров!» — Размах, — говорит, — не от слова «размахаться». Размах, как я понимаю, это — дерзнуть на совершенство… — Так ведь это понять, — бурчу я, — для меня, например, целая ломка характера! А вы, между прочим, ломать не умеете… — Дерево сломаешь, и то не срастется, а ведь ты человек, — плечами пожал. И вдруг просиял весь, как гость после третьей рюмки — Здравствуйте, Ася Михайловна! Хорошо, что зашли… Оглядываюсь — заведующая библиотекой. Я ее во Дворце видел, драмкружком она заправляет. Строгая такая дамочка, в очках. Голосок приятный. — Я у вас объявление повесила, Андрей Васильевич. Лекция будет, не пропустите — об искусстве древних зодчих. И еще просьба — потолкуйте с нашим Гришей! Иду и слышу: опять поет на воздухе! — Есть! Будет сделано, Ася Михайловна! Скажу ему: «Гриц, горло не пластмассовое, береги народное достояние!» Улыбнувшись, стала эта деловая пигалица неожиданно хороша — и ямочки на щеки взбежали, и взоры засветились, а глазенки у нее — с милой заячьей косиной. «Ай да Андрей Васильевич, — думаю, — ишь, куда метит…» Метит или не метит, а проводить ринулся. Потом пошла работа своим чередом, однако, чувствую: не тот человек, умягченный и умиротворенный. Сами знаем: поговоришь с хорошей девчонкой, так хоть на помост выходи, с Василием Алексеевым соперничать… Надо ловить момент. Вытер я мраморную плиту рукавом и бормочу: — Быть иль не быть, вот в чем загвоздка, как говорил один мой знакомый принц… Расхохотался наставник. За что я его люблю — быстро до человека доходит, разжевывать не надо, — говорит: — Так и быть, попробуй-ка ты, Максим, отполировать плиту. Иди к Таджигани, он тебе даст, что нужно… * * * …И что же это за камень — мрамор? Нарочно не придумаешь, чтоб вот так врезалась в темный его цвет светлая полоска, разбежалась тонкими прожилками. Дохнуть страшно, кажется, улетит узор, как паутина… Захотелось мне сделать раз в жизни как следует. Чтобы вроде зеркала плита сияла. Позову Женечку, пусть смотрится… Разок прошел, со всем старанием, — мало. Еще раз, еще. «Да, нелегкая это работа, из болота тащить бегемота». Вроде бы и блеска не прибавляется, еще тусклей делается… Поднажал я. Думаю, не буду смотреть ежеминутно, не буду отвлекаться. А когда посмотрел — что за черт? Не зеркальная у меня плита, а мутная, словно в пыли. Я платок послюнявил, начал протирать — никакого впечатления. За этим занятием и застал меня Таджигани — он по соседству работал. Кулаком о кулак ударил: «Отсохни твои руки — какую красоту загубил!» …Вот что получилось: плохо я инструмент промыл, песчинки попали — и устроили мне «полировку»… * * * Ушел я — куда глаза глядят, куда ноги ведут. Привели на автостанцию, а там как раз туристский автобус отправляется. Химики в Бухару едут, памятники древности смотреть. Молодые такие химики, и химички есть. В смысле авторитета терять было уже нечего. Я ощутил в себе великую решимость, а в кармане — еще непочатую зарплату за полмесяца. И — прощай, городок! …Странно человек устроен. Вот, кажется, от всего отмахнулся, поставил крест. А смотришь на кирпичи эти старинные, квадратные и думаешь: попрочней нынешних… Или изразцы, которыми внутри облицована маленькая мечеть Балянд… Такая глубина, такая сочная яркость цвета, иссиня-синего, иззелена-зеленого! Вот эдаких бы добиться для нашего кафе, хотя бы для банкетного зала!.. Гидесса нам попалась симпатяга, о каждой древности хоть час будет рассказывать, а уж названия как вкусно произносит: ворота Шейх-Джалял! Базарный купол Токи-Заргарон! Слушаешь про эти «заргароны» и «фурушоны», а в мозгу имена попроще вертятся: Андрей, Злата, Таджигани… Я здесь гуляю, культурный уровень повышаю, а что они там обо мне думают и какими приветствиями встретят?.. Словом, не догулял я, не рассмотрел старину во всем объеме, гидессу миленькую не дослушал. Сбежал с туристической поездки досрочно, и вышло моего прогула полтора рабочих дня. Немного — но и немало, если подумать. И опять же, если подумать, разве не сами они виноваты? Особенно бригадир наш. Какой мне от него толк? Наставник должен быть старый, опытный, с усами. Вот этак покашляет, скажет что-нибудь вроде «…а теперь, елки-моталки, подай мне вон тую штуковину…» И чтоб приглядывал за мной в оба глаза. А этот? Покажет, как и что, поручит — и за весь день взглянуть не изволит, работаю я или на голове стою в йожеской позе! А придет посмотреть — тоже не радость: молчит. Сам голову ломай, что так и что не так. Или с плитой этой… Заразили меня энтузиазмом, хотелось поскорей сделать, блеснуть… …Предстал я пред очи бригадира, готовый отругиваться по всем пунктам. А он только и сказал: — А Максим? Календарь заведи — вчера день был рабочий!.. День я проработал с тоскою на душе: как у зубного врача в приемной. Смена кончилась, наставник — ни слова. И все они молчат, воды в рот набравши. Ночь почти не спал, крутился, как грампластинка. И сообразил: это он хочет общественное мнение вокруг меня создать и фугануть из бригады подчистую! Решил я сорвать злодейский замысел. Куда ни кинут — вылезаю из собственной кожи от усердия. Дни идут, все молчат. Вот такое у нас воспитание. Все-таки подловил я их. Сидел на своем любимом с давних пор ящике, за грудой тары, они тоже позавтракать расположились, и получился у них вроде бы педсовет. Я молчал да слушал: интересно, в конце концов, попросят тебя проявить собственное желание расстаться или сами проявят… Начала, как водится, рыжая. Припомнила «все натворенное» мною за это время. Ничего не забыла. «Пол-ящика „кабанчиков“ переколотил!» А если человек споткнулся? Мастику припомнила. Плиту мрамора загубленную. И, наконец, прогул — «не пора ли приструнить парня?» — Приструнить недолго, а коли переструним? — говорит бригадир. Златочка пыхнула: — Ну, конечно, лучше, как ты, — мусор за учениками подбирать, брак переделывать! И еще много чего накричала. Пойми женщин: злится, а в голосе — слеза… Наставник мой говорит: — Погоди… Ну как бы вам объяснить мою позицию, ребята? Что толку — нажимать, давить, ломать? Помните, у Чехова, в пьесе «Три сестры»: отец держал детей строго, спрашивал с них всерьез, а как он умер — с сыночка словно узду сняли, все, чем занимался, побоку… Потолстел даже. Учениками наши Женя и Максим не на всю жизнь, самим за себя придется отвечать, ведь верно? Заспорили они, а я и не слушаю, смех меня разбирает. Тоже мне Макаренко, берется воспитывать, а того не знает, что я давно уже сам до всего этого дошел… Сам хочу стать мастером. Сам хочу быть человеком. И за прогул — сам виноват, сам и отвечу… II Тепло осени В ноябре воздух стал сухим и легким, распушились, второй раз в году, «барашки» на вербе, запоздалые бутоны роз, на концах веток, вдруг развернулись с упругой силой. Творческий народ зашевелился. Рузана сочинила новую песню: «Был неожиданным ноябрь, засеребрились вербы…» В драмстудии начался разброд: требовали новых ступеней, дерзаний. Ася понимала, что классику ей не потянуть и вдруг — решилась, написала Громову. Скорого ответа не ждала, мало ли что — старинный друг и учитель, Громов ведь! Как снег среди лета, грянула телеграмма: «Ставлю маленькие трагедии сам вылетаю десятого Громов». Ликуя и тревожась — что еще будет? — помчалась Ася на аэродром, встречать. * * * Ничего человек не уступил времени — из того, чем владел. Морщины еще резче обозначили совершенный чекан лица, еще круче дыбилась львиного разлета шевелюра, лишь чуточку отступив на висках. Берет все тот же, и «бабочка» на шее и трость черного дерева с серебром — Громов! Чуть касаясь тростью асфальта, он неспешно двигался навстречу Асе; подойдя, не то чтобы обнял, а как-то приобщил ее к себе, к своему, мужскому: запаху хорошего табака и пряного одеколона, к твердой гладкости образцово выбритой щеки. — Ну, здравствуй, девочка! Город-то каков? Пустыня, пустыня, и — вдруг! Точно взрыв! Разговор, как всегда после долгой разлуки, получался торопливый и сбивчивый, обо всем сразу, на расспросы Кирилл Андрианович отвечал туманно: — Что, разве не дошуршали еще слухи? Да нет, ты не думай, ничего особенного. Просто, кто ищет, тот всегда найдет… синяки да шишки. Твое приглашение пришлось кстати: полезно иногда нашему брату пожить в отдалении от славы… Он шагал широко, поигрывал тростью, озирался с любопытством. Легко, незначаще — рассказывал об общих знакомых, в том же тоне припомнил: — Да, встретился перед отъездом твой недопеченый гений. У вас с ним — окончательно все или модная промежуточность? — Все, отрезано, — так же легко отозвалась Ася. — Это хорошо, все равно, что зуб вырвать. И тебе на пользу: ты вся посвежела, как трава после дождя. И что, собираешься длить одиночество? — Сие от нас не зависит, — Ася постаралась усмехнуться загадочно, но, кажется, получилось жалко, Громов живо возразил: — Ну, если прятаться «в тени, как ландыш потаенный» — конечно. А надо завести пса, прогуливаться с ним по вечерам! Дама с собачкой — это же классика! Шуткой обошел рифы опасной темы, повернул руль разговора: — Слушай, я же до сих пор не знаю, чего ради вы тогда сорвались из столицы? Чем взманились? Ася пожала плечами: — Город — новостройка — рай архитектора! А я — нитка за иголкой… …Это была не вся правда, они не уехали, они убежали… Как все начиналось! Бурно, безоглядно, безрасчетно, — Арсений знать не хотел никаких сроков, приличий, обычаев, кричал, что месячный срок после подачи заявления — пытка и варварство… Первые недели были как сон, как счастливое сумасшествие. «Ты — моя? Не верю!» — хватал на руки и носил по комнате; ночью выскочил в окно, притащил сломленый бог весть где куст сирени, весь в каплях дождя — «тебе, тебе!» Люди принимали его за хмельного, но Ася уже знала, что пить он не умеет; ну, бокал шампанского, а если чего покрепче, тут же заснет… Это было просто привычное для Арсения состояние опьяненности, все равно, чем — любовью ли, успехом ли… Успехи были, у него признавали талант; правда, поговаривали и о том, что первая премия на конкурсе досталась проекту Арсения «не вполне академично». Основной соперник, измаявшись мукой взыскательности, не сумел сдать работу в срок… За полосой успехов пошла полоса неудач. Арсений искал причины, виновных. Причины находились — текучка, интриги, виновной чаще всего оказывалась жена, «с ее требовательностью, с ее неумением создать в доме спокойную, творческую обстановку…» Однажды Ася, вернувшись домой, прошла через прихожую, не зажигая света. В комнате был полумрак — и две тени, метнувшиеся друг от друга… «А, это ты!» — Дина заговорила с такой непринужденностью, что у Аси оборвалось сердце. Арсений требовал выслушать, кричал: «Что за дичь, в конце концов, она твоя подруга, ну, зашла, ну, засиделась…» Очень хотелось поверить, и Ася поверила. Потом он стал исчезать — на вечер, на ночь. Оправдываясь, врал неумело, небрежно. И, видимо, устав лгать, сказал, с прекрасной своей улыбкой (зубы крупные и белые как лепестки цветка!..): «Один любит только скрипку, другой — весь оркестр, ну, и что?» Ася вернулась к родителям. Он прибежал в тот же вечер январский, в одном пиджаке. Его била дрожь, он повторял, как заведенный: «Лапынька, звездочка, без тебя я конченый человек!» В тягостном, сумбурном выяснении отношений и родилась эта идея — уехать. Арсений убеждал взахлеб — и ее, и себя, наверно: — Таланту нужна самостоятельность. Эти мэтры, авторитеты — давят! А в новом городе будет полный простор, чтобы выявить и утвердить себя… Ты права, я изболтался, иссуетился… Отрежем все! Начнусь с нуля как архитектор и как человек… И они уехали: от суеты, болтливого телефона, обольстительных приятельниц, от «вечного цеплянья за хвост успеха»… Не уехали только от самих себя. Ася оттолкнула ненужную память — помог голос Громова, муаровые переливы его знаменитого баритона: — Люблю осень… От нее пахнет пивом. И мусор ее наряден… А люди тут, вижу, в хороших ритмах живут. Я рад, что приехал. Тебе рад, Асенька… * * * В этот час народу в читальном зале было немного. Ася посмотрела, как работают девочки на выдаче, и прошла к себе в кабинет. Нужно было обдумать, как провести диспут по фильму «Дочки-матери». Вместо того села за стол, охватила лицо ладонями, уставилась в никуда. Легкие вопросы Кирилла Андриановича всколыхнули-таки тягостную муть со дна души. Все, что хотелось бы зачеркнуть, отбросить, считать небывшим… …Приехали. С устройством обошлось головокружительно легко. Арсений жил на восклицательном знаке, его восхищало все, а больше всего — мудрость собственного решения. — Ну, что бы я строил там?! Жилые коробки?! Крупнопанельную тоску? Ну, раскинешь корпуса веером, вот и предел фантазии! А здесь я могу отгрохать уникумы… Какой-нибудь терем в двадцать два этажа с башней — смотрите, завидуйте! Его первый проект — здания и внутреннего оформления ресторана с экзотическим названием «Джузгун» — на художественном совете покритиковали за эклектику, за вызывающую разностильность. Выделили здоровое зерно, попросили доработать. Он угрюмо подчинился. Второй вариант был принят. Друзья поздравляли. Здание строилось. И все-таки ликующий настрой первых дней уже не вернулся. Когда Ася решила создать драмкружок при Дворце, он спросил, усмехаясь недобро: «Будешь развивать в массах художественную самонадеянность?» Восторг его перед городом поумерился, а после он и вовсе сник. Начались иные разговоры: «Слушай, куда нас занесло? Город, называется! Улицы просматриваются насквозь, до горизонта — пустота… Песок на сотни верст, овцы бродят, ветер гуляет! Тебе не жутко?» Получив новый заказ, уже не собирался удивить мир: «Сотворю нечто простое, как мычание. На радость своим критикам!..» Сотворил — критики не обрадовались… Арсений стал жаловаться на «взъерошенные нервы», на переутомленье… В дом въехали новые соседи, у них была дочь Рузана, десятиклассница. В клетчатой ковбойке, в джинсах с широким кожаным поясом, — вечерами сидела на балконе, терзала гитару и себя — сочиняла песни: слова и музыка — свои. Арсений возымел привычку выходить на балкон. Рассказывал соседке всякую всячину, смешил, подпевал песенкам. Девочка была славная. Высоколобая, со струящимися на плечи волосами, в той поре, когда обычное утро обычного дня кажется преддверием чуда… Ася тоже стала выходить на балкон. И услышала однажды шипящее, сквозь зубы: «Инквизиция… в собственном доме!» — Девочку-то оставил бы в покое, — сказала Ася. — Это ведь не Дина. Душа — вещь хрупкая… Был новый взрыв. Арсений кричал, что он здесь задохнется, что это не город, а больница какая-то, все стерильное — люди, дома, разговоры! Кричал, что для вдохновения нужна роскошь общения, интересные встречи, что он, черт возьми, творческий человек и его нельзя судить обычным судом! Выкричался, выдохся. Приластился — в своей котовьей манере, томно пожаловался: — У меня психологическая усталость, можешь ты это понять? Мне нужны перемены… — Меняй уж тогда все, — сказала Ася. Они разъехались. Много было всего: письма, ночные телефонные звонки, неожиданные наезды, уговоры с нелепейшей логикой: — Ты же интеллигентная женщина, почему ты мыслишь так однозначно? Вернись, я ту бабу к себе не прописывал… Я верю, что мы с тобой, как говорится, в конце концов сойдемся, и эта мысль меня не ужасает… Трудно быть жестокой, и все же пришлось однажды, после того памятного разговора Арсений замолк. Дошли слухи, что кто-то прочно прибрал к рукам это перекати-поле. Асю не задело: прошло, отпылало. Пепел не болит… Надо было бы съездить оформить развод, да как представишь себе всю эту нервотрепку, мамины слезы, пересуды знакомых… Находились более неотложные дела, жизнь подсыпала все новые и новые заботы… Ася набросала план диспута, велела девочкам подобрать литературу, иллюстрации. Уборщица с грохотом вкатила пылесос, спросила: — Убраться-то дашь аль нет? — Начинайте, тетя Фая, я страницу допишу, — ответила Ася. * * * Находиться рядом с другой женщиной и молчать — было для тети Фаи вещь непостижимая; пылесос подвывал, но голос уборщицы, густой, как у Кончаковны в «Князе Игоре», перекрыл бы и тарахтенье отбойного молотка; Ася не вслушивалась в ее бесконечные повествованья, пока не укололо слух знакомое имя. — Женька, Склярова. Твоя, что ты привечаешь, белокудренькая… Ты ее — на первые роли, а девка ненадежная! Говорят, чуть приехала, тут же в историю вляпалась… — Мало ли что говорят, — попробовала Ася остановить поток черноречия, но куда там? — Да ты слушай, люди зря не скажут! Приехали они вдвоем, Женька с подругой. Ариной ту звать, да не по-деревенски, а по-модному, нынче все пошли Алены да Арины… Денег у обеих кошка наплакала, а в кино бегали. Скоро изжились совсем, чего делать, не знают. Тут парни их приглядели. Подсыпались с козырей, назвались Мишей да Гришей, «а-ла-ла» — и в ресторан приглашают. Женька ежится, а другая побойчей, об себе понимает, что культурная — кашу, и ту вилкой ест… Да… так она и говорит Женьке: «Пойдем — ничего такого нет!» Ну, сидят, танцуют, напили, наели на полсотни. Тут кавалеры: «Ах, простите, мы по телефону пошли звонить!» И — как в колодец. Энти сидят час, два, почуяли неладность. Решились прошмыгнуть, когда пляс начался, а официянт приметлив — за ними, а они от него — как от бешеной собаки! Поймали их, конечно. Народ собрался, девки ревут, сажу с глаз по щекам размазывают. Хотели их в милицию, да-тут выискался один. Я, мол, этих Гришу да Мишу знаю, их на аварию вызвали, они мне поручили уплатить. Ну, так или не так, деньги выложил, официянт отвязался, девчата без привода, при одном стыде, остались… …И опять потонул этот голос в волне нахлынувших мыслей. Как вдруг стало понятно то, давнее, мучившее ревнивым сомненьем… «Надо бы девушке поближе к хорошим людям. Возраст! Как губка впитывает и хорошее, и плохое…» И Асино обещанье — сделать все возможное. И родные глаза Андрея, вновь засиявшие спокойным, ровным светом… Думалось ведь тогда — уж не Она ли? Откуда эта особая встревоженность, озабоченность — именно этой судьбой? Да все оттуда же. От человечности его великой… Резанул звоном телефон. Ася взяла трубку. Рокочущий баритон Громова: — Слушай, все прекрасно, я вошел в темп, засучил рукава до самых плеч! Сегодня начнем — в семь, ладно? Сумеешь организовать? …Сумеет ли? Многим можно позвонить. А вот на стройку… там телефона нет. Можно бы послать девочек, но ведь они на выдаче… Ася заспешила, собираясь. — Тетя Фая, — в голосе рвется радость, — скажите, пожалуйста, Люсе и Мунире, что я ушла на стройку, буду через час… Тетя Фая выпрямилась, оперлась, как на посох, на алюминиевую трубку пылесоса. Вид живописнейший: поверх темного спецхалата — табачного цвета мохеровый жилет-самовяз, кренделек волос на маковке, глаза воинственно нацелены. Посмотрела — изрекла: — Что, к своему идешь? Ася онемела, застыла. Тетя Фая усмехалась удовлетворенно: — Ну, вот, наугад, да впопад… Чего ж, это теперь водится. Если женщина в годах, самостоятельная, приладится к ней какой-нибудь, помоложе, она его доучит, на ноги поставит, и тут он ей «До свиданья». Твой-то как. Насчет квартиры, прописки не интересовался? Ася, в полной уже растерянности, пробормотала: — Нет… — Ну, значит, просто так. Погулять задумал. И ладно! А то ведь пробегаешь с книжками под мышкой… Бабий век короткий. — Ну, полно вам, тетя Фая, — опомнилась, наконец, Ася, — пошутили и будет. Я по делу иду. Тетя Фая послушала, как нервной дробью простучали каблучки в коридоре, покачала головой. Все дела. Кружок этот ихний. «Тетечка Фая, приходите, наши будут играть». А какие они тебе «наши»? Ну, собрались, «а-ла-ла» со сцены, мы в ладошки потрепали, а после и разбежались всяк в свое гнездо. А это? Был, говорят, муж, куда девался, неизвестно. Битого, пролитого и прожитого не воротишь. Не больно он Михайловне пара, Андрюха этот, со стройки, да что поделаешь. Без мужика не прожить. Ученая баба — тоже баба, только полированная. Вот как этот стол… И тетя Фая решительно проехалась соплом пылесоса по зеркально сверкающей глади. * * * Ступени лестниц, повороты, свежей краской блистающая «зебра» перехода, — нес Асю по улицам вихрь смятенных мыслей. Неужели это так заметно? Скрывай, прячь глаза, нёе смей лишний раз улыбнуться — все напрасно! «К своему». Пусть в устах старой сплетницы, но прозвучало же слово, значит, и в нем, в Андрее, люди что-то примечают? И, может быть, не обманывает ее сумасшедшее сердце, хмельная, отчаянная, тысячу раз задушенная и вновь живая надежда? В такт шагов — звучала, металась в уме песня Рузаны: «О нет, такого ноября не помнят старожилы. Зачем я зря, зачем я зря тебя заворожила?» …Конечно, зря все это. Не пара, не доля, не судьба. Но если б — заворожила! Как сейчас странно, чудесно и дико вспоминать первую встречу — ничто и не дрогнуло в душе, не подсказало… Арсений еще ходил переполненный восторгом, расплескивая его направо и налево. Шли втроем — он, Ася и художник, Гога Дрягин. У здания кинотеатра работали отделочники, укладывали мраморные плиты. Арсений указал на одного Гоге: — Вот тебе модель! Символ эпохи — человек, прекрасный в труде! Все, как из бани, а этому и жара нипочем. Смотри, какой торс, а лицо! «Косые скулы океана» — тут и Русь, и Восток, а может, и табор цыганский забрел в родословье… Работавший — выпрямился неторопливо, посмотрел спокойными, темной синевы, глазами. — Дорогой товарищ в берете, что это вы так — вроде я глухой или манекен? Арсений чуть наизнанку не вывернулся — во всяческих выражениях дружелюбья, орал радостно: — Да ладно, чудик! Я что, охаял тебя? Да ты… я б таким знак качества давал! А этот вот — вообще художник! Как художник смотрит, ясно? Парень умело уклонился от похлопываний по плечу, сказал, подумав: — Ну, тогда и я как художник. Тоже на досуге малюем помаленьку… Вы, товарищ со шкиперской бородкой, сами ничего себе… Заметно, конечно, по лицу, по фигуре, что много ведете дискуссий, может, и не в сухую? А так — ничего, право слово. Тоже — модель. Интеллектуал — 70… Аркадий сорвал с себя берет, хлопнул по колену: — Браво! Вот это отбрил! Я — Бахтин, архитектор. С кем имею честь? — Штоколов, бригадир. — Фамилия — под характер! Штык — укол — что-то около… Прошу на этот раз без обид. Вознесенский приучил — к фонетическим ассоциациям. «С беспечной челкой на челе…» Помните? — Предпочитаю Дудина. «Я равновесья не встречал прекрасного и скверны, соотношенья двух начал всегда неравномерны…» Помните? — Ладно, ладно… Матч выигран по очкам… Успехов коллега! — И вам, коллега, успехов! …Вот так и встретились. Запомнилось Асе нелепое поведение мужа, запомнились плиты мрамора, дымчато-серые, аспидно-черные, сизые, как грозовые облака, — и больше ничего. Мало ли их, по нынешним временам, начитанных и с наточенным языком рабочих парней? А потом был разрыв с мужем, тупая, непреходящая боль в груди, дни, тусклые, как матовое стекло… Много времени уплыло. …В воскресенье — отпустила девочек, работала в читальном зале сама. Столбы солнечного света тихо двигались среди золотистой, как масло, финской мебели, из нарядных керамических кашпо свешивались игольчатые каскады аспарагуса. Пусто было в зале — заходили ненадолго, листали журналы. Только у окна сидел парень в белой нейлоновой рубашке с закатанными рукавами. На столе — высокая стопа книг; читал бегом, пожирая страницы, что-то выписывал. Ася изредка поглядывала на него с теплым чувством: упорный они народ — заочники, вечерники… И вдруг он встал, подошел. Спросил смущенно «Вы не помните, как будет по-английски „поворачивать“?» Ася помнила. Пока он записывал, благодаря, — рассмотрела. Показалось: где-то уже видела это лицо, красивое чересчур эталонной, пожалуй, красотой… Впрочем, чуть сдвинулись брови, и впечатление исчезло: в правильности черт проступил характер. И тогда всплыло из глубин памяти «штык-укол-что-то около…» Так началось знакомство. Он приходил заниматься, — и вправду оказался заочник. Иногда заговаривал с Асей. Тихо-серьезный, сдержанный, говорил подчеркнуто правильно, почти по-учительски, однажды сказал что-то не совсем точно и, поняв по лицу Аси, что допустил промах, так смутился, что оливковая матовость его кожи побурела… С некоторых пор, слыша Фамилию «Штоколов», Ася как бы настораживалась внутренне — и уже ничто сказанное не пролетало мимо. Главный инженер СУ-17, на вопрос корреспондента о лучших, назвал его — «Профессиональная подвижность. Поисковый ум». «Вдохновенный мастеровой, художник камня», — сказал приезжавший в город поэт. Прораб Антипов выразился так: «Стоит по работе на видной высоте». На выставке изокружка висели три работы, подписанные «А. Штоколов» — виды пустыни. Привлекало в них уменье очертить главное, немногословье красок. Однажды Андрей заглянул и к ним, в драматическую студию. «Познать самого себя как артиста» наотрез отказался, но к делу присматривался внимательно. В другой раз пришел не один. Познакомил: — Женя, Склярова, из нашей бригады. Поет, пляшет, а главное — не робеет… Ася посмотрела — блондиночка пастельных тонов, личико — среднестатистическое, ничего особенного — для всех. А для Андрея? Поручила новенькую своему «помрежу» Гоге — он начал задавать этюды, требовал «расковаться», «жить в предлагаемых обстоятельствах». Андрей за ними поглядывал пристально. Выждав, сказал Асе потихоньку: — Боюсь — не отвадит ли? Уж очень круто взялся. А ей кружок нужен, очень. Характер с трудностями. И траектория биографии не сразу выпрямилась… Попросил Асю, чтоб приглядывала сама — пойдет ли дело. «Из нашей бригады — а к нам не только за профессией идут, так? Жить тоже надо учиться…» Ася обещала сделать все «для вашей подшефной» — он ответил засветившимся взглядом… И она вправду сделала все. Сумела подружиться с Женькой, Женечкой, подбирала ей книги, учила исподволь, ненавязчиво, как ходить, говорить, одеваться. Девчушка оказалась милая, мешались в ней и задор, и непреодоленная деревенская стеснительность, и подхваченная у иных подруг вульгарность… Перед бригадиром своим Женя благоговела, называла даже и за глаза «Андрей Васильевич». Но нет, не была она для Андрея единственной. Той. Не она — а кто? Даже тетя Фая, осведомленная, как компьютер, ни с кем не сопрягала имя Штоколова. Раз Женька затащила Асю «в общагу, на посиделки». В комнате на четверых набилось душ пятнадцать. Перед зеркалом, висящим в простенке, «работала над собой» Арина, Женькина подруга, — красила веки «под цвет туалета». Женька на «пятачке» меж кроватей и тумбочек умудрилась выдать «дроби» да с частушкой: «Моя милка тоненька, чуть потолще слоника, и не ширьше на лицо, чем парадное крыльцо!» Три девицы окружили, затормошили Асю, примеряли на ней шиньон: «Вот кому пойдет! И зачем вы всегда очки носите, Ася Михайловна?» Ася от вопроса отшутилась, вернула девчатам их приставную красоту, заговорила об очередном спектакле, а после разговор, как по рельсам, съехал на самое главное: у кого кто и у кого какой. И так пошло оживленно, что Ася только обрывки и выхватывала, поворачивая голову: — …на черта мне твой Федюнчик: психопат, дистрофик, башка узкая, как у Нефертити! — …сама клинья под него подбивала… — …провожались — до дребезжанья зубов, он — меня я — его… — …он вроде бы очень, а я — нет, не реагирую. — …а уж кто Андрея Штоколова посимпатичней?.. — …а толку? Девчонки говорили: и пригласит, и потанцует, и проводит, а у дверей, как дурак, «До свиданья!» — руку пожал и пошел… Баптист, что ли? — …сама баптистка! Он красивой любви ищет, а не как ваши — лишь бы… Странным образом, в пестрых и смешливых девичьих излияньих услышалось Асе именно это — про Штоколова, и еще непонятней, почему жаром гордой радости овеяло ее всю… «Что это со мной? Мне-то что за дело, кого ждет, чего ищет Андрей Штоколов?» Господи, да ведь я влюблена! …Вот так оно и открылось — для себя, ни для кого больше. Жизнь стала ожиданьем: вот придет вечер, — знакомая фигура у окна, за стопкой учебников… Вот заглянет на репетицию: «Как тут наша Марецкая?» Великолепные предлоги находились навестить стройку: надо же организовывать мероприятия, вовлекать… И столько хорошего бывало на свете, такого, что собирает всех: если присутствовал Андрей, это и значило, что есть все… А пришел он или нет — видела, не поворачивая головы, затылком, что ли… Знала его всяким — смеющийся и в сумрачном азарте работы. Видела торжественным, в строгом вечернем костюме — в президиумах. А однажды… Зимний день был: сырой, знобящий ветер, пахло близким снегом. Андрей вышел из медпункта. Нес перед собой руки, все в ссадинах, обмазанные «зеленкой». Улыбнулся, крутнул головой: «Ученичка бог послал — руки-крюки!.. Ну, и я виноват, так, видать, обучил!» Сам озяб, до синевы… «Ну, прямо лягушиный король!» — засмеялась Ася, прикоснувшись к холодным этим, зеленым рукам, и затопила, захлестнула с головой безысходная нежность: ты, ты, только ты, тобою бел белый свет! Андрей охотно разговаривал с ней. Спрашивал, с искренним интересом, как дела в кружке. Завидовал: «Все вы успеваете!» Ровный свет дружественности исходил от него, спокойная теплота звучала в голосе, пожатие руки было нежным и сильным. А иногда… иногда ей казалось: вот посмотрит чуть пристальней — и увидит… Потянется к ней, скажет: «Ася!» …Вот так оно все и вспоминалось: смешное и горькое, тревожное и радостное, и ветер, не по-осеннему теплый, вздымал волосы Аси, ласково овеивал пылающее лицо, и песня, придуманная девочкой-соседкой, звучала, летела с ней неотвязно: «И снова речи невпопад — и холодеют плечи; а листья желтые горят — на тополях, как свечи…» И летела-спешила Ася Михайловна сообщить своим кружковцам о неожиданной репетиции с приезжим из столицы знаменитым режиссером… А все остальное — никого не касалось! * * * Лиственная метель кружит над городом. Звон, шорох, шелест. Виноградная лоза, словно пламя, взбегает по голубой арке. «Был неожиданным ноябрь…» — вспомнилось и внезапной болью отдалось в сердце, но боль эта была счастьем, трепетом, небывало острым ощущением жизни — во всем, во всем: в побуревшем кустике полыни на краю газона, в упрямой зелени одуванчика; воробьи, осыпавшись с дерева серым дождем, подняли базар, то ли ссорясь, то ли обмениваясь новостями; юная мама, лучась родительской гордостью, вела через улицу непонятное существо — то ли девочка в штанишках, то ли мальчик с длинными волосами, и все это была жизнь — «о нет, такого ноября не помнят старожилы!» «Все равно я счастливая», — подумала Ася. Слезы обожгли веки, она вытерла их и обругала себя: «Плюгавая сентименталка!» …А почему бы, собственно, ей и не быть счастливой? Просто живя в этом городе, созданном для счастья? Пишут же про него заезжие корреспонденты — «сказка», «мираж в пустыне». А один завернул еще и такое: «сказочный мираж»… Город открывает взгляду дали и дарит дыханью легкость. И пусть в стеклах витрин, там, в конце улицы, отражаются барханы! Тем звонче, тем победней звучит каменная симфония и ее мажорный, финальный аккорд — Дворец… Видишь его каждый вечер, и каждый раз — словно заново… Простота и стройность линий. Поющая геометрия алебастровых узоров. Лестницы плавные, как струящиеся водяные каскады, по ним не идешь — они тебя возносят. И мрамор! Чудо Газгана, колдовской камень, тысячевидный — то атласно лоснящийся, как фарфор, то отсвечивающий, словно лед под водой. Палево-розовый, точно облака, подсвеченные зарей, или эти розы, сумасшедшие ноябрьские розы, не успевшие нацвестись за долгое-долгое лето! Как умело подобраны по оттенкам плиты мрамора: светлые — вверху, в середине панели — более яркие, внизу — те, где цвет камня всего гуще, плотнее, насыщенней, оттого и получается этот эффект озаренности. Как умело уложены плиты: точно слились в монолит нарядного, торжественного камня. Облицовку панелей вела бригада Андрея Штоколова… Ася остановилась, коснулась рукой прохладной плоскости камня. Что будет сегодня… Что будет? …Стеклянные стены, помеченные белой волнистой полосой, чтоб не казались пустотой. Груды мраморных и гранитных плит, переложенных досками: мрамор на скале искрит, как сахар-рафинад, плоскости светятся зеркально; дверные проемы еще без дверей; плакат, написанный от руки: «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Где-то ритмично постукивает зубило. Максим, ученик Штоколова, стоит, уперев в стену зигзаги своей долгопротяженной фигуры, сумеречно поводя взглядом из-под приметных бровей. И Андрей рядом. Свет улыбки, вспыхивающей мгновенно, словно ее включили: — Ася Михайловна, давненько не тревожил я вас со своим английским, а надо бы… Как — в пятницу не сможем встретиться? Она ответила, наверно, чересчур поспешно: — Пожалуйста, как всегда… Только у нас репетиция — дождетесь? — Корни пущу, а не уйду! …Вот и все, что было сказано тогда, но разве важны только слова? Был взгляд, зачарованный, полный нежного любованья. И голос, вздрагивающий от радости. И легкое, бережное прикосновение руки к ее плечам… Сегодня — пятница. Веселая компания на скамейке, невдалеке от входа. Смех, гитары. И поют — уже подхватили! — Рузанкину новую песню, еще не слышанные Асей слова: «…Ложился на сердце ледок, и было пусто в мире, и громом рушился звонок в насупленной квартире!..» * * * Громов встретил у дверей, сверкающий, взбудораженный: — Ты нынче в форме, малыш! Знаешь, и я тоже. Очень и очень не жалею, что закатился к вам. Засыпан впечатленьями. Народ тут пластичный, не заштампованный. Благодарный материал… Ну, теперь все в сборе… Работать, работать, работать! Три властных хлопка, памятные со студенческого их драмкружка. И это тоже памятно — как оживляется все под сосредоточенным жаром его взгляда! Подойдет, нет, подлетит, поработает, точно скульптор с глиной, легкими прикосновениями точных пальцев вылепит позу, выражение лица, и вдруг сам — уже не он, и говорит чужое слово так, что все в душе отзовется… «Есть еще порох в пороховнице?» — подмигнет вопрошающе… Есть. И какой взрывчатой силы! Прошло всего несколько репетиций, а люди уже знают. Посторонних в помещении чуть ли не больше, чем занятых. Громов не гонит никого, если не мешают: «Привыкайте к публике!» Он уже в курсе всех взаимоотношений. Про Гогу Дрягина уже сказал — безжалостно и блестяще — «Этот тридцатипятилетний Ван-Гогочка». Уже распределил, неожиданно и безошибочно, главные роли. В перерывах вокруг него теснятся. Начинаются расспросы: а что там, в мире искусства? «Бредятина», — говорит Кирилл Андрианович о новой пьесе и пересказывает сюжет таким наивнячком, что всех перегибает смехом. «Культурный актер, но не явление», — говорит он о восходящем кумире. «Зверски талантлив, но без чувства ансамбля». Громов нетерпим к традиционалистам — «перелицовщикам пыльных сюртуков основоположников». Громов не безоглядно признает новаторов. — «Театр без занавеса. Без декораций. Без драматургии. Без разделения сцены и зала. Дойдем до театра без актера?» Если кто-то начинает хвалить его прежние постановки, делает нетерпеливый, отстраняющий жест: «Силен был прошлогодний снег… Вы скажите, куда шагнуть завтра?» Ася чувствует, как ему привычно все это, — почтительное вниманье, восторг, прыскающий из девичьих глаз, диалог, непременно обращающийся в монолог. Он не подает фразу — швыряет небрежно, уверенный, что и так не пропустят, отзовутся. Он красив в своей рабочей одежде, в этом толстом свитере с воротом, подпирающим подбородок, словно брыжжи испанского гранда. Блистательный Громов, старый Мастер — на сцене и в жизни, умеющий владеть собой и в жестоких перепалках меж яростных служителей муз, и в тепличной атмосфере студенческого обожанья. …Отчего он так по-новому внимателен к своей старой знакомой, верной ученице и неизменной почитательнице Асе Бахтиной? После первой же репетиции сказал: — До чего ж я тебе благодарен, что вытащила из раковины! Сама знаешь, наша среда — благожелательность, взаимопомощь. Если ты чего-то потерял, утратил, — с миру по нитке, голому веревка. А здесь что-то совершенна иное. Окунаешься в жизнь, творимую на глазах, по законам мечты и красоты. И все вокруг — молодые… Или с молодым блеском в глазах, что ничуть не хуже! В городе и кроме нее нашлись знакомства, быстро завязались новые, — кому не лестно, если на очередной «междусобойчик» или концерт «маг-музыки» придет знаменитый Громов? Он шел — если Ася соглашалась пойти с ним. Красиво, со вкусом и чувством меры — ел, пил, танцевал, овладевал всеобщим вниманием. И все чаще Ася ловила на себе его упорный, изучающий взгляд. Рассыпать комплименты Громов не любил: «Знаю им цену!» Но однажды сказал Асе: — Помнишь «Метаморфозы» Овидия? Нечто подобное произошло и с тобой: как будто вылупилась из скорлупы. Из своей скорлупы маленькой деловой женщины, в строгом костюмчике, в очках и с давно не модным «Гаврошем»… Тебе идет эта вольно разметавшаяся прическа, и хорошо, что бросила очки, кто бы разглядел такие тревожные, летящие ресницы? Словом, наговорил; после Ася чуть не час разглядывала в зеркале свое отражение, узнавая и не узнавая: я ли это? Сияние, мерцание глаз — и смутная улыбка, и наклон шеи, словно бы в истоме счастья? Жаром обдала мысль: «Если б Андрей увидел меня такой! Ведь при нем — деревенею, еле-еле плавниками шевелю…» Но обо всем этом, должно быть, не стоило так много думать; Громов есть Громов: живя, он играет, привязываясь к людям, глядит на них аналитически, чтобы из подсмотренных черт и штрихов заново воссоздавать жизнь на сцене. Главное — приезд Мастера, действительно, всколыхнул всех, интерес к драмстудии и ее будущей постановке разгорелся до степени обжигающей… …Снова три хлопка. «Не спать, не спать! Ася, еще раз, после реплики служанки „О конюшем брата, о Франце“…» «Пожалуй, говори мне о Франце». — Прекрасно, только еще больше презрительного равнодушия… лишь дойдя до отупляющей скуки, высокородная дама позволяет говорить ей о конюшем. Ну, еще раз! «Пожалуй, говори мне о Франце»… Дерзко, неожиданно, непокойно проходит репетиция. Но почему так долго? За окном дотлела сизость сумерек, погустела синева. В ней повисла звезда, огромная, переливчатая, словно коронный бриллиант. А Громов, кажется, только еще вошел в азарт: «Перерыв, потом продолжим!» …Дождется ли ее там, в библиотеке тот, кто сказал: «Корни пущу, а не уйду!» …Весь день, весь мир, вся кровь — звенит эхом этих слов… — Асенька, идем на балкон, я должен накуриться и выговориться. Она ощутила давно забытое — как бережно и властно рука мужчины поддерживает локоть, направляет, ведет… Свежесть вечера, как вода, омыла разгоряченное лицо. На балконе было темно, алел точкой огонек сигареты, звучал бронзовый баритон: — Оказывается, надо растормозиться, и найдешь динамику новых решений! Что ты молчишь? Ты недовольна мной? — Все идет прекрасно… — Да? Я тоже чувствую… И люди. Замечаешь, как тянутся к нам? Для многих это способ обрести голос. Обреченные на немоту условностями, рационализмом, они чужими словами хотят выплеснуть свое, в чужих чувствах обрести недополученное в жизни…. С тобой разве не так? — Может быть… — В тебе многое остается неосуществленным. Ты даровита. И эта нежность, не находящая объекта… Талант любви должен реализовать себя, как и всякий иной… Послушай, — он перебил сам себя, — я разглагольствую, а ты зябнешь… … И вот уже на ее плечах — роскошная куртка, подбитая чем-то шелковисто-невесомым. А вместе с курткой — горячая, твердая рука. Сухие губы обожгли щеку… Окаменев от неожиданности — опомнилась тут же. Рванулась, выскользнула. Стояла у парапета балкона. Кровь бешено гремела в висках… Он тихо засмеялся: — Ты ведешь себя так, словно билет в рай уже куплен… Зачем? Ты свободна… Я тоже свободен, ты же знаешь, у Клавы никогда не было иллюзий на этот счет… К чему этакий моральный максимализм? — А почему должен быть минимализм? — пробормотала Ася. Он продолжал, не слушая: — Женщина без любви — неокликнутое эхо. Зачем грабить себя? Что тебя удерживает? Компрометация репутации? Ты ведь всегда умела жить по себе, а не по людскому мнению… И он замолчал, ожидая. Потом сказал: — Ну, дай хоть поцелую — один раз… На счастье! Ася молчала. Застыла, вжалась в холодный камень… — Бедняжка, да ты попросту влюблена! — воскликнул Кирилл Андрианович. — Кого ты могла тут найти себе — не представляю!.. …Он еще раз попытался, хотел проводить ее, она отказалась, — «домиком» сломались его собольей пушистости брови, скорбно искривился прекрасный рот, но она уже бежала, летела, исчезла… Мелькали муаровые разводы дубовых панелей, смугло-пламенные отсветы меди и бронзы. Мелькали открытые и полуотворенные двери. Отрешенные от мира, стынут шахматисты. Девушки в туниках у балетного станка, трепет и взлеты их невесомых одеяний. Кипенье танцзала — шейк ли, джерк ли, что там еще. Глаза, руки, плечи, взвихренные волосы, бешеные ритмы, хлопки и чей-то восторженный голос: «Соблюдай интервал!» Наконец-то — тишина и безлюдье длинного коридора… У Аси вдруг ослабели ноги. Да, наверно, сидит, ждет. А — сбудется ли? …Как это бывает, что человек становится для тебя самым нужным на земле? И все в нем твое, родное. Все, что сказал он, верно: так оно и есть. Засмеялся — и все в тебе засмеялось. Ни одного слова, царапнувшего фальшью. Ни одного поступка, которым ты не могла бы гордиться — за него… И лицо, и голос — самые милые на земле… С Арсением все было не так. Да, нравился — красивый, восторженный. Подруги завидуют. Отец сказал: «Он у тебя безразмерный какой-то… Живет последним впечатленьем…» И нечего было возразить. А как часто бывало: сказал — не то, резанул слух каким-то глупым анекдотом, показал себя мелочным, не обязательным, не рыцарственным. Не хотелось видеть, зажмуривалась. Успокаивала себя: «Идеала нет. Гармония недостижима…» А разве — достижима? Андрей… Чистота его, строгость и мягкость, — то, о чем тосковала душа. Он может дать ей все, чего ждет женщина от спутника жизни. А она — ему? Старше годами, с «прошлым». С нелепым, бесконечно ранимым сердцем. Боящаяся самой себя… Ну и пусть. Пускай — без будущего. Без взгляда вперед. Все-таки она может подарить ему то, что дороже всего на свете, — талант любви, нежность, от которой больно вздохнуть. Только бы раз: щекой к щеке и рядом — родные глаза, темная их, ночная синева… * * * Андрей сидел за привычным столом, у окна. Зачитался, не поднял головы. А когда Ася села рядом, смутясь, закрыл книгу: — Вот… слаб человек! Вместо того, чтоб герундии зубрить, уткнулся в это… История… Темные были времена, да ведь и тогда не хотели люди жить «на подножном корму», подымали глаза к звездам, и с той высоты смотрели на себя… Ася заслушалась, загляделась. Любимое лицо, единственное в мире. Светится смуглой матовостью чистая кожа. Мягко легло на лоб крыло темно-русых волос. И завиток над ухом, точно запятая… Он спохватился: — Да что ж я вас задерживаю, поздно уже… Вот посмотрите! Задание сделано, но мой огород явно нуждается в прополке… Ася взяла тетрадь, подивилась — как у девочки-отличницы: надписана чертежным шрифтом, обернута в целлофан… — Аккуратист вы, Андрей Васильевич! — Работа приучила. В нашем деле иначе нельзя… Перевернув страницу, Ася отложила занесенный было карандаш. — Да тут помечать нечего. Все верно. Быстрые успехи… …Может человек так смотреть? Близко и нежно? Светло и открыто? Смотреть — ничего не чувствуя? — Что там мои успехи, Ася Михайловна? Вот вы у нас, в самом деле, молодец! Сколько успеваете! Диспуты, лекции… И кружок у вас. И шефство над девчатами. Языки, музыку — знаете. Накопили казну духовную, обо всем с вами можно поговорить. Честное слово, дивлюсь вашему трудолюбию… Ася поспешно, нервно рассмеялась: — Видно, больше и дивиться нечему… Все вы о трудолюбии моем толкуете… Сквозь жар, прихлынувший к лицу, сквозь шум в ушах — услыхала. Отчетливое, спокойное: — А о другом — вам уже сказали другие… — У вас тут неопределенный артикль. А надо — определенный, — сказала Ася. Поставила на полях точку карандашом. Андрей кивнул головой. Высохший, свернутый трубкой лист платана лежит на подоконнике. Ветер качает его, словно люльку. За окном, в темном пространстве неба, медленно пролетела и тихо погасла звезда. III Широкая свадьба А разве ж не широкая у нас свадьба? Осень выдалась — краше лета: столы прямо под небом расставили, монтеры свои, проводку спроворили в два счета, лампочку вкрутили тысячесвечовую, вроде бы луну с места сдвинули и на шнуре поближе подтянули! На столах понаставлено всего, что земля и море родят, не стол, а география: минтай тихоокеанский, шпроты калининградские, вареники черниговские, шаньги сибирские и — царь всех блюд — местный плов, жарко загорелый, доспевший в самый раз: рисинка на рисинку сквозь золотую слезу смотрит… Гостей на свадьбе столько, будто полгорода гуляет, через стол перекликаются: Шухрат, Жаныбай, Юрась, Хачик… А жених с невестой? Таджигани и Златочка наша: работа вместе, и жизнь будет не врозь… Вроде и не примечали за ними, она, по характеру, иной раз на него накричит, а тот помалкивает, улыбается в усы… Мастер упорный, и человек упорный: достучался в девичье сердце… Сижу я за столом, поглядываю — други вы мои, товарищи! С каждым — сколько всего вспомнить можно! Жизнь, наша кочевая, беспокойная, а мы все вместе, так бригадой и ездим со стройки на стройку, за бригадиром своим. У всех руки не зря привешены, а Штоколов так сработает — не пройдете, не оглянувшись. И головы на плечах не для того лишь, чтоб шапки носить, а все равно, налаженность дела — за ним. Не по должности, по нутру бригадир; за тебя он, как за себя, болеет. И ни крика, ни зыка; бывало, аж люди смеются, ты чего, мол, голос для консерватории бережешь? Ежели, говорят, самосвал завяз, так ведь его без крепкого слова не вытянешь! Но тут запятая! Спрашивается, а зачем ему вязнуть, если на стройке порядок и подъездные пути в норме? И разговор у нас с бригадиром всегда получается обоюдный, а не то что у других: я говорю, ты слушай! Вот так сижу я, задумался, а свадьба, между прочим, идет, и смеху, и шуток навалом, а речей! По три на каждый тост: когда и поговорить, как не на свадьбе? За мастерство пили и за дружбу, и за город, где живем, и за города, где родились: я вот, например, как приехал на ташкентское землетрясенье с Полтавщины, так и прирос к здешней земле… Растревожили речи душу, встал и я. — Гости дорогие, — говорю, — дайте и мне слово сказать! И вы, соседи, за фалды не тяните, кратко скажу, да крепко! Люди, — говорю, — не широкая ли у нас свадьба? Будто весь Союз в лице представителей — за столом сидит! Таджигани, друже, Злата, голубонька! Счастья вам — горы, пусть вся ваша жизнь будет такая полная, как это застолье, а ежели кто мне докажет, будто на этой свадьбе чего-то не хватает, то я уж не знаю, что! Галстук свой сжую, не запивая! Все, конечно, на мою речь смеются, бокалами звякаются, я стою, сам собой довольный: хоть и полтавский, да не из тех, что галушкой подавились, пусть попробует кто поперек моей речи слово вставить! Вот уж вино к губам поднесли, как вдруг подымается прораб наш, Антипов, мужик в годах, у другого академика в голове столько теории нема, сколько тут скопилось практики! Сивый ус оглаживает, вызов мой принимает. — Друзья и товарищи, погодим пить, а то Грицку и вправду приспичит всухую галстуком давиться, потому что знаю я и докажу, чего на этой свадьбе не хватает! Вот чего бы надо к нашему веселью: чтоб старенькая мама сидела себе в уголку, многолюдства смущаясь, да слезу подхватывала в конец платка, чтоб папаша громче всех застольную песню подтягивал! Чья тут вина, что родные наших молодых не дожили до такого дня? Да все от того ж лихолетья военного, что и через годы болью да горем в людях отзывается! Не пропали наши дети, Злата и Таджигани, государство их вырастило, а память о тех, кого война унесла, у кого силы до поры, до время отняла, — память эта святая всегда с нами! Выпьем же за тех, кого на этой свадьбе не хватает! Притихла шумная свадьба. Выпили молча. Не знаю, кому что вспомнилось, а мне — фотокарточки в бабкиной хате, черными лентами обвитые. Скрип костылей, что с сорок второго за дедом увязался. Тетку свою вспомнил, вековуху, — девчонкой из эшелона на ходу выпрыгнула, когда в Германию увозили. Стреляли по ней, не попали, а с горбом на всю жизнь осталась… Пронеслась над душой память, как черная птица ночная… Гляжу, встает бригадир наш, Андрей Штоколов. Волосы рукой отмахнул, выждал, пока голоса стихнут, и сказал так: — У каждого города — свой обычай. В Ташкенте встречают тебя на вокзальной площади четырнадцать комиссаров. Стоят под знаменем гранитным, далеко — в наш день — смотрят. И вот видел я однажды… Подъезжает «Волга», в цветах и в лентах, выходят жених с невестой — и к памятнику. Поклонились, цветы у подножия положили. В Чирчике, говорят, к журавлям серебряным, что на въезде, вот так же приходят поклониться. А у нас? Есть ведь тоже в камне отлитая память о тех, кто прежде нас в этих краях жил, кто землю эту для нас обустраивал… * * * Говорливая, шумная, звонкая, выплывает свадьба на улицу. Уже принесли для невесты белый, как она сама, букет. Уже ансамбль из Дворца гитары настраивает, пробует голоса, и кричат им с подначкой: «Алло, вы нашли таланты?» Двинулась свадьба по городу. А город… В такой вечер на него и смотреть… Осень деревья вырядила, узоры вышила, на газонах, в траве, малые фонтанчики, словно котята, выгнувшие спинки, шевелятся, и на сердце, пускай хоть и от чужой свадьбы, и хмельно, и торжественно-радостно! Дома вдоль улицы великанами стоят, будто бы ладони у лба держат — козырьки солнцезащитные. Вот и бассейны в мраморных чашах, вот и тот, к кому идем… Стоит посреди города бронзовый парубок-богатырь. Да не стоит — скалу киркой пробивает. Ударил — и ведь пробил: вырвалась вода из каменного плена, взметнулась крутой струей, стеклянной дугой изогнулась — падает в водоем. А богатырь, возрадовавшись, руку поднял, голову откинул, и лицо его — светится! Сколько ж веков изнывала душа народная от безводья, сколько годов слезами да потом поливали закаменелую землю, чтоб вот такого Фархада придумать? Смотришь и думаешь: здравствуй, земляк наш и сотоварищ! …Летит на скалу Фархада, словно звезда, упавшая с неба, белый-пребелый невестин букет… И снова песни, смех, кто «Ура!» кричит, кто — «Горько!», а кто-то зычно провозглашает: «Пошли дальше, за город! Душа простора просит!» …У кого чего душа просит, а мне надумалось вдруг: у людей семьи, у людей свадьбы, а ведь и тебе, Гриц, до трех десятков — всего ничего осталось. И не заметил, как годы набежали. Из города в город, со стройки на стройку, там хорошие дивчины и тут тоже, живешь, ищешь оптимальный вариант, да ведь и они того же ищут! Оно, конечно, и такие находились, что не мимо, а прямо в очи смотрят. Да и здесь нашлись бы… А вот нанесет судьба такое, чему и сам не рад. Стал, уперся, и душу с места не сдвинешь, и не отговоришь сам себя. В поликлинике нашей, в регистратуре, работает. Любой зовут. Вся она ладненькая такая, ровненькая, хоть на полочку ставь. Пробовал кое-кто, голову в окошечко просунув, поточит с нею лясы, то да се, да что вы делаете вечером. Отскакивали: молодая, а строгая. Я тоже пробовал, между прочим. Движется свадьба, с песнями, переплясами, веселой перекличкой. Женечка наша, подручная наша веселая, скоро-скоро своими ножками отстукала, да еще и спела: Повидала сокола, Пострадала около, Дъ Коля, Коля, Колечка, Не любишь ты нисколечко! Смотрю, Максим на эту частушку насупился: мол, хорошо, ежели этот Колечка для пенья только, а ну как и впрямь? Сник совсем парень, голову набок повесил, будто нос ее перетягивает. Да что им с Женечкой? Молодые, разберутся еще, не опоздают. А вот с собой мне что делать, свою жизненную проблему как решать? Молодежи все нет угомону. Поют, бренчат, меня втягивают: — Грицко! Отчего твоего голоса не слыхать? Ты ж с Украины, а там, говорят, народ певучий! Козловский вроде из ваших мест. — Что ж, — отвечаю, — сами просите, после не кайтесь, когда петь начну! Я, конечно, не Козловский, но в голосе что-то козлиное есть… Набрал воздуху полную грудь да и завел старинную. Уж и не знаю, какое-такое чувство, и которое по счету, а чувствую без ошибки: здесь она где-то, невдали, и меня слушает. И так мне пелось, как в жизни раз поется, аж товарищи не удержались, подхватили, поддержали меня сильными голосами своими, хоть и не знали толком ту старую песню про дивчину, что по воду ходила: Упустила в воду золото ведэрцэ, Та й загубила козаково сердце… Кончилась песня, ноги меня поднесли к той, что слушала. Глаза ее, вижу, с тихим вниманьем на меня смотрят, словно в первый раз свиделись. Искал я слово, достойное, чтоб ей сказать, а она, Любочка, вдруг сама мне говорит: — Шла я вчера мимо стройки — красиво работает ваша бригада. Как вы мрамор умеете подбирать! — Это бригадир у нас, — объясняю, — по его наметкам. Художник-отделочник, наш Андрей Васильевич. Кивнула она головкой задумчиво, говорит: — Наметки наметками, а все-таки, чуть ли не в каждом здании узнавать себя, свою руку… Завидую вам, честное слово! Вот так и начался у нас разговор… А меж тем свадьба все дальше плывет, уж и городу край. Выросло небо, убежало ввысь и вдаль. Поглядишь — в темноте огоньки мигают, там газовые промыслы, и дальние они такие, огоньки, затерянные, а назад оглянешься — вот он, город, словно корабли океанские, флотилией плывут дома. И шевельнется в душе: наш! Вот этими руками построенный. Это мы такое отчудачили: поставили город прямо на ладонь к пустыне, сказали: «Держи!» И держит. И нас удержала, откуда ни собрались сюда, а стала эта земля нашей… «Хорошо!» — вздохнул кто-то, и ветер ответил вздохом, звезды ресницами замигали… И напелись мы, и наплясались на краю города, у пустыни на виду. Сказал Антипов жениху с невестой: — Широкая у нас свадьба! А жизнь пусть будет еще шире — как земля эта, как небо над нею… Двинула, потекла, покатилась свадьба обратно, к огням городским… Жених в халате яркополосом, и платок поясной завязал. Идет меж парней, не идет — танцует, плечами поводя, пальцами прищелкивая, все в нем горит от радости великой. А невеста, Златочка, золотая, подругами окруженная, лебедем плывет; фатою, как туманом, окутана. А я в толпе подруг, и не глядя, одну вижу. Дивчина ты моя, девонька! Беленькая вся, словно мама тебя в молоке купала, платьице на тебе легкое, рукава фонариком, дохнет ветер сильней — и подымет, как с одуванчика пушинку. И когда ты, умница, успела, и где ж ты смогла упустить в воду свое золотое ведерко, поплыло оно, на волнах качаясь, сердце мое казацкое унося… Люба ты, Любочка, веточка моя вишневая! Отчего ты — не та невеста? Отчего я — не тот жених? А может, так оно и сбудется, люди? IV Ночные улицы — Примем твое молчание хоть за половину согласия! — чуть пережимая на оптимизм, воскликнул Громов — и пошел провожать. Ася не спорила, не было сил, — ну, пусть идет рядом, пусть, пусть раскидывает перлы своего красноречия. Луна светила тускло, рассеянно, призрачно, в небе выстраивались нефритовые дворцы облаков. На конце ветки, нависшей над тротуаром, качался одинокий лист, желтый, как лимон. Давила душноватая теплота вечера: в природе что-то вызревало. — Знаешь, Асенька, Я всегда искал динамику в себе, а теперь вижу — она в людях! В здешних людях! Все это так заражает и заряжает, прости за каламбур! Я весь наэлектризован — еще повоюем, еще поймаем бога за бороду! …Знакомый поворот, всполохи света — ресторан «Джузгун». Зачем живет память? «Ну, как, женулька? На уровне?» — такое довольство собой звучало в голосе Арсения, словно этой работой решились на десять лет вперед все проблемы архитектуры. Ася осматривалась, не спеша с восторгами, которых от нее так явно ждали. Оркестр — в «гроте из сталактитов», довольно натуральных. В общем зале стекло и пластик, в банкетном — сверкают плоскости полированного гранита. Входные двери тяжелые, резные, как на картинах Верещагина, оттуда же скопированы медные кованые кольца вместо ручек. Чеканка и мозаика. Модные кресла на паучьих полусогнутых ножках. Взятое в отдельности, все это было красиво, но не сочеталось, не держалось единством замысла. Не дождавшись ответа, Арсений ринулся к другим, пожимал руки, жмурился, как кот на солнце, выслушивая комплименты, благодарил… Ася вздрогнула: словно в ушах прозвучал этот голос, отвратно-ласковый, нежно-вздрагивающий. А ведь это другой, другой… — Мейерхольд говорил: «Художника учит собственная кровь». Отыскать источник эмоций и пить из него взахлеб! Если хочешь знать, неудавшаяся любовь — тоже счастье для творческого человека. «Болезнь, от которой не хочешь искать исцеленья…» …Уж ей ли не знать эту болезнь. После сумасшедшей ее глупости, после той встречи в библиотеке — сколько надежд! — пряталась, убегала. И все же столкнула жизнь. Горячая волна стыда и боли окатила всю ее, пол уходил из-под ног. Андрей заговорил, как всегда, ясный, оживленный, светящийся дружелюбием. И тогда пришло еще более горькое пониманье: не была ее любовь отвергнута, просто и мысли такой не взбредало человеку в голову, даже и не веяло меж ними ничем, кроме дружбы, открытости, простоты… И это было стократ хуже, это была невозможность, полная, навсегда! …Убегали в даль улицы красные огоньки автомобилей. Тихая, безнадежная тоска сдавила грудь Аси. Расплылись, замигали фонари. Громов читал стихи Давида Самойлова — и как читал! Ножом поворачивалось в сердце каждое слово: «О как я поздно понял, зачем я существую, зачем гоняет сердце по жилам кровь живую…» И снова обожгла память — тогда, в первые дни после разрыва с мужем, странное оцепенение охватило ее, равнодушие ко всему… Ехала в автобусе, их машину стукнул какой-то заспешивший самосвал, заклинило дверцы, не сразу удалось открыть… Собралась толпа, пассажиры автобуса, возбужденные пережитой опасностью, бурно рассказывали о происшедшем, что «вот, были на волосок», громко ликовали, что все обошлось. Ася слушала — и поймала себя на мысли: ну и пусть бы, все равно… Тогда она обманулась в том, что прекрасна любовь, в том, что встретила прекрасного человека. А если этого нет, не бывает, — для чего жить? Но разве теперь — то же самое? Разве не убедилась она, болью своей, в том, что Андрей — прекрасен? Ясным светом своей души, раскрытостью для всего доброго… Прекрасен и тем, что не способен ее пожалеть, приголубить «просто так», как смог бы другой, прекрасен тем, что даже помыслить об этом не умеет, не может! Чистый, спокойный, добрый для всех! …И все-таки, все-таки — если б он мог! — Архитектура должна будить эмоции, не так ли, Асенька? И в вашем городе это достигнуто. Его вертикали окрыляют… …И когда он успел съехать на это? Архитектура. Вторая природа, творимая людьми — и для людей. Высятся дома вдоль улицы, фасады, где больше ярких окон, чем темных, похожи на перфокарты. Окна, окна… И за каждым — трепещет и светится человеческая судьба. * * * Кроны деревьев, подсвеченные фонарями, похожи на парчовые шатры… Листья, гонимые ветром, бегут по асфальту. — Смотри-ка, по хрусту идем, — Женька поддала носком туфельки шумный ворох листвы. — Меня это не колышет! — Макс, подпрыгнув, ухватился за ствол деревца и крутнулся вокруг — Эх-ха! Чувствую припадок сил! Женька остановилась, воздев руки, затрясла кулачками: — А ну, прекрати! Такого только на свадьбы звать — допился до грани фантастики! На кого ты похож? — А чего? В кримпленах не ходим, а джины у меня мировые! Как из жести, сами на полу стоят. Не штаны, а сооружение! — Нашел разговор, с девушкой… И чего ты за мной увязался, кавалер? Где твоя Арина? Душа перекидчивая! Кому-никому, лишь бы зубы заговаривать! — А вот тут вы плохо информированы, мадам! Это наш дорогой бригадир расшатал мою личную жизнь. Посидел я с Ариной на лавочке часов до двух. Прихожу в общагу — и вижу нахмуренную бровь. «Девушке, — говорит, — (это Арине!), жизнь строить надо, семью создавать, а ты тут причем? Тебе семнадцать, а ей двадцать два!» Парирую классикой: «Любви все возрасты покорны!»-«Ты, — говорит, — не взрослый, ты — рослый! Взрослый тот, кто ответственность сознает!» И тянул профилактическую беседу, пока меня в сон не ударило, наобещал я ему всего, лишь бы отпустил душу. Так что свободен — и к вашим услугам… — Больно ты мне нужен. — А чем я плох, скажите, пожалуйста? Мозги правильно поставлены. Руки не зря пришиты. Я еще вашего Андрея свет-Васильича перемастерую. — Мастер. В кавычках, да еще и в двойных. Не ты ли позавчера белый кафель с кремовым перемешал? — Белый, кремовый… Мелочи жизни, Женечка. Разве я для этого рожден? Да я в свои семнадцать успел и поколесить, и покуролесить по белому свету! Одна Рузанка понимает! Знаешь, что она про меня сочинила? И внезапно подбросил молодое, беспечное тело, вскочив на скамью, продекламировал с выраженьем: И опять ручьями раскатится снег, Снова в путь позовет весна! Он пропащий навек, он такой человек, Для которого жизнь тесна! Подвел голос, на выкрике сорвался по-петушиному. Максим притворно закашлялся. — Чего — опять тронуться думаешь? В Баку потянуло? — усмехнулась Женя. — Потянуло, не потянуло… Подловили меня тут на крючок соцкультбыта. Как вечер, охота топнуть во Дворец. Сама знаешь — Громов хвалит, это тебе не кошка чихнула. И зрительницы некоторые одобряют… — Делать им нечего. — И чего ты, Женечка, ершом таким ко мне? Мы ж из одной бригады! Хоть бы на чаек когда позвала. Культурно. — Вот именно — на чаек. И вот именно — культурно. — А чего? — Да так… Есть среди вас всякие. Встретился сегодня один гад, аж затрясло меня от злости… — Да разве тут есть гады? В образцово-показательном городе? — Лес лесом, а бес бесом. …Идут двое по шелестящим лиственным коврам. То возьмутся за руки, то отпрянут друг от друга… * * * Георгий Дрягин посмотрел в зеркало, остро возненавидел свои глаза — смутные, цвета морской зыби, свое лицо — втянутые щеки, скулы яблоками, прямой рот; тоже мне, византиец. Ван-Гогочка — это в тридцать с лишком! Вышел на балкон: подышать хоть! Как горы с предгорьями, громоздились высокие дома и примыкающие с ним малоэтажки, меж домами — словно ущелья, полные зелени, и повсюду — блеском бассейнов, стеклянным, плывущим полотнищем канала — над сухим дыханьем пустыни торжествовала вода. И разве не был достоин гордый смысл человеческого труда — отражения в вечном зеркале искусства? За тем и ехал сюда Георгий Дрягин, ему мерещились красочные панно гигантских размеров — мозаика, эта закодированная в каменных кубиках эпоха, самое прочное из всех возможных, зримое воплощение человеческих мыслей и чувств. Он мечтал о красоте, которая всегда на виду, зовет, воспитывает, требует, разговаривает с толпами. Среда обитания, наполненная искусством во всех его проявленьях,— вот чем должен быть его город! «Надо мыслить не единолично, а государственно», — говорит Шеф. Так что же, значит, он, художник Дрягин, ринулся в царство песков, колючек и варанов ради самоутверждения? «Ваш друг, Бахтин, — морщась, говорит шеф, — помните, как он спешил создать свою „симфонию камня“, а вернее, прелюдию — к званиям и наградам?» При чем тут Бахтин? Об Арсении — еще студенте — говаривал профессор Саади: «Его талант, словно необъезженный конь, то ли унесет далеко, то ли сбросит на полном скаку». Бахтин всегда был не скуп на скверные примеры. Ну, сбежал, так что, следовать за ним? И что делать, когда с тобой разговаривают люди чрезвычайно трезвого образа мыслей, прочно стоящие на почве реальности и финансовой сметы? Говорят — «дорого». Говорят — «трудоемко». Советуют обратить свои усилия… Ну, да это все верно: скамейки, тенты, киоски, вешалки для сумок — все должно быть элементом системы, все должно формировать город как эстетическую целостность… В Латвии, говорят, возле детских площадок и в парках стоят урны в виде вороны с разинутым клювом: уборщиц не требуется… Вороне где-то бог послал кусочек сыру, — прекрасно! Но в масштабах такого города нельзя мельчить… Распаленный мыслями Георгий Дрягин почувствовал, что в комнате тесно, душно, что надо бежать куда-то и поговорить с кем-то, иначе голова взорвется… И тут к нему пришел человек, которому он обрадовался, как никому другому, — Андрей Штоколов. Светлая голова, «муж совета», как говорили древние. Все, что надумалось в эти тревожные ночные часы, было обрушено на Андрея, чуть он порог переступил. — Город — новый, понимаешь? — Гога рубил воздух кистью руки. — Здесь нет запахов истории, глубины, связей с прошлым. Тем нужней устремленность в будущее, разговор с ним — языком образов! А в них — вся сложность жизни! Запеленать, оно проще!.. — Кто с тобой спорит? — успел вставить слово Андрей, давно привыкший к Гогиной манере — без предисловий. — Да все они! Делай, говорят, узоры на панелях, на торцах. Может, крестиком вышивать? — Послушай… Красота бывает разных уровней… Дворцам — мрамор. Рядовому дому и глазурованный кирпичик — украшение. Разве не так? — Ладно, пусть… Но я хочу, чтоб людей окружило Искусство — с самой большой буквы! — Дрягин, а ты мог бы жить в музее? — Ты что, тоже из них — из предостерегателей? Гога навис над Андреем — подбородок уперт в грудь, глаза мрачно сверкают, прическа напоминает ураган. Штоколов засмеялся, потянул его вниз, усадил рядом, на тахту: объясни-ка все толком. Гога постарался объяснить: было заседание худсовета при городском управлении благоустройства. Показывал эскизы мозаичных панно. Смотрели, восхищались. И тут же — «не выделено средств». Так что же, идти к потомкам с симпатичными бордюрчиками? — А ты мне покажи! — попросил Андрей. …Они жили на листах ватмана — люди жизни серьезной, деятельной, чистой. Провожали взглядом серебряную стрелу самолета — и взмывали сами в синюю высь, на крыльях, которые будут изобретены — завтра! Они склоняли головы над чертежами — и силой рук одолевали сопротивление камня. Они улыбались, спорили, грустили, думали о тайнах Вселенной… — Да это ж все знакомые наши! — Андрей отложил последний лист и снова потянулся за первым. — А кто ж еще? — пожал плечами Гога. — Мы, все это мы. И ты, и я, и ребята, — все мы должны придти к детям наших детей, рассказать о лучшем, что было в нас, в городе… — Вот что, — твердо сказал Андрей, — завтра я в первую смену… Приходи в горком, часа в три. Во-первых, устроим выставку твоих эскизов, в городском масштабе. А потом — обратимся к комсомолу. Субботники! Фонд украшения города! Метод народной стройки! Подумаем еще, все вместе, конструктивно… Потому что — здорово! Может, кое-где переплакатил, но в целом… Это должно быть! — Андрюха! — экспансивный Дрягин так затряс друга, что тот едва не свалился с тахты. …Пили чай. Обсуждали план завтрашнего дня. Наконец, Дрягин сказал: — Я ишак, осел и болван. Ко мне заявляется друг в первом часу ночи. С опрокинутым лицом — всегда я рисовал его карандашом «два Т» и подточенным, как игла, а нынче смог бы только углем. С человеком что-то стряслось, я вижу это — и отмечаю: своя рубашка — непонятого эпохой монументалиста — куда ближе к телу… Слушай, Андрей, отставим мои заботы: что с тобой случилось? Штоколов вздрогнул, не то зябко, не то брезгливо повел плечами: — Пожалуй, уже не стоит об этом… — Нет уж! «Друг всегда уступить готов», а я тебе кто? Что балбес, признаю, но не иждивенец! Выкладывай теперь свое! Штоколов еще помолчал. Зажмурясь, помотал головой: — Черт, даже рассказывать о таком не хочется, после рисунков твоих. Ну, был тут за одними типами, Гриша-Мишами, должок… Сделали мелкую подлость, ушли от ответа. Искал я их. Нашел, случайно. Грицко — со мной тоже, у него в этом деле особый интерес. Когда сообразили они, что к чему, тут из кино толпа, они в толпу, и растворились, как сосульки в кипятке. Грицко за одним ринулся, я — за другим. Настиг все-таки. Поговорил… Суть в том, что девушку он одну обидел. Давно это было — и что с того? Объяснил я ему, кто он такой, «завтра, — говорю, — разыщешь ее, там-то и там-то, при всех извинишься». Тут он и высказался в ее адрес… От наших такого не услышишь. И не знаю, что со мной сделалось, Гоша… Схватился я за него, не помню, как только он пискнул, точно мышь… «Пойдешь, — говорю, — сейчас!» — И пошел? — Пошел… Время позднее, ну, комендантша меня знает… Вызвала девчат, всю комнату. Смотрят они на него, а он говорит, что велено, — словами давится… Ну, ушел, а меня все злость не отпускает, словно клещами, сдавила. Спать — и думать не могу… Пошел к тебе. Спасибо, что ты меня сразу в хорошую заботу втянул… Отлегло, отпустило… — Слушай, а если б он не струсил, если б не пошел извиняться? — Не знаю. Придушил бы! Не могу, когда о женщине — так… мерзавец, он ведь женщиной рожден! Сцепив пальцы, Андрей охватил колени, как будто удерживая себя — не вскочить, не побежать… Рот словно пропал — побелели губы. Дрягин с изумлением вглядывался в знакомое, ставшее таким чужим, лицо. — Друг мой, да ты ли это? Про тебя ж толкуют, что мухи не обидишь? Андрей улыбнулся, с трудом растянув прыгающие губы. — А разве я обидел? Против обиды встал… — Так-то оно так, да я думал, не в твоем характере… — Кто мой характер знает? Это я с годами научился — спокойничать. Бригадирство научило. Увидел, как человек просияет, если подходить к нему со всем уваженьем. И обратный пример — не идет дело у того, кому свое «я» весь мир застит. Дрягин обошел вокруг тахту, где сидел Андрей, поглядывая на него с высоты роста, почесал щеку кулаком, поморгал: — А любопытный ты человек, бригадир Штоколов… Вроде бы знаешь тебя, и вдруг — новое. Как луковица, сколько слоев ни снимай… Еще бы одну темность свою прояснил! Вроде ты женщин сторонишься — почему? Андрей глянул исподбровья в круглые, недоумевающие дрягинские глаза, сказал тихо: — Лучше б и вправду сторонился. А мне хорошо с ними, и поговорить, и помолчать хорошо. Заботливость я их люблю, терпению у них учусь. А подойдешь ближе, всякое получается… Рванулась ко мне одна, славная, всем бы такими быть. Казнюсь теперь, хоть и вины нет. Разве ж я не знаю, какой любви она достойна, золотая… — А самому что не любится, зачерствел на ветру? — усмехнулся Гога. — Друг ты мой, Гоша… Есть у меня жена. И сын есть. Не сладилась у нас жизнь. Накуролесил, начудачил, с характером своим… — И что ж это, непоправимо? — Думал, все, и время не поправит… А знаешь? — обратил Андрей на друга иным, сильным светом вспыхнувшие глаза. — Дня три назад — вызвали, на междугороднюю. Ну, она и раньше звонила, если с сынишкой что, или со стариками, если помощь какая нужна. А в этот раз, чую, ищет причину, чтоб звонок свой оправдать, лепечет что-то, не поймешь. А в конце разговора… Жди, говорит, письма. И еще одно спросила, непонятно, зачем. Как, говорит, у вас с детскими садами, очереди нет? — Приехать думает? — Кто ее знает, может, и думает. Надумала… Да что бы ни было, я помню одно: есть они у меня, понимаешь? Жена и сын. Есть они у меня… Часам к трем пополуночи в городе стало ощутимо шелестящее присутствие дождя. Начинался он робко — набросал колючек на воду в бассейнах и каналах, принялся стучать в подоконники, словно просился переночевать. Очень скоро почернели от влаги стволики молодых дубков. Распластались, приникли к мокрому асфальту вызолоченные опалые листья, словно черно-золотая парча устлала дороги. После побежали, размывая это ненужное великолепие, мутные, ретивые потоки. Рванул ветер, похолодало. А ближе к утру — грянула непогода всерьез. С деревьев, все разом, опали листья, — словно сговорились. На обнажившихся ветках позванивали гроздья сухих семян. Целлофановые полоски дождя начали прошивать белые пунктиры снега. И посыпал, повалил, укрыл и зеленую еще траву, и отцветшие розы: спать им теперь в почках — до весны. Далеко еще до весны. Но придет она обязательно!