Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка
Зоя  Ивановна Воскресенская 


 Повесть "Девочка в бурном море" посвящена советской пионерке, в дни войны находившейся в нейтральной северной стране, затем в Англии и возвратившейся со своей матерью домой через моря Ледовитого океана. С честью пронесла Антошка свой пионерский галстук сквозь нелегкие испытания военного времени.


БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА

ТОМ 3

Издательство “Детская литература”

Москва 1972

Рисунки Р. Вольского


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

АНТОШКА


«ВСТАВАЙ, ВСТАВАЙ, ДРУЖОК!»


На Курском вокзале платформа заполнилась народом.

У перрона готовый к отправке поезд. Пионеры, уткнув носы в стекла, нетерпеливо посматривают поверх голов родителей на часы: нет ничего томительнее последних минут перед отправлением поезда. Родители, стараясь перекричать друг друга, дают последние наставления. Но окна вагонов закрыты, и ребята весело разводят руками: «Ничего, мол, не слышим…» Тысячная толпа мам и пап начинает шептать, и наставления передаются знаками.

Антошка видит, как ее мама мелко-мелко пишет по воздуху указательным пальцем. Девочка кивает головой: «Буду, буду писать каждый день, сколько раз уж обещала!» А вот папа, наклонив голову, размахивает руками, словно плывет в толпе саженками, а затем грозит пальцем. Тоже понятно: «Далеко не заплывать и долго в воде не сидеть». Антошка вздохнула. Ну как папе не стыдно так кривляться, ведь люди кругом! Она обвела глазами толпу и весело рассмеялась. Не обращая внимания друг на друга, каждый уставился на свое детище, каждый превратился в мимического актера. Вон какой-то дедушка зажал пальцами нос и уши, зажмурил глаза, присел в толпе, потом вынырнул, трясет головой, приложил ладонь к уху, прыгает на одной ноге. Неужели и без этого ребята не знают, что если в ухо попала вода, то надо наклонить голову и попрыгать. А вон какая-то полная тетя пальцем чистит себе зубы и, наверно, забыла, что у нее на руке перчатка; другая женщина срывает воображаемые фрукты, наверно абрикосы, кидает их в рот и, затем схватившись за живот, гримасничает — не ешь, мол, неспелых абрикосов. Смешной народ родители, посмотрели бы они на себя со стороны — до чего неорганизованны! Лучше бы спели на прощание хором комсомольскую, вспомнили бы свою юность… А погода пасмурная, начал моросить дождь; может быть, он заставит родителей спуститься в тоннель? Но нет — раскрываются зонтики. Под каждый набивается человек по пять, а руки по-прежнему неустанно пишут по воздуху, грозят, машут, обнимают, поглаживают…

Наконец-то раздался долгожданный свисток локомотива. Поезд медленно тронулся. Пионеры в восторге замахали руками, мамы торопливо вытаскивают из сумочек платки, вытирают глаза, грустно помахивают вслед… Поезд ускоряет ход… Папы и мамы остаются на перроне… Теперь можно оторваться от окна, осмотреться, занять свое место, познакомиться с соседями.

У Антошки верхняя полка. Напротив устраивается рыженькая девочка с веселыми глазами.

— Наташа, — протягивает она руку.

— Антошка!

Рыженькая фыркнула.

— Ой как смешно! Почему — Антошка?

— Меня зовут Антонина, Тоня, но папа хотел, чтобы я была мальчиком, и прозвал Антошкой. Я привыкла.

Через полчаса девочки стали друзьями, а ночью, когда под потолком загорелась синяя лампочка, они устроились на одной полке и долго шептались — спешили хорошенько познакомиться друг с другом, рассказывали наперебой о событиях школьной жизни, делились воспоминаниями, «когда я была маленькой». Выяснилось, что обе боятся лягушек и тараканов и не страшатся темного леса, могут ночью пойти даже на кладбище, и наконец, поведали одна другой самые сокровенные девчоночьи тайны, которые можно рассказать только самому близкому другу. У Антошки почему-то всегда находилось много близких друзей, и в конце концов все девчонки в классе владели ее тайнами.

На конечную станцию пионерский поезд прибыл, когда солнце уже клонилось к закату.

Ребята, просидевшие два дня в душных и горячих вагонах, охрипшие от песен, обессилевшие от споров, высыпали из вагонов и, как отроившиеся пчелы, облепили своих пионервожатых. А потом, построившись в ряд, растянулись по яркой, еще не успевшей пожухнуть степи.

Низко над степью проплыл самолет, похожий на любопытного зеленого кузнечика с задранным кверху хвостом. И летчику показалось, что в степи расцвела широкая и длинная бороздка ромашек.

В лагерь притащились, когда солнце присело на край степи и широко раскинуло по горизонту подол алого сарафана.

Старший пионервожатый скомандовал «вольно», и усталость как рукой сняло. Ромашки — белые рубашки помчались к морю, на которое с пологого неба уже соскальзывала темнота. Море шумно дышало, и каждый вздох приносил прохладу. А когда солнце скрылось где-то за степью, с моря пополз холод, и только медленно остывающая земля напоминала о дневном зное.

Антошка вместе со старшими побежала к палаткам. Первый раз в жизни Антошка будет жить в палатке. В двенадцать лет переходишь в категорию старших и словно поднимаешься на высокую ступеньку, с которой дальше видно, на которой чувствуешь себя самостоятельнее, вольготнее.

Утром Антошка проснулась от холода. Ее соседка Наташа спала, завернув голову в одеяло, высунув голые пятки. Антошка пыталась растолкать подружку, но та сердито брыкалась, что-то бормотала, и Антошка, опасаясь разбудить пионервожатую, поспешно натянула сарафан, сверху накинула как плащ одеяло и выскользнула из палатки.

Солнце словно тайным ходом пробралось за ночь под морем и теперь выкарабкивалось из морской пучины.

Антошка замерла в восхищении. Море лежало прямо под ногами спокойное, как туго натянутый серовато-голубой атлас, и только кое-где слегка морщилось. Такой же светло-голубой полог неба был натянут над морем.

Степь спала. Лагерь спал.


И вдруг Антошка заприметила мальчишку. Хрустя галькой, он бежал по дорожке с горном в руках. Взобрался на серебряную от росы трибуну, поднял было горн, да так и застыл — тоже залюбовался морем. Потом взглянул на часы, обратил горн раструбом к зорьке и загорнил: «Вставай, вставай, дружок!» Опустил горн. Огляделся вокруг. Антошка плотнее завернулась в одеяло, прижалась к стволу абрикосового дерева. Солнце развернуло веер лучей. «Вставай, вставай, дружок!» — пропел мальчишка морю, и море сверкнуло, ухнуло и широкой волной лизнуло крутой берег. Горнист повернулся лицом к степи, и, словно по его призыву, над степью затарахтело звено самолетов.

Мальчишка вертелся на трибуне, трубил радостно и пританцовывал на длинных ногах — не то от восторга, не то для того, чтобы согреться от утреннего холодка.

Из домиков, из палаток бежали пионеры. Зазвенели голоса детей и птиц…

Теперь Антошка каждое утро выбиралась из палатки, чтобы один на один встретиться с утренней зарей, чтобы первой услышать, как горнист будит солнце, будит море и степь, будит весь мир. Наташу же самый крепкий сон одолевал к утру.

Девочки сказали, что горниста зовут Витькой.

Витька-горнист знал, что каждое утро он увидит девчонку у восьмой палатки, закутанную в серое одеяло, увидит, как в ее косе вспыхнут первые солнечные искры, и теперь горн все чаще и чаще обращался к восьмой палатке, разговаривал с ней, напевал что-то ей одной.

После горна пятьсот пионеров выстраивались на линейку. Антошка становилась маленьким звенышком в этой шумной и веселой цепи, внезапно затихавшей при подъеме флага. Антошку всегда охватывало чувство восторга, когда алый, трепещущий флаг взвивался вверх по белой мачте, и тогда «я» превращалось в «мы», сливалось с коллективом.

А вечером она искала встречи с горнистом. Но Витька бесследно исчезал. Не было его ни на берегу моря, ни на открытой веранде, где взрослые мальчишки по вечерам сражались в шахматы. Однажды Антошка пошла на танцевальную площадку, хотя танцевать не умела и стеснялась. Там она увидела, что Витька играет на кларнете в пионерском оркестре. И Антошке захотелось немедленно научиться танцевать, танцевать лучше всех, и чтобы Витька-кларнетист играл только для нее одной.

Антошка вступила даже в пионерский хор, который пел в сопровождении оркестра, и теперь ее голос перекликался с кларнетом.

По вечерам, возвращаясь с прогулок, она стала находить у себя на тумбочке то головку подсолнечника с необлетевшими еще лепестками, похожими на солнечные язычки, то горку почти созревших абрикосов, а однажды перепугалась, увидев на кровати большую змею. Девочки рассмеялись — это была безобидная ящерица-желтопузик.

Встретилась Антошка с Витькой лицом к лицу в море, возле самого буйка. Его загорелое лицо, похожее на начищенный медный котелок, вынырнуло совсем близко. «Поплывем!» — с вызовом крикнула она и, миновав буек, поплыла в открытое море с решимостью переплыть его. А Витька вырвался вперед и преградил ей путь. «Возвращайся назад! — крикнул он требовательно. — Дальше не пущу!» Антошка нырнула, и когда всплыла на поверхность, Витька был далеко позади. «Очень прошу, возвращайся назад. Мне надо тебе что-то сказать, очень важное. Вернись!» — кричал он, и Антошка послушалась. «Что ты хочешь мне сказать?» — спросила она. «Скажу, когда выйдешь из воды». — «Ну?» — спросила на берегу Антошка, выжимая косу. «Я хотел сказать, что ты сумасшедшая!»

Антошку проработали на совете отряда и на два дня запретили близко подходить к морю. Она мужественно переносила наказание.

Вечером вышла из палатки. По морю протянулась лунная дорожка, и ей захотелось пробежаться по ней, тронуть ладонью круглое лицо луны.

— Побежим? — неожиданно раздался голос Витьки. Он стоял за абрикосовым деревом.

— Побежим, — согласилась Антошка.

Она рванулась вперед, а Витька свистнул и побежал прочь, к своей палатке…

Накануне отъезда Антошка нашла на своей подушке васильки, завернутые в лист бумаги, вырванный из тетради. На листе большими печатными буквами было начертано: «Извини!» И ничего больше. И Антошка не могла понять, за что она должна извинить Витьку. И почему-то это слово разжалобило ее, она долго и неутешно плакала, но даже Наташе не призналась, чем вызваны эти слезы. Первый раз в жизни она не поведала подружкам свою тайну, и подношение приписала другому мальчишке, чтобы девочки не догадались о Витьке…

И вот последний сбор. Горнист горнит. Отряды строятся. Младшие уже на вокзале. Восьмой отряд идет к автобусам. Чтобы дойти до автобуса, надо топать по лужайке на мост, перекинутый через балку, пересечь сад, подойти к конторе.

На мосту стоит горнист. Изредка он вскидывает горн и горнит: «Прощай, прощай, дружок!»

Антошка идет правофланговой. Как хочется, чтобы горнист перешел на другую сторону моста, не столкнулся бы с ней. Но Витька не двигается с места. Опустив горн, он ищет кого-то глазами. Антошка едва не задела его плечом.

— Прощай, горнист, — прошептала она.

— До свиданья! — так же тихо ответил Витька и, закинув голову, приложил горн к губам и пропел: «Прощай, прощай, дружок!»


ГОД СПУСТЯ


Как давно это было! Целый год прошел с тех пор.

Антошка вздохнула, подложила под локти диванную подушку, удобнее устроилась на подоконнике.

Сегодня, как и в тот день, когда она уезжала в пионерлагерь, моросит дождь. Внизу сквозь сизую дымку пузырится раскрытыми зонтиками набережная. Черные пузыри плывут сплошным потоком: люди на велосипедах под зонтиками едут с работы. Зажатые со всех сторон автомобили вежливо гудят — просят велосипедистов уступить дорогу.

Залив только угадывается по сплошной серой непроглядной пелене дождя и дыма.

И сколько ни лежи на подоконнике, сколько ни смотри — не дождешься, чтобы вдруг очистилась улица и по самой ее середине проехал веселый поезд из автобусов, украшенный флажками, звучащий пионерскими песнями. Милиционер взмахом палочки не прижмет легковые машины к тротуару, не улыбнется, проводив взглядом расплющенные о стекла ребячьи носы.

Ничего этого не дождешься. Потому что здесь нет милиционеров, не ходят пионерские поезда, нет пионерских лагерей, как нет и самих пионеров. Это чужая страна, и называется она Швеция.

Антошка села, обхватила сомкнутыми руками колени. Чудно! Рассказать своим ребятам, так они не поверят: в таком огромном городе всего один дворец, и тот занят королем, и ребята этой страны понятия не имеют, как здорово звучит песня у пионерского костра, взметающего искры до самых вершин деревьев, и не изведали вкуса печеной картошки, пропахшей дымком, и никогда не слышали пионерского горна, который будит по утрам: «Вставай, вставай, дружок!»


А ведь в Москве сейчас на все девять вокзалов шумливыми ручейками стекаются пионерские отряды, и поезда развозят их в самые что ни на есть живописные места страны. По всем железным дорогам изо всех городов бегут, спешат пионерские поезда, и машинист, подъезжая к станции, по старой привычке насвистывает: «Вставай, вставай, дружок!»

Антошка даже тихонько взвыла — до того ей захотелось к ребятам и таким вдруг потерянным счастьем представился ей пионерский отряд, лагерь на Азовском море. Как это она раньше не понимала, что все это было чудо, и как это она могла обрадоваться, когда узнала, что отца ее посылают на работу в Швецию и она вместе с родителями отправится за границу.

Улетали они в марте 1940 года. Москва запомнилась Антошке нарядной, в сияющих снегах. До Швеции летели шесть часов. Летели над Балтийским морем. Оно лежало внизу серое, стылое, придавленное льдами. Гудели моторы, и Антошке чудилось — они пели: «Прощай, прощай, дружок!»

В Стокгольме Антошка с жадным любопытством всматривалась в новый для нее мир. Красивый город, что и говорить, куда ни пойдешь — всегда выйдешь к морю: город расположен на островах, а острова соединены между собой мостами. Был и такой мост, за переход по которому нужно платить деньги. Антошка шагала по нему медленно-медленно и не переставала удивляться, как это мост может принадлежать одному человеку. Ей почему-то представлялось, что на ночь владелец втаскивает мост в огромный сарай и запирает его на большой висячий замок.

И незаметно в обиход вошло новое слово «приватный», что значит частный, негосударственный. А Антошка понимала это слово как «несправедливый».

Были частные парки, стадионы, театры, школы, больницы и даже леса и проезжие дороги. Разве это справедливо? Все в этой стране было ново, интересно и все же несправедливо.

Торговые улицы города были похожи на коммунальные квартиры. Под крышей одного дома множество магазинов. Были магазины большие, в несколько этажей, были и такие, что трем покупателям повернуться негде. И все они зазывали к себе покупателей и хвастались, что в их магазине самые лучшие товары. Зазывали не голосом — это считалось в двадцатом веке неприличным, а яркими световыми фокусами и сказками: «Вы лысый? Это поправимо — употребляйте наш лосьон для ращения волос, и вы обретете пышную шевелюру!», «Мойтесь нашим мылом, и вы станете красивой и загадочной, как кинозвезда Грета Гарбо!», «Только у нас вы можете получить наслаждение от чашки ароматного кофе», «Только в нашем магазине вы можете купить себе элегантный плащ». Антошку возмущало это вранье. В каждом магазине надо было торговаться: выпрашивать, чтобы отдали подешевле. Антошке стыдно было торговаться, она всегда тянула маму за рукав, шептала ей, чтобы она не унижалась, а Елизавета Карповна потом выговаривала, что незачем деньги на ветер бросать, что здесь не Москва и здесь продают «с запросом».

Утром Антошка с опаской ходила в лавочку за продуктами. Утром улицы предоставлялись собакам. Это были не какие-то дворняжки, которые без толку гавкали, бросались на прохожих или старались тяпнуть за колесо велосипеда. Нет, по тротуарам прогуливались благовоспитанные псы с медалями на ошейниках. Зимой их закутывали в суконные попоны, а совсем маленьких собачонок хозяйки носили в меховых муфтах. На рынке для этих собак покупали парную печенку, самое нежное мясное филе, в игрушечных магазинах продавались собачьи игрушки, сделанные из твердой резины: кости с кусочком мяса, кошки, птицы, мячики.

В этой стране был даже настоящий живой король. Звали его не по имени и отчеству — в Швеции вообще по отчеству никого не зовут, — а просто Густав V. Был принц и принцессы. Антошка читала о королях только в сказках и хорошо знала шахматных короля и королеву, но никогда не думала, что ей придется увидеть живого короля.

Однажды Антошка с мамой отправились в королевский дворец. Их туда, конечно, никто не приглашал. Они пошли как экскурсанты, как ходят у нас осматривать в Ленинграде Зимний дворец, Петергоф. Во дворце ничего интересного не было. В длинных залах по стенам стеклянные горки, в них выставлены сервизы и статуэтки — подарки разных королей, а на стенах картины.

У входа во дворец шагала стража. Вот это было интересно.

Часовые в черной форме и отливающих золотом, блестящих касках походили на древних рыцарей. С длинным ружьем в правой руке, глядя прямо перед собой, они шагали, не сгибая ног в коленях. Антошка поглядывала вокруг — не покажется ли король, но король не появлялся.


Несколько дней спустя они гуляли с мамой в Дьюргордене — зоопарке, где собраны птицы и звери, обитающие в Швеции. Навстречу по дорожке шел высокий старик в сером костюме, с теннисной ракеткой под мышкой. Антошку поразили его рост и худоба.

Рядом с ним шла молодая женщина в модном спортивном костюме, в туфлях на каучуке.

— Это шведский король и принцесса, — шепнула мама.

Антошка сначала подумала, что мама шутит. Как? Король без короны и мантии, принцесса в шляпке и в туфлях на каучуке? И никто не кричит: «Да здравствует король!» И никто не падает ниц. Антошка была разочарована.

Настоящий король и… теннисная ракетка. Настоящая принцесса и… туфли на каучуке.

— Это современный король, — объяснила Елизавета Карповна Антошке, — и сейчас не модно носить на улице корону и мантию.

Густав V всю жизнь играет в теннис и никогда не проигрывает. Даже первоклассный теннисист, известный актер Карл Герхард, играет с ним в поддавки. Обыгрывать короля считается неэтичным даже чемпионам, но на эстраде тот же Карл Герхард высмеивает короля за его страх и преклонение перед Гитлером и предупреждает, что в этой игре с фашизмом его величество может проиграть страну. А принцесса — немка и даже плохо говорит по-шведски.

Все было необычно и диковинно в этой стране. Даже движение по улицам было по левой, а не по правой стороне. Не только Антошка, но и папа с мамой часто путали левую и правую стороны. Антошка на перекрестках всегда на секунду зажмуривалась и повторяла про себя: «Сначала посмотри направо, потом налево», — а открыв глаза, мотала головой и наугад бежала через улицу.

Часто к папе в гости приходили советские инженеры, которые принимали машинное оборудование на шведских заводах. Они тоже рассказывали удивительные вещи. Среди рабочих фашисты имели своих агентов. Честные рабочие старались как можно лучше выполнять советские заказы, а фашисты норовили навредить, подсыпали песок в литье, чтобы станки были непрочные. Казалось, хозяин, который получал от советских заказов большие барыши, должен был поддерживать честных, порядочных работников, а он любезничал с фашистами, потому что выгнать фашистов и остаться один на один с революционными рабочими было еще страшнее. И капиталисты, оказывается, были вовсе не жирные и не пузатые, почти все они занимались спортом, многие мечтали о победе фашизма во всем мире, но были и такие, которые боялись Гитлера и желали, чтобы в войне победила Англия.

Все было очень сложно в этом чужом мире!

Антошка лежит на подоконнике и смотрит вниз на улицу. Интересно было только первые месяцы, а теперь мучительно хочется домой. Наступило лето, а она сидит дома и учит правила шведской грамматики, мама на кухне гремит кастрюлями и напевает какую-то грустную шведскую песенку.

Елизавете Карповне здесь тоже тоскливо. Она врач, а сюда приехала как жена мужа и, чтобы не погибнуть от скуки, стала преподавать английский язык в советской школе. Вместе с Антошкой они решили изучить шведский язык. Сейчас для всех каникулы, а Антошка каждый день зубрит.


Антошка смахнула слезинку со щеки, тяжело вздохнула, уткнулась в грамматику, вчиталась в упражнение по диктанту, и вдруг ее одолел неудержимый смех. Она сползла с подоконника и, сидя на полу, читала и смеялась до коликов в животе.

— Антошка, что с тобой? — выглянула из кухни Елизавета Карповна. — Что ты за книжку читаешь?

— Мамочка, послушай только, какая наша Москва! Ты ничего не знаешь. Умрешь со смеху! — Антошка, захлебываясь, читает: — «Центральная часть Москвы называется Кремль. Башни Кремля украшены звездами и полумесяцами. Вот по улице идет купец, на пальце у него блестит драгоценное кольцо. За ним увязался оборванный цыганенок, он хочет стащить у купца кольцо. Но на выручку к торговцу приходит детектив…»


Антошка повалилась на диван, задрыгала ногами. Мама тоже не удержалась от смеха, но строго сказала:

— Антошка, брось кривляться, окна открыты, неприлично так громко смеяться.

Антошка села на диван, вытерла слезы и так же строго ответила:

— А вдалбливать в голову шведским ребятам, что у нас на кремлевских башнях полумесяцы, в Москве купцы и оборванные цыганята, — это прилично? Лучше бы рассказали им про наш Дом пионеров, про Детский театр.

— Да, — согласилась мама, — очень плохо здесь знают нашу страну…

— И, по-моему, не любят.

— Это потому, что не знают. Ведь любишь то, что хорошо знаешь!

— Ой, мама! — Антошка обвила руками мать за шею. — Я так хочу домой, к ребятам, в пионерлагерь, в школу. Я не хочу учить шведский язык, хватит с меня английского. Обещаю учиться на одни пятерки, быть образцово-показательной дочерью, каждый день мыть шею… Ну до чего же здесь скучно!.. Мамочка, оставайся ты с папой, а меня отпусти одну: я поеду к тете Люде в Харьков. Писать обещаю каждый день.

— Мне самой здесь, Антошка, горше горького. Я скоро потеряю право называться врачом. Ух, как я соскучилась по своей больнице, по белому халату, по Москве, по театрам…


СОВЕТСКИЙ ТАНКЕР


Антошкин папа — Анатолий Васильевич — не дипломат и даже не журналист, он коммерсант, торгует нефтепродуктами. И Антошка не перестает удивляться — почему ее папа, такой красивый, веселый и умный, выбрал себе самую что ни на есть скучную профессию.

Что такое керосин? Просто жидкость и дурно пахнет. Когда-то керосин хоть приносил пользу — не было электричества и в домах горели керосиновые лампы. А сейчас керосин возят только на дачу для керогаза, и всегда от него одни неприятности: в электричку с ним не пускают, кастрюли от него коптятся. Бензин дома тоже не нужен, разве только заправлять папину зажигалку. Теперь бензином даже пятна на платье не выводят, есть другие, более надежные средства. А смазочное масло нужно маме только для швейной машинки, и крохотной масленки ей хватает на несколько лет.

Разве приходило в голову какому-нибудь поэту воспеть в стихах бензин, мазут или керосиновую лампу? Пишут о коптилках, лучинах, кострах. Много книг написано о дипломатах, их тонкой хитрости, уме и прозорливости, есть занимательные книжки о разведчиках, а написана ли хоть одна книга о советских коммерсантах? Таких книг нет, потому что неинтересно людям читать о том, как торгуют всяким там керосином.

Так думает Антошка.

А папа уверяет дочку, что его профессия самая интересная и даже романтическая. Папа влюблен в свое дело. Его письменный стол всегда завален какими-то статистическими справочниками, диаграммами, экономическими газетами на разных языках. В его служебном кабинете, как в генеральном штабе, висит огромная карта Швеции, и на ней красными звездочками отмечены бензиновые колонки и заправочные станции, торгующие советскими нефтепродуктами. На стендах прикреплены пробирки с образцами разных масел, бензинов, лигроинов, солярок.

Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем, он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон или полотера.


…Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни «Мы кузнецы». И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни — и старые комсомольские, и современные — и, когда возится с обедом на кухне, всегда распевает.

— Лизонька! — кричит папа из ванной комнаты. — Давай скорей завтракать, я должен поехать принимать танкер.

— А может, и нас с собой захватишь? — спрашивает Елизавета Карповна. — У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы бы не помешали тебе.

— Что ж, — отвечает папа, — это идея. Вот только стоит ли будить Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем.

Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело недолгое, но вот коса… Антошка наклоняет голову и перекидывает волосы на лицо. Волнистые пряди достают до самого пола. Она нещадно дерет волосы, пока наконец они без задержки проскальзывают сквозь зубья гребенки. Антошка заплетает косу в четыре пряди от самого затылка, конец туго завязывает лентой. Натягивает на себя легкий синий свитер, смотрится в зеркало. Бледная, худая, некрасивая. Правда, брови густые и темные, как крылья ласточки, и ресницы пушистые, а глаза так себе, серые, кошачьи, и правое ухо оттопырено — хорошо еще, что его волосы прижимают. Эх, быть бы такой красивой, как мама! У Антошки ноги уже больше маминых: тридцать шестой размер. Волосы у мамы легкие, светлые, с завитками возле ушей, рот всегда в улыбке, зубы ровные и белые. У Антошки еще не все молочные зубы выпали — прямо срамота, это в тринадцать-то лет! А новые растут широкие, как лопаты.

«Чем бы себя украсить?» — соображает Антошка и открывает заветную шкатулку. Эту деревянную шкатулку подарила ей бабушка. На темной поверхности крышки выложен из крохотных разноцветных кусочков дерева затейливый орнамент. В шкатулке хранится до поры до времени тщательно сложенный алый галстук, пионерский значок с тремя язычками пламени, лист бумаги, вырванный из середины тетради с крупной и размашистой надписью по диагонали: «Извини!», ожерелье из ракушек. Это ракушки с Азовского моря, из пионерлагеря. Каждая раковина похожа на крохотный, слегка вогнутый веер. Антошка застегнула на шее ожерелье. Розоватые раковины красиво выделяются на синей шерсти свитера.

Анатолий Васильевич торопит. Антошка проглатывает чашку остывшего кофе, бутерброды засовывает под салфетку в хлебницу — чтобы мама не заметила.

— Я готова!

И вот они в машине. Папа за рулем, Антошка рядом. Мама сидит сзади, опершись подбородком о мягкую спинку переднего сиденья.

Выехали за город. Мерно гудит мотор, шуршат шины об асфальт, мимо несутся темные ели, еще голые дубки, березы изумрудным светом молодой листвы освещают лес.

Сквозь темные стволы сосен сверкнула спокойная гладь воды.

— Дальше пойдем пешком, — сказал Анатолий Васильевич, затормозил машину. Он извлек из карманов спички, зажигалку, сунул все это в ящик рядом с радиоприемником, выбросил пустую коробку из-под сигарет.

— Зеркало из сумочки не вынимать, не пудриться — день солнечный, — предупредил он Елизавету Карповну и, подумав, решительно протянул руку: — Дай-ка сюда пудреницу и зеркало.

Антошка даже огорчилась.

— Это почему же маме попудриться нельзя?

— Чтобы какого-нибудь солнечного зайчишку не подпустить в бензин, — ответил серьезно Анатолий Васильевич. — Да и ходить надо осторожно, чтобы, чего доброго, не высечь каблуком искру из камня. Видишь? — показал он рукой на длинный кирпичный забор.

Только сейчас Антошка увидела, что вдоль всей стены огромными буквами было написано по-шведски, по-немецки, по-фински и по-русски: «Инте смока!», «Нихт раухен!», «Икке топпакойта!», «Не курить!», «Огнеопасно!!!»

Антошка осторожно шагала за отцом по мягкой дороге.

— Уже пришвартовывается! — Анатолий Васильевич поспешил вперед.

На причале шла напряженная работа. Чайки с громким криком носились над пристанью.


Здесь уже был советский консул Владимир Миронович, представители торгпредства. Все с напряжением следили, как к насосной станции медленно подвигалось гигантское плоское судно, с надстройкой на корме, похожее на плоскую серебристую рыбу с огромной головой. На флагштоке развевалось по ветру алое полотнище советского флага.

Антошка предполагала увидеть грязное, закопченное, пахнущее нефтью суденышко, матросы представлялись ей перепачканными мазутом, а к причалу величественно подходил белоснежный красавец танкер, и капитан со своими помощниками сверкали белизной кителей и золотом нашивок.

Портовые рабочие спускали на причальную стенку толстые круглые подушки из пеньковых канатов. С судном обращались с такой осторожностью, словно оно было хрустальным.

— Боятся поцарапать? — спросила Антошка папу.

— Нет, оберегают от ударов, чтобы не вызвать искру.

От носовой части танкера до надстройки вдоль белой палубы на подпорках тянулись трубы. В остальном палуба была гладкой, как стол, и Антошка подумала, что неплохо бы покататься по ней на велосипеде.

Наконец танкер стал неподвижно возле насосной станции. Матрос перекинул на причал деревянные сходни, и первым на палубу поднялся Владимир Миронович.

Капитан доложил советскому консулу, что танкер благополучно завершил рейс, что среди команды больных нет, танкер не имеет повреждений и не нуждается в ремонте.

Консул познакомил капитана с порядком выхода членов команды на берег. Затем капитан дружески обнял Анатолия Васильевича и сообщил, что притащил четырнадцать тысяч тонн «товара».

Антошка видела, как обрадовался отец: он словно получил дорогой подарок.

Рабочие уже подтянули с насосной станции на палубу толстый, сморщенный гармошкой шланг и прикрепляли его к широкому раструбу, похожему на раскрытый клюв гигантской птицы, закручивали большие гайки. Капитан гаечным ключом легонько стукнул по трубе, она звонко отозвалась.

Анатолий Васильевич следил за дрожащими стрелками манометров.

— Пошло! — сказал он.

— Нет, — возразил капитан, — еще не в полную меру. — И он снова стукнул по трубе. Звук получился иной — глухой и короткий. — Вот теперь пошло.

Анатолий Васильевич представил капитану и его помощникам свою жену и дочь.

— Вы теперь на советской территории, — улыбнулся капитан. — Просим быть нашими гостями!

Анатолий Васильевич, взяв Антошку за руку, ходил по палубе и объяснял ей устройство танкера. Танкером это судно называется потому, что внутри его оборудованы танки-отсеки, в них заливаются керосин, бензин, масла. У танкера двойное дно и стены, он непотопляем. И в белый цвет окрашен не просто для красоты, а чтобы его меньше нагревало солнце, и вдоль палубы на стойках протянуты трубы: они орошают палубу морской водой и охлаждают ее. Всё против огня. Пустые пространства внутри танков, которые остаются после залива нефтяных продуктов, заполняются густым дымом: он, как подушка, прижимает жидкость, чтобы она не плескалась и не выделяла газ.

Гудят насосы. По толстым трубам-артериям из танков откачивается нефть и гонится по тонким трубам в огромные серебристые баки-нефтехранилища, укрытые под густыми елями на опушке леса. По трубам переливается нефть, добытая советскими тружениками, доставленная сюда советскими моряками, чтобы дать пищу шведским фабрикам и заводам, тракторам и самолетам, автомобилям и моторным судам. За эту нефть шведы отправят в нашу страну машины и станки, речные суда и шарикоподшипники, изготовленные из знаменитой шведской стали.

— Хорошее дело — вот такая торговля между странами, — заметил Анатолий Васильевич.

— Доброе дело, — отозвался капитан.

И Антошка подумала, что совсем не плохая профессия у ее отца и вовсе даже не скучная.

Капитан показывал консулу и Елизавете Карповне свое хозяйство. Он вынул из кармана белоснежный платок и провел им по трубам — на платке не осталось ни пылинки. Елизавета Карповна невольно вспомнила хирурга своей больницы, который, приходя утром на работу, тоже проверял рукой, обернутой белой марлей, все уголки, проверяя стерильную чистоту хирургической.

— Ну, а теперь прошу в кают-компанию на завтрак, — предложил гостям капитан.

Поднялись по трапу наверх, из узкого коридора вошли в просторную комнату. Солнце, прорвавшись в квадратные иллюминаторы, зажгло разноцветные звездочки на бокалах и вазах.

Кок в белом накрахмаленном халате и в колпаке внес блюдо с пирогом. Антошке положил на тарелку кусок, которого хватило бы на несколько человек. Это был пирог с капустой и яйцами.

— С благополучным прибытием! — поднял бокал Владимир Миронович.

Антошка отпила из крохотной рюмочки шампанское и принялась за пирог.

— Ой, как вкусно!

Лицо кока расплылось в улыбке.

— Моя бабушка пекла точь-в-точь такую кулебяку, только резала ее маленькими кусками.

Коку, наверно, не понравилось сравнение его искусства с бабушкиным пирогом, и папа это понял.

— Такие пироги пекут только на флоте, и никакие бабушкины кулебяки не могут состязаться с флотскими пирогами, — сказал он.

Антошка поняла, что допустила оплошность. Она сама удивилась, как этот огромный кусок пирога исчез с тарелки.

— Погода вам благоприятствовала? Море было спокойно? — спросил Анатолий Васильевич.

— Погода была отличная, но на море неспокойно, — нахмурился капитан. — На Балтике что-то подозрительное происходит. Корабли, которые мы встречали, не отвечали на приветствие, не обнаруживали своей национальной принадлежности. Особенно большое движение кораблей ночью из Германии в Финляндию. Немцы, видно, что-то затевают. — Капитан взглянул в широко раскрытые глаза Антошки и поспешил переменить тему: — Рейс мы провели блестяще, сэкономили горючее, пришли раньше срока.

Он поднял бокал, чтобы произнести тост, но тотчас поставил его на место и стал внимательно разглядывать. Уровень вина в бокале чуть покосился.

— Судно дает крен, — сказал он, обращаясь к своему помощнику, — переключите откачку на правый борт.

Антошка обежала взглядом бокалы: все они словно наклонились набок. Но прошло совсем немного времени, и уровень выпрямился.

— Я имею поручение от нашего полпреда Александры Михайловны Коллонтай, — сказал на прощание Владимир Миронович, — пригласить членов вашей команды, свободных от вахты, сегодня на дружескую встречу с советской колонией.

— Большое спасибо.

Спускались на платформу насосной станции уже по круто лежащим сходням. Освобождавшийся от груза танкер поднимался из воды. На манометрах напряженно дрожали стрелки, отсчитывая тысячи тонн выкачанной нефти. Над шведской землей по трубам-артериям бежала советская нефть, несла людям свет и тепло.


БЕЛАЯ РАКОВИНА


— Мы имеем время, чтобы поехать посмотреть нашу новую колонку, — сказал Анатолий Васильевич.

Выехали на шоссе. Мчались мимо богатых вилл, спрятавшихся в пышной зелени садов, затем миновали большой дачный рабочий поселок.

Анатолий Васильевич притормозил машину, чтобы Антошка и Елизавета Карповна могли получше рассмотреть дачи рабочих. Каждая величиной чуть больше газетного киоска, и вокруг каждой — крохотный огород. Дачный поселок был похож на город лилипутов.

Дальше дорога пролегала среди густого прохладного леса. Теплый, душистый воздух завихрился в ветровое окно.

— Подними стекло, простудишься, — попросила мама.

Антошка послушна. Ей нравится мчаться сквозь леса на машине, когда за рулем папа и мамино лицо совсем близко и волосы ее щекочут щеку. Папа чуть поднимает и опускает носки ног, регулирует скорость, руки спокойно и почти неподвижно лежат на черной блестящей баранке и энергично перехватывают руль на поворотах.

Анатолий Васильевич пошарил рукой по карманам.

— Вот досада — забыл купить сигареты, придется еще потерпеть, до населенного пункта далеко.

И Антошке, которая не выносит табачного дыма, тоже досадно: ей хочется, чтобы всем было хорошо, и отец, если уж он так привык, пусть себе курит.

Дорожный знак показывает, что впереди развилка и крутой спуск. Анатолий Васильевич притормозил машину, остановил у большого рекламного щита, достал дорожную карту. Антошка рассматривала рекламу. В огромный красный круг вписан белый, и посередине надпись: «Стандард ойл». Это реклама американской нефтяной компании.

— Нам ехать прямо, — говорит Анатолий Васильевич, ведет машину на мост, перекинутый через русло полувысохшей речушки.

На противоположном берегу рядом с маленьким белым домиком на фоне кудрявых лип возвышалась красная колонка, увенчанная огромной белой раковиной. На домике яркая голубая вывеска: «Кафе «Райский уголок».

— Действительно, райский уголок, — говорит мама, — здесь мы, наверно, достанем сигареты.

— Ничего привлекательного не нахожу, — недовольно пожимает плечами Анатолий Васильевич, — но сигареты купить придется.

На шум автомобиля из дома выбежал человек в синем комбинезоне. На нагрудном кармане его вышита белая раковина.


— Добрый день, господа! — распахнул он дверцу машины. — Заверните в наш уголок, подкрепитесь с дороги чашкой кофе, тем временем мы помоем вашу машину, зальем ее первоклассным бензином.

При разговоре у человека в комбинезоне двигались мускулы только правой стороны лица; левая сторона, обезображенная глубоким шрамом, идущим от переносицы через всю щеку, оставалась неподвижной.

— Благодарю, мне нужна только пачка сигарет «Норд», — коротко бросил Анатолий Васильевич.

— Вы, как видно, иностранцы, — продолжал хозяин «Райского уголка», — и я должен предупредить вас, что на много миль впереди вы не найдете хорошего бензина.

— Через три мили будет советская колонка, — многозначительно сказал Анатолий Васильевич, расплачиваясь за сигареты.

— Она уже не действует, и на русском бензине вы далеко не уедете.

Анатолий Васильевич прикоснулся пальцами к полям шляпы, захлопнул дверцу и включил газ.

— У нас с этим рабочим почти одинаковая форма — синяя с белыми ракушками, — засмеялась Антошка.

— И вовсе не одинаковая, — возразил Анатолий Васильевич. — Твоя форма — красный пионерский галстук, а у него на груди — фирменный знак нефтяной акулы «Шелл».

— «Шелл» и «Стандард» — папины конкуренты. Как ты этого не понимаешь? — заметила Елизавета Карповна. — Папе даже пейзаж не понравился: он испорчен шелловской колонкой.

Анатолий Васильевич не ответил. Он швырнул в открытое окно окурок и стал насвистывать «Кирпичики» — верный признак, что у него испортилось настроение.

Антошка выждала, пока отец перестанет насвистывать свою несносную песенку, и спросила:

— Пап, ты мне объясни, пожалуйста, за что ты не любишь «Шелл» и «Стандард». Они торгуют, как ты говоришь, нефтепродуктами, и ты торгуешь. А каждый покупает у того, у кого он хочет. Что же ты им завидуешь?

Анатолий Васильевич криво усмехнулся, а Елизавета Карповна просто возмутилась — как это могла прийти дочери такая дикая мысль!

Отец чуть сбавил газ.

— Завидую? Не то слово! Завидовать можно хорошему, достойному уважения. Да, я хочу, чтобы люди побольше покупали нашего бензина, нашего керосина, наших масел. Все это нам на пользу, но дело не только в этом.

Анатолий Васильевич не отрывал глаз от дороги, и Антошка, слушая отца, как-то сразу поняла, что и в торговле все не так просто, если имеешь дело с мировыми акулами, которые войнами, подкупами, обманом захватили нефтеносные земли и стали хозяевами мирового нефтяного рынка. «Шелл» и «Стандард» захватывали нефтеносные источники, порабощали страны, где эти источники находились, участвовали в походе против нашей молодой республики, мечтали захватить и наши нефтяные запасы. И впервые потерпели поражение. Советская Республика отбила атаки всех мировых хищников, восстановила хозяйство, и вот на мировой рынок вышел наш советский «Нефтесиндикат». Он не захватывал чужих нефтеносных земель, не устраивал государственных переворотов, не подкупал правительства, не превращал людей в рабов. Чего только ни делали капиталисты, чтобы не дать Советскому Союзу торговать с другими странами, — ничто им не помогло. На советских торговых представителей клеветали, их арестовывали, а бывали случаи — и убивали из-за угла. Но товары, изготовленные советскими людьми, говорили сами за себя, и за границей стали убеждаться в том, что Советский Союз честно выполняет свои обязательства.

Антошка слушала, и шелловская раковина теперь вовсе не казалась ей уже такой нарядной и красивой, как сперва.

Анатолий Васильевич замолчал и, погруженный в свои думы, казалось, не замечал ни прекрасных пейзажей, ни того, как основательно пригревает июньское солнце. Из задумчивости его вывел жалобный голос Антошки:

— Ой, пап, жарко, мне хочется пить. Почему я не захватила с собой воды?

— Не беспокойся, у нас в багажнике несколько бутылок лимонада. Потерпи, скоро приедем, — сказала Елизавета Карповна.

— Давайте передохнем в лесу, на свежем воздухе, — сжалился над дочкой Анатолий Васильевич.

Он выбрал тенистое место вблизи от дороги, съехал на зеленую поляну, заглушил мотор. В наступившей тишине послышалось пение птиц. Анатолий Васильевич расправил затекшие ноги и с наслаждением растянулся на прохладной траве.

Елизавета Карповна откупорила лимонад, разлила в целлулоидовые стаканчики. Антошка выпила лимонад, осмотрелась кругом и ахнула: в густой траве под кустами, как белые звезды, сверкали ландыши. Она раздвинула ветви орешника. Вокруг небольшой рыжеватой кочки покачивались на стеблях красивые белые колокольчики. Не успела Антошка протянуть руку, как вдруг кочка взмахнула крыльями и с громким писком пролетела мимо Антошкиного лица, а на том месте, где была эта кочка, оказавшаяся птицей, заковыляли маленькие буро-серые цыплята. Без труда поймала она четыре комочка и ладонями прижала к груди. Под ее пальцами колотились маленькие сердечки.

— Смотри-ка, что я поймала! — показала Антошка отцу свою находку.

— Это называется поймала? Перепелята еще не умеют летать. Слышишь, как тревожно кричит их мать, вот она совсем близко. Она хочет, чтобы ты оставила ее детенышей и побежала за ней. Она отвлекает опасность на себя. — Анатолий Васильевич снял с плеча ремешок с фотоаппаратом.

— Стой спокойно. Сфотографирую на память.

Антошка прижала цыплят к лицу. Отец щелкнул затвором.

— А теперь отнеси их на место, хотя я не знаю, признает ли их мать — от них пахнет твоими руками.

Антошка отнесла цыплят под куст, но они не хотели сидеть на месте и разбегались. Перепелка продолжала метаться по кустам и отчаянно пищала.

Девочка отошла подальше и притаилась за деревом. Цыплята сбежались к перепелке, и она, ныряя в густой траве, повела свой выводок в другое, более безопасное место.

Анатолий Васильевич взглянул на бензиномер — стрелка клонилась к нулю.

— Боюсь, что не дотянем до колонки, придется пройти около километра пешком. А пока поедем.

И действительно, через некоторое время мотор зафыркал, зачихал и заглох.

Оставив машину на обочине дороги, пошли через лес пешком. В шум леса вплелся равномерный гул, словно за лесом кто-то дышал — большой и сонный.

— Море шумит, — сказал Анатолий Васильевич. — Теперь недалеко.

Вскоре сквозь поредевшие деревья сверкнуло море. Песок под ногами становился глубже. Антошка вспомнила Азовское море, в котором сейчас купаются ребята, и у нее опять защемило сердце.

Возле дороги из зарослей цветущей сирени выглядывал угол крыши с красной трубой. Казалось, что дом засунули в огромный букет сирени.

— Что же это такое? — озабоченно воскликнул Анатолий Васильевич. — Где же наша колонка?

Он прибавил шагу. Елизавета Карповна и Антошка еле поспевали за ним.

Завернули за угол дома. На площадке, подмяв под себя куст сирени, лежала колонка. На боках у нее были большие вмятины, красная эмаль облупилась. К поверженной колонке вела широкая чешуйчатая колея. Молодой человек в синем берете, сидя на корточках, старательно стирал мокрой тряпкой знаки фашистской свастики, которыми была испещрена красная эмаль. Он не сразу заметил подошедших.

— Добрый день, господин Свенсон, — приветствовал его Анатолий Васильевич. — Что тут произошло?

Свенсон поднял голову и узнал советского генерального директора.

— О, день совсем не добрый, господин генерал-директор. Беда! Это дело рук «Шелла», — погрозил он кулаком в сторону дороги, — и наших фашистских молодчиков.

Анатолий Васильевич снял шляпу, вытер платком вспотевший лоб.

Антошка испуганными глазами смотрела на следы погрома: смятые ведра, битые стекла, раздавленные цветы.

Свенсон предложил сесть на скамейку под кустом сирени и, вздохнув, начал свой сбивчивый рассказ.

— С первых дней работать было трудно. Я стал получать анонимные письма, с угрозами и требованием закрыть колонку и убираться восвояси. Но не обратил на это внимания — мало ли завистников на свете? На прошлой неделе отправился к местным рыбакам, у них есть моторные лодки. Принес им образцы нашего, вернее, вашего советского тракторного керосина. Просил испытать. Через два дня рыбаки один за другим стали приходить за керосином. Позавчера был у шоферов, которые работают поблизости на строительстве консервного завода. Объяснил им, что на советском бензине ездить выгодно, что мотор любит советский бензин и работает на нем, как здоровое сердце: меньше тарахтит, дольше служит. Вчера вечером я, как всегда, запер колонку, спустил собаку. Мы с женой сели ужинать и мечтали о том, что в одной из наших комнат откроем кафе. Спорили, как назвать его, какие газеты выписать. Спать легли поздно. Разбудил меня страшный грохот. Я вскочил с кровати, быстро накинул на себя что-то из одежды и выбежал на крыльцо. Ночи сейчас светлые, видно как днем. У крыльца лежала моя овчарка — мертвая. Вижу, выезжает задним ходом грузовик. Я побежал следом, кричу: «Стой!» Но грузовик развернулся, дал полный ход и скрылся. Номера на машине не было. Возвращаюсь обратно и вижу — все хозяйство разворочено. Я огородил колею, чтобы полиция разобралась, чья это была машина. Но уверен, что виновного они не найдут.


— Да-а, — ероша на голове густые кудри, сказал Анатолий Васильевич. — Почему же вы решили, что это дело рук «Шелла»?

— Больше некому. Раньше в этом районе торговал только «Шелл», все — и рыбаки и шоферы с консервного завода — заправлялись у него. Недавно ко мне приходил агент шелловской колонки, бандит и фашист, его вся округа знает, у него еще шрам такой через всю щеку.

Анатолию Васильевичу стало понятно, почему владелец «Райского уголка» предупредил, что советская колонка не работает.

— Ну-ну, что же он от вас хотел?

— Спрашивал, как идет торговля, и предлагал перейти на работу к «Шеллу», говорил, там платят больше, а за каждого клиента, которого я приведу с собой, обещал особое вознаграждение. Я, конечно, выпроводил его.

Анатолий Васильевич зорко посматривал на Свенсона. Швед был не только огорчен, но и чем-то смущен.

— Теперь вы, видимо, откажетесь торговать советским бензином? — спросил Анатолий Васильевич. — Пойдете к «Шеллу», там спокойнее. Шелловским колонкам не угрожает разбой с нашей стороны.

— Что вы, господин директор! Если вы сами от меня не откажетесь за то, что я советское добро не сумел сохранить, я буду и дальше работать. — Свенсон вздохнул. — Вот только собаку мою они отравили. Надо покупать новую, да позлее, а не такую доверчивую, как эта.

— Ну, в этом мы вам поможем, — успокоил Анатолий Васильевич.

К заправочной станции подъехал грузовик. Плотный пожилой шофер открыл дверцу машины и свистнул.

— Это что же, фашисты поработали?

— По почерку видно, — кивнул головой Свенсон на разбитую колонку. — Пока не приведем хозяйство в порядок, придется тебе к «Шеллу» податься. Но запомни, на советском бензине дальше уедешь. Правда, у русских он не такой прозрачный, как у «Шелла», но зато в нем серы нет.

— В советском бензине крови нет — это главное, — возразил шофер. — Ты мне накачай бензин прямо из резервуара, вон у тебя и мера есть, — показал шофер на канистру. — И других не отваживай, а после работы мы приедем и поможем все на место поставить. Советская колонка должна работать.

К станции стали подъезжать шоферы. Они шумно негодовали, видя результаты погрома.

Антошка с мамой, взявшись за руки, сидели на скамейке и слышали весь разговор.

Антошка отстегнула ожерелье из ракушек и украдкой, чтобы не заметили шоферы, сунула его в карман. Ракушки с Азовского моря были тут ни при чем, но ей не хотелось, чтобы эти добрые люди увидели у нее на шее белые раковины, похожие на фирменный знак «Шелла».


НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПРОГУЛКА


Не часто выпадает человеку удовольствие провести целый день в море, на большой парусной яхте, устроить на острове пикник, вдоволь поиграть в волейбол, пошуметь и без оглядки посмеяться среди своих людей, без посторонних глаз.

День обещал быть интересным и веселым. Антошка шагала с папой и мамой по тихим, еще сонным улицам Стокгольма и с удовольствием ощущала на плече ремешок от сумки, в которую был уложен новехонький купальный костюм и резиновая шапочка, а в сетке покачивался волейбольный мяч.

С моря дул прохладный ветер, и Антошка, придерживая на голове панаму, мечтала вслух:

— Как мне хочется, чтобы сегодня на море разыгралась буря — целых двенадцать баллов…

— Многовато, — перебил, смеясь, папа.

— Я хочу, чтобы море грохотало и бушевало и чтобы мы к вечеру пристали к необитаемому острову и провели там несколько дней.

— Нет, буря вовсе не обязательна, — возразила мама.

— Ну что-нибудь такое, о чем можно будет рассказать ребятам, какое-нибудь необыкновенное приключение, — не унималась Антошка.

Через месяц они с мамой уедут в Москву. Так решено на семейном совете. «Иначе Антошка без сверстников, без настоящей школы здесь одичает», — сказала мама. И мама стосковалась по белому врачебному халату, по своей больнице. Папа останется здесь пока один.

Город словно спал. Все магазины по воскресеньям закрыты, и только по дорогам, ведущим за город, тянулась бесконечная вереница велосипедистов с рюкзаками за плечами, люди ехали за город отдыхать в прохладных лесах, на берегу озер.

— Мы с тобой будем плавать вперегонки, — предложила Антошка папе.

— Согласен, но давай договоримся с мамой, чтобы она нас не компрометировала и не кричала бы: «Не заплывайте далеко, утонете».

— Боюсь, что ваши соревнования не состоятся! — смеялась мама. — Папа просидит с удочками и смотает их, когда яхта будет готова к отплытию.

Навстречу по пустынной улице стремительно шагал мужчина. Полы пальто развевались от быстрой ходьбы, тени от каштанов плясали по его лицу.

Антошкин папа остановился.

— Господин Кляус! Куда вы так спешите? Уж не на рыбную ли ловлю?

Кляус замедлил быстрый ход, рубанул рукой вверх и хрипло прокричал:

— Хайль Гитлер!

Антошкин папа добродушно рассмеялся:

— Ну, это уж слишком! С каких это пор я стал вам товарищем по вашей партии?

Кляус сощурил большие серые глаза, и что-то злобное, торжествующее мелькнуло в них.

Скороговоркой, словно отдавая команду, он сказал какие-то немецкие фразы, затем снова вскинул руку, еще громче крикнул: «Хайль Гитлер!» — и помчался дальше.

Антошкин папа посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— С ума, что ли, спятил? Отлично говорит по-русски, а сейчас забормотал по-немецки, и это фашистское приветствие…

— Кто он? — спросила Елизавета Карповна.

— Работник германского торгового представительства, часто бывает в нашем торгпредстве, хорошо говорит по-русски. Позавчера схватил меня за пуговицу пиджака и целый час убеждал, что пакт о ненападении связал Германию и Советский Союз на вечные времена, а потом принялся доказывать, что национал-социалистская партия и коммунистическая добиваются одних и тех же целей. Я еле спас свою пуговицу и ответил ему, что деловые отношения и государственные пакты — одно, а цели у наших партий разные.

— Противный тип, — с презрением сказала Антошка. — Как он смеет лезть со своим «хайльгитлером»?

— Может, выпил лишнее, — махнул рукой папа. — Черт с ним! Завтра придет извиняться.

— Он что-то говорил о Гитлере и России, — сказала мама, — но что именно, я не могла разобрать.

— Наверно, о пламенной любви Гитлера к России, — насмешливо сказал отец.

С улицы Карлавеген свернули на Виллагатан.

В этот ранний час Виллагатан была самой оживленной. На этой улице был дом представительства Советского Союза, и советские люди с детьми, празднично одетые, шли к своему дому, где был назначен сбор. Малыши тащили надувных резиновых крокодилов, черепах, сачки для ловли бабочек. Мужчины запаслись удочками и спиннингами; у одного на руке болталось ведро для будущей ухи; женщины несли в плетеных корзиночках бутерброды, консервы, лимонад. Предстоял веселый праздник всей советской колонии.

Небольшой четырехэтажный дом Советского полпредства на Виллагатан стоит в окружении высоких тополей. На фронтоне здания в лучах солнца сверкает квадратная медная доска с выгравированным на ней гербом Советского Союза и надписью: «Полномочное представительство Союза Советских Социалистических Республик».

Еще на тротуаре, перед самой калиткой полпредства, человек стоит на шведской земле, но достаточно ему сделать один шаг, переступить за калитку, и он уже на советской земле, где действуют советские законы, куда без приглашения и разрешения не может ступить никто из посторонних. Это кусочек советской земли, особенно дорогой и почитаемой на чужбине. Дом Советского полпредства с двором и палисадником экстерриториальны, то есть неприкосновенны, и кажется, что здесь и солнце светит по-иному, и воздух другой…

Советские люди заполнили дворик полпредства. Со второго этажа сквозь закрытые окна пробивался дробный стук пишущей машинки. Какая-то срочная работа была в этот ранний час у полпреда. Наверное, Александра Михайловна Коллонтай диктовала какую-нибудь докладную записку и спешила закончить ее, чтобы вместе со всей советской колонией отдохнуть в этот погожий июньский день.

Уборщица полпредства Анна Федоровна унимала ребятишек. «Тсс, тише вы, всю Швецию разбудите! Не думайте, что раз вы на экстерриториальном дворе, так вас за забором не слышно».

Слово «экстерриториальный» Анна Федоровна произносила четко, и звучало оно особенно торжественно и значительно.

Женщины допытывались, чем Анна Федоровна моет окна, — стекла сверкают на солнце, как хрустальные. «Известно чем, — отвечала она, — руками, ну, а в воду добавляю нашатырный спирт и протираю мягкими льняными тряпками. Как же иначе — ведь это не какое-нибудь там буржуйское, а Советское представительство. Наш дом должен сиять!» — говорила она, оглядывая любовным хозяйским глазом сверкающие медные ручки и гранитный цоколь здания, вымытый накануне мылом и щетками.

Анна Федоровна была первой певуньей в советской колонии, но пела редко, чаще мурлыкала себе под нос, убирая по утрам комнаты полпредства. «Голос у меня очень сильный, ему нашей экстерриториальности мало», — говорила она и мечтала в день отдыха где-нибудь в открытом море на яхте отвести душеньку, перепеть все «страданья».

Окно, за которым стрекотала пишущая машинка, распахнулось, и выглянула Александра Михайловна Коллонтай.

— Товарищи, прошу зайти ко мне в приемную. Всех, всех — и женщин и детей. — Голос полпреда звучал как-то странно: обычно Александра Михайловна здоровалась со всеми, каждого малыша окликала по имени, спрашивала, все ли здоровы, у всех ли хорошее настроение…

…На втором этаже — рабочий кабинет полпреда и приемные комнаты. Дежурный пригласил всех в голубую гостиную. Здесь действительно было все голубое: и обтянутая атласом мебель, и пушистый ковер, и портьеры. Над белым роялем висел портрет Александры Михайловны, написанный в синих тонах. По стенам картины, в которых много синего неба, воды и прозрачного голубого воздуха.

Все с тревогой смотрели на высокую двустворчатую дверь, ведущую в кабинет полпреда.

Александра Михайловна вышла стремительной походкой.

Антошка отметила, что синие глаза Александры Михайловны были сегодня совсем темные, рука теребила цепочку от лорнета. Александре Михайловне шел семидесятый год, но Антошка, которой даже тридцатилетние женщины казались очень пожилыми, Александру Михайловну не считала бабушкой. Было в этой невысокой улыбчивой женщине особое обаяние, которое влекло к ней сердца детей и стариков, мужчин и женщин. «Ленинская школа у Александры Михайловны, потому и любят ее», — говорила Елизавета Карповна, которая часто заходила к ней, чтобы послушать сердце, измерить давление и просто по душам поговорить.


Но сейчас Александра Михайловна была иная — строгая и сильная — и показалась Антошке высокого роста.

Коллонтай подошла к столику и тяжело оперлась на него. Ей предложили стул, но она покачала головой и обвела собравшихся внимательным взглядом больших синих глаз, в которых притаилась тревога.

— Дорогие мои, — начала она и сделала длинную паузу.

Елизавета Карповна поняла, что Александра Михайловна справляется сейчас с сердечным приступом. Красные пятна зардели на ее щеках и шее. Елизавета Карповна сделала движение к ней, но Александра Михайловна уже оправилась, выпрямилась и продолжала:

— Товарищи дорогие, беда разразилась над нашей Родиной…

В зале наступила такая тишина, что зазвенело в ушах.

— Сегодня на рассвете фашистская Германия совершила злодейское нападение на нашу страну. По всему фронту, от Балтики до Черного моря, идут бои. Германская авиация бомбардировала наши аэродромы, города и деревни. Наш народ понес первые жертвы.

Антошка прижалась к отцу.

Все не отрываясь смотрели на своего полпреда и хотели по ее лицу, по движению пальцев, по тону ее голоса узнать больше, чем она сказала.

— Да, — словно отвечая на мысли людей, продолжала Александра Михайловна, — мы выстоим, мы победим — не победить мы не можем, но борьба будет тяжелая, и победа теперь зависит от усилий каждого советского человека.

Заплакали малыши — почувствовали тревогу взрослых.

Потом стали выступать. Говорили коротко и гневно. Зашелестела бумага. Мужчины, словно сговорившись, что-то писали в блокнотах, притулившись на подоконниках, разложив листки на рояле или просто приложив их к стене. И все протягивали свои листки Александре Михайловне. Это были заявления о посылке на фронт.

Коллонтай знаком руки остановила их.

— Мы здесь тоже на фронте, и наша работа здесь очень нужна Родине.

Встревоженные бедой люди пытались уяснить себе и размеры опасности, и кто будут нашими друзьями в этой войне, и кто пойдет против нас вместе с фашистской Германией.

Александра Михайловна объяснила обстановку. Западный сосед Швеции — Норвегия вот уже полтора года оккупирована немцами. Норвежский король Хокон VII и правительство эмигрировали в Англию. Немцы нашли в Норвегии уголовника и авантюриста Квислинга и сделали его «премьер-министром». Восточный сосед Швеции — Финляндия, очевидно, выступит на стороне Германии. Сама Швеция будет придерживаться своей старой политики нейтралитета, то есть не примет участия в войне ни на чьей стороне. Может ли Германия оккупировать Швецию? Едва ли. Все силы гитлеровцев брошены против Советского Союза, и вряд ли у них найдется тридцать лишних дивизий, чтобы направить против шведов. Как поведут себя Англия и Америка? Будем надеяться, что они станут нашими союзниками. Англия уже около двух лет находится в состоянии войны с Германией, ее народ сильно пострадал от фашистских бомбардировок.

— В городе сейчас поползут слухи, самые невероятные, — предупредила Коллонтай, — буржуазные газеты будут полны лживых сообщений. Не поддавайтесь панике, друзья, ведите себя с достоинством. Я каждый день буду информировать вас. Слушайте московское радио.

Александра Михайловна ушла к себе в кабинет. Люди не расходились.

Сердце у Антошки гулко билось. Война — это страшно! Но взрослым свойственно преувеличивать опасность. Неужели они не понимают, что Красная Армия встанет сейчас грозной стеной на пути врага?.. Пионервожатый Костя не раз объяснял им в школе, что, если фашисты попробуют сунуть свой поганый нос в наш советский огород, мы им так ответим, что от них одна пыль останется. А то нет? Пытались же четырнадцать держав уничтожить молодую Советскую Республику — не вышло. А тогда и оружия было мало, и не все сознательные были. А сейчас каждый комсомолец будет Чапаевым, а оружия у нас ого-го-го! А у фашистов что? На геройские подвиги они не способны, и оружия больше нашего у них быть не может. Это факт!

Напрасно беспокоятся люди. Антошка твердо знает, что Красная Армия одолеет гитлеровские полчища, и очень скоро. А германские рабочие? Они должны восстать и смести фашизм так же, как русские рабочие в Октябрьскую революцию смели царизм. Может быть, в Берлине уже идут баррикадные бои. Пройдет неделя, две, и Гитлер отдаст ключи от Берлина главнокомандующему Красной Армии. Ведь были даже в древности такие случаи. Уж что-что, а по истории у Антошки всегда была пятерка.

Но ведь и Александра Михайловна историю не хуже Антошки знает. Почему же она так встревожена? Почему она говорит, что война будет трудной? И у всех взрослых лица такие суровые и напряженные. Может быть, высказать им свои соображения? Но кто будет слушать ее, девчонку?

Расходились из полпредства поздно вечером.

Продавцы газет визгливо выкрикивали новости о победном марше гитлеровских войск в России, люди расхватывали вечерние газеты.

Сияли, подмигивали яркие огни рекламы. Из ресторанов неслись звуки джаза.


НОЧНОЙ ДИКТАНТ


Недели шли за неделями. Прошло уже три месяца, а война все не кончалась. Советское радио каждый день сообщало одно и то же: «Ожесточенные бои с противником идут на всех фронтах». А где эти фронты? Некоторые шведские газеты не раз сдавали немцам и Москву и Ленинград. Этому, конечно, никто не верил. Сегодня Совинформбюро сообщило, что «бои идут под Киевом». Вот куда уже фрицы докатились! Все не так просто, как говорил пионервожатый Костя. Анатолий Васильевич уходил каждый день на работу, но через два-три часа хмурый возвращался обратно. Торговля со Швецией прекратилась, колонки, продававшие советские нефтепродукты, закрывались одна за другой.

Антошка осаждала отца вопросами: почему Гитлер побеждает, почему наши не дадут им как следует, почему не восстают германские рабочие?

Отец терпеливо объяснял: немцы напали на нашу сарану внезапно, у них больше оружия — они захватили все европейские страны, военные заводы всей Европы работают на гитлеровскую армию. Швеция хотя и не воюет, но вся ее руда идет тоже в Германию. У фашистской Германии есть союзники: Италия, Финляндия, Венгрия, Румыния, Испания. Гитлер распоряжается солдатами этих стран, как своими собственными. У нас, по совести говоря, нет еще настоящих союзников — государств, которые бы с оружием в руках сражались против фашизма. Самые верные и надежные союзники — это трудовые люди во всех странах. Они поднимаются на борьбу, но нужно время, чтобы они сорганизовались, вооружились. Мы ведем борьбу в одиночку, своими силами. А кто поднимет германских рабочих на борьбу? Товарищ Тельман, большинство коммунистов заключены фашистами в тюрьмы.

Анатолий Васильевич теперь уже не насвистывал «Мы кузнецы» и даже в плохом настроении не напевал «Кирпичики». Он о чем-то все время усиленно думал, шагая из угла в угол по комнате, потирая виски. По ночам просиживал за статистическими справочниками, что-то высчитывал, составлял таблицы. «Чем заняты все время твои мысли?» — спросила его как-то Елизавета Карповна. «Подсчитываю возможные запасы нефтепродуктов гитлеровцев», — ответил он и объяснил, что у Германии нет своей собственной нефти, а награбленные и накопленные накануне войны запасы не пополняются, а истощаются. Нефть — это самый слабый участок германской военной машины, и каждый взорванный склад нефтепродуктов наносил бы чувствительный удар по боеспособности гитлеровцев. «Уж я-то знаю, как обнаружить нефтехранилища, как к ним подобраться. А партия, Лизонька, призывает, чтобы у гитлеровцев земля горела под ногами. И она будет гореть. Будет!» Елизавета Карповна знала характер своего мужа и понимала, чего он добивается, посылая в Москву телеграмму за телеграммой с просьбой разрешить ему выехать.

Однажды он явился домой оживленный. Обнял одной рукой Антошку, другой маму и сказал, что ему наконец-то разрешили вылететь в Москву.

— А мы? — в отчаянии воскликнула Антошка.

— Вы с мамой пока останетесь здесь. Место на самолете получить очень сложно. При первой возможности вы тоже отправитесь в Москву…

Отец улетел темной ночью, улетел в Англию, а как он будет добираться до Москвы — никто не знал, и Елизавета Карповна с Антошкой жили в постоянной тревоге. Учеба в школе продолжалась, но Антошка учила уроки скрепя сердце, учила только для того, чтобы не огорчать маму, которая в ожидании известий от отца осунулась, побледнела. Наконец в октябре от Анатолия Васильевича была получена коротенькая телеграмма из Москвы: «Прибыл благополучно. Целую». И все.

Письма и газеты из Советского Союза перестали прибывать с первых же дней войны. Московское радио заглушалось немецкими трещотками, и слушать его можно было только глубокой ночью. А советским людям позарез нужно было знать правду, как обстоят дела на фронте, как живет и борется родная страна.

Ночью в советском пресс-бюро включались два радиоприемника, и члены советской колонии, дежуря по очереди, ловили вести из Москвы, записывали сводки Совинформбюро. Сводки перепечатывались на машинке, вывешивались во всех служебных помещениях. Потом стали выпускать бюллетень советских новостей и печатали его на ротаторе. Не только советские люди, пусть и шведы знают правду о нашей стране, знают из советских источников, а не по немецким лживым сообщениям. Советское полпредство стало выпускать бюллетень на шведском языке и на английском.

А источник информации один — радио.

Сегодня у Антошки ночная вахта. Она дежурит напарником с военным атташе Николаем Петровичем. Они будут сидеть в разных комнатах и записывать одну и ту же передачу, а потом сверять.

Николай Петрович шагает по комнате, курит одну папиросу за другой. Как всегда, молчаливый, непроницаемый, и Антошка его побаивается.

Николай Петрович представляет в Швеции Красную Армию, поэтому его должность и называется военный атташе. Обычно он ходит в штатском костюме, но иногда появляется в полной форме полковника Красной Армии с орденом Боевого Красного Знамени на груди. Этим орденом он награжден за геройские подвиги в гражданской войне. Надевает он военную форму только тогда, когда едет по делам в шведское министерство обороны, на военный парад или на маневры шведской армии. Когда Советский Союз закупает военные материалы, то переговоры о закупке ведет военный атташе, и он же наблюдает за тем, как выполняются эти заказы. Николай Петрович читает шведскую военную литературу, газеты и журналы, изучает жизнь шведской армии. Коллонтай советуется с ним по всем военным вопросам, и, наверно, это Николай Петрович подсчитал, что гитлеровцам понадобится по меньшей мере тридцать дивизий, чтобы оккупировать Швецию.

Живет Николай Петрович один, его семья осталась в Ленинграде. Антошке кажется, что строгий он только с виду. Она не раз замечала, как он останавливался возле советской школы и предлагал ребятам, у кого нет велосипедов, подвезти на машине до дому. У Антошки нет велосипеда, и Николай Петрович часто завозит ее домой, но в машине сидит всегда молча и ни о чем не спрашивает.

В окна колотит крупными каплями дождь, осенний, октябрьский. На большом письменном столе стоит радиоприемник, рядом лампа под зеленым абажуром.

Антошка сидит, ждет команды и боится обернуться. Позади нее шагает Николай Петрович и курит папиросы — одну за другой!


— Ну давай настраиваться на московскую волну, — говорит он, садится рядом с Антошкой и подкручивает ручки приемника.

И вдруг в комнату словно врывается сонмище колдунов и ведьм из страшных сказок: завизжали, застонали, залязгали железными зубами, топают, гогочут. Это германские трещотки заглушают голос Москвы.

— Вот так, — говорит Николай Петрович, — постарайся не слышать этих глушителей, а слушай только Москву. После боя кремлевских курантов начнется передача для районных и областных газет. Если что не разберешь, не останавливайся, записывай дальше. Потом мы соединим обе наши записи — что-нибудь получится. Понятно?

— Да, понятно, — говорит Антошка, вовсе не уверенная в том, что она что-нибудь сумеет расслышать.

Николай Петрович ушел в другую комнату, сел за свой радиоприемник и закрыл дверь.

Антошка осталась одна среди хаоса звуков, визга и грохота.

Сейчас будут бить кремлевские куранты. Двенадцать часов по московскому времени.

Бой кремлевских курантов!

Живя в Москве, их даже не слышишь и о них не думаешь. Но вдали от Родины, на чужбине, в какой бы точке земного шара ни находился советский человек, всегда, когда московское время приближается к двенадцати, он включает радиоприемник и с большим волнением ждет этого размеренного и спокойного сигнала Родины. Прижмет человек наушники покрепче к ушам и слышит стук сердца матери-родины и знает, что это тебе она подает сигнал, напоминает о том, что ты сын великой страны, что Родина помнит о тебе, верит и знает, что ты выполнишь свой священный долг.

Антошка ждет, напрягает слух.

Московская волна! Она катит к ней, к Антошке, смывает на пути грязные потоки лжи и клеветы и сейчас чистой струей забьет в радиоприемник.

Вот он, стук большого сильного сердца… Гудки автомобилей… Нежный перезвон курантов… Тишина… И, уверенный, спокойный, разносится над планетой бой кремлевских часов. Плывет над землей величественный, крепнущий с каждым ударом звон курантов.

Антошка замерла. После двенадцатого удара сквозь вой трещоток прорывается голос усталого, но сильного человека — мягкий баритон московского диктора.

«Здравствуйте, товарищи!» — слышит Антошка.

— Здравствуйте, товарищ диктор! — радостно откликается она.

«Приготовьтесь записывать».

— Готова! — отвечает Антошка, подвигает поближе бумагу, выравнивает отточенные карандаши.

«В течение семнадцатого октября продолжались упорные бои с противником на всем фронте… Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части… Храбро и мужественно сражаются советские летчики против озверелого фашизма. Под Москвой сбито шестнадцать немецких самолетов…»

Антошка пытается представить себе картину воздушного боя под Москвой, а в памяти возникает воздушный парад на Тушинском аэродроме, куда она каждый год ходила с папой и мамой. Кувыркаются под солнцем, как воздушные гимнасты, серебряные самолеты, выделывая фигуры высшего пилотажа — «бочка», «штопор», «мертвая петля»… Медленно плывут тяжелые самолеты. Разноцветные парашюты плавно опускаются на зеленый луг, и из них, как Дюймовочки, возникают парашютисты и парашютистки в голубых комбинезонах. А как все это происходит на войне? Как сбивают самолеты?

«Образцы мужества и героизма показывают артиллеристы, танкисты…» — записывает Антошка.

И ей представляется парад на Красной площади. Прошли слушатели военных академий, боевые марши сменил вальс, прогарцевали кавалеристы. На площади наступает торжественная пауза, и вдруг тишину разрывают грохочущие, дымящие, украшенные флажками танки, за ними катят зеленые пушки, площадь заполняется чадом, но его быстро разгоняет майский ветер.

На войне все не так. Антошка это понимает. Но как? Как загораются эти бронированные чудовища — танки? Как стреляют нарядные зеленые пушки? Этого Антошка не знает.

«Эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке…»

— Раз в срок и в порядке, значит, хорошо, — облегченно вздыхает Антошка.

«Ожесточенные бои в направлении…»

Диктор передает название города по буквам: «Мария, Ольга, Женя, Анна, Иван Краткий…» Антошка улыбается. «Иван Краткий» — это буква «й», и Антошка представляет себе этого «Ивана Краткого» добродушным и рослым красноармейцем, добрым и улыбчивым, но беспощадным в бою с врагом.

Вой и скрежет заглушают московскую передачу.

«Успешно действуют партизанские отряды… — снова выбрался из хаоса звуков голос диктора. — Рабочие предприятий переходят работать с одного на несколько станков, заменяют товарищей, ушедших на фронт… Учащиеся ремесленных училищ помогают нашей промышленности выполнять заказы фронта. Отличник учебы Ваня Шарафьев выполняет две с половиной нормы…»

«Молодец Ваня, — думает Антошка, — молодцы ребята, а я вот ничем похвастаться не могу».

«…Народный артист Глиэр написал марш «Красная Армия», композитор Хачатурян создал песню о капитане Гастелло…»

Всё ради победы.

«Женщины овладевают мужскими профессиями…»

Ради победы.

Антошка записывает новости с Родины, завтра о них узнают тысячи шведов.

Ни один диктант в жизни Антошка не писала так старательно и с таким волнением, как этот ночной диктант из Москвы. Диктор закончил. В опустевшем эфире воют глушители.

Подошел Николай Петрович и выключил радио.

— Давай сверять, у меня есть пропуски.

Скрипнула дверь, и послышался звонкий голос Александры Михайловны:

— Ну как, записали?

— Да, Александра Михайловна, вот сейчас сверим.

— Как дела там? — спросила Коллонтай.

— Очень хорошо! — горячо воскликнула Антошка. — Наши под Москвой сбили шестнадцать самолетов. Одесса эвакуирована в полном порядке.

Александра Михайловна помрачнела и взглянула на военного атташе.

Николай Петрович кивнул головой.

— Да, к сожалению, это правда. Бои идут на подступах к Москве. Наши оставили Одессу. Немцы усилили натиск.

И Антошка поняла, что дела не так уж хороши.

Она видела, что Александра Михайловна и Николай Петрович очень встревожены тем, что Одесса захвачена немцами и что фронт теперь под самой Москвой.

Николай Петрович сказал, что его машина стоит у подъезда и Антошка может ехать домой, а сводку сверит он сам.

Александра Михайловна поблагодарила Антошку и передала привет маме.

Елизавета Карповна ждала Антошку с ужином. Взглянув на дочь, она поняла, что новости плохие. Забыв об ужине и о сне, они всю ночь говорили о Москве.


Рано утром пришел хозяин дома. Это был уже не тот вежливый господин, который раз в месяц заходил и спрашивал, довольны ли жильцы квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон. Он повесил палку на спинку стула, не сняв пальто, сел у стола и положил шляпу на колени. Без всяких предисловии и разговоров о погоде, здоровье он потребовал, чтобы Елизавета Карповна заплатила квартирную плату за полгода вперед.

— Но мы обязаны по договору платить только за месяц вперед, — возразила она.

— А сейчас я требую за полгода вперед.

— Но у меня нет таких денег, я получаю свою зарплату только раз в месяц, — пыталась объяснить Елизавета Карповна.

— Гитлер назначил на седьмое ноября парад своих войск в Москве. Вы скоро перейдете на положение эмигрантов, как эти всякие французы, бельгийцы, поляки. Не могу же я содержать всех эмигрантов! Слишком много их развелось в нашей стране.

Лицо Елизаветы Карповны залила краска гнева.

— Мы оставим вашу квартиру! — сказала она и встала, давая понять, что разговор окончен и хозяин может уходить.

— Вы не дождетесь победы Гитлера, и никакого фашистского парада на Красной площади не будет! — выкрикнула Антошка, глядя злющими глазами на упитанное лицо шведа.

— Мин готт! — вскочил как ужаленный господин Графстрем. — Вы слишком плохо воспитаны, фрекен, вы не умеете разговаривать со старшими.

Антошка взглянула на мать, готовая отразить ее упреки, но Елизавета Карповна подтвердила:

— Господин Графстрем напрасно надеется на победу Гитлера. Моя дочь права…

И через неделю Антошка с мамой переехали на новую квартиру в большом доме, где жило много иностранцев.

Антошке понравилось новое обиталище. Это была почти игрушечная квартира. В комнате помещались диван-кровать, кресло-кровать, стол и несколько стульев. Продолговатая кухня разделялась раздвижной стеклянной перегородкой: в одной части плита, раковина для мытья посуды и стенной шкаф, за перегородкой стол и четыре стула — эта часть заменяла им столовую, или, по-шведски, «матрум». В передней большой стенной шкаф и напротив маленькая душевая комната. Два окна квартиры выходили во двор.

Мама теперь работает с утра до ночи: утром в школе, затем она отправляется на практику в клинику, а вечером — в пресс-бюро. Антошка ведет все домашнее хозяйство и заведует продовольственными карточками. Карточек много, они похожи на крохотные почтовые марки, и их легко потерять. Хлеба выдают двести граммов в день на человека, мяса — четыреста граммов в месяц и на каждое яйцо отдельная карточка, карточки надо беречь, продукты экономить и умудряться каждый день готовить завтрак, обед и ужин.

Продавщицы в магазинах уже не те. Когда продавали без карточек, все были ласковые и очень вежливые, а сейчас уговаривать покупателя не надо: каждый выкупит все продукты по карточкам. И продавщицы перестали улыбаться. А может быть, не улыбаются потому, что боятся войны? Все в Швеции сейчас боятся войны.


МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ


Сегодня на обед запеканка из картошки с рыбой и кисель из ревеня. Кисель кислый-прекислый, но мама сказала, чтобы Антошка не вздумала роскошествовать, иначе вторую половину месяца будут сидеть без сахара.

Антошка приготовила обед, выключила газ, разлила прозрачный, с зелеными и розовыми прожилками кисель в мисочки, протерла мокрой шваброй линолеум на кухне.

Все дела сделаны. Читать? Нет, не хочется. Вот если бы погулять…

Она подошла к окну и выглянула во двор.

Освещенный солнцем большой квадратный двор жил своей жизнью. С трех сторон высятся жилые корпуса с многочисленными балконами, затянутыми полосатыми яркими тентами, за аркой — заросли тополей и лип, сбегающих от двора вниз по откосу, к железной дороге, по которой день и ночь проносятся поезда. Деревья стоят еще совсем прозрачные, покрытые, как росой, яркими блестящими почками.

Если ветер дует в сторону дома, то густой серый дым от паровозов просачивается сквозь ветви деревьев и заполняет двор. Тогда обитатели дома захлопывают окна и форточки, чтобы в квартиры не набивался сладковатый угарный газ.

В теневой стороне двора на зеленых скамеечках под липами сидят старики и старушки, в большой песочнице под весенним солнцем возятся малыши, похожие в своих разноцветных комбинезончиках на маленьких гномов. На асфальтированных дорожках одни девочки прыгают через веревочки, другие — играют в «классы».

Но внимание Антошки занимает один мальчишка. Он каждый день приходит ровно в три часа и, оседлав скамейку, строгает, клеит, что-то прилаживает. Вот он сидит и, прищурив глаз, на вытянутой руке проверяет рогатку. Вот он смахнул в ладонь стружки со скамейки и осторожно, как драгоценность, ссыпал их в бумажный кулек. Вокруг ни сориночки. Антошка покосилась на часы. Через пятнадцать минут, ровно в четыре, он вытащит из кармана бумажный сверток и будет есть бутерброд. Бумажку от бутерброда аккуратно свернет и сунет в карман. Увлеченный работой, мальчик никогда не пропускает время полдника и никогда не забывает привстать и поклониться, если мимо проходит взрослый. Кланялся он смешно, стукаясь подбородком в грудь, и тогда его рыжеватый вихор, прихваченный заколкой, становился на голове дыбом, как пучок соломы.

«Вежливый мальчишка, такой девчонку не обидит. И какой трудяга!» — думает Антошка.

Недалеко от мальчишки сидят две девочки, и обе с увлечением играют в куклы. Они целый день не закрывают рта, но ни разу не улыбнутся. Видно, говорят о чем-то скучном.

Одна из девочек, худенькая, темноволосая, быстро что-то вяжет на спицах и каждый раз, выдернув спицу, почесывает ею за ухом. Другая, с крепкими ногами, в чулках-гольф, с круглыми коленками, — шьет.

Если бы девочки разговаривали во весь голос, как разговаривают девочки в московских дворах, то Антошка услышала бы любопытный разговор.

Обе называли друг друга на «вы» и по фамилии. Темноволосая девочка называлась «фру Карлсон», а полная девочка — «фру Стрем». Обе подражали взрослым женщинам, обремененным семьей.

— Ах, фру Карлсон, — жаловалась девочка с круглыми коленками, — вы представить себе не можете, как я устала, готовя свою дочку к конфирмации. Платье я сегодня, кажется, закончу, но надо еще сделать приличное белье, купить модные туфли. А карточки тают, тают.

— У моей дочки конфирмация будет на следующий год, — отвечала «фру Карлсон», — но все равно хлопот много. Говорят, Германия не будет больше поставлять нам уголь, надо запастись дровами, но, видит бог, откуда взять сразу столько денег!

«Фру Карлсон» тяжело вздохнула и, наклонившись к «фру Стрем», доверительно посоветовала:

— Если у вас есть деньги, фру Стрем, запаситесь шерстью. Англия теперь не будет продавать нам шерсть, а зима обещает быть холодной.

— Откуда у меня деньги, фру Карлсон? Бог знает, что вы говорите, — ведь мой муж работает на судостроительной верфи, советские заказы аннулированы, и, если Германия не закажет нам суда, верфи закроются и его выбросят с завода. Вот вы счастливая, ваш муж моряк, ему платят за военный риск двойное жалованье. Вы теперь можете жить как супруга горного советника.

«Фру Карлсон» с досадой бросила на колени вязанье.

— Подумайте, что вы говорите! Мой муж каждый день подвергается риску. Неизвестные подводные лодки день и ночь прямо шныряют у наших берегов. Говорят, что это немецкие подводные лодки. Им обязательно надо потопить несколько наших кораблей, свалить это на русских, чтобы Швеция выступила против России.

— И вовсе нет. Это русские подводные лодки, фру Карлсон. Увидите, что они потопят наши корабли и свалят на немцев, чтобы Швеция выступила против Германии.

«Фру Карлсон» даже задохнулась от возмущения.

— Неужели вы верите, что Швеция может одолеть Германию? Германия просто слопает нас, как слопала другие страны. У Гитлера слюни текут, когда он думает о нашей чудесной руде и наших шарикоподшипниках.

Крепкий подзатыльник превратил внезапно «фру Карлсон» просто в девчонку Еву, а «фру Стрем» — в Эльзу.

Позади Евы стояла старшая сестра Клара. Она вернулась с работы.

— Опять о политике? — грозно сказала Клара. — Тебе что отец сказал: чтобы ты не вмешивалась не в свои дела. Других разговоров не найдете?

— Ладно, — покорно сказала Ева, — мы больше не будем.

— То-то!

— Вот твой Свен идет, — кивнула Ева на молодого человека с чемоданчиком.

Свен поставил в стойку велосипед и направился к Кларе, широко улыбаясь. Из-под синего берета выбивались светлые волосы, и было сразу видно, что Свена во всем дворе интересовала только одна Клара.

Клара примирительно погладила сестру по голове и сразу стала доброй.

— Давай, Эльза, лучше разговаривать о том, как свести концы с концами и как прокормить семью, — предложила Ева.

— Хорошо, — согласилась Эльза. — Я знаю рецепт чудесного печенья из картофеля с тмином…

Антошка походила по комнате. Взглянула на часы. Мама придет через час. Неужели она, Антошка, так и должна сидеть всю жизнь в комнате? Нет, она просто выйдет во двор и подышит воздухом. Не может ведь живое существо обходиться без кислорода! И чего это мама опасается, что Антошка обязательно влезет в какую-нибудь историю и испортит советско-шведские отношения? Ни в какую историю она лезть не собирается. Правда, был прошлой зимой случай, когда Антошка с мамой шли по улице и они увидели большой плакат вечерней газеты: «Москва ха фаллит!» — «Москва пала!» А Антошка-то хорошо знала, что Москва не пала, ночью она сама записывала сводку Совинформбюро: отважные панфиловцы преградили немцам путь к Москве и планы немцев по захвату Москвы были сорваны. Эта вечерняя газета просто подыгрывала немцам. Антошке было все ясно, а люди стояли, глазели и ахали и тихонечко говорили: «Ну что ж, теперь очередь за нами. Слопает нас Гитлер». Волновались люди. И Антошка сама не помнила, как это случилось. Она подбежала к газетному киоску, где столпились мужчины и женщины, и только крикнула: «Не верьте, люди, что Москва пала! Наши панфиловцы наложили гитлеровцам как следует». Мама еле вытащила ее из толпы. И только один, наверно фашист, крикнул: «Московская агитаторша!» — а все другие легко вздохнули и разошлись. А через несколько дней, наверно, поняли, что русская девчонка сказала правду.

Мама целый вечер ее пилила, объясняла, что Антошка своим поведением может испортить советско-шведские отношения.

Антошка — пионерка. Она давала клятву всегда быть готовой к борьбе за дело партии Ленина, а выходит, что она не может не только бороться, но даже сказать людям правду, должна молчать. Не имеет даже права носить пионерский галстук. Не может сказать, что папа и мама у нее коммунисты. «Мы остаемся коммунистами, — пыталась объяснить мама своей упрямой дочери, — но говорить посторонним об этом не нужно, чтобы нас не могли обвинить, что мы приехали сюда устраивать коммунистическую революцию».

Но Антошка и не собирается устраивать здесь революцию. Пусть сами шведы об этом позаботятся. Но как хотите — несправедливо все это. Советское полпредство в своих бюллетенях пишет о геройских делах советских людей, чтобы каждый швед знал правду, а Антошка даже рта открыть не может. Ладно, она будет теперь немая, как треска, уж недолго осталось ждать, когда они вернутся домой, в Москву, и Антошка сама уйдет на фронт. Мама может быть спокойна: никаких дипломатических осложнений Антошка не допустит. Она просто подышит кислородом.

Антошка решительно натянула вязаную кофточку, засунула под нее косу. Коса ее раздражала. В Швеции совсем не модно ходить с косой. Все шведские девчонки закручивают на голове пирожок. У Антошки волосы длинные и густые — закрутишь пирожок, получается целый каравай, а отрезать волосы мама не разрешает. «Мода быстро меняется, а волосы растут медленно», — говорит она, и туго заплетенная коса прижимает у Антошки оттопыренное ухо. Эх, если бы не ухо, Антошка сама отрезала бы себе ненавистную косу.

«И все-таки я легкомысленная, — разозлилась на себя Антошка, — опять о моде думаю». Она выдернула косу и перекинула ее через плечо. С четвертого этажа съехала по перилам. В свое оправдание сказала, что съехала всего с третьего этажа, так как в Швеции счет этажей начинается со второго, а первый этаж называется бельэтажем.

Вышла во двор и остановилась у дверей.

Детей много — и больших и маленьких, но их почти не слышно. А игры такие же, как и на московских дворах. И как это московские игры сюда добрались, ведь о них ни в газетах не пишут, ни по радио не передают, а вот в считалочку играют здесь все, в «классы» тоже и через веревочку прыгают. А через сдвоенную веревочку прыгать не умеют.

Антошка взглянула на мальчишку с заколкой. Он по-прежнему без устали работал. «Вот трудяга!» — опять подумала она.

Казалось, мальчик ничего не замечал, но, как только Антошка прислонилась к двери и от нечего делать стала заплетать кончик косы, мальчишка встал и вежливо ей поклонился, его вихор вскинулся вверх и долго не опускался.

Антошке стало смешно.

Неподалеку на скамеечке сидели девочки и играли в куклы. По-честному говоря, Антошке очень захотелось посмотреть на куклы. Играть она, конечно, не будет — смешно в таком возрасте возиться с куклами. Девочки заметили новенькую и, наверно, заговорили о ней. Они сложили свое рукоделье в корзиночки, взяли на руки кукол и подошли к Антошке.


— Ты новенькая? — спросила Эльза.

— Нет, мы всю зиму живем в этом доме.

— В какой квартире? — спросила Ева.

— Номер шюттон (шестнадцать), — ответила Антошка, стараясь как можно лучше выговорить зловредное «шю».

Обе девочки рассмеялись. Им стало ясно, что перед ними иностранка.

— Ты очень смешно говоришь по-шведски, — сказала Ева. — Ты англичанка?

— Нет, я русская, советская, — ответила вызывающим тоном Антошка, которую обидели насмешки девочек над ее произношением.

— Русская! — изумленно протянули обе и уставились на нее. — Из Москвы?

— Да, из Москвы, — с достоинством ответила Антошка. — Меня зовут Антонина.

Девочки сделали книксен и протянули руки.

— Ева, — представилась худенькая темноволосая девочка.

— Эльза, — важно сказала девочка в чулках-гольф и осмотрела Антошку с головы до ног. — А почему ты не в красном платье?

На Антошке была синяя юбка и голубая вязаная кофточка.

— Мне красное не идет. У меня серые глаза и светлые волосы.

— Но у вас же все красное, — пожала плечами Эльза. — Москва красная, площади красные, дома красные. Нам учительница рассказывала.

— Вот и неправда! — отпарировала Антошка. — Главная площадь у нас называется Красная, что означает «красивая», и в городе только Моссовет красного цвета, остальные дома, как у вас.

— А что такое Моссовет? — поинтересовалась Ева.

— Это… это… — замялась Антошка. — Ну, это вроде вашего городского муниципалитета, только совсем-совсем другое. Лучше.

Антошка вспомнила наставление мамы: если живешь в чужой стране, не следует говорить «а у нас это лучше», «а у вас хуже». Если что нравится — похвали, не нравится — помолчи. Когда ты приходишь в гости, ты не говоришь хозяевам «а у нас пироги лучше, у нас диван красивее». Но Антошка в Швеции не в гостях, и Моссовет — это не диван. Нет, Антошка с мамой не согласна. Моссовету принадлежат все дома в Москве, а здесь все частные дома и за квартиру надо платить одну треть зарплаты. Это несправедливо.

— У вас война? — спросила Ева, чтобы прервать молчание.

— Да.

— Хорошо, что ты здесь живешь, — сказала Эльза. — Скоро немцы вас победят, и ты останешься в живых.

Ух, остановись, Антошка! Повернись и уйди! Не осложняй советско-шведских отношений! Но вместо этого разумного побуждения Антошка горячо воскликнула:

— Вы историю учили?

— Учили. Ну и что? — с вызовом спросила Эльза.

Вокруг них собирались мальчики и девочки со всего двора, только малыши продолжали играть в песочнице и мальчик с заколкой передвинулся на скамейку поближе, продолжая строгать.

— Если вы учили историю, то знаете, что Наполеон хвалился сокрушить Россию, но ему наши так дали, что он бежал без оглядки.

— Французы не привыкли к русскому морозу, это их мороз одолел. Нам учительница говорила, — сказала Эльза.

Ева подтвердила.

— Ну, а вашего Карла Двенадцатого тоже мороз одолел? — не унималась Антошка. — Полтавское сражение было летом? Да? И Гитлер попадет в историю, как ваш Карл Двенадцатый, только еще хуже.

— Я тоже так думаю, — сказала Ева.

— Ха! — воскликнул мальчик с заколкой.

Антошка оглянулась. Мальчик продолжал строгать.

— Держу пари, что Гитлер победит, — сказала Эльза.

— Не говори так! — возразила Ева и замолкла.

К ним приближалась Клара.

Ева спряталась за спинами ребят и побежала домой.

— Антошка! Антошка! — раздался негромкий голос сверху.

Мама, высунувшись из окна, делала знаки Антошке. Лицо ее было встревоженно.


ВЕРЕСК


Лиловый сумрак на рассвете бледнеет, линяет и превращается в слепую туманную дымку. На фоне молочного неба резче проступают черные силуэты деревьев. Лес замирает, падает ветер, молчат птицы. Только на дне долины, похожей на широкую чашу, вдавленную в горы, глухо звучит водопад да погромыхивает горная речка.

Но вот край чаши, обращенный к востоку, начинает розоветь, сползает чернота с высоких елей и широких крон сосен, сквозь космы тумана проглядывает яркая зеленая хвоя; заря разгорается, смывает ночь, наполняет долину до краев золотистым светом, возвращает вереску его дневной сиреневый цвет. Ветер осторожно сдувает с деревьев хлопья тумана, и только над водопадом клубится водяная пыль.

Вместе с солнечным светом оживают лесные звуки.

В этот ранний час Улаф с дедом отправляются на работу. Дед мелкими осторожными шажками идет впереди, Улаф, позевывая и ежась от утренней свежести, медленно шагает сзади. На поседевшей от росы траве остаются яркие следы.

Миновали луг, перешли по жердям через болото и стали подниматься по каменистому склону в лес.

На уступе гранитной скалы, похожей на раскрытую ладонь великана, стоит ель. Ветви каскадом спускаются до самой земли. Горные ветры продувают хвою. И сколько помнит себя старый дед, ель всегда была такой же могучей, всегда зеленой, всегда живой. Она была маяком для мальчишек, блуждавших по лесу, для диких гусей, улетающих сейчас на юг, и казалось, само небо опиралось на ее вершину.

— Смотри-ка, — сказал дед, — и наш маяк понадобился фрицам.

Улаф подошел ближе. На корне, выбухавшем из земли, как толстая вена, было выжжено тавро: «1274».

Улаф свистнул. Свалить такую ель ему казалось кощунством.

— Всю Норвегию полонила коричневая нечисть, — ворчал дед, — тюрьмами и концлагерями нашу землю осквернили, воду в фиордах испоганили своими разбойничьими подводными лодками; все живое на нашей земле истребить хотят. Пользуются тем, что безответное дерево ни стрелять, ни бежать, ни по их поганым мордам отхлестать не может.

Дед отвалил подушку мягкого мха, захватил горсть черной прохладной земли и осторожно приложил к ране, сочившейся янтарной смолой.

— Скорее мне руки отпилят, чем я дам тебя в обиду, — сказал он.

Улаф хотел вскарабкаться на ель, с вершины которой видны горы километров на шестьдесят в округе, откуда видна шведская земля.

А дед торопил. Он остановился у мачтовой сосны, хлопнул по тугому стволу широкой негнущейся ладонью и, приложив козырьком руку над глазами, закинул голову, примериваясь, в какую сторону валить дерево. Вынул из-за пояса топор, сделал глубокую зарубку на той стороне, куда должно упасть дерево. Улаф между тем высвобождал из брезентового чехла пилу.


Второй год выходит Улаф на рубку леса, и каждый раз, когда дед обнажает розоватую сочную мякоть дерева, в сердце юноши возникает острая жалость. Сосна стоит прямая, как свеча, раскинув в небе широкую крону, а через час, обезображенная, с обрубленными сучьями, мертвая, покатится вниз по горе, к сплаву. И пройдет много времени, прежде чем почернеет и станет трухлявым пень и соседние деревья сомкнут свои кроны, закроют оголившийся участок неба.

Дед прислонился спиной к дереву, набил табаком трубочку и все поглядывал на внука. Вот он какой высокий да ладный, наверно, уже отца по росту догнал, а ему еще расти да расти, ведь только шестнадцать. И характер у него отцовский — норовистый, самостоятельный. Понимает дед, что рвется внук к партизанам, в горы. А дед не пустит, нет.

Когда немцы вторглись в Норвегию, отец Улафа с оружием в руках защищал свою землю, а потом вместе с норвежским флотом ушел в Англию и погиб в Атлантике. В последнем письме просил, чтобы дед сберег Улафа. Мать Улафа тоже умерла.

Дед знает дорогу к партизанам. Но не скажет, сколько ни проси.

Дед и внук встретились взглядом, и оба опустили глаза — поняли, о чем каждый думал.

— Но-но, поторапливайся, ишь размечтался! — с нарочитой грубоватостью окрикнул дед, выбил о ствол трубочку, сунул ее в карман и взялся за пилу.

Пила звякнула, изогнулась волной, Улаф поймал вторую ручку. Блестящими искрами полетели опилки, распространяя нежный смолистый запах.

Дед пилил и проворно прикладывал ухо к стволу, чтобы уловить последний вздох дерева, когда оно, качнув кроной, начнет медленно, а затем все ускоряя движение, падать. Тогда весь лес стонет, прощается с деревом, далеко вокруг слышен гул и треск.

— Отходи-и! — крикнул дед.

Оба быстрым движением отвели пилу, отбежали назад, и ствол, отделившись от пня, скользнул по нему и рухнул, подминая под себя молодую поросль. Взметнувшиеся птицы полетели прочь, и в их крике слышался укор человеку. После этого обычно наступала минута молчания — молчания печального, наполнявшего сердце тоской.

Сосна рухнула, но молчание на этот раз не наступило. Что это? Оба подняли головы. Низко над лесом гудел самолет.

Тень его скользнула по кустарнику и исчезла вместе с гулом мотора, а над лесом, в проеме неба, где несколько мгновений назад покачивалась широкая крона сосны, поплыли белые птицы.

— Листовки! — воскликнул Улаф.

Потоком воздуха листки пронесло мимо, и лишь один нырнул вниз, покружился и лег на лапу ели.

Улаф скинул тяжелые башмаки на деревянной подошве, проворно взобрался на дерево, раскачал сук. Листок отделился и медленно поплыл в руки деда.

— Живей, живей слезай! — размахивал листком дед. — Обращение германского командования к населению Норвегии! Из концлагеря бежали заключенные… Видно, не один, а много, уж коли листовки с самолета сбрасывают. Если поможем немцам выловить беглецов — нам обещают большое вознаграждение. За оказание любой помощи беглецам — расстрел на месте. Слышишь, Улаф, мы можем стать богатыми, как сам премьер-министр Квислинг. Тьфу… будь ты проклят! — зло плюнул дед.

Улаф пробежал глазами листовку, скомкал ее и втоптал в траву. Не говоря ни слова, схватил пилу и топор, помчался вниз, перепрыгивая с камня на камень. Дед старался не отстать от внука.

Бабка Анна-Лиза доила козу, когда над долиной затарахтел самолет. Коза заметалась, козленок жалобно заблеял — не так уж часто в этой пограничной со Швецией полосе появляются самолеты. Бабка поставила кувшин с молоком на крыльцо и стала распутывать козу и козленка, обмотавших себя веревкой.

Дед и внук уже бежали к крыльцу.

А через несколько минут все трое, нагруженные рюкзаками, спешили к лесной чащобе и дверь дома оставили открытой. Бабка поставила на самое видное место на крыльце кувшин с молоком.

В лесу разошлись в разные стороны. Дед сбросил на землю рюкзак, вытащил из него добрые, крепкие еще башмаки, которые носил всю жизнь, потому что надевал их только по большим праздникам, когда ходил в церковь в соседнее село. Связал башмаки за шнурки и повесил на сук. Они висели на самом виду и потихоньку раскачивались, поблескивая окованными квадратными носами. Рюкзак дед перетащил подальше, вытащил из него кннекенброд — сухой хлеб, похожий на неоструганные деревянные дощечки. Каждый кусочек перевязал крест-накрест леской и стал украшать ими деревья. Хлеб твердый — ни одна птица не осилит, только голодный человек разгрызть сможет.

До чуткого уха деда донесся посторонний для леса звук: хрустнула ветка. Дед раздвинул кусты — девчонка с белыми, как лен, косичками, лет десяти, и мальчонка чуть постарше о чем-то вполголоса спорили. Дед узнал их — это были дети соседа-лесоруба, что жил за водопадом. Девчонка в руках держала ученический глобус. Мальчишка взобрался на высокий гранитный валун, выпиравший пирамидой из зарослей можжевельника, а девочка обеими руками высоко подняла глобус, словно светила ему. Мальчишка огляделся по сторонам и взял у сестры глобус. Земной шар в его руках вертелся на оси, сверкал на солнце всеми морями и континентами. Мальчишка установил глобус на граните, повернул стержень, чтобы Норвегия, похожая на коричневую пушистую гусеницу, была обращена на запад, и соскочил на землю. Дед понял, что и этим ребятам попало в руки обращение германского командования и они решили, что школьный глобус поможет беглецам найти дорогу в Швецию.

Старик усмехнулся в усы детской наивности и осторожно сдвинул кусты.

И бабка Анна-Лиза украшала деревья: где кусочек сала, завернутый в лоскут, повесит, где вареную картошку на сухой сучок нанижет, а где просто чистые тряпицы перекинет на ветке: может, ранен кто или ногу стер.

Улаф бегал по лесу — развешивал спички, вырубал на стволах стрелы, которые и в темноте заметишь и будешь знать, в какую сторону идти. На ели-маяке повесил настоящий компас, тот завертелся на нитке, поблескивая стеклом на солнце, как елочное украшение. Над ним сразу захлопотала сорока. «Не утащишь, крепко привязан!» Улаф запустил в сороку еловой шишкой и собрался бежать домой, вниз, как услышал в лесу треск сухого валежника. «Немцы?» — мелькнула страшная мысль, и холодные мурашки пробежали по спине. «За любую помощь — расстрел на месте», — вспомнил он снова листовки. Присел за валуном.


Шумно дыша, с широко раскрытыми ртами, спотыкаясь о спрятанные в густых зарослях черники камни, сквозь кустарник пробирались люди. Их было шестеро. Одежда на них висела клочьями, настороженные глаза зорко поглядывали вокруг. Обросшие бородами, всклокоченные, они на ходу срывали хлеб, картошку, прятали за пазухой — есть было некогда.

Впереди шел высокий человек в выцветшей рваной гимнастерке, без пуговиц и ремней. Он сильно припадал на правую ногу. Рукой делал знаки, и следовавшие за ним или приседали в кустах, или торопились подтянуться. Видно, он был за вожака.

«Беглецы», — понял Улаф и тихонько свистнул. Люди шарахнулись назад, словно это был не свист, а пулеметная очередь.

Юноша вышел из укрытия.

— Люди, я свой! — крикнут он.

Беглецы сдвинулись вместе, и Улаф прочел в их глазах — не верят.

— Я не Квислинг, нет! — мотал он головой.

Не Квислинг — значит, честный человек, не злодей, не предатель.

Хромой солдат дал знак своим людям стоять на месте и заковылял к Улафу.

— Вей тиль Свериге! Вей тиль Свериге! — настойчиво повторял он заученную фразу. («Дорога в Швецию! Дорога в Швецию!»)

Улаф показал рукой на восток. Хромой солдат повернулся к своим, и Улаф увидел у него на спине выведенные красной масляной краской буквы «S.U.»: «Совьет Унион» — «Советский Союз». Это были советские пленные.

Русские окружили юношу. Улаф стал объяснять дорогу. Но как, не зная русского языка, расскажешь о еле заметной тропинке, которая путается с другими, как жестами объяснить, что ниже водопада есть одно-единственное место, где можно перейти вброд.

По лесу разнеслось эхо отдаленного выстрела. Погоня. Медлить было нельзя, объяснять некогда. Улаф сделал знак рукой: «Идите за мной». Русские продолжали стоять. Хромой солдат зорко глянул на него и что-то сказал своим людям. Видно, поверил юноше.

Снова послышалась автоматная очередь. Ясно, что уйти не удастся, надо скрыться, выждать темноты. Но где? Улаф, а за ним и русские побежали к ели-маяку. Между стволом дерева и выступом утеса — впадина, засыпанная прошлогодними листьями, поросшая по краям вереском. Улаф быстро разгреб листья. В глубокой яме поместилось пять человек. Вместе с хромым солдатом засыпал листья, соединил ветки вереска и показал русскому рукой на ель: взбирайся, мол. Русский стал карабкаться наверх, подтягивая больную ногу. Улаф полез за ним, оседлал сук, обхватил одной рукой ствол, другой слегка раздвинул ветви. Устроил себе наблюдательный пункт.

Из лесу спускались в долину дед и бабка. Оба несли за спиной по вязанке хвороста. Анна-Лиза с беспокойством оглядывалась вокруг. «Видно, за меня волнуется», — подумал Улаф.


Вскоре с горы стали скатываться и немцы с автоматами наперевес. У одного из них на плече болтались связанные дедовы башмаки. Он окликнул деда:

— Ду, грейс, ком хир! (Эй ты, старик, подойди сюда!)

Дед сбросил вязанку на землю. Приложил руку к уху, помотал головой — не понимаю, мол. Гитлеровец о чем-то спрашивал, дед пожимал плечами — ничего не знаю, не видел. Другой гитлеровец остановился возле ели-маяка, рядом с ямой, в которой залегли беглецы.

Улафу сверху видно было, как поблескивало внизу дуло автомата. Немцы повели стариков в дом. Послышался выстрел.

На крыльцо выбежала бабка Анна-Лиза, длинные седые волосы ее трепались по ветру. Она обвела взглядом долину, ища глазами внука. Улаф до боли закусил губы, чтобы не крикнуть. Вместе со вторым выстрелом разнесся по долине отчаянный вопль Анны-Лизы. Она упала. Улаф судорожно вцепился обеими руками в шершавый ствол дерева.

Немцы торопливо выходили из дома, нагруженные узлами, корзинами; один нес на плече белого козленка. Голова с короткими рожками безжизненно болталась за спиной фрица. Немцы сделали несколько выстрелов по кустарнику в сторону шведской границы, потоптались на берегу сердито гремящей реки и пошли прочь.

Вереск в долине стал чернеть. Наступали сумерки. Над долиной поплыли серые космы тумана.

Улаф поднял тяжелую голову, тихо свистнул и стал спускаться вниз.

Хромой русский солдат слез с дерева, подошел к Улафу и по-отечески прижал к себе. Скрывая слезы, Улаф бросил последний взгляд на дедов дом. Возле крыльца белела безжизненная, распростертая фигура бабки, металась на привязи и жалобно блеяла коза.

— Пойдете за мной, — сказал он, — тиль Свериге (в Швецию).

Через болото пробирались ползком. Луг переходили в густом тумане. Улаф шел на звук водопада. Вот он пахнул холодной водяной пылью. Надо взять правее. Улаф подал руку русскому, тот протянул своему товарищу. Образовалась живая цепь. Юноша вступил в ледяную воду, нащупал ногой гладкую поверхность выутюженной водой скалы, крепко сжал руку хромому солдату. Живая цепь не должна разорваться. Если кто оступится, упадет — руки товарищей вытянут, если разомкнутся руки — поток перемелет о камни.

Улаф чувствует, как тяжелеет рука русского, понимает, что в ледяной воде ноги немеют, перестают чувствовать дно, но надо еще сделать шагов двадцать. Вот и берег. Выбрались все. Теперь предстояло подняться по крутому каменистому откосу наверх, где проходит дорога, охраняемая немецкой пограничной стражей.

За дорогой ничейная полоса, это почти спасение, а там и Швеция.

Наверху залегли у обочины дороги. Настороженную тишину разорвал выстрел. Вслед за этим раздалось: «Хальт, хальт!» Загорелся луч прожектора и зашарил по земле. Хромой солдат вскочил, схватил за руку Улафа. «За мной!» — крикнул он. Пятьдесят шагов до жизни, и их надо пробежать дорогой смерти. Еще, еще немного! Застрекотал пулемет. Рука Улафа выпустила руку солдата, горячая боль обожгла плечо. Русский схватил юношу под мышки и поволок через ничейную полосу. Выстрелы прекратились.

И вдруг темный силуэт преградил путь, луч карманного фонаря забегал по лицам беглецов.

— Вем эр дет? (Кто это?) — слышится окрик по-шведски.

— Свои. Друзья! — ответил за всех Улаф.


ДЯДЕТЕТЯ


В большой просторной комнате пылал камин. Яркие отсветы пламени плясали по ковру, стенам, молодили и красили лица женщин, сидевших в низеньких креслах, оживляли портреты важных мужчин с оплывшими подбородками и женщин с немыслимо топкими талиями. Белый пудель, лежавший на подушке, выглядел фарфоровой розовой игрушкой.

Фру Седерблюм ввела в гостиную Елизавету Карповну с дочкой и включила электричество. Волшебство исчезло. Женщины оказались вовсе не молодыми, портреты — тусклыми и пудель — серовато-белым.

Антошка поежилась от яркого света и смущения. Мама сказала, что они пойдут на чашку чая к маминой знакомой — врачу, а здесь оказалось так много незнакомых женщин.

И мама была озадачена: фру Седерблюм не предупредила, что у нее будут гости.

Хозяйка провела Елизавету Карповну с Антошкой вдоль кресел и представила их, затем пригласила всех к чаепитию.

На низеньком длинном столе стояли чашки, тарелочки, ваза с нарезанным кексом и посредине торт. Стульев вокруг стола не было. Хозяйка разливала по чашкам чай. Каждый брал в одну руку чашку, в другую тарелку с кусочком торта и пристраивался где кто мог. Антошка в растерянности посмотрела на Елизавету Карповну. Мама пришла на выручку: поставила тарелочку с тортом на угол цветочного столика и шепнула Антошке, чтобы она пила чай стоя. А вот дома всегда выговаривает, если Антошка пытается проглотить чашку чая, не присаживаясь за стол.

Рядом высокая полная дама рассказывала обступившим ее женщинам об английском характере.

— Представьте себе большой прием в американском посольстве. Жена английского дипломата, назовем ее миссис Икс, в числе почетных гостей. Конечно, первой леди на этом вечере была мадам Коллонтай. Подают жаркое. Лакей разносит на горячем блюде куропаток. И вдруг — неловкое движение, и горячая куропатка падает на колени миссис Икс. И что же вы думаете? Миссис Икс смахивает куропатку со своего атласного белого платья под стол и как ни в чем не бывало продолжает рассказывать какую-то милую историю. Лакей обмер и побледнел, а она даже бровью не повела. Вот что такое английский характер.

«Вот здорово! — подумала Антошка. — Если бы мне на колени свалился кусок горячего мяса, я, наверно, взвизгнула бы и вскочила». Ей очень хотелось знать, что было потом, когда все встали из-за стола, ведь пятно-то на белом платье осталось. Но дамы стали вспоминать похожие случаи и уже позабыли о миссис Икс, а Антошка все еще ощущала на коленях обжигающий жар куропатки.

В комнате равномерно жужжал разговор. Одинаково вежливо и равнодушно говорили о погоде и войне, о модах и дороговизне. Хозяйка положила Антошке на тарелочку два кусочка кекса и спросила, в каком классе она учится и какие отметки получает.

Антошка вежливо ответила, что занимается по программе 7-го класса и является первой ученицей. Мама, наверно, слышала ответ, потому что Антошка уловила в ее глазах искорку упрека. Но ведь это правда: Антошка была первой ученицей, так как в 7-м классе училась одна.

«Почему взрослые всегда задают один и тот же вопрос: в каком классе учишься, какие отметки получаешь? Несправедливо это, — вздохнула Антошка. — Ведь не спрашивают взрослые при первом знакомстве: где вы работаете, какую зарплату получаете, имеете ли поощрения и взыскания?»

Антошка чувствовала себя неудобно среди этих разряженных женщин.

От нечего делать она съела все, что ей положила хозяйка на тарелочку.


Рядом с Антошкой сидела красивая, с ярко накрашенными щеками и глазами женщина. Она курила длинную голубую сигарету. Ее руки, шея и уши были украшены драгоценностями, модное платье плотно облегало фигуру, сквозь тончайший чулок проглядывали накрашенные ногти, а туфли состояли из высокого каблука и тоненькой перекладины.

Антошка заметила, что дама забыла накрасить губы.

Фру Седерблюм с коробкой конфет обходила гостей и угощала их.

Антошка осторожно взяла самую маленькую конфетку, чтобы мама не упрекнула, что она не умеет вести себя, а красивая дама горестно покачала головой.

— Помилуйте, фру Седерблюм, я — полька; как я могу есть шоколад, когда мой народ страдает!

Антошка заметила, что слезы очень шли даме, они блестели на щеках, как камешки в серьгах.

— Этим вы, пани Вержбицкая, не поможете, — резонно заметила хозяйка.

— Я дала себе обет, — сказала громко пани, чтобы все слышали, — до тех пор, пока доблестные английские войска не освободят мою страну, не красить губы и не есть шоколада. Мы тоже должны страдать.

Антошка поняла, что пани Вержбицкая — притвора: ногти на ногах красить можно, а не красить губы — значит страдать? Антошка представила себе, где находится Польша и где Англия, и удивилась: почему эта пани ждет помощи англичан, а не Красной Армии?


К Антошке подошла женщина с блокнотом в руках. Сперва Антошка приняла ее за мужчину: одета она была в черный мужской костюм и белую блузку с черным бантиком, но фигура женская и голова в кудрях. «Какая-то дядететя», — отметила Антошка.

— Ты из России? — спросила дядететя и нацелилась карандашом в блокнот.

— Я из Советского Союза, — вежливо ответила Антошка, поняв, что перед ней журналистка и что нужно держать ухо востро, чтобы не испортить советско-шведских отношений.

— Значит, из России, — сказала журналистка и что-то записала в блокнот. — Скажи, девочка, ты давно живешь с мамой?

Антошка пожала плечами — что за вопрос? — и оглянулась на маму. Елизавета Карповна помешивала ложечкой чай и разговаривала с обступившими ее женщинами, едва успевая отвечать на вопросы.

— Тебя выдали для поездки за границу? — допытывалась журналистка.

Антошке стало жутковато.

— Я вас не понимаю, — робко призналась она.

Журналистка громко и раздельно, придвинув свое лицо к Антошке, сказала:

— Меня интересует вопрос о социализации.

Антошка стала быстро соображать, что означает это слово. «Социализм» — это понятно, «социальный» — это слово Антошка тоже знает, но вот что такое «социализация»?..

Но мама уже спешила на помощь.

— Я вижу, моя дочка чем-то озадачена? — спросила она журналистку.

— Наш женский журнал, в котором я сотрудничаю, абсолютно беспристрастный. Мы одинаково интересуемся прогрессом в Германии и жизнью в России. Никому не отдаем предпочтения. Вы понимаете меня? — громко спросила журналистка.

— Да, я понимаю.

Мама умела так улыбнуться, что никогда не узнаешь, о чем она думает, а вот у Антошки на лице всегда все написано, и она вовсе не умеет заставить себя быть любезной.

— Наших читательниц интересует, как организована у вас социализация детей, — продолжала журналистка.

Вот тут и мама растерялась. Антошка поняла, что мама тоже не знает, что такое социализация.

— А что это такое? — не постеснялась спросить Елизавета Карповна. Брови у нее высоко поднялись вверх, и где-то внутри глаз дрожали смешинки.

— Мы-то знаем, что такое социализация, — значительно сказала журналистка, словно мама хотела схитрить. — Нам известно, что когда у вас рождаются дети, они переходят в собственность государства. Нам неизвестны только некоторые детали. Ну, например, мы не знаем — имеют ли право родители давать детям имена по своему выбору, могут ли они навещать их? Знают ли дети своих родителей?

Антошка перевела недоумевающий взгляд с журналистки на маму. У мамы собрались веером смешинки у глаз, и она еле сдерживала их, чтобы они не разбежались по всему лицу.

— Вы понимаете меня? — спросила журналистка.

— Я понимаю, что вы говорите, но только у вас странное представление о нашей жизни. — Мама обняла Антошку за плечи, словно эта дядететя хотела отнять ее. — У нас никакой социализации нет.

— Отменили?

— Нет, у нас никогда ее не было.

— Странно, — передернула плечами журналистка. — Мы располагаем точными данными.

— Вероятно, из ненадежного источника, — высказала предположение мама.

— Из немецкого женского журнала.

— Я так и полагала.

Чтобы переменить разговор, журналистка спросила:

— Вы, как видно, интеллигентный человек. У вас есть профессия?

— Да, я врач, — ответила Елизавета Карповна.

— Врач? — удивилась дядететя. — Значит, у вас есть капиталы?

— Нет, — улыбнулась мама. — Когда я училась — получала от государства стипендию, немного зарабатывала уроками.

Дядететя прищурилась.

— Вы хотите сказать: за то, что вы учились, платили не вы, а платили вам?

— Вот именно. Я знаю, это удивляет многих иностранцев. В некоторых странах на врача нужно учиться десять лет и платить профессорам за лекции, за сдачу экзаменов, за пользование лабораториями, анатомичкой. Для этого надо быть состоятельным человеком.

— Благонадежный человек может получить ссуду в банке, — добавила журналистка.

— Я это знаю, — спокойно ответила мама. — За эту ссуду врачи расплачиваются всю жизнь и поэтому вынуждены брать большие деньги с пациентов.

— Вы хотите сказать, что берете с ваших пациентов меньше?

— Нет, в нашей стране лечение бесплатное.

Журналистка иронически улыбнулась.

— Я хотела вас спросить, что вы думаете об исходе войны, кто победит, но едва ли я получу от вас беспристрастный ответ, — заметила журналистка и сердито перечеркнула в блокноте все, что успела записать. — Так со мюккет![Note1 - Спасибо! (швед.)] — с трудом раздвинула она в улыбке губы.

— Вар со гуд![Note2 - Пожалуйста! (швед.)] — весело ответила мама.

Фру Седерблюм, видя, что гости собираются расходиться, взяла маленький поднос и стала обходить дам. Женщины раскрыли сумочки, доставали конверты.

— За каждый кусочек торта или кекса прошу оторвать сто граммов хлеба, — сказала хозяйка.

Все стали отрывать крохотные талончики на хлеб.

Антошка показала маме три пальца.

Одна дама забыла свои карточки дома и была очень смущена.

— Завтра мы увидимся с вами на выставке, — сказала она хозяйке, — и я непременно принесу.

Фру Седерблюм кивнула.

— И кстати, — обернулась к гостям дама, которая забыла карточки, — на выставке, говорят, будут представлены последние работы Его Величества. Каждое рюэ, которое выткал Его Величество, — это настоящее произведение искусства. Очень рекомендую посетить выставку. Вы будете очарованы.

Елизавета Карповна и Антошка распрощались и вышли на улицу.

Антошка глотнула свежего воздуха.

— Мама, что такое рюэ, которые делает король?

— Это яркие пушистые коврики из шерсти.


У ВИТРИНЫ


Мама с Антошкой спешили в пресс-бюро. Теперь они работают там каждый вечер.

Взявшись за руки, перешли сквер.

Швеция не воюет, но признаки войны, в оцеплении которой находится страна, видны повсюду. Бросаются в глаза белые щиты с синими стрелками, на которых чернеет слово «Шюцрум» — «Бомбоубежище». На углу каждого квартала под нарядными вывесками магазинов строгая синяя надпись: «Раппортстеле» — «Командный пункт противовоздушной обороны», и над ней мигает синяя лампочка, прикрытая сверху колпачком. Вдоль тротуаров, где всегда были яркие кусты роз, грядки тюльпанов и гвоздик, сейчас цветет белыми и сиреневыми цветами картошка. Все скверы завалены дровами.

По тротуарам цокают деревянными башмаками женщины.

Вышли на ярко освещенную Кунгсгатан. Вдоль улицы громыхают автомобили с уродливыми прицепами — газогенераторами — и с мешками дров и угля на крыше. У выхода из ресторана стоит дама в вечернем платье, рядом ее кавалер — грузный швед в цилиндре и во фраке; он открыл люк газогенератора, кочережкой помешивает угли. Летят золотые искры, и за ними вырываются синие языки пламени. На бензине ходят только дипломатические машины и даже к королевскому автомобилю прицеплен для видимости газогенератор.

У Швеции нет своей нефти, нет угля, газа, а морские пути блокированы войной. И ежедневно страна сжигает в топках заводов и паровозов, в газогенераторах автомобилей гектары леса. Война, в которой и не участвует Швеция, слизывает огненным языком роскошные тенистые леса, оставляя голые валуны, унылые пни.

И, как знак прошлого, довоенного времени, разноцветными огнями горит реклама. А небо над городом зияет черной пастью.

Елизавета Карповна и Антошка быстро пробираются в медлительном потоке толпы. На углу улицы у большой витрины собралась публика. За зеркальным стеклом десять живых девушек. Все одинаково одеты в черные юбки, белые блузки, все одинаково причесаны, на всех черные туфли на высоком каблуке. Только на кармашке блузки у каждой вышит свой номер. Девушки улыбаются, медленно поворачиваются, как манекены, чтобы их можно было лучше рассмотреть. Одна из них будет счастливицей. Одну из них изберут мисс Лучией — самой очаровательной девушкой Швеции. Она проедет по городу в фаэтоне, запряженном белыми лошадьми, и мэр города вручит ей ожерелье, а девять девушек снова вернутся к прилавкам магазинов, в швейные мастерские или сядут за пишущие машинки.

Швеция не воюет. Она может избирать очаровательную мисс Лучию.

Антошке все девушки показались совершенно одинаковыми и все красивыми, и она не могла решить, которая же лучше.

— Вот уж никогда не согласилась бы вертеться в витрине всем напоказ, как заводная кукла, — решительно сказала она.

Мама улыбнулась. Антошка никогда и не могла бы попасть в число десяти — нос слишком короткий, глаза большие, широко расставленные, правое ухо чуть оттопырено, и худышка она ужасная — ни одно платье на ней красиво не сидит. Толстая только коса. И все равно милее дочки для мамы быть не может.

— Быстрее, быстрее, нас, наверно, уже ждут, — торопит мама.

Но вот снова людской поток встречает на пути преграду. У витрины германского туристского бюро собралась толпа. Автомобили без устали гудят, осторожно объезжая ее посередине улицы. Витрина туристского бюро ярко освещена: она не зазывает теперь совершить увеселительную поездку в Третий рейх, ее задача устрашать шведских обывателей. С начала войны в ней почти ежедневно менялись карты «завоеванных» фашистской Германией стран. Карту Польши сменяли карты Дании, Норвегии, Нидерландов, Бельгии, Югославии, Франции, Греции. 22 июня 1941 года в окне появилась огромная карта Советского Союза. Черная тень каждый день перемещалась с запада на восток, покрывая собой значительные пространства Советского Союза. Зарвавшиеся фрицы поместили затем в своем окне карту земного шара, и почерневшие от заштриховки страны наводили ужас на шведских обывателей. Швеция выглядела крохотным островком. Черная тень приблизилась к Москве и там застыла. Стремительный бросок фашистских армий кончился.

Сегодня гитлеровцы выставили в витрине огромные фотографии. Над ними горит неоновая надпись: «Зверства русских».

Антошка в ужасе вскрикнула. На фотографиях горы трупов женщин и детей. Прямо на Антошку смотрит недетским, полным ужаса взглядом малыш, прижавшийся к груди мертвой матери. Старик сидит, опираясь на клюку, возле дымящихся бревен — это все, что осталось от его жилища. Обгорелые остовы домов гневно глядят с фотографий пустыми глазницами окон. В центре витрины большой портрет фюрера с младенцем на руках.

В толпе ожесточенно спорили.

— Вот они какие, русские! — кричал молодой швед в коричневой рубашке. — Подумайте, господа, что делают большевики с цивилизованным миром!

— О благородный фюрер, — воскликнула дама в ярко-голубом шелковом пальто, — как он нежно прижал к себе малютку! Это так символично!

— Может быть, мадам, вы поищете в горе трупов мадонну, из рук которой вырвал ваш фюрер младенца? — Студент в белой шапочке, с которой на плечо свисала черная кисть, метнул злой взгляд на сердобольную даму.

— Русские варвары! — продолжал выкрикивать молодчик в коричневой рубашке.


— Замолчи, гитлеровский выкормыш! — хрипло крикнул высокий худой человек в роговых очках. — Я поляк, бежал с германской каторги. Я знаю это место. Эта фотография растерзанных людей сделана в варшавском гетто. Я сам видел эти горы умерщвленных гитлеровцами людей. Немцы похваляются собственными зверствами!

Антошка схватила маму за руку.

На мраморный цоколь дома ловко вскарабкался юноша в клетчатой рубашке, в брюках-гольф. Он откинул прядь светлых волос со лба.

— Люди, клянусь вам, это наша деревня Лидице, уничтоженная фашистами. — Чех показал на фотографию: на развалинах домов, как кладбищенские кресты, торчали печные трубы и вздымали к небу обгоревшие сучья толстые стволы деревьев. — Нацисты уничтожили всех жителей этой деревни.

— Я — серб! — Мужчина с ярко-черными глазами, в защитного цвета рубашке встал спиной к витрине и раскинул руки. — Я свидетельствую — это все злодеяния самих фашистов.

— Господи, — крестилась старая шведка, — неужели ты так несправедлив, что не знаешь, кого покарать?

— Кого же, по мнению почтенной фру, должен покарать господь бог? — прошипел шведский фашист.

— Убийц! Будь они трижды прокляты! — Старуха стукнула палкой о тротуар.

— Смотри, — прошептала Антошке Елизавета Карповна, — вон там, внизу, в самом углу, фотография развалин. Видишь в дыму силуэты? Это наш Харьков, мой родной город… Что сделали немцы с нашим прекрасным городом!

На цоколе здания, поддерживая друг друга, стояли француз, датчанин, норвежец, бельгиец… Все они, гневно жестикулируя, каждый на своем языке говорили шведам о бедствиях, которые принес с собой фашизм. Не все понимали их, и не все старались понять. Многие торопились уйти. Они предпочитали не знать, что творится за пределами их страны. Они были нейтральны.

Из толпы вынырнула девчонка. Она попыталась взобраться на цоколь, длинная коса раскачивалась за спиной, как светлый маятник. К ней уже протянулись руки, чтобы помочь взобраться на цоколь. Антошка покажет сейчас, что сделали немцы с ее родным Харьковом. Там родилась ее мама, там живет тетя Люда — может, ее тоже замучили немцы… Шведы ее поймут, она хорошо говорит по-шведски.

Но твердая рука мамы схватила за косу-маятник.

— Сумасшедшая, немедленно идем!

Мама была сердита не на шутку.

— Ты понимаешь, что могла натворить? — выговаривала Елизавета Карповна всю дорогу. — Ты в чужой стране, ты не смеешь своевольничать. Все, что надо, за тебя скажет наше правительство, наше полпредство. Ты не смеешь совать своего носа не в свои дела!

— Я не желаю здесь жить. Понимаешь — не же-ла-ю! Я хочу домой и не буду прикидываться дурочкой, которой все равно. И всегда во всем виновата я, что бы ни случилось, даже на улице.

Елизавета Карповна шла молча.

Антошка притихла.

— Мамочка, прости меня, я знаю, что всем этим не поможешь, но ты сама готова была кричать, когда увидела Харьков.

— Хорошо, хорошо. Помолчим немного, — сказала Елизавета Карповна.

По Кунгсгатан, цокая подкованными сапогами по мостовой, сжав в руках резиновые дубинки, спешили полицейские.


НОЧНАЯ ВАХТА


Елизавета Карповна и Антошка еще издали заметили у подъезда пресс-бюро машину с красным флажком на радиаторе. Это была машина Александры Михайловны. Значит, она тоже приехала.

— Что-то случилось, — заторопилась Елизавета Карповна. — В этот час Александра Михайловна обычно работает у себя в кабинете.

Быстро сбежали по крутым ступенькам в полуподвальное помещение. В пресс-бюро уже было полно народу. Собралась вся советская колония. Здесь и дипломатические работники, и уборщицы, и машинистки, инженеры торгпредства и работники по охране, свободные от дежурства. Все они окружили полпреда.

Прибыла почта из Советского Союза, и Александра Михайловна сама раздавала письма. Почти каждый получил весточку от родных и друзей.

Получила письмо и Елизавета Карповна. Антошка видела, как дрожала мамина рука, когда она отрывала кромку конверта.

Прильнув к плечу матери, Антошка читала папино письмо и видела, как на листок падают и расплываются капли. Мама плакала. Письмо было написано три месяца назад.

— Как долго шла почта, где он сейчас, что с ним? — вздохнула Елизавета Карповна.

Анатолий Васильевич писал, что идет в бой «по своей специальности», чтобы о нем не беспокоились, что весь народ верит в победу.

— Как это «идет в бой по специальности»? — спросила Антошка. — Ведь папа коммерсант.

Мама пожала плечами.

— Может быть, по снабжению армии нефтепродуктами?

— А почему же он пишет «в бой»?

— Я сама не понимаю, — ответила чуть слышно Елизавета Карповна.

Но Антошка по глазам мамы видела, что она о чем-то догадывается.

В конце письма Анатолий Васильевич сообщал, что, зайдя на квартиру, он нашел в почтовом ящике письма для Антошки, которые пересылает.

Елизавета Карповна потрясла конверт, и из него выпало письмо, сложенное треугольником, и маленькая записка.

Записка была от подружки Наташи. Она писала ее перед отъездом в эвакуацию. «Ты с мамой, наверно, уже эвакуировалась, я заходила к тебе два раза и никого не застала. В соседний дом попала бомба, и в нашей квартире вылетели все стекла. Правда, страшно, когда падают бомбы?» — «Милая Наташа, а я даже не знаю, как все это выглядит. Наверно, страшно». И Антошке стало вдруг стыдно оттого, что она не знает, как падают бомбы, и она почувствовала себя в чем-то виноватой перед подругой.


Антошка развернула хитро сложенное треугольное письмо. От кого оно?

Читала с возрастающим недоумением:


«Дорогая Антошка! Где ты? Я был в Москве, звонил тебе, но мне никто не ответил. (Твой телефон и адрес я узнал еще тогда, в лагере, у старшей пионервожатой, но не решался написать.) Я иду на фронт. По секрету скажу тебе, что я сбежал от бабушки по пути в эвакуацию. Папа с мамой на фронте. Мне стыдно было ехать с малолетними детьми и старыми женщинами. Я прибавил себе два года, а свидетельство о рождении, сказал, потеряно. И это правда, что свидетельство потеряно: я сжег его, когда мы собирались в эвакуацию. Я всегда помню тебя и, чтоб ты знала, буду биться до последнего, а кончатся патроны — буду грызть зубами фашистскую гадюку. Ты читала, наверно, что наш пионерский лагерь захвачен гитлеровцами. Гады! Когда устроюсь в часть — пришлю тебе номер своей полевой почты. Ты будешь писать мне? Ладно? Ну, бывай! Витька».


На письмо горниста-солдата тоже упала светлая капля.

В комнате слышался шорох переворачиваемых страниц, иногда тяжелый, приглушенный вздох. Каждый ушел в свое письмо, каждый был сейчас у себя дома, на Родине.

И только один человек не получил письма.

Это был новый член советской колонии Сергей Иванович, капитан Красной Армии. Он с группой советских военнопленных, поднявших восстание в концлагере в Норвегии, бежал в Швецию. Норвежский юноша Улаф перевел их через границу. Это у постели Сергея Ивановича дежурила ночи Елизавета Карповна в шведском госпитале, и теперь, поправившись после ампутации ноги, он обосновался в пресс-бюро и со всем жаром отдался работе. В пресс-бюро он являлся раньше всех, на рассвете, отстегивал ремни протеза и прятал свою новую деревянную ногу в угол за кипы бумаг — протез мешал и раздражал. Подхватив под мышку костыль, он наводил порядок на столах, чистил, смазывал, заправлял для работы ротаторы, пишущие машинки, раскладывал кипы бумаг, печатал одним пальцем на машинке адреса новых подписчиков. Затем подвозил к большой карте Швеции, висевшей на стене, стремянку, разыскивал деревни и поселки, откуда пришли письма с просьбами посылать бюллетень, и накалывал булавки с цветными головками. «Белых пятен», куда не доходили «Новости из Советского Союза», становилось все меньше.

По ночам Сергей Иванович сидел у радиоприемника и записывал московские передачи для областных и районных газет и жадно искал в сводках знакомые имена командиров и отличившихся красноармейцев и больше всего радовался сообщениям о действиях партизан в Гомельской области, где осталась его семья.

Сергей Иванович, подперев лицо руками, сидит и читает сводку Совинформбюро. Все другие читают и перечитывают письма от родных.

Но вот исчезли все звуки. Антошка подняла голову. Александра Михайловна, прижав к себе Анну Федоровну, гладила ее по голове.

— Сын у нее погиб на фронте, — шепнула мама и крепко обняла Антошку.

В углу, забившись за кипы бумаг, беззвучно плакала Маргарита Ивановна — переводчица полпредства. В Калинине немцы повесили ее родных — мать, сестру.

Война пробралась в далекую маленькую советскую колонию.

Александра Михайловна зорко смотрела на людей. Она видела, что добрых вестей никто не получил. Несчастья близких, беду, обрушившуюся на Родину, особенно тяжело переносить на чужбине. Она вспомнила годы эмиграции после поражения первой революции. Газеты приносили тогда страшные вести из России о гибели соратников по революционной борьбе. Владимир Ильич всегда заботился о том, чтобы товарищи в это время были по горло заняты работой.

Сама Александра Михайловна тоже получила сегодня горестную весть: в блокированном Ленинграде погибла подруга ее юности, товарищ по партии, по борьбе. Письмо это она спрятала в самый дальний угол письменного стола, собственное горе притаила в сердце. А слезы накипают. Еще минута-другая, и всё, что накопилось за долгие тягостные дни войны, разразится в слезах. Уж очень все ушли в себя.

— Ну, дорогие товарищи, письма прочитали, с родными мысленно встретились, а теперь — за работу. Получена нота нашего правительства о злодеяниях немцев на оккупированных ими территориях. Очень важная нота. О чудовищных зверствах фашистов должны знать все. Пусть каждый швед задумается над тем, что ждет его семью, его родину, если Швеция будет втянута в войну. Гнев и еще большую ненависть вызовут советские документы в сердцах всех честных людей. Нам нужно немедленно напечатать и приготовить к рассылке двести тысяч экземпляров. Домой могут пойти те, у кого есть неотложные дела и кому надо учить уроки, например Антошка.

Антошка подняла руку, словно была в школе.

— Разрешите мне остаться!

Александра Михайловна взглянула на Елизавету Карповну и в знак согласия кивнула головой.

Неотложных дел ни у кого не нашлось.

Александра Михайловна взяла за руки Анну Федоровну и Маргариту Ивановну.

— Мне тоже нужны помощники, — сказала она, — вы пойдете со мной.

Все поняли: это Анне Федоровне и Маргарите Ивановне нужна была сейчас материнская поддержка Александры Михайловны.

Сергей Иванович расставлял людей по рабочим местам. Антошке он велел встать за ротатор. Объяснил ей, как прикрепить пробитый на пишущей машинке лист восковки на барабан. С одной стороны барабана положил стопку бумаги. Повернул выключатель. Ротатор щелкнул, барабан завертелся и, захватывая лист бумаги, прокатывал его и сбрасывал в ящик. Антошка должна была следить, чтобы равномерно поступала на восковку краска, чтобы оттиски выходили четкие, чтобы бумага ложилась ровно.

Рядом загудели еще два ротатора.

В ящик падали листы. Мелькали строчки: «Мы обвиняем… Гитлеровские захватчики убивают женщин, детей и стариков… Сжигают в печах… Уничтожают в душегубках… Разрушают древние памятники…» Перед глазами вставали страшные фотографии в витрине германского туристского бюро.

Мерно щелкают ротаторы, выбрасывая листы отпечатанной бумаги, пахнет разогретым машинным маслом, типографской краской.

За длинным столом по конвейеру собирают листы, сгибают пополам, вкладывают в конверты, наклеивают адреса, связывают в кипы, упаковывают в мешки.

У Антошки кончилась стопа чистой бумаги. Сергея Ивановича поблизости не было, она побежала в угол взять бумагу и остановилась пораженная. Прислонившись к стене, стояла одинокая деревянная нога. На ней был черный ботинок с пятнами засохшей грязи, носок, подтяжка ниже колена. Нога была ярко-желтого цвета, какие бывают у кукол. Гладко отполированная и прислоненная к стене, она наводила страх.

С сильно бьющимся сердцем Антошка взяла стопку бумаги и, прихрамывая, пошла к ротатору.

С барабана соскакивали листы, вновь и вновь мелькали слова: «Тысячи замученных, истерзанных женщин, детей и стариков вопиют о мщении…»

В мерный рабочий ритм вкралась тихая мелодия. Женщины пели, не раскрывая рта, а потом — словно плотина прорвалась, и яркий, чистый голос Елизаветы Карповны завел:
		Расцветали яблони и груши,


		Поплыли туманы над рекой.


		Выходила на берег Катюша,


		Выходила на берег крутой…


Быстро мелькают руки над столом, медленно плывет песня.

От песни у Антошки мурашки забегали по коже, и руки так слаженно и хорошо работают, и сердце стучит громко, в такт песне.

Кончили петь. Сергей Иванович постучал костылем об пол, объявил перерыв на полчаса. На столе появился электрический чайник, в общую горку сложили бутерброды, зазвенели стаканы.

С перерывом справились за пятнадцать минут.

И снова загудели и защелкали ротаторы.

И снова зазвучала песня:
		Идет война народная,


		Священная война…


МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ ЗАГОВОРИЛ


Антошка ехала из школы домой на велосипеде. Сердце замирало от восторга и гордости. Все прохожие и проезжие и даже полицейские, кажется, заметили, какой у нее новенький красивый велосипед. Пять дней назад Антошке исполнилось четырнадцать лет. Гостей не приглашали — Антошка запротестовала: ей не хотелось без папы отмечать этот день. Но мама подарила ей велосипед. Правда, в Швеции этой машиной удивить кого-нибудь трудно. На велосипедах ездят все: и рабочие на работу, и домохозяйки на рынок, и старушки в церковь. Мурлыча себе под нос веселую песенку, разъезжают по городу мойщики окон с длинной раздвижной лестницей за спиной, по вечерам барышни в модных платьях, прицепив шлейф к седлу, едут на бал, а в апреле и октябре, когда истекает срок договоров на квартиру, на велосипедах перевозят мебель, нагрузив ее на прицепную площадку. На велосипедах ездят на прогулку целыми семьями. Семейная машина оснащена двумя седлами, двумя парами педалей, тремя колесами и креслицем для ребенка.

Антошка видела даже, как рано утром мальчишка ехал на велосипеде и держал за поводок оседланную лошадь. Его хозяин каждое утро совершал прогулку верхом.

Но новеньких велосипедов Антошка видела мало — все они были тусклые, пообтертые, а ее «машина» с никелированными ободами, о которые дробились солнечные лучи, конечно, должна была вызвать зависть и восхищение.

Антошка старательно одергивала юбку, скрывая забинтованные коленки, чтобы никто не догадался, какой ценой ей стоило овладеть искусством езды.

Она следила за дорогой и светофорами, ей некогда было взглянуть на небо, и только когда по промасленной и выутюженной шинами дороге запрыгали крупные капли, она поняла, что начался дождь, и быстрее заработала ногами.

Когда она въехала во двор, дождь уже лил в полную силу. Соскочив с велосипеда, Антошка задвинула его в стойку, сняла с багажника потемневший от дождя портфель. Жаль было оставлять велосипед, но не брать же его домой, когда все держат велосипеды во дворе, а у Антошки есть даже замок, которым защелкивается переднее колесо. «Никто твой велосипед не украдет, можешь быть спокойна», — заверяла ее мама.

На дворе под круглым навесом гриба укрылись ребята.

Дождь превратился в ливень. Светлые пузыри вскипали в лужах. Антошка нырнула под гриб.

— Садись сюда, — подвинулась на скамейке Ева, — и познакомься с моим сводным братом.

Со скамейки поднялся юноша. Левая рука у него была на перевязи. На загорелом лице выделялись светлые брови и глубоко сидящие серо-голубые глаза.

— Улаф, — отрекомендовался юноша.

Антошка протянула ему руку.

Наступило молчание. Малыши болтали ногами и с восторгом прислушивались, как дождь щелкал по крыше. Антошке захотелось снять ботинки, выскочить под дождь и пошлепать босиком по лужам. Но ни одному шведскому мальчишке это почему-то не приходило в голову, и они терпеливо выжидали, пока прекратится дождь.

— Наш Улаф недавно пришел из Норвегии, — шепнула Ева Антошке. — На самой границе фашист его чуть не убил, пуля попала в руку.

Улаф дернул Еву за рукав:

— Хватит тебе болтать.

Ева передернула плечами.

— А что, разве я неправду говорю? Улаф — мой названый брат.

— Почему названый? — удивилась Антошка.

— Потому что его отец вместе с моим отцом сражались в республиканской Испании и там стали побратимами. А потом отец Улафа погиб в Атлантике на норвежском судне. И Улаф, наверно, скоро улетит в Англию. В Норвегии у него немцы убили бабушку и дедушку.

У Антошки заныло сердце. Как ото просто говорится — убили… А где ее отец? Как это он борется с гитлеровцами «по своей специальности»?

— Сегодня в кино идет английский фильм «Луна смотрит вниз». Пойдем с нами? — предложила Ева.

Антошка пожала плечами.

— Если мама разрешит.

— А почему здесь не идут русские фильмы? — спросил Улаф.

— Шведы запрещают показывать наши фильмы о войне, но их будут показывать в пресс-бюро, в нашем пресс-бюро. Если хотите, я вам принесу пригласительный билет, — предложила Антошка.

— Тюссен так![Note3 - Премного благодарен! (норв.)] — ответил Улаф. — Я смотрел некоторые ваши фильмы в Норвегии, мне очень понравились они.

— Когда же ты успел? — спросила Ева.

— Я смотрел их в подпольном кино…

И Антошке мучительно захотелось пойти сейчас же в кино, посмотреть какой-нибудь фильм, который хотя и идет в одной серии, но билет покупаешь сразу на три сеанса и уходишь из кино с жадным желанием еще посмотреть этот фильм хоть десять раз. Так она смотрела фильм «Чапаев» и дома всегда, когда чистила картошку, выстраивала картофелины на столе и спрашивала: «А где должен быть командир?..» А разве забудешь когда-нибудь знаменитую одесскую лестницу в «Броненосце Потемкине», по которой прыгает по ступенькам вниз коляска с ребенком?

Дождь перестал внезапно. Солнце загорелось в лужах. Осторожно обходя воду, к грибу направлялся мальчишка с заколкой. Рядом с ним шагала Эльза и без умолку трещала. Мальчишка вежливо улыбался. Они зашли под гриб, Эльза еле кивнула головой, всем своим видом показывая, что ей теперь не до Евы. Мальчишка вежливо поклонился, обождал, пока сядет Ева, и тоже сел. «Какие красивые у него глаза, — подумала Антошка, — светлые и вместе с тем какие-то загадочные». Она никогда не слыхала, как он говорит. Может быть, он немой?

— У рабочего, который работает вместе с отцом — их станки стоят прямо-таки рядом, — в подводной лодке остался сын. У них вчера весь цех не работал. Ты думаешь, что лодку потопили русские? — спросила Эльза и выразительно посмотрела на Антошку.

— «Ульвен» потопили русские. Я не думаю, я хорошо это знаю.

Антошка от неожиданности вздрогнула. Это сказал тот мальчишка с заколкой, сказал, коверкая шведские слова и путая их с немецкими. Вчера газеты сообщили, что в шведских водах потоплена шведская подводная лодка «Ульвен». «Кто потопил ее?» — спрашивали газеты. «Кто виноват в гибели моряков? — спрашивали шведы. — Удастся ли поднять ее со дна, спасти заживо погребенных людей?» И вот этот мальчишка с дрянной девчоночьей заколкой смеет говорить, что лодку потопили русские! Антошка с вызовом посмотрела на мальчика.

— «Ульвен» потопили не русские, а немцы! — сказал Улаф.

Мальчишка с заколкой встал и, сузив глаза, раздельно, тихо, словно разговаривая сам с собой, продолжал:

— Потопили русские… Я это знаю… Русские уничтожают европейскую цивилизацию… На Кунгсгатан в витрине выставлены фотографии зверств русских.

— Ты врешь! — вскипела Антошка и тоже вскочила со скамейки. — Гитлеровцы сфотографировали то, что сами совершили. Не верьте ему!

— Фотографии есть документы, — продолжал мальчишка. — Опровергнуть этого никто не может.

«Так это настоящий фашист!» — вздрогнула от отвращения Антошка.

— Мы опровергаем это! — Она сжала в руках мокрую косу, словно пыталась удержать себя от распиравшей ее ярости. — Не верьте ему! Советское правительство издало ноту о зверствах фашистов. В ноте документы, фотографии. Никому не удастся обмануть людей. Мы напечатали двести тысяч этой ноты. Завтра вся Швеция будет знать, кто в действительности совершает злодеяния.

Мальчишка с заколкой надвигался на нее.

— Да-да, двести тысяч документов мы разослали вчера по всей Швеции. Попробуйте-ка опровергнуть! Вам не удастся больше обманывать людей!


Мальчишка приблизил свое лицо к Антошке. Их взгляды скрестились.

И откуда она взяла, что у него красивые глаза? Вот они перед ней — плоские, белесые от злости, проткнутые черными зрачками. Тонкие губы кривятся в усмешке, и вдруг в Антошку вонзилось как жало:

— Ты есть русский свинья!

«Зубами буду грызть фашистскую гадюку», — как молния сверкнули строчки из письма.

Ух, нет!

Это не Антошка, это ее мокрая коса хлестнула наискось по лицу негодяя, а потом Антошкин портфель забарабанил по плечам и спине фашиста.

Мальчишка с заколкой изогнулся, выхватил из кармана рогатку и уже занес ее над Антошкой, но кто-то заслонил девчонку, кто-то упал и увлек ее за собой. Ева взвизгнула.

Когда Антошка поднялась на ноги, мальчишка с заколкой, не разбирая луж, мчался по двору. Еву и малышей как ветром сдуло, и только Улаф стоял, обхватив рукой левое плечо и тяжело отдуваясь.

Взрослые уже спешили из подъездов, но Антошка предпочла поскорее укрыться дома.

На столе ее ждала мамина записка. Елизавета Карповна писала, что уехала в больницу и вернется только к утру, чтобы Антошка учила уроки, поужинала и никуда не смела выходить.

У Антошки остался нехороший осадок от всей этой истории. Смутное чувство недовольства собой не давало покоя. Наверно, не нужно было затевать эту постыдную драку. Что-то она сделала не так, нехорошо, но как можно оставаться равнодушной, как можно было молча выслушивать такое? «Тоже «геройство» проявила, не могла отстегать словами, так пустила в ход косу! — попрекала она себя, стоя под теплым душем и старательно отмывая волосы. — Вот, слепая курица, вообразила, что этот фашистский слизняк даже красив, и наделила эту дрянь доблестями, не разглядела звериной морды».

Уроки учились кое-как.

Измученная угрызениями совести, Антошка легла спать.

Утром, омытые дождями, освещенные солнцем, в окна бились молодые кленовые листья.

Вчерашний день вспомнился как дурной сон. «Все же хорошо я сделала, что проучила фашиста, — успокаивала себя Антошка. — Пусть знает, что его не очень-то боятся».

Лужи во дворе подсохли, воздух был наполнен запахом свежей зелени.

Велосипеды со стойки были почти все разобраны. Антошка сняла свой, отомкнула скобку замка на переднем колесе и хотела уже сесть на седло, как заметила, что обе шины сплющились. Она сняла насос, открутила вентиль, но сколько ни накачивала воздух, он тотчас же с сердитым шипением выходил из камер, и шины снова опадали и сплющивались.

— Ха! — вдруг раздалось сверху.

Антошка подняла голову. Из открытого окна второго этажа свешивался этот тип с заколкой, чуб его, как пучок стрел, болтался надо лбом. Антошка отвернулась, быстро задвинула велосипед на место и побежала за ворота. Она чуть не сбила молодого человека, который только что соскочил с седла велосипеда.

— Ферлотт, — извинилась Антошка и побежала дальше к трамвайной остановке.

— Фрекен, остановитесь, мне нужно сказать вам два слова.

Антошка прибавила шагу. Знакомства на улице мама ей строжайше запретила. Молодой человек нагнал ее на велосипеде и, продолжая ехать рядом, твердил:

— Фрекен, я не хочу ничего плохого. Выслушайте меня.

Антошка даже не посмотрела в его сторону, словно не слышала.

Молодой человек не отставал.


— Может быть, вы правы, фрекен. Не стоит доверяться первому встречному. Но я бываю в вашем дворе, знаю, что вы русская из Москвы и что вас зовут Анточчка.

Антошка рассмеялась. «Анточчка» звучало очень смешно.

— Ну вот, вы наконец улыбнулись, хотя смеяться нечему. Получилась очень даже грустная история. На почтамте наложен арест на двести тысяч пакетов вашего посольства с бюллетенями советских новостей.

У Антошки перехватило дыхание. Она остановилась и впервые взглянула на юношу. Где-то она его видела. В толстом сером свитере и в берете он походил на тысячи других молодых рабочих, карие глаза смотрели дружелюбно и даже смущенно. Где же она его видела?

— На двести тысяч пакетов? Вы правду говорите?

— Да, двести тысяч. Врать мне ни к чему. Я работаю грузчиком на почтамте. Мы каждое утро читаем бюллетень советских новостей. Ваша армия отважно защищает свою страну. И нас защищает. Мы понимаем это. Сегодня утром пришли на работу, наш шеф сказал: «Таскайте, ребята, все эти мешки со зверствами в подвал». А мы что? Нам приказали, мы так и сделали. Когда шеф запер подвал на ключ и ключ положил в карман, мы сообразили, что здесь что-то неладно. Потом один из наших парней слышал, как шеф со своим помощником обсуждали, как бы эти пакеты уничтожить, чтобы никто не знал.

— Неужели все это правда?

— Да-да. Там все правда. И правду заперли в подвал, а теперь эту правду хотят сжечь в топке. Вот наш старший товарищ и сказал: «Надо, чтобы об этом узнали в Советском посольстве». По телефону позвонить нельзя — телефон Советского посольства подслушивается, пойти туда тоже опасно — кругом шныряют шпики. Тогда я сказал, что знаю русскую фрекен, ее зовут Анточчка.

На этот раз Антошка не улыбнулась.

— Старший сказал мне: «Найди эту девчонку, то есть фрекен, пусть она предупредит мадам Коллонтай и пусть мадам Коллонтай знает, что арест на пакеты наложен по требованию германского посольства». Фашисты как-то пронюхали, что вы такую уйму пакетов рассылаете, и заявили протест. А вот как это им удалось разузнать, нам неизвестно. Может, кто из их лазутчиков к вам в пресс-бюро пробрался?

Антошка задохнулась. Слова молодого рабочего стегнули ее по самому сердцу. «Кто-то из гитлеровских лазутчиков пробрался в пресс-бюро!» Да это она, сама Антошка, выдала фашистам тайну! Она помогла фашистам. Она, советская пионерка!

Девчонка словно окаменела.

— Фрекен чувствует себя плохо? — забеспокоился молодой человек. — Фрекен разрешит проводить ее до дому?

Антошка молчала. Мысли неслись вихрем… В памяти ожили фотографии. Глаза малыша на груди мертвой матери с упреком смотрели на нее. «Что ты наделала?» — спрашивала гневно Зоя Космодемьянская… «Такое простить нельзя!» — шептал старик… Летят в топку груды пакетов с нотой Советского правительства, гудит огонь, пожирает листки бумаги, вьется черный пепел перед глазами. Шведы теперь не узнают правды, будут верить фашистской клевете… И она, Антошка, в ответе за это.

«Скорей, только скорей!..»

Она сорвалась с места и побежала.

Рабочий нагнал ее на велосипеде.

— Фрекен, возьмите мой велосипед. Бежать далеко. Оставьте его на стоянке возле Хумлегордена.

Антошка вскочила на седло и помчалась. Слезы застилали глаза, ветер трепал косу. Она слышала только плач ребенка на груди мертвой матери, не видела красных огней светофоров, не обращала внимания на свистки полицейских, на скрежет тормозов автомашин.

Ветер сдувал со щек слезы, разметал косу.

По улицам Стокгольма мчалась, стоя на мужском велосипеде, девчонка с растрепанной косой.

— Сумасшедшая! — ахали прохожие. — Как можно девчонке ездить на мужском велосипеде? Девчонке полагается ездить на дамском.


РАБОЧЕЕ УТРО


Ровно в семь часов слышится щелчок, и, прежде чем будильник начинает звонить, Александра Михайловна нажимает на нем кнопку.

«Я не сплю. Я давно уже не сплю», — шепчет она, откидывает одеяло и, повернув мембрану на стареньком патефоне, ставит иглу на край пластинки. Стертая, как старая монета, пластинка завертелась, внутри патефона заскрежетало, зашипело и сквозь ритмичное «кррак» раздались хриплые звуки вальса «На сопках Манчжурии». Пластинка была единственная и никогда не переворачивалась, служила, как и патефон, много лет. Иголка, перепрыгивая через трещину пластинки, издавала привычное «кррак».

«Вдох», — развела руки Александра Михайловна, стоя перед полуоткрытым окном.

«Выдох», — мысленно произнесла она, нагибаясь и касаясь пальцами пола.

Вдох… Глубокий вдох… Сердце должно служить, нужно освободиться от перебоев, от слабости, не время сердцу сдавать, совсем не время.

Прогнуть спину, откинуться назад. Плечи не должны опускаться. А семьдесят лет давят на них, и груз забот давит. Но никто не заметит сегодня следов бессонной ночи. Об этом узнает только Елизавета Карповна, но она — врач и никому об этом не поведает, запишет только в историю болезни, что давление вновь поднялось. В шведском министерстве иностранных дел, куда сегодня поедет Александра Михайловна Коллонтай, не увидят и тени тревоги. «Советский посланник сегодня улыбалась, — будут говорить чиновники министерства, — значит, у русских дела не так уж плохи», «Мадам Коллонтай сегодня выглядит бодрой и веселой, — отметят союзные дипломаты, — значит, на советском фронте надо ожидать каких-то приятных сюрпризов». «Александра Михайловна делает зарядку, — прислушивается Анна Федоровна, наводя блеск на мебель, — все будет хорошо».

Вдох… Выдох…

Миновала еще одна мирная ночь над Швецией.

Как дорого даются эти ночи!

Александра Михайловна подошла к окну, отдернула портьеру. На противоположной стороне улицы рабочие копали канаву, устраняли какие-то неполадки в подземном городском хозяйстве. Копали канаву, а не щель в земле, куда люди прячутся от фашистских бомбардировок. С пулеметным треском заработал отбойный молоток, но этот треск никому не угрожает. Едет на велосипеде почтальон, в его сумке нет похоронных извещений с фронта.

А между тем в Швеции идет невидимая, ожесточенная борьба. Каждый день мирная жизнь страны висит на волоске. Немцам нужны, позарез нужны свежие шведские дивизии. Гитлеровцы изощряются в своих провокациях, чтобы втянуть Швецию в войну на своей стороне.

«Нет, немцы не получат шведских дивизий. Шведские города не будут обезображены развалинами разбомбленных домов. Почтальоны не будут развозить в своих сумках похоронные извещения…»

Александра Михайловна отходит от окна.

Теперь освежающий душ и маленькая чашка не очень крепкого кофе.

На столе приготовлена кипа свежих газет.

Александра Михайловна, отпивая маленькими глотками кофе, перелистывает толстые, как журналы, шведские газеты. Правые буржуазные газеты требуют исключить из парламента депутата Георга Брантинга. Он осмелился послать приветственную телеграмму Михаилу Ивановичу Калинину, пожелал успехов советскому народу. Впрочем, Георга Брантинга травят не только за это. Его преследуют за то, что он антифашист, что он в свое время встал на защиту американских рабочих революционеров Сакко и Ванцетти, приговоренных к казни на электрическом стуле. Его ругают за то, что он выступал в финском суде адвокатом легендарного вождя финских рабочих Тойво Антикайнена, за то, что защищал Димитрова. Брантинг не коммунист. Он просто честный человек.

Толстым красным карандашом Александра Михайловна обводит сообщение о том, что немцы запросили у шведов новые кредиты, требуют увеличить поставки руды. Значит, надо ждать новых провокаций со стороны фашистов. Надо быть начеку.

Финские газеты…

Александра Михайловна откидывается на спинку кресла, смотрит на висящую на стене карту Европы. Если поверить финским газетам, полным злобы и клеветы на Советский Союз, можно легко ошибиться. Это не голос финского народа. Те, кто высказывал истинные стремления финнов к миру, сидят в тюрьме. Например, известный финский драматург, общественная деятельница Хелла Вуолийоки. Она со всей страстью подлинного художника и патриота своей родины выступила против войны, в защиту Советского Союза. Финские правители заключили ее в тюрьму, приговорили к пожизненному заключению и могут уничтожить. Удастся ли ее спасти? Прогрессивные люди всего мира заявляют протест против бесчеловечного приговора… Или молодой финский врач Маури Рюэмя и его жена поэтесса Синеряо, журналист Кай Зундстрем… Их немало, трезвых, умных финнов, по-настоящему любящих свою родину.

Вывести Финляндию из войны — это значит закрыть фронт протяжением на полторы тысячи километров, высвободить дивизии для удара по главному врагу.

Английские газеты… Французские… В каждой газете отчеркнуты статьи, которые должны быть переведены.


Александра Михайловна допивает остывший кофе. Пять минут отдыха, расслабить мускулы. В кресле сидит пожилая женщина, глаза закрыты в полудремоте, горькие складки залегли возле губ, сидит чуть согнувшись, смертельно усталая.

А через десять минут, шурша шелковым строгим платьем, гордо неся голову в седых кудрях, постукивая высокими каблуками, прямая и бодрая, спускается вниз к себе в кабинет.

Консул уже ждет ее в приемной, хотя до назначенного ему времени осталось пять минут.

— Доброе утро! — слышится звонкий мелодичный голос Александры Михайловны.

В приемной на полу стоят корзины с цветами. Она вынимает из конвертов визитные карточки. Красные гвоздики от английского посла сэра Маллета. О, эти знаки внимания! Гвоздики вместо открытия второго фронта, любезные речи вместо действительной помощи в борьбе против общего врага. Корзина с тюльпанами от вновь прибывшего в Швецию бельгийского консула: сегодня, он придет с официальным визитом к ней, как к старшине дипломатического корпуса. Букет любимых чайных роз от друзей Советского Союза.

— Розы поставьте мне, пожалуйста, на письменный стол. Гвоздики пошлите горному советнику Н., ему сегодня исполняется семьдесят лет, не забудьте только заменить карточку сэра Маллета моей.

Не стоит в военное время тратить деньги на цветы, можно воспользоваться корзинами, которые каждый день присылают советскому полпреду по всякому поводу.

Александра Михайловна проходит к себе в кабинет. Одна стена в нем занята шкафами с книгами. Здесь первые издания книг Владимира Ильича Ленина, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, фолианты с международными дипломатическими документами. Книги с дарственными надписями Бернарда Шоу, Джона Рида, Августа Стриндберга, Горького и многих-многих других европейских, шведских и советских писателей. Боком к окну стоит дубовый письменный стол. На стене, закрытое портьерой, зеркало. Не вставая со стула, можно откинуть портьеру, бросить взгляд в зеркало, проверить, в порядке ли прическа, проконтролировать себя — не слишком ли усталый вид. По стенам развешаны дорогие сердцу портреты. Портрет Владимира Ильича Ленина. На нем он без привычной бороды, с усами, молодой, энергичный — портрет 1910 года. Фотография с дарственной надписью Якова Михайловича Свердлова, Михаила Ивановича Калинина, дружеский шарж известного английского карикатуриста Лоу на Бернарда Шоу. Великий английский писатель изображен в виде внушительной боксерской перчатки. Портрет Паленсии — представительницы республиканской Испании, близкого друга, с которым проведено много бессонных ночей во время испанской гражданской войны.

Желтые розы отражаются в полированной глади письменного стола.

Александра Михайловна пригласила к себе консула.

Владимир Миронович — рослый, с копной светлых вьющихся кудрей — осторожно пожал маленькую руку Александры Михайловны, словно смущаясь своей силы.

У консула всегда много забот и обязанностей. Он ведет дела людей, желающих вступить в советское гражданство, он выдает визы-разрешения иностранным гражданам на поездку в Советский Союз, регистрирует браки и рождения советских людей, встречает советские корабли, самолеты, делегации, знакомит новых членов советской колонии с законодательством страны, ее обычаями и порядками. Защищает права советских граждан. В случае ареста советского человека выясняет причины ареста, добивается освобождения. Очень много обязанностей у советского консула.

Владимир Миронович докладывает о событиях за прошедшие сутки.

Из Норвегии в Швецию прибыло еще тридцать советских граждан, бежавших из гитлеровского концлагеря.

Всех прибывших из Норвегии беженцев шведы по законам своей страны направили в лагерь для интернированных.

Этот лагерь, конечно, ничего общего не имеет с фашистским концлагерем. Люди там содержатся за счет Советского правительства, нормально питаются, читают советские книги и бюллетень новостей, по мере возможности трудятся.

Но шведы отпустят их на родину только по окончании войны. И консул организует их труд, учебу, досуг.

Шведские моряки привезли из Германии еще трех советских людей, бежавших с фашистской каторги.

Шведская полиция под видом санитарной инспекции вскрыла квартиру советского гражданина, когда там никого не было, и произвела обыск.

Александра Михайловна, слушая консула, делает заметки себе в блокнот. Уже сотни советских граждан бежали из фашистского плена в Швецию. Надо дать знать их родственникам в Советском Союзе, что они живы и находятся в безопасности. По поводу обыска заявить протест шведскому министру иностранных дел.

— Сегодня ночью у переводчика торгпредства родился сын.

— Как только разрешат врачи, поедем вместе с вами навестим нового советского гражданина и его мать, — говорит Александра Михайловна, смотрит на часы и переводит взгляд на толстую папку, лежащую на столе перед консулом.

— Это бумаги на подпись, — объясняет Владимир Миронович. — Можно оставить?

Время для доклада консула истекло.

В кабинет входит советский военный атташе; щелкнув по-военному каблуками, спрашивает:

— Разрешите?

— Да-да, Николай Петрович, садитесь.

Военный атташе садится в кресло. И в штатском костюме в нем сразу можно признать военного: все отлично пригнано, костюм застегнут на все пуговицы.

— Газеты сегодня сообщили, что на шведской таможне у одного немца обнаружено в чемодане сто тысяч стратегических карт Швеции. Как вы это расцениваете, Николай Петрович?

— У немцев нет лишних дивизий, которые можно придвинуть к границам Швеции и угрожать. Теперь они пугают шведов картами: вот, мол, у нас давно все готово, чтобы захватить Швецию. Берут на испуг.

— Нам следует, Николай Петрович, держать ухо востро.

— Провокаций, Александра Михайловна, больше чем достаточно. Вот посмотрите. — Военный атташе раскрыл коробочку и вынул из нее завернутый в тонкую рисовую бумагу кусочек металла.

Александра Михайловна поднесла к глазам лорнет и внимательно осмотрела металлический осколок, на полированной поверхности которого четко вытравлено: «Сделано в Германии».

— Это осколок? Чего?

— Осколок того самого загадочного снаряда, что несколько дней назад взорвался в Норботтене.

Газеты сообщали, что в Северной Швеции взорвался снаряд огромной разрушительной силы, сброшенный неизвестно откуда. При взрыве образовалась обширная воронка, разрушено несколько домов, есть жертвы.

Александра Михайловна постукивает сложенным лорнетом по столу.

— Зачем немцам понадобилось указывать свой обратный адрес?

— Я думал над этим, — ответил военный атташе. — Во-первых, таким образом легче все это взвалить на нас. Какой же, мол, дурак будет указывать обратный адрес, запуская снаряд на нейтральную страну?! Но главное сейчас не в этом. Немцы, как видно, изобрели новое оружие — снаряд запущен с установки, а не сброшен с самолета. Поскольку даже на мелких осколках можно увидеть штамп «Сделано в Германии», шведы пошлют ноту германскому министерству иностранных дел и опишут подробно, где упал снаряд, какие разрушительные действия произвел и даже фотографии приложат. А немцам только это и надо.

Они перешлют ноту в военный штаб, там изучат материалы, скорректируют и запустят снова и снова получат от шведов подробную информацию.

— Немцы испытывают на шведах свое новое оружие? — уточнила Александра Михайловна.

— Вот именно.

— Я сегодня же обращу на это внимание шведского министра иностранных дел. Немцы не только испытывают оружие, но и пугают им шведов: вот, мол, каким оружием мы располагаем и можем применить его против вас, если будете упрямиться с поставкой руды.

— Так точно. На советско-германском фронте наши войска успешно наступают в районе…

В дверь раздался стук.

Александра Михайловна вскинула густые брови. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы кто-то нарушил распорядок работы полпреда.

— Войдите! — строго сказала она.

Вошла секретарша.

— Извините, Александра Михайловна, но к вам приехал гость. — Она говорит это с сияющим лицом и знает, что Александра Михайловна не рассердится за такое вторжение.


Порог переступил плотный человек в рыбацкой одежде, в высоких сапогах. В руках он сжимал широкополую рыбацкую шляпу. Густая белая шевелюра подчеркивала синеву глаз, нездоровую желтизну лица.

— Мартин! — поднялась навстречу гостю Александра Михайловна. — Дитя мое человеческое!

Прославленный датский писатель Мартин Андерсен Нексе не скрывал слез.

Николай Петрович встал. Он с восхищением смотрел на двух славных ветеранов. Оба седые, оба синеглазые, и оба такие молодые, что становится завидно. Военный атташе, видавший виды, чувствует, как у него перехватило в горле.

— Каким образом вы оказались здесь? — спрашивает Александра Михайловна, усаживая гостя.

— Украли меня. Из гитлеровской больницы украли наши датские патриоты. Шведские моряки разминировали проход в проливе, датские рыбаки переправили меня по безопасному пути в Швецию. И вот я здесь, здесь, мой дорогой друг. Как дела на фронте? Что слышно со вторым фронтом?

Александра Михайловна звонко смеется.

— Неугомонный, неистовый Мартин! Я сейчас распоряжусь, чтобы вам дали чашку горячего настоящего кофе и подыскали одежду.

— О, как давно я мечтал о чашке «экта кафе», но больше всего я жаждал встречи с друзьями.

— Идите ко мне наверх, отдохните, мой вечер в вашем распоряжении, — улыбается Александра Михайловна.

Мартин Андерсен Нексе в сопровождении секретаря уходит. Военный атташе продолжает свой доклад. Но ему не суждено сегодня закончить рапорт полпреду.

Дверь распахивается, и в кабинет, запыхавшись, влетает девчонка с растрепанной косой, за ней перепуганная секретарша, которая не успела преградить ей путь.

— Александра Михайловна, — еле дыша, произносит Антошка, — Александра Михайловна! Что я наделала! — восклицает она горестно.

Коллонтай делает знак военному атташе — продолжим потом. По глазам Антошки она поняла, что случилась какая-то беда.


«С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА»


Ночью Антошке не спалось. Ей показалось, что и мама не спит.

— Мамочка! — едва слышно прошептала она.

— Ты что не спишь? Голова болит?

— Нет, просто днем выспалась, когда ты была в больнице. А почему ты не спишь?

— Думаю.

— О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится.

— Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать… И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним?

— Я тоже стосковалась, — шепчет Антошка.

В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно — это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь.


Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу.

Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует.

— Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить?

Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери.

Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает:

— Мама, ты любишь папу?

— Очень, очень люблю, Антошка.

— Ты с первого взгляда в него влюбилась?

— Нет… но понравился он мне сразу.

— Чем?

— Даже не знаю… Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный.

— А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя.

— Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других.

— Ты влюбилась с первого взгляда, — решила Антошка. — Я тоже, — призналась она.

Елизавета Карповна молчала.

— Ты не веришь? — вспыхнула вдруг Антошка. — Я целый месяц, пока была в пионерлагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море.

— А ночью ты спала? — поинтересовалась мама.

— Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь?

— Это, девочка, мечта о любви.

— Значит, это совсем не то? — разочарованно протянула Антошка.

— Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности.

— А эта мечта может превратиться в настоящую любовь?

— Конечно, может.

— Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку. Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале…

Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала.

— А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих — бойцов Красной Армии — принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька — и с усами? И может, на его груди сверкает медаль «За отвагу». Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама?

Мама спала.

«Устала она, — решила Антошка. — Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей — обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие», — думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной.

Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну — поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому — фашисту.

Ух, как больно и стыдно!

Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: «Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев». И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.

Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.

Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. «Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! — веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. — Ну вот, ошибка и исправлена», — почти весело сказала она.

Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.

Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше — не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.

— Девочка излишне возбудима, — говорила фру Седерблюм, — это все война.

— Да, это война, — отвечала мама.

Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.

Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.

Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь — открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с «нейтралитетом» и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни — за фашистов, другие — за англичан, третьи — за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он?

Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…

Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.

«А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно».

И чего это болит противная голова?

Компресс снова водружен на голову.

Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь — неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!

Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.

И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер — глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только «капут». Она подойдет к Гитлеру и скажет: «Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично». Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.

Антошка приближается к Гитлеру.

Шаг… еще шаг…

Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. «Капут!» — кричит Антошка.

Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: «Да здравствует Советская Родина!»

Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: «Вставай, вставай, дружок!» Но она мертва… Идут барабанщики: белые, черные, желтые… Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: «Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки». Витька-горнист ласково горнит: «Вставай, вставай, дружок!»

— Вставай, дружок, — это уже говорит мама. — Ты сегодня заспалась.

Антошка открывает глаза.

Итак, ничего не было.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает мама. — Голова не болит?

— «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Мама, ведь это обо мне Горький так сказал?

Елизавета Карповна грустно улыбнулась.

— Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда…

— Что — тогда? — насторожилась Антошка.

— Тогда я буду работать в госпитале.

— А я пойду на фронт, — решительно заявила Антошка. — Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! — вспомнила она письмо Витьки.

— Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику.


КОРОЛИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ


На третий день Елизавета Карповна разрешила Антошке встать.

— Вынеси постели на балкон, — сказала мама.

— Но сегодня же пятница, сегодня в городе трясут ковры, — возразила Антошка.

Елизавета Карповна засмеялась.

— Ты потеряла один день. Сегодня суббота.

Антошка выглянула в окно. На всех балконах дома, как снежные сугробы, белели подушки, перины, развевались по ветру простыни.

— И правда — суббота. Я пойду в школу?

— Нет. В школу ты пойдешь в понедельник, а сегодня тебе не мешало бы навестить Карлсонов и поблагодарить Улафа. Он так самоотверженно защищал тебя.

Антошка в это время собиралась сложить вчетверо простыню, да так и застыла на месте.

— Мамочка, ты все знаешь?

— Все.

— И про драку?

— И про драку, и про велосипед. Кстати, Улаф привел его в порядок, камеры были похожи на решето, он заклеил все дырки.

— Это все сделал гитлеровец с заколкой.

— И это знаю.

Итак, мама знала все.

Антошка внимательно посмотрела на мать. Елизавета Карповна повернулась и пошла на кухню.

«Ах, золотая моя мамочка! Если бы ты меня побила, ругала, я бы защищалась, я бы находила что-нибудь в свое оправдание, но ты даже сделала вид, что ничего не знаешь, ничем не попрекнула. Ты заботилась обо мне, когда я лежала в постели, заботилась так, словно я пострадала за правое дело. А я ведь кругом виновата. Я совершила пре-ступ-ле-ние!» — думала Антошка, вынося постели на балкон.

Елизавета Карповна чистила картошку.

— Мамочка, не трогай картошку, тебе надо беречь свои руки, теперь это руки хирурга. Я сама почищу, и шкурку буду срезать тоненькую-претоненькую, как скальпелем. А закончу дела на кухне и сразу пойду к Улафу.

— Сначала позвони, — посоветовала Елизавета Карповна, — шведы не любят неожиданного вторжения. Попроси разрешения зайти.

Антошка закончила хозяйственные дела и пошла звонить.

— Мама, фру Карлсон сказала, что они будут рады видеть меня в пять часов.

Елизавета Карповна вздохнула.

— Значит, они ждут гостей.

— И тебе это не нравится? Ты опять боишься, что я влезу в какую-нибудь историю? Можешь быть совершенно спокойна: я никаких глупостей не натворю, буду молчалива, как салака.

Ровно в пять часов Антошка нажала кнопку на дощечке у подъезда против фамилии Карлсон.

Щелкнул репродуктор.

Голос Евы спросил:

— Кто это?

— Это я, русская Антошка.

— Заходи.

Антошка толкнула дверь, поднялась на лифте на третий этаж.

Ева ждала ее у раскрытой двери.

В маленькой квартире Карлсонов было очень чисто и, как во всех шведских квартирах, лучшая мебель стояла против окон, чтобы из соседнего дома видели, что у Карлсонов есть сервант и за стеклом достаточно чайной посуды, чтобы принять много гостей.

Комнаты не загромождены мебелью и от этого казались просторными и светлыми. Книжные полки, гардероб помещались в стенных шкафах, диваны и кресла превращались на ночь в кровати.


Ева, ее старшая сестра Клара и мать фру Эдит были одеты в нарядные платья; даже на Улафе праздничный костюм, который был ему явно велик и ворот белой рубашки слишком широк. Лацкан пиджака у него был защеплен обыкновенной канцелярской скрепкой, рядом с ней поблескивал металлический значок с цифрой «7» посередине, а из нагрудного кармана вместо платка высовывалась гребенка.

На диване сидел пожилой, незнакомый Антошке человек. Его пиджак, как и у Улафа, украшен скрепкой, цифрой «7», и из кармана также высовывалась гребенка.

«Наверно, мода такая», — подумала Антошка.

Она поздоровалась со всеми и хотела произнести благодарственную речь, но Ева перебила ее:

— У нас сегодня семейное торжество, и еще мы провожаем Улафа: он записался добровольцем в норвежские вооруженные силы и на днях улетает в Англию. Будет воевать.

«Счастливый!» — подумала с завистью Антошка.

Фру Эдит, раскрасневшись от плиты, бегала из кухни в комнату и обратно, Клара помогала ей накрывать на стол.

Пожилой человек сидел у радиоприемника и вместе с Улафом ловил лондонское радио, которое тоже заглушалось немецкими трещотками.

— Это дядя Кристиан, товарищ отца, пришел из Норвегии, — шепнула Ева Антошке, — он коммунист, и немцы объявили большое вознаграждение тем, кто его доставит живым или мертвым в гестапо. Он со своими товарищами взорвал большой пароход с фашистами и военный склад.

Антошка с уважением посмотрела на дядю Кристиана.

Из Лондона передавали известия на норвежском языке. Кристиан попыхивал коротенькой трубочкой и крепко прищуривал глаза, словно старался не только расслышать, но и что-то разглядеть сквозь вой трещоток.

Ева принесла мешочек и вытряхнула из него на диван множество маленьких варежек и чулочек.

— Нравится? — спросила она Антошку.

— Очень! Похожи на цветы! — Антошка перебирала шерстяные яркие варежки — полосатые, клетчатые, с узорами елочек, оленей, снежинок. — Кому это столько? — спросила она.

— Ленинградским детям. Мы с мамой распустили все старые кофты и завтра отнесем все это в фонд помощи русским.

Антошка по-новому взглянула на Еву, вспомнила, как в прошлом году Ева с Эльзой играли в куклы и вязали для своих «дочек» крохотные чулки.

— Эльза тоже вяжет? — спросила Антошка.

— Тоже. Но она вяжет носки для немецких солдат. Мы теперь с ней не дружим.

В передней раздался звонок, и Клара побежала открывать. Она долго шепталась с кем-то в передней и, сияющая, ввела в комнату — Антошка глазам своим не поверила! — молодого грузчика с почтамта.

«Неужели опять что-нибудь случилось?» — подумала Антошка и вся съежилась. Но грузчик рассеянно со всеми поздоровался, уселся рядом с Кларой и стал ей что-то шептать.

— Свен, познакомься с нашей русской гостьей, — спохватилась Клара.

Молодой человек взглянул на Антошку и широко улыбнулся:

— А мы с ней знакомы.

Антошка опустила глаза и сжала руки. «Сейчас все расскажет», — подумала она с ужасом.

— Когда же вы познакомились? — спросила Клара.

— Давно. Я частый гость этого двора и, кажется, перезнакомился со всеми его обитателями.

Антошка с благодарностью посмотрела на Свена, но он не оценил ее взгляда. Он осторожно поправил кружевной воротничок на платье Клары, провел пальцами по ее пирожку на голове.

— Ты сегодня красавица, — шепнул он, и Антошка поняла, что Свен влюбился в Клару с первого взгляда.

Клара действительно была хороша: большие светло-голубые глаза, льняные волосы. Кремовое шелковое платье подчеркивало нежный цвет ее лица. Клара работает продавщицей в большом цветочном магазине на Стуреплан, а туда берут только красивых девушек.

— Вы посмотрите, какой я получила сегодня подарок от хозяйки, — показала Клара на чудесный цветок в узенькой стеклянной вазочке. Цветок был похож на диковинную сиреневую бабочку. — Эта орхидея отломилась от ветки, и продать ее все равно было нельзя, вот хозяйка и подарила мне. А подруги купили мне гвоздики.

Клара сняла с радиоприемника другую вазочку, в которой красовались три махровые гвоздики: белая, розовая и красная. Антошка понюхала. Запахом свежей горечи пахнуло от цветов.

Фру Эдит вышла из кухни.

— У меня все готово, а отца нет. Обычно он приезжает в пять часов, а уже половина шестого.

— Часто бывает, что он и задерживается, ты не беспокойся, — сказала Ева.

— Кристиан! — окликнула норвежского гостя хозяйка. — Я приготовила сегодня твою любимую капусту с тмином.

— Тюссен так, — ответил гость и выключил радиоприемник.

— А московское радио сегодня передавало, что партизанский отряд Ларсена… — вставила свое слово Антошка.

— Ну-ну, — заинтересованно сказал Кристиан и подвинулся к Антошке, — говори, девочка, как дела у нашего Ларсена?

— Партизанский отряд Ларсена истребил сто пятьдесят гитлеровских солдат, уничтожил шесть грузовиков, забросал гранатами немецкую казарму.

— Вот спасибо за добрые вести, — сказал Кристиан. — А о Тромсе никаких новостей?

— Нет, о Тромсе последние дни ничего не передавали, — с сожалением ответила Антошка.

— Конечно, то, что мы делаем, по сравнению с подвигом вашего народа — это капля в океане, — сказал Кристиан. — Но мы стараемся, чтобы норвежская земля тоже горела под ногами фашистов. Мы в большом долгу перед русским народом. Тюссен так, фрекен, — сказал Кристиан сердечно.

«За что он меня благодарит?» — подумала Антошка и отметила, что норвежский язык очень похож на шведский, но шведы говорят спасибо — «так» — по каждому поводу, а норвежцы отпускают сразу тысячу благодарностей — «тюссен так», и они чем-то напоминают русских, а чем — Антошка не могла определить.

— Скажите, пожалуйста, что означает цифра «семь»? — спросила Антошка.

— Этот значок мы носим в честь нашего короля Хокона Седьмого, — объяснил Улаф.

Антошка была разочарована. Она считала, что Улаф, отец которого погиб в борьбе с фашистами, должен быть передовым человеком, а он носит в честь короля какую-то побрякушку.

— Тогда Ева должна носить цифру «пять» в честь шведского короля Густава Пятого? — заметила Антошка.


— Короли, фрекен, бывают разные, — возразил Кристиан. — Наш норвежский король Хокон Седьмой призвал свой народ бороться против оккупантов, а Густав Пятый в день нападения фашистов на Советский Союз послал Гитлеру приветственную телеграмму и пожелал ему успеха. Хокон Седьмой стоит за дружбу с Советским Союзом, а будь воля шведского короля, он бы втравил свою страну в войну с Советским Союзом. Короли бывают разные, — повторил задумчиво Кристиан.

— А это правда, что король Густав Пятый плетет коврики? — спросила Антошка.

— Правда. И пусть его плетет, лишь бы не плел интриг, — сказал Кристиан. — Пусть играет в теннис, пусть ездит на охоту. Вот смотрите-ка. — Кристиан развернул газету. — Его Величество король Густав Пятый вчера был на охоте и убил лося. А знаете, как он охотится? Короля вывозят в лес, вынимают из машины и усаживают в кресло-сани, закутывают ноги и плечи пледом. Сзади стоит егерь с ружьем. Охотники обкладывают лося и выгоняют его на поляну, чтобы он был на виду у короля, егерь подносит винтовку, король дотрагивается пальцем до спускового крючка. Раздается выстрел. Лось убит.

Антошке вспомнились сказки Андерсена о королях.

— Вся нация ликует — король убил лося! — раздался густой бас из передней.

— Отец! — воскликнула радостно Ева.

Фру Эдит вышла из кухни, поспешно вытирая руки полотенцем.

Карл Карлсон в матросской робе, с чемоданчиком в руках стоял у двери.

— Старик! Жив? — протянул он руку навстречу Кристиану. — Приятный сюрприз!

— Мы тебя ждем с обедом, переодевайся скорей, — сказала фру Эдит, забирая у мужа чемоданчик.

Ева не повисла на шее у отца, как сделала бы Антошка, фру Эдит не поцеловала мужа, как сделала бы Антошкина мама. Антошка видела, что все рады его возвращению, но радость была сдержанной, суровой.

— Что-то отец сегодня сумрачный приехал, — сказала Ева. — Я так счастлива, что он вернулся! Мы с мамой всегда волнуемся, когда он уходит в Германию. Мама спокойна только тогда, когда отец дома, а это бывает так редко.

Кристиан принялся расхаживать по комнате, с нетерпением ожидая, пока его друг переоденется. Клара сунула в комод тетрадь в клеенчатом переплете, которую они рассматривали со Свеном и о чем-то спорили, фру Эдит засновала из кухни в комнату.

Карлсон вышел из спальни, переодетый в домашний костюм. Только сильно обветренное лицо выдавало в нем моряка. На багровых щеках пробивалась седая щетинка.

— Отец, тебе надо побриться, — шепнула ему Ева и показала глазами на Клару.

Карлсон мотнул головой и пошел в ванную комнату, Кристиан последовал за ним.

— Сейчас поставлю кофе, и сядем за стол, — снова вынырнула из кухни фру Эдит. — Правда, мы давно забыли, что такое натуральный кофе. Но будем воображать, что пьем настоящий душистый бразильский кофе. Ах, как плохо без «экта кафе», — вздохнула фру Эдит.

— Это еще не самая большая беда, — досадливо отозвался Карл Карлсон, выходя из ванной. — Здравствуйте, фрекен! — протянул он руку Антошке. — Сегодня мы привезли еще двух ваших пленников. Одного еле откачали, он задохнулся в угле. Сейчас ваша матушка отхаживает его.

— Значит, мамы нет дома? — спросила Антошка.

— Нет, она будет сопровождать их в госпиталь. Оба истощены и худы, как рыбьи скелеты.

— Узнаю старого друга, молодец! — хлопнул по плечу Карла Кристиан.

— Ну ты, полегче! — свирепо огрызнулся Карл. — Мы каждый раз вывозим из Германии двух-трех пленных, а в Германию возим руду. Каждый третий снаряд, который выпускает германская военная машина против советских людей, сделан из шведской руды. Я везу эту руду, и мне всегда хочется вместе с ней провалиться в преисподнюю на трезубец самого господина Нептуна.

— Не ты будешь возить — повезет другой, но побоится рисковать и не возьмет с собой запретный груз — пленников, — рассудил Кристиан.

— Ну, а вы как воюете? — спросил Карл. — Скрепками, гребенками?

Кристиан прищурился, попыхтел трубочкой, сунул ее в пепельницу.

— Нет, по-настоящему. Но пришлось бежать сюда, гестаповцы на пятки наступали. Отсижусь маленько и обратно к себе в горы. Успехи у нас были бы вдесятеро больше, если бы некоторые заморские друзья не мешали, не вносили разлад в наше движение Сопротивления.

— А какое их собачье дело? — спросил Карлсон.

— Они наши союзники, решили нам помогать. Сбрасывают инструкторов на парашютах, вооружение.

— Но это же хорошо! — воскликнула Антошка.

Кристиан невесело рассмеялся.

— Ну так слушай до конца. Дело в том, что оружия этого они нам в руки не дают, а инструктора нам разъясняют, что мы-де, норвежцы, культурная раса, а не какое-нибудь там дикое племя и что нам разбоем в горах и на больших дорогах заниматься не к лицу.

— Это они партизанскую-то борьбу называют разбоем? — возмущенно воскликнул Карл.

— Да-да… империалисты не дураки. Им важно закрепить свои позиции в нашей стране, во всей Европе. Почему они второй фронт не открывают? Черчилль обещал еще в прошлом году, что не успеют последние листья облететь с деревьев, как будет открыт второй фронт. Листья вот уже второй раз облетают. А где второй фронт? А? Я вас спрашиваю! — Кристиан сердито посмотрел на Карлсона, будто он был в этом повинен. — Англичане берегут свои силы, ждут, когда русские сами разделаются с немцами, тогда бы они вступили в Европу и утвердили бы там свое господство. Когда русские приблизятся к норвежской границе, англичане выдадут оружие норвежцам, чтобы мы сами прикончили последышей фашизма, но не пустили бы в страну русских. Вот и получается, что у норвежского народа враг один, а друзья разные и, вместо того чтобы бить крепко сжатым кулаком, мы бьем растопыренными пальцами, несем огромные потери. Англичанам страх как нравится, что норвежцы носят эти скрепки, что означает наш лозунг — «скрепим единство норвежского народа», или расческа у нас из кармана высовывается — «вычешем интервентов из страны». Но они не хотят, чтобы эти лозунги были в действии.

У Антошки голова шла кругом. «Ну чего проще и лучше объединить все усилия против общего врага! Как это люди понять не могут!»

— Хватит вам про политику говорить, — сказала решительно фру Эдит. — У нас сегодня дела поважнее. И что это делается? — вздохнула она. — Стоит двум мужчинам собраться, как у них уже парламент.

— Зато стоит двум женщинам сойтись, как у них уже ярмарка, — в тон ей ответил Карлсон.

Все уселись за стол.

— Сегодня у нас помолвка Клары и Свена, — сказала фру Эдит. — Сегодня мы принимаем в нашем доме будущего мужа Клары. Выпьем за их здоровье, за их молодое счастье.

— А что такое помолвка? — тихо спросила Антошка Еву. — Это свадьба?

— Нет, что ты! Сегодня Клара и Свен объявляют себя невестой и женихом, а свадьба будет лет через шесть.

Антошка даже поперхнулась.

— Лет через шесть? — поразилась она.

— А как же иначе? — спросила фру Эдит. — Мы не богачи, и разве вы видели когда-нибудь, чтобы в скворечнике было два гнезда и чтобы седой скворец кормил своих взрослых птенцов?

— Но почему же надо ждать шесть лет? — не унималась Антошка.

— Шесть лет Кларе и Свену понадобится на то, чтобы обзавестись хозяйством. Вот смотрите. — Фру Эдит вынула из комода тетрадь в клеенчатом переплете и протянула ее Антошке.

Это была та самая тетрадь, над которой о чем-то тихо спорили Клара и Свен.

— Здесь все записано, что надо купить, — продолжала фру Эдит, — и если, бог даст, Клару не уволят из цветочного магазина, а Свен будет продолжать работать на почтамте, за шесть лет они накопят все, что нужно для порядочной семьи.

Антошка листала тетрадь: столы, стулья, посуда, белье, радиоприемник, кастрюли, ножи, вилки, швабры и даже коврик вытирать ноги.

— Мы с Карлом справились за четыре года, — продолжала фру Эдит, — но для этого он ушел в двухлетнее плавание, чтобы побольше заработать, а я на фабрике стала лучшей работницей.

Антошка продолжала листать: подсвечники, семейные альбомы, электрический утюг, диванные подушки…

— Ой, как скучно! — вырвалось у нее. И тут же отругала себя: «Дуреха, бестактная дуреха!», но было уже поздно.

— Что вы? — искренне удивилась Клара. — Это так интересно! Мы будем откладывать деньги каждую получку и лет через пять, а возможно, и раньше наймем квартиру и начнем бегать по магазинам, покупать красивые модные вещи и завозить их в наше гнездо. Все будет новое, блестящее, ни одной старой вещи. После свадьбы Свен наденет новый костюм, я — нарядное платье и туго накрахмаленный передник, я приготовлю обед в новых кастрюлях для своего мужа, подам его на свежей скатерти, а после обеда мы будем пить из маленьких чашечек кофе.

— «Экта кафе», — вздохнула фру Эдит.

— Да, натуральный кофе. Я смелю его на новенькой мельнице… Ах! — Клара в ужасе прижала руки к груди. — Свен, мы не записали кофейницу! — Она выхватила из рук Антошки тетрадь и стала быстро-быстро листать. — Так и есть. Забыли кофейницу.

Свен вынул из нагрудного кармана ручку, Клара аккуратно вписала кофейницу и снова повеселела.

— Папа с мамой придут к нам в гости, я буду угощать их, и для отца куплю лучший трубочный табак. На дверях нашей квартиры будет висеть дощечка: «Фру ок герра Юнссон», и это будем мы со Свеном.

Антошка подсчитала: Кларе сейчас восемнадцать лет. Через шесть лет ей будет уже двадцать четыре. «Она будет уже немолодая», — вздохнула Антошка.

Фру Эдит подкладывала гостям угощение.

— Вот, пожалуйста, треска по-норвежски, пальчики оближете.

Кристиан положил себе в тарелку кусок белой как снег трески.

— Треска-то это норвежская, — заметил он. — Ваше правительство закупает у Квислинга рыбу, а взамен дает материалы для строительства военных заводов. Норвежские рыбаки стали забывать вкус рыбы.

— Ну, мы за действия нашего правительства не отвечаем, — сказал Карлсон, — а треску эту нам по карточкам дают.

— Ой, что я вам сейчас расскажу! — щебетала без умолку Клара. — Вчера Свен пригласил меня в кино… Что я тебе ответила, Свен?

Свен пожал плечами.

— Ты спросила меня, сколько я собираюсь израсходовать на билеты. Я сказал, что куплю лучшие места по кроне.

— Что я сделала?

— Ты отобрала у меня деньги.

Все рассмеялись.

— Да-да, — подтвердила Клара, — я сказала, что положу две кроны на сберегательную книжку. Это приблизит день нашей свадьбы. И мы отлично погуляли по улицам и даже не соблазнились зайти в кафе и съесть по порции мороженого. Ведь мы отлично с тобой погуляли, не так ли? — спросила Клара.

— Да, — вздохнул Свен, — прогулка была отличная.

— Я теперь буду каждый день есть мороженое, — сказала решительно Клара. — Самую маленькую порцию. Представлю себе, что съела, и отложу двадцать эре — это хоть на пять минут приблизит нашу свадьбу.

— А я после работы буду развозить срочные телеграммы. Мне обещали за это десять крон в неделю.

— Десять крон! — одобрила фру Эдит. — Это очень благоразумно, десять крон на дороге не валяются.

Антошка подавила вздох и подумала о том, что она помнит себя маленькой в бабушкиной комнате, разделенной легкой перегородкой на две. В одной комнате жили папа с мамой, а в другой бабушка с Антошкой. Папа всегда старательно наглаживал свои брюки, когда они с мамой шли в театр, а мама так умела накрахмалить и выутюжить свою праздничную голубую блузку, что она сверкала, как новая. И разве папа с мамой любили друг друга меньше оттого, что у них не было коврика у двери вытирать ноги, и бабушка готовила отличный борщ в старой помятой кастрюле. Зато, когда папа закончил институт, он купил на свою первую зарплату такие чудесные лаковые «лодочки» маме, что мама танцевала от радости. Все соседи по квартире пришли смотреть на них и говорили, что у Лизы хороший муж и что она в этих туфлях будет самая красивая в театре. Антошка тоже любовалась мамиными туфлями, которые блестели, как новые галоши, только были на каблуках. И еще помнит Антошка, как они отправились с папой и мамой на первомайскую демонстрацию. Папа нес ее на плече, у Антошки в руках были три разноцветных шарика, улицы звенели музыкой. Антошка сидела на папином плече и ела мороженое. Ей было тогда шесть лет. И если бы папа с мамой ждали шесть лет, то не было бы этих замечательных дней, потому что самой Антошки не было бы на свете — папа с мамой покупали бы все новые и новые кастрюли.

Ева прижалась к Антошке.

— Смотри, какие они счастливые, но я решила на будущий год пойти работать и сразу начну откладывать себе на свадьбу. Клара тоже могла бы сделать это раньше.

— А теперь выпьем за вашего сводного брата — за Улафа, — поднял бокал Карлсон. — Он через несколько дней станет солдатом. Пожелаем ему удачи в ратном деле. — Он хлопнул Улафа по плечу.

— За победу! — ответил Улаф. — Сколь![Note4 - За здоровье! (швед.)]

— Смерть фашизму! Сколь! — воскликнул Кристиан.

Все стоя выпили.

— Что ты такой сегодня сумрачный? — спросила фру Эдит мужа.

— Налей мне еще, — подставил стакан Карлсон.

Он не хотел огорчать в этот вечер жену и дочерей, не хотел сказать им, что за тайный провоз беглецов из гитлеровского плена пароходная компания уволила его с работы. Пока он устроится на работу, Кларе не придется откладывать деньги на свадьбу.

— Еще налей! — протянул он стакан.


СЖАТЫЙ КУЛАК


Декабрьский день в Швеции короток. Подслеповатый туманный день сменяется синими сумерками. Солнце, не успев разогреться, прячется за горизонт. И тогда в окнах домов зажигаются красные рождественские звезды и сквозь изморозь стекол трепещут и расплываются разноцветные огоньки елок. Освещенные квадраты окон уходят ввысь и теряются в туманной мгле.

Сейчас зимние каникулы, и ребята пользуются каждым светлым часом, чтобы покататься на коньках и на лыжах. И у Антошки сегодня первый день школьных каникул. Она вывезла во двор санки. Скучно! Три года назад во время каникул она была на елке в Колонном зале, потом в клубе на папиной работе, ходила с мамой в Художественный театр, смотрела «Синюю птицу», и до упаду каталась на коньках в Парке культуры. В Москве сейчас, наверно, никаких елок нет — идет война. А в Швеции и в мирное время не устраивают для ребят никаких елок во дворцах и парках. «Устраивали бы каждый год елку в королевском дворце, — думает Антошка, — и ребята повеселились бы, и королю было бы, наверно, интересно. А то стоит огромный дворец, пустой, с гулкими залами, и никому пользы не приносит».

Из второго подъезда выбежала Ева. В брюках и свитере она была похожа на мальчишку.

Антошка пригласила Еву к себе на санки. Ледяная горка спускается прямо со двора к шоссейной дороге, а за дорогой — железнодорожная станция.

Полозья завизжали по льду, и санки помчались вниз так, что дух захватывало; струи холодного воздуха выбивали из глаз слезы. У самого шоссе Антошка затормозила: к станции подходил длинный товарный поезд. На платформах под брезентовыми чехлами, присыпанными снегом, топорщились, выступали железные фермы, дула пушек, крылья самолетов. Через каждые две-три платформы вагон с солдатами.

— Пришел немецкий поезд, — сказала Ева, — пойдем посмотрим.

Вдоль железнодорожной насыпи уже выстроились мальчишки и девчонки с санками, лыжами.

Заскрежетали железные засовы, раскрылись вагоны. Через поперечные балясины, расталкивая друг друга, выглядывали солдаты в серо-зеленых шинелях.

— Гутен таг! — кричали немцы, осматривая завистливыми глазами выстроившихся ребят — крепких, розовощеких, веселых.

— Гутен таг! — ответил мальчишка в толстом синем свитере.

Остальные ребята промолчали.

Мальчишка с лыжами на плече, из которых одна была красной, а другая голубой, со знанием дела рассматривал платформы.

— В Финляндию везут, на русский фронт… Самолеты «Фокке-Вулъф-190», а на той платформе танки «тигр»… шестиствольные минометы… полевые пушки, калибр сто пять миллиметров, — определял он спрятанные под покрышками орудия. Может быть, он ошибался, но мальчишки верили ему и повторяли: «Ого! Сто пять миллиметров!»

Антошка широко раскрытыми глазами смотрела на солдат. Перед ней были враги. На платформах закутанные пушки и самолеты, которые через несколько дней будут обстреливать и бомбить советские города и деревни, убивать советских людей.

Антошка — лицом к лицу с врагом, с санками в руках стоит и смотрит.

— Каждый день немцы везут оружие в Финляндию, — сказала Ева. — Из нашего окна видно. Но большей частью они проезжают Стокгольм ночью.

Два ефрейтора шли вдоль состава с ведрами, в которые солдаты выгребали из котелков остатки пищи. От ведер шел пар и разносил запах прелой капусты, картошки.

В хвостовом вагоне раздвинулись двери, и сквозь щели деревянного щита просунулись пятачки свиных морд. Свиньи нетерпеливо повизгивали в ожидании обеда.

Германское командование к каждому воинскому эшелону прикомандировывало для откорма свиней. Пусть отбросы зря не пропадают, решили расчетливые фрицы. И каждый немецкий поезд, останавливающийся на шведских станциях, жители опознавали по громкому хрюканью полуголодных свиней — остатков от солдатских обедов и ужинов было не так уж много.

— Свинур! Свинур! Швейне! Швейне! — весело закричали мальчишки, как только раздвинулись двери хвостового вагона.

Фрицы приняли это на свой счет. Так их встречали французские мальчишки. Это прозвище бросали им в лицо поляки, чехи, сербы. Все народы в Европе определяли этим словом степень благородства гитлеровских солдат, отказывая им тем самым в праве называть себя людьми.

Пожилой гитлеровский солдат, прошедший по всем странам Европы и чудом уцелевший, слышал эту кличку больше других.

Он выставил вперед руку и, составив из большого и указательного пальцев нечто вроде пистолета, целился в мальчишек и грозно кричал:

— Пиф! Паф!

Град снежков был ответом на угрозы фашиста.

— Хайль Гитлер! — крикнул грозно гитлеровский солдат, крикнул так, словно посылал проклятия на этих белоголовых и синеглазых мальчишек и девчонок.

— Гитлер капут! — что есть мочи крикнула Антошка.

— Гитлер капут! — хором поддержали мальчишки.

— Гитлер капут! — озорно крикнула Ева.

Мальчишки срывали с рук варежки и, раздвинув указательный и средний пальцы, поджав остальные, стали грозить фашистам.

Это был международный знак антифашистов, означающий букву «V», или «Виктори» — «Победа». Этот знак все чаще и чаще встречали гитлеровские солдаты начертанным на стенах: домов и на дорогах и каждое утро стирали эти знаки со стен вагонов. Этот знак преследовал их всюду, и теперь слухи, проникая в Германию через все заграждения и трещотки, о готовящемся мощном контрнаступлении советских войск приобретали особую силу, пугали, заставляли думать о будущем.

Фрицы готовы были выскочить из вагонов и растерзать дерзких мальчишек и девчонок и особенно ту, которая первая крикнула «Гитлер капут». Но приказ был строгий: из вагонов при следовании по территории нейтральной Швеции выходить нельзя.

Мальчишки усилили бомбардировку вагонов снежками.

Антошка забыла обо всем на свете. Она метила снежком в этого противного солдата, чем-то напоминающего тощую свинью. Она метала снежки в вагоны, как гранаты, и, разгоряченная, выбежала вперед, поднялась на бугорок и на виду всего эшелона подняла крепко сжатый кулак вверх: «Рот Фронт!»


Это действительно было похоже на взрыв бомбы. Солдаты заметались в вагонах, затопали башмаками. Это было неслыханной дерзостью. За этот коммунистический салют они вздернули бы на виселицу эту девчонку, будь то в оккупированных районах России! Антошка не опускала руки. Горящим взглядом она обводила солдат, высунувшихся из вагонов. Солдаты ругались, грозили кулаками. И только один солдат, перевесившись через перекладину, медленно свел пальцы в кулак и стал осторожно поднимать руку. Антошка встретилась с ним взглядом. Это были не вражеские глаза. Грустная усмешка тронула губы солдата, а глаза, глаза его, до этого погасшие и безразличные, вдруг засветились.

Со стороны станции уже бежали шведские полицейские, подхватив полы шинелей. Впереди, яростно размахивая руками, спешил эсэсовец.


Завидев полицейских и эсэсовца, солдат поник, рука его повисла, пальцы разжались, а глаза все еще сияли и говорили, что он не с ними, не с фашистами, а с этой худенькой шведской девчонкой с посиневшим носом и выбившейся из-под шапочки косой… Откуда этому солдату было знать, что перед ним советская пионерка?

Ева дергала Антошку за рукав:

— Бежим, полицейские идут. Не забывай, что ты русская, тебе достанется больше всех.

Антошка оглянулась. Мальчишки и девчонки, подхватив санки и лыжи, что есть духу мчались наверх, а рядом стоял парнишка с разноцветными лыжами на плече. Одна лыжа была голубая, другая красная. Он держал руку, сжатую в кулак.

— Чего стоишь? Беги! — крикнула ему Ева.

Полицейские и эсэсовец приближались.

Девочки потащили санки наверх, полозья цеплялись за кусты жимолости, вылезавшие из сугробов. Останавливаясь, чтобы высвободить санки, Антошка видела мальчика с разноцветными лыжами на плече. Шведские полицейские с эсэсовцем во главе, тяжело дыша, проваливаясь в сугробы, бежали за ним.

— Брось лыжи, тебя нагонят полицейские! — кричала Антошка.

Но мальчишка не мог расстаться с лыжами. Это были отличные лыжи, пусть и разноцветные.

Во дворе дома Антошка и Ева еле-еле отдышались. Выглянули вниз — ни полицейских, ни мальчишки не было видно. Перед глазами Антошки маячила фигура немецкого солдата, перегнувшегося через перекладину, медленно сводившего пальцы в кулак. Один на весь эшелон, один человеческий немец на весь состав. А может быть, среди них были и другие, но только не решились, как тот, сжать пальцы в кулак?

На следующее утро Елизавета Карповна развернула газету и прочитала сообщение о том, что накануне шведская полиция арестовала мальчишку, кидавшего камни в солдат из эшелона, следовавшего через Швецию с военной техникой на северный фронт. А коммунистическая газета «Ню Даг» к этому сообщению добавила, что мальчишка был арестован по требованию немцев за враждебный акт в отношении германских солдат. «Ню Даг» выражала свое возмущение действиями шведской полиции, ее угодливостью перед немцами.

— Немцы даже на шведских мальчишек ополчились, — сказала Елизавета Карповна, — видно, дела на нашем фронте идут не так уж плохо. — И, посмотрев на дочь, строго сказала: — Не вздумай ты ходить на станцию, попадешь в какую-нибудь историю.

Антошка вздохнула. Ей так хотелось рассказать о солдате, сжавшем пальцы в кулак, но мама рассердится и будет говорить о том, какой неисправимый характер у ее дочери… Ну, а если у Антошки нет никаких других возможностей участвовать в общей борьбе своего народа?

Правильно ли, что Антошка должна чувствовать себя в шапке-невидимке и разделять шведский нейтралитет, иными словами, равнодушие к судьбе своей родины? Почему она должна молчать, когда уже многие шведы молчать не могут? Нет, не может Антошка спокойно смотреть на гитлеровских солдат, на пушки, на самолеты, которые будут завтра-послезавтра стрелять в советских людей. Она советская пионерка. Сейчас расскажет все, и мама ее поймет.

— Мамочка! — решительно начала Антошка, но, взглянув на Елизавету Карповну, осеклась.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Елизавета Карповна.

— Мамочка, я больше здесь не могу, не могу! — в отчаянье воскликнула Антошка.


ЛЮДИ ИЗ МОСКВЫ


Весть о том, что приехали новые сотрудники из военной Москвы, облетела советскую колонию.

Приезд из Москвы новых людей всегда является большим событием в любой советской колонии. И чем меньше колония, тем сердечнее и радушнее встреча. Кто накормит обедом, у кого поселится приехавшая семья, пока не подыщет себе квартиру, кто будет их гидом по городу, кто поведет в магазины, где не надо торговаться. Каждый предлагает свои услуги, и в первый же вечер вся колония собирается у кого-нибудь в доме и приехавших засыпают вопросами: как выглядит Москва, что идет в театрах, какие новые станции метро построили, просят рассказать о сельскохозяйственной выставке — тысяча вопросов. Если приехавшие догадались захватить с собой пару буханок черного хлеба, московского заварного или пеклеванного, то этот хлеб будет самым дорогим лакомством за столом, а если еще прихватили сушеной воблы и конфет «Мишки», то устраивается настоящий пир. Так было в мирное время.

Ну, а приезд первых за время войны людей взбудоражил всю колонию. Прибыл советский журналист с женой. Решили собраться все в посольстве и поговорить по душам.

Хлеба и воблы, конечно, никто не ждал, жаждали живых слов с Родины от людей, своими глазами видавших, что такое военная Москва, хотели знать, как живут там люди, как защищают столицу от налетов гитлеровских бомбардировщиков, и верно ли, что площади разрисованы крышами домов, и действительно ли это дезориентирует вражескую авиацию, и что это за надолбы на улице Горького, и как происходила эвакуация из Москвы в октябрьские дни 1941 года, и чему обучают ребят в школах, и верно ли, что в МХАТе все еще идет «Анна Каренина» и все так же трудно достать билет. Да разве перечислишь все эти вопросы!

Антошка выбрала себе местечко поукромнее, за роялем, и, не спуская глаз, рассматривала новых членов колонии. Москвичи сидели в президиуме. Петр Иванович с густой копной волос, с седыми висками, добродушный и простой, отвечал на вопросы; жена его Валентина Сергеевна — худенькая, с глубоко запавшими глазами, смущенно теребила бахрому скатерти.

Вопросов у людей много, а ответить на большинство из них Петр Иванович не может, сами несколько месяцев не знали, каково положение на фронте и что творится во всем мире.

— Мы из Москвы до Стокгольма добирались шесть месяцев, — объясняет он.

«Вместо шести часов — шесть месяцев! — ахнула про себя Антошка. — Пешком скорее дойдешь».

— Расскажите, Петр Иванович, о вашем путешествии, — попросила его Александра Михайловна.

И все превратились в слух.

Во время войны из Москвы в Швецию было три пути. Один — морем из Мурманска или Архангельска до Северной Англии и оттуда самолетом в Стокгольм. Второй путь — самолетом через Африку, дальше по Атлантике до Англии. Третий — Владивосток — Сан-Франциско — Англия.

Путешествие их началось из Москвы до Баку на самолете. Из Баку вылетели в Иран, оттуда в Ирак, а затем в Египет. Летели над голубым Нилом, в южный порт Африки — Кейптаун.

— Все проходило нормально, — говорит Петр Иванович. — Пересаживались с самолета на самолет, в Баку сняли с себя шубы, в Иране демисезонное пальто, а в Египте облачились в белые костюмы и пробковые шлемы, чтобы на аэродроме не хватил солнечный удар. Это было в середине лета, а сейчас, как видите, на дворе зима. В Кейптауне сели на английский грузопассажирский пароход. Советских пассажиров было трое. Кроме нас с женой, ехал еще молодой солдат, отозванный с фронта, чтобы работать переводчиком в нашем посольстве в Лондоне. Он переживал, что его сняли с фронта, считал себя чуть ли не дезертиром. Виктор был очень хороший парень, и мы с ним крепко подружились.

Сердце Антошки на секунду замерло и застучало часто-часто. «Молодой солдат… Виктор… Хороший парень. Наверно, это был он». Антошка готова была перебить рассказчика, спросить, как выглядел Виктор, какого цвета у него глаза и не был ли он в пионерлагере на Азовском море.

Но Петр Иванович продолжал говорить.

Он рассказал, что пассажиров на пароходе было много, но негры, индейцы и мулаты были размещены на нижней палубе, а белые — на верхней. Трюмы заполнены хлопком.

Днем пассажиры изнывали от жары и безделья. Особенно тяжело приходилось советским людям. Они не знали, что происходит на Родине, и считали дни, когда прибудут на место и примутся за работу. Книг не было, газет тоже, радиорубка использовалась только для служебных целей.

На третий день путешествия по океану, когда солнце клонилось к закату и чувствовалось прохладное дыхание вечера, советские пассажиры сидели на палубе. Петр Иванович решал какой-то замысловатый кроссворд в английском журнале, Валентина Сергеевна с Виктором играли в домино. Океан лежал спокойный, словно отлитый из зеленоватого стекла. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Перед глазами пассажиров взметнулся черный фонтан воды, мебель на палубе с грохотом покатилась к правому борту, все пассажиры очутились на полу.

Послышалась команда: «По шлюпкам!» Каждый из пассажиров при посадке на пароход запоминал номер шлюпки, в которую должен был сесть в случае катастрофы. Но все бросились к ближайшим шлюпкам, создалась свалка, началась невообразимая паника. Судно все больше кренилось набок. Матросы наводили порядок кулаками. А трое советских людей больше всего боялись потерять друг друга.

Наконец они оказались в одной шлюпке, которую спустили на воду. Матросы изо всех сил гребли прочь от тонущего корабля. В воздухе стоял свист — это пароход стремительно погружался в пучину, вода вокруг него кипела, и гигантская воронка засасывала все, что было близко. И вот пароход исчез. От воронки пошли круговые волны. На поверхности океана осталось десять шлюпок из двенадцати. Неожиданно из моря, словно оборотень, вылезла подводная лодка. На мостик вышел человек в накинутом брезентовом плаще и, поднеся ко рту рупор, стал задавать на ломаном английском языке вопросы: какой национальности судно, его водоизмещение, с каким грузом шло, пункт назначения, количество пассажиров. Капитан погибшего корабля отвечал на каждый вопрос.

Подводная лодка погрузилась. Капитан дал команду шлюпкам разойтись в разные стороны. Его опасения оправдались. Взметнулся гигантский тюльпан воды, грохнул взрыв, за ним другой, и, когда рассеялся туман водяных брызг, на воде осталось только четыре шлюпки. Капитан разделил участь своего судна: шлюпка, на которой он находился, была потоплена.

Ночь в тропиках наступила внезапно, и скоро шлюпки потеряли друг друга из виду. Гребли наугад, в неизвестное. Люди сидели в лодке, тесно прижавшись друг к другу, вглядываясь в темноту, ожидая нового нападения подводной лодки. Сидели молча. Только молодая мать, потерявшая в панике ребенка, вздымая руки к небу и запрокинув голову, кричала в исступлении. Над ней мигали равнодушные глазастые звезды, волны океана мягко рокотали вокруг. Горсточка людей в шлюпке плыла навстречу неизвестности…

Утром обнаружили, что они одни-одинешеньки в океане. Других шлюпок не было видно. Проверили запасы продовольствия. Его было заготовлено на двадцать человек, сроком на пять дней. А в шлюпку набилось двадцать восемь. Сколько придется плыть — никто не знал. Ни карты, ни рации на шлюпке не было — один компас, ни одного офицера из команды — только несколько матросов.

Стали гадать, в какую сторону держать курс. Один матрос утверждал, что плыть надо на запад, к острову Тринидад; другой, старый матрос, уверял, что если плыть на север, то быстрее можно достичь острова Святой Елены и по пути есть надежда встретить английский пароход. После долгих и жарких споров согласились со старым матросом: взяли курс на север, хотя все понимали, что выйти к этому острову в океане будет не так-то легко.

Остаток дня ушел на обсуждение — из какого расчета выдавать продукты. Решили разделить запасы на десять суток. Выходило не густо — примерно полстакана воды на человека в день, десяток маленьких галет и по три дольки шоколада.

Полстакана воды в день под палящими лучами солнца — все равно что ничего. Мясные консервы казались слишком солеными и вызывали мучительную жажду.

Зной и голод делали свое дело — люди худели и чернели на глазах. У большинства кровоточили десны. На четвертый день почти все потеряли голос: язык одеревенел, рот пересох и обрастал горько-соленой коркой. При попытке разговаривать изо рта сыпалась соль…

Антошка облизала пересохшие губы. Она видела этот ослепительный на солнце океан и чувствовала горечь во рту. Ей очень хотелось знать, как чувствовал себя Виктор, как он переносиц зной и жажду. А Петр Иванович вовсе забыл о нем, он рассказывал, как страдали все люди в лодке. В зале стояла напряженная тишина.

…На пятую ночь люди в шлюпке проснулись от яростной возни. Одному молодому австралийцу показалось, что старый англичанин, которому было доверено распределение воды, тайком налил целый стакан и осушил его. Так это было или нет, но австралиец набросился на старика. Англичанин же уверял, что австралиец пытался сам завладеть водой, воспользовавшись тем, что все уснули.

Этот австралиец особенно страдал от жажды. Все сидели неподвижно, сберегая силы. Он же вскакивал с места, вторую ночь уже не спал и стал пригоршнями глотать морскую воду. Его пытались оттащить, но он яростно отталкивал от себя людей и пил, пил без конца горько-соленую воду. Вскоре у него начались судороги. Он умирал в тяжких муках, и лишние полстакана воды уже не могли спасти его. Это была первая жертва.

Держать труп в лодке было нельзя, и его медленно опустили в воду. Вода за лодкой вдруг забурлила, и появились акулы, которых раньше не замечали.

Теперь акулы не отставали от шлюпки. То с одной, то с другой стороны высовывались их морды со стеклянными глазами. Канистр с водой оставалось все меньше.

Уже несколько раз распределение воды перепоручали новым людям и наконец обратились к Петру Ивановичу. У Валентины Сергеевны иссякли силы, хотя муж и Виктор старались за счет своих порций дать ей побольше воды.

Погода стояла безветренная, океан походил на расплавленное стекло. Гребли по очереди, но уже не было сил поднимать весла, казавшиеся чугунными. На шестой день умерла женщина, потерявшая ребенка. После взрыва отчаяния она все дни сидела в лодке безучастная ко всему и даже к пресной воде относилась равнодушно.

Акулы сопровождали лодку густой стаей. Они ждали очередной добычи. Каждый день в воду опускали новые жертвы.

Валентина Сергеевна на восьмой день уже не могла сидеть.

Девятый день не принес ничего нового. Петр Иванович стал выдавать воды по четверть стакана в день. Этой порции хватало на то, чтобы слегка увлажнить рот.

На десятый день один из матросов показал рукой на птицу.

Это была чайка. Земля где-то близко. Но где? Сколько ни всматривались в сизую дымку, застилавшую горизонт, ничего не могли разглядеть, и видели-то плохо: сухие веки царапали глаза. В этот день слег Виктор.

— Это я была виновата в том, что Виктор лишился сил, — подала голос молчавшая до этого Валентина Сергеевна. — Он отдавал мне половину своей воды, а мне было так худо, что я не могла оценить его жертвы.

— Надо отметить, что Виктор вел себя молодцом, — сказал Петр Иванович.

Антошка с гордостью поглядела вокруг — понимают ли люди, какой настоящий человек Витька, ее Витька, в которого она всегда верила.

Но по лицам людей поняла, что все считают это само собой разумеющимся и никто в этом ничего особенного не видит. Все слушали Петра Ивановича.

— Нас начали мучить миражи. То нам чудился Петергоф со сверкающими фонтанами воды, то вдруг в океане возникал деревенский колодезь, скрипел журавль, и прозрачная прохладная вода капала из ведра в океан, и мы никак не могли добраться до этого колодца. Вспоминалась московская квартира, ванна, наполненная до краев голубоватой водой, и такой вкусной, что сердце замирает. Мучительные видения воды не давали покоя.

К вечеру десятого дня на фоне заходящего солнца, затянутого белой пеленой, справа по ходу шлюпки, заклубился черный дымок. Разом заработали все весла. Но дым не приближался, а удалялся… Нас не заметили… На одиннадцатый день воду стали выдавать по одному глотку.

Ночью я не спал. И, признаюсь, думал о том, как бесславно приходится помирать. Погибнуть в бою — это другое дело. Я видел в темноте глаза, и не одну пару блестящих, настороженных глаз. За мной следили. Под ногами у меня была канистра с водой, последняя канистра, и стоило мне чуть шевельнуться, чтобы принять более удобное положение, как глаза, следившие за мной, приближались.

На двенадцатый день утром я роздал по последнему глотку воды. Выбросил за борт канистру. В это утро умерло еще двое. Нас в шлюпке осталось шестнадцать человек живых. Да нет, не живых, а просто еще не совсем умерших людей.

Обросшие бородами, с воспаленными глазами, мы были страшны. Весла лежали в лодке, ни у кого не было сил грести. Валя не двигалась. Виктор пытался еще шутить. Он прошептал мне на ухо, что очень любит море и что ему не хочется умирать…

У Антошки уже не было сомнений, что это был Витька-горнист. Тогда, на берегу Азовского моря, он тоже сказал ей, что любит море и не любит тех, кто с ним шутит.

— А потом Виктор предложил спеть песню, — продолжал Петр Иванович. — Мне даже смешно стало: изо рта песок сыплется, а он — песню. Про себя споем. «Широка страна моя родная». И Валя зашевелилась, кивнула головой, и мы начали петь. Молча пели, только не закончили, потому что Валя привстала и зашептала: «Дым!.. Дым!..»

Да, это был дым, и совсем близко. Откуда только силы взялись у людей! Все стали размахивать руками. А потом ясно увидели пароход, который приближался. Это было на исходе двенадцатых суток дрейфа.

Шлюпку заметили. Пароход подошел ближе. По трапу некоторые пытались даже подняться сами, а на палубе все ринулись к большому блестящему титану, на котором стояла большая белая эмалированная кружка. «Вода, вода… Пить, пить…» Матросы отгоняли людей от титана, пустили в ход даже кулаки, понимая, что, дорвавшись до воды, люди могут погибнуть. Воду давали по каплям.

Как потом выяснилось, мы прошли сто миль западнее острова Святой Елены и нас ждала неминуемая смерть, не заметь нас этот пароход.

На следующий день всех нас доставили на остров, на носилках вынесли с парохода и поместили в госпиталь. Каждый из нас за эти двенадцать дней потерял около трети своего веса. Виктор пролежал в госпитале больше месяца, первой поднялась на ноги Валя…

Антошка подумала, что это Витькина вода помогла Валентине Сергеевне.

— Губернатор острова по нашей просьбе телеграфировал в Лондон, сообщил, что среди подобранных в океане — трое советских людей.

Наше посольство в Лондоне прислало нам в ответ доброе слово, и теперь мы крепко были связаны с Родиной.

Когда мы чуть оправились, к нам началось паломничество местных жителей: ведь мы первые советские люди на острове. К этому времени мы обрели уже совсем человеческий вид, и жители острова Святой Елены удивлялись не тому, что мы страшно выглядим, а тому, что мы похожи на всех остальных людей.

Перед отлетом нас пригласил к себе губернатор острова. Мы обедали за дубовым столом, за которым сидел когда-то Наполеон. Мы думали над его судьбой и над судьбой Гитлера.

Ну, а в остальном наша поездка опять протекала нормально. Самолет перенес нас в Англию, оттуда на другом самолете прилетели в Швецию. Вот и вся наша история, — закончил Петр Иванович.

Антошка, как только пришла домой, открутила в умывальной раковине кран и долго смотрела на голубоватую, завитую спиралью струйку воды, а потом подставила под нее рот и с жадностью захватывала губами воду — холодную, чуть пахнущую хлором. Совсем по-новому слышала она, как журчит вода — прохладная, свежая вода.


ЗОЛОТЫЕ РУКИ


У подъезда гостиницы «Гранд-отель» стоит швейцар, похожий на старого вельможу, рядом с ним словно паж — тоненький мальчик в надвинутой на лоб шапочке, в мундирчике, украшенном галунами и латунными пуговицами.

Швейцар на своем веку распахивал двери гостиницы перед многими именитыми гостями Швеции — президентами крупнейших концернов и стран мира, королями и королевами экрана и целых империй, но никогда еще ему не приходилось распахивать двери отеля перед такой разномастной публикой. Ни одна женщина не входила в «Гранд-отель» без кавалера, а здесь идут и идут одни женщины. Многих из них швейцар знает: вот дочь покойного премьер-министра Брантинга — Сонни Брантинг; дочь профессора Пальмер — Ева Пальмер, красавица, инженер-химик, но, как думают некоторые шведские обыватели, сбилась с пути — вышла замуж за коммуниста; писательницы, журналистки и между ними какие-то фабричные девицы, студентки и совсем простые женщины, которые обычно и близко к «Гранд-отелю» не подходят. А вот эту девчонку швейцар хорошо знает. Это — Магда, горничная одной графини. Она не раз сопровождала графиню и накидывала на нее шубу, когда та выходила из машины. А сейчас на самой Магде шуба из настоящего меха. Но швейцара не проведешь — он знает, что эту шубу Магда взяла в прокатном бюро, а на туфли, наверно, не хватило денег. Посмотрите, как она идет, ну прямо графиня, и каким царственным жестом протянула пригласительный билет. Прогнать ее, что ли? Но управляющий гостиницей приказал по этим билетам пропускать всех в зеленую гостиную. Швейцар повертел билет, раздумывая, как поступить.

В это время подъехала дипломатическая машина, и из нее вышла мадам Коллонтай. Магда, увидев советского полпреда, не сделала обычный книксен, который полагается делать горничной, а отвесила придворный реверанс и, окинув гордым взглядом швейцара, прошмыгнула вслед за мадам Коллонтай. Вместе с Коллонтай из машины вышла девочка в шубке и меховом капоре.

Антошка поднималась по белым мраморным ступеням. «Гранд-отель» похож на королевский дворец. В бесчисленных зеркалах трепещет отражение светильников на бронзовых подставках, мягкие ковры заглушают шаги.

Открылась дверь одной из комнат, и оттуда послышался стрекот пишущих машинок, клубами повалил табачный дым. Это пресс-комната иностранных журналистов. Здесь бок о бок сидят английские, немецкие, американские, японские, румынские, французские и всякие иные журналисты. Они собираются утром. Союзники приветствуют друг друга обычным «Доброе утро», американцы хлопают немецких журналистов по плечу: «Хелло, дорогой враг!» Вместе пьют кофе, виски, угощают друг друга сигаретами и рассаживаются за свои машинки.

С этой минуты машинки превращаются в оружие. Одни и те же факты, но так непохожие друг на друга, выходят на немецком, английском, французском и других языках. Отсюда, из этой комнаты в «Гранд-отеле», журналисты посылают информации в свои страны, в свои газеты, создавая общественное мнение. Стрекот пишущих машинок прошивает воздух, как пулеметные очереди на поле боя.

Сегодня в зеленой гостиной собрались женщины — члены Шведско-Советского общества дружбы. Стены гостиной украшены варежками, чулками, кофточками, комбинезонами для малышей. Яркие вязаные предметы детской одежды с северным орнаментом, словно разноцветные морские флажки, пестреют на стенах.

А женщины все подходят и подходят, и у каждой в руках сверток.

В зале установлены рядами стулья, и впереди них невысокая трибуна.

Антошка уселась в самый укромный угол и жадно приглядывалась к людям. Среди женщин есть и ее знакомые: доктор Седерблюм, фру Карлсон, разносчица белья из прачечной и даже дядететя со своим блокнотом. Вон она рассматривает вязаные вещи, спрашивает что-то у женщин, записывает.

На трибуну поднялась стройная седая женщина.

Она поздравила присутствующих с новыми победами Красной Армии, рассказала о том, что в Швеции сейчас работает более трехсот рукодельных кружков — женщины вяжут и шьют одежду для детей освобожденных районов Советского Союза.

А затем вышла Александра Михайловна Коллонтай.

На черном платье у нее три ордена: орден Ленина и два ордена Трудового Красного Знамени. И носит она эти ордена, как носили их раньше — на красных атласных розетках.

Женщины захлопали в ладоши. Сначала робко, тихонько, боясь нарушить торжественную тишину залов «Гранд-отеля», а потом все громче, и Антошка поняла: аплодируют советскому народу, Красной Армии, ее стойкости, ее победам.

— Дорогие подруги! — обвела влажными глазами сидящих перед ней женщин Александра Михайловна. — Я вижу среди вас моих старых друзей. Мы собирались с вами здесь во время первой мировой войны, двадцать семь лет назад, чтобы сказать решительное «нет» войне. Я тогда выступала за поражение русского царского правительства, потому что та война велась всеми правительствами ради наживы, за передел мира и была войной несправедливой.

— Я-гха! Я-гха![Note5 - Так! Так! (швед.)] — поддакивают старые женщины.

Они хорошо помнят 1914 год, когда разразилась первая мировая война. Александра Коллонтай в тот год была выслана из Германии в Швецию как русская эмигрантка. Швеция и тогда не воевала, была нейтральной, но молодежь хотела понять, кто же прав в той войне, и среди студенчества шли страстные споры.

Александра Коллонтай принесла шведскому народу слова жестокой правды о войне, слова Ленина, полные силы и гнева против грабительской войны. Она без устали выступала на митингах шведской молодежи и убедительно доказывала, что в той войне правой стороны не было. Пламенные речи Коллонтай будоражили шведскую молодежь, и однажды ночью к гостинице, где она жила, подъехала черная карета без окон и увезла русскую революционерку в шведскую тюрьму.

Студенты, молодые рабочие собирались у тюрьмы и требовали освобождения полюбившейся им революционерки.

Шведское правительство решило избавиться от узницы, которая, даже сидя в тюрьме, вносила смятение в умы молодежи. И в ноябре 1914 года король Густав V подписал указ о высылке из Швеции русской эмигрантки Александры Коллонтай и о запрещении ей навеки вступать на шведскую землю.

С норвежской границы Коллонтай послала своим шведским друзьям открытку, которая звучала как вызов королевскому указу: «Я не говорю вам «прощай», а только «до свиданья»!

Прошли годы. В России победила Октябрьская революция. Укрепилась Советская власть…

Осенью 1930 года шведское министерство иностранных дел переживало беспокойные дни. Чиновник протокольного отдела министерства и церемониймейстер королевского двора находились в смятении. Они, которые, не заглядывая ни в какие справочники, могли расписать церемонию приема любого именитого лица — будь то английский король или сам Рокфеллер, — на этот раз не знали, как поступить.

В Стокгольм прибыла полномочный представитель Советского Союза — Александра Коллонтай. Впервые за многовековую историю Швеции королю будет вручать верительные грамоты дипломат-женщина, да еще представитель коммунистической России! Как должна быть обставлена эта церемония? Какое дамское платье может соответствовать фраку и чем заменить цилиндр? Должны ли женщине оказываться те же почести, что и мужчине? Хотя женщина в Швеции равноправна с мужчиной, но она не может быть награждена орденами и не было женщин-министров и женщин-послов в этой стране.

Чиновник рылся в справочниках. Известны только два случая, когда дипломатическим представителем была женщина. Норвежский король и президент Мексики принимали верительные грамоты от женщины-посла. Но в обоих случаях это была все та же мадам Коллонтай. Итак, история не знает другого имени женщины-дипломата. Как же должна быть обставлена церемония представления ее королю? «Не запрашивать же королевский двор Норвегии, как ее принимал Хокон VII? — размышлял шведский чиновник. — У норвежского короля свои порядки, он приглашает на прием в королевский дворец Даже председателя Коммунистической партии».

Александра Михайловна Коллонтай сказала, что она сама решит, как ей одеться. А как она решит? Может, вздумает явиться в кожаной куртке и с маузером на боку? Ведь именно так изображаются советские общественные деятельницы в шведской прессе. В осенний день, когда Стокгольм окутывал голубой туман, за советским посланником была прислана золотая восьмиоконная карета, запряженная белыми лошадьми.

В черном бархатном платье, украшенном кружевом и тоненькой золотой цепочкой, к которой был прикреплен лорнет, в шляпе со страусовым пером Александра Коллонтай под торжественные звуки оркестра поднялась по белым мраморным ступеням дворца. Почетный караул, выстроенный у старых шведских знамен, замер и походил на каменные изваяния. Очень высокий король Густав V должен был низко склониться, чтобы приветствовать женщину небольшого роста с синими глазами.

— Как мне поступить дальше? — спросил король у Александры Михайловны после краткой церемонии вручения верительных грамот. — По нашему этикету король и посланник разговаривают стоя. Как вас принимал Хокон Седьмой?


— Его Величество норвежский король любезно предложил мне сесть и сел сам, — отвечала советский полпред.

— Тогда сядем, — предложил король. — На каком языке вы предпочитаете разговаривать?

— На том, на котором пожелает Ваше Величество.

— На французском, — после некоторого раздумья решил король…

Ночью министра иностранных дел разбудил настойчивый телефонный звонок. Министру сообщили, что одна из газет готовит сенсационный репортаж. В картотеке редакции обнаружен указ, подписанный в ноябре 1914 года тем же Густавом V о высылке из страны русского политического эмигранта мадам Коллонтай и о запрещении ей навеки вступать на шведскую землю.

Положение складывалось архинеприятное, но выход был найден.

На следующий день в газете, которую никто не читал, мелким шрифтом был набран королевский указ, отменяющий указ от ноября 1914 года.

Тогда, в 1914 году, Александра Коллонтай была в Швеции политическим эмигрантом, представителем большевистской партии.

Теперь Александра Михайловна Коллонтай вот уже двенадцатый год является Чрезвычайным и Полномочным министром и посланником первого в мире социалистического государства.

Тогда, в первую мировую войну, Александра Коллонтай страстно защищала призыв Владимира Ильича Ленина превратить войну империалистическую в войну гражданскую, бороться за социалистическую революцию. Она выступала тогда за поражение в войне царской России.

Теперь Александра Михайловна Коллонтай вместе со своим народом ведет борьбу за победу страны социализма в войне против черных сил фашизма.

Вот почему с таким вниманием затаив дыхание слушают женщины рассказ Коллонтай о положении на фронтах, о мужественной борьбе, которую ведет советский народ за благо всего человечества.

И когда она кончила свою речь, женщины долго аплодировали, объединенные единым стремлением, одними думами.

На трибуну поднялась старая женщина. Она тяжело ступала негнущимися ногами, с трудом преодолела четыре ступеньки. Голова с копной мелко вьющихся седых волос словно вросла в согбенные плечи.

Из-под густых сросшихся бровей на людей смотрели скорбные от горя глаза.

Женщина низко поклонилась Александре Михайловне.

— Соль жжет мое сердце. Соль жжет мои глаза, — сказала она, повернувшись к женщинам. — День для меня стал темной ночью. Дочь у меня была. Роза… Может быть, кто из вас знал мою Розу? Она была белошвейка… Кто мог еще сшить такие блузки, как моя Роза? Кто мог превратить кусок белой материи в кружево из снежинок? Золотые руки были у моей дочери… И счастье ей улыбнулось. Поехала в Норвегию, встретила там молодого человека. Свадьба должна была состояться. Я купила Розе на свои сбережения серебряные ложечки и кофейник в приданое. Собиралась ехать к ней, но не успела — гитлеровцы оккупировали Норвегию… Долго не имела я известий от Розы, а вот недавно узнала.

Старая женщина взяла со стола стакан с водой, отпила глоток и долго молчала.

— Недавно узнала я… Собрали гитлеровцы всех евреев и норвежских священников, погрузили их в баржи. Надели на золотые руки Розы ржавые наручники. Вывезли в Балтийское море и потопили баржи вместе с людьми… И Розу мою утопили… Не успела я отвезти ей приданое. Вот оно…

Старая женщина развернула платок, серебряные ложечки с нежным звоном рассыпались по столу. Из другого платка высвободила серебряный высокий кофейник. В его блестящих выпуклых боках отразились огни многочисленных ламп, и он светился, как факел. В зале стало тихо. Все смотрели на кофейник, из которого Розе не довелось выпить кофе.

— Я прошу передать эти вещи в пользу русских детей, у которых погибли матери. Очень прошу. В память моей дочери Розы.

Женщина аккуратно сложила платки. Александра Михайловна помогла ей сойти с трибуны, пожала руку. В зале стояла тишина.

Перед глазами Антошки возникла фигура девушки, похожей на розу, с золотыми тонкими руками и ржавыми наручниками на них.

Дядететя, смахивая слезы с ресниц, быстро делала записи в блокнот.

А потом на трибуну выходили шведские работницы. Одна из них от смущения долго не могла начать говорить, теребила руками косынку, накинутую на плечи, откашливалась, а потом подняла с полу большой тюк, поставила его перед столом президиума и сказала:

— Ленинградским ребятишкам это от работниц нашей фабрики. Сами связали. Спасибо! — поклонилась она Александре Михайловне.

И это было красноречивее всяких слов.

Следом за ней на трибуну поднялась молодая красивая женщина.

Она вытирала глаза платком и говорила о своем счастье. Она счастливая мать и счастливая жена. И тем, что ее счастью не угрожает опасность, она обязана советскому народу.

Женщина вынула из ушей сережки, сняла с пальца кольцо и положила на стол.

И горничная Магда сняла с шеи шерстяной шарф.

— Ленинградской девушке, — сказала она и сделала по привычке книксен.

Александра Михайловна поблагодарила от всех советских женщин шведских матерей за их теплые слова и заботу.

— Здесь, среди нас, находится советская пионерка Антонина Васильева, — сказала Александра Михайловна, и Антошка сразу не сообразила, что это о ней идет речь, она даже оглянулась, ища глазами Антонину Васильеву. — Тоня на днях вместе со своей мамой уезжает на Родину. Вот мы ей и поручим передать и ваши слова привета, и все эти теплые вещи советским детям. Тоня, выйди сюда, — сказала Александра Михайловна.

Антошка вскочила с места и вышла на трибуну.

Большие блестящие серые глаза прямо смотрели на женщин, толстая коса перевешивалась через плечо.

Антошка стояла, вытянув руки по швам, как на пионерской линейке.

Матери аплодировали ей, советской пионерке, аплодировали всем советским детям, и Антошка подняла в пионерском салюте правую руку…

Раздвинулись стеклянные стены зала, и послышался чистый длинный звук, похожий на пионерский горн, его раздавил грозный рокот боя, топот подкованных сапог, и вдруг нежно запели скрипки…

Оркестр исполнял Седьмую симфонию Шостаковича, симфонию мужества, борьбы и победы советского народа.

Женщины слушали стоя, не стыдясь слез.

Эта симфония, рожденная в блокированном Ленинграде в дни тяжелых испытаний, прибыла сюда, в Швецию. Заснятая на катушки фотопленки, она летела на самолете из Куйбышева в Иран, оттуда в Ирак, Египет, через всю Африку. Обходя минные поля, спасаясь от подводных лодок, она пересекла на пароходе Атлантический океан, прибыла в Нью-Йорк. На английском военном корабле в штормовую погоду отправилась в Лондон и затем на самолете через Северное море, через исстрадавшуюся Норвегию прибыла в Стокгольм и вот впервые зазвучала здесь в исполнении Гетеборгского оркестра.

Женщины берут друг друга за руки и, чуть раскачиваясь, плачут. Это слезы большой душевной гордости за народ, прекрасный советский народ, умеющий бороться, любить и в тяжкие годы лишений создающий немеркнущей славы шедевры искусства, музыки…


СВЕЖАЯ СВОДКА


На рассвете Антошка шагала с Сергеем Ивановичем по тихим и пустынным улицам Стокгольма. Зимой эти улицы напоминают Москву, только снег здесь не убирают, а просто счищают с мостовой, и вдоль тротуаров вырастают снежные валы. В кафе и ресторанах сквозь большие окна видна нагроможденная мебель — там идет уборка. Изредка проскочит и оставит за собой хвост голубоватого дыма черное такси или прогромыхает машина с колесами, обмотанными цепями, — видно, идет из-за города. На перекрестке позевывает мощный полицейский. Полицейских здесь подбирают высокого роста, широкоплечих, и в этот тихий час они выглядят каменными изваяниями на перекрестках.

Сергей Иванович слегка прихрамывает, и Антошка старается идти не так быстро. Когда ей кажется, что спутник устал, она нарочно останавливается у витрины и внимательно рассматривает какой-нибудь пылесос. Тогда Сергей Иванович говорит:

— Вы, фрекен, меня не проведете. Пожалуйста, не жалейте мою ногу, ей надо расхаживаться, а то она заленится. И вообще, Антошка, ты со мной не хитри, я тебя насквозь вижу.

— А я и не хитрю, — отвечает Антошка, — меня просто интересуют пылесосы, а вас я не жалею, потому что жалеть вас не надо, не такой вы человек.

— А какой я такой?

— Гордый и несчастный.

Сергей Иванович свистнул.

— Ну уж это слишком! Гордый — это допустим, но почему же несчастный?

— Потому что вы не можете простить себе, что попали в плен. Но это всякий понять может: если человек ранен и без сознания, тогда он за себя не отвечает.

— Вот и неправильно. Сильный человек не может никогда потерять сознание, и, если он видит, что его окружают враги, он должен отстреливаться и последний патрон оставить для себя. А я не успел даже всех патронов расстрелять. И задание не выполнил, а задание было важное.

— Какое? — спросила Антошка. Она вспомнила, как в кабинете Александры Михайловны, вовсе не раненная, потеряла сознание, и подумала о том, что нужно укреплять силу воли.

— Такие вопросы задавать неуместно. Это военная тайна. Могу только сказать, что оно было на пользу Родине.

— Ну, это само собой. Я спросила потому, что думала — у вас такое задание, такое задание…

— Убить Гитлера? — перебил ее Сергей Иванович.

— Да. Как это вы угадали?

— Ну, это не хитро. Ничего оригинального. Мальчишки всех возрастов, всех рас и национальностей мечтают убить Гитлера, сочиняют разные немыслимые планы и осаждают ими командование, мешают дело делать. Некоторые девчонки тоже этим увлекаются. А по-моему, убивать Гитлера не следует, потому что не стоит делать из него мученика. Его должна прикончить история. А историю мы с тобой хоть и не творим, но в руках несем. — Сергей Иванович кивнул на рулоны, которые они с Антошкой держали под мышкой.

— А если бы надо было, вы бы убили?

— Ты считаешь, что я не трус?

— Вот уж нет так нет.

— А мне это надо еще доказать. Мне позарез необходимо как можно скорее попасть в Советский Союз…

Антошка покосилась на Сергея Ивановича. Нога у него явно не слушалась.

Девочка остановилась у витрины ювелирного магазина.

Сергей Иванович потянул ее за руку:

— Нечего тебе глаза пялить на эти безделицы. Ты не дипломатическая дама, а просто девчонка.

Антошка рассмеялась.

— Я этим и не интересуюсь, просто хотела, чтобы ваша нога немного передохнула. А вот Александра Михайловна, хоть и первая дипломатическая дама, тоже этого не любит. Она носит брошки из простых стекляшек и нашим женщинам говорила, что драгоценности — это предрассудки и что в королевский дворец, где она бывает на приемах, ювелиров не приглашают, а король не умеет отличить фальшивые бриллианты от настоящих.

— Тогда пошли скорее, не то опоздаем к рабочему поезду, и сотни людей не прочитают свежую сводку.


На восьмиметровом рулоне, который нес Сергей Иванович, черной и красной тушью чертежными буквами была написана сводка Совинформбюро. Освобожденных Красной Армией городов и населенных пунктов такой длинный список, что сводка будет свисать в витрине от потолка до самого пола.

У Антошки под мышкой карта Советского Союза и плакаты, и идет она с Сергеем Ивановичем не просто за компанию, а по заданию. Простенок между двумя огромными стеклами в витрине узкий: если неловко повернешься, то и витрину продавишь, а со стремянкой взрослый человек там просто не поместится. Антошка же худущая — она пролезет.

Витрина советского пресс-бюро против вокзала. Через час придет первый рабочий поезд, и люди побегут прежде всего сюда, посмотреть, как там дела у русских, какие города они освободили, какие реки форсировали. Рядом со сводкой они увидят огромную карту Советского Союза, на которой красной тушью заштриховываются районы, освобожденные Красной Армией.

И еще несла Антошка плакаты с карикатурами на Гитлера, Геринга, Гиммлера и всех фашистских главарей, и по их лицам было видно, что дела у них плохие.

Сергей Иванович отпер ключом дверь пресс-бюро. Прежде всего надо было снять вчерашнюю сводку и заменить новой. Сергей Иванович осторожно вдвинул стремянку между стеклами витрины. Антошка в лыжных брюках и свитере взобралась на самый верх, отколола сводку и спустила ее вниз. Сергей Иванович подал ей свежую сводку. Антошка взяла рулон за края, он развернулся и пополз вниз. Она приколола кнопки, постучала молоточком.

Сергей Иванович стоял у дверцы в витрину и подсказывал Антошке:

— Правее… Повыше…

Рулон развернулся до самого пола. Сергей Иванович попыхивал сигаретой и, в который уже раз пробегая глазами длинный перечень населенных пунктов, не мог сдержать волнения. Для него это были не только «пункты» и географические названия. Он хорошо знал, что и потеря и завоевание вновь каждой деревушки стоили многих жизней советских людей.

Скоро, совсем скоро придет рабочий поезд. Уже затарахтели первые трамваи — трамвайная остановка тоже напротив витрины, и вагоновожатый почему-то всегда медлит на этой остановке. Он снимает рычаг и, держа его в руках, не спеша обходит вокруг обоих вагонов. По стороне, обращенной к витрине, идет совсем медленно, и все пассажиры, прильнув к окнам трамвая, спешат прочитать сводку. А потом вагоновожатый как бы невзначай окидывает взглядом оба вагона — все ли успели прочитать, садится на свое место, трогает, и тогда уже беспрестанно звонит, нагоняя упущенные минуты.

В советской витрине свежая сводка!

Читайте, люди, радуйтесь вместе с нами! Мы никогда не хныкали и не старались вас разжалобить. Когда мы показывали вам, что натворили гитлеровцы на нашей земле, и описывали зверства фашистов, мы предупреждали вас: вот что такое цивилизация по-фашистски. В дни отступлений мы были кратки и сдержанны, но не потому, что хотели от вас скрыть горькую правду, а потому, что не привыкли жаловаться. А теперь во весь голос говорим: мы побеждаем, победим и не допустим, чтобы гитлеровцы захватили вашу землю, полонили ваш народ.

Сергей Иванович взглянул в окно и заметил, что против витрины спешивается группа велосипедистов. Не сводя глаз с витрины, они положили на обочине сквера свои велосипеды и стали разворачиваться длинной цепью. В их движениях было что-то злобное и затаенное. Это были взрослые мужчины, одетые в спортивные костюмы, и мальчишки лет по четырнадцати — шестнадцати.

Человек в коричневом лыжном костюме с зелеными отворотами, с глубоким шрамом на щеке, видно, был за вожака. Пешеходы спешили перейти на другую сторону и скрывались в дверях вокзала.


По развернутому строю, по повадке Сергей Иванович сразу признал в них фашистов. Зажав что-то в руках, они медленно, стенкой двигались к витрине. Чувство тревоги охватило Сергея Ивановича. Он бросил сигарету на пол и погасил ее ногой.

— Антошка, слезай быстрее! — сказал он и ухватился обеими руками за стремянку.

Но было уже поздно. Оглушительный звон разбитых стекол покрыл собою все уличные шумы. Стремянка накренилась, и Антошка вместе с ней полетела вниз.

Молниями разбежались трещины по зеркальному стеклу, витрина распадалась на куски, рушилась. Камни ухали в стекла. Сергей Иванович поддерживал спиной плиту стекла, тяжелую, как чугун, и прикрывал своим телом Антошку…

Все стихло внезапно, так же как и началось. Весь этот погром продолжался какие-нибудь две-три минуты, но Антошке показался вечностью. Она открыла глаза. За стеклом мелькнула голова с ощеренными зубами, взметнулся и встал торчком, как пучок соломы, вихор. Антошка узнала мальчишку с заколкой. Он срывал сводку, рвал ее на куски, перекидывал через голову и внезапно исчез.

Сергей Иванович высвободился из-под стеклянной плиты, поставил на ноги Антошку и тряхнул ее за плечи. Лоб у нее был покрыт алыми бусинками крови, возле уха — глубокая ссадина.

Он внимательно осмотрел девочку. Нет, ранение пустяковое. Стеклянные крошки поранили кожу. Прищурившись, он осторожно выдернул несколько стеклянных иголочек со лба Антошки.

— Поморгай глазами! — приказал Сергей Иванович.

Антошка поморгала.

— Уф, в глаза не попало! — с облегчением вздохнул он, сам еле сдерживая боль. Ныла спина.

Витрина была разрушена. Стекла, как ледяные торосы, громоздились на тротуаре, ветер шевелил и переворачивал обрывки сводки.

— Фашистская мразь!.. — скрежетал зубами Сергей Иванович. — Ну, не будь такой бледной! С минуты на минуту придет поезд.

— Я вовсе не бледная, это вам так кажется, — пыталась улыбнуться Антошка.

Пешеходы, которые скрылись в здании вокзала, теперь собирались у витрины, ахали, осуждающе качали головами. Появились вездесущие мальчишки, они подбирали разорванные куски ватмана и передавали их Сергею Ивановичу.

Сводку разложили на полу в пресс-бюро. Не хватало одного куска.

Сергей Иванович схватил со стола лист писчей бумаги, подклеил его и стал дописывать недостающие буквы.

Оба ползали по полу, намазывали чистые листы клеем, подкладывали вниз, склеивали ватман.

Антошка снова взобралась наверх.

Вокруг стремянки выстроилась добровольная охрана из мальчишек.

Из дверей вокзала повалил народ. Пришел рабочий поезд. Люди бежали к витрине советского пресс-бюро и останавливались пораженные. В раме торчали острые углы оставшихся стекол, ветер колыхал истерзанную, наспех склеенную сводку.

Все было понятно без слов. Фашистские молодчики разгромили витрину, но сводка свисает с потолка до самого пола.

Победы Красной Армии ни замолчать, ни уничтожить нельзя.

Рабочие принялись очищать тротуар от осколков, чтобы можно было подойти к витрине поближе. Появился трамвай, заскрежетали тормоза. Пассажиры высыпали на улицу.

— Господа! Товарищи! — Рабочий в синем берете вскочил на тумбу. — Мы не позволим гитлеровским выкормышам хозяйничать в нашей стране!

— Позор! Долой фашистов! — слышалось вокруг.

— Эй, кто там с ночной смены? — Другой рабочий сдернул с головы меховую шапку и размахивал ею. — Записывайтесь в дневной пикет. Установим круглосуточное дежурство по охране витрины. Победы русских — наше кровное, рабочее дело.


— Что смотрит правительство? Место фашистов в тюрьме!

Толпа гневно гудела. Крики возмущения неслись со всех сторон.

Рабочий в меховой шапке громко, чтоб все слышали, начал читать сводку. Толпа притихла. Рабочий выкрикивал названия освобожденных городов.

— Воронеж!

«О-ххо!» — отзывалось эхом.

Сергей Иванович взял указку и показывал на карте города и пункты, которые зачитывал рабочий. При каждом новом названии указка подвигалась на запад под одобрительные крики толпы. Названия русских городов и даже многих населенных пунктов теперь были хорошо известны шведам.

В разбитой витрине колыхалась израненная сводка Совинформбюро, на склеенных плакатах главари гитлеровского рейха имели совсем жалкий вид.

Антошка стояла в дверях и видела, как разрастается толпа возле витрины, как шведы повторяют труднопроизносимые для них слова русских деревень, поселков и городов, довольно восклицая при этом: «Дет эр бра! Дет эр бра!» — «Это здорово!»


ГОЛУБОЙ ШАРФ


Самолет ожидался со дня на день. Елизавета Карповна с Антошкой несколько раз перекладывали чемодан, чтобы не забыть необходимое и чтобы вес чемодана не превысил пятнадцати килограммов. Остальные домашние вещи сложили на складе полпредства — кончится война, тогда можно будет подумать и об их пересылке.

Вечером неожиданно пришел военный атташе Николай Петрович. Он был радостно возбужден, весь светился и вовсе не походил на замкнутого, немногословного и сурового полковника.

— Завтра мои прилетают, — прямо с порога объявил Николай Петрович. — Просто не верится. Вместе с ними летит жена и двое детей моего помощника. Почти три года не видел я своих. Когда уезжал, моя Катюша была вот такусенькая. — И Николай Петрович показал рукой чуть повыше колена. — Наверно, теперь не узнает меня. Скажет, чужой дядя. А Виктору моему пошел уже шестнадцатый.

— Вашего сына зовут Виктором? — несказанно удивилась Антошка.

— Ну да! Бравый парень, но озорной. Мать, наверно, намучилась с ним без меня.

— А он был горнистом в пионерлагере? — спросила Антошка и прижала руки к груди.

— Наверно, был, — ответил весело Николай Петрович, — все они горнисты, барабанщики. Я ему трубу в подарок купил, у него был отличный музыкальный слух. Не знаю, как теперь, после ленинградской блокады.

— Скажите, ваш Витька был в пионерлагере на Азовском море в сороковом году? — спросила Антошка.

Николай Петрович пожал плечами.

— В пионерлагере был, а вот в каком — не знаю. Может быть, и на Азовском море. Он любит море. Я его в пять лет плавать научил. Вынес на руках в море и отпустил. Он барахтался, захлебывался, но знал, что я рядом, утонуть не дам. Он побарахтался, пофыркал и поплыл. С тех пор плавает, как дельфин.

Николай Петрович распахнул пальто, расхаживал по комнате, помахивал шляпой и говорил, говорил без умолку. Намолчался за эти годы.

— Да, — вдруг остановился он. — Я ведь пришел к вам просить, чтобы вы посмотрели мое новое обиталище, приложили женскую руку к расстановке мебели, оценили бы мои покупки. Может быть, поедем ко мне на квартиру? Машина у подъезда.

Мама с Антошкой быстро собрались.

Николай Петрович снял квартиру из трех комнат. В одной он оборудовал столовую, в другой — детскую, а в третьей — спальню. Все было ново, чисто, аккуратно расставлено вдоль стен, и на всем лежала печать неумелой мужской руки.

В столовой на столе стояли цветы, бутылка шампанского; на одном краю стола поблескивал карими глазами плюшевый мишка, на другом конце лежала золотистая труба. Скатерть была не по столу большая, и концы ее лежали на полу. В детской были развешаны платьица, костюмы, и под маленькой детской кроваткой даже стоял горшочек.

Елизавета Карповна рассмеялась:

— Вот это уж лишнее. Вашей Катюше шесть лет, да и кроватка эта годится только на годовалого.

Николай Петрович искренне огорчился. Как же быть? Поменять кроватку он уже не успеет.

— Но Катюша была такусенькая, — оправдывался он. — Неужели успела так сильно вырасти? В Катюшу мою вы все влюбитесь. Глазищи у нее вот такие, серо-синие, как море в штилевую погоду. Говорят, все дети по утрам капризничают, а моя Катюша проснется и, как звоночек, заливается.

Елизавета Карповна разбирала продукты в шкафу и улыбалась про себя — никак она не представляла, что Николай Петрович такой трогательный отец.

— Ух, сколько вы сахару накопили! — удивилась она, складывая пачки сахара.

— Это тоже для Катюши, — сказал Николай Петрович, заглянул в детскую и покачал головой: неужели кроватка с сеткой не годится для дочки? — А жене я купил в подарок вот этот шарф. — Николай Петрович развернул легкий, похожий на дым, газовый шарф. — Вы знаете, какие у моей жены чудесные волосы! Длинные, почти до колен, пышные и легкие, и каждый волосок отливает золотом. Я таких волос ни у кого не видел. Правда, ей к лицу будет этот шарф? — Он любовался шарфом и в своем смущении и радости был похож на юношу.

— Шарф великолепный, и все ваши покупки очень удачные. Но вот сервант надо передвинуть к другой стене — так будет лучше, — советовала Елизавета Карповна.

Николай Петрович носил, передвигал вещи, Антошка перемыла новую посуду и расставила ее в образцовом порядке на кухне.

— Теперь квартира действительно похожа на семейную. Завтра приходите в гости, познакомитесь с моими…

— Но мы же этим самолетом полетим в Англию, — возразила Елизавета Карповна.

— Самолет пойдет в обратный рейс дня через три-четыре, — сказал Николай Петрович. — Завтра и послезавтра обещают безоблачное небо. Для военного времени погода нелетная. Вы успеете познакомиться с моей семьей. Жена у меня веселая, хлебосольная. Вот только если блокада своей печати на ней не оставила.

Николай Петрович поминутно посматривал на часы. Видно, время для него тянулось слишком медленно.

— Через пять часов прилетят, они уже где-то над Северным морем. Я с аэродрома заеду за вами, уж как хотите, а шампанское надо выпить.

Мама с Антошкой возвращались домой с какой-то легкой грустью. Обе думали о папе: где он, что с ним, и обеим очень хотелось, чтобы и их папа так встретил. Не подарками, а просто был бы дома, вскипятил бы чайник. Но и этого не будет… В Москве его нет.

Ложились спать в пустой, разобранной, нежилой комнате, и от этого еще больше захотелось в Москву, домой.

Мама вздохнула, взглянула на часы. Через три часа прилетят.

— Какой Николай Петрович счастливый, и вовсе он не суровый. Я его теперь нисколечко не боюсь, — сказала Антошка. Она долго лежала и думала о Катюше, которая летит к папе, и о жене Николая Петровича. Антошке она представлялась окутанной длинными волнистыми волосами, как золотым туманом.

Ночью их разбудил звонок. Мама подошла к микрофону.

Антошка села на кровати.

— Кто там? — спросила Елизавета Карповна тихо.

— Николай Петрович это, откройте.

— Поздравляю, Николай Петрович! — радостно откликнулась мама и нажала кнопку.

Через несколько минут стукнула дверь лифта, послышались тяжелые шаги.

Елизавета Карповна открыла дверь.

Николай Петрович был очень бледен и по-прежнему суров.

— Я приехал за вами, — сказал он маме. — Нужна срочная помощь. Если она только понадобится.

— Кто-нибудь заболел? Из ваших? — спросила мама.

Николай Петрович ничего не ответил. Он подошел к Антошке и, глядя куда-то вдаль, погладил ее по голове. Рука у него была горячая и дрожала.

Антошка сердцем почувствовала, что случилось что-то страшное, но ни о чем не спросила.

Елизавета Карповна с Николаем Петровичем ушли.

Антошка сидела до рассвета в кровати, натянув на колени одеяло.

Кто-то тяжело заболел. Наверно, дочка Николая Петровича Катюша, а может быть, что-нибудь с Виктором? Антошка была уверена, что это тот самый Витька-горнист… Как она встретится с ним?

Елизавета Карповна возвратилась к утру. Она вошла, держась за стены, и была такого землистого цвета, что Антошка испугалась.

— Мамочка, что случилось?

Елизавета Карповна опустилась на стул, закрыла лицо руками:

— Погибли… Все погибли…


…Шведский пассажирский самолет «Гриппен» приближался к берегам Швеции. Мерно рокотали моторы. Бортмеханик включил свет, раздвинул шторы. Пассажиры жадно прильнули к окнам. По соседству с самолетом мчалась полная луна, разрывая легкие облака, внизу поблескивали огоньки рыбацких домиков — в шхерах уже началось трудовое утро, вдали замелькали пунктиры огоньков вдоль шоссе. Пассажир-пастор осенил себя крестом. Опасная зона позади. Внизу шведская земля. Пассажиры расправляли плечи, спины, уставшие от многочасового напряженного сидения в темноте. Больше всего обрадовались свету и незашторенным окнам дети. «С благополучным прибытием в Швецию!» — поздравил стюард пассажиров и предложил горячий кофе в бумажных стаканчиках. Но ребятам не хотелось никакого кофе, они прильнули к стеклу — поскорее бы увидеть своих отцов. Витька следил за луной — самолет никак не мог обогнать ее. Женщины приводили себя в порядок. У Катюшиной мамы разметались за ночь тяжелые косы; она украдкой спустила их между колен, расплела, и из-под гребня на пол пролились золотистые вперемежку с серебряными пряди — блокада оставила свой след.

Внизу под самолетом все больше светящихся пунктиров… Вдруг по луне чиркнула какая-то тень… В самолете внезапно погас свет. Вразлад заработали моторы, самолет задрожал как в лихорадке. Луна, словно испугавшись, стремительно понеслась вверх. Навстречу летит земля… Яркое пламя лизнуло стекла окон, осветило широко раскрытые глаза Катюши.

Взрыв потряс шхеры.

Взрыв в шхерах потряс сердца шведов.

Фашистский истребитель сбил над шведской землей пассажирский самолет невоюющей Швеции.

Когда над шхерами взошло бледное зимнее солнце, родственники пассажиров «Гриппена», прибывшие в шхеры, тщетно пытались опознать среди обгоревших трупов своих родных…


Над зданием полпредства приспущен советский флаг. В голубом зале на постаменте, увитом траурными лентами, стоят шесть урн. В почетном карауле Николай Петрович, его помощник, Александра Михайловна и Антошка. По улицам Валхалавеген и Карлавеген движется скорбная процессия и с обоих концов вливается на Виллагатан. Метет поземка, люди несут бережно закутанные цветы. Холм живых цветов вырастает вокруг урн, вздымаются в клятве сжатые кулаки, молча, с низким поклоном пожимают рабочие, моряки, простые люди Швеции руки двух осиротевших отцов.

Над зданием Советского полпредства в белой пороше трепещет алое полотнище.

В голубом зале шесть урн.

Над урнами вздымаются в клятве крепко сжатые кулаки.

Это — война.


notes


Note1


Спасибо! (швед.)


Note2


Пожалуйста! (швед.)


Note3


Премного благодарен! (норв.)


Note4


За здоровье! (швед.)


Note5


Так! Так! (швед.)