Король-крестоносец Зофья Коссак Иерусалим. 1177 год. Время правления Балдуина IV Прокаженного, седьмого монарха Иерусалимского королевства, последние годы процветания государства, созданного первыми крестоносцами на землях Палестины и Сирии, развал королевства после, смерти юного короля, разгром армии франков и поход султана Саладина на Иерусалим; беспощадная борьба за власть, тайные братства, заговоры, своенравие иерусалимских баронов и… любовь, способная возвести на престол избранника своей страсти, – главные сюжетные линии этого яркого и захватывающего исторического романа. Зофья Коссак КОРОЛЬ-КРЕСТОНОСЕЦ Глава 1 В РОДНОМ КРАЮ Госпожа Бенигна [Бенигна (лат.) – добрая, радушная, ласковая.] скинула бархатные сапожки и сунула ноги в приготовленные у порога деревянные башмаки. Энергичным жестом поддернула слишком длинную юбку, прихватив ее сверху поясом, и двинулась, опираясь на палку, обычным своим вечерним дозором по всем помещениям замка. Кроткое имя Бенигна не очень-то подобало ее внешности, а тем более решительному характеру. Благородная супруга Гуго Смуглого, двадцатого по счету владетеля родового замка Лузиньянов, месившая сейчас деревянными башмаками крутую осеннюю грязь, лицо имела широкое и костистое, губы узкие, плотно сжатые, лоб же пересекала глубокая морщина. Острые и приметливые глаза давно привыкли зорко следить за порядком в доме. Скуповатая, суровая, властная, никому не давала она потачки. С высоких лип и каштанов, окружавших двор, сыпались пожухлые листья. Небо в наступающих сумерках тускло отливало свинцом. Вокруг островерхих башен с криками кружили галки. Госпожа Бенигна остановилась, запрокинув голову, но глядела она не на шумливых птах, а на обветшалую кровлю: даже издали видно, что вся в дырах. Самое время ее чинить, пока не налетели зимние вьюги, не то весной придется стелить новую… С южной стороны еще ничего, а с восточной надо подправить незамедлительно… А на башне Мелюзины так и вовсе прохудилась… Она невольно вздрогнула и ускорила шаг, искоса поглядывая на башню. Мелюзина, дочь шотландского короля Элинаса, рожденная феей, считалась праматерью рода Лузиньянов, давшего ей свое имя [Мелюзина (франц.) – дословно «мать Лузиньянов».]. Когда появилась она в здешних местах, в нее влюбился славный рыцарь Реймонден де Форе и взял ее себе в жены, не зная о тяготевшем над ней заклятье: по субботам его красавица превращалась в змею. Была она, как и ее мать, тоже феей, даже колдуньей – знала язык эльфов, повелевала гномам и умела строить: не только знаменитый замок Лузиньянов, но и многие другие в графстве Пуату – Партенэ, Марво, Марманд, Иссудон – возведены Мелюзиной, вернее, ловкими духами, работавшими по ее приказанию. Строили они тайком – по ночам. Вечером каменщики покидали стройку, оставив всего три локтя возведенной стены, а утром приходили и диву давались: стена выросла до целых десяти локтей! Мастера об этом помалкивали – любо им было, что дело делает нечистая сила, а большие деньги берут они. Так и повелось. Мастеров хвалили да награждали, а Мелюзина знай себе строила замок за замком, один красивей другого. Гномы камень пальцем резали, точно глину, всякие узоры выводили, но ни разу не начертали креста или еще какого святого знака. Это уж днем мастера все в потребный вид приводили. Может, так бы оно и дальше шло, но однажды супруг-рыцарь углядел невзначай, как Мелюзина перекидывается змеей, и в такой несказанный пришел ужас, что накрепко замуровал жену в башне, той самой, что стоит ныне с прохудившейся крышей. Одни говорили, будто Мелюзина так в башне и умерла, другие же уверяли, что змея колдовскими чарами вызволила себя из заточения и затаилась где-то в окрестностях замка. В графстве Пуату история эта рассказывалась редко, слишком хорошо она была всем известна. Любой малец знал ее назубок, лучше даже, чем деяния святого Мамерта, покровителя здешних мест. Неудивительно, что благородная Бенигна де Лузиньян, проходя мимо башни Мелюзины, поглядывала на нее с опасливым почтением. Госпожа Бенигна ни на фею, ни на змею не походила: кряжистая и сильная, издали она скорее смахивала на крепкий суковатый пень. Но колдовать случалось и ей, особенно когда дело касалось хозяйства, которым она правила самолично, без помощи искусников-гномов. «Свой глаз – алмаз», – говаривала она, начиная неизменный, ежедневный обход сараев и закутков. Особенно в такую вот ненастную осеннюю пору надобно смотреть за холопами в оба: иззябли, работу справляют абы как, лишь бы отделаться. Уж лучше самой проверить, пригнано ли стадо из леса, сколько набрано желудей, какое приготовлено пойло. И курятник: а ну как подлые девки забыли прикрыть его поплотнее и к курам заберется куница? Прошлым годом случилась уже такая оплошка. Из темного чрева коровника вышел ей навстречу пастух Блажей: коренастый, с лицом землистого цвета, весь пропахший ветром и навозом. Босые ноги густо зашлепаны грязью, будто у неухоженной скотины. Склонился перед хозяйкой в глубоком поклоне. – Сызнова змея приползала, – доверительным полушепотом сообщил пастух. Госпожа Бенигна постаралась не показать тревоги, но перекрестилась на всякий случай. – Ты сам видел ее? – спросила она, тоже понизив голос. Пастух кивнул утвердительно. Как же, видел, собственными глазами. Уже несколько дней он подозревал неладное: Пеструха-то неспроста с пустым выменем стоит. Знамо дело: либо ведьма, либо змея… И вот сегодня сам удивился – ползет! Выдоила Пеструху начисто, к утру ни капельки молока не осталось… – Ох, напасть, напасть! – У кума моего эдак же вот повадилась как-то змея выдаивать его коровенку. И что вы думаете? Скотинка так к этому делу привыкла, что уж никому, кроме твари ползучей, молока своего не давала. Стали куму со всех сторон наговаривать, чтобы он грешную животину живьем спалил, потому как она спозналась с дьяволом. Только он даже ухом не повел на такие речи. Змеюку пришиб, а коровушку доит и по сю пору… Ежели ваша милость дозволит, то и я… – Нет-нет! – живо запротестовала хозяйка. – Не надо… Знаешь сам… Святой Мамерт, не оставь нас своим попечением! Пастух понимающе сплюнул. Еще бы не знать! Вестимо: может, это змея обычная, а то и уж паршивый с надречного луга, а может… Лихо пусть себе лежит тихо… А с другой стороны, что ж, неужто так и глядеть, как пропадает скотина? – Посоветуюсь с отцом Гаудентием, – постановила госпожа Бенигна. – А ты покамест хорошенько заткни дыру чуркой или камнем, да поплотнее, чтобы ей и щелки не осталось протиснуться. – Мало ли в нашем хлеву других дыр, – с сомнением отвечал пастух, отходя прочь. Обезопасившись от зла полумерой, что было отнюдь не в ее характере, госпожа Бенигна побрела через грязный двор к замку, испуская тяжкие вздохи. – Вот беда так беда! – громко сетовала она. – Лучшая корова! Будто без этого хлопот не хватает! Других хлопот было у нее и впрямь предостаточно. Род Лузиньянов, по праву числившийся среди лучших рыцарских родов, в последнее десять лет сильно захудал. Два неудачных военных похода, неуемная расточительность Гуго Смуглого, недороды – все это заметно опустошило кладовые замка. Правда, уемистый ларь, сокровищница рода Лузиньянов, ключ от которой всегда носила при себе бдительная госпожа Бенигна, все еще стоял на почетном месте в особой камере, при дверях коей день и ночь держал караул кто-либо из челядинцев. Но делалось это лишь для отвода глаз, чтобы никто не догадался о бедственном положении семьи; впрочем, в самом замке всем было доподлинно ведомо, что на дне грозно охраняемого ларя не завалялось ни единого дуката или драгоценного камня, ни единой запоны или пряжки. Однако полное обмеление родовой казны никак не отражалось на будничной жизни обитателей замка. Деньги требовались на выезды и турниры, на фамильные праздники и пиры – вот когда полагалось звенеть золотом, щедро потчуя всю округу. По будням же деньги были без надобности. Все необходимое для господ и челяди изготовлялось тут же, на месте, из собственного сырья: вино и свечи, домотканая шерсть и полотно, утварь, посуда и прочие потребные для обихода предметы. Только соль, оружие да выходное платье привозились из далеких стран, но этого добра в замке оставалось еще довольно. Жизнь текла здесь прежним, давно заведенным чином, с той только горькой разницей, что будни никогда не сменялись праздниками. А вдруг кому-то из сыновей придет охота жениться? Что тогда?… Сыновья! Самая жгучая боль госпожи Бенигны, столь же чадолюбивой, как ее прародительница Мелюзина. Сыновей четверо. И всем готовь достойную справу и выпускай в мир, дабы воскресили они угасшую славу знаменитого рода. Бродячий рифмоплет может странствовать по миру без гроша в кармане, но Лузиньяна не годится выпускать на люди с пустым кошельком. Деньги! Их приходится копить годами, отказывая себе во всем. Над ее скопидомством посмеиваются соседи, челядь жалуется на ее скупость, но она не обижается. Какое ей до чужих дело? Трудолюбивая, как пчелка, хозяйственная, как муравей, день за днем громоздит она запасы муки, кож, воска, полотна, солонины и меда, чтобы обратить все это в звонкую монету на монастырской ярмарке в Пуатье, что раз в году собирается на площади святой Радигонды. Слава Богу, двое старших уже вылетели из гнезда. Неусыпными ее стараниями оба приодеты, снабжены какими-никакими деньгами, у обоих по коню и по слуге. Первенец, Гуго, отбыл ко двору английского короля Генриха Плантагенета, графа Анжуйского. Второй, Амальрик, отправился морем в Святую землю в свите господина де Куртене. Старших удалось пристроить достойно, без урона для чести Лузиньянов. Ее хлопоты и труды увенчались победой. Но радоваться пока рано, ибо еще остаются младшие. Правда, третий, Бертран, хром: ребенком он упал с лестницы и остался на всю жизнь калекой. Придется пустить его по духовной части, рыцарской справы не надобно, значит, обойдется дешевле. Зато младший! Вит! Дитятко ненаглядное, красавец писаный, ни дать ни взять королевич из сказки! Отослать бы его не мешкая ко французскому двору – а деньги где? Сколько времени пришлось ей копить на старших! И вот теперь снова копи, А молодые годы летят. Да как назло в хозяйстве сплошные убытки. На той неделе волк задрал четырех овец. Теперь вот эта змея… Что с ней делать? Упаси Боже, не натворить бы какой беды! Тяжело вздыхая, она поднялась по каменной лестнице и со злостью скинула у порога заляпанные грязью сабо. Они тут же покатились вниз. Хозяйка гневно посмотрела им вслед, словно именно они были виноваты в том, что высокородная дама не могла обеспечить своим сыновьям достойного места в жизни. Ведь и Бертран, хоть и калека несчастный, тоже сын и тоже Лузиньян. Были бы деньги, стал бы он каноником либо епископом. Лузиньяну сан ниже епископского не подобает… Лузиньян!… Благородное имя на вес золота ценится, да никто что-то этого золота не дает… Ничего не попишешь, придется парню идти в монахи, прикрыть рясой свою беду, притворяясь, будто увечье послано ему свыше во благо. С ним дело не к спеху. Сидит дома, помогает матери по хозяйству. Всегда брюзгливый, снедаемый завистью к красавчику брату, любимцу матери… Да, любимцу! Суровое лицо госпожи Бенигны озаряется нежной улыбкой, как только она вспоминает о младшем. Бедняжка! Вместо того чтобы блистать на пирах и турнирах, теряет молодость в угрюмой пустоте огромного замка… Замок и вправду был сумрачен и угрюм. Да и кто мог наполнить его радостью и весельем? Престарелый, туговатый на ухо рыцарь Гуго по прозвищу Смуглый был не веселее лесного филина. Скучал смертельно и от скуки чудил и капризничал в доме, погибавшем от его же мотовства. Слишком старый, чтобы ввязываться в рискованные военные авантюры, слишком гордый, чтобы лизоблюдничать при богатых дворах, сидел он в замке и плесневел. Благородная супруга его, погруженная в хозяйственные заботы, тоже веселостью не отличалась. Хромой Бертран тем более не видел радости в жизни, обрекавшей его на монашескую рясу. Гостей Лузиньяны никогда не принимали – слишком накладно. И сами по гостям, ясное дело, не ездили – неприлично пользоваться чужим хлебосольством, не имея чем отплатить за него. Так и погребали себя заживо в непомерной своей гордости и нищете. Даже бродячих актеров и певцов, которыми кишмя кишела вся округа, хозяйка замка не очень жаловала. – Можно и без баек прожить, – говаривала она, – задаром они нас тешить не будут. Если и оглашался иногда веселым смехом замок Лузиньянов, то это смеялся самый младший, Вит, о котором так сильно тревожилась мать. Он вовсе не разделял общего уныния. Вместе с привлекательной внешностью Вит получил от природы ценнейший дар: умение радоваться жизни, какой бы она ни была. Радостным было уже то, что он живет, и солнышко греет, и веет ветер, и поют птицы, и журчит вода под мельничным колесом. Вит не любил предаваться пустым мечтаниям, не грезил о блестящих королевских дворах; наоборот, он думал о них с опаской: там надо разить словом, точно мечом, вечно быть начеку, чтобы не обругали и не подняли на смех деревенского увальня. Сам себя он считал простаком, которого легко потехи ради обвести вокруг пальца. Вот битва – дело другое, на войну он бы с радостью поехал, но как на грех в те годы не велось никакой войны, а раз не велось, Вит предпочитал сидеть дома. Чем плохо? Богатая охота в отцовских угодьях да жаркие поцелуи деревенских девушек, не жалевших ласк для юного красавца из замка… Госпоже Бенигне, женщине суровой и богобоязненной, и в голову не могло прийти, что ее любимец возвращался с охоты, отягощенный не только добычей, но и множеством любовных побед. Любовные переживания Вита были неглубоки и вряд ли достойны рифм бродячего трубадура, ибо двигало им не истинное чувство, а природный инстинкт, как бы разбуженный здешней землей, обильной и плодородной: любовь сливалась для него с окружающей природой – с пряным запахом трав в сенокосную пору и с осенним багрецом буковых листьев. За вечерней трапезой, как только замковый капеллан отец Гаудентий дочитал краткую молитву, хором повторяемую за ним остальными, госпожа Бенигна завела речь о змее. Рассказывая, поджимала губы чуть ли не после каждого слова – для пущей многозначительности. Под конец промолвила, обращаясь к отцу Гаудентию: – Теперь вы знаете, как обстоят дела. Что вы мне посоветуете, отче? Отец Гаудентий в замешательстве тер заросшую щетиной щеку, искоса поглядывая на хозяйку замка. Благородные супруги сидели друг против друга на стульях с подлокотниками и высокими резными спинками. Чуть пониже – оба сына и капеллан на табуретах без спинок, но с такими же подлокотниками. Дальше расстилалось обширное пустое пространство огромного стола, в самом конце которого разместилась челядь, сидевшая на простых лавках. Перед господами и слугами стояли блюда с одинаковой снедью – жареными рябчиками да оладьями из ячменной муки – и жбаны с вином. Вино, правда, подавалось разное: господам – выдержанное, многолетнее, а слугам – кислятина прошлогоднего урожая. – Как вы полагаете, преподобный отец, – не отступалась госпожа Бенигна, – обычная это змея – или… Она замолкла, тревожно оглянувшись по сторонам. – Завтра я покроплю в коровнике святой водой, – объявил священник, избегая прямого ответа. – Коли это шкодливая тварь земная, ее святой водой не проймешь. А коли… – Думаете, она не вернется? – Не вернется, клянусь мощами святой Радигонды!… Я знаю такие молитвы, которые разрушат любые чары, помогут наверняка. – Дай-то Бог! – с надеждой вздохнула хозяйка замка. – Зря вы, матушка, так переполошились, – заметил Вит, кидая кости псу. – Над речкой ужей невпроворот, добрался какой-нибудь и до коровника, они на молоко падки… А все прочее – глупые сказки… Сколько раз я слонялся ночью вокруг башни, надеясь выманить оттуда бабушку Мелюзину, и все впустую… – Осенись крестом и не пустословь, – сурово осадила его мать. – Остерегайтесь, ох, остерегайтесь вызывать злых духов, особенно ежели дело к ночи, – поддержал ее капеллан. – Вовсе она не была злым духом, – защищал прабабку Вит, – никому ничего худого не делала… – Принимала на себя обличье змеиное, коим пользовался и дьявол. Вот и довод, что она из его рати. – А я все равно ее не боюсь и не прочь с ней повстречаться! – Замолчи сейчас же! – Мать разгневалась не на шутку. – Накличешь ты на себя беду! – Не бойтесь, матушка, Мелюзина пригожих молодцев не обижает… Вит первым рассмеялся собственной немудреной шутке. Бертран, сверкнув на него злобным взглядом, прошипел: – Дурак! Пригожестью своей похваляется! Красавец! – Похвались и ты! Я не возражаю, – отрезал Вит. Молчавший до сих пор отец, приставив ладонь к уху, спросил: – О чем спорите? Сыновья смолкли. Капеллан громким голосом ответил: – О пустяках, ваша милость. Известное дело, молодежь, болтает о том о сем. – О чем? – настаивал старик. – О чем болтает? – О… об охоте… – Ну и как, удачная была охота? Начали ему рассказывать про дичь, мелкую и покрупнее. Госпожа Бенигна, сложив руки, смотрела на сыновей. Да, бедный Бертран не мог похвастаться красотой. По детской неосторожности стал на всю жизнь калекой. Спина вроде прямая, а лицо длинное, как у горбуна, плечи высоко вздернуты. Да и ростом не вышел, даже до плеча братьям не достает. Горемыка! Она перевела взгляд на младшего и засияла, словно выбралась из мрака на солнечный свет. И вправду, какая женщина, простая смертная или фея, устоит против такого красавца? Всякий раз, глядя на сына, Бенигна испытывала чувство несказанной гордости: взгляд ее невольно смягчался, губы складывались в улыбку, когда она рассматривала каждую черточку дорогого ей лица. Красивый рот, тонкий благородный нос, высокие дуги бровей, детские голубые глаза, зубы белее снега, ровные и блестящие… Вит, перестав возиться с псом, который лез к нему на колени, поднял голову и ответил улыбкой на материнский взгляд, отчего сделался еще краше. «Архангел, – про себя восхищалась Бенигна, – архангел Гавриил – да и только… В королевском дворце ему место, а не здесь». Заворчали псы. Дверь в залу отворилась, и вошел привратник. – Ваша милость! Там, у ворот, какой-то чужак… – Что? Громче! Что он говорит? – допытывался Гуго Смуглый. – Чужак стучится в ворота! – Так впустить его! – Вот еще! – запротестовала супруга. – Каждого бродягу впускать! Откуда он? – Сказывает, из Святой земли. На лицах сидящих за столом изобразилось любопытство. Только Бертран насмешливо произнес: – Каждый так говорит, лишь бы ему открыли ворота и дали поесть, а потом оказывается, что он дальше Пуатье и не заглядывал… Сколько мы уж таких видали! – Верные слова, – согласилась мать. – Чужака не пустим. Пусть себе идет восвояси. Стражник вышел. Из распахнувшейся на мгновение двери понизу, по ногам, потянуло сквозняком. – Ходят тут всякие бродяги, и всякий болтает, будто из Святой земли воротился… Можно подумать, что уж и не осталось никого, кто бы там не побывал… – И то сказать, ваша милость, почитай что все туда ринулись, словно за морем помирать слаще… – А налог-то на войну с Саладином епископ взимает исправно… Знать бы, на что только идут наши денежки… Уж не на ту ли толпу проходимцев, что без толку снуют туда и обратно?… Дверь снова скрипнула: это вернулся привратник. – Ваша милость, он говорит, что привез письмо от молодого господина… – От Амальрика? Письмо?! Да веди же его сюда скорее! – заволновалась госпожа Бенигна, разом сменив гнев на милость. – Письмо, а? От кого? – допытывался старый рыцарь, острием кинжала выковыривая из зубов остатки мяса. Предусмотрительная супруга отняла у него опасную игрушку, после чего громко заявила ему прямо в ухо: – Письмо пришло! От Амальрика! – О! – возрадовался глава семьи. Правда, его любимцем был старший, Гуго, но и Амальрика он весьма ценил за необычайную ученость. Башковит шельмец! Что ни скажет – все по его слову выходит! Привратник с громким топотом уже мчался вниз по лестнице. Вит спешил следом. Бертран же кричал вдогонку, чтобы хорошенько проверили печати, прежде чем впустить чужака: может, все это сплошной обман. Препровожденный наверх посланец был вне себя от возмущения: – Я уж думал, не к неверным ли меня занесло ненароком… На таком холоду целый час продержать божьего человека! А письмо это благородный рыцарь писал тому назад всего два месяца с половиной. Даже из Парижа в Пуатье письма не так скоро попадают. Но никто не обращал на него внимания. Все сгрудились вокруг старого сеньора, который внимательно разглядывал печати. – Настоящие, – объявил он наконец. – Читайте, ваше преподобие, да погромче. Капеллан взял письмо. Все расселись по местам и, затаив дыхание, приготовились слушать. Но чтение началось не сразу: госпожа Бенигна вдруг порывистым жестом выхватила письмо из рук священника, разложила перед собой и погладила, словно оно было живое, а затем благоговейно поднесла к глазам. Давно забывшая трудную науку чтения, тем больше восхищалась она великой премудрости сына, сумевшего исписать целый лист ровными рядами искусно выведенных букв. Не всякий аббат сумеет написать так длинно и красиво, как ее Амальрик! Потеряв терпение, Гуго Смуглый рявкнул на супругу: – Отдай же, наконец, письмо, твоя милость! Пора читать! И капеллан приступил к чтению, громко и отчетливо выговаривая каждое слово: Да хранит Господь Святую землю! Милый господин мой батюшка, милостивая госпожа матушка, любезные братцы! В первых строках сего письма призываю на Вас Благословение Божие, о себе же сообщаю, что, хвала Провидению, пребываю в добром здравии. Пять месяцев уже минуло, как без всяких помех добрался я до Иерусалима. Здесь, верно, не чем иным, как заботами святого Мамерта и святой Радигонды, покровителей наших, удалось мне снискать благосклонность вдовствующей королевы-матери Агнессы, в чьей свите я ныне и состою, будучи одним из приближенных ее рыцарей. Другие подолгу ждут подобной для себя чести, мне же и трех недель достало. С Божией помощью надеюсь милости сей не утерять, но еще ее и умножить, явив себя в ратном деле, ибо мне покуда ни разу не выпало случая выказать мое боевое искусство. Край здесь совсем иной, ни на что не похожий. Каждый, кто сюда едет, думает попасть к своим, а оказывается среди чужаков. Всем они отличны от нас, даже одеждой. Поверх шлемов наматывают кусок белой ткани, конец же спускают хвостом на шею, так что получается повязка – вроде чалмы! Говорят, это защищает от солнца, чтобы не обжигало затылок… Да кабы только это! Вчерашний франк или италиец обращается тут в галилеянина и палестинца. И зовутся они не по родовым своим вотчинам, а по землям, коими завладели здесь: графы Самаритянские, князья Тивериадские, владетели Вифлеемские. Женятся большей частью не на своих, а на сирийках да на армянках. Пуще того! Есть и такие, что в жены себе сарацинок побрали, наспех их окрестив перед браком. Лица им велят закрывать и взаперти держат, говоря, будто они к такому обхождению привычны. Трудно поверить, но есть якобы и такие, что имеют несколько мусульманских жен. Точь-в-точь как неверные! И патриарх им не грозит анафемой, тут ко всему иное отношение. Погаными никто не гнушается, коли нет войны, живут с ними дружно, как с соседями. Я сам видел, как к одному рыцарю, женатому на мусульманке, наехала вся ее многочисленная родня, шумливая да разряженная, будто так и надо… О возвращении домой никто не помышляет, родиной почитают Палестину. И то правда, многие тут разбогатели, иной у себя сидел на двадцати душах, а ныне владеет целым городом, а то и двумя. Кому ж охота от богатства бежать! Богатство же здешнее берут оружием, рук не прилагая к земле, да и земля тут засушлива и бедна на диво. Лишь приморские края красивы и всякими плодами богаты, сама же Палестина – сущая пустыня, какую и во сне мудрено увидеть. Камни, камни, сплошные камни – и ничего иного. Поля вместо хлебов валунами усеяны, будто сатана назло Спасителю натащил их сюда со всего света. Духотища летом страшная – не продохнешь, воды мало, и в Иерусалиме достать ее труднее, чем вино. Мухи и прочий мерзкий гнус прокусывают насквозь, спасу нет, а по ночам донимает стужа. Простолюдины в здешних местах ленивые, трудиться страсть как не любят, даже скотину редко кто заводит, многие же целыми днями лежмя лежат прямо на улицах, на солнце нежатся, аж глядеть противно. Иногда только повелением епископа батогами сгоняют их на постройку церкви; домов же Божиих здесь поставлено множество, и предивных, красотою разве что с римскими сравнимых, а славнее всех, святостью и пышным убранством, – Храм Гроба Господня. Золота на церкви не жалеет никто, много у всех здешних этого золота, рыцари отнимают его у неверных, к которым оно приходит из Египта, а в Египте ему и счета нет. Из каждого похода, коли повезет, богатую привозят добычу. Местные бароны без поживы жизни не мыслят, каждый хоть раз в году да старается сделать на язычников набег (они называют это «охотой»); выгоднее же всего грабить караваны паломников, идущих в Мекку, магометанский Рим, ибо множество даров богатых припасают они в пожертвование своим святыням. Покойный король на баронов сильно гневался за такие набеги, нынешний тоже грабежей не дозволяет, и можно бы пожить в покое, кабы не баронское самовольство. Ее подобает христианам в нарушение договора бесчинствовать разбойным обычаем по большим дорогам, однако король свое, а господа бароны – свое: не по королевскому наказу поступают, а по собственному разумению. Первым среди здешних рыцарей должно помянуть Раймунда III, внука того самого Раймунда Тулузского, что некогда вместе с Готфридом Бульонским Иерусалим добыл. Он правит в Триполи и доводится дядей королю, который весьма его почитает. Рыцарь это благоразумный и рассудительный и в совете имеет первый голос. Хотелось бы мне к нему прибиться, да он отчего-то не по нраву пришелся королеве-матери, и сильно я опасаюсь, как бы она не обиделась, неблагодарным меня почтя, а пуще того – не разгневалась, ибо женщины тут большую силу имеют и многое зависит от них. В неменьшей чести у короля и другой высокородный рыцарь по имени Вильгельм де Монферрат, а по прозвищу Длинный Меч; нынешней весною он станет супругом королевской сестры Сибиллы, и ходят слухи, будто король собирается уступить ему трон. Посему уже загодя многие к нему ластятся и осыпают дарами и комплиментами. Далее идет Ибелин, владетель Рамы. Поначалу вроде бы за него собирались отдать принцессу Сибиллу, но потом женихом объявили Монферрата. Тут же надобно помянуть и Ренальда, владетеля Сидона. Видом как есть магометанин, на христианина вовсе не похож – бороду отпустил, арабским лучше, чем латынью, владеет. Но рыцарь достойный, и при дворе его очень ценят. Много есть и других, всех перечислить трудно. На новичков, что с родины приезжают, поглядывают свысока, словно на чужих, даже если они имениты. Многие же худородные вошли тут в большую славу оттого только, что деды их вместе с Готфридом и Раймундом брали Иерусалим. От сей даты ведут они свое родословие, да и всю историю. И какой-нибудь де Бруа ставится тут выше меня, Амальрика де Лузиньяна! Правду сказать, поначалу пребывал я в Святой земле безо всякой чести, и было мне это в большую обиду, ибо я сызмала привык род свой в наиславнейших числить. Теперь же все изменилось благодаря милости вдовствующей королевы Агнессы…» Гуго Смуглый грохнул палкой по столу так, что зазвенела посуда. – Пусть возвращается! Как можно скорее! Немедля отпишите ему, чтобы возвращался! – Почему? – ошеломленно спросил капеллан. – Де Бруа ставится выше его! Сами слышали! Не потерплю! – Благородный рыцарь Амальрик пишет, что теперь все переменилось… – Бабьей милостью, тьфу! Я сказал: пусть возвращается! В разговор вмешалась госпожа Бенигна. – Супруг мой! Если Амальрик покинет Святую землю по вашему повелению, чести ему от этого не прибудет. Пусть уж лучше останется и на поле боя докажет, чей род выше… – Вот слова воистину мудрые! – горячо поддержал ее отец Гаудентий. Старый рыцарь глядел на них исподлобья, кривя губы. Кажется, они говорили дело. Но долго еще он гневно сопел, не в силах справиться с нанесенной семейству обидой. Капеллан продолжал читать: «…Как уже говорено было, женщины тут большую силу имеют, в обычаях же совсем отличны от наших благородных дам: вытворяют такое, за что у нас из города выгоняют, а то и к позорному столбу ставят, им же никто и слова в упрек не скажет. Однако они весьма красивы и разодеты пышно; правда, ни о чем, кроме нарядов своих да забав, не пекутся. Много я тут престранных вещей приметил, но о сем более не пишу, дабы скромности досточтимой матушки нашей не уязвлять. Скажу только, что жену отсюда лучше не брать. О короле Балдуине писать неловко, да и невозможно, ибо возбраняется писать то, о чем и без того многим уже известно. Летами король юн и великую душу имеет, да такова, видно, воля Божия. А султан Саладин…» – Стой! – прервал чтение старый Гуго. – Прочитайте еще раз, преподобный отец, про короля Балдуина. Что-то я ничего не пойму. – И я тоже, – призналась госпожа Бенигна. Отчетливо и с большим тщанием капеллан по второму разу зачитал строки, относящиеся к королю, но это делу не помогло: никому не удалось догадаться, что хотел сказать Амальрик. Надо думать, пропустил случайно какое-то слово. – Ничего удивительного, еще бы: столько написать! Вот голова так голова! – восхищалась мать. «…А султан Саладин, как говорят, силою владеет несметною, какой не владели неверные со времен Гаруна аль-Рашида, водившего дружбу с Карлом Великим. Ему ничего не стоит Иерусалим сокрушить, но человек он незлобивый и, будучи сам язычником, христианам благоволит. С таким нетрудно жить в мире, только бароны наши то и дело его дразнят. Я же нимало не сожалею, что сюда приехал, ибо во всем свете не сыскать лучшего места, чтобы себя показать и добыть богатство. Ежели получится и Бог даст, за год-два я денег подсоберу и вышлю Биту на снаряжение и на дорогу. И коли будет на то воля милостивых родителей наших, пускай он сюда приедет попытать счастья. Я за ним присмотрю и на дурную дорожку ступить не дам, об этом любезная госпожа моя матушка может не беспокоиться…» – Вот еще! – рассмеялся Вит. – На чужбину тащиться! Это не для меня. Хромец взглянул на брата с завистливой злобой: он, Бертран, душу бы отдал, чтобы отсюда вырваться, но его-то за море не зовут. Капеллан прочитав напоследок витиеватые пожелания благополучия всем домочадцам, отложил письмо в сторону и глотнул вина, ибо охрип от долгого чтения. Вид у него был несколько обескураженный. Остальные сидели молча, обдумывая услышанное. Чувства, вызванные посланием, были сложны и противоречивы, не сразу найдешься, что и сказать. Первой нарушила молчание госпожа Бенигна. – Господи помилуй! – вздохнула она. – Отчего же он совсем не пишет о Гробе Господнем? Отец Гаудентий взглянул на нее с благодарностью: она вслух высказала недоумение, мучившее и его. Где же Гроб Господень? Кроме краткого упоминания о богатом убранстве храма, ни слова не проронено о том, что им казалось самым интересным и важным. Письмо, такое длинное, такое ученое, что его можно было читать, как книгу, слушать, как увлекательную сказку, умалчивает о том, что является главным для каждого христианина, отправлявшегося в Иерусалим. Почему? – Может, он раньше писал о святых местах, да то письмо не дошло? – высказала предположение мать. – Может, – согласился из учтивости капеллан, хотя из содержания послания явствовало, что оно первое. Гроб Господень! Хотя только в преданиях сохранилась память о первом походе в Святую землю, устроенном папой Урбаном II, хотя одни лишь глубокие старцы помнили, с каким пылом тысячи христиан, воодушевляемые аббатом Бернаром Клервосским, ринулись спасать Гроб Господень, хотя крепко ныне прижился обычай давать на борьбу с неверными деньги, избавлявшие от личного участия в войнах, все равно набожность, пускай и утерявшая былое рвение, оставалась искренней. Для любого обитателя Западной Европы единственным оправданием, единственной целью существования Иерусалимского королевства была защита Гроба Господня. Паломники, посещавшие Святую землю, привозили оттуда множество благоговейных впечатлений, показывали пальмовые листья, срезанные на берегах Иордана, ветви олив, взятые из самого Гефсиманского сада, с восторгом говорили о той роскоши, какой иерусалимские короли окружили святые места. Столько святынь, столько священнослужителей! Слушатели проникались убеждением, что, честь Гроба Господня составляет единственную заботу иерусалимских властей. Да иначе и быть не могло! А в письме Амальрика ни благоговейности, ни восторгов, словно в самом сердце Святой земли с этими устаревшими чувствами давно покончено! Хорошо, что кроме письма имелся посланец: он-то наверняка доскажет то, о чем умолчал Амальрик. Позвали паломника за господский стол и приступили к расспросам. Человек с виду бывалый, он, к великому огорчению госпожи Бенигны, до Святой земли не добрался. Как в воду глядел осторожный Бертран! Письмо от Амальрика привезли генуэзские купцы, доставлявшие почту, и отдали епископу из Пуатье, который и переправил его сюда с первым же бродягой, угодившим под руку. – Нечего мне там и делать, в Святой земле, коли я про нее поболее любого паломника знаю, – похвалялся бродяга. – Спрашивайте, ваши милости, о чем хотите. – Откуда же, коли сам не бывал, знаешь? – сомневался отец Гаудентий. – У меня, ваше преподобие, брат родной то и дело туда наведывается. Да и в книгах сколько о тех местах понаписано! На книгочея он, правду сказать, вовсе не походил, зато историй о Святой земле и впрямь мог поведать немало. Наверное, были они не вполне правдивыми, зато увлекательными и яркими, а главное, такими именно, каких чаяло их наивное благочестие. Вот она, настоящая Святая земля, столь скудно описанная Амальриком! – Сто лампад неугасимых днем и ночью теплятся у Святого Гроба, – повествовал бродяга, – сто рыцарей днем и ночью караулят Его, крестом простершись на земле. А как сходятся на совет бароны иерусалимские, Святой Дух, воочию видимый, парит над ними. Однажды, пролетая над городом, уронил Святой Дух перышко, и досталось оно моему брату. Пушистое, точно облачко, серебром отливает. Я видел его собственными глазами, уж поверьте мне. В Великий Четверг огонь предивный бывает ниспослан свыше, чтобы запалить свечу патриарху, и многие это чудо зрели. От свечи патриарховой возжигаются все иные свечи: каждый несет в свой дом святой огонь и блюдет его целый год. Девицы иерусалимские видом прекрасны, словно лилии Сарона. Кто их любви домогается, должен собственноручно убить сто язычников… – То же самое, слово в слово, рассказывал нам год назад заезжий вагант, – заметил Вит. – Вот и довод, ваши милости, что я говорю чистую правду. Бродяга, конечно, весьма ловко нашелся с ответом, но все-таки тут же перевел рассказ в новое русло, вопросив почтенную публику, слыхала ли она про двух братьев – золотильщиков из Пуатье, что ходили в Иерусалим прошлым годом? Перед тем как в путь тронуться, меньшой возьми да и признайся старшему, что несет с собой деньги, которые он скопил, чтобы пожертвовать на Гроб Господень. Сумма оказалась немалая, вот старшего и толкнул бес под ребро: как только вышли они из города, на первом же ночлеге убил негодяй родного брата и забрал себе дукаты. Вскинул на плечи труп, чтобы в речку сбросить, подошел к воде, дернул мертвеца – а тот ни с места. Уж он и так и этак исхитрялся – никакого проку! Прирос! Накрепко прирос труп к плечам! Ошалев со страху, кинулся он в лес, там его на другой день и нашли добрые люди да повели обратно в город – к епископу. Горожане тотчас же золотильщика признали и хотели его растерзать на месте, как Каина, но епископ не разрешил: повелел убийце идти вместе с мертвяком в Иерусалим. Он и пошел. Идет, на плечах труп высохший, почернелый, сам чуть ли не в скелет обратился, люди шарахаются от него в превеликом ужасе. Целый, год шел, наконец добрался. И как только стал на колени у Пресвятого Гроба Господня, тело брата с его плеч соскользнуло, и понял он, что Бог ему вину отпустил. Тут же и сам он преставился – отошел с миром. Рассказывали про то люди, которые там были, на их глазах смерть эта приключилась. Там, у Гроба Господня, и дня без таких чудес не проходит… – И дня без многих таких чудес не проходит… – эхом отозвалась госпожа Бенигна. «…И дня не проходит… – думала она. – Так почему же Амальрик ничего не пишет об этом? Постоянно среди святых мест пребывая, он небось многого навидался!…» – Время уже позднее, – промолвила она вслух, – пора на покой. Время и вправду было позднее. Давненько в замке Лузиньянов не засиживались до такого часа. Все дружно встали, с шумом отодвигая стулья. Капеллан забрал посланца с собой, надеясь порасспросить его еще кое о чем. Старый сеньор, сопровождаемый оруженосцем, удалился в свои покои. Мать осталась в зале наедине с сыновьями. – У меня из головы не выходит письмо Амальрика, – обратилась она к Биту. – Не мешало бы и тебе на мир взглянуть, тем более брат сам к себе зазывает… – Никуда мне ехать не хочется. С чего это вам вздумалось, матушка, из дома меня прогнать? – Прогнать? Тебя? Бог ты мой, да я с тоски без тебя зачахну! Госпожа Бенигна тут же пожалела о сказанном: негоже сыну слышать такие речи. Но Вит не обратил на ее слова никакого внимания. Он старательно пытался представить себе далекую землю, однако перед глазами отчего-то вставали родные леса и луга, тополя над ручьем, дубравы… и охотничьи забавы, и девушки, и песни жнецов… Юноша блеснул зубами в улыбке: – Даже если королевство мне посулят, не поеду! – Ладно, нечего наперед загадывать, – рассудила мать. – Поглядим, что ты через год скажешь. Гасите огонь, спать пора… Куда это ты собрался на ночь глядя? – К Блажею, посмотреть на змею. – И думать не смей! Завтра отец Гаудентий покропит там святой водой, а покамест чтоб в коровник ни ногой! – Да я только разведать, может, старику почудилось… Не бойтесь, матушка, мы с Мелюзиной столкуемся и обид друг другу учинять не станем! И Вит, разразившись веселым смехом, вышел вон. Хромой Бертран закрыл дверь за братом, ворча на свою злосчастную долю. В эту ночь долго не спалось госпоже Бенигне – видно, сказалось непривычное для нее обилие впечатлений. Жизнь в их глуши всегда текла неспешно, и вдруг сразу столько событий: змея в коровнике, письмо от Амальрика… письмо длинное, ученое, странное… А еще… убийца с приросшим к плечам мертвецом… а главное, возможный отъезд Вита на чужбину… надо, надо ему поехать… Амальрик так добр, что о брате печется… А когда же она наконец уснула, ей приснился кошмарный сон. Змея уползла из коровника! «Нет у меня змеи, нет! – кричит старый пастух. – Она уже в замке!» Госпожа Бенигна рванулась было бежать, но ноги от ужаса приросли к полу. А змея тем временем добралась до рыцарской залы – огромная, головой потолочных балок касается… И вдруг гадина обернулась женщиной, принялась обнимать кого-то… Амальрика?… Нет, Вита! Вита! А он смеется, глупый… Мелюзина любит пригожих молодцов, это всем известно! Женщина же, обняв Вита, снова превратилась в змею, оплетая его все крепче, обвивая скользкими кольцами… Мать глядела на все это и не могла двинуться с места… Госпожа Бенигна пробудилась с криком, вся в холодном поту. – Святой Мамерт, святая Радигонда, не оставьте нас своим попечением! Глава 2 НА НОВОЙ РОДИНЕ В Храме Гроба Господня, достроенном и освященном двадцать восемь лет назад, в пятидесятую годовщину взятия Иерусалима, гасили свечи – служба уже закончилась. Голубоватые струйки дыма тянулись к высокому куполу. Хотя на улице сиял яркий солнечный день, в храме было сумрачно и прохладно. Поблескивали во мраке богатый алтарь, надгробья шести почивших в Святой земле иерусалимских королей, образа и дары, принесенные в храм по обету. Через распахнутые настежь двустворчатые медные двери волнами выливалась королевская свита, строясь в надлежащем порядке на выложенном мраморными плитами дворе. Красивый двор был перерезан наполовину разобранной стеной, выстроенной на скорую руку из кирпича и камня. Неприглядного вида стена, к которой прихожане уже привыкли, имела свою неприглядную историю. Несколько лет назад обычные свары между церковнослужителями и рыцарскими орденами обострились до такой степени, что приняли вид настоящих военных действий. Иоанниты (иначе – госпитальеры) спешно возвели эту стену и, укрывшись за ней, разили стрелами священников и монахов, пытавшихся проникнуть в храм. На поле боя прибыл для вразумления враждующих сам патриарх, но также был закидан стрелами – старец насобирал их целый пук и вывесил у Гроба в назидание злодеям. Патриарх послал жалобу папе, но вскоре умер в великом сокрушении, так и не дождавшись ответа из далекого Рима. Король твердо державший сторону патриарха, приказал иоаннитам стену разобрать, но тоже умер, а когда на трон вступил его четырнадцатилетний наследник, рыцари тем более не стали спешить с разборкой своей городьбы. Безобразная стена так и осталась стоять посреди двора, только в самом центре ее был сделан пролом, позволявший богомольцам проходить в храм. Первыми в проломе показались иоанниты, облаченные в красные плащи с большими белыми крестами. Почетное право возглавлять королевские кортежи принадлежало им по старшинству [Орден всадников госпиталя святого Иоанна Иерусалимского был основан около 1070 г.] – их орден был основан еще в те времена, когда Иерусалим находился в руках неверных. Первенства своего они не уступали никому, и даже гордые тамплиеры, или храмовники, превосходившие их силой, вынуждены были довольствоваться в шествиях вторым местом. В отличие от иоаннитов, они были в белых плащах с красными крестами; впереди них ехал великий магистр, перед которым несли хоругвь с надписью: «Domine, поп nobis, sed Nomini Tuo da gloriam!»[Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da gloriam! (лат.) – Господи, не нам, но имени Твоему дай славу!], добившуюся чести выступать перед королевским стягом. Добродетелями рыцарей Христовых считались бедность, целомудрие, смирение, сдержанность, послушание и отвага, причем среди храмовников особенно ценимы были последние две. Храмовникам не разрешалось сдаваться или платить за себя выкуп, не разрешалось ни пяди земли уступить ради спасения своей жизни: только победить – либо погибнуть. Было время, когда железные когорты рыцарей церкви оказывали молодому королевству неоценимые услуги. Но постепенно королевская власть слабела, а ордена усиливались и становились для государства чуть ли не опаснее сарацинов. За храмовниками знаменосец вез большой королевский штандарт, а за ним в окружении виднейших рыцарей следовал позолоченный королевский паланкин с плотно задернутыми занавесками. Сразу же за паланкином на великолепных скакунах, покрытых дорогими попонами, достающими до земли, ехали сестра короля Сибилла и ее молодой супруг Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч. Высокого роста, широкоплечий, с суховатым властным лицом, он, небрежно прихватив поводья одной рукой, сдерживал горячего, играющего под ним жеребца. Будущий король надменно поглядывал на толпу, словно уже чувствуя себя хозяином города, тогда как его молодая супруга щедро раздаривала на все стороны улыбки. До свадьбы, состоявшейся месяц назад, она воспитывалась в монастыре, что расположен на Масличной горе, под опекой своей бабки, игуменьи Иветты, и благочестивой тетки, носившей то же, что и она, имя. Пребывание в монастыре не истребило в ней жажду жизни, а только усилило ее: видно было, что Сибилла намерена наслаждаться жизнью и познать все ее удовольствия, ни в чем себе не отказывая. За молодыми супругами и их двором поспешал седой архиепископ Тирский Вильгельм, ученый-историк и наставник короля; за архиепископом следовали дворы двух вдовствующих королев – бывших супруг покойного Амальрика. С пышнотелой и говорливой Агнессой де Куртене Амальрику приказано было развестись, ибо они оказались родственниками в четвертом колене. И хотя дети их, Балдуин и Сибилла, признавались законными, Амальрик вынужден был оставить Агнессу и взять в жены Марию Теодору Багрянородную, дочь василевса Иммануила. Дама эта, красивая и еще молодая, воспитывала дочь Изабеллу, не вмешиваясь в дворцовые интриги и не претендуя на власть. Ее двор блистал утонченной роскошью и изяществом. За королевами гарцевало многочисленное рыцарство, а замыкала шествие пешая городская стража. С залитой солнцем площади кортеж въехал в полумрак тесных улочек, мощенных мрамором, по которому звонко цокали конские копыта. Город почти не изменился за семьдесят восемь лет, что прошли с тех пор, как в нем утвердились крестоносцы: все тот же лабиринт узеньких скользких улочек, затененных сверху каменными распорами, защищающими постройки от землетрясений. Дома каменные, серые, без украшений, с плоскими или бочкообразными кровлями – по ним не определишь, стоят они тысячу лет или выстроены лишь вчера. Улочки кишели людьми, сбежавшимися отовсюду, чтобы поглазеть на королевский кортеж. Хотя население Иерусалима уменьшилось по сравнению с прежними временами почти вдвое, город – из-за чрезвычайной суетливости и шумливости его обитателей – отнюдь не выглядел обезлюдевшим. Впрочем, в последние годы сюда прибыло много новых поселенцев. По указу Балдуина III тот, кто занимал брошенный дом, виноградник либо землю, по истечении года становился законным их владельцем. И наоборот: кто покидал свое достояние на год, терял на него всякое право. Снят был также запрет на торговлю с мусульманами, и на улицах города замелькали купцы в тюрбанах. Население было весьма пестрым: латиняне (их было меньше всего), армяне, сирийцы, греки, генуэзцы, евреи… Разные наряды, разные лица. Люди жались к домам, пропуская пышное шествие. Нищие, стуча костылями, домогались милостыни, показывая свои струпья и отталкивая друг, друга. Королева Агнесса бросала им монеты со смехом, королева Мария Теодора подавала сдержанно и словно чего-то стыдясь. Сибилла не замечала их вовсе, заглядевшись на красавца-супруга. Множество прокаженных остервенело рвалось к королевскому паланкину, скуля, воя и плача. Как только они добирались до шелковых занавесок, братья-лазариты, сопровождавшие паланкин, отгоняли их палками. Светлой кожей и запыленным дорожным платьем выделялись из толпы только что прибывшие сюда пилигримы. Некоторые, не довольствуясь большим капюшоном, посохом и пустотелой тыквой-флягой, облеклись в престранного вида плащи, усеянные раковинами и памятными записками. То были пилигримы-профессионалы, за плату совершавшие паломничество вместо кого-то другого. Иные наезжали сюда по пятому, а то и по шестому разу. Но таких было немного. Большинством же двигала горячая вера и неподдельное благочестие. Длинной темной вереницей растянулись странники от городских ворот до самого храма, передвигаясь ползком, обдирая колени о камни мостовой, не глазея по сторонам, не замечая королевской процессии. Они жаждали увидеть Гроб Господень, и ничто другое их не интересовало. Только вид арабских купцов в тюрбанах приводил их в несказанное изумление. Как же так? Значит, неверные все еще в Иерусалиме? Из смрадной тени переулков кортеж выехал наконец на открытое пространство у подножия горы Мориа. Четверо ворот вело на широкое плоскогорье, выложенное массивными плитами. Посередине, там, где некогда стояли храм Соломона и храм Ирода (тот самый, разрушение которого было предречено Иисусом), высилась мечеть халифа Омара – Коуба-Эль-Сакра, или Мечеть Скалы, переименованная ныне в Храм Скалы. В храме, укрытая его стенами, и впрямь находилась большая серая скала, с которой по преданию вознесся на небо пророк Илия и на которой Авраам собирался принести в жертву Исаака. Место, служившее некогда для кровавых жертв, стало ныне алтарем Жертвы Бескровной. Восьмиугольный храм выглядел игрушечным по сравнению с огромной площадью. Сверкающий драгоценностями, разноцветной эмалью и стеклом, он походил на яркую бабочку, которая присела на краешек стола и, казалось, вот-вот вспорхнет и улетит. Внутри храма в таинственном полумраке виднелись величественные изображения Святой Троицы. Достигающий свода Бог Отец держал на коленях Христа, а над Ними возносился Дух Святой. В боковых же нишах помещались золоченые фигуры Богородицы и святых. Однако христианскому искусству так и не удалось победить восточного стиля этой бывшей мечети: в храме, хотя и освященном по всем правилам, витал дух чужой веры, поэтому он не рождал в душах паломников должного благоговения и божественного трепета и восторга. На противоположной стороне обширной площади высился королевский дворец Эль-Акса, также переделанный из мечети, построенной, однако, византийскими мастерами, отчего вид у дворца был вполне христианский. Громадное строение позволило легко разместить в нем многочисленные необходимые службы. Под дворцом, в гулких, подпираемых рядами гранитных колонн подземельях, сохранившихся здесь с незапамятных времен (легенда гласила, что они были выдолблены джинами по приказу царя Соломона), находились кухни и королевские конюшни. Поначалу кони сильно пугались и упирались со страху, когда их сводили по темному скату вниз, но потом привыкли к удобным стойлам: в подземных конюшнях царила прохлада и не было докучливых мух. Пространство между дворцом Эль-Акса и Храмом Скалы замыкали монастырь и часовня Ордена храмовников, или тамплиеров, обязанного своим названием близкому соседству с Templum Domini [Templum Domini (лат.) – Храм Господень.]. По сравнению с пышным восточным убранством храма часовня выглядела сурово, даже убого. Устав ордена запрещал украшать святилище чем-либо иным, кроме оружия, добытого у врага, потому вокруг креста развешаны были бунчуки, щиты и поломанные копья. Монастырь снаружи тоже выглядел довольно уныло, но ходили слухи, что внутри царит небывалая роскошь. Впрочем, роскошь была заметна везде. Давно прошли те времена, когда первый король иерусалимский Готфрид принимал послов султана в походной палатке, сидя прямо на земле, приговаривая, что смертному, который вышел из праха и в прах же обратится, пристойнее всего сидеть на персти земной. Недолго, очень недолго держалась простота нравов среди крестоносных рыцарей: уже двор Балдуина I перенял византийскую пышность, и преемники этого государя усердно следовали его примеру. С плоскогорья, на котором стояли Храм Скалы и королевский дворец, виден был весь город. Стены, разрушенные во время осады, а ныне заново отстроенные и укрепленные, окружали гору зубчатым кольцом. Над стенами тянулись вверх стрельчатые башни многочисленных храмов. Кортеж остановился перед дворцом Эль-Акса, где король устраивал сегодня званый пир. В лучах солнца играли и переливались всеми цветами радуги рыцарские плащи: вопреки обычаю западного рыцарства, носившего большей частью темные цвета, в Иерусалиме предпочитали облачения яркие и разукрашенные, ибо в одежде, как и во многом другом, тут утвердился восточный вкус. Пир давался в честь молодых супругов, на следующий день отбывавших в двухмесячное путешествие по городам приморья. Ни для кого не было тайной, что по их возвращении король намерен передать власть своему зятю. Посему многие склонялись перед Монферратом ниже, чем перед самим королем. Балдуин IV с помощью лазаритов как раз выбирался из своего паланкина. Это был юноша лет семнадцати, стройный, худощавый, с неестественно белой кожей. На юном, почти детском лице странно выделялись глаза – умные, взрослые, затаившие боль; взор короля был строг и даже суров. Голову его венчала бархатная шапка с золотым зазубренным обручем – знаком королевской власти. Спускавшийся из-под шапки шелковый плат, скрепленный под подбородком, плотно закрывал шею и уши. Из-за темного одеяния монарх казался еще худее. В длинных рукавах прятались кисти рук. Король имел привычку разглядывать в задумчивости собственные ладони, изучая палец за пальцем. Говорил он редко и очень кратко. Ступив на землю, король оперся о плечо одного из братьев-лазаритов и медленно двинулся к пиршественной зале. За ним следовали остальные – в том же порядке, в каком возвращались из храма. Помещение, сохраненное от прежней мечети, было огромным. Четыре ряда колонн из монолитного желтого мрамора подпирали плоский потолок. Пять длинных столов были уже уставлены дымящимися яствами. Утомленные долгой службой гости усаживались поспешно и шумно: при иерусалимском дворе византийский этикет мирно уживался с латинской непринужденностью и гонором. Все, кто собрался в этой зале, за исключением одной лишь Марии Теодоры Багрянородной, были равны между собой и никогда об этом не забывали. Их нисколько не стесняло присутствие короля с лицом больного ребенка: он неподвижно и молча сидел на возвышении под королевским балдахином и мог без помех разглядывать свои руки – никто не обращал на него никакого внимания. Утолив первый голод, все оживленно заговорили. Присутствие на пиру прекрасных дам, что на Западе считалось немыслимым, придавало беседе пикантность и возбуждало остроумие даже сильнее вина. Тем более что дамы, кроме Агнессы де Куртене, уже немолодой и расплывшейся, были прекрасны в истинном смысле этого слова: за столами не сидело ни одной дурнушки, словно им возбранялся въезд в Иерусалимское королевство. Обе сестры короля, старшая Сибилла и молоденькая Изабелла, их фрейлины – короче говоря, все как на подбор были молоды и красивы, и заманчивый блеск женских глаз, нежный румянец щек, яркость губ, подчеркнутая помадой, сообщали пиру особое очарование. Внучки ходивших в домотканых платьях крепких баб, не умевших румяниться и завивать волосы, с удивительной быстротой преобразились в опытных кокеток, до мелочей освоивших трудное искусство обольщения. Богатая примесь сирийской, а то и арабской крови разбудила в них чувственность, старая добрая рыцарская кровь питала прямодушие и отвагу, а пример гречанок вызывал у них тягу к образованию. Все хронисты единодушно утверждают, что столь очаровательных, но и опасных женщин, как благородные иерусалимские дамы, трудно было сыскать во всем свете. Сознавая власть своей красоты, они разговаривали уверенно и смеялись громко, походя на птиц, вырвавшихся на волю. Казалось, они спешили наверстать упущенное их смиренными матерями, бабками и прабабками. Временами громкие женские голоса перекрывали мужские. Тогда великий магистр тамплиеров Одо де Сент-Аман, известный своей неприязнью к прекрасному полу, хмурил лоб и с раздражением и даже гневом поглядывал на короля, словно взывая к его суровому суду. Но погруженный в раздумья король по-прежнему рассматривал свои руки. Магистр переводил взгляд на архиепископа Тирского, но тот с отеческой заботой в глазах наблюдал за своим бывшим воспитанником. Патриарх Ираклий, мирского вида красивый мужчина, рассказывал что-то веселое королеве-матери Агнессе. Дородная матрона заливалась смехом, точно молоденькая – аж тряслись ее тяжелые груди. Злобный тупой взгляд великого магистра ни у кого не встречал сочувствия. Вокруг столов суетились разодетые с восточной пестротой слуги, пажи в алых нарядах разливали вино, разносили все новые и новые блюда, сильно наперченные и терпко пахнущие корицей, шафраном и кардамоном. От пряных ароматов и винных паров в большой зале становилось душно. Пирующие гудели, как растревоженный пчелиный рой. Кое-где громко смеялись, кое-где заводили ссоры, а иные уже и запели, так что вдовствующая королева Мария Теодора то и дело опускала глаза, стараясь не замечать бесчинства. За дверью раздались шаги вооруженного человека: слышно было, как звенит меч о мраморные плиты пола. Пирующие притихли и подняли головы, ожидая появления нового гостя. Вошел дю Грей, один из рыцарей, стоявших в дозоре на заставе у Иаковлева Брода на Иордане. Прибывший проследовал прямо к королю и склонился перед ним в низком поклоне. – Да хранит Господь Святую землю! – Да хранит! – ответил король. – Приветствую тебя, дю Грей! Что-то случилось? – Точно так, государь. Эмир аль-Малех напал на нас с отрядом в двести всадников. Еле удалось его остановить… – Как? Он нарушил границу?! – изумленно воскликнул король. – Не то чтобы первым… Вначале де Ла Хей сунулся на его землю… – Опять! Вечно одно и то же! Де Ла Хей мне за это ответит! Велики ли потери? – Пеших полегло человек десять. Много раненых. Из рыцарей ранен де Бруа, а Ибелин из Рамы уведен в плен. – Да хранит Господь Святую землю! Ибелин в плену?! – Да, государь. Его оглушили, он упал, и его придавило конем. – Ибелин из Рамы в плену… – По зале пробежал удивленный говор. Такой рыцарь, как Ибелин, дал увести себя в плен?! – Он уже из Иерусалима выехал пришибленный, тут и дивиться нечему! – заметил Ренальд из Сидона. – Подался к неверным, чтобы не видеть чужого счастья! Гости разразились громким смехом, ибо чувства рыцаря Ибелина к королевской сестре были всем хорошо известны. И теперь все взгляды обратились к Сибилле, которая кокетливо опустила голову, изображая смущение. Ее супруг, ударив себя по колену, воскликнул: – Клянусь своим длинным мечом! Я готов первым отправиться на выручку этого храброго рыцаря! – Лучше оставить его в покое. Пускай отстрадает свое в добровольном изгнании, – уверял Ренальд. Балдуин IV поднял голову. – Нет той цены, которой я не заплатил бы, чтобы выкупить Ибелина! – объявил он. – Снимай доспехи, дю Грей, и садись за стол. – У меня еще одна новость, государь. – Говори! – По повелению султана Алеппо Имад аль-Дина шейх Гумуштекин возвратил свободу рыцарю Ренальду де Шатильону… – Да хранит Господь Святую землю! – выкрикнул в третий раз король. – Что ты сказал? – Славный рыцарь Ренальд де Шатильон, бывший правитель Антиохии, выпущен из неволи. Самое позднее через две недели он явится к вам с поклоном… – Хорошо. Можешь садиться. Балдуин IV устремил взгляд на свои руки и задумался. Белый его лоб пересекла глубокая морщина. Гости, удивленные неожиданным известием, замолчали. Только великий магистр, метнув на короля победный взгляд, злорадно сказал: – Ренальд де Шатильон на свободе – значит, с политикой соглашательства покончено! Монферрат, перегнувшись через стол, впился в него бледно-голубыми глазами. – Неужели вы полагаете, что по прихоти одного барона может измениться политика короля? Голос его свистел, словно бич. Великий магистр презрительно скривил губы, но, к всеобщему изумлению, ничего не ответил. Король с благодарностью взглянул на зятя. – Де Шатильон на свободе! – дивился Ренальд из Сидона. – Интересно бы на него взглянуть… Сколько же лет он пробыл у мусульман? – Шестнадцать, если не больше! – Наверное, постарел! – Может, угомонился? – Давайте выпьем за здоровье воскресшего рыцаря! Шестнадцать лет! – Интересно, что он собирается делать? Куда бедолага денется? – Жена умерла. Антиохийцы его и в ворота не пустят. – Вот еще, не пустят! До сих пор его поминают добром! – А может, его по старой памяти приголубит Стефания де Милли? – Тише! Ее сынок тут сидит! – А что я плохого сказал?… Вот увидите, они поженятся, и Ренальд обоснуется в Кир-Моава. – Тогда он Саладину покоя не даст… – Имад аль-Дин затем только и отпустил его, чтобы он докучал и королю, и Саладину одновременно… – Вполне возможно, клянусь Святым Крестом! Вполне возможно! – Кто этот освобожденный рыцарь, о котором все говорят? – осведомился Амальрик де Лузиньян у своего соседа Онуфрия де Торона – молодого человека с гладким, как у девушки, личиком. – Не знаю, – равнодушно ответил тот, не отрывая глаз от сидящей напротив принцессы Изабеллы. Рыцарь де Гранпре, чуть ли не самый старший за этим столом, за спиной юнца вполголоса сказал Амальрику: – Что вы спрашиваете желторотого? Да он пешком под стол ходил, когда Шатильона забрали в полон. Подсаживайтесь ко мне, я расскажу. – Вы не согласитесь поменяться со мною местами? – попросил Амальрик соседа как можно любезнее. Амальрик де Лузиньян хотя и не мог тягаться красотой с младшим братом, внешность имел приятную, манеры весьма учтивые, речь обдуманную и рассудительную. Влюбленный юнец, не слышавший, как его обозвали желторотым, вежливо уступил ему свое место. – Итак? – обратился Амальрик к старому рыцарю, с любопытством поглядывая на него. – Итак, Ренальд де Шатильон приехал сюда лет двадцать тому назад, может, чуть больше, в году эдак тысяча сто пятьдесят пятом, во времена Балдуина III, дядюшки нашего бедного короля. Ну, значит, приехал. Красивый, будто сошел с картинки, и глупый как пень. Из захудалого рода. Зато бедовый, да и боец отменный, этого у него не отнимешь. Прибыл Шатильон в Антиохию, чтобы повоевать с сарацинами и пограбить, падок он до наживы, точно ворон. А случилось, видите ли, так, что годом раньше овдовела княгиня Констанция, внучка Боэмунда Тарентского, первого латинского владетеля Антиохии… Мужа ее убили в бою… Антиохийское же княжество, сами понимаете, куда важнее, чем целое королевство, ибо без Антиохии Иерусалиму не выстоять. Король стал ломать себе голову, кого бы ей в мужья выбрать, чтобы сведущ был в государственных делах. Чуть ли не год просидел в Антиохии, предлагал ей то того, то другого, самых достойнейших перечислял, но ничего не добился. Уперлась баба – и все тут: никто ей не нравится, и никого-то она в мужья не возьмет. Сама, мол, будет править княжеством… – С трудом верится, – заметил Амальрик, – чтобы женщины такую волю забрали. Разве король не мог ей приказать? – Это у вас там, на старой родине, можно еще бабам приказывать, а у нас они вытворяют, что хотят, только себя слушают… Ну и вот, напрасно ее король убеждал, что ей самой не управиться, что Нур-ад-Дин наступает и потому править надобно крепкой рукой, знакомой с оружием. Нет и нет. Король так и уехал, ничего не добившись, а тем часом надо такому случиться, что на глаза ей попался этот самый Ренальд де Шатильон, он как раз в то время в Антиохию заявился. И что бы вы думали? Достойнейшим рыцарям отказала, а в этого тут же влюбилась по уши, свадебку справила без королевского дозволения и только после того отправила в Иерусалим послов доложить, что вот, мол, как я поступила… Что тут поднялось! Все диву давались, что такого великого роду дама выбрала себе в мужья бродягу! Клянусь Святым Крестом! Король чуть не взбесился со злости, а поделать уж ничего не мог. Бродяга заделался князем и быстренько всем показал, почем фунт лиха. Патриарха, человека святого, за то только, что выговор ему учинил, приказал кнутом отстегать, медом обмазать и выставить нагишом на башню, на самое солнце, мухам на съедение. Нехристь бы на такое не решился, а он, христианин, не замешкался! А потом уж и года не проходило, чтобы он чего-нибудь не натворил. Бога не боялся, короля не слушал, присяг никаких не признавал и вечно со всеми ссорился – без грабежей ему и жизнь не мила. До ночи можно перечислять его геройства. Жену колотил нещадно и содержал полюбовницу, но это бы ладно – Констанция свое получила и поделом ей. Только что проку? Спохватилась – да поздно, ничего уже не поправишь… А у вас, значит, бабы все еще тихонько сидят? Экое счастье! Вечно с ними хлопот не оберешься. Слышали вы, что отмочила тетка той же самой Констанции, королева Мелизанда? Слюбилась тайно с рыцарем Гуго дю Пюизе, а пасынок ее выдал, и все королевство в войну втравилось, потому как дю Пюизе убежал к неверным и подговорил их подняться на короля… А вспомнить Алике по прозванию Золотая Нога – обожала она золотые сапожки… С Саладином столько хлопот не было, сколько с ней! – Можно подумать, – язвительно заметил Амальрик, – что здешним королевством правят женщины. – Еще бы не подумать! Так и есть. Тут они любой бочке затычка, и столько от них вреда, что и вообразить трудно!… – Ну, и что же было дальше с Ренальдом? – спросил Амальрик. – А дальше ничего не было. Слава Богу, забрали его магометане в неволю. Такая была в королевстве радость, что и не описать. Другого рыцаря король давно бы уж выкупил, а с этим спешить не стал, небось, еще бы и доплатил, чтобы его стерегли покрепче. Шестнадцать лет просидел, мы уж про него и забыли. А тут нате вам: выпускают! Нынешний наш король – мальчишка, знает этого баламута только по рассказам, но и то вон как призадумался. – А может, он за столько лет изменился? – Это дьявол, а не человек. Такого только могила исправит. А ежели еще… Он прервался, заметив, что гости стали подниматься из-за столов, с шумом отодвигая стулья. Незаметно пролетело время за веселым пиром: солнце за окнами клонилось к западу. Слуги заботливо поддерживали пошатывающихся господ. Лица мужчин и женщин, слегка опухшие от вина, были красны и лоснились от пота. Перед уходом король поискал глазами архиепископа Тирского. – Государь? – отозвался тот, спеша к нему. – Передайте моей сестре с мужем, чтобы зашли ко мне… И вы тоже… Придете втроем, больше никого не надо… Король удалился, устало опираясь на своих лазаритов. Братья увели его в опочивальню, раздели, выкупали в воде, пахнущей целебными травами и благовониями. Балдуин безвольно поддавался их сильным, ловким рукам, не делая ни одного самостоятельного движения. Он закрыл глаза, боясь взглянуть на свое тело. Лазаритов было четверо, и звали их Иоанн, Марк, Матфей и Лука, отчего их в шутку величали иногда евангелистами. Они никогда не покидали короля, в любую минуту готовые оказать ему помощь. Орден святого Лазаря основал в Иерусалиме византийский император Ираклий. Главной заботой орденской братии был уход за больными, в особенности за теми, которых все гнушались, опасаясь заразы. Веками добровольно исполняли братья свое опасное дело с великим терпением и искусством – недаром писали о них хронисты, что усердием лазаритов пополняется сокровищница небесная. Выгод для себя от этого они не имели и вовсе к ним не стремились, стяжателями не были, поэтому лазаритов любили в народе столь же сильно, сколь ненавидели иоаннитов и храмовников. Выкупанного и переодетого в льняную рубаху короля уложили в постель и прикрыли легким одеялом. Лицо его было мертвенно бледным и выделялось своей неестественной белизной даже на фоне белоснежной подушки. – Вам ничего больше не нужно, государь? – спросил брат Иоанн, склоняясь над ним. – Нет, можете идти. Король открыл глаза и, заметив рядом с собой шероховатую ладонь лазарита, расправлявшую складки на покрывале, спросил, словно пораженный внезапной мыслью: – Как у вас дела? Все ли братья здоровы? – Все здоровы, государь, – не без удивления отвечал брат Иоанн. – Как же так, если вы столько времени обихаживаете меня? Лазарит развел руками. – В нашем ордене мало кто заражается… – Почему? – Трудно сказать… Может, потому что мы не боимся. При вас, государь, служба легкая. Воздух чистый, есть время последить за собой… А вот каково тем братьям, что по бедняцким приютам рассеяны! От смрада духа не переведешь… Кусок в горло не лезет… И все равно редко болеют! – Может, вы знаете особый способ, чтобы оберегаться? Брат Иоанн искренне рассмеялся. – Был бы такой способ, мы бы уж наверняка в тайне его не держали… Нет у нас никакого секрета. Обвыкли, все само собой получается. Видно, нужны мы на своем месте… Кто бы такой страшной бедой занимался, не будь нашего ордена? Вот и бережет нас милосердный Господь Иисус Христос. – Вы думаете, брат мой, что Господь бережет тех, которые на своем месте нужны? – А как же иначе? Лазарит низко склонился над распростертым королем и доверительно сообщил: – Вчера среди паломников, что пришли поклониться Святому Гробу, снова один страждущий исцелился! Проговорив это, он выпрямился и отодвинулся от постели. В дверях раздались шаги – в опочивальню входили супруги Монферрат и архиепископ Тирский. Братья-лазариты тотчас удалились. – Вы звали нас, милостивый государь и любезный шурин? – весело спросил пышущий здоровьем и силой Длинный Меч, непринужденно усаживаясь на скамью у самой постели. Надутая Сибилла, не скрывавшая отвращения к брату, осталась стоять у порога в надежде на то, что этот визит не слишком затянется. – Я хотел просить… просить вас не уезжать завтра… Не могли бы вы отказаться от своего путешествия? – Почему вдруг? – спросил ошеломленный Монферрат. – Сам не знаю… Лезет в голову всякое… Наверное, это из-за сегодняшних новостей… – Вас беспокоит Ренальд де Шатильон, государь? – Не знаю, – смущенно повторил больной. – Мне трудно объяснить, но… Зять смотрел на него с тем мягким снисхождением, какое люди сильные и великодушные обыкновенно питают к слабым. – Ваша воля для нас закон, государь, только я не пойму, в чем дело. Если даже возникнет надобность укротить Шатильона, мы к тому времени вернемся… Но не забывайте, что он уже пожилой человек. Из него делают пугало по старой памяти, но никто не знает, каким он теперь стал… Шестнадцать лет… Седой бездомный рыцарь… Какая от него опасность? К тому же его еще нет, ко двору он прибудет только через несколько недель… – Ренальд де Шатильон меня не волнует, – ответил король. – Тогда кто же? Впрочем, я сказал уже: ваша воля для нас закон. Если вы этого хотите, мы останемся. – Но я-то этого не хочу! – выкрикнула разгневанная Сибилла. – Милостивый господин мой брат! Я этого не хочу! Вы же дали разрешение на наш отъезд! С какой стати вы его теперь отменяете?… Вещи уже уложены… Я так радовалась… Мне давно уже надоел этот город, где сплошной камень, сплошная пустыня… Я здесь задыхаюсь… Уехать, уехать хоть на несколько недель! Несколько недель… Всего-то! Да и что случилось-то? Извольте немедленно объяснить, почему нам нельзя уезжать! – Не знаю… – в третий раз повторил больной. Он и вправду не знал. Какое-то предчувствие, какая-то смутная тревога овладела им. Слишком уж блестели глаза у великого магистра храмовников во время его краткой стычки с Монферратом. Нехороший блеск, подозрительный. Но как об этом скажешь? – А если не знаете, значит, нет никакого повода нас задерживать, – стояла на своем Сибилла. – Ради собственного каприза хотите меня обидеть! Вечно вы надо мной измываетесь… Столько лет в монастыре держали… – В монастыре вас держал не я, а матушка. – С вашего дозволения! Могли бы за меня заступиться. Молодые годы пропали в заточении… За что? Вне себя от гнева, она позабыла о своем отвращении и подскочила к постели. – Ваши пропавшие в заточении годы все равно лучше моих, проведенных на троне, – тяжело вздохнув, ответил король сестре, которая тут же отпрянула назад. Монферрат молчал, не вмешиваясь в семейную распрю. Он, впрочем, не знал, чью сторону принять. Не исключено, что Балдуин хочет его задержать, чтобы поскорее передать ему королевскую власть. Тогда стоило бы остаться – недурно стать королем на два месяца раньше обещанного… Но Сибилла! Он все еще был в нее влюблен, не успел натешиться молодой женой, так же, как и она, мечтал о беззаботной поездке в веселые приморские города, утопающие в апельсиновых рощах и виноградниках. Станешь королем – прощай забавы! Шлем на голову, меч в руку – и знай носись от границы к границе, разбирайся с баронами, храмовниками, иоаннитами, со всеми этими бесами, которые несноснее сарацинов… – Не хочу! Не хочу! Не хочу! – плакала Сибилла, топая ножкой. – И хоть бы какая-то причина была! Так нет! Только чтоб меня позлить, не пускает! Монферрат внезапно нахмурился. – Может, вы чувствуете себя хуже, государь? – Нет, – ответил Балдуин, – наоборот. Я чувствую себя немного окрепшим. Летом мне всегда лучше. Дело не в этом. Он закрыл глаза и погрузился в размышления. Какой же пронзительный у Сибиллы голос! И собственно говоря, в чем дело? В том, что Одо де Сент-Аман, знавшийся, как говорят, с самим дьяволом, косо взглянул на его зятя? Велика важность! Серьезного повода для беспокойства и вправду не было. Может, сестра права, и все это пустая фантазия, прихоть больного воображения? – Если вам так хочется, можете ехать, – громко объявил он. – Желаю благополучного возвращения. Да хранит Господь Святую землю! Он махнул рукой. Супруги вышли. Сибилла с нескрываемой торопливостью, Монферрат медленно и словно колеблясь. С порога он еще раз выжидательно глянул на шурина. Тот лежал неподвижно, уставившись в потолок. Иссиня-бледный призрак. Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч осторожно притворил дверь. Сибилла схватила его за руку. – Наконец-то! – выдохнула она. – Если бы не я, ты бы ему поддался! Скажи мне спасибо. Уф, какой он ужасный! Брр!… Брр!… Я боюсь к нему заходить… Как только ты сделаешься королем, он отправится в монастырь, с глаз долой… не так ли? – Почему он нас не пускал? – задумчиво промолвил ее супруг. * * * В королевской опочивальне воцарилась тишина. Молчавший до сих пор архиепископ бесшумно приблизился к постели. – Два месяца пройдут быстро, – успокаивающе произнес он. Балдуин медленно перевел на него глаза. – Возможно… Оставим это… Брат Иоанн сказал мне, что среди паломников еще один больной исцелился у Святого Гроба… Глава 3 ПРОКАЖЕННЫЙ – Исцелился у Святого Гроба! – повторил король тоном упрека. – Почему такое сплошь и рядом случается с паломниками – а среди нас никогда? Словно мы нехристи! Ученый Вильгельм, архиепископ Тирский, не находя ответа на этот вопрос, смущенно пожал плечами. – Почему? – настойчиво вопрошал Балдуин. – Приносят сюда больных из-за моря, и те обретают здоровье. А мы, живущие тут, совсем рядом, владеющие Святым Гробом, будто и не ведаем о его силе. Почему меня не отнесли туда, когда я был маленьким? Может, и я бы спасся. Христос исцелял прокаженных… – Тс-с… – прошипел архиепископ, оглядываясь. Балдуин горько рассмеялся. – Все еще оберегаете тайну? Да она известна уже всему свету! Прокаженный король!… Неужели вы думаете, отче, что люди слепы? Что, единожды увидев меня, можно сомневаться в характере моего недуга? – Благо государства повелевает скрывать это несчастье, покуда это возможно… Балдуин, приподнявшись в постели, метнул на собеседника гневный взор. – Ради блага государства, – твердо проговорил он, – давно надо было втайне умертвить меня, а на место мое взять здорового мальчика из хорошего рода. Вот что повелевало благо государства, а вы вместо этого растили прокаженного короля… Король! Корона выставила мою беду на всеобщее посмеяние! Архиепископ низко склонил голову, точно его ударили. – Покойный король любил вас… – Знаю, что любил… И вы тоже, отче… – Я и теперь люблю вас ничуть не меньше! – Верю, отче, только злом обернулась для меня ваша любовь. Худшего и врагу не пожелаешь. Как только вы догадались, чем я болен, надо было меня умертвить и вышвырнуть прочь, как падаль! – Когда-то один человек предложил вашему отцу нечто подобное. Покойный король в ответ взялся за меч… – Как давно это было? – спросил Балдуин, снова укладываясь навзничь и прикрывая глаза. – Семь лет назад… Вам тогда шел десятый год… – Расскажите, как это случилось! – Лучше усните, государь, дорогое мое дитя! Зачем травить себя понапрасну, вспоминая былое? – Рассказывайте! – приказал больной. – Не хотелось бы ворошить прошлое, но раз вы настаиваете… Вам тогда сравнялось девять… Клянусь Святым Крестом, не сыскать было мальчика разумнее, здоровее и краше. Глядя на вас, каждый с радостью говорил себе: настоящий растет король, владыка, он возвысит нашу державу… И к наукам способности чрезвычайные. Да вы, наверное, и сами помните – ученье было для вас забавой… Что ни день, я благодарил Господа, пославшего такого государя нашему вечно бурлящему, беспокойному королевству. И вдруг… – Что – вдруг? Говорите! – Вдруг… Каждый день я наблюдал с галереи, как вы играете во дворе с другими мальчишками; чаще всего вы, как это водится, бились меж собой на палках, будто на мечах, ну и, само собой, в такой игре кто-нибудь то и дело получал дубинкой по спине либо по рукам и вскрикивал от боли… Смотрел я, смотрел – и начал диву даваться, что среди детских криков никогда не слышен ваш голос, а доставалось вам не хуже других, королевскому сынку поблажек не давали, нет! Вот я и призадумался: и впрямь вы такой выносливый или отчего-то боли не чувствуете?… Наконец я не выдержал и спросил вас… Вы помните? – Нет. – Я спросил вас, почему вы никогда не охаете во время игры, а вы ответили: не больно, вот и не охаю. А если хлестнут прутом? Тоже не больно. Я испугался, схватил вас за руку и потащил к свету, стал разглядывать кожу… На вид вроде обычная, но даже если хорошенько нажмешь пальцем – не краснеет… Я царапнул по вашей руке ногтем – ни следа… Да хранит Господь Святую землю! Меня словно кипятком обдало… Весь дрожа, бегу к государю нашему, к королю, и говорю: лекаря надо, как можно скорее лекаря, искусного в своем деле и умеющего держать язык за зубами… Король на мои страхи только смеялся, но лекаря все же позвал… – Лекаря я помню, – заметил Балдуин, не открывая глаз. – Тот сразу признал проказу… Сказал вашему отцу королю, что спасения нет и лучше такого ребенка в живых не оставлять… – Верно сказал. Надо было дать мне яду… Избавить королевство от срама, а меня от муки… И что же ответил отец? – Чуть с мечом не кинулся на лекаря за такой совет, под страхом смерти запретил рассказывать о вашей болезни, а потом закрылся в своих покоях и три дня к себе никого не впускал… Плакал… Оруженосцы караулили у дверей, слышали – рыдал в голос. Три дня не показывался на людях, придворные чуть не ошалели со страху – не могли уразуметь, в чем дело. Да и потом никто ничего не понял: о случившемся ни одному человеку не сказали, даже вашей матери – королеве… Правду знали только король, лекарь да я. – Надо было меня отравить, – с упреком повторил Балдуин. – Отец не захотел, так могли бы вы… – Да хранит Господь Святую землю! Я жизнь готов за вас положить, а вы – отравить! Он тяжело перевел дух и продолжил: – С той поры покойного короля словно подменили. Я думаю, он от горя и преставился прежде срока, ведь летами король был вовсе не стар, ему бы править и править… измучился из-за вас. Когда начинали ему вас хвалить – даже султан завидовал, что у короля такой наследник растет, – он так глядел на вас, так глядел… У меня аж сердце разрывалось от этого взгляда, ведь я-то знал про его беду! – Да, я помню, – задумчиво произнес Балдуин, – помню, как он на меня глядел… Но зачем, зачем вы от меня таились? Я бы в монастырь убежал, я бы кинулся в море, я бы не позволил себя затащить на трон! А я ни о чем не знал… В первый раз подозрение возникло у меня после битвы при Айн-Анжаре… Битва! Последний счастливый день в моей жизни! – Как, вы подозревали уже тогда? – Тогда я только начал догадываться. Айн-Анжар! Целая жизнь прожита в первый год моего правления… Весной на магометан ходили… Месяцев через девять – снова… И каждый раз победа! Вплавь через Иордан, по оазисам Панеаса, по склонам увенчанного снегом Ермона, спешным ходом подошли мы к стенам Дамаска… Из осажденного города выманивали врага в чистое поле… Взяли небольшое селение неподалеку… Возвращаясь с пленными и богатой добычей, захватили по пути крепость Беит-Джин. Она стояла в цветущей долине, среди зелени и ручьев, мы назвали ее «Domus Voluptatis» [Domus Voluptatis (лат.) – Обиталище радости.]. Co всех сторон к нам сбегались люди, кричали: «Король! Король!» Сарацины – и те хвалили меня, видя, как ловко я орудую мечом на турнирах. Проезжая своими землями, я мечтал о том, как вверенную мне Богом державу расширю, укреплю, возвеличу… Саладина от своих границ отодвину… Я – король! Мне было всего лишь четырнадцать лет, и впереди – целая жизнь… – Король умолк, задумавшись, но вскоре продолжил: – Не прошло и года, как мы двинулись в новый поход. На сей раз побережьем морским до Сидона, оттуда через Ливан, через земли богатые и урожайные, истекающие молоком и медом… Под Айн-Анжаром нам преградил дорогу Саладинов брат Туран-шах с большой силой. Битва, битва! Не турнир, не осада, а первая настоящая битва! Охваченный воспоминаниями, король порывисто приподнялся на ложе. Широко распахнутые глаза заблестели. – Моя первая битва… Первая и последняя… Зато победная! О, я прекрасно знаю, что мой дядя Раймунд все заранее обдумал и рассчитал, что это он, а не я руководил сражением… Как только все было готово к бою, он, отойдя со своими людьми, приказал мне: «Веди!» И я повел, клянусь Святым Копьем, я повел! О, если б хоть раз еще повести мне славных рыцарей в бой! Или хотя бы во сне еще раз почувствовать то, что въяве переживал тогда! Вам, отче, такого не представить! Это счастье… Ты ощущаешь за собой силищу, которая дышит, грохочет, мчится, которую можно метать, как копье… ты – голова, а силища эта – твои плечи… Это счастье… Нестись вперед, чуя позади настоящую бурю! Конь играет под тобой, ржет и рвется вперед, перемахивает через овражки… Только ветер свистит в ушах… И сеча! Чуть потом! Такая, что дух захватывает! Будто ты из обычного человека вдруг превратился в разящую молнию! Задохнувшись, король изнеможенно откинулся на подушки. Архиепископ скрыл в ладонях лицо, чтобы не показать слез. – Последний день, последний счастливый день в моей жизни, – лихорадочным полушепотом продолжал больной. – А назавтра явились послы от Туран-шаха с предложением мира. Явились ко мне, победителю! Я принял их в латах и при мече, только рукавицы снял, а дядя Раймунд стоял у меня за спиной и шепотом мне подсказывал, что говорить, ведь я же был совсем несмышленыш. Этакий счастливый и гордый собой мальчишка… И тут я заметил, как один из шейхов уставился на мою руку, уставился со страхом, даже речь свою заготовленную проговорил кое-как. Глядел, точно змею увидел, и будто смешался, а в глазах злорадство светится… Поглядел тогда и я на свою кисть и впервые заметил на коже синеватые пятна. Может, они были и раньше, да я на них внимания не обращал, нынче же взгляд сарацина насторожил меня. Такой взгляд! Воротившись домой, я показал вам руку и спросил про пятна. Вы ответили, что это, наверное, от холода… – Боже мой! Боже мой! – стонал архиепископ. – Я бы вам, конечно, поверил, кабы не тот взгляд… Я побежал вниз, к воротам: стражников возле них не было. На улице стоял какой-то человек, может, паломник, а может, просто бродяга. Он меня совсем не знал, не знал, кто я такой… Я показал ему руку и задал тот же вопрос. «Господи, огради! – завопил прохожий. – Парень, да у тебя же проказа!» А вы… а вы говорили – от холода! – Что же мне было говорить?! – горестно всхлипнул старик. – У меня язык не поворачивался сказать правду… – Лучше было сказать правду! Лучше было наслать на меня в бою милосердного солдата, чтобы он проткнул меня пикой или зарубил мечом!… Я бы погиб как воин и радовался бы своей славной смерти. Вот что надо было сделать для моего блага! А рыцари вместо этого охраняли меня! Ибелин из Рамы, старый де Торон, дю Грей, все, все… Сами не береглись, лишь бы я уцелел… Для чего?! Для того, чтобы я сгнил заживо?! – Но что стало бы с королевством, подумайте сами! – робко защищался архиепископ. – А что с ним станет теперь? Что проку было оттягивать конец? – Теперь здесь Вильгельм де Монферрат, которого вы нарочно из Франции вызвали… – Это верно, – признал Балдуин, несколько успокаиваясь. – Монферрат здесь… Только бы он вернулся благополучно! Не знаю отчего, но мне все время кажется, что он в опасности. Так, странная блажь… Сам понимаю, что блажь. Мысли в голове мешаются от хвори… Монферрат отважен, рассудителен, неуступчив… Королевство только выиграет, когда он сменит меня, но я… что будет со мной? В голосе его зазвучали слезы. – …Я боюсь взглянуть на себя, – шептал король. – Только на руки смотрю часами, часами наблюдаю, как подступает погибель… Мои руки! Мои руки!… Я стараюсь ни к чему не притрагиваться – и не могу не смотреть на них… забыть хоть на минуту о своей болезни… Пока что мясо, хоть и гниющее, держится на костях, но что случится через месяц? Через год? Сегодня, когда меня несли в паланкине, сквозь щель в занавесях я видел одного прокаженного: вместо лица – черная яма… Ни глаз, ни носа, ни губ… Скоро и я… и я… – Не думайте об этом, государь! Бог смилуется, пошлет чудо… Балдуин чуть не соскочил с постели. – Чудо?! – гневно воскликнул он. – С чего бы вдруг? Чудеса посылаются паломникам, а нам – никогда. Брат Иоанн сказал мне… что еще один больной… А среди нас – никогда, никто! Архиепископ поднял голову. – Вот об этом и поразмыслите, – почти сурово произнес он. – Попрекаете меня, что я не отнес вас маленького в храм, к ложу святому, дарующему исцеление… Почему же вы теперь сами не сделаете этого? Ведь чудо, которое могло свершиться тогда, возможно и ныне… Балдуин глядел на старика с изумлением. – Правда ваша, – признал он. – Возможно… возможно… Сам не знаю, почему я не сделал этого… Господь наш Иисус Христос исцелял прокаженных… Может, сжалился бы и надо мной… Мне кажется, я давно бы к Нему пошел, если бы Гроб Святой находился далеко, а сам я был обычным убогим странником… Не являться же к Нему в раззолоченном паланкине!… Выбраться из дворца переодетым, прийти к Гробу никем не узнанным – простым паломником… И чтобы не слышать вокруг никакого ученого суесловия, этих бесконечных прений между храмовниками и иоаннитами! Всякий раз, как я оказываюсь в храме, мне чудится, будто Гроб, окруженный толпою нищих, по праву принадлежит им, а не нам… Будто свет, которым мы завладели, сияет всему миру – и только нас оставляет во тьме… Мне трудно выразить это словами… Архиепископ слушал его с напряженным вниманием. – Я понимаю, что вы хотите сказать, государь. Да, действительно, вера наша слабеет, ей недостает жара и детского благочестия. Мне кажется, это оттого, что святыня не может принадлежать никому – нельзя делать ее подножием чьего-либо величия. Тот, кто пытается завладеть святыней, превратить ее в средство для достижения бренных целей, тут же ее теряет, отгораживается от нее непроницаемой завесой – для всех будет реликвия доступной, а для него нет. Мы стали владетелями Святого Гроба, и в этом наша беда. Иерусалим не должен принадлежать никому. Пускай бы каждый приходил сюда только молиться. Пускай бы Святой Гроб стерегли бедные монахи, не имеющие, подобно лазаритам, никаких заслуг, кроме небесных. Паломники идут к Святому Гробу за отпущением грехов, не думая о корысти, не мечтая ни о чем, кроме пригоршни иорданской воды да пальмового листа. Они не жаждут обладать святыней, потому уносят ее в своем сердце. Так же бескорыстно шли сюда наши отцы и деды – крестоносцы… Мы же другие. Мы чувствуем себя здесь хозяевами, а Бог этого не одобряет. Царь Небесный и царь земной друг с другом не уживаются… Готфрид Бульонский об этом догадывался. Он не хотел короны. Считал себя только стражем Святого Гроба и жил в бедности… – Готфрид?! – удивился Балдуин. – Но вы же сами меня учили, отче, что Готфрид был королем слабым и только благодаря Балдуину I Иерусалимское королевство обрело мощь! Вильгельм, несколько смешавшись, поспешно пояснил: – Да, государь, дитя мое, именно так я учил. Но мы тогда рассуждали об истории земной. Балдуин I был несравненным правителем. Мудрый и способный к предвидению, он был настоящим земным королем, слишком, быть может, привязанным к соблазнам плоти и роскоши. Он создал иерусалимское государство, но сразу же утратил святыню. Понимаете, что я хочу сказать? Он создал государство силой оружия, на крови и на костях, ибо только так создаются державы земные. А там, где утверждается держава земная, для святыни места не остается. Рушится царство духа. – Что же делать? – спросил Балдуин. – Перенести столицу в Аскалон или Яффу? – Это не поможет. Пагуба коренится в людях. Порой, видя, как вокруг возрастает зло, я начинаю сожалеть, что Иерусалимское королевство было создано… – Что вы говорите! – ошеломленно вскричал король. – Неужели вы хотите, чтобы сюда вернулись язычники?! – Боже упаси! Нет! О таком и помыслить страшно. Я только говорю о государстве – о державе земной. Иерусалим не должен принадлежать никому на земле, он должен быть одновременно общим и ничьим. Никто, кроме Господа, не вправе царствовать в нем… – Не знаю, как можно это устроить, – вздохнул король. – Я тоже не знаю и даже думаю, что этого устроить нельзя… И потому мы, стражи, мы, цепные псы при Гробе Господнем, лишены главного – милости Спасителя. Слишком близко стоим, чтобы разглядеть Его… – Если бы я был здоров! Если бы… – прошептал король. – Может, мне удалось бы соединить в себе Балдуина и Готфрида?… Взгляд архиепископа Тирского наполнился безграничной нежностью. – Вам?… Вам бы удалось – без сомнения! Боже мой! Голос его прервался. – Уже петухи поют, слышите? Проговорили чуть ли не полночи. Пора спать, государь. Архиепископ осенил короля крестным знамением и направился к выходу. В дверях он внезапно обернулся и сказал: – Если вы захотите пойти в храм… незаметно… никем не узнанным… я мог бы… Лицо Балдуина IV приняло надменное выражение. – Не хлопочите понапрасну, отче. Если я пойду в храм, об этом не узнает никто… даже вы… Время позднее, почивайте с миром. Да хранит Господь Святую землю! – Да хранит Господь Святую землю! – откликнулся ученый старик, прикрывая за собой тяжелую дверь. Глава 4 СБЫВШЕЕСЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ Как большинство новых строений, возведенный в Иерусалиме крестоносцами, дворец Агнессы де Куртене, матери короля, причудливо сочетал в себе черты Востока с чертами Запада. При дворце имелся внутренний двор с фонтаном, однако многие окна глядели вовне – частью на улицу, частью на городскую стену. Сразу же за стеной простиралась долина Иосафата, узкая и глубокая, загроможденная каменными гробницами. – Бог весть, как мы там все поместимся, – беспокоилась Агнесса де Куртене, взглядывая в ту сторону. – Людей попроще будут, конечно, погребать не здесь, но и для самых именитых места не хватит. Разве что долина расширится каким-то чудом… Беспокойство о загробном своем устроении отнюдь не нарушало безмятежности, с какой Агнесса относилась к жизни и ее невзгодам. По натуре она была женщина хладнокровная, не любила предаваться печалям, зато обожала лесть: выслушивая похвалы, разнеженно жмурилась, точно сытая кошка. Двор у нее был большой и содержался богато, однако во дворце царил неописуемый беспорядок, граничащий с полным неряшеством. Паломники, нищие, подозрительного вида бродяги беспрепятственно входили в здание, где их принимали и кормили в любую пору. По этой причине Агнесса слыла образцом христианского милосердия, хотя на самом деле жалостливостью не отличалась и была равнодушна к чужим бедам. Благоволение ее к сирым и убогим проистекало не из доброты, а из досужего любопытства – она была весьма падка на всякого рода новости и сплетни. Кто-то из ее бродяг как раз и занес в королевские хоромы проказу, и молодой король напрасно старался подавить в себе чувство глубокой обиды по отношению к матери, не сумевшей уберечь его от страшной болезни. Кроме вечно голодных и жадных до подаяния нищих, завсегдатаями дворца были многие видные представители местной знати: патриарх Ираклий, великий магистр тамплиеров, брат хозяйки и дядюшка короля Жослен де Куртене, Ренальд из Сидона, Амальрик де Лузиньян, Онуфрий де Торон и многие другие рыцари. Тон всему этому обществу задавал острослов и весельчак Ренальд из Сидона. Густая черная борода придавала его латинской внешности восточный колорит, да и наряд его был наполовину арабским. В молодости он несколько лет провел в мусульманском плену, где преотлично выучил арабский язык и основательно познакомился с восточными нравами. Легкомысленный и щедрый, он вечно сидел по уши в долгах. Ренальд был женат на ленивой красавице-сирийке по имени Марфа. Отец ее Абирам был столь же богат, сколь и скуп, и весьма неохотно снабжал транжиру зятя деньгами. Ренальд, однако, не унывал, изобретая все новые и новые хитроумнейшие уловки, заставлявшие раскрываться неподатливый кошель тестя. Вот и теперь, стоя посреди облицованного мрамором двора, он рассказывал всему благородному обществу о последнем своем ухищрении. – …Так меня прижали, так прижали, совсем оставили на мели: почтенный Абирам, изволите ли видеть, поклялся, что больше мне ни гроша не выдаст. Камень легче разжалобить, чем моего тестя, но я все-таки надежды не теряю и приглашаю его на ужин. А за ужином испускаю вздохи, еду от себя отодвигаю и все время бороду свою сквозь пальцы пропускаю, с жалостью на нее поглядывая. Тесть наконец не выдержал и спрашивает: чего это ты свою бороду так охорашиваешь? А я ему: охорашиваю на прощание, завтра придется мне ее сбрить. Абирам глаза на меня выкатил и от ужаса даже костью подавился, пришлось мне его по спине похлопать. Он кость выплюнул, воздуха глотнул да и говорит: «Что за неприличные шутки? Как это – сбрить бороду?!» Вам, высокочтимые дамы и господа, без сомнения, ведомо, что у наших друзей сирийцев мужчина без бороды за евнуха почитается. Позор страшный! Неудивительно, что почтенный Абирам чуть не помер при одной мысли о безбородом зяте. Я же его и того пуще пугаю: – До шуток ли, когда мне и самому до слез обидно. Да ничего не попишешь, придется мне с бородой распроститься. – Что ты плетешь? – чуть не визжит почтенный Абирам. – Куда твоя борода денется? Что случилось? – Я свою бороду евреям заложил, – поясняю и тут же выхватываю из его руки цыплячью ножку, чтобы он, упаси Бог, снова не подавился. – За…ло…жил?! – Заложил за тысячу дукатов, а выкупить не на что… Завтра у меня бороду заберут… – Нечего дело иметь с такими разбойниками! Гнать их надо взашей! Да как они смеют! – кричит почтенный Абирам, а у самого лицо аж побагровело от злости. Я глаза опустил, вздыхаю по-прежнему да скорбно поглядываю на бороду. – Гнать их никак нельзя, – говорю, – я им рыцарское слово дал, обещался заплатить, а не плачу. Они на мою бороду имеют полное право. – Тогда заплати! Заплати! Я ему с горьким смехом отвечаю: – Чем же я заплачу, почтеннейший? У меня ж никакого добра нет, кроме меча да неглупой головы, но головой-то, хоть ты ее с плеч вместе с бородой сними, не расплатишься… – Сколько твоя борода стоит? – Две тысячи дукатов. – Ты только что вроде тысячу поминал? – Да я с расстройства оговорился, ошибся вдвое… – Две тысячи за бороду?! Две тысячи?! За бороду?! – Мало, почтенный, не правда ли? Сглупил я, по дешевке такую красоту запродав!… – Нельзя тебе оставаться без бороды! Нельзя! Нельзя! Две тысячи! Две тысячи! – Тесть заметался по комнате, причитая и размахивая руками, но в конце концов все-таки раскошелился… И посему, мои прекрасные дамы, я имею честь явиться перед вами по-прежнему украшенный бородой… Присутствующие от души развлеклись рассказом. Даже красавица Марфа лениво усмехалась, будто речь шла вовсе не об ее отце. Агнесса де Куртене хохотала так, что слезы на глазах выступали. Она отирала их кулаком и продолжала хохотать. Пухленькие, пышущие здоровьем девицы разносили на больших подносах вино, засахаренные фрукты и лепешки с медом. Фераль де Туар, недавно прибывший из Франции, склонился к Амальрику де Лузиньяну. – Гладкие девки. Сирийки? – Кажется, нет. Вроде бы потомство тех сицилиек, что были завезены сюда при короле Фулько. – Сюда завозили сицилиек? – Говорят, завозили. Я тут тоже недавно, года еще нет, как приехал, в точности сказать не могу, но старожилы уверяют, что лет двадцать пять назад король Фулько приказал доставить из Сицилии девок – женщин тут было мало, и Иерусалим обезлюдел. В общем, похватали их штук триста да привезли сюда… Само собой, королевские посланцы гонялись не за добродетелью, а… – Стало быть, и дочки ихние в монашки не собираются? – Куда там! Днями, правда, сбежали две со двора, но, надо думать, не в монастырь… Агнесса услышала, о чем они говорят, и тут же вступилась за беглянок. – Развратничать мои девушки не станут, наверняка с ними какая-то беда приключилась. Не дай Бог, сарацины украли… – Сарацины? Они, ваша милость, в Иерусалиме озорничать не станут! – Тогда разбойники. Девушки эти были тихие, скромные, послушные. Таких трудно на дурную дорожку толкнуть… – Внешность обманчива, ваша милость, – сурово остерег ее великий магистр. – Вы судите о других по ангельской своей доброте. А мир от добра далек. Развратницы любят рядиться в овечью шкуру. – Когда возвращаются наши молодые? – прервал спор Жослен де Куртене. – Вот-вот вернутся, – сообщила Агнесса. – Сибилла пишет, что время пролетело быстро и пора собираться домой. Моя голубка в тягости… Это столь важное для королевства известие было встречено одобрительным шумом. – Да точно ли это? – сомневался Жослен. – Еще бы не точно! – ответила гордая мать. – Дивиться нечему, ибо она в меня пошла. Будь покойный Амальрик попроворнее, я бы ему с десяток сыновей нарожала… – Коли так, станем надеяться, что через несколько лет, куда не пустишь стрелу, непременно в Монферрата угодишь… – Замков не хватит… – Конечно, не хватит, если Длинный Меч своего усердия не умерит. – Удалой парень, и в битве хорош, и в постели… – С таким наше королевство не пропадет! Последние слова изрек великий магистр, чуть ли не впервые отозвавшийся о Монферрате без обычной язвительности. Вслед за ним гости взапуски принялись хвалить душевные и телесные достоинства зятя светлейшей хозяйки; вспомнили и его высокое происхождение, и родство с королем французским и с германским императором. Агнесса по-кошачьи жмурилась от удовольствия. – Да-да, моей девочке грех жаловаться… Внезапно все обернулись к воротам, откуда донесся шум: конский топот, сменившийся громким голосом. Ренальд из Сидона пошел взглянуть, что случилось. И через минуту вернулся с расстроенным и побледневшим лицом. Подергивая себя за бороду, точно он и вправду решил от нее избавиться, рыцарь тяжело опустился на табурет и глотнул вина. – Что случилось? – крикнула с другой стороны фонтана Агнесса. – Ничего, ваша милость, слуги там повздорили у ворот. Великий магистр шагнул к нему и тихо спросил: – Что случилось? Говорите! – Монферрат погиб, – ответил Ренальд сдавленным голосом. Великий магистр в неописуемом изумлении отшатнулся назад. – Быть не может! Монферрат! Кто сказал? Где погиб? – В ущелье… Придавило скалой… Не слушая дальше, великий магистр поспешно вышел, видимо, надеясь разузнать подробности у гонца, но тот уже отправился к королю. Ренальд рукой отер пот со лба. Все уже догадались, что произошло нечто серьезное, и приступили к нему с расспросами. Весельчак на сей раз обошелся без шуток и огорошил всех невероятным известием: Вильгельм де Монферрат по прозвищу Длинный Меч – мертв! Останки его с подобающими почестями уже следуют из Аскалона. Вдова, принцесса Сибилла, вне себя от горя: рыдает, рвет на себе волосы, то и дело падает в обморок… Беда случилась в горном ущелье: рыцарь, вероятно, заехал туда во время охоты. Он был один, без свиты. Выветрившаяся скала рухнула на него и накрыла вместе с конем. Вот и все, нет больше королевского зятя, не сидеть ему на монаршем престоле… – Доченька! Голубка моя! – громко зарыдала Агнесса. – Бедняжка! Где она? Скорее везите меня к ней!… Помогите! Люди! Помогите! Где гонец? Как все было? Может, это неправда? Люди! Я вам говорю, он лжет! Это невозможно! О Боже… Женщины повели тонущую в слезах и причитающую Агнессу в дом. Оставшиеся молча поглядывали друг на друга. – Неужто скала упала сама по себе? – осторожно спросил Ренальд. – И не на кого иного, а на Монферрата… И именно тогда, когда он собирался вернуться, чтобы сделаться королем! – Да кому бы понадобилось эту скалу спихивать? Вроде мир у нас сейчас, а Саладин на такую подлость не пойдет… Он настоящий рыцарь! – Да уж, Саладин исподтишка убивать не станет… – А для короля какой удар! Только-только он собрался отойти от дел… – Клянусь мощами Святых Мучеников! Говорят, он молодых отпускать не хотел, словно предчувствовал недоброе… – Теперь опять начнется суета вокруг трона… Любопытно, кого же выберут? – Сибиллу так скоро замуж не выдашь. К тому же она беременна… – Придется выдать. Королю-то недолго осталось, может год-два еще протянет, не больше. – Да хранит Господь Святую землю! Кого же ей теперь дадут в мужья? – Скорее всего Ибелина из Рамы. – Ибелин в плену. – Выкупят, за этим дело не станет. Король денег не пожалеет. – Выкупить – это еще не все! История любит повторяться… Как бы Сибилла не заупрямилась, не повела себя подобно княгине Антиохийской Констанции… Нрав у нее… Да вы сами знаете! – Тьфу! Накаркаешь ты беду! – Я не каркаю, но история действительно может повториться… * * * Для Балдуина IV смерть зятя и впрямь была тяжким ударом. Совершенно обессилев и пав духом, он распорядился устроить пышные похороны и послал гонцов в Триполи, к князю Раймунду. Баронам же объявил, что совет будет созван только после прибытия Раймунда, а до тех пор просит его не беспокоить. Наконец король остался один. Неподвижно вытянувшись на своем ложе, он пытался осознать несчастье, в котором винил себя. Почему, почему не поверил он своему предчувствию? Не надо было уступать сестре… В углу комнаты стояли братья-лазариты, безликие и неприметные, словно тени. Их отношение к случившемуся никого не интересовало – а они между тем очень тревожились за короля. Надежда на отдых и покой, столь необходимые больному, рушилась. Братья успели привязаться к своему подопечному и были сильно обеспокоены его судьбой. Будь их больной обычным нищим, валяющимся в уличной грязи, он, пожалуй, дожил бы до глубокой старости, но юный король постоянно изнурял собственное тело, заставляя его подчиняться своей воле, и тем самым только приближал конец. Впрочем, опасения лазаритов были безразличны Балдуину. Он вовсе не желал продления своей убогой жизни и думал сейчас не о себе, а о зяте. Глумливый рок расправился с Монферратом как раз тогда, когда он собирался освободить несчастного помазанника от тяжести короны. Монферрат мертв – повторяй это себе хоть тысячу раз, трудно в такое поверить! Всего восемь недель прошло с тех пор, как сидел он вот здесь, возле королевского ложа, пышущий силой, безмятежный и ласковый. Зять всегда относился к нему с уступчивой мягкостью: сила снисходила к слабости. И вот силу забрала смерть, а слабость осталась жить, сгибаясь под бременем государственных забот. Монферрата везут сюда в гробу, чтобы торжественно похоронить в соборе святого Стефана. В жаркое лето тело разлагается быстро, и подумать страшно, как выглядит теперь красавец Вильгельм. А заживо гниющий прокаженный – жив. Поистине, судьба решила сыграть с ним злую шутку! * * * Раймунд прибыл из Триполи раньше, чем предполагалось. Услышав о несчастье, он сам, не ожидая вызова, поспешил в Иерусалим. Соскочив с коня, в запыленном дорожном платье он прошел прямо к Балдуину, чтобы успеть переговорить с ним до созыва совета. Раймунд III был высок и худ. От своего знаменитого деда, графа Раймунда де Сен-Жиль, владетеля Тулузы, он унаследовал резко очерченное лицо с большим орлиным носом – однако порывистый дедовский нрав ему не передался. Князь Триполи, сдержанный, рассудительный и осторожный, никогда не терял самообладания. В молодости, подобно многим крестоносцам он провел несколько лет в неволе у мусульман и многому там научился. Для людей неглупых и восприимчивых к новому, к каким принадлежал и Раймунд, пребывание в арабском плену становилось отличной школой жизни. Сарацины не обращали пленных рыцарей в рабов, а обходились с ними вполне по-дружески. Зачастую эта дружба сохранялась и в дальнейшем. – Но что, мой мальчик, – с порога произнес Раймунд. – Новая забота свалилась тебе на голову? – Такая беда! Видно, меня преследует злой рок, – пожаловался Балдуин. – Что мне делать? – Рок тут ни при чем. Уж я дознаюсь, кто оказал нашему королевству такую услугу! Балдуин широко открыл глаза. – Вы полагаете, дядя, что кто-то… что это не случайно? – Только дитя может поверить в случай! Случайностей вообще на свете не бывает, запомни на будущее, мой мальчик. Случайно! Но пока что рано об этом говорить. Надо разузнать побольше. Давай подумаем, что нам теперь делать. – У меня такое чувство, будто земля уходит из-под ног. Не могу сосредоточиться, не могу привыкнуть к мысли… – Не надо преувеличивать, – с напускной суровостью повторил Раймунд. – Подберем Сибилле другого мужа – вот и все… – Она беременна. Если родится мальчик, можно будет сына Монферрата объявить наследником престола, а до его совершеннолетия вы, дядюшка, возьмете бразды правления в свои руки. Для королевства это наилучший выход. Раймунд невесело рассмеялся и принялся мерить шагами королевскую опочивальню. Запыленные сапоги оставляли на темном ковре светлые следы. – Наилучший выход, говоришь? Конечно, я сумею править не хуже многих. Но об этом нечего и думать. Сам знаешь, тамплиеры ни за что не согласятся. Великий магистр готов сожрать меня живьем. Взбунтует остальных, поднимется вой: по какому праву?! Почему не этот паяц Куртене, почему не королевские сестрицы? Они всех ближе трону! И что ты на это скажешь? Я знаю, закон – что дышло, но нам с тобой такие игры не к лицу. Понимаешь? Единственное, на чем еще кое-как держится наше королевство, – это закон. Если мы начнем вертеть им туда-сюда, другие тотчас же последуют нашему примеру. Бароны только того и ждут. Со времен Готфрида королевская власть у нас передавалась по линии ближайшего кровного родства, и нам этот порядок нарушать нельзя. Подумать страшно, какую это может вызвать смуту… Да хранит Господь Святую землю! Не буду строить из себя скромника: я желал бы стать королем и смог бы им быть… продолжить дело, начатое Балдуином III и твоим отцом… Но я не хочу ломать заведенный порядок, а законных прав на трон и даже на регентство у меня слишком мало. – Но вы же правили за меня, когда я был ребенком? – Девочки тогда были так малы, что их в расчет не принимали. Раймунд возбужденно расхаживал взад-вперед по опочивальне. Корона! Корона, некогда завоеванная его дедом, но так и не доставшаяся внуку, манила его. Но в отличие от деда князь Триполи умел обдумывать и взвешивать свои поступки и несбыточных надежд не питал. Хватит у него сил, чтобы сокрушить храмовников, привести к покорности баронов и установить новый порядок? Нет, не хватит. Так лучше об этом и не помышлять, а сидеть себе спокойно в Триполи да присматривать за Галилеей и Тивериадой, что достались ему в приданое за женой. Балдуин, следя за дядей удрученным взглядом, жалобно проговорил: – Раньше, чем через год, Сибиллу замуж не выдашь. Пока разродится, пока траур отбудет… А я еще год не выдержу: со мной совсем худо! Я так мечтал, что избавлюсь наконец от власти и затворюсь с моей бедой в монастырской келье, чтобы в покое молить Бога о скорой смерти… А теперь вот снова принимайся за дела! Давно уже и лекари и братья-лазариты советуют мне бросить все это – и пускай, мол, оно катится, куда хочет… Но не дай мне Бог поступить по их совету! Ведь я помазан на царство, я державу свою крепкой и устроенной получил от отца, и никак, никак нельзя допустить, чтобы она при мне погибла. Я обязан в целости и сохранности передать королевство своему преемнику! – Будь я холост, взял бы я твою сестру замуж – и дело с концом, – объявил, останавливаясь, Раймунд. – Но я женат, не бросать же мне мою почтенную Эхивию, да и Сибилла не захочет такого старика в мужья… А такого, как Монферрат, с тремя королями породненного, нам уже не найти. Я тут по дороге перебрал в уме всех европейских принцев. Или пустозвоны вроде Филиппа Фландрского, что сюда паломником заявился, или сплошная мелкота. Притом пока-то он прибудет, пока у нас пообвыкнет – пройдут годы. Нет, на чужаков нечего и оглядываться. А из здешних я одного только подходящего вижу… – Ибелин из Рамы? Я тоже про него думал. – Да, Ибелин. Надо как можно скорее договориться с султаном и выкупить его. Даже если придется в долги залезть или запустить руку в церковную казну, Ибелина мы должны вернуть. А ты годок еще как-нибудь переможешься. Черт возьми! С проказой иные люди живут дольше здоровых… – Ну, я-то долго не протяну – к счастью… А Ибелина мы выкупим! Может, дело еще как-то поправится. Хотелось бы в это верить, а не верится. Не верится – и все тут… Мне иногда кажется, что над нами тяготеет проклятье, что Бог от нас отвернулся. Я не потому это говорю, что болен: не обо мне речь. Подумайте – королевство наше существует всего семьдесят восемь лет, а я уже седьмой по счету король! В других же землях монархи сидят на троне лет по двадцать, а то и по тридцать. Господь им посылает и здоровья, и сил – а нам нет. А неурядицы наши, а распри, а своеволие баронов! Главное же – это оскудение веры. У нас только паломники и чтут по-настоящему Гроб Господень, а мы про него редко вспоминаем. Как подходит опасность – воздвигаем перед воинством Святой Крест, но и тогда свары не прекращаются… Зло вокруг множится, а корень его в нас самих! Беседовали мы об этом недавно с архиепископом Вильгельмом… Он полагает причиной то, что мы завладели Святым Гробом, а святыней владеть нельзя. Считает, что Иерусалим должен быть ничьим, а просто доступным каждому для молитвы, что не нужен ему земной владыка – один лишь Царь Небесный должен в нашем городе властвовать… Раймунд, поначалу слушавший племянника с вниманием, под конец его речи зевнул и заметил: – Архиепископ рассказывает ученые сказки. Будь ты здоров, ты сам бы им посмеялся. Хворому, конечно, ничего, кроме дум, не остается, вот ты с больного ума и надумываешь… Зло у нас множится? А где бывает иначе? Иерусалим объявить ничьим? А кто его будет охранять, от разбойников защищать, следить, чтоб люди друг друга не перегрызли? Разве что с земли его забрать да поставить на облаках! Но тогда как же его сделать доступным? – Можно окружить его стражей и с оружием в город никого не пропускать, – предложил Балдуин. Раймунд досадливо отмахнулся. – Только безоружных пускать? А ногти? А зубы? А кулаки? Кому надо, те и без мечей обойдутся – станут побивать друг друга камнями! Нет, мой мальчик, все это пустые бредни. Люди есть люди, они мыслят и действуют по земному, иначе и быть не может. Конечно, в королевстве нашем живут не ангелы, но ведь сам Бог сотворил нас человеками, а не ангелами, и с этим ничего не поделаешь. Мы прогнали неверных, мы блюдем Гроб Господень, чтобы паломники могли спокойно молиться в Святой земле: разве мало в этом заслуги и чести? Наше дело – сохранить то, что мы имеем… – Этого мало, – стоял на своем король. Глава 5 СОВЕТ БАРОНОВ ИЕРУСАЛИМСКОГО КОРОЛЕВСТВА Недавно вернувшийся из плена рыцарь Ренальд де Шатильон склонился перед королем, входившим в залу совета: – Государь, – начал он, – в недобрый час выпадает мне честь явиться к вам, но судьбе не прикажешь… Король издали сделал жест, изображавший предписанное этикетом объятие, и с любопытством оглядел говорившего, которого знал только понаслышке. Вид знаменитого барона разочаровал его: ни ростом, ни заметной силой де Шатильон не отличался и ничего не сохранил от удалой красы, прельстившей некогда легкомысленную антиохийскую княгиню. Кряжистый, широкоплечий; красноватое лицо испещрено синими прожилками; когда говорит, поседелые взъерошенные усы щетинятся, как у кота. В отличие от других рыцарей, блистающих роскошными нарядами, одет с вызывающей простотой – в кожаную солдатскую куртку, к тому же сильно потертую. – Да хранит Господь Святую землю! – приветствовал собравшихся король, усаживаясь на возвышении. – Да хранит Господь Святую землю! – хором ответили рыцари, вставая и тут же опускаясь на свои места под шелест пышных одежд и стук мечей. Собрание было как никогда многочисленным, ибо выбор нового претендента на трон живо затрагивал каждого. Отсутствовал лишь великий магистр госпитальеров, сказавшийся больным. Зато не поленились приехать Боэмунд III, князь Антиохийский, и седой коннетабль Онуфрий де Торон, дед молоденького рыцаря, на королевском пиру не отрывавшего влюбленных глаз от принцессы Изабеллы. Кроме местных рыцарей, совет почтили своим присутствием гости из-за моря. Среди них выделялся принц Филипп, прибывший из Фландрии, внук всем памятного Роберта Крестоносца, совершенно, впрочем, на деда не похожий. Князь Триполи, в беседе с королем обозвавший принца пустозвоном, нисколько не преувеличил: Филипп был суетен, завистлив, подозрителен и ленив. Обуреваемый непомерным честолюбием, жаждал только первых ролей, которых играть не умел. В Иерусалим он заявился несколько недель назад в сопровождении множества вымуштрованных молодцеватых ратников, коими всегда славилась Фландрия. Их бравый вид пробудил в короле надежду на военный союз с родичем. Как раз представлялся случай с помощью греческого флота потеснить Египет – Балдуин IV, памятуя о неосуществленном отцовском плане, намеревался атаковать Саладина с тыла. Но Филипп уклонился от участия в замышленном походе, объявив, что в Святой земле он будет заниматься сугубо благочестивыми делами. Однако и совершив паломничество к Святому Гробу, принц с отъездом на родину не спешил, и содержание его воинства было немалым бременем для пустой королевской казны. Хоть и восседавший на почетном месте, Филипп Фландрский вид имел недовольный и даже обиженный. Он надеялся, что именно ему совет баронов предложит руку принцессы Сибиллы вместе с троном. Он, конечно, совету откажет, не бросать же в самом деле родную Фландрию, зато какая честь! Догадавшись же, что его намерены обделить, принц косился на присутствующих неприязненным взором. Ну и народец! Бородами обросли, точно турки или жиды. Выхолены и разряжены, ничего не скажешь, но ничем, ничем с европейскими рыцарями не схожи! Без сомнения доля истины имелась в ехидных мыслях принца. Иерусалимские бароны в третьем поколении обрели чужеземное обличье и напоминали скорее ненавистных греков, чем соотечественников, оставшихся за морем. В чем именно состояло их отличие от европейских рыцарей, трудно было определить и человеку более смышленому, чем принц, но оно было и ощущалось в каждом слове и в каждом жесте, не говоря уж об одежде. Кровь и родовое имя оставались прежними, а душа и нрав пропитывались духом Востока. Сирийские франки, как их стали называть, быстро вырождались. Внуки закаленных, крепких, как булат, мужей, прибывших сюда более семидесяти лет назад, становились хрупкими, податливыми к хворям и – что было куда прискорбнее – к порокам, сильно укорачивающим жизнь. Только сожаление мог, к примеру, вызвать вид Жослена де Куртене – обжоры, пьяницы и несусветного враля, а ведь отец его был рыцарем столь знаменитым, что его любили сравнивать с героями Гомера. Не лучшее впечатление производил и Боэмунд III из Антиохии, которого не уважал никто – ни подданные, ни враги. Из дедовских доблестей, пожалуй, одно только удалось не утерять иерусалимским рыцарям – отвагу. Король, дабы не утомлять себя долгой речью, поручил вести совет Раймунду III. Князь Триполи в четких и чеканных выражениях оповестил собравшихся о причине нынешнего чрезвычайного совета. Как известно, такие советы, принимающие решение безотложно, созываются лишь в крайних случаях, и ныне случай именно таков: избрание королевского преемника – это дело весьма и весьма срочное, ибо государь не надеется на поправление своего здоровья и имеет опасение, что вскорости не сможет нести трудов по управлению святым королевством. Стало быть надлежит как можно скорее найти мужа для Сибиллы Иерусалимской, вдовы Монферрат, избрав такого рыцаря, коему впоследствии можно будет без колебаний доверить трон. Прежде чем приступить к избранию, предлагается обдумать, какие достоинства будущему королю наиболее потребны… – Пыл в борьбе с неверными! – одновременно выкрикнули Ренальд де Шатильон и великий магистр тамплиеров. Раймунд, усмехнувшись в ус, заметил: – К сей добродетели, я думаю, не помешало бы добавить разум… – Разум само собой, он рыцарю дается от рождения. Блюсти честь – вот от чего не должен отступать король. – Согласен с вами, благородный рыцарь. Блюсти честь – наиглавнейшая забота короля. Только ведь честь чести рознь. Всяк ее горазд по-своему толковать. Многие бароны с криками повскакивали с мест. – Как это – «по-своему»?! Едина честь у рыцарей! Едина! – Нет, не едина. Мое, к примеру, разумение чести повелевает соблюдать клятвенные договоры, заключенные с неверными… – А мое нет! – крикнул де Шатильон. – А ваше нет, это всем известно. Сами видите, благородные бароны, сколь разным бывает разумение чести. По сей причине королю, кроме скорого меча, потребна и голова, дабы решить, какую из честей ему блюсти для выгод королевства. – Все это увертки! – ярился де Шатильон. – Ишь ты! честь чести рознь!… Увертки! Честь – это значит не терпеть позора! – А в чем вы полагаете позор? – полюбопытствовал Ренальд из Сидона. Старый барон, посинев от гнева, испепелил дерзкого взором. – В чем же еще, как не в трусости?! Рыцарь пятиться не должен! – А неосторожными шагами подталкивать королевство к гибели, разве это не позор? – Королевство не погибнет, коли во главе поставить самых смелых. – Сколько раз наше королевство едва не погибло от избытка смелости! – заметил Раймунд. – Однако переходим к делу. Господа бароны! За последний десяток лет нами столько понаделано ошибок, что ныне мы, ради спасения королевства, не имеем права ни на один неверный шаг… Почитай, на наших глазах произошла немалого значения перемена: ислам, дотоле разбитый на множество враждующих меж собой государств, соединился. Соединился нашим попущением, и это главная из помянутых мною ошибок. Промах непростительный, а виной всему – как раз избыток смелости: своими драками со всяким, кто носит на голове тюрбан, мы крепко поддержали Саладина, ибо губили его врагов, просивших у нас подмоги. Государю известно, что сказанное мною вовсе не относится к его достойным похвалы предшественникам, ибо стремлением каждого из прежних королей было поддержать слабого против сильного, дабы сохранить усобицы в разрозненном мусульманском стане. Вы же, благородные бароны, сводили все эти мудрые усилия на нет. Когда Саладин осадил Дамаск с засевшими там сынами Нур-ад-Дина, вы с оружием в руках бесчинствовали на их границах. И напрасно Амальрик, отец нашего государя, убеждал вас подсобить Египту, славшему к нам посольство за посольством: вы дружно отказали египтянам. И что же? На наших глазах Саладин прибрал к рукам Египет. Вот уж кто должен поклониться вам в ножки! Не без вашей помощи он объединил под своей властью Багдад, Каир, Дамаск! И ежели падут последние независимые города Моссул и Алеппо, мы окажемся лицом к лицу с огромнейшим войском. Ныне государь намерен поддержать Зенгидов, из последних сил противящихся Саладину, и будущий наш король должен сию политику разуметь. Претенденту на иерусалимский престол надобно знать, что делается у соседей, дабы искусно вести свою игру. Филипп Фландрский поднялся с оскорбленным видом. Это уж слишком! Его, видимо, даже в расчет не собираются брать! Не скрывая возмущения, он промолвил: – Слушаю я и ушам своим не верю! Вы, князь, во всеуслышание твердите, что надобно помогать неверным?! А пристало ли такое христианину? Не почитается ли единственным его долгом борьба с сарацинами? – Верно! Верно! – загремели, срываясь со своих мест, Ренальд де Шатильон и Одо де Сент-Аман. Раймунд остался невозмутим. – На то, чтобы бороться со всеми, – холодно возразил он, – потребно иметь достаточно сил. – Наши деды о силах не беспокоились… – Сейчас речь не о дедах. Иные настали времена, иные народились люди… Неожиданно подал голос седой Онуфрий де Торон. – Напрасно мы так редко вспоминаем о предках, – сказал он, – напрасно! Деды наши воистину были воинами Креста, а вот мы… И выразить трудно, чему мы стали подобны… Они говорили: «Так хочет Бог!», а мы с нехристями договоры пишем… Ведем игру… Рыцарю одна только игра гожа – схватка с врагом в чистом поле… Стар я, новых времен не пойму, так что значения моим словам прошу не придавать… – Слова достойнейшего из нас всегда имеют значение, – учтиво ответил ему Раймунд. – Но времена воистину изменились, благородный рыцарь, и не считаться с этим опасно. Деды наши прибывали сюда из родного края, защищенного морем. Им нечего было терять, кроме жизни, отданной Богу. И ныне, кто приезжает оттуда хоть в паломничество, хоть на битву, одним только рискует: жизнью. Либо погибнуть, заслужив вечное спасение, либо воротиться домой, покрытым славою, – такова цель всякого крестоносца. Вы нас укоряете, что мы об этом забыли. Но ведь нам приходится здесь оставаться навсегда. Мы отвечаем за Гроб Господень, мы его стража. Погибнуть зачастую бывает легче, чем жить, но нам приходится выбирать труднейшее. Мы не только за себя отвечаем, но за все королевство, за возведенные тут дома Божии, хранимые нами от поругания, за жизнь христианскую, что расцвела у нас богатым цветом, за людей, явившихся к нам издалека с надеждой, что мы их от опасности защитим. Вот в чем наше различие с дедами, и различие это огромно! – Стар я и новых времен не пойму, – упрямо повторил де Торон. – Вернее сказать, не хотите понять, благородный рыцарь, не хотите! Ныне одним мечом да верой уже не управишься. Военные походы короля Людовика VII, императора Конрада III и других властителей королевству принесли больше вреда, чем пользы, ибо они, подобно вам, тоже не хотели понять. – Клянусь святыми патронами Фландрии! – обиделся принц Филипп. – Вы то и дело клянчите у нас помощь, святой престол постоянно понуждает всех к походам в Святую землю, и вот какая нас ждет за это благодарность! – Помощь ваша желательна и даже необходима, но прибывающие сюда войска должны подчиняться нам, доверившись нашему опыту. Драться только с теми, на кого мы укажем, а союзников наших оставить в покое. – Всех неверных должно почитать врагами, – упорствовал Филипп. – Так было когда-то, но не теперь. Почему вы никак не желаете поверить нашему опыту? Сто лет назад мусульмане владели Святым Гробом, ходили под стены Византии, грозились погубить Европу. Ныне мы отогнали их очень далеко. Латинский Моав [Моав – страна и народ к востоку от Мертвого моря.] сделался пятерней, сдавившей шею мусульманского мира и разделяющей Дамаск и Египет. Паломники мусульманские, идущие в Мекку из Индии, Марокко, Туркестана и Андалузии, вынуждены проходить мимо наших пограничных крепостей, расположенных в Идумее [Идумея – южная часть Иудеи.] и Моаве. Мы стали хозяевами дорог ислама. И кабы нам оказано было немного разумной помощи – повторяю: разумной! – мы превратились бы в силу, не уступающую Саладину! – Все, чем вы сейчас похваляетесь, добыто нашими дедами! Крестоносцами! – О, нет! Все, чем я сейчас похваляюсь, добыто мудрой политикой Балдуина I. Без него крестоносцам не удалось бы удержать Иерусалим. Однако говорить ныне об этом – только время терять. Благородным баронам кажется, будто любое дело можно решить мечом… Но чтобы замахиваться на Саладина, одного меча маловато, надобно еще и мозги поднатужить. Восемь лет я пробыл у мусульман в неволе. Приглядывался к ним, изучал. На их стороне военный опыт, умение предвидеть, а главное, на их стороне – единство… – Я у них шестнадцать лет пробыл! – выкрикнул де Шатильон. – И ничего там такого не заметил, хоть я, слава Богу, не глупее других. Недоумки мерзкие, пропахшие мускусом и козлом! Куда им с нами равняться! Да тут и дивиться нечему: откуда им набраться ума, ежели вся мудрость мира только от Святого Духа исходит! Князь Триполи посмотрел на говорившего, и на лице его появилось странное выражение. – Действительно, – признал он, – вы там провели шестнадцать лет… И неужто ничего интересного не заметили и ничего нового не узнали? – Ничего! – горделиво заверил барон. – Потому как мне это без надобности. Верую я в Господа нашего Иисуса Христа и в свой добрый меч, а кто скажет, что рыцарю сего мало, тот понапрасну мудрствует! – Что ж, позавидовать можно такой беззаботности. Я хоть и пробыл там меньше вас, а увидел… – Много видит тот, у кого глаза велики от страха. От гнева Раймунд побледнел как полотно, шее у него вздулись синие жилы, спокойствия его как не бывало. Сразу став похожим на неистового своего деда Раймунда Тулузского, князь, словно изготовившись к атаке, подался вперед и свистящим голосом вопросил: – Вы смеете намекать, что я трус? Вопрошаемый не успел блеснуть достойным ответом, ибо молчавший до сих пор король изо всей силы грохнул об пол позолоченным посохом. – Никаких свар! – произнес он бесстрастно и повелительно одновременно. – Свой спор вы уладите после и в другом месте. Князя Трипольского прошу продолжать и не забывать о том, что он замещает меня и стоит выше оскорблений, по недомыслию бросаемых ему. Ренальд де Шатильон все так же вызывающе смотрел на возбужденного и тяжело дышащего Раймунда III, но князь сумел-таки совладать с собой и продолжил речь: – Не знаю, что уж там такое непонятное случилось с моими глазами, но видели они предовольно. Видели, как росла военная мощь Айюбида, бывшего некогда простым военачальником, видели, как обветшалая держава бессильных халифов сама далась в руки победителю, а он сумел власть не только захватить и удержать, но и упрочить. Вот у кого стоило бы поучиться! Веками незначительные различия в вере разделяли халифов багдадских и халифов египетских. Черный цвет Багдада и белый – сынов Египта… Ныне же этих различий не существует, над магометанами взвилось общее для всех знамя Пророка, победило единство. Ныне «джихад», священная война сарацин, может быть объявлена только нам. Иного врага у них нет. – Подобает ли столько времени посвящать богомерзким делам неверных? – вопросил со вздохом епископ из Бовэ, прибывший в Святую землю вместе с Филиппом Фландрским. – Подобает, ваше преосвященство. Знание врага – признак силы. Повторяю: нам надо поучиться у мусульман искусству управлять. В огромной державе Саладина все решает одна голова. Одна воля! Там и быть такого не может, чтобы группка людей, мнящая себя государством в государстве, на каждом шагу ставила препоны властям. – Кажется, это в наш огород камень? – пристукнув мечом, поинтересовался великий магистр. – Удивляюсь вашей догадливости. Да, я говорю о вас. Где нам тягаться с Саладином, ежели оба иерусалимских ордена всегда действуют наперекор любому распоряжению короля! – Единственной нашей целью является сбережение Святого Гроба, – ответил великий магистр. – Странные же вы выбираете средства для ее достижения. – Средства мы выбираем по собственному разумению. Государь всегда может на наши мечи опереться. Смиренные и покорные рабы Божии, мы… – Будет вам шутки шутить, ваша святость! Не до веселья сейчас!… Не вы ли недавно повязали послов Саладина, возвращавшихся от короля с подписанным договором? Держали до тех пор, пока я на вас не двинулся с войском! – Подобно благородному рыцарю де Шатильону, мы против заключения договоров с неверными. – Мнения свои надобно в совете отстаивать, не уподобляясь разбойникам с большой дороги! – Оскорблений не потерплю! Государь! Я протестую! Но никто не поддержал великого магистра ордена, вызывавшего всеобщую ненависть. Напротив, озлобленно зашумевший совет с редким единодушием набросился на Одо де Сент-Амана, бароны наперегонки перечисляли проступки и вины храмовников. Припомнили великому магистру некоего армянского правителя, записавшегося было в их орден, но не стерпевшего беззаконий и сбежавшего к туркам. Видать, даже у неверных порядка побольше, чем в их ордене! С особой яростью поминалось недоброй памяти взятие Аскалона, когда храмовники выставили в проломе стены свою стражу, не давая другим рыцарям войти в город. И что же? Пока храмовники со своими бились, язычники собрали разбитые силы и их самих прогнали из города. А ведь его осада длилась много дней и стоила много золота… Великий магистр, давно привыкший к подобным нападкам, хладнокровно молчал, поглядывая на крикунов презрительным взором. Когда же бароны охрипли и успокоились, он надменно изрек: – Пусть не ждет благодати от Бога королевство, в котором вернейшие слуги Его столь несправедливо гонимы. Невместно рыцарям Храма защищать себя оправданиями. Заботу о нашей чести мы доверяем Господу. Он и рассудит. – Ишь, невместно им себя защищать, кротким ягняткам! – язвительно прокричал дю Грей. – Да с вами только свяжись, сразу распростишься с жизнью! С исмаилитами иметь дело не так опасно, как с храмовниками! Спесивцы! Душегубы! – Государь! – закричал великий магистр, но голос его потонул в новом взрыве общего возмущения, в котором уже не различались отдельные голоса. Хотя иерусалимские бароны и далеко ушли от честной рыцарской простоты былых времен, проявление явного лицемерия разозлило всех донельзя. «Смиренные, покорные рабы Божии» – каково! Богачи ненасытные, ростовщики, кровопийцы, самого дьявола за пояс заткнут! Честь свою они доверяют Господу! Честь! Бароны раскраснелись, постукивали мечами, в воздухе пахло дракой. Принц Филипп тревожно заерзал на стуле, патриарх Ираклий озирался, ища, куда бы сбежать. Из-за колонн с любопытством выглядывали оруженосцы. Ученый архиепископ из Тира безмолвно воздел руки горе. Попытался было что-то сказать король, но слов его никто не услышал, и снова ему пришлось изо всей силы ударить посохом в пол. – Молчать! – прокричал он. – Вы на совете, а не в кабаке! Мы собрались здесь в скорбный час, дабы решить вопрос чрезвычайной важности. Все по местам и сидеть тихо! Бароны примолкли, тревожно поглядывая на короля. А ну как вздумается ему сойти к ним и пустить в ход руки? Брр!… Да и голос его – громкий, повелительный – произвел должное впечатление. На белом неподвижном лице дико горели глаза. Бароны присмирели и расселись по скамьям. Король продолжал стоять, тяжело опираясь на посох. – Великий магистр требовал моей защиты, – произнес он. – Отвечу ему так: орден Храма – точно рана живая на теле нашего королевства. Мой отец усиленно добивался его роспуска и, коли продлил бы ему Бог веку, непременно получил бы на то позволение от Рима. У меня мало сил, я терплю… Надеюсь, преемник мой не потерпит… – Я тоже не потерплю! – вспылил великий магистр и, осыпая всех отборной бранью, выбежал вон из зала. Патриарх Ираклий кинулся следом, якобы для умягчения ссоры, на самом же деле – боясь утерять милость могущественного Сент-Амана. Не обращая на их уход внимания, Балдуин продолжал: – Короля мы должны выбрать такого, чтобы он не пугался вооруженных монахов. Чтобы он никого не пугался, ибо, если по правде говорить, то и вы, благородные рыцари, недалеко ушли от храмовников. Слышал я тут многих, которые на магистра кричали, ногами топая, а сами-то ничуть его не лучше! Да-да, ничуть, ничуть! Припомнили вы храмовникам все их грехи, а ежели я начну припоминать ваши? Своевольство ваше доведет когда-нибудь королевство до гибели! Из-за вашей строптивости и корысти уже пропала Эдесса, жемчужина нашего королевства. Ваши свары погубят все! И король, утомленный речью, опустился на свое место. Присутствующие посверкивали на него глазами, возмущенно щелкали пальцами, притопывали каблуками. Дохляк! Да как он смеет так обращаться с ними, славными воинами, первыми баронами королевства?! Мальчишка! Знает, что его никто пальцем не тронет, побрезгует. Ну и все-таки помазанник… И потом, злись не злись, а говорит он чистую правду… Пропала Эдесса… Пропала, потому как тогдашний князь Антиохии Раймунд отказал в помощи старому де Куртене… Так и отрезал: скорее туркам помогу, чем ему! Давняя была меж ними ссора из-за какой-то девки… Жалко, жалко Эдессы… Откинув голову на спинку кресла, король сделал знак князю Триполи, и тот возобновил ход прерванного спором совещания. – Все, на нынешнем совете сказанное, – начал он, – да еще сказанное среди крика и ссор, являет собой неопровержимый довод тому, что на наш трон нельзя сажать заморского родича, будь он хоть семи пядей во лбу. Мы должны выбрать в короли одного из нас, благородного здешнего рыцаря, хорошо знающего местные условия и трудность нашего положения. – Согласны! – прокричали бароны, наконец-то не имевшие возражений. – Верно! Верно! – громче всех кричал рыцарь де Шатильон, словно именно ему и никому иному должен был достаться трон. – Итак, уважаемые бароны, государь с большим тщанием рассмотрел возможных претендентов на трон. Среди рыцарей, свободных от брака, наидостойнейшим признан им Ибелин из Рамы, пребывающий ныне в мусульманском плену. Саладин назначил за него немалый выкуп – восемьдесят тысяч бизантов. Государь намеревается переслать эти деньги по назначению, а после дать дозволение на брак рыцаря Ибелина из Рамы и Сибиллы Иерусалимской, вдовы Монферрат. Вопрос предлагается вашему рассмотрению. В зале воцарилась глубокая тишина. Ибелин из Рамы? Жаль, что выбор пал на него… Каждый чувствует себя невольно обиженным, каждый рад бы сам жениться на принцессе или женить на ней сына, кровного родича… Только не очень ловко выкрикивать самого себя. Поднимут на смех… Так может, лучше чужого? По крайней мере, не будет над ними величаться никто из своих. Ни мне, ни тебе. Все рыцари останутся равными. Все молчат и ищут зацепки для возражения. Нелегкое дело, ибо род Ибелинов воистину славен, это настоящий кладезь рыцарских добродетелей. Первые и в бою, и в совете. Опора короля, никогда его ни в чем не подводили. К тому же всем хорошо известно, что Балдуин Ибелин любит принцессу. Останься среди них великий магистр, он наверняка нашел бы, к чему придраться, призвал бы на голову Ибелина громы и молнии – хотя бы ради того, чтобы позлить короля. За ним подняла бы крик добрая половина совета, все те, кому неохота низко кланяться Ибелину. Но Одо де Сент-Аман отсутствовал. Королю внезапно подумалось, что князь Триполи нарочно затеял ссору с магистром, надеясь выгнать его из зала. В который раз дивится Балдуин IV политической изворотливости своего дядюшки. Предложение короля не встречает отпора. Первым выражает согласие Онуфрий де Торон, благородный старец. Жослен де Куртене зевает. Какое ему до всего этого дело? От скуки заговаривает с Боэмундом, князем Антиохийским, об охоте. Ренальд де Шатильон не выражает протеста. Ренальд из Сидона не скрывает удовольствия – Ибелин его друг. Ежели государь не возражает, он сам согласен отвезти сарацинам выкуп за Ибелина. Что ж, значит, все устроилось без дрязг. Остается получить согласие принцессы Сибиллы. – Благодарю вас, достойные рыцари, – с довольным видом произнес король. – Да хранит Господь Святую землю! Мы сделали славный выбор. Ибелин из Рамы, я уверен, сумеет заместить погибшего Вильгельма де Монферрата по прозвищу Длинный Меч. – Было бы совсем славно, кабы он сумел за него отомстить, – звучным голосом промолвил старый де Торон. В наступившую тишину слова старца пали громко, точно камень в стоячую воду. Его уста во всеуслышание изрекли то, о чем давно уже думали многие рыцари. Несчастный случай, повлекший за собой смерть молодого принца, всем казался каким-то странным. Не каждый день рушатся скалы. Так случайно ли завернул Монферрат в то ущелье, где в засаде его поджидала внезапная смерть?… – Подобное уже было! – выкрикнул Жерар д'Авесн. – Помните, некоторое время назад вот так же тайком убили сенешаля де Милли? Убийцу сыскать не удалось… – Я его сыщу и отомщу за покойного, – пообещал Ренальд де Шатильон. – А вдову сенешаля, ежели государь не возражает, я возьму в жены. – У меня нет права возражать, – сухо ответил король. Доброе расположение духа сразу покинуло его. Бледное лицо стало более угрюмым. Ренальд де Шатильон, женившись на Стефании де Милли, станет владетелем Заиордании. Засядет в крепости Кир-Моав, нависшей над границей… Но как же этому помешать? Король бросает многозначительный взгляд на князя Триполи. Тот нервно подергивает себя за ус. Архиепископ Тирский склонил голову на грудь. Не знает, радоваться тому, что таинством брака искупится давний плотский грех – ведомо всем, что рыцарь де Шатильон был любовником Стефании де Милли, – или же ужасаться будущему союзу, отдающему в руки строптивого драчуна наиглавнейшую в королевстве твердыню. Да хранит Господь Святую землю! Раймонд III как ни в чем не бывало вернулся к прерванному разговору: – Поверить невозможно в то, что Монферрат погиб волей случая. Исмаилиты, на коих привыкли мы сваливать все, чего прояснить не умеем, тоже тут ни при чем. Синан, Старец с Гор, с Саладином в войне, стало быть ему нас ослаблять нет никакой корысти. Не он. Тогда кто же? Сколько я ни ломаю над этим голову, не могу догадаться… Епископ из Вифлеема Обер, ни разу еще голоса не подавший и весь совет просидевший с видом задумчивым и даже отсутствующим, вдруг очнулся и робко промолвил: – Дозвольте и мне, благородные рыцари, сказать кое-что. Хоть и негоже говорить о таковых сквернах при благочестивейших наших гостях из-за моря, да делать нечего… Кто тайком убивает? Кто зло чинит непрестанно? Ясно кто: сатана. Крутится, крутится он вокруг нас, по следам его я узнаю его… – Да хранит Господь Святую землю! О чем это вы, ваше преосвященство?! – О том я, о чем все мы ведаем, а говорить не дерзаем… Давно уже чудится мне, будто под сенью наших святынь свило себе гнездо нечестивое братство, строят тайные козни приспешники зла… Возросли, возросли плевелы от семян, посеянных враждолюбцем… От сего братства соблазн идет, и многие злом прельщаются… Странно вымолвить, благородные рыцари, но завелись среди нас чтители Симона-мага и Чернокнижника Марка, иные же превозносят Каина, братоубийцу, иные поклоняются змею, подобно офитам [Офиты – члены секты, поклонявшиеся змею-искусителю и почитавшие его первым просветителем человека.]… Позабыли о страхе Божием… В стенах Града Святого ширится зловерие, а дьявол радуется… Благостного старичка выслушали с большим вниманием, не особо, впрочем, вникая в темные глубины его речи. Некоторые, однако, принялись креститься, тревожно озираясь по сторонам. Жослен де Куртене, разразившись веселым смехом, воскликнул: – Среди нас если кто и подружился с сатаной, так это уж точно Сент-Аман. Вот у кого прорва нечестивого золота: сколько ни швыряет, все не убывает! – Неужто? – радостно откликнулся Ренальд из Сидона. – Я немедля готов записаться в братство, снабжающее неубывным золотом. Ваше преосвященство, не могли бы вы объяснить подробнее, как это делается? Старичок огорченно вздохнул и погрузился в прежнюю думу. Шутник весело повел на него глазами. – Не хочет выдать соблазнительной тайны. А мне позарез нужно стать приспешником зла… Архиепископ, расстроенный общим легкомыслием, осадил весельчака: – Перестаньте кощунствовать, благородный рыцарь, накличете темные силы, а они и так уже слишком близко… Король поднялся уже, чтобы покинуть собрание, но епископ из Бовэ, благообразного вида муж с искаженным тревогой лицом, умоляюще воздел кверху обе руки. – Государь, дозвольте и мне сказать свое слово. Весь совет я сидел, снедаемый жестоким недоумением, но не смея вопросить об одном деле… Но коли уж епископ Обер… – Спрашивайте, ваше преосвященство, без стеснения. Балдуин снова занял свое место. Лазариты, приблизившись было, чтобы свести короля с помоста, опять отошли вглубь зала. Все с любопытством глядели на чужого епископа, который, с трудом одолев свою робость, чуть ли не с плачем заговорил: – Государь! Благородные господа бароны! Не достанет слов описать, с каким чувством спешили мы к вам, стражам Святого Гроба… Вы нам мнились архангелами, приставленными к раю земному… А прибывши сюда, очам своим перестал я верить. Тяжко, тяжко… Дома и рассказывать не посмею, чего я тут наслушался и навидался… Но в наихудшее не могу поверить… В голову не вмещается… Посему и решился я вопросить самого государя и благородный совет… По-христиански, по-рыцарски ответьте мне, правдив ли дошедший до меня слух, или же сие навет злобный? – Какой слух, ваше преосвященство? Говорите яснее, и мы ответим по-рыцарски. Епископ снова заломил руки. Слова застревали у него в горле. – Сейчас, сейчас скажу… Вы же на мой вопрос не гневайтесь… Что вы нехристями не гнушаетесь, то я и сам с прискорбием наблюдал, в Иерусалиме их полным-полно… Но ходит слух, что в одном городе, городе… названия не помню… – Сен-Жан д'Акр, – подсказал ему де Туар. – Именно, Сен-Жан д'Акр! Так вот, будто бы в этом городе храм и мечеть, святыня христианская и языческое капище, местятся под одной крышей! Горестно заслонив лицо ладонями, епископ ожидал ответа. – Это правда, – смертельно усталым голосом ответил король. – Князь Триполи растолкует вам, в чем дело. – Правда? – всхлипнул епископ из Бовэ. – Правда? Он в отчаянии обратил свой взор на присутствующих духовных лиц. Все молчали. Раймунд заговорил обычным своим уверенным голосом. – Успокойтесь, ваше преосвященство! Прибывшему из далекого края зачастую трудно бывает уразуметь вещи для нас вполне очевидные. С магометанами находимся мы в постоянной войне. Замиримся на два-три года, потом десять лет воюем. На войне же бывает по-разному, то одни берут верх, то другие, когда как. Некоторые города, в первый черед приморские, то и дело переходят из рук в руки. Посему установлен нами такой порядок: за изъятием Иерусалима, где иных святынь, кроме христианских, быть не может, оставляем мы в каждом городе по одной мечети, дабы мусульманам было где справлять свои службы. Соответственно и враги наши, когда нам изменяет удача и города переходят к ним, храмов наших не рушат и не возбраняют христианам молиться. Так уж у нас повелось… В городе Сен-Жан д'Акр мечетей нет, все спалены во время штурма, храм же весьма велик, к тому же из мечети и переделан. Вот я и выделил мусульманам один придел, с особым входом – христиане с сарацинами отнюдь не сталкиваются и вреда друг другу не учиняют… Мы по справедливости поступили, и Господь нам сего в вину не поставит… Епископ из Бовэ снова закрыл лицо руками. – Боже, Боже! – шептал он. – Значит, это правда, а я не хотел верить… Храм и мечеть… словно равные… Вера истинная и идольское нечестие… – Магометане идолам не поклоняются, – возразил Раймунд, теряя терпение. – Они веруют в единого бога, как и… Король стукнул о пол позолоченным посохом. – Совет объявляю закрытым. Да хранит Господь Святую землю! Ответили ему дружно и громко, с облегчением поднимаясь с мест. Выходили шумно, потягиваясь и стуча мечами о мрамор. Епископ из Бовэ торопливо семенил рядом с надутым принцем Фландрским, жалостно причитая: – Боже! Боже! И это христиане?… Хуже сарацин… Храм с мечетью!… До чего дошло!… Немедля возвращаемся домой, ваша светлость! Немедля! – Они посмели не предложить мне корону! – гневно бурчал свое принц. – Я собирался от нее отказаться, а они посмели не предложить!… Глава 6 ЛИЦОМ К ЛИЦУ Агнесса всплеснула руками от удивления и ускорила шаг, направляясь к королевскому паланкину, ожидавшему ее на дворе. Слуги и братья-лазариты отошли к воротам. Невидимый за тонкими занавесками, Балдуин промолвил: – Приветствую вас, любезная матушка. Да хранит Господь Святую землю! – Радуюсь вашему здравию, сын мой и государь, – ответила она и тут же ужаснулась своим словам: надо же было брякнуть такое – радуюсь, мол, вашему здравию! Хоть и было всем известно, что король давно ни в какие дома, кроме своего собственного, не заходит, Агнесса принялась горячо уговаривать сына оказать ей честь и посетить давно покинутые покои. – Вы были бы в чрезвычайном затруднении, матушка, если бы я принял ваше приглашение, – холодно прервал ее Балдуин. – Мне надо поговорить с Сибиллой. Пусть она выйдет сюда. – С Сибиллой?! Бедное мое дитятко! Голубка кроткая! Да сжалится над ней Господь… Такая нежная, такая чувствительная – и столько страданий… Она своего горя Не переживет, нет, не переживет… Где же справедливость Божья, если страдают даже безвинные агнцы?! Может, я поговорю с ней от твоего имени, милостивый сын мой и государь? Она беременна, и как бы… – И как бы вид моего паланкина не причинил ей вреда? Но я же скрыт занавесками! Обещаю во время нашего разговора ей не показываться. – Ах, да я совсем не об этом… Сибилла так впечатлительна, что любое волнение… – Мне необходимо с ней поговорить, – промолвил король властным тоном. Послав служанку за дочерью, Агнесса застыла в обиженной позе. Вся ее материнская нежность сосредоточилась на Сибилле, к сыну она теперь испытывала враждебность не меньшую, чем он к ней. Спесивый мальчишка, обиженный на нее за свою проказу, словно это не попущение Божие, словно в его недуге и впрямь виновна она! Показалась Сибилла: она шла, вернее сказать, плыла по двору, изысканно покачиваясь в волнах своего пышного вдовьего одеяния. Ее сопровождала редкая в городе гостья – игуменья с Масличной Горы, бабка Иветта. Монахиня проследовала к мраморной скамье и уселась на ней, ожидая конца семейного разговора. Сквозь узкие щели в занавесках Балдуин со вниманием приглядывался к сестре. В последний раз он видел ее на погребении зятя, и тогда она выражала буйную скорбь – рыдала, рвала на себе одежду, каталась по земле. Всего несколько недель прошло с того дня, но она, похоже, уже успела оправиться: вид, правда, несколько хмуроват, зато личико тщательно набелено и накрашено. Можно заводить разговор о новом супружестве. При первых же его словах на лице сестры выразилось живейшее любопытство, но она тут же спохватилась и начала причитать: – И слышать ни о чем не хочу! Оставьте меня в покое!… Ничего мне, кроме смерти, не надобно… Умру или в монастырь уйду… Нет, умру, родами умру, так лучше будет… Оставьте меня в покое… – Надеюсь, ты не умрешь, но если такое случится, выбранного для тебя мужа мы передадим Изабелле, она уже вошла в возраст… Сибилла аж подскочила от возмущения. – Уже хоронишь меня?! – выкрикнула она. – О, ты бы рад был моей смерти, я знаю! Изабелла тебе милее меня, а мачеха милее родной матери! Безжалостный! Ну как же, ты ведь король, значит, можешь измываться над нами! Продолжай! Так кого ты мне подсовываешь в мужья? И когда? Прямо сегодня? Ну, кого? Такого же красавчика, как ты сам?… – Этими словами ты унижаешь не меня, а себя!… Сибилла от злости расплакалась, и Агнесса немедля заключила ее в нежные материнские объятия. – Перестань мучить мою голубку. Ты и вправду безжалостный. Говорить о новом муже, когда у нее еще слезы не высохли от горя!… – Слез я не заметил, а вот краски на лице многовато. Рад бы я оставить ее в покое, да дело спешное. Я держусь из последних сил. К тому же бракосочетание состоится не раньше, чем через год, сейчас от нее требуется только согласие. – И кто же выбран в мужья? – с любопытством спросила Агнесса. – Ибелин из Рамы. Сибилла отерла слезы и вскинула голову. – Простой рыцарь? – с презрением выкрикнула она. – Ибелин! Или в Европе не стало принцев? Бедный мой Вильгельм был в родстве с королем французским, приходившимся ему дядей, и с германским императором, который был ему… Она отчаянно зарыдала от наплыва воспоминаний. Агнесса успокаивала дочь, обиженно поглядывая на паланкин. – Нет у нас претендента более подходящего, – твердо проговорил Балдуин. – Ибелин – человек достойнейший во всех отношениях. Благородный иерусалимский рыцарь выше всех европейских принцев. Он любит тебя и будет заботливым отцом твоему ребенку. О ребенке надо думать прежде всего. Если родится сын, он наследует королевский трон. – О, я умру, умру!… О мой бедный Вильгельм!… – рыдала Сибилла. – Перестань же наконец ее мучить! Отпусти ее! – не на шутку разгневалась королева-мать. – Как бы она от волнения раньше времени не родила… – Я ее держать не стану, как только она скажет, что согласна. Нам пора посылать за Ибелином. – Согласна! Согласна! Я же твоя служанка, твоя раба! Приказывай дальше! Чего еще тебе хочется? – Мне хочется, чтобы ты хоть на минуту осознала, что не только на мне, но и на тебе лежит ответственность за будущее королевства… Бремя это нелегкое, многим приходится жертвовать ради общего блага… Но ты, впрочем, этого никогда не поймешь… И вы тоже, матушка… Прощайте. Да хранит Господь Святую землю! Он высунул в щель между занавесок свой посох, подавая знак лазаритам, но поднявшаяся со скамьи игуменья остановила их властным жестом. Это была старуха лет семидесяти, с морщинистым, точно корой покрытым лицом, всегда хранившим выражение суровости и достоинства. Твердым шагом проследовала она к паланкину и отдернула занавески. Лицо внука оказалось у самых ее глаз, она глядела на него без тени отвращения, с былой нежностью. – Давно мы с тобой не виделись, мой мальчик, но я молюсь за тебя каждый день… – Не трогайте меня, святая мать! – испуганно крикнул король, заметив, что она протянула руку, намереваясь погладить его по голове. – Мне, дитя мое, страшиться нечего. И так зажилась на белом свете. С этими словами она ласково обняла сопротивляющегося короля и поцеловала в лоб. Он низко опустил лицо, чтобы скрыть слезы, которых не сумел удержать. – Бабушка… бабушка… – Да пребудет с тобой Бог, малыш. Старуха начертала над ним знак креста. Как только она выпрямилась, Балдуин резко задернул шторки. Слуги понесли паланкин со двора. Агнесса и Сибилла, стоявшие поодаль, поглядывали на игуменью с беспокойством. – Не пугайтесь, – промолвила она в ответ на их опасливые взгляды. – В ваши покои я заглядывать не собираюсь, мне пора домой. Она сделала знак сестре-монахине, поджидавшей ее в зелени у фонтана, и, опираясь на палку, бодро двинулась к выходу. Паланкин уже исчез в воротах. – Наконец-то убрался! – проговорила Агнесса, привлекая к себе дочь. – Не расстраивайся, моя голубонька, все обойдется… Ибелин рыцарь крепкий, здоровый. А уж любит-то тебя без памяти! Будешь им вертеть, как захочешь… К тому же целый год до свадьбы, а за год мало ли чего может случиться… Не расстраивайся… Ах, если бы ты родила сына!… По отцу был бы родичем короля французского и императора… Могла бы к ним поехать в гости или их пригласить сюда… О! Стать матерью сынка, породненного с императором, это кое-что значит… Ибелин тебе мешать не будет… Он добряк… – Верно, добряк, – согласилась немного утешенная Сибилла. * * * – Король нынче сюда приходил, слышали? – прошептал рыцарь дю Грей на ухо Лузиньяну. – Говорят, принцесса согласилась на Ибелина, и Ренальд уже собирается за ним ехать. Деньги на выкуп займут у византийских купцов. Через год повеселимся на свадьбе. – Счастливчик Ибелин, – негромко отозвался Амальрик. В последнее время вид у него постоянно был рассеянный и отсутствующий, словно его снедала какая-то тайная забота. В этот день Лузиньян вернулся на свою квартиру раньше обычного. Старательно замкнув двери комнаты, он сел за стол, вынул из-за пазухи начатое письмо и, разложив его перед собой, принялся внимательно изучать написанное. Однако же дочитав до конца, поморщился и скомкал листок в руке. – Плохо, плохо, так не годится… Перед образом Божьей Матери, висевшим в углу комнаты, теплилась небольшая лампадка. Амальрик поднес бумагу к огню и держал до тех пор, пока весь листок не сгорел. Бросив пепел на пол и старательно растерев его ногой, он уселся за стол, достал чернила и положил перед собой чистый лист бумаги. – Святой угодник Мамерт, вразуми меня! Перо усердно заскрипело по бумаге. Письмо это, как и предыдущее, обращенное в пепел, пятном чернеющий на мраморном полу, предназначалось матери, почтенной госпоже Бенигне. Амальрик писал долго. При малейшем шорохе подымал голову. Наконец закончил, перечитал и в отчаянии стукнул себя по лбу. – Не так, не так! Опять плохо! Вскочив с места, он разгневанно забегал по комнате. Иногда останавливался перед столом, просматривал написанное и снова бегал. Плохо, совсем плохо! – Но как? Как иначе? …Ежели написать ясно, в чем дело, и письмо угодит в чужие руки (что весьма возможно, ибо поговаривают про тамплиеров, будто как раз из чужих писем черпают они свое всеведение), он, Амальрик, вынужден будет немедленно отсюда убраться. А ежели написать осторожно, намеками, никто в доме не догадается, о чем речь… Первое письмо получилось слишком откровенным. Хорошо, что он его сжег. Второе – слишком загадочно. Тоже не годится. Надо считаться с тем, что семейство здешней жизни не разумеет и ни за что не поймет замысла Амальрика, если не растолковать ясно. …Может, вообще не писать? Передать на словах, устно? …От написанного и запечатанного слова мудрено отпереться, а от сказанного устами легко. Что за небылицы он тут рассказывает! Лжет как пес! Не лжет? Так пусть же тогда докажет правду!… От устного слова даже в воздухе не остается следа… …Но кому доверить свой тайный замысел?… Он бегал по комнате и думал, думал, так что голова от дум разболелась. Иногда казалось ему, что лучше совсем от своей опасной затеи отказаться, не выставляя себя на посмешище, а иногда становилось обидно. А вдруг получится? Такая возможность, такая заманчивая возможность! И пройти мимо, даже не попытавшись?! Жаль, ох, как жаль! Отомкнув дверь, он хлопнул в ладоши и приказал подскочившему слуге позвать старого оруженосца Матвея де Герса. Де Герс происходил из хорошего, но давно обедневшего рода. Сызмала попав в службу к Лузиньянам, всю жизнь провел в оруженосцах, терпя вместе с хозяевами горькую нужду. Когда молодой рыцарь отправился в Иерусалим за счастьем, поехал с ним и Матвей в надежде поправить свое положение. Амальрику улыбнулась фортуна: он быстро попал ко двору, подкопил денег. Может, и оруженосца его не обошла бы удача, но старик никак не свыкался с новой жизнью: отчаянно скучал по родине, аж иссох от тоски, ходил вечно мрачный и ко всему равнодушный. Впустив его, Амальрик снова тщательно запер дверь. – Де Герс, хотели бы вы вернуться домой? – Прогоняете, ваша милость? И то сказать, проку вам с меня никакого… – Проку мне с вас маловато, но я вас пока не гоню, а посылаю домой с важным поручением. Письмо писать не годится, хочу через вас на словах передать… – Ваша милость! Старик бухнулся ему в ноги и от радости расплакался, как дитя. Домой, домой! Убежать из этого постылого края, где христиане ничуть не лучше нехристей! Домой! – Будьте осторожны, никто не должен знать, зачем я вас посылаю. Ежели вы проболтаетесь по дороге, ежели хоть словечко об этом деле оброните, я от всего отопрусь. Скажу, что вы меня обокрали и пустились в бега. Предам на муку. Предупреждаю сразу… – Буду нем, как рыба, ваша милость, помереть мне без святого причастия! – Помните об этом! Теперь слушайте: то, что я скажу, вы передадите госпоже Бенигне. Ей одной. С глазу на глаз. И деньги, что я с вами пошлю, отдадите ей. А всем другим скажете, что я вас отпустил, потому как вы чуть тут с тоски не подохли… – Святая правда, ваша милость! Чуть не подох!… – Отправляться можете хоть завтра. До Яффы верхом, оттуда – первым же генуэзским кораблем. – Понял, ваша милость. Бог вам за доброту заплатит. А что я должен передать благородной госпоже Бенигне? Амальрик, покусывая губы, молчал. Тревожно оглянувшись по сторонам, он еще раз проверил дверь, посмотрел, слегка сдвинув штору, в окно, выходившее во двор. Нигде никого не было. – Клянетесь спасением души никому, кроме госпожи Бенигны, слов моих не передавать? – Клянусь спасением души! И Святым Гробом! – Тогда слушайте… Склонившись к уху оруженосца, Амальрик долго ему что-то шептал, стараясь быть вразумительным. Чем далее он говорил, тем более круглели от изумления глаза старика. – Ясно? – Ясно. – Повторите. Матвей де Герс повторил. – Не забудете? – Что вы! Забыть такое! – Тогда в путь! Да хранят вас святые покровители Пуату! * * * Покачиваясь в паланкине, Балдуин стискивал зубы, чтобы не закричать от боли. Не от боли телесной, нет. К ней он давно притерпелся. Встреча с бабушкой, ее сердечный голос, ее поцелуй потрясли его, разбудили в душе бурю отчаяния. Отчаяния безграничного, впору было кататься по земле и выть от горя. Холодноватая маска гордости и достоинства, наложенная на нервное мальчишеское лицо, неподвижная, никогда не снимаемая, крепящаяся огромнейшим усилием воли, разлетелась в клочья под влиянием самой обычной вещи: ласкового слова, дружеского прикосновения. Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, не закричать в голос. Пора бежать, бежать ото всех, а главное – от самого себя! Но куда, куда? Боже! Куда мне бежать? Некуда! Разве что к Тебе, Господи… К удивлению и к тайной радости лазаритов, король приказал нести себя не во дворец, а в Храм Гроба Господня. В эту пору храм должен быть пустым, но брат Иоанн и брат Матфей пошли на всякий случай вперед – проверить. Король хотел остаться в соборе один. Слуги с паланкином и даже они, братья-лазариты, подождут снаружи. Большие, окованные медью двери закрылись за входившим с глубоким металлическим звуком. Внутри царил золотистый сумрак. Балдуин продвигался вперед осторожно, словно попал сюда первый раз. Он тяжело опирался на палку – трудно было ходить одному, без посторонней помощи. Бессильные, робкие шаги его терялись без эха в пустоте огромного храма. Величественный главный неф окружен был венцом часовен, отделенных от него аркадами. В центре, под высоким фонарем стрельчатого золотистого купола, располагался Святой Гроб – серая скальная глыба, покрытая снаружи мрамором и золотом. Гроб был увешан дарами: жемчужины, похожие на застывшие материнские слезы, висели рядом с пучком стрел, пущенных иоаннитами в патриарха, дальше шли мечи Готфрида Бульонского, Танкреда, Раймунда де Сен-Жиль и знаменитые оковы, в которых смельчак Ибелин де Куртене, дед по матери прокаженного короля, убежал из плена, переплыл Евфрат и чудом добрался до своих. Во множестве были развешены добытые у магометан бунчуки и стяги, копья и шлемы. Обращала на себя внимание отлитая из золота детская фигурка ростом в полтора локтя – дар Балдуина II, сделанный во дни печали, когда отдавал он любимую младшую дочь Иветту (ныне седую игуменью) Нур-ад-Дину в заложницы. Таинственно поблескивали надгробья – запечатленные в камне иерусалимские короли либо стояли в боевых позах, либо почивали спокойно, оберегаемые расположившимися в их ногах львами. Благочестивый Готфрид; брат его мудрый Балдуин I; родич их и товарищ Балдуин II дю Бург; его зять Фулько Анжуйский; Балдуин III и Амальрик… Деяния минувших семидесяти девяти лет, сохраненные в камне на вечные времена. Но не ради их славной памяти пришел сюда королевский внук и сын. Он не обращал на надгробья никакого внимания и даже не взглянул на место, приготовленное для него. Затерянный в немотствующей громаде храма, Балдуин чувствовал только одно: присутствие Бога, равнодушного к его горю. Непостижимое величие Создателя и маленькая беда человека… Творец и тварь… Пронзительное дыхание вечности ощущается порою в местах пустынных – среди горных вершин, или на морской глади, или же в тишине огромного храма, в общем, везде, где беспомощный человек чувствует свою малость. И свое одиночество… Тогда он оказывается с Богом лицом к лицу, тогда он говорит с Ним, как Моисей на горе Синай, плачет и жалуется, как Иов… Иов, вечный образ безвинной человеческой муки… Бог и Иов… Бессильно распростершись у входа в Святую пещеру, Балдуин, изнемогший от неправой кары, взывает к небу словами Иова: …Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!»… …Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит… …За то, что не затворила дверей чрева матери моей и не скрыла горести от очей моих!… …Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?… …На что дан страдальцу свет, и жизнь огорченным душою?… …Объяви мне, за что Ты со мной борешься?… …Вспомни, что Ты как глину обделал меня и в прах обращаешь меня?… …О, если бы верно были взвешены вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдание мое! Оно верно перетянуло бы песок морей!… …Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? и какой конец, чтобы длить жизнь мою?… …Твердость ли камней твердость моя? и медь ли плоть моя?… …Тело мое одето червями и пыльными струпами; кожа моя лопается и гноится. Дни мои бегут скорее челнока, и кончаются без надежды… …Опротивела мне жизнь… …Заступись, поручись Сам за меня пред Собою!… …Где милосердие Твое?… Словам человека Иова внимает наполненное Богом пространство. Шумит, точно огромная раковина. Наплывает рокот невидимых волн. Рокот переходит в бурю. Буря гнева Господня обрушивается на чадо праха, простертое в прахе. …Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?… …Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь… …Кто положил меру ей, если знаешь? Или кто протягивал по ней вервь?… …Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда Я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его?… …Давал ли ты когда в жизни своей приказания утру и указывал ли заре место ее?… …Нисходил ли ты во глубины моря, и входил ли в исследование бездны?… …Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной?… …Входил ли ты в хранилище снега и видел ли сокровищницы града?… …Есть ли у дождя отец? или кто рождает капли росы?… …Из чьего чрева выходит лед и иней небесный – кто рождает его?… …Знаешь ли ты уставы неба?… …Можешь ли посылать молнии, и пойдут ли они, и скажут ли тебе: «вот мы»?… …Будет ли состязающийся со Вседержителем еще учить?… Грозными шумами наполняется пространство Божьего храма. От них сжимается сердце, леденеют чувства. На что ты отважился, человек никчемный и глупый? Что твоя боль, твоя мука для Вседержителя? Для Того, Кто полагал основания земли? Кто ты пред лицом неохватной вселенной? Пыль дрожащая. Дрожа и смиряясь пред Его величием, говорили с Богом Моисей, Илия, Иов… И Сын Человеческий в Гефсиманском саду… И Сын Человеческий… Словно осененный внезапной мыслью, Балдуин, приподнявшись с пола, ползет к темнеющему створу пещеры. Внутри, в душной нише, теплится неугасимая лампада. Каменное ложе высечено в твердой скале… Припав к нему, прокаженный кричит: – Христе Боже! Боже страдающий! Единственный из богов, скорбевший смертельно! Познавший людскую муку! Сжалься надо мною! Сжалься! …Ты сотворил мир, но не хотел муки, молился, чтобы Тебя миновала чаша страданий. Ты страдал телесно… Как человек! Как я! Страдал безвинно… Ты, Которому дана власть наделять здоровьем… Христе Боже, надели меня! С плачем приникает Балдуин к камню, дрожит от отвращения к собственной немощи, просит: – Смени мое прогнившее тело! Дай мне родиться заново! Исцели меня! Он слушает тишину, ждет. Тихонько потрескивает масло в лампаде. Ждет. Камень исходит холодом… Ждет, когда с неба или из глубин его собственного измученного сердца послышится голос Бога, безвинно претерпевшего наказание. …Зачем же плакать? Разве я уже не сделал того, о чем ты просишь?… На том самом камне, который ты обнимаешь, лежало тело мое, поруганное, измученное, орошенное кровавым потом. Лежало бренное и жалкое, смерти преданное, а на третий день воскресло в славе. И видели мое воскресшее тело многие: жены-мироносицы, и двое учеников на дороге в Еммаус, и апостолы, за трапезой возлежавшие. И сказал я, что каждый, призывающий имя мое, воскреснет – по вере своей и силою моей благодатной помощи. Крепким восстанет слабое, страждущее – исцеленным, и в радости обретет нетление. Се, мое неложное обетование: ты воскреснешь! Зачем же плакать? И надо ли просить о чуде большем ? Надо ли торговаться со мною о жалких мгновениях пребывания в земной юдоли, отделяющих тебя от жизни вечной? Не плачь, но радуйся!… Воскреснешь! Воскреснешь!… Обеспокоенные долгим отсутствием короля, Матфей, Марк и Лука вступили вопреки запрету в храм и нашли Балдуина припавшим к Святому камню. Вынесли на улицу почти бесчувственного. Тело юноши, по-прежнему немощное, бессильно свисало с их заботливых рук, но открытые глаза его казались наполненными безбрежным покоем. Глава 7 БОГ – ОДИН Второй месяц пошел, как Ренальд из Сидона бездействовал в Дамаске: сперва ждал согласия на выкуп от Саладина, пребывавшего в Египте, куда Туран-шах, сын Айюба и брат Повелителя Правоверных, послал гонцов, потом, когда согласие было привезено, ждал Ибелина. Рыцаря, как пленника особо ценного, держали в одной из самых отдаленных крепостей. Ренальд вовсе не сожалел о том, что его поездка затягивается. Жил он во дворце старого эмира Абдуллаха из рода аль-Бара, купаясь в роскоши. Эмир, бывший некогда другом покойного Наим аль-Дин Айюба и воспитателем его сыновей, пользовался всеобщим уважением. Во времена султана Нур-ад-Дина Айюб занимал должность начальника его стражи, а Саладин и Туран-шах были диковатыми курдскими мальчишками. Оба сохранили теплые чувства к своему наставнику, и Саладин, нынешний Повелитель Правоверных, всякий раз, оказавшись в Дамаске, навещал старика. Сейчас старого эмира дома не было. Несмотря на преклонный возраст, он несколько месяцев назад отправился паломником в Мекку. В роли радушного хозяина, принимавшего латинского гостя, выступал его сын – Наим аль-Бара. Обходительный и образованный, молодой араб быстро подружился с весельчаком Ренальдом, прекрасно знавшим язык и обычаи Востока. Время они проводили нескучно. Да и можно ли скучать в Дамаске? Этот волшебный город славился по всей Азии своими богатством и красотой. Обильно орошаемый водой, он утопал в садах. Тут цвели удивительные розы, знаменитые во всем мире дамасские розы, которые шли на выработку изысканных парфюмерных ароматов. Тут ковали лучшую боевую сталь – дамасское оружие было мечтой каждого рыцаря. Тут воспитывались самые красивые женщины, опытные в искусстве любви. Недаром называли Дамаск раем – именно раем казался он Ренальду из Сидона. Глаза, отвыкшие в Иерусалиме от вида зелени, утомленные однообразием серого камня, с наслаждением отдыхали на пышно цветущих роскошных садах. По супруге он отнюдь не скучал, по тестю, хоть и выкупившему его бороду, тем более. Большую часть времени проводили они с аль-Барой на охоте – с соколом или гепардом. Когда обученный хищник со стальными мускулами, туловом пса и круглой кошачьей мордой пускался в погоню за быстрой газелью, оба друга, горяча коней, мчались за ним во весь опор. Исподтишка следили, кто из них двоих ловчее перемахнет через расщелину, одолеет крутой поворот, метнет копье. Вслед за ними состязались в удальстве и слуги. Соперничество, разумеется, было тайным, в манерах оба рыцаря оставались учтивыми и доброжелательными. Воротясь с охоты в самый разгар жары, отправлялись отдыхать. В прохладную комнату гостя бесшумно проскальзывала красивая рабыня, усердная в утехах ложа, не в пример ленивой Марфе, похожей на снулую рыбу. После ужина, когда чудная летняя ночь раскидывалась над Дамаском мириадами звезд и огромная золотая луна показывалась на черни неба, когда сады начинали благоухать розами, гвоздиками и сандалом, друзья устраивались на плоской кровле дворца, огороженной резным поручнем. Пили пряное вино и беседовали. – Такая прохлада кругом, такая свежесть, – говорил Наим, – а мой старый отец мается в пекле пыльных дорог. Я так о нем беспокоюсь. – Но он ведь скоро вернется? – любезно поинтересовался Ренальд. – Не скоро. Он наверняка задержится в святом городе. Мой отец очень набожен… Что до меня, я до пилигримства не охотник, недаром же сказал пророк, что язык меча достаточно красноречив, чтобы вымолить отпущение грехов. Я предпочитаю зарабатывать спасение мечом, а не бродить по грязным дорогам вместе с вонючей толпой нищих. Но отец мой другого мнения. Он любит Бога так, как его любили когда-то, и постоянно тревожится, что любовь его недостаточно велика. Ренальд вертел в пальцах сорванный с оградки лист вьющегося растения. Темная зелень отливала в лунном блеске серебром. – Значит, у вас прежде тоже сильнее любили Бога? – не без некоторого удивления спросил он. Аль-Бара, слегка поколебавшись, признался: – Во всяком случае, мне так кажется. Взять хотя бы отца и меня. Да и не нас одних… Предки наши признавали только «джихад», священную войну, ненависть ко всем неверным, а мы с тобой сидим рядышком и беседуем, точно родственники… Не знаю, хорошо это или плохо… Прежде смерть за Аллаха и Пророка почиталась счастьем, а теперь нет. Земную жизнь люди стали ценить больше, чем рай… – У нас то же самое, – смущенно отозвался Ренальд. – Нам это ведомо. Вы тоже чрезмерно полюбили жизнь. Низким звучным голосом аль-Бара начал декламировать старинный арабский стих: …резвый конь, острый меч, клики пира и нежная музыка арф, траты щедрые роскоши, женские ласки - вот утехи сего быстротечного века. Коварное время смеется над нами. Веселье и горе, богатство и скудость равно прейдут. Смерти никто не минует… – К сожалению! – от души вздохнул легкомысленный Марфин муж. …безумные, то веселимся, то забываемся сном, но не ведают сна очи зоркие смерти. Мы, точно слепые, спешим к ней навстречу, она же издалека всех поспешащих видит, словно коршун заранее намечает добычу… – Такие же стихи слагаются и у нас. Жизнь человеческая везде одинакова. Оба смолкли, охваченные внезапным желанием погрузиться в собственные мысли глубже обычного, доискаться там чего-то забытого, пытающегося подняться из мрака и обрести голос. Это забытое казалось важным, гораздо более важным, чем охота или любовь. За городскими стенами блестела вызолоченная луной римская дорога, на которой тысяча двести лет назад Господь поразил нестерпимым светом дерзкого гонителя новой веры и сделал его своим преданнейшим слугой [Имеется в виду обращение Савла, будущего апостола Павла. «Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл! Савл! что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь». (Деяния Гл. 9, 3-5.)]. Быть может, неуничтожимые отзвуки той великой минуты трепетали в воздухе, пробуждая странную тревогу в мыслях молодых рыцарей. – Везде одинакова жизнь человеческая, – повторил Ренальд, задумчиво нюхая сорванный листок, пахнувший свежо и терпко. – Бог тоже. Словно напуганный собственными словами, Наим аль-Бара опустил голову и снова принялся декламировать: …Нет божества, кроме Него, бесконечного, грозного, точно пустыня под звездами ночи. …Словом Его пробуждается и живится то, что прежде не существовало. …Глянет на горсть мертвого ила и обращает его в душу живую. …Сделает солнцу знак, и оно засияет. …Кивнет розовому кусту, и он покрывается цветом. …Призовет землю пред Лицо Свое, и она, дрожа, вопрошает: что повелишь мне Владыка?… Ренальд взволнованно шевельнулся. – Кто говорил это? – Пророк. – Наши пророки говорили похожее… Очень похожее… Погодите, сейчас припомню… Ренальд усердно тер лоб ладонью, но вспомнить не мог: в Писании он был не силен. Наим аль-Бара глядел на него выжидающе. – Позабыл, – признался Ренальд, – но точно было что-то похожее. – Как будто мы славим одного и того же Бога? – Вот именно. Снова смолкли. Небо висело над ними огромное, необъятное. – Мой отец, – говорил Наим, – тоже полагает, что Бог – один, что наши веры равны, а различия выдуманы людьми. Имамы гневаются на такие слова, называют их святотатственными, но отца притеснять не смеют, потому что его любит Повелитель Правоверных. Признаюсь вам, – тут он невольно оглянулся, – что мой старик чуть было не заделался христианином, да вовремя спохватился. – Разочаровался в христианстве? – с обидой спросил Ренальд. Наим сделал вид, что не расслышал вопроса, на который нелегко было ответить прямо. – Когда ваши заняли Триполи, – неохотно промолвил он, – они спалили тамошнюю библиотеку… В библиотеке было триста тысяч рукописей, сто копиистов трудились над их перепиской и рассылали по другим библиотекам. Сто ученых, оплаченных городом, постоянно странствовали по свету, выискивая новые ценные рукописи… Все, все сгорело… Отец мой тогда плакал, рвал на себе волосы и одежду… А не так давно, когда италийские купцы унижались в Александрии перед Повелителем Правоверных, отрекаясь от своего бога, мой отец сказал: «Хвала Пророку, что я не сделался христианином!» – Ваш отец ошибается, – Ренальд с трудом удерживал гнев, – вера наша достойнее, лучше и более рыцарю подобает… – О вере судят по верующим. – Вы же сами только что говорили, что все люди похожи… – Нынешние похожи, а прежние франки были совсем иными… О них рассказывают настоящие сказки. Такие чудеса умели делать, какие дервишам и не снились. – Чудеса теперь случаются редко, – неохотно согласился Ренальд, – может, потому, что никому они теперь не нужны… – Почему это не нужны? В чудесах Бог открывает себя. Пророк сказал: «Открылись мне пути Господа моего»… А вам разве не открылись? – Открылись и нам, причем яснее, чем кому иному. А почему чудеса не нужны? Трудно сказать… Ах, как повеяло розами! Пленительный запах… Так о чем мы?… Да, о чудесах, в которых Бог являет Себя… Являет тем, кто бодрствует и постоянно ищет Его, а мы дремлем. Вот на этой самой дороге был поражен Господом один человек. Встал ослепший и вопросил: «Господи! что повелишь мне делать?» Воистину, то был настоящий рыцарь, хоть я и не знаю, носил ли он рыцарский пояс. Таких Бог любит. Для таких не жалеет чудес. Не суетиться, не заботиться ни о чем, а вопрошать неустанно: «Господи, что повелишь мне делать?» – Этого человека звали Савл! – А вы о нем откуда знаете? – Моя бабушка, когда глядела на эту дорогу, всегда поминала Савла… – Ваша бабушка была христианкой? – Да, – горделиво ответил Наим. – Христианкой из благородного франкского рода. – А как ее звали? – допытывался заинтригованный Ренальд. – По-вашему не знаю как. Она так и не назвала своего настоящего имени. «Рабыне имени не положено», – так она говорила. Мой дед звал ее – Свет Очей. Слишком ее любил, более, чем подобает мужчине любить женщину. – А где ее пленили? Когда? – Под Мамистрой, во время первого вашего похода. Оттуда привезли в Алеппо, а из Алеппо сюда. Для самого султана предназначали. Служанки стерегли ее днем и ночью, ибо она призывала к себе смерть. Кормили силой. Но все равно она как былинка стала, как цветок в пустыне высохла. Когда привели ее пред очи Повелителя Правоверных, он сказал: «На что мне такая тень? Никогда она не родит сына. Не хочу иметь ее на своем ложе. Пусть берет ее тот, кому она по нраву». Дед мой немедля пал к ногам Повелителя, умоляя, чтобы тот ему пленницу подарил. Султан даже рассмеялся. «Ты, Хассан, едва увидел ее, как тут же возжелал? Забирай себе этот скелет, мне не жалко». И дед мой, Хассан аль-Бара, сын Найма, забрал женщину в свой гарем. Забрал, но не приближался к ней. Был он искуснейшим птицеловом и знал: чем благороднее птаха, тем труднее ее приручить. Ждал… И дождался. Однажды утром объявляют ему, что невольница сбежала. Каким чудом могла она это сделать, чем перепилила деревянную решетку, как спустилась с высокой стены – так и не дознались. Сбежала – и все. Дед мой со своими псами и воинами кинулся за ней в погоню и нашел чуть живую в пустыне. Около трех миль прошла, прежде чем потеряла сознание. Рухнула на песок на пожрание львам. Хассановы воины полагали, что это достойная кара для неблагодарной строптивицы, и уговаривали деда бросить ее в пустыне, там же, где она лежала. Но для него она стала уже Светом Очей. Бережно поднял он ее на своего коня и привез домой. Потом она хворала долго и тяжко, лихорадка ее била, выкрикивала что-то на своем языке. А когда оправилась и немой тенью стала бродить по покоям, дед пообещал ей (а нашу речь она уже понимала, но говорить не хотела), что если она возляжет с ним, он скажет ей, где сейчас находятся франки. Она побледнела как полотно и ушла. Проплакала весь день и всю ночь, а на следующее утро вернулась и впервые после пленения заговорила – умоляла, чтобы он сказал ей правду о франках. Но Хассан, сын Найма, хоть и сам с расстройства высох и почернел, поклялся всеми буквами Корана (а их семьдесят семь тысяч шестьсот тридцать девять), что ничего ей не скажет, пока она не разделит с ним ложе. И она снова ушла. И на следующий день, несмотря на свою гордость, пленница молила о том же. Хассан отказал: «Я поклялся Кораном, а такой клятвы никто еще не нарушал». С этими словами он отвернулся, чтобы не глядеть на нее и жалости не поддаться. А в третий раз пришла она, уже покорившись, и сказала: «Сделаю, как ты хочешь, только открой мне, что с франками? Где они?» Дед спрятал лицо под тюрбаном, чтобы волнения не выказать, и говорит: «Плохи наши дела. Твоим помогает Иблис [Иблис – в мусульманской мифологии дьявол.]. Антиохию уже взяли. Разбили эмира Моссуда. Идут прямо на Иерусалим. Теперь их не остановить». Услышав такое, она кинулась ему в ноги: «Да наградит тебя Бог, господин, за добрую весть!» И стала ему женой, и родила ему сына – моего отца… – А своих так и не увидала? – спросил тронутый рассказом Ренальд. – Так и не увидала. Когда Повелитель Правоверных заключал первые договоры с Иерусалимским королевством и к королю Готфриду отправлялось посольство, дед спросил ее, не хочет ли она своим письмо передать или, может, в гости поехать? Спрашивая, дрожал от страха. Но она только взглянула на него молча и головой покачала. Не написала письма ни тогда, ни позднее, никакого знака своим не подала. И прежнего имени ее мы не узнали. Но с первого взгляда на нее видно было, что она высокого рода. – Может, у нее муж был, дети, не поминала она о них?… – О прошлом своем ни слова не проронила. Удивительная была женщина. На других вовсе не походила. Никогда не жаловалась, не ныла, говорят, даже во время родов не кричала. На вид тихая, а нрав имела такой, какой не у всякого мужчины бывает. Свар не заводила ни с кем и улыбалась редко. Нас, внуков, очень любила. Я ее хорошо помню. Удивительная! Столько раз она говорила – помню точно! – что люди не должны делиться по верам и убивать друг друга, что только взаимная любовь может привести к единению. Говорила, что Бог – один для всех, только каждый ему по-своему поклоняется. Про христианских рыцарей рассказывала много хорошего – какие они храбрые да добродетельные. Это из-за нее отец мой чуть не подался в христианство. И Салах-ад-Дин, сын Айюба, оттого к христианам милостив, что отец мой в детстве его воспитывал и приязни к вам научил… – Теперь понятно! – воскликнул Ренальд. – А то у нас все время дивятся, с какой стати султан благоволит к христианам… Наим аль-Бара замахал на него рукой. – Не султан, нет! Повелитель Правоверных не дозволяет, чтобы его так называли. Законным султаном является наследник Зенгидов. – Это ничтожество из Алеппо? Да что он значит по сравнению с Саладином? – Ничего не значит. Пыль у подножья горы. Но Повелитель Правоверных не возьмет ничего, что не принадлежит ему по праву. Ренальд чуть приметно усмехнулся. С чего бы этакая щепетильность у человека, силой подчинившего себе всю державу, нимало не заботясь о законной династии? Наим аль-Бара разгадал значение его усмешки. – Меч имеет свои права. – Но ведь это все равно что раздобыв себе мечом королевскую мантию, отказываться потом от короны! – Власть можно добывать мечом, но титул свят, и нельзя его присваивать силой. Повелитель Правоверных примет его от Зенгидов только как добровольный дар. – Не сомневаюсь, что вы вынудите их подарить его вам, – не без ехидства заметил Ренальд, хотя про себя и подивился столь упорному стремлению к законности – словно без нее власть Саладина не была полной. Подумать только, владыка Египта и Малой Азии ждет, когда ему добровольно уступит титул султана марионетка, лишенная наследства и всецело зависящая от его милости! Наим, слегка задетый последними словами гостя, сразу вспомнил, что время уже позднее и не мешало бы им соснуть. Разошлись по своим комнатам. Ренальд отослал прочь поджидавшую его рабыню и долго лежал без сна. Жалел, что не расспросил Найма подробнее о его бабке. Кем же все-таки была и как звалась странная пленница, благодаря которой столь терпим к христианам сам Саладин? Своим написать не захотела. Предпочла, чтобы ее считали умершей. Гордая женщина. Даже перед смертью своего имени не открыла. Отошла в иной мир лишенная святых тайн, но не призналась, что попала в гарем к арабу. Что это? Жалость к родне или же гордыня? И простил ли ее Господь?… Мысль о Боге вызвала в памяти недавний разговор с молодым арабом. Рыцарю казалось, что они не посмели коснуться самого главного, ходили вокруг да около и упустили момент, быть может, единственный. Наконец Ренальд уснул. Утром его разбудила добрая весть: Ибелин в Дамаске. Церемония выкупа совершалась торжественно – в присутствии самого Туран-шаха. Сумма, привезенная Ренальдом, восемьдесят тысяч бизантов, была огромной, невероятной, сказочной. Впрочем, мусульмане для начала всегда назначали подобную совершенно невообразимую сумму, но в результате долгих и нудных торгов цифра обычно уменьшалась более чем вдвое. Однако на сей раз Балдуин IV торговаться воспретил: речь шла о будущем его зяте и преемнике на троне. Королю пришлось влезть в долги к купцам греческим и генуэзским, чтобы иерусалимский посол мог с видом достойным и даже гордым наблюдать за тем, как оруженосцы бросают золото на весы. Туран-шах причмокнул от удовольствия губами. Ибелин из Рамы глядел на растущую гору золота с ужасом. – Не иначе воскресла царица Савская и приволокла в Иерусалим несколько барж с золотом! – язвительно заметил он Ренальду. – Если бы! – со смехом ответил тот (они могли разговаривать свободно, ибо никто из присутствующих языка их не понимал). – В казне, как обычно, пусто. Назанимали. – Зачем это государь входит в такие траты? Столько золота за меня одного?! Надо было с мерзавцами поторговаться. Они бы скинули половину, а то и три четверти… Почему вы не торговались? – Не велено. Потом объясню причину. Ибелин гневно пожал плечами. Был он высоким и крепким, с суховатым, резко очерченным лицом и открытой улыбкой, которую портило отсутствие двух передних зубов. Из-за этого говорил он несколько шепеляво. – Кто это вам зубы выломал? – поинтересовался Ренальд уже после окончания церемонии, привезя выкупленного друга во дворец аль-Баров. – Сарацины, кто же еще? Во время последней стычки, когда меня брали в плен. Ухватил я одного нехристя за горло, а он, уже дух испуская, заехал мне рукоятью кинжала прямо в зубы. Ну, да невелика важность. Осталось еще чем с супостатами грызться… Расскажите лучше, что новенького на свете? Ведь я же более полугода взаперти просидел, чуть не подох с тоски. Никуда меня не пускали, даже охоты не дозволяли, боялись, как бы я не сбежал. С тех пор, как старый де Куртене вырвался от них прямо в оковах, они сделались осторожны. Соглашались держать меня посвободнее, но только взамен на мое слово, а я им слова давать не хотел, вот и сидел, как в склепе. Приставили ко мне верзилу Али, черного как сатана, так он, негодяй этакий, глаз с меня не спускал, ходил по пятам, только что на веревке не водил… – Сами виноваты. Надо было дать слово. Я, когда меня схватили, сразу же дал слово и свободно разгуливал по всему Дамаску, а уж охотой натешился в полную волю. – Рыцарское слово не для нечестивых, – пробурчал в ответ Ибелин. – Ну расскажите же наконец, какие там у нас дела. Что нового при дворе? Как государь? – Нового у нас при дворе много, вас же полгода не было… Так значит, и о смерти Монферрата вы не слыхали? – Что вы говорите?! Быть не может! Монферрат мертв! Что случилось? – На него свалилась скала в ущелье близ Аскалона, придавила насмерть. Есть подозрение, что рухнула она не случайно, да только попробуй докажи! Произошло это в июне месяце. Принцесса после десяти недель брака осталась вдовой, ждет ребенка. На троне опять посадить некого. Бедный король чувствует себя все хуже, еле ползает. Совет постановил выдать вдову за вас. Заняли денег на выкуп и приказали не торговаться. Пусть нехристи видят, что мы не абы кого выкупаем… Как только минует траур, справим вам свадебку… Ну как? Понравились мои новости? – Да хранит Господь Святую землю! – глухо прошептал Ибелин. Он не смог сказать ничего иного, настолько был потрясен услышанным. – Новости очень и очень странные, – проговорил он наконец, сильнее обычного шепелявя от волнения. – А понравились ли, сказать трудно… Да уж не шутите ли вы? С вас станется! – Мне такие шутки не по карману. Восемьдесят тысяч! – Это верно, слишком дорого… Не знаю, чем я заслужил такую честь и чем я смогу за нее отблагодарить государя и совет… Но она? Она? Расскажите мне про нее! – Сибилла? Сразу после смерти мужа с ума сходила от горя. А теперь ничего. Сидит у матери и ждет родов. – Но за меня… за меня… согласилась выйти?… – Кабы не согласилась, сюда бы посла с деньгами не отправляли. Все устроено. – Согласилась… Знает бедняжка, что я ей обиды не учиню… Согласилась… Монферрат был королевских кровей, а я всего лишь простой рыцарь, но, клянусь честью, этот брак не станет для нее унижением! Я не подведу!… Да поможет мне Бог!… – Вот и славно. Завтра мы распрощаемся с моим любезным хозяином, а послезавтра направимся в Иерусалим. – Послезавтра? Хорошо… Только я прямо в Иерусалим не поеду, а задержусь в Раме. – Это еще почему? Ибелин в замешательстве стискивал руки. – Как бы вам объяснить?… Гробом святого Лазаря клянусь! Мне… не подобает мне домогаться руки принцессы до тех пор, пока она не родит ребенка, зачатого от покойного мужа… Не хочу ей показаться навязчивым наглецом, поглядывающим на еще не остывшее ложе… Надо же дать бедняжке опомниться… Понимаете? Дело не во мне, я-то, признаюсь вам откровенно, стрелой бы к ней полетел, но не подобает, не подобает… Напишу благодарственное письмо государю, а также господам баронам, и буду ждать в Раме вызова. Окончится траур, тогда приеду. Ренальд глядел на друга с изумлением. – Да зачем же вам добровольно накладывать на себя этакую епитимью? И Сибилла может подумать, что вы к ней охладели… – Я?! – выкрикнул Ибелин. – Я?! Охладел?! Она же знает, что я и кровь, и душу, и жизнь мою готов за нее положить… Знает давно… И поймет… Поймет, что я уважаю ее страдания… Ренальд с сомнением покачал головой. – Страдания?… Мне кажется, она давно уже отстрадалась. – Вы ее просто не знаете! Таит горе в себе и виду старается не показать. Сердце у нее мужественное. И когда это она могла отстрадаться, если всего несколько месяцев прошло после смерти мужа? Она его так любила! Будто свет на нем клином сошелся! Меня даже замечать перестала… И вот теперь… Он поднялся и большими шагами заходил по комнате, чтобы скрыть волнение. Ренальд следил за ним с любопытством. Ну и чудак! Все Ибелины такие. Старомодные, совестливые, ко всему относятся слишком серьезно. Дожить до таких зрелых лет и совершенно не знать женщин! – Я бы десять лет жизни отдал, чтобы увидеть ее как можно скорее, – продолжал Ибелин, останавливаясь. – Мою… мою… нареченную невесту… Надо уважать чужую скорбь! – Что ж, поступайте, как знаете, – равнодушно ответил Ренальд. Глава 8 СТАНЕШЬ КОРОЛЕМ! Год 1179 подходил к концу. Год этот, славный громкими битвами между императором Фридрихом Рыжебородым и князем Генрихом Львом, между антипапой Каликстом и папой Александром, между королем английским и королем французским, между римлянами и ломбардцами, прошел в уединенном замке Лузиньянов совершенно безмятежно, ни в чем не изменив издавна заведенного порядка. Как в прошлую, позапрошлую и позадесятую осень двор покрывала густая липкая грязь, одолимая лишь в сапогах или деревянных башмаках. Идущие на водопой коровы бороздили ее ровными узкими тропками. Старый пастух тянул из колодца воду под пронзительный скрип журавля. Над башнями с криком кружили галки. Из людской раздавались песни девушек, сидевших за прялками. В большом зале подремывал в кресле перед камином старый хозяин в обществе борзых и легавых, уютно расположившихся вокруг. Ничего, ничего тут не изменилось, и только что прибывший из Иерусалима де Герс убеждался в этом с неописуемой радостью. Жизнь в замке текла старым руслом. По-прежнему Бог был здесь Богом, господин господином, холоп холопом. Даже скудный, как всегда, ужин, и прокисшее вино были милы старому оруженосцу, как доводы прочности жизненного устройства. Стоя у дверей флигеля, старый де Герс обводил глазами усадьбу с невыразимым чувством блудного сына, вернувшегося в отчий дом. Послышались быстрые, хлюпающие по грязи шаги – по двору, утеряв обычную свою важность, бурей мчалась госпожа Бенигна. Не к курам, не в конюшню и не в коровник, нет, она бежала напрямую, не разбирая дороги, не обращая внимания на лужи. Де Герс со вздохом покачал головой: даже не заметив его, хозяйка пронеслась мимо – к реке, которая делала возле замка крутой заворот. От воды тянуло осенью и туманом. Тоненькие нагие лозинки гибко гнулись к самой воде. Прелые листья, сбиваясь вместе, образовали затор у берега. Перекинутый через речку мостик блестел от влаги. Остановившись возле него, госпожа Бенигна устремила взгляд на противоположный берег, высматривая в буроватых сумерках младшего сына – пора ему уже вернуться с охоты. Пора, пора! От лихорадочного нетерпения ей не стоялось на месте, она бегала вдоль воды, тяжело дыша, хотя вовсе не чувствовала усталости. Чепец у благородной дамы съехал набок; коренастая, облаченная в пышные негнущиеся юбки, делавшие ее вдвое шире, она выглядела весьма странно. Ждать пришлось долго. Наконец на другом берегу замаячила стройная мужская фигура. Вит! Он направлялся к мостику. Юноша уверенно ступал по скользким доскам, что-то негромко мурлыча себе под нос. Как только он сошел на тропинку, мать подскочила к нему так внезапно, что Вит даже испугался. – Ради Бога, матушка! Что случилось? Не в силах вымолвить слова, госпожа Бенигна, задыхаясь, гладила его плечи и грудь. – Дитятко мое… ненаглядное… – Что случилось?! – повторил он, пугаясь все больше. – Ничего, ничего, наш де Герс воротился из Святой земли… – Вот и славно, что старик вернулся. Я по нему соскучился. Как он, здоров? Почему так скоро? Опостылело на чужбине?… – Его прислал Амальрик… Передал для тебя деньги… Кучу денег… На дорогу… Теперь ты можешь к нему поехать… Юноша в ответ весело рассмеялся. – Деньги возьмите себе, матушка, или отдайте Бертрану, бедняга так мечтает о путешествии, а я вовсе… – Амальрик ждет тебя, а не Бертрана. – Но зачем же ехать, если мне не хочется? – Я-то знаю зачем, – многозначительно произнесла она. Вит со смехом покачал головой. – Клянусь гробом святой Радигонды! Вы и вправду решили меня прогнать из дому, матушка? С каких это пор вы меня так невзлюбили? Невзлюбила?!… Удерживая рвущуюся наружу нежность, она решительно повторила: – Ты должен поехать, причем без промедления. Амальрик очень настаивает. – Да что с ним? Не иначе, от жары взбесился. – Он тоскует по тебе. – Откуда вдруг такая чувствительность? Тоскует – так пускай сам едет сюда. Он снова рассмеялся: уехать сейчас, именно сейчас – нелепее ничего не придумать. Когда мать узнает, в чем дело, перестанет настаивать. Может, признаться ей прямо здесь? Нет, пока рановато. Ничего, уступит и так. – Нельзя упускать такой возможности, – горячо доказывала госпожа Бенигна. – Амальрик по-братски себя ведет, хочет обеспечить твое будущее… Денег прислал. Поедешь туда не бедняком, а вельможей… Об отказе и речи не может быть… Слегка склонившись над матерью, Вит поглядывал на нее с добродушной усмешкой и лихорадочно размышлял: сказать или не сказать ей о своих столь частых в последние два месяца свиданиях с юной и прелестной Люцией де Сен-Круа, дочкой владетелей Иссудона? Лузиньяны когда-то дружили с ними, но Гуго Смуглый, доведя свое семейство до бедности, из гордости общаться с соседями перестал и даже не упоминал о них никогда. Молодые люди, случайно встретившись на летней охоте, не знали друг о друге ровным счетом ничего, но это не помешало им с первого взгляда воспылать взаимной любовью. За одной встречей последовала другая, вроде бы тоже случайная, а потом еще одна и еще… Влюбленным удалось снискать расположение Маргариты, почтенной дамы, неотлучно сопровождавшей девушку. Под ее благосклонно подремывающим оком расцветала юная любовь, так не похожая на прежние легкомысленные приключения Вита. Довелось и ему испытать всеволнение большого чувства: беспричинные радости и обиды, наполненные мечтаниями бессонные ночи, страх за свою любовь, о которой, к его изумлению, не догадывались окружающие. – Я люблю тебя и непременно стану твоей женой, – именно сегодня объявила Люция, протягивая к нему руки. Юноша радостно охнул и стал нежно целовать озябшие пальцы девушки, длинные, тонкие и слегка обветренные. – Наши отцы не столкуются, – наконец с горьким вздохом промолвил Вит. – Я же бедняк. Даже приличного коня не имею, хожу к тебе на свидания пешком. – Если наши отцы не столкуются, ты меня украдешь, – с беззаветной отвагой семнадцати лет постановила Люция. – Моя милая! Не пойдешь ни за кого другого? – Только за тебя! Большие темные глаза девушки сияли. Вит обнял ее с такой осторожностью, как никогда еще не обнимал ни одну девушку, – словно вещь неизмеримо драгоценную и хрупкую. Он вглядывался в любимое лицо с восторгом и обожанием. Ее шубка, вылинявшая и потертая, доставшаяся еще от бабки, казалась ему прекраснее любой парчи, воспеваемой бродячими певцами. Маленькие ножки в грубых юфтевых башмаках ступали уверенно и легко, словно обутые в бархат. – Украдешь меня, – повторила она. – Я все придумаю, вот увидишь. – Как ты пожелаешь, так и сделаем, дорогая. Почтенная Маргарита, продрогшая и утомленная, кашлянула, намекая, что пора по домам. Разошлись, с трудом оторвавшись друг от друга и назначив новую встречу на следующую неделю. Вит летел домой, как на крыльях, а тут на тебе – пристают с отъездом. И отчего это Амальрику вздумалось именно сейчас зазывать его в Святую землю?! Вит слушал матушку рассеянно, посмеиваясь про себя, уверенный, что стоит ему произнести имя Люции, она первая воспротивится его отъезду, а присланные Амальриком деньги тут же пустит на приготовления к свадьбе. Сам начисто лишенный расчетливости, Вит тем не менее понимал, какими глазами посмотрит мать на возможность его брака с дочкой господ де Сен-Круа. Такой союз восстанавливал утраченное достоинство рода Лузиньянов, а о чем, как не об этом, не переставала мечтать втайне госпожа Бенигна? Да-да, стоит только произнести имя! Но юноша не спешил пускать в ход это надежное оружие, ему не хотелось делать свое чувство предметом семейных выкладок и расчетов. Он продолжал отговариваться пустяками: – Пускай Бертран едет, его черед выходить в люди. – Оставь Бертрана в покое! – гневно прикрикнула госпожа Бенигна на сына. – Поедешь ты, именно тебя велит прислать Амальрик… – Обойдется! – Ты поедешь, ибо такова наша родительская воля. Понял? – Неужто вы способны меня приневолить, матушка? – недоверчиво спросил он. – Приневолю! – решительно отвечала мать. – И что же, мне ехать прямо сегодня? Она топнула ногой. – Не сегодня, но через две недели самое позднее. Он разразился громким смехом и привлек разгневанную мать к себе. Ишь как разозлилась его милая старушка, прямо из себя выходит. Ничего, сейчас поостынет, и он ей во всем признается. Пусть сама над собой посмеется. Госпожа Бенигна решила не поддаваться ласке сына. Она отступила от него на шаг со словами: – Поедешь через две недели. Я все тебе справлю, оружие, одежду… Хорошего коня купим на ярмарке в Пуатье… У юноши загорелись глаза. Коня!… Может, не признаваться ей, пока не купит? Явиться на следующее свидание с Люцией на коне, настоящим рыцарем… – А где же наш славный де Герс? – выкрикнул он, словно спохватившись. – Мне надо его порасспросить, что там делается, в Святой земле! И он резвым шагом двинулся прочь от матери. Госпожу Бенигну поведение сына ничуть не поколебало. Мальчишка не хочет ехать? Велика важность! Много его мнение значит. Велят ехать – поедет. Слава Богу, родители не обязаны считаться с капризами сыновей. Рыдать будет, в ноги ей упадет, все равно она не уступит… не уступит… Ведь для его же блага… Вит может стать королем… королем!… Госпожа Бенигна шептала это слово самой себе, наслаждаясь его звучанием. Между тем мрак вокруг нее сгущался. Надо идти домой. Пора ужинать. Но как появиться перед людьми? Амальрик наказал никому тайны не выдавать, а у нее по лицу видно, что произошло нечто необыкновенное. Перед тем как шагнуть на подворье, она остановилась под башней, прильнув к холодному камню разгоряченным телом, чтобы хоть немного успокоиться. И даже не заметила, что ищет успокоения у башни Мелюзины, которую привыкла опасливо обходить. Мелюзина, змеи, чары – все улетучилось из ее головы, кроме единственной волшебной мысли… Король… король… Ее сын – король!… Помазанник Божий, владыка судеб людских, обладатель короны и скипетра. Пение боевых труб, железные полки, лес стягов, канцоны трубадуров, устланная розами жизнь в неге, в холе, в сияющем свете; блистающий роскошью дворец, золотая посуда на столе, мантия с горностаем; толпы подданных, верные придворные, храброе рыцарство; кони в попонах с длинной бахромой, турниры и охоты, соколы в колпачках, пиры и забавы; всеобщее восхищение, слава и… прекрасная королева… В ушах госпожи Бенигны уже торжественно звонили колокола, возвещающие о коронации. Король… король… король… Глубоко вздохнув и прижав ледяные ладони к пылающим щекам, она двинулась к замку, стараясь идти обычной своей степенной походкой. В угрюмой и холодной трапезной сияющий от счастья Вит ласково уговаривал Бертрана: – Поезжай, поезжай, ты должен настоять, чтобы отправили тебя. Я ни за что не поеду. Сейчас по праву твоя очередь. – Как будто у меня есть какие-то права! – угрюмо пробурчал в ответ Бертран. – Да и о чем говорить? Тебя и спрашивать не станут, хочешь ты или не хочешь… – Уж я найду способ отговорить матушку, а отец послушается ее. – Даже если ты дома останешься, я все равно не поеду, разве что монахом, а молиться можно и здесь, – промолвил Бертран. Выглядел он еще более угрюмым и скособоченным, чем год назад. Он уже не старался держаться прямо. Все равно рыцарем ему никогда не быть. Подошла госпожа Бенигна, и все уселись за стол. Де Герсу поесть не удалось, пришлось рассказывать о своих приключениях, к тому же чуть ли не выкрикивая каждое слово, чтобы слышал глуховатый сеньор. Старый рыцарь интересовался королем и войском, капеллан храмами и святыми местами, госпожа Бенигна – молоденькой овдовевшей принцессой, а Вит все допытывался, не собирается ли Амальрик жениться? Старый оруженосец пребывал в немалом затруднении. Амальрик, чтобы залучить к себе брата, приказал расписывать все в радостных красках, а его, де Герса, мнение о иерусалимской жизни было совсем иным. Хуже всего обстояло дело с королем. Каждый из рыцарей и оруженосцев, прибывающий в Иерусалим, честью своей клялся не разглашать на старой родине правду о поразившей Балдуина IV беде – августейшей особе не подобает страдать таким недугом. Люди благородные, само собой разумеется, молчали, зато слуги, купцы, пилигримы вовсе не собирались держать язык за зубами, и весть о прокаженном короле быстро разнеслась по Европе. Уединенный замок Лузиньянов был, пожалуй, единственным местом, куда эта новость еще не просочилась, и де Герс изрядно потел, не ведая, можно об этом говорить или нет. С облегчением перешел он к описанию Храма Гроба Господня, королевского дворца и конюшен, устроенных в подземельях царя Соломона, а также святых прудов, Масличной горы и долины Иосафата. Рассказ его был выслушан всеми с большим интересом. Госпожа Бенигна не спускала с говорившего зачарованных глаз. Ей виделась голова сына в блистающей драгоценными камнями короне. На плечах – королевская мантия… * * * – …Ага, значит, ты все-таки заимел коня! – радостно выкрикнула Люция при виде молодого Лузиньяна, выезжавшего из лесу на рослом гнедом жеребце. Конь, сбруя, седло, наряд всадника – все блистало торжественной новизной. Вит ловко соскочил на землю и с сияющим лицом устремился навстречу девушке. – Здравствуй, любовь моя! Приветствую вас, почтенная Маргарита! Да, я заимел коня. И не только коня. Поглядите, какой я красивый! И он с детским самодовольством крутанулся на каблуках. Люция захлопала от восторга в ладоши – таким он ей показался нарядным. – Ты стал похож на принца, а я – будто твоя служанка… Ладно, я тоже выряжусь на следующее свидание… Вот увидишь! Рассказывай, откуда ты взял коня! – О, престранная вышла со мной история, – таинственно начал он. – Ты знаешь, наверное, что в роду нашем имелась колдунья, бабка Мелюзина. Так вот она… Девушка испуганно схватила его за руку и спешно перекрестилась. Вит весело рассмеялся. – Не бойся, моя радость! Не чарами Мелюзины появился у меня Гнедой. Мой старший брат, что служит при иерусалимском дворе, прислал нам кучу денег, и матушка третьего дня купила мне его на ярмарке в Пуатье. А в придачу еще много всяких обновок… – На нашу свадьбу? – зарумянившись, спросила девушка. – На нашу свадьбу я оденусь еще лучше! – заверил он ее горделиво. Молодые люди крепко взялись за руки, словно прямо отсюда собирались двинуться к алтарю. * * * – С какой это стати ты напялил на себя новую одежду? Драть по лесу такое дорогое сукно! – выругала госпожа Бенигна сына. Она поджидала его, как и десять дней назад, расхаживая по берегу. На сей раз Вит пренебрег мостиком и с шумом пустил своего скакуна в воду. Вздымая фонтаны брызг, Гнедой выскочил на размякший берег. Услышав голос матери, всадник остановился и слез с коня отнюдь не так охотно и резво, как на только что состоявшемся свидании. – Отдашь холопам коня, переоденешься и придешь в мою комнату, – приказала мать. – Я сам его вывожу и оботру соломой, а то он слишком разогрелся. – Нет! Чистить коня – не твоя забота. – С каких это пор? – чуть было не выкрикнул Вит. Разве не выполнял он всех хозяйственных работ наравне со слугами? А тут вдруг собственного Гнедка не дают похолить! – Отдай повод конюху! – повторила мать голосом, не терпящим возражений. – Мне надо срочно поговорить с тобой. Юноша пошел к замку угрюмый, ведя коня за собой. Начинается! Сейчас опять будут приставать с отъездом. Ничего не поделаешь, придется рассказать о Люции. Люция! Она любит меня, мое сердечко, думает, что я готовлюсь к свадьбе… * * * – Чтобы ты не смел мне пачкать новую одежду до отъезда, – властным тоном заговорила госпожа Бенигна, как только в ее душную комнатенку вступил сын, из принца снова превратившийся в обтрепанного деревенского парня. – Впрочем, мы не станем медлить. Все уже готово. Я решила, что лучше всего тебе поехать во вторник, в день Ангелов-хранителей, это самое подходящее время. В воскресенье капеллан отслужит напутственный молебен… Госпожа Бенигна говорила нарочито твердым тоном, чтобы заглушить собственную тоску: она не представляла жизни без своего любимца и вместе с тем страстно желала его отъезда. Вит, ласково обняв мать, промолвил: – Матушка, я должен вам кое в чем признаться. Давно пора было это сделать, но я не смел. Простите… Я не могу поехать в Святую землю, потому что собираюсь жениться на Люции де Сен-Круа. Я люблю ее, и она отвечает мне взаимностью… Он отступил на шаг, выжидательно глядя на мать. Госпожа Бенигна покраснела от гнева. – Ты что, ошалел?! – прошипела она. – Жениться задумал?! Без нашего дозволения? Без родительского благословения? Мы тебе велим ехать, а ты – жениться? Он подумал, что мать не расслышала, и повторил с нажимом: – На Люции де Сен-Круа! – Не дозволю! Поедешь, куда велено! – закричала она в ответ. – Люция. Люция!… Да что в ней, в твоей Люции?… Тоже мне, великий род – де Сен-Круа!… Только и знают, что надуваться спесью! Думаешь, это честь для нас? Такую ли мы тебе жену сыщем! Такую ли!… Люция! Простая неученая девка из деревни!… Вит глядел на мать с искренним испугом: что с ней? Боже правый, не иначе умом тронулась! – Матушка! – встревоженно заговорил он. – Почему вы не хотите, чтобы я оставался дома? Почему гоните меня на чужбину? – Замолчи! Ничего ты не понимаешь! Она закрыла лицо руками, дрожа от обиды и злости. Что правда, то правда. Если бы не затея Амальрика, весть о взаимной любви Вита и Люции наполнила бы ее горделивым счастьем… Это правда… Но теперь, теперь она ни за что не согласится на такой союз. Ни за что! Вит должен поехать и поедет. Она не уступит. Умрет тут от тоски, но он станет королем… Отняв руки от лица, она поглядела на сына властным взглядом. Он стоял, пораженный ее нежданным отпором. Губы у него дрожали, как у ребенка, казалось, он вот-вот расплачется. Усилием воли госпожа Бенигна подавила в себе жалость и жестким тоном произнесла: – Поедешь во вторник. – Чем я провинился перед вами, матушка? Почему вы хотите сделать меня несчастным? – Я тебя – несчастным?… Глупыш! – Матушка, сжальтесь надо мной! На коленях вас умоляю!… Не будет мне на чужбине счастья!… Святыми мучениками вас умоляю, святыми нашими покровителями, смилуйтесь надо мной!… Не отсылайте из дома!… Сердце ее разрывалось от жалости. Может, сказать ему? Пусть узнает и пусть поймет. – Поклянись честью никому не выдать того, что я тебе сейчас скажу! Он поклялся. – Наклонись. Он согнулся чуть не вполовину, и она зашептала ему на ухо: – Амальрик вызывает тебя в Святую землю, потому что там ты можешь сделаться королем! – Что-что? – он даже фыркнул, несмотря на все свое горе, так смешны ему показались слова матери. – Тихо ты, молчи! Ты же поклялся! Можешь сделаться королем… Без всяких шуток… Та самая вдова, принцесса Сибилла, о которой рассказывал де Герс, возьмет тебя в мужья, ежели влюбится… Женщины там выбирают мужей по своему хотению… Таков обычай… Тот, кого выбирает в мужья принцесса, делается королем… Был уже такой случай… Приехал туда один рыцарь, бедный, но молодой и красивый, так за него вышла княгиня… Она оглядела сына горделивым взглядом и вполголоса присовокупила: – Не думаю, чтобы он был красивей тебя… Вит внимал ей с возрастающим изумлением и даже страхом: мать, без сомнения, тронулась умом, да и Амальрик тоже… Надо же, выдумать такую блажь! – А батюшка знает об этом? – осторожно спросил он. – Никто не знает, кроме Амальрика, де Герса и нас с тобой. Помни, что ты поклялся! Отец рад, что ты едешь добывать рыцарский пояс, так что на него не рассчитывай. Уж он-то тебя не поддержит. – Я ни на кого не рассчитываю, но принцесса ваша мне не нужна. Я люблю Люцию де Сен-Круа и женюсь только на ней! – несвойственным ему решительным тоном объявил Вит. Госпожа Бенигна вскинула голову. – Хватит! Чтоб больше и поминать не смел о Люции! Поедешь во вторник и сделаешь все, что скажет Амальрик! А теперь пошел прочь! – Матушка, матушка! – застонал юноша, пытаясь ухватить ее за руки. Она резко оттолкнула его. Ну нет, она себя разжалобить не позволит! – Матушка, на горе вы меня посылаете!… Она вытолкала его за порог и захлопнула дверь. И лишь оставшись одна, дала слезам полную волю. * * * Вит с минуту стоял под дверью, онемев от отчаяния. Жизнь, всегда такая простая и легкая, покатилась вдруг кувырком, увлекая его в пропасть. Мать и старший брат сошли с ума, это понятно. Но Люция, что скажет Люция? Из-за их дури он может ее потерять! Что делать, святой Мамерт, что делать? Не ехать? Да, не ехать! Однако бунт был не в натуре Вита, человека доброго и мягкого, и потому желание воспротивиться родительской воле быстро сменилось обидой. Де Герс выслушал его жалобы с величайшим сочувствием. – Хотя и наказывал мне благородный рыцарь Амальрик говорить об иерусалимском крае только хорошее, – признался старый оруженосец, – но я так скажу: пускай мне это зачтется за грех, а здешняя пятница милее, чем тамошнее воскресенье, прожитый тут день лучше целого тамошнего года… И богатства ихнего не захочешь… – Что делать? Что делать? – ломал руки юноша. – Ехать вашей милости, конечно, придется, родительскую волю не переломишь. А приехавши, упросить брата, чтобы назад отправил. С братом столковаться легче, чем с родителями. Рыцарь Амальрик поймет… Заработаете пояс, вернетесь рыцарем… – Но Люция, Люция, – повторял Вит, – что она обо мне подумает? Что я от нее убегаю!… Я – от нее!… Хотела, чтобы я ее украл… Сама сказала… А я вместо этого уезжаю… – А ей вы, ваша милость, скажите, что едете Святому Гробу поклониться и заслужить пояс, чтобы легче было дозволение от ее батюшки получить. – Я уеду, а ее выдадут за другого… – А может, не выдадут? Возвращайтесь быстрее… – Бог вас наградит, де Герс, за разумное слово. Так и поступлю. А на принцессу и глядеть не стану, чтоб она провалилась в самое пекло! – Тьфу, тьфу! – одобрительно сплюнул старик, но для порядка добавил: – Не годится христианину призывать на подмогу пекло. Глава 9 ПРИНЦЕССА СКУЧАЕТ Замок Кирхарешет или Кир-Моав, среди сарацин известный под названием аль-Акрад, представлял из себя неприступную крепость. Все эти названия обозначали одно – стена, камень, твердыня. Хоть замок Кир-Моав и был небольшим и не имел ни трапезной в двести локтей длиной, ни многоярусных подземелий, ни легких ажурных галерей, он все равно производил неизгладимое впечатление своей мощью и выразительной цельностью. Воздвигнутый на рубеже с пустыней исключительно в целях обороны, он, тем не менее, имел нарядный вид благодаря изящным аркам, резным дверям и богатым капителям на окружавших внутренний двор колоннах. Вывезенные из Европы суровые законы романского зодчества вобрали в себя много нового и словно помягчели от жаркого дыхания Востока. Тяжеловесные колонны покрылись каменными кружевами, сплетенными из стеблей и листьев, мягкие полукружья сводов стали стрельчатыми, а приземистые пилоны постройнели и устремились ввысь. Побывавшие в Святой земле паломники среди прочего привозили домой и восторженные описания ее дивных храмов и твердынь, чем оказали неоценимую услугу европейской архитектуре. Однако новый хозяин Кир-Моава, рыцарь Ренальд де Шатильон, был совершенно безразличен к его красотам. Вступив несколько недель назад во владение крепостью, он не стал заглядываться на каменные цветочки, а тщательно проверил боевую готовность здешних воинов, мощь стен и запасы оружия, продовольствия и воды. – Можно подумать, дорогой супруг, что вы готовитесь к войне, – с кокетливым упреком заметила сопровождавшая его в прогулке по крепостным стенам недавно обвенчавшаяся с ним Стефания. – К войне надо быть готовым всегда, – недовольно буркнул он в ответ. Рыцарь де Шатильон не таил гнева по поводу порядков, царивших в крепости. Что проку в тысячном гарнизоне, коли разленившийся сброд делает, что хочет, напрочь позабыв о солдатском ремесле? Суровый сенешаль Плантон де Милли, прежний владелец замка, погиб два года назад при загадочных обстоятельствах, и бразды правления перешли к Стефании, которой помогал начальствовать ее сын от первого брака Онуфрий де Торон, изнеженный мальчишка со смазливым личиком. Ничего странного, что гарнизон разболтан. Что ж, теперь узнают они твердую руку – и солдаты, и сарацины, все! Срам глядеть на мусульманские караваны, осмеливающиеся появляться так близко, что с башен замка можно пересчитать верблюдов и коней. Недели не проходит, чтобы караван паломников не протащился мимо – на юг или на север, в Мекку или из Мекки. Ноздри нового владельца замка трепетали, гневно щетинились короткие седоватые усы. Пока что приходится терпеть и спускать язычникам, но погодите! Скоро он заберет в кулак своих распущенных людишек, сделает из ленивых блюдолизов настоящих ратников, тогда посмотрим! Стефания бросала на грозного супруга косые взгляды. Эта дама, полноватая, со светлыми, наполовину седыми волосами, была когда-то настоящей красавицей, души не чаявшей в Ренальде де Шатильоне, пылком любовнике и удалом рыцаре. Долго хранила она в памяти его крепкие объятия и отвагу, с какой смельчак карабкался по стенам, чтобы проникнуть ночью в ее опочивальню. После смерти своего второго мужа, сенешаля де Милли, Стефания не без любопытства ожидала, кого король назначит ей в мужья и в начальники осиротевшей крепости. И тут, как по заказу, подоспел Ренальд: весть о его возвращении из плена пробудила в ней былые чувства. Не давая им остыть, великий магистр храмовников быстренько свел прежних любовников и обвенчал их, так что Стефания даже заметить не успела перемен, происшедших с ее рыцарем за шестнадцать долгих лет. Опомнилась она лишь после свадьбы и мучилась теперь раскаянием – к сожалению, запоздалым. Да, весьма неосторожно было с ее стороны так спешить с замужеством. А всему виною Одо де Сент-Аман – это он ее уговорил и все устроил. Только теперь ей стало приходить на ум, что великий магистр благословил этот брак вовсе не из приязни к ней, а назло Раймунду из Триполи, который рыцаря де Шатильона не выносил. И Ренальд тоже хорош! Обхаживал ее лишь для того, чтобы замком завладеть, а она сдуру взяла в мужья бездомного бродягу с тяжелым нравом. Да, точно, она, Стефания, поддалась на обман и пала жертвой коварных расчетов двух мужчин, которым совершенно безразлично ее счастье. Она так глубоко ушла в свою обиду, что не услышала, как супруг обратился к ней, и очнулась лишь тогда, когда он ее хорошенько тряхнул. – И ты на ходу спишь? Потому и челядь разболталась, что хозяйка бродит по усадьбе осоловелая… Но я с вами разберусь, ох, разберусь… Стефания взглянула на него с укором. – Когда-то вас моя рассеянность не раздражала. Он небрежно отмахнулся от нее: – Ба! Когда-то! Нашла что вспоминать! Уж не надеешься ли ты, что я и в постели начну резвиться с тобой, как когда-то? Стефания пристыженно поникла головой. Да, она надеялась, и именно в надежде на любовные утехи взяла его в мужья, принеся в приданое один из лучших замков королевства. Но говорить об этом не годилось. – Эти глупости я давно уже выкинул из головы, – строго предупредил ее супруг. Она чуть не разревелась от горя и обиды. О таких вещах до свадьбы объявляют! Вот уж повезло ей с третьим браком! И зачем ей надо было так торопиться? Сидела бы спокойненько в своем замке, сама себе госпожа, покуда король и Раймунд, князь Триполи, не выбрали бы ей в мужья достойного рыцаря, степенного и благородного, который бы ее ценил и уважал. А с Ренальдом жизнь, судя по началу, предстоит неприятная, и никакого утешения ни от кого не жди. «Эти глупости я давно уже выкинул из головы». Так и отрезал! И кто бы мог подумать?… Единственная надежда, что она и третьего супруга переживет, и на закате жизни ей, быть может, все же улыбнется счастье. По законам королевства благородная наследница укрепленного замка обязана до шестидесяти лет иметь при себе супруга, годного для битвы. А ей только сорок пять. Женщины, если благополучно минуют возраст материнства, живут куда дольше мужчин. Здоровье берегут, не дерутся в битвах и друг дружку не калечат из-за одного глупого словца. Ренальд, неосторожный, вспыльчивый, драчливый, долго не протянет, наверняка его убьют в первой же настоящей битве. До седых волос он дожил только потому, что шестнадцать лет сидел под крепкой магометанской стражей… Следуя течению своих мыслей, она спросила будто ненароком: – Говорят, что господа бароны едут спасать Боэмунда из Антиохии… Вы, конечно, примете участие в походе? – Вот еще! – возмутился он. – Чтобы я стал спасать антиохийцев и этого задаваку Боэмунда? У меня дел полно и в замке: надо же расшевелить твоих лентяев, приучить их к оружию… А сарацинов и тут хватает. Нечего их искать в Алеппо. Стефания с глубоким сожалением вздохнула. * * * Король явился на совет укутанный до самых глаз. Ренальд из Сидона толкнул локтем сидевшего с ним рядом Амальрика. – Поглядите, все лицо закрыто, наверное, нос начал подгнивать. Амальрик промолчал в ответ – в последнее время он постоянно был угрюм и чем-то озабочен. В зале уже собрался цвет рыцарства: великие магистры обоих орденов; архиепископ Тирский Вильгельм; крепко надушенный мускусом патриарх Ираклий; епископ из Вифлеема Обер; Раймунд из Триполи; Жослен де Куртене; Балдуин Ибелин из Рамы и брат его Ибелин Балиан; дю Грей; де Бруа, женившийся на мусульманке; Рауль де Музон, целый гарем будто бы державший; Роже де Гранпре и другие. На сей раз совет собрался по делу Боэмунда III из Антиохии. Беспечный и ленивый, но задиристый князь два месяца назад затеял войну с султаном Алеппо Имад аль-Дином. Затеял совершенно напрасно, ибо султан был из рода Зенгидов и терпеть не мог узурпатора Саладина, а значит, был франкам естественным союзником, которого надлежало всячески поддерживать, а не побивать. Таково было мнение короля и Раймунда III, но Антиохия являлась удельным княжеством, так что Боэмунд мог поступать по собственному усмотрению. Надеялись, что по врожденной лености князь быстро к своей затее охладеет, но к нему пришла нежданная подмога в лице Филиппа Фландрского. Гость-пилигрим, обойденный честью на выборах жениха для Сибиллы Иерусалимской, попомнил королю обиду и воспользовался первым же случаем, чтобы отомстить. Громко порицая не подобающее якобы христианину деление язычников на союзников и врагов, он двинул свои полки на помощь князю Антиохии. Война разыгралась не на шутку. На помощь Имад аль-Дину явился из Моссула брат – Из аль-Дин-Масуд. Несмотря на это, войска франков были достаточно сильны, чтобы захватить Алеппо, но все дело портили стоявшие во главе воинства вожди. Уверенные в победе, Боэмунд и принц Филипп в ожидании триумфального входа в Алеппо проводили время в пирах, игре в кости и охоте, с которой их чуть не увели в неволю люди султана. Латинские войска потерпели сокрушительное поражение. Давно уже миновали те героические времена, когда тысяча франков обращала в бегство пятьдесят тысяч мусульман. Из осаждающих Боэмунд с Филиппом превратились в осажденных. Перепуганные и сразу потерявшие весь свой гонор и спесь, незадачливые вояки выслали к королю гонцов с просьбой о незамедлительной помощи. Их отчаянный призыв и стал причиной созыва нынешнего совета. Собственно говоря, советоваться было не о чем. Рыцари и добрые христиане просили помощи для одоления сарацин, и тут всякая политика замолкала. Почитай впервые Раймунд из Триполи и Одо де Сент-Аман сошлись в едином мнении. Речь велась о рыцарском достоинстве и чести Креста. К тому же, если бросить принца Фландрского на произвол судьбы, он всю Европу взбаламутит жалобами на трусость и жестокосердие иерусалимских баронов. Делать нечего, придется расхлебывать заваренную двумя глупцами кашу, придется выступить походом на Алеппо, причем не мешкая и с большими силами, дабы поскорее покончить с этим делом. С большими силами… В этом-то и была загвоздка. Коли рыцарство двинет все свои полки, королевство останется совсем незащищенным. – Королевству опасен только Саладин, а с ним у нас мирный договор, – доказывал Раймунд из Триполи. – Саладин не станет рушить договора первым, – произнес король голосом, глухо звучавшим из-под повязки. – Но где порука, что кто-либо из наших благородных баронов не учинит набега на его земли, как то было прошлой весной при Иаковлевом Броде, когда схватили Ибелина? – Если все двинутся походом, то озорничать на границах станет некому. – Де Шатильон не желает участвовать в походе. – Да хранит Господь Святую землю! – простонал Раймунд из Триполи. – Это точно? – Точно. – Ну, тогда пропало дело. – Не пропало, – отозвался Вильгельм, архиепископ Тирский. – Я поеду в Кир-Моав и не двинусь оттуда, пока поход не завершится. Постараюсь растолковать де Шатильону положение дел в нашем королевстве. Думаю, мое присутствие удержит сего рыцаря от безумных выходок. – Без сомнения, удержит, ваше преосвященство. С Божьей помощью не попускайте самовольству. Значит, улажено. Тогда десять рыцарей мы оставляем для охраны короля, остальные могут выступать немедля. Да хранит Господь Святую землю! – Да хранит Господь Святую землю! – дружно прокричали рыцари, срываясь с мест. Оставалось обговорить обычные в таких случаях подробности. Место и время сбора согласовали быстро, зато с охраной короля возникли трудности. Рыцари рвались в поход. Сидеть в Иерусалиме во время настоящей рати! И так уже наотдыхались. Трехлетний мир (если не считать постоянных мелких стычек на границах) сильно всем надоел. У всех глаза разгорались при мысли о далеком походе и о захвате богатого Алеппо. В кои-то веки разразилась настоящая война – и на тебе: прозябай в охране! Храмовников и госпитальеров даже уговаривать не пытались – этим всегда подавай только драку. После долгих пререканий согласились наконец остаться: Ренальд из Сидона, де Музон, де Гранпре, старый Онуфрий де Торон и Амальрик де Лузиньян. Последний со свойственной ему учтивостью промолвил: – За честь почитаю охранять особу нашего государя, но взамен осмеливаюсь просить князя Раймунда из Триполи взять под свое начало моего младшего брата. – У вас есть брат? – удивился Раймунд. – Прибыл сюда несколько дней назад. Совсем юнец. Грезит о битвах и рыцарском поясе. – С удовольствием возьму его к себе. Амальрик молча поклонился. Брат доставлял ему множество хлопот. В душе он уже проклял ту минуту, когда решил послать де Герса с поручением к матери. Истратил все свои накопленные деньги, а толку? Вит заявился на прошлой неделе, донельзя разгневанный на брата за его затею, о которой, конечно же, проболталась мать (ох, уж эти женщины!), и сразу же запросился обратно домой. Первая их беседа протекала бурно. – Я не бродячий рифмоплет, высматривающий красоток побогаче! – ярился Вит. – И уж, во всяком случае, не уличная девка, чтобы так гнусно мной распоряжаться! – Тише, тише… Ради Бога, замолчи! – умолял брата не на шутку перепуганный Амальрик. – Да не ори ты! Услышат люди, слуг полон двор… – Да что мне люди! Я… – Молчи, осел, и слушай тех, кто поумнее. Сейчас я все объясню… Тебе там наплели с три короба, а ты поверил… Старик де Герс совсем ополоумел… – Ну да? – снова разъярился Вит. – Так значит, де Герс от себя с три короба наплел? Не по твоему указу? – Ну, не совсем так… Я только… – Без уверток! Отвечай: по твоему указу или нет? Ежели не по твоему, так я ему задам! Где он? – Оставь его в покое. Ну и длинны же бабьи языки! А ты, братец мой, дурак… Я тебя считал за парня с головой, хотел вывести в большие люди, ты же, точно сорока верещишь, слова мне вставить не даешь, не позволяешь объяснить… – Чего тут объяснять? Ты приволок меня сюда, возомнивши, что на меня позарится принцесса и ради меня жениху откажет. Я знаю уже, что у принцессы есть жених и… Но докончить фразу юноше не удалось, ибо к нему подскочил Амальрик – смертельно бледный и переставший от гнева владеть собой. – Придется мне заколоть тебя кинжалом, если ты кричать не перестанешь!… Погубишь не одного меня, но и себя в придачу, так и знай! Слуги крутятся везде, не дай Бог кто-нибудь услышит… Так вот: все твои бредни – ложь! Я ничего подобного не говорил и никаких гонцов не посылал. Де Герсу тут не глянулось, он от меня сбежал домой и в оправдание наговорил вам с матерью всякого вздора. Вольно ж вам было верить!… Ха-ха-ха!… Он притащился за тобой сюда, чтоб с твоей помощью вымолить мое прощение. – А деньги? Деньги, что ты прислал? – не поддался Вит обману. Амальрик пропустил вопрос мимо ушей. – Ладно, хватит разговоров! Знаться с тобой я больше не желаю. Не место тебе в Святой земле. Можешь возвращаться домой немедля, хоть завтра, хоть сейчас… – Ну уж нет! Раз я сюда попал, то должен заработать пояс. Без рыцарского пояса обратно домой не вернусь. – Я силой тебя на корабль втолкну! Не дозволю, чтобы ты здесь своим глупым языком трепал!… – Больно мне надо языком трепать! Чтобы надо мной тут все потешались? – Пожалуй, верно, потешатся, – злобно согласился Амальрик. – Уфф! Такой пот меня прошиб со страха, что аж рубашка взмокла… Ладно, ежели ты обещаешь языка не распускать, то я согласен тебе помочь. Тут как раз подходит хороший случай: рыцарство отправляется в поход – выручать Боэмунда Антиохийского. К ним пристроиться, так можно не только отличиться и пояс заслужить, но и прихватить богатой добычи. – Постарайся, чтоб взяли меня в поход, и я на тебя зла держать не стану. Больше мне ничего не надо. Добуду пояс – и сразу же домой! – Куда хочешь, только с глаз моих долой! – Не волнуйся. Я и дня лишнего тут не задержусь… Но предупреждаю: начнешь тянуть меня на королевский двор или к каким-нибудь бабенкам, сразу все выложу… Понял? – Чтобы я тянул куда-то такого дурня?! Боже упаси! Буду счастлив узнать, что ты отсюда убрался. – Вот и хорошо, оба останемся довольны. Этим и закончился их разговор. Братья расстались обиженные друг на друга. Крепко досталось и старику де Герсу. – Вы что, рехнулись, обо всем докладывать мальчишке? – наскочил на оруженосца Амальрик. – Не понимаете, какой беды он может натворить? – Я, ваша милость, ни о чем таком не говорил, проболталась благородная госпожа Бенигна. – Надо было ей сказать, как я велел: чтобы никто, кроме нее, не знал причины… – Так я и сказал, как вы велели. Только ваш брат никак ехать не хотел, и благородная госпожа во всем ему призналась. – Вот еще! Ехать не хотел! – фыркал Амальрик, бегая взад и вперед по комнате. – Да кто ж такого сопляка спрашивает о хотенье?! Снарядить в путь и вытолкать из дома… У меня теперь минуты спокойной не будет!… Де Герс! – Слушаю, ваша милость. – Я надеюсь пристроить его в отряд Раймунда из Триполи. Вы поедете с ним. Щенок ни разу еще в битве не был. Следите, чтобы он сраму роду нашему не учинил… – Нет, ваша милость, сраму он не учинит, будьте покойны. – По возможности не отступайте от мальчишки ни на шаг. Следите за каждым его словом. Постарайтесь никого к нему не допускать, чтобы он ни с кем особо не сближался и в длинные беседы не вступал… Такого болвана первый же встречный вокруг пальца обведет… Выболтает все, как на духу… Глядите, вы мне головой отвечаете за это… Дав старику указания, Амальрик немного успокоился, а когда Раймунд согласился взять Вита к себе, соблаговолил побеседовать с братом без всякой злобы. – Ни к мечу, ни к копью ты не привычен, – толковал он, – но беда невелика, я думаю, в этом ты поднатореешь быстро, у Лузиньянов способность к бою в крови… Все делай так, как велит де Герс. Слушайся его, как отца. Понятно? Поначалу людям на глаза не суйся и копьем впустую не размахивай, это тебе не телок в коровник загонять. А вот когда почуешь, что оружие тебе послушно, тогда лезь вперед и рубись без страха, и только старайся, чтобы начальники тебя заметили. Добудешь себе пояс – и без промедления езжай сюда. Я вздохну свободно, только когда отошлю тебя домой… Да, на будущее мне наука, как заботиться о своем семействе… Столько денег на тебя спустил, подумать страшно! И вот благодарность! Понадеяться ни на кого нельзя… Биту сделалось неловко, что он не оправдал ожиданий брата. – А почему ты сам не женишься на этой самой… – Молчать! – грозно цыкнул Амальрик. – Да я же имени не называю! И с чего ты стал такой пугливый? Я только хотел спросить, почему ты не позаботишься о себе самом? Ведь ты же такой видный, умный, не то что я, и знаешь толк во всяком обхождении… – Ну, – пожал плечами Амальрик, – со мной не так все просто. Он замолчал, не желая объяснять брату вещей, которых этот молокосос все равно не уразумеет. Собственные шансы Амальрик тщательно обдумал. Добыть корону для себя? Ба! Не было таких стараний, каких бы он на это дело пожалел. Этот расчетливый и трезвый человек был снедаем немалым честолюбием, но основной чертой его характера являлся здравый смысл, и посему он никогда не замахивался на невозможное. А что невозможное вдруг станет возможным – он не верил. Да, из истории известны безумцы, посягавшие на невозможное и дерзко менявшие свою судьбу. Но такое случалось давным-давно. Ныне надлежит опираться лишь на расчет. Точнейший расчет должен распоряжаться жизнью. Точнейший расчет отсоветовал ему добиваться руки принцессы для самого себя. Да, он собою недурен, но и только, ничего особенного, не то что красавчик Вит, похожий на сказочного принца. К тому же он, Амальрик, стал здесь уже своим, привычным, в нем не было обаяния новизны, Сибилла привыкла к нему, как к завсегдатаю их дома. При таких условиях влюбить в себя женщину чрезвычайно трудно. …А Вит, только захоти он… Только захоти… Королевским братом сделаться совсем неплохо… Конечно, править вместо Вита стал бы он, Амальрик, тут потребна голова… И как знать?… Может, удалось бы взять в супруги порфирородную вдову Марию Теодору?… Дама еще красива, нрав пристойный… Наверняка прискучило ей долгое торжественное вдовство… За простого рыцаря идти невместно, а за королевского брата можно и пойти… Тем более он, Амальрик, Марии Теодоре по душе… Учтивый, не буян, не выпивоха… За него пошла бы… Лузиньянам породниться с василевсами!… Один брат в королях, а другой – в супругах у порфирородной дамы… …Вит! Только захоти он – и все стало бы возможным… В анналах описаны и не такие случаи… Он, Амальрик, все верно рассчитал… …И подумать только, вернейшие расчеты рушатся из-за дури сопляка! * * * Патриарх Ираклий благословил отбывающее в поход рыцарство Святым Крестом. Огромный золотой реликварий блестел на солнце и переливался драгоценными каменьями. Впереди, как всегда, ехали госпитальеры. За ними развевался черно-белый стяг рыцарей Храма, трепетал на ветру, бился о шишаки великого магистра Одо де Сент-Амана и заместителя его Жерара де Ридефора. Конские копыта звонко цокали по каменной мостовой, пробуждая эхо под сводами Яффских ворот. За храмовниками скакали остальные рыцари, впрочем, далеко не все – многие собирались присоединиться к рати по дороге. За отъезжающими с шумом захлопнулись Яффские ворота, их заперли, оставив для входа лишь небольшую, боковую калитку. Начальник городской стражи Жерар д'Авесн, взяв с десяток своих людей, двинулся в объезд города, дабы показать иерусалимской черни, вечно склонной к бунту, что не все войско ушло в поход и есть кому поддерживать порядок. Объехав весь город, он вернулся на свой обычный пост в Давидовой башне. На Иерусалим навалилась тишина, прерываемая лишь криками уличных торговцев да заунывною мольбою паломников, на коленях ползущих по Крестному Пути. Архиепископ Тирский Вильгельм уже отправился в Кир-Моав. Король не покидал своих покоев и никого к себе не допускал, братья-лазариты были единственной его связью с миром. Во дворце вдовствующей королевы Агнессы, в опочивальне, глядевшей окнами на долину Иосафата, под неусыпным оком бабки гугукал в колыбели младенец, сын погибшего Вильгельма де Монферрата. Тоскующая и угрюмая, слонялась по дворцу принцесса Сибилла. Нет, как ни верти, жизнь обошлась с нею жестоко! Та самая жизнь, к которой она так стремилась, о которой так мечтала в монастыре! Что она ей дала? Три месяца счастья, всего-то! Брак с красивым и влюбленным в нее Вильгельмом был и правду счастьем, но три месяца пролетели, как одно мгновение. А потом? Вдовье платье, затворничество, роды. А как только минет вдовий срок, ступай замуж за Ибелина, порядочного, спору нет, но невыносимо занудного. Ибелин… Было время, когда он ей даже нравился, но теперь Сибилла чувствовала к жениху все возрастающую неприязнь. Тем только и хорош, что не докучлив. Показался на глаза всего два раза: после своего приезда и совсем недавно, когда приходил прощаться перед походом, – сдержанный и до крайности серьезный. Глаза преданные, как у собаки, в голосе настоящее волнение, но зубы, ох уж эти выбитые зубы! В разговоре шепелявит и брызгает слюной. И такого выбрали ей в мужья! И до брака всего три месяца осталось! Прокаженный братец, полудохлый их король, говорил ей: «Многим приходится жертвовать для блага королевства…» Да какое ей до королевства дело?! Она в принцессы не просилась! Она хочет жить… жить счастливо, как любая женщина… Жить, как в те три месяца с Вильгельмом, злополучным супругом, погибшим под скалой… Ей девятнадцать лет, она красива. Жить! Жить!… Не находя себе от скуки места, принцесса подсела к фрейлинам, занятым старомодным делом – вышиванием на пяльцах. Они толковали об отъезде рыцарей, о золотом реликварии, о прекрасных скакунах. – …А рыцарь Ибелин то и дело поглядывал на наш дворец, – лукаво промолвила хорошенькая и веселая Катрин де Ла Хей. – А рядом скакал рыцарь де Лузиньян… – Милочка, тебя подводят глазки, – рассмеялась на ее слова Сибилла. – Рыцарь де Лузиньян не участвует в походе, он остался в городе. – Нет, принцесса. В городе остался Амальрик, а я говорю про его брата, что сюда совсем недавно прибыл… – Брат? Еще один де Лузиньян? Даже не слыхала. Ну и каков он? – Совсем молоденький, а уж красив, точно херувим! В доспехах да на коне – вылитый святой Георгий… Никто из рыцарей сравниться с ним не мог… – Правда? Отчего же Амальрик нам ни разу его не показал? – Наверное, из зависти, – предположила темноволосая Моника д'Авесн. – Боится, что брат его обгонит в успехах у дам… – Верно, верно. Мужчины так тщеславны. Сибилла зевнула во весь рот. В комнату вошла Агнесса с внуком на руках. Развившиеся пеленки волочились по полу. Младенец кричал, а бабка что-то нежно ворковала, потряхивая головой и вытягивая губы в трубочку. – Нет, ты только погляди, какое чудо! – взывала она к дочери. – Сразу видно, что ребенок и по матери, и по отцу королевской крови… Зайчик мой маленький, мой принц золотой… – Где няньки? – разгневалась Сибилла. – Житья от его ора нет… – Не жалей ему грудей, голубка, вот и не будет ора… Он же голодненький, бедняжка, погляди, как кулачок сосет… Сокровище мое… Мы затем и пришли к тебе, чтобы ты нас покормила… Сибилла с неохотой уселась на низенькую софу и взяла ребенка. Вынимая округлую белую грудь, вновь почувствовала прилив недавней обиды. На что уходит красота? На ребенка? На Ибелина? Рожай, корми. Жизнь опостылела и люди тоже. Любезный Лузиньян не лучше прочих: вызвал к себе красавца брата и от всех скрывает, а ей так скучно, скучно, скучно… * * * Закинув голову кверху и устремив глаза на украшенный резьбою кедровый потолок, поэт исполнял свою песнь, словно позабыв об окружающих. Это был не просто странствующий бродяга, а знакомый с латынью ученый человек, которого допускали в самое изысканное общество. Он похвалялся, что во Франции не осталось замка, равнодушного к его искусству, и песнями его не гнушались даже короли. Виола испускала сладостные звуки, еще сладостней звучал голос самого поэта. Вдовствующая принцесса Сибилла, единокровная сестра ее принцесса Изабелла, супруга Ренальда из Сидона Марфа, Катрин де Ла Хей, Моника д'Авесн и другие придворные дамы слушали чужеземца с немалым любопытством, ибо воспевал он всем известную любовь рыцаря Рудо де Блэа и прекрасной Трипольской княгини Годерны, дочери короля Балдуина II и матери Раймунда III. Поэт, восхитительно передавая чувства умелым своим голосом, вел песнь все дальше: «…Бесстрашный рыцарь, подвигов наделав, – сняв головы у двух драконов, распотрошивши сотню супостатов, зычно прокричав в ста двадцати славнейших городах, что нет прекрасней Трипольской княгини, – итак, наделав подвигов, бесстрашный рыцарь облекся в пламенного цвета одежды и молвил такое слово своему оруженосцу: – Мню, пора пришла явиться на очи к моей прекрасной даме, – ибо столько лет любивший верно рыцарь не зрел еще ни разу лика дамы сердца, а знал прекрасную лишь по рассказам, услышанным от пилигримов, что побывали во Святой земле. – Вы верно мните, благородный рыцарь, – учтиво отвечал оруженосец. И вот взошел влюбленный рыцарь на корабль. И все дивились, что без участия рулевого корабль в далекий Триполи поплыл, подгоняемый ветрами, столь охотно любви идущими на помощь. Вслед кораблю дельфины свершали свои резвые прыжки – всем ведомо, природа веселится, греясь у пламени великой страсти. Достигнув суши, рыцарь в Триполи пошел, но в град войти не смел, у стен остановился, ибо жарче его одежды яркой в нем разгорелось сердце, и он слова такие сказал оруженосцу: – Нет, не дерзну я предстать пред ликом дамы. Иди к ней ты, оповести, что тут я, и выпроси мне в дар кусочек малый от головной повязки. Ушел оруженосец, а де Блэа у стен на землю опустился, дабы ждать. От нетерпения сердце в нем стучало сильнее, чем о наковальню молот. Мимо проходили горожане и такую речь с ним повели: – Кто ты, чужестранец? Уж не пилигрим ли? И что за стук исходит от тебя? И отвечал им рыцарь: – Да, пилигрим я, пилигрим великой страсти, а стуком, что услышан вами, стучится сердце, пораженное любовью. – Кого ж ты любишь? – Ту, что всех прекрасней, всех целомудренней, всех неприступней. – Ты говоришь о нашей госпоже: все знают, нет никого ее на свете краше. Рыцарь, от счастья побледневши, попросил: – Так расскажите же о ней скорее! Они сказали так: – Ладони ее белей слоновой кости, румянец ярче утренней зари, по добродетелям же хоть бери на небо – великодушна, благостна, стыдливостью надежнее ограждена, чем башней крепкой… Рыцарь в сладостном томленьи слушал. Лежал под стенами и грезам предавался, но тут оруженосец прибегает и, за рукав его схвативши, молвит: – Вставайте, благородный рыцарь! Грядет! Сама грядет к вам ваша дама сердца! Но рыцарь сил не мог собрать, дабы подняться, лишь для гляденья веки ослабевшие возвел и смотрит… …Грядет, грядет… В окружении дам придворных. Нет, не грядет, плывет, как лебедь белая. Мраморное чело сияет под повязкой, словно месяц. Очи горды, но милостив их взор. О, краса! Непревзойденная! Волшебней грез поэта!… Прекраснейшая подошла, склонилась к рыцарю и на челе его сладчайший поцелуй запечатлеть изволила… Но что это? Как холодно высокое чело… как неподвижен лик… Бесстрашный рыцарь мертв… Усоп от…» Певец испуганно прервался в середине фразы, ибо в комнате послышалось весьма звучное фырканье: принцесса Изабелла, пихая в рот тонкий льняной платочек, напрасно силилась удержаться от смеха. Сибилла взглянула на нее и тоже фыркнула. Вслед за ними зафыркали и прочие слушательницы. Комната огласилась заразительным молодым смехом. Смеялись все, даже тучноватая ленивая Марфа. Поэт побагровел. – В чем дело, ваши светлости? Что случилось? Ответить ему никто не смог, ибо перепуганное лицо гостя вызвало новый приступ веселья; дамы тряслись от хохота, точно безумные. Певец в отчаянии отбросил виолу и, заломив руки, выскочил вон. – …Усоп… от поцелуя!… – заливалась неудержимым смехом Сибилла. Агнесса де Куртене, слушавшая пение из соседней комнаты, высунула из двери голову и укоризненно произнесла, глядя на Изабеллу: – Зря вы его на смех подняли. Теперь Бог весть чего про вас наплетет. С рифмоплетами лучше поосторожнее… – Матушка! – крикнула Сибилла. – Да разве можно удержаться от смеха, когда нашу славную бабку Годерну величают неприступной башней? – «По добродетелям же хоть бери на небо!» Ха-ха-ха! Невольно поддавшись общему веселью, Агнесса со смехом заметила: – Только на небе ее не хватало! Покуролесила княгиня Трипольская вволю… Как, впрочем, и все ее сестрицы, кроме, разве что, Иветты… А этого самого рыцаря де Блэа Раймунд II приказал потихоньку убрать от греха подальше… – Многих же пришлось ему убрать от греха подальше! – Этот был самый опасный, стихи кропал и мог ославить на всю Европу… А теперь угомонитесь наконец, ребенок заснуть не может. Агнесса удалилась, затворив за собой дверь. Тут в комнату вошел улыбающийся, как всегда, Ренальд из Сидона, стараниями которого был отыскан и приведен во дворец злополучный певец. Ренальд, правда, ожидал иного действия высокого искусства, но радовался от души, что повеселил скучающих дам. – Нынешнего дня бедняге не пережить, – уверял он. – Слезно жаловался, что никогда еще не претерпевал такого позора. Обычно, слушая его, благородные дамы плачут, а то и в обморок падают от волнения… – Мы тоже плакали, только от смеха. Неужели в Европе дамы все еще так чувствительны? Ренальд, задумчиво погладив бороду, ответил: – Сомневаюсь. Люди везде одинаковы, и кровь у всех одинаково красная… Думаю, дело тут вовсе не в дамах, а в мужчинах: они стараются воспитывать своих жен на высоких образцах добродетели. – Ничего себе образцы добродетели!… А что вы нам приготовили на завтра? Вы же обещали развлекать нас до тех пор, пока рыцари не вернутся из похода! – Обещал и ума не приложу, как я выкручусь, если Имад аль-Дин окажет упорное сопротивление. Но на завтра развлечение уже готово: я вам раздобыл старичка невиданного возраста. Сто шесть годков, каково? – Это и вправду нечто новенькое! Сто шесть? А где вы его достали? – Вы все его хорошо знаете, благородные дамы. Седой как лунь, борода до пояса, во время торжественных процессий выступает вслед за патриархом, несет меч… – Меч Готфрида Бульонского! Старик вроде бы его оруженосец… Только говорят, будто он – ряженый, будто держат его специально для шествий… – Сей недостойный слух пущен в обращение мною, но это клевета. Нынче я самолично убедился, что старик не ряженый, а самый настоящий. Ему действительно сто шесть лет, и он служил оруженосцем у первого нашего короля Готфрида. Зовут его Робер де Корбье. Завтра я его доставлю во дворец. Старичок еще довольно резв, память не угасла, можно послушать. – А послезавтра? Ренальд глубоко вздохнул. – Пока не знаю, но если не осенит меня какая-нибудь блистательная мысль, усопну от стыда, не всем же, как рыцарю де Блэа, умирать от счастья. Позвольте откланяться, дорогие дамы! * * * Память у Робера Корбье и вправду не угасла. Как это нередко бывает со старыми людьми, близкие события он забывал и путал, зато давние воспоминания, отлившиеся в яркие картины, хранились в душе неповрежденными. Усаженный в мягкое кресло и напоенный вином, он с любопытством поглядывал на окружавших его дам и с придурковатым лукавством ухмылялся. Дамы… В последний раз он прикасался к женщине лет этак пятьдесят назад… Странные создания… – Расскажите нам, как вы брали Иерусалим, – уговаривал его Ренальд. – Да что там рассказывать, благородный рыцарь? Давно уж все записано в книги. Ученые люди много чего понаписали, каноник д'Агилер и каноник Фуше де Шартр… Его преосвященство архиепископ Тирский Вильгельм тоже меня не раз призывал и выспрашивал, а потом заносил мои слова в книгу… – То, что в книгах написано, мы знаем. Но всегда интересно послушать человека, видевшего все собственными глазами… Расскажите про штурм. – Да… штурм… Жарища тогда стояла невыносимая, прямо пекло. Тут летом всегда так, но мы-то поначалу без привычки были. И в воде испытывали большой недостаток… Платили по два динара за кварту, точно помню… Ну и вот, ходили мы вкруг стен с молитвами да с крестом, а магометане на тех стенах верещали и всячески на наш крест паскудили… И такое нас разбирало зло, такая лютость, что каждый готов был эти стены зубами грызть и драть ногтями, лишь бы ухватить поганцев… На другой же день пошли на штурм… Одну из трех самых больших башен захватил государь наш Готфрид с братом своим. При них был и я, а еще принцесса из Бургундии со своим мужем, датским принцем… – Расскажите о принцессе! – хором потребовали слушательницы. Старик в замешательстве пожал плечами. – Да что я о ней знаю! Флориной звали, герцога Бургундского дочка. – Про это мы читали. А что-нибудь еще? Как она выглядела? Де Корбье снова пожал плечами. Как выглядела? В памяти всплыла охваченная бушующим пламенем башня, изящная головка, из-под шлема струятся золотые волосы… Но как об этом скажешь? Его язык был проще и грубее памяти. – …Она сгорела, – кратко сообщил он. – И все мы чуть не сгорели, уж дух стало спирать от жара, и башня затрещала, но тут Господь подал нам в умерших помощь… – В умерших? – Ну да. На горе показалось войско призраков умерших, и мусульмане дрогнули… – И вы их видели собственными глазами? – Как вас, благородные дамы, и никогда этого не забуду, проживи я хоть еще сотню лет… Все их видели, все… и наши, и сарацины… Их было много, тьма тьмущая, занимали весь склон горы, впереди епископ… С их помощью мы и захватили город… Робер де Корбье замолк. Морщинистое лицо его, с которого исчезла глуповатая ухмылка, посуровело. Старик вглядывался в синеющую далеко за окнами Масличную гору, словно надеялся отыскать на ней следы призрачной рати, явившейся с того света на помощь сражавшимся братьям. Невольно стали серьезны и остальные; любопытные дамы приумолкли. Даже Ренальд из Сидона не смеялся, а думал о чем-то с глубокой печалью, словно предчувствовал, что не пройдет и семи лет, как он, беспечный шутник и полуараб, сложит голову за Святой Крест, подобно своим славным дедам… Старик выпил вина, отер рукою бороду и первым прервал молчание: – А как вошли мы в город, такая началась резня, страсть! Не знаю, писал ли об этом каноник д'Агилер, больно уж он мягкосердечен. Про такую бойню и вспоминать страшно… Кровища по улицам лилась потоками, кони в нее по грудь забредали… От тоски, от ужаса смертного язычники выли, точно волки, отовсюду слышался этот нечеловеческий вой… Пробовали бежать, да бежать-то некуда было… Те только и спаслись, кого рыцарь Танкред – он потом сделался князем Галилеи – пустил в Храм Гроба Господня… – Танкред, кажется, был хорош собой? – полюбопытствовала Изабелла. – Ничего себе, а уж силы поистине львиной. Он одно время вместе с Готфридом бился, и я его тогда частенько вблизи видел. Когда брали Вифлеем, он тоже с нами был… И на Горе Соблазна… – Ах, вот о чем вы нам расскажите! О Горе Соблазна! – Да что там рассказывать, – скривился старец. – Мы туда завернули по пути в Вифлеем… Рыцарь Танкред, как только эту мерзость увидел, приказал разрушить, так гора и стоит в развалинах по сю пору… – А что именно он увидел? Что там было? – Скверна, – коротко ответил старец, явно не желая говорить на эту тему. Безуспешно пробовали расшевелить его принцессы, которых Гора Соблазна интересовала чуть ли не больше всего прочего. О таинственном этом месте ходило множество зловещих слухов. По преданию, на этом взгорье, расположенном неподалеку от Иерусалима, ютилось когда-то капище, возведенное Соломоном для своих языческих жен. Брошенный и наполовину разрушенный памятник грешной слабости великого монарха заново отстроил Ирод, царь иудейский. Он окружил бывшее капище высокой стеной, за которую редко кому удавалось проникнуть, и частенько туда наезжал. Утверждали, что после явления Вифлеемской звезды он закрылся в сем непотребном месте и именно там ожидал возвращения трех волхвов. Далее предание гласило, что во время избиения младенцев именно туда сносили вырванных из материнских рук малюток и там предавали их смерти. Сведущие люди уверяли, что вход на гору днем и ночью караулят черти. Ничего удивительного, что зловещее взгорье, отягощенное самым страшным в истории человечества убийством, считалось проклятым. С давних времен его издалека обходили все – мусульмане, греки, сирийцы, и даже простодушные арабские пастухи не заглядывали туда. Латинские рыцари, прибывшие вместе с Танкредом, сравняли капище с землей: подпилили колонны, и потолок рухнул, завалив вход грудой обломков. Оставленные ими руины до сих пор загромождали взгорье, скрывая под собою тайну, в которую пока никто не проник. А этот самый Робер де Корбье, замшелый, трясущийся старичок, был там и многое знает, вот только рассказывать ни о чем не хочет. Старик действительно упорствовал в своем нежелании говорить о Горе Соблазна, и даже вид туго набитого кошелька не сделал его уступчивее. На все уговоры он только качал головой. – Не помню, – уверял упрямец, и невозможно было уличить его во лжи. – А все остальное помните? – пытался вывести его на чистую воду Ренальд. – Все остальное помню, а это позабыл. – Но почему так? – Почему? – старик задумался на какой-то миг и убежденно повторил: – Потому что скверна. Больше от него не удалось ничего добиться, и он тут же запросился домой. Лучше, мол, ему прийти в другой раз. Тогда расскажет о короле Балдуине I. А сейчас устал и покорнейше просит отпустить его. Де Корбье отпустили, не скрывая обиды, что о самом интересном он промолчал. – Охота же из всего делать тайны! – брюзжала Сибилла. – Придется мне самой туда поехать и хотя бы посмотреть, как выглядят руины. Ехать надо перед полуднем, когда в храмах звонят колокола, – черти от колокольного звона разбегаются. – И я с тобой! – обрадовалась Изабелла. – А рыцарь Ренальд поедет с нами для охраны. – О, нет! – решительно возразил рыцарь. – Лучше я съезжу туда один, а потом расскажу вам, благородные принцессы, об увиденном. Хотя я уверен, что ничего там нет, кроме груды обломков, но вам туда ездить не годится. – Почему же? – обиделись принцессы. – Потому что государю это не понравится. Место проклятое, позорное, и не гоже королевским дочерям любопытствовать о вещах, о которых стесняются говорить воины… – Король об этом даже не узнает! – Ибелин из Рамы тоже такой затеи не одобрил бы… – Ибелин! Только его одобрения мне не хватало! Ренальд не смог удержаться от смеха. – Вот слова, достойные послушной супруги. Нет, с вами, благородные принцессы, я не поеду, а вот один могу произвести разведку. – Обойдемся и без вас. Я хочу увидеть. Непременно! И как это мне раньше в голову не пришло… – Возьмем с собой Онуфрия де Торона, – предложила Изабелла. – Он будет делать все, что мы велим, и никому не скажет. – Онуфрий подойдет! Бедняжка! Ну и натерпится же он страха! Ренальд задумчиво гладил свою бороду. – Вижу, придется и мне ехать с вами, – кисло объявил он. – Знаю по опыту, что женского каприза не переломить, а де Торона для охраны недостаточно. Чертей, да еще среди бела дня, можно не бояться, а вот разбойникам в развалинах самое место. Довольные принцессы захлопали в ладоши. – Значит, поедем вчетвером! Прелестно! А когда? – Лучше пораньше, пока рыцари не вернулись из похода. – Но я же кормлю ребенка! – расстроенно воскликнула Сибилла. – Совсем об этом позабыла! Мать меня не пустит. Что делать? – Ничего, – ответил Ренальд с облегчением, – отложим затею до той поры, пока вы станете посвободнее. Гора Соблазна никуда не убежит. – Гора-то, конечно, не убежит, но что-нибудь непременно помешает… Когда все вернутся в город, уже не вырвешься… Достанется же такая судьба!… Всегда так!… Всегда все наперекор… Несчастнее меня нет никого на свете!… Глава 10 ПРОСТИ, БРАТ! Моав – царство пустыни. С запада простирается Мертвое море, окруженное венцом гор. На выступающей скале, нависшей над недвижимо застывшими волнами, высится фигура окаменелой Лотовой жены, праматери моавитян, наказанной за любопытство. В этих краях яснее, чем где-либо еще, ощутимо, что Бог не любит противления своим делам. Пейзаж грозен, суров и неприступен для крикливой тщеты людских дел. Все, что здесь случалось когда-то, оставило свой след на века: обитавшее в древности племя великанов эмим пробороздило дикие ущелья и вырезало стремнины гор, а пришедший с ассирийцами Ваал, называемый также Вельзевулом, угрюмый бог, алчущий человеческой крови, затянул горы красновато-ржавым налетом, похожим на застывшую сукровицу. Давно уже исчезли великаны и забылось имя кровожадного божества, но горы, над которыми они трудились, насупленно нависают над дорогой, и ветер сметает с них на караваны бурую пыль. Даже парящие в высоте башни пограничного замка франков, хоть и возведенные в новые времена, кажутся вросшими в эту древнюю землю издавна и навсегда. Проходя такими краями, можно мыслить только о Боге: в пустыне присутствие Его ощущается с особой силой. Здесь владычествует только Он. О Нем думает эмир аль-Бара, совершающий обратный путь из Мекки. Хотя слуги ведут за ним богато навьюченных верблюдов, старый эмир идет пешком, как и все остальные паломники. Погруженный в раздумья, он не чувствует усталости. Тело пошатывается, в глазах жжение от несносного солнечного жара, но душа легка, словно приготовилась к отлету… Что нужно страннику в этом мире? И есть ли в нем что-то, достойное познания? К концу подходят сроки мои… Напрасно, словно в напоминание о радостях сего мира, манят его взор миражи – прельстительные картины, порождаемые дрожащим от солнца воздухом. Тенистые рощи, фонтаны, башни, заколдованный град Ирем, некогда вознесенный духами в воздух. Старый эмир глядит на все приманки равнодушно. Ему это не нужно, нет! Единственное обретение долгих лет состоит в познании, что все, кроме Бога, из тлена вышло, окружено тленом и уходит в тлен. Мудрость в том, чтобы угасить чувства и прикрыть глаза, не впуская в себя ничего из видимого мира. Эмир шагает в длинной, бесконечной веренице паломников. У каждого под белым тюрбаном – собственные мысли. Кто думает о Боге, как аль-Бара, кто о доме, об урожае, о стадах, надолго оставленных без хозяйского присмотра. Глаза суровы, в пальцах коротенькие четки из янтаря. Идут налегке, ничем себя не обременяя. Узлы с одеждой и пропитанием тащат для тех, кто побогаче, верблюды, для тех, кто победнее, – жены. Внушительная толпа этих приравненных к вьючным животным существ тащится вслед за паломниками, сгибаясь под тяжестью плетенных из лыка коробов, жбанов с водой, иногда детей. Все в порыжелых от солнца черных одеяниях, у всех закрыты лица. Их сердец хадж [Хадж (араб.) – ежегодное паломничество мусульман в Мекку.] не возвысил, ибо женщины к святыне не допускаются. Довольно с них и того, что им из внутреннего двора разрешено увидеть кровлю святой мечети, хранящей камень Каабы [Кааба (араб.) – главная святыня ислама, находящаяся во внутреннем дворе мечети аль Масджид аль Харам в Мекке.]. Вполне довольно! У них же нет души, они ни за что не отвечают, ибо Пророк отказал им в даре различать добро и зло. Понятия у них не больше, чем у осла или верблюда, и гораздо меньше, чем у коня. Клонившееся к западу солнце заиграло на башнях франкского замка. В горном прозрачном воздухе он видим уже давно, представляясь то далеким, то совсем близким, и долго еще предстоит паломникам шагать мимо горной крепости. Эмир аль-Бара глядит на зажженные солнцем башни с неясным волнением – это дает себя знать латинская кровь. Его всегда тянуло к франкам, о которых он столько слышал, но которых совсем не знал. Всю жизнь он тайком надеялся узнать их поближе, но так и не сделал этого, а теперь стар уже, видно, так и придется уйти из мира с этой неисполнившейся надеждой. Минуту назад ему казалось, что все, положенное ему в жизни, он исполнил. Оказывается, нет. Почему он всегда упускал столько раз представлявшиеся возможности? Ведь ему не возбранялось отправиться к франкам с посольством, или с купцами, или просто так… Почему же он не поехал? Быть может, из тайной боязни разочарования? Из страха, что они окажутся совсем не такими, какими их описывала мать? …Мать!… Франкский замок на горизонте и еле слышный гомон навьюченных женщин позади него навеяли воспоминания о матери. Ни на кого не похожая, гордая, мудрая, она поражала всех, кто с нею сталкивался… Женщина… Те, что позади него тащат кладь, тоже женщины… Но между ними – целая пропасть… …Мать… Сколько раз говорила она ему: «Рассуди сам, сын мой, разве не лучший довод в пользу моей веры та несправедливость, которую вы чините женщинам? Взгляни на меня и ответь по чести: разве нет во мне души, равной твоей?» У нее и вправду была душа, какая и не всякому мужчине дается. Рыцарская, отважная душа. Но у женщин, нагруженных узлами и стадом бредущих позади каравана, души нет. Это точно. Пророк не мог ошибиться. – Пророк ошибается, – дерзко утверждала мать. – Познай мою веру, сын мой, сравни со своей – и сам убедишься, какая из них лучше! Об этом же просила его, умирая, и он обещал познать веру франков, но обещания своего не сдержал. Солнце скрылось, запало в морскую бездну. Желтовато-ржавые краски пустыни гасли, синели, напитывались трупным холодом. Паломники укладывались спать прямо на земле, для тепла тесно грудясь вокруг животных. Слуги эмира окутали своего господина толстыми теплыми одеялами и оставили одного, как он хотел. Лежа навзничь, он смотрел в глубину усеянного звездами неба, ждал сна, разматывал клубок мыслей дальше. …Мать… Кем же она все-таки была?… Как звалась? Как ее окликали родители? Быть может, она оставила среди франков мужа и сыновей… Может, кто-то из ее родичей живет в этом замке… Хорошо бы прийти к нему и сказать: «Брат! В наших жилах одна кровь…» Он подумал, что на свете нет слова лучше, чем это: брат! Сладостней имени любимой или ребенка, благородней золота. Мир изменился бы как по волшебству, если бы люди стали называть друг друга этим словом… …В Коране сказано (и в святых книгах христиан также), что все люди, призывающие одного Бога, – братья… Одного Бога… Конечно, одного, двух и быть не может! Верно говорила мать, что все одного Бога славят, только каждый по-своему. Значит, все люди, славящие Бога и желающие царствия Его на земле, – братья… …Даже если владелец замка не одной с ним крови, завтра же эмир аль-Бара пойдет к нему и скажет: «Брат, расскажи мне о твоей вере…» …Пойдет непременно… * * * «Пойду непременно», – думал эмир аль-Бара на следующий день, вышагивая вместе с караваном в солнечном пекле и клубах пыли. С каждым шагом замок франков оказывался все ближе. Идущие впереди паломники затянули четвертую суру Корана, отдохнувшие за ночь дервиши выкрикивали слова особенно пронзительно и громко. Старому эмиру показалось даже, что громче обычного, – их визгливый крик прямо-таки резал уши. Крик становился все визгливее и громче, многие, подобно дервишам, стали метаться из стороны в сторону или крутиться на месте, воздев руки кверху… Эмир неохотно замедляет шаг. Он не любит дервишей, и в этом крике, заразившем уже всю толпу, чудится ему нечто странное. Крик переходит в плач. Передние ряды пятятся, напирают на задние, начинается давка. Что случилось? Неужели лев? Впечатление такое, будто кто-то выскочил навстречу каравану… Нет, не навстречу. Теперь уже кричат и с боков, и сзади; в красноватой пыли различимы головы коней, стальные шлемы, блеск оружия. Звучит ненавистная чужая речь. О меч Пророка! То не львы, а франки!… Железные рыцари побивают безоружных паломников, колют копьями, рубят мечами, топчут павших, на конях врезаясь в самую гущу толпы и не давая несчастным добраться до верблюдов, дабы никому не удалось спастись. Женщины, побросав тюки, воют от ужаса. Убийцы срывают покрывала с их лиц, молодых вяжут, а старых и некрасивых приканчивают ударами кинжалов. Вырванных из материнских объятий детей умерщвляют на месте, не щадя безгрешных душ. Поначалу онемевший от ужаса, старый эмир преисполняется ярости. – Убийцы, изверги, палачи! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк его! Со старым кличем своей веры, которой он теперь уже не изменит, бросается аль-Бара на первого же попавшегося под руку разбойника. Вырывает у него копье и начинает остервенело раздавать удары направо и налево. Пример его действует вдохновляюще. Многие паломники, оправившись от ужаса, вступают в ожесточенную схватку с вооруженным противником. Дерутся отчаянно, хотя и без всякой надежды на победу. Что значит горстка отчаявшихся мужчин против целого отряда? Голые кулаки против стальных мечей? Вот и пал уже старый эмир аль-Бара, за ним полягут и остальные. Битва оказалась недолгой. На земле остаются трупы, на их лица медленно оседает коричневая пыль. День гаснет в глазах эмира аль-Бары, но сознание его не покидает. С ужасающей ясностью видит он, что творится вокруг. Грудь, из которой уходит дыхание, разрывает смех – желчный, злой. Всю жизнь мечтал он познать франков – и наконец познал. Доподлинно, в их настоящем обличье. Вон он стоит – вождь благородного воинства, перебившего безоружных странников. Да, несомненно вождь: над ним стяг, а на стяге – крест… «Кабы хватило сил, – думает аль-Бара, – я бы встал, чтобы плюнуть ему в лицо… Так вот какова она, твоя вера, матушка?!» Из последних сил он всматривается во врагов с отвращением и безмерной обидой и видит, как в их ряды врывается какой-то человек. Только что прибежавший. Измученный, хрипящий, старый. Такой же старый, как аль-Бара, с растрепанной седой бородой. Он ломает руки, плачет, грозит стоящему под стягом рыцарю. Мечется среди трупов, разыскивая живых, с плачем склоняется над ними. Укладывающие на верблюдов добычу воины глядят на него с недоумением. Залитое слезами лицо старого человека склоняется над холодеющим телом аль-Бары. – Брат мой!… – бормочет он по-арабски. – Прости, брат… Брат… Раненый с усилием приподнимает голову… Брат… Ночью ему снилось это слово… И вот оно – пробуждение… – Прости, брат… – повторяет старый человек так упорно, словно не знает других слов. Слезы из его глаз падают прямо на лицо эмира. Губы умирающего кривит горькая усмешка: – Моя мать была христианкой… Говорила, будто ваша вера самая лучшая… Она лгала… – Нет! Нет! Она не лгала! Она говорила правду, брат мой! Правду!… – Отчего же вы… такие подлые?! – Не знаю, брат мой… Вера тут ни при чем… Где люди, где Бог?! – в отчаянии кричит Вильгельм, архиепископ Тирский, ибо это – он. Он может говорить что угодно. Эмир аль-Бара его уже не услышит. Глава 11 CHRISTUS VICIT [Christus vicit (лат.) – Христос побеждает.] Почти одновременно с возвращением архиепископа Вильгельма Иерусалим облетела весть о том, что султан Египта Салах-ад-Дин объявил королевству войну. Потрясенный до глубины души разбойным набегом, учиненным людьми Ренальда Шатильонского, и смертью своего старого воспитателя эмира аль-Бара, Саладин – так называли его среди франков – повелел по обычаю вынести на площадь перед дворцом семихвостый бунчук, посылая его взмахами угрозы в сторону Запада. – Довольно терпеть вероломство! – вскричал он. – Да свершится моя воля над королевством гяуров! И боевые трубы возвестили начало «джихада» – священной войны с неверными, а пограничные гарнизоны были отозваны к столице. Никогда еще положение королевства крестоносцев не было таким отчаянным. Хотя на север во весь опор поскакали гонцы, чтобы вернуть из-под Алеппо светское рыцарство и отряды воителей церкви, не вызывало сомнений, что, как бы ни спешили гонцы и как бы ни торопились обратно те, за кем их послали, прежде чем придет помощь, Иерусалим будет взят. Город охватила паника. Нескончаемой вереницей тянутся к Яффе богатые итальянские купцы, увозя с собой самое ценное. За ними едва поспевают паломники: помолиться – помолились, а к сарацинам в ясыры им не хочется. Местные же жители, которым бежать некуда, бесцельно бродят по улицам и сетуют на судьбу. Лишь король Балдуин IV не теряет головы. Тот, кто уже не одну неделю лежал чуть ли не трупом, не видя белого света, при вести о подступающей беде вдруг воспрял и ожил. Он собственноручно скрепляет большой королевской печатью бесчисленные грамоты-приказы: vidi[Vidi (лат.) – видел.]! Не в силах вывести гниющими пальцами свою подпись, он ставит печать – а архиепископ Тирский приписывает ниже слова: «Клянусь Страстями Господа нашего Иисуса Христа, что государь мой король сам к сей грамоте руку приложил». Гонцы доставляют эти послания в каждый замок, в каждую крепость королевства. Всякий, кто жив и может держать оружие, пусть поспешит под стены Иерусалима! Ни единого человека не оставлять в гарнизоне! Забыть обо всем, кроме приказа короля! Гроб Господень в опасности! Король зовет! Король зовет! У кого рука тверда – берись за меч! Бог и король воздадут! Безродный станет дворянином, простой латник – рыцарем… Франки, спасайте Гроб Господень… Гроб Господень! К оружию! Все как один во главе с королем двинутся навстречу врагу. В самом Иерусалиме не останется даже стражи. Зачем? Против осаждающих горстке воинов все равно не устоять – а кто знает, быть может, Бог даст им силы не подпустить сарацин к городским стенам? Лишь бы, не мешкая, выступили войска из Вифлеема, Лидды, Рамы, Тивериады, Хеврона, Еммауса… Только в Кирхарешет, что в земле Моав, король не выслал гонца. Владетель Кир-Моава Ренальд де Шатильон в его глазах – изменник, чьей помощи он не попросит даже перед лицом смертельной опасности. Ожидая войска, Балдуин приказывает принести из библиотеки описания знаменитых битв и войн и сочинения о военном искусстве, и знающий грамоте брат Лука охрипшим от напряжения голосом читает государю вслух: один труд, другой, третий… – Брось! – кричит король. – Это не то. Давай дальше! У брата Луки уже голова идет кругом. Записки Цезаря, историю Тацита сменяет победная летопись походов византийских василевсов – Василия Болгаробойцы, Никифора Фоки, Иоанна Цимисха; затем наступает черед жизнеописания Карла Великого, за которым следует хроника Иерусалимского королевства, труд архиепископа Тирского Вильгельма, доведенный им до самых последних дней. Брат Лука читает, а про себя думает: и зачем королю все это… не иначе, сам на войну собравшись, хочет поучиться, как другие бились… Тут чтец со вздохом облегчения сделал передышку: патриарх Ираклий просил у короля аудиенции. Балдуин закрыл лицо (ибо нос у него уже опух и начал гноиться) и дал знак впустить посетителя. – Государь, – сказал патриарх, – вот что мы решили с ее милостью королевой-матерью с одобрения рыцарей. Надо войти в переговоры с Саладином и попросить его повременить с наступлением, покуда не прибудут наши главные силы; ведь невелика слава захватить беззащитный город… Этот язычник – рыцарь, может, он и согласится… Я сам, не жалея собственной ничтожной жизни, готов поехать послом! Король приподнялся на своем ложе. – Я не ослышался? Кто смел без меня что-то решать? – Государь, зная, как мучит вас недуг… – Кто смел без меня решать? – гневно повторил Балдуин. – Никаких переговоров! Никаких послов! Помимо молитв и благословения Святым Крестом мне от вашего святейшества ничего другого не нужно… – Вы намерены воевать, государь? Простите мне мою дерзость, но это – чистое безумие! Вы ведь… – Прокаженный, полутруп? Что же из этого? Я – король! И пока я жив, город, да и вся страна не беззащитны. – Государь, опомнитесь! Откуда нам взять людей? – Повторяю: все, что мне от вас будет нужно, – это благословение, но не советы. Послезавтра я с горсткой тех, кто соберется по моему зову, выступлю навстречу Саладину. Святой Крест мы берем с собой. Надеюсь, ваше святейшество соблаговолит везти его? Патриарх заломил руки. – Святой Крест предать на поругание! Вы хотите, чтобы он стал добычей язычников? – Язычникам он не достанется, но поможет нам победить, как помогал Готфриду Бульонскому и его брату Балдуину. Так как, ваше святейшество, возьметесь везти его? – Я?! Здоровье мое не то… Вы же знаете, государь: из-за больной печени я и в седло-то не сажусь. Даже если очень захочу – не смогу. – Раз так, оставайтесь. Крест повезет епископ Альберт. Тоже старый и слабый человек, но он, думаю, не будет искать отговорок. – Я не ищу отговорок, – оскорбился патриарх, – я просто не могу. Действительно, чтобы выдержать такой путь, нужно иметь здоровье. – Здоровье? О да, ваше святейшество! Хвала Создателю, меня Он им наделил в избытке… Я вас больше не задерживаю. Читай дальше, брат Лука! Патриарх удаляясь, сердито бормочет сквозь зубы: «Этот безумец погубит нас всех!» Проходит немного времени – и король снова обрывает чтеца. Не то, не то… Все это он наизусть помнит, но сегодня это как-то не годится. – Почитай еще что-нибудь, брат Лука! – Что прикажете, государь? – Не знаю… поищи… Растерянный брат Лука озабоченно роется в груде манускриптов. Как понять, что сегодня годится, а что нет? Ну, да была – не была… И он открывает первую попавшуюся книгу. – «О смерти доброго рыцаря Ибелина де Куртене», – объявляет он. – Читай! – соглашается король, вдруг успокаиваясь, откидывается на подушки и слушает. – «Когда наспех сколоченная осадная башня, – читает брат Лука, – потеряла по недосмотру осаждающих равновесие и рухнула на Ибелина де Куртене, размозжив рыцарю поясницу, так что тот не мог больше встать, раненый велел нести себя в бой на носилках – и нести бегом, ибо доблестный сей муж желал быть впереди. Так понесли его, а прочее рыцарство с хоругвью устремилось за ним. И, чуть завидя хоругвь, дрогнули и побежали язычники, коим ведомо было, что это знак непобедимого воина. Тогда добрый рыцарь де Куртене попросил опустить носилки на землю и сложить ему руки на груди, после чего сказал: «Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что, хотя я почти труп и не могу уже пошевелить и пальцем, Ты сотворил чудо – и враги имени Твоего бежали передо мной. Так велика милость Твоя и щедрость; за это на пороге смерти благодарю Тебя всем сердцем». И, договорив, испустил дух…» – Это был мой дед, – как бы вскользь замечает король. * * * Пятьсот рыцарей, еще столько же оруженосцев и слуг, да кучка случайных людишек, всего не более тысячи трехсот человек – таково франкское войско. Убеленной сединами головой издалека выделяется Онуфрий де Торон. С хмурым видом едет Ренальд из Сидона. Амальрик Лузиньян тоже невесел. Пожалуй, лучше было отправиться под Алеппо, соображает он, ведь этот поход добром не кончится… На ремнях между двух коней покачивается паланкин, в котором следует король. Неотлучные братья-лазариты в подвернутых сутанах снуют туда-сюда, передавая приказы. Сверкает на солнце массивный золотой реликварий Святого Креста, который везет епископ Вифлеемский Альберт. За войском не тянется обычный в подобных случаях обоз: ничто не должно задерживать, сковывать, замедлять движение. Они помчат вскачь, быстрым галопом, чтобы опередить Саладина, не дать сарацинам раньше войти в тесные ущелья гор Иудеи. На городских стенах воинов провожают плачем и горестными причитаниями остающиеся жители Иерусалима – сплошь одна беднота. Те, у кого водились деньги, успели уехать в Яффу и сейчас на борту итальянской галеры спокойно пережидают события. Когда золотой реликварий, скрывшись на миг в воротах, показывается по другую сторону стены, за чертой города, причитания сменяются криками отчаяния. Многие, попрыгав вниз, бегут за отъезжающими, чтобы только не оставаться одним в этом городе, который покидает Сам Господь. – Саладин не позволит обидеть женщин, – утешает Сибилла придворных дам. – Так что бояться нам нечего. Впрочем, и в гареме жить можно: сарацины, говорят, мужчины пылкие… * * * Тысяча триста защитников Гроба Господня оставили позади горы Иудеи, миновали древний край филистимлян – а сарацин все нет и нет. Однако король торопит: вперед, навстречу врагу! Пусть сражение грянет как можно дальше от Иерусалима! Так, останавливаясь лишь ненадолго, ровно настолько, чтобы дать отдых лошадям, они дошли до Аскалона и там, подступив уже к самому замку, увидели наконец войска Саладина. Широким полукругом они стоят на холмах и в ложбинах (в тех самых местах, где нашел свою смерть де Монферрат); колышется лес бунчуков, тучи стрел затмевают солнце… На глаз их тысяч пятьдесят, не меньше – и в основном отборная конница. Посередине, точно большой зеленый лист, играет на солнце знамя Пророка. Под ним восседает Салах-ад-Дин, рядом – брат его Туран-шах, родич Фарун-шах и любимый племянник Таки-ад-Дин, горящий боевым задором юноша. Презрительно-недоуменным взглядом обводят они горстку воинов в долине. Что это? Передовой отряд франков? А где же остальные? Но вот лазутчики-армяне (которых всегда хватает и с той, и с другой стороны) доносят, что никакой это не передовой отряд, а само войско во главе с королем. Приближенные султана разражаются смехом, но Салах-ад-Дин хмурится. – Рад, что мы возвратим себе старинный наш край малой кровью, – говорит он, – но при таком превосходстве сил победа над противником не сделает мне чести… Таки-ад-Дин, тебе, сын моей сестры, поручаю я вести наше войско. И, чувствуя недовольство во взоре брата и Фарун-шаха, добавляет: – Пусть молодой поучится под присмотром старших. Таки-ад-Дин сияет. Близится вечер. Султан уединяется в своем шатре для молитвы. Его воины готовятся к ночлегу. Горстка же франков, войдя в замок и заперев ворота, собирает на стенах ядра и снаряды для отражения штурма. Слыша грохот, который доносится со стороны замка, молодой Таки-ад-Дин смеется: – Только безумец стал бы терять время, осаждая бесполезный замок. Время на войне может быть и врагом, и другом. Я сделаю его своим союзником: оставлю небольшой отряд стеречь франков, которые загнали себя в ловушку, а сам меж тем завоюю край, брошенный на произвол судьбы. После намаза Таки-ад-Дин объявляет свой замысел султану. – О Повелитель Правоверных, – говорит он, – пусть достойный Туран-шах осаждает франков, укрывшихся в Аскалоне, мы же поспешим к Иерусалиму, чтобы взять его, пока не подоспели основные их силы, воюющие с Имад аль-Дином. – Я поручил тебе вести наше войско, поэтому не стану вмешиваться, – зевая, отвечает Салах-ад-Дин. – Поступай как знаешь, если ты уверен, что так будет лучше. – Уверен так же, как в том, что каждая буква Корана стоит ангела. – Тогда действуй! * * * Туран-шах, брат Повелителя Правоверных, оскорблен до глубины души. Целый день он провел в шатре, призывая всех шайтанов на голову своего племянника. Его, старого, опытного воина, этот молокосос оставил караулить запертых в крепости франков – все равно что стеречь курятник! Как будто нельзя было найти кого помоложе… О настоящей осаде без стенобитных машин и катапульт и думать нечего: стены Аскалона выдержали не один штурм, и всякий раз после этого их заново укрепляли и надстраивали, так что они стали почти неприступны. Да и стоит ли стараться сокрушить их сейчас, когда через неделю-другую над всей этой землей победно заполощется зеленое знамя Пророка? Нет, тут делать нечего – только сидеть и следить, чтобы осажденное войско не получило помощи снаружи. А разве это занятие достойно старого Туран-шаха? * * * Страна действительно беззащитна, как рыцарь без доспехов. Отряды египтян стремительно продвигаются вперед, нигде не встречая сопротивления. Таки-ад-Дин растянул их словно узким длинным полумесяцем от границы до границы, разрешив своим людям жечь, грабить и брать пленных. Султан верен слову и не вмешивается: даже не едет во главе, а следует за войском. Таки-ад-Дин молод и упоен успехом. Его не смущает, что иные полки далеко оторвались от остальных и он потерял с ними связь. Он так беспечен, что не выставляет стражи, не высылает дозоров. Зачем? Иерусалимский король со своими воинами заперт в Аскалоне, а главные силы королевства сражаются под Алеппо. Салах-ад-Дин послал туда мощное подкрепление: султан Алеппо и атабек Моссула отдались под власть Повелителя Правоверных, чтобы он помог им обороняться от франков. Так что во всей земле нет никого, никого, кто мог бы дать отпор, и вечером у костра бойцы Пророка со смехом вспоминают далекие от правды легенды о непобедимых франках. В Раме войско Таки-ад-Дина не застало ни одного жителя: все загодя бежали. В Лидде горстка горожан укрылась в укрепленной церкви святого Георгия – первой из построенных крестоносцами в Святой земле. Храм был разрушен, люди – вырезаны, а отряды завоевателей двинулись вперед. Так дошли они до селения Тель-Джазер, которое на языке франков звалось Монжисар. Дальше предстояло пройти через ущелье Вади аль-Дар. Вот уже первые ряды вступают под его скалистые своды. Но что это? На склонах нависшей над ущельем горы Вади аль-Кабра стоят франки, а над их шлемами сверкает в лучах солнца золотой реликварий Святого Креста! Крошечная армия короля вырвалась, точно джин, из Аскалона, чтобы преградить путь врагу! Не веря своим глазам, Таки-ад-Дин спешно отдает запоздалые теперь приказы. К бою! Трубить общий сбор! Строиться колоннами! Но легко сказать – труднее сделать. Занятые грабежами отряды рассеяны по всей округе и, как бы ни призывали их хриплым воем зурны, не могут собраться сразу. Откуда же вдруг взялось войско Балдуина? Разумеется, франки обманули бдительность Туран-шаха – а точнее, его порученца, ибо сам военачальник не соизволил даже взглянуть в сторону осажденной крепости. Меж тем как ее жители по просьбе короля подняли шум на стенах, изображая приготовления к продолжительной осаде, рыцари незаметно выбрались из замка через южные ворота. Их было так мало, что они легко проскользнули мимо беспечных дозорных Туран-шаха. Когда же те остались далеко позади, всадники, пришпорив коней, рванули с места в карьер догонять отряды сарацин. Они мчались без отдыха днем и ночью. Королевский паланкин, закрепленный ремнями между двух лошадей, мотало из стороны в сторону и сильно трясло, а братья-лазариты, державшиеся рядом, не раз на скаку заглядывали с беспокойством внутрь, проверяя, жив ли еще их государь. Но Балдуин, с трудом набирая воздух в легкие, повторял одно: – Быстрее, быстрее! Нужно успеть преградить им дорогу! И они успели. Чтобы сарацины не обнаружили их прежде времени, рыцари повернули на запад и дали больше десяти миль крюка, но под Монжисар прибыли первыми. В пути им встретился отряд братьев Ибелинов – владетелей Рамы: с двумястами всадниками они, опередив остальных, спешили из-под Алеппо защищать свои земли. Ценная помощь! И вот, вторя зурнам сарацин, над христианским воинством протяжно запели трубы. К бою! Братья-лазариты помогают королю выбраться из паланкина. Измученный долгой скачкой, Балдуин едва стоит на ногах. Поддерживая его, братья бережно облачают государя в доспехи и закрепляют у него на голове шлем с закрытым забралом. – Коня! Коня! – требует он. – Что? Этот? Куда мне такая кляча! Подать моего доброго скакуна, что был со мной под Айн-Анжаром! Я ведь велел взять его… Надеюсь, он еще не слишком стар? – Государь, это горячий жеребец… Вам его не удержать! – А кто сказал, что я его буду удерживать? Именно такого мне и надо, чтобы сам нес меня на врага. Сюда его, живее! От нетерпения король весь дрожит. Брат Матфей украдкой утирает рукавом слезы. Боевые трубы ревут, зурны в рядах сарацин воют так, что не выдерживает слух. Но вот оруженосцы подводят скакуна. Он косит глазом, прядет ушами, раздувает ноздри… Королевский конь! На нем – особое седло с высокой лукой сзади. Братья-лазариты осторожно подсаживают государя и прочно привязывают ремнями к седлу, потом вставляют безжизненно свисающие ноги в стремена, которые скрепляют вместе у жеребца под брюхом. Теперь король не упадет и не пошатнется в седле, хотя бы даже в него угодило копье! Шлем Балдуина венчает золотой обруч с зубцами. Загнивающая, почти беспалая ладонь не ухватит рукоять меча, и лазариты намертво соединяют ее с железной перчаткой, так что меч становится неподвижным продолжением предплечья. Рука еще повинуется государю, и поднять меч он еще сможет. Король смотрит на епископа Альберта, который держит перед собой Святой Крест. Взгляд этого тихого, кроткого старца преисполнен сегодня несгибаемой твердости. Реликварий страшно тяжел; при помощи хитроумного приспособления он крепится к крупу лошади и к стременам, а в довершение привязывается толстой веревкой к всаднику. И в круговерти беспорядочно сменяющих друг друга мыслей в голове у Балдуина внезапно возникает отчетливое сознание того, что и этот прикованный к кресту старик, и он, полутруп, ведущий горстку своих людей на врага, который вдесятеро сильнее, несут в себе некий высший смысл – утверждают торжество духа, а может быть, и что-то большее… Но не время теперь раздумывать обо всем этом, нет, не время! Балдуин впивается взглядом в Святой Крест, на котором вознесен был Искупитель всех грехов мира. Отвыкшие от яркого света глаза короля больно режут лучи солнца, ослепляющие даже сквозь решетку забрала. В их нестерпимом сиянии чудится, будто Святой Крест становится все выше, выше, вырастает до небес, задевает верхушкой за облака… А сарацины кажутся то карликами, то, наоборот, исполинами, то близкими, то страшно далекими… Рыцари уже стоят в боевых порядках. Епископ Альберт с усилием чуть наклоняет Святой Крест, благословляя Христово воинство. Балдуин молится – жарко, истово, словно в свой смертный час: – Не допусти, Господи, гибели верной Твоей державы! На Тебя вся моя надежда – не оставь же меня! Давид был слабым отроком, а Голиаф – великаном… Дай мне, Господи, силы Давида! Наконец, подав условный знак своему тезке Балдуину Ибелину и Ренальду из Сидона, которые с двух сторон держат под уздцы его скакуна, король поднимает над головой меч – и бросается вперед с боевым кличем наследников Готфрида Бульонского: – Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! [Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! (лат.) – Христос побеждает! Христос царствует! Христос торжествует!] – Государь! – кричит вслед Балдуин Ибелин. – Здесь моя земля! За мной право первого удара! И, не дожидаясь ответа, несется со своими людьми в самую гущу врагов, туда, где полощется на ветру их зеленое знамя. Рубя направо и налево, он врезается в ряды сарацин, сминает их и, повернув коня, рубит снова. Его пример увлекает и других, тем более что посреди жаркой схватки с самого начала мелькает также золотой обруч на шлеме Балдуина IV – а отстать от своего государя недостойно звания рыцаря! Из глубин пламенного подсознания всплывает, оживая, давняя доблесть дедов. Вассалы прокаженного короля сражаются, как сражались первые крестоносцы. Бьются, как будто бы каждого из них хранит архангел! Святой Крест искрится на солнце. Это явный знак благоволения Всевышнего. Таки-ад-Дин мечется как угорелый, но мало что может изменить. Его воины уже слишком свыклись с мыслью, что никакие франки им не грозят, и при первом же натиске противника готовы броситься перед ним врассыпную. Вдобавок, из разрозненных, растянувшихся по всей округе полков на поле боя собралась в лучшем случае половина. А раз уж будто неведомый колдун таинственными чарами перенес сюда франков, разве не мог он удвоить, утроить, удесятерить их число? Так что, как бы ни старались подбодрить их военачальники, отряды сарацин отступают – все поспешнее, все беспорядочнее… Вскоре отступление переходит в бегство. Не раз помехой у них на пути вырастает их же лагерь с богатой добычей и пленными. Уже и туда добрались рыцари, освободили узников, раздали им оружие… Смятение усиливается. В довершение надвигается буря: небо темнеет, вихрь, яростно завывая, кружит в воздухе столбы пыли. Салах-ад-Дин, сидя на коне, в ошеломлении кусает губы. Сон это или явь? Неужели вот так громят его армию? Ибо то, что это – разгром, не вызывает сомнений… Любимый племянник Таки-ад-Дин, злополучный полководец, был только что зарублен мечом. Пал его брат Ахмед, погиб Фарун-шах. Франки дерутся как львы! И кто говорил, будто их король насквозь изъеден проказой? Знамя его видно в самой гуще битвы! Но как он выбрался из Аскалона? Проклятое, темное племя! То малодушное, вероломное, продажное – а то, наоборот, лютое, как стая волков, порывистое и горячее, как пламя. Посреди всеобщего бегства лишь гвардия мамлюков в желтых бархатных кафтанах стоит стеной вокруг Салах-ад-Дина. Эти не побегут! В детстве насильно увезенные от родителей-христиан, недаром ели они свой хлеб при дворе султана. Они никогда не отступают, верные псы, готовые умереть за своего хозяина. Против их-то отряда и направлена теперь лязгающая броней десница франков. Балиан Ибелин мощным клинком сумел отрезать гвардию султана вместе с самим Саладином от бегущего войска. Балдуин Ибелин и Ренальд из Сидона, держа каждый одной рукой поводья королевского скакуна, другой сплеча наносят вокруг себя сокрушительные удары мечом. Рядом с ними старый Онуфрий де Торон словно вновь исполнился юной силы. На склоне дней он уже не надеялся побывать еще раз в такой битве. Не верил, что в этом развращенном и измельчавшем мире когда-либо представится случай проявить рыцарскую доблесть. Неужели вокруг него те же люди, которых он обвинял в изнеженности и малодушии? Мамлюкская гвардия тает на глазах. Желтый бархат становится пурпурным. Остолбеневший Салах-ад-Дин уже совсем близко от себя видит раздувающиеся ноздри лошадей, занесенные вверх мечи… Еще немного – и он попадет в плен. Немыслимо! Повелитель Правоверных – узник Балдуина Прокаженного?! О Аллах! Лучше бегство! И вот впервые в жизни непобедимый сын Айюба бежит. Половина оставшихся мамлюков прикрывает его отступление, принимая натиск противника на себя, а другая берет султана в кольцо и с боем отходит с ним с поля битвы. Во мраке бури отряд мчится прочь, пряча свернутое зеленое знамя Пророка. Буря спасает Салах-ад-Дина. Движимый одной мыслью – сбить со следа погоню, он по пустынному бездорожью спешит назад, в Египет. Между тем бой близ ущелья Вади-аль-Дар, что под горой Вади-аль-Кабра, продолжается, несмотря на сгустившуюся темень и хлынувший вдруг ливень. Франки преследуют бегущих сарацин. Схваченные, те дают себя связать, как баранов. Еще бы! Салах-ад-Дин исчез, и никто не знает, что с ним: убит он или в плену? Таки-ад-Дин и Фарун-шах погибли. У войска нет вождя. А войско без вождя – что опавшая листва… Те, которых не поймали, бегут со всех ног. Бегут куда глаза глядят – только бы подальше от неприятеля, бросая по дороге весь лишний груз. Завтра франки выловят из неглубокого болота аль-Хаси их доспехи, шлемы, щиты, колчаны и луки… Пока же на поле сражения, прямо под дождем, четверо братьев-лазаритов при свете факелов снимают своего государя с коня – осторожно, как снимали ученики тело распятого Господа с Креста. Епископ Альберт со слезами на глазах припадает к стремени: – О государь! Мы победили! – Христос побеждает… – шепчет через решетку забрала Балдуин. Брат Матфей приобнял короля, так что безжизненная рука Балдуина обвилась вокруг его шеи. Остальные братья отвязывают веревки, которыми больной был закреплен в седле. Лишившись опоры, король покачнулся, накренился и стал сползать вниз, выскальзывая из объятий брата Матфея. Еще немного – и он свалится на землю! Стоящий поодаль Вит Лузиньян, который прибыл с отрядом, возвратившимся из-под Алеппо, не раздумывая бросается к королю, пытается поддержать… – Не прикасаться! – с трудом шевеля губами, останавливает его Балдуин. Впрочем, помощь уже ни к чему. Братья-лазариты кладут государя на носилки, отвязывают меч – но перчаток и шлема не снимают, щадя его чувства: вокруг столько нескромных глаз… – Ecce homo! [Ecce homo! (лат.) – «Се человек!» – слова Понтия Пилата (Евангелие от Иоанна, 19, 5).] – шепчет епископ Альберт. – Бренный прах, который, кажется, достоин только жалости, – а между тем ему-то как никому другому обязаны мы одержанной сегодня великой победой! Как же слаб человек – и вместе с тем как тверд… А Вит Лузиньян в душе ругает себя за неосторожность. Зачем он только сунулся помогать, совсем забыв, что король – прокаженный! Но, может, через броню проказа не передается? На это вся надежда. Дождь громко барабанит по камням. Начавшись во время сражения, он льет целых десять дней подряд: неслыханное дело в засушливой Палестине! Отступающие сарацины разбрелись кто куда в горах Иудеи – промокшие, дрожащие от холода и страха. Вышедшие из берегов горные потоки преграждают им путь, струи водопадов внезапно обрушиваются им на головы… Укрываясь на ночь в пещерах, с наступлением дня они, не веря в спасение, порой сами идут искать франков. Салах-ад-Дин, сын Айюба, с горсткой верных мамлюков бежит, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Не в Дамаск, куда франки без труда могут перекрыть все дороги, а домой в Египет! Неблизкий путь для тех, кто мчит без воды и пищи сквозь белые пески пустыни… Загнанные лошади падают одна за другой – и вот уже Повелитель Правоверных идет пешком, размышляя на ходу. Итак, объявилась сила. Страшная, как сама стихия, с которой эта сила будто в сговоре. Сила, о которой говорили, что это только сказка, выдумка дедов. Так нет же: вот она, живая, невыдуманная. Но почему эта сила дает о себе знать так редко? И как случилось, что, вооруженное ею, Иерусалимское королевство не стало самым могущественным на свете? Дикие вопли прерывают раздумья Салах-ад-Дина: это кочевники-бедуины окружают отряд беглецов. Они не будут разбираться, кто перед ними. Им дела нет ни до султана, ни до Магомета. У них на уме одно – добыча. А измученные путники, кто бы они ни были, одеты богато. С хищным ястребиным клекотом бедуины бросаются на противника – и великий Салах-ад-Дин, вытащив из ножен саблю, бьется что есть сил, защищая свою жизнь. Только близ Суэца султан наконец натыкается на египетские заставы. Отправив гонцов в Каир, он под прикрытием надежных стен этой крепости остается дожидаться приближенных с лошадьми. Тут-то и находит его Туран-шах, возвращаясь берегом моря из-под Аскалона. Старый военачальник, подавленный, сломленный, винит себя во всем случившемся. Слов нет: своей небрежностью он заслужил праведный гнев брата и суровую кару. Но Салах-ад-Дин и не думает упрекать его. – О Туран-шах, – говорит он, – не земные то были силы, которые собрались против нас! Не слишком обрадованный этим признанием, Туран-шах скачет в Каир, предваряя Салах-ад-Дина. Там, встав посреди площади перед мечетью Ибн-Тулун, он громко кричит в толпу: – Радуйтесь! Сам Повелитель Правоверных едет за мной, целый и невредимый! Толпа безмолвствует. Наконец какой-то дервиш с бронзовой от загара кожей взбирается на украшенную резьбой кладку городского колодца. – О Аллах! – восклицает он. – Велика же победа Повелителя Правоверных – унести ноги! Уж лучше скажи по совести, что вас разгромили! Туран-шах вперяет в смельчака гневный взгляд – но дервиша нельзя тронуть и пальцем. Да и толпа явно на стороне крикуна… И старый полководец спешит назад, навстречу брату, доложить о настроениях, царящих в столице. – Враги твои, о Повелитель Правоверных, не тратили времени зря. Будь начеку: Египет важнее всего остального. Заключи мир с франками, чтобы не потерять Египет! – Я так и поступлю, Туран-шах. * * * С триумфом возвращаются рыцари в Иерусалим. Князь Раймунд из Триполи с главными силами королевства прибывает как раз вовремя, чтобы присутствовать при торжественном въезде победителей в город. Раскатисто бьют колокола. Жители словно обезумели от радости. Лишь иоанниты и тамплиеры не скрывают недовольства. Им не повезло: осада Алеппо закончилась плачевно. Великий магистр Одо де Сент-Аман погиб. Новым гроссмейстером был избран Жерар де Ридефор («Люцифер вместо Вельзевула», – говорят об этом в Иерусалиме). Злополучный поход! Положить столько народу – и все впустую, в то время как тут этот смердящий труп одержал такую победу! Сам Саладин бежал от него! Едущий в закрытом паланкине Балдуин не видит ни ликующих, ни недовольных лиц. Пелена плотнее занавесей паланкина застилает ему глаза. Он с трудом различает отдельные фигуры. Это от напряжения – нечеловеческого напряжения в бою под Монжисаром. Почти слепой, слабый как никогда, но в здравом уме и все еще живой, он простерт на своем ложе, с которого больше не встанет. Еще только раз заботливые руки братьев-лазаритов поднимут его и застывшим изваянием посадят на королевский трон: когда Саладин пришлет послов просить победителя о мире. * * * Вскоре после этого король вызвал к себе Ибелина из Рамы. – Друг мой, через два месяца истекает срок траура Сибиллы Иерусалимской. Подготовьте все необходимое, чтобы ты, не мешкая, мог с ней сразу же обвенчаться. Я хочу уйти со спокойной душой, зная, что она замужем и что королевство в твоих руках. А конец мой близок… Я совсем ослеп, даже тебя сейчас – и то уже не вижу. Однако по воле Божией я вручаю тебе державу не униженную, но увитую славой! – Государь, ни один из нас, здоровых, не стяжал бы ей большей славы, чем вы. – Господь стяжал – не я… Господь явил милость! Впрочем, несмотря на победу, трудно тебе будет справляться с королевством. Слишком много язв. В крепости Кир-Моав – изменник Ренальд де Шатильон. Тут – великий магистр де Ридефор. Этот куда хуже, чем покойник Сент-Аман, потому что умнее. А главное – то, что нас мало. Мало рыцарей! Редкие приезжают, редкие остаются… Балдуин замолчал – говорить ему тоже было уже нелегко. Молчал и Ибелин, от природы немногословный. Переведя дух, король продолжал: – Кто был тот рыцарь, который хотел поддержать меня после битвы? Должно быть, кто-то из новых, если не побоялся до меня дотронуться? – Лузиньян, младший брат Амальрика. Еще не рыцарь: как раз и приехал, совсем недавно, чтобы заслужить тут посвящение. Он был с нами под Алеппо. Славно бился – добрая кость! – Так посвятите его от моего имени. Надеюсь, он у нас останется, как и его брат? – Не останется. Говорит, после посвящения сразу же поедет домой. Там у него невеста. Девица, верно, боится, как бы его у нее не отобрали: малый-то – красавец… – А я и не заметил, каков он собой. Неужели и впрямь так хорош? – О, не то слово! – Ибелин оценивающе присвистнул. – Редкая для мужчины наружность. Но при всем том – славный и честный юноша. – Тем обиднее его лишиться. Глава 12 ГОРА СОБЛАЗНА – Принцессы требуют от меня невозможного! – отбивался, теряя терпение, Ренальд из Си-Дона. Но принцессы стояли на своем. – Вы же обещали! – Дали слово рыцаря! – Прошло много времени. Сейчас это уже не в счет. – Как это не в счет? Тогда я не могла поехать из-за ребенка, потому что кормила грудью. Но мы договорились, что поедем, как только я его отлучу. Теперь я свободна. Едем! – Вы отлучили принца? – переспросил Ренальд. – Не рано ли? – Мужчине не следует соваться в бабские дела. Что вы в этом понимаете? Да, я отлучила малыша, потому что он кричал, не переставая. – А теперь не кричит? – Кричит по-прежнему, но хоть никто не говорит, будто все из-за меня. А то матушка чуть что: «Это ты виновата, это твое молоко никуда не годится, это ты за ним плохо смотришь…» Словом, и то не так, и это не этак – совсем меня заела! Так когда мы едем? – Я уже не раз покорнейше объяснял, что никуда мы не едем – разве только с ведома короля или рыцаря Ибелина. – Вы шутите? Ни тот, ни другой не позволят. – Я знаю – и тем более не посмею ехать втайне от них. – Трус! Вы их боитесь? Ренальд покраснел, задетый за живое. – Я не трус, просто я не могу поступить бесчестно! Речь, как нетрудно догадаться, шла о задуманной некогда поездке на Гору Соблазна. Обе принцессы, припомнив об этой затее, загорелись желанием как можно скорее там побывать. Изабелла все больше времени проводила у своей единокровной сестры. Двор ее матери был строгий и скучный, а свадебные хлопоты Сибиллы казались такими заманчивыми; самое же главное – Онуфрий де Торон, которого не жаловала вдовствующая королева Мария Теодора Багрянородная, зато, наоборот, привечала Агнесса, встречался здесь со своей милой. Сегодня же, как назло, Онуфрия не было: пару дней назад у него случился приступ жестокой лихорадки. Лишившись его общества, принцессы принялись тем настойчивее добиваться от Ренальда из Сидона, чтобы он сдержал данное им слово. – Так вы не хотите сопровождать нас? – Сибилла перешла от уговоров к угрозам. – Что ж, вы еще пожалеете об этом, когда мы поедем туда одни. А мы-таки поедем – видит Бог! И нас похитят разбойники, потребуют за нас выкуп, а то еще и обесчестят – и королевство погибнет. Слышите? Королевство погибнет! Мы всем должны быть готовы послужить королевству, говорит мой брат, прокаженный. Так послужите нам! А если вы не согласитесь и с нами случится какая-нибудь беда, мы скажем, что это ваша вина. Что это вы затащили к нам старого оруженосца Готфрида Бульонского, чтобы возбудить наше любопытство, а потом совсем не по-рыцарски отказали нам в помощи. – От двух таких своенравных сумасбродок можно ждать чего угодно, – сердито буркнул Ренальд. – Но что бы вы там ни говорили – я не поеду! Сибилла даже заплакала с досады. Слезы не портили ее красоты. Она знала это и не старалась сдерживаться. – О я несчастная! – причитала принцесса. – И что только у меня за жизнь! Мелочь, каприз – пусть глупый, не спорю, но и того я не могу себе позволить… Всего-то и было счастья на моем веку, что три месяца с Вильгельмом! А что впереди? Тоска… одна тоска… И ничего-то мне нельзя. Проехать полторы мили, чтобы поглядеть на старые развалины, – и то не дают! Сибилла вытерла заплаканные глаза надушенным белым платком. Ренальд невольно представил себе подле этой юной красавицы щербатого, вечно озабоченного Ибелина и подумал, что горюет она не без причины. Не пара ей Ибелин. Бедная женщина… Растрогавшись, Ренальд стал податливее. – Если бы можно было устроить это так, чтобы никто ни о чем не догадался! – вырвалось у него. Радостными криками встретили сестры первый знак того, что несговорчивый рыцарь готов уступить. – А вот и можно, можно! Мы уже все обдумали! – И никто не узнает? – Слушайте: утром мы поедем в монастырь, в гости к бабке Иветте. Мол, помолиться за счастливое замужество Сибиллы и все такое… Когда доедем, отошлем назад придворных дам с пажами и скажем, чтобы вернулись за нами вечером. Сразу после этого уедем и мы – за монастырской стеной вы будете ждать нас с лошадьми. Около полудня мы будем обратно. Правда, хорошо продумано? – Не очень: как объяснить в монастыре, почему вы, едва приехав, уезжаете? – Это мы тоже предусмотрели. Одна из нас забудет дома кошелек с милостыней или еще какую-нибудь мелочь, за этим мы якобы и вернемся. – Какая хитрость! Неудивительно, что женщины вертят нами, простодушными, как им заблагорассудится. Что ж, похоже, наша затея может увенчаться успехом. Подождем только, пока выздоровеет Онуфрий. – Нечего ждать! – вскричала Сибилла. – Неизвестно, сколько времени он еще проболеет, а я вот-вот буду замужней дамой… Едем завтра же, не откладывая! – Один я ни за что не поеду. Для такого дела нужны самое меньшее двое мужчин, чтобы защитить вас в случае нападения. – Возьмите кого-нибудь из рыцарей! – И кто бы это, по-вашему, мог быть? – Плебан де Бутрон! – Этот?! На Гору Соблазна? Да он как услышит, что где-то нечисто, так давай креститься и озираться по сторонам! – Бриз Барр! Уж он-то сумеет постоять за нас хоть против сотни разбойников… – А что толку? Крепкая кость, но болтлив – хуже бабы. Все растрезвонит. – Амальрик де Лузиньян! – Эта лиса? Он первый же и доложит королю, что мы задумали. Впрочем… есть у меня одна мысль… – Какая? Какая? – Если я сумею найти нужного человека, готовы ли вы дать слово, что не откроете ему, кто вы? Я представлю вас как своих родственниц, совершающих паломничество к Гробу Господню с целью перебороть грех чрезмерного любопытства. – Замечательно! Даем слово! – Тогда я, пожалуй, кое с кем потолкую. Но предупреждаю, вы будете разочарованы: там одни развалины – и больше ничего. Простившись с принцессами, Ренальд из Сидона нехотя двинулся к дому Амальрика Лузиньяна. В душе он ругал себя за то, что поддался женским уговорам. «Вот ведь охота пуще неволи!» – думал он, берясь за массивное медное кольцо на воротах. На стук вышел привратник, и Ренальд с радостью услышал от него, что рыцарь Амальрик уехал на охоту и дома только Лузиньян-младший. Вит был счастлив. Неделю назад Раймунд из Триполи торжественно посвятил его в рыцари, вручив шитый золотом пояс и серебряные шпоры. Помимо этого, из-под Монжисара он привез немало трофеев. Сам-то он и не подумал о добыче, но предусмотрительный Амальрик потрудился за двоих, захватив семь отличных скакунов с богатой сбруей да четыре воза всякого добра. Там были дамасские клинки, золотая и серебряная посуда, дорогие одежды… Вит впервые в жизни увидел своими глазами роскошь Востока – а в полной мере оценил его сказочные богатства в покинутом шатре султана. Часть добычи Амальрик взял себе, чтобы возместить деньги, истраченные на прием брата. Остальное разделил между ними обоими, не забыв и старого оруженосца. Так нежданно-негаданно Вит сделался обладателем целого состояния, что довершило его счастье… Он больше не сердился на брата за то, что тот вызвал его сюда, а наоборот, был ему от души благодарен. «Вот повезло, так повезло!» – повторял про себя Вит. Еще бы: он возвращается рыцарем и вдобавок с добычей, так что теперь ему не зазорно будет явиться к господину де Сен-Круа и попросить руки Люции. В рыцарское достоинство его возвели от имени самого короля, за участие в величайшей виктории из всех, какие знало Иерусалимское королевство. И всем этим он обязан брату. – Да уж езжай, езжай себе, – говорил на это Амальрик, подавляя зевоту. С тех пор как ему удалось возместить понесенные расходы, он повеселел, но все же с нетерпением ждал отплытия брата, опасаясь, как бы легковерный молокосос не проболтался кому-нибудь об истинных причинах его приезда. – Послезавтра мы простимся, – объявил Вит брату, когда тот собирался на охоту. – В четверг отплывают галеры из Яффы. – К этому времени я вернусь, – бросил в воротах Амальрик, – так что еще увидимся. Да хранит Господь Святую землю! Вит повторил последнюю фразу и, весело напевая, отправился укладывать трофеи. Приятное это было дело! Приехал ни с чем, не считая того, что на себе, а теперь вот сколько у него богатств! Не стыдно дома показаться. Больше всего восхищали его переливающиеся всеми цветами радуги стеклянные флаконы, секрет изготовления которых был совершенно неизвестен в Европе. Их он укладывал особенно тщательно, представляя себе восторг Люции. О любимая! Через месяц, даст Бог, они снова будут вместе. А если добавить сюда те три с половиной месяца, которые прошли со времени его отъезда, то получится неполных пять. Нет, она еще не могла забыть его! Ей он подарит эти флаконы и дорогую пряжку. А перед матушкой наденет вот этот тюрбан с алмазным аграфом и скажет: «Я – султан! Это даже больше, чем король!» То-то будет смеха… Только бы флаконы не разбились. И какими такими чарами эти язычники засунули в стекло радугу? Вот обрадуется Люция! Вот удивится! Занятый этими мыслями, Вит не слышал, как вошел Ренальд из Сидона, и вздрогнул от неожиданности, когда тот положил руку ему на плечо. – Я пришел просить вас оказать мне услугу, – начал Ренальд, не теряя времени на приветствия. Вит сердечно улыбнулся. – Рад был бы служить вам, благородный рыцарь, всем, чем только пожелаете, но послезавтра я уезжаю… – Послезавтра? Так посвятите мне завтрашний день! – сказал Ренальд, а про себя подумал: «Тем лучше, что он уезжает. Не успеет никому проговориться». – Располагайте мною, – без колебаний ответил Вит. Он сам был так рад и счастлив, что готов был осчастливить каждого. – Что, кстати, у вас за дело? Ренальд смущенно погладил свою роскошную бороду. Даже такому закоренелому насмешнику, как он, нелегко обманывать честного рыцаря. Проклятые бабы! Хорошо еще, что молодой Лузиньян уедет, так и не узнав, что его водили за нос. – Дело-то пустячное, – махнул он рукой, – даже сказать смешно. Две мои родственницы, совершающие паломничество, хотят осмотреть развалины на Горе Соблазна. Слышали о ней? Вит не слышал. – Неважно, расскажу по дороге. Туда никто не ездит: считается, что там нечисто. И совсем бы уж ни к чему совать туда нос женщинам: говорят, в старину там творились гнусные непристойности. Но бабы и есть бабы. Заладили, что не уедут, пока не увидят этих развалин. Пришлось мне пообещать, что завтра я их туда сопровожу. Вит был заинтригован, но все не мог взять в толк, при чем же тут он. Ренальд поспешил объяснить: – Один с двумя девицами я туда ехать побаиваюсь. Мне должен был составить компанию Онуфрий де Торон, но он заболел, а родственницы на меня наседают… – Вы хотите, чтобы я заменил Онуфрия? – догадался Вит. – С радостью! Я-то думал, что все повидал в Иерусалиме, а тут еще кое-что новенькое… – Спасибо, что согласились, только… – нерешительно протянул Ренальд, – я попросил бы еще сохранить нашу поездку в тайне. А то, знаете, пойдут разговоры о моих родственницах, что, мол, неприлично дамам ездить на эту гору и все такое. – Я никому не скажу: слово рыцаря! – воскликнул с чувством Вит, наслаждаясь тем, как прекрасно это прозвучало. Впервые после своего посвящения он дал эту клятву. Про себя он, правда, недоумевал, к чему такие предосторожности. Прожив в Иерусалиме совсем недолго, он уже успел заметить, что здешние женщины не отличались чрезмерной робостью и не слишком боялись пересудов. Впрочем, это его не касается. – Даю слово рыцаря, что не выдам тайны, – повторил Вит, протягивая Ренальду руку. – Весьма вам обязан, рыцарь, – пожимая ее, отозвался тот. – С женщинами, когда они заупрямятся, ох как трудно сладить! * * * Конские копыта цокали по камням. Час был еще ранний, поэтому жара пока не особенно ощущалась. Всадники ехали парами – Изабелла с Ренальдом впереди, Сибилла и Лузиньян сзади. Гора Соблазна была уже совсем близко. Изабелла разочарованно смотрела перед собой: обычный, не слишком высокий холм, усеянный какими-то глыбами. Соседние горы ничем не отличались от этой, и издалека трудно было разобрать, громоздятся ли на них развалины построек, возведенных здесь некогда рукой человека, или это валуны, которые во времена сотворения мира сбросили на землю мятежные ангелы. – Уверяю вас, принцесса, что и вблизи это выглядит ничуть не лучше, – ворчал Ренальд. Сибилла не обращала внимания на возгласы сестры, да и вообще не замечала Горы Соблазна. Словно завороженная смотрела она на едущего рядом Лузиньяна. Катрин де Ла Хей была права: красив как ангел! Интересно, о чем думает ее молчаливый спутник? Она задала этот вопрос вслух. Вит ответил ей обворожительной молодой улыбкой. – Завтра я возвращаюсь домой, и, признаться, все мои мысли сейчас – только об этом, – проговорил он, смущенно отводя глаза. Впервые в жизни очутился он в обществе такой женщины. Эти родственницы Ренальда, должно быть, знатные дамы: надушены, нарумянены, холеные ногти накрашены! Та, что впереди, еще совсем ребенок – зато старшая… Какой необычный взгляд, какая волнующая плавность в движениях! Трудно даже сказать, красивая она или нет. Пожалуй, красивая, но прежде всего – она другая. Не такая, как матушка, как Люция, не такая, как все те девушки, которых он бывало целовал. Никто с ней не сравнится! Они молча ехали друг подле друга. Впереди, не переставая, болтала и шутила со своим спутником Изабелла. Хотя Гора Соблазна обманула ее ожидания, она все-таки была довольна прогулкой. Особенно веселило ее то, что все во дворце думают, будто они сейчас благоговейно молятся в монастыре за счастливое замужество Сибиллы. – Совет да любовь, сестра! – дразнила ее Изабелла. Сибилла сердито вздергивала плечи. Сестрице хорошо смеяться: не ей делить ложе со щербатым брюзгой! Принцесса нахмурилась и погрустнела. И зачем только она настояла на этой поездке? Ничего интересного на Горе Соблазна, конечно, нет: даже отсюда видно, что там одни голые камни. Вот красивый ее кавалер, с безразличным видом скачущий рядом, – это частица настоящей жизни, той, которой она никогда не познает, которая проходит мимо нее… Этот юноша, счастливый и довольный, завтра отправится домой. Должно быть, там его ждет милая, они любят друг друга, поэтому он и улыбается так блаженно, говоря о предстоящем отъезде… Расстроенная, Сибилла ехала понурясь, не поднимая глаз от серой каменистой дороги. Пользуясь случаем, Вит пригляделся к ней пристальнее и нашел, что все-таки она красивая. Определенно красивая: нежная округлость щек, длинные ресницы, тонкая шея… Только отчего она так грустна? Может быть, и она тоскует о ком-то далеком? Очнувшись, Сибилла вскинула голову и поймала на себе его взгляд. Вит покраснел, словно напроказивший школяр. Этот румянец развеселил принцессу. – Вы давно в Иерусалиме, рыцарь? – спросила она. – Без малого три месяца. – И как, понравилось вам тут? – Вы не здешняя, благородная госпожа, поэтому скажу честно: не понравилось. К местам этим, да и к людям, привыкнуть трудно, и я с радостью уезжаю. Поистине на муку себе выбрал наш Господь этот край! Сущая пустыня… Я бы тут ни за что не остался. – Так вам не понравилось… – разочарованно протянула Сибилла. Вит испугался, как бы она не сочла его неблагодарным. – Нет-нет, я не жалуюсь! – с жаром возразил он. – Упаси Бог! Для меня все здесь сложилось на редкость удачно. Правда, под Алеппо дело не заладилось, зато под Монжисаром… Побывать в такой битве – это и старшим нечасто выпадет, а вот мне, юнцу, повезло! И в рыцари меня посвятили – причем от имени самого короля! И у Гроба Господня я был, и величайшие в мире святыни видел… И немалые трофеи собрал на поле боя, так что, уехав из дому бедняком, возвращаюсь богатым человеком… Словом, во всем мне повезло. – Должно быть, дома вас ждут – не дождутся! – О да! – бесхитростно отвечал Вит. – Матушка и невеста. – У вас есть невеста? – Есть… Конечно, – юноша снова покраснел, – мне не следовало бы еще называть ее невестой: наши отцы пока ничего не знают и не дали нам своего родительского благословения. Мы сами обручились, хотя так и не полагается. Но теперь, когда я стал рыцарем, ее отец наверняка мне не откажет. – Еще бы он отказал! А что, ваша невеста такая же красивая, как и вы? Вит смешался и даже не знал, что ответить. Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что красотой его Бог не обделил. Красноречивее всякого зеркала говорили ему об этом восхищенные взгляды соседских девушек, Люции, матушки… Но впервые столь благородная дама с такой откровенностью высказала это вслух! Юноша напрасно надеялся, что скачущая впереди пара повернет коней и поможет покончить с тягостной беседой. Как назло, Ренальд с Изабеллой ехали не оглядываясь. Владетель Сидона со смехом доказывал своей спутнице, что нынешний отчим Онуфрия де Торона, Ренальд Шатильонский, наверняка не разрешит пасынку жениться, покуда тот не принесет ему сто отрубленных сарацинских голов. А Онуфрий, сам потерявши голову, конечно, никогда не замахнется на чью-либо чужую. Изабелла возмущенно опровергала эти наветы. Онуфрий, твердила она, так же отважен, как его отец и дед, как и все в его роду! Нрава он мирного, но если будет нужда… Ренальд кивал, допуская, что лев, начертанный на гербе Торонов, живет и в Онуфрии – только, должно быть, его сызмальства поили маковым отваром, поэтому он крепко спит и никакая сила его не разбудит. – Я… люблю свою невесту… – наконец выдавил Вит, так и не найдясь с ответом, но чувствуя, что промолчать было бы неучтиво. Сибилла не спускала с него глаз. – Стало быть, вы любите друг друга… потом поженитесь… – и что же дальше? Вит совсем растерялся. Чего она от него хочет? – Будем жить в отцовском замке. У меня трое братьев: самый старший – при дворе английского короля, второй тут, третий хромой, так что его готовят к духовному званию, а я – я, верно, останусь хозяином в родовой усадьбе. – И так всю жизнь? – Даст Бог… – И не жаль вам будет? – Другой судьбы я для себя и не мыслю. Чего мне жалеть? – Всего! Краев, которых вы не повидаете, приключений, которых не изведаете, да мало ли чего еще… – Нет, – убежденно ответил Вит. – Это хорошо для бродячих музыкантов да странствующих рыцарей, которые мыкаются по белу свету, нигде не находя себе места. Такое житье не по мне. – Только ради нового, неизведанного, и стоит жить! – запальчиво выкрикнула Сибилла. Госпожа Бенигна была бы, конечно, иного мнения, а Люция – та вообще не поняла бы, о чем речь, поэтому и Вит, не задумываясь, принял сторону матери и невесты. – Мне другой жизни не надо. Как дед мой и отец сидели себе в замке, так и я… Сибилла насмешливо скривила губы. – Странно, что при вашем образе мыслей вы решились участвовать в этой поездке. На Горе Соблазна, знаете ли, всякое может случиться… Разве рыцарь Ренальд не предостерег вас, что там бродят привидения? Но Вит был слишком бесхитростен, чтобы почувствовать в ее голосе злорадство. – Да, он говорил – только мне это нипочем. У нас в роду была колдунья, бабушка Мелюзина; ее башня и по сей день цела, а сама она будто бы гуляет ночами по замку. Но я никогда ее не боялся! – Ваша бабушка была колдуньей? Расскажите мне о ней! – заинтересовалась Сибилла. И Вит вкратце пересказал ей все, что знал о жизни Мелюзины, обворожительной женщины-змеи. – Вы ее видели? – допытывалась принцесса. – Не видел: сколько ни наведывался вечерами к ее башне, она ни разу не показалась… – А портрет какой-нибудь не сохранился? Любопытно, как она выглядела? – Мне кажется… она походила на вас! – выпалил Вит и сам испугался слов, которые невольно сорвались у него с языка. Как он посмел! Благородную даму уподобил колдунье! Ренальд ему этого не простит… А она? Полон раскаяния, он не решался даже взглянуть на свою спутницу. Но только и впрямь: она – единственная из знакомых ему женщин, кого можно было сравнить с Мелюзиной. Этот гибкий змеиный стан, эти дерзкие черные глаза, вспыхивающие золотистыми искорками из-под длинных ресниц… Сибилла, вопреки его опасениям, ничуть не обиделась. – На меня? – переспросила она с улыбкой. – Это забавно… Но уж я бы, конечно, не пряталась, если бы меня вечерами поджидали под башней! Вит смутился еще больше. К счастью, выручил Ренальд. – Тут лучше будет спешиться и вести лошадей в поводу! – крикнул он. – Дорога становится круче. Ренальд соскочил с коня, помог выбраться из седла Изабелле и ухватил обоих коней под уздцы. Лузиньян последовал примеру товарища. Сибилла, на миг обвив руками его шею, легко соскользнула на землю – тоненькая и юркая, как змейка. Именно змейка! Они стали взбираться наверх, таща за собой упирающихся лошадей и стараясь не оступиться на шатких острых камнях, которыми были покрыты склоны горы. Все четверо хранили молчание. Чем ближе они были к вершине, тем сильнее разбирало их любопытство, к которому примешивался смутный страх перед будто бы обитавшими там духами. А цель была и впрямь близка. Путешественники уже не сомневались, что перед ними – не случайное нагромождение валунов, а полуразрушенная кладка стены. В прозрачном горном воздухе отчетливо виднелись отбитые куски статуй, витые капители колонн, детали пилястров – и все это в беспорядке раскидано, рассыпано тут и там, словно после землетрясения. Наконец они достигли вершины и двинулись в обход этих развалин, тщетно пытаясь отыскать в стене какой-нибудь проем. Ренальд успокоился: все эти страхи вокруг Горы Соблазна – пустые байки, не из-за чего было и шум поднимать. И нет тут никого, ведь чтобы проникнуть внутрь, убрав с пути огромные каменные глыбы, надо иметь силы исполина! – Пусто – ни тебе духов, ни разбойников… – пожаловалась Изабелла. – Это из-за меня, – вздохнула Сибилла. – Ни в чем мне не везет! Лошадь Ренальда фыркнула и запрядала ушами. Рыцари, переглянувшись, застыли на месте как вкопанные: им послышалось, что в ответ где-то совсем близко раздалось приглушенное ржание… Конь? Здесь, среди этих развалин? Не может быть! Верно, это дьявольское наваждение! Так значит, все же… все же… Сердце у обоих принцесс сжалось от страха, смешанного со сладостным предвкушением того, что, кажется, вот-вот начнется. Ренальд, нахмурившись, обнажил меч. Вит тоже изготовился к бою. Все с осторожностью пошли дальше, внимательно осматриваясь по сторонам. Но вокруг по-прежнему царила мертвая тишина, которую нарушал только громкий, слишком громкий отзвук их собственных шагов. «Нет, на наваждение это не похоже! – думал Ренальд. – Ржал конь. Духи же коней не жалуют. Дьявол может обернуться козлом, петухом, старой бабой, но конем – никогда. Стало быть, это люди. Обыкновенные разбойники – или… кто знает… Исмаилиты?!» Мысль эта в первый раз пришла рыцарю в голову – и он даже задрожал, вообразив себе страшные последствия своей беспечности. Как он мог привести принцесс в такое место, подвергая их смертельной опасности! Прочь, прочь отсюда, пока не поздно, скорее назад! Однако принцессы и слышать не хотели о возвращении, так что все продолжали продвигаться дальше по краю крутого обрыва, огибая разрушенную, но все же неприступную для них стену. В прежние времена ее украшало множество барельефов, и даже сейчас с расколотых плит на путешественников взирали то бдительные, то сонные, то гневные, то смеющиеся лица поверженных и забытых ныне богов, которых некогда чтили в этом святилище. Вдоль стены валялись обломки рук и ног, конские, львиные или бычьи головы, фрагменты резного орнамента… Они описали уже почти полный круг, когда наконец обнаружили вход – точнее сказать, узкую щель, достаточную, однако, для того, чтобы туда мог протиснуться всадник с конем. Изабелла сразу же устремилась в этот проем, но Ренальд опередил ее. – Ни шагу далее, принцесса! – вскричал он, отстраняя ее, и с обнаженным мечом пошел первым. Лузиньян быстро привязал лошадей к полуобвалившейся колонне и побежал догонять Сибиллу. Но не успели они как следует оглядеться, как откуда-то из-под земли послышался грохот. Пророкотав, подобно грому, он затих, чтобы тут же возобновиться. К грохоту примешивался протяжный свист и странные шорохи. В звуках этих, противоестественных, идущих словно из самых глубин преисподней, не было ничего человеческого. Не удивительно поэтому, что четверо смельчаков не раздумывая ринулись обратно: дамы впереди, а рыцари – за ними, прикрывая общее отступление. Грохот то смолкал, то нарастал вновь. Побелев от страха, беглецы отвязали коней и потащили их за собой, а на полпути вскочили в седла и, невзирая на крутизну, помчали во весь опор под гору, рискуя сломать себе шеи. Только у подножия они остановились и перевели дух. – Что это? Что это было? – бескровными губами шептала Сибилла. – Дьявол – что же еще! – без тени сомнения ответил Ренальд. – Надеюсь, вы довольны? – Не то чтобы очень. Слишком рано мы убежали. Меня так и тянет туда вернуться. – Меня тоже! Это так сладко – когда сердце замирает от страха! – Что ж, возвращайтесь – но только без нас. Нам еще жизнь не надоела, не правда ли, рыцарь? Обратный путь прошел в молчании. Ехали быстро: время было уже позднее. Проводив мнимых родственниц Ренальда до монастыря на Масличной горе, рыцари направились в город. – Странные дела творятся на этой горе, – говорил дорогой Ренальд. – Как-нибудь надо будет собрать отряд и перетряхнуть эти камни. Сдается мне, тот проход в стене не сам по себе возник… да и конь заржал – клянусь Святым Крестом! А где конь, там люди – не духи… – А грохот? – спросил Вит. – Под сводами подземелья каждый стук подобен грому. Нет, нужно непременно туда наведаться. – Я бы с радостью присоединился к вам, – произнес Вит учтиво, – но завтра я уезжаю… * * * Однако он не уехал. На другой день, чуть свет, неизвестный посыльный принес ему записку и тут же удалился, не сообщив, кто его направил. Сложенный лист не был запечатан, зато источал аромат, который живо напомнил Биту о вчерашней прогулке. Размашистым четким почерком на тонкой дорогой бумаге было начертано следующее: «Рыцарь, не спешите с отъездом – галеры из Яффы выйдут в море не раньше, чем через две недели. Ждите меня сегодня перед заходом солнца в Гефсиманском саду. Мелюзина ». Из строчек этого странного послания Вит понял только одно: что его долгожданный отъезд откладывается. Почему? Что задержало галеры? И как о том проведала родственница Ренальда из Сидона, которая, теперь это ясно, и прислала письмо? Встревоженный, он прошел в покои брата, чтобы расспросить его о подробностях: может, Амальрику что-то известно? Старший Лузиньян лежал еще в постели – весь пожелтевший, с кислым лицом. До дома он добрался далеко за полночь, совершенно больной после обильного застолья с неумеренными возлияниями. – Откуда ты знаешь? – изумился Амальрик. – Это потрясающе – всякая новость здесь разносится даже раньше, чем она выйдет из стен дворца! Так вот: приехали мы вчера после полудня с охоты, которая не задалась, и Жослен де Куртене зазвал всех к себе на пирушку. Едва мы сели, как за ним послала Агнесса… то есть ее милость королева-мать… Вернулся он через час и рассказывает, что наутро должен отправить гонца к начальнику портовой стражи в Яффе, чтобы ни единой галеры из порта не выпускал, покуда сборщики пошлин как следует не проверят, нет ли за кем каких долгов: кто-то, понимаешь, донес, будто иные купцы недоплачивают. Мы еще говорили, что судовладельцев со злости удар хватит, потому что таможне спешить некуда, а у них товар пропадает. Жослен же на это: «Да пускай хоть лопнут – мне-то что за дело!» Теперь они подадут прошение королю, и он их скорее всего выпустит – но это когда еще будет! А ты-то как об этом узнал? – В городе слышал… Уж не помню, от кого… – выкручивался Вит. Покажи он письмо – пришлось бы признаться, куда и с кем он вчера ездил. Чтобы избежать расспросов брата, младший Лузиньян отправился в город и бесцельно бродил по улицам, бесясь от досады и скуки. В последнее время он привык уже смотреть на здешнюю жизнь со стороны – как будто с палубы корабля, который уносит его к родным берегам. А сейчас его словно вернули с полпути, и он не знал, чем заполнить тягостные дни. Две недели ждать… Нет, это невыносимо! Напрасно он внушал себе, что не так это и долго, а стало быть, и сокрушаться тут не о чем: странное предчувствие заставляло его вопреки доводам рассудка воспринимать непредвиденную задержку как жестокий удар судьбы. Просто наваждение какое-то! А все оттого, что домой тянет… Родственница Ренальда из Сидона, которая так и не открыла своего имени, а в записке назвалась Мелюзиной (святой Мамерт, святая Радигонда: и не побоялась же, и не постыдилась!), которая писала куда ловчее любого мужчины, назначила ему встречу в Гефсиманском саду. Пойти или не пойти? Отказываться неучтиво, к тому же стоит выяснить, откуда ей известно, что галерам запрещено выходить в море, и не знает ли она поточнее, когда же их выпустят. Итак, в Гефсиманском саду… Но отчего она выбрала это священное, единственное на свете место? Вит и не мог подумать о нем иначе, как с чувством глубокого благоговения. Ведь в Гефсиманском саду, скорбя и тоскуя, молился наш Господь. «Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты…» Нет, неподобающее это место для свиданий с женщиной! Лузиньян дал себе слово сурово, без обиняков указать на это таинственной незнакомке. Однако когда Сибилла, вся будто озаренная розовым отсветом закатного солнца, легкая и стройная, вступила под сень деревьев, от его решимости не осталось и следа. Собравшись с духом, он осмелился только невнятно пролепетать, что, мол, Гефсиманский сад располагает скорее к молитве… Она беспечно засмеялась. – Если все время помнить о том, что было, то трудно и жить – особенно тут, в Иерусалиме! Я выбрала это место потому, что только здесь можно найти немного прохлады и тени. Сибилла повела рукой – и Вит, оглядевшись по сторонам, вынужден был признать, что среди серых каменных дебрей города единственным зеленым пятном выглядела Масличная гора с Гефсиманским садом. Чтобы набрести на другой такой оазис, нужно было идти в Вифлеем, Еммаус, а то и в Айн-Карим, на родину Иоанна Крестителя. Гефсиманский сад составляла сотня оливковых деревьев – старых, причудливо изогнутых. Глядя на их могучие, узловатые, извивающиеся, словно хвосты дракона, корни, на их поросшие мхом дуплистые стволы с шершавой, кремнистого оттенка корой, легко было поверить, что эти деревья помнят времена Иисуса Христа. Глубокая их древность пробуждала мысли о вечном, непреходящем. Торжественная тишина царила под их кронами, а почву внизу покрывала скудная, но все же зеленая трава, усеянная мелкими темно-красными цветочками. – Тут что ни шаг – то святыня, – продолжала принцесса, усаживаясь на удобный изгиб выступающего над поверхностью земли корня. Вит по ее знаку опустился прямо на траву. – И каждую святыню нужно чтить, каждой поклоняться… Вы, наезжающие сюда ненадолго, и вообразить не можете, как это нестерпимо! Ни минуты покоя, даже вздохнуть нельзя полной грудью – вечная неволя. Священные камни давят на нас. За морем считают, что мы тут должны быть ангелами, раз уж живем в таком месте. Мы же – самые обычные люди. Нам остается только на котурны встать, чтобы на старой родине нас похвалили! А я не люблю стоять на котурнах, – покачала она своей маленькой ножкой, обутой в шитый золотом сафьяновый башмачок, – я хочу жить в свое удовольствие. Бог дал нам всего одну жизнь, и она так мимолетна! Я и оглянуться не успею, как стану старой да уродливой. Молодость не вернется – а тут ни в чем себе воли не даешь, то и дело на что-то оглядываешься. Поэтому я не выношу Иерусалим: в приморских городах дышится куда легче, свободнее… Вит слушал ее с нескрываемым недоумением. – Вы говорите так, словно вы местная! Сибилла покраснела, как ребенок, уличенный во лжи. – Да нет, просто я живу здесь уже год, вот поневоле и освоилась… Но скажите, вы очень огорчились, что отплытие галер задерживается? – Очень! – откровенно признался Вит. – Худшего со мной, кажется, и случиться не могло. Сощурясь, Сибилла взглянула на него из-под густых ресниц. – Вам так не терпится уехать? Почему? Вит встрепенулся. – Я же говорил вам вчера, что… – Помню-помню: матушка и невеста. Но они никуда не денутся, зато, быть может, вам тем временем доведется пережить нечто необычайное! – Мне это без надобности, – буркнул Вит. – Не зарекайтесь, рыцарь! – возразила со смехом Сибилла. – Как знать? Ходили же вы ночами к башне вызывать дух вашей праматери-колдуньи – а вдруг такая колдунья, только живая, встретится вам здесь? Лузиньян от изумления вытаращил глаза. Ему отчего-то вспомнилась Люция: ее румяные щеки, коса до пояса, ее потертая шубка, хранящая запахи леса и хлева… – На что мне колдунья? – стоял он на своем. – Вы еще спрашиваете! Что если она волшебными чарами велит галерам двинуться в путь? В ее голосе слышалась насмешка. Таинственная незнакомка подшучивает над ним! Вит почувствовал, что его это задевает. – И где же найти такую колдунью? – Она перед вами. Юноша недоуменно оглянулся назад. У Сибиллы от смеха на глаза навернулись слезы – частые спутницы ее веселья. – Я говорю, перед вами, а не за вами! Неужели вы не поняли? Это я и есть. Вы же сами вчера сравнили меня с колдуньей! Я могу обернуться змеей. Могу обвить вас и задушить… Вит испуганно отшатнулся от нее. А вдруг это в самом деле Мелюзина, которая последовала за ним на чужбину? Сибилла встала, плавно поводя бедрами. И вправду: упругий, гибкий стан ее колыхался точь-в-точь как у змеи! – Не верите? А я вам докажу: сделаю так, что галера через неделю выйдет в море, и вы наконец сможете отправиться домой… если захотите… И принцесса бросила на него такой вызывающий взгляд, что юноша вздрогнул и потупился. – Однако мне пора, – заключила Сибилла. – Приходите завтра в тот же час – побеседуем подольше… Глава 13 ТАЙНОЕ БРАТСТВО Если бы принцессы и их провожатые побороли в себе страх, вызванный шквалом непонятных звуков, которыми вдруг взорвалась тишина на Горе Соблазна, если бы они не обратились столь стремительно в бегство, а внимательно осмотрелись по сторонам, они без сомнения обнаружили бы узкую, но достаточно удобную для пешехода тропу, петлявшую зигзагом среди развалин. По ней им нетрудно было проникнуть внутрь, дабы убедиться, что там действительно не осталось камня на камне: так беспощадно творили здесь разрушения рыцари Танкреда. Удостоверившись в этом, пытливые путешественники могли покинуть развалины, удовлетворенные, но и разочарованные; однако стоило им поискать тщательнее, приглядеться пристальнее, и они наверняка бы заметили небольшое, зияющее чернотой отверстие – спуск в подземелье, которое было гораздо обширнее и едва ли не важнее остальной части святилища. Сотоварищи вспыльчивого Танкреда то ли не наткнулись на этот ход, то ли подумали, что, заваленный обломками, он все равно никому недоступен… В мрачном проеме смутно виднелись ступени, ведущие в низкое просторное помещение, посередине которого находился колодец. Он казался поистине бездонным: бросив вниз камень, пришлось бы долго ждать, пока оттуда донесется глухой его удар о черную мертвую гладь воды. А если при этом посветить лучиной, то можно было бы увидеть внизу, в головокружительной глубине, дрожащее мерцание тусклого огонька на растревоженной поверхности. В конце этого помещения была устроена неплохая конюшня с удобными денниками, с запасами корма и воды. Сейчас конюшня пустовала, но ее ухоженный вид говорил о том, что ею пользовались, а стало быть, ржание, слышанное Ренальдом из Сидона и Витом, им не почудилось. Под сводом подземелья висел странный предмет, отдаленно напоминающий мельничное колесо, с рукоятью, которая, очевидно, приводила в движение его механизм. На первый взгляд трудно было определить, каково его предназначение. Вокруг колодца виднелась вырубленная в толще скалы и уходящая глубоко вниз узкая винтовая лестница, соединявшая расположенные ярусами друг над другом галереи. От них лучами разбегались во все стороны длинные коридоры, ведущие в подземные залы, покои, кельи. Стены этих ходов и помещений покрыты были барельефами и фресками, краски которых в царящем здесь вечном мраке не потускнели от времени и при свете факелов представали в своей первозданной свежести: шафран, индиго, кармин… Одни помещения были низкие и тесные – они, скорее всего, служили склепами. Другие – просторные, с высокими сводами, которые подпирали украшенные роскошной резьбой колонны. В этих помещениях были сооружены каменные скамьи, столы и приземистые округлые жертвенники с желобами для стока крови. Если бы сюда попал тонкий знаток Востока, исследователь древней истории и первобытных верований, многомудрый архиепископ Тирский Вильгельм, он тут же понял бы, что эти подземелья являлись местом поклонения стародавней богине плодородия, которая в разных краях и у разных народов звалась Астартой, Иштар, Исидой, Афродитой, Венерой. Богиня эта олицетворяла плотское начало, бренную телесную оболочку человека, буйную, но слепую жизненную силу природы, разгул стихии, сладострастные объятия которой дышат смертью. Потому-то на стенах подземелья помимо астрономических приборов, треугольников, горизонтальных и вертикальных линий, помимо сфинксов, изображающих молчаливое Знание и дерзновенную Волю, помимо быков и львов, запечатлены были бесконечные шествия женщин, посвященных богине. Искусно высеченные в камне и раскрашенные фигуры повторяли одна другую до мельчайших подробностей: высокие маленькие груди, чуть откинутые назад головы, глаза подрисованные, тянущиеся по обычаю египтян к самым вискам… На женщинах была длинная, достигающая щиколоток одежда с разрезом сверху донизу. Сквозь разрез виднелся прикрывающий бедра передник. Каждый такой барельеф заканчивался изображением жертвенника, к которому и устремлялась процессия. По мере приближения к нему женщины сбрасывали передники и томно выгибались назад, словно даря невидимому божеству свое целомудрие, свое тело и жизнь. Так шли они цепью по всем подземельям, страстные и покорные. Только на нижних ярусах печальные их фигуры уступали место мерзким чудовищам в зверином или людском обличье – вопиюще безобразным и отвратительно бесстыдным. При виде их становилось понятным, почему так убоялся царь Ирод, приверженный этой вере, звезды, явившейся в Вифлееме и возвестившей всему миру, что Пречистая Дева родила Мессию. Становилась также понятной праведная ярость, с которой последователи Христа старались стереть с лица земли этот приют порока. Трудно было назвать точное число ярусов, составляющих подземелье. Ходы вели то вверх, то вниз, образуя замысловатый лабиринт. Нижние ступени винтовой лестницы тонули в черной воде, что сочилась со дна колодца. Мертвая тишина веками царила на самых глубоких ярусах, единственными обитателями которых были вырезанные в камне фигуры. Но то было лишь на самых глубоких ярусах. Выше наметанный глаз легко отыскал бы следы частого, а то и постоянного присутствия человека: песок, нанесенный на подошвах, обгорелые факелы… Сегодня же вдобавок в огромной пиршественной зале были накрыты столы, на скамьях лежали мягкие подушки, а вдоль стен горели масляные светильники. Стены и здесь испещряли все те же женские фигуры, изображения астрономических приборов и сфинксов, призывающих к молчанию. Над входом отчетливо виднелась свежая, совсем недавно выбитая надпись: «Igne natura renovatur integra»[Igne natura renovatur integra (лат.) – Огнем обновляется непорочная природа.]. Несколько раз в году в этой зале, заранее должным образом подготовленной, собирались люди. Они съезжались ночью, по одному или по нескольку человек сразу – все в одинаковых серых плащах с низко опущенными капюшонами. В преддверии залы их встречал мужчина, одетый в такой же, как у них, балахон. Лицо его было наглухо закрыто капюшоном с прорезями для глаз и для рта. Сзади него стоял безобразный карлик-горбун с зажженным факелом. Встречающий спрашивал всякого входящего голосом великого магистра храмовников Жерара де Ридефора: – Чего ты ищешь? – Цветов акации. – Что значат цветы акации? – Что скрытое в недрах едино с тем, что на поверхности. – Откуда это известно? – Так гласит священный знак Гаммы. – Кто указал тебе путь? – Ясон, возлюбленный Медеи. – Зачем Ясон плавал за море? – За золотым руном. – Что есть золотое руно? – Желтый убор посвященного – покров Эпопты. Вопросы и ответы сыпались один за другим, быстро, громко, без запинки. Удовлетворенный хозяин впускал гостей, и те спешили занять места на скамьях. Число их колебалось от десяти до пятидесяти: бывало, что не всем участникам удавалось попасть на очередное собрание. Многие ехали издалека, из краев, лежащих за тридевять земель… Часто люди эти были меж собой вовсе незнакомы – только здесь и встречались, ведать не ведая, ни как кого зовут, ни какого кто племени. В мире же в случае нужды они узнавали друг друга по знакам треугольника и отвеса. Из фигур, которыми пестрили стены подземелья, эти легче всего было изобразить в воздухе рукой, не привлекая ничьего внимания. Как ни разнились они речью и верой, связующие их тайные нити были сильнее. Они составляли невидимое миру крепкое братство, о котором из непосвященных догадывались, быть может, только самые проницательные. Члены этого братства отрекались от всего того, что облагораживает человека, что возвышает его, заставляет устремляться к совершенству духа, обуздывая собственную плоть. Поэтому устав их проникнут был сугубой враждебностью к христианской вере. Они ненавидели Христа за то, что, будучи человеком и Богом, Он и других людей научил доискиваться божественного. За то, что Он спас их, не спросив, хотят они того или нет. Члены братства восставали против божественного, а в безудержных плотских удовольствиях находили сладость уничижения, обратного жертвенной кротости христиан: смердящий козел, воплощение похоти, был им милее Агнца. Не терпя сурового мужского начала, они сознательно или бессознательно старались ниспровергнуть все, что с ним связано: порядок, закон, обычаи… Сами себя они с гордостью называли воителями древней веры, считая, что человечество было счастливее, когда служило не душе, но телу. Лишенные чувства родины, они мечтали разрушить все разделяющие людей границы, чтобы утвердить на земле всеобщее царство плоти. Свой орден они нарекли Братством Соломонова Храма. Церемониал и традиции разноплеменного их сообщества объединяли в себе черты многих культур Запада и Востока. Больше всего заимствовало братство у христиан и исмаилитов. От последних восприняли его члены готовность слепо повиноваться своим вождям и даже умереть по их приказу. От них же был взят и прочно вошедший в обиход братства гашиш – смола индийской конопли, вызывающая у человека дивные неземные видения. У христиан членами братства усвоена была ученость, которая порождала отчетливое осознание совершаемых кощунств; это придавало их обрядам особую остроту. Уже лет двадцать, чуть ли не со времени основания братства, его глава неизменно становился также великим магистром тамплиеров. Неведомые часто даже друг другу члены братства вовремя сказанным словом или звонкой монетой умели повлиять на выборы в ордене с тем, чтобы добиться избрания нужного человека. Нетрудно догадаться, что совмещение в одном лице званий великого магистра ордена и предстоятеля братства шло на пользу обеим сторонам. Кроме прямых выгод, братству, которое объявило войну Христу, приносило злорадное удовлетворение ощущение того, что оно свило гнездо именно здесь, вблизи Гроба Господня, в Святой земле, где столько Его следов! Стереть эти следы, изгладить их из памяти людской – вот что полагало братство своей первейшей задачей. Потом его члены намеревались проникнуть в Европу и укрепиться там, чтобы повести наступление на христианство в Риме, во Франции – в краях, где оно имело особенно давние и глубокие корни. Во всем этом привечаемый в христианском мире орден призван был послужить братству щитом и опорой… Собрание все не начиналось. Безобразный карлик, страж подземелья, пытался объяснить что-то великому магистру. Рослый Жерар де Ридефор нагнулся, дабы разобрать, что он там бубнит. – Чужие тут были… третьего дня… – Чужие? Кто? – Обе принцессы… рыцарь Ренальд из Сидона… и с ними еще один рыцарь – не знаю, кто таков. – И далеко они забрались? – Только во двор вошли. Тут я запустил нашу мельницу – они и бежали… Великий магистр нахмурился. Бежать-то они бежали, но могут вернуться, чтобы понять, откуда был этот шум. Ренальд из Сидона – не трус! Подумав, он распорядился: – Завтра завали вход камнями и ступай домой. Обратно, пока не прикажу, не возвращайся. А Ренальду из Сидона я сам предложу поехать сюда со мной и обыскать развалины. Успокоившись, Жерар де Ридефор занял почетное место и дал знак начинать собрание. Главным вопросом сегодня была недавняя победа короля Балдуина под Монжисаром, которая немало обеспокоила членов братства. Неожиданный триумф стоящего на пороге смерти государя укрепил пошатнувшуюся было королевскую власть, что грозило срывом их замыслов. – Жаль, меня при этом не было! – восклицал великий магистр. – Но кто бы подумал, что в смердящем полутрупе найдутся такие силы? Ну, да больше подобное не повторится. – Не должно повториться! – подтвердили хором собравшиеся. Обсудив главное, заговорили о том, сколько хлопот доставит им Ибелин. Он постарается стать добрым королем и управлять страной разумно – что, конечно, никуда не годится. Как быть? Устранить его, как Монферрата, нельзя. Два несчастных случая подряд – это слишком. Ничто не должно нарушать естественного порядка вещей. Все собратья обязаны это помнить. Ибо на их пути, где малейший шаг вперед приближает братство к цели, недопустимо ошибаться в мелочах. Собрание завершилось пиром, за ним же последовала гораздо более приятная часть встречи. Жерар де Ридефор осушил в один глоток огромный кубок с вином и закрыл глаза, предвкушая. Король Балдуин заблуждался, приписывая ему недюжинный ум. Славой проницательного человека великий магистр был всецело обязан братству, с которым его, однако, связывали не столько далеко идущие разрушительные замыслы, сколько безудержное, порочное сластолюбие. Вот и сейчас, не в силах думать ни о чем другом, он нетерпеливо ждал той минуты, когда наконец войдут женщины. А их немало заключено было в этом подземелье. Юные красавицы, которых похищали из бедных семей, оставались здесь навсегда. Когда узницы увядали от истощения, затхлого воздуха и гнусных надругательств над их плотью, останки их скрывал каменный саркофаг с изображением быка, а места погибших занимали новые девушки. Длинной покорной вереницей они входят уже в залу. Одурманенные гашишем, с выражающими страдание лицами, с подрисованными глазами, тянущимися к самым вискам, в ниспадающих одеяниях с разрезом сверху донизу, они ступают, словно ожившие фигуры с барельефов, которыми покрыты стены этого святилища… Глава 14 МЕЛЮЗИНА… МЕЛЮЗИНА… Редкой гостьей была королева Агнесса во дворце своего венценосного сына. Крестясь и призывая на помощь всех святых, торопливо проходила она сейчас покой за покоем, а перед входом в королевскую опочивальню на мгновение остановилась. Ну и дух же тут! Несчастный… Несчастный… Балдуин возлежал на своем ложе, скрытый за тонким пологом, который спускался от балдахина. Он не хотел, чтобы его видели. Хотя мир для него был погружен уже во тьму, он сознавал, как страшно, должно быть, исказила его черты подступающая смерть. Не раз долгими бессонными ночами ему чудились картины одна чудовищнее другой, но, не в силах даже ощупать свое лицо бесчувственными гниющими ладонями, проверить он их не мог. Уйдя в себя, он таил от окружающих, как глубоко это его мучило. Стал ли он уже похож на того урода с гноящейся ямой вместо лица, которого он когда-то встретил? Никто не скажет… Милосердные братья-лазариты из жалости не открывают правды. Потеряв зрение и осязание, король, однако, сохранил отменный слух и полную ясность мысли. – Да хранит Господь Святую землю! – приветствовал он вошедшую Агнессу. – Добро пожаловать, любезная матушка. Что наследник? – Пока, бедняжка, слаб, – вздохнула королева. – А уж как его только не лелеют! Можно сказать, что без моей опеки он бы давно был на том свете. Родился-то он таким хилым! Ну, да удивляться тут нечему, ведь сколько пережила его страдалица-мать… Впрочем, – поспешила она добавить, – сейчас малыш немного окреп: почти здоровый ребенок, разве что еще худенький. – Это очень важно, чтобы мальчик вырос здоровым, – озабоченно проговорил Балдуин. – Может быть, здешний воздух ему не на пользу? Прошу вас, матушка, сразу же после свадьбы Сибиллы вывезите принца к морю. Там дышится легче. После свадьбы Сибиллы! Агнесса встрепенулась. В том-то и дело… Но как об этом сказать? Что сказать? Не найдя слов, она выбрала самый верный способ: разразилась слезами. Балдуин насторожился. Что бы это значило? Уж не случилось ли что-нибудь, о чем ему не доложили? Будь проклят вечный мрак, который его обступает! – Почему вы плачете? – спросил он раздраженно. – Потому что Сибилла… голубка моя… доченька моя ненаглядная… – Что, заболела? – испугался он. – Нет-нет, слава Богу, здорова – но… Агнесса подавила рыдание и договорила: – Она не может выйти за Ибелина! Воцарилась тишина. Королева перестала плакать и, затаив дыхание, ждала, что ответит сын. Сказав главное, она испытала облегчение. Уф! Балдуин лежал, словно оглушенный. Наконец он вымолвил: – Не понимаю. Почему? – Потому что она полюбила другого! И прежде чем король мог вставить слово, Агнесса затараторила: – Рыцаря полюбила, рыцаря куда лучше Ибелина из Рамы! Молод, хорош собой – всем ей под стать. Они точно два ангела! А рыцарь он добрый, храбрый… – Поберегите ваше красноречие, – оборвал ее Балдуин. – Сибилла выйдет за Ибелина из Рамы и ни за кого другого. А этот другой – как его имя? – Вит Лузиньян. Младший брат Амальрика. «Лузиньян… Тот самый, который поддержал меня под Монжисаром, – мелькнуло у него в голове. – Поддержал – чтобы сейчас так подкосить!» – Пришлите ее ко мне, матушка, – сказал Балдуин вслух. – Прислать? Кого? – Кого же еще! Ее. Сибиллу. – Ах, зачем, зачем? Вы же знаете, она так не любит здесь бывать! Моя голубка такая чувствительная… с самого детства такая нежная… Я передам ей все, что вы велите. А сама она скажет вам не больше моего. Они любят друг друга – и… – Поберегите ваше красноречие, – сурово повторил король. – Пусть тотчас прибудет ко мне – или ее приведут под стражей! Агнесса вышла, оскорбленно шелестя юбками. Балдуин остался лежать без движения, стараясь собраться с мыслями. Это известие обрушилось на него, словно удар молота. Что делать? Какие слова могут убедить сумасбродную женщину не губить будущее королевства? Явилась Сибилла. Он сразу же ощутил ее враждебное, мятежное присутствие. «Спокойнее! – внушал он сам себе. – Только не волноваться!» Принцесса остановилась посреди опочивальни, не подходя к постели. – Нельзя ли зажечь тут благовония? – проговорила она в пространство, брезгливо раздувая тонкие ноздри. – Я знаю, что от меня смердит, – ответил Балдуин. – Но каждый человек после смерти будет смердеть так же. Я разлагаюсь заживо – вот и вся разница. Сибилла презрительно молчала. Король обратился к ней сдержанно, но твердо: – Матушка сообщила мне только что известие, в которое невозможно поверить: будто ты вместо Ибелина из Рамы хочешь взять в мужья другого рыцаря, которого ты сама выбрала. Надеюсь, ты пошутила. Должна же ты понимать, что это совершенно немыслимо. Как Бог свят – немыслимо! Ты не принадлежишь самой себе. Твое замужество решает судьбу королевства. Ибелин выбран мной и советом баронов. Этого человека мы нашли достойным, и вступить в брак с другим тебе никто не позволит. Об этом не может быть и речи. Через две недели ты выйдешь за Ибелина. Принцесса сверкнула глазами. – Не выйду! – вскричала она. – Ты говоришь, я не принадлежу себе? Можно подумать, будто я чья-то рабыня! Кто меня приневолит? Никто! Слышишь – никто! Ни ты, ни совет баронов! Хоть посадите меня под замок, хоть убейте – с Ибелином я под венец не пойду, разве только меня понесут связанную. Мне на Ибелина и взглянуть противно! Когда-то он мне нравился, не отрицаю, но теперь я терпеть его не могу. Нудный, беззубый, слюной брызжет… Тьфу! Зато тот, другой, – ты бы видел, какой красавец! Просто как святой Георгий! И храбрый… Из него получится король в сто раз лучше Ибелина – ведь им нельзя не восхищаться! А что самое главное, я люблю его, люблю! Люблю больше, чем любила Вильгельма. Я пошла бы за ним в огонь и в воду! Никакими силами ты не заставишь меня от него отказаться. Ты не знаешь, что значит любить, и тебе этого не понять. Легко тебе говорить: выйдешь за Ибелина. Ты же никогда не жил! А каково слышать живому человеку: забудь о том, кого ты любишь, и ступай за того, который тебе противен, потому что его выбрал совет баронов! Так вот нет же! Нет! Балдуин молчал, встревоженный ее вспышкой. Любовь, которой он сам не испытал, ибо болезнь вытравила в нем это чувство, прежде чем оно успело проснуться, предстала вдруг перед ним как грозная, слепая сила, способная уничтожить королевство и сокрушить Гроб Господень. – Послушай, – проговорил он наконец, подбирая слова, – если бы ты поняла, что такое решение погубит державу, продолжала бы ты на нем настаивать? – Державе это только во благо! – самоуверенно выкрикнула Сибилла. – Куда Ибелину тягаться с моим Витом! Ах, как к лицу ему будет корона! Если бы ты мог это увидеть, ты сам бы убедился… – Ты не ответила на мой вопрос, – оборвал ее Балдуин. – Изволь – раз уж это тебе так важно, я отвечу. Отвечу по совести. Даже зная, что мой брак пойдет во вред королевству, я бы не отступилась. Не отступилась бы – слышишь? Потому что я имею право распоряжаться своей жизнью, и его у меня никому не отнять! Повисла гнетущая тишина. Наконец король приказал: – Брат Иоанн, пошлите за рыцарем Амальриком Лузиньяном! Стуча сандалиями, брат Иоанн бросился исполнять повеление своего государя. Сибилла в изнеможении опустилась на стул. Прижимая к лицу надушенный платочек, она старалась мысленно вызвать образ возлюбленного, чтобы он дал ей сил выстоять. Не сдаваться! Только не сдаваться! В полумраке опочивальни тихонько потрескивали свечи. Вокруг ложа короля неподвижными изваяниями застыли трое братьев-лазаритов – молчаливых свидетелей событий, вершащих судьбу Иерусалима. Амальрик, заинтригованный и польщенный королевским приглашением, не заставил себя ждать. Почтительно поклонившись Сибилле, он устремил исполненный любопытства взгляд в сторону ложа. – Рыцарь де Лузиньян? – спросил Балдуин. – К вашим услугам, государь. – Рыцарь де Лузиньян, известно ли вам о том, что моя сестра, принцесса Сибилла Иерусалимская, вдова Вильгельма де Монферрата, должна вступить в брак с рыцарем Ибелином из Рамы, на что была воля моя и совета баронов? – Известно, государь, – ответил Амальрик, недоумевая. – Как в таком случае могли вы допустить, чтобы ей вскружил голову ваш младший брат? Разве достойно чести рыцаря соблазнить чужую невесту? – Но мой брат никогда не встречался с принцессой Сибиллой! – воскликнул изумленный Амальрик. – Не встречался? А между тем она только что объявила мне, что любит его и намерена с ним обвенчаться. – Даю слово рыцаря: я впервые слышу о том, что они знакомы! В его голосе было столько искренности, что Балдуин отбросил всякие сомнения. – Рыцарь Амальрик не лжет, – злорадно подтвердила Сибилла, вставая со стула. – Его брат не знает никакой принцессы. Он любит меня, не подозревая о том, кто я такая. Откройся я – он бы и подойти ко мне не осмелился! – Раз так, он уедет, узнав правду. – О нет, теперь он меня не бросит. Он мой, и никакая на свете сила нас не разлучит! Об этом можешь даже не помышлять. И не беспокойся: Вит станет хорошим королем. Лучшим в мире. Вот увидишь! – Ступайте оба… Брат Иоанн, пусть сюда приведут рыцаря де Лузиньяна-младшего. – Я останусь! – обернулась с порога Сибилла. – Повторяю: ступайте оба! Они вышли. Амальрик двигался как во сне, ошеломленный неожиданным известием. Вит и Сибилла – знакомы… и любят друг друга… Он, правда, и прежде догадывался, что, верно, молокосос волочится за чьей-то юбкой. Брат перестал говорить об отъезде, а когда об этом вспоминал Амальрик, он старался незаметно перевести разговор в другое русло. Уложенные тюки пылились во дворе их дома. Юноша с утра до вечера ходил какой-то возбужденный и словно сам не свой. Амальрик полагал, что его завлекла в свои сети одна из любвеобильных пышнотелых и черноглазых армянок, а это была принцесса… принцесса… Как будто сама судьба извлекала из небытия и претворяла в жизнь безумные мечты, которые он, Амальрик, давно уже выбросил из головы! Судьба… Погруженный в свои мысли, Амальрик не слышал, как окликает его Сибилла. Только когда она дернула его за рукав, рыцарь очнулся и рассыпался в извинениях. – Не тратьте времени на пустую учтивость, – перебила его принцесса. – Надеюсь, рыцарь, что в этом деле вы на нашей стороне? – Разумеется, принцесса, если… – поспешно добавил он, – если от этого не будет ущерба моей рыцарской чести. – Ничья честь не пострадает. Итак, вы с нами. Подумаем же вместе, как нам спасти Вита. – Спасти? От чего? – Вы не понимаете? О Боже! Да ведь Балдуин велит взять его под стражу или выслать, чтобы только разлучить его со мной! Надобно его защитить. Амальрик согласно покивал головой. Принцесса права. Любящая женщина бывает осмотрительнее самого осторожного из мужчин. Король и особенно Раймонд из Триполи, конечно, постараются удалить Вита любой ценой. Чудесный подарок судьбы легко потерять безвозвратно. – Не пустим его к королю! – вскричала Сибилла. – Это невозможно, – возразил Амальрик. – Он бы покрыл себя позором! Впрочем, во дворце его не схватят, это исключено. А вот после того как он выйдет… – Тогда скорее к матушке! Она что-нибудь посоветует. Оба торопливо направились во дворец Агнессы де Куртене. Та с нетерпением ожидала возвращения дочери. По обыкновению у королевы-матери были гости: патриарх Ираклий и великий магистр де Ридефор. Не умея хранить тайну, она успела уже поведать им о сердечных делах Сибиллы, поэтому когда принцесса с горящими щеками и растрепанной прической ворвалась в гостиную, ее встретили сочувственные лица обоих присутствующих. – Матушка, что нам делать? – чуть не плача заголосила Сибилла. – Балдуин стоит на своем. Послал за Витом – верно, хочет его посадить под замок… Помогите! Вмешался Амальрик. – Вряд ли король зайдет так далеко, чтобы лишить свободы рыцаря, который ничем не провинился, – произнес он. – Скорее он просто прикажет ему покинуть Иерусалим, что мой брат не замедлит исполнить. – Это одно и то же! Если у меня его отнимут, я умру! Умру! О Боже! Принцесса прижалась щекой к пышной груди королевы-матери, и обе горько зарыдали. За стеной им вторил истошным жалобным криком младенец. Патриарх Ираклий вздохнул: он не любил, когда жизнь совершала неожиданные повороты. Такое торжественное венчание приготовил он для Сибиллы – а теперь, видно, придется его отложить… Амальрик молчал, перебирая мысленно различные решения, из которых ни одно не казалось ему надежным. Но вдруг обычно суровое лицо великого магистра храмовников расплылось в улыбке. – Как не сжалиться над этой парой юных влюбленных! – сказал он медоточиво. – Не плачьте, принцесса: я возьму милого вашему сердцу рыцаря под свою защиту… И, подав знак Амальрику, вышел с ним из дворца. Вит тем временем уже давно стоял посреди королевской опочивальни – а Балдуин все молчал. Впервые очутившись здесь, юноша с любопытством оглядывался по сторонам. Роскошные, богатые покои – только до чего же тяжелый дух! Смрад, как от разлагающейся падали. Ну да, ведь на ложе за тонким пологом лежит почти что труп и отравляет воздух вокруг себя. Безмолвный, неподвижный труп между тем думает. Вот в нескольких шагах от него стоит тот, которого полюбила Сибилла. Она говорит, что если бы я мог его увидеть, то одобрил бы ее выбор. Должно быть, он и вправду прекрасен. Впрочем, каждый здоровый человек прекрасен – уже тем, что не гниет… Кожа у здорового человека гладкая, упругая, пахнет приятной свежестью… Здоровые люди могут любить друг друга, они полны сил и радуются жизни… «Красавец, просто как святой Георгий!» – сказала Сибилла. Интересно, как поступил бы этот ее красавец, прикажи я ему подойти и дотронуться до меня? Послушался бы он? Кто знает, может, и послушался бы, и стал бы прокаженным, как я… Тогда бы Сибилла вмиг от него отказалась, гнушаясь им, как гнушается мной. Каков выход! Но нет, братья-лазариты не допустили бы этого. Да я и сам… я сам… Молчание затянулось. Наконец труп шевельнулся и заговорил: – После битвы под Монжисаром, когда меня снимали с коня, вы, рыцарь, забыв о моей болезни, подбежали, чтобы поддержать меня. Это был храбрый поступок – хотя неосторожный. Узнав потом, что и в бою вы отличились, я просил князя Триполи посвятить вас в рыцари. Насколько мне известно, вы пробыли у нас всего несколько недель – и стали рыцарем, каковой чести другие ждут годами… – Я буду всегда с благодарностью помнить об этом, государь! – с жаром заверил его Вит. – Сразу же после посвящения вы, кажется, намеревались вернуться домой? – Точно так, государь, но галеры не выпускали из порта… – Этот запрет давно снят. Что же вас удерживает? Юноша не отвечал, покраснев от смущения. Тогда Балдуин подсказал: – Понимаю – какая-нибудь из иерусалимских дам… Кто она? Вит стиснул зубы. Святой Мамерт! Не может же он нанести ущерб чести женщины, которая ему доверилась! Пусть король спрашивает, сколько хочет: он останется нем. – Дама, в которую вы влюблены, только что была здесь. Она сообщила мне, что собирается выйти за вас замуж. Я хорошо ее знаю – слишком хорошо… Так что вы можете быть откровенны. Ну же! – Это родственница рыцаря Ренальда из Сидона, – нехотя буркнул Вит. – Где вы с ней познакомились? – Этого я сказать не вправе. – Как ее имя? – Не знаю. – Вы любите ее, не зная даже, как ее зовут? – Она велела мне… велела называть себя Мелюзиной. – Что за имя! – Так звали одну колдунью, которая… – Что еще вы знаете об этой даме? – перебил король. – Что она тут полгода… Что злой брат хочет выдать ее за нелюбимого человека… – Вот как? И вы, конечно, поклялись ее защищать? – Я… да, государь… – Так знайте: злой брат – это я, а ваша колдунья – это моя сестра принцесса Сибилла! – Господи Иисусе Христе!!! Ошеломление Амальрика не шло ни в какое сравнение с пережитым сейчас его младшим братом. Мелюзина, обворожительная, чарующая искусительница, ради которой он забыл об отъезде, о доме, о Люции! Мелюзина с ее жаркими устами, манящим взором и змеиной плавностью в движениях – принцесса! Та, к которой его хотел посватать Амальрик и которая обручена с Ибелином из Рамы. Сибилла! – Я ни сном ни духом… – в отчаянии застонал Вит. – Знаю. Она вас обманула. Но теперь вам это известно. Как, полагаю, и то, что будущий супруг моей сестры должен стать королем и править державой в эти нелегкие для нее дни. Ответьте же мне по совести: ощущаете ли вы в себе силы справиться с королевством? – Нет! Нет! – испуганно отшатнулся Вит. – Я не смогу! Я не хочу! – Я тоже так думаю. Неблагодарное это дело требует подготовки, опыта, знания людей… В таком случае как вам надлежит поступить? Вит понуро молчал. Он понимал, чего от него добивается Балдуин. Ему следует уехать. Сейчас же, не мешкая. Вычеркнуть из памяти последние три недели и вернуться домой. Но как же это трудно, трудно, трудно… Мелюзина оказалась Сибиллой. Ее жених – Ибелин из Рамы, тот самый, который взял его под свое покровительство, когда они были на пути к Алеппо, обучал его рыцарскому ремеслу… Ибелин – доблестный, благородный рыцарь! Нет, голос чести велит ехать. – Я возвращаюсь домой, – проговорил он через силу. – Благодарю вас. Вы истинный рыцарь. Сегодня же скачите в Яффу. Я дам вам провожатых, лошадей, возы для поклажи. Галера выйдет в море, как только вы окажетесь на борту. – Могу я проститься… с ней? – несмело спросил Вит. – Нет. Она вас не отпустит. Езжайте немедленно. За нее не бойтесь: ничего ей не сделается. Погорюет дня два – и забудет. – Я не хочу уезжать, не попрощавшись! – по-детски упирался Вит. – Вы не выйдете отсюда, пока не дадите мне слово рыцаря, что уедете сегодня же, не видясь с ней. Скача всю ночь, вы к утру будете в Яффе. Я распоряжусь, чтобы вас там не задерживали. – А что если она… – От отчаяния наложит на себя руки? Не беспокойтесь: я знаю свою сестру! Итак? – Даю слово рыцаря, что уеду сегодня же, не прощаясь… – Да отплатит вам Бог! Утомленный король замолчал, а Вит так и остался стоять посреди опочивальни, не в силах собраться с мыслями. То нестерпимой болью пронизывало его страдание – такое, что криком кричать хотелось, и казалось, что он не выдержит, нарушит слово… То им вдруг овладевало чувство, будто кто-то будит его от мучительного сна, и сквозь призрачные грезы он предугадывал близящееся освобождение… Сейчас он любит одну Сибиллу-Мелюзину, все его мысли о ней, он весь в ее власти. Но кто знает, что будет, когда корабль снимется с якоря: не стряхнет ли он ее чары, не воскресит ли в памяти образ Люции – некогда милой своей невесты! Только бы отплыть, отплыть… – Здесь ли еще рыцарь де Лузиньян? – внезапно спросил король. – Здесь, государь. – Я отсылаю вас домой – а может быть, вы нуждаетесь в средствах? Не стесняйтесь! Вы оказываете мне такую услугу, что я рад буду вас ссудить… – Ни в чем я не нуждаюсь! – оскорбился Вит. – Не стану же я брать деньги за то, что… – Я не хотел вас обидеть. Еще раз благодарю. Да хранит Господь Святую землю! Пошатываясь и спотыкаясь, Вит выбрался из дворца. Но не успел он пройти и нескольких шагов, как кто-то обхватил его сзади за плечи. Могучие руки повалили его на землю, набросив сверху мешковину. Напрасно он вырывался, метался из стороны в сторону, будто дикий вепрь, напрасно пытался вытащить меч… Напавшие проворно связали его, так что он не мог и пошевелиться, потом подняли с земли и понесли Куда? Вит подумал, что, может быть, это король, не полагаясь на его слово, приказал похитить его и вывезти из города… Кровь так и закипела в нем при мысли о подобном бесчестье! Потом он услышал скрип открывающейся двери, шорох задевающей о каменные стены мешковины. Наконец его опустили на землю и, отобрав меч, развязали. Одним прыжком Вит вскочил на ноги, но пока он, чертыхаясь, срывал с себя мешковину, злодеев и след простыл. Он был один в просторном помещении с высоким сводчатым потолком, которое скупо освещал единственный масляный светильник. Вит кинулся к двери, которая оказалась запертой на ключ. Он стучал кулаками, ногами – тщетно: все было тихо. Тогда он оглядел окна. Находившиеся на недоступной высоте, они были забраны решетками. Пленник даже застонал, осознав свое бессилие. Ему нельзя здесь оставаться! Он должен ехать, ехать! Он же дал слово! Кто посадил его под замок? Не король – тот хотел, чтобы он уехал. Но кто же, кто? И с какой целью? А он еще дал слово… Теперь король сочтет его лжецом, клятвопреступником! – Выпустите меня! Выпустите немедленно! Вит кричал до хрипоты. Колотил в дверь так, что руки у него распухли и одеревенели. Измучившись, он без сил рухнул на каменный пол. Ощущение, будто все, что с ним творится, – это кошмарный, тягостный сон, вернулось и не желало отступать. Ах, хоть бы его кто разбудил, хоть бы он наконец отплыл, оттолкнулся от берега… Он и не заметил, как и впрямь задремал. Но спал он чутко. Стоило ему заслышать, как скрипнула, приотворяясь дверь, – и он уже был на ногах. Кто-то вошел. На Вита пахнуло знакомым благоуханием, потом послышался шепот: – Это я, милый… Мелюзина… Юноша подбежал к ней. – Я знаю все. Выпусти меня! Сейчас же! Улыбаясь, она безмолвно глядела на него сияющими глазами. Он бросился к двери. Она по-прежнему была на замке. – Как же я тебя выпущу, – сказала наконец Сибилла, – если я такая же пленница? Нас заперли здесь вдвоем. – Зачем? Ведь я дал слово рыцаря, что уеду, не видясь с тобой! Я с ума сойду, я на меч кинусь… – Какое счастье, что его у тебя нет! Сибилла попыталась взять его за руку. Вит вырвался и опустился на пол, пряча лицо в ладонях. – Ты обманула меня! Утаила правду! – В чем же я обманула? Скрыла, что я принцесса? Так это для меня ничего не значит! А колдунья я самая настоящая… Не веришь? Я и есть твоя Мелюзина! Не надейся, что когда-либо избавишься от моих чар. Ты – мой… мой… мой… Ты дрожишь? Разве я такая страшная, что ты меня боишься? Милый… Вит молчал. В ушах у него стоял шум. Он должен был уехать… освободиться… Какой-то корабль отплывал без него. На нем отплывала Люция… все его прошлое… горячо любимый дом… А он – он оставался. В плену у колдуньи. Серебристый смех Сибиллы вывел его из забытья. – Не смейся! – застонал он. – Король… Мое рыцарское слово… – Разве ты виноват, что не можешь сдержать слово? Тебя похитили, заперли… Вместе со мной. Бог знает, сколько дней мы тут пробудем! – Где мы? Кто посмел?! – Поживи ты подольше в Иерусалиме, ты давно бы догадался, прочтя вон ту надпись. – Принцесса указала рукой на дверь, над которой виднелись выбитые в камне слова: «Domine, поп nobis, sed Nomini Tuo da gloriam». – На самом деле все обстоит как раз наоборот, но не в этом суть. Мы – у благородных рыцарей Храма. Они решили нам помочь, рассчитывая, что мы не забудем этой услуги… Король, возможно, захочет нас отбить. Пусть попробует! Пока сюда прорвутся его люди, мы уже успеем обвенчаться. – Я не могу с тобой обвенчаться! – в отчаянии крикнул Вит. – Я не хочу… Сибилла придвинулась к нему вплотную. – Не хочешь? Ну-ка, повтори… Глава 15 Я ВОСКРЕСНУ! Ученый Вильгельм, архиепископ Тирский, склонился над двадцать четвертой книгой истории Иерусалимского королевства. Это был главный труд его жизни, к которому он приступил много лет назад по воле короля Балдуина III. Начав от Клермонского собора, когда толпы, воодушевленные пламенными призывами Петра Амьенского и папы Урбана II, устремились, словно вышедшая из берегов река, на Восток, он не пропустил ни одного года. Стараясь возможно точнее воссоздать запутанные события глубокой давности, он обложился всеми касающимися сего предмета хрониками, какие только знал, и из их противоречивых порой строк по крупицам извлекал правду о минувшем. Добросовестный летописец, он не довольствовался единственно латинскими источниками, но обращался и к греческим, и к сирийским, а то и к арабским. Не раз полезнее писаного слова были для него предания, хранимые в памяти вот уже нескольких поколений рыцарских родов. Все это он тщательно заносил на пергамент. Наконец он дошел до событий, которые сам пережил, которых был очевидцем и которые мог излагать, доверяясь собственным воспоминаниям. Иногда, глядя на огромную груду своих книг, ученый даже диву давался, как же долго живет он на этом свете, сколько же всего он видел, испытал… А что-то еще ждет впереди? Вильгельм глубоко вздохнул, ибо будущее рисовалось ему далеко не радужным, и устало отложил перо. Тонкой струйкой сыпался песок в песочных часах. Докучливо жужжали мухи. Воздух был липким от духоты. Раньше архиепископу всегда хватало времени каждое событие должным образом взвесить, всесторонне обдумать и вынести о каждом свое непредвзятое, справедливое суждение (насколько вообще может быть непредвзятым и справедливым суд человеческий). Но то было раньше. С некоторых пор он уже не поспевал, сам не зная, оттого ли, что, состарившись, в работе стал нескор, оттого ли, что дела, одно неожиданнее другого, приняли слишком быстрый оборот… Взять хоть все эти неурядицы вокруг расторгнутой помолвки принцессы Сибиллы Иерусалимской с рыцарем Ибелином из Рамы! И поныне ученый с ужасом вспоминал бурное заседание совета баронов, созванное по этому поводу. Съехались все. Собрание вел Раймунд, князь Триполи. А вот он, архиепископ Тирский, без устали сновал между залой совета и королевской опочивальней, осведомляя прикованного к одру государя обо всем, что говорили бароны, и передавая им приказы и распоряжения Балдуина. Ибелин Балдуин из Рамы сидел с потерянным видом подле своего брата Ибелина Балиана. Для них вся эта история была особенно тягостна. Если бы не сумасбродство принцессы, Ибелин уже был бы королем! «Рановато радовался, дружок…» – бормотали некоторые. Дю Грей же повторял: «Ну вот, а вы не верили, не верили мне, что выйдет, как с Констанцией!» Амальрик Лузиньян осовело смотрел перед собой, гадая, чем все кончится. Рыцари бросали на него косые взгляды, подозревая в тайном сговоре с орденом храмовников. Жослен де Куртене, щуря опухшие от пьянства глаза, откровенно потешался над ним. Но хуже всех чувствовал себя Ренальд из Сидона. Ведь это по его вине (о которой пока никто не знал) Сибилла познакомилась с Витом Лузиньяном – и вот оно как обернулось! Кто бы мог подумать… Провалиться ей в преисподнюю, этой Горе Соблазна: и зачем он только туда поехал?! Завзятый насмешник, Ренальд совсем потерял дар речи и подавленно молчал, соображая, не лучше ли самому рассказать, как все было, покуда другие не докопались до истины. Раймунд из Триполи расписывал собравшимся недостойное поведение тамплиеров, которые, поправ закон и нарушив королевскую волю, похитили рыцаря де Лузиньяна-младшего, когда тот собирался покинуть Иерусалим, и держат его в заточении до сего дня. Великого магистра Жерара де Ридефора это обвинение нисколько не смутило. – Я никого не похищал, – объявил он, – а просто предоставил убежище гонимому, как велит орденской братии долг христианского милосердия. Рыцарь де Лузиньян обретет свободу, как только ему перестанет грозить опасность, то есть когда вы согласитесь на его брак с принцессой. – На это мы не пойдем никогда, но никакой опасности для него нет и не было, кроме приказа короля незамедлительно вернуться на родину. – Разлука с любимой нестерпима для любящего сердца! – с пафосом возразил Жерар де Ридефор. – Я стою за этот брак. Чувства юной пары меня трогают. Безудержным весельем встретили бароны этот порыв нежности, проснувшейся вдруг в великом магистре. Раньше подобной сентиментальности за ним не замечали. Когда смешки прекратились, он с вызовом спросил: – Чем же Лузиньян хуже Ибелина? В зале вновь зашумели. Действительно, чем?! Юнец! Молокосос! Щенок! Без году неделя, как стал рыцарем! Да кто его здесь знает? Да что он умеет? Все помнят, как под Алеппо его учили управляться с копьем! И это – король?! Смех – да и только… – Не оттого ли вы так о нем печетесь, – крикнул великому магистру рыцарь де Музон, – что при нем ордену будет вольготнее? – Ордену будет вольготно при любом короле! – кичливо ответил де Ридефор. Но бароны были против него – все, кроме Ренальда Шатильонского. Владетель Кир-Моава поддержал Лузиньяна в пику Раймунду из Триполи, который некогда сурово осудил его нападение на караван сарацинских паломников, возвращающихся из Мекки. Коротко высказав свое мнение, он потерял всякий интерес к происходящему в совете и принялся увлеченно рассказывать сидящему рядом рыцарю дю Грею о новой своей затее: – Пять-шесть кораблей велю разобрать на части, погрузить на верблюдов – и вперед, через пустыню, к Красному морю! Там, на берегу, быстро соберем галеры и ударим Саладину в тыл. То-то будет потеха! Этот Вельзевул лопнет от злости, когда мы свалимся ему на голову… Клянусь Богом, мы дойдем до самой Мекки! – Да ведь с Саладином сейчас мир, – пытался образумить его дю Грей. – Для доброго рыцаря не может быть мира с неверными… Они замолчали, видя, что старый коннетабль Онуфрий де Торон просит слова. Убеленный сединами рыцарь окружен был таким почетом, что стоило ему поднять руку, как в зале совета воцарилась глубокая тишина. – Что за времена пришли на землю! – с неодобрением потряс головой старец. – Как будто дурманом нас кто опоил, как будто мы белены объелись! Да когда такое бывало, чтобы у девки спрашивать, за кого ей идти замуж?! Отец выбирал ей мужа, а коли отца нет – так брат. Из-за чего мы спорим? Тамплиеры изловили Лузиньяна? Да пусть себе держат его хоть до скончания века! На что он нам сдался? Мы с королем порешили: быть Сибилле за Ибелином. Так повенчать их – и дело с концом… Почти такой же седовласый рыцарь де Ла Хей горячо поддержал коннетабля: – Чего встарь не бывало, негоже и теперь вводить в обычай. Ведь женщина дальше своего носа не видит: что ей до судьбы державы – глупая прихоть для нее важнее… А все началось еще в те поры, когда деды наши ходили добывать Иерусалим, взявши с собой подруг. Те дома были скромные, тихие, боязливые, а дорогой совсем стыд забыли, так что и суды над ними созывать понадобилось. Да только судьи очень уж были снисходительны – вот оно и пошло… А до чего дошло, тому мы все свидетели! На старой родине такого нет: там женщины сидят, как в старые времена, за прялкой и в мужские дела не мешаются. – Верно! Верно они говорят! – загудели все. – Пусть придет принцесса! Объявим ей, чтобы выходила замуж за того, кого мы выбрали! Ибелин из Рамы вскочил на ноги – бледный, с горящими глазами. – Не смейте! – вскричал он. – Я этого не хочу! Я не поведу ее под венец неволей… – Да тихо вы! Вас никто не спрашивает! Не вносите смуту! – Пусть патриарх завтра же их обвенчает – добром или силой! – Нет! Нет! – вопил Ибелин. Но никто не обращал на него внимания. Все как один восклицали: – Принцессу сюда! Принцессу! Был послан паж. Через короткое время он вернулся, возвестив, что принцесса Сибилла Иерусалимская вскоре соизволит прибыть. Бароны затихли в ожидании. Великий магистр злорадно сощурился. Всеобщее молчание нарушал только голос Ибелина, который твердил: – Не позволю… Не позволю, чтобы ее принуждали… Вдруг настежь распахнулись двери, и вошла Сибилла – нарядно, с нарочитой пышностью одетая, – и не одна. За собой она вела, а точнее сказать, тащили за руку пленника тамплиеров Вита Лузиньяна. Если принцесса шла королевской поступью, твердо и величественно, с горделиво вскинутой головой, то юный рыцарь рядом с ней был похож на зайца, который только того и ждет, как бы задать стрекача. Оторопелый, сгорающий со стыда, он покорно следовал за Сибиллой, уткнув глаза в землю, чтобы избежать сверлящих его взглядов. Вот смотрит на него князь Раймунд, который посвящал его в рыцари, вот Ибелин – его наставник в ратном деле, вот старый коннетабль Онуфрий де Торон… Что они все о нем думают? Кем он им должен казаться? А ведь он – честный человек! Он всегда старался поступать по-рыцарски… Ах, и зачем его только сюда занесло! Сибилла дерзко вела Вита прямо к возвышению, на котором стоял Раймунд. Чтобы добраться туда, им пришлось протискиваться между рядами скамей. – Держись, черт тебя дери! Не вешай носа! – прошипел брату Амальрик, когда тот шел мимо. Сибилла не отпускала руки своего избранника, словно боялась, как бы он и впрямь не сбежал. Так они вступили на помост. Вит затравленно поднял глаза на баронов, чувствуя себя предметом их пристального внимания. Многие его видели впервые и сейчас с нескрываемым любопытством воззрились на него, изучая и оценивая. Красив – ничего не скажешь! Пригож, как девушка, но – не король… не король… – Вы стали, рыцарь, причиной раздора в королевстве, – сурово молвил Раймунд. – Клянусь честью: не по своей вине! – выкрикнул Вит так по-детски, что в зале грянул дружный смех. Амальрик посинел от злости. – Уж хоть бы умел взять вину на себя… – сердито бормотал он. Отовсюду слышались возгласы: – Трус! Мальчишка! За бабий подол цепляется! – Молчать! – осадила их Сибилла. – Перед вами – будущий король! – Король?! Этот?! Ха-ха-ха!… – Молчать! – поддержал принцессу Ибелин. – Нельзя оскорблять рыцаря! – Смотрите-ка! Нашелся защитник! – Не позволим! Не позволим вам венчаться! – Вот как? Не позволите? – Сибилла сверкнула глазами. Красивая и грозная, она бросала баронам вызов, ощущая, что она сильнее их. На побледневшем ее лице гневно пылали щеки. Точеные ноздри яростно раздувались. Ибелин смотрел на нее со своего места с благоговейным восторгом. – Не позволите?! – повторила она. – Так слушайте: две недели рыцарь де Лузиньян содержался под замком у тамплиеров. Все это время я провела с ним. Если король намерен допустить, чтобы его сестра родила бастарда, пусть запрещает брак! – Ох! – застонал Ибелин, обхватив руками голову. Гнетущая тишина повисла над собранием после столь откровенного, неслыханного признания принцессы. Раймунд уставился на племянницу с негодованием, смешанным с восхищением. Жослен де Куртене глупо захихикал. Вит молил небеса ниспослать молнию, которая поразила бы его на месте, избавив от этой пытки. Всеобщее молчание нарушил старый Онуфрий де Торон. – Позор! Позор! – закричал он, воздевая руки горе. – Выпороть эту… эту… – и изгнать! Вот до чего мы дожили! Тщетно рыцари старались его успокоить. Озабоченный архиепископ Вильгельм бросился к королю. Амальрик Лузиньян был вне себя от злости. Никогда, никогда не станет его брат настоящим королем! Бароны не забудут, как он стоял перед ними в тени своей возлюбленной, как будто это она его соблазнила, а не он ее! – Выведите вон распутницу! – не унимался коннетабль. – Сгинет, сгинет держава, коли самовольство бесстыдной девки возьмет верх над советом! – На себя бы посмотрели, вы все! – ничуть не смущаясь, ответила Сибилла. – Уж так ли вы сами слушаетесь совета? Вернулся архиепископ. – Государь объявляет, что ввиду возмутительного поступка Сибиллы Иерусалимской он лишает ее права на трон и передает его принцессе Изабелле. – Верно! Верно! Мы согласны! Сибилла вздрогнула. Такого она не ожидала. Готовая биться до последнего, она злорадно засмеялась. – Изабелла?! Не прикажете ли теперь ей обвенчаться с Ибелином? Но у нее уже есть жених – младший Онуфрий де Торон, и за другого она не пойдет. Не хотите моего мужа – будет вами править Онуфрий! Собрание забурлило. Вот ведь наваждение! Старый коннетабль взобрался на скамью, чтобы его было лучше слышно, и кричал, тряся седой головой: – Благородные рыцари! Мой внук в короли не годится! Он будет еще хуже этого! – Позвольте! – вмешался Ренальд де Шатильон. – Молодой Онуфрий – мой пасынок. Чем он не король? Я стою за него! Великий магистр рассерженно фыркнул. Этот глупый петух готов нарушить их соглашение! Волнение в зале не стихало. Архиепископ вновь бросился к королю. – Сибилла, – сказал вполголоса Раймунд, – опомнись! До чего ты довела совет? Это же балаган, игрище бродячих комедиантов, а не собрание баронов! А ведь тут решается судьба королевства! Судьба королевства! – Я не отступлю, – произнесла принцесса, сжав зубы. – Слишком далеко я зашла. – Я не виноват! Я не виноват! – повторял Вит, чуть не плача. Тем временем подоспел архиепископ с новыми вестями от Балдуина. – Государь, – сообщил он, – лишает прав на престол обеих своих сестер и просит баронов признать королем сына покойного Вильгельма де Монферрата и Сибиллы Иерусалимской, короновать его без промедления, а регентом при малолетнем монархе назначить Раймунда, князя Триполи. Король настоятельно просит об этом, взывая к милосердию собравшихся и заклиная их позволить ему спокойно отойти в мир иной. При этих словах голос архиепископа Вильгельма предательски задрожал, но сказанное им упало на добрую почву – члены совета почти единодушно воскликнули: – Быть по сему! Да здравствует король Балдуин V! Короновать его! Короновать! – Не бывать посему! – пытались оспорить это решение великий магистр де Ридефор и Ренальд Шатильонский, но никто не обращал на них внимания, тем более что каждый из них гнул свое: один выкрикивал здравицы Сибилле, другой – Изабелле. Раймунд облегченно вздохнул. Младенец Балдуин V – это все же лучше королишек, которых сулило державе своенравное упрямство распустившихся баб! Посрамленная Сибилла с бесстрастным лицом вышла из залы, ведя за собой возлюбленного. Амальрик Лузиньян бросил на брата исполненный ненависти взгляд и стал кричать громче всех: – Да здравствует Балдуин V! * * * Листая свои записи, архиепископ Тирский живо припомнил то собрание, как и все, что за ним последовало. Через несколько дней в Храме Гроба Господня совершен был обряд венчания принцессы Сибиллы с Витом Лузиньяном, который получил звание королевского лейтенанта вместе с титулом графа Аскалона и Яффы. Избежав грозившей ему короны, юный рыцарь повеселел, осмелел и даже приобрел друзей. Только Сибилла никак не могла оправиться от нанесенного ей поражения. Спустя еще десять дней состоялась коронация Балдуина V Младенца. Балдуин IV Прокаженный – Балдуин V Младенец! Странная это была церемония… Раймунд из Триполи нес на руках маленького помазанника. Дитя, бледное, хилое, никогда до этого не покидавшее дворца, напуганное видом толпы и непривычной обстановкой, громко кричало. Убогость всего этого зрелища призваны были скрасить нарочито пышные торжества и щедрые дары жителям Иерусалима. В толпу горстями бросали золотые монеты, на площади выкатили бочки с вином. Народ ликовал и с жаром славил обоих королей. Ибо пока еще был жив Балдуин IV, так что в стране стало двое государей. – Хоть и двое, да вместе взятые не стоят одного здорового! – вздыхал рыцарь де Ла Хей. И впрямь… Умирающий – и хрупкий, болезненный младенец… Слишком тонкая ниточка связывает обоих с жизнью! Вот отчего так хмур был регент Раймунд во время коронации. Если дитя, плачущее у него на руках, умрет, права на престол вернутся к Сибилле – или придется отказаться от обычая их наследственного преемства. А это еще хуже, ведь тогда к короне потянутся хищные лапы таких, как Ренальд из Шатильона или Жерар де Ридефор. Поистине не радужные рисуются виды! Архиепископ Вильгельм глубоко задумался. Выйди тогда Сибилла за Ибелина, все было бы иначе. Спокойная будущность ожидала бы Иерусалимское королевство. Вот до чего может довести безоглядная погоня за собственным счастьем! «Я имею право на свою жизнь!» – объявила королю мятежная принцесса. Право на свою жизнь… Кому оно дано?! Что есть жизнь, как не многотрудное служение, от которого никто не смеет уклоняться? Ради этого служения человек рождается, живет и в служении умирает. Не служить он не может и волен лишь выбирать господина. Кто служит Богу, кто черту, а кто и сам себе… Последнее, верно, горше всего! * * * Стук в дверь прервал эти раздумья архиепископа. Он тяжело поднялся и пошел открыть. На пороге стоял брат Иоанн с переменившимся лицом. – Ваше преосвященство, государь зовет… – Что с ним? – встревожился старец. – Ему хуже. Кажется, вот-вот… – брат Иоанн не сдержал рыдания и, не договорив, бросился назад, к королю. Архиепископ поспешил за ним. В королевской опочивальне он застал уже патриарха и рыцаря де Ла Хей. Вскоре подоспел и Раймунд, князь Триполи. Воздух вокруг отравлял нестерпимый смрад, которого не заглушали даже обильно воскуряемые благовония. На ложе покоилось тело, давно потерявшее человеческий облик: разлагающийся труп… Но из беззубого провалившегося рта вырывалось еще дыхание, а в незрячих глазах таилась еще ясная живая мысль, объемлющая от края до края всю державу. – Deus meus, in Те confido [Deus meus, in Те confido (лат.) – Боже мой, на Тебя уповаю.]… – хором выводили слова молитвы братья-лазариты. – Кто здесь? – беззвучно спросил умирающий. – Я, возлюбленное мое чадо… – И я, Раймунд. Балдуин не ответил, так что стоявшие у одра не знали даже, понял ли он их. Раймунд опустился на стул, беспокойно теребя бороду. Регентство, которое на него возложили несколько месяцев назад, грозило закончиться быстро: младенец, похоже, был совсем плох. Только что дю Грей принес свежие новости от верного человека при дворе Агнессы. Мать свое дитя забросила – впрочем, так у нее повелось с самого начала; ребенок растет на попечении бабки, а как это выглядит, вообразить нетрудно. Агнесса во внуке души не чает, но только его портит. Малыша держат в грязи, пичкают сладостями с утра до вечера – никакого порядка! От всего этого у него живот слаб, кожа желтая, прозрачная, ножки подгибаются… – Ваша милость, – просил дю Грей, – заберите вы его в Триполи! Там и воздух лучше… Пусть бы супруга ваша его выходила, а то тут он долго не протянет! – Если бы мне об этом раньше рассказали, – отвечал Раймунд, – я так бы и сделал. Моя Эхивия четверых сыновей здоровыми вырастила: и животом ни один не маялся, и заразы не подцепил… Но сейчас поздно. Ну как малец дороги не выдержит? Будут потом говорить, что это я короля извел, чтобы самому на трон сесть! Нет уж, увольте! С болью смотрел он теперь, как угасает его племянник. Вот это был бы король, если бы не проказа! Рыцарь без страха и упрека! Рассыпался на глазах… Не так ли, медленно, но неотвратимо, рассыпалось в прах все Иерусалимское королевство, разъедаемое изнутри неведомым злом, от которого где сыскать лекарство? – Дядя! – позвал умирающий. – Я здесь, Балдуин. – Брат Иоанн даст вам перстень… королевский перстень… Берите без страха – я его не носил. Когда-нибудь вручите его малышу. Расскажите, как он? Здоров? А то мне говорили – хиреет… Раймунд поколебался. – Тот, кто нашептал вам это, солгал, – сказал он наконец твердо. – Ребенок здоров и крепок. В свои два года выглядит на все четыре! – Обещайте мне, что вырастите из него мужчину! – Обещаю… Умирающий затих. Собравшиеся, не зная, жив он еще или нет, жарко, истово молились. Вдруг Балдуин пошевелил беспалой культей, и из провала его рта вырвалось невнятное бормотание. Низко склонившись над ним, архиепископ Тирский разобрал последние слова своего государя: – Господи, Иисусе Христе… Я был трупом… Гнил заживо… Зато теперь я воскресну… Воскресну! Глава 16 МАТЕРИНСКОЕ СЧАСТЬЕ Люди легко верят в то, во что им хочется верить. Вот и госпожа Бенигна так твердо и горячо верила в удачу своего младшего сына, что письмо от Амальрика, в котором тот сообщал, что Вит стал королем, обрадовало ее, но ничуть не удивило. Она ждала этой новости – ждала целых два года. Ничего другого она и не предполагала. Письмо, как и новости, полученные два года назад, пришло в ноябре. Этой порой и поступали обыкновенно весточки с Востока. Торговые галеры, отплывавшие в Святую землю по весне, возвращались к родным берегам в конце лета или ранней осенью. Еще месяц-другой проходил, пока переданные с корабельщиками послания доставлялись по назначению. Предзимние заморозки в этот год запаздывали, и вокруг замка Лузиньянов хлюпала непроходимая топкая грязь. Хозяин усадьбы Гуго Смуглый, который в последнее время почти совсем оглох и стал слаб в коленях, дни напролет просиживал в своем любимом кресле у камина. Старший его сын, Гуго, по-прежнему жил при дворе английского короля, и не помышлял о возвращении, так что из четверых братьев дома оставался лишь увечный Бертран. Госпожа Бенигна больше не заговаривала с ним о монастыре: одна бы она с хозяйством не управилась… Как обычно в эту пору, по утрам было темно и хотелось еще поспать; смеркалось же рано. Утренние и вечерние дойки проходили при свете лучины. Хорошо хоть змеи как будто забыли дорогу в коровник! С ветвей окружающих замок огромных деревьев клоками свисал бурый туман. В воздухе стоял запах прелой листвы, трюфелей и речной сырости. Река лениво катила непроглядные, цвета чернил, воды. У леса с громким граем вились тучи ворон. Стаи галок кружили над башней Мелюзины. Томительно тянулись в замке бесконечно длинные вечера при дрожащем пламени очага (ибо свечи хозяйка почитала излишней роскошью): ничто не нарушало их тоскливого однообразия. Скупость Лузиньянов известна была всей округе, так что в уединенную их обитель никогда не наведывались бродячие актеры, фокусники, сказители; даже паломники обходили ее стороной. Замковый капеллан отец Гаудентий, спасаясь от скуки, старался, чуть свечереет, выбраться тайком в деревенскую корчму, где он коротал время, играя с мужиками в кости и слушая их разговоры о местных новостях. Госпожа Бенигна вначале возмущалась тем, что преподобный отец братается с простонародьем, однако вестям, которые он ей пересказывал, внимала с жадностью; потом она стала нетерпеливо ждать их, поощряя в душе эти вылазки капеллана, и наутро первая спрашивала: – Ну, что нового в мире, отец Гаудентий? В мире этом, из которого даже отстоящий на несколько миль Пуатье казался недостижимо далеким, конечно, не происходило ничего чрезвычайного. Но и скромные деревенские новости служили пищей для размышлений и радостных мечтаний. «Старуху Павлу дети выгнали из дома, и теперь она просит подаяние…» – Уж меня-то мой сын не выгонит! «Сына Бенедикта бакалавр в ученье взял: говорит, способный. Мать себя не помнит от счастья…» – Куда ее счастью до моего! Мой-то сын не к бакалавру в ученье – в короли пошел! «У хромого Петра дочь выдают замуж…» – Ах, а за моего Вита, верно, сосватали какую-нибудь принцессу! Бертран расхаживал по замку с постным лицом, ворча даже на госпожу Бенигну. На все, что его окружало, он начинал смотреть хозяйским оком. Кто знает, не унаследует ли он усадьбу, раз его братьям так нравится за морем? Может, если матушка снова заговорит о монастыре, отказаться, жениться (да-да, назло всем – жениться) и остаться дома? Так вечерами, сидя друг напротив друга, предавались они этим мыслям: Бертран – своим, госпожа Бенигна – своим… Гуго Смуглый храпел в кресле. В трубах свистел и завывал ветер. В один из таких вечеров и принесли письмо от Амальрика. Госпожу Бенигну чуть удар не хватил от нетерпения, так как капеллан по обыкновению отсутствовал и письмо некому было прочитать. В корчму за капелланом немедленно послали. Наконец вбежал запыхавшийся отец Гаудентий. Его усадили к столу, придвинули зажженную ради такого случая свечу. Дремлющего в кресле старого Гуго будить не стали: он бы все равно ни слова не расслышал. Отдышавшись, капеллан приступил к чтению: «Да хранит Господь Святую землю! Милостивый господин мой батюшка, милостивая госпожа матушка, дорогой братец Бертран! В первых строках своего письма призываю на вас благословение Божие и сообщаю, что и я, и брат мой Вит по воле Провидения пребываем оба в добром здравии. А ежели я с письмом промедлил, то оттого только, что королевство потрясали великие смуты и волнения, кои ныне по милости Божией улеглись. Ибо третьего дня в Храме Гроба Господня Вит, уже полгода тому повенчанный с принцессой Сибиллой Иерусалимской, провозглашен был королем…» – Святой Мамерт!!! – вскричал отец Гаудентий, выпустив из рук письмо. Ошеломленный, он покосился на госпожу Бенигну. Та спрятала лицо в ладонях, роняя сквозь пальцы слезы радости. Свершилось! Сбылись ее ожидания! Не обмануло ее вещее материнское сердце, стали явью мечты… Будь славен тот день, когда она сурово приказала сыну ехать! – Вит – король?! – повторял пораженный капеллан. – Что за чудо! – Нет тут никакого чуда! – оборвала его госпожа Бенигна. – Я с самого начала знала, что так будет, как только Амальрик его вызвал… О святые заступники! Она опустилась на колени, сложила руки, но от волнения не могла вспомнить ни одной молитвы. Поднявшись, она устремилась к Бертрану. – Твой брат – король!!! – рявкнула она над ним, так что он даже подпрыгнул. – Да слышал я, слышал… – буркнул калека. – Я же не глухой, как отец! – Ты как будто и не рад? – Рад несказанно! – с насмешкой ответил он. – Теперь тебе прямая дорога в епископы… в кардиналы… а там, Бог даст, может, и папой тебя выберут… – Премного благодарен, – произнес Бертран мрачно. Черная зависть снедала его… Король! Этот недоумок – король? Должно быть, так оно и есть: Амальрик зря писать не станет. Вот счастье дураку привалило! Живет себе среди роскоши, в сплошных развлечениях да удовольствиях, в то время как он, Бертран, пропадает в деревенской глуши. А ведь они – братья! Какая жестокая несправедливость… – Наш Вит – король!!! – завопила госпожа Бенигна в самое ухо мужу. Разбуженный ее криком, старый Гуго открыл глаза и непонимающе заморгал. – А? Что? Что такое? – Вит, наш Вит – король, и… – Кролики? Шкодливые твари… Спустите собак! – Да не кролики – Вит королем стал, наш Вит! – Вит домой едет? Это хорошо… Успокоившись, старик снова задремал. – Не дать ли челяди вина? – предложил отец Гаудентий. Бертран скривился. – Это еще зачем? Может, и в колокола ударить? – Попридержи язык! – осадила его госпожа Бенигна. – Отец капеллан прав. И вина велю дать, и солонины из кладовой… Она бросилась в людскую. – Эй, где вы там? Слушайте все! Молодой господин Вит стал в Иерусалиме королем! Принцессу взял в жены! В короне ходит… Слуги стояли, разинув рты, и не могли взять в толк, что случилось. – Кувшин вина каждому! И солонины! А завтра – выходной, как в праздник! Только после этого они поверили, что хозяйка не шутит, и кинулись ей в ноги, благодаря и горячо желая молодому господину всяческого счастья. Не дослушав их, госпожа Бенигна заторопилась обратно в гостиную. Ведь отец Гаудентий так и не дочитал письма! Она вернулась за стол и замерла в ожидании, глядя на пламя свечи. Суровое ее лицо, тронутое нежной улыбкой, смягчилось. Преподобный отец продолжил чтение: «…Вот, как и обещал я вам, матушка, и вышел Бит в короли, отчего почет немалый всему нашему роду, но и в недоброжелателях нет недостатка. В том и беды бы не было, когда бы только слушался Вит моих советов. Этим бы он себя и меня от многих забот избавил…» – Да на что ему чужие советы? – возмутилась госпожа Бенигна. – У него, слава Богу, своего ума хватает! «…Ибо править такой державой – труд нелегкий, и проще на трон сесть, чем на нем удержаться. Тут надобно голову на плечах иметь да уметь за дело взяться, а Вит ни тем, ни другим похвастать не может. Сказать по совести, не знаю, когда еще такого дурня земля рожала…» – Что-что?! – вскинулась мать. – Вот это верно – прямо не в бровь, а в глаз! – развеселился Бертран. Госпожа Бенигна хлопнула ладонью об стол. – Молчать! Амальрик – такой же клеветник, как и ты! Это он из зависти наговаривает, от обиды, что не его выбрали. Дурень? Да как он смеет! Где это написано, отец Гаудентий? – Вот, – с готовностью показал капеллан. Госпожа Бенигна с трудом прочла по буквам: «imbecillus»[Imbecillus (лат.) – слабоумный.]. Она водила пальцем по строчке, точно желая стереть кощунственное слово. И это брат пишет о брате… о короле! Завистник… Завистник… Ее Вит такой пригожий, такой смышленый, такой славный – а братьям это как кость поперек горла! Вит должен слушаться советов Амальрика? С какой стати! Будь Амальрик умнее Вита, принцесса вышла бы за него, это ясно. Капеллан откашлялся. – И впрямь странно, что Амальрик пишет такое о короле, – заметил он. – Правда? Правда? – обрадовалась поддержке госпожа Бенигна. – Чай, дурня бы королем не выбрали! Мой любимый, мой ненаглядный, дитятко мое золотое… Я-то давно смекнула… чуть не с самых пеленок знала… А Амальрик – завистник! И Бертран такой же! Ну да Бог с ними… Отец Гаудентий, не забыть бы отслужить благодарственный молебен! – Я уж подумывал, – подхватил капеллан, – не устроить ли торжественную воскресную службу для всей деревни? Я бы и проповедь приготовил о том, как добродетель ведет к вершинам мира – на королевский трон! Но ничего не выйдет… – Почему? – разочарованно протянула госпожа Бенигна. – Потому что риза вся в дырах, стыдно в такой служить на людях! – А починить нельзя? – До воскресенья? Можно, тут и одного дня хватит… Только шелка купить и подлатать! – Я дам вам четыре денье [Денье – мелкая медная монета.], – сказала она скрепя сердце. Капеллан развел руками. – Маловато… – Ну, так шесть… восемь… Дам все десять! – расщедрилась госпожа Бенигна. – Десять денье – от короля! – Воздай вам Бог, благородная госпожа! Мне бы еще кобылу, чтобы добраться до Пуатье. Прикуплю там шелку, а ради такой оказии уж и к епископу заверну – рассказать про наши дела… Мудрый отец Гаудентий знал, как затронуть нужную струнку в душе человеческой. Госпожа Бенигна обещала дать и кобылу, а после долгих торгов добавила еще один денье на нитки. Засиделись допоздна. Ночью счастливая мать долго не могла уснуть: ворочалась, вставала поглядеть в окно, отчего вдруг залаяли во дворе собаки, а улегшись опять, вздыхала и, не в силах сомкнуть глаза, беспокойно всматривалась в черную пустоту. Вит короновался в Храме Гроба Господня… Верно, красивая была церемония! Именно такая, о какой она мечтала… Ох, повидать бы его! Ведь два года уже, как он уехал! «А что если мне его навестить?» – мелькнуло у нее в голове. Поначалу госпожа Бенигна пыталась отогнать от себя эту мысль – сумасбродную, неосуществимую… Но мысль не отступала и постепенно всецело завладела ею, перестав казаться странной. Так ли это неосуществимо? Да мало ли паломниц ездит в Святую землю – отчего же не поехать ей, матери короля! Или она не заслужила? Разве за много десятков лет она позволила себе малейшее развлечение, удовольствие? Деньги на дорогу у нее есть – те, которые она по крохам копила для Вита. Теперь-то ему уже не понадобятся жалкие материнские гроши. Целое королевство со сказочным своим богатством лежит у его ног, и он, конечно, не обидится, если мать потратит эти сбережения, чтобы повидаться с ним. Бертран будет недоволен – но, может, она что-то выкроит, может, и ему что-то оставит… Надо извлечь из сундуков старые платья из ее приданого, выколотить, привести в порядок – и можно ими обойтись. Только башмаки потребуются новые: в деревянных при королевском дворе показываться не пристало, а ее бархатные совсем развалились! К рассвету госпожа Бенигна уже до мелочей продумала предстоящее путешествие. Решила, что возьмет с собой отца Гаудентия: в сопровождении духовного лица в Иерусалим ехать ловчее! Да и вообще капеллан – человек бывалый, в чужих краях не растеряется, тогда как сама она дальше Пуатье за всю ее жизнь ни разу не выбралась… Они отправятся вдвоем, а в замке за хозяина останется Бертран. Зимой об этом, конечно, и речи быть не может, но сразу же по весне поедет, – поедет мать к сыну – птицей полетит! * * * Сибилла встала из-за туалетного столика и удовлетворенно оглядела себя в зеркале. Обе ее любимые придворные дамы, Катрин де Ла Хей и Моника д'Авесн, взирали на нее с нескрываемым восхищением. Действительно, в эту пору своей жизни Сибилла, похоронившая недавно двух Балдуинов – брата и сына, выглядела как никогда прекрасной. Утолив свое честолюбие, добившись всего, чего домогалась, она была довольна собой. Чуть пополнела – не настолько, чтобы потерять былую легкость в движениях, но как раз в меру, чтобы фигура ее приобрела приличествующую ей царственную стать. «Королева до кончиков ногтей, до корней волос!» – подумала она сама о себе и, поправив на голове изящную, дивной работы корону, двинулась величавой поступью к залу совета, где ожидал ее супруг. По обе стороны от своей государыни следовали придворные дамы, впереди вышагивали попарно четверо пажей, а еще двое шли за ней, поддерживая отороченный горностаевым мехом край королевской мантии. Так прошествовала эта процессия через многочисленные покои дворца. Заново отделанные в последние месяцы, они поражали роскошным убранством; только опочивальня Балдуина IV стояла наглухо запертая, и никто туда не заглядывал. Ни одно заседание совета баронов не проводилось без Сибиллы. Временами она принималась притворно жаловаться на то, как это ее тяготит. Но никуда не денешься, приходится жертвовать собой – ведь честнейший Вит и шагу без нее не сделает! Вступив торжественно в зал, Сибилла с неудовольствием обнаружила, что мужа там нет, хотя по бокам трона стояли два его оруженосца: один с мечом, другой – со скипетром. Значит, король был, но куда-то отлучился. Сплошные хлопоты с этим Витом! Не считая короля и великих магистров обоих орденов, весь совет был в сборе. Против прежнего состава из членов его выбыли старый коннетабль Онуфрий де Торон, рыцарь де Ла Хей – дед Катрин, любимой придворной дамы Сибиллы, архиепископ Тирский Вильгельм и епископ Альберт. Их место заняли новые люди. Отсутствовал также Раймунд из Триполи. Князь-регент покинул Иерусалим на другой день после погребения Балдуина V Младенца, перед отъездом решительно объяснившись с племянницей. – Ты добилась своего, – сказал он ей. – Дай Бог, чтобы вы вдвоем не погубили державу. Остерегайся великого магистра тамплиеров! – Он нам друг, – холодно ответила она. – Друг, покуда вертит вами, как хочет. А попробуйте вы выйти из его воли, враз обернется врагом. Он махнул рукой и заключил: – Ну, да твой муж вовек из чужой воли не выйдет… Да сохранит вас Господь! Если станет совсем худо – пошлите за мной. Прибуду сразу же. Нелегко мне уезжать, Сибилла: душа не на месте! Супруг твой – из воска, не из стали… Ты-то, правда, кремень, но дальше своего носа не видишь. Она обиделась. Раймунд уехал. Вскоре состоялась коронация. Бароны до последнего противились помазанию Лузиньяна. Решено было, что патриарх увенчает короной только принцессу. Но едва венец коснулся волос Сибиллы, она схватила его и тут же водрузила на голову отбивающемуся супругу. Патриарх, подученный Агнессой, не препятствовал. Великий магистр тамплиеров вскричал: «Священная корона Балдуина I – на челе нового помазанника! Свершилось! Fiat voluntas Tua! [Fiat voluntas Tua (лат.) – Да будет воля Твоя!]» И Лузиньян стал королем. Со времени всех этих событий прошел уже целый год. Он промелькнул быстро в вихре бесконечных увеселений. После королевы Мелизанды иерусалимский двор не помнил стольких пиров и турниров! Король все не появлялся. Из-за закрытых наружных дверей зала доносились возбужденные мужские голоса. Сибилла нетерпеливо поманила к себе Ренальда из Сидона. Тот подлетел, такой же веселый и беспечный, как раньше. – Где государь? – Там, за дверьми, – показал он. – Великий магистр храмовников повздорил с великим магистром госпитальеров из-за того, кому войти в зал совета первым. Государь отправился их мирить. Сибилла сердито нахмурила брови. – Его ли это дело? Хоть бы кого послал! – Ах, государь – такой любезный человек… – возразил рыцарь с добродушно-насмешливой улыбкой. Ренальд из Сидона смел допустить в отношении королевы некоторую вольность, зная, что Сибилла не может без него обойтись. – Запаситесь терпением, государыня, – продолжал он, – ибо свара эта грозит затянуться. И Жерар де Ридефор, и Роже де Мулен остры на язык, и раз уж они пустили в ход это оружие, поединок закончится не скоро. Боюсь, даже вмешательство короля их не остановит. Ах, как блаженны были годы, когда предшественник нынешнего великого магистра госпитальеров лежал прикованный к одру болезни! И уж поистине рай настал бы на земле, если бы милосердный Господь наслал мор на всех великих магистров! Сибилла зевнула. – Расскажите мне что-нибудь забавное… – Какую-нибудь свежую сплетню? Извольте! О патриаршихе. – О ком? – не поняла Сибилла. – О патриаршихе, наложнице нашего святейшего Ираклия. – А, знаю… Как бишь ее? Паскалина? – Кажется… По правде говоря, – забыл о сплетне Ренальд, – недостойно ведет себя патриарх, прелюбодействуя с этой особой. Стыдно подумать, что будут повторять по белу свету паломники, побывавшие в Святой земле! Худо без архиепископа Вильгельма… Пока он был жив, Ираклий еще держал себя в узде – по крайней мере, грешил не так явно. – И что это он вдруг ни с того ни с сего умер! – Вот именно… Ведь крепкий был старик, а как вернулся из Рима – так сразу! – Ходят слухи, будто его отравили… – Все в этом убеждены, но улик никаких не обнаружено. – А правда, что архиепископ ездил в Рим с просьбой лишить патриарха сана? – Правда. Мне об этом доподлинно известно от Плебана де Бутрона, который его сопровождал. Архиепископ пал в ноги Его Святейшеству папе, обличая Ираклия, и папа дал ему грамоту, в которой объявлял о низложении негодного иерарха. – Где же эта грамота? – Исчезла. Однако Плебан клянется, что она была. – Вот как? Но в таком случае, кажется, яснее ясного, кто… – Ох, не так все это ясно… Вокруг нас вообще творится много странного, таинственного, непостижимого, так что порой поневоле начинаешь верить в духов и в нечистую силу, словно какой-нибудь мужик неотесанный. Вспомнить, к примеру, нашу безрассудную и обернувшуюся такими необычайными последствиями поездку на Гору Соблазна! Через несколько дней завел со мной разговор об этих развалинах великий магистр де Ридефор. Ну, я и рассказал, что там раздавались за звуки. Он заинтересовался, и мы отправились туда вместе, взяв с собой десяток его людей, потому что эти удальцы и черта не боятся. Мы обшарили всю гору – но, кроме нагромождения камней, ничего не нашли. А я поклясться готов, что слышал конское ржание, а потом этот грохот и скрежет… – Я до сих пор не могу их забыть! – Кто знает, может, не так уж неправ был старый епископ Альберт? Вам, без сомнения, известно, что за год до смерти несчастный начисто помешался: всем подряд доказывал, что вокруг будто бы гнездится измена, что дьявол сеет свои плевелы среди христиан… – Он видел дьявола? Это занятно! – Видел ли – не знаю, а только на каждом углу взывал: «Откройте глаза! Опомнитесь! Я чую его! Чую!» – Так старик его чуял? Интересно, чем же он пахнет? Неужто и впрямь серой? Оба прыснули. Однако, отсмеявшись, Ренальд согнал улыбку с лица и сказал: – Шутки – шутками, но не кажется ли вам, государыня, что нам все же следует больше считаться с Римом, и главное – обуздать беспутного патриарха? Может быть, король призовет его и строго запретит творить блуд? Сибилла широко открыла глаза. – То-то матушка разгневается! Разве вы не знаете, что Ираклий – ее любимец? – Как не знать! Всякому известно, что только стараниями королевы Агнессы Ираклий и сделался патриархом… Но раз он так низко пал… – Нет, – отрезала Сибилла. – Матушку обижать нельзя. И потом… Уж слишком многого требует Рим от бедных служителей церкви! Почему не позволить им маленьких человеческих слабостей? Почему… Она не договорила, так как в этот миг с треском распахнулись входные двери и в зал стремительно ворвался Жерар де Ридефор; за ним, раздуваясь от злости, как индюк, поспешал великий магистр госпитальеров Роже де Мулен. Только после обоих гроссмейстеров вошел король Вит в короне и горностаевой мантии. Двое пажей, которые обязаны были прокладывать королю путь, шагали сзади, весело пихая друг друга локтями. Когда Вит наконец взгромоздился на королевский трон, Сибилла сердито прошипела ему на ухо: – Сколько можно учить тебя, как подобает держаться королю? Твое ли это дело – разбирать вздорные ссоры у дверей? – Я хотел их помирить… – И при этом допустил, чтобы оба вошли перед тобой? Неслыханно! – Пусть их – слава Богу, что они вообще вошли! Послы уже час как дожидаются… Вит утер со лба пот и, поерзав на троне, приказал Ренальду из Сидона ввести послов Саладина. От султана прибыл длиннобородый, суровый эмир Ибн аль-Имад в сопровождении нескольких шейхов. Посреди зала совета посланники остановились, глубоко кланяясь королю. – Государь просит вас приблизиться, – сказал им Ренальд, исполняющий обязанности толмача. Они расселись за низкими столиками напротив королевского трона. Вит в знак приветствия чуть приподнялся, опершись о подлокотники, после чего осведомился о здоровье своего друга Саладина. – Хвала Аллаху, здоровье Повелителю Правоверных служит отменно, – проговорил эмир медленно, так, чтобы Ренальд успел перевести королю каждое слово. – Но душа Повелителя Правоверных омрачена печалью. – Какова же причина печали великого султана? – спросил Вит со вздохом, наперед зная ответ. – В твоей власти устранить эту причину, о великий король! Уповая на тебя, Повелитель Правоверных отправил меня, недостойного, к твоему двору, сказав: «Вот третий король франков, к которому обращаю я слова приязни. Первый, Мурри, – тут Ренальд обратился к своему государю с разъяснением, что таким именем называли сарацины короля Амальрика, и продолжил переводить речь посланника без малейшей запинки, – был благородным и великодушным соперником. Второй, прокаженный, был львом. Надеюсь, что третий не уступит им в доблести и мудрости!» – Я рад буду исполнить желания султана, – заверил его Вит. – О великий король франков! Хищный шакал бродит среди твоих рыцарей. Корень всего зла, причина раздоров между державой Повелителя Правоверных и твоим королевством – известный тебе владетель замка аль-Акрад, который мы зовем Камнем Пустыни. Недавно он учинил разбойный набег на побережье Красного моря, разорил цветущий приморский край и дерзко двинулся на Мекку. О Аллах! Кощунственная рука потянулась к святой Каабе. Хотя нападение отбили, страх остался. Правоверные боятся совершать ежегодный хадж, предписанный нам Кораном! Никто больше не чувствует себя в безопасности в своем же доме! Нигде нет покоя верным сынам Пророка – и это во время мира, который ты, король, обещал соблюдать! Сокрушаясь над несчастьями своих подданных, Повелитель Правоверных молился три дня и три ночи, прося Пророка вразумить его. И вот что внушил ему Пророк… – Я сожалею о вылазке рыцаря Ренальда Шатильонского, предпринятой им помимо моей воли! – перебил Вит. – Повелитель Правоверных не сомневается, что король франков не знал об этом набеге, – учтиво ответил эмир. – Но вот что внушил Повелителю Правоверных Пророк: пусть король в залог мира даст во владение Ренальду Шатильонскому другой замок, а Камень Пустыни препоручит честному рыцарю, который не нарушит присяги! – Султан за нас решает, кому каким замком владеть?! – выкрикнул с угрозой великий магистр де Ридефор. – Султан просит короля как друга… Но если король не уважит его справедливой просьбы, султан перестанет верить в его добрые намерения. Повелитель Правоверных – отец своим подданным, и он не может спокойно смотреть на их страдания. Не поможет ему король франков – он защитит их сам… силой оружия! – Саладин грозит разорвать мир? – с тревогой спросил Вит. – Клянусь Аллахом! Мир уже разорван – и не по вине Повелителя Правоверных! Вы слышали, на каких условиях султан обещает забыть о новом вероломстве рыцаря из аль-Акрада. – Но Ренальд Шатильонский никогда не откажется от Кир-Моава, – беспомощно возразил Вит. Эмир Ибн аль-Имад снисходительно улыбнулся. – Насколько нам известно, он не услышал пока ни слова упрека! Если ты, король, прикажешь, а он воспротивится, тебе довольно лишь объявить его мятежником – и Повелитель Правоверных сможет покарать его, не нарушая мира, который он с тобой заключил. Это все, что мне поручено объявить. Он замолчал. Вит вопрошающе взглянул на Сибиллу. Та поморщилась в знак несогласия. Король обвел взглядом лица баронов, собравшихся в зале. Великий магистр де Ридефор завертел головой: «Не уступать! Не уступать!» Вит задумался. – Эмир Ибн аль-Имад, – сказал он наконец, – наш ответ мы дадим вам завтра. Посол глубоко поклонился. – Надеюсь, ответ этот окажется благоприятным! – проговорил он. – Повелитель Правоверных неохотно берется за меч, но если его вынудят, он будет биться до полной победы… Посольство удалилось. В зале совета поднялся шум. – Угрозы?! Эти язычники посмели нам угрожать?! – надрывался Жерар де Ридефор. – Мы не можем ввязываться в войну! – доказывал Балиан Ибелин. – Мы не готовы! – Добрый рыцарь всегда готов к войне! По какому праву неверные нам указывают, кому каким замком владеть?! Роже де Мулен, взявший за правило во всем перечить великому магистру тамплиеров, поддержал Балиана. – Требования их справедливы – раз уж мы неспособны обеспечить мир на границе… – заявил он. – Мир? Да кому он нужен! Неожиданно вмешался король. – Саладин прав, – сказал он весьма твердо. – Рыцарь де Шатильон поступил бесчестно. – Возражаю! – вскричал Жерар де Ридефор. – Рыцарь де Шатильон покрыл славой оружие франков! Из речей этого эмира можно было понять, какой страх нагнал он на неверных! Он не обвинений – похвалы достоин… – Он нарушил мир, – стоял на своем король. – К войне нас толкает! – подхватил Балиан. – Войны бояться нечего. Разобьем их, как под Монжисаром! Вит размышлял. «Это же точь-в-точь как если бы я обещал соседу, что не буду спускать собак в его лесу, – соображал он, – а потом спокойно смотрел, как мои псы там бегают, пугая дичь! Он мне: – Да позовите же их – к ноге! к ноге! А я: – Ату! Ату! Так и тут…» Это простое сравнение еще более укрепило его уверенность в своей правоте, и он повторил: – Подобный набег без объявления войны – не рыцарский поступок, и я при первой же возможности готов высказать это Ренальду Шатильонскому в лицо. Рассеянно молчавшая до сих пор Сибилла резко повернулась к мужу. – Ты с ума сошел?! Через две недели мы едем к нему на свадьбу Изабеллы – а ты вздумал оскорблять хозяина! – Я на свадьбу не поеду, – решительно отказался Вит. Сибилла застыла, меря непокорного супруга гневным взглядом. – Глупости! – обрела она наконец дар речи. – Ты и сам отлично знаешь, что поедешь! Как можно? Я так этого ждала! Уже и платье готово… Лучшие музыканты и певцы королевства приглашены… Целый месяц танцев! А ты – не поеду… Поедешь! А послы с чем к нам пожаловали, с тем пусть и возвращаются. Но Вит был в этот день в строптивом настроении. – Повторяю: рыцарь де Шатильон поступил бесчестно, и на свадьбу его пасынка я не поеду. А с Саладином надобно договориться. – Может, еще и извиниться перед ним? – рассмеялся великий магистр тамплиеров. – Он прав. – Неверный правым не бывает! – Этот неверный – рыцарь не хуже нас! Я, король, запрещаю… Великий магистр вскочил с места. – Король?! – зашипел он. – Королишка! Что ты тут петушишься? Я посадил тебя на трон, и стоит мне пальцем пошевелить, как от тебя и следа не останется… Рыцари просто онемели от подобной наглости, а Лузиньяна словно обухом по голове ударили. – Отрекаюсь! – взвизгнул он и сорвал с себя корону, готовый грохнуть ею оземь. Сибилла вовремя схватила мужа за руку. О нет! Этого она не допустит! Она по-своему любила своего простодушного красавца-супруга и ни за что не позволила бы ему уйти. Да и Жерар де Ридефор уже жалел, что не сдержался. Король Лузиньян устраивал его как никто другой. В случае его отречения великому магистру пришлось бы опять иметь дело с Раймундом из Триполи! – Простите, государь, дерзкие и безумные мои слова, сказанные в запальчивости. Суровое покаяние назначу себе, ночь напролет крестом пролежу перед алтарем и бичевать себя велю за то, что оскорбил моего государя. Простите! – Ну, вот видишь… Садись! – потянула мужа за рукав Сибилла. Вит нерешительно переминался с ноги на ногу. Бароны опустили головы, пряча усмешки. Знатно припечатал его великий магистр! «Королишка…» Просто потеха! А королишка он и есть… «Отрекусь!» – думал Вит. В этот миг распахнулись двери, и в зал стрелой влетел старый оруженосец Лузиньянов Матвей де Герс. – Государь! – крикнул он королю. – Госпожа приехала! – Кто-кто? – непонимающе спросил Вит. – Старая хозяйка, благородная госпожа Бенигна! – Матушка… – выдохнул Лузиньян и не помня себя выбежал из зала вслед за оруженосцем. Сибилла закусила губу. Среди собравшихся послышались уже громкие смешки. Жерар де Ридефор попросил слова. – Государь изволил покинуть заседание совета ради семейных дел. Мы искренне рады узнать, что наш король – добрый сын. Однако мы должны закончить собрание. Благоволите, государыня, его возглавить! Сибилла милостиво кивнула. – Какой же ответ дать послам Саладина? – спросил ее великий магистр тамплиеров. – Ах, скажите им, что хотите, лишь бы свадьба Изабеллы состоялась без помех! * * * Госпожа Бенигна с потерянным видом стояла посреди королевских покоев. Какая тут везде красота, какое богатство, великолепие! И как же жалко в таком окружении выглядела она сама… Правильно ли она поступила, приехав в Иерусалим? Может быть, следовало вначале написать, спросить позволения? Вот, заявилась запросто, как мать к сыну – а вдруг у королей так не принято? Она робела тем больше, что осталась совсем одна, даже отца Гаудентия при ней не было: тот сразу после приезда поспешил, выполняя обет, к Гробу Господню. Ее же направили во дворец, который занимал Амальрик. Роскошное жилище! Она и шагу ступить не смела, страшась испачкать пол… Амальрик отсутствовал – король послал его в Аскалон. Госпожу Бенигну встретил Матвей де Герс, который и привел ее сюда. По дороге она не успела ни о чем расспросить старика и теперь стояла здесь, вся дрожа от радости, смешанной с беспокойством. Что если сын и знать не захочет убогой своей матери? Будет ее стыдиться… Ее сердце этого не вынесет! Пока же она прижимала руки к груди, словно боясь, как бы это ее бешено колотящееся сердце не выпрыгнуло наружу, и ждала. Но вот уже за дверью послышались шаги – быстрые, нетерпеливые… Вот он! Ее Вит! И одетый именно так, как она воображала: в пурпуре, в короне! Прекрасный, будто архангел! Вот он вихрем подлетает к ней, срывает с головы корону, сбрасывает мантию, небрежно кидает то и другое на скамью – и сжимает мать в объятиях. – Матушка… матушка… Оба заливаются слезами. Сын опускается на колени, обхватывает ее старые, подгибающиеся колени. Милая матушка… Все та же… Все та же… Загрубевшие, натруженные руки, седые пряди волос, выбивающиеся из-под старого смешного чепца, морщинистое лицо… Матушка! Как будто все его счастливое детство и родной его дом предстали перед Витом вместе с ней! Он подвел мать к низкой кушетке, и они сели, держа друг друга за руки. – Ты ведь всегда так ходишь… и по будням, правда? – спросила госпожа Бенигна, кивая на мантию и корону. – Нет! К счастью, нет… Но сегодня я принимал послов султана. У нас сейчас заседание совета баронов, и я бы должен туда вернуться… А, да ну их – не вернусь! Я так рад видеть вас, матушка! В первый раз с тех пор, как я тут, так рад! Госпожа Бенигна удивилась: разве не вся его жизнь здесь – одна сплошная радость? Дверь опять распахнулась, пропуская четверых пажей, вслед за которыми в сопровождении придворных дам вошла Сибилла. Она холодно взглянула на мужа. – Вот моя жена, – сказал Вит, вставая. – Твоя жена? Королева? Какая красивая! Простодушное восхищение пожилой женщины тронуло Сибиллу. Смягчившись, она чуть заметно улыбнулась краешком губ и, приблизившись, сделала вид, что склоняется к плечу свекрови. – Милое мое дитя! – воскликнула с чувством госпожа Бенигна. – Я бы обняла вас, но не осмеливаюсь… Да благословит вас Бог, прекрасная госпожа, за то, что вы выбрали моего Вита! Ох, не знаю, как мне вас и величать, чтобы ненароком не обидеть… – Обращаться ко мне следует так: государыня невестка… – назидательно сказала Сибилла. – Государыня невестка… Да-да… Вы… Уж вы простите мой приезд, но я так соскучилась по моему мальчику! Это был мой любимец… С самого детства… Я первая поняла, какая перед ним дорога! – Мы рады вам, любезная госпожа свекровь. Будьте нашей гостьей. Мои придворные дамы покажут вам ваши покои. А пока я кое о чем потолкую с мужем… Королевская чета скрылась за дверью. Госпожа Бенигна смотрела ей вслед восторженными, полными счастья глазами. – Что ты себе позволяешь?! – напустилась на мужа Сибилла, как только они оказались за дверью. – Уходишь из совета, не дожидаясь конца заседания! – Ты права. Это никуда не годится. Но я так обрадовался, что приехала матушка, что позабыл обо всем на свете! – Свекровь могла потерпеть. Ну и наряд на ней! Дай ей поскорее денег, пусть как следует оденется. А то просто срам, как все на нее смотрят! А совет мы закончили без тебя… – И что вы решили? – с тревогой спросил Вит. – А что тут можно было решить? Что требований Саладина принять нельзя. Вит схватился за голову. – Но это означает войну! – Не бойся, войны не будет, – убежденно сказала Сибилла. – Султан только грозится. Он такой урок получил под Монжисаром, что больше наверняка не сунется. – Дай Бог! – вздохнул Вит. – Мне другое не дает покоя… – понизила голос Сибилла. – Великий магистр. Как он смел назвать тебя королишкой! Я не потерплю, чтобы орден ставил себя выше помазанника. – Что же делать? – Может… может, позвать исмаилитов? Знаешь, как это делается? Они пошлют своих людей – и… Остальное Сибилла договорила беззвучным шепотом ему на ухо. Вит отскочил от нее как ошпаренный. – Нет! Нет! Вы сделали из меня дурака, шута, а сегодня и клятвопреступника – но убийцу вам из меня не сделать! Сибилла зажала ему рот рукой. – Молчи! Кричать об этом незачем! А дурака из тебя никто не делал – ты им родился… Она вздернула плечи и удалилась, разгневанно шурша шлейфом на платье. Вит вернулся к матери. Та встретила его все такой же радостной улыбкой. – Раскрасавица у тебя жена, – растроганно проговорила госпожа Бенигна. – И такая ласковая… Сразу видно, что вы души друг в друге не чаете! – Расскажите, как там у нас дома, матушка! – перебил ее Вит. – Да что тут рассказывать! Дома все по-старому. С тех пор, как ты уехал, почти ничего не изменилось. Только отец совсем оглох, да Бертран чудной стал… А змея в коровник больше не заползает, и как-то, когда я плакала, потому что невмоготу мне без тебя было, отец Гаудентий, чтобы меня развеселить, сказал, что, верно, и Мелюзина по тебе соскучилась да за тобой подалась! Вит так и отпрянул. – Значит, и дома об этом говорили?! – Ну, это только так отец Гаудентий пошутил, – не поняла сына госпожа Бенигна. – Он, кстати, надеется, может ты дашь ему новую серебряную чашу в часовню: наша-то оловянная совсем погнулась… – Дам я ему и чашу, да золотую, и другую церковную утварь в придачу! Но вы рассказывайте, рассказывайте… Говорите, Бертран чудной стал? Ах, какой он счастливый, что живет дома! Сам себе хозяин… Тихая жизнь! Река течет, как раньше… Лес шумит… А что собаки? Сильно сдали? Ведь с ними и на охоту пойти некому… Вот бы мне сюда моего пса! А птицы? По-прежнему щебечут? Тут птицы не водятся… Он не выдержал и заплакал. Госпожа Бенигна подбежала к нему, пораженная в самое сердце. – Что с тобой, дитя мое? Что с тобой? Вит взял себя в руки. Бедная матушка! Исковеркала она его судьбу, отправив тогда на чужбину, но поступила она так от великой материнской любви. Зачем лишать ее покоя? Прошлого не вернешь! Пусть она порадуется… И, утирая слезы, он сказал: – Это от счастья… от счастья видеть вас… ни от чего больше… * * * Госпожа Бенигна уезжала, и Матвей де Герс вместе с отцом Гаудентием присматривали за погрузкой коробов на возы, следующие за хозяйкой в Яффу. Поклажи было немало. Богато одарили мать оба сына: Вит – от щедрого сердца, Амальрик – из расчета. Пусть все Пуату, да и вся Аквитания полнятся слухом о силе и славе Лузиньянов! Пусть все знают, каким великим королем стал один из них! Отец Гаудентий не помнил себя от радости и не переставая повторял: – Осанна! Таких риз, такой утвари нет даже у епископа в Пуатье… У самого епископа! Госпожа Бенигна, однако, скорее ошеломленно взирала на все эти богатства, а на сердце у нее лежала тяжесть. Грустно ей было уезжать, и какой-то смутный страх не покидал ее. Странно тут… Как будто все так, как ей это виделось, но при этом – все по-другому! И в ее душу закрались сомнения. – Как ты думаешь, – доверительно спросила она Амальрика, – он справляется с королевством? – Слава Богу, хоть перед отъездом вы задали, матушка, первый разумный вопрос! А то, чуть я заведу речь об этом, так вы сразу: «Завистник! Завистник!» Это я-то завистник? Я ведь его сюда и вызвал! Но, по правде говоря, я думал, он умнее… С королевством он не справляется. Никто тут его и в грош не ставит. Всяк из него норовит веревки вить – и жена, и великие магистры, и бароны… Да вы, верно, и сами об этом догадались! – Боже мой! – застонала госпожа Бенигна. – Он ангел, а люди такие подлые… Ангел как раз подъезжал верхом. После торжественных проводов матери во дворце Вит хотел еще обнять ее перед дорогой. Он спешился и приник к ее груди с таким жаром, словно с ее отъездом рвались все нити, связывающие его с домом. Госпожа Бенигна тревожно прижала его к себе. – Амальрик мне только что говорил, – не скрыла она беспокойства, – что тебе тут нелегко… Будто бы люди тебя не боятся… Вит печально улыбнулся. – Бога они не боятся, так что для них я – жалкий червь! Желая отвлечься от невеселых мыслей, он подошел к возам. – Не надобно ли вам еще чего, матушка? Одежды, посуды – а может, ковров? Вдруг он хлопнул себя ладонью по лбу. – Господи! А где же мои трофеи, добытые под Монжисаром, которые я укладывал, собираясь домой? Никто не знал. Вспомнили, что тюки эти долго валялись под ногами, пока кто-то их не убрал. Кто? Куда? На этом следы обрывались. – Жаль, – вздохнул Вит. – Тут у вас, матушка, правда, добра и так хватает – но то было мое, добытое, а не из жениной милости! Я для вас собирал, для вас и для… Вит не договорил. За все время он так и не решился спросить у матери о Люции, а сама госпожа Бенигна о ней не вспоминала. Да что спрашивать! Это ничего не изменит. Бедная матушка… Она бы могла называть Люцию «дитя мое» – а не «государыня невестка»… Виту живо представились чудесные стеклянные флаконы, которые он так тщательно заворачивал, думая порадовать невесту. Куда-то их забросили, наверняка и разбили… Напрасно теперь искать их, пытаться склеить – скрытая в них некогда радуга не вернется! Глава 17 FINIS HIEROSOLIMAE [Finis Hierosolimae (лат.) – Конец Иерусалима.] Как говорил эмир Ибн аль-Имад, его султан Салах-ад-Дин, сын Айюба, не брался за меч без крайней нужды. Но в Иерусалимском королевстве заблуждались, объясняя подобную сдержанность страхом полководца, который должен был на всю жизнь запомнить свое поражение под Монжисаром. Великий завоеватель был не только воин, но и мудрец. Саладин знал, что он – могущественнейший восточный владыка и что потомки будут называть его имя в одном ряду с именами царя Соломона и Гаруна аль-Рашида. Соломон, Гарун аль-Рашид, Салах-ад-Дин… Величие, мудрость, сила! Но хотя Саладин и осознавал свое могущество, он не упивался им и никогда не забывал о неотвратимой своей кончине. Саладин не сомневался, что славный сын Айюба умрет точно так же, как любой из его подданных. Да, он прожил яркую жизнь, однако это не значит, что его ожидает бессмертие… И что же тогда станется с его страной? Страной, протянувшейся от Тигра и Евфрата до самого Нила, объявшей Моссул, Алеппо, Дамаск, Багдад, Каир? Сохранится ли она такой же, какой была в годы его мудрого, осмотрительного правления? Нет, наверняка нет… Сыновья, братья и племянники Саладина кинутся на нее, как жадные вороны на падаль, и никто не захочет уступить своей доли. Впрочем, среди них все равно не найдется ни одного достойного мужа, который сумел бы подчинить своей воле остальных. И, беспомощный перед прозреваемым им неизбежным будущим, Саладин не раз задавался вопросом – стоило ли идти на такие жертвы ради объединения, слияния в одно целое крохотных государств, если вся эта огромная держава распадется на кусочки, едва лишь смертный сон смежит его веки? Подобные мысли мало располагали к новым завоеваниям, и оттого Повелитель Правоверных медлил с ударом по франкам. Он никогда не скрывал ни от себя, ни от других, что не испытывает ненависти к вере своих врагов. Скорее она вызывала у него острое любопытство. Недаром же растил и воспитывал его эмир аль-Бара, сын христианки, всю свою жизнь тянувшийся к христианам – и подло, предательски убитый христианским рыцарем. Эмир аль-Бара накрепко внушил сыну Айюба, что вера гяуров – особая вера, которая зиждется на близости к Богу, на том, что человек всегда может полными горстями черпать из чистого источника Господней любви. «Вот почему, – говаривал эмир, – христиане лучше и сильнее многих. Ведь им дозволено общаться с их Богом в любое время, когда в этом есть нужда!» Саладин часто размышлял над этими словами своего наставника, то соглашаясь, то гневно отвергая их. Жизнь Балдуина IV, ученого Вильгельма, архиепископа Тирского, или старого коннетабля Онуфрия де Торона как будто подтверждали правоту убеждений эмира аль-Бара. Однако таких примеров было мало, очень мало… В подавляющем же большинстве франки вызывали у него отвращение – такими они были вздорными, мелочными, жадными, жестокими, кичливыми… Непохоже было, чтобы, беседуя со своим Богом, они проникались хотя бы крохотной частицей Его святости! Раздираемый этими сомнениями, султан и теперь колебался, никак не решаясь нанести франкам окончательный удар. Смятение мудреца, тщащегося постичь чужого Бога, брало верх над нетерпением военачальника. Уверенный в своей силе, равнодушный к мелким уколам, какими были для него непрекращающиеся набеги вероломных баронов, он медлил у границ Иерусалимского королевства, в Дамаске, словно могучий золотогривый лев, который греется на солнце и не бросается на свою добычу, продлевая ей жизнь еще на несколько часов. С бесстрастным лицом выслушивал султан последние новости иерусалимского двора, которые доставляли ему вездесущие армяне. Вести эти не содержали в себе ничего особо занимательного. Король с королевой блистают красотой – и это, пожалуй, все, что можно о них сказать. Королева только и думает, что о нарядах да о празднествах, а король не выходит из воли великого магистра тамплиеров. Тот вертит юным Лузиньяном, как хочет, и Жерар де Ридефор стал ныне едва ли не первым лицом в государстве. – Беда от него королевству! – говорил Саладин, наслышанный о неблаговидных делах великого магистра. Возмутительные известия сообщали также о жизни отцов церкви, о самом патриархе… Старики-епископы, как и старые рыцари, поумирали, новое же поколение совсем не походило на своих достойных родителей. Молодые люди не знали, что такое долг и чувство ответственности, и хотели лишь одного: повеселее и полегче прожить на белом свете. – Клянусь Аллахом, это королевство развалится само по себе! – решил в конце концов султан. Так он, должно быть, и продолжал бы наблюдать за происходящим в Иерусалиме со стороны, если бы не очередная, неслыханно наглая выходка неукротимого Ренальда Шатильонского. Владетель Кир-Моава вновь вторгся с вооруженным отрядом на земли Саладина и захватил богатый караван, направлявшийся в Мекку. Среди паломников находилась родная сестра султана. Ее, как и всех остальных, привязали к длинной веревке, и вереницу пленников погнали в Кир-Моав; несчастная была так напугана, что умерла прямо на дороге. Узнав об этом, поднялся в справедливом гневе весь род Айюбов. Мужчины явились к Повелителю Правоверных, требуя отомстить и покарать виновного. Салах-ад-Дин отправил в Иерусалим новое посольство, добиваясь, чтобы король удалил обидчика от границы. Однако послы опять вернулись ни с чем… – Клянусь Аллахом! – воскликнул тогда султан. – Поистине потомки будут называть меня не иначе как Салах-ад-Дин Терпеливый! Но тетива моего терпения лопнула. Довольно унижений! Да протрубят боевые трубы: смерть франкам! И да будет таков наш клич в этой войне! – Смерть франкам! – радостно подхватили его родичи. – Смерть франкам! Пусть стервятники разнесут по пустыне их кости! Пусть исчезнет их след на этой земле! Война! Война! Со всех сторон спешат к Дамаску верные сыны Пророка. Мамлюки из Египта, янычары из Багдада, мавры с верховьев Нила. Точно реки в море вливаются их потоки в войско султана. Сотню лет не видели эти края такой мощной армии, но ныне оживает память о минувших днях. Война! Война! Священный джихад! Да сгинут неверные! Смерть франкам! * * * В Иерусалимском королевстве забили тревогу. Долготерпение султана усыпило бдительность баронов. Плохо зная Саладина, они и вправду уверовали в то, что султан их боится. Ведь они раз от разу все больнее задевали его, а он как будто не замечал их вызова. Подобную невозмутимость султана рыцари объясняли страхом: сами-то они никогда не упускали случая подраться! Только сейчас им стало приходить в голову, что, пожалуй, не стоило попусту дразнить Саладина, что надо было получше принять его послов. Теперь же у границ королевства стоит больше чем двести тысяч его войска… Да хранит Господь Святую землю! Отовсюду спешат в Иерусалим рыцари. Раймунд из Триполи привел свои железные полки. Боэмунд Антиохийский прислал старшего сына Раймунда с большим отрядом. Госпитальеры, отринув привычную для них скупость, пожертвовали для набора войска дары, поднесенные их ордену Генрихом Плантагенетом. В итоге, после того как в столицу были стянуты гарнизоны из всех замков и крепостей, в Иерусалиме собрались две с половиной тысячи рыцарей да двадцать тысяч пехоты. Таковы были силы христиан. Ах, если бы во главе войска встал бывший регент королевства! Но об этом нечего и мечтать. Оба великих магистра, которые вечно грызутся друг с другом, тут, объединенные ненавистью к Раймунду, князю Триполи, выступают заодно. Они убеждают королевскую чету, что Раймунд, возглавив войска, прогонит Вита с Сибиллой и объявит себя королем. Это возымело ожидаемое действие. Сибилла, подстрекаемая вдобавок матерью и патриархом Ираклием, настаивает, чтобы муж сам вел армию на врага, как и подобает королю. Вит Лузиньян – военачальник?! Немыслимо! Однако напрасно бедняга отбивается, объясняет, что он не полководец, что ничего не понимает в военном искусстве. Сражаться он умеет. Командовать – нет! Сибилла не уступает. Король обязан вести войско, твердит она. А что он неопытен – не беда! Великий магистр будет рядом – и подскажет, и поможет… О да! Великий магистр поможет… Движущиеся со всех концов страны отряды собираются в оазисе Сефория. Это тенистая долина, богатая водой и пастбищами для лошадей. Менее двух дней пути отделяет ее от Тивериады, на которую скорее всего и обрушится первый удар Саладина. По воле короля – ибо король иногда выражает-таки свою волю – при войске находится патриарх со Святым Крестом. Он недоволен. – Великий грех, – повторяет он, – трогать с места и подвергать опасности священные реликвии! Год 1187, первые дни июля. В эту пору в Святой земле всегда стоит нестерпимая жара, такая, что кажется, будто само небо пышет зноем. В раскаленном воздухе висят клубы сухой пыли. Из Тивериады прибывает гонец, присланный женой Раймунда Эхивией. Саладин уже подступил к городу и осадил его. Сарацин несметное множество, они заняли берега Тивериадского озера – и все равно не поместились, часть осталась в горах. Княгиня Триполи и Галилеи заперлась с сыновьями и всеми своими рыцарями в крепости и готовится к обороне. – Храбрая моя старуха! – восхищенно восклицает Раймунд. В королевском шатре собирается совет баронов. Великие магистры, на удивление единодушные, и король предлагают идти на помощь Тивериаде. Раймунд теребит свои длинные усы. – Послушайся я зова сердца, – говорит он, – я первый бы кричал то же самое. Ведь в Тивериаде окружена моя семья! И все же я не советую покидать Сефорию. Здесь у нас есть вода и корм для лошадей, а на всем пути в Тивериаду – ни одного колодца… – Напоим коней в Тивериадском озере! – отмахивается Жирар де Ридефор. – Если дойдем, – возражает Раймунд. – Вы же слышали: Саладин занял берега озера. А сил у султана против нашего – вдесятеро больше, так что пробиться нам будет нелегко. Можем и погибнуть от жажды в этом пекле… а нет – так бесславно вернемся обратно в Сефорию… – И что же посоветуете? – перебивает его король. – Ждать здесь. Пусть даже Саладин захватит Тивериаду: богатой добычи для него там нет, и в городе он долго не задержится. Выйдя же оттуда, он либо выступит против нас – и мы, имея вдоволь воды, дадим бой его войску, изнуренному долгим переходом по знойной пустыне, либо направится в другую сторону – и тогда мы ударим ему в тыл и вынудим драться там, где это будет удобно нам. Голос рассудка подсказывает Лузиньяну, что Раймунд прав, однако оба великих магистра наперебой опровергают доводы седого рыцаря. От их крика у бедного короля голова идет кругом и мысли путаются, так что он уже не знает, чью сторону ему принять. Ах, хоть бы брат был рядом – может, он бы что подсказал… Но Сибилла оставила Амальрика при себе – охранять Иерусалим. Она пыталась удержать и Ренальда из Сидона, да тот не послушался. Королева обиделась. – Когда вернетесь, это вам зачтется! – пригрозила она. – Боюсь, государыня, теперь мы с вами свидимся только на том свете, а там нам зачтется и кое-что похуже этого, – отшутился по своему обыкновению весельчак Ренальд и поспешил за войском. – Оставить выгодные позиции затем, чтобы сунуться в самую пасть к Саладину, у которого в десять раз больше людей, чем у нас, – это верная смерть! – не сдается князь Раймунд. Де Ридефор язвительно усмехается. – Что это вы все сарацин считаете? Уж не испугать ли нас вздумали? Так мы не из пугливых! Много их? Ну, и что из того? Ведь сколько дров ни кинь в огонь – он спалит их дотла! – Такие речи разве что для женщин годятся… Да нас самих спалит в пустыне солнце! – Вы отговариваете нас, как будто обещали сдать Тивериаду Саладину… Раймунд побелел от гнева. – Вы мне за это ответите! После битвы, если живы будем… Государь! Я знаю, что бросаю слова на ветер, однако заклинаю вас страстями Христовыми – не дайте сбить себя с толку, не покидайте Сефорию! Поймите: забудь я о благе королевства, в чем меня тут обвиняют, я бы первый помчался к стенам Тивериады! Это мои владения, там осталась моя семья… Не завтра, так послезавтра Саладин начнет штурм крепости. Может, все мои в бою погибнут, а может, попадут в плен, и мне их потом выкупать придется – это уж как Бог решит! Но я предпочитаю потерять Тивериаду и близких, а не всю отчизну разом. Повторяю, на всем пути отсюда до Тивериады – ни одного колодца, ни одного источника! Кони по такой жаре долго без воды не протянут. А вдруг нам придется встать лагерем? Вдруг Саладин не примет сразу бой и будет тянуть время, не подпуская нас к озеру? Мы все погибнем – и королевство вместе с нами! Вит глубоко задумался. – Вы правы, – проговорил он наконец и поднялся в знак того, что совет окончен. Оба великих магистра покинули шатер. Де Ридефор от злости скрежетал зубами. Раймунд, озабоченный и невеселый, поспешил к своему отряду. Слава Богу, что от этой глупой затеи отказались, но каково сейчас его бедной Эхивии? Она послала сказать, что будет оборонять город. Бесполезная отвага! Замок слабый, плохо укрепленный, защитников – горстка… Сарацины возьмут его шутя. «Только бы мои остались живы!» – с тревогой думал Раймунд. Князь Триполи любил свою жену, хотя она была много старше его и далеко не красавица. Вдова владетеля Галилеи, она вышла за Раймунда замуж с четырьмя сыновьями, которых бездетный князь растил как родных. «Только бы их пощадили… выкуп дам, какой потребуют! Если Саладин или Туран-шах загодя узнают, что там моя жена, они не дадут ее в обиду. Если загодя узнают! Иначе толпа ворвется в замок – и…» До самой ночи сидел он не шелохнувшись, погруженный в эти мысли. Он был знаком с Саладином, а с Туран-шахом даже дружил, будучи в сарацинском плену. И князю Триполи пришло в голову написать ему. «Напишу ему как рыцарь рыцарю, и попрошу позаботиться о моей жене и сыновьях!» Сочтя, что это – удачное решение, Раймунд взял бумагу и не колеблясь написал по-арабски (этот язык он знал не хуже Ренальда из Сидона) следующие слова: «Туран-шаху, сыну Айюба, – поклон и рыцарский привет. Мужчины сражаются, но не обращают свой меч против женщин, которые не подлежат суровым законам войны. В Тивериадской крепости находится моя жена, княгиня Триполи и Галилеи. При ней – двое младших ее сыновей. Верю, что Бог поможет ей отстоять замок. Но в случае, если счастье ей изменит, прошу тебя, о сын Айюба, взять ее под свою защиту». Удовлетворенно прочитав послание, князь Триполи приложил свою печать и крикнул оруженосца: – Возьми бурдюк с водой, садись на верблюда и скачи к Тивериаде. Наткнешься на сарацин – не бойся, а помаши вот этим письмом и крикни, чтобы тебя отвели к Туран-шаху. Запомнишь? Это брат Саладина и мой старый знакомый. Отдай письмо и возвращайся. А если они будут допытываться, где наше войско, не говори. Отвечай, что я дал тебе это письмо в Иерусалиме, а где король и все рыцари – не знаешь… Понял? – Понял, мой господин. – Ну, так ступай с Богом! Оруженосец удалился, почесывая в затылке. Не нравилось ему это поручение, хотя при князе он не смел в этом признаться. К неверным ехать гонцом? Спаси Господи! А вдруг это письмо не защитит его? Нехотя двинулся он к погонщикам попросить у них верблюда и бурдюк для воды, но на обычном месте их не обнаружил. Узнав, что они перегнали верблюдов на новое пастбище – куда-то в другой конец оазиса, оруженосец, кляня свою судьбу, отправился их искать. В лагере тамплиеров у костра собрались слуги. Он подсел к ним, чтобы пожаловаться на опасное задание, с которым посылает его хозяин, и порасспросить о нравах сарацин: убьют они его или нет? * * * Наутро, едва забрезжил рассвет, в шатер спящего крепким сном короля ворвался великий магистр Жерар де Ридефор. – Государь! Измена! – Где? – вскричал Вит, протирая заспанные глаза. – Там, где я давно ее чуял! Мы только что схватили оруженосца князя Триполи, которого тот отправил с письмом к Саладину – или к его брату, что одно и то же. – Письмо? К Саладину? О чем? – Вот оно: по-арабски, предатель, пишет! Явная измена! Вит растерянно взглянул на лист, испещренный мудреными арабскими закорючками, и от одного их вида его бросило в дрожь. – Где Ренальд из Сидона? Пусть прочтет! – Ренальда еще нет, – ответил великий магистр. Он, конечно, знал, что Ренальд вчера прибыл, но в его намерения не входило читать письмо. Оруженосец рассказал, что Раймунд велел ему не выдавать сарацинам, где стоит королевское войско. Уже одно это позволяло заключить, что письмо не содержало ничего предосудительного. Но простодушный король поверит чему угодно! – Что же делать? Что делать? – беспомощно застонал Вит. Он чуть не плакал: какие все подлые! Князь Триполи говорил так убедительно, так, казалось бы, искренне – и надо же! Пишет письма по-арабски! – Ночью, тайком послал, чтобы никто не узнал… – подлил масла в огонь великий магистр. – Что делать? – повторил король. – Ясно, что: скорее трубить поход – и вперед, на Тивериаду, вопреки тому, что нам внушал этот изменник! – Ну, так велите трубить… – в отчаянии соглашается Вит. Он совсем сбит с толку. Ах, будь тут хоть Амальрик, хоть Ренальд из Сидона… Или Ибелин из Рамы – вот кому можно было довериться! Но Ибелина среди них давно нет: еще до кончины Балдуина Прокаженного он уехал из Иерусалима и навсегда перебрался на старую родину. В стане Христова воинства будто внезапно наступил судный день: ревут трубы, грохочут барабаны… В предрассветных сумерках раздается клич: – По коням! По коням! Вперед, на неверных! Разбуженный этим шумом Раймунд из Триполи вскакивает со своего ложа. Что это значит? В чем дело? Он спешит к королевскому шатру. Вит смотрит на него исподлобья. – Великий магистр принес мне ваше письмо. – Мое письмо к Туран-шаху? Так гонец не выехал… – Зачем вы писали Туран-шаху? – хмуро спрашивает Вит. – Чтобы при штурме города он пощадил мою жену и пасынков. Да вот, послушайте… Раймунд слово в слово переводит королю свое письмо. Вит хватается за голову. Господи, кому верить? То, что говорит сейчас князь Триполи, похоже на правду – но великий магистр… – Меня, честного рыцаря, выставили изменником! – горячится Раймунд. – Но изменник не я, а тот дьявол, который толкает вас к погибели! Ради всего святого, не ведите войско к Тивериаде! Останьтесь здесь, как было решено в совете! – Я уже отдал приказ. – Лучше отменить приказ, чем погубить себя и державу! Вит колеблется. Он бы и послушался, но ему стыдно. Уже протрубили поход. Будут потом над ним смеяться, что он даже не может решить, выступают они или остаются! А кроме всего прочего – он боится великого магистра. Попросту боится. И он с непреоборимым упрямством, какое бывает свойственно людям слабым и неуверенным в себе, говорит: – Я отдал приказ и теперь его не отменю. – Вы идете на верную гибель! – Это мы еще посмотрим! Вы отказываетесь выступить с нами? – Добрый рыцарь не бежит смерти, даже если это напрасная жертва, – отвечает Раймунд и выходит из шатра. Уже совсем рассвело. В лагере – крик и беготня. Раймунд смотрит на сборы войска с трезвым, холодным отчаянием. Людей ведут на смерть. Одного не может он понять: какую цель преследует великий магистр храмовников? Он-то наверняка знает, что делает! А может быть, крикнуть людям, чтобы они остановились? Скинуть этого безмозглого королишку, прогнать великого магистра да взять дело в свои руки, спасая державу? Так размышляет Раймунд – а все вокруг суетятся, гомонят, не обращая на него никакого внимания. Он слышит обрывки разговоров. – Воды запаси, воды… – Не во что мне ее запасти: у меня всего один бурдюк, да и тот дырявый! – А ты спроси, может, у кого есть лишний! – Кто же даст? Ежели у кого и есть, то для себя… – Сказывали, два дня без воды будем идти – в этаком-то пекле! – Слыхали? Говорят, князь Триполи нас предал! Великий магистр перехватил его письмо султану. – Спаси Господи! Князь Триполи? Такой благородный господин – и сносился с султаном? Ну, да великий магистр не лучше будет! – Ясное дело… Все они такие: плутуют, как могут, а ты за них погибай! – Все нас предали! На смерть в пустыню ведут… – Вот бы не ходить! – А с кем оставаться-то? Никому нет веры, никому… Раймунд вышел из тени дерева, под которым он стоял, и направился в свой лагерь. Не стоит созывать людей, поднимать бунт. Да свершится воля Господня! * * * Копыта глухо стучат по мертвой каменистой почве. Нигде никакой зелени. Из трещин в земле торчат редкие сухие стебли. Солнце опаляет огнем. Раскаленные доспехи нестерпимо жгут тело. Пыль забивается в рот, в глаза… Воздух дрожит от зноя. Медленно тянется изнурительно жаркий день. Кони повесили головы. Перед взорами всадников встают манящие миражи. Вот в багровом мареве показалась Тивериада. Она так близко, что камень можно добросить! Белеют дворцы… зеленеет трава… синеет гладь озера… Все это маячит впереди, соблазняет, влечет к себе, довершая муки страждущих. С наступлением сумерек войско поднимается на холм Хаттин. На пологих его склонах помещается вся небольшая армия франков. Лошади чуть не падают. У людей от жажды потрескались губы. Развязав бурдюки, воины ненасытно пьют, поят лошадей, оставляя совсем немного воды на утро… – Нельзя здесь долго задерживаться! – доказывает князь Раймунд. – Ночью идти легче – тогда холодно. Раз уж мы выступили, не будем останавливаться! Может, мы застигнем Саладина врасплох, пробьемся к озеру… Люди ропщут. Каждый только и мечтает, как бы поскорее повалиться на землю и уснуть. После мучительного дневного перехода идти еще и ночью?! Ну уж нет, пусть князь Триполи идет один, если хочет. Если его так тянет к Саладину, которому он пишет письма… На пустыню опускается ночь – глухая, темная, душная. В непроглядном мраке что-то поскрипывает, шумит. Может, это ветер поднимает волну в Тивериадском озере? Ранним утром над горизонтом стремительно взмывает огненный солнечный диск – и сразу возвращается непереносимая жара. Воины садятся на коней. В путь! В путь? Но куда, франки? Пути больше нет. То не буря шумела ночью, не волны в далеком озере. Это Саладин со своим несметным воинством подкрался во мраке и окружил со всех сторон холм Хаттин. Франки в кольце. Они не могут уже вернуться назад в Сефорию – а о том, чтобы добраться до Тивериадского озера, и мечтать нечего! И вот стоят они в лучах палящего солнца на этом холме, словно жертва всесожжения, вознесенная на огнедышащем столпе в небо. Крик ужаса проносится по рядам франков. Король Лузиньян заламывает руки. Великий магистр тамплиеров де Ридефор зловеще молчит. Князь Раймунд из Триполи хмуро кивает седой головой. То, что он предсказывал, сбылось даже раньше, чем он ожидал. Бывали времена, когда франки выходили победителями из куда более отчаянного положения. Умирая от голода и жажды, они громили армии куда многочисленнее этой. Были такие времена, были… Но нет им возврата! Окруженное войско все же пытается бороться, пытается вырваться из вражеского кольца. Ни у кого не спрашивая дозволения, Раймунд принимает командование на себя. Он выставляет вокруг холма оцепление из пеших воинов. Те вбивают в землю копья, прикрепляют к ним щиты, образуя мощное заграждение. В этой стене оставлены ворота, через которые четырежды совершают вылазки рыцари. Пришпоривая обессилевших от жары коней, они бросаются на врага, врезаясь глубоко в ряды сарацин. Но врагов так много, что натиск рыцарей быстро ослабевает: все новые и новые волны неверных накатываются на них, напирают, теснят, заставляя вернуться на проклятый холм, который должен стать для франков могилой. Чтобы положить конец этим вылазкам, сарацины поджигают высохшую траву на равнине. Клубы дыма и языки пламени берут войско христиан в еще одно смертоносное огненное кольцо. Вит Лузиньян в смятении смотрит на все происходящее. Из покрасневших, воспаленных его глаз струятся слезы. Сквозь эти слезы он видит над клубами дыма парящий в воздухе отцовский замок… и речку… и лес… Он не ощущает себя королем, не осознает всей глубины нынешнего поражения, не понимает, что означает оно для державы крестоносцев. Он чувствует себя бедным юношей из Пуату, втянутым против своей воли в водоворот страшных событий. Кто-то трясет его за плечо. Это дю Грей. Хриплым голосом он кричит: – Где Святой Крест? Почему его не поднимут? А и впрямь! Где Святой Крест? Все о нем забыли. Где патриарх Ираклий? Его нет: он еще вчера бежал из лагеря в Сефории, когда стали трубить поход. Бежал, бросив Святой Крест. При реликварии остался теперь брат Бенедикт – напуганный и жалкий. По приказу короля он садится на коня, устанавливая впереди себя тяжелый реликварии. И вот Святой Крест вознесся над рядами рыцарей. Крест! Знак неземной славы! Довольно начертать его рукой в воздухе – и отступят служители сатаны… Но если простое знамение наделено такой властью, то какая же мощь кроется в Святом Древе – том, на котором был распят Искупитель всех грехов мира! Древо Святого Креста распятого Спасителя! Испокон веков оно избрано было среди деревьев. Благословенна была почва, на которой предстояло ему расти, благословен ветер, который принес издалека и уронил в землю его семя. И выросло дерево, осененное благодатью, ожидающее встречи с Сыном Божиим! Правда, и прочее свое творение благословил Господь: ягнят при яслях в Рождество, камни при Положении во Гроб… Но более всего отмечено было Древо Святого Креста. По Древу стекали кровь и смертный пот Иисуса. Древо приняло Его последний вздох. Поистине Древо вобрало в себя больше силы Божией, чем что бы то ни было на этом свете. О Святое Древо, чудом сохранившееся, благочестивой Еленой обретенное, вновь утраченное – и вновь возвращенное императором Ираклием! Ты и теперь таишь в себе источник этой вечной, неодолимой, чудотворящей силы! Твоей силой горы рушатся, долы на дыбы встают, земля раскалывается надвое… Малые торжествуют, великие повергаются в прах… Нет ничего, что не было бы в Твоей власти! Только нужно молить и взывать о чуде, домогаться его, громко крича о своей вере и понуждая милость разлиться по земле. «Просите – и дано будет вам, ищите – и обрящете, стучите – и отворят вам…» Но кто бы стал делать все это на холме Хаттин в четвертый день месяца июля в год от Рождества Христова 1187? Патриарх Ираклий бежал. Брат Бенедикт трясется от страха за свою жизнь, закрывшись щитом от стрел, пряча голову за оправой реликвария. Король плачет. Окружающие его рыцари, обезумев от зноя и жажды, задыхаясь от дыма, думают лишь о том, что близок их конец. Только один человек всматривается издали в сверкающий на солнце золотой реликварий с ожиданием и тайной надеждой: Салах-ад-Дин, сын Айюба. Он не верит, что битва могла закончиться так быстро и столь полной его победой. Он-то знает, какая сила покровительствует франкам! Не раз уже стояли они на краю гибели, но в последнее мгновение благодаря этой силе поражение их оборачивалось победой. Сила эта заключена в дереве, на котором умер Пророк Христиан, Иисус. И теперь султан с беспокойством поглядывает на золотой реликварий, сам не зная, боится он явления этой силы или жаждет его. Аль-Афдал, сын Салах-ад-Дина, возбужденно восклицает: – О Повелитель Правоверных! Конец франкам! – Не радуйся прежде времени, сын мой. Нельзя быть уверенным в победе, пока над ними, вон там, сияет их гонфалон. Салах-ад-Дин, плохо знающий язык франков, ошибается, называя этим словом Святой Крест. Гонфалон – это королевский стяг. Стяг Готфрида Бульонского с крестом на золотом фоне. Впрочем, знаменосец со стягом держится вблизи Святого Креста, и издалека обе реликвии сливаются в одно целое. – Франки пробиваются! – спохватывается вдруг аль-Афдал и спешит к своим. Действительно, Раймунд из Триполи, Ренальд из Сидона, молодой Раймунд из Антиохии, Балиан Ибелин и еще десяток-другой рыцарей бесстрашно бросаются прямо в пламя и, преодолев это препятствие, врезаются в гущу сарацин, а там мечами прокладывают себе путь дальше, движимые одной мыслью: погибнуть или прорваться. Обратно в живое пекло, каким стал для них этот холм, они не вернутся! И в предсмертном упоении они рубят, колют, раздают удары направо и налево. Отчаяние удваивает их силы. Князь Раймунд заранее высмотрел с холма, где кольцо окружения всего тоньше, – туда-то он и направляет свой отряд. Пядь за пядью они пробиваются вперед. Над ними развивается старинная хоругвь Раймунда де Сен-Жиль, графа Тулузского. Разгоряченный битвой, аль-Афдал подбегает к отцу. – Они прорвались, о Повелитель Правоверных! Это князь Триполи. Я не успел отрезать им путь, но послал погоню. Их быстро настигнут: кони под ними чуть не падают… – Останови погоню, Афдал. Что нам эта горстка рыцарей? Обиженный аль-Афдал уходит, а Салах-ад-Дин окидывает взглядом поле битвы. Он должен бы радоваться! Так что же он не рад? Франки разгромлены. Теперь чудо их не спасет. Пехотинцы, едва живые от нестерпимого жара, рядами валятся на землю: будь что будет, им уже все равно! Мусульмане пытаются вязать их, но ни пинками, ни копьями не могут поднять пленных на ноги. Тогда кому-то приходит в голову окатить их водой. Вода?! Слыша это слово, поверженные восстают из мертвых. Вода, где вода? И они дают вести себя, покорные, как бараны, так что и путы не нужны. Но рыцари презирают плен и соблазн утолить жажду. Ряды их, тающие, как снег по весне, стоят на холме. Они еще бьются, еще защищаются! Из старых рыцарских добродетелей в них остались лишь доблесть и готовность принять смерть. Они не сумели сохранить королевство, не сумели отстоять Гроб Господень, но они не побоятся умереть и не станут молить о пощаде. Они полягут здесь с оружием в руках. С каждым мгновением их становится все меньше. Сарацины косят их одного за другим. Кровь сбегает с горы потоком, он пролагает себе русло, от которого ответвляются, опутывая склоны густой сетью, тысячи алых ручейков. – Скоро, скоро им конец! – кричит отцу аль-Афдал. – Не радуйся, сын мой, пока… – Гонфалон упал!!! – возвещает сын. Гонфалон упал! – Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк Его! – Салах-ад-Дин закрывает лицо свисающим концом чалмы. Султан не хочет видеть. Он узнал истину. Крест Пророка Иисуса упал на землю. Бог не вступился за христиан. Их вера ничем не лучше любой другой. И султан усталым голосом говорит: – Кончайте быстрее, Афдал. * * * Хотя день клонится к вечеру, жара не спадает. На холме Хаттин громоздятся груды мертвых тел, они заполнили все ложбины и впадины, их так много, что холм стал заметно выше. Он красен от крови, и издалека кажется, что на нем вырос то ли огромный морской коралл, то ли диковинный яркий цветок. На холме Хаттин царит тишина. Все рыцари полегли. Уцелели лишь немногие – те, что вырвались из окружения вместе с князем Раймундом из Триполи. Трое – король, Ренальд де Шатильон и великий магистр тамплиеров Жерар де Ридефор – попали в плен. Они шатаются от слабости, не в силах поднять меч – и такими предстают перед султаном, который повелел привести пленников к себе. Салах-ад-Дин уже покинул поле брани. Он сидит в тени шатра, и двое рабов обмахивают его большими опахалами. Невдалеке на низеньком столике стоит поднос, а на нем – чаши с холодным шербетом. По знаку Повелителя Правоверных один из эмиров снимает с короля шлем, утирает ему влажным платком лицо. Глаза Вита Лузиньяна затуманены, дыхание с хрипом срывается с запекшихся губ. Он с трудом сознает, что происходит вокруг. Ему чудятся родной лес, лента реки… Салах-ад-Дин берет чашу с холодным шербетом из розовых лепестков и молча протягивает ее пленнику. Вит дрожащей рукой принимает дар, подносит ко рту. Вит не умеет быть ни королем, ни полководцем. Он не герой. Он остался тем, кем был всегда: славным, добрым юношей. Он помнит, что жажда терзает не его одного. Едва омочив губы, Вит, отдает чашу стоящему рядом Ренальду де Шатильону. И тут происходит страшное… Салах-ад-Дин, проследив взглядом за движением короля, узнает владетеля Кир-Моава. Это он! По-кошачьи торчащие усы, надменное спесивое лицо. Он с жадностью отхлебывает шербет. Султан вскакивает с места. От его величавого спокойствия не остается и следа. Его глаза мечут молнии. Он кричит: – Как ты посмел дать ему напиться без моего дозволения?! Это же разбойник из аль-Акрада! Я поклялся, что он умрет, ибо нельзя простить его вероломство! Султан стремительно выхватывает из-за пояса Ренальда его же собственный кинжал и наносит им рыцарю удар в шею. Брызжет кровь. У Шатильона подгибаются колени. Ликующий аль-Афдал довершает начатое отцом и добивает раненого мечом. Салах-ад-Дин набрасывает себе на голову край плаща, прикрывает лицо. – Я убил пленного, – стонет он, – убил безоружного человека, который вкусил пищу под моим кровом! Я нарушил закон Пророка… И все же он должен был умереть… Я дал себе клятву, что он умрет… Салах-ад-Дин стягивает с головы плащ и грозно смотрит на Лузиньяна. – Отчего ты сам не сделал этого раньше? Тогда ты сейчас не стоял бы передо мной! Этот, – султан прикасается носком сапога к трупу, – и вон тот, – он указывает на Жерара де Ридефора, – погубили твое королевство! Султан брезгливо смотрит на великого магистра тамплиеров, который принимает надменно-равнодушный вид. Ридефор не боится. Он только что незаметно обменялся с одним из племянников султана тайными условными знаками… * * * Ночь похожа на предыдущую – такая же темная и душная. Салах-ад-Дин никак не может уснуть. Обычно победители спят крепким, безмятежным сном. Он – нет. Странно, но он так и не ощущает радости! Государство франков, сотню лет раздражавшее мусульман, точно бельмо на глазу, перестало существовать. Войско разгромлено, король в плену. Крепости и замки, лишенные защитников, ждут новых хозяев. Блажен, трижды блажен нынешний день! В шатер султана входит сын его аль-Афдал – живое олицетворение этого блаженства. Сияющий, с хищным блеском во взгляде. – Я увидел свет в твоем шатре, о Повелитель Правоверных, и пришел сказать тебе, что почти все уже сделано. Я отобрал лучших из наших пленников. Они пойдут на невольничий рынок, а увечным и раненым уже рубят головы. Не знаю, управимся ли до утра, потому что таких оказалась добрая половина. Салах-ад-Дина передергивает от отвращения. – Не говори со мной об этом, Афдал! – Первыми мы, само собой, – продолжает сын, не обращая внимания на слова султана, – прикончили всех слуг тамплиеров. Шайтаново семя! Жаль, рыцари нам не достались – все в бою полегли… А правда ли, Повелитель Правоверных, что ты даровал жизнь их великому магистру? – Правда, – неохотно признается султан. Афдал багровеет от гнева. – Почему, о Повелитель? Этот человек не достоин ни жалости, ни уважения. – Знаю, Афдал. Но твой родственник Абдуллах пришел ко мне вечером и вымолил у меня жизнь великого магистра. Я недавно обещал Абдуллаху исполнить любое его желание. Он попросил голову Ридефора, и я не мог ему отказать. – Но что Абдуллаху до великого магистра? Разве они знакомы? – Не знаю, сын мой. Довольно того, что он просил, а я уступил. В конце концов, мы обязаны этому тамплиеру своей сегодняшней победой. Король говорил мне, что как раз по его настоянию франки ушли из Сефории. – Что ж, пусть живет. Позволишь ли ты, о Повелитель, выступить завтра на Иерусалим? – Позволю, но потребую, чтобы там не проливалась кровь. Ведь сегодня она текла потоками… Жителей Иерусалима и прочих городов – не трогать! Виновных в насилии и грабежах – строго наказывать! И не рушить храмов… Аль-Афдал слушает со все возрастающим недоумением. – Но, Повелитель, – запинаясь, бормочет он, – неужели твое великодушие заставило тебя забыть о резне, какую устроили франки, когда занимали Иерусалим? Они не щадили никого – ни детей, ни женщин! – Я все помню, сын мой, но не хочу уподобляться франкам. Ты слышал мою волю. Я не желаю крови. Не желаю я и унижать побежденных. Королева и благородные дамы из ее придворных свободны и вольны отправляться, куда им будет угодно. Христианским купцам скажите, что препятствий в торговле им чиниться не будет. Их галерам я дозволю свободно заходить в порты и покидать их. Я вовсе не хочу, чтобы этот цветущий край вновь стал пустыней. И наконец – самое важное: Бога славить всякий может так, как велит ему его вера. Такова моя воля, Афдал. Сын молча склонился в глубоком поклоне. Про себя же он думал, что, видно, очень постарел Повелитель Правоверных, если он дрожит от вида крови, как женщина. Отец читал его мысли. «…Он воображает, что я никчемный старик и что он сумел бы править лучше меня! Кто знает, может, я и впрямь старею? Будь я моложе, я наверняка бы радовался этой победе… Я должен радоваться…» Однако напрасно он убеждал себя, напрасно гнал прочь гнетущую печаль. Легче ему не становилось. Королевство франков сгинуло, отжив свое. Эмир аль-Бара ошибался. Вера христиан столь же несовершенна, как и всякая другая человеческая вера. Крест упал, и Бог не подхватил его. Нечего теперь пытаться постичь, нечего искать… …Так ли это? Нет, конечно, нет! Будь это так, лучше было бы жить, как домашняя скотина – ни о чем не думая, ничего не ожидая… Молиться, вертясь волчком и визжа, как дервиши, размышлять о жизни не больше, чем делают это верблюд или шакал, отказаться от человеческого достоинства – ибо ради чего это? ради кого? – и, подобно зверю, утверждать себя, беря верх над слабыми… …Достоинство, мудрость, доброта, самопожертвование – вот ступени лестницы, которая должна привести высоко-высоко, к самым стопам Бога… Но если лестница эта никуда не ведет, а внезапно обрывается и повисает над пустотой, не стоит и труда карабкаться по ней, не стоит смотреть вверх… Ночная тьма сгущается. Тем ярче на мрачном небе сияют звезды. Султан все глубже погружается в свои думы. …Коран заключает в себе не всю Правду, а только часть Правды. (Какое счастье, что одна лишь ночь слышит эти кощунственные мысли султана.) Можно сказать, что Коран – не более чем преддверие истинного знания. Ведь, согласно Корану, совершенство дается без особого труда. Довольно воевать с неверными и хотя бы раз в жизни совершить хадж в Мекку, чтобы достичь вершины добродетели. Разумный человек никогда с этим не согласится! …Почему Пророк не требует от своих сынов большего? …Пророк Иисус хочет много больше. Он велит человеку пожертвовать собой без остатка, отдать себя всего… Он взыскует душ, которые преображает по своей воле… Удовлетворить его нелегко! …И все же Пророк Мухаммед победил Пророка Иисуса… …Победил… победил… победил… …Крест упал… Султан тяжело вздыхает – от великой печали, от разлада с самим собой. Он стонет, словно алчущий лев, испытывая неутоленный голод. До боли в глазах он всматривается в ночную темень, будто ожидая знамения… Чувствуя себя ничтожнее последнего шакала, беднее последнего нищего, он молит Бога о знамении… – О Аллах, просвети мой разум! …Бог ли отринул и покинул христиан? …Или… или это христиане отринули Бога? notes Бенигна (лат.) – добрая, радушная, ласковая. Мелюзина (франц.) – дословно «мать Лузиньянов». Орден всадников госпиталя святого Иоанна Иерусалимского был основан около 1070 г. Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da gloriam! (лат.) – Господи, не нам, но имени Твоему дай славу! Templum Domini (лат.) – Храм Господень. Domus Voluptatis (лат.) – Обиталище радости. Моав – страна и народ к востоку от Мертвого моря. Идумея – южная часть Иудеи. Офиты – члены секты, поклонявшиеся змею-искусителю и почитавшие его первым просветителем человека. Имеется в виду обращение Савла, будущего апостола Павла. «Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл! Савл! что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь». (Деяния Гл. 9, 3-5.) Иблис – в мусульманской мифологии дьявол. Хадж (араб.) – ежегодное паломничество мусульман в Мекку. Кааба (араб.) – главная святыня ислама, находящаяся во внутреннем дворе мечети аль Масджид аль Харам в Мекке. Christus vicit (лат.) – Христос побеждает. Vidi (лат.) – видел. Christus vicit! Christus regnat! Christus imperat! (лат.) – Христос побеждает! Христос царствует! Христос торжествует! Ecce homo! (лат.) – «Се человек!» – слова Понтия Пилата (Евангелие от Иоанна, 19, 5). Igne natura renovatur integra (лат.) – Огнем обновляется непорочная природа. Deus meus, in Те confido (лат.) – Боже мой, на Тебя уповаю. Imbecillus (лат.) – слабоумный. Денье – мелкая медная монета. Fiat voluntas Tua (лат.) – Да будет воля Твоя! Finis Hierosolimae (лат.) – Конец Иерусалима.