Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!
Зоя  Ивановна Воскресенская 


Библиотека пионера #3


 Повесть "Девочка в бурном море" посвящена советской пионерке, в дни войны находившейся в нейтральной северной стране, затем в Англии и возвратившейся со своей матерью домой через моря Ледовитого океана. С честью пронесла Антошка свой пионерский галстук сквозь нелегкие испытания военного времени.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДОМОЙ!


ОТЛЕТ


На аэродром ехали поздней ночью через затихший город, освещенный только уличными фонарями. Зеркальные стекла витрин зияли темными провалами. Город спал. Такси выбралось на прямое как стрела шоссе, мотор мерно загудел, и машин словно застыла на месте. Мелькали белые столбики, деревья, опушенные инеем; под колеса машины в свете фар неслось, как туго натянутый ремень, шоссе

Редкие фонари мутными пятнами расплывались в туманном воздухе.

— Какая темень кругом! — вздохнула Антошка.

— Это последние фонари, которые мы видим с тобой на улице, — отозвалась мама. — В Англии уже четвертый год, как погасили уличное освещение, Москва третий год затемнена.

Как это трудно было представить!

Ярко освещенный зал аэровокзала казался пустым и гулким. Дежурный по аэропорту внимательно проверил билеты у Елизаветы Карповны и пригласил пройти в служебную комнату военного атташе Великобритании.


В комнате плавал сизый дым. Глубокая пепельница из черного стекла была переполнена окурками. Человек с усталым лицом и воспаленными от бессонной ночи глазами привычно отрекомендовался:

— Помощник военного атташе королевского правительства Великобритании.

Он просмотрел документы у Елизаветы Карповны и протянул ей листок с текстом на английском языке.

— Ознакомьтесь и подпишите, пожалуйста.

Елизавета Карповна пробежала глазами напечатанный текст.

— Что это? — спросила Антошка.

— Пустые формальности.

«Мы, нижеподписавшиеся, — Елизавета Карповна вписала фамилию и имена — свое и Антошкино, — предупреждены об опасности перелета из Швеции в Англию, поэтому просим наших родственников и друзей в случае аварии самолета не предъявлять королевскому правительству и другим властям и должностным лицам Великобритании никаких претензий и не требовать возмещения убытков».

Елизавета Карповна поставила свою подпись и протянула ручку дочери.

— Подпишись и ты.

— Дай я сначала прочитаю.

— Не стоит терять времени. Это обязательство соблюдать все правила во время полета и слушаться командира корабля.

Антошка подписалась. Офицер спрятал подписанный бланк в письменный стол и предложил пройти в соседнюю комнату, чтобы снарядиться для полета.

Гардеробщица долго выбирала из груды стеганых комбинезонов самый маленький, но и в нем Антошка утонула. Сверху натянули второй, брезентовый, вдобавок надели какую-то телогрейку. Женщина объяснила, что это спасательный жилет — он не даст утонуть.

— Но мы же полетим на самолете, а не поплывем? — удивилась Антошка.

— Это если упадете в море, — деловито объяснила шведка. — Обратите внимание на этот свисток. Свистеть надо вот так, очень громко. — Женщина надула щеки, свистнула и рассмеялась.

— А зачем свистеть?

— Чтобы распугать акул, — ответила гардеробщица. — А вот эта красная лампочка зажигается нажатием на кнопку: красный свет поможет скорее разыскать вас в море.

Антошка не знала — принимать все это за шутку или всерьез.

— Наконец-то моя дочка стала толстой, — грустно пошутила мама, оглядывая Антошку.

— Это еще не все, — сказал подошедший штурман. — Сейчас мы прикрепим парашют. В случае аварии вы дернете за кольцо, дергайте энергичнее, чтобы парашют раскрылся.

Антошка уже еле дышала под тяжестью амуниции. Мама тоже стала неузнаваема и походила на горбуна с красивым милым лицом.

— Шубы накиньте сверху, — посоветовал штурман. — Наверху будет холодно.

Елизавета Карповна и Антошка с помощью штурмана взобрались в четырехмоторный самолет и еле втиснулись в кресла. Штурман пристегнул обеих ремнями к креслам и выдал кислородные маски.

— Если почувствуете, что трудно дышать, натяните на лицо маски так, чтобы нижний край облегал подбородок и трубка находилась точно перед ртом. Вот еще бумажный пакет — на случай, если в воздухе будет сильная болтанка.

Все пассажиры заняли свои места и были похожи на перины, втиснутые в сиденья. В самолете были только две женщины — Елизавета Карповна и Антошка.

Помощник военного атташе заглянул в самолет, пожелал всем счастливого пути. Взревели моторы. Штурман захлопнул дверцу, проверил, хорошо ли задраены шторы на окнах, погасил свет; только над дверью кабины пилота мерцала голубая лампочка.

Самолет задрожал, а затем словно застыл, только оглушительно ревели моторы.

Антошка почувствовала себя в крепко запертом темном сундуке.

— Мы уже летим? — спросила она, но не услышала даже собственного голоса.

Поискала руку мамы. Мамины пальцы ласково отозвались: «Летим, летим».

Голубая лампочка над плинтусом двери и полный мрак в самолете создавали впечатление спального вагона. Становилось все холоднее. Сначала стали застывать ноги, затем руки, а потом Антошке показалось, что с нее стянули теплый комбинезон и она мерзнет в своем тоненьком свитере. Мама потерла ей руки, натянула поглубже варежки.

Интересно, где они летят? Над Данией? Над Норвегией? Наверно, над Северным морем, поэтому так холодно.

Вдруг моторы зарокотали глуше, словно куда-то отдалились. Звякнул колокол. За ним другой, третий. Вот уже звонят много колоколов, звонят чистым серебряным звоном, совсем близко, и урчание моторов все отдаляется. Антошке чудится, что они летят над зеленой рощей, освещенной солнцем, из рощи высовывается высокая колокольня, и колокола звонят совсем близко, под самым брюхом самолета. Звон становится оглушительнее. Мамины руки шарят по лицу Антошки, натягивают на лицо холодную маску. Антошка вдохнула прохладную струю воздуха. Колокола зазвучали глуше, усилился рокот моторов. Вот и совсем затихли колокола, оглушительно работают моторы. В такт дыханию хлопает клапан кислородной маски, на подбородке нарастает ледяная корочка. Антошка обламывает корочку, стягивает с лица маску, и снова пропадают моторы и доносится ясный голос горна: «Вставай, вставай, дружок!» Может быть, под самолетом проходит отряд пионеров и это горнит Витька? А может, это только чудится? Нет, так ясно звучит горн, быстро-быстро колотится сердце, трудно дышать. Антошка снова натягивает маску, и звук горна пропадает. «Наверно, наш самолет забрался высоко и это от разреженного воздуха так сильно колотится сердце, звенит в ушах».

Сколько времени они летят? Час? Два? Может быть, больше? И сколько они будут лететь? Мама сказала, часов шесть-семь. Интересно, что там, за бортом самолета? Наверно, солнце, сияющие снега. Никак не верится, что самолет летит в кромешной темноте.

Антошка приподнимает край шторки, в туманной дымке, словно покрытая инеем, висит буквой «С» луна. Раз буквой «С», значит, луна на ущербе, старая луна. Антошка опускает штору.

Самолет опять начинает трясти. Сиденье куда-то провалилось, и Антошка повисла в воздухе, схватилась за руку мамы. Открылась дверца кабины, мелькнули тускло освещенные приборы. Луч карманного фонарика скользнул по лицам пассажиров. Антошка приваливается то к одному боку кресла, то к другому, то снова повисает в воздухе, а самолет куда-то летит вниз.

Штурман все чаще выходит из кабины, пробегая лучом фонарика по рядам кресел.

Вот он стягивает с лица Антошкиного соседа маску, лицо от синего света кажется покрытым черными пятнами.

Штурман закрывает лицо соседа большой маской и снова исчезает в кабине.

Антошка задремала. Проснулась от прикосновения маминых рук. Мама стягивала с ее головы кислородную маску.

Антошке кажется, что они летят целую вечность, за это время можно было пересечь все моря, континенты и океаны, а они все летят и летят.

«Как ты себя чувствуешь?» — спрашивает мама пожатием руки.

— Ничего, — отвечает Антошка и нетерпеливо барабанит пальцами по маминой руке. Мама гладит руку, успокаивает. «Скоро, скоро, — говорит ей это поглаживание. — Наберись терпения».

Моторы внезапно стихли. Самолет поскакал, остановился. Штурман открыл дверцу кабины.

— Прибыли. Прошу отстегивать ремни и выходить из самолета.

— Англия. Мы уже в Англии, — говорит мама, и голос ее звучит необыкновенно ласково, по-домашнему.

— Но почему не открывают дверь? — спрашивает Антошка.

— Дверь открыта, но еще темно на улице.

Антошка подходит к раскрытой двери — тьма, кромешная тьма. Чьи-то руки подхватывают ее, как мешок, и ставят на землю. На фоне серого неба громоздятся тени зданий, самолетов. Пассажиры, взявшись за руки, идут куда-то к синему огоньку, идут в полной темноте. Открывается дверь — снова темно, раздвигается портьера, и Антошка попадает в просторную комнату, горит только одна лампочка под потолком, но свет ее кажется нестерпимо ярким.

Вводят под руки пассажира — соседа Антошки. Его лицо в крови.

— Есть раненые? — спрашивает начальник аэродрома.

— Нет, я не ранен, разошелся пневмоторакс, — отвечает по-шведски человек.

— Доктора! Скорее послать за доктором! — распоряжается начальник аэродрома.

— Дайте кислородную подушку, — советует Елизавета Карповна, — я врач. — И она куда-то уходит.

Антошка остается на скамейке. Глаза не могут привыкнуть к свету. Хлопает портьера, внося в комнату струи холодного воздуха.

Старший пилот докладывает начальнику аэродрома:

— Над Норвегией летели на высоте двадцать пять тысяч футов. Подверглись нападению германских истребителей. Самолет пробит в одиннадцати местах, один мотор выведен из строя. Пассажиры соблюдали полное спокойствие, из-за шума моторов они не слышали стрельбы и не отметили ненормальной вибрации машины. Над Северным морем небо закрыто плотными тучами, и это помогло вывести машину из-под обстрела.

— Со счастливым прибытием! — поздравляет начальник пилота.


ЦВЕТОК РЕПЕЙНИКА


Занималось утро. По серому небу плыли низкие дымные облака. На горизонте все резче прорисовывалась зубчатая кромка не то леса, не то далекого горного хребта.

Пассажиры, прилетевшие из Швеции, усаживались в автобус. Антошка осмотрелась вокруг. Неужели это аэродром, на который они сели ночью? По полю раскиданы небольшие копны сена, аэродромные постройки размалеваны бесформенными черными, желтыми и зелеными пятнами. На опушке леса под таким же пестрым брезентом топорщатся угловатые громады. Пушки? Самолеты? Всё это так не похоже на стокгольмский аэродром — ровный, чистый, с длинными, широкими взлетными дорожками, яркими ангарами, серебристыми самолетами.

Старый автобус с облупленными боками и вмятинами, казалось, побывал в боях. Антошка заняла место у окна. Из сиденья выпирали пружины, стекла в трещинах, а один оконный проем заделан фанерным листом, на котором наклеен плакат. С плаката на Антошку смотрели строгие глаза, палец указывал прямо на нее, из раскрытого рта вылетали строчки: «Молчи, тебя слушает враг!», «Враг рядом с тобой!»

Антошка прижалась к маме и поцеловала ее в щеку.

— Ты чего? — ласково спросила Елизавета Карповна. — Рада, что на земле?

— Нет, счастлива, что рядом со мной ты.


Автобус мчался по разбитой дороге. Пассажиры после бессонной ночи пытались дремать, но их бросало из стороны в сторону, они крепче упирались пятками в пол, плотнее прижимались к спинкам сидений. Уже совсем развиднелось, и автобус громыхал по извилистой дороге, проложенной в распадке гор. У скалистого подножия кряжистые деревья широко раскинули оголенные кроны, по склонам взбирался кустарник, вперемежку с вереском, а вершины гор были совсем голые, словно облысели. Сквозь коричневую сетку ветвей возникали то серые каменные дома с островерхими крышами, то зубчатые стены и высокие башни старинных замков.

— Где мы едем? Что это за горы? Как называются? В этих замках кто-нибудь живет? — теребила Антошка маму.

Елизавета Карповна пожимала плечами.

— Мне кажется, что мы в Северной Шотландии, а впрочем, может быть, в ее центральной части. Сейчас не принято спрашивать, куда тебя доставили и куда везут. Увидим.

Горы отодвигались все дальше на запад, и вершины их становились выше. Пологие склоны во многих местах были густо засыпаны валунами, словно галькой на морском берегу. Антошко даже показалось, что эти валуны движутся, но не вниз, а вверх. Она влипла носом в стекло, стараясь разглядеть и понять, что же это такое.

Швед, сидевший позади них, сказал:

— Это отары знаменитых шотландских овец. Когда-то они сделали Англию богатой. Недаром спикер и сейчас занимает свое председательское место в парламенте, сидя на мешке, набитом овечьей шерстью.

Теперь и Антошка видела, что это живые существа, а вовсе не камни.

Дорога резко свернула налево. Миновав узкое скалистое ущелье, автобус спустился на холмистую равнину. Было начало марта, а холмы покрыты травой и темно-зеленым вереском, поблескивают зеркальца болот. Снова поворот налево, и вдруг открылось море — хмурое, мглистое. Облака низко клубились над водой, под ними вскипали белые гребни, свинцовые волны с грохотом катили на берег и здесь, словно теряя силы, сникали, распластывались и уползали обратно, оставляя извилистую гряду грязной пены.

Дорога шла теперь вдоль морского берега. Потянулись деревенские улицы с серыми каменными домами, обнесенными низкими оградами. Плодовые деревья, еще не украшенные ни цветами, ни зеленью, мокли под моросящим дождем. Но приближение весны чувствовалось и по теплой испарине земли, и по ярким кочкам новой травы на обочинах дороги, и по хлопотливому труду людей на полях. Весна в начале марта! А в Швеции еще метут метели, и в родной Москве тоже зима.

Автобус плавно катился по гладкому шоссе, как по взлетной дорожке. Мерный рокот мотора убаюкал Антошку, и, привалившись к плечу мамы, она заснула.

Проснулась от резкого толчка. Автобус остановился, чтобы пропустить на перекрестке людей.


Антошка не могла сообразить, что это. Впереди шагал оркестр, наигрывая на длинных волынках какой-то бравый мотив. За оркестром строем шли такие же странно одетые молодые люди. Все в коротких клетчатых юбках, застегнутых на бедре огромной английской булавкой; распахнутые куртки не доходили до талии; через плечо, как скатка шинели, свернутый плед; на ногах толстые шерстяные чулки до колен и тяжелые башмаки. За плечом у каждого автомат.

— Мамочка, это что, киносъемка?

— Нет, — рассмеялась Елизавета Карповна, — это шотландские солдаты, королевская гвардия.

Антошка постаралась не рассмеяться: солдаты в юбках, на головах береты с перышками — это просто нельзя принять всерьез.

Сквозь серую завесу дождя стали проявляться, как на фотопленке, силуэты высоких башен, церквей.


Въехали в Эдинбург — столицу Шотландии.

После скучных вересковых долин, торфяных болот, скалистых гор и бурливых речек город поразил роскошной растительностью. Город-парк. По прямой как стрела главной улице Принцес-стрит почти бесшумно катили двухэтажные красные трамваи, множество автомобилей. Высокие дома причудливой архитектуры, с балконами, выступами, башенками, колоннами выстроились стеной по одной стороне улицы, а другая сторона — сплошной парк — с памятниками, фонтанами, газонами, и за ним на мрачной высокой скале главенствовал над городом огромный замок, обнесенный крепостной стеной: древняя резиденция шотландских королей, хранившая о себе много трагических легенд.

Автобус остановился у какой-то замысловатой башни. Многоярусные готические ниши с орнаментами и фресками и шпили над ними — все устремилось ввысь, и сооружение казалось легким, кружевным, летящим. Под нижними сводами — беломраморная фигура старика, сидящего в глубоком раздумье. Монумент писателю Вальтеру Скотту.

Пассажиры автобуса вышли, чтобы почтить память знаменитого шотландца, автора многочисленных исторических романов, которыми сегодня увлекаются юные и взрослые читатели во всем мире.

Антошке захотелось вновь перечитать «Айвенго»; у нее было такое чувство, что теперь она лично познакомилась с писателем.

Рядом с грандиозным монументом Вальтеру Скотту — скромный памятник его современнику, великому поэту Шотландии Роберту Бернсу.

Почему же одному — такой величественный памятник, а второму — такой скромный?

Вальтер Скотт был сыном дворянина, Роберт Бернс — сыном безземельного крестьянина. Бернс заслужил не меньшего почета, но у него не было знатного происхождения.

Антошка вспомнила строфы из стихотворения Бернса «Джон — ячменное зерно»:
		Так возгласим за Джона тост,


		И пусть из рода в род


		Навек в Шотландии его


		Потомство процветет!


Она знала, что в чемодане мамины любимые книжечки — стихи Бернса, Есенина и Гейне. С ними мама никогда не расстается.

В парке работало много людей, они вскапывали грядки и сажали картошку. На рекламном щите у входа в парк изображены огромные красные помидоры, крупные клубни картофеля, пучки моркови, редиски и под ними призыв: «Копай ради победы!» Для цветов в газонах оставалось мало места, и цветы были больше символом-напоминанием о лучших временах, чем украшением города.

Автобус остановился у Северобританского вокзала.

До вечера предстояло провести время в привокзальной гостинице. Ночным поездом они выедут в Лондон.

Швейцар предупредил, чтобы с наступлением темноты в номере были плотно зашторены окна и в случае тревоги погашено электричество. Война! Но воздушной тревоги давно уже не слыхали жители Эдинбурга. В городе не было видно разрушенных зданий. Только люди, копающие грядки «ради победы», грузовые машины с солдатами да плакаты на стенах: «Молчи, тебя слушает враг!» — напоминали о том, что идет война.

В большом номере с высоким потолком было сумрачно. В люстре с хрустальными подвесками горела всего одна лампочка. Кровать, покрытая темным покрывалом, занимала едва ли не четверть комнаты. Над кроватью в бронзовой раме огромный натюрморт: окорок с отрезанным ломтем сочной ветчины, на длинном блюде в ряд уложены розовые и голубые форели, с вазы на высокой ножке свешивались прозрачные зеленоватые гроздья винограда.

— Вкуснотища какая! — облизнулась Антошка. — И не кровать, а футбольное поле. — Она скинула башмаки, прыгнула на широкое твердое ложе и перевернулась через голову.

— Не дури, — предупредила мать.

— Но надо же как-то согреться. Мне холодно, и я голодная, съела бы все, что нарисовано на этой картине.

— Сейчас мы что-нибудь сообразим.

Елизавета Карповна принялась изучать таблички над кнопками. «Газовый утюг», а под табличкой записка: «Не работает». «Горячая вода» — и та же надпись. «Камин». Камин, кажется, работал.

Елизавета Карповна порылась в кошельке, опустила в прорезь автомата монетку.

— Иди грейся! — сказала она дочери.

Антошка отодвинула тяжелую медную ширму. На кирпичном полу камина уложены черные поленья. Над жерлом камина огромная медная львиная голова, подпирающая зеркало.

Антошка приподнялась на цыпочки, но увидела свое изображение только до подбородка.

Дрова в камине стали розоветь, потянуло теплом; поленья накалились докрасна, и Антошка слегка отодвинулась.

— Фальшивые поленья, — разочарованно протянула Антошка.

— Не фальшивые, а искусственные — камин электрический.

— Все равно фальшивые, — упрямо повторила Антошка. — И я голодная.

— Сейчас я попрошу чаю, а у нас с собой есть хлеб и колбаса.

— Чудо! — воскликнула Антошка. — Вчера мы обедали в Стокгольме, сегодня — в Эдинбурге, завтра — в Лондоне, а послезавтра… послезавтра будем обедать в Москве!

— Подожди говорить «гоп», пока не перепрыгнешь. Сначала надо достать билеты на самолет, наверно, это не просто.

Поленья в камине стали бледнеть и вскоре совсем почернели.

— Камин погас, а я еще не согрелась, — пожаловалась Антошка.

— Хватит, иначе мы прошвыряем в этот автомат все наши деньги. Сейчас согреемся чаем.

Елизавета Карповна набрала номер телефона и попросила принести кофе и чай. Она что-то долго выслушивала, извинялась, благодарила и, наконец, повесила трубку.

— Придется тебе, Антошка, причесаться, пойдем в ресторан. Мне популярно объяснили по телефону, что Англия воюет, девушки ушли служить в армию, топлива не хватает, чтобы в любое время дня подавать в номер кипяток, и предложили спуститься в ресторан. Мы с тобой, дочка, еще не знаем, что такое война.

Антошка пододвинула к камину стул, взобралась на него и оглядела себя в зеркало. В темно-синих брюках и свитере она походила на долговязого мальчишку.

— С такой тощей фигурой и в армию не возьмут, — вздохнула она, вытащила из-за ворота свитера свалявшуюся косу, расплела и стала нещадно раздирать ее расческой.

— Ну пожалей волосы, — взмолилась мать, — останется у тебя крысиный хвостик.

— Все равно остригусь, как только приедем в Москву.

— Ну, это видно будет. Пошли. Только очень прошу тебя, Антошка, без фокусов и комментариев, ни в какие разговоры не вступай.

— За англо-советские отношения можешь не беспокоиться. Прикинусь глухонемой.

В ресторане тоже было мало света, дымно от табака и холодно. Расписной потолок, затейливые лепные украшения, яркие витражи и высокие севрские вазы в нишах так не гармонировали с грязным полом, непокрытыми столиками и тяжелым запахом пареной капусты! Ресторан был заполнен офицерами; среди них молодые женщины в мундирах, но, в отличие от мужчин, они сидели в пилотках. Официантка проводила Елизавету Карповну и Антошку к свободному столику и деловито предупредила, что подаст кушать, когда все места будут заняты. Ждать долго не пришлось. Подошли два офицера: один в английской, другой в шотландской форме, но не в юбке, а в длинных ярких клетчатых брюках. Вслед за ними оставшиеся два места заняли пожилой господин с рыжеволосой дамой в пышной накидке из черно-бурых лис. Господин небрежно бросил под стол свой портфель, на него положил котелок и трость. Дама сняла с плеч накидку и тоже сунула ее под стол. Антошка отметила, что под каждым столом лежали офицерские фуражки, портфели, дамские сумки, свертки с покупками.


Официантка в полувоенной-полуспортивной форме с белым кружевным передником на груди и такой же туго накрахмаленной наколкой на белокурых волосах принесла по мисочке густого супа и на тарелках жаркое, которое состояло из маленького кусочка консервированного мяса, сероватой тушеной капусты, и по одной картофелине в мундире.

Все ели с аппетитом, не оставив на тарелке ни крошки.

Антошка с трудом глотала густой невкусный суп и чуть было не взмолилась, чтобы ее избавили от тушеной капусты, но, вспомнив наказ матери, съела даже картошку, как и все, вместе с «мундиром».

— Самый лучший соус — это голод, — сказал шотландец, с сожалением отодвигая пустую тарелку.

Девушка подала большой фарфоровый чайник, молочник, розетку с горкой сахарного песку и одну чайную ложечку.

Елизавета Карповна окликнула официантку и шепнула ей, что она забыла подать чайные ложечки.

— Забыла? — изумленно вскинула девушка густые брови. — Миссис, наверно, иностранка и не знает, что Великобритания воюет, весь металл идет на нужды фронта и мы подаем только одну ложечку на столик, — громко отчеканила она, как будто читала наизусть параграф военного устава.

Шотландский офицер, сидевший напротив Антошки, протянул смущенной Елизавете Карповне ложечку.

— Остальные пять ложечек перековали на снаряды против Гитлера, миссис, — улыбнулся он.

— Нет, — возразила рыжая дама, — в этом ресторане всегда подавали на серебре, а сейчас оно спрятано до лучших времен. Непатриотично пользоваться серебряными ложками, когда мы ходим без чулок.

Шотландец пододвинул Антошке розетку.

— Я отказываюсь от своей порции в вашу пользу, мисс.

— Я тоже, — сказал англичанин.

— Но прежде я возьму наши порции. — Господин очень аккуратно отобрал с розетки ровно одну треть сахара.

Антошка решила, что оставаться в этом случае глухонемой нельзя. Необходимо поблагодарить.

— Сенк ю вери матч! — произнесла она тихо.

— Мисс — иностранка? — спросил шотландец.

— Да, мы из Советского Союза, — ответила за обеих Елизавета Карповна.

— О, — воскликнула рыжая дама, — вы из самой Москвы?!

— Мы возвращаемся в Москву, — любезно пояснила Елизавета Карповна.

— Русские изумляют мир, — сказал шотландский офицер. — Поздравляю вас.

— Да, да, — подхватил английский офицер. — Я только что слушал английское радио. Грандиозная победа на Ленинградском фронте. Стальное кольцо фашистов сломлено. Русские взяли в плен больше тысячи гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили около ста тысяч солдат, тысячи танков, орудий, освободили тысячи населенных пунктов. Грандиозно!

— Спасибо за добрые вести, — просияла Елизавета Карповна.

— А вы не слышали, второй фронт еще не открыли? — выпалила против своей воли Антошка.

Шотландец развел руками.

— Пока мы не имеем команды высаживаться в Европе.

— Какое милое, непосредственное дитя, — заметила дама, и Антошка не поняла, был ли это упрек в ее адрес или действительно эта рыжеволосая женщина находит ее милой.

Шотландец извинился, что спешит, расплатился первый и ушел.


У лифта Елизавета Карповна с Антошкой снова встретились с шотландским офицером. Было видно, что он ждал их.

— Разрешите, мисс, преподнести вам маленький сувенир на память о Шотландии. — Офицер протянул Антошке костяную коробочку, на крышке которой был прикреплен серебряный цветок репейника. — Этот цветок приносит счастье. Пусть он будет вашим амулетом.

Антошка вопросительно посмотрела на мать.

— Миссис, разрешите вашей дочери принять сувенир. Это национальный цветок Шотландии. По преданию, он спас нашу страну от нашествия врагов. Сейчас ваш народ спасает весь мир. Передайте привет нашим боевым товарищам. Мы с нетерпением ждем приказа об открытии второго фронта.

Офицер откозырял и исчез.

Антошка приложила палец к губам.

— Мамочка, не ругай. О втором фронте больше ни гугу. Завтра в Лондоне буду глухонемой, а послезавтра в Москве наговорюсь вволю. Уфф!..

Елизавета Карповна в вестибюле отеля купила большую пачку газет. Расположившись в номере на кровати, она что-то искала на густых газетных колонках. И Антошка поняла: мама, как всегда, ищет папину фамилию в сводках Совинформбюро. Все советские люди искали тогда в газетах фамилии близких.


СЛЕДЫ ВОЙНЫ


Вечерним поездом выехали в Лондон.

В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными. Большинство пассажиров — военные в разномастных шинелях: французских, польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных офицеров разбитых гитлеровцами армий.

Почти все правительства оккупированных Германией стран перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы — норвежский, югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной стране.

Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи англичанина.

— Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, — говорил англичанин, — мы придем туда первыми.

— А по-моему, Польша должна быть для поляков, — возражал собеседник. — Мы готовы хоть сегодня высадиться в Европе и идти с боями в нашу страну, дайте только команду. Надоело бездельничать, страшно слушать, что творят гитлеровцы в родной Польше.

В спор вовлекалось все больше участников. И главное, что волновало солдат и офицеров во французской, польской, норвежской, голландской и других униформах, солдат, потерявших родину, — это второй фронт. «Вы, англичане, бережете только себя, думаете о себе, — упрекал английского подполковника французский офицер с авиационными петлицами на вороте мундира. — Вся гитлеровская военная машина обрушилась на русских. Ударьте по немцам с Британских островов, высадитесь в Европе — это оттянет с русского фронта десятки германских дивизий, это облегчит положение русских, приблизит победу. Мы готовы к бою, но вы связываете нас по рукам и ногам». «Немцы не выдержат долго борьбы на два фронта», — горячо подтверждал польский офицер. «Это дело высокой политики», — защищался англичанин.

Мать и дочь не вмешивались в разговор. Они сидели, прижавшись друг к другу, и, делая вид, что дремлют, вслушивались в разговор, постигая вновь и вновь великий смысл слова «Родина», счастье жить на родной, свободной от врагов земле.

Утром поезд прибыл в Лондон, и поток людей вынес их на привокзальную площадь, к длинной очереди на такси.

И вот впервые Елизавета Карповна и Антошка увидели страшную картину разрушения.

Такси тащилось в потоке машин по широкой улице. По обеим сторонам ни одного, буквально ни одного уцелевшего дома. Черные коробки сгоревших зданий, груды кирпича, глыбы вздыбленного бетона, ощетинившегося арматурными прутьями, скрюченные железные балки, решетки, куски лестниц с мраморными ступенями и сугробами пыли на них. В проеме окна ветер трепал, как черное знамя, полотнище темной портьеры.

За всем этим хаосом искореженного железа и битого камня мерещились люди. По этой лестнице бегали дети… В этом окне по вечерам горел свет… В этом дворе, наверно, стояли песочницы… Здесь, конечно, была школа, — на стене уцелел кусок выцветшей географической карты.

Пожилой шофер в форменной поношенной куртке долго ехал молча, потом спросил:

— Миссис приехала из Швеции? (Он заметил на чемоданах шведские наклейки.)

— Да, — ответила Елизавета Карповна.

— Ну, полюбуйтесь на новый порядок в Европе. Вам все это незнакомо, — кивнул он головой на развалины и бесстрастным голосом гида стал рассказывать, как осенью сорокового года в течение двух месяцев гитлеровцы методично, с десяти вечера до семи утра бомбили британскую столицу, улицу за улицей, дом за домом. Налетало по триста — пятьсот самолетов за ночь. Каждую ночь бомбили какой-нибудь один район. К утру прилетали немецкие разведчики и проверяли работу бомбардировщиков, фиксировали уцелевшие дома, которые новая волна бомбардировщиков сносила с лица земли. — А у нас на весь Лондон бывало пять — восемь истребителей, да в каждом районе по нескольку зенитных пушечек. Не подготовились наши власти, и немец хозяйничал как хотел. Фашисты рассчитывали поставить на колени англичан, думали, народ не выдержит этого ада.

— Наверно, много людей погибло? — тихо спросила Елизавета Карповна.

— Посчитайте: больше миллиона домов и коттеджей в Лондоне было уничтожено и основательно повреждено. Из-под развалин извлекли пятьдесят тысяч трупов. Раненых не считали… Бомбоубежищ не строили. Люди прятались в метро, но разве весь Лондон под землю засунешь?

Антошка сжалась.

Шофер продолжал:

— Последний массированный удар по Лондону был в мае сорок первого года, а как только Гитлер напал на Россию, страшные бомбежки, слава богу, прекратились. Немцы стали сбрасывать бомбы на русские города. Два года, а не два месяца бомбят. Вам, шведам, не понять этого. Если бы русские не выдержали натиска, мы бы с вами сейчас сидели где-нибудь в концлагере.


Ехали через Сити — деловой центр города, где размещаются английские банки, правления крупнейших фирм. Немцы основательно изуродовали огромные мрачные здания, но двухэтажные коттеджи бомбить легче, чем каменные здания английских миллионеров, построенные на века. Все же и здесь было много бесформенных глыб мрамора, битого зеркального стекла, скрюченных железных балок. И над этим хаосом возвышался собор святого Павла с проломленным куполом.

Все это походило на жуткие декорации, потому что сами улицы были широкие, чистые, оживленные. По мостовой катили двухэтажные омнибусы, вереницы автомобилей, на уцелевших стенах пестрели яркие полотнища торговой рекламы, по тротуарам спешили люди, разговаривали, смеялись. Жизнь шла своим размеренным темпом, словно и не было вокруг этих страшных разрушений. Над руинами носились голуби и воробьи. Возле развалин церкви девушка продавала весенние цветы.

— Вон птицы успели свить себе новые гнезда, — сказал шофер, — а люди… когда люди обретут потерянный очаг? Сотни лет стояли наши дома и еще не одну сотню лет послужили бы. Я и сейчас ночую в метро, дом разбит, дочь погибла от нацистской бомбы, жена умерла. Вы, шведы, счастливые. Молитесь за победу русских, чтобы и с вами такой беды не приключилось.

Шофер осторожно объехал группу молоденьких девушек в защитных комбинезонах и пилотках, кокетливо державшихся на пышных волосах. Девушки тащили на веревочках баллон воздушного заграждения. Ветер колыхал огромное серое туловище баллона, и он казался живым.

Машина остановилась у четырехэтажного каменного здания, вернее, у сохранившегося крыла его. Здесь помещался пансион, адрес которого Елизавете Карповне вручили на аэродроме.

Елизавета Карповна отсчитывала деньги. Антошке не хотелось, чтобы ее принимали за шведку, и она сказала:

— А мы не шведки, мы русские и возвращаемся домой. Завтра, наверно, будем уже в Москве.

Старик взглянул на девчонку и протянул обратно деньги, которые собирался уже положить в кошелек.

— С русских денег не возьму.

— Но вы же на работе, это не ваш автомобиль, прошу вас, возьмите, — упрашивала Елизавета Карповна.

Шофер решительно захлопнул дверцу машины и включил газ. На прощание крикнул:

— Храни вас бог!


Хозяйка пансиона встретила приветливо. Это была женщина лет сорока пяти, с белокурыми крашеными волосами, яркими карими глазами, подтянутая, живая. У нее были густо подведены брови, причем одна бровь нарисована значительно выше другой, что придавало лицу удивленное выражение. Видно, ей некогда было заниматься косметикой, и она по привычке, без зеркала, наугад, рисовала на лбу черные как смоль брови.

— Меня зовут Мэри Павловна, — представилась она. — Я русский челофек, родилась в город Могилев, мне было три годов, родители приехали в Англия. У меня всегда живут русски люди.

Хозяйка пересыпала свою русскую речь английскими словами, и понять ее было не так-то просто.

— Пожалста, налефт, — говорила она, — ваш рум, ваш дом, номер один.

— Не дом, а комната, — поправила ее Елизавета Карповна.

— Извиняйть! — засмеялась Мэри Павловна. — Стирать голову и руки можно в басрум направ.

— Мыть голову и руки, — поправила уже Антошка.

— Через час будем ленчевать, — сказала Мэри Павловна, взглянув на часы-брошку, приколотую к карману блузки.

— О, это звучит совсем страшно! — заметила Елизавета Карповна. — По-русски надо сказать «будем завтракать».

В маленькой комнате, оклеенной темными обоями, было неуютно, пахло каменным углем и сыростью. Угол комнаты, видно поврежденный бомбой, был заделан на потолке свежими, необструганными досками.

Присели за стол, и хозяйка сказала, что гости должны сдать паспорт, чтобы получить «рейшенкартс» и «пойнтс» — продовольственные карточки и талоны, что горячей воды нет, утюг можно нагреть на кухне, камин топится «натюрель» — брикетами угля, за которые надо платить отдельно. «Велик и труден русски язык», «По одьёжке прогивайт ножки», «Чьёрт возьми», — пересыпала она заученными фразами разговор, и видно было, что это своего рода сервис — обслуживание шуткой. Елизавета Карповна пыталась говорить с хозяйкой по-английски, но Мэри Павловна уверяла, что ей легче управляться с русским. На обоих языках она говорила одинаково плохо; впрочем, это ее, кажется, не смущало. Веселая и энергичная, она вся была поглощена делами своего пансиона — это был ее мир, ее жизнь. И вдруг она как-то обмякла и, снимая пальцами с ресниц слезы, чтобы не размазать грим, всхлипнула.

— О товарищ мадам, — жалобно сказала она, — как тяжело, когда у человека нет фазерланд!

— Нет родины, — подсказала Елизавета Карповна.

— Да, да, родины. Для английских я русская, для русских я иностранный человек. Кто я? Жизнь очень трудно. Нет родина.

Но Мэри Павловна поборола минутную слабость.

— Надо работа, работа, работа, тогда хорош, и надо победа, победа, тогда я поеду в Могилев на свой родина. Много русские хотят ехать умирать на родин, я хочу ехать жить. Правда, можно немножко жить? Я много, много вязал шарф и пуловер, посылал русски солдат.

Мэри Павловна расспрашивала о Москве, о положении на фронтах.

Антошка уселась на подоконник и сквозь мутное стекло смотрела на кладбище домов.

На противоположной стороне улицы несколько мужчин и женщин разбирали развалины. Они вытаскивали из груды мусора уцелевшие кирпичи, сбивали с них наросты цемента, отряхивали от пыли и сносили вниз к грузовику. Из этих кирпичей будут строить новый дом.

Всюду, куда достигал взгляд, были руины, руины… Улица походила на развороченный муравейник. Люди работали весело, переговаривались, смеялись. Молодая женщина в брезентовом комбинезоне извлекла из щебня большой кусок зеркала, рукавицей протерла его, тут же приладила на камне и стала поправлять прическу. К ней подошла другая и, видно, одобрила находку. Антошка, глядя на них, отогревалась от ужаса, от какой-то безнадежности, которая охватывала ее при виде развалин.

Вечером хозяйка пригласила своих гостей в кино.

— Это совсем близко, — сказала она.

Шли по улице в кромешной тьме. На перекрестках посередине мостовой мелькали крестики светофоров. Лампы были прикрыты металлическими колпаками, в середине которых были сделаны крестообразные прорези. Крестики — зеленые, желтые и красные — расплывались в тумане и мелькали, как звездочки.

Только Мэри Павловна могла угадать, где находится кинотеатр. Дверь она нашла на ощупь. Вошли в темный вестибюль и оттуда в освещенный. Кинозал был переполнен. Началась картина. Вот миловидная женщина покупает в магазине модную шляпку, легкую, украшенную цветами и вуалью. Приходит домой, показывает мужу, сынишке. Легла спать. Проснулась, зажгла ночник и, сидя перед зеркалом в пижаме, примеряет шляпку и так и сяк, радуется обновке. И вдруг протяжный вой сирены. Началась война. Шляпка валяется скомканная с обгоревшей вуалью. И снова вой сирены. На этот раз уже не на экране, а на улице. В зале зажигается свет, демонстрация кинофильма прерывается.

— Леди и джентльмены, — спокойно объявляет администратор, — воздушный налет. Кто желает уйти в бомбоубежище?

Елизавета Карповна с Антошкой вскочили с мест, но Мэри Павловна сказала:

— Никто никуда не уйдет, картина очень интересная.

И действительно, вышла только одна пара. Свет погас, и кинофильм продолжался. В зале зачиркали спички, зажигалки. Многие закурили. В действие на экране врывались глухие отзвуки взрывов на улице. Но люди дружно смеялись, громко обсуждали события на экране, все жили жизнью маленькой семьи, и это презрение к опасности подбадривало всех. Антошке тоже стало уютно и весело. Картина отличная, и фашисты не могут помешать лондонцам отдыхать.


ГАЙД-ПАРК


Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы.

По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята. Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках, сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно — солнце может быть для них и завтра и послезавтра, — срывались с места, носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных — он в форме капрала, она в костюмчике, из которого явно выросла, — сидела, прижавшись друг к другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и улыбались — тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки.

По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако.

Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте, например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: «Как я, наверно, надоела Антошке своими нравоучениями», вдруг улыбнулась хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и влажную мягкость молодой травы.

Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические буквы «S. А.» — «Армия спасения», произносила речь. Она говорила о спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним пафосом.

Ораторов в парке было множество, трибуной им часто служил ящик или старый стул. Слушателей было не густо, и они переходили от одной «трибуны» к другой, словно искали правильное слово, искали ответа на мучавшие их вопросы и не находили.

Проходя мимо зачехленного зенитного орудия, притаившегося среди высоких деревьев, многие невольно вспоминали, что идет война и что сейчас это оружие беспомощно против фашистских снарядов «Фау-2», которые могут в любом месте и в любое время дня и ночи со страшным ревом грянуть, как гром с ясного неба, и повергнуть в прах дом, завод, школу. И в это тихое солнечное утро любой звук от мальчишеской трещотки, скрип тележки с газированной водой заставлял людей вздрагивать и с опаской поглядывать на небо.

Снаряды «Фау-2», которые фашисты еще недавно испытывали на Швеции, запускались теперь с территории Германии на Англию, и против них не было защиты, как не было защиты и в те страшные осенние дни сорокового года, когда сотни германских бомбардировщиков гудели над столицей Англии.

Антошка то бегала по траве, стараясь поймать желтую бабочку, то, запыхавшись, останавливалась возле цветущего кустарника и, уткнув лицо в белые душистые гроздья, наслаждалась ароматом. В одном месте наткнулась на огромную воронку, успевшую зарасти травой и крапивой. На склоне воронки, обращенной к югу, цвели лютики, отряхивали свои седые головы одуванчики, и, как два обелиска, судорожно вцепились в землю крепкими жилистыми корнями изуродованные бомбой дуб и тополь. У тополя сохранился только один боковой сук, который зеленым крылом распростерся над воронкой; у подножия дуба вытягивались тоненькие молодые побеги.

Парк был огромный, без традиционных круглых клумб, без расчищенных дорожек и подстриженного кустарника, просто лес в самом центре города, с прудами, просторными лужайками, где могут отдыхать и гулять тысячи лондонцев.

Невдалеке мальчишки играли в футбол на зеленом поле. Играли по всем правилам, в трусах, в разноцветных майках, только на ногах были не бутсы, а старые башмаки, сандалии и матерчатые туфли. Здесь было больше зрителей, чем слушателей у трибун — детвора и взрослые, — и все они по-настоящему «болели» за свою команду и дружно кричали, когда у ворот создавалась опасная ситуация. «Аутсайд! — раздались возгласы, и выбитый с поля мяч, описав дугу, скатился на дно воронки. Антошка, цепляясь за кочки, стала спускаться в глубокую яму, но ее опередили мальчуганы-болельщики, и на дне воронки тоже завязалась борьба — кому достанется честь выбросить мяч в игру.

У Елизаветы Карповны защемило сердце. Так, может быть, было и в тот день, когда на этом месте взорвалась бомба…

Взобраться бы вон на ту дощатую трибуну, собрать вокруг нее гнев и любовь матерей всего мира, соединить руки всех женщин и покончить с фашизмом, покончить с войной. Матери дают жизнь, матери должны уметь защищать ее!

Елизавета Карповна почти никогда не выступала на трибуне. Даже в комсомольские годы. «Пчелкой» звали ее ребята. Она охотно вызывалась мыть полы и окна в комсомольском клубе, штопать рубашки мальчишкам из рабфаковского общежития, работать в школе по ликвидации неграмотности, но только не выступать с речами. Одной из первых записалась в парашютный кружок Осоавиахима и первой выскользнула из самолета. До сих пор помнит это счастливое ощущение, когда, очнувшись от рывка, вдруг почувствовала, что ее крепко держит белый купол, сквозь который просвечивает солнце. И вот тогда она произнесла свою первую речь, высоко над землей, не стесняясь, зная, что никто не услышит ее речь о счастье, о молодости. Вторую речь, уже на трибуне, она произнесла в 1927 году, когда бастовали английские углекопы и докеры и газеты писали о бедственном положении семей бастующих. «Мы должны помочь женщинам и детям английских углекопов. Мы не можем стоять в стороне», — только эти две фразы и произнесла она с трибуны, а ребята из ячейки аплодировали и восторженно кричали: «Браво, Пчелка!» Она положила на стол президиума три потертых червонца — всю свою рабфаковскую стипендию. И все ребята, один за другим, подходили к столу и выкладывали свои стипендии.

И позже, во время испанских событий, заработок первого дня каждого месяца советские люди вкладывали в копилку помощи испанской революции. Женщины вынимали из ушей серьги и посылали их в фонд помощи испанцам. И юноши и девушки осаждали райкомы комсомола, военкоматы, требовали послать их в интернациональную бригаду. Тогда каждый второй комсомолец изучал испанский язык, чтобы лучше понять душу испанского народа, тогда «Дон Кихот» Сервантеса — был настольной книгой в каждой семье, а портретом Пассионарии награждали за доблестный труд.

И где бы в мире ни произошла беда, советские люди считали, что это и их беда, и спешили на помощь — всегда бескорыстные, всегда с открытым сердцем.


«ДАЖЕ ЕСЛИ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО…»


— Мама!

Елизавета Карповна подняла голову — перед ней стояла Антошка и пытливо вглядывалась в ее лицо.

— Ты о чем-то все думаешь, мама?

— О многом, лапонька, о многом. И прежде всего о том, что нам давно пора быть в управлении военно-воздушного флота. Пойдем.

Вышли на улицу к остановке омнибуса. На широкой полосе тротуара, недалеко от остановки, пожилой человек, сидя на раскладном стуле, рисовал разноцветными мелками на асфальте. Влажная прядь волос отпала и обнажила бледную лысину в продольных морщинах. Возле ограды лежала опрокинутая шляпа, и в ней поблескивало несколько монет. Антошка подошла ближе. Человек рисовал карикатуру на Гитлера: изобразил фашистского главаря в виде кривляющейся испуганной обезьяны. В лапах у обезьяны два банана, сросшиеся буквой «V». Художник стал приглашать людей из очереди:


— Уважаемые леди и джентльмены, всего за один пенс вы можете выразить ваше отношение к великому фюреру.

Люди подходили, посмеивались, разглядывали мастерски сделанную карикатуру, шаркали по изображению Гитлера ногами, бросали в шляпу художника монетки.

Антошка наблюдала, как под быстрой рукой художника возникали безобразные маски тучного Геринга, тощего и злобного Гиммлера, орущего Геббельса.

Художник закончил работу, распрямил плечи, вытер платком лысину и, увидев девчонку, заинтересованно рассматривающую его рисунки, обратился к ней:

— Маленькая мисс, всего за один пенс вы можете плюнуть в лицо Гитлеру.

Антошка умоляюще оглянулась на мать.

Елизавета Карповна поняла. Порылась в кошельке, протянула дочери монету.

Антошка наступила ногой на лицо Геринга, пошмыгала подошвами по изображению Гиммлера, растоптала и оплевала Гитлера. Делала она это с какой-то яростью, исступлением. Плевала, топтала и приговаривала:

— Вот тебе за Харьков, за Ленинград, за все, за все.

Топтала, пока ее не окликнула мать, и какая-то женщина сказала:

— Видно, Гитлер очень насолил тебе в жизни, девочка.

Антошка бросила в шляпу монету и побежала.

Художник закричал ей вслед:

— Мисс, с вас еще три пенса, вы плюнули по крайней мере четыре раза.

Мама с укоризной посмотрела на дочь и выдала ей еще несколько монет.

Художник поклонился, окунул в ведро швабру и принялся смывать остатки своей работы, чтобы начать все сызнова.

…В управлении военно-воздушного флота они долго ходили из одного помещения в другое, пока, наконец, не попали к нужному человеку.

В кабинете висела большая карта, которую при их появлении офицер поспешно задернул темной шторой.

— Чем могу быть полезен?

Елизавета Карповна объяснила, что им надо немедленно лететь в Москву, и протянула лейтенанту письмо английского военного атташе в Швеции.


Антошка осматривала кабинет. Над картой, задернутой шторой, висел большой портрет Черчилля, и рядом с ним в такой же раме и такой же величины портрет… бульдога. И премьер-министр, и свирепый боксер держали в зубах по толстой сигаре. Оба очень походили друг на друга.

Лейтенант долго вертел в руках бумаги.

— В нашем консульстве мне сказали, что на днях в Архангельск должна лететь «Каталина», — сказала Елизавета Карповна.

Офицер собрал губы трубочкой и свистнул:

— Но «Каталина» — военная летающая лодка.

— И в ней нет мест для пассажиров? — спросила Елизавета Карповна, предчувствуя отказ.

— Места есть, но, к сожалению, не для женщин, миссис. Командир корабля не возьмет на военный самолет женщину, да еще двух, — перевел лейтенант взгляд на Антошку.

— К сожалению, мы не можем превратиться в мужчин, — вздохнула Елизавета Карповна.

— А военная летающая лодка не может превратиться в гражданскую, — парировал офицер.

— Что же нам делать? — в отчаянии воскликнула Елизавета Карповна. — Может быть, мне самой попытаться уговорить командира.

— Не поможет. Даже если его величество король Георг Шестой прикажет командиру корабля взять на борт женщину, он, я уверен, ослушается его величества. Женщина на военном корабле приносит несчастье.

Антошке показалось, что он, этот молодой лейтенант, шутит, и громко рассмеялась.

Офицер метнул на дерзкую девчонку сердитый взгляд, и она почувствовала себя виноватой.

— Извините, — тихо произнесла она.

Офицер смягчился и сочувственно посмотрел на упавшую духом женщину.

— Я советую вам обратиться к военно-морским властям. Возможно, в Россию пойдет конвой, хотя нам об этом не известно. И я прошу вас, миссис, забыть о том, что «Каталина» летит в Россию. Может быть, она и вовсе не полетит. Во всяком случае, об этом никто не должен знать. — И офицер молча показал на плакат: «Молчи, тебя слушает враг!»

— Я понимаю, — кивнула головой Елизавета Карповна.

— Очень важно, чтобы это усвоила и маленькая мисс.

Антошка готова была сказать этому самонадеянному молодому офицеру, что она знает, что такое военная тайна, но что глупо в такое время считаться с предрассудками, что мама военный врач и должна быть на фронте и, если бы этот офицер вдруг был ранен и мама оказала бы ему помощь, он, наверно, не попрекал бы ее за то, что она женщина. Но мама предупреждающе крепко сжала ее руку, и Антошка смолчала.

Елизавета Карповна записала адрес.

— Я советую ехать в метро. У вас будет всего три пересадки, и станция метро совсем рядом, — сказал офицер на прощание.

Спускались в метро, как и в Москве, по эскалатору. Тускло светили лампы. Мимо мелькали рекламы, в большинстве старые, довоенные. Они предлагали сыры и стиральные машины, подвесные моторы и сигареты, собачьи ошейники и мыло, виски и французские духи, баварское пиво и венгерскую гусиную печенку. Но эти влажные, со слезой, бруски сыра, кружки пива с горкой пены наверху, мыло в ярких обертках, тончайшие чулки на неправдоподобно длинных ногах красавиц — все, что назойливо предлагала реклама, в стране давно уже исчезло или выдавалось по карточкам в мизерных дозах.

Когда сбежали с лестницы, стремительно умчавшейся из-под ног куда-то внутрь, мать с дочерью остановились пораженные.

— Как в МХАТе «На дне», — прошептала наконец Антошка

— Нет, страшнее, — отозвалась Елизавета Карповна.


Вдоль всей платформы тянулись в три яруса нары, сбитые из необструганных досок. Для пассажиров оставалась длинная узкая полоса по краю платформы. На нарах лежали, сидели, спали, читали и играли в карты люди. Много женщин с маленькими детьми. На одной нижней наре спал старик, выставив голые ноги с растрескавшимися пятками. Он был прикрыт одеялом, сшитым из газет «Таймс». Струя воздуха из вентилятора шевелила грязные куски бумаги.

Почему люди спят здесь? Ведь те страшные бомбардировки были два года назад, почему станция метро превращена в ночлежный дом?

Елизавета Карповна подошла к женщине, кормящей грудного ребенка.

— Вы здесь живете?

— Да, миссис. — И, увидев в глазах иностранки живое участие, а не простое любопытство, пояснила: — Наши дома разбомбили, и муниципалитет разрешил жить в метро, пока не построят новые. Сейчас это даже к лучшему. Стали налетать «Фау-2», а здесь хорошо: тепло и безопасно. Правда, неудобно с ребенком, но бог милостив. Кончится война, и нам построят новый дом. Наш папа вернется — может быть, уцелеет. Все должно кончиться хорошо, миссис, бог милостив.

Антошка стояла и издали хмуро наблюдала. «Бог милостив» — стало быть, так и должно быть?

— Мама, почему такая покорность? — спросила она подошедшую мать.

— Нет, Антошка, это не покорность, это мужество. Фашисты сумели уничтожить миллионы домов, но они не уничтожили дух этого народа, не поставили его на колени.

На всех станциях метро была такая же картина. Пассажиры входили, выходили, словно не замечая этих нар, не слышали плачущих детей, и это не было безразличием, равнодушием к судьбе потерявших очаг людей. Это было пониманием, и пассажиры метро старались создать как бы перегородку между воющими и скрежещущими поездами и спящими на нарах людьми. Пассажиры метро — это трудовые люди; многие из них сами ехали ночевать на какую-то станцию. Богатые, равнодушные не пользуются метрополитеном: они ездят в собственных машинах…

В ведомстве военно-морского флота пожимали плечами, разводили руками, отсылали из комнаты в комнату. Идя по коридору, Елизавета Карповна с Антошкой услышали русскую речь. Навстречу им шли двое мужчин в штатском. Одного из них Елизавета Карповна где-то встречала. Подойдя к ним вплотную, она наконец вспомнила — старший из них, с седым ежиком на голове, был дипкурьер Алексей Антонович.

— Здравствуйте, Алексей Антонович! — обратилась к нему Елизавета Карповна.

Мужчины остановились. Алексей Антонович зорко посмотрел на женщину, стараясь вспомнить, где он мог с ней встречаться.

— Я жена бывшего работника Торгпредства в Швеции Васильева.

— А-а, — вспомнил и Алексей Антонович, — вы были врачом посольства и даже как-то лечили меня от гриппа. Вы работаете теперь в Лондоне?

— Нет, мы едем домой… Вы не скажете, к кому нам надо обратиться, чтобы получить место на корабле, который уходит с конвоем в Мурманск?

Алексей Антонович представил своего помощника — Василия Сергеевича, молодого человека с фигурой атлета.

— Ну что ж, Вася, пойдем похлопочем. Может, что и выйдет.

Зашагали по длинным коридорам, постучали в одну из многочисленных дверей.

— Мистер Паррот, — обратился Алексей Антонович к капитану третьего ранга, — мы очень просили бы вас взять еще двух пассажиров. Это наши соотечественники, жена советского офицера миссис Васильева и ее дочь.

Мистер Паррот, холеный, чисто выбритый, при виде женщин встал и предложил им сесть.

— К сожалению, это совершенно невозможно. Я не имею права взять женщин на миноносец.

— Но, мистер Паррот, ведь сейчас военное время, а миссис Васильева врач, почти мужчина, а ее дочь еще ребенок.

— Если бы я и согласился взять, команда корабля поднимет бунт.

— Но вы объясните им, что миссис Васильева не просто врач, а военный врач, она едет на фронт.

— О, я преклоняюсь перед женщинами, которые разделяют с нами, солдатами, военные тяготы. Но я не могу нарушать традиции. Для того чтобы вступить на борт военного корабля, женщина должна быть по меньшей мере королевой.

«Даже если король Георг Шестой…» — шептала про себя Антошка.

Алексей Антонович решил не уступать, он был настойчив:

— Мистер Паррот, тогда придумайте что-нибудь, чтобы наших женщин взяли на транспорт.

— Это другое дело, — облегченно вздохнул офицер. — Капитан парохода тоже не будет в восторге, но транспорт — это гражданский корабль, и он, я думаю, не откажет, если только у него найдется свободная каюта.

— В крайнем случае, посыплет следы наших женщин солью, — сказал Алексей Антонович, — говорят, это помогает.

Мистер Паррот набрал номер телефона.

— Хэлло, мистер Макдоннел, у вас есть свободная каюта?.. Да? Отлично. Большая просьба к вам взять двух пассажиров, русского военного врача с дочкой. Да… Нет, врач тоже женщина. Да, да, я понимаю, но очень просят за них из Советского посольства, и у них есть письмо от нашего военного атташе в Стокгольме… Олл райт! Благодарю. Они прибудут к вам.

— Итак, все в порядке, — сказал капитан, кладя трубку на место. — Вы пойдете на транспортном судне. Мы вас будем охранять. О времени отправки конвоя вам сообщат в вашем консульстве. Вы скажете, что капитан Макдоннел согласился взять вас на свой пароход.

— А вдруг капитан откажется, тоже потребует, чтобы мы стали по крайней мере королевами? — усомнилась Антошка, когда они вчетвером вышли из морского ведомства.

— Нет, англичане умеют держать свое слово, — возразил Алексей Антонович.

— А с открытием второго фронта слова не сдержали?

— Это дело большой политики. Политические деятели зависят от своих капиталистов, а у капиталистов нет, как известно, ни совести, ни чести.

— А зачем капитан будет посыпать наши следы солью? — допрашивала Антошка.

— Мы тоже плюем три раза через левое плечо, чтобы не сглазить, — ответил Алексей Антонович. — Мы можем вас подвезти, здесь посольская машина.

Василий Сергеевич попросил подъехать в один магазин, где ему обещали достать куклу.

— Для моей Ленки, — объяснил он. — Ей три года, и она с мамой в Куйбышеве, в эвакуации.

— Вы насовсем в Москву? — спросила Антошка Алексея Антоновича.

— Нет. Приедем — и снова в путь.

— Опять сюда?

— Куда пошлют. Мы вечные странники, а попросту говоря — почтальоны, ездим, плаваем, летаем. Вперед-назад, вперед-назад, — усмехнулся Алексей Антонович и погладил Антошку по голове. — Хорошие у тебя косы, береги их.

Антошка поняла, что Алексей Антонович и Василий Сергеевич дипломатические курьеры. Она вспомнила, с каким нетерпением ждали приезда дипкурьеров в Швецию, а они во время войны приезжали всего раз в несколько месяцев. Кроме дипломатической почты, они привозили и письма от родных. Сама Александра Михайловна проверяла, какая комната приготовлена для дипкурьеров и как они отдыхают после своего нелегкого пути.

…Советский дипломатический курьер!

Человек, которому правительство доверяет доставку важной государственной почты советским представительствам и от советских представительств в Москву.

Их всегда двое — старший и его помощник, два товарища, два солдата. Вы их можете увидеть на перроне железнодорожного вокзала или в аэропорту, на пристани морского порта — двух элегантных путешественников с тяжелыми портфелями в руках. Их можно принять за деловых людей, и за ученых, и за писателей. Они занимают удобную, комфортабельную каюту или купе первого класса, уютно располагаются в креслах, читают газеты, журналы, книги. Бодрствуют вместе, спят по очереди, охраняя сон товарища и почту. Взглянув на этих веселых, уверенных в себе людей, вы не заметите большого напряжения, в котором находятся оба, пока в их руках почта, пока они не сдадут ее в посольство или в Министерство иностранных дел в Москве.

За границей вы никогда не увидите их в ресторане, в кафе или у киоска с фруктовыми водами. Они избегают есть и пить из чужих рук, чтобы враг не подсунул им яд или снотворное.

Ни одна профессия, кажется, не требует такого совершенства и гармонии физических, умственных и нравственных качеств человека, как профессия дипкурьера.

Дипкурьер должен многое уметь!

Уметь владеть собой в любой морской шторм и длительную болтанку в воздухе, легко переносить климат как полярный, так и субтропический, туманную погоду Лондона и разреженный, бедный кислородом воздух высокогорного Мехико, бодрствовать сутками подряд, чутко спать «на одно ухо», отлично слышать, зорко видеть, молниеносно реагировать на опасность, обладать железными нервами.

Дипкурьер должен отлично владеть огнестрельным оружием, хотя никогда не прибегает к револьверу, знать приемы борьбы, но никогда не испытывать силу своих мышц.

Дипкурьер должен многое знать!

Любой из них мог бы быть блистательным преподавателем географии, лектором по международному положению. Они отлично знают законы, литературу и искусство, быт, нравы и обычаи стран, через которые проезжают и в которые следуют. Каждый из них может объясняться на нескольких языках.

И прежде всего дипкурьер — это преданнейший сын своей Родины, ее отважный солдат.

Важные государственные бумаги, секретные документы хранятся в надежных стальных сейфах, и сейфы охраняют часовые.

Дипкурьеры везут секретную государственную почту вдвоем, в кожаных портфелях. И эти портфели в их руках превращаются в надежные сейфы.

Дипкурьеров охраняют, о их безопасности должны заботиться власти всех государств, через которые они проезжают. Насилие над дипкурьером считается тягчайшим международным преступлением. Дипкурьер — неприкосновенная личность, он не может быть задержан, арестован, обыскан. Таков международный закон. Так относятся к дипкурьерам во всех странах на правах взаимности.

В историю дипломатии вписана черная страница — нападение на курьера. Жертвой его стал советский коммунист Теодор Нетте. Нападение было совершено в поезде, и, охраняя доверенную ему государственную почту, Нетте вступил в жестокую борьбу против кучки фашистов, ворвавшихся в купе. Нетте отстреливался, защищая своим телом портфель с сургучными печатями. Враги изрешетили его пулями. Маяковский обессмертил его в стихах:
		Будто навек


		за собой


		из битвы коридоровой


		тянешь след героя,


		светел и кровав…


…В узком переулке, где невозможно было разъехаться двум экипажам, машина остановилась у небольшого магазина, помещавшегося в полуподвальном этаже разрушенного бомбой дома. Василий Сергеевич сказал, что забежит узнать, достали ли ему обещанную куклу.

Он вскоре вернулся, торжественно держа в руках большую белую лакированную коробку, перевязанную голубой лентой.

— Довоенная! — воскликнул он. — Теперь у моей Ленки будет самая красивая кукла.

— Ну-ка, пусть Антошка оценит, — сказал Алексей Антонович.

Василий Сергеевич снял с коробки ленту и открыл крышку. В коробке лежала роскошная кукла величиной с годовалого ребенка, в пышном голубом платье, на белокурой голове прозрачный синий бант, на ногах носочки и белые башмаки на шнурках. Тело куклы было упругое и нежное.

— Черт возьми! — восхищенно воскликнул Алексей Антонович. — Сделана из какой-то особой резины, прямо как живая.

Антошка рассматривала куклу восторженными глазами.

Алексей Антонович спросил:

— А нет ли там второй, для Антошки?

Девочка вспыхнула и сказала, что она давно вышла из того возраста, когда играют в куклы.

— Ну-ну, — добродушно отозвался Алексей Антонович, — я пошутил.

— А у вас дети есть? — спросила Елизавета Карповна.

— Есть сын, но и он в лошадки давно не играет. Сейчас воюет где-то на Третьем Украинском фронте, артиллерист. Да, артиллерист, — как бы про себя сказал он, — а жена в эвакуации.


МИСТЕР ПИККВИК


Сидеть и ждать было не в натуре Елизаветы Карповны. Ей хотелось показать Антошке Лондон да и своими глазами посмотреть старинные дома и статуи с прокопченными дочерна пазами и углублениями и добела отмытыми дождями, отполированными ветром выпуклостями. Наверно, только Лондону свойственна эта волшебная игра светотеней. Побывать в Вестминстерском аббатстве, где похоронены Ньютон и Дарвин, где стоят памятники Шекспиру, Диккенсу, Теккерею, послушать знаменитый орган аббатства и бой часов Биг Бена на башне парламента, взглянуть на Тауэр — средневековую тюрьму, где каждый камень является свидетелем трагедий, казней и просто убийств, прогуляться по набережной Темзы, чем-то напоминающей Неву, но не такой широкой и светлой, а забитой пароходами, катерами, баржами…

И всюду страшные, зияющие раны войны. На набережной Темзы израненный осколками снаряда сфинкс, с огромной дырой на бедре, с изрешеченным лицом, отбитыми лапами, печально взирал на развалины взорванных верфей. Палата общин парламента походила на открытую сцену, на заднике которой сохранились изуродованные ниши, балконы, три полукруглых проема арок, а на сцене, где были стройные колонны, поддерживавшие многоярусный балкон, где стояли обитые красной кожей стулья, высоко взгромоздились обломки балок, куски лепных украшений, железо и камень.

Усталые и измученные всем виденным, мать и дочь подошли к остановке омнибуса. Обе были подавлены. Над городом нависли сумерки. Тоненько завизжала, как электропила, а затем завыла, выматывая душу, наводя безотчетный страх, сирена. Люди поспешно скрывались в подъездах.

— Воздушная тревога!

Елизавета Карповна осматривалась, ища, куда бы спрятаться. Где-то вдалеке раздался взрыв. Застрекотали зенитные орудия. Трассирующие пули ярким пунктиром взмывали ввысь, по небу зашарили лучи прожекторов; вот три из них соединились в темном небе в одну светлую точку.

— Идите в подъезд! — Перед Елизаветой Карповной и Антошкой выросла темная фигура полицейского.

Он схватил Елизавету Карповну за руку и потащил к подъезду, распахнул ногой дверь и почти силой втолкнул обеих внутрь, бормоча какие-то ругательства.

Вспышки выстрелов молниями освещали темный подъезд. Антошке сделалось страшно.

Потом в подъезде посветлело. Через застекленные двери стало видно далекое зарево и на его фоне черная аппликация церкви. Тревожно заревели сигналы пожарных машин.

Антошка втянула голову в плечи, прижалась к матери: ей казалось, что вот-вот на них упадет бомба и разорвет их в клочья.

Открылась дверь квартиры, и показался силуэт женщины.

— Здесь кто-то есть? — спросила она.

— Да, нас сюда затащил полицейский, — ответила Елизавета Карповна.

— Заходите к нам, — приветливо сказала женщина, — переждите бомбежку.

— Не стоит вас беспокоить, наверно, скоро кончится.

— Ну, это трудно сказать. Пожалуйста, заходите.

Антошка вошла в квартиру первой.

— Вы иностранцы? — спросила хозяйка настороженно.

— Да, мы из Советского Союза.

— О, тогда раздевайтесь и проходите в столовую.

В просторной комнате горел камин. У камина сидела старушка и вязала. Двое детей, мальчик лет двенадцати и девочка лет девяти, сидя на полу, запускали поезд по электрической железной дороге.

Антошка села на стул и подумала: «Совсем как в учебнике английского языка». «На картинке мы видим комнату. У камина бабушка вяжет чулок. Котенок играет с клубком», — повторяла она про себя давно забытый урок. Но котенка не было, не было и папы, читающего газету, не было дедушки с трубкой. Зато была собака. Она вышла из-за кресла, коротколапая, угрюмая, с гладкой черной спиной и острыми треугольными ушками. С ее боков до самого пола свисала длинная блестящая шерсть. Из-под челки, нависавшей надо лбом, смотрели умные карие глаза. Собака подошла к маленькой гостье, внимательно обнюхала ее. Антошка проворно поджала ноги.


— Не беспокойтесь, наша Леди не укусит, она просто знакомится с вами, — сказал мальчик. — Меня зовут Генри, а это моя сестра Джэн. Как зовут вас?

— Антошка.

— Анточка, — серьезно повторил мальчик и за ним девочка, стараясь справиться с трудным именем.

Леди вскинула передние лапы на колени Антошки, лизнула ей руку и при этом обнажила белые как сахар зубы с мощными боковыми клыками.

— Вы видите, Леди улыбается, вы ей понравились. Хотите посмотреть ее детей? — спросил мальчик.

За окном стрекотали выстрелы.

— Не бойся, девочка, — сказала хозяйка, — это зенитные орудия прогоняют германские самолеты.

— Не бойтесь. — Мальчик взял за руку Антошку и повел ее в угол за кресло, где в широкой низкой корзине, застланной чистыми пеленками, копошились пять черных щенят. У их мамы Леди ушки торчали фунтиками, а у щенят висели лопушками по бокам.

— Можно взять на руки? — спросила Антошка»

— Пожалуйста, только не уроните.

Щенок был тяжелый, голова больше туловища и походила на утюжок, весь он покрыт короткой шерстью, только брюшко было совсем голенькое.

— Вы любите собак? — спросил Генри.

— Да, очень. У меня в Москве была собачка, но мне пришлось оставить ее у бабушки.

— Какой породы?

— Не знаю. Я нашла щенка в лесу возле речки, он, наверно, потерялся…

Антошке не хотелось сказать правду, что она вытащила его из ручья совсем слепым и долго отхаживала. Ей не хотелось, чтобы английские дети подумали, что у нее на родине есть люди, которые могут утопить щенят.

— О, ото, наверно, какая-нибудь помесь, — со знанием дела сказал Генри. — Но каждая собака по-своему хороша. А наша к тому же чистейшей породы скотч-терьер. Они очень умные, любят людей, и с ними можно охотиться на лис. Видите, какие сильные лапы, — скотчи легко разрывают любую нору.

Леди не отходила от Антошки, вставала на задние лапы, стараясь лизнуть своего щенка.

— Наша Леди имеет две золотые медали, и многие из ее детей тоже медалисты, — с гордостью сказала Джэн. — Но когда были сильные бомбардировки, Леди выла, нервничала, и у нее родились мертвые щенята. Потом она привыкла к этим бомбежкам.

— Извините, — сказал мальчик, — я хочу посоветоваться с сестрой, мы вам потом расскажем о чем. Пойдем, Джэн, — потянул он сестру за руку.

В углу комнаты он что-то ей говорил, указывая глазами то на Антошку, то на щенят. Джэн кивала головой и радостно хлопала в ладоши. Потом они подошли к матери и пошептались с ней, спросили о чем-то бабушку. Бабушка в знак согласия кивнула головой. К Антошке они уже бежали, перепрыгивая через рельсы и вагончики.

— Вы знаете, — торжественно заявил Генри, — мы всей семьей решили подарить вам щенка. Выбирайте любого.

У Антошки от радости заколотилось сердце. Она прижала к себе теплого щенка, гладила его, и ей так не хотелось с ним расставаться.

— Можно этого? Он уже привык ко мне.

— Пожалуйста.

Мальчик сморщил лоб.

— А как мы назовем его? Мы должны дать ему имя. Мама, как назвать этого сына Леди?

Мама и бабушка в это время вели оживленный разговор с Елизаветой Карповной.

— Нам предстоит большая дорога, и разрешат ли его взять на пароход? Мы сами с трудом получили место, — пробовала отказаться от такого неудобного подарка Елизавета Карповна.

— Собаку на любой пароход возьмут, даже на военный корабль, — об этом не беспокойтесь. Собака всегда с собой приносит счастье, — заверила английская мама. — Я советую его назвать мистер Пикквик.

— Отлично! — воскликнула Антошка. — Мой милый Пикквик, ты поедешь со мной далеко-далеко. — Она понимала, что теперь уже никогда не расстанется с этим песиком.

— Мы дадим вам его родословную, правда, не успеем получить на него настоящий паспорт. — Генри подошел к письменному столу и стал списывать с паспорта Леди длинную родословную мистера Пикквика.

Антошка ахнула, когда увидела, что у щенка шестнадцать прапрапрабабушек и столько же прапрапрадедушек и все они были известны по своим именам и по хозяевам: почти все были медалистами или чемпионами.

— А я не знаю, кто была моя прапрапрабабушка, — простодушно сказала Антошка.

— Мы тоже не знаем, — успокоил ее Генри, — но ведь это же собака.

— Ну вот, — улыбнулась хозяйка, — мы с вами теперь почти родственники, — и пригласила гостей к столу.

Генри и Джэн раскрыли маленькие кулечки, которые стояли у их приборов, и каждый отсыпал для Антошки по чайной ложечке сахара. То же сделали и мама с бабушкой для Елизаветы Карповны. Антошка пробовала отказаться, но дети с такой радостью и готовностью шли на свою жертву, что даже мама разрешила Антошке положить сахар в чашку.

— Мы оказались совсем близкие люди, — обратилась английская мама к своим детям, — наши папы на фронте, сражаются против общего врага. Наш папа в Африке, папа нашей гостьи в России. Даст бог, они победят.

За окном прозвучал прерывистый звук сирены.

— Отбой воздушной тревоги, — перекрестилась бабушка.

— Почему вы не ходите в бомбоубежище? — спросила Елизавета Карповна.

— Просто потому, что у нас их нет, — пожала плечами хозяйка, — а теперь на Лондон немцы стали запускать новое оружие «Фау-два», от которого не скроешься.

— Лондон велик, — добавила бабушка, — весь его уничтожить нельзя. И почему бомба должна упасть на наш дом? Ну, а если будет божья воля, то и бомбоубежище не спасет. От судьбы не уйдешь…

Гости стали собираться. Елизавета Карповна отколола от своего джемпера брошку из уральского камня и преподнесла ее хозяйке.

— На добрую память!

— О, какая прелесть! И вам не жаль расставаться с такой красивой брошкой?

Антошка даже усмехнулась. «Вы еще не знаете моей мамы, — хотелось сказать ей. — Мама даже не умеет делиться: она всегда бывает рада отдать все».

Расставались как старые, добрые друзья. Антошка уносила за пазухой теплого щенка и какое-то хорошее ощущение добра и света. Леди тоже вышла провожать новых знакомых. На прощание она облизала своего щенка, а заодно лизнула в щеку и Антошку, словно доверяла ей своего детеныша.

Во дворе пахло гарью, на крыше соседнего дома зачехлялись зенитные орудия, по улицам шли пешеходы, осторожно пробирались машины. Зеленые, красные и желтые прорези в светофорах управляли ночным движением.

Возвращались домой в метро. Нары на станциях были заполнены. Люди укладывались спать. Многие уже спали, кто укрывшись с головой и выставив голые ноги, кто во сне болезненно морщился от скрежета тормозов. Почти все лежали, обхватив одной рукой какой-то узел, видимо с оставшимся имуществом. Пахло крепким потом, детскими пеленками, было смрадно, мрачно.

В освещенном вагоне метро мистер Пикквик высовывал из-за пазухи Антошки любопытный нос и вызывал восхищенные восклицания пассажиров.

— Мама, ты, конечно, против мистера Пикквика? — спросила напрямик Антошка, когда они вышли из метро.

— Я не против мистера Пикквика, а против щенка, — чистосердечно призналась мать, — но наши новые знакомые такие отличные люди, что их нельзя было огорчить отказом. Это был великодушный подарок. Собака у англичан почти священное животное. Вот только не знаю, что мы будем с ним делать в пути и в Москве. Да и как отнесется к новому жильцу Мэри Павловна.

Но Мэри Павловна встретила мистера Пикквика чисто по-английски, с восторгом, и сразу заявила, что если они захотят продать этого очаровательного скотча, то только ей.

Антошка, взяв щенка, унеслась к себе в комнату, быстро разделась и нырнула под перину, где лежали фарфоровые грелки с теплой водой. Грелку она положила себе под ноги, а щенка прижала к себе. Мама сделала вид, что ничего не заметила.

— Мама, мне со щенком будет теплее. Он как грелка. У него нормальная температура тридцать девять, — оправдывалась Антошка.

Елизавета Карповна промолчала.

— Мамочка, может быть, тебе дать щенка, ты быстрее согреешься?

— Ну уж нет. Брать собаку в постель в жизни не соглашусь, — ответила Елизавета Карповна.

— Мистер Пикквик, — шептала Антошка под одеялом, — ты должен сделать все, чтобы моя мама тебя тоже полюбила, ты должен быть умницей, добрым.

Щенок заскулил. Он ползал под одеялом, искал свою маму Леди и успокаивался только тогда, когда Антошка гладила его по спинке.

Но стоило Антошке задремать, как щенок начинал опять метаться и скулить.

Утром Антошка боялась взглянуть на маму, понимая, что у нее тоже была бессонная ночь. Но Елизавета Карповна не попрекала, а сказала только, чтобы Антошка быстро собиралась — надо ехать в Советское консульство оформлять документы.


НЕТ, ОПЯТЬ НЕ ОН


«Консульство Союза Советских Социалистических Республик» — гласила медная дощечка на фронтоне небольшого особняка.

Перешагнули через порог и сразу очутились в родной атмосфере. На стене портрет Ленина, большая географическая карта с наколотыми коричневыми и красными флажками, рядом отпечатанная на машинке свежая сводка Совинформбюро.

Секретарь консульства, молодой человек, выждал, пока посетительницы прочитают сводку, затем выслушал Елизавету Карповну и проводил ее в кабинет консула. Антошка осталась одна. Она заприметила на столе горку газет и журналов. Давно она уже не видела свежих советских газет. Стала перебирать их, отыскивая «Пионерскую правду».

— Вы, наверно, интересуетесь «Комсомольской правдой»? — спросил молодой человек, вернувшись из кабинета.

— Да, и «Пионеркой» тоже, — ответила Антошка, покраснев от удовольствия, что ее принимают за комсомолку.

— Вот, пожалуйста. — Молодой человек протянул девочке тоненькую подшивку таких знакомых, дорогих сердцу газет, пришедших оттуда, с Родины. Последний номер «Пионерской правды» за 21 января 1944 года. Ленинский номер.

Антошка впилась глазами в газету. На заголовке справа оттиск пятиконечной звезды с пионерским костром посередине и надписью «Всегда готов!». Над словом «Правда» фигурки девочки и мальчика, поднявших руку в пионерском салюте. Четверть страницы занимает портрет Владимира Ильича. Под портретом, как рапорт вождю, сводка событий на фронтах войны с 11 по 20 января. Военная газета! В ней стихи пионеров о Ленине, рассказ А. Кононова «Памятник», воспоминания шофера Владимира Ильича С. Гиля. Маленькая заметка на третьей странице «Наши товарищи» потрясла Антошку. В ней сообщалось, что фашисты нашли у мальчика Вани пионерский галстук. Озверевшие гитлеровцы сорвали с пионера одежду и повели его по снегу босого, повязав ему на шею алый треугольник. Расстреляли его на площади вместе с матерью.

Антошка живо представила себе этого одиннадцатилетнего мальчика, стоявшего по щиколотку в снегу с голой грудью, на которой трепетал пионерский галстук, и посиневшую руку над головой, которая бессильно упала только после того, как прозвучал выстрел…

А жизнь продолжается. Газета сообщает, что закончено строительство третьей очереди метро от Курского вокзала до Измайлова, что в Сокольниках состоялись состязания юных лыжников; ученица 644-й школы Надя Б. пишет, что сбылась ее мечта — она стала комсомолкой.

Антошка вздохнула, аккуратно сложила газеты. Ей показалось кощунственным, что раньше она могла запросто завернуть в газету свой школьный завтрак, а потом бросить ее в корзину.

И еще Антошку мучил один вопрос, который ей не терпелось задать молодому человеку и задать его не при маме. Наконец она собралась с духом:

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете Виктора, который ехал… нет, шел… ну, в общем, плыл в Англию через Атлантический океан, их корабль торпедировала вражеская подводная лодка, они двенадцать дней были потеряны в океане, потом попали на остров Святой Елены.

— Как же не знать, знаю, — спокойно ответил секретарь консульства.

Девочка ахнула.

— И его можно увидеть? — заикаясь, спросила она.

Молодой человек закурил сигарету, покопался в бумагах на столе и спросил:

— У вас к нему дело?

— Да… А впрочем, нет… Это, кажется, мой товарищ по пионерскому лагерю. Вы не знаете, он был горнистом в лагере?

— Конечно, был.

Антошка подскочила на месте.

— Значит, это он.

— А какой он из себя? — Секретарь консульства с любопытством рассматривал девочку.

Серые глаза ее светились, она побледнела, и на носу обозначились яркие веснушки.

— Он необыкновенный, — серьезно сказала она, — ни на кого не похож. Он шатен, надо лбом такой вихор ржаного цвета, глаза серые. Он играл в оркестре на трубе, отлично играл. Плавал как рыба. Любил полевые цветы. А когда началась война, ушел добровольцем на фронт. Он написал одной девочке… — Антошка замялась. — Ну, мне написал, что, когда у него кончатся патроны, он будет зубами грызть фашистскую гадюку. Он настоящий герой!

Молодой человек затянулся сигаретой и решительно сказал:

— Это не он. Как его фамилия?

— Я не знаю. В пионерлагере его все звали просто Витька-горнист.

— А в каком лагере вы подружились?

— В лагере «Заре навстречу», на Азовском море.

— Нет, не он.

— А я уверена, что он. Ведь этот Виктор так мужественно вел себя, когда они дрейфовали в шлюпке. Он отдавал свою воду, последний глоток воды, женщине, а сам умирал от жажды. Так поступить мог только Витька-горнист.

— Нет, нет, вы ошибаетесь, это не он.

— Я должна увидеть его. Помогите мне. Мне очень, очень нужно.

Молодой человек не мог выдержать умоляющего взгляда девчонки.

— Ладно, — наконец сказал он, — я сейчас вам его покажу, и вы будете страшно разочарованы.

Он вскочил со стула, побежал по коридору и скрылся за поворотом. Антошка стояла, приложив обе руки к груди.

Да, сейчас появится Витька — узнает ли он ее? А если узнает, то спросит: «Что ты делала эти два года войны, какой подвиг совершила?» Что она ответит? Антошка уже раскаивалась в том, что решилась на встречу с Виктором.

Секретарь консульства медленным шагом возвращался один, дымя сигаретой.

— Вы не нашли его? — воскликнула Антошка. — Может быть, это даже к лучшему.

— Ой! — схватился за голову секретарь. — Вы такое наговорили, что мне деваться некуда. Виктор с острова Святой Елены — это я.

Антошка опустилась на стул, не сводя глаз с молодого человека.

— Но я не был в пионерлагере на Азовском море, я никакой не герой, я был простым пассажиром на пароходе, не сражался с акулами, не усмирял океан, не открывал острова Святой Елены, не топил подводных лодок. Ваш Виктор, наверно, геройский парень, а я — нет. Хотя я был тоже пионером, был горнистом, хорошо плаваю, люблю цветы и тоже был добровольцем на фронте, но всего несколько месяцев. Да, я не тот Виктор, которого вы ищете.

— Какое странное совпадение, — еле произнесла ошеломленная Антошка. — Да, вы не тот Виктор.

— Я же говорил, что не тот, — весело и с облегчением рассмеялся Виктор. — А как поживают Петр Иванович и его жена Валентина Сергеевна? Это они, наверно, рассказывали вам о нашем путешествии?

— Да, и они говорили, как геройски вы вели себя.

— Ну, будет, будет об этом, — уже совсем сердито сказал Виктор. — Никакого геройства не было.


ЭСТАФЕТА


Из кабинета в сопровождении консула вышла Елизавета Карповна.

— Вот моя дочь, — представила она.

— Очень приятно. — Консул протянул ей руку. — Желаю вам счастливого плавания. Вашего супруга мы постараемся разыскать, чтобы он встретил вас в Мурманске.

— Спасибо, а сейчас мы поедем к капитану парохода, — сказала Елизавета Карповна.

— Вам не стоит ехать вдвоем, — заметил консул. — Вы поезжайте одни, а Виктор может показать девочке Лондон. Когда она его еще увидит…

— Вы хотите проехаться по Лондону? — спросил Виктор Антошку.

— Конечно.

— Что вы хотите посмотреть? — спросил Виктор, когда они вышли на улицу.

— Вы сами решайте.

— Поедем в Гайд-парк.

— Мы там уже были.

— Поедем на Хайгетское кладбище, на могилу Карла Маркса.

Сели в омнибус. Ехали на площадке второго этажа, Виктор говорил:

— Видите парикмахерскую? Там женщинам делают чулки.

— Почему в парикмахерской? — удивилась Антошка.

— Потому что в Англии нет чулок, и женщины обратились в парламент с просьбой разрешить им ходить на работу без чулок. Парламент еще не решил этого вопроса, поэтому в парикмахерских рисуют женщинам на ногах шов, пятку, даже штопку могут изобразить, и похоже, что женщины ходят в чулках.

Антошка недоверчиво пожала плечами.

— При чем тут парламент?

— О, недавно в парламент был внесен вопрос о том, могут ли офицеры авиации курить трубку или это считать приоритетом морских офицеров.

Антошка рассердилась:

— Вы предупреждайте меня, когда рассказываете анекдоты, а то я недогадлива.

— Ну, честное слово, я не шучу. Вот мы сейчас будем проезжать мимо статуи Ричарда Львиное Сердце. Помните, по истории?

Аношка пожала плечами.

— Мы его в школе не проходили, но, кажется, я видела эту статую. Он на коне?


— Да, вы не ошиблись, все короли изображаются на конях. Но этот был самый драчливый король. Он разорил Англию бесконечными войнами и умудрился прожить почти всю жизнь за границей. Вы видите, видите, у него надломлена шпага, это ее задело осколком снаряда. Так вот, в парламенте обсуждался вопрос, стоит ли реставрировать шпагу или закрепить ее надломленной в назидание потомству.

— И что же решили?

— По-моему, решение еще не принято.

— Что же, парламенту больше делать нечего?

— Ну что вы! Он обсуждает уйму вопросов, и часто дискуссии кончаются чуть ли не потасовкой. Но у англичан много причуд, непонятных для нас традиций, с которыми они не хотят расставаться. Например, прежде чем открыть сессию нового состава парламента, депутаты со свечами в руках спускаются в подвалы парламента. Когда-то, несколько столетий назад, парламент сгорел, и пожар начался откуда-то снизу, и теперь стало обычаем перед началом сессии осматривать подвалы. А дискуссии в парламенте самые современные. Больше всего сейчас спорят о втором фронте.

— Вы не можете мне объяснить, почему англичане не открывают второго фронта? Ведь им тоже выгодно скорее кончить войну. Высадились бы в Европе, немцы стали бы драться на два фронта, мы их — с востока, англичане — с запада, и война давно бы закончилась. Ведь обещал же Черчилль. Кажется, все так просто, так ясно, а они тянут, тянут… — почти с отчаянием произнесла Антошка.

Виктор улыбнулся.

— Я не дипломат, но мне тоже ясно, что, если бы этот вопрос решал народ, второй фронт был бы давно открыт, но английским капиталистам выгодно, чтобы и мы и немцы истощили свои силы, и тогда они будут хозяевами положения. Европа будет у них в кармане.

— Ну уж дудки! — авторитетно заключила Антошка.

Пересели на другой омнибус.

Ехали через восточный район Лондона — Истэнд.

Антошку поразил нищенский вид кварталов, узеньких улочек, поперек которых протянуты веревки, и на них сушилось белье. По улицам бежали мутные потоки. Оборванные, грязные ребятишки возились в пыли. Ни деревца, ни одного зеленого кустика, низкие серые домишки перемежались с развалинами.

Желтый, смрадный воздух становился все гуще, и дальше десяти — двадцати метров ничего уже не было видно.

— Откуда такой желтый дым? — спросила Антошка.

— Это желтый туман, — пояснил Виктор. — В Англии вы увидите желтые, синие, лиловые, белые туманы. Это зависит от того, откуда дует ветер. Если со стороны химических заводов — туман желтый, если со стороны моря — белый, дым металлургических заводов окрашивает его в черный цвет. Знаменитые лондонские туманы. Белые туманы называют смок, а цветные — смог.

У ворот кладбища старые женщины и мальчишки продавали цветы. Букетики фиалок, пестрые анемоны, великолепные крупные красные гвоздики.

Виктор купил два букета фиалок и один из них протянул Антошке.

— Вы положите их на могилу Карла Маркса.

Хайгетское кладбище походило на огромный город. Широкие проспекты, улицы, переулки, тупики. На центральных проспектах тяжелые гранитные склепы, кружевные мраморные часовни, острокрылые ангелы и высеченные из мрамора скульптурные портреты покойников. Все они застыли в своем величии, холодно смотрели на Антошку мраморными глазами, и казалось, что при жизни эти люди не умели ни улыбаться, ни радоваться и жили только для того, чтобы превратиться в эти каменные изваяния.

С центрального проспекта свернули направо и пошли вверх.

— Я был здесь только один раз, — сказал Виктор Антошке, — и теперь не помню точно, где эта могила.

Антошке казалось, что могила Карла Маркса должна быть в центре кладбища и обязательно на холме.

Виктор обратился за помощью к пожилому человеку, шедшему рядом.

Старик остановился и, опершись на палку, внимательно посмотрел на молодого человека.

— Юноша, Карл Маркс был великим человеком, жил для простых людей и похоронен вместе с ними, а вы ищете его среди лордов. Идите прямо и направо, — показал он палкой.

В длинном ряду маленьких мраморных и гранитных плит, тесно уложенных друг к другу, Виктор наконец разыскал могилу Карла Маркса.

На серой гранитной плите было высечено:


ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

ЖЕННИ МАРКС.

1814–1881 г.

КАРЛ МАРКС.

5. 5. 18 — 14. 3. 83 г.

АНРИ ЛОНГЕ

ЕЛЕНА ДЕМУТ…


Никакого памятника, никаких пышно цветущих роз. Серая плита в рамке желтого гравия, и на ней засохший прошлогодний дубовый листок.

Виктор положил на плиту фиалки. Антошка развязала свой букетик и рассыпала цветы по могиле.

— Можно мне взять на память? — Антошка подняла дубовый листок и разгладила его на ладони.

— Конечно.

Неподвижный дуб распростер над великой могилой свои сильные жилистые ветви, в бурых каплях еще не распустившихся почек. И под ним стояли комсомолец и пионерка Страны Советов, оба в молчаливом изумлении, стараясь постигнуть связь времен и событий, Карл Маркс вдруг перестал быть только пышнобородым стариком с юношескими глазами и челом мыслителя, далеким и лишенным реального облика. Он представился живым, близким. Здесь в апреле 1881 года он беззвучно рыдал над свежей могилой своего друга и любимой жены Женни. Здесь в марте 1883 года Фридрих Энгельс над открытой могилой Карла Маркса произнес вещие слова: «Имя его и дело переживут века». Здесь похоронены внук и служанка семьи Маркса.

Антошка впервые поняла, что этот добрый и мудрый человек предрешил когда-то и ее судьбу, судьбу маленькой московской девчонки.

Сорок лет назад Владимир Ильич Ленин вместе с делегатами II съезда партии стоял в глубоком молчании у этой могилы, как бы принимая эстафету великого учителя. Владимир Ильич бывал здесь не раз с Надеждой Константиновной, с боевыми друзьями и, коснувшись пальцами серого камня, тоже рассыпал на нем живые цветы…

И теперь на этом месте стоят комсомолец и пионерка первой и пока единственной страны социализма и тоже принимают эстафету борьбы и верности.

Маленький пористый серый камень. Таких много на Хайгетском кладбище. К нему ведет одна из многочисленных тропинок, только она глубже других, протоптанная тысячами людей.

Серый камень отполирован тысячами ладоней, с глубоким почтением и благодарностью касавшихся надгробия.

Виктор поднял голову.

— Пойдем? — тихо спросил он.

— Пойдем, — прошептала Антошка.

Все еще боясь нарушить молчание, Антошка осторожно ступала по хрустящему гравию. По этой самой тропинке шел Энгельс, шел Владимир Ильич и сейчас идет она, советская девчонка Антошка.

На повороте она оглянулась, чтобы запечатлеть в памяти маленькую каменную плиту — единственную, неповторимую.

Над кладбищем плыла мягкая тишина, только похрустывал гравий под ногами.

— Подумать только, — как бы продолжая свои мысли вслух, сказал Виктор, когда они вышли с кладбища, — в королевской Англии жили, работали и создали «Манифест Коммунистической партии» Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Здесь, в Лондоне, была основана Лениным на Втором съезде партия, о которой мечтал Маркс; в этом городе, в церкви Братства, Ленин отстаивал большевизм.

— Мне так хочется побывать в этой церкви, — робко призналась Антошка. — Поедем туда…

Церковь Братства на окраине Лондона — наиболее посещаемая церковь. В ней всегда людно. И приходят туда главным образом атеисты — люди, не верующие в бога.

Внутри церкви под полукруглыми сводами в несколько ярусов расположены скамейки; никакого убранства, никакого благолепия, ни распятий Христа, ни икон, ни лампад. Церковь более походила на небольшую студенческую аудиторию.

— Здесь, в мае — июне 1907 года работал Пятый съезд русской социал-демократической партии, — пояснил экскурсовод.

Антошка слушала, и перед ней оживали картины прошлого. Вот Горький, чуть сутуловатый, поеживаясь от счастливого нетерпения, входит в это здание. Он приглашен на съезд как большевик, с правом совещательного голоса. Вот он разыскивает глазами Ленина. «Очень, очень рад, что приехали», — слышится энергичный голос Владимира Ильича. Триста сорок два делегата прибыли на съезд изо всех уголков России, России времен черной реакции, когда царизм жестоко мстил народу за революцию пятого года.

Делегаты шли по Лондону в косоворотках, в сапогах и даже в лаптях, шли в кепках, в кавказских папахах, привлекая внимание лондонских жителей. Шли сюда, в эту церковь, чтобы решить вопрос: быть или не быть пролетарской революции в России. Здесь разгорелись страстные споры о том, будет ли пролетариат руководителем в революции или пойдет в услужение буржуазии, как требовали меньшевики. Много раз выступал с этой трибуны Ленин, отстаивая учение Маркса. Шла великая битва за большевистскую партию.

Съезд затянулся. Споры разгорались. Деньги в партийной кассе иссякали. Делегаты голодали, и бывали случаи, что из зала в служебные помещения уводили терявших сознание людей, падавших в голодные обмороки. Большевики поставили своей целью выиграть битву. Во что бы то ни стало надо было добыть деньги, и съезд поручил это дело Алексею Максимовичу Горькому. У него своих денег не было: большую часть гонорара за литературный нелегкий труд он вносил в партийную кассу.

Покровитель церкви Братства мыловаренный фабрикант Фелз согласился дать партии взаймы 1700 фунтов стерлингов, но потребовал залог. Что могла дать в залог капиталисту пролетарская партия, партия самого обездоленного класса, революционеры, каждый из которых был уже приговорен царским самодержавием? И фабрикант потребовал неслыханное: он потребовал за семнадцать сотен фунтов стерлингов в качестве залога безопасность всех делегатов съезда. Каждый делегат должен был подписаться под заемным обязательством и указать, откуда он прибыл и какой организацией делегирован. От этих денег зависело продолжение работы съезда. От решений съезда зависела судьба революционного движения России.

И Горький поставил свою подпись. И Ленин, и все делегаты дали фабриканту в залог свою свободу. Владимир Ильич должен был после съезда возвратиться в Россию, где уже был объявлен приказ о его розыске и предании суду. «Не уплатите в срок — опубликую заемное обязательство», — предупредил добродетельный фабрикант. Иными словами: не уплатите — упеку на каторгу.

Партия не могла уплатить в срок. Фелз угрожал. Владимир Ильич просил лондонских товарищей убедить фабриканта обождать: партия уплатит долг. Ленин сдержал свое слово. После победы пролетарской революции в Лондон была послана специальная делегация, которая сполна возместила долг мыловару…

Люди слушали затаив дыхание, и, когда экскурсовод закончил рассказ, со скамеек послышались реплики:

— Да, русские коммунисты всегда держат свое слово… Взяли в долг у капиталиста, чтобы выполнить свой долг перед пролетариатом… Теперь весь мир у русских в неоплатном долгу.


«СПАСИБО, РУССКИЙ БРАТ ИВАН!»


Наступил день отъезда из Лондона в Глазго, где мать и дочь должны были сесть на пароход. Елизавета Карповна сказала, что в консульстве ей посоветовали «отоварить» карточки, которые они не успели использовать.

Слово «отоварить» родилось во время войны. «Отовариться» — значит купить товары и продукты, полагающиеся по карточкам. Антошка этого слова не знала. В Швеции все товары тоже продавались по карточкам, но там говорили «купить по карточкам», а здесь, в Англии, были карточки, но не всегда по ним были товары.

У Елизаветы Карповны уже в первом магазине разболелась голова от расчетов. Она не могла сообразить, хватит ли двух ярдов материи Антошке на платье. Сахар отвешивали в унциях, драхмах и скрупулах, и все это составило крохотный пакетик. Антошка поняла смысл слова «скрупулезный», а когда узнала, что одна скрупула составляет десять гран, то ей раскрылся смысл слов: «это ни грана не весит». Молока им полагалось 4 пинты и еще 4 джиля. И все, что они купили по карточкам, уместилось в маленькую сумку.

Еще хуже было в расчетах с деньгами. Фунт стерлингов — это было понятно, но когда стали рассчитываться в магазинах, постигли немыслимое деление. Фунт, оказывается, содержит 20 шиллингов, а есть еще денежная единица — гинея, которая содержит почему-то 21 шиллинг; шиллинг равен двенадцати пенсам, а крона — это пять шиллингов, флорин — 2 шиллинга, и есть еще мелкие разменные монеты, и самая маленькая, медная, называется фартинг.

Антошке стало ясно, что каждый англичанин должен быть великим математиком, и не случайно Ньютон родился в Англии, и что учиться в английской школе — «чистое наказанье». Чего стоит решить задачу: «Из одного крана вливается в минуту десять галлонов, один поттль и 3 джиля, а в другой выливается восемь галлонов, три кварты, 2 пинты»… Бррр!

— Это еще похуже старых русских задач на версты, сажени и аршины, пуды и фунты, бочки и ведра, по которым довелось учиться нам с папой, — согласилась Елизавета Карповна.

Мэри Павловна плакала, провожая их, просила передать самые горячие «гриттингс прекрасной Москау» и заверила, что после победы она поедет в родной Могилев, а по пути завернет к ним в гости.

В Глазго Антошка с мамой прибыли рано утром. Огромный, дымный, мрачный, закопченный город-завод. Такси у вокзала не нашли и поехали в порт на автобусе. У въезда на большую площадь путь автобусу преградили танки. Они выползали из распахнутых ворот завода, окутанные синим чадом, громыхая гусеницами, разворачивались на площади и выстраивались в ряд. За танками на площадь бесконечной вереницей шли рабочие, сотни, тысячи.

— Нам придется переждать, — сказал шофер автобуса и, раздвинув стеклянную дверь кабины, спустился вниз.

Пассажиры тоже вышли. А толпа из заводских ворот текла на площадь, и казалось, ей нет конца. Над толпой взмыли вверх транспаранты с надписями: «Даешь второй фронт!», «Привет советским солдатам!», «Смерть фашизму!» На трибуну, установленную посередине площади, один за другим поднимались ораторы в синих замасленных комбинезонах и, сдернув с голов кепки, произносили короткие, горячие речи, взрывавшиеся гулом одобрения и криками «ура».

Между тем в толпе из рук в руки переходили кусочки мела и баночки с краской, и броня танков покрывалась надписями: «Желаю военной удачи!», «Спасибо, русский брат Иван!», «Желаю скорой победы!» На одном из танков рабочий кисточкой наносил русские буквы, срисовывая их с плаката, который другой рабочий держал перед ним в руках. «Смерть фашистским оккупантам!» — было написано на плакате. На танке, недалеко от Антошки, рабочий покрывал броню значками «V», другой рисовал эмблему серпа и молота. Но молот он рисовал головой вниз, а серп вздувался кверху, как парус.

Антошка не вытерпела и подошла к рабочему:

— Товарищ, вы неправильно рисуете серп и молот. Они у вас получаются вверх ногами.

Рабочий сдвинул берет на затылок, свистнул и, прищурившись, сделал руками движение, переворачивающее серп и молот «с головы на ноги». Нарисовал снова, но ручка серпа оказалась теперь справа наверху.

— Опять не так, — возразила Антошка.

— А вы знаете, как это делается? Вы русская?

— Да.

— Тогда покажите. — Рабочий протянул ей мелок.


Антошка, закусив нижнюю губу, старательно вывела эмблему.

— Спасибо, мисс. Эти танки мы отправляем в Россию.

Рабочие подходили, смотрели на эмблему и переносили ее на другие танки.

Эти грозные машины рабочие создавали для Красной Армии и впервые в жизни понимали, что значит работать на себя, на победу. Делали их по-хозяйски, соревновались, кто лучше и быстрее выполнит работу. Так пролетарская солидарность рождала на капиталистическом предприятии радость труда.

На трибуну поднялся очередной оратор. Площадь постепенно смолкала, и в наступившей тишине прозвучал вопрос:

— Почему правительство Великобритании не держит своего слова, не открывает второго фронта?

— Почему? — ухнула единым голосом площадь.

— Мистер Черчилль обещал открыть второй фронт, когда еще не опадут последние листья на деревьях. Уже опали волосы на голове премьера, а о втором фронте что-то молчат…

— Позор! — тысячеголосым эхом отозвалась площадь.

— Предлагаю послать нашему правительству письмо с требованием немедленно открыть второй фронт, высадить английские войска в Европе.

Площадь гудела.

— Правильно!!! Открыть второй фронт!!! Да здравствует победа над фашизмом! Да здравствует Красная Армия!!!

В воздухе замелькали белые листки. Рабочие ловили их и, приложив к корпусу танка, ставили подписи под требованием открыть второй фронт. Сотни листков. Тысячи подписей.

Единый порыв, какое-то необъяснимое чувство локтя, единодушия царило на площади.

Взревели моторы, синий дым окутал площадь, и, расступаясь, рабочие пропускали танки, махали кепками, беретами, и «Да здравствует победа!», «Привет русским солдатам!» неслось вслед уходящей колонне.

Наконец двинулся и автобус.

Елизавета Карповна и Антошка сидели, схватившись за руки, полные душевного подъема и чувства благодарности. Елизавета Карповна не могла удержать слез. Антошка познала настоящее счастье!..

В портовой конторе девушка просмотрела документы и повела пассажиров на пароход. Пробирались по бесконечным лабиринтам штабелей ящиков, тюков, бочек. Шла погрузка на пароходы. На причале десятки кранов, походивших на черных аистов, поднимали клювами в воздух тюки, танки, казавшиеся игрушечными, проносили их по воздуху и осторожно опускали, как в копилку, в пароходные трюмы. Тысячи чаек хлопотливо носились над пароходами, из-под ног взлетали стаи голубей. Над портом колыхались связки аэростатов воздушного заграждения, казавшиеся воздушными шариками. Порт был полон звуков: дребезжали сигнальные звонки кранов, гудели пароходы, громыхали цепи, свистели паровозы, подававшие платформы с грузами под краны, кричали чайки.

По деревянному трапу мать и дочь взошли на пароход. Антошка прижимала к себе мистера Пикквика, который пытался выбраться из-за пазухи и жалобно скулил.

— Где капитан? — спросила девушка, провожавшая пассажиров, у матроса.

— У первого трюма, принимает груз.

Перешагивая через какие-то оттяжки, тюки и ящики, наконец добрались до капитана.

В это время огромный танк, испещренный значками «V», рисунками скрепленных в пожатье рук, лозунгами «Смерть фашистам!», «Желаю победы, русский брат Иван!», спускался в пасть раскрытого трюма.

Антошка вспыхнула от радости. Они поплывут вместе с танками в Советский Союз. После митинга на площади у нее было чувство, что ей поручено доставить в Советский Союз не только рубашечки и платьица, сшитые шведскими женщинами, но и танки, сделанные английскими рабочими.

Когда танк спустился вниз и цепи крана с грохотом выбрались из трюма и, раскачиваясь, взмыли вверх, капитан повернулся к своим новым пассажирам.

— Здравствуйте, миссис Васильефф, здравствуйте, мисс. — Капитан сорвал с руки перчатку. — Добро пожаловать! Сейчас вам покажут вашу каюту.


В КАЮТ-КОМПАНИИ


Капитан парохода мистер Макдоннел был среднего роста, черноволосый, с легкой проседью на висках. Трудно было определить его возраст. Но когда он улыбался, светлые морщины прятались и он выглядел совсем молодым.

«Веселый человек», — решила для себя Антошка и с надеждой прижала к себе Пикквика, который старался высунуть нос и даже заскулил. Но капитан, казалось, ничего не заметил.

— Джордж, — окликнул капитан молодого матроса, проходящего мимо, — покажите пассажирам их каюту, помогите устроиться и передайте коку, чтобы он принял на довольствие в кают-компанию еще трех пассажиров. Вас ведь трое? — Капитан выразительно посмотрел на руки девочки, заталкивающие мистера Пикквика за пазуху.

— Да, то есть нет. Трое — это если считать Пикквика. Вы разрешите его взять с собой?

— Не знаю, стоит ли? — рассмеялся Макдоннел. — Покажите.

Антошка извлекла щенка. Капитан посадил его на ладонь и, придерживая другой рукой, стал вертеть мистера Пикквика, рассматривал его со всех сторон, раскрыл пасть, снова сомкнул и, возвращая Антошке, сказал:

— Подходящий пассажир. Отличный скотч, прикус что надо, уши великолепные, он старается их уже поставить, лапы сильные. Будущий чемпион. Ему десять — двенадцать недель?

— Да, ему три месяца.

— Но… — сказал капитан, подняв палец.


Антошка замерла.

— Сервировать мистеру Пикквику будут под столом, а не на столе.

Антошка и мама рассмеялись. Все уладилось.

Молодой матрос, вытирая руки паклей, предложил:

— Пожалуйста, пройдите прямо… теперь налево… теперь вниз…

— По лестнице? — спросила Елизавета Карповна.

Матрос усмехнулся:

— Вниз по трапу, миссис.

Каюта была небольшая, с четырьмя койками в два яруса. Верхние койки были откинуты и прикреплены к переборкам. Между койками стоял рундук, который Антошка приняла за комод, две тумбочки с углублениями на крышке, в которые были вставлены графины с водой и стаканы.

— Располагайтесь, пожалуйста. Багаж вам принесут. Завтрак в восемь ноль-ноль, ленч в тринадцать, затем файф-оклокти[Note1 - Пятичасовой чай (англ).] и обед в двадцать ноль-ноль.

Елизавета Карповна соображала, где поместить дочь — у иллюминатора или у внутренней переборки. Где безопаснее? Антошка сама облюбовала себе койку у внутренней переборки.

Матрос внес два чемодана. Один чемодан, с подарками для ленинградских детей, Елизавета Карповна попросила засунуть под койку, а второй стала разбирать.

Антошка выскользнула вслед за матросом и вскоре вернулась обратно.

— Это ты куда бегала?

— Я хотела посмотреть, посыпает ли матрос солью наши следы.

— Нет, мне кажется, наш капитан без предрассудков. Он сразу согласился нас взять, не стал мне выговаривать, что женщина на корабле приносит несчастье, и вообще обошелся весьма приветливо.

Антошка повисла на шее у матери:

— Мамочка, ты только подумай: пройдет несколько дней, и мы будем дома. Ведь с этого корабля мы сойдем только на нашу землю, и никуда больше. Это же счастье.

— Подожди говорить «гоп», — вздохнула мама.

— Мамочка, ты, кажется, тоже становишься суеверной.


Антошка посмотрела на Пикквика. Он ходил, переваливаясь на коротких лапах, обнюхивал, удивлялся и успел сделать три маленьких круглых лужицы.

Вверху грохотало, визжало, скрипело, и вдруг в этом грохоте, где-то совсем близко, раздались удивительно нежные звуки, словно кто-то играл на тоненькой флейте. И сразу вспомнились душистый подмосковный лес после дождя и дальний гром завалившейся за лес тучи, и почему-то хотелось плакать. Мать и дочь стояли прислушиваясь. Музыка становилась все явственнее, Антошка распахнула дверь. За нею стоял старый человек в тельняшке, с белоснежной бородой, бахромой обрамлявшей подбородок от уха до уха. В руках у него была маленькая деревянная коробочка — музыкальная шкатулка: она-то и издавала эти нежные звуки.

— Здравствуйте, леди, пожалуйста кушать, — пригласил старик. — Разрешите, я вас провожу…


Этот старик, мистер Мэтью, как узнала позже Антошка, много лет служил стюардом на пассажирских пароходах и будил своей музыкальной шкатулкой богатых путешественников, приглашая их к столу. Во время войны он перешел на транспортный пароход помощником боцмана вместе со своей шкатулкой. Матросы любили слушать шотландские песенки, и в кубрике шкатулка Мэтью была единственным музыкальным инструментом. Оторванные на многие недели от дома, всегда в напряжении, они прислушивались к музыке, обещавшей им скорую встречу с семьей, землей и, главное, мирную жизнь, и готовы были без конца слушать волшебную шкатулку.

Антошка шепнула Пикквику, чтобы он тихонько сидел в каюте и не скулил. Следом за мистером Мэтью они с мамой поднялись на верхнюю палубу, на которой воцарилась тишина — время ленча, — и прошли в кают-компанию.

За столом уже собралось человек десять. Все они при входе женщин встали, и капитан указал Елизавете Карповне и Антошке места рядом с собой.

— Господа, — сказал капитан, — я представляю вам наших милых пассажиров: миссис доктор Элизабет Васильефф, мисс Анточка Васильефф и… — Капитан обвел глазами каюту. — А где же третий пассажир? — спросил он Антошку.

— Я его оставила внизу, — виновато пролепетала она.

— О, прошу мистера Пикквика пригласить к столу. А впрочем, мы попросим это сделать Гарри.

На противоположном конце стола поднялся молодой матрос.


— Мистер Гарри, — представил капитан, — наш радист, самый осведомленный человек на корабле»

— Но где же прибор для мистера Пикквика? — спросил Гарри.

— Под столом, — серьезно ответил капитан, — пригласите его. Итак, леди, — продолжал он, когда Гарри ушел, — представляю вам старшего помощника, мистера Эдгарда, хладнокровного, как огурец, но который может быть едким, как перец. Отличный парень.


Мистер Эдгард встал и серьезно поклонился. Казалось, что он не способен на шутки. Высокий, худой, с густой шевелюрой каштановых волос и светлыми, действительно огуречного цвета глазами.


— Мой второй помощник, он же штурман, мистер Джофри, что значит «веселый».

Поднялся молодой кареглазый мужчина. В нем все было крупно, значительно. И голова, неподвижно сидевшая на крепкой шее, и руки с сильными пальцами. Он стоял, показывая все свои тридцать два крупных белых зуба.

— Отличный парень, самый сильный человек на корабле и, пожалуй, самый веселый… Мой третий помощник, мистер Рудольф, — продолжал капитан, — сейчас на вахте. Познакомитесь с ним позже. Он замучает вас рассказами о своем бэби, которому исполнился уже год и которого он еще ни разу не видел. Если фотографии его бэби вам понравятся, он станет вашим другом… Старший механик, мистер Стивен, наш уважаемый грэнд-фазер.[Note2 - Дедушка (англ.).]

Это был действительно пожилой человек, сухой, жилистый, чисто выбритый. Он по-старомодному поклонился, без улыбки, чуть склонив голову. Антошке он показался похожим на учителя.


— Наш врач, мистер Чарльз. Притворяется, что не любит моря, но ходит на корабле уже лет двадцать, собирает страшные морские истории, записывает их и когда-нибудь издаст интересную книгу. Отличный врач, потому что признает только одно лекарство — крепчайший чай, сам никогда не болеет.

Доктор, единственный человек на пароходе в очках, с маленькими черными усиками, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:

— Как видите, у нашего капитана все гуси выглядят лебедями, все отличные парни.

— А вот и мистер Пикквик! — воскликнул капитан.

Все обернулись. У дверей стоял Гарри со щенком на руках. Пикквик поднял одно ухо и беспомощно оглядывался, а завидев Антошку, рванулся к ней.

Чинное молчание и торжественное представление команды разом рухнуло. Щенок переходил из рук в руки и вызывал всеобщее восхищение. Люди, сдержанные в общении друг с другом, вдруг раскрывались совершенно по-иному. Они не стыдились самых ласковых слов, самых нежных прозвищ, потому что все это было обращено к собаке, и они не боялись, что их заподозрят в сентиментальности. Подобное обращение даже с ребенком вызвало бы со стороны других кривые усмешки, было бы нарушением традиционной английской сдержанности.

Елизавета Карповна, улыбаясь, наблюдала, как все эти взрослые мужчины вдруг превратились в мальчиков, очень милых и ласковых, и понимала, что им нужна такая разрядка, им нужно выложить весь запас нежности — открыто, душевно, без оглядки на этикет.

— Ну, приступим к ленчу, господа, — прервал всеобщее ликованье капитан. — Леди, прошу!

На столе, покрытом белоснежной скатертью, перед каждым стояло маленькое продолговатое блюдо, разделенное перегородочками, и в каждом отделении лежал кусочек селедки, пара каких-то зеленых ягод, кислая капуста, маринованная слива, свернутые рулончиками пластинки вареного мяса.

Антошка зацепила вилкой зеленую ягоду, похожую на неспелую маленькую сливу и, видя, с каким аппетитом их едят другие, положила в рот, предвкушая что-то кисло-сладкое, и замерла от неожиданности. Ягода была едко соленой и страшно невкусной. Она сидела, не решаясь проглотить.

В это время рука в белом рукаве, застегнутом на пуговицы у запястья, поставила перед ней тарелку с супом.

— Пожалуйста, мисс.

Знакомый голос! Антошка подняла голову и от удивления проглотила маслину.

— Улаф! — вскрикнула она. — Как ты здесь очутился?

Да, позади нее стоял живой Улаф в белом халате и огромном колпаке.

Все за столом перестали есть.

— Вы знакомы с нашим коком? — удивился капитан.

— Да, — ответила за Антошку Елизавета Карповна. — Этот мальчик жил в Стокгольме в одном дворе с нами и подружился с моей дочерью.


Улаф с бесстрастным видом продолжал разносить тарелки с супом.

Антошка не знала, что ей делать: ведь Улаф был занят и вступать с ним в разговор сейчас нельзя.

Ее выручила мама.

— Улаф, приходи к нам, когда освободишься, в каюту, мы очень рады будем тебя видеть, — сказала Елизавета Карповна сначала по-английски и затем перевела на шведский.

— Благодарю, миссис, — учтиво ответил Улаф.

У Антошки пропал аппетит. Улаф никогда не говорил ей, что он повар. Она считала, что он сражается сейчас в английской армии, может быть в Африке, часто представляла его в офицерской форме, в орденах, а он просто повар на пароходе. Но все равно Улаф хороший товарищ, отличный парень, как любит говорить капитан, и она безгранично радовалась этой неожиданной встрече.

После ленча Елизавета Карповна с дочерью прошлись по палубе, на которой уже возобновилась погрузка, ветер сносил за борт клочья пеньки, бумаги, мусор. На палубе все было разворочено, нагромождено, грязно, пыльно, несмотря на свежую морскую погоду.

Спустились в каюту. Антошка сидела и, поглаживая Пикквика, прислушивалась к шагам. Наконец раздался стук в дверь.

Улаф вошел без колпака, который почему-то показался Антошке шутовским и обидным, в тельняшке и смущенно остановился в дверях.

Антошка бросилась к нему:

— Улаф, миленький, ну прямо как во сне. Почему ты здесь, ты знал, что мы поплывем на этом пароходе?

Нет, Улаф ничего не знал и поваром никогда не был и мечтал сражаться с оружием в руках. Но из-за ранения его забраковали для строевой службы и приказали отправиться на английский транспортный корабль. Прошел двухнедельные курсы корабельных коков. Считается на военной службе, как и все моряки транспортов, но формы не носит, оружия не имеет.

— Может быть, вам неудобно быть знакомым со мной? — сказал Улаф. — Я видел, что старшему помощнику это не понравилось.

— Глупости, — ответила Елизавета Карповна. — Ты наш знакомый, и нас не интересует, как относятся к этому другие. Мы очень хотели бы тебя видеть, когда ты свободен.

Улаф рассказал, что это его уже второй рейс в Мурманск. В прошлый раз они шли полярной ночью, их трепал такой шторм, что они еле добрались; немцы потопили из конвоя всего два корабля, а английские и русские корабли потопили три фашистских подводных лодки. Но на обратном пути немцы рассчитались. Корабль, на котором шел Улаф, был торпедирован. Он был гружен лесом и тонул медленно. Большую часть команды удалось спасти.

— Фашисты раньше топили каждый четвертый корабль, идущий в Советский Союз, — сказал Улаф просто, словно говорил о самом обычном, — а теперь русские не дают им хозяйничать в море.

— Когда мы тронемся в путь, когда поплывем? — спросила Антошка.

— О, это еще не скоро. И мы не поплывем, а пойдем. Корабли ходят по морям. Плавать страшно. Все, кто сидит в кают-компании, кроме радиста и третьего помощника, — все «плавали», кого торпедировали в Атлантике, кого в северных морях. И они не выносят самого слова «плавать». Никогда его не произноси, — посоветовал Улаф.

Пикквик давно уже терся мордой о ноги Улафа, но тот машинально отводил его рукой. Антошке стало даже обидно.

— Улаф, ты только посмотри, как ласкается мистер Пикквик. Погладь его по голове.

— Откуда он? Ух какой уродливый!

Над дружбой Антошки с Улафом нависла серьезная опасность.

— Если хочешь правду, то мистер Пикквик самый красивый пес на земном шаре, — горячо сказала Антошка, и в ее глазах зажглись злые зеленые огоньки.

— Охотно верю, — сказал Улаф. — Несмотря на уродство, он очень симпатичный. Я готов оставлять ему молоко и косточки, хотя в камбузе почти одни консервы. Мясо с костями будет только один раз в три дня.

— Кости ему нельзя, — отрезала Антошка.

Улаф спешил. Ему надо было готовить обед. Уходя, он погладил Пикквика по спинке, за что щенок лизнул его прямо в нос.

Поколебленная было дружба восстановила свое равновесие.

…Ночью Антошка проснулась от какого-то нового ощущения. Рокотали моторы, койка чуть покачивалась. Антошка взглянула в иллюминатор и увидела, что вместо каменного причала в круглом окошечке плескались серые волны и проносились чайки. «Мы плывем, мы плывем», — поняла она. Было очень приятно, покачивало, как в люльке, и путешествие представлялось прекрасным.

— Мы плывем, — шепнула Антошка мистеру Пикквику и снова заснула.

Утром все это показалось сном. Машины молчали, была какая-то странная тишина: ни лязганья цепей, ни звоночков крановщиков, ни грохота лебедок.

— Ты знаешь, ночью мы куда-то плыли, а потом остановились, и я ничего не могу понять, — сказала мама.

За иллюминатором вскипали волны, а даль скрывалась в дымке.

За завтраком они узнали, что пароход вышел на рейд, стоит на якоре и дожидается, пока погрузятся другие пароходы.

— Когда же мы поплывем? — спросила Антошка.

— О мисс, мой маленький бэби уже знает, что корабли ходят, — схватился за голову круглолицый незнакомый человек, похожий на студента. — Проплыть от Глазго до Мурманска не может ни один чемпион по плаванию.

Антошка поняла, что это был третий помощник капитана, который еще «не плавал» и у которого был годовалый бэби.

— Скажите, — обратилась Антошка к капитану, — когда мы пойдем?

Этот вопрос тоже вызвал взрыв смеха за столом.

— Я сказала опять что-нибудь смешное или неправильно? — спросила обескураженная Антошка.

— О нет. Мисс, наверно, забыла, что сегодня понедельник. В этот день ни один корабль ни в одном океане не отправляется в рейс. Понедельник — несчастливый день.

— Тогда завтра?

— Завтра тринадцатое число. Нужно быть сумасшедшим, чтобы выйти тринадцатого.

— Послезавтра? Когда же?

— Когда соберется караван. Когда будет подходящая погода. Когда не будет понедельника, пятницы, тринадцатого числа и викэнда.[Note3 - Суббота и воскресенье — нерабочие дни.] О том, когда мы выйдем, не знает даже командир конвоя, знает только один господь бог.

После завтрака все разошлись по своим местам; в кают-компании остались Антошка с Пикквиком, Елизавета Карповна и доктор.

Елизавета Карповна хотела определить свое место на корабле и изъявила желание помогать доктору.

— О миссис Васильефф, мне самому делать нечего. На корабле только новички болеют морской болезнью, но от нее нет лекарств. Иногда случается насморк — его излечивает морской воздух.

— Но могут быть всякие неприятности в море, — возразила Елизавета Карповна, — ведь идет война.

— Да, неприятности могут быть — торпеда или мина. Если торпедируют корабль и кого-то выловят, то шансов на спасение жизни все равно мало. Больше десяти — пятнадцати минут в ледяной воде человек не выдерживает. Если мы сами напоремся на мину или торпеда угодит нам в борт, тогда даже валерьяновые капли не помогут: от нас останется пепел.

Елизавета Карповна поморщилась и оглянулась на Антошку.

— Ну, доктор, вы очень мрачно шутите.

Антошка тем временем дрессировала Пикквика. В кулаке у нее были зажаты маленькие кусочки сахара. Она дала лизнуть Пикквику сахар и бросила на палубу варежку.

— Принеси мне, Пикк, варежку, я тебе дам сахару.

Но щенок, ухватив в зубы варежку, стал яростно ее грызть и мотал изо всех сил головой.

Антошка вытащила из пасти варежку и вместо нее положила в рот щенку сладкий кусочек. Пикквик с хрустом разгрыз сахар и потянулся за новой порцией, но Антошка снова бросила на пол варежку. Пикквик забыл про сахар, но хозяйка опять напомнила ему. Отобрала варежку, взамен дала сахар. Так продолжалось до тех пор, пока щенок понял, что варежку выгодно менять на сахар. Теперь он уже сам ходил за Антошкой и предлагал обмен.


— Напрасно вы пустились в это путешествие, да еще с дочкой, — услышала Антошка голос доктора и взяла щенка на руки.

— Мистер Чарльз, неужели и вы думаете, что женщина может на корабле принести несчастье? — спросила Антошка, в упор глядя на доктора.

— Я убежден, что пребывание на корабле приносит неприятности прежде всего самой женщине, — ответил доктор. — Место женщины на земле. И в одном я готов согласиться с немцами: церковь, дети и кухня — вот ее океан. Нельзя нарушать закон природы.

— Мне кажется, — усмехнулась Елизавета Карповна, — эти традиции давно уже нарушены. Посмотрите, сколько женщин служит у вас в армии.

— Но все они вернутся к домашнему очагу.

Доктор снял очки и долго протирал их, чтобы не видеть светлых глаз девчонки, с таким неодобрением рассматривающих его.

— Вы слыхали о Джеймс Барри? — спросил он Антошку.

— Нет. Это английский писатель?

— Джеймс Барри был знаменитым хирургом, генералом медицинской службы, — ответил доктор. — Он всю жизнь вел борьбу с проклятой старухой, иначе называемой Смертью. Он был еще совсем молодым, когда решил посвятить себя медицине. Этот красивый, застенчивый юноша, на которого засматривалась не одна девушка, бежал от всех земных радостей. С утра до ночи он проводил в клинике, а позже — в военных госпиталях. Он был безупречен в поведении — не имел пристрастия к вину, не курил, что весьма редко среди хирургов, не играл в карты. Студенты считали за большую честь присутствовать при его операциях. Это была поистине ювелирная работа. Его тонкие нежные пальцы уверенно держали скальпель, никто так мастерски не мог наложить швы на рану. И солдаты, спасенные от неминуемой смерти талантливым хирургом, потом демонстрировали свои швы, как украшение на теле. Генерал был одинок, не имел никаких родственников, никаких привязанностей. Безупречность в поведении, его благородство, душевную доброту и бескорыстие многие готовы были истолковать как наличие тайного порока. Ведь люди никогда не прощают человеку совершенства и пытаются найти в нем какую-то червоточину, слабость, и если не находят, то выдумывают и только тогда признают талант.

Генерал Барри сделал за свою жизнь много тысяч блестящих операций, и когда ему было уже далеко за семьдесят, костлявая пришла за ним.

«Хватит, — сказала ему Смерть, — ты полвека воевал со мной, но все твои труды напрасны. Ты только на время отвоевывал у меня людей, в конце концов я забирала их себе. Теперь настал и твой черед. Как видишь, ты прожил жизнь напрасно. Невозможно победить Смерть, так же как невозможно женщине превратиться в мужчину».

«Нет, — воскликнул генерал, — я прожил жизнь не зря! Я сделал все, что мог, чтобы победить тебя, проклятая, чтобы люди радовались жизни, солнцу, свету. Я продлил жизнь людям на многие сотни лет. На мое место придут другие, которые сумеют продлить жизнь каждому на столетие, и не ты, а они будут определять, сколько человеку положено жить на земле…»

Смерть схватила ледяной рукой сердце генерала и сжала его. Сердце остановилось…

Доктор Чарльз выбил щелчком сигарету из пачки, чиркнул зажигалку, затянулся и, словно забыв, о чем он говорил, внимательно следил за голубыми кольцами дыма.

— Это все? — разочарованно спросила Антошка.

— Ах да… — спохватился доктор. — Я забыл сказать главное. Когда Смерть завладела сердцем старого генерала, она вдруг увидела, что перед ней лежала женщина.

— Генерал превратился после смерти в женщину? — удивилась Антошка.

— Нет, девочка, знаменитый английский хирург генерал Барри всегда был женщиной… Я часто думаю, зачем понадобилось молодой, знатной девушке отказаться от своей счастливой доли, надеть мужской костюм и отдать свою жизнь другим людям, лишить себя всех земных радостей? Ради чего? Ведь конец все равно один: смерть.

— А по-моему, эта женщина совершила подвиг, — горячо возразила Антошка.

— Да, она победила не только смерть, но и предрассудки, — добавила мать.


НА РАССВЕТЕ


Пять томительных дней провели на рейде, в тумане и какой-то оглушительной тишине. Антошка как неприкаянная бродила по палубе в обществе Пикквика. Он уже не хотел сидеть за пазухой у хозяйки, просился побегать, а Антошка боялась его отпустить, чтобы он не провалился в какой-нибудь люк или не упал за борт. Он уже хорошо отличал варежку от мячика, который Антошка смастерила ему из носового платка. Пикквик стал любимцем всей команды. Матросы, завидев его, расплывались от удовольствия в улыбке и кричали: «Мистер Пикквик, вайешка, мистер Пикквик, мьяч». А однажды к Антошке подошел молодой матрос и, откозыряв, вручил ей ошейник и поводок, искусно сплетенные из рассученного манильского троса. Девочка долго трясла руку матросу и высказала ему все слова благодарности, которые только знала. Теперь проблема прогулок с Пикквиком была решена. Правда, щенок крутил головой, старался схватить зубами ненавистный ошейник, сдирал его с шеи передними лапами, но потом смирился и, когда Антошка говорила ему: «Мистер Пикквик, давайте одеваться», сам тащил ошейник и совал его Антошке. Понимал, что это означает гулять.

На пароходе шла все время работа. Матросы закрашивали серой масляной краской медные ручки, рамы, поручни, блестящие металлические заклепки, чтобы в лучах солнца или луны не блеснула медь, не выдала противнику корабль в море. Крепили шлюпки, грузы на палубе, свертывали канаты.

Когда ненадолго прояснялось, было видно, что на рейде с каждым днем становилось все больше кораблей. Все транспортные и военные корабли выкрашены в стальной цвет с темными волнистыми разводами. Над рейдом колыхались связки длинных серых колбас — баллонов воздушного заграждения.

На рейде сновали катера, доставляя на корабли и увозя на берег представителей военных и портовых властей. Советский консул тоже приехал проводить дипломатических курьеров.

Командир миноносца мистер Паррот лично встретил пассажиров, причаливших к миноносцу на катере, проводил их в отведенную для них каюту, которая была расположена рядом с командирской.

— Надеюсь, вам будет здесь удобно, — сказал Паррот.

Алексей Антонович по-хозяйски проверил, исправны ли крышки иллюминаторов, как работают вентилятор, освещение, умывальник.

— Большое спасибо. Все отлично, мы прекрасно здесь разместимся и хорошо отдохнем.

— О, тревожить мы вас не будем, — понимающе сказал Паррот. — Через полчаса мы снимаемся с якоря. — Командир миноносца откозырял и вышел.

— Ну что ж, — предложил консул, — располагайтесь. Моя жена просила передать вам пирожки, сама пекла. — Он положил на стол большую коробку.

— Спасибо, спасибо. Присядем по русскому обычаю, — предложил Алексей Антонович.

Все трое сели, помолчали… Консул по-братски обнял обоих.

— В добрый путь! Будем с нетерпением ждать телеграммы о вашем благополучном прибытии на Родину. Привет Москве.

Консул ушел. Алексей Антонович со своим помощником принялись устраиваться в своем новом обиталище. Разместили тяжелый багаж, прикрепили его ремнями к ножкам койки, чтобы во время шторма мешки не метались по каюте. Большие дипкурьерские сумки, опечатанные тоненькими сургучными печатями, положили возле себя.

Предстояло многодневное плавание и вместе с тем большая работа.

Алексей Антонович третий десяток лет возил по всему свету дипломатическую почту и уже давно обучал молодых. Василий Сергеевич ехал с ним первый раз и держал экзамен на почетное звание дипломатического курьера.

Алексей Антонович в прошлом, сорок третьем году справил свое пятидесятилетие, вернее, не справил, а вечером, когда они подходили на пароходе к Сан-Франциско, вспомнил, что ему пятьдесят. Василий Сергеевич был на целых двадцать лет моложе. Это были люди двух поколений. Один хорошо помнил старую Россию, успел послужить в царской армии и отсидеть год в тюрьме за большевистскую пропаганду в царских войсках, в октябре семнадцатого года был самокатчиком Смольного. Может, тогда он и начал свою дипкурьерскую службу. Василий Сергеевич не помнил ни жандармов, ни империалистической войны, в тридцатые годы вступил в комсомол, учился в педагогическом институте, был заядлым спортсменом, стал дипкурьером. Алексей Антонович был нетороплив и точен. Сухощавый, высокий, подтянутый, он не любил лишнего слова, лишнего жеста, улыбка на его лице расцветала медленно и ярко разгоралась, словно освещая все вокруг. Он всю жизнь учился; сейчас изучал итальянский, пятый по счету, язык, изучал упорно, и каждое новое слово навсегда отпечатывалось в его памяти. Он знал наизусть сотни стихотворений, говорил, что таким образом он тренирует память, но когда читал их глуховатым голосом, было понятно, что не только для тренировки памяти увлекается он поэзией.

— Имей в виду, — сказал Алексей Антонович, выкладывая из чемодана пачку книг по географии и истории африканских стран, — у нас в будущем месяце семинар по международному положению, и эти книжицы мы должны с тобой одолеть.

Алексей Антонович определил точный распорядок дня. Спать будут по очереди: один спит, другой работает. Время, когда оба бодрствуют, для свободного творчества: игра в шахматы, чтение «для души»; оба не прочь были сыграть в подкидного дурака.

Дипкурьеры переоделись в шерстяные спортивные костюмы, проверили обоймы револьверов и засунули оружие в карманы. Спать будут не раздеваясь. Единственное, что могут позволить себе, — это снять башмаки и поставить их широко расшнурованными у койки, чтобы, в случае чего, сразу сунуть в них ноги.

Караван снимался с якорей на рассвете. Никто не провожал пароходы и военные корабли, уходящие в далекий и опасный рейс, никто не махал платочком, не кричал «счастливого плавания»; пароходы не оглашали прибрежные скалы прощальным гудком. Только чайки, разбуженные шумом винтов, тревожно заголосили и понеслись следом, исполняя свою вековечную службу, провожая каждый корабль.

Миноносец уже резал волны, и за иллюминатором вскипала белой пеной вода.

— Давай-ка закрепляться, — предложил Алексей Антонович.

— Одну минуту, я только посажу свою Ленку на кровать, — попросил Василий Сергеевич, доставая из чемодана коробку. — Вы не можете себе представить, до чего эта кукла похожа на мою дочку. Вот уж действительно вылитый портрет.

Алексей Антонович с чувством хорошей зависти смотрел, как Василий Сергеевич усаживал куклу на койку, расправлял на ней платье, предвкушая, очевидно, радость своей дочки. Корабль покачивало, и кукла моргала длинными ресницами, удивленно глядя круглыми голубыми глазами.

— Я готов, — протянул Василий Сергеевич левую руку.

Алексей Антонович пододвинул табуретку, водрузил на нее тяжеленный портфель и широким ремешком, похожим на ошейник, обхватил запястье своего помощника, продернул ремень под ручку портфеля и тщательно застегнул.

— Выдержит? — спросил Василий Сергеевич.

— Ремень выдержит, выдержит ли рука? — Алексей Антонович стал прикреплять второй портфель к своей левой руке.

Василий Сергеевич сидел в кресле; его прикованная левая рука светлым пятном выделялась на темной коже портфеля.

— Это вы хорошо придумали, — сказал он, — во всяком случае, чувствуешь себя уверенным.

Действительно, мало ли что может случиться в длительном и опасном пути в море!.. Так уж если погибать, то погибать вместе с почтой, зная, что она не досталась врагу.

Никакими инструкциями такой порядок предусмотрен не был. В инструкции указывалось, что дипкурьер должен охранять почту и не допустить, чтобы она попала во вражеские руки. Но идет война. Фашисты охотятся за почтой, они не считаются ни с какими международными законами…

Каюта сверкала чистотой. Мягкие, привинченные к полу кресла были удобны и располагали к дремоте, под ногами пушистый ковер, в термосах и пакетах достаточно всякой еды, на столе книги, шахматы, карты. Душистый запах табака смешался с запахом мужского одеколона, тоже пахнущего табаком, лавандой и морской свежестью. На койке златокудрая кукла чуть испуганно вздрагивала густыми ресницами.

— Что у нас сейчас по плану? — спросил Василий Сергеевич.

— А ничего, — улыбнулся Алексей Антонович. — Поболтаем. Расскажи мне про свою Ленку.

Антошка с мамой вышли на палубу. Караван двигался между островов, скалистых, обрывистых. Справа на горизонте возвышались гряды гор.

За кормой летела туча хлопотливых чаек. Антошка следила за птицами. Неужели летят все одни и те же и не устают? Как долго они могут лететь? Девочка облюбовала одну птицу и следила за ней. Вот она плывет в воздухе над самой кормой. Вдруг с тревожным криком взмыла вверх, камнем падает вниз, снова вверх, повисла в воздухе, словно задумалась о чем-то, нагоняет корабль и кричит, кричит, кричит. Сложила крылья и пикирует вниз на воду, что-то поймала и села отдохнуть на волну. Покачалась, покачалась и снова поднялась, догнала пароход, пролетела совсем близко, и Антошка увидела, что чайка вовсе не белая, а грязная, что все эти птицы не праздничные, а работящие, усталые, хлопотливые.

Пикквик рвался к чайкам, похрипывал, ворчал. Антошка прицепила к ошейнику поводок.

— Не пытайся никогда ловить птиц: они полетят вверх, а ты бултыхнешься вниз, и будет очень конфузно.

Но Пикквику очень хотелось поймать чайку. Он присел на задние лапы, поднял нос и тявкнул; поставил правое ухо фунтиком, прислушался, снова тявкнул; осел на четыре лапы и помотал головой; сам удивился и испугался этого нового звука, вырвавшегося изнутри.

— Да ты уже лаять умеешь, — погладила его Антошка по голове, — только ты не тявкай на этих птиц; они хорошие, трудовые птицы, не то что ты, бездельник.

Пикквик уселся поудобнее и стал лаять с хрипотцой, то вдруг заливисто звонко, а потом, остывая, урчал от радости.

— Теперь я вижу, что ты настоящий сторожевой пес.

За ленчем Елизавета Карповна и Антошка отметили, что на пароходе наступила суровая рабочая пора. Исчезли белые рубашки с галстуками, их сменили плотные вязаные свитеры и теплые меховые куртки.

У всех был подтянутый и деловой вид.

— Когда мы придем в Мурманск? — спросила Антошка доктора, когда они выходили из кают-компании на прогулку.

Доктор считал, что после еды человек должен сделать не меньше тысячи шагов.

— Таких вопросов на корабле не задают, мисс. Когда бросим якорь в Кольском заливе и сойдем на берег, тогда скажем: ну, вот мы и пришли.

— Вы сейчас заняты? — спросила Антошка.

— Нет.

— Можете вы мне рассказать, как называются предметы на корабле, чтобы я не путала и не вызывала насмешек. Одним словом, я хочу изучить морской язык.

— Это невозможно, мисс.

— Почему?

— Я двадцать три года хожу по морям и до сих пор не могу и не хочу разбираться во всех этих премудростях, так же как капитан мистер Эндрю не пытается постигнуть тайну рецептов моих лекарств. Это не мешает нашей дружбе. Каждому свое. И будь я членом парламента, я внес бы законопроект, запрещающий людям без специального образования читать книги по медицине, и под страхом тюремного наказания запретил бы ставить себе и другим диагнозы.


ОДНА МИНУТА


Караван собрался воедино в водах Северной Атлантики, у западных берегов Англии. Теперь это был большой отряд кораблей, растянувшийся на много миль по морю. Даже в ясную погоду не видно было его конца и края. Сорок американских и английских транспортов, груженных танками, самолетами, станками, боеприпасами и продовольствием, шли строем фронта восьми кильватерных колонн, по пять в колонне, строго соблюдая дистанции, шли, как караван неторопливых верблюдов, равнодушно переваливаясь по холмистой степи моря.

Вокруг каравана сновали быстрые миноносцы, готовые поразить вражескую подводную лодку глубинными бомбами; сторожевые корабли словно вглядывались в глубину моря своими наклонными мачтами; авианосец, как на раскрытой ладони, нес на себе двенадцать самолетов, готовых каждую минуту катапультироваться; эсминец — эта плавучая крепость с многочисленными, различного калибра пушками и пулеметами — походил на старинный шотландский замок с причудливыми башнями. Транспортные пароходы и охраняющие их военные корабли — все вместе и называлось конвоем.

На флагманском корабле помещался командный пункт с адмиралом — командиром конвоя во главе; на одном из транспортов располагался командный пункт командора — начальника транспортных кораблей. Сигнальщики на высоких мачтах с биноклями и свистками в руках просматривали море.

Конвой шел противолодочным зигзагом: по команде с флагманского корабля весь конвой резко менял курс каждые пятнадцать — тридцать минут, чтобы обмануть вражескую разведку, сорвать атаки подводных лодок. Антошке с верхней палубы было видно только два-три корабля, остальные скрывались в туманной дымке. Порой налетал мокрый снег, или, как называют его моряки, снежный заряд, и тогда с кормы не было видно носа даже своего корабля.

На пароходе шла размеренная напряженная жизнь. В любую минуту могли затрещать во всех помещениях звонки — ударить колокола громкого боя, объявляющие тревогу, опасность подводной или воздушной атаки.

Рядом с Антошкой стоял доктор Чарльз. Он держал сигарету, повернутую горящим концом внутрь ладони, чтобы ее не разметал ветер, и время от времени подносил сигарету ко рту. С губ доктора срывалось дымное облачко и уносилось в океан.

Снежный заряд миновал, и среди серого нагромождения облаков, низко опустившихся над морем, вдруг показался кусочек яркого синего неба, как горное озеро среди скал.

— Погода здесь меняется, как в кино, — заметил доктор. — Вот когда пройдем Фарерские острова и выйдем в Норвежское море, будет похуже; там всегда в это время года штормит.

— А где мы сейчас? — поинтересовалась Антошка.

— На востоке от нас северная оконечность Англии, там располагается главная военно-морская база Великобритании — Скапа-Флоу, что-то вроде вашего Кронштадта.

Серые облака сомкнулись над синим озерком, и снова налетел снежный заряд.

— Пойдемте вниз, — предложил доктор, — не то вы схватите насморк.

Спустились по трапу вниз, зашли в теплую кают-компанию. Пикквик подбежал к Антошке, прыгал вокруг нее, скулил, выговаривал хозяйке за то, что она оставила его одного, и просился на руки. Он не любил одиночества. Антошка скинула шубу, положила Пикквика на колени и поглаживала его по шерсти. Щенок продолжал скулить.

— Молчи, Пикквик, не то тебя услышит враг, — кивнула Антошка на знакомый плакат, прикрепленный к переборке.

Доктор внимательно посмотрел на девчонку.

— Хотите, я расскажу вам интересную историю, из которой вы поймете, почему важно уметь молчать не только во время войны, но и в мирное время.

— Очень хочу! — воскликнула Антошка.

— Я вспомнил эту историю, когда говорил вам о Скапа-Флоу… — начал доктор, раскуривая новую сигарету.

Пикквик сунул нос под мышку хозяйке и замер; он, наверно, тоже приготовился слушать.

— В маленьком шотландском городе на берегу Северного моря жил часовых дел мастер. Много лет жил. Звали его онкел Питер, а потом прошли годы, и не только дети, но и взрослые стали величать его грендфазер Питер. Откуда и когда он приехал в этот город, никто не помнил, но главную улицу города невозможно было представить без маленькой мастерской с чисто вымытым окном на уровне тротуара, в котором всегда виднелась согбенная фигура дедушки Питера с круглой лысиной на затылке, с неизменной лупой в глазу и пинцетом в руках. Дедушка Питер жил на виду у всего города. Окно его завешивалось только в погожие дни, чтобы бьющее в стекло солнце не мешало работать. Но так как в Шотландии мало солнечных дней, то и окно завешивалось редко. Дедушка Питер жил один, работал с утра до позднего вечера. Выходил из дома утром, чтобы купить в лавочке молока да фунт хлеба, и днем, чтобы перекусить в дешевом ресторанчике «Золотой репейник». Часто после обеда он шел прогуляться на парусной яхте в море, чтобы размять затекшие мышцы, проветрить легкие свежим морским воздухом. В этом случае он оставлял на подоконнике записку: «Ушел в море, вернусь в 14.30». Клиенты ценили аккуратность дедушки Питера. Он не заставлял их зря ждать, всегда исполнял работу в назначенный срок, что вовсе не свойственно часовщикам. Они хотя и любят точный ход часов, но сами редко бывают пунктуальны. Дедушка Питер был не таков. И за это его уважали. Любили его и за то, что он вернул к жизни часы на городской ратуше, которые до приезда дедушки Питера в этот город несколько десятилетий показывали двадцать минут второго. Много труда вложил часовщик, чтобы заставить двигаться большие минутные и маленькие часовые стрелки и отзванивать каждый час. Правда, часы били с хрипотцой, словно были простужены, но ходили точно: дедушка Питер постоянно следил за ними. Он не взял с муниципалитета ни пенса за ремонт и так же бескорыстно обслуживал часы на ратуше уже много лет. Как не ценить такого человека.


Особенно часто заглядывали к часовщику моряки. Дедушка Питер мог отремонтировать часы, побывавшие в морской соленой воде и, казалось, непоправимо испорченные. Эдинбургские часовщики советовали выбросить их на помойку, а дедушка Питер не ленился, и отремонтированные им часы несли свою службу лучше прежнего. Он мог оценить хронометр, купленный в любом порту мира. «А… — говорил он, вглядываясь через лупу в механизм. — Могу держать пари, что эти часы куплены в Иокогаме. Изящная японская подделка под швейцарские часы «Омега». Заплатили двести иен? Я так и думал, — говорил он изумленному моряку. — Японцы — мастера на подделку, они на этом учатся». Но моряка это не утешало, он сокрушался, что угробил все свои сбережения на фальшивку. «Я помогу вашему горю, — успокаивал часовщик, — вставлю в них настоящее сердце «Омеги»: всю жизнь будут служить вам». И действительно, после этого часы служили много лет. Слово дедушки Питера было всегда твердо. Ему нельзя было не верить, потому что он сам относился с большим доверием к людям. Если у моряка не было денег, часовщик мог подождать до лучших времен, не оставлял часы под залог, а говорил: «Носите на здоровье, моряку нельзя без часов, а я подожду». Загуляет моряк, пропьет куртку и башмаки, идет к часовщику, просит выручить. И дедушка Питер выручал, понимал моряцкую душу. Давал взаймы и никогда не требовал процентов и не жаловался, что его кто-то обманул, не вернул деньги. «Наверно, забыл», — говорил дедушка Питер. Он предпочитал не помнить плохого и не говорил о людях дурного; даже для самого гулящего моряка, забывшего стыд, находил оправдательные слова. «Молодо — зелено, — укорял он ласково, — жизнь самая строгая мать, она проучит тебя».

Дедушка Питер был молчалив; он любил слушать, говорил редко. Но если речь заходила о часах, тогда его прорывало. Он знал множество интересных историй о всех знаменитых часах мира. Не только историю часов Биг Бена, что на башне парламента в Лондоне или цветочных часов в Эдинбурге, но досконально знал устройство французских часов Страсбургского собора с курантами и движущимися фигурами, созданными в середине четырнадцатого века; считал самыми точными часы на Спасской башне Кремля и вторыми после них почитал часы на Лейпцигской ратуше.

— Хороший человек, — мечтательно сказала Антошка, — он жил не для себя, а для других.

— Не совсем так, — возразил доктор. — У дедушки Питера тоже была своя страсть, или, как говорят англичане, хобби, — коллекционирование часов. Он не просто покупал часы и приносил к себе на квартиру, нет. Он из груды старого лома создавал чудесные вещи, умел реставрировать старинные часы, давным-давно заброшенные на чердаке.

И часы, начиная от крохотных, вделанных в дамский перстень, и кончая большими напольными башенками, заполняли его маленькую чистенькую комнату и делали ее похожей на музей. За ширмой стояла кровать часовщика, и там на стене висели корабельные часы.

Около полудня у окна часовщика собирались мальчишки и девчонки, приходили и взрослые. Если день был сухой и теплый (часы не любят сырости), дедушка Питер распахивал окно, и люди, столпившиеся на тротуаре, замирали. Наступала торжественная минута. Раздавался хриплый удар часов на городской ратуше, а вслед за ним начинался мелодичный перезвон в комнате дедушки Питера, да такой красивый перезвон, что с ним могли состязаться только звуки органа Вестминстерского аббатства.

В бойницах часов-башни выдвигались золоченые пушечки и выстреливали двенадцать раз, с шумом распахивались резные дверцы настенных часов, и кукушка, взмахнув крыльями, радостно куковала, возвещая полдень. На старинных французских часах в раме из фарфоровых роз выпархивал соловей и, поворачивая головку направо и налево, щелкал, а потом исполнял свое знаменитое соло. Перед плоскими квадратными часами оживала фигурка барабанщика, руки приходили в движение и палочками отстукивали частую дробь; квакала лягушка, вращая выпуклыми зелеными глазами. А на столе, под большим стеклянным колпаком, стояли часы-лилия. Каждый час бутон открывал один лепесток, а ровно в полдень раскрывалась вся чашечка, и из тычинок появлялась Дюймовочка.

Одну минуту, ровно одну минуту продолжалось это волшебство. Ради этой минуты дедушка Питер жил и трудился. Ради этой минуты собирались жители из дальних районов города. Они благодарили дедушку за волшебную минуту, и он сиял, отражая улыбки детей и женщин.

«Ради одной минуты я и живу, — говорил он, — ради одной минуты…» И это была правда.

Отзванивали часы, складывала крылья кукушка, исчезал соловей, лилия захлопывала свои лепестки, укрывая Дюймовочку, барабанщик опускал палочки, и дедушка Питер снова садился за работу. Перед ним на зеркальном стекле были рассыпаны крохотные детали — волоски, колесики, стрелки, похожие на солнечные лучики, рубины, которые он ловко подцеплял пинцетом и осторожно водворял на место.

«Трудная у вас работа!» — удивлялись моряки.

«У вас не легче, — отвечал дедушка Питер. — Моя работа не опасная, самая мирная и спокойная. Все мое оружие — это лупа и пинцет. У вас не то».

«Это верно, — соглашались моряки. — Новые корабли вступают в строй, и служба на них становится из года в год тяжелее».

Когда в Европе началась война, дедушка Питер освободил от часов самое видное место на стене и прикрепил плакат: «Молчи, тебя слушает враг!» Теперь он часто вовсе отказывался брать деньги с моряков, особенно с военных, подводников, минеров. «Я уже стар, — говорил он, — и если часы помогут бить врага, я буду счастлив, денег мне не надо, отремонтирую за доброе слово». Моряки рассказывали дедушке Питеру, как они воюют и топят фашистские корабли. «Самое главное, — советовал дедушка Питер, — не допустить в свои базы германские субмарины, чтобы они не нанесли ущерба славному британскому военно-морскому флоту». И моряки заверяли, что дедушка может быть спокоен: только что поставили донные мины и противолодочные сети на подходах к порту и оставили секретный фарватер для своих кораблей, и фашистские лодки носа не посмеют туда сунуть. Дедушка Питер с сомнением покачивал головой. «Вот ведь к обороне столицы не подготовились, противозенитной артиллерией город не защитили, истребителей и вовсе не было. И как наказали за эту беспечность фашисты — перепахали Лондон бомбами, как трактором поле. Надо не прозевать и здесь, иначе позор ляжет на вековую славу британского флота».

Моряки клялись дедушке Питеру не посрамить флага Великобритании.

— Молодец, дедушка Питер, — похвалила Антошка.

А Пикквик поднял морду, зевнул во всю пасть и тихонько заскулил.

— Если тебе не интересно, не мешай слушать, — погрозила Антошка пальцем щенку. — Это все? — спросила она, видя, что доктор закурил новую сигарету и о чем-то задумался.

— Нет… В один из октябрьских дней 1939 года, — продолжал доктор, — произошло что-то непонятное. У дверей часовщика один за другим собирались клиенты. Окно было завешено, на занавеске прикреплена записка: «Ушел прогуляться в море. Буду к 12.00».

Стрелка на городских часах подвигалась к двенадцати. Собрались, как всегда, мальчишки и девчонки к окну часовой мастерской.

«Придет, — говорили уверенно заказчики, поглядывая в сторону моря. — В полдень дедушка Питер всегда бывал дома. Не может быть, чтобы он изменил своей многолетней привычке».

Часы на ратуше прохрипели и начали бить, а за окном в комнате по-прежнему царила тишина. Часы на ратуше отзвонили двенадцать раз, а соловей так и не начал щелкать, кукушка молчала. Стали стучать в дверь, звонить. Дедушка не откликался. Может быть, он заболел и не может встать с кровати? Позвали полисмена. Беда! Взломали дверь. На голой стене комнаты вместо плаката «Молчи, тебя слушает враг!» висел портрет Гитлера. Все часы были разбиты, исковерканы, пол комнаты усыпан битым стеклом, истерзанными внутренностями часовых механизмов, осколками фарфоровых роз. У соловья откручена головка, и из серебряной шейки выпирали дрожащие пружинки. Дюймовочка раздавлена чьим-то грубым сапогом. Кто же учинил такой погром, уничтожил плоды труда многих лет?

— Фашисты, — уверенно сказала Антошка. — Только они могут уничтожить прекрасное… А что же с дедушкой Питером?

— Заглянули за ширму. Подушка была вспорота, одеяло разрезано на куски, корабельный хронометр разворочен.

— Фашисты отомстили дедушке Питеру и убили его? — не терпелось узнать Антошке.

— Дедушки Питера не было, — ледяным голосом ответил доктор.

— Его украли?

— Дедушка Питер в это время был на борту фашистской субмарины.

— Я так и знала, — вздохнула Антошка. — У, звери! — Щеки у девчонки пылали от возмущения. — Они увезли его в концлагерь?

— Подлодка погрузилась и взяла курс на север, — бесстрастно продолжал доктор. — Несколько часов субмарина шла в подводном положении, идя хитрым фарватером между минных полей. В руках у командира подводной лодки была точная карта английских минных заграждений на подходах к Скапа-Флоу.

Фашистская подлодка прошла сквозь строй противолодочных сетей и многослойных минных цепочек и ворвалась в бухту. Горы, окружающие Скапа-Флоу, содрогнулись от взрывов. Мощные фонтаны воды взметнулись почти до аэростатов воздушного заграждения. Выпустив все торпеды, фашистская субмарина под запоздавший вой сирен погрузилась на заданную глубину, прошла по тайным проходам, прикрыв фарватер за собой своими же минами. Позади слышались взрывы глубинных бомб и мин, но они были не страшны германской подводной лодке. Потопленные корабли, как погашенные сигары в пепельнице, вздыбились в круглой бухте Скапа-Флоу. А старый фашистский шпион «дедушка Питер» принимал поздравления с завершением блестящей операции от команды германской субмарины, державшей курс на свою базу.

«Дедушка Питер» в течение многих лет с тщанием часовых дел мастера собирал сведения о британском военно-морском флоте. По крохам, по обмолвкам матросов, по пьяному бреду забредшего на огонек к «дедушке Питеру» моряка, час за часом, год за годом он собрал для фашистской разведки ценнейшие сведения о военно-морском флоте Великобритании. И терпеливо ждал команды, ждал своей минуты — минуты, когда фашистская подлодка выпустит торпеды против британских кораблей. Ради этой минуты он и жил.

Антошка сидела, сцепив руки, пораженная, молчаливая. Пикквик вертел головой и посматривал умным карим глазом то на хозяйку, то на доктора.

— И кстати, — закончил свой рассказ мистер Чарльз, — «дедушка Питер» сам разбил и искромсал свою коллекцию часов, чтобы она не досталась людям, и привел в негодность механизм часов на городской ратуше. В тот октябрьский день они, пробив последний раз полдень, остановились. Остановились, наверное, навсегда.


«НЕНАВИЖУ МОРЕ!»


Пароход сильно качало, и Елизавета Карповна с Антошкой поднимались по трапу в кают-компанию, держась обеими руками за поручни. Какая-то сила заставляла их то становиться на колени и почти носом прижиматься к ступенькам, то грозила опрокинуть навзничь, сбросить с трапа. Антошке было даже весело.

— Мы с тобой похожи на подгулявших матросов, — смеялась она. — Мамочка, ставь ногу крепче на ступеньку. Вот так. — Но сама она не в силах была опустить ногу: эта невидимая, но властная сила отдирала ноги от ступенек, а руки — от поручней.

Дверь в кают-компанию то не хотела открываться, словно ее пришили гвоздями, то вдруг сама собою распахнулась, и обе влетели в кают-компанию.

Сидевший за столом, ближе к двери, старший механик успел расставить руки и поймал Елизавету Карповну, а доктор таким же способом не дал Антошке растянуться на палубе.

— Вот так шторм! — воскликнула Антошка. — Еле взобрались.

В кают-компании раздался дружный смех.

— Это далеко не шторм, — сказал капитан, — всего четыре-пять баллов, хотя в этом море и такой ветер разводит порядочную волну. Но шторм наверно будет. Вы не боитесь качки?

— Нет, — с уверенностью сказала Антошка, — это даже интересно.

Капитан пожал плечами.

Суп к ленчу не подали. Даже жаркое в глубоких тарелках вставили в какие-то гнезда, вдруг появившиеся на столе. Вилка у Антошки часто проезжала мимо рта, и доктор посоветовал есть ложкой.

Но ей вдруг расхотелось есть и стало почему-то тоскливо.

Пароход раскачивался все сильнее.

В обратный путь их провожали доктор и старший механик.

— Хотите взглянуть, что творится на море? — спросил механик.

— Хочу, — без энтузиазма согласилась Антошка.

Взобрались по трапу на самую верхнюю палубу, старший механик приоткрыл дверь. Солнце мутным фонарем висело в тумане. Ветер ударял по снастям, звенел и гудел весь такелаж, а волны вздувались, закипали белой пеной и рушились на пароход. Очень быстро темнело, хотя был третий час дня. Антошка высунула голову за дверь, но ветер захватил дыхание, и лицо обдало колючими брызгами.

— Все! — решительно сказал механик, захлопнул дверь и потянул Антошку вниз. — Сейчас волны начнут перекатываться через палубу, а нам с вами оказаться за бортом в такую погоду совсем ни к чему.

Вниз Антошка уже не шла, а висела на руке мистера Стивена. В коридоре ее, как булавку к магниту, приклеивало то к одной переборке, то перебрасывало к другой. Но эта сила не действовала на старшего механика. Он шел покачиваясь, не спешил ставить ногу, словно нащупывая силу, на которую он мог бы опереться.

Ветер все глубже подкапывался под пароход, вычерпывал воду то из-под одного борта, то из-под другого, и Антошке казалось, что корабль проваливается в океан по какой-то чертовой лестнице.

Елизавета Карповна лежала на койке, вцепившись руками в бортик.

Она укоризненно взглянула на Антошку.

Мистер Стивен показал им, как упираться пятками в бортик, чтобы не вывалиться из койки.

— Можно было бы прикрепить вас ремнями, как на самолете, но мало ли что. Старайтесь удержаться сами.

Пикквик скулил, его тоже тошнило; он ерзал на брюхе по полу, пытаясь уцепиться за что-нибудь лапами.

В каюте горел свет, иллюминаторы были задраены, и в стальные крышки гулко била волна.

На крючке висела мамина черно-бурая лиса хвостом вниз. Как живая, лиса металась по переборке; ее стеклянные глаза выражали ужас, когда она описывала полукруг и доставала хвостом до подволока и затем начинала стремительно описывать дугу в противоположную сторону. Чемоданы выползали из-под одной койки и, развивая скорость, стремительно летели под другую. Из гнезда на тумбочке выскочили стаканы и вдребезги разбились. Но ни у Елизаветы Карповны, ни у Антошки не было сил встать и навести порядок.

Корабль трещал, скрипел, свист и грохот разбушевавшегося моря наводил ужас. Антошка решила, что все кончено: на нее нашло какое-то оцепенение.

Мама что-то спрашивала — Антошка видела, как шевелились ее губы, но ничего не слышала. Пикквик, подняв морду кверху, жалобно выл.

Вспомнились качели. Антошка очень любила качаться на качелях, отталкиваться ногами, стоя на широкой гладкой доске, крепко держась за веревки; хотелось взлетать все выше и выше. Сейчас само воспоминание о качелях вызвало новый приступ тошноты. Пальцы ослабели, и Антошка вылетела из койки. Неодолимая сила потащила ее к маминой койке, а оттуда увлекла куда-то вбок. Антошка плакала злыми, беспомощными слезами, и теперь ей хотелось, чтобы конец наступил как можно скорее. Елизавета Карповна выждала момент, выбралась с койки и очутилась на полу рядом с Антошкой.

«Ну хотя бы минутку покоя, — протестовала Антошка, добираясь до своей койки, — перевести дыхание, хотя бы на минуту наступила тишина, прекратился скрежет, хруст, зловещий вой». Качка, как зубная боль: прислушиваешься к нестерпимой пульсирующей боли и с напряжением ждешь, когда все это кончится, и не можешь больше ни о чем думать.

Море разыгралось не на шутку.

Мама лежит, вернее, мечется на койке, изредка старается улыбнуться, подбодрить Антошку, но вместо улыбки — страдальческая гримаса. Антошку уже вывернуло наизнанку. Она чувствовала себя горошиной в погремушке, которую непрестанно трясут.

Пикквик, елозя по полу, выл, почти рыдал.

Кто-то тронул Антошку за плечо.

Мистер Мэтью, уцепившись за борт койки, протягивает Антошке какую-то пилюльку.

— Проглотите, мисс, вам будет легче! — кричит он ей на ухо. — Не поддавайтесь качке, постарайтесь лежать спокойно, иначе мозги собьются в омлет.

Антошка пытается подняться, но влипает в переборку, а потом летит на стюарда.

— Когда же это кончится? — кричит она зло, словно стюард повинен в этом. — Ненавижу море!

Мистер Мэтью осеняет себя крестом.

— Не гневите моря, оно не прощает таких слов. Море не любит слез, не любит обидных слов, оно жестоко мстит за это.

— Я не хочу, чтобы меня швыряло, — стонет Антошка.

— О мисс, если бы желание было лошадью, то каждый нищий прогуливался бы по Гайд-парку верхом. Половина матросов на пароходе тоже мучается, все новички лежат пластом. Ит куд би ворс! Ит куд би ворс![Note4 - Могло быть и хуже! (англ.)]

— Что же может быть еще хуже?

— Не будем дразнить судьбу. Ит куд би ворс! Повинуйтесь морю, постарайтесь угадать его намерения, его желания, и вы победите. А лучше всего я прикреплю вас ремнями к койке, тогда вам будет легче.

Мистер Мэтью пристегнул двумя широкими ремнями Антошку к койке. То же сделал и с Елизаветой Карповной.

Теперь Антошка лежала какая-то покорная, безразличная, и это даже напугало Елизавету Карповну.

Когда стюард вышел, мать отстегнула на себе ремни: ей казалось, что, в случае чего, она не сумеет помочь Антошке…

К вечеру рев ветра стих, шторм словно с головой зарылся в океан и теперь раскачивал его изнутри, с самого дна. Белые барашки исчезли, море не вздыбивалось волнами, а проваливалось огромными впадинами, гладкими, отполированными, и внутри пузырилось, кипело, ревело, не в силах угомониться.

Свирепый шторм сменялся мертвой зыбью, изматывающей и корабли и команды.

Старший механик готовился ложиться спать, снял башмаки и прислушался: в грохот моря, скрип переборок, рокот машин, в весь этот дьявольский джаз вкрадывался посторонний звук, словно фальшивая нота в оркестре. Мистер Стивен прислушался, опытным ухом рассортировал звуки, определил происхождение каждого и вдруг оцепенел, смахнул внезапно выступившую испарину на лбу, сунул ноги в башмаки и уже в следующую секунду, громыхая по трапу, ворвался на капитанский мостик.

— Мистер Эндрю, — закричал он на ухо капитану, — прикажите раздраить носовой трюм! Танки… танки…

Капитану не надо было повторять. Только на секунду тревога мелькнула в глазах; он нажал кнопку звонка.

— Аварийная тревога!

По трапам сыпались матросы, кочегары, отдыхавшие после смены, радисты, врач, коки…

Да, теперь каждый чутким ухом ловил среди хаоса звуков самые страшные, хотя и не самые оглушительные.

Никто ничего не спрашивал — все понимали: в трюме с креплений сорвался танк. Нет, еще не сорвался, но уже раскачал крепления и, как проснувшийся зверь, ерзал по тесной клетке, ломая деревянные брусья, двигаясь туда-сюда, расталкивая все, что мешало ему вырваться на свободу, — и когда ему помогут волны, танк превратится в таран…

Ломами, лопатами, топорами и просто голыми руками отдраивали над трюмом верхний угол брезента, смерзшийся и превратившийся в чугун. Клинья обмерзли и не хотели вылезать из своих гнезд. Люди работали лихорадочно и, слыша грохот там, внутри, в трюме, думали только о том, чтобы успеть. Опасность умножила силы. Наконец отодрали третий, самый нижний слой брезента и в черную дыру стали нырять матросы.


Капитан уже не сидел на своем круглом стуле; он стоял, грыз трубку, стараясь понять, что происходит там, в смертельном поединке. Повернуть бы сейчас корабль носом по волне — тогда легче было бы справиться с многотонным танком, а то ему сейчас помогает бортовая качка. Но капитан сам не вправе изменить курс. Должен поступить сигнал от командира, но, когда он поступит, никто не знает.

Сорок человек пытаются усмирить чудовище. Это почти безумие. Раздается команда: «Подложить под гусеницу рельс!» Кто-то закричал. Раздавило? Ранило? Усилие, еще одно — и рельс водворен на место. Танк двинулся, ударился о рельс и словно в раздумье остановился. Но сейчас крен перенесется на другой борт, и пока это произойдет, секунды используются, чтобы с другой стороны восстановить разрушенный заслон.

Теперь крепить, крепить болтами, тросами…

Дружные, умные руки человека сильнее стального чудовища.

Танк толкнулся — рельс, еще не совсем закрепленный, дрогнул, но не сорвался.

Танк остановился. Люди победили.

Теперь проверить надежность крепления других танков.

Только к полудню был забит последний клин в покрытие трюма.

В часы аврала все были единым рабочим коллективом, стерлись различия в должностях, в социальной лестнице. Доктор, помощники капитана были трюмными рабочими руками. Командовал старший механик, но и он не жалел своих мускулов.

А Антошка и ее мама ничего об этом не ведали.

У себя в каюте Антошка старалась приспособиться к качке, поладить с морем, напрягала усилия, чтобы найти точку опоры, с которой бы ее не сдвинула эта непреодолимая сила.

— Хорошее, милое море, успокойся, — заискивающе шептала она.

Мистер Пикквик, распустив лапы, обессилел; его, как тряпку, таскало от переборки к переборке; он чуть повизгивал, словно хотел сказать: «Я чуть жив, чуть жив…»

Дверь в каюту распахнулась, Елизавета Карповна приподняла голову и увидела мистера Чарльза. Но в каком виде! Грязный, всклокоченный, измученный.

— Что случилось, доктор?

— Миссис, способны ли вы подняться? Мне нужна ваша помощь.

Елизавета Карповна пыталась приподняться, сесть на койке. Доктор помог ей.

— Матросу раздробило ногу, необходима срочная операция, я один не справлюсь.

— Операция при такой качке?

— Другого выхода, к сожалению, нет. Ждать нельзя.

— А впрочем, что я говорю, конечно, пойду, — встряхнула головой Елизавета Карповна.

Антошка словно очнулась от тяжелого сна. Делать операцию, когда невозможно устоять на ногах, когда в голове все смешалось и наступило какое-то оцепенение, тупость… А впрочем…

Она снова впала в забытье: ее сейчас ничто не пугало, не огорчало, не радовало.

Кто-то окликнул ее. Она вяло открыла глаза и увидела Улафа. Он держал в руках бутерброд и черный кофе в стакане. Бутерброд показался страшилищем — так велико было отвращение к еде.

— Ну хорошо, — примирительно сказал Улаф, — даже матросы два дня не едят. У меня пища в камбузе киснет. Но черный кофе ты должна выпить — он подбодрит.

Антошка протянула руку, но сил не было — рука упала. Улаф поднял ей голову, приложил стакан к губам и, балансируя, заставил сделать два-три глотка.

— Ты не знаешь, что сейчас было… — сказал он. — В трюме сорвался танк, и его нужно было посадить снова на цепь.

— Неужели на тебя не действует качка? — удивилась Антошка. «Сорвался танк» — это не доходило до ее сознания.

— Еще как действует! Но когда объявили аварийную тревогу, у всех морскую болезнь как рукой сняло.

Только сейчас Антошка заметила, какой измученный у Улафа вид.

— Вставай и давай учиться ходить, — предложил Улаф. — Вот так. Качка килевая, и это не так страшно. Поставь ногу, а другую держи наготове; теперь перенеси центр тяжести на левую. Медленнее, медленнее. Старайся ходить и не лежи. Шире ставь ноги в стороны, не вперед. Возьми на руки Пикквика: бедняга совсем измучился.

Улаф поднял щенка, и тот прижался к нему и стал скулить: он жаловался на море, на качку и просил не спускать его с рук.

Антошка пыталась ходить, и ей стало лучше, а может быть, и качка стала меньше.


СТРАШНО…


Утром солнце взошло на безоблачном небе, затянутое дымкой, бледное, словно и его измотал шторм. Океан постепенно успокаивался; был морозный тихий день.

Антошка с мамой вышли на верхнюю палубу, и обе ахнули. До самого горизонта растянулся караван судов. Но корабли совсем не были похожи на те, что вышли из порта. Сейчас по морю плыли сказочные хрустальные дворцы, сверкая на солнце бело-голубыми огоньками. Мачты и тросы обросли ледяной бахромой сосулек, все палубные надстройки покрылись ледяным панцирем.

— Во что превратились корабли, ужас! — сказал боцман, кивнув на море.

— Очень красиво! — восхищенно воскликнула Антошка.

— О мисс, — покачал головой боцман, — моряку такая красота не по сердцу. Вы подумайте, сколько тонн льда висит на такелаже, приросло к палубам. Это коварная красота: кораблям опасно идти. Вы поглядите, как глубоко они сидят в воде.

Антошка поняла, что опять проштрафилась.

Боцман раздавал матросам ломы и топоры. Матросы расходились по палубе и начинали срубать лед. Застучали топоры. Сверкающие брызги летели вокруг; сбитые с надстроек огромные глыбы льда рушились на палубу, сползали за борт.

Антошка попросила дать и ей топорик. Она чувствовала себя в чем-то виноватой.

Толстый слой наледи застыл на палубе голубыми волнами. Антошка отчаянно колотила по льду, но стальное лезвие топорика оставляло только белые зазубринки, из-под него сыпалась снежная пыль. Антошка с завистью смотрела на матросов, которые легко и быстро расправлялись с ледяными наростами и заставляли зеленоватые глыбы тяжело плюхаться в воду.


К Антошке подошел старший помощник капитана мистер Эдгард.

— Так моя жена рубит бифштекс на кухонном столе, — сказал он. — Дайте-ка топор, я вам покажу.

Эдгард ударил легонько обушком раз, другой, и прочный лед на выступе надстройки лопнул, как дно толстой бутылки. Эдгард ловко вклинил острие топора в трещину, и лед распался на куски. Елизавета Карповна тоже работала топором. Антошка попробовала, но не так-то легко было справиться с наледью, казавшейся чугунной, и пришлось не один десяток раз стукнуть, чтобы разбить ледяную толщу.

Стало жарко. Антошке даже показалось, что солнце греет по-летнему и что оно растопит лед. Она скинула шубу и, как все матросы, в одном свитере работала топориком. Елизавета Карповна взглянула на дочь, но ничего не сказала и сама сняла шубу. Звонкий перестук топоров и ломиков, ухающие в море глыбы веселили сердце.

От морской болезни не осталось и следа. Яркое солнце, прозрачное, бесцветное небо и, что там ни говорил боцман, сказочные хрустальные корабли в море создавали праздничное настроение.

Вечером впервые после шторма собрались к ужину в кают-компании. Антошка чувствовала себя равноправным членом за этим столом. Она хорошо поработала и проголодалась. Сегодня подали суп, дымящийся, распространявший вкусный запах мяса, перца, лаврового листа. Все дружно и весело ели. Пикквику тоже налили полную мисочку мясного супа. От жадности у него даже вздрагивал хвостик, мордочкой толкал он миску и возил ее по всей кают-компании.

Только капитан был молчалив и чем-то озабочен. Он быстро съел суп, жаркое и ушел на свой мостик. Помощники его обменивались между собою какими-то междометиями, посматривали на часы, словно чего-то или кого-то ждали. Доктор Чарльз был, как обычно, весел и беспечен.

— Миссис Элизабет прекрасный хирург, — сказал он. — Она отлично ассистировала мне: наш кочегар останется с ногой.

Антошка с гордостью посмотрела на маму.

— Раньше я не поверила бы, что в такую качку возможно делать операцию, — откликнулась Елизавета Карповна.

— Опыт — лучший учитель, — засмеялся доктор.

Улаф собрал тарелки со стола и подал чай.

— Я предлагаю сыграть партию в бридж, — предложил мистер Чарльз. — Не разделите ли, миссис, компанию с нами?

— Я не умею играть в карты, — призналась Елизавета Карповна.

— О, мы вам покажем. Играть очень прост выигрывать сложно.

— А мисс будет развлекать нас веселой музыкой, — сказал мистер Джофри, извлекая из рундука патефон.

На крышке патефона была изображена симпатичная собачка, которая приставила ухо к трубе граммофона. «Хиз мастерс войс» («Голос его хозяина») назывался патефон.

За стол уселись доктор, штурман Джофри, третий помощник Рудольф и Елизавета Карповна.

Антошка завела патефон, поставила пластинку, и патефон ожил. Марлен Дитрих низким и чуть хрипловатым голосом пела о мальчике Джонни.

Мистер Чарльз тасовал карты и объяснял Елизавете Карповне, чтобы она не жалела козырей, когда подберется хорошая партия. Руки доктора мелькали над столом, сдавая карты.

«Джонни, Джонни», — звала Марлен.

В кают-компании крепкий горячий чай распространял аромат, на белой скатерти яркими пятнами возникали короли, дамы. Антошка мастерила для Пикквика из пакли новый мячик. Было по-домашнему светло и уютно.

— О миссис Элизабет, — воскликнул Джофри, — у вас ведь был джокер, почему же вы не подложили его вместо дамы треф? Вы имели все шансы на выигрыш. Вот смотрите, — штурман разбросал карты на столе, — король… джокер… валет…

Джофри не успел положить следующую карту.

Грохнул взрыв. Казалось, лопнул океан, раскололся до дна. Свет на секунду погас. Второй взрыв.

— Эге, началось… — вскочил на ноги Джофри.

— Торпеда! В наш корабль! — побледнел Рудольф.

Зазвенели колокола громкого боя; каюта мгновенно опустела.

Иголка на пластинке перепрыгнула назад, и Марлен Дитрих продолжала звать: «Джонни… Джон-н-ни…»

Елизавета Карповна обхватила за плечи дочь.

— Мамочка, мы тонем? — Антошка озиралась вокруг, ожидая, что в каюту сейчас хлынет вода.

Щенок забился под диван и отчаянно выл, плакал, как ребенок.

Антошка выволокла Пикквика из-под дивана и засунула к себе за пазуху.

Елизавета Карповна боялась отпустить от себя дочь, и обе стояли посередине каюты, прислушиваясь.

Никогда еще матери не было так страшно. Не за себя — за Антошку. Она все крепче прижимала голову дочери к своей груди. Смерти она ее не отдаст. Надо быть только очень спокойной, очень спокойной. Паника — это гибель.

В каюту вбежал старый Мэтью.

— Не беспокойтесь, торпеда попала в корабль рядом, — почти радостно сообщил он. — Это так близко, что все подумали, что субмарина в нас влепила эту штуку. Но я сразу понял, что нас бог миловал. Не беспокойтесь. — Он шарил по своим карманам. — Где же мой амулет, о боже, где же амулет?

Мэтью был возбужден. Серые глаза в дряблых веках лихорадочно поблескивали, по огрубелым щекам разлился яркий старческий румянец. Наконец он извлек из кармана гусиное перо и воинственно повертел им в воздухе:

— Вот мой амулет. Это перо дважды спасало мне жизнь. Я, миссис, два раза был торпедирован, и перо спасло.

Антошке показалось, что старик лишился разума и бредит, Как это перо могло спасти человека?

Увидев недоверчивый взгляд девочки, Мэтью принялся с жаром убеждать, что амулет, если он счастливо избран, хранит жизнь моряка.

— Вот спросите, пожалуйста, у них, — сказал Мэтью, увидев входящих в каюту штурмана и третьего помощника. — Мистер Джофри, где ваш амулет?

— При мне, — ответил штурман и вынул из кармана порядком потертую кроличью или заячью лапку. — Левая задняя лапка кролика — самый верный амулет.

— Ну, уж если правду говорить, то эти три обезьянки охраняют меня вот уж несколько лет, — возразил третий помощник. — Без них я бы не раз уже плавал, — сказал он, рассматривая на ладони статуэтку из слоновой кости. — Видите, мисс, — обратился он к девочке, — эта обезьяна закрыла пальцами глаза — нельзя видеть зло, эта зажала ладонями рот — нельзя говорить зло, а эта заткнула уши — нельзя слышать зло.

Антошка рассмеялась. Трудно было поверить, что эти взрослые люди, бесстрашные моряки, верят, что маленькая безделушка может спасти им жизнь.

— У меня тоже есть амулет, — сказала она с задором, — костяная коробочка с цветком репейника.

— О, это великолепный шотландский амулет! У нашего капитана — он ведь шотландец — тоже золотой репейник в кармане, — сказал живо Джофри. — Но где же ваш амулет? Он должен быть при вас.

— Он в чемодане, — ответила Антошка.

— Пойдемте за ним, — предложил Джофри.

— Ни за что, — уцепилась Елизавета Карповна за дочь.

С моря доносились взрывы.

— Это глубинные бомбы, — сказал Мэтью, — их сбрасывают наши военные корабли, чтобы поразить фашистские подводные лодки.

— Но эти бомбы поражают главным образом рыбу, — возразил Джофри, откупоривая бутылку виски и разливая вино по стаканам. — Сейчас все море покрыто слоем глушеной рыбы, а субмарину не так-то легко поразить.

Мужчины стали жадно пить, не разбавляя, против обыкновения, виски содовой водой и быстро пьянея.

Рудольф уселся на диван и вытащил из кармана фотографии своего первенца.

— Мой маленький бэби, — приговаривал он, — ты не видел еще своего папу и, наверно, уже не увидишь его.

— Помилуйте, мистер Рудольф, что вы говорите! — упрекнула его Елизавета Карповна.

— О миссис, такова наша судьба.

— От судьбы не уйдешь, но бог милостив, — бормотал стюард, набивая трубку. — Я дважды плавал. Это страшно. Это страшно.

— Джентльмены, будьте мужчинами, — напомнил им Джофри.

Он разложил на столе фотографии членов своей семьи. Видно, он часто рассматривал их, так как карточки были загнуты по углам и сильно потерты.

— У меня славные мальчишки-близнецы, и я хочу, черт возьми, чтобы они были тоже моряками.

Все протянули фотографии своих близких Елизавете Карповне и, перебивая друг друга, рассказывали о достоинствах своих детей и о красоте и доброте своих жен. Антошка видела, что они торопились, словно опасаясь, что не успеют поведать милые подробности о своей семье. Все были взбудоражены и вином, и воспоминаниями, и опасной ситуацией. Елизавета Карповна понимала их, находила для каждого доброе слово и проявляла самый живой интерес к тому, когда прорезались зубы у близнецов Джофри или какие успехи делает внучка Мэтью в школе.

— Мой старший сын в Индии, а жена с внучкой в Эдинбурге, ждут вестей то от меня, то от старшего сына, — сказал Мэтью.

— Да, сейчас все жены и матери ждут и все в постоянной тревоге, — согласилась Елизавета Карповна.

Мужчины принялись за третью бутылку. Елизавета Карповна решительно протянула руку.

— Хватит! — твердо сказала она.

В это время новый мощный взрыв потряс корабль.

— Опять не в наш, — сказал Мэтью.

В переговорной трубке на стене раздался резкий свисток. Мэтью вытащил пробку из трубки. Капитан приказал:

— Прошу мистера Джофри и мистера Рудольфа на ходовой мостик.

— Есть, капитан! — крикнул штурман и, застегивая куртку, стал объяснять Елизавете Карповне: — Расшнуруйте башмаки и наденьте шубы. В случае, если нас торпедируют, выходите направо и по палубе налево к шлюпке номер четыре. Попадете в воду — сбросьте башмаки, чтобы они не потянули вас на дно. Не торопитесь, потому что корабль очень медленно и неохотно расстается с жизнью.

Рудольф между тем выпил еще стакан виски и, виновато взглянув на женщину, поплелся за штурманом. Старика Мэтью сморило вино, и он, привалившись к спинке дивана, захрапел.

Елизавета Карповна и Антошка сидели рядом у стола, прислушиваясь к глухим взрывам и к какому-то непонятному грохоту над головой. Обе молчали.

В переговорной трубке зашипело, и пронзительный свисток заставил Мэтью вскочить на ноги. Он проворно выдернул пробку.

— Миссис Элизабет, доктору Чарльзу нужна ваша помощь. Пройдите в матросскую столовую, Мэтью вас проводит. Мистер Мэтью, вы поступаете в распоряжение доктора Чарльза.

— Есть, капитан, — ответил стюард.

— Есть, капитан, — тихо повторила Елизавета Карповна.

— Мамочка, я с тобой, — уцепилась Антошка за рукав матери.

— Нет, нет, наверно, раненые, но я быстро вернусь, очень быстро вернусь, — растерянно повторяла Елизавета Карповна, а потом, овладев собой, сказала: — Антошка, запомни, шлюпка номер четыре. Дай слово, что ты никуда отсюда не выйдешь. Я очень скоро вернусь.

— Займитесь, мисс, вот этой картинкой. — Мэтью положил на стол синюю коробку. — Собирать ее долго, и время пройдет незаметно. И запомните: если шлюпку номер четыре сорвет взрывом, садитесь в шлюпку номер два. Она рядом.

Мать приостановилась у двери и посмотрела на Антошку, улыбнулась так, как только может улыбнуться мама — ободряюще и ласково. Ей хотелось очень много сказать дочери, но она не произнесла больше ни слова.

Антошка осталась одна. Нет, не одна — с мистером Пикквиком. Щенок не кошка, и он не любит сидеть на руках, но в этот раз Пикквик просто прилип к Антошке, лизал ей руки, лицо — словом, просил, чтобы она не спускала его вниз. Ему было страшно.

Над головой слышались торопливые шаги. В море ухали глубинные бомбы, свет при каждом близком взрыве мигал, и стало очень жутко от одиночества.

«Шлюпка номер четыре, по борту налево или шлюпка номер два», — повторяла Антошка. Скинула башмаки и шубу, вся превратилась в слух, сжалась, как пружина, ждала удара торпеды, взрыва. Сердце бешено колотилось. Девочка чувствовала себя как в мышеловке, хотелось быть рядом с мамой, прижаться к ней.

Антошка взяла в руки синюю коробку, похожую на толстую книгу. На обложке небольшая картинка: красивая, золотоволосая, гордая женщина в пурпурной тоге сидит в кресле; у ее ног, обутых в сандалии, огромный леопард покорно положил ей голову на колени, и женщина гладит хищника по голове, как домашнюю кошку.

«Клеопатра — знаменитая египетская царица», — поняла Антошка. Ну что ж, она, Антошка, тоже могла бы погладить леопарда по голове, — это не так страшно, как сидеть одной в кают-компании и ждать, когда попадет торпеда в корабль и тебе нужно бежать в шлюпку номер четыре. «А если я ошибусь, — подумала Антошка, — и не пойму, куда попала торпеда — в наш корабль или в соседний? Тогда что? Все равно побегу в шлюпку номер четыре», — решила она и стала рассматривать деревянные, замысловато вырезанные кусочки фанеры, похожие на печенье. Это были части мозаики, кубики для взрослых, из которых надо было сложить картинку, изображенную на коробке.

Не так-то легко это было сделать.

Взрыв!

Торпеда? Нет, кажется, глубинная бомба. Антошка прислушалась: машины мерно рокотали.

Пикквик дрожал мелкой дрожью. Антошка закутала его в шубу. Почему так долго нет мамы? Опять операция?

Вот сейчас, с минуты на минуту, грохнет взрыв, корабль разломится, и Антошка пойдет ко дну. Брр… Она поджала под себя ноги. Вспомнила картину «Княжна Тараканова». Красивая женщина прижалась спиной к стене, стоит на кровати, а кровать захлестывает вода, и по ногам бегают крысы. Может быть, на этом корабле тоже крысы? Но Антошке не нужно будет стоять и ждать, пока ее зальет вода; она выбежит в коридор, повернет направо, потом налево и там сядет в шлюпку номер четыре. Но шлюпка висит высоко над бортом. Как же в нее забраться? Может быть, поставят лестницу? А кто поставит? Успеет ли мама?

Нет, Антошка и мама не могут погибнуть. Как это — погибнуть и ничего не чувствовать? А как же будет идти жизнь на земле без Антошки? Это невозможно. Погибнуть и не увидеть папу? Это тоже невозможно.

Но как же страшно одной! Мозаика не складывалась. На столе лежали разбросанные карты, улыбались жеманно дамы, сросшиеся по талии одна с другой.

Взрывы, взрывы, взрывы, то совсем близкие, и тогда по кузову парохода словно ударяли стальной кувалдой, то далекие, глухие, но и от них мигало электричество, звенели на столе стаканы.

Сколько же глубинных бомб сбросили? Наверно, все подводные лодки уже потопили. Иллюминатор задраен, а то хорошо бы взглянуть, что творится на море. Но сейчас темно, все равно ничего не увидишь.

Темно! Только сейчас Антошка поняла, что ей придется тонуть в черной ночи, в сплошной темноте. И стало так страшно, что она поспешно сунула ноги в башмаки, накинула на плечи шубу и решила идти разыскивать маму. Пусть ее ругают, она больше не может сидеть одна. Прижав Пикквика, побежала к двери. И как это она могла сидеть столько времени одна? У дверей путь ей преградил матрос в обледеневшем брезентовом плаще. Он держал в руках большой сверток, перевязанный поперек шерстяным шарфом.

— Вот, мисс, капитан приказал. — Матрос протянул девочке свою ношу.

Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится.

— Что это?

Но матрос уже ушел.

Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезненной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги — это смерть?

Антошка в отчаянии закричала:

— Мама! Мамочка!

Что делать?

Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом.

— Открой глазки! Открой глазки! — умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. — Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки!

Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть?

Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик:

— Мама! Ма-а-ма-а-а!

Кто-то услышал это слово «мама», понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала — в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту.

— Мамочка, он умирает, спаси его! — рыдала Антошка. — Спаси его.

Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки.

— Включи чайник… Достань из буфета салфетки… Сделай сладкий чай! — отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца.

Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть.

Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карповны, его скрюченные ручки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами.

— Плачь, плачь, мой дорогой малыш, — приговаривала она.

Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку.

— Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла.

Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб… Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери.

— Ты должна развеселить его. Будь умницей. — Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла.


ДЖОННИ


Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.

Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай — он мотал головой; она рассказывала ему сказку: «Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…» — самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, — он ни на что не реагировал.

Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:
		Птички замолкли в лесу.


		Рыбки уснули в пруду.


		Дверь ни одна не скрипит,


		Мышка за печкою спит…


Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.

Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: «Джонни… Джонни…» Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.

— Тебя зовут Джонни? Да? — просияла Антошка. — Ты английский мальчик? Джонни — маленький бэби?

На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.

Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.

Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка — он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.

— Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф.

Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача.

— Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так…

Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул.

Ребенок вздрогнул, открыл глаза.

Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал.

Антошка поднесла ребенка к щенку.

— Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик.


Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее.

Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся.

Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку.

Антошка целовала обоих — и малыша и Пикквика.

— Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет…

Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, — щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему.

Пикквик был черный как уголек. Джонни совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, — малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков.

Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг.

— Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. — Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику.

Малыш и щенок потянули деревянные кусочки себе в рот.

— Глупые вы, — выговаривала Антошка, — это вовсе не печенье, это мозаика, и нам нужно сложить картинку, чтобы получилась красивая Клеопатра и страшный-престрашный леопард.

Но едва она соединяла вместе несколько кусочков, как Джонни разбрасывал их руками и заливисто смеялся.

— Смейся, смейся, малыш, доктор Чарльз говорит, что смех нагоняет жир, а тебе вовсе не мешает поправиться.

Как только Джонни растягивал губы, собираясь заплакать, Антошка придумывала новую игру: делала из карт домики и возводила высокие башни, которые Джонни и Пикквик с азартом разрушали.

Все трое уже не обращали внимания на доносившиеся с моря глухие взрывы.

Малыш смеялся!


В ЛАЗАРЕТЕ


Обеденные столы в матросской столовой превратились в операционные, банки вдоль переборок стали больничными койками, Улаф и Мэтью преобразились в санитаров.

На пароход подняли пять человек, выловленных из воды, и все они требовали срочной медицинской помощи.

В столовой-лазарете стоял тяжелый запах эфира, йода и еще каких-то терпких лекарств, Улаф и Мэтью оттирали и отогревали лежавшего на койке матроса. Трудно представить себе более тяжелое зрелище, чем умирающего от обледенения человека. Жесточайшие муки от судорог застывших мышц, остекленевшие глаза, намертво стиснутые зубы, которые надо разжать, чтобы влить спасительные капли рома или спирта, массаж, который приносит невыносимые страдания и который должен заставить пульсировать по жилам кровь, вернуть к жизни человека.

Доктор Чарльз и Елизавета Карповна мыли над раковиной щетками руки.

На столе лежал закутанный по пояс в теплые одеяла приготовленный к операции мужчина. Он был без сознания. На полу валялся его мокрый мундир со знаками различия капитана третьего ранга, с темными пятнами крови. Обмороженные пальцы на правой руке чудовищно распухли и почернели, на шее кровоточила рваная рана.

Доктор Чарльз, высоко подняв руки в стерильных перчатках, подошел к столу. Елизавета Карповна приготовилась ассистировать. Подавая доктору инструменты, она вгляделась в лицо раненого. Оно показалось ей знакомым. Но раздумывать было некогда. Доктор Чарльз командовал: «Пинцет! Марлю! Зажим!» Он работал сосредоточенно, движения его были уверенны, и Елизавета Карповна почувствовала себя студенткой. «Где же я встречала этого человека?» — мелькала мысль, и наконец вспомнила. Это был капитан Паррот. Тот самый Паррот, который в Лондоне сказал им, что, для того чтобы вступить на военный корабль, женщина по крайней мере должна быть королевой. Капитан третьего ранга Паррот, командир миноносца. Но капитан, как известно, оставляет корабль последним. Значит, миноносец погиб. Но на этом миноносце были советские дипкурьеры Алексей Антонович и Василий Сергеевич. Если капитан оказался в воде, то что же с дипкурьерами?..

— Миссис Элизабет. — послышался сердитый голос доктора, — что с вами, вы невнимательны! Зашивайте!

— Экскьюз ми,[Note5 - Извините (англ.).] — пробормотала Елизавета Карповна и, взяв иглу с шелковой нитью, стала накладывать швы.

— Два пальца на правой руке капитана спасти не удастся. Ампутируйте их. Я займусь другим больным.

Капитан застонал, открыл глаза, обвел мутным взглядом склонившихся над ним людей и снова впал в забытье. Елизавета Карповна приступила к операции.

Ей помогал старый Мэтью. Она молча указывала глазами, какой инструмент ей требуется, и старик безошибочно подавал.

— Очень хорошо! Вы отличный парень, миссис Элизабет, быть вам генералом медицинской службы, — похвалил доктор Чарльз. — А теперь введите ему пенициллин, сто тысяч единиц. Я уверен, что мы вернем адмиралтейству хорошо реставрированного кадрового офицера.

Елизавета Карповна взяла в руки прозрачную, герметически закупоренную скляночку. Вот оно чудо — лекарство, получаемое из обычной зеленой плесени, о котором она так много слышала и впервые держит его в руках. На дне склянки слой белого порошка. В Англии это лекарство производится уже в промышленных масштабах, но все еще ценится дороже золота. Газовая гангрена, которая отнимала жизнь у сотен тысяч раненых во всех войнах, потери от которой были больше потерь убитыми на поле боя, теперь не страшна. В Советском Союзе пенициллин еще не производится, но английские ученые отдали дань первооткрывателям его — русским ученым, и первая партия пенициллина уже направлена в Советский Союз. Зеленая плесень! Елизавета Карповна улыбнулась. Она вспомнила, как ее бабушка, неграмотная женщина, заставляла маленькую Лизу съедать каждый день крохотную корочку хлеба, покрытую зеленой плесенью. В деревянном флигельке бабушки было всегда сыро, и хлеб быстро плесневел. «Не будешь бояться грома, не заболеешь горячкой, будешь долго жить», — приговаривала при этом добрая старушка. Над ней смеялись. Лиза с отвращением глотала позеленевшую корочку. Может быть, народная медицина уже тогда знала чудодейственные свойства этой плесени!

Елизавета Карповна проколола иглой тонкую металлическую пробку, ввела в склянку спирт, поболтала и вытянула содержимое в шприц. Сделала укол. Паррот был все еще в забытьи.

— А теперь передохните, — предложил мистер Чарльз.

— Вы уже закончили операцию? — удивилась Елизавета Карповна, но, увидев накрытое простыней с головы до ног тело на столе, поняла, что медицинская помощь этому матросу больше не нужна.

Она медленным движением стянула со рта марлевую повязку.

— Я пойду взгляну на детей. — Сердце у нее бешено забилось. «Что с Антошкой, что с малышом?»

— Олл райт! Вы нужны мне будете утром. Спокойной ночи!

Елизавета Карповна выбежала на палубу. Было уже темно. Вместе с темнотой наступила тишина, взрывы прекратились.

— Мамочка, он смеется! Он смеется! Его рассмешил Пикквик. Его, наверно, зовут Джонни. Посмотри, какой он красивый! — затрещала Антошка, повиснув на шее у матери.

— Хорошо, что он смеется, очень хорошо!

— А почему же ты плачешь? — забеспокоилась Антошка.

— Наверно, от радости.

— Мамочка, откуда он? Его выловили в море?

— Да, он был привязан к плотику.

— А где его мама?

— Неизвестно, — ответила Елизавета Карповна. — Возможно, ее подняли на другой пароход или на военный корабль.

Елизавета Карповна воткнула штепсель от электрического чайника в розетку.

— Выпьем чаю и будем спать.

Она еще раз осмотрела и выслушала малыша, который вырывался из рук незнакомой женщины и тянулся к Антошке.

— Ты видишь, он уже привык ко мне, — с гордостью говорила Антошка. — Мама, взрывы прекратились. Это почему? Все подводные лодки уже потопили или прогнали?

— Наверно. — Елизавета Карповна почувствовала, как она смертельно устала. — Спать будем в кают-компании не раздеваясь. Так приказал капитан. Я пойду в нашу каюту и принесу подушки.

На палубе Елизавета Карповна увидела тени матросов, выстроившихся у борта. Двое спускали за борт продолговатый тюк. Поняла: хоронят матроса, умершего на операционном столе.


ВЫГОДНАЯ СДЕЛКА


В эту ночь Елизавета Карповна долго не могла уснуть. Слишком много переживаний выпало за день, и мучила мысль: что случилось с дипкурьерами? «Наверно, сумели спасти», — успокаивала она себя. Ведь это не просто пассажиры, и об их безопасности должны позаботиться прежде всего. Как спросить об этом Паррота? Что сказать Антошке?

Утром в сон вплелось что-то очень уютное, домашнее.

«Ладушки, ладушки! Где были вы? У бабушки»… — «У-у-шки, у-ушки»… — жужжал голосок. «Ладушки, ладушки», — распевала Антошка. «У-уш-ки, у-шки», — вторил Джонни. «А как мычит корова?» — спросила Антошка своего питомца по-английски, но Джонни не знал, что такое корова. «Му-му», — мычала Антошка, и Джонни повторял.

Увидев, что мать улыбается, Антошка подбежала к ней, чмокнула в щеку и с восторгом стала рассказывать, какой это умница Джонни: он все понимает даже лучше, чем Пикквик.

Пришел старый Мэтью убирать каюту. Он был желт и еле передвигал ноги: видно, эта тревожная ночь в лазарете отняла у него много сил. Он выключил свет и отдраил бронекрышки с иллюминатора. Была небольшая бортовая качка, стекло иллюминатора то заслоняла стена зеленоватой пузырчатой воды, то вдруг море проваливалось, а на горизонте появлялся длинный черный хвост дыма, который словно был привязан к пароходу.

— Мистер Мэтью, что это? Пожар? — спросила Елизавета Карповна, взглянув в иллюминатор.

— Да, миссис, пароход, наверно, налетел ночью на мину либо на торпеду, но вы не беспокойтесь: с него сейчас будут снимать команду.

Антошка тоже подошла к иллюминатору. Горящий пароход двигался вперед, его догонял военный сторожевой корабль и наконец заслонил транспорт.

— Военный корабль пришел на помощь? Сейчас погасят пожар? — спросила Антошка.

— Да, мисс.

Но дым не уменьшался, а усиливался, порывы ветра окутывали и сторожевой корабль.

Стюард выбежал из каюты и вскоре вернулся с биноклем в руках.

— Посмотрите, миссис, — протянул он бинокль Елизавете Карповне, — сейчас произойдет преступление, которого бог не простит.

Сторожевой корабль оторвался и ушел вперед.

Горящий пароход, казалось, не двигался, дым и прорывавшийся огонь окутывали уже половину его, подбирались к фок-мачте.

— Не пугайтесь, — говорил стюард, — сторожевой корабль снял с горящего парохода людей и теперь будет его расстреливать. Господи, прости этот великий грех, не покарай неповинных в этом, — крестился стюард.

— Почему будут расстреливать пароход и почему это грех, ведь там людей не осталось? — допытывалась Антошка.

На глазах у стюарда были слезы.


Раздался взрыв… Не глухой взрыв глубинной бомбы, щелкающий стальным бичом по кузову парохода, а страшный, оглушительный. Из дыма высоко в небо взметнулись пламя и вода, и в этом огненно-сером извержении закувыркались какие-то черные предметы. Еще взрыв. Дым, пламя и вода смешались в клубок, ринулись вверх и медленно опадали вниз…

Долго еще над волнами висело, чуть вздрагивая, дымное облако, которое ветер яростно разорвал в клочья, развеял над морем, сдул с гребней волн.

На земле все оставляет следы, и сгоревший дом тоже. Морская пучина поглощает все тайны.

Стюард снова перекрестился.

— Все кончено.

— Что случилось, мистер Мэтью, откуда вы знали, что пароход будет торпедирован? — спросила Елизавета Карповна.

— Его расстреляли наши британские военные корабли.

— Чтобы горящий пароход не достался фашистам? — догадалась Антошка.

— Да, да, мисс, а впрочем…

Стюард опасливо посмотрел на Антошку.

— Говорите, говорите, мистер Мэтью, она тоже должна знать… — начинала понимать Елизавета Карповна смысл разыгравшейся на их глазах трагедии.

Стюард закурил трубку и, разгоняя дым, сел на диван.

— Пароход был поврежден фашистской миной, и на нем вспыхнул пожар. Что ж, это бывает. Пожар можно ликвидировать. Бог свидетель, и вы сами видели, миссис, что судно оставалось на плаву. Военный корабль снял команду с парохода и сам же его подорвал, сам расстрелял. Для нас, моряков, корабль — живое существо, и за жизнь его надо бороться, как за жизнь человека, а в эту войну мы забыли бога, забыли наши традиции.

— Я не понимаю, зачем расстреляли пароход, если его можно было спасти? — спросила Елизавета Карповна.

— Это очень выгодная сделка, миссис. Пароход застрахован. Он уже старый, как и все пароходы в нашем караване, долго не прослужит, а владелец получит большую страховую премию и построит новый.

— Да, но он вез вооружение или продовольствие для Красной Армии, кому же выгодно топить его? Это стоит огромных денег, в него вложен большой труд, он необходим нашему фронту, нашему общему делу борьбы с фашистской Германией, — горячо возразила Елизавета Карповна.

— Дело в том, миссис, что наше правительство не заинтересовано в вашей победе. Кому выгодно иметь сильного противника, а Советская Россия для наших капиталистов всегда будет врагом номер один.

— Значит, английское правительство за фашистов? — Щеки у Антошки горели от негодования.

— Нет, мисс. Они не хотят победы фашистской Германии. Это тоже им невыгодно. Выгодна победа Великобритании, и никого больше…

Елизавета Карповна видела, какое тяжелое впечатление произвели слова стюарда на ее дочь.

— Слава богу, что наш капитан честный человек, с ним не пропадешь. Он не пройдет мимо, если видит, что человек за бортом.

— Мистер Эндрю — коммунист? — спросила Антошка.

— Нет, он просто правильный человек.

Антошка прильнула к стеклу иллюминатора. Море по-прежнему то поднималось вверх, то проваливалось. Вода, горизонт, затянутое тучами небо, опять вода, опять небо… Перед глазами девочки возникла площадь в Глазго, задымленная чадящими танками. Горячие слова ораторов, значки «V» на танках, серпы и молоты. Надписи, сделанные кровью сердца. И все это теперь на дне моря. «Выгода! Выгода!..»

Взрывы глубинных бомб уже не страшили. Антошка чувствовала, что она что-то потеряла. Слово «союзник», светлое и какое-то волнующее, распалось.

Да, война перевернула все представления о гуманности, нарушила великий и святой закон международного товарищества моряков.

В мирное время слова: «Человек за бортом!» — звучали набатом. «Человек за бортом!» — этот сигнал поднимал на ноги всю команду корабля. Люди работали четко, слаженно, с невиданной быстротой и сноровкой. Визжали лебедки, спускались шлюпки и штормтрапы, сбрасывались спасательные плотики. Десятки моряков вызывались перемахнуть через борт в кипящую пучину, чтобы спасти человека. За жизнь одного человека шла борьба многих людей.

Случись пожар на пароходе или другая катастрофа, в мирное время в эфир летел сигнал тревоги: шестнадцать тире, а за ними позывные: три точки, три тире, три точки. SOS! Сигнал бедствия! Сотни кораблей принимали этот сигнал, и штурманы проверяли по карте, как близко они находятся к месту катастрофы, чтобы ответить: «Держитесь, подойдем через два часа… через двадцать минут…» Десятки кораблей под разными флагами меняли свой курс и спешили на помощь. За жизнь корабля, потерпевшего бедствие, и жизнь его команды шла борьба нескольких кораблей разных национальностей. И никого не интересовало, кораблю какой национальности оказывается помощь, какие люди находятся на борту, какого цвета их кожа, какого они вероисповедания или политических убеждений. Помочь человеку, кораблю, терпящему бедствие в море, было святым долгом.

А сейчас, когда идет война? Потоплен миноносец, десятки людей барахтаются в ледяных волнах, захлебываются, кричат, хватаются за щепки, тонут. Тонут офицеры и матросы английского военного корабля, но, согласно инструкции Британского адмиралтейства, пароходы идут прежним ходом, не изменив курса, холодные, равнодушные в своей неторопливости. Капитаны берут трубку в рот, словно стараясь заткнуть себе горло, чтобы не отдать команды застопорить машины, спустить шлюпки, спасать людей. Рулевые впиваются в штурвальное колесо, капитан становится к телеграфу, готовый перевести стрелки на «малый ход», «стоп», матросы прилипают к борту, провожая обезумевшими глазами барахтающихся в волнах людей, готовые прыгнуть за борт…

Но корабли в составе конвоя идут строем, как солдаты на парадном плацу, идут по инструкции Британского адмиралтейства. На место катастрофы будет послано одно-два спасательных судна, если будет послано…

Погибнет корабль в мирное время, напоровшись на подводную скалу, разбитый штормом или сгоревший, на тихой улочке Лондона во дворце Ллойда церемониймейстер в красной мантии торжественно подойдет к медному колоколу, ударит три раза и возвестит, что на такой-то широте и долготе погиб корабль, построенный там-то и такого-то водоизмещения. Три мерных удара, и колокол еще долго гудит, печально гудит, и люди, проходящие мимо дворца, заслышав траурные удары колокола, остановятся, снимут шляпы и почтят минутой молчания погибший корабль.

Агенты страховой компании Ллойда во всех портах мира наблюдают и за новыми, только что спущенными со стапелей торговыми кораблями, и за их рейсами, и за терпящими бедствие в море. И радиовышки во всех портах Англии принимают короткие рапорты от своих агентов. Во дворце Ллойда в течение почти двух столетий ведется регистрация судеб торговых кораблей всего мира. Получив сведения о погибшем где-то торговом судне, клерк в черном траурном костюме раскрывает на конторке фолиант в сафьяновом переплете и записывает сведения о погибшем корабле. На фолиантах золотым тисненном обозначено: «Сгоревшие корабли», «Погибшие во время шторма», «Разбитые о скалы и подводные камни». И нет фолиантов с надписью «Торпедированные противником» и «Расстрелянные своими же военными кораблями».

Слишком много понадобилось бы клерков и слишком много сафьяна пошло бы на переплеты в военное время. Если бы во время войны во дворце Ллойда отдавались траурные почести погибшим кораблям, медный колокол звучал бы непрерывно день и ночь. Минута молчания растянулась бы на сутки. Вот почему во время войны фолианты Ллойда были уложены в сейфы, клерки остались без работы, колокол замолк на годы.

Все человеческие международные законы товарищества были нарушены во время войны, были поломаны старые английские традиции, и только одна осталась жить.

За потопленный врагом или расстрелянный военными кораблями транспорт владелец судна получал страховую премию. За потопленный груз — танки, самолеты, продовольствие — английские банки выплачивали владельцам военных заводов сполна. И эти расходы окупались за счет повышения налогов, повышения цен на товары первой необходимости. За все это, в конечном счете, расплачивался трудовой люд Англии.

В мирное время поднятый на борт корабля малыш занял бы страницы газет во всем мире. «Ребенок в океане! Малыш, чудом спасенный из пасти акулы! Где мать малыша, спасенного в бурном море? Мальчику около шестнадцати месяцев, он голубоглазый, на левой щечке родинка, одет в синий комбинезончик. В последнюю минуту чьи-то заботливые руки привязали его к плотику. Мальчик пробыл в воде четыре-пять минут. Он был смертельно напуган, он плачет, зовет маму…» — кричали бы газеты и радио.

Но сейчас война. И в эфир не полетели запросы, что с матерью спасенного ребенка. Может быть, она и жива и умирает от горя, оплакивая свое дитя. В эфир не летят с кораблей точки и тире, чтобы не выдать себя вражеским кораблям и подводным лодкам. Конвой соблюдает радиомолчание.


«НЕ ПОНИМАЮ…»


Сегодня на борт парохода подняли еще двух человек. Оба лежат на столе.

Елизавета Карповна подошла к одному из них. Молодое лицо с запавшими глазами бледно до синевы. Она отвернула простыню с пятном крови. Оторванная нога выше колена держится на каких-то сухожилиях. Надо немедленно оперировать. Пульс еле прощупывается. Раненый без сознания. На втором столе стонет другой матрос в английской форме, которого еще не успели раздеть. У этого раздроблена кисть левой руки.

— Будем ампутировать ногу? — спросила Елизавета Карповна доктора.

— Подождет! — коротко бросил мистер Чарльз. — Возможно, его и не придется оперировать.

— Но если его не оперировать немедленно, он умрет! — воскликнула Елизавета Карповна.

— Тем лучше для него.

Щетка застыла в руках русского врача.

— Это вы серьезно, мистер Чарльз?

— Вполне. Поглядите на его правую руку.

Елизавета Карповна подошла к раненому. Только теперь она увидела возле основания большого пальца аккуратно вытатуированный знак свастики. Фашист!

— Как он попал сюда?

— Выловили в горячке. Это молодчик с потопленной германской субмарины. Когда его подняли на борт и увидели фашистскую форму, наши матросы дружно закричали: «Майна! Майна!» Но мистер Макдоннел скомандовал: «Вира!» Велел отнести его в лазарет. Будь я капитаном, я выбросил бы эту падаль за борт. Пусть подыхает. Собаке — собачья смерть.

Елизавета Карповна с двойным чувством смотрела на безжизненного, распростертого на столе человека. Он неминуемо умрет через полчаса, через час, если не будут приняты меры. Да, она может убить его, если оставит лежать так. Может быть, он нажимал гашетку, выпускающую торпеду, может быть, он рассчитывал на приборах направление удара или сидел у акустического аппарата и первый закричал: «Хайль Гитлер!», когда торпеда взорвалась и потопила миноносец или транспорт. Может быть. Может быть…

Но его выловили, подняли на борт. Он уже никогда не возьмет в руки оружие, даже если выживет, навеки останется инвалидом. Он лежит перед ней — обезвреженный враг, как лежит его субмарина с командой на дне Баренцева моря.

— Нельзя бить лежачего, — решительно сказала Елизавета Карповна.

— Лежачий уже не боится упасть, — холодно ответил мистер Чарльз и подошел к английскому моряку.

— Вы можете обойтись без моей помощи? — спросила Елизавета Карповна доктора.

— Да.

— Я буду оперировать его, — кивнула она в сторону фашиста.

— Не знал, что и вы сентиментальны, миссис, как наш капитан, — ядовито произнес доктор.

Оба стояли друг перед другом с поднятыми вверх стерильными руками. Они были союзниками, а тот, на столе, их общий враг.

Улаф в белом халате, держа две пары резиновых перчаток, молча наблюдал за поединком. Сердце его клокотало от ярости к фашисту, но почему-то он внутренне соглашался с русским врачом, а не с английским.

Оба повернулись к Улафу.

— Пожалуйста, сначала даме, — с подчеркнутой учтивостью сказал доктор Чарльз.

Елизавета Карповна принялась за операцию.

…Старший помощник Джофри сидел на круглом стуле в штурманской рубке и заполнял вахтенный журнал.

«…В 15 часов 07 минут на борт корабля был поднят командир британского миноносца, — писал он в журнале, — потопленного германской субмариной, капитан третьего ранга мистер Паррот. Ему оказана медицинская помощь. С этого же миноносца подобраны три матроса. Один из них долго пробыл в воде и умер от обморожения. Погребен в водах Баренцева моря в 22 часа 20 минут. Кроме того, примерно на тех же координатах поднят на борт ребенок, привязанный к плотику, очевидно, английской национальности, мальчик 14–16 месяцев. Находится в хорошем состоянии.

После потопления германской субмарины в районе обширных соляровых пятен всплыл один из членов команды субмарины, который по ошибке…»

Капитан, подошедший к Джофри и следивший за записью, резко поправил:

— Мистер Джофри, зачеркните слово «по ошибке». Он был поднят потому, что оказался у борта нашего парохода.

Джофри зачеркнул «по ошибке».

— Мне все равно, мистер Эндрю, я лишен чувства человеконенавистничества. Для меня все люди равны. Чем этот немецкий парень хуже русского?

— Э, нет, — возразил капитан, — я предпочел бы, чтобы все фашисты оказались на дне моря. Пока фашисты ходят по земле, люди не могут быть спокойны. Подумайте, во что они превратили Европу — в сплошной концлагерь. Русские ни мне, ни вам не угрожают.

— Тогда зачем же вы приказали поднять этого фашиста?

— Потому что он ранен и потому что он наш пленный. — Капитан подошел к рупору и вызвал матросскую столовую. — Мистер Чарльз, как состояние раненых?

— Мистер Эндрю, наверно, интересуется состоянием английского матроса? Ему сделана операция. Состояние удовлетворительное.

— А как фашистский молодчик? — спросил капитан.

— Сэр, — холодно отрапортовал доктор, — члену команды фашистской подлодки русским врачом сделана операция. Опасаться за его драгоценную жизнь оснований нет. И, кстати, капитан третьего ранга Паррот пришел в себя и требует перевести его в отдельную каюту.

— Олл райт, переведите его в каюту мистера Джофри, а старший помощник переселится ко мне. Мистер Джофри, вы не возражаете? — повернулся он к своему помощнику.

Джофри пожал плечами.

— Мне все равно.

…Елизавета Карповна закончила операцию и подошла к командиру миноносца, чтобы ввести ему очередную порцию пенициллина. Он, казалось, узнал ее.

— Благодарю вас, миссис, — прошептал он.

— Как вы себя чувствуете, мистер Паррот?

— О, вы знаете мою фамилию, значит, я не ошибся. Вы русский врач, приходили ко мне в управление в Лондоне?

— Да, да.

— Судьба зло посмеялась надо мной.

— О, не стоит об этом. — Елизавету Карповну сейчас больше всего занимал вопрос о судьбе дипкурьеров. — Скажите, пожалуйста, вам не известна судьба ваших советских пассажиров?

— Дипкурьеров?

— Да.

Мистер Паррот заскрежетал зубами.

— Ваши дипкурьеры приковали себя к тяжелым портфелям. Торпеда попала в носовую часть, меня вместе с ходовым мостиком выбросило в море. О их судьбе, увы, я могу только догадываться. Шансов на спасение у них не было.

Елизавета Карповна выбежала на палубу, глотнула свежего воздуха. Вечерело, воздух был прозрачный. Невдалеке, тяжело переваливаясь, шел авианосец — огромное серое судно с площадкой для самолетов. Площадка была пустая. Других кораблей не было видно. Взрывы глубинных бомб звучали где-то далеко: казалось, за горизонтом. Тревожное состояние, которое все время владело ею, сменилось каким-то оцепенением, опустошенностью. Итак, Алексей Антонович и его молодой симпатичный помощник погибли… Трудно смириться. Как сказать об этом Антошке? Не слишком ли большой груз навалился на неокрепшие плечи ее дочери. Нет, она ничего не скажет. Антошка никогда не узнает.

Авианосец внезапно нырнул в белый мрак. Отвесная стена тумана быстро надвигалась на корабль, в горле запершило от холодной влаги, в двух шагах ничего не было видно, вокруг клубились облака тумана.

Перебирая руками по борту, Елизавета Карповна поспешила по направлению к трапу. Ощупью искала дверь и не могла найти, и вдруг острая тоска по Антошке сжала сердце: казалось, что она потеряла дочь в этом тумане, не сумеет прорваться к ней. Наконец нащупала ручку, толкнула дверь внутрь и побежала по коридору.

В кают-компании было светло и по-домашнему спокойно. Антошка сидела за столом и, прикусив кончик языка, вырезала что-то из картона. Джонни сидел перед ней на столе, загребал обеими руками кусочки мозаики и перекидывал их через голову. Пикквик, засунув нос под мышку, спал на диване. Совсем как дома.

— Потерпи, Джонни, скоро будет готов плясун. Мы будем петь «тра-та-та, тра-та-та», а он будет отплясывать, — говорила Антошка по-русски.

А Джонни повторял:

— Т-атла-та-та!

— Мамочка! — взвизгнула Антошка и бросилась к матери.

Джонни тоже потянулся к ней и чуть не свалился со стола, и Пикквик спрыгнул с дивана, зевая во всю пасть.

— Где ты была так долго? — спрашивала Антошка. — У тебя усталый вид. Что ты делала?

— Занималась своими больными. И, кстати, знаешь, кто лежит в лазарете? Никогда не угадаешь. Мистер Паррот.

— А кто это? — недоумевающе спросила Антошка.

— Тот самый Паррот, капитан третьего ранга, который сказал нам в Лондоне, что, для того чтобы плыть на военном корабле, женщина…

— …должна быть по крайней мере королевой, — досказала Антошка. — Но как он очутился здесь?

— Его миноносец потопила фашистская подводная лодка, а его удалось спасти.

У Антошки глаза стали совсем круглые.

— Миноносец потопила? А Алексей Антонович и Василий Сергеевич? Их спасли?

— Да, их спасли и взяли на другой пароход.

— Ух, слава богу, а то я напугалась, — вздохнула с облегчением Антошка. — Как хорошо, что всех спасают.

— Да, хорошо, что всех спасают, — повторила как бы про себя мать. — И я сегодня делала самостоятельно операцию.

— Кому?

— Немцу.

— Немцу? Фашисту? Ты шутишь.

— Нет, не шучу. Корабли нашего конвоя уничтожили фашистскую подводную лодку, а некоторые члены команды всплыли. Вот и подобрали одного. Мистер Чарльз отказался делать ему операцию, и пришлось мне.

— Ты делала фашисту операцию, чтобы спасти его?

— Да.

Антошка нахмурилась.

— Доктор Чарльз отказался, а ты взялась. Значит, английский доктор — патриот, а ты… Да ведь, может быть, он потопил пароход, на котором были Джонни со своей матерью, может быть, он потопил миноносец, на котором были Паррот, Алексей Антонович, Василий Сергеевич? Он думал, как уничтожить, а ты думаешь, как спасти. Справедливо ли это? А где же месть?

— Антошка, мы не мстительны.

— Тогда почему на всех заголовках газет пишут: «Смерть фашистским оккупантам»? — все больше горячилась Антошка.

— Девочка, пойми, он ранен, он пленный. Существует международное Женевское соглашение, по которому раненым должна оказываться помощь.

— Значит, раненый уже не враг, а друг? Нет, нет, я не понимаю! — Антошка бросилась на диван и в ярости колотила подушку кулаками. — Выходит, для тебя, как врача, все люди одинаковы, нет ни врагов, ни друзей, а есть здоровые и больные. Для тебя человек состоит из костей, сухожилий, и даже человеческая кровь для тебя разные красные и белые шарики. Доктор Чарльз настоящий патриот, а я хочу, чтобы ты, моя мама, была патриоткой и чтобы была права ты, а не он.

Елизавета Карповна терла себе виски. Дочь в чем-то права и в чем-то заблуждается. Как ей лучше объяснить?..

— Антошка, права я. — Елизавета Карповна присела возле дочери и погладила ее по голове.

Антошка сбросила руку матери и вскочила на ноги.

— Ты хотела, чтобы я его убила? — спросила тихо мать.

— Я хотела, чтобы твои руки не прикасались к нему. Я же понимаю что убивать надо в бою, а лечить его не надо.

— Это равносильно убийству.

— Ну и что? Что заслужил, то и получил.

— Послушай, Антошка. Когда он пришел в сознание и увидел, что я держу шприц и хочу сделать ему укол, он с ужасом следил за моими руками. У него был смертельный страх в глазах: он думал, что я хочу ввести ему яд, так как не верил, что его могут лечить, потому что знал, как расправляются фашисты с нашими военнопленными. Он что-то мне говорил, в его голосе была мольба, он не понимал меня, как не хочешь понять меня ты.

Антошка повернула мокрое от слез лицо к матери.

— Получается, что я и гитлеровец думаем одинаково? — возмущенно спросила она. — Но я же не предлагаю его отравить или убить.

— Значит, я должна была стоять и смотреть, как он истекает кровью, мучается и умирает?

— Не знаю, не знаю!.. — в отчаянии воскликнула Антошка. — Наверно, ты сделала правильно, и все-таки это ужасно. — Антошка поглаживала Джонни. — Может быть, он убил его маму, а моя мама спасла от смерти убийцу. Английские рабочие делают танки, чтобы мы скорее победили, а английские военные топят эти танки в море, чтобы они не достались нам, значит, помогают немцам… Как все сложно! Как все несправедливо! Англичане — союзники, значит, друзья. А разве друзья так поступают?

— У нас есть друзья, дочка, во всем мире. Вспомни Швецию. Простые люди, рабочие, матросы, были нашими настоящими союзниками, друзьями. Английские рабочие наши настоящие друзья. Возьми матросов на нашем пароходе. Они подвергаются опасности, везут нам вооружение, боеприпасы. Это друзья. А фашист, которого я оперировала, в Мурманске будет передан нашим властям как военнопленный. Он обезвреженный враг.

Мать и дочь сидели молча, обе в смятении чувств…

Ночью пароход так тряхнуло, что Антошка с Джонни вылетели с дивана на пол.

— Мама! — отчаянно взвизгнула Антошка. — Мамочка! Мина? Торпеда? Мамочка, ты жива?..

Джонни надрывался от крика. Пикквик выл.

— Спокойно, спокойно, Антошка, взрыва не было. Наверно, наш пароход наткнулся на скалу. Ты слышишь, как работают машины, и шторма нет… Пикквик, фу, прекрати выть!

Елизавета Карповна добралась до штепселя и включила свет. Пароход плавно покачивался, двигатели работали, как спокойное, здоровое сердце.

— Хорошо, что мы в шубах спим, — сказала Елизавета Карповна, — вот только я больно ударилась виском, а у тебя ничего не болит?

— Нет, нет. Джонни, миленький, не плачь. — Антошка оглядывала Джонни. — У него кровь!

— Ну это пустяки, прикусил губку зубами. — Елизавета Карповна осмотрела Джонни. — Он просто испугался. Приложи ему компресс к губе, а я пойду выясню, что там произошло.

Елизавета Карповна прошла по коридору и приоткрыла дверь, ведущую на верхнюю палубу. Она услышала голос капитана, проклинавшего американцев, «неповоротливых буйволов», которым не в море плавать, а работать на свиноферме.

Если бы случилось что-либо страшное, наверно, у капитана не было бы времени сыпать такие витиеватые проклятия на голову американцев, зазвенели бы колокола громкого боя, слышался бы знакомый стук тяжелых башмаков, но на пароходе было спокойно.

Антошка уложила Джонни на диван, сделала ему на губу примочку.

— Джонни, не плачь, видишь, Пикквик уже не плачет. Скоро пройдет. — Девочка гладила малыша по головке и приговаривала: — У кошки боли, у собаки боли… Нет, не надо, чтобы у Пикквика болело. У акулы боли, у крокодила боли, у бегемота боли, а у Джонни проживи.

— Еще! — потребовал Джонни, прижимаясь к девочке. Ему было уже не больно.

— У тигра боли, у обезьяны боли, у слона боли, а у Джонни…

— Еще! — потребовал мальчуган.

— У осла боли, у лисы боли, у волка боли, — перебирала Антошка все население зоологического сада.

В детстве бабушка гладила внучке ушибленное место и приговаривала, и Антошке не хотелось, чтобы болело у собаки, у зайчика, у медвежонка. И вдруг Антошка поняла, что детство прошло. Где бабушка? Где детство — такое милое, неповторимое?

— Мэм, — всхлипнул жалобно Джонни. — Мэм!

— Мы приедем к ней, к твоей маме. Мама ждет Джонни, — говорила сквозь слезы Антошка. — Спи, маленький, спи! Спи, зайчик, спи! Спи, мышонок, спи!

— Еще! — потребовал Джонни.

— Спи, котенок, спи! Спи, козлик, спи! Спи, цыпленок, спи!

Пикквик положил морду на колени Антошки, поднял правое ухо и смотрел в лицо хозяйки карими умными и такими детскими глазами.

— Ну, давай я почешу тебе за ухом. Спите, малыши, спите. Вы ничего не знаете, что происходит на свете. Вам нужна ласка, а война… ах какая неласковая!..

Вошла Елизавета Карповна.

— Мамочка, мы не тонем?

— Нет, нет, там что-то произошло с американцами, капитан уже полчаса ругается на чем свет стоит. Американский пароход толкнул нас, что ли.

Утром Елизавета Карповна подошла к зеркалу и увидела, что глаз у нее заплыл и вокруг образовался черный кровоподтек.

— Ужасно! — говорила она, стараясь припудрить огромное черное пятно. — Приехать домой с подбитым глазом, что скажет папа!

За завтраком капитан взглянул на миссис Элизабет и покачал головой.

— Ночью? — спросил он.

— Да. Что это было?

— Справа по борту от нас в одном ряду тащится американский транспорт. Мы идем противолодочным зигзагом. — Капитан вилкой начертил на скатерти ломаную кривую. И вот, когда мы получили команду изменить курс «все вдруг» на девяносто пять градусов, я после сигнала «исполнить» начал поворот. Все корабли должны одновременно развернуться, а американец — как слон в посудном магазине. Штурман у них был пьян или что: он прозевал сигнал, а потом круто положил руля и двинул нас в корму. Себе разворотил нос, нам тоже сделал порядочную пробоину. Американцы ведут себя в море, как в пивном баре, никакой дисциплины.

За завтраком все шумно обсуждали ночное происшествие, и все были такого мнения, что американцы не умеют ходить по морю, а тем более строем. Все просили капитана потребовать, чтобы американцы извинились перед леди.

— От извинения синяк не пройдет, — резонно заметил доктор Чарльз.

— Не стоит из-за меня ссориться с американцами. Вы и так их порядком изругали ночью.

Капитан схватился за голову.

— Неужели вы слышали?

— Слышала, но ничего не поняла, — успокоила мистера Эндрю Елизавета Карповна, — только по тону вашего голоса было ясно, что вы в сильном гневе.

— Да… — покачал головой капитан.

Неловкое молчание прервала Антошка. Ее интересовал вопрос, все ли подводные лодки уже потоплены.

— Одна потоплена наверняка, и две другие под сомнением, — сказал капитан. — Немцы сейчас идут на разные хитрости, выпускают из лодки заряд масла и воздуха, прикидываются мертвыми. А лужа масла на воде и пузырьки воздуха дают основания нашим военным приписывать себе лишние победы.

Старший помощник поглядывал в иллюминатор и переводил взгляд на капитана.

— Очень хорошо, очень хорошо, — кивал мистер Эндрю головой.

Антошка тоже взглянула в иллюминатор. Похоже было, что их пароход стоит, пропуская вперед караван.

— Мы остановились? — спросила Елизавета Карповна.

— У нас плохой уголь, машины сбавили ход, и мы отстаем, — сказал капитан.

— Мы будем идти одни? — спросила Елизавета Карповна, не в силах скрыть тревоги.

— Да, двое или трое суток одни. И это даже к лучшему, — успокоил капитан.

— А потом уголь будет лучше? — спросила Антошка, и этот наивный вопрос всех рассмешил.

— Да, мы откроем второй бункер, где уголь отличный, и он поможет нам догнать конвой.

— Мистер Эндрю всегда знает, на какой стороне у него бутерброд намазан маслом, можете не беспокоиться.

Доктор Чарльз, как всегда, говорил загадками.

Но по настроению в кают-компании чувствовалось, что это всех устраивает и никто не беспокоится, что уголь стал плохой.


ОДНИ


Антошка проснулась от солнечного луча, который пробился через стекло иллюминатора и щекотал ей щеку. Мама уже встала. Она стояла возле спящего Джонни и с нежностью смотрела на ребенка.

У Антошки шевельнулось ревнивое чувство. Ей хотелось, чтобы Джонни любил только ее, Антошку, и чтобы мама любила Антошку больше, чем Джонни.

Малыш спал, разметав руки. Рукава Антошкиного свитера были завернуты у его запястий большими пушистыми муфтами. Он чмокал губами, морщил нос, мотал головой.

— Нервный ребенок, — сказала Елизавета Карповна. — Видно, в хорошие сны вплетаются какие-то страшные. Но это со временем пройдет.

— Мамочка, мы возьмем Джонни к себе. Правда? Вы с папой его усыновите, и он будет моим младшим братом.

— А ты не подумала о том, что его мама, может быть, жива, и папа жив и что у него могут быть братья и сестры, тети и дяди.

Антошка вздохнула. Мама, как всегда, права. Но жалко было расставаться с Джонни — нет, не жалко, а просто немыслимо.

— А может быть, у него никого нет, и тогда он будет наш, — эгоистично предположила Антошка.

— Но кто же его будет воспитывать? Идет война, папа на фронте, я тоже немедленно уйду на фронт…

— Я тоже, — категорически заявила Антошка.

— Ну вот, все на фронт, а Джонни куда? В детский дом?

— А бабушка на что?

Елизавета Карповна рассмеялась.

— Да, действительно, для чего существуют бабушки на свете? Ты испорченный ребенок, я даже не понимаю, когда успела тебя испортить. Имей только в виду, что когда у тебя будет своя семья и дети, на меня не надейся, я не из тех бабушек, которые нянчатся с внуками; я буду всегда работать.

— Когда ты станешь бабушкой, ты изменишь свое мнение, — вздернула плечами Антошка.

— Не говори глупостей. И вообще быстро умывайся, заплетай косы, сейчас придут убирать кают-компанию.

Антошке надоело спать в шубе, ходить распустехой, в расшнурованных башмаках. И вообще все не так страшно. Никаких глубинных бомб, и они одни в море. Солнце, как горячий каравай, лежит на горизонте. Тихо, даже уютно.

Через час в кают-компанию стали заглядывать свободные от вахты офицеры, И каждый уделял внимание Джонни. Особенно любил с ним возиться мистер Рудольф. Его сыну Дэвиду шел второй год, а отец его еще ни разу не видел.

Явился и доктор Чарльз, как всегда чисто выбритый, свежий.

— Я был уже у наших больных, они в хорошем состоянии, и ваш, миссис Элизабет, тоже. — Доктор сделал ударение на «ваш». — Но у него повысилась температура.

— Я иду сейчас вводить пенициллин мистеру Парроту и навещу своего больного, — сказала в тон своему коллеге Елизавета Карповна. — Вы разрешите ему тоже ввести пенициллин, если я найду это нужным?

— Миссис Элизабет, я ни в чем не могу отказать вам лично.

От Антошки не ускользнуло, что доктор старается уколоть ее маму, и понимала почему, и ей было обидно за маму и стыдно за себя, что она позволила усомниться в том, что мама поступает правильно.

Елизавета Карповна пошла к мистеру Парроту, которого уложили в отдельную каюту.

Командир миноносца лежал на койке, вид у него был мрачный. Поднялся свежий ветер, пароход сильно качало, капитан ерзал по койке, не имея возможности ухватиться за бортик — руки у него были забинтованы.

— Как ваше самочувствие? — осведомилась врач.

— Я попрошу пригласить ко мне мистера Эндрю. — Просьба командира звучала как команда.

— Что-нибудь случилось?

— Я взбешен! Но, пожалуйста, не примите это на свой счет, миссис. У меня к вам никаких претензий. Мне нужен немедленно капитан.

— Сначала я введу вам пенициллин, это необходимо делать в точное время, затем прикреплю вас к койке ремнями, — невозмутимо ответила Елизавета Карповна, — после чего приглашу мистера Эндрю.

Командир покорился. Елизавета Карповна не торопясь совершила все процедуры, думая о том, что могло «взбесить» больною.

— Вы должны держать себя в руках, — уходя, посоветовала она, — иначе поднимется температура.

Мистер Эндрю явился немедленно.

— Хэлло, мистер Паррот! — приветствовал он командира миноносца. — Как вы себя чувствуете?

— Благодарю, — хмуро ответил Паррот. — Скажите, мистер Макдоннел, мы отстали от конвоя?

— Отстаем, — вздохнул капитан, — попался плохой уголь, не уголь, а сплошная пыль, топки засорились, машины не тянут.

Паррот пытался приподняться на локте и белыми от бешенства глазами взглянул на капитана.

— Я думаю, ваши басни годятся для миссис Элизабет, а со мной хитрить вам не следует. Ночью вы дали команду «средний», затем «малый» ход, затем «самый малый» и изменили курс. Я чувствовал это по работе машин. Как вы это объясните?

— Да, — решительно сказал капитан, оседлав стул возле койки. — Я дал команду сбавить ход и взять курс на север, к ледовой кромке. На флагманский корабль я доложил, что из-за плохого угля вынужден отстать от конвоя.

— Вы решили остаться в море в одиночестве? — вскричал Паррот. — Вы знаете морской закон военного времени? Отстать — значит погибнуть. Против вашей разбитой галоши не нужно волчьей стаи субмарин, достаточно одной подводной лодки, одного торпедного катера, одного-единственного бомбардировщика, чтобы пустить нас ко дну.

Капитан вытащил из кармана трубку, набил табаком и вертел в руках, не решаясь закурить в каюте больного.

— Я разрешаю вам курить, — милостиво сказал Паррот.

Мистер Эндрю сердито сунул трубку в карман.

— Благодарю за разрешение. Я все отлично понимаю, и все же у меня сейчас больше шансов сохранить судно, людей и груз.

— Сумасшествие! Идти одному или идти в конвое, когда вас охраняет целая эскадра!..

— И эта же эскадра безжалостно уничтожит корабль и пустит на дно грузы, если в корпусе судна образуется малейшее повреждение? Так было вчера, когда соседний транспорт напоролся на мину и на пароходе вспыхнул пожар, — огонь можно было погасить. И что же? Пароход расстреляли, потопили сотню танков. Я не хочу подвергаться этой же участи. Не мне вам объяснять, что значит потерять корабль.

— Отстегните дурацкие ремни! — приказал Паррот.

Капитан нажал кнопку звонка.

— Дайте мне сигарету, — попросил Паррот, — я потерял свою трубку.

— Сейчас прикажу принести.

Вошел Мэтью.

— Освободите ремни, — приказал капитан, — и, когда волнение усилится до пяти баллов, пристегните снова. Принесите, пожалуйста, сигареты для мистера Паррота.

Стюард быстро отстегнул широкие джутовые ремни, вынул из кармана пачку сигарет и протянул командиру. Мистер Паррот сжал зубами сигарету — руки у него были забинтованы.

— Можете идти. Спасибо, — кивнул старику Макдоннел.

Паррот затянулся и присел на койке. Это было менее унизительно, чем лежать распластанным да еще привязанным. Макдоннел тоже раскурил свою трубку.

— Я требую доложить от моего имени командиру конвоя следующее… — властно заявил Паррот, передвинув в уголок рта сигарету.

— Не могу исполнить вашей просьбы, сэр. Мы пройдем севернее Шпицбергена, конвой же идет южнее острова.

— Сто тысяч чертей! — в сердцах воскликнул Паррот. — Севернее Шпицбергена немцы приготовили не одну минную ловушку, наша разведка подсунула немцам дезинформацию, что конвой пройдет именно у ледовой кромки. — Паррот оттянул от горла ворот рубашки, задохнулся и повалился на подушки.

— Видите, вам вредно волноваться, сэр, тем более что вы изменить ничего не можете, вы мой гость, а на капитанском мостике остаюсь я.

— Можете вы послушать разумного совета?

— Охотно.

— Выходите на маршрут конвоя. Я отлично помню генеральный курс. Запишите… — уже не требовал, а просил Паррот.

— Нет, благодарю. — Макдоннел раскурил свою погасшую трубку и вытолкнул из себя облако дыма.

Парроту стоило больших усилий подносить забинтованной рукой сигарету ко рту, и он выплюнул ее на пол. Потревоженная рука заболела, и он невольно охнул.

Макдоннел затоптал ногой окурок и в знак солидарности выбил свою трубку в пепельницу.

— Черт вас дернул спасать меня, — выругался Паррот, — я не просил о помощи, я был бы сейчас вместе со своим кораблем, а не жалким пассажиром на этой проклятой посудине.

— Уверяю вас, что мы достигнем Мурманска.

— Если вы выйдете на главный маршрут, — упрямо повторил Паррот.

— Мы уже оторвались от конвоя, — развел руками капитан. — И, чувствуете, мы развиваем ход, идем не меньше двенадцати узлов и не теряем времени на противолодочный зигзаг. Я намерен соединиться с конвоем восточнее острова Медвежьего, когда охранение примут на себя русские. Тогда мы с вами будем чувствовать себя в безопасности.

— Вы доверяете русским больше, чем нашему адмиралтейству? — ядовито заметил Паррот.

— К сожалению, сэр, это так. История с конвоем «Пи-Ку-семнадцать» самая страшная страница британского флота и… самая позорная.

— Это был тактический маневр. История рассудит.

— История осудит нас, сэр.

— Не нам с вами судить о действиях командования, вы не знаете, чем руководствовались адмиралтейство и наше правительство.

— Вы участвовали в эскортировании конвоя «Пи-Ку-семнадцать?» — спросил Макдоннел.

— Да, — коротко бросил Паррот.

— Я также шел в составе конвоя на этом самом транспорте и могу судить обо всей этой позорной операции, которую вы называете «тактическим маневром».

— Ну что вы можете знать? — Паррот оперся на локти и снова присел. — Ваше дело дотащить транспорт от пункта «А» до пункта «Б» путем, который прокладывает флагманский корабль и определяет адмиралтейство.

Макдоннел был задет за живое. Для военно-морских офицеров и тем более для командиров кораблей все капитаны торговых, пассажирских судов были просто невежественными извозчиками. Где, мол, им разбираться в вопросах военной тактики.

— Не думайте, сэр, что все тайны этой войны будут погребены в сейфах. В сейфах хранятся более или менее надежно только планы, но когда эти планы начинают осуществляться, они перестают быть тайной и выносятся на суд всех участников операции — на суд, в конечном счете, всего мира.

— И все же, смею уверить, что вы не знаете подоплеки трагедии с конвоем «Пи-Ку-семнадцать», — настаивал Паррот.

— Вы знаете начало, — возразил Макдоннел, — я был свидетелем всего хода событий.

— Ну, так как вы себе все это представляете?

— Я вам скажу. Как известно, конвой «Пи-Ку-семнадцать» формировался в Исландии и вышел двадцать седьмого июня сорок второго года. Я шел крайним слева во второй колонне. Ночное море, может быть, и похоронило бы эту тайну. Но был полярный день. Солнце светило круглые сутки. Мы вышли в отличном настроении. Тридцать четыре транспорта с мощным охранением в девятнадцать военных кораблей, и среди них самые крупные линкоры и крейсеры.

— Так, так. — Паррот словно подстерегал, когда капитан споткнется.

— Мы думали, что при таком охранении дойдем без всяких потерь, — продолжал Макдоннел. — Шесть суток шли хорошим ходом. Налетали заряды тумана, иногда по нескольку часов штормило, но все было нормально. В ночь на четвертое июля, при полном солнечном освещении, наш конвой, как вы помните, атаковали германские самолеты, повредили один транспорт. Людей с него сняли, и пароход тут же расстреляли британские военные корабли. Днем опять воздушная атака. Повреждено три транспорта, два британских и один русский. На советском корабле возник пожар. Мы видели, как русские боролись с огнем и победили его, привели корабль в Мурманск, а два наших, с меньшими повреждениями, потопили английские же военные корабли. Поздно вечером, учтите, сор, при полном солнечном освещении, против конвоя вышла волчья стая германских подводных лодок, и мы увидели, что наши корабли, вместо того чтобы сразиться с врагом, разворачиваются и уходят на запад. Тут же мы получили ошеломивший нас приказ адмирала, что транспортам следует рассредоточиться и идти самостоятельно, без охранения, на свой риск. Я не поверил и просил отрепетовать приказ и снова получил подтверждение, что мне предоставляется право, понимаете — «право», идти самостоятельно. От матросов это скрыть было нельзя. На их глазах и на виду у германских субмарин военная эскадра британского флота покинула транспорты и взяла курс на Скапа-Флоу, домой. Матросы посылали проклятья вслед уходящим эсминцам, всей эскадре. На моем корабле два молодых матроса лишились рассудка и бросились за борт — настолько чудовищно все это было: в разгар вражеской атаки бросить беззащитные транспорты в открытом море…

— Вы, наверно, не сумели объяснить своим матросам действия военного флота, — заметил Паррот.

— Объяснять не требовалось. Каждому было ясно, что британские корабли решили уклониться от атаки германских подводных лодок и, спасая себя, подставили нас — транспорты — в качестве мишени.

— Не совсем так, — иронически усмехнулся Паррот. — Мы надеялись выманить в море германский линкор «Тирпиц» и уничтожить его, но он не вышел. Как оказалось, в это время русская подводная лодка атаковала германский линкор, повредила его двумя торпедами, но потопить не сумела.

— Но «Тирпиц» на три месяца вышел из строя. Разве это плохо?

— Мы намерены были потопить его, а русский командир подводной лодки Лунин сорвал наши планы, и мы вернулись домой ни с чем, правда не потеряв ни одного корабля.

Паррот вздохнул и углубился в свои мысли, видно, снова вспомнил свой погибший миноносец. Гневный окрик Макдоннела заставил его вздрогнуть.

— Вы говорите — вернулись без потерь? Как это — без потерь? Двадцать три потопленных парохода — это не потери? А сотни погибших моряков? Сто тысяч тонн груза — танки, самолеты, так необходимые для русских. Это был тяжелый удар по их планам. Вспомните, они тогда оставили Севастополь. Немцы были у берегов Волги, на Кавказе. Сколько потеряли русские солдат и офицеров из-за того, что мы, их союзники, не доставили им обещанное вооружение и боеприпасы? А вы обвиняете русского героя Лунина. Побойтесь бога! — Макдоннел вытер взмокший лоб, выдвинул вперед четырехугольный подбородок. С лица его сбегала краска, и даже густой загар не мог скрыть бледности.

— Мистер Эндрю, да вы сентиментальны, черт возьми! — пробормотал командир миноносца. — Вам следует попять, что без военно-морского флота Великобритания ничего не стоит, ничего не значит. Нам нужно думать о будущем, сохранить наше преимущество в мировом океане. Надо быть, наконец, патриотом британской короны.

— Но нельзя быть подлецом, сэр. Разве есть оправдание, что вы бросили тогда британские торговые корабли на верную гибель? Русские иначе относятся не только к своим кораблям, но и к своим союзническим обязательствам. Вы помните, когда русские приняли то, что осталось от конвоя, под свою охрану, потерь не было, хотя нас атаковало полсотни самолетов-торпедоносцев, а по пути к Канину Носу нас встретила еще одна волчья стая германских субмарин. Русские дрались как львы.

— Дорогой капитан, — поморщился Паррот, — не будьте столь наивны. Русские вынуждены быть героями. Транспорты с грузами нужны не нам, и вполне понятно, что советские моряки дерутся за них.

— Чем же тогда вы объясните, — настаивал на своей мысли упрямый шотландец, — что когда вы бросили нас на произвол судьбы, русские восемь суток перепахивали Баренцево море, искали людей — понимаете! — наших людей, одиночек, плавающих на обломках судов, и спасли от верной гибели более ста человек. Ведь здесь-то у них никакой корысти не было, а действовал закон товарищества и верность своим союзническим обязательствам…

— Вы рассуждаете, как пастор провинциальной церкви, — оборвал капитана Паррот. — Наше правительство и адмиралтейство заботятся не об отдельных людях, а о целостности и безопасности всей нашей империи. Мы ценим старую поговорку, что лучше потерять седло, чем лошадь. И я вам скажу больше: Великобритания тогда потеряла два десятка старых кораблей и несколько сот моряков, но сколько мы выиграли? А?

— Мы проиграли, — зло заметил Макдоннел.

— Мы выиграли, и очень много. Операцией с «Пи-Ку-семнадцать» мы показали, что конвои себя не оправдывают — слишком большие потери мы несем. Конвои, по указанию Черчилля, были отменены до зимних месяцев, значит, за это время мы на северном пути не потеряли ни одного корабля и ни одного матроса.

— Но русские лишились нашей помощи.

— А чего вы о них заботитесь? — вскипел Паррот. — Чем больше русские потеряют, тем больше выиграем мы.

Макдоннел машинально приминал большим пальцем горящий табак в трубке, не чувствуя боли.

— Значит, в июне тысяча девятьсот сорок второго года нас вывели в Баренцево море сознательно на расстрел, чтобы показать, что конвои себя не оправдывают? Да ведь такое самому дьяволу во сне не приснится. Это низкое предательство прежде всего в отношении своего народа. — Макдоннел обхватил голову руками и вскочил на ноги. — Чудовищно! Легенда с «Тирпицем» придумана для отвода глаз. Вы вывели нас в море с целью погубить, ради дипломатических уверток.

— Мистер Макдоннел, я действовал по приказу, я не был осведомлен, почему именно нас отозвали тогда домой. Я не рассуждал. Приказ есть приказ. Но вы сейчас поступаете по своему усмотрению и, вопреки военной науке и законам войны, решили осуществить свой собственный тактический маневр. Могу вас заверить, что ваше безрассудство кончится плохо. Вы обрекаете свою команду на жалкий конец, и вот вас-то матросы не поблагодарят. Ведь в случае повреждения и потопления парохода каждый моряк получил бы десять месячных окладов жалованья.

Макдоннел свирепо двигал нижней челюстью.

— Сэр, заверяю вас, что капитан третьего ранга командир погибшего миноносца сэр Паррот будет в целости возвращен британскому военно-морскому флоту.

Это было слишком. Намекать на то, что Паррот — командир без корабля, что он гость на этой паршивой посудине, что он должен подчиняться этому шотландскому извозчику…

— Я устал и прошу оставить меня.

— Устраивает ли вас эта каюта? Довольны ли вы питанием? Нет ли у вас каких пожеланий? — с ледяной учтивостью допытывался Макдоннел, и Паррот чувствовал себя жалким пленником.

— Да, благодарю: питание первоклассное, каюта роскошная и доктор отличный парень.

Провожая ненавидящими глазами фигуру капитана, Парроту хотелось крикнуть вслед, что за всю службу на флоте он не ел такой мерзости, что доктор не смыслит в медицине и что он капитана Макдоннела не пустил бы даже на порог своей каюты.

Паррот тяжело вздохнул. Ему вспомнилась его комфортабельная командирская каюта, обставленная мебелью красного дерева, с десятком вышитых его женой, подушечек, вязаных скатертей, коллекция трубок на письменном столе, семейные альбомы, домашние безделушки. Какое счастье стоять на капитанском мостике или шагать по палубе корабля, где ты хозяин, где каждое твое слово — закон! Паррот всегда скучал на земле, и даже свою Эллен и детей он больше любил вдали от дома, на корабле, думал о них с нежностью; их фотографии глядели на него и со стен и с письменного стола. Все это сейчас на дне моря. Кто из его помощников и команды остался в живых? Паррот не имел возможности оставить корабль последним: взрывом его катапультировало вместе с мостиком. Он помнит удар и взлет, дальше — мрак. Очнулся на этой посудине.

Командир миноносца зарылся головой в подушку, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать.


ТАК БУДЕТ ВСЕГДА


Теперь плавание походило на прогулку в мирное время. Так, по крайней мере, казалось Антошке. Порой налетали снежные заряды, туманы, ненадолго высовывало из-за окоема свою светлую макушку солнце, все чаще в море вдруг возникали остроконечные небольшие ледяные глыбы. Это были айсберги, но они вовсе не походили на горы, скорее на обломки больших льдин. Антошка из учебников знала, что большая часть айсберга находится под водой, а на поверхности торчит только вершина. На солнце они казались чисто промытыми и отливали голубым пламенем. Ночью в разрывах облаков, походивших на черные колодцы, всплывали звезды, и не одна-две, а много, — они словно толпились в небесном колодце, и каждой хотелось взглянуть на земной океан.

А море, холодное, сизое, гудело день и ночь.

Сменившись с вахты, офицеры не спешили идти спать, а собирались в кают-компании, играли в карты, раскладывали замысловатые пасьянсы, заводили патефон, собирали «кубики для взрослых», как окрестила Антошка мозаичные картинки, и потягивали через соломинку виски с содовой водой.

Играя в карты, никто не стремился выиграть, мозаику не складывали до конца, патефон не слушали, пасьянс ни у кого не получался. Но, взвинченные бессонной ночью и вином, по всякому поводу спорили, и часто готова была разгореться ссора, если бы не присутствие в каюте детей и этой милой русской женщины, которая много понимала, мало говорила и, по единодушному мнению всей кают-компании, была «отличным парнем».

На этот раз предметом спора был доктор Чарльз, вернее, нарушение им морской традиции — курить трубку. Он курил сигареты, курил много, одну за другой, и уверял, что это тоже традиция, но традиция семейная. Капитан в каюте, как всегда, сосал пустую трубку.

— То, что наш доктор не курит трубку, — это не беда, но то, что летчики решили сделать трубку своей традицией, — это никуда не годится, — сказал он.

— Да, да, — подхватил мистер Роджер, — они даже подали запрос в парламент, чтобы признать за ними это право.

— Но ведь авиация — это то новое, что ломает ваши традиции, — вмешалась в разговор Елизавета Карповна, — с этим нельзя не считаться. Подводных лодок раньше не было, однако вы причисляете подводников к своей семье, разрешаете им курить трубку.

— Они связаны с морем, — возразил капитан.

— А знаменитые «Каталины» — летающие лодки?

— Это летучие мыши, — заметил мрачно старший механик, обычно молчаливый, — ни птицы, ни звери. Мы их относим к авиации, так как они садятся на воду только в случае опасности или повреждения.

— Миссис Элизабет, чтобы понять англичанина, надо знать его традиции, — сказал доктор. — Каждая из них имеет глубокий смысл и уходит своими корнями в века. Возьмите, например, такой обычай: моряки британского флота получают свое жалованье в бескозырку, держа ее левой рукой.

— Правой удобнее, — резонно заметила Антошка.

— Но ни один британский моряк не нарушит этого обычая. Наш прославленный флотоводец Горацио Нельсон не мог получать свое жалованье правой рукой; он потерял ее в бою при Санта-Крус. С тех пор, почти полтора века, моряки в честь нашего славного адмирала получают деньги левой рукой.

Елизавета Карповна пожала плечами:

— Может быть, это и имеет какой-то смысл, но мне кажется, что адмирала Нельсона следовало бы почитать прежде всего за доблесть и мужество.

— Наши традиции — это незыблемость британской империи, это самая совершенная демократия, при которой король уживается с парламентом. Британские традиции — это наши меры весов, длины и объема, это наша денежная система, которая обеспечена золотом, как ни одна валюта в мире; традиция — это наш спикер в красной мантии в палате общин. Все это дорого моему сердцу, моему представлению об англичанине, — рассуждал доктор. — Вам, русским, трудно понять; вы поломали все традиции, вы хотите, чтобы люди в вашей стране были похожи друг на друга, как куриные яйца одно на другое.

Елизавета Карповна рассмеялась:

— Довольно примитивное представление о советском человеке.

— Вы коммунистка? — в упор спросил ее доктор.

Антошка насторожилась. Сейчас мама должна будет сказать неправду, чтобы не испортить англо-советских отношений.

— Да, — спокойно ответила Елизавета Карповна.

— И у вас нет выбора. Вы можете быть или членом коммунистической партии, или беспартийной, никаких других партий в вашей стране нет. Разве это демократия? — спросил мистер Чарльз.

— У нас в стране было когда-то много партий, и народ выбрал себе одну-единственную — коммунистическую, выбрал право самому распоряжаться своей судьбой и за это право бился много лет и сейчас бьется, — ответила Елизавета Карповна.

Антошка ликовала. Мама очень хорошо ответила. И не побоялась сказать, что она коммунистка.

— Эта война воспитает другого человека, — вступил в разговор Джофри, — после войны народы всех стран поймут, что такое английская демократия, и, отвернувшись от фашизма, примут за образец нашу форму правления.

Елизавета Карповна развела руками.

— Это тоже в духе британской демократии — считать, что другие народы должны жить по вашему образцу?

— Я решительно не согласен с вами, мистер Джофри, — вскочил доктор и зашагал по каюте. — Война не воспитывает. Война развращает, учит людей убивать и бездельничать.

— Мне кажется, — мягко улыбнулась Елизавета Карповна, — что война прежде всего испытывает — испытывает каждого человека, силу и способность каждого государства, в войне проверяется дружба народов и несокрушимость крепостей, незыблемость традиций. Все проходит испытание во время войны.

— Я признаю за русскими…

— Вы хотите сказать — за советскими, — поправила старшего помощника Елизавета Карповна.

— Да, да, но для нас Советский Союз — это прежде всего Россия. Так вот, я признаю за советскими один козырь — это умение сплотить народы разных национальностей. Черт возьми, если бы мы могли овладеть этим секретом, британская империя была бы неуязвима!

— Тогда вам пришлось бы нарушить ваши традиции и принять наши, — парировала Елизавета Карповна.

— А у вас тоже есть традиции? — спросил мистер Эндрю.

— Безусловно, — ответила Елизавета Карповна, — и самая первейшая и святая — это дружба. Нашим обычаем стало, если в мире случилась беда, спешить на помощь. Так было всегда, так будет всегда.

— Что правда, то правда, — заметил старший механик. — Русские дружить умеют, а наша империя трещит сейчас по всем швам. Индия уже фактически откололась, Африка тоже готова восстать против нас.

— Англичане всегда любили подминать под себя, — сказал капитан, — мы, шотландцы, это испытали на своей шкуре.

Елизавета Карповна видела, что разговор начинает вестись на высоких нервных тонах.

— Тсс, тише, — приложила она палец к губам, — Джонни заснул…

Малыш, прижав к себе куклу, которую смастерила ему Антошка из своей варежки, сладко спал, притулившись возле своей няньки.

— Джонни знает свое время, — улыбнулась Елизавета Карповна. И эта улыбка погасила готовые сорваться резкие слова.

Елизавета Карповна понесла на руках Джонни. Антошка пошла следом за ней.

— Миссис Элизабет — отличный парень! — сказал доктор Чарльз.

— Мама, — покачала головой Антошка, когда они пришли в свою каюту, — ты выдала тайну: сказала, что ты член партии. Ты не боишься испортить англо-советские отношения?

— Нет. Глупо было сейчас скрывать это. Мы едем домой, и меня не могут заподозрить, что я веду коммунистическую пропаганду. А свои убеждения отстаивать можно и должно.

Елизавета Карповна осторожно уложила Джонни на койку. Пикквик немедленно примостился рядом с мальчиком.

— Пусть малыши поспят, а ты пойди прогуляйся по палубе, — предложила Елизавета Карповна. — Я зайду в лазарет.

Антошка стоит на палубе, всматривается в серую пологую зыбь, переводит взгляд в туманную даль, где сливаются воедино море и небо — одинаково тусклые, холодные и непроглядные. Море для Антошки — огромная таинственная книга, которую она не умеет читать. И ей до слез стыдно признаться даже самой себе, что она не любит море. Эти свинцово-безбрежные воды страшны в штормовой ярости, неприветливы и сейчас, в тихую погоду.

Почему же испокон веков, презирая опасность, люди, рожденные на земле, шли в море, многие находили там свою погибель, а на смену им приходили другие?

Если бы древние пироги, парусные суда, рыбачьи шхуны и корабли оставляли следы на воде, моря и океаны были бы исполосованы глубокими бороздами, и если бы на месте гибели каждого мореходца со дна океана поднимался могильный холм, морская гладь выглядела бы сплошным кладбищем. Но равнодушные волны смывают следы кораблей; морские пучины глубоко прячут обломки судов, останки людей. А человек, осознав себя хозяином планеты, захотел заглянуть во все уголки своего обиталища, покорил землю, воды и устремился в небо.

Нет следов на воде, но человек, познавая море, наносил на мореходные карты открытые им острова и земли, подводные архипелаги и морские впадины, измерил глубину океанов и морей, проложил невидимые для сухопутного обитателя земли точные и безопасные дороги. Имена исследователей стали островами, морями, проливами.

Эти волны, что лениво плещутся сейчас вокруг парохода, на палубе которого пытливыми серыми глазами всматривается в мир советская девчонка, пятьдесят лет назад омывали крутые выпуклые борта корабля «Фрам».

«Фрам» — значит «вперед». На корабле, носившем это имя, шел в неизведанную Арктику знаменитый норвежский ученый-океанограф Фритьоф Нансен. «Фрам», похожий на скорлупу грецкого ореха, избороздил заполярные моря и Ледовитый океан, и льды, пытавшиеся раздавить дерзкого пришельца, только выталкивали корабль наверх. И нет человека, который бы, приехав в Осло, не посетил бы павильон, в котором норвежский народ свято хранит эту реликвию мужества и пытливости.

В 1928 году — это был год рождения Антошки — человечество, может быть, впервые за всю свою историю, познало радость и счастье бескорыстной взаимопомощи, братской солидарности.

Итальянский дирижабль с экспедицией генерала Нобиле на борту вылетел в Арктику для проведения исследовательских работ. В ледяной пустыне дирижабль потерпел аварию. Сигналы SOS, повторенные трижды, принял русский радиолюбитель Шмидт из небольшого села Вознесенье-Вохма. Советское правительство немедленно снарядило мощную экспедицию для поисков и спасения потерпевших аварию. Спасательную экспедицию возглавил старый революционер, побывавший в царской тюрьме и ссылке, известный ученый, исследователь Севера Р. Л. Самойлович. Одновременно на призыв о помощи откликнулись норвежцы, шведы, затем финны, французы, итальянцы.

В экспедициях по спасению маленькой группы людей приняло участие 16 кораблей, 22 самолета, не менее полутора тысяч людей. И это, не считая многих десятков тысяч, которые помогали снаряжать экспедиции, вели наземную службу.

Здесь, над этими водами Баренцева моря, летел разыскивать итальянскую экспедицию отважный исследователь, суровый и мужественный человек Раул Амундсен; он погиб, не долетев до цели. Может быть, Антошка стоит сейчас над его незримым могильным холмом.

Здесь по водам Норвежского и Баренцева моря шел на помощь пострадавшим легендарный советский ледокол «Красин». Это ему после тяжелейших испытаний, пробивая крепкие льды, удалось спасти от верной смерти две группы участников экспедиции, всего семь человек. Восьмого — начальника экспедиции Нобиле — снял со льдины шведский летчик.

Многие сотни людей вышли на кораблях и вылетели на самолетах в Арктику, готовые пожертвовать своей жизнью ради спасения попавших в беду товарищей. Десятки тысяч добровольцев требовали направить их в ледяную пустыню для поисков экспедиции Нобиле.

Мир подобрел тогда, люди стали ближе друг к другу, повеяло теплом. Каждый просыпался с мыслью: что слышно о них? Матерям участников экспедиции Нобиле летели со всех материков, изо всех стран письма. «Будьте спокойны, — писали женщины разных народов. — Их найдут. Они будут спасены. Никакие льды не устоят против горячих сердец, поспешивших на помощь».

И их нашли. Обмороженных и полумертвых от голода подняли на борт советского ледокола. И трудно сказать, кто был счастливее тогда — сами спасенные или члены команды ледокола «Красин».

Подвиг советских моряков и летчиков растопил лед недоверия ко всему советскому. Весь мир рукоплескал отважным красинцам.

Было странно и непонятно только поведение итальянца Филиппо Цаппи. Его подобрали на льдине рядом с умирающим Мариано. Третий член группы, молодой и блистательный шведский ученый Финн Мальмгрен, по словам Цаппи, очень ослаб в пути и отказался идти дальше. Цаппи уложил его в прикопанную во льду ямку, забрал теплую рубашку Мальмгрена и долю его провизии («Мальмгрен категорически отказался от пищи», — хладнокровно объяснил Цаппи), и они отправились дальше. Вскоре кончилась последняя порция продуктов, и двенадцать дней Цаппи и Мариано ничего не ели. («Мариано завещал мне свое тело, чтобы я не умер с голода», — цинично усмехнулся Цаппи.) Цаппи был упитан и совершенно здоров, тогда как Мариано был чудовищно истощен, правая ступня отморожена. Раздевая обоих, чтобы выкупать в теплой ванне, советские моряки подивились: на Цаппи был комбинезон, теплое белье, суконные, меховые и брезентовые брюки, две пары меховых мокасин и две пары носков, а на Мариано одни суконные брюки и пара носков, мокасин на нем не было вовсе, но под вязаной рубашкой на груди у Мариано был голубой вымпел с начертанным на нем девизом: «Ubi nec aquila» («Куда и орел не залетал»).

Цаппи и Мариано поместили в лучшей каюте, уложили их на белоснежные постели. Санитар Анатолий Иванович трогательно ухаживал за обоими. Принес им по чашке горячего кофе.

— Пейте, товарищ Мариано, пейте, товарищ Цаппи, поправляйтесь… — со слезами на глазах говорил старый моряк.

— Я для тебя не товарищ, а господин, запомни это, — грубо оборвал его Филиппj Цаппи.

— Ну, господин не господин, а желанный гость. Будем звать вас по-русски Филиппом Ивановичем, — покладисто ответил Анатолий Иванович.

— Да скажи капитану, чтобы он предоставил мне отдельную каюту и не помещал вместе с нижними чинами, — приказал «Филипп Иванович».

Цаппи говорил по-русски. Неизвестно, с какими «научными» целями итальянский морской офицер Цаппи побывал до этого в Одессе, в Сибири, объездил Дальний Восток.

…«Где-то он сейчас, — подумала Антошка. — Наверно, в составе итальянских фашистских войск сражался против тех, кому обязан был жизнью, а может быть, был начальником лагеря смерти для военнопленных. И попадись ему в лапы добрый Анатолий Иванович, Цаппи припомнил бы ему «товарища».

Да, тогда советские люди спасли жизнь горстке итальянских исследователей, пройдя длинный путь сквозь штормы, льды и туманы. И когда израненный «Красин» сдал спасенных на острове Шпицберген итальянским представителям и получил приказ идти в Норвегию для того, чтобы залечить свои собственные раны, в море прозвучал призыв SOS с тонущего немецкого корабля «Монте Сервантес». На корабле находилось 1500 пассажиров и 318 человек команды. Зайдя во льды у Шпицбергена, корабль напоролся на айсберги и, получив две огромные пробоины, медленно, но неотвратимо погружался в воду.

«Красин» ответил коротко: «Иду!» — и подошел вовремя. Советские моряки и водолазы принялись спасать немецкий корабль. Семь дней проработали советские водолазы в ледяной воде, отрывали живые куски от собственного корабля, чтобы заделать пробоины «Монте Сервантеса».

Спасенные не скупились на высокие слова благодарности.

Где они теперь, эти 1818 немцев, обязанные своей жизнью советским морякам?

Сейчас в этих водах бродят волчьи стаи фашистских субмарин, топят корабли, расстреливают плавающих на обломках людей, а на английском пароходе между тем советский врач спасает жизнь германскому разбойнику.

«Не слишком ли мы добры?» — думает Антошка.

Не выйди тогда советские люди на помощь экспедиции Нобиле, все члены экипажа дирижабля наверняка погибли бы. Только советскому ледоколу оказались по плечу тяжелые льды Арктики…

И сейчас советский народ спасает весь мир. Он, как легендарный ледокол, прокладывает путь к свободе для всех народов, высвобождает из ледового плена фашизма миллионы людей. Но как много в мире цаппи, которые после войны постараются забыть, какой ценой и кровью они были спасены, и потребуют себе не только отдельную кадету, но и капитанский мостик.


КУКЛА


— Во что переодеть Джонни?

Багаж матери и дочери продуман до мелочей. В самолет было разрешено взять всего по пятнадцати килограммов на человека. Самый большой чемодан наполнен шерстяными изделиями шведских женщин, подарками для ленинградских детей. В другом чемодане самые необходимые вещи для Елизаветы Карповны и Антошки.

— Мамочка! Ну чего мы сидим и раздумываем, когда для Джонни едет с нами такой роскошный гардероб! Ведь шведки подарили это детям, потерявшим родителей. Джонни тоже потерял родителей. Ведь это будет честно? Правда?

Мама покачала головой.

— Нет, дочка, на это мы не имеем права. Джонни — наш, и одеть его должны мы сами. Подарки трогать не будем.

Елизавета Карповна порылась в чемодане и решила распустить свой запасной свитер из голубой шерсти — хватит с нее и одного — и связать теплый костюм малышу.

— Но ведь Джонни прежде всего нужны штанишки, он еще такой глупенький, — улыбнулась Антошка, — сколько ему надо штанишек на день.

— Я думаю, на пароходе найдутся какие-нибудь старые тельняшки, из которых мы сделаем отличный гардероб для нашего Джонни.

— Мамочка, ты умница, — чмокнула Антошка мать в щеку, — надо будет поговорить с мистером Мэтью.

После обеда Антошка подошла к стюарду:

— Мистер Мэтью, у меня к вам просьба. Не найдется ли у вас на складе старья, из которого можно сшить штанишки для моего Джонни. — Антошка с гордостью произнесла «для моего».

Стюард развел руками:

— Если бы вы видели, мисс, что это за старье, рваное и грязное. Но каждую вещь я должен сдать по акту в интендантскую контору по возвращении.

Антошка помрачнела.

— У, жадина, — по-русски сказала она, зная, что стюард ее не поймет.

— Я понимаю, что вы ругаетесь, — догадался Мэтью по злым глазам Антошки, — давайте спросим боцмана; он старший за хозяйство.

Антошка побежала разыскивать боцмана, ее швыряло от переборки к переборке, а стюард шел за ней размеренным шагом, переваливаясь с ноги на ногу, не позволяя волне играть с ним.

Боцман решил вопрос сразу.

— Выдайте то, что отберет мисс, составьте акт и скрепите его подписями.

Мистер Мэтью оказался прав. Тельняшки были так грязны, что на них только угадывались синие полоски, все в дырах и масляных пятнах. Но хорошо, что у человека есть спина, на которой меньше всего снашивается и пачкается одежда.

Антошка отобрала кучу тельняшек.

Мистер Мэтью долго выписывал квитанцию — видно, редко держал он карандаш в старых, негнущихся пальцах. Он внимательно пересчитал тряпье, словно это были драгоценные реликвии, и дал расписаться.

Антошка прочитала, что она, мисс Анточка, получила для своего ребенка, подобранного в море, девять старых, пришедших в негодность моряцких тельняшек.

И закипела работа. Сначала Антошка стирала тельняшки в ванне, стараясь смыть масляные пятна, пока Улаф не посоветовал ей отрезать все непригодное и стирать одни спинки. Потом мама сделала из жесткой упаковочной бумаги выкройки, и Антошка принялась шить.

Не так-то легко шить, когда под тобой зыбкая палуба и иголка вдруг убегает в сторону вместе с рукой. Не легко шить, когда Джонни с одной стороны, а Пикквик — с другой тянут полосатые куски себе в рот.

— У Джонни режутся зубки, — сказала Елизавета Карповна. — Ему хорошо бы дать погрызть валерьяновый корень, но где ею возьмешь?

— Значит, у мистера Пикквика тоже режутся зубы, — сказала Антошка.

Щенок грыз все, что попадалось ему на глаза: ножки кресел, лыжные башмаки, изорвал в клочья ленточку из косы Антошки, и теперь вместо двух ей пришлось заплетать одну косу.

Весь день Антошка сидела на койке, шила и напевала песенки. А к обеду принесла Джонни в кают-компанию. Сняла с него шубку, которая после пребывания в воде высохла, заскорузла, и Джонни старался от нее поскорее освободиться.

Маленький полосатый мальчик оглядывал всех веселыми глазами и, выпячивая нижнюю губу, пускал пузыри, весело смеялся.

И все смеялись, и все рассказывали о своих детях. Оказывается, все дети в этом возрасте пускают пузыри, все тащат в рот что попало, и снова были извлечены из нагрудных карманов фотографии и в который уже раз обходили по кругу, и снова все хвастались своими самыми умными детьми и самыми красивыми женами.

— У Джонни режутся зубки, ему нужен валерьяновый корень, — со знанием дела сказала Антошка.

— А не может ли валерьяновая настойка заменить корень? — поинтересовался доктор Чарльз.

Все громко рассмеялись, а Джонни решил, что смеются над ним, долго вытягивал нижнюю губу и расплакался.

Антошка вытащила из кармана свитера картонного плясуна, и у Джонни сразу высохли слезы. Украинский хлопчик, в вышитой рубашке и в смушковой папахе набекрень, в сапогах, лихо отплясывал и поразил воображение не только Джонни, но вызвал настоящее восхищение всей кают-компании.

Антошка немножко возгордилась и милостиво обещала сделать, если позволит время, каждому на память такого плясуна.

— А позавчера было любопытное происшествие, — сказан капитан. — Я был на мостике и получил от впередсмотрящего сигнал: «Человек за бортом». Схватился за бинокль и вижу, на волне качается ребенок. Вот, думаю, везет нам на детей. Пригляделся, а это была большая кукла.

Антошка схватила мать за руку.

— Скажите, эта кукла была в голубом платье и белых башмаках? — срывающимся от волнения голосом спросила Антошка.

— Вот этого я не разглядел. Кукла то исчезала, то появлялась на гребне волны.

Антошка сидела с широко открытыми глазами; она видела эту куклу, мягкую, теплую, резиновую, которую купил Василий Сергеевич для своей Ленки. Кукла раскинула руки, и волны то подминали ее под себя, то вышвыривали наверх, и тогда с огромных открытых глаз скатывалась, как слезы, вода… А Алексей Антонович, Василий Сергеевич?

Антошка схватила Джонни, натянула на него шубку и бросилась вон из каюты.

— Что случилось? — спросил капитан. — Девочка обиделась, что я не велел поднять на борт эту куклу?

— Нет, нет, — ответила Елизавета Карповна и, извинившись, пошла вслед за дочерью.

Антошка лежала на койке и, обхватив Джонни, плакала. Малыш тоже ревел во все горло.

— Мама, ты понимаешь, чья это кукла?

— Да, Антошка, да, — гладила Елизавета Карповна руки дочери.

— Как страшно… Мама, они погибли? Да? А кукла осталась?

— Вещи всегда переживают людей, — с грустью сказала Елизавета Карповна. Она взяла на руки ребенка, который, всхлипывая, припал к теплой груди и скоро заснул.

Елизавета Карповна уложила его, укрыла и принялась за вязанье. Сидела, низко опустив голову. Молчала.

Антошка смотрела в иллюминатор. Где-то в безбрежном море покачивается на волнах кукла, раскинув руки, глядя в небо большими круглыми глазами, и где-то в Куйбышеве живет маленькая девочка Лена, а ее папа и Алексей Антонович…

— Нет, нет! — с отчаянием вскрикнула Антошка.

— Ты что, девочка?

— Так…

— Это война, это война, — тихо сказала мать.


МЕЧТА


— Сегодня мы устроим стирку, — сказала утром Антошка, расчесывая реденькие волосы Джонни. — Ты пойдешь со мной в ванную и будешь там спокойно сидеть. Да?

Джонни с Антошкой готов куда угодно, с ней всегда интересно, весело.

— Дог ту? — высказывался Джонни, прижимаясь щекой к руке девочки.

— Да, да, я буду стирать, ты будешь пускать мыльные пузыри, а мистер Пикквик будет нас караулить.

В огромной ванне, заросшей толстым слоем ржавчины, плескалась вода. С подволока свисали крупные капли, и, когда пароход переваливался с одного бока на другой, капли сбегались и шлепались вниз, часто попадая на голову Джонни, на спину Пикквика. Джонни подставлял ладони, громко смеялся. Пикквик, как только ему на спину падала капля, сердито огрызался, стараясь схватить каплю зубами.

Потом Джонни надоело ловить капли, он подошел к Антошке и заглянул в ванну. Пикквик тоже поднялся на задние лапы, оперся передними о край ванны и наблюдал, как быстро мелькают руки девочки.

Антошка отжала последнюю рубашку и вытащила толстую пробку, чтобы спустить воду.

— Ну, а теперь давайте пускать мыльные пузыри. — Антошка настругала мыло в стакан с пресной водой, поболтала и, осторожно обмакнув в стакан соломинку, стала выдувать мыльный пузырь.


Из соломинки сначала показалась белая мутная шляпка, похожая на опенок, шляпка растягивалась, дрожала, становилась круглой, прозрачной, переливаясь цветами радуги. Джонни зачарованно смотрел на красивую игрушку, и Пикквик, присев на задние лапы, тоже зорко следил за диковинным живым существом, дрожавшим на конце соломинки. От удивления у Пикквика оба уха встали, как у взрослой собаки. Он не вытерпел искушения, прыгнул, лязгнул зубами — волшебный мяч исчез, на бакенбардах у щенка повисло несколько мутных капель. Джонни отчаянно закричал, заглядывая в пасть Пикквику; тот брезгливо отряхнулся.

— Ну, не плачь, мы сейчас сделаем еще.

Антошка, не выпуская соломинки изо рта, выдула целую гроздь пузырей. Джонни очень хотелось подержать их в руках, но, едва он касался пальцами, волшебные мячики исчезали.

— А теперь попробуй сам, — предложила Антошка малышу.

Джонни отчаянно дул в соломинку, но из нее вылетали только брызги. Пикквику надоело смотреть на это занятие, он выхватил у мальчишки соломинку и перегрыз ее.

Джонни замахнулся на Пикквика рукой; щенок не понял этого жеста — его еще никогда не шлепали, — принял это за призыв помириться и лизнул малыша прямо в губы.

— Ну, вот молодцы, помирились. Теперь посидите несколько минут смирно, а я выполоскаю белье.

Джонни сидел на трубе, макал соломинку в стакан, надувал щеки и, когда возникал пузырь, проворно вытаскивал трубочку изо рта и радостно смеялся, а шар тем временем втягивался в тоненькую трубочку и исчезал.

Антошка выполоскала бельишко, которое от морской воды стало жестким, уложила в ведро, взяла Джонни за руку, и они поднялись наверх. Пикквик стоял внизу перед трапом и жалобно скулил. Он не привык ходить по лестнице, но ему было так страшно остаться одному, что он поставил передние лапы на ступеньку, подтянул задние и так доскакал до ноги Антошки.

— А теперь малыши будут есть кашу и спать…

Антошка поднялась в камбуз.

Улаф, ругаясь по-норвежски, размахивал полотенцем. По стенам и столам разбегались рыжие тараканы.

— Боже мой! — взвизгнула Антошка. — Тараканы, какой ужас! — Она захлопнула дверь.

Улаф вышел к ней.

— Ну это же обыкновенные тараканы. Чего ты испугалась?

— Боюсь. Больше всего на свете боюсь тараканов и лягушек. И откуда в море эти страшилища? Они ведь бывают только в деревне за печкой, и то если хозяйка нечистоплотная.

Улаф был задет за живое.

— Когда я пришел на пароход, их было здесь еще больше. Я не могу с ними справиться.

— Теперь я понимаю, почему у ломтей консервированной колбасы такие зазубренные края — ее объедают тараканы? — спросила Антошка.

— Ну да, — простодушно ответил Улаф, — но я стараюсь обравнивать края.

— Давай кашу для Джонни, я покормлю его, уложу спать и тогда научу тебя, как вывести тараканов. А ты тем временем приготовь кипяток, да побольше.

Улаф вынес кашу.

Антошка кормила Джонни и внимательно просматривала кашу, и Джонни тоже смотрел в кастрюльку и не мог понять, что это ищет там его кормилица. Накормив и уложив Джонни, Антошка на цыпочках пошла из каюты, а Пикквик прыгнул на койку, устроился у ног Джонни. Антошка погрозила ему пальцем, но щенок закрыл глаза и притворился, что уже спит.

Улаф вскипятил большую кастрюлю воды.

Антошка опасливо перешагнула порог в камбуз. Тараканы черными полчищами устроились в углах, под столом, возле плиты.

— Вынь все продукты из шкафа, — приказала Антошка.

— Из рундука, — поправил Улаф, послушно выполняя приказ.

— Теперь набери в кружку кипящей воды и ошпарь рундук внутри. Кстати, как называются по-морскому тараканы?

— Такого слова в морском словаре нет.

Антошка зачерпнула кружкой кипяток и с замиранием сердца заглянула внутрь рундука.

Он зарос тараканами, как мехом. Плеснула кипяток. Вода выливалась коричневыми потоками.

— Кошмар! — восклицала Антошка. — Папа всегда говорил, что в доме должно быть чисто, как на корабле, а здесь? Фу!

В камбузе стоял пар, как в бане. Улаф собирал совком тараканов в ведро. Из рундука, где хранился хлеб, извлекли целый совок продолговатых белых яиц, из которых еще не успели вылупиться новые.


— Ты знаешь, под твоим командованием мы, кажется, уничтожили всю эту нечисть, — сказал Улаф.

— Вот бы уничтожить всю нечисть на земле, — отозвалась Антошка.

— Если бы это было так легко, как шпарить тараканов… — сказал Улаф, вынося ведро, полное тараканов.

Вскоре камбуз блестел чистотой. Улаф и Антошка заглянули во все пазы, во все щели.

— А теперь одевайся, пойдем на палубу повесим Джоннино белье. Я не знаю, на какие веревочки там можно вешать.

— Антошка, на корабле нет веревочек, есть концы, тросы, канаты, в общем, такелаж.

— Ну ладно, мне, кстати, надо с тобой посоветоваться.

Улаф надвинул шапку с длинными ушами, надел меховую куртку и взял ведро с бельем.

Был серый день. Тучи низко висели над морем. Ветер гнал с моря ледяную крупу.

Антошка встряхивала белье, от которого шел пар, и развешивала на реях комбинезончики, рубашки, штанишки; они моментально застывали и превращались в твердые полосатые флажки.

На пароходе жизнь словно замерла. Но это только казалось. На мостике грот-мачты сигнальщик не отрывал бинокля от глаз. Мерно работали машины. Море было пустынно и казалось очень мирным и очень скучным, серым, без признаков жизни, только время от времени возникали айсберги, то сияющие на солнце, то черные в ночи, а то похожие на серые каменные пирамиды.

— Ты знаешь, Улаф, завтра мамин день рождения. Я всегда что-нибудь дарила ей или пекла пирог, а сейчас… просто не придумаю, чем ее порадовать. А у нее круглая дата.

— Какая? — спросил Улаф.

— Только, тсс, никому, — приложила палец к губам Антошка. — Мама не любит считать свои годы. Ей завтра будет сорок лет. Это много. Но она все равно красивая и молодая. Правда ведь, Улаф, правда?

— Да, очень красивая, — согласился Улаф. — И ты на нее очень похожа. Но ведь и тебе когда-нибудь будет сорок лет и мне тоже.

— О, — воскликнула Антошка, — это будет очень, очень не скоро, через четверть века! Мне будет сорок в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Интересно, какая будет тогда жизнь и какими будем мы?

— А мне будет сорок в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году. Я думаю, жизнь будет тогда красивая.

— Уж тогда-то женщинам будет разрешено и плавать, и служить на военных кораблях, — сказала Антошка.

Улаф свистнул.

— Ого! Какие там военные корабли? Что ты говоришь, Антошка? Тогда все оружие будет сдано в музеи, никаких войн не будет.

— Да, ты прав, — засмеялась Антошка. — Четверть века! Мир будет совсем иным. Если люди будут спорить и воевать, то это будет на ученых кафедрах, и самый главный вопрос будет, как сделать всех людей счастливыми. Тогда о войнах будут говорить так, как мы сейчас говорим о людоедах, нет, даже хуже… Хотя я сама себя буду считать самым несчастным человеком в мире, если мне не доведется убить ни одного фашиста. Всю жизнь буду попрекать себя за то, что во время войны уничтожала только тараканов.

— Я сам часто думаю о том, как могут люди убивать друг друга…

— Как страшно, Улаф, что мы слушаем, читаем, даже видим, как гибнут тысячи людей, как их сжигают в печах, вешаю, пытают, и после этого мы можем спать, пить, есть и даже смеяться. А когда я была маленькая, я увидела однажды, как мальчишки вспарывали голубя. Убили они его или нашли мертвым, не знаю. Я шла с бабушкой, увидела все это и закричала. Бабушка принялась стыдить мальчишек, а они ответили: «Это нам нужно для науки, мы проходим птиц по зоологии». Я не спала всю ночь я плакала, у меня даже температура повысилась. Тогда была жалость к голубю. А сейчас у меня такая ненависть к убийцам… Если я не убью ни одного фашиста, я не знаю, как буду жить дальше.

По трапу зацокали подкованные башмаки, и из люка высунулась голова радиста Гарри.

— Хэлло, мисс, — закричал он радостно, — у меня хорошие вести! Английское радио только сейчас передало сообщение, что…

— Открыли второй фронт? — вскочила на ноги Антошка.

— Нет, второй фронт еще не открыли, мисс, но вы и так побеждаете. Ваша армия освободила сорок населенных пунктов, немцы потеряли пять тысяч солдат и офицеров только за последние три дня. Радиодиктор поздравил советский народ с выдающейся победой, и я поздравляю вас, мисс.

— Спасибо! — Антошка внутренне сжалась. Неужели война закончится, а она так и не примет участия в ней

Гарри присел на сверток канатов и закурил. От его трубки шел едкий желтый дым. Гарри закашлялся.

— Ну и табак, от него акулы дохнут.

— А зачем курить такую гадость? — наивно спросила Антошка.

— Глупая привычка. Когда кончится война, я брошу курить. Дал себе слово. Теперь уже скоро. Я распрощаюсь с этим ненавистным пароходом, с этим серым, мрачным морем и заживу так, как мне хочется.

— А как вам хочется, Гарри? Что вы будете делать после войны? — спросила Антошка.

Гарри мечтательно выпустил рыжие кольца дыма.

— Я женюсь — это раз. Возьму свою долю от отца и открою лавку колониальных товаров — это два.

— А что такое колониальные товары? — поинтересовалась Антошка.

— Товары, которые мы получаем из наших колоний и доминионов — Индии, Австралии, африканских стран. Куплю себе машину — это три. Каждый год буду путешествовать, но только не по морю. Когда я слушаю по радио о ваших победах, я понимаю, что счастье близко. Мне хочется кричать вашим солдатам давайте, давайте, молодцы, нажмите еще, и счастье улыбнется всем нам!

— А что такое, по-вашему, счастье?

Гарри удивленно посмотрел на девчонку.

— Я же сказал вам — мир, семья, богатство. Я часто мечтаю о том, как это будет. Утром жена еще спит и дети спят. Я беру связку ключей и иду открывать свою лавочку. У меня будет настоящий магазин с большой зеркальной витриной. За стеклом огромный веселый мясник из папье-маше в белом фартуке и колпаке. Я включаю автомат — сверху сползает бесконечная гирлянда сосисок прямо в рот мяснику; он только лязгает зубами, а перед ним на столе дымится большая чашка золотистого индийского чая и свежие бисквиты. С одной стороны разложены горки ананасов из Африки, бананов из Индии, винограда, а с другой — колбасы, бекон, тяжелые сочные окорока, и все это утопает в зелени петрушки и пырея. Это манит, привлекает свежестью, красками. Эту рекламу я давно уже придумал.

Антошке очень захотелось отрезать от окорока толстый, сочный кусок или, на крайний случай, съесть пару сосисок. И Улаф не выдержал.

— Ох как вкусно! — почти простонал он. — Сюда еще бы норвежскую лососину, знаешь, розовую, нарезанную прозрачными ломтиками и завернутую в трубочку, а к ветчине кислую капусту с тмином.

— Ой, хватит, — завопила Антошка, — не дразните! Ну, а дальше что? — спросила она заинтересованно Гарри, пытаясь понять ход его мыслей.

— Каждый мой покупатель будет собирать оплаченные чеки и в конце года принесет эти чеки ко мне и получит на один процент от закупленных товаров бесплатно все, что он захочет. — Глаза у Гарри блестели, и блаженная улыбка озаряла его лицо. — Покупатель, который закупит в моей лавочке больше других, получит от меня к рождеству бесплатно жареного гуся и корзину с фруктами. Я найму себе Санта-Клауса, который будет в сочельник разносить детям моих покупателей маленькие сюрпризы. Тоже бесплатно.

— Это принесет им большую радость, — согласилась Антошка. — Но для этого надо быть очень богатым.

— Я им буду, — уверенно сказал Гарри. — Отец находит, что такие подарки очень выгодны. Они заинтересовывают покупателя, привязывают его к магазину. И так как товары в нем продаются немножко дороже, то бесплатные подарки в конечном счете окупаются с лихвой. Правда, здорово? У меня все предусмотрено, я умею вести счет деньгам. Вот только бы кончилась эта проклятая война…

— Улаф, а ты тоже откроешь лавочку после войны? — чуть иронизируя, спросила Антошка.

— Нет, я стану морским извозчиком.

— Извозчиком? — удивилась девочка.

— Да. Буду учиться на капитана или штурмана дальнего плавания. Буду водить по морям и океанам пароходы с грузами или пассажирами. Все мои предки были морскими извозчиками. Мне хочется посмотреть на мир после войны.

— О, я буду фрахтовать твой пароход, и ты будешь возить мне товары из наших колоний. Я думаю, по-дружески ты будешь делать для меня это дешевле, — живо отозвался Гарри.

Улаф рассмеялся.

— Нет, я серьезно, — продолжал радист, — мы обменяемся адресами и будем всегда иметь друг друга в виду. — Радист растоптал окурок и зевнул. — Пойду отсыпаться. Через шесть часов мне снова на вахту.

Антошка задумчиво проводила Гарри взглядом.

— Как по-разному люди понимают свое счастье.

— А в чем ты видишь свое счастье? Ты не сказала.

Улаф пытливо смотрел на Антошку. Ветер трепал ее косу и вдувал в волосы ледяные крупинки, и скоро коса покрылась тонким ледяным панцирем; он оттаивал на теплых волосах, становился прозрачным, ресницы тоже отяжелели от инея.

— В самом деле, что же такое счастье? — задумалась Антошка. — По-моему, есть маленькое счастье, когда тебе хорошо и радостно, и есть большое счастье, настоящее… — Антошка пыталась осмыслить глубину и величие этого слова.

Улаф пришел на помощь:

— Большое счастье — это счастье родины, не так ли?

— Да… конечно, счастье родины, но чтобы в это счастье была вложена твоя доля, тогда счастье родины становится и твоим счастьем. По-моему, все люди после войны снова обретут родину и все будут счастливы.

— Ты знаешь, — сказал Улаф, — у нас был замечательный поэт Нурдаль Григ. Он служил в английской армии капитаном, в декабре прошлого года полетел бомбить Берлин и там погиб. Нурдаль написал стихи для нас, молодых. Я всегда их помню.
		Но вы, молодые, живые,


		Стойте на страже мира —


		Того, о котором мечтали


		Мы по соседству со смертью…


Вон где-то там, — Улаф протянул руку на юг, — моя Норвегия, самая красивая страна в мире. Нигде нет таких синих фиордов и сиреневого вереска, нигде нет таких лесистых гор и таких ярких цветов. Я люблю ее, мою страну, и не могу там жить. И тысячи норвежцев скрываются в своей стране в лесах или сидят в тюрьмах, и человек не может вырастить у себя в палисаднике красную гвоздику, потому что она красная, потому что этот цветок — символ борьбы и свободы. И все это будет, когда наступит мир.
		Но вы, молодые, живые,


		Стойте на страже мира,


		— повторил он слова поэта.


И не знал Улаф, и не знала Антошка, что Нурдаль Григ написал еще стихи, которые просил опубликовать только после окончания войны. В них он предостерегал, что после победы над фашизмом найдутся такие люди, которые
		Землю очистят от мертвых,


		Ею снова начнут торговать,


		Все низкое вызовут к жизни


		И объявят «высоким» опять.


		Забудут громкие клятвы,


		Могилы борцов осквернят…


Улаф и Антошка верили только в хорошее, светлое.

Антошка собрала полосатые комбинезончики, из которых ветер высушил воду.

На море было тихо и спокойно. Плавание походило на прогулку.


ТАЙНА


В эту ночь на пароходе никто не спал. Безмятежно спали только Антошка, Джонни и Пикквик. А смерть в железном рогатом шлеме ходила вокруг корабля, порой терлась шершавой щекой о борт, покачивалась на пологой волне.

Елизавета Карповна лежала с открытыми глазами, чутко прислушиваясь. Вечером она была невольным свидетелем разговора капитана со своими помощниками. Пароход попал на минное поле. Это были мины, очевидно сброшенные с германских самолетов в море, а возможно, сорванные штормом с якорей и теперь разгуливающие по волнам.

Заметили их еще засветло. Срочно была усилена вахта, команда приведена в боевую готовность. Матросы, вооружившись баграми, биноклями, свистками, лежали на палубе у фальшборта и зорко вглядывались в волны. От резкого свистка впередсмотрящего все превращались в слух и зрение. Матросы, завидев рогатую гостью, осторожненько отводили ее баграми к корме, и огромная чугунная голова медленно уходила за корму, покачивая рогами. Матросы бегали по палубе на цыпочках, говорили вполголоса. Елизавета Карповна не видела такой тревоги даже во время торпедной атаки. Матросы, не стесняясь присутствия женщины, высказывали самые страшные прогнозы. Для них Елизавета Карповна была не женщиной, а доктором, который умеет бороться со смертью. И они с грубоватым прямодушием старательно объясняли русскому доктору, что стоит такой мине стукнуться как следует о борт корабля, как сработают взрыватели и двести пятьдесят килограммов взрывчатки разнесут судно вдребезги. Елизавета Карповна обучалась моряцкой грамоте и холодела от ужаса. Лучше бы не знать. Уходя в каюту, она просила матросов пощадить Антошку и не говорить ей об опасности.

Капитан с наступлением темноты приказал заглушить машины и положил корабль в дрейф. С обоих бортов на воду были спущены шлюпки, и матросы до боли в глазах вглядывались в черные волны — не покажется ли страшная морда мины, а завидев ее круглую макушку на волне, осторожненько протягивали багры и с ласковыми словами провожали ее за корму, а потом пускали вслед страшные проклятия, вытирая со лба холодный пот.

Утром, когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, вахтенный сигнальщик доложил, что прямо по носу на горизонте видит судно. Капитан схватился за бинокль. В предутренней дымке на горизонте появилась мачта, но это мог быть и перископ подводной лодки. Зазвенели колокола громкого боя. Расчехлили пушки.

Утро протирало небо на востоке, бледная полоска ширилась, разгоралась бескровная заря, и на ее фоне все ярче и выше вырисовывалась мачта. Прошло не меньше пятнадцати — двадцати томительных минут, пока четко обозначился силуэт мостика, за ним труба, и теперь уже простым глазом было видно, что на волнах покачивается рыбачья шхуна.

Капитан дал команду сигнальщику запросить о национальной принадлежности шхуны. Замигал фонарь, и во мглу полетели световые тире и точки.

Со шхуны ответили, что судно приписано к Норвегии, и, в свою очередь, потребовали сообщить, под каким флагом идет пароход.

Капитан дал команду ответить: «Под флагом Великобритании».

На палубу выбежали Елизавета Карповна и Антошка с Джонни на руках. Невозможно было спокойно слушать этот прерывистый, гудящий звонок, проникающий всюду и возвещающий опасность.

Их обогнал Улаф, успевший сказать Антошке, что его вызвал к себе капитан.

В это время шли переговоры со шхуной. Сигнальщик ручным фонарем передавал приглашение капитана подойти к пароходу.

Со шхуны просили выслать к ним шлюпку с матросами и офицером.

— Вы отправитесь на шхуну вместе с матросами и спросите норвежских рыбаков, как обойти это чертово место, — сказал капитан Улафу.

— Я готов, сэр! — ответил Улаф.

Пока сигнальщики посылали друг другу световые тире и точки, завизжала лебедка и шлюпка с Улафом и двумя матросами опустилась на волны.

Антошка помахала ему рукой. Он ответил еле заметным жестом.

Капитан и старший помощник, вооружившись биноклями, следили за шлюпкой; все, кто находился в эти минуты на палубе, прилипли к борту. Не наткнутся ли ребята на мину, что их ждет на шхуне? Антошка уже не видела Улафа, а видела маленькую скорлупку, то возникавшую на гребне волны, то скользившую, как по ледяной горке, вниз.

Кто-то протянул Антошке бинокль, и перед ее глазами вдруг выросла шлюпка и Улаф на ней с веслом в руках; она отвела бинокль от лица и невооруженным глазом видела опять маленькую легкую скорлупку, которой играли волны. И опять в окулярах Улаф.

Вот он взбирается вслед за матросом по трапу на шхуну, трапа не видно, и кажется, что они ползут по борту шхуны как мухи. Вот им протягивают руки… они на палубе шхуны… им завязывают глаза и уводят.

Антошка вскрикнула.

Мистер Мэтью взял у нее бинокль.

— Что это значит? — спросила Антошка. — Почему их схватили за руки? Им завязали глаза?

— Увидим, увидим, может быть, там фашисты. Капитан приказал навести пушки на шхуну.

— Не стреляйте, там Улаф, Улаф! — закричала Антошка.

Мэтью погладил девочку по плечу.

— Не беспокойтесь, мисс, зря стрелять не будут. Лучше бы вы отсюда ушли.

Антошка закрыла рот рукой и сделала вид, что не слышит и не чувствует, что мама тянет ее за рукав.

Она напряженно вглядывалась в черные точки — шхуну и шлюпку, слившиеся в одно пятнышко, то исчезавшие где-то за волной, то выпрыгивающие наверх. Она с опаской поглядывала на жерла пушек, готовые выплюнуть заряды. В голове вихрем неслись мысли. Неужели Улаф попал в плен к немцам? Стрелять по шхуне — это стрелять и по Улафу. На палубе все замерли.

Капитан опустил бинокль.

— Все в порядке! — с облегчением вырвалось у него. — На шлюпку спустились наши матросы и кто-то с ними четвертый. Они отваливают.

Теперь и Антошка видела, что шлюпка отделилась от шхуны и приближается к ним. В ней четыре точки, четыре человека. Вот она уже видит Улафа.

Когда шлюпка подошла к борту, матросы с парохода опустили багры, чтобы волна не ударила ее о борт, обращались с ней, как с миной. Наконец матросы там внизу ухватились за багры и подтянули шлюпку к пароходу. Первым поднялся на борт Улаф, за ним человек в рыбацкой одежде и тяжелых резиновых сапогах.


Улаф перемахнул через борт, подошел к капитану и по-военному отрапортовал:

— Сэр, на пароход прибыл капитан рыболовной норвежской шхуны.

Капитан пошел навстречу рыбаку — рослому человеку в меховой кожаной куртке и шапке с длинными ушами.

Антошка пригляделась к нему и чуть не вскрикнула. Это был дядя Кристиан, тот самый, с которым она познакомилась у Карлсона на помолвке Клары. Елизавета Карповна тоже узнала норвежца и шепнула Антошке:

— Делай вид, что не знаешь его…

Кристиан протянул капитану руку.

— Мое имя вам ничего не скажет. Я член группы норвежского Сопротивления, и поэтому мы с вами союзники. Я хочу вам объяснить, как лучше обойти минное поло.

Кристиан вынул из нагрудного кармана карту и стал указывать капитану безопасный путь.

— Вы пройдете здесь, а затем повернете на юг. Вот в этом месте немецкие самолеты позавчера тоже насыпали мин.

— Разрешите, я перенесу это на мою карту. — Капитан пригласил Кристиана в штурманскую рубку.

— Да, я для этого и прибыл сюда, — согласился норвежец, — только поспешите.

Идя по палубе, норвежец увидел расчехленные пушки, наведенные на шхуну, и усмехнулся.

— Для нас приготовили? — спросил он.

— Время военное, — развел руками капитан.

— Почему они завязали вам глаза? — спросил Улафа Мэтью, когда Макдоннел и Кристиан поднялись на мостик.

— Они хотели убедиться, не враг ли я, — ответил Улаф.

— На шхуне что-то было, что вы не должны были видеть? — решил уточнить третий помощник мистер Роджер.

— Я ничего не заметил, кроме сетей и рыбы, — пожал плечами Улаф.

Он не мог выдавать тайны своих друзей. Ясно, что дядя Кристиан не просто вышел в море ловить рыбу. У него, наверно, были и другие дела. Возможно, он вышел на связь с кем-нибудь из членов Сопротивления, может быть, они готовили диверсию против германских кораблей. Улаф ни о чем не спрашивал. Он рассказал Кристиану, что идет на английском транспорте в Советский Союз, что пароход отстал от конвоя, и этого было достаточно, чтобы дядя Кристиан сам вызвался показать капитану наиболее безопасный путь.

Антошка с восхищением смотрела на Улафа, а он не знал, куда спрятаться от ее блестящих глаз. Он боялся, что девчонка, чего доброго, начнет восхищаться его поступком, в котором ровным счетом ничего не было особенного.

Вскоре капитан с Кристианом вышли на палубу. Мистер Эндрю энергично потряс руку капитану норвежской шхуны, поблагодарил его.

— Вы благодарите вот этого парня, — хлопнул по плечу норвежец Улафа, — и берегите его. Это очень хороший и мужественный человек, мы хорошо его знаем и любим.

Кристиан скользнул взглядом по Антошке и ее маме, улыбнулся им, улыбнулся одними глазами. Узнал ли он их? Возможно, но Антошка не знала, как себя вести, и улыбнулась ему тоже одними глазами. Норвежец надвинул шапку, завязал концы ее, как у башлыка, сзади, потряс за плечи Улафа и стал спускаться по трапу вниз.

Капитан показал карту своим помощникам и, обратившись к Улафу, спросил:

— Этим людям, можно верить? Быть может, они показали нам путь, но которому мы прямо угодим или на минное поле, или в лапы к фашистам?

Улаф вспыхнул. На его бледном лице загорелся румянец и в глазах сверкнул сердитый огонек.

— Сэр, вы можете верить этим людям, как самому себе. Этот человек, что был здесь, — герой норвежского Сопротивления. Он ненавидит фашистов не меньше, чем вы.

Матросы доставили Кристиана на шхуну и вернулись обратно. Заработали машины. Пароход тронулся в дальнейший путь. Матросы по-прежнему висели на борту, вглядываясь в волны, не покажутся ли рогатые гостьи.

Вечером капитан явился к обеду в кают-компанию и поздравил всех: минное поле благополучно обошли.

Улаф, как всегда в белом халате и колпаке, разносил тарелки.

На столе стояли бутылки с виски и коньяком.

Капитан поднял свой бокал:

— От имени всей команды я выражаю благодарность нашему коку Улафу, которому мы очень обязаны. Отважные норвежские рыбаки отлично знают свое море. Если бы не наш кок, я не знаю, как бы мы выбрались отсюда. Выпьем за его здоровье!

Улаф подавал тарелки, и вид у него был очень печальный. Антошка ожидала, что капитан заключит его в свои объятия, как это сделал дядя Кристиан, и расцелует его, и все станут пожимать ему руки, и он, наконец, улыбнется.

Для Антошки подали апельсиновый сок. Она подняла свой бокал и встала.

Доктор Чарльз рассмеялся.

— Мисс Анточка, моряки пьют сидя даже за здоровье короля.

Все поставили свои бокалы на стол, зная, что за этим последует какая-нибудь история. Антошка подвинулась на диване и пригласила глазами Улафа сесть рядом с ней.

Доктор Чарльз, вертя в руках рюмку с золотистым вином, объяснил дамам, что много лет назад, когда британский флот ходил под парусами, на один из фрегатов прибыл король. Он вошел в кают-компанию. Капитан провозгласил тост за короля, все встали, встал и король, но так как на парусных судах подволок был низкий, а король высок не только званием, но и ростом, то он больно стукнулся затылком о балясину. С тех пор, уже несколько веков, британские моряки пьют за своего короля сидя.

— Ну, а за кока пить сидя сам бог велел, — заключил доктор Чарльз.

Антошка громко, чтобы все слышали, сказала:

— Улаф, садись рядом со мной!

За столом наступило молчание.

Антошка вскинула глаза на капитана: «Ну пригласите же его сесть за стол, ведь вы пьете за его здоровье», — говорил ее взгляд.

— Ну, Улаф, иди сюда, — снова прозвенел девчоночий высокий голосок.

Мистер Эндрю выдвинул вперед свой четырехугольный подбородок и раздельно, жестко произнес:

— Кок будет ужинать у себя в камбузе, мисс.

Зазвенели бокалы, застучали ножи и вилки, за столом завязался оживленный разговор.

Антошка, растерянная, оскорбленная, сидела, боясь поднять глаза, встретиться взглядом с Улафом. Она, как во сне, слышала мерный голос Улафа: «Плиз, сэр, плиз, сэр».[Note6 - Пожалуйста, сэр, пожалуйста, сэр (англ.).] Наконец Улаф с пустым подносом направился к дверям. Антошка встала, осуждающе посмотрела на капитана, обвела негодующим взглядом всех сидящих за столом и демонстративно вышла вслед за Улафом.

— Антошка, вернись! — тихо окликнула ее мать.

Антошка не слышала.

— Улаф, я буду ужинать вместе с тобой, — решительно сказала она. — Я не пойду туда, где люди не умеют ценить человека, его подвиг.

— Какой подвиг? — искренне удивился Улаф. — Не говори глупостей. Ты должна вернуться. На всех английских пароходах такой порядок, такая традиция. Матросы не могут сидеть за одним столом с офицерами. Ты изменить ничего не можешь, а они обидятся.

— «Они обидятся»! — возмущалась Антошка. — Ты тоже рассуждаешь, как, как… как я не знаю кто. Они оскорбили тебя, и они же обидятся. Я ненавижу капитана, я ненавижу чванливого доктора Чарльза! — горячилась Антошка.

— Ты ошибаешься, Антошка, капитан отличный человек, он один из лучших и справедливых, но таковы традиции на британском флоте, и не нам с тобой их ломать.

— Это не традиции, это мерзость! — горячо воскликнула Антошка. — Улаф, у тебя есть какое-нибудь вино? Давай выпьем ну если не за тебя, то за дядю Кристиана.

И как Улаф ни уговаривал ее вернуться в кают-компанию, Антошка наотрез отказалась.

Из рундука Улаф извлек бутылку с остатками виски, разлил по стаканам и разбавил содовой водой. Антошка попробовала и сморщилась.

— Гадость какая! Дай чего-нибудь сладенького или апельсиновый сок.

Улаф вскрыл банку.

— Спасибо! — Антошка приподнялась на цыпочки и поцеловала Улафа в щеку, а затем, без передышки выпила свой бокал.

Юноша не знал, куда ему деваться от смущения, и не мог скрыть своей радости.

— Я пойду разнесу жаркое, и потом мы продолжим наш обед. — Улаф нагрузил поднос тарелками, повесил на плечо салфетку и, балансируя, стал подниматься по трапу наверх.

Антошка тем временем сервировала маленький кухонный стол по всем правилам, так, как ее учила мама. Нож справа от тарелки, вилка слева, столовая ложка впереди тарелки, десертная ложка перед столовой, а возле нее бокал. Нож должен лежать острием к тарелке, вилка и ложка выпуклой стороной опираются на стол.

Улаф вернулся мрачный.

— Там спрашивают тебя, — сказал он. — Это просто неприлично для девушки обедать с коком в камбузе. Вернись, Антошка, очень прошу.

— Ни за что!

— Ну, делай как знаешь.

Улаф разлил по вазочкам компот и еще раз поднялся наверх.

И оба опять продолжали свой прерванный ужин.

— Знаешь, Улаф, я должна доверить тебе одну тайну.

— А нужно ли мне знать эту тайну? — усомнился Улаф.

— Да. Ты должен знать.

Антошка, отвернувшись, оттянула свитер и вытащила маленький, ослепительно красный шелковый треугольник. Взяла его за концы двумя пальцами.

— Ты видишь? Это кусочек красного знамени. Это пионерский галстук, который я не имею права повязать себе на шею за границей и четвертый год ношу его за пазухой на груди. Я — пионерка, Улаф. Но об этом никто, никто не должен знать.

— Я догадывался, — улыбнулся наконец Улаф. Он вынул из кармана маленький значок с изображением Ленина. — Тогда и я тебе откроюсь, Антошка, — сказал он. — Я тоже член норвежского Коммунистического союза молодежи. И об этом на пароходе, кроме тебя и твоей мамы, никто не должен знать. Матросам запрещено состоять в политических, а тем более в коммунистических организациях.

— Это будет наша с тобой тайна, и никто не узнает, что на пароходе есть комсомолец и пионерка. Итак, Улаф, дружба на всю жизнь, — протянула Антошка руку.

— Навеки, Антошка, — вздохнул Улаф.

— Ты все же чем-то огорчен, — сказала Антошка. — Плюнь на них.

— Нет, ты ошибаешься, я не считаю для себя за честь сидеть с ними за одним столом. Но дядя Кристиан сообщил мне очень печальную весть. Наш цека комсомола уничтожен гестаповцами. Ребята собрались в одном домике в горах, обсуждали план большой операции против оккупантов. Неожиданно затарахтели мотоциклы, дом окружили эсэсовцы. Наши ребята отстреливались, все они были вооружены. Они успели принять решение, чтобы секретарь цека, наш славный парень, бежал и продолжал работу. Он выпрыгнул со второго этажа балкона в кустарник и упал на штыки гитлеровцев. Все ребята погибли, но успели сжечь документы. Когда на выстрелы сбежались люди, они увидели, что ребята дорого отдали свои жизни. Два десятка гитлеровцев валялись мертвыми возле дома.

— Как же это могло произойти? — ужаснулась Антошка.

— Наверно, их выследили. Но через два дня после этого взлетело на воздух паспортное бюро, которое организовали гитлеровцы. Они решили сфотографировать всех норвежцев и выдать новые паспорта, чтобы затруднить работу подпольных организаций. Стало трудно жить по чужим паспортам, и нужно было сжечь эту контору, чтобы не дать возможность гитлеровцам вылавливать нелегальные организации. Вся картотека с фотографиями сгорела. А против сгоревшего здания на следующий день появился плакат: «Нас не сломить. Мы отомстили за наших боевых товарищей комсомольцев. Да здравствует победа!» Ребята продолжают действовать…

Антошка сидела, подперев ладонями горящие щеки.


УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ


— Антошка, — попросил Улаф неуверенно, — подари мне на память свою фотографию.

— Зачем?

— Как — зачем? Мы скоро расстанемся, и мне останется на память твоя фотокарточка.

— У меня есть, но совсем маленькая, я снималась в Швеции для маминых документов на самолет.

Антошка сбегала в каюту и принесла крохотную фотографию, которые делают для паспортов. С фотографии смотрела девчонка удивленными глазами, за оттопыренным ухом торчал большой бант.

— Напиши что-нибудь, — попросил Улаф.

Антошка вынула из кармана «вечную» ручку и написала: «Улафу от Антошки. Верни мне эту фотографию через 53 года».

Улаф прочитал и удивленно вскинул брови.

— Это зачем же вернуть и почему через пятьдесят три года?

— Так… — загадочно произнесла Антошка. — Так нужно.

— Хорошо, — покорно согласился Улаф.

Вид у Антошки был лукавый. Ей вспомнилась удивительная история, которую она наблюдала год назад. Коллонтай поручила ей переписать библиотеку в своем кабинете. Антошка сидела на полу, записывала в толстую тетрадь книги с нижней полки. Вот тогда это и произошло…

…Александра Михайловна работала за своим письменным столом. Через несколько минут должен прийти с визитом генеральный консул одной из стран, оккупированной гитлеровцами. Придет к ней с визитом, как к старшине дипломатического корпуса в Швеции.

В назначенное время порог кабинета переступил высокий старик. Представился. Александра Михайловна сразу завязывает разговор не о погоде, не о театрах, как принято на таком приеме, а о жгучем вопросе объединения сил против фашизма, о втором фронте, с открытием которого всё тянут союзники.

Затем, незаметно взглянув на часы, делает неуловимое, одной ей свойственное движение, означающее, что аудиенция закончена.

А старый консул медлит. У него еще личный вопрос. Он извлек из нагрудного кармана небольшую фотографию на плотном картоне, протянул ее Александре Михайловне.

Она поднесла к глазам лорнет.


— Как? Это моя фотография. Здесь мне лет шестнадцать-семнадцать, но у меня такой нет. Откуда она у вас?

Консул широко улыбнулся.

— О мадам, это было полвека назад, а точнее, пятьдесят три года назад. Ваш отец генерал Домонтович работал тогда в русском генеральном штабе. Я же был всего лишь адъютантом у нашего военного атташе. Вы иногда появлялись с вашим папа на балах.

— Это бывало редко, я уже тогда бежала от светской жизни.

— Да, я это знаю. А я бывал на каждом балу, искал вас. Имел дерзость посылать вам цветы, часами ходил возле вашего дома в надежде увидеть вас. Однажды вы с вашим отцом возвращались с бала. Это было уже под утро. Вы шли по набережной Невы и постукивали каблучками. Я следовал за вами на почтительном расстоянии. Затем я должен был уехать на родину вместе со своим военным атташе. Перед отъездом мне посчастливилось купить у фотографа этот ваш портрет.

— Удивительно! Я этого совсем не помню. Как давно это было, — звонко смеется Александра Михайловна.

— И сейчас, — продолжал консул, — когда мое правительство предложило мне пост генерального консула, я просил направить меня в Швецию, зная, что вы здесь. Я всю жизнь следил за вами. Читал ваши статьи и книги о рабочих, о социалистическом движении, ваши гневные памфлеты против войны. Не понимал вас. Когда узнал, что вы стали министром первого большевистского правительства, был страшно опечален. Мне казалось, что вам была уготована другая судьба. Увы, должен признаться, что в числе многих я не верил в прочность Советского государства. Сожалел о вас. А теперь пришел, чтобы низко поклониться вам и высказать свое восхищение и глубокую признательность вашему народу, который выносит чудовищную тяжесть, выносит на своих плечах судьбу всей нашей планеты. Ваша страна в этой войне отвоевывает право народов на мирную жизнь. Низкий поклон вам!

Консул склонил седую голову.

Александра Михайловна протянула ему руку.

— В большой жизни, дорогой консул, какие только дороги не перекрещиваются, какие только встречи не происходят!..

И сейчас, когда Антошка дрейфует в бурном море, в этот самый вечер шофер посольства везет Александру Михайловну в тихий загородный отель под Стокгольмом. После трудового, напряженного дня семидесятидвухлетний посол может позволить себе провести ночной отдых на свежем воздухе, на берегу залива. А здоровье сдает. После тяжелого приступа болезни безжизненно повисла левая рука. «Какое счастье, что не правая, — думает Александра Михайловна. — Без правой руки никак не обойтись». Есть документы, которые она не может диктовать, пишет только от руки и сама запечатывает конверты.

Шофер умело ведет машину по лесной дороге, огражденной высокими елями. Над заливом курится туман. На высокой скале приютился отель. Дорога к нему ведет серпантином.

Шофер затормозил машину. Помог послу выйти.

— Завтра приедете за мной, как всегда, в восемь часов утра, — говорит Александра Михайловна. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отвечает шофер.

Санаторий кажется безлюдным.

Александра Михайловна поднимается к себе в апартаменты, на бельэтаж.

Луна запуталась в двух высоких елях-близнецах, и по ковру пляшут причудливые тени.

Александра Михайловна, не снимая пальто, распахнула дверь на веранду, вдохнула полной грудью и с сожалением прикрыла дверь. Задернула тяжелые портьеры на окнах, включила в комнате свет. Подошла к зеркалу.

Очень бледна. Чуть-чуть пудры, тронула губы темно-розовым карандашом, поправила седую челку на высоком лбу.

В углу комнаты тикали часы-башня.

Есть еще время немного отдохнуть, собраться с мыслями…

Ровно в одиннадцать — стук в дверь.

Александра Михайловна устроила левую руку на подлокотнике кресла, выпрямила спину.

— Войдите!

В комнату вошел представитель трезвомыслящих и дальновидных политиков Финляндии.

Начались переговоры.

Что и говорить, переговоры тяжелые, мучительные. Порой казалось, что к соглашению прийти невозможно, что надо разойтись. Разойтись по домам и продолжать эту войну?

Нет.

Тяжелое молчание финна взрывала шутка Александры Михайловны. Глаза ее приобретали то стальной, холодный блеск, то доброжелательно искрились. Непреодолимые, казалось, препятствия, преграды разбивались такой убедительной логикой советского посла, что видавший виды финский политик вдруг расплывался в улыбке и поднимал руки вверх: сдаюсь!

Расходились, когда начинал брезжить рассвет.

Теперь три часа сна с открытой на террасу дверью, дышать, дышать свежим воздухом…

В восемь часов Александра Михайловна уже в вестибюле отеля. К подъезду подъехала машина.

— Доброе утро, Александра Михайловна, — распахивает дверцу автомобиля шофер.

— Доброе утро!

— Как спали? Хорошо ли отдохнули?

— Отлично.

И шофер понимает, что семидесятидвухлетнему послу очень нужно, просто необходимо отдыхать ночью на свежем воздухе, вдали от шумного Стокгольма, отдыхать после напряженного рабочего дня, отдыхать, как раненому бойцу.

Пройдет еще несколько месяцев, и утром 4 сентября 1944 года газеты и радио возвестят народам всего мира, что Финляндия порвала свой союз с фашистской Германией и подписала перемирие с Советским Союзом.

Эту победу завоевывают советские бойцы на фронтах, на суше, на море и в небе, и среди этих бойцов старый ветеран ленинской гвардии Александра Михайловна Коллонтай.

Александра Михайловна с великим удовлетворением посмотрит на карту Европы, окинет мысленным взглядом почти полуторатысячную линию советско-финского фронта, на котором еще за девять месяцев до капитуляции фашистской Германии наступит тишина, та особая тишина, которую благословляют люди. Советские дивизии отойдут на новые позиции против главного врага — германского фашизма.

Как дорога человеку каждая минута такой тишины, когда не рвутся снаряды, не воют сирены, не полыхают зарева пожарищ, когда слышен звоночек велосипеда на проселочной дороге, повизгивает пила лесоруба, журчит ручей…

Но это все впереди, а сейчас…

…А сейчас Улаф в фартуке и колпаке влетел в каюту к Антошке. Она кормила Джонни да так и застыла с ложкой в руках от удивления.

— Что случилось, Улаф?

Улаф сорвал с головы колпак и, низко склонившись, помахал им, словно в руках у него была шляпа д'Артаньяна.

— О прелестная фрекен Антошка, вы как-то выразили желание увидеть полярное сияние. Оно к вашим услугам, можете полюбоваться.

Антошка взвизгнула от радости. Столько дней идти по северным морям и не увидеть полярного сияния было бы обидно.

— Мы возьмем с собой Джонни, ему тоже будет интересно.

— Да, да, — торопил Улаф, — но сияние может так же внезапно исчезнуть, как и появилось, хотя я приказал ждать ваше сиятельство.

Антошка принялась одевать мальчика, которого уже клонило ко сну, и он стал капризничать, но, увидев, что Антошка весело смеется, смирился: раз смеется, значит, придумала для него что-то очень интересное.

Улаф помог Антошке взобраться по трапу наверх. Придерживая ее сзади под локоть, он на другой руке нес закутанного Джонни. Пароход порядком качало.

Антошка выскочила на палубу и ахнула. И Джонни что-то весело залопотал, протягивая руки к небу, как к ярко освещенной рождественской елке.

Горизонт отодвинулся, купол неба высоко поднялся, и из кромешной черноты спускался, колыхая широкими складками, гигантский занавес — легкий, яркий, трепещущий. По сиреневому фону лились голубые и золотистые струи. Нижний край занавеса то опускался и, казалось, готов нырнуть в море, то быстро вздергивался вверх, складки развевались, сиреневый цвет густел и превращался в темно-синий, и по нему пульсировали розоватые и всех оттенков сиреневые штрихи.

Внизу дул ледяной ветер, белые гребешки волн отражали игру красок, а там, наверху, казалось, легкий летний ветер распахивал над миром складки небесного занавеса.

Моряки, пробегая по палубе, тоже на минуту-другую задерживались, чтобы полюбоваться на чудесную картину, хотя она для них была не в диковинку и постоянное напряженное чувство опасности не очень-то располагало к созерцанию. Вышла из лазарета и Елизавета Карловна и, не замеченная детьми, прислонилась к переборке. С легкой грустью наблюдала она за ними.

Антошка совсем еще девчонка и радуется, как Джонни. И хорошо, что умеет радоваться, и Улаф хороший, славный юноша. А сейчас, кажется, переживает свою первую любовь и не умеет скрывать ее, а может быть, и сам еще не осознал.

Джонни сложил губы трубочкой и изо всех сил дул.

— Малыш думает, что это огромный мыльный пузырь, — рассмеялась Антошка. — Ты вглядись, Улаф, ведь точно такими же красками переливается мыльный пузырь.

Но Улаф не отрываясь любовался сиянием, отраженным в глазах Антошки. Они, как два маленьких зеркала, переливали синими, фиолетовыми и золотистыми отсветами. Улаф был счастлив, и ему казалось, что он сам вызвал волшебное свечение неба, чтобы подарить радость этой удивительной девочке, не похожей ни на одну другую.

— Ты смотри, Улаф, — теребила за рукав юношу Антошка, — мы в сказке. Смотри, смотри… Сейчас это уже похоже не на занавес, а на орган; ты видишь, как пульсируют звуки? Ты слышишь, как он торжественно звучит?

— Это гудит ветер и скрипят снасти, — отвечал Улаф, сам завороженный и зрелищем, и волнением Антошки.

— Орган замолк. И снова колышется занавес. Он прикреплен, наверно, к звездам! — шепчет Антошка.

Полярное сияние вспыхивало, разгоралось то ярче, то бледнело, нижний край сине-белой бахромы поднимался все выше, занавес разделился на несколько отдельных полос и медленно растворился во мраке.

— Чудо! — с восхищением воскликнула Антошка. — Спасибо тебе, Улаф.

Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу.

— Мамочка, — Антошка заметила наконец Елизавету Карповну, — ты видела, видела это чудо?

— Да, волшебное зрелище, и есть в нем что-то зловещее…

— А по-моему, праздничное, радостное, — возразила Антошка.

— Иди укладывай Джонни и ложись сама, а я пойду в радиорубку: капитан позволил мне послушать последние известия из Москвы.

— Я буду тебя ждать.

— Если передадут что-нибудь особенное, я тебя разбужу.

— Спокойной ночи, — помахала Антошка Улафу.

— Спокойной ночи, — ответил Улаф.

Ему вдруг стало страшно. Зачем эта девчонка здесь? Зачем взяли ее на эту старую галошу и тащат по минным полям, словно испытывают судьбу. Она же ничего не понимает и даже не догадывается, почему у капитана за эти дни голова еще больше побелела. Матросы несут солдатскую службу. Улаф тоже солдат. Если бы он мог неотлучно быть рядом с Антошкой, то, в случае чего… А что, «в случае чего»? Напорись пароход на мину или попади в него торпеда, к небу взметнется пламя, рухнет вниз, и все…

Улаф чистил кастрюли в камбузе с ожесточением и был очень зол на себя: перед ним, как два маленьких светлых зеркала, светились глаза Антошки, и в них мерцали синие, голубые, золотистые блики…

Антошка лежала на кровати, обняв Джонни, и думала о том, что она, в сущности, пустой и лишний человек и ей не суждено совершить никакого подвига — неужто так и будет пассажиром в жизни.

А вдруг сейчас придет мама и скажет: война кончилась.

— Я не хочу, чтобы кончилась — кончилась без меня, — вслух сказала Антошка и ужаснулась. — Дура, идиотка, эгоистка!

Улаф думает, что ей нужны зрелища, развлечения. Он не понимает, что ей нужно быть скорее на родине. А может быть, капитан нарочно отстал, чтобы прибыть в Мурманск к концу войны: ведь конвой, наверно, уже подходит к Мурманску, а они плывут себе, как на прогулке.

В задраенные иллюминаторы бились ледяные брызги, пароход раскачивало все сильнее, противно трещали переборки. Антошка спустилась с подушки и уперлась пятками в спинку койки. Ударила волна, и Антошку вышвырнуло из койки, а за ней кувырком полетел Джонни и отчаянно закричал.

Антошка выждала момент, когда пароход выходил из крена, и, подхватив Джонни, уселась в кресло, привинченное к полу. Но и в кресле трудно было усидеть. Джонни заливался криком.

— У кошки боли, у акулы боли… — начала свою присказку Антошка, устраивая Джонни поудобнее, чтобы он меньше чувствовал качку.

Малыш вцепился в Антошкину косу, прильнул к ней, и сон сморил его.


У ОСТРОВА МЕДВЕЖЬЕГО


Антошка проснулась первой, оделась и вышла на палубу. После бурной ночи, когда волны еще яростно стучат в борта парохода, ветер прорвал темную толщу туч, и на небе всплыло солнце. Антошка увидела, что их пароход, словно по щучьему велению, очутился в сказочном городе, торжественно освещенном солнцем. Тяжело покачивались корабли-дома, а по улице между ними плыли сине-белые сверкающие скалы. Большой город в море.

Антошка даже глазам своим не поверила, побежала вниз, растолкала маму.

— Мамочка, ты только погляди, где мы очутились!

Елизавета Карповна накинула шубу.

— Антошка, мы догнали конвой и снова идем в строю, а это айсберги. Чудо!

Ветер словно и ждал только момента, чтобы Антошка увидела этот чудо-город, снова задернул облака, напустил тумана, и город стал таять на глазах, исчезать. Теперь уже и ближнего парохода не видно. В стекла иллюминатора застучал ледяной дождь.

На пароходе царило оживление. Мистер Эндрю чувствовал себя победителем.

— Теперь в строю идти просто приятно, — говорил он, потирая руки.

Лица моряков были освещены радостью: все мучительно пережили одиночество в море.

Погода менялась, как в калейдоскопе. Туман сменялся снежной пургой, пурга — ледяным дождем, иногда выглядывало солнце.

Все свободные от вахты были на палубе. Туда же вышли и Антошка с мамой. Доктор Чарльз совершал свою прогулку после завтрака.

Из-за облаков выглянул край солнечного каравая и осветил на горизонте по правому борту темную скалистую громаду.

— Это остров Медвежий, — сказал доктор. — Смотрите, смотрите, его редко бывает видно: здесь всегда гуляют туманы и пурга. Остров был открыт в тысяча пятьсот девяносто шестом году голландским мореплавателем Виллемом Баренцем. Здесь он убил белого медведя и назвал остров Медвежьим. В этом море корабль Баренца затерло льдами, голландцы пересели в лодки и пустились в обратный путь. По дороге Виллем умер. В его честь море было названо Баренцевым. Остров Шпицберген тоже был открыт Баренцем.

— Но вы забыли сказать, мистер Чарльз, что Баренц нашел на этих островах покинутые жилища русских поморов и что поморы спасли остатки голландской экспедиции, — заметила Елизавета Карповна.

— Знание географических открытий делает вам честь, миссис Элизабет, — процедил сквозь зубы доктор. — Русские поморы забыли дать названия этим островам, иначе первооткрывателями в историю вошли бы они.

— Ошибаетесь, русские называли остров Шпицберген Грумантом, а это уже голландцы дали ему другое название.

Антошка радовалась, что мама сумела осадить самоуверенного доктора. Антошка не могла ему простить обиды, нанесенной Улафу, когда он сказал, что за кока сам бог велел пить сидя.

На скалы острова Медвежьего опустились тяжелые тучи, словно прикрывая его от непогоды, и снова в воздухе замелькали белые мухи, превратившиеся в ледяную пургу.

К обеду в кают-компанию неожиданно явился командир эсминца мистер Паррот в сопровождении капитана Эндрю и доктора Чарльза.

Все встали со своих мест, приветствуя военного командира, Капитан Эндрю пригласил Паррота занять место рядом с ним, и все стояли в ожидании, пока Паррот не спеша сел и кивком головы пригласил всех к столу.

Разговор завял. Капитан учтиво осведомился о состоянии здоровья и метнул взгляд на Улафа, чтобы тот живо подал прибор для командира.

Паррот был хмур и неразговорчив, ел мало и скептически оглядывал облезлые переборки и более чем скромное убранство кают-компании. В отличие от блеска и чистоты военных кораблей, английские торговые корабли славились грязью и запущенностью, что не преминул отметить про себя Паррот.

Антошка сжалась и чувствовала себя неуютно. Ее беспокоило, что под столом у ее ног сидел Пикквик: он мог вскинуть передние лапы на колени Паррота, чтобы обнюхать и познакомиться с новым человеком. Она старалась не отпускать ноги от теплого бока Пикквика. Но щенок почувствовал посторонний запах и пошел на него. Ткнулся мордой в ногу и стал скрестись лапами по брюкам. Паррот сидел неподвижно, словно прислушивался, затем отвернул все еще забинтованной рукой скатерть и заглянул под стол. «Сейчас будет скандал», — похолодела Антошка. Но Паррот вдруг весь преобразился:

— Какая прелесть! Поднимите, пожалуйста, этого чудного скотча, посадите его рядом со мной.

Мистер Джофри проворно подставил стул и водворил на него Пикквика. Щенку это понравилось, он положил передние лапы на стол и озирался по сторонам. Сунул свой замшевый черный нос в тарелку Паррота и лизнул соус.

— Роскошный экземпляр, редкостный парень! — гладил щенка Паррот рукой в толстой марлевой варежке.

— Пикквик, фу! — крикнула Антошка, возмущенная, что щенок залез ногами на стол и мордой в тарелку.

Но это никого не шокировало, тем более Паррота. Он спокойно ухватил рукой вилку и ел мясо из той же тарелки.

Вот этого Антошка понять не могла. Посадить за общий стол кока считалось непристойным, а позволить щенку забраться на стол и есть из тарелки… Но ведь он только что лизал башмаки Паррота! Было какое-то непонятное чувство обиды за Пикквика.

— Извините, — сказала Антошка, — я должна прогулять его на палубе.

Она схватила щенка под мышку и выскользнула из каюты.

— Пикквик, никогда не подходи к этому человеку, — шептала Антошка, — он считает, что женщина на корабле приносит несчастье, он не признает за человека нашего Улафа. Ты не будешь есть из его тарелки? Да?

Пикквик устремился к борту, ему всегда хотелось заглянуть вниз, может быть, хотелось поплавать. Антошка прицепила поводок.

Над водой рваными клочьями плыл туман, словно облака спустились на воду. В гул моря вплетались какие-то посторонние звуки, и вдруг зазвенели длинные, тревожные звонки.

Колокола громкого боя! Надрывные звонки слились с выстрелами. По палубе забегали матросы, с пушек поспешно сдирали чехлы. Гул нарастал. Антошка подняла голову и увидела в небе черные силуэты самолетов. Они летели высоко. Вот от одного из них отделилась продолговатая черная капля и стремительно понеслась вниз. Раздался звук лопнувшей электрической лампочки, и из воды взметнулся фонтан воды. Вот от другого самолета летит такая же черная капля, она падает уже ближе, падает, как разбитое яйцо на раскаленную сковородку.

— Антошка! — схватила дочь за плечо Елизавета Карповна. — Воздушное нападение! Пойдем! — Мать втолкнула Антошку в пустую кают-компанию и, крикнув: — Сиди здесь, я принесу Джонни, — убежала.

Гул самолетов, взрывы бомб и оглушительная стрельба усиливались.

В каюту заглянул стюард:

— Не бойтесь, мисс, сейчас прилетят советские истребители, и «юнкерсы» закувыркаются, пойдут на дно моря кормить акул.


— Но бомба может попасть в наш пароход? — опасливо осведомилась Антошка.

— Нет, нет! Они высоко летают, боятся наших зенитных пушек, — успокаивал Мэтью. — Вот смотрите. — Стюард вынул из кармана спичечный коробок и положил его на пол. — Это будет наш корабль. — Он отломил головку от спички. — А это бомба. Смотрите! — Старик встал на стул, высоко поднял руку, прицелился и бросил спичечную головку. Она упала далеко от коробка. — Попал? — спросил он.

— Нет, нет.

— Еще раз постараемся поразить цель. — Мэтью много раз прицеливался, но головка падала далеко от цели. — Вот так и бомбы, — заключил он. — Раньше германские самолеты пикировали прямо на корабль, а теперь боятся. Чуют свой конец. Вылетят в море, покидают бомбы куда попало и обратно на базу.

Мэтью, как всегда во время боевой тревоги, был суетлив, говорлив, и Антошка поняла, что он сам не верит, что все это так безопасно. Погладив по голове девочку, он убежал.

Елизавета Карповна, запыхавшись, внесла Джонни; он таращил глаза, хныкал и никак не мог очнуться от сна. Пикквик шел следом и при каждом взрыве сердито гавкал.

В переговорной трубке щелкнуло, и раздался голос капитана:

— Миссис Элизабет, прошу вас пройти в лазарет, нужна ваша помощь.

И снова Елизавета Карповна, прижав на мгновение к себе дочь, уходит.

Джонни куксится. Он не выспался, и его пугают взрывы, пальба из пушек, от которых в каюте стоит сплошной грохот и все содрогается.

— Это не опасно, Джонни! — кричит Антошка. — Я тебе сейчас покажу. — Она вынимает спичку, отламывает головку, взбирается на стул и пытается попасть в коробку, но спичечная головка падает каждый раз далеко от коробки, как бы тщательно ни прицеливалась Антошка. Это упражнение совсем ее успокоило. — Не попадут, — уверенно сказала она.

— Мэм, мэм, — капризничает Джонни, и Антошка понимает, что он хочет есть: время кормить его.

Она решительно забирает на одну руку Джонни, под другую руку Пикквика и спускается в камбуз. Надо приготовить Джонни кашу, да и Пикквпк не особенно насытился из тарелки Паррота. Щенком только позабавились и не позаботились покормить.

В камбузе Антошка включила электроплиту, вскрыла банку со сгущенным молоком, влила в кастрюльку воды, положила туда две ложки сгущенки и поставила кипятить. А пароход качнуло — то ли он менял курс, то ли волна стала круче, — и Джонни растянулся на полу.

— Ну, ну, не плачь, — подняла его Антошка. — Куда же тебя пристроить?

В углу стоит пустой бочонок из-под рыбы, но внутри он залеплен чешуей.

Антошка тряпкой обмахнула чешую и водворила туда Джонни. Малыш держался руками за край бочонка: ему это понравилось. Пикквик прыгал вокруг и старался лизнуть мальчика в лицо.

— Вот я и тебя туда посажу, чтобы ты не мешал мне. — Антошка сунула в бочонок и щенка.

Теперь оба малыша выглядывали из бочонка и оба смеялись. Джонни показывал свои жемчужные зубы, а Пикквик смеялся от уха до уха, обнажая целую коллекцию белоснежных зубов всех размеров.

Каша закипела.

А где-то наверху слышен рев моторов, стрельба.

— Слышите, какой идет бой, — приговаривает Антошка, помешивая кашу. — Это наши советские самолеты сбивают фашистские «юнкерсы».

Джонни хочет есть, он нетерпеливо требует каши, и Пикквик, почуяв запах молока, тоже скулит, и оба голодными глазами смотрят на нее, свою кормилицу. Антошка балансирует у плиты, мешает кашу, громко приговаривает, стараясь заглушить внутренний страх.

Каша готова. Антошка вылила ее в тарелку — пусть постынет. Хотела повернуть кран, выключить плиту и вдруг подумала о том, что кончится же стрельба и все придут в кают-компанию, а Улаф занят где-то там, наверху, и обеда не будет.

Антошка заглянула в рундук. Да, она поможет Улафу — почистит картошку, порежет овощи.

Вытащила из бочонка Джонни. В его волосах и на комбинезончике налипла чешуя, он весь пахнет рыбой. Посадила мальчика на колени, кормит кашей и все время непрестанно приговаривает, подавляя страх в себе.

Джонни не заставляет себя просить: он, как голодный галчонок, широко открывает рот и глотает кашу. А Пикквик рвется из бочонка — он тоже голоден. Теперь малыши меняются местами. Джонни снова в бочонке, а в мисочку Пикквика выскребаются остатки каши. Горячо? Подожди, потерпи, пока остынет. Пикквик царапает лапами пол, двигает носом миску. Антошка подливает в кашу холодной воды:

— Ешь, щен! — и принимается за овощи.

Она приготовит настоящий русский борщ. Сняла со стены большую доску, шинкует капусту — шинкует тонко, как учила мама, режет соломкой свеклу, морковку, лук, все это ставит тушить на большой сковородке. Стоит и раздумывает: а хватит ли на четырнадцать человек? Никогда еще ей не приходилось готовить так много. Когда приходили гости, мама готовила сама, а Антошка только помогала… Теперь открыть банки с мясными консервами для борща, для жаркого. На гарнир будет жареная картошка ломтиками, а не вареная, мокрая, которую подают здесь три раза в день; из яблочного джема Антошка сделает кисель.

Ого, оказывается, борщ придется варить в двух кастрюлях: пароход качает и из кастрюли выплескивается вода.

А наверху стоит немолчный грохот, и Антошка должна поминутно оглядываться, чтобы увидеть, не обижают ли друг друга ее питомцы, не плачет ли Джонни.

Антошка собиралась уже опустить в кипящую воду тушеные овощи, но грохот сотряс корабль, и с подволока в кастрюлю посыпались пласты масляной краски. Надо кипятить свежую воду, кипятить под крышкой.

Антошка разыскала томатную пасту, добавила несколько ложек в овощи. Конечно, на мясном бульоне борщ был бы вкуснее, и хорошо бы положить туда антоновское яблоко и порезать сосисок. Такой борщ любил папа… Теперь открыть мясные консервы, смешать с овощами и опустить в кипяток. Сколько же банок открыть — две, три? Решила, что мясом борща не испортишь, открыла три банки.

А почему не видно Джонни и Пикквика? Заглянула в бочонок.

Малыши устали стоять, уселись на дно. Пикквик рвет зубами тряпку, Джонни ее вырывает у него из пасти. Ничего, не ссорятся, пусть играют.

Кипит борщ, распространяя запах лука, капусты и тушенки. Смешное слово — «тушенка». Никогда раньше не слышала его Антошка, и мама не знала. Раньше называли: «тушеное мясо», а какой-то русский эмигрант в Америке, забывший родной язык, вместо тушеное мясо перевел «тушенка». Этикетки с таким названием наклеены на банках, которые, очевидно, изготовлены на экспорт в Советский Союз.

Жаль, что ни шведы, ни англичане не знают, что такое сметана. А как был бы вкусен борщ со сметаной!

Ох, как много надо начистить картошки на четырнадцать человек! По две картофелины — двадцать восемь, а по три — это сорок две. Наверно, проголодаются, надо очистить сорок две, нет, сорок. Себе Антошка возьмет самую малость. Масло выплескивается со сковороды, горит на плите. Антошка режет тоненькими ломтиками картофель, опускает в масло. Закрыть крышкой нельзя, тогда он будет невкусный. И как это Улаф проводит здесь многие часы каждый день?

Ну сколько можно стрелять и бомбить? Наверно, уже часа два продолжается этот кромешный ад там, наверху. А здесь Антошка варит борщ, русский борщ и жарит хрустящую картошку.

В камбузе жарко, как в бане, и никакой вентиляции. Джонни хнычет. Но тесный закуток уже обжит Антошкой, здесь не страшно, а выглянуть за дверь боязно.

Джонни надо помыть, переодеть, но его рубашки в каюте.

Обед скоро готов, а бомбежка и стрельба не прекращаются. Сколько же немецких самолетов сбили? Пятьдесят? Сто? Наверно, больше.

Антошка вытащила Джонни пз бочонка.

— Ты мое морское чудовище, — целовала она в щеки своего питомца, — тебя целовать — все равно что живого карпа, как же ты пахнешь рыбой! А идти мне боязно, понимаешь, Джонни, боязно.

Где-то совсем близко ухнуло, и дверь распахнулась. Антошка вздрогнула. Но это был Улаф — грязный, закопченный, с забинтованными руками.

— Ты ранен? — вскричала Антошка, и такой ужас был написан на ее лице, что Улаф почувствовал себя счастливым и очень пожалел, что не может ей ответить: да, ранен.

— Нет, Антошка, я не ранен, обжегся о ствол пушки.

— Ты сбивал немецкие самолеты?

Улаф почувствовал себя просто ничтожеством.

— Нет, я таскал мокрые тряпки и охлаждал стволы зениток: они раскалились, и вот ошпарил паром руки. Твоя мама забинтовала, просила разыскать тебя и узнать, как вы все себя чувствуете.

— Тебе больно? — коснулась Антошка пальцами бинтов.

— Нет, просто на руках вздулись пузыри и немного жжет.

— Сколько самолетов сбили?

— Я не знаю. Видел — падали, горели, кувыркались. А потом прилетели советские истребители — и какой же был бой! Немцы налетали тремя волнами. Ты слышишь, стрельба стихает, наверно, всех отогнали, да и почти совсем темно.

Улаф выпил залпом стакан воды и посмотрел на плиту. Антошка скромно потупила глаза, ожидая похвалы. Юноша молчал.

— Как ты думаешь, хватит на всех? — спросила обиженная Антошка.

Улаф молчал, глядя на эту удивительную девчонку.

— Да ты просто герой — в таком аду приготовить обед! Я бежал, думал нарезать бутербродов, все голодные как звери.

— Улаф, проводи меня в каюту, я должна помыть Джонни и переодеть его, смотри, на что они похожи.

Джонни и Пикквик, поблескивая чешуей, стояли у бочки.

— Я помогу нести Джонни, — вызвался Улаф.

— Нет, нет, я сама, они грязные. — Антошка посадила на руку Джонни, под другую руку подхватила Пикквика.

— Зачем же я тебе нужен?

— Я боюсь одна.

Улаф смеется. Готовить обед не боялась, а идти в каюту, когда все уже закончилось, боится.

…Смертельно усталые ввалились в кают-компанию капитан со своими помощниками.

— Улаф, хотя бы по стакану чаю и бутерброд, — не приказывает, а просит мистер Эндрю.

— Сейчас будет обед! — торжественно объявляет Улаф. — Только вот сервировать стол… — повертел он забинтованными руками.

— Я сейчас накрою, — вызвалась Елизавета Карповна. Она уже видела Антошку и Джонни, который сладко спал на койке.

Антошка в белом колпаке и халате тащила миску, распространявшую аппетитный запах, и поставила ее посередине стола. Улаф суп обычно приносил в тарелках.

— Обед сегодня приготовила мисс Антошка! — заявил Улаф таким тоном, каким провозглашают об одержанной победе.

Все столпились вокруг стола, нюхали какой-то очень вкусный и неведомый суп и на все лады хвалили Антошку.

Капитан Эндрю великолепным жестом пригласил Антошку занять место рядом с ним, словно она была коронованной особой Великобритании.

— Прошу вас, мисс Анточка, быть хозяйкой за этим столом!

Все ждали, чтобы молодая хозяйка заняла свое почетное место.

А она стояла, упрямо прикусив нижнюю губу, теребя кончик косы.

Елизавета Карповна насторожилась: какой еще новый фортель собирается выкинуть ее дочь?

Девчонка обвела всех насмешливым взглядом серых глаз:


— Спасибо за честь! Но, по вашим законам, кок ужинает у себя в камбузе! — и вышла из кают-компании.


ВИДЕН БЕРЕГ!


Казалось, что конвой теперь движется увереннее и быстрее. Английским военным кораблям пришли на смену советские миноносцы — «Баку», «Разъяренный», «Урицкий».

Веселые эти миноносцы! Пароходы идут строем, неуклюжими тушами переваливаясь на волнах, время от времени разворачиваются, оставляя за собой белые бурлящие дорожки, и тогда видно, что весь конвой под острым углом изменил курс, а миноносцы носятся вокруг как чайки. Вот «Разъяренный» на огромной скорости промчался вперед, замедлил ход, покружился, развернулся и пошел резвиться, выписывая белые вензеля на морском просторе.

Несколько раз налетали фашистские самолеты, и тогда из-под облаков, словно поджидая их, неслись советские истребители, и было видно, что «юнкерсы», побросав куда попало бомбовый груз, уходили восвояси.

Утром матросы старались изменить правилу: бегать с носа на корму по правому борту, а с кормы на нос — по левому. Все, выбирая какой-то предлог, бежали по правому борту и на секунду прилипали к борту, вглядываясь в горизонт.

— Виден берег! — заглянул в каюту Улаф. — Антошка, виден берег!!

Антошка с Джонни на руках живо взобралась вверх на палубу.

— Где? Где?

Стюард с готовностью подал ей бинокль. Но, кроме светлой, искрящейся полоски, она ничего не видела. Над пароходом раздался тонкий писк, и над мачтами пролетела чайка, за ней другая, еще и еще…

— Видите, нас уже встречают! — радостно сообщил стюард.

Чаек становилось все больше, они хлопотливо летали над пароходом, что-то рассказывали, приветствовали на своем птичьем языке.

Светлая полоска на горизонте ширилась и все больше искрилась.

— Идут советские катера!

— Советские самолеты прикрывают нас! — слышались радостные возгласы.

Белые бурунчики мчались навстречу конвою. Вот уже можно различить за ними небольшие быстрые корабли.

Первые катера пронеслись мимо, а один развернулся на полном ходу, взбил вокруг себя белую пену и шел теперь рядом с пароходом. Видно было уже людей в брезентовых плащах, высыпавших на палубу. Человек с рупором в руках прокричал по-русски:

— Этот пароход ведет капитан Макдоннел? — и повторил свой вопрос по-английски.

Елизавета Карповна, приложив ладони трубкой у рта, ответила по-английски:

— Да, этот пароход ведет капитан Макдоннел, — и повторила свой ответ по-русски.

Человек с рупором козырнул, и катер снова помчался вперед.

Вскоре подошел другой катер, и такой же человек, может быть только повыше ростом, закричал в рупор:

— Есть ли на вашем пароходе семья капитана второго ранга Васильева? — и повторил свой вопрос по-английски.


Елизавета Карповна узнала голос, прижала муфту к груди и только помахала рукой — не могла ответить.

А Антошка что есть силы кричала:

— Папа, папочка, это мы, это я, Антошка! Здесь рядом мама. Мамочка, не плачь, а то папа подумает что-нибудь плохое. Ответь ему.

— Толя-я-я! Родно-о-ой!

Антошка готова была перемахнуть через борт.

— Вы живы, здоровы? — кричал Анатолий Васильевич в рупор.

— Мы живы-ы! Мы живы-ы! — надрываясь, отвечала Антошка.

Антошка вглядывается в лица моряков на борту катера. Ищет среди них Виктора. Моряки в брезентовых плащах и капюшонах, защищающих от ледяных брызг и морского ветра, похожи друг на друга: все молодые. Который же из них Виктор? Может быть, тот, что стоит позади отца? Или крайний слева? Не может быть, чтобы Витька не встречал ее.

Ей не терпится крикнуть: «Виктор! Витя! Витька!»

Милая Антошка! Не зови! Может быть, и откликнется кто, ведь, наверно, среди них есть и Викторы. Все эти моряки носили пионерский галстук, были тоже горнистами, барабанщиками, и все они на торжественной линейке в школе, подняв в салюте руку, клялись свято хранить заветы Ленина. И все они крепко держат свою клятву.

Не зови!

Ведь ты ищешь того, единственного Витьку из пионерского лагеря «Заре навстречу». Помнишь, длинноногий, босой, он бежал по дорожке, посыпанной белой галькой, взбирался на серебряную от росы трибуну и, обратив горн раструбом к зорьке, трубил: «Вставай, вставай, дружок!» А ты, маленькая девчонка, закутанная в одеяло, стояла, прижавшись к стволу акации, и слушала, как мальчишка будит солнце, будит море и степь. Он разбудил и в тебе тогда прекрасное чувство, которое ты носишь в своем сердце вот уже несколько лет.

Ведь ты ждешь того Витьку со светлой прядью выгоревших волос на лбу, сероглазого горниста. Тебе нужен тот Витька, который тайком положил тебе на тумбочку головку подсолнечника с необлетевшими лепестками, тот, который на листке тетради написал странное слово: «Извини!» — и завернул в него васильки. Ты ждешь того, кто прислал тебе письмо с солдатской клятвой: «Кончатся патроны — буду грызть зубами фашистскую гадюку».

Тот, единственный, Витька далеко от Мурманска и Баренцева моря. Он в партизанском отряде на белорусской земле. В его руках не горн, а автомат. Он со своими товарищами притаился сейчас в балочке и ждет. Ждет, когда по железнодорожному мосту, побелевшему от инея, помчится поезд, которому не суждено достигнуть восточного берега реки — паровоз вздыбится и вместе с фермами моста рухнет вниз, увлекая за собой тяжело груженные вагоны. Лопнут льды, и по Западной Двине прокатится эхо, возвещая об очередной победе народных мстителей.

Виктор курит цигарку, волнуется, ждет. Ждет этого взрыва, который приблизит победу, ждет самой победы, ждет тебя, Антошка. И сейчас, сидя в балочке, сжавшись от мороза и напряженного ожидания, он вспоминает серебряную от росы трибуну и кряжистую акацию, из-за которой за ним следят глаза девчонки, закутанной в серое одеяло.

Не зови, Антошка. Подожди того, единственного Витьку, который, сжавшись в комок, тоже ждет…

— До встречи на земле! — кричит отец, и катер уносится в туманную мглу.

Конвой втягивался в Кольский залив. На борт поднялся советский лоцман.

Последний раз собрались в кают-компании. Капитан Макдоннел откупоривает бутылку вина, для Антошки принесли апельсиновый сок.

Сюда пришел и капитан Паррот. Он мрачен. Ему тяжело сходить на берег не со своего корабля.

Елизавета Карповна пошла в лазарет навестить своих больных. Матросы крепко жмут ей руку, благодарят. И только у одного своего пациента не остановилась Елизавета Карповна — у койки, на которой лежал фашист.

— Ну вот, — сказала она, появляясь в кают-компании. — Я попрощалась со своими пациентами, теперь я вам не нужна, и мы пойдем собирать вещи. Я только хотела выяснить очень важный для нас с Антошкой вопрос — как быть с Джонни? Мы хотели бы взять его с собой в Москву до тех пор, пока не будут разысканы его родители.

— Если их не найдут, мы усыновим Джонни, — авторитетно заявила Антошка.

Капитан посоветовал решить этот вопрос на берегу в английской миссии, и все протянули Елизавете Карповне и Антошке свои записные книжки: хотели получить автографы.

— Ну, мы пошли укладываться, — сказала Елизавета Карповна, записав в каждую книжку свою фамилию. — Я хочу пожелать вам…

— Нет, нет, — перебил ее мистер Эндрю. — Во-первых, прощаться будем только тогда, когда бросим якорь, а встать на якорь без вашей помощи мы не можем. Прибыл большой конвой, и на все корабли не хватило лоцманов со знанием английского языка. Поэтому нужен переводчик.

— Ну что с вами поделаешь! — рассмеялась Елизавета Карповна. — Пойдем, Антошка, ставить корабль на якорь.

Поднялись на капитанский мостик. Справа были уже отчетливо видны скалистые берега и округлые сопки, покрытые снегом.

Советский лоцман, молодой, веселый, обрадовался им, как будто давно ждал их, и Антошка повисла у него на шее. Это был первый советский человек с советской земли за долгое время.

— Передайте команду: «Приготовиться к швартовке!» — попросил он Елизавету Карповну.

Сейчас и она, отлично знавшая язык, была в затруднении. Что такое швартовка? Но капитан уже сам понял, чего хочет от него лоцман.

— Отдать якорь! — командовал лоцман.

— Какая глубина? — спросил капитан.

— Восемьдесят метров.

— Мне нужно в ярдах. Каков здесь грунт?

Елизавета Карповна еле успевала и поручила дочери перевести метры в ярды.

Антошка быстро шевелила губами,

— Глубина восемьдесят один ярд, — сказала она.

— С проверкой решала? — улыбнулась мать.

— Да.

— Травить якорную цепь! — продолжал отдавать команду лоцман.

Загрохотала и заискрилась якорная цепь; боцман, легонько притрагиваясь к нырявшим вниз звеньям, пальцами считал метки, чтобы определить длину стравленной якорной цепи.

— Травить второй якорь!

Уже начало темнеть, когда якоря забрали за грунт. Боцман для верности поплясал на натянутых якорных цепях, и его возглас «якорь забрал» был встречен всеобщим ликованием.

— Вот теперь мы прибыли! — Капитан пригласил лоцмана к себе в каюту, чтобы завершить формальности.

Елизавета Карповна с Антошкой побежали вниз за Джонни, Пикквиком и чемоданами, с которыми сидел в их каюте Улаф. Вид у него был очень грустный.

По кораблю задребезжали звонки.

— Опять колокола громкого боя? — испуганно спросила Антошка.

— Нет, нет, — успокоил Улаф, — это капитан вызывает всех на верхнюю палубу. — Он взял чемоданы и понес их наверх.

Елизавета Карповна одела Джонни, который решил, что его понесут гулять, и радостно смеялся. Пикквик покорно уселся и вытянул морду — надевай, мол, поскорее ошейник.

— Давай присядем, — сказала Елизавета Карповна.

Присели в пустой и теперь такой неуютной каюте, и стало почему-то немножко грустно.

— Неужели мы доплыли? — подпрыгивала на койке Антошка.

— Дошли, — предупреждающе погрозила пальцем мама.

Поднялись на верхнюю палубу. Там готовились к какой-то церемонии. Матросы и офицеры выстроились вдоль борта.

— Наверно, ожидают начальство из английской миссии, — решила Елизавета Карповна, — иди быстрее.

— Смирно! — скомандовал капитан.

Матросы замерли. Елизавета Карповна не знала, как поступить — идти ли вперед или повернуть назад.

Мистер Макдоннел подошел к ним и взял под козырек.

— Уважаемые миссис Элизабет и мисс Анточка! Поздравляем вас с прибытием на вашу родину. От всей команды выражаем вам глубокую благодарность. Вы обе — отличные парни и стали нашими добрыми друзьями. Сегодня мы изменили своей традиции и должны сказать, что женщины на борту корабля приносят счастье.

Антошка пробежалась глазами по рядам. Мистер Паррот тоже был здесь в полной форме капитана третьего ранга военно-морского флота.

Мистер Макдоннел сделал знак рукой. Матрос подал ему капитанскую фуражку.

— Мисс Анточка, мы посвящаем сегодня вас в моряки. Примите на память о нашем путешествии эту фуражку. — И мистер Эндрю торжественно под веселый гул матросов водрузил, как корону, капитанскую фуражку на голову девочки.

Антошка поблагодарила и на виду у всей команды развернула маленький, ослепительно красный треугольник и не спеша повязала его себе на шею.

Елизавета Карповна с Джонни на руках пошла вперед. Антошка за ней.

Мистер Мэтью, смахнув слезы с лица, нажал кнопку на своей музыкальной шкатулке. В свист ветра ворвались звуки торжественного марша.

Антошка шла и махала рукой.

— Привет вашему бэби! — крикнула она мистеру Роджеру. — Желаю счастья вашим близнецам! — мистеру Джофри.

— Привет вашим милым женам, — говорила Елизавета Карповна. — Ждем вашей книжки с интересными историями, доктор Чарльз!

У трапа стоял Улаф.

Елизавета Карповна обняла юношу и поцеловала его в лоб.

— Желаю счастья, дорогой Улаф!

— До встречи в Москве в музее войны, — шепнула ему Антошка.

Гудело море, белым дымком курились заснеженные сопки.


1965–1969 гг.


Воскресенская Зоя Ивановна


ДЕВОЧКА В БУРНОМ МОРЕ


Для младшего и среднего возраста


БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА

том 3


Ответственные редакторы

Л.Р. Баруздина и И.А. Григорьева

Художественный редактор М.Д. Суховцева

Технический редактор Л.Б. Гришина

Корректоры В.Е. Калинина и З.С. Ульянова

OCR — Андрей из Архангельска


Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература»

Комитет по печати при Совете Министров РСФСР.

Москва, Центр, М. Черкасский пер. 1

Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1

Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.

Москва, Сущевский вал, 49.


notes


Note1


Пятичасовой чай (англ).


Note2


Дедушка (англ.).


Note3


Суббота и воскресенье — нерабочие дни.


Note4


Могло быть и хуже! (англ.)


Note5


Извините (англ.).


Note6


Пожалуйста, сэр, пожалуйста, сэр (англ.).