Допрос
Захар Прилепин








Повесть из книги «Восьмёрка».






Захар Прилепин

«Допрос»

Повесть



ThankYou.ru: Захар Прилепин «Допрос» Повесть





Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!




* * *


Они встретились у памятника, как договаривались.

Никогда тут раньше не забивали стрелку, но с этой площади оказалось совсем близко до староплесецкой бани, которую они ещё не посещали.

Когда Новиков выходил из метро, Алексей уже стоял там — он высокий, его заметно.

Лёшка иногда делал такое движение левым плечом, будто там сидит попугай и хохолком щекочет ухо. Двинет плечом — и попугай чуть переступает, унося щекотный хохолок.

Пока Новиков шёл, Лёшка два раза дрогнул плечом, глядя куда-то в сторону.

На скамейках, разнообразно и бессмысленно, как обезьяны, сидели молодые люди — кто на самом краешке, кто раскачиваясь на спинке, кто примостился прямо на брусчатке, прислонясь к сидениям спиной… один, с длинными ногами, лежал, занимая почти всю скамейку, головой на девушкиных коленях — девушка копошилась в его многочисленных, разноцветных волосах…

Новиков тоже так когда-то делал, и в те дни нравился себе. Сейчас так не делал, и оттого нравился себе ещё больше. Зато все похожие на него юного — уже не очень нравились Новикову.

Закурив на ходу, он успел задаться вопросом, а понравилось бы ему, если б не этот длинный, а он сейчас лежал на скамейке, и, скажем, три девушки трогали бы его волосы и тихо щипали уши, и принюхивались к темени…

Пока разрешал эту задачу, дошёл до Лёшки — тот оглянулся. Они обнялись — и сразу же их потащило в разные стороны, причём Новикова очень больно сжимали сразу и за шею, и за локти, и туго зацепили куда-то под живот… подпрыгнули огромные буквы «Samsung», памятник повалился в сторону, и птицы с его плеча взлетели не вверх, а вбок.

Мельком Новиков взглянул на Лёшку, и понял, что с ним происходит то же самое. Три здоровых, как мясорубки, мужика, волокли их обоих, но в разные стороны — к припарковавшимся неподалёку машинам…

Машина для Новикова уже раскрыла заднюю дверцу. Водитель, прищурившись, смотрел на приближающихся людей, левой рукой похлопывая по своей двери, а правой крепко держа руль. Машина уже была заведена.

Когда Новикова, согнутого, волочили мимо лавочек, он ещё успел заметить того самого длинного, с волосами, у которого девушка… копошила в темечке… Привстав, слегка ухмыляясь, длинный заглянул Новикову в лицо. Новиков вдруг понял, что это не девушка рыскала в его голове — а такой же волосатый тип мужеского пола. Девушек на лавочках вообще не было.

Новиков попытался хоть немного выпрямиться — так, у всех на виду, идти, семеня в такт со свистом дышащим мясорубкам, было унизительно и гадко.

На долю секунды ему это удалось.

— Ну-ка, на хер отсюда! — сказал волосатым один из державших в своих тисках Новикова.

Тот к кому он обращался, сделал шаг в сторону и двумя пальцами отдал издевательскую честь, коснувшись бритого виска накрашенным длинным ногтем на среднем пальце.

Новикова снова пригнули, и ловко вбросили в машину. Затем, как костыли, покидали внутрь его оставшиеся снаружи неловкие ноги и уселись сами. Машина неспешно тронулась.

Почему-то в глазах у Новикова стоял этот длинный ноготь, и мельтешили голуби, взлетевшие с плеча памятника в бок.

Новиков даже оглянулся, чтоб убедиться, что памятник стоит ровно.

Его слегка тошнило.

Он поискал глазами Лёшку: куда его? туда же, куда и меня? а меня куда?




* * *


— Вы с ума, что ли, сошли? — спросил Новиков, глядя поочерёдно на всех своих спутников.

— Падла какая — руку прожёг мне бычком, — сказал ни к кому конкретно не обращаясь, сидевший справа, и лизнул свою руку мясистым, но сухим языком.

Новиков вдруг вспомнил, что действительно держал спрятанную в ладони сигарету. Ни в тюрьме он не сидел, ни в армии не служил, но часто так делал: таил никотиновый огонёк в руке, — это было некоторым кокетством, но не броским, не навязчивым.

«Наверное, когда меня схватили под руки, бычок угодил в лапу этому вот…» — догадался Новиков.

— Я же не нарочно, — сказал он с такой искренностью, как будто его взяли из-за этого бычка.

Тем более, что брать Новикова было, кажется, не за что.

И Лёшку, кстати, тоже.

Новиков работал в книжном магазине, Лёша — оператором в кино. Они дружили с детства.

Последний раз товарищи нарушили закон, наверное, год назад, когда в случайной компании кто-то предложил пустить по кругу косячок — ну и пустили. Лёша травку любил, но сам, кажется, никогда не покупал — Новиков, напротив, был к траве равнодушен — он и водку-то перестал пить с какого-то времени. Так, пивка, винца, рюмку коньяка…

Предположить, что Лёша мог что-то эдакое натворить, было сложно — они созванивались почти каждый день, Новиков знал все его доходы и расходы, круг общения и набор привычек. Никакого зазора для тайного порока в жизни Лёши Новиков не видел при всём желании.

Лёша был улыбчивый, ласковый, немного безалаберный, очень незлобливый человек. Всю юность увлекался фотографией, и читал те книжки, что ему подсовывал Новиков. Если б книжки ему не подсовывали — он бы про них за что не узнал. Но предложенное прочитывал всегда, и всё там понимал и помнил. У Лёши время от времени появлялись какие-то девушки, однако и расставался он с ними всегда под стать своему характеру — безалаберно, мягко, улыбчиво, неприметно.

Что до Новикова, то у него была постоянная подруга, они встречались два года, уже год ей не изменял; а через год они собирались пожениться.

Будущую жену звали Лара. Лара была трезвым и спокойным существом, и к Лёше, кстати, относилась терпимо. Например, то, что старые друзья по выходным — с тех пор, как у обоих появились какие-никакие деньги — ходили в баню, пропадая на весь день, не вызывало её нареканий.

В общем, предположить было нечего.

— Может быть, мне кто-нибудь объяснит…? — спросил Новиков, чуть улыбаясь.

Тошнить его перестало, он почти успокоился.

Десять секунд ему никто не отвечал. Но так бывает иногда, что заданный вопрос не исчезает, а продолжает физически ощущаться, словно он завис в воздухе и неприятно зудит даже не в ухе, а где-то в области переносицы.

— Может быть кто-нибудь, — как будто с трудом произнёс сидевший впереди.

Доехали они быстро.




* * *


По коридору Новиков шёл, совсем уже освоившись. Думал он понятно что: сейчас всё выяснится. В течение пяти, ну, десяти минут. И они пойдут и выпьют с Лёшкой даже не по пиву, а по водочке. Чего это он, действительно, стал от водки отказываться.

Ничего плохого случиться не может, был уверен Новиков.

Тем более, что в коридоре сидели разнообразные посетители — правда, все достаточно насупленные и озабоченные, но не напуганные, нет… ну и вообще — когда рядом глубоко посторонние люди — это всегда обнадёживает. Посторонние люди не дадут свершиться ужасному злу, ведь всякое зверство стремится избегнуть свидетелей.

Прошли они, правда, чуть дальше по коридору, чем хотелось бы, а потом миновали крашенную голубым решётку, дверь которой первый из провожатых Новикова вскрыл при помощи пластиковой карточки. Замок приветливо попиликал.

«В любом случае, меня запомнили», — уговаривал себя Новиков, и даже оглянулся, чтоб напоследок встретиться с глазами с крайним, сидевшем в коридоре человеком.

Это был черноволосый мужчина с огромным животом — похожий на одного режиссёра, что в своё время снимал волшебные, полные светлой иронии киноленты, а потом, как водится, сошёл с ума и стал создавать что-то, напоминавшее старческие анализы: количество желчи, щёлочи, лейкоцитов, тромбоцитов, чего-то ещё там вечно шипело в пробирках, словно карбид в воде…

Мужчина как раз провожал Новикова взглядом — их глаза встретились. Новиков подмигнул, мужчина отвернулся.

Новикова весьма небрежно втолкнули в следующий коридорный отсек — и за спиной его с неприятным, но мягким звуком захлопнулась голубая решётка.

Кабинет, впрочем, располагался почти тут же, в двадцати метрах от решётки.

Новиков зашёл туда, следом один из оперов, другие будто растворились. На Новикова опер не смотрел, что настораживало, и даже раздражало. Зато на столах был очевидный беспорядок: бумаги, маркеры, календари, карандаши, всё вперемешку — и это снова успокоило Новикова. Вряд ли его будут бить в такой почти домашней обстановке.

— Садитесь, — сказал Новикову опер.

Слово «садитесь» он произнёс так, будто в нём было два длинных «с» и какой-то один, не очень приятный гласный призвук посередине.

И тем более, решил Новиков, его не будут бить потому, что в кабинете остался всего лишь один человек.

А Новиков без наручников.

А ведь он может оказать сопротивление. По крайней мере, он сам так себе сказал.

«Хотели бы применять насилие — осталось бы двое, и наручники бы надели», — совершенно деревянными словами и длинными предложениями, мысленно проговаривая их целиком, размышлял Новиков.

Как почти всякий не служивший в армии и не сидевший в тюрьме человек, он очень боялся физической боли.

Поверх бумаг на столе оперативника стояла пластиковая бутылка с газированной минеральной водой. Она была почти полна.

Присев на стол, опер бережно открыл её и отпил пол глотка. Потом старательно закрыл бутылку и, перехватив её поудобнее, очень сильно ударил Новикова по голове.

Ощущения были такие, словно новиковскую голову раздавили, как битое тёплое яйцо всмятку. Мозг потёк, весь рот наполнился липким и противным.

Едва придя в себя, Новиков что-то вскрикнул, взмахнул, защищаясь, рукой, и, кажется, опять попытался улыбнуться — ему всё казалось, что это шутка: бутылкой же бьют — не табуреткой, это почти забавно, только, как выяснилось, ужасно больно… — но опер снова изловчился и нанёс два удара по черепу, по уху, с разных сторон.

— Вас опознали, ублюдки! — заорал опер, — Опознали и тебя, и подельника! И орудие убийства нашли в мусорном баке в соседнем дворе! Всё есть! Осталось только твоё чистосердечное признание! Всё, блядина, приехал! Готов рассказывать?

— Чего? — едва выдохнул Новиков, потому что опер держал его за волосы и смотрел в упор, глаза в глаза — дышать на таком расстоянии значило бы оскорбить правоохранителя. — Что за чушь? — спросил Новиков одними губами.

— Чушь, блядь? — спросил опер, и дальше Новикову снова стало больно и страшно, и всё вокруг громыхало и подпрыгивало. Бутылка, наконец, вырвалась из рук опера… ударилась об стену, упала, пробка сбилась, раздался шип, полетели брызги… некоторое время бутылка крутилась на месте, как готовая взорваться мина.

Новиков осознал себя снова, когда лежал почему-то на животе, глядя в упор на бутылку, которая перестала крутиться, но продолжала шипеть, будто сдерживая злобу. Новикова приподняли за шиворот — теперь он сидел на полу, некрасиво выгнув ноги.

— На стул, — сказал ему опер.

Чертыхаясь, Новиков встал рядом со стулом, не решаясь присесть.

— На стул, — тем же тоном сказал ему опер.

— Объясните мне, пожалуйста, в чём дело? — бережно произнеся слова, сказал Новиков, и тут же физически ощутил, как быстро от ударов бутылкой опухло его лицо: казалось, что ему пришили лишний слой липкого, вислого мяса к щекам. Слова поэтому всё равно получились неряшливые и расхристанные.

— Позавчера вечером вы и ваш любимый товарищ — или кто он вам, подруга? — в два часа ночи, совместно, во дворе по адресу Сретинский переулок, дом девять, совершили убийство с целью ограбления. Такого же голубка как вы, кстати, и замочили — уж не знаю, были вы знакомы или нет. Ваша проблема только в том, что есть свидетельница убийства, которая в упор из окна смотрела, что вы там вытворяете. Как вам вообще в голову это пришло, я хер его знаю.

— Подождите, — скривился Новиков, борясь со своими щеками, которые становились всё больше и тяжелее, — Подождите! Какая подруга? Какой голубок?

— Вы друг друга можете сношать! — снова заорал опер, и, ухватив в кулак ворот новиковского пиджака, усадил его на стул, — Друг друга сношайте! А мне ты мозги не еби, у меня другая ориентация!

— Я не… — начал Новиков, поворачиваясь на стуле вослед оперу, который пошёл за бутылкой, поднял её, раскрутил, глотнул и снова закрутил. Газировки осталось гораздо больше половины.

Новиков это отметил. Он даже успел подумать, что если б газировки осталось меньше — его б не стали бить пустой бутылкой: не больно же ей.

Впрочем, вид у опера был настолько спокойный и отстранённый, что Новикову всё равно показалось: его больше не будут бить. В ту же секунду опер взял Новикова за волосы и с силой ударил бутылкой по уху.

Ухо завопило. В голове снова разгорелся тошнотворный костёр.

— Прекратите! — заорал Новиков, пытаясь выставить вперёд руки, но тут же словил бутылкой по губам; при чём опер, обходя Новикова, так и держал его за волосы, скручивая их в жгут.

Держа в ладони создавшуюся косицу, опер, примериваясь и с оттягом, трижды ударил Новикова по одной и той же щеке.

— Ааа! — дуром закричал Новиков, — Спасите! — он попытался избежать нового удара, толкнулся ногами, и, услышав чавкнувший хруст собственных волос, упал на пол.

Опер на секунду остался стоять с потным клоком в руке, — но тут же присел на колено, спокойно признав:

— Так даже удобнее!

Он уселся Новикову на грудь и, меняя руки, ещё какое-то время бил его бутылкой по щекам.

Вокруг летали новиковские волосы, налипая на бутылку, на стул, на руки и щёки опера, на лоб Новикова.

— Что, чмо голубиное, готов к даче показаний? — кричал иногда опер, и когда Новиков не отвечал, или отвечал не так, как требовалось, лицо опера вновь становилось почти спокойным, лишь немного раскрасневшимся от усилий.

Новиков чувствовал свою голову как огромный мясной шар, рыдающий всем своим мясным существом — ежесекундно ему казалось, что от следующего удара лопнет щека, и в трещину вытечет глаз, лимфа, всякая иная телесная жидкость.

Во рту при этом было сладко, как от леденца. Как от нескольких разных леденцов.




* * *


Новикова никогда в жизни так не били. Он ужасно хотел заплакать.

— Слушайте, пожалуйста… — просил он, — Я расскажу вам всю свою жизнь, все подробности, только не надо уже больше…

— На хер мне нужна твоя пидорская жизнь, — отвечал опер совершенно обыденным голосом, он сидел у Новикова на груди и зачем-то выправлял деформированную бутылку, она хрустела у него под пальцами, — Будешь писать добровольное признание по поводу убийства в Сретинском?

— Я же сказал вам, я клянусь — я никого не убивал, я не был там!

— А где ты был позавчера вечером?

— Не знаю, не помню, гулял… Подождите, не бейте. Не помню! Но там не был точно!

— А друг ваш был? — спросил опер, хмуря лоб.

— Не знаю, откуда мне знать, — ответил Новиков, чувствуя быстрый и ужасный стыд, что словно бы предаёт Лёшку — хотя сам наверняка знал, что Лёшка не мог никого убить.

— Врёшь ты всё, голубня, — сказал опер, и влепил Новикову по лбу, но тут бутылка, наконец, лопнула и всё вокруг окатила обильной тёплой водой.

— Тьфу, ты, — сказал опер, вставая, и стряхивая воду с рук.

Новиков шевелил и кривился щеками, чтоб скорей отекла вода, но рот открыл — хотелось пить, пить, пить — всё кругом было в газировке, а в рот не попало.

Опер задумчиво посмотрел Новикову прямо в рот.

— Я не голубня… у меня девушка есть, — сказал Новиков.

Опер стоял расставив ноги, и Новиков видел его набрякший, странно обильный пах, живот, заметный в чуть выпроставшейся рубахе, подбородок с плохо сбритой щетиной и следом пореза.

— Девушка, да, — согласился опер, и пошёл к своему столу, — С хером в сорок сантиметров, — добавил он, шелестя бумагами на столе.

Новиков перевалился на бок.

— Вставай, хули ты улёгся тут? — вполне равнодушно сказал опер, возвращаясь к Новикову.

По пути опер поднял разорванную бутылку и бросил её в ведро у входа.

«Неужели он совсем не боится, что я вцеплюсь ему в лицо, в глотку?» — снова спросил себя Новиков. Сам-то он знал, что никуда не вцепиться, и даже напротив — подтолкни его ноготком, скажи, что нужно поблагодарить опера за старанье и волнение — он, наверное, поблагодарит. Почти наверняка.

— Иди в коридоре подожди, — сказал опер, — А я пойду ещё газировки куплю, — хохотнул опер своей шутке, и подтолкнул Новикова к выходу.

Новиков потрогал свои щёки и не узнал ни щёк, ни рук.

— Тут сиди, — уже в коридоре опер показал Новикову на скамейку.




* * *


Он ждал на скамейке в коридоре — почти свободный человек.

Можно было подняться, пройтись.

Мысли перепутались, даже думать их до конца оказалось болезненно и противно.

Новиков медленно опускал и поднимал ресницы. Облизывал кончиком языка губы. Во всём этом было больше смысла, чем думать.

Из-за угла коридора раздавались иногда хлопки дверей, шаги, невнятный шум.

«Неужели оттуда не слышно, что тут происходит?» — подумал Новиков.

Он смотрел на синюю решётку, в которую вышел опер минуту назад.

«Может быть там обычный язычок, который всего лишь надо отодвинуть и всё?» — подумал Новиков, никак не решаясь встать.

«Разве я могу быть опасным преступником, раз меня посадили тут в коридоре, никак не связанного?» — ещё раз попытался успокоить себя он.

Раскрылась дверь соседнего кабинета, и оттуда вышел другой хмурый опер, Новиков узнал его — этот сидел на переднем сиденье.

Опер молча смотрел на Новикова.

— Здравствуйте, — сказал Новиков, как будто они виделись когда-то очень давно.

Но не прошло и получаса с тех пор.

Совсем близко послышались многочисленные шаги, и Новиков вдруг увидел Лёшу — его тоже подвели к решётке. Непонятно только, где все они были эти проклятые полчаса.

Рядом с Лёшей стояли двое незнакомых оперов.

За ними топтался его, Новикова, мучитель — действительно, с двумя бутылками воды в руках.

Дверь открылась, Лёша заулыбался во всё лицо, увидев Новикова.

— Ну, как ты? — спросил так словно, обращался к сдавшему экзамен сокурснику.

Новиков смотрел на Лёшку, не в силах открыть рот.

Опер, вышедший минуту назад из своего кабинета, неожиданно нанёс подошедшему близко Лёшке очень сильный удар ногой в пах.

Лёшка как стоял — так и обрушился, выпучив в глаза.

Его подхватили под руки и вбросили в тот кабинет, откуда вышел опер.

Новиков вжался в стену, но его и не думали трогать — все опера быстро разошлись кто куда.

— Надо? — успел спросить новиковский опер, протягивая кому-то из напарников в той комнате, где оказался Лёшка, бутылку минералки.

— Без газа? Невкусная! — ответили ему и захлопнули дверь.

Сначала было тихо, а потом начал глухо вскрикивать Лёшка.

Когда он замолкал, раздавались невнятные вопросы, какое-то мычанье. Потом Лёшка опять вскрикивал — жалобно и просительно, как мальчик.

Новиков встал, снова сел. Опять поднялся, и минуту стоял у того кабинета, где били Лёшку, взявшись за ручку двери.

— Адвокат! — выкрикивал одно и то же слово Лёшка, — Адвокат! Адвокат!

Одно было удивительно в этом крике: Лёшке произносил «адвокат» тем же голосом, каким кричат слово «мама».

Новиков отпустил ручку, его вдруг повело, как пьяного, и он почти упал на скамейку.

Поднял руки, разглядывая их, и увидел, как туда упала капля воды.

Ни щека не чувствовала слезы, ни рука. Он просто видел, что плачет в свою ладонь.




* * *


Через тридцать минут из кабинета, где был Лёшка, вышел распаренный опер, и, не глядя вокруг, юркнул в кабинет напротив.

Ещё минут десять не раздавалось ни звука.

По лицу Новикова всё время стекал пот, огромными и тяжёлыми, будто кровяными, каплями. Лицо опухало — голову словно бы надували.

Когда Новикова снова позвали во всё тот же кабинет, где его били по голове, подняться у него не нашлось сил.

Сидел и смотрел на дверь, которая осталась открытой.

В кабинете как раз зазвонил телефон, и некоторое время опер разговаривал на отвлечённые темы.

«Пусть этот разговор никогда не кончится, пусть ему позвонят ещё, — просил Новиков, — Пусть его разыщет пьяный армейский друг, пусть у матери потечёт раковина на кухне, пусть жена стукнет машину, пусть ребёнок забыл ключи от дома…»

Но разговор быстро закончился.

Через минуту опер снова вышел, и, увидев Новикова, на мгновенье будто даже удивился.

— Тут ещё… — констатировал он, — Вы у нас пока свободны… Можете идти.

Опер прошёл к железным дверям, и, не оборачиваясь, позвал:

— На выход. Я вас провожу.

Новиков поднялся так, словно всё это время у него на коленях лежал чугунный блин — и вдруг исчез.

Он почти бежал за опером, который странным образом никуда не спешил; на бегу Новиков отряхивал себе то брюки, то рубаху.

Подумал: надо спросить про Лёшку, но сам же испугался этой мысли и пообещал себе, что спросит на улице, обязательно.

Но на улицу опер не вышел: кивнул офицеру в застеклённом КПП, распологавшемся в фойе — и Новикова выпустили в город.

Там ещё были такие железные рычаги — как на входе в метро. Офицер за стеклом КПП нажал кнопку, и они раскрылись.

И всё.

Мимо здания полицейского управления шла девушка с мороженым, семенила бабушка, топотали три весёлых парня, ехали многочисленные машины.

Новиков сбежал вниз по ступеням — нестерпимо хотелось быть не видным из окон.

Он спрятался за угол и стал смотреть на двери, ожидая Лёшку.

«Может, он всё-таки виноват?» — спросил себя Новиков, вдруг почувствовав, что не только говорить, но и думать можно тихо. Эту мысль он подумал тихо. И сам себя же застыдился, и постарался поскорее забыть, что посмел такое помыслить о друге.

Когда кто-нибудь выходил из дверей, Новиков сначала прятал голову, и спустя секунду выглядывал. Потом перестал прятаться — и начал просто вздрагивать, когда грохотали двери. Потом прекратил и вздрагивать, — и просто моргал.

Лёшка не появлялся. Выходили какие-то в штатском, как правило, очень озабоченные, бегом спускавшиеся по ступеням.

Когда прекратил моргать, вдруг, ни о чём не думая, с пустым и бледным лицом, направился обратно к зданию.

Рывком распахнул дверь, шагнул к большой будке КПП.

Несколько минут смотрел на железный рычаг, в котором отсвечивала лампа, висевшая на потолке.

Наклонил к окошечку голову и разом забыл слова.

Долго двигал опухшим лицом, потом, вдохнув, сказал равнодушному офицеру:

— У меня друг там.

— Я могу узнать, когда он выйдет? — спросил Новиков.

— Откуда? — спросил офицер.

— Из здания, из кабинета! — сказал Новиков, не узнавая свои губы и свой язык.

— Какой отдел? — спросил офицер.

«Он издевается!» — подумал Новиков.

Мимо Новикова кто-то прошёл, задев его боком.

Он высвободил голову из окошечка и увидел Лёшкину спину — Лёшка медленно, как замороченный, двигался к выходу.

— Лёша! — бережно окликнул его Новиков на улице — но Лёшка всё равно вздрогнул.

— Это я, — сказал Новиков, подходя.

Лёшкино лицо оказалось таким же опухшим — хотя синяков вовсе не было видно.

С минуту они шли молча. Лёшка время от времени трогал свои щёки, шмыгал носом, сплёвывал, вытирал губы — и смотрел потом на руку, не кровит ли слюна.

— Ну, твари, — сказал Лёшка шёпотом, — Твари, бля…

— Лёша, что это такое, ты понял? — спросил Новиков.

— Откуда я знаю, — сказал Лёшка, не глядя на Новикова, — Твари, это твари просто…

Через десять минут стало понятно, что сейчас им трудно и неловко друг с другом. Этот взаимный стыд был почти неизъясним — но мучительно осязаем.

Кое-как договорившись созвониться, они поскорей расстались, разъехались.




* * *


«Это какой-то ужас, — Новиков неотрывно смотрел в окно автобуса, ничего толком не видя, — Надо кому-то об этом рассказать… Что-то сделать. Это же нельзя так оставить. Это же нельзя. Это же нельзя».

Он так и ехал, а затем шёл к дому с этим «нельзя» в зубах.

Новиков жил с родителями.

Отец его был геологом, когда-то — когда в том была необходимость — уезжал в командировки, раскапывал что-то там в земле, трудился со вкусом и страстью, затем необходимость в подобной работе пропала, и теперь он ходил куда-то в институт, участвовал в каких-то никому не важных исследованиях.

Но и в этой ситуации отец привычной бодрости не терял. Принимал холодный душ по утрам, вечером пил молоко и насвистывал песни, которые кроме него не помнил никто.

Новиков умудрился прожить всю юность, толком не узнав, чем занимается отец.

Отцу, к тому же, самому было всё равно: интересуется сын его деятельностью или нет.

По большому счёту, между ними не было никаких личных отношений. Мать это объясняло сыну просто «…ну, отец — он такой, его не переделаешь». И ещё один раз обмолвилась: «Пока ты рос, он всё по командировкам ездил — толком и не видел тебя. Ты заговорил без него, пошёл без него… Всё без него. Да и время было такое, никудышнее. Все дети росли как Маугли. Мы только бегали за рублём…».

Не смотря на всё это, у Новикова сохранилось традиционное детское восприятие родителя: он был уверен, что приключившегося с ним сейчас — с отцом произойти не могло бы никогда. Его никто не стал бы бить пластиковой бутылкой по лицу и называть «голубем».

То, что он ничего не скажет отцу, Новиков знал заранее.

Можно было б построить ситуацию так, что обо всём узнает мать — и уже она расскажет отцу… Но мать — зачем это всё знать ей.

Она была тихая, аккуратная, чистоплотная. Новиков всё время помнил её белые, какие-то застиранные пальцы. Если нужно было зачем-то вспомнить мать, то сразу представлялись маленькие материнские руки, которые не знали покоя и вечно что-то протирали, перебирали, гладили и подшивали.

Что мать будет делать этими руками, если он скажет ей?

Старшая сестра давно съехала — вышла замуж раз, вышла два, вышла три, в общем, ни разу не скучала. Последний муж, уроженец гор, — у которого рот, лоб и подбородок удивительным образом отражали суровый горный рельеф, — и так с некоторым презрением относился к Новикову, а тут ещё сестра наверняка ему всё расскажет, женщины имеют обыкновение делиться с мужьями всем, чем не следует.

Короче говоря, оставалась одна Ларка.

Придя домой, Новиков не включил свет в прихожей, и, когда мать вышла ему навстречу, сразу присел якобы затем, чтоб расшнуровать ботинки — в то время, как до сегодняшнего дня вылезал из них, наступая носком на пятку.

— Что-то вы быстро, — сказала мать, — С лёгким паром.

— Ага, — ответил он снизу, — Пойду к себе, отдохну.

— Ты чего без света-то, — сказала мать, но когда она щёлкнула включателем, он уже спешил к своей двери и не обернулся.




* * *


«А если меня посадят?» — спросил он себя на ночь тысячу раз, совершенно парализованный этой мыслью.

Новиков спал без снов, но очнулся, словно вынырнул — громко схватил воздух, как собака хватает подброшенный кусок.

Вся голова была сырая, грудь со свалявшимися волосами, живот влажный, и ноги — ледяные.

Мать тихо и едва-едва приоткрыла дверь — он терпеть не мог этой её привычки. Но мать, кажется, действительно не могла даже предположить в повзрослевшем ребёнке желание, скажем, рассмотреть при дневном свете какой-нибудь свой орган.

— Ты что? — спросила она.

— Что? — спросил он быстро, и провёл рукой по лицу.

— Как будто кричал, — сказала она нерешительно.

— Нет, — сказал он, и снова потрогал лицо.

— Ты что ж так опух-то, — сказала мать, открыв, наконец, дверь.

Он быстро повернулся на бок, лицом к стене, и так же быстро ответил:

— Пива вчера много выпили. Напарились, потом много выпили.

— Да? — сказала мать, — От тебя и не пахло, когда пришёл.

— Выпарилось всё, — упрямо повторил он.

Мать молча стояла в дверях.

— Посплю ещё, — Новиков хотел это строго произнести, но получилось, что попросил.

Услышав, как щёлкнул язычок замка, привычным движеньем хотел было дотянуться до телефона, но ему словно плеснули в лицо тёплой и густой водой, причём попала она не на кожу, а куда-то сразу внутрь черепной коробки. Новикова едва не вырвало.

Он упал обратно на кровать, и пролежал так с пол минуты, громыхая сердцем. Сквозь этот грохот возвращались зрение и слух, — слух донёс, что мать так и не отошла от дверей: он не помнил звука её шагов.

— Мам, уйди, — громко попросил Новиков.

Помедлив, мать, наконец, пошла. Вскоре на кухне включилась вода. Вода лилась беспрерывно и ровно — мать стояла возле крана, ничего не делая.

На этот раз куда медленнее, Новиков протянул руку к рубашке, лежавшей на стуле — там был мобильный.

— Ох, ты, сколько времени, — удивился Новиков.

Он проспал с восьми вечера до десяти утра.

Один пропущенный от Ларки.

Новиков поймал себя на мысли, что ждёт увидеть смску от Лёши. И чтоб эта смска была какого-то удивительного, радостного содержания: что всё, например, выяснилось, и…

И всё исправится, и всё забудется, и вообще это оказалось глупым недоразумением.

Новиков поскорее набрал Лёшку.

Лёшка не отвечал пять, десять, пятнадцать секунд.

Новиков был готов поклясться, что Лёшка видит звонок. Телефон у него, да, на выбросигнале, но он видит, видит.

Это всегда так обидно — когда звонишь, а тебе не отвечают. Никогда не поверишь ведь, что человек просто отключил звук и ушёл в другую комнату смотреть телевизор на полной громкости.

Новиков и сам, когда не отвечал, чувствовал себя жуликом, даже руки потели. Сидел, смотрел на телефон и был истово уверен, что звонящему про него всё известно. Никогда не выдерживал, и всё-таки хватал трубку. На том конце как раз отключались в эту секунду. После чего Новиков минут пять ещё ходил как оплёванный.

Лёшка взял трубку — по голосу было слышно, что подбежал откуда-то.

— Алё, Новиков, привет, я в душе был, — скороговоркой вполне себе бодрым голосом сказал Лёшка, — Приходи скорей, я тут кое-что придумал.

Новиков готов был захохотать — настолько легко стало оттого, что Лёшка бодро и уверенно говорит с ним.

— Да! — ответил он коротко, отключился, посидел три секунды, ударил кулаком правой о ладонь левой и бросился одеваться.




* * *


— Тебе ведь тоже предъявляли убийство, — спросил Лёшка, разливая чай.

Новиков кивнул.

— Якобы мы, — продолжил Лёшка, — убили кого-то позавчера около одиннадцати вечера, в переулке. Так?

— Так, — глухо согласился Новиков.

— Ты помнишь, где ты был позавчера? — спросил Лёшка, грея руки о кружку с чаем.

— Помню, вчера вечером вспомнил. У Ларки. А потом возвращался на такси. Ну, как на такси — какой-то хач подвозил.

— Машину помнишь?

— А я не отличаю их. «Жигули» какие-то.

— Ну, какие? «Копейка», «Шестёрка», «Семёрка»?

— Да откуда я знаю.

— Ладно, это разберёмся. Уже хорошо. А я вообще дома был — мало того, в районе одиннадцати вечера сосед, выйдя покурить, захлопнул свою дверь — и я ему, короче, помогал. Часов до двенадцати. То есть, у меня точное алиби — и у тебя тоже почти всё в порядке.

— Почти всё, — усомнился Новиков.

— Ничего-ничего, — перебил его Лёшка, — Тебя наверняка кто-нибудь из Ларкиных соседей видел… Ты сигареты не покупал по дороге в ларьке?

— Покупал! — вдруг вспомнил Новиков, — У дома!

— Во сколько? — спросил Лёшка.

— Ну, когда приехал, — ответил Новиков, — Наверное, около двенадцати уже.

— Не, это поздно, — сказал Лёшка, — Скажут, что решил покурить. После кровавых злодеяний.

— Тьфу на тебя, что ты несёшь, — обозлился Новиков.

— Думай дальше, — сказал Лёшка, — Что там у тебя ещё было. Цветы Ларке покупал?

— Нет.

— А чего покупал?

— Ничего не покупал.

Новиков немного подумал.

— У меня был секс с Ларкой, — сказал он шёпотом.

— Поздравляю, — сказал Лёшка, — Нормально всё прошло?

— Прекрати, — попросил Новиков, — Она не предохраняется, — объяснил он.

— И? — поинтересовался Лёшка.

— Я не знаю, может, есть способ проверить? Ну, по жидкости.

— Проверить? По жидкости? — засмеялся Лёшка, — Она что, так и лежит там на диване, не шевелясь?

— Блин, Лёша, что с тобой творится? — почти закричал Новиков, сам при этом не без некоторого уважения осознавая, что видит перед собой совсем другого Лёшку: собравшегося, сильного, по-хорошему раздражённого.

«Так, наверное, в войну, из преподавателей грамматики получаются отличные командиры», — решил Новиков.

Потом вдруг вспомнил, как Лёшка звал адвоката — и сразу чуть разуверился в своих мыслях.

— Не злись, — всё ещё улыбаясь, сказал Лёшка, — Просто тут надо… Наверняка. То, что у Ларки был — уже хорошо. Она не жена, не родственник — вполне пойдёт, как свидетель. Так что, у нас у обоих алиби. Нас можно поздравить!

Новиков тряхнул головой и понял: но ведь правда — у них алиби, и никто их уже не посадит. И таксиста он найдёт обязательно. И Ларка поможет. И соседи, возможно, видели его из окна. О, как же это здорово.

— Может, вина? — предложил Новиков, — У тебя есть вино? А то я сбегаю.

— Вина? — встрепенулся Лёшке, — У меня есть тут… Вот. Портвейн. Напиток юности.

Лёшка немного придурял, конечно, — никакой портвейн они не пили в юности, а, скорей, слушали про это у Гребенщикова. Сами в те годы пили что ни попадя: палёную водку, пиво — тогда ещё продавали пиво в разлив, разбавленное вроде как хлоркой.

— Это только начало, — сказал Лёшка, — После того, что мы докажем свою невиновность — мы ещё должны этих сук наказать.

Новиков всё никак не мог согнать с лица улыбку по поводу нежданного избавления от груза ложных предъяв.

— Я утром проснулся и в одну секунду всё придумал, — сказал Лёшка серьёзно, — Слушай, в общем, — тут Новиков потянулся к нему чашкой со спиртным, — Да, на здоровье… — согласился Лёшка, чокаясь с ним.

«На здоровье» прозвучало неожиданно издевательски, они оба сразу это поняли, и Лёшка добавил, чуть смешавшись:

— За нас, короче.

Посидели минутку.

С лёгкой неприязнью отставив стакан Лёшка спросил:

— Тебя били?

Новиков открыл рот, но, смолчав, просто кивнул головой. Отпил и стал смотреть на дно чашки.

— И меня, — сказал Лёшка, — …И у меня потекла кровь из носа.

Новиков кивнул ещё раз, всё ещё не глядя на Лёшку.

— Они не заметили и ударили меня пластиковой бутылкой по голове, по щеке… В общем, я видел как несколько капель моей крови попало на стену.

Новиков кивнул — но уже вопросительно.

— Это же доказательство, — шёпотом сказал Лёшка, — Это же очень легко доказать! Там моя кровь на стене! Мы их посадим!

Новиков быстро потянулся к бутылке, налил себе и сразу выпил, и следом торопливо прикурил сигарету.

Лёшка молча смотрел на Новикова.

— Ты понял? — спросил Лёшка.

Новиков моргнул.

Зазвонил телефон, Лёшка пошёл в прихожую, снял трубку, выслушал кого-то, и, помедлив, спросил:

— Сейчас?

Потом, помолчав, ответил:

— Он у меня.

И положил трубку.

— Нас опять вызывают, — сообщил Лёшка Новикову.




* * *


У дверей полицейского управления они остановились — никто не решался войти первым.

— Ну, не будут же они нас снова бить, — процедил Новиков, — Было бы дико…

Лёшка молчал, покусывая губы.

— Или позвонить кому-нибудь, предупредить? — спросил Новиков.

— Ты думаешь, они нас вызвали по телефону, — и теперь убьют? — поинтересовался Лёшка.

— Странно, да, — согласился Новиков, — Не должны.

Они ещё постояли.

Дверь открылась, оттуда вышел тип в форме, со звёздами на погонах. Друзья разошлись в стороны, пропуская офицера.

— Или заключат под стражу? Может такое быть? — спросил Новиков.

— Ну, позвони матери, — почти равнодушно предложил Лёшка.

— И чего я ей скажу? «Мам, меня сейчас могут заключить под стражу за убийство»?

— Ладно, пошли, — сказал Лёшка.

В здании Новиков нагнулся у будки КПП и, с трудом справляясь с неподатливым голосом, произнёс:

— Нас вызывали… Кабинет? Лёш, какой кабинет?

Лёша назвал номер.

Полицейский в КПП позвонил куда-то, сказал: «пришли к тебе», и, положив трубку, не глядя на Новикова, бросил:

— К вам спустятся.

Новиков с улыбкой оглянулся на Лёшку:

— Спустятся, — повторил он радостно, хотя Лёшка наверняка слышал ответ.

Лёшка тоже улыбнулся — но глаза были очень серьёзны.

Минуты три они перетаптывались в фойе управления, пока не появился опер — тот самый, что общался с Новиковым.

Полицейский в КПП нажал свою кнопку — рычаги раскрылись.

— На минутку! — позвал опер Новикова и Лёшку, указывая на большое окно в фойе.

Новиков с Лёшкой, запинаясь друг о друга, прошли за опером к подоконнику.

Новиков вдруг заметил, что он выше опера — странно, а пока тот его мучил, это было незаметным. Лёшка тем более — он буквально нависал над опером, но вместе с тем было видно, что он стесняется своего роста и пытается держаться от господина полицейского чуть поодаль.

— В общем, так, — сказал опер, явно торопясь поскорей распрощаться, — По вам провели проверку, и проверка не подтвердилась, — тут опер постарался сделать на лице улыбку.

— Не подтвердилась? Проверка? — переспросил Лёшка, дёргая плечом, чтобы согнать своего щекотного попугая.

— Всё в порядке, да, — кивнул опер, — С вас подозрения сняты.

— А что это было тогда? — спросил Лёшка.

— Где было? — очень искренне спросил опер, первый раз за весь разговор взглянув на него.

— У вас в кабинете! — сказал Лёшке, дёрнув плечом так сильно, как будто попугай его клюнул в ухо.

— Вас вообще в моём кабинете не было, — сказал опер.

— А кто был в вашем кабинете? — не унимался Лёшка, хотя Новиков уже подхватил его за рукав и пытался оттащить к выходу, — Что у вас там творилось?

— А что там творилось? — спросил опер, улыбаясь совсем уж отвратительно, — Ничего не творилось. Идите, отдыхайте…

Лёшка упирался и взмахивал рукой, ловя ртом воздух.

— Или ещё раз хотите туда попасть? — согнав с лица улыбку, вдруг выкрикнул опер им вслед.

Лёшка и Новиков, едва справившись с дверями, вышли на улицу.

— Куда ты торопишься? Чего ты толкал меня? — суетился и вскрикивал Лёшка на улице.

— Подожди, — отвечал Новиков, — Подожди. Надо ничего не испортить. Надо подготовиться. Нельзя так, нельзя. Надо быть готовым.

Раз сорок всё это повторил.




* * *


Они двигались быстрым шагом — и прошли три или четыре троллейбусных остановки, время от времени переругиваясь.

Лёшке, судя по всему, понравилось, что его вроде бы насильно увели от опера — а то бы он устроил там… Новиков слегка подыгрывал другу: да, мол, я вытащил тебя, чтоб ты не натворил дел раньше времени.

На самом деле, они оба были несказанно счастливы. Новиков, по крайней мере, с трудом сдерживался, чтоб не станцевать.

Они заскочили в первый встречный бар, заказали триста грамм под три огурца с какой-то пожухлой травкой — и выпили за пять минут.

— Мы их так не оставим! — обещал Лёшка, — Они поплачут ещё!

Новиков кивал и кивал. Жевалось не очень хорошо, челюсти ныли — а в остальном всё было чудесно, просто чудесно.

На мобильный ему позвонила Ларка, Новиков схватил трубку, выкрикнул:

— Да! — и вдруг, даже пьяный почувствовал, что в этом его «да!» так много бравады и шума — как будто это они с Лёшкой недавно избили оперов, а не наоборот.

— Чего кричишь так? — спросила Ларка в трубке, — Ты где? Второй день не звонишь.

— У нас тут… дела! — ответил Новиков, гоняя вилкой огурец по тарелке, потом вилку уронил и поднял стопарь, наполненный Лёшкой, — Всё, Ларочка, перезвоню! Я! Скоро! перезвоню!

Всё это звучало так торжественно, что Ларка наверняка решила: Новиков хочет сделать её предложение немедленно, а не ждать ещё год.

— А давай сходим туда? — предложил, выпив, Лёшка, — Где нас забрали?

Новиков об этом не думал — но предложение ему сразу понравилось: конечно, надо туда сходить!

«…посмотреть, как всё там было…» — сказал сам себе Новиков, весьма расплывчато представляя, что вообще он имеет в виду.

Им так не терпелось, что они поймали такси.

Спустя десять минут тачка остановилась ровно на том же месте, где в прошлый раз стояла машина с операми, в которую затолкали Новикова. Получилось вроде как Новикова вчера увезли, а сегодня доставили на то же место и высадили: гуляйте дальше, гражданин.

Местная публика по-прежнему располагалась там же и всё так же: полуразвалясь на лавках и ковыряясь друг в друге.

— У, суки, — почти в полный голос говорил Лёха, как будто собравшиеся здесь были виноваты в произошедшем.

На Новикова и Лёху поглядывали неприязненно.

— Чего ты на них взъелся? — негромко спросил Новиков.

— Суки, я говорю, — упрямо повторил Лёха.

— Пойдём отсюда, — засмеялся, впрочем, не очень уверенным смехом Новиков.

— Куда? — выдёргивал руку Лёха.

— В тот двор, — неожиданно предложил Новиков, — Где всё было.

— Что? — прошептал Лёха.

— Убийство, что, — ответил Новиков.

Минуту Лёха шёл за ним молча.

— Откуда ты знаешь? — спросил он, когда Новиков уверенно свернул в ближайший двор.

— Дурак! — вдруг догадался Новиков о чём молчал Лёха, — Мне же опер говорил: во дворе по адресу Сретинский, дом десять… Тебе разве не говорил?

— Точно, — выдохнул Лёха.

Новиков почувствовал, что они оба по-прежнему пьяны, но вдобавок к этому ещё и чем-то напуганы.

Это было странное и общее чувство: они шли на место преступления, которое не совершали, но ощущенье было такое, что — совершали.

Молодые люди появились во дворе, озираясь, будто боялись увидеть труп, который так и лежит здесь с тех пор.

Во дворе никого не было. Стояла лавочка, тосковала пустая грязная песочница, вяло пах мусорный контейнер.

— Как ты думаешь, где? — спросил Лёха.

— А ты? — спросил Новиков.

— В песочнице, — решительно ответил Лёха и зачем-то указал пальцем на песочницу.

— А я думаю, у мусорного контейнера, — ответил Новиков негромко и пошёл на вялый запах.

Из контейнера, когда они уже подходили, то ли взвизгнув, то ли гавкнув, вдруг выпрыгнула собака — Новиков едва дух не испустил от ужаса, а Лёха так вообще подпрыгнул.

Они чуть ли не на цыпочках подошли к мусоросборнику и долго вглядывались внутрь.

Отвлёк их неприятный мужской голос:

— Вот вы где, обсосы.

Новиков с Лёхой оглянулись, увидев пред собой мужика под два метра ростом. Разноцветный хохол на голове и подведённые глаза внятно пояснили, кто пришёл.

— Вы кого там «суками» называли, обсосы? — спросил тип с хохолком.

Тип явно был под каким-то будоражащим кайфом.

Новиков с Лёхой переглянулись. Лёха вдруг перегнулся в контейнер и выхватил оттуда первый попавшийся предмет — им оказался старый чайник.

Лёха поднял руку — и стоял так с чайником, как проводник в поезде.

Новиков встал между другом и недругом, ещё не придумав как исправить ситуацию, но этот, с хохолком, странным, женским каким-то, но очень сильным движением толкнул его в грудь, и Новиков повалился — в падении успев заметить, как Лёха взмахнул чайником, угодив противнику ровно в голову.

Спасла всех немолодая женщина, раскрывшая занавески в окне первого этажа и закричавшая:

— Вы что ж теперь каждый день тут будете убивать?!

Новиков поднялся, подхватил Лёху… не сговариваясь, они побежали, роняя слюни и матерясь…

«Убили!» — подумал Новиков, оглядываясь, и видя сначала женщину в окне, а потом этого, с хохолком, валяющегося на земле.

Но спустя секунду Новикову в спину очень больно попал чайник.

— Ах, ты гад! — взбеленился теперь уже он, кинулся было искать этот чайник на земле, но тут уже Лёха подхватил Новикова, повлёк прочь из дворика.




* * *


Новиков старался матери никогда не врать. Она, безусловно, не знала многого, но если б вовремя посмотрела сыну в глаза и спросила: расскажи, что там у тебя, мой хороший — он открыл бы всё. Под материнским взглядом терялся, как в детстве. Тем более, кто сказал, что оно кончилось? Детства нет только у родителей, а наше детство не прекращается никогда.

Утром она позвала его завтракать. Новиков, забыв про своё опухшее лицо, побрёл на запах омлета с сыром.

— Отец ушёл уже? — спросил, как ни в чём не бывало, и только по материнскому молчанию понял, что мать о чём-то случившемся догадалась, и теперь не отстанет.

Он сдался очень быстро; тем более, что втайне, кажется, всё-таки хотел этого. К матерям очень часто отношение двойственное: с одной стороны, мать неизменно всего боится и неуёмно переживает о любой ерунде — но, с другой, когда её видишь, почему-то не покидает уверенность, что она переможет такое, отчего любой мужик сломается пополам.

В общем, Новиков всё рассказал под омлет. И чем больше рассказывал, тем омлет становился вкуснее, да и сам Новиков будто прибавлял в собственных глазах — его страдание, и материнская реакция на это страданье, неожиданно придали ему ощущение почти уже гордости, и даже некоторого восторга. В конце концов, что такое счастье, как не страстно разделяемая кем-то наша любовь и жалость к себе.

Мать уговорила Новикова раздеться по пояс. Он будто нехотя позволил стянуть с себя майку. Мать трогала его спину, шею, грудь, спросила сто сорок раз: тут болит, а тут, а вот здесь, а если так?..

В конце концов, Новиков подустал, и обрадовался, когда позвонила Ларка.

После материнского утешения он явно почувствовал себя парнем, годным хоть куда.

— Приезжай, надо поговорить, — попросил Новиков подружку.

— У тебя нет, что ли, никого? — поинтересовалась Ларка.

— Нет. В смысле, есть, — Новиков скосился на мать, которая мыла посуду.

— Может, ко мне тогда? — предложила Ларка.

— Ну, давай к тебе, — согласился Новиков.

Ларка хмыкнула.

Мать всё это время так и стояла спиной, но даже по её спине Новиков понял, что она догадалась о содержании разговора, и не очень довольна.

— Трудно ей, что ли, до тебя доехать? — сказала мать, когда Новиков уже одевался, — Мало ли что с тобой случится.

— Да чего случится! — отмахнулся Новиков, чувствуя себя при этом как первокурсник, собравшийся на первую ночную студенческую пьянку.

— И надо что-то решить, что с этим делать, — наседала мать, — Чего ты носишься туда-сюда!..

Как всякий внимательный сын, Новиков примерно мог догадаться, что мать собиралась сказать и не сказала.

Она собиралась сказать:

— Носишься туда-сюда. Нужен ты ей. Сама бы приехала, не надорвалась.

А подумала при этом: «Эта, что ли, вертихвостка будет тебя беречь, если с тобой что произойдёт? Да она немедленно замуж выскочит…»

Как всё это могло уживаться с тонкими, застиранными, жалостливыми материнскими пальцами, её нежнейшими касаниями, её беспримерным пониманьем забот сына — Новиков не понимал. И, наверное, не очень хотел понять.

Отец как-то сказал Новикову, что первая половина совместной жизни мужчины и женщины это кромешная борьба: мужчина борется с женщиной, чтоб она осталась какой была, женщина борется с мужчиной, чтоб, он, наконец, изменился.

— А вторая половина? — поинтересовался Новиков, усмехаясь (он то ли ничего не понял, то ли не поверил; скорей, первое, хотя сам решил, что второе).

— Вторая половина, бывает только у тех, кто решил смириться. Мужчина с тем, что такой, как в прошлом, женщина уже не будет, и незачем ждать, а женщина с тем, что мужчину не изменишь, придётся пользоваться тем, что есть.

— Выход есть какой-то? — спросил Новиков.

— Нет, выхода никакого нет, — спокойно ответил отец.

Новиков внутренне посмеялся, решив, что отец слишком обобщает.

Хотя одно, конечно, запало в душу. То, что мать хотела немного подправить и переделать отца, Новиков знал. Отец был грубоват, отец не хотел менять жилплощадь, отец упрямо свистел в доме, просвистывая, по мнению матери, и так нехитрый семейный бюджет.

Но что хотел отец от матери, Новиков понять не мог при всём желании. Какой мать могла быть раньше — если она может быть только такой, какая есть?

Мы ж знаем уже, что у матерей не бывает юности.

— Надо что-то решать, сынок, как быть-то? — спросила мать, когда Новиков уже вышел в подъезд.

— Вечером приду — поговорим, — ответил Новиков, — Мы ещё с Лёшкой посоветуемся.

— Сынок, — вдруг сказала мать таким голосом, будто решилась на что-то, — Может, и не надо ничего? Связываться с этой мразью. Они же убить могут. Может, чёрт бы с ними?

Слово «чёрт» мать произносила редко. Не походя и всуе, как все остальные люди, а с религиозным чувством; её черт — был настоящий чёрт, и вспоминала она его хоть и с явным отторжением, но и со смирением тоже, потому что зло огромно и неизбывно.

— Ты что? — ошарашенно оглянулся Новиков.

Мать просто смотрела на него, ничего не говоря, каким-то глупым, коровьим взглядом. Было бы что-нибудь в руках — так и кинул бы. Не в мать, не в мать… но об пол точно.




* * *


Ему часто хотелось броситься целовать, а лучше повалить Ларку прямо в прихожей — но она степенно подходила ко всем этим забавам. Такая поспешность чем-то унижала её женское достоинство. Должны быть соблюдены ритуалы: приготовление кофе, разговор, обсуждение новостей… на кухне, кстати, тоже ничего не должно происходить — для этого есть комната.

В комнату Ларка всегда шла будто бы нехотя, норовила то задержаться в прихожей, то что-то срочно переложить в шкафах, то вообще отправить Новикова, скажем, за хлебом. Без хлеба приступить, конечно же, никак нельзя.

Сегодня Ларка традиционно подставила тёплую и почему-то чуть липкую щёку, и сразу попросила:

— Слушай, Новиков, сбегай за кофе. А то мне нечем тебя напоить.

— Я не хочу кофе, — ответил Новиков, стараясь улыбнуться.

Признаться, он кофе не очень любил и пил с Ларкой за компанию.

— Да ладно, сбегай, — сказала Ларка и тихонько толкнула его в грудь.

Новиков хотел было переиграть ситуацию, потянулся поцеловать Ларку, что-то невнятное зашептал, но она с улыбкой отстранилась:

— Тихо-тихо! — сама приоткрыла ему дверь, и добавила вслед, — И минералки купи.

Было бы что-нибудь в руках — так и кинул бы. Не в пол, а в Ларку.

Он вышел на улицу, и долго стоял у подъезда, под козырьком.

Отдышался и побрёл к магазину. Был уверен, что Ларка смотрит на него, долго терпел этот взгляд, потом не выдержал и оглянулся на её окна. Но никто и не думал на него смотреть.

Минералку купил в стеклянной бутылке.

Дверь Ларка, естественно, закрыла на все замки. Пришлось звонить и дожидаться пока она раскупорит все засовы.

— Чего так долго? — спросила, открыв.

— Очередь была, — ответил Новиков.

— Чего-то ты опухший какой-то? — усмехнулась Ларка, — Пил, что ли?

— У меня проблемы, — сказал Новиков, глубоко не нравясь себе в эту минуту ни взятой интонацией, ни произнесением чужих и неприятных слов.

Всё-таки куда уместнее было бы разодрать эту Ларкину домашнюю рубаху, вытащить её белые сиськи… а потом уже поговорить, используя нормальную человеческую речь.

Вообще ему раньше даже нравилась эта её неспешность: за ней будто бы скрывалось чувство красивой девичьей гордости.

«Мужчина выдумывает свою женщину сам, — сообщил как-то Новикову отец, — Ценность её в том, насколько точно женщина угадывает то, что про неё выдумали, и соответствует этому. Потом ей весь этот театр, естественно, надоедает и в какой-то момент она сообщает, что имеет право побыть самой собой».

Новиков попытался применить отцовские слова к, например, этой вот ситуации, но махнул рукой и пошёл пить кофе.

— Рассказывай уже, — попросила Ларка, выставляя чашки с кофе.

С Ларкой было, конечно, труднее, чем с матерью.

Новиков смотрел в чашку и рассказывал будто бы не Ларке, а куда-то в пространство. Было проще оттого, что она молчала, и, — что совсем на неё не было похоже — даже не притрагивалась к своему кофе. До сих пор Лара всё выпивала, что приготавливала себе в кофейнике, и, кстати сказать, никогда ничего не оставляла в кафе.

Новиков поведал обо всём, разве что не стал расписывать, как именно его били. Он и матери про это не говорил.

— Бедный, — сказала Ларка, когда Новиков замолчал. Поднялась, прижала его голову к себе. Ему стало так хорошо, что он едва не расплакался.

«Мать и жена… — думал нежно и почти пьяно Новиков, — Жена и мать… Никогда не предадут… Самые близкие…»

— Как бы их наказать бы, — сказала Ларка твёрдо.

Новикову очень понравился её голос — он снова почувствовал себя куда сильней и уверенней.

— У Лёшки есть одна идея, — сказал Новиков, и добавил чуть хрипло, — Давай кофе-то допьём.

Ларке идея Лёшки про кровь на обоях очень понравилась.

— И тебе тоже надо побои снять, — сказала Ларка, — Надо в трампункт идти, там тебе выдадут справку. С этого надо начинать.

— Да у меня вроде не видно побоев… Они как-то так умело бьют, что ни синяков, ничего, — засомневался Новиков.

— Ну, может быть, найдут ушибы внутренних тканей, — стояла на своём Ларка, — Кровоизлияния какие-нибудь. Ты уверен, что у тебя все органы целы?

— Всё хорошо, Лар, слава Богу, цел, — ответил Новиков.

— К тебе никакого насилия не применяли? — спросила Ларка.

— В каком смысле? — Новиков вскинул брови, хотя сразу всё понял.

— Ну, всякое бывает, — не смутилась Ларка.

— Ты что, с ума сошла? — Новикова даже передёрнуло, — Не было ничего этого. Даже вслух такое не произноси обо мне.

— Ты глупый. Мне было бы всё равно, — отмахнулась Ларка.

— При чём тут тебе всё равно. Мне самому не всё равно было бы! — с раздражением ответил Новиков.

— Чего ты бесишься тут? — Ларка никогда ему спуску не давала, и сейчас не собиралась.

— А ты не беси меня, я не буду беситься, — не унимался Новиков.

— Я тебя бешу? — спросила Ларка почти по слогам.

— Ты несёшь какую-то ерунду, — попытался выровнить ситуацию Новиков.

— Я тебя бешу? — повторила Ларка.

Через три минуты, как следует вдарив дверью, Новиков вышел в подъезд и почти побежал вниз по ступеням.

— Идиотка, — повторял он, — Дура!

Ларка наверху не преминула ещё раз открыть и с силой захлопнуть дверь, подтверждая: да, иди вон.

— Что это такое! Стучат и стучат, — шепотом приговаривала бабушкой с сумкой, поднимавшаяся Новикову навстречу.

Всё случившееся, как ни странно, придало Новикову некоей решительности, и он, едва выйдя на улицу, сразу же набрал Лёшку.

Лёшка долго не брал трубку — и тут Новиков неожиданно и точно почувствовал, что на этот раз Лёшка звонок видит и слышит.

Связь оборвалась, так и не начавшись.

Лёшка перезвонил через несколько секунд, и заговорил почему-то шёпотом.

— Нет, — сказал, — я сегодня не могу встречаться. Давай завтра. Не могу, правда.

— Конечно, Лёх, — ответил Новиков ещё разгорячённый после разговора с Ларкой и радостный хотя бы тому, что у него есть друг, и друг ответил, говорит вот.

Отключился, дошёл до остановки, уселся в троллейбус и стал думать, отчего Лёшка шептал. Заболел, что ли?

«Потому что шёпотом куда проще сказать неправду», — вдруг ответил сам себе.




* * *


Дома, на кухне, сидел брат матери — дядька Новикова.

Открыв дверь, Новиков сразу вспомнил, что дядька в своё время отбывал.

Деваться было некуда, скинув куртку, Новиков, прошёл на кухню поздороваться.

— Садись, посиди, — сказал дядька.

«Датый уже», — заметил Новиков.

Мать, едва сын уселся, сразу поднялась, посуетилась у плиты — вернулась с полной тарелкой жареной картошки, печёнка дымилась, густо наваленная, как после боя…

Новиков привычно косился на мать, будто намекая: мне все эти посиделки даром не нужны. Однако сам уже догадался, что после Ларки и Лёшки ему, напротив, очень хочется поговорить.

Дядька вытащил из-под стола бутылку водки — она стояла возле его ноги, оказывается.

«Дурацкая привычка какая-то, — подумал Новиков, — Украдут, что ли, эту бутылку…»

— Дай-ка сыну стопарь, — сказал дядька.

Чокнулись. Выпили.

Дядька ничем не закусывал, смотрел на Новикова как сыч.

— Тюрьма вещь особая, — сказал дядька, наконец, — Тюремную жизнь лучше изучить заранее, потом легче будет.

— Это вы зачем мне всё это?.. — неопределённо спросил Новиков.

— Слушай, — сказал дядька твёрдо.

Мать почему-то во всё это не вмешивалась, сидела безропотная, как на исповеди.

— Есть два зверя — они самые опасные на зоне. Один может поселиться на тебе, другой в тебе. На тебе — вошь. В тебе — петух.

Новиков хмыкнул, поскорей пытаясь разобраться, кто из названных существ разместится на нём, а кто в нём, тем временем отодвинув от себя тарелку с картошкой. Дядька, кстати, тоже отодвинул свою. Получилось вроде как Новиков сходил е2 — е4, а дядька ответил тем же.

— Вошь в тюрьме непобедима, она на любой красной зоне выживает — а сейчас все зоны красные. Смотри, как победить вошь. Кипятишь тазик воды. Крошишь туда мыло — лучше дегтярное. Кладёшь в тазик одежду — ну, трусы там, майку, — и закрываешь сверху тазик минут на тридцать. Вши там все передохнут. Но это твои вши — есть ещё чужие. После стирки швы на одежде смазывай хозяйственным мылом. Ну, знаешь — хозяйственное мыло…

— Да, видел, — ответил Новиков.

— Вот, — порадовался дядька, — Когда вши смазаны… то есть, когда швы смазаны мылом, вши не могут зацепиться за швы.

— Вши за швы, швы за вши, — повторил Новиков.

— Да, — согласился дядька.

— Мам, это зачем всё? — ещё раз спросил Новиков, пытаясь заглянуть матери в глаза.

— Другой зверь — петух, — продолжил дядька, — Но это мы лучше без матери поговорим. Слышь, сестра?

От петуха Новикова спас звонок — пришёл отец.

Новиков поспешил его встретить, отец как-то странно поздоровался, стоя боком и руку не подав. Мельком глянул на сына, и начал что-то там на шее поправлять у зеркала.

Пожав плечами, Новиков прошёл в свою комнату.

Дядька туда заявился уже минуты через полторы, не став дожидаться отца на кухне. У них с отцом всегда были отношения натянутые. Отец считал его натуральным дегенератом и втайне подозревал, что родовая дегенеративность отчасти распространяется и на мать, но она старается это скрыть.

Когда дядька входил в комнату, Новиков заметил, что в прихожей стоит незнакомая тётка, развязывающая на себе столь многочисленные тёмные платки и шали, словно она была чёрной капустой.

Дядька присел в кресло, и только сейчас Новиков заметил, что с собой гость принёс бутылку, которую тут же расположил ближе к стеночке — а сам начал озираться в поисках стакана.

— Из горла не могу, — пожаловался дядька, — У тебя нет что ли стакана в комнате?

— Зачем? — поинтересовался Новиков.

— Книги одни, — сказал дядька задумчиво, без осуждения, — Я тоже читал, пока отбывал… Там были… книги тоже…

Новиков не знал, куда себя деть.

— Мне нужно умыться, — сказал он, и поспешил в ванную.

Включил там воду и долго смотрел на себя. Потом вспомнил, что у него сигареты в кармане, и присел на край ванны покурить. Вообще мать таких вещей не позволяла ни ему, ни отцу — но сейчас-то можно, сейчас особый случай.

Ванная комната быстро наполнилась дымом, приятного во всём этом было мало, однако Новиков всё равно докурил не спеша, и ещё потом долго держал бычок под водой, словно тот мог разгореться заново.

Деваться было некуда — и Новиков вернулся в свою комнату. Дядька уже притащил стопарь, верней, даже три.

Когда Новиков зашёл, дядька явно только что выпил, потому что дышал через нос, но тут же налил снова.

На всякий случай Новиков оставил дверь в свою комнату приоткрытой, чтоб можно было, если что, сбежать. Куда только бежать оставалось неясным — в комнате что-то быстро говорила чёрная капуста, на кухне, покашливая, позвякивал тарелками отец. Позвякиванье было раздражённое — уж Новиков-то знал отца. Иногда даже казалось, что в позвякиванье этом есть определённая последовательность — будто отец пытается делать музыку. Ток вилкой о тарелку, пропускает два такта, ток тарелкой о другую тарелку, скрып-скрип стулом, кых-кых кашель. Пауза, и дальше опять тоже самое. Ток-ток. Скрып-скрып. Кых-кых. Новиков пристыл, ожидая какой будет припев в этой композиции.

— Слушай, хочу спросить, — прервал дядька его наблюдения, — А твой этот друг Лёшка — он нормальный? — и подал Новикову рюмку.

Новиков неосмысленно взял рюмку и стал смотреть на дядю, словно раздумывая как бы позвонче зазвездить ему этой рюмкой в низкий и тёмный лоб.

Отец, у которого, успел подумать Новиков, всегда был отличный слух, вдруг грохнул вилкой, двинул стулом, и вот уже появился в коридоре, направляясь к ним с дядькой.

Тут как раз из родительской комнаты вышли мать с чёрной капустой, и отец очень бережно их обошёл, даже сказав «Извините!», что было вообще не в его правилах, и предполагало высокую степень раздражённости.

— Может, стоит спросить у него — нормальный ли он сам? — сказал отец, став на пороге комнаты.

Чувствуя, что пространство, в котором он пребывает, начало раскачиваться как при рвоте, Новиков постарался смотреть на что-нибудь совершенно отвлечённое — и уставился куда-то мимо отца, там бережно заворачивалась в свои платки и шали, чёрная капуста.

Заслышав голос главы семейства, чёрная капуста начала двигаться гораздо медленней.

— Сейчас это обычное дело, — поддержал дядька отца.

Новиков, наконец, махнул рюмку, которая почти нагрелась в его руке.

— Я давно замечаю в его башке непорядок, — сказал отец, — Друг этот неразлучный… Обнимаются при встрече…

— Да пошли вы на хер оба! — вдруг заорал Новиков и запустил рюмкой в стену.




* * *


На улице, куда он выбежал, не дав матери ухватить себя за руку, оттолкнув чёрную капусту и на ходу влезая в ботинки, Новиков понял, что идти ему некуда.

С разгону ещё шёл куда-то, проговаривая про себя проклятья всем и вся, и неожиданно вспомнил, откуда это всё у отца могло взяться.

Они тогда с Лёшкой совсем молодые были, пива напились, травы накурились… На Лёшку трава подействовала, на Новикова пиво — в общем, оба расхрабрились, и на радостях вызвали проститутку, первый раз в жизни.

Едва она появилась — смелости поубавилась, но девка оказалась взрослая, потребовала с них тройной оплаты, отправила Лёшку умыться в ванную. Пока он шумел водой, стремительно разобралась с Новиковым. Оставив его, распластанного на диване, ушла ко второму — там тоже всё недолго продолжалось, даже кран не выключили второпях.

Минут через десять, ну, пятнадцать, девка ушла, не попрощавшись, и оставила входную дверь открытой.

Тут и заявился нежданный отец. Что он увидел: сын лежит в одних трусах у себя на диване, пахнет пивом, накурено — и тут из ванной вываливается Лёха, тоже почти голый.

Лёха напугано поздоровался — и пробежал к Новикову в комнату, держа джинсы с рубашкой в руках, и оставляя мокрые следу на полу.

Минуты через три Лёха вернулся в ванную за симпатично подвязанной и наполненной резинкой, предприимчиво оставленной на стиральной машине.

Всё случившееся вызвало у товарищей приступ покатухи — трава, опять же повлияла. Отец, кстати, быстро ушёл тогда, наслушавшись их дурацкого смеха.

Новиков никаких выводов не сделал вовсе, но опять же только сейчас вспомнил, как мать в тот месяц пару раз приводила со своей работы — она тогда ещё работала — каких-то сомнительных девиц, знакомила их с сыном, чай вместе пили — а потом ещё Новиков обнаружил в своей комнате рекламный вестник с городскими красотками. Красотки были похожи на злых и пьяных клоунов.

Да, а ещё однажды Новиков застал мать за странным занятием: она перетряхивала всё его бельё, подушки и простыни. Сначала подумал, мать стирать собралась. Однако она ничего не постирала тогда. Потом уже вычитал где-то, что так суеверные женщины разыскивают, нет ли порчи на сыне, не подброшено ли чего за наволочку.

«Чёрт знает что…» — неопределённо повторял Новиков шёпотом, шагая в сторону Ларкиного дома — до неё идти было долго.

«И не факт, что Ларка меня ждёт, — вспомнил Новиков. — Хорошо хоть её родня отбыла на дачу».

Успел напугаться, что забыл мобильник дома, но обнаружил-таки его в заднем кармане. Жалко сигареты выложил в ванной — зачем, непонятно.

Набрал, мобильник долго крутил солнышко на экране, никак не желая соединяться.

Наконец, дождался: Ларка процедила своё «алло». Прозвучало оно так, будто холодный градусник засунули под мышку.

— Лар, — вздохнув, сказал Новиков, — Можно к тебе?

— Я же тебя бешу, — сказала Ларка.

— Не бесишь, — ответил Новиков.

— …Я не знаю… — ответила Ларка, сыграв задумчивость.

— Ну, что ты не знаешь! — почти закричал Новиков, — Ты что, не можешь понять моё состояние!

— Не ори, — попросила Ларка, — Ты знаешь, я не терплю…

— Я не ору, не ору, — поспешно заверил её Новиков.

Через полчаса он был у её дома. Расплатиться с таксистом было нечем — пришлось снова её набирать.

— А если б у меня денег не было? — сказала она в лифте.

— Придумали бы что-нибудь! — изо всех сил улыбаясь, сказал Новиков, сделав шаг к Ларке.

— От тебя водкой пахнет, — сказала она, тоже улыбнувшись.

— Я тебя ужасно люблю, Лар, — ответил Новиков.

От кофе он категорически отказался, и, без спросу прошёл в её комнатку, где сразу завалился на кровать.

Вообще Новиков изготовился во всех подробностях пересказать Ларке то, что творилось дома, ещё и с предысторией — но тут же осёкся: и о проститутке тоже, что ли, говорить?

Ларки долго не было, но явилась она такой как Новиков и мечтал — в махровом халате, который и был единственной на ней одеждой.

Начали целоваться — и Новиков почувствовал, что у него всё-таки ужасно болит лицо, скулы, губы, щёки. Бережно отстранялся, но разгорячившаяся Ларка настаивала на поцелуях.

Она вообще была настроено бурно, трепала Новикова, перекладывала его и как могла использовала. Новиков давно такого от Ларки ждал, но тут что-то с каждой минутой чувствовал себя всё болезненней и неуютней.

В конце концов, и в самый, наверное, негодный для этого момент, пытаясь сдержать её скок руками, сказал, что больше не может, что в другой раз, что кружится голова.

Ларка будто не понимала, что он говорит.

— Да слезь ты! — вдруг крикнул Новиков: она сидела на нём почти, как опер тогда.

Ларка молча ушла в ванную.

«Что-то великоваты у неё ягодицы», — подумал Новиков с тоской.

Спустя три минуты она улеглась в родительской комнате, сразу выключив ночник: Новиков видел, как погас свет в щели под дверью.

Он долго не спал, всё смотрел в потолок и представлял, как тут Ларка лежит, куда ногу кладёт, куда руку.

Возбуждения не было никакого.




* * *


Утром проснулся оттого, что Ларка ставит чайник на плиту. Ставила она его с таким грохотом, словно с одного раза не получалось, и, приподняв, Ларка опускала чайник на решётку плиты раз и ещё раз. Чайник вставал неровно.

— Ты чего тут громыхаешь? — заглядывая на кухню, спросил он миролюбиво.

— С чего ты взял? — поинтересовалась Ларка.

— Слышу.

— Может, ты прикажешь на цыпочках ходить, пока ты спишь?

— На цыпочках не надо, — усмехнулся Новиков.

— А тебе вообще непонятно чего надо.

— А тебе понятно чего? — спросил он.

— Мне понятно, — ответила Ларка с вызовом, — Я хочу жить с нормальным мужиком, а не с невротиком. Мне нужны нормальные дети от нормального мужика.

…На улице Новиков опять позвонил Лёшке — тот вообще не взял трубку.

Долго стоял у ларька с минеральной водой, лимонадом и прочей колой. Вдруг представил, что каждый вид напитка предназначен для допроса отдельного вида подозреваемых. Убийство — это вода с газом. Насильники — это лимонад «Буратино». Межнациональная рознь — что-то нибудь тёмное, вроде «Пепси». На всякую семейную бытовуху идёт дешёвая вода без газа.

В таких вещах надо знать толк.

«Отец сейчас ушёл на работу, дядька тоже, наверняка, ночевать не остался. Мать, может быть, поехала куда-нибудь на рынок», — уговаривал себя Новиков.

Дома хорошо, там можно налить горячую ванную и лежать.

Он долго стоял напротив своего подъезда, вглядываясь в окна. Если б мать появилась — не пошёл бы. Но ни одна штора не дрогнула.

Открыл дверь, прислушиваясь — и тут же, неслышная, вышла мать из его комнаты. Опять, что ли, в наволочках копалась.

— Привет, мам, — сказал Новиков просто.

— Здравствуй, сынок, — ответила мать с тихой радостью.

«Ну, дома мать и дома, — подумал Новиков про мать, — Так даже лучше».

— Завтракать будешь? — спросила мать.

— Да, — ответил он, — А то меня что-то не покормили. Только чайником погрозили.

Мать со значением, исподлобья посмотрела на него. Новиков этот взгляд знал и не любил. Мать тут же становилась какой-то чужой и недоброй — не по отношению к нему даже, а по отношению к кому-то третьему.

Этой третьей, естественно, была Ларка.

— Что… долго посидели? — спросил Новиков о том, что его не интересовало вовсе, лишь бы уйти от разговора, который мог случиться. Ничего глупей для мужчины нет — как обсуждать свою женщину с матерью. И женщины-то глупят, когда жалуются матерям на своих дружков, но для мужчины всё это вообще какое-то позорище.

Но мать было уже не становить.

— Что она ещё может, как чайником грозить, — с ходу начала она, игнорируя вопрос, — Ещё и жить-то не начали, а уже…

— Не начали и не начнём, — сказал Новиков, лишь бы отвязаться, чувствуя при этом, что Ларку всё равно предаёт — даже если действительно не собирается с ней жить.

Мать, вместо того, чтоб порадоваться, обернулась, оставив на плите пригорать яичницу.

— А с кем начнём, сынок? — спросила она тихо.

— В смысле? — переспросил Новиков, вспоминая, что это, вовсе не свойственное ему «в смысле» он говорит за последние дни уже не первый раз. Мир, кажется, несколько растерял свою осмысленность.

— Твой Лёшка — он… ты только не беснуйся опять… он вообще, как твой дядька вчера спросил, нормальный?

— Даже если он и ненормальный, — спросил он устало, — Он что, убийца?

— Мне так и сказали, — произнесла мать послабевшим голосом.

Новиков молчал, пытаясь придумать, куда ему придётся сбежать сейчас. В горячую ванную он точно рисковал не попасть.

— Есть разные секты, — начала мать, глядя ровно перед собой, в развешенные над плитою половники и ножи; голос её звучал так, словно она произносила тайную клятву, — Они впутывают разных нормальных людей, замазывают их кровью — и потом от них уже не избавиться, попадаешь под их власть — и несчастные люди подчиняются им, исполняют все их требования…

Новиков вдруг засмеялся. Представил, как исполняет Лёшкины требования, наряженный в кожаную сбрую. Смех звучал диковато, зато искренне.

— Это чёрная капуста тебе сказала? — спросил он.

— Какая «чёрная капуста»? — быстро переспросила мать, и тут же догадалась: — Она не капуста!

— А кто? Свекла? — спросил сын, произнося «свёкла» через «е» и с ударением на последний слог.

— Ты не выпутаешься оттуда, сынок! — вскрикнула мать, — Тебя заманили! Они тебя… изуродуют!

«…она тёмная, неумная, замученная баба — моя мать, — готовый разрыдаться, думал Новиков, — Эти её позорные газеты и брошюры с плохим шрифтом о гаданиях и заговорах… эти её хождения сначала в церковь, а прямо оттуда по каким-то ушлым бабкам, цыганкам, ведуньям…»

Новикову вспомнилась вдруг давняя ссора, когда отец орал, пытаясь ухватить мать рукой за волосы: «Ты зачем эти заговоры на меня наводишь! Ты куда меня приговариваешь? Чего тебе ещё надо от меня? Уймёшься ты со своим безумием?… Отвадила одного мужа у дочки, привадила другого — осчастливила её? Ты же тёмная колода! Ёб вашу мать — ты же в школе училась! Физику проходила, химию, геологию — откуда ты набралась этой пакости?»

Здесь отец вместо того, чтоб схватить напуганную, и одновременно по-собачьи злую мать за волосы, вдруг взял в огромный ком двумя руками ворох газет и брошюр со столика, и с силой бросил. Мать осыпало.

— Тебя там будут использовать! — всё не унималась мать, совершенно ненормальными глазами вглядываясь в Новикова, — И никакая она не капуста! Это ты ни соображаешь ничего! Тебя ещё петух жареный в жопу не клевал, вот ты и…

Последнее предупреждение саму мать чем-то напугало, она, видимо, услышала в своих же словах нехороший намёк, и, быть может, готова была немного отыграть назад, но тут Новиков вдруг закричал:

— И правда колода! Тупая колода! О, какая же ты колода! Гвозди только в такую колоду забивать!

За всем этим криком никто не заметил, как появилась сестра Новикова. Открыла дверь своими ключами и вошла. Вид у неё хоть и напряжённый был, но втайне, — Новиков это приметил, — всё равно довольный.

— Вы чего, с ума посходили? — деловито спросила сестра.

— Колодой мать называет, — ответила мать, падая на стул и бессильно качая головой.

— Тебе мозги-то не отбили там? — спросила сестра у Новикова.

Новиков вскинул глаза на сестру. Хотел напомнить ей, как они с матерью орали друг на друга матом, когда сестра выходила за муж второй, что ли, раз и требовала разделить квартиру, чтоб молодым было где жить. Новикову при этом разделе не доставалось ничего — но когда мать об этом сказала своей доченьке, та, словно была готова к вопросу, ответила: «А он у тебя мужик, или где? Сам пусть всего добивается!» То, что её очередной муж жилплощади пока не добился, не вступало ни в какое противоречие с яростным настроем сестры.

— Вы всегда его любили больше, чем меня, — сказала сестра, ставя себе чайник, но почему-то игнорируя явно подгорающую яичницу, — Вы его баловали, как могли — а я вас предупреждала. Теперь пожинайте плоды.

— Яичница сейчас сгорит, — сказал Новиков и всё-таки ударил изо всех сил по рукоятке сковородки. Крышка со звоном полетела на пол, сковородка куда-то к потолку, а яичница — к столу.

Сестра что-то взвизгивала ему в след.

«Мать жалкая и слабая дура, — перечислял Новиков, спускаясь в лифте, и считая родственников по кнопкам этажей, чтоб никого не забыть, — Братец её: тут надо ещё разузнать, как он там сам отсидел, что-то он очень взволнованно о петухах говорит. Отец неудачник и особый тип неврастеника, который скрывает свою неврастению, принимая холодный душ, насвистывая и выпивая по литру молока из высокого стакана ежевечерне — при этом проживая в глубокой ненависти к жене, сыну, дочери и коллегам по работе. Сестра моя — плоть от плоти своих родителей… Дура и неврастеничка, но ещё по-молодому самоуверенная. Самоуверенная дура — это самый невыносимый тип дур… А Ларка даже не попросила меня остаться, когда я уходил. А я, как идиот, простоял пятнадцать минут в подъезде».

Родственники кончились, и лифт со скрежетом раскрылся.




* * *


Уже второй день Новиков не мог признаться себе: он боялся остаться один. Унижение, которое Новиков пережил — было невыносимым.

Нет, и в школе, конечно, происходило что-то такое… У всех, ну, почти у всех мужиков — которые теперь ходят с каменными лицами и сидят расставив наглые ляжки — у всех что-нибудь да было подобное. Получали в ухо, плакали потом… старшеклассник отнимал деньги… делали подножку… засовывали мусор в портфель…

В общем, начнёшь вспоминать — и затоскуешь.

Многим долго помнился свой личный мучитель или какой-нибудь другой поганец, так и оставшийся непобитым.

У Новикова этого самого врага звали Гарик.

Когда он пошёл в первый класс — Гарик уже учился в третьем.

Они пересеклись в коридоре спустя, наверное, неделю после первосентябрьской линейки.

Гарик заприметил Новикова и окликнул его. Кажется, причиной по которой Новиков был выделен в толпе, был слишком яркий его портфель. Мама выбрала и была собой очень горда. Проще было вырвать листок из альбома для рисования, написать на нём «чмо» и пришпилить сыну к спине.

— Эй, стой, я сказал! — крикнул Гарик.

Новиков, скособочившись, нёс портфель в руке. Он обернулся, изо всех сил улыбаясь.

За Гариком вослед потянулись его, судя по виду, одноклассники, казавшиеся тогда Новикову огромными. Вся эта, глазастая, со слюнявыми губами свора, явно предчувствовала какое-то развлечение.

Гарик приобнял Новикова. Спустя секунду Новиков оказался на полу. Портфель отлетел куда-то к батарее. Гарик сидел у поверженного на груди, с таким довольным видом, словно Новиков — торт в девять свечей, и Гарику сейчас их надо задуть.

Гарик ничего не делал, просто сидел. Новиков чувствовал то его мягкие ягодицы, то — когда пытался вырваться, а Гарик не давал, упираясь, — его очень твёрдые бедренные кости.

Время от времени Гарик наклонял над Новиковым большое, щекастое, веснушчатое лицо, и делал вид, что хочет плюнуть. Новиков пытался сдвинуть хоть на сантиметр свой подбородок, спрятать глаза. Гарик пересаживался ещё выше, почти на шею, его анатомию можно было почувствовать обонянием. Он зажимал голову Новикова коленями, и снова наклонялся, то выдавливая катушек белой и какой-то замечательно твёрдой слюны, то всасывая катушек снова.

Гарик слез с Новикова только когда прозвенел звонок. Вся форма Новикова была грязна.

Стоя у открытой двери в класс, Новиков долго отряхался, ни о чём не думая.

— У тебя ещё на спине… следы, — брезгливо сказала Новикову одноклассница, обходя его так, чтоб не коснуться. «Следы» она произнесла так, словно в этом слове две «д» — след-ды! — с тех пор буква «д» противно напоминала Новикову отпечаток ботинка на спине, с внятной подошвой и полустёртым каблуком.

Только спустя минуту Новиков заметил, что все ученики, подхихикивая, взирают на него, а учительница, костлявая, с рыжиной дама, иронично смотрит в класс, ничего не говоря.

С пиджаком в руке Новиков поспешил на своё место, но учительница его остановила.

— Что нужно сказать в случае опоздания? — поинтересовалась она стеклянным и ровным как бутылка голосом.

Новиков не знал, что нужно говорить в случае опоздания и продолжал тереть спину пиджака.

Учительница отвернулась и начала урок.

Новиков стоял и тёр пиджак. Ладонь от трения стала горячей.

Спустя минуту учительница подошла, резко взяла меня ледяными и очень сильными пальцами за ухо и толкнула к моему месту. Новиков сел, оставив пиджак на коленях.

Слёз у него не было.

Вообще ничего у меня не было в голове, только горячо и пусто, горячо и пусто.

Гарик добирался до него не каждый день, но всё-таки часто. Иногда Новиков замечал его движенье по направлению к себе, безуспешно стараясь влипнуть в стену, но тут случалось чудо, и другой дурачок сам закатывался Гарику под ноги, там и оставаясь на ближайшую перемену. В эти минуты Новиков испытывал радость и зачарованность происходящим. Ему не было жаль никого. Он с трепетом наблюдал за страданиями другого существа, стараясь только не попадаться Гарику на глаза, потому что он мог в любую минуту отвлечься.

Из школы Гарика выгнали через год.

Скандал по тем временам был шумный. Он пришёл на уроки с самодельной зверской рогаткой, которая била метров на пятьдесят. Засадил мелко нарезанной, согнутой буквой «v» проволокой по заду нескольким первоклахам, в том числе Новикову, синяк был огромен, и удивительным образом не умещался на одной ягодице, но переползал через препятствие на вторую, она тоже на половину была сиреневой, как варение из сирени.

Потом Гарик поругался со своей одноклассницей и, натянув тетиву, вогнал свою проволочную подковку ей в левый глаз, который в связи с этим вытек.

У девочки обнаружился папа, который пообещал Гарика убить. В виду того, что Гарик был недалёким соседом Новикова, он мог в течении дня несколько раз наблюдать его реакцию на все эти разнообразные события.

Реакция оказалась незатейлива в своей простоте: Гарику было по фигу.

Гарик не прятался от отца изуродованной и вовсе не переживал о самой, отныне одноглазой однокласснице. Гарик бодро косячил по двору вдоль и поперёк в поисках очередного веселья. Зенки малолетнего, всегда весёлого злодея щурились, зубы блестели на солнце.

Новиков старался никогда о Гарике не вспоминать, и даже лицо его забыть — и, кажется, добился в этом успеха, но сейчас память сделала странный выверт, и в одно мгновение Новиков поверил, что опер, который его мучил — это и был Гарик.

«Точно, он! — доказывал себе Новиков, — Только веснушки, эти поганые, грязные, отвратительные веснушки куда-то делись… А глаза — это сощуренные звериные глазки, эти уши в пушке, этот кривой какой-то лоб — всё осталось…»

Думать о Гарике, в любом его виде, хоть в прошлом, хоть в нынешнем, о катушках его слюны, о его газировке, о его бедренных костях, упиравшихся в самую грудь Новикова, оказалось натуральной мукой.

От этой муки нужно было бежать к людям, как из чёрного леса.

— Лёшка, ну, возьми трубку, — просил он, стоя посреди тротуара.

Лёшка трубку взял.

— Ты где? — поинтересовался Новиков.

— На работе, где же, — ответил Лёшка.

Новиков так искренне удивился, что несколько секунд молчал.

— А ты чего не на работе? — поинтересовался Лёшка равнодушно.

— Забыл совсем, — признался Новиков, — Я не заметил, как эти два… или три?.. когда это было? В пятницу ведь?.. как эти три дня прошли, не заметил. Как в бреду.

— Ты уволился, что ли, из магазина? — спросил Лёшка всё тем же голосом.

— Да нет… Сейчас позвоню, отпрошусь… И тебя наберу опять.

Новиков работал в не самом крупном книжном. Магазин располагался в тихом и ароматном подвальчике. У Новикова был хозяин и напарник. И ещё была кассирша, с которой напарник иногда сближался в подсобном помещении прямо в обеденный перерыв, когда Новиков уходил за салатами в ближайший продуктовый. Они успевали минут за пятнадцать — и по возвращеньи, Новиков долго присматривался к столу и стульям, пытаясь понять как это было, где. Так ничего и не поняв, начинал звонить Ларке. Ну, просто так.

В принципе, напарник мог отработать и один — хотя приходилось носиться туда-сюда непрестанно. То принять товар, то ответить на звонок, то дать кому-то консультацию, да и присматривать, чтоб ничего не своровали, тоже стоило… Короче, когда один — и покурить некогда.

Новиков набрал напарника, тот первым сказал:

— Я уж понял, понял… Проблемы какие-то?

— Да. Проблемы, — ответил Новиков сипло; получилось очень искренне. Новиков давно заметил, что если говорить правду — получается какая-то ерунда с голосом, будто ты заранее подозреваешь, что тебе не поверят. А когда немного привираешь — голос становится крепче, уверенней, жёстче.

Проблемы у него были, конечно. Но позавчера. А сегодня у него не было проблем. Зато он точно не хотел работать.

— Лёш, я отпросился! — радостно доложился Новиков другу.

— И? — спросил Лёшка.

Новиков уже понимал, что ничем хорошим их разговор не завершится, но принять этого совсем не желал.

— Я к тебе зайду сейчас, я тут недалеко, — сказал Новиков и поскорее отключился.




* * *


Лёшка вышел на улицу через полчаса, не меньше. Новикова он будто бы не узнал, по крайней мере, лицо его было столь же одушевлённым, как если бы вместо лица вырос локоть.

Они даже не протянули друг другу руки поздороваться, и уж тем более не обнялись.

Постояли минуту молча, глядя, как едут машины.

Лёшка, приметил Новиков, не подёргивал плечом, будто его щекотный попугай потерялся.

— Я ничего не хочу, — сказал Лёшка.

— Почему? — спросил Новиков.

— Как ты себе это представляешь, — сказал Лёшка, — Я буду рассказывать, что кричал «Адвокат! Адвокат!» — а в это время… меня…

Лёшка долго молчал.

— Я просто буду жить дальше, словно этого не было, — сказал он.

— Тогда я тебе помеха, — сказал Новиков, — Потому что я — был.

Новиков направился во дворы, подальше от людей: откуда-то пришло странное чувство, будто его могут узнать со всем тем позором, что он нёс внутри. Даже не понятно, кто именно узнает, — какие-то прохожие, любые: «Смотрите, это тот, которого лупили бутылкой по лицу… У которого ботинок буквой „Д“ на спине…»

Если Новиков видел кого-то — тут же отворачивался, делал вид, что читает объявление на заборе… или садился, расправлял штанину, терзал шнурки. Так часто завязывал, что оборвал один. Пришлось уже всерьёз рваные остатки шнурка связывать между собой.

В виду того, что человек ходит по родному городу одними и теми же маршрутами, Новиков вскоре понял, что он направляется точно к себе на работу, куда вовсе не собирался.

Развернулся и пошёл в другую сторону.

Он вдруг понял, с кого стоит спросить. С неё всё началось. Это она ткнула в него пальцем из-за угла. В него и в Лёшку.

Через сорок минут Новиков стоял всё в том же дворе, где случилось убийство.

«Это ведь та же самая тётка, что увидела нас тогда… Когда мы с Лёхой сюда зашли вечером пьяные… Наверняка, она нас опознала. Из-за неё нас пытали!»

Новиков зачем-то поискал глазами чайник, которым они кидали тогда друг в друга. Так бы он и валялся здесь же.

Подошёл к окну, из которого тогда выглянула перепуганная возможностью нового смертоубийства женщина.

Минуту стоял, вроде бы вглядываясь меж занавесок, но на самом деле рассматривая своё отражение. Так что когда занавески раскрылись, Новиков всерьёз испугался, отшатнувшись.

— Вы чего здесь делаете? — спросила женщина.

Голос звучал глухо, но расслышать слова было можно. Рама в окне стояла одна и старая.

У женщины были длинные серьги в ушах, морщинистая, бледная кожа, сильно накрашенные губы.

«Ей лет семьдесят, не меньше», — решил с неприязнью Новиков.

— Это вы меня опознали? — спросил он, — Меня и моего друга?

Женщина стояла недвижимо, только серьги её раскачивались как ходики. Такое ощущение, что в голове женщины было огромное внутреннее напряжение, заставляющее серьги двигаться.

— Вы знаете, что со мной было из-за того, что вы не носите очков? — спросил Новиков, — Меня били минералкой по лицу!

— Каким образом? — спросила женщина, и серьги, кстати, вдруг остановились.

— Вы не носите очков, потому что они вас старят! — закричал Новиков, — Старая слепая проститутка!

На этих словах серьги снова начали раскачиваться, только ещё сильнее.

— Если б ты носила очки — ты б не стала в меня тыкать пальцем из-за угла! Зачем ты в меня тыкала пальцем? Ты бы лучше тыкала пальцем в себя!

— Идите вон! — вдруг неистово заорала тётка, — Вон! Кышь!

— Я идите вон? — заорал в ответ Новиков, — Это ты идите вон!

Женщина стремительно вскрыла засовы на окне, — а может, оно и было открыто, — и распахнула створки, сделав столь резкий выпад в сторону Новикова, что едва не выпала. Судя по всему, она хотела ухватить его за волосы обеими руками.

— Вот как! — обрадовался Новиков.

Он отбежал к мусорным бакам, не глядя, нашарил там что-то обеими руками — благо, контейнер был завален до верху, — и вернулся к окну с пакетом, полным какой-то влажной требухи в левой, и коробкой из-под обуви в правой. В коробке почему-то оказались луковые очистки.

— Держи, слепая блядина! — ликовал Новиков, зашвыривая всё это в квартиру.

Женщина попыталась было закрыть окно, однако Новиков вовремя ухватился за створку.

Едва женщина отбежала куда-то в комнату, Новиков вернулся к мусорным бакам, и вернулся с попавшей в жуткую аварию крупной детской машинкой и безжалостно расстрелянным в гордую грудь ржавым тазом.

— Око за око! — кричал Новиков, подпрыгивая и забрасывая в комнату тазик и авто, — Зуб за зуб!

Он сделал ещё несколько ходок, и только когда из разорванного мешка на него высыпалось несколько кило гнилого картофеля, замоченного, судя по всему, в кошачьей моче, Новиков, наконец, успокоился.

На ходу отряхиваясь и деловито потирая руки, Новиков поспешил прочь.

Люди Новикова сторонились, однако настроение его было почему-то весёлым и возбуждённым. Новиков уже знал, куда ему надо идти теперь.

По дороге брюки Новикова подсохли; правда, рукам было пренеприятно — кожа ссохлась, словно состарилась лет на сорок, ладони зудели, пальцы саднили и чесались. Новиков иногда плевал на руки и подолгу тёр их, а иногда бежал — раскрылившись и пугая прохожих — он надеялся, что мириады микробов, поселившихся на нём, унесёт ветром.

Если б Новиков поднял глаза и посмотрел на это тяжёлое, как домна здание, он расхотел бы туда входить. Однако он шёл, опустив глаза, и сначала видел асфальт, потом ступени, потом заметил двери и с силой толкнул их.

— Мне надо к оперу, который меня бил! — громко сказал Новиков, обращаясь к полицейскому в окошечке контрольно-пропускного пункта.

Полицейский пожевал губами и ничего не ответил, но, показалось, принюхался.

— Слышите, нет? — спросил Новиков, нагнув голову к окошечку, но руки убрав за спину: от них пахло сильнее всего.

— Вы пьяны? — спросил полицейский таким тоном, словно Новиков был участником социологического опроса, — От вас ужасно пахнет. Отойдите от КПП.

— А то что? — спросил Новиков, — А то вам придётся вызвать полицию? — захохотал он.

Несколько человек в гражданском, прошли через КПП Новикову навстречу. Каждый из них прикасался специальной карточкой к мигающему квадрату — и железные поручни раскрывались.

— Меня не пустят? — спросил он у полицейского.

Полицейский молчал, как будто Новикова вообще здесь не было, только его запах.

— Почему, когда вам нужно — меня туда тащат, а когда мне — даже не пускают? — спросил Новиков.

Ещё несколько человек прошли мимо него на улицу и несколько — в здание.

Новиков попытался протиснуться за идущим в здание, но рычаги лязгнули чуть ли не по ногам, а полицейский в окошке поднял усталый взгляд и сказал:

— Ещё одна попытка, и я обеспечу вам пятнадцать суток.

Через десять минут Новиков был в метро. На все имевшиеся деньги приобрёл жетон: тридцать поездок.

С жетоном Новиков подошёл к турникету, и прислонил его к мигающему глазу.

Высветилась цифра «29», рычаги распахнулись. Он стоял, не двигаясь.

Рычаги закрылись.

— Вы что стоите? — по-доброму удивилась смотрящая в стеклянной будке, — Проходите! Никогда не были в метро?

Не отвечая, Новиков вновь прислонил жетон — и высветилось 28.

Подождал, рычаги раскрылись — Новиков при этом почему-то изо всех сил сжал зубы.

— Проходите, проходите, вас не тронет! — засуетилась смотрящая, выходя из своей будки, и спеша к Новикову. Когда она до него дошла, рычаги как раз сдвинулись снова.

Новиков тут же прислонил жетон в очередной раз.

Смотрящая постаралась впихнуть его, пока горело 27 — Новиков не без грубости вывернулся, отошёл на два шага, и снова вернулся к турникету.

Приложил: вспыхнуло 26.

— Ненормальный, что ли? — спросила смотрящая.

Новиков подождал, и сбил счёт до 25.

— Ну-ка, прекрати! — потребовала смотрящая.

— Что не так? — поинтересовался Новиков.

— Сломаешь… — смотрящая поискала рукой в воздухе нужное слов, — Рычаг!

К Новикову подошёл малолетка, тронул за рукав:

— Слышь, пусти?

— Нет, — ответил Новиков уверенно.

— Сейчас милицию… тьфу, ты, полицию вызову! — погрозилась смотрящая, и действительно пошла в свою будку.

Пока её не было, Новиков догнал до 10. Народ повалил с работы, Новикова пытались впихнуть в метро, но он упирался руками в турникет и отругивался:

— Не видите, прохожу!

— Так проходи! — орали сзади.

— Вот, девятая поездка, — отчитывался Новиков, упираясь руками и не давая себя сдвинуть, — Восьмая…

Пришёл господин полицейский с лицом наглого и обжившегося среди людей дебила.

— В чём дело? — спросил полицейский.

— Я ничего не нарушаю, — ответил Новиков. Загорелось «7».

Полицейский бесцеремонно схватил Новикова за рукав и переставил подальше от турникетов, сам встав к ним спиной.

— Кто может запретить мне использовать мой проездной? — поинтересовался Новиков, не глядя полицейскому в глаза, исхитрился, и метнув руку мимо бедра с пистолетом, приложился карточкой ещё раз.

Полицейский одной рукой схватился за кобуру, пытаясь не достать, а просто на всякий случай сберечь пистолет, другой же прихватил Новикова за шкибот, и куда-то потащил вдоль турникетов.

— Всё, всё! — прокричал Новиков, попутно успев приложиться и открыть четыре турникета подряд, — Дайте я зайду! Зайду и уеду!

Полицейский отпустил его.

Новиков только сейчас заметил, что карточка в его руке измята напрочь, а рука от волнения стала мокрой, и сам он снова стал как-то гадко пахнуть.

— Вот! — торжественно пообещал Новиков, прикладывая карточку. Вспыхнула цифра «0».

Он сделал шаг вперёд, потом шаг назад, рычаги подождали и закрылись.

— Да он сумасшедший! — воскликнула смотрящая.

— Ухожу! — воскликнул Новиков, действительно собираясь уйти, но когда он впечатал свою карточку ещё раз, турникет лишь пискнул.

— И что теперь? — серьёзно поинтересовался Новиков, глядя на рычаги, — Меня не пустят?

— Гоните его! — попросила смотрящая полицейского.

— Вы что, меня не пустите? — серьёзно удивился Новиков, — Я только что истратил тридцать поездок! Я мог бы целый месяц ездить, и вы б мне ничего не сказали. А сейчас вдруг стало нельзя? Если мне не хочется идти за рычаги — кто вправе меня туда тащить? Если мне хочется — почему вы меня не пускаете?

Подошёл второй полицейский, и пока Новиков хрипло причитал, его вывели на улицу и легонько толкнули в шею: пшёл.




* * *


Поблизости Новикову было известно лишь одно заведение — и он там уже был. Ну и что, если был, это не повод туда больше не ходить.

Распахнув двери полицейской управы, Новиков решительно шагнул к милиционеру в контрольно-пропускной будке.

— Ты знаешь, что со мной сделали в этом здании в пятницу? — почти закричал Новиков, — Меня били там! Ты не слышал? Не слышал, как я кричал? Теперь ты слышишь, как я кричу, а тогда не слышал? Вызовете мне сюда понятных! Присяжных! Я уже вызвал прессу, сейчас приедет. Я хочу немедленно провести дознание. Я вам сейчас покажу кабинет, и в кабинете следы преступлений! Назвать номер кабинета?

Новиков назвал.

Из здания больше никто не выходил, и не входил в него.

Голос Новикова метался в пустом фойе, полицейский в будке был то ли напуган, то ли задумчив — так сразу и не поймёшь. Новиков и не хотел понимать — ему надо было высказаться, он говорил очень быстро — весь его монолог не занял и минуты.

— Пьяный, ты мне сказал? — кричал Новиков, — Я трезвый. Давай дыхну! — Новиков наклонился и дыхнул в окошко с такой силой, что мог случайно выплюнуть какой-нибудь неважный внутренний орган.

Полицейский встал со стула, и отошёл от своего окошка. В помещении КПП он был один — изнутри помещение напоминало бессмысленную картонную коробку со стационарным телефоном.

— Ты так не почувствуешь, пьяный я или нет! — жаловался Новиков, пытаясь засунуть голову подальше в окошко. Когда вылезал обратно, с хрястом проехался затылком и одновременно ударился подбородком.

Обежал контрольно-пропускной пункт, увидел дверь, дёрнул её, но она была закрытой.

Новиков наклонился и громко дыхнул в замочную скважину.

— Не пахнет? — спросил он, заглядывая глазом в скважину.

Вскочил, вернулся обратно. Полицейский так и стоял посреди своей коробки.

— Чего ты прячешься? — спросил Новиков, — Не хочешь со мной разговаривать? Знаете, кто вы? Сейчас напишу тебе на память, — Новиков, как следует подышал на стекло, и постарался написать, одновременно повторяя вслух то, что пишет, — Му-да-ки! Не очень видно… Давай ещё раз!

Тут, наконец, Новикова подхватили двое выбежавших откуда-то из недр здания полисменов, завалили на пол, нацепили наручники, небережно подняли, поставили в угол, лицом к стене.

Новиков крутнул головой, тут же получил по затылку.

— Перед собой смотри, — порекомендовали ему.

Некоторое время Новиков смотрел перед собой.

Он был совсем не пьяным, но чувствовал себя как будто пил долго, с самого утра, или даже со вчерашнего дня. Одним из признаков такого состояния у Новикова являлась манера не просто размышлять, а проговаривать свои мысли.

Он закрыл глаза, но тут же сообщил себе: «Велели смотреть перед собой — надо смотреть. Буду смотреть».

Он стоял и смотрел в покрашенную стену, думая: «Я смотрю в стену».

— Ну, что — когда наряд приедет? — громко спросил один из стоявших за спиной Новикова того, что сидел в будке.

Новиков долго ждал его ответа, но его не прозвучало — видимо, полицейский из будки ответил каким-то жестом.

Прошла, наверное, ещё минута, Новиков немного заскучал. Он совсем не боялся, напротив, ему было очень хорошо и спокойно на душе.

Новикова аккуратно повернули, прихватив за рукав. Перед ним стоял его опер, тот самый. Правда, совсем не похожий на Гарика из школы.

— Чего пришёл-то? — спросил он тихо, — Опять тоскуешь без меня? Может, тебя оформить по «хулиганке», книжный червь? Раз хочешь сесть — сядешь, никто тебе не запретит. Тебя там быстро опустят, я попрошу.

Новиков слышал его, закрыв глаза. Потом тихо попросил:

— Отпустите меня, пожалуйста, — и дрогнул плечом, указывая на затянутые наручники.

Опер, видимо, кивнул полицейским, один из них быстро снял наручники, и отошёл.

Новиков весело сморгнул и, глядя в глаза в оперу, произнося слова громко и чётко, сообщил ему:

— Я в прокуратуру пойду. У меня зуб выпал, когда вы меня били. Я его там спрятал, в вашем кабинете. Заявимся с проверкой, я свой кровавый зубик-то и вытащу. Посмотрю, как ты будешь доказывать, откуда там у тебя мой зубик. Понял? А задержишь меня — я из ментовки маляву кину, чтоб зуб мой искали у тебя. И не отвертишься.

Новиков тряхнул головой и легкой походкой двинулся к выходу. У дверей обернулся и сказал:

— Книжный червь, да? В наш магазин заходят самые известные деятели правозащитного движения. Я их всех знаю лично. В ближайшие дни прочтёшь свою фамилию в газетах.

Так что, иди, ищи мой зубик. Зубик в яйце, яйцо в ларце, кто раскрыл ларец — тому срочный, ага, привет!




* * *


Новиков успокоился только минут через двадцать.

Домой пришлось идти пешком — это часа полтора.

Пару раз оглянулся — не идёт ли кто за ним; нет, никто не шёл.

Он чувствовал какое-то удивительное облегчение, как будто — победил. Новиков даже подпрыгивал слегка, и всё раздумывал, какую ему запеть песню. Нужно было что-то простое, но преисполненное сил и надежд.

Тут очень подходили барды, из тех, что не боролись с проклятым режимом, а демонстрировали чудесный, пропахший лесом и костром идиотизм.

«Ах, гостиница моя, ты гостиница… на кровать присяду я, ты подвинешься…» — попробовал Новиков, но почему-то представил Ларку, и расхотел эту песню.

Отец пел такую песню в стародавние времена, ласково поглядывая на мать. Он тогда ещё поглядывал не неё ласково. И она подыгрывала ему — взглядом. Новикова уже в детстве всё это раздражало. Казалось, будто он был зачат не от родителей, а от этой песенки. Присели, подвинулись — и вот Новиков появился вследствие некоторых блудливых передвижений.

«А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги», — попробовал Новиков, это понравилось больше, но он дальше не помнил слов. К тому же прицепился к этому «зазапахом». Что ж это за зазапах, а? Настолько простые слова, а весь их нехитрый смысл как-то разом провалился в зазапах. Такое случается иногда.

Новиков неосмысленным движением извлёк телефон из кармана, там обнаружилась смска. Зачем-то понадеялся, что от Ларки — но нет, от матери. Что ж там у нас? Может, чёрная капуста предложила чудесный выход из положения? Развести ромашку в стакане самогонки, поставить на ночь за икону, утром натереть этим спину и шесть раз повторить заветные слова. И сразу станешь, как дядька говорит, нормальным.

Мать сообщила радостную весть: они с отцом в самом начале недели снялись с якоря и отбыли на дачу. «Отдохни сынок, подумай».

«Как это прекрасно, — подумал Новиков, — Как это чудесно. Спасибо тебе, мать».

Какая-никакая, а мать — понимает печаль сына. Неясно, конечно, о чём именно она предлагает подумать — но спасибо хоть за пустую жилплощадь.

Через час дома, даже не раздевшись, врубил кран в ванной. Вода была только холодная. Набрал холодной в таз, на кухне зажёг сразу четыре конфорки — разместил на огне и таз, и чайник, и две кастрюли.

«Пельменей ещё напускай себе… — подумал иронично, — Будешь в ванной отмокать — заодно и пожрёшь… Поиграешь с пельмешками…»

Сам себе хохотнул.

Зазвонил домашний телефон.

«Ларка!» — снова глупо понадеялся Новиков — с чего понадеялся, непонятно — она сроду на домашний не звонила, чтоб не напороться на мать.

Это был дядька. Дядька был пьяный и настроенный сурово.

— Я тебе говорил… — начал дядька, долго обдумывая и взвешивая каждое своё слово.

— Чего надо? — спросил Новиков, до недавнего времени, кстати сказать, вообще не склонный хамить взрослым, и тем более родне.

— Ты про вшей понял всё?

— И про вшей и про петухов, — сказал Новиков.

— Вша на швах живёт, — сказал дядька. Судя по всему, он вовсе не слышал Новикова. — Намажь шов мылом, и вша…

Слово «вша» дядьке давалось трудно, он произносил его как «в ша».

— …и… в… ша…

— И будем вшам швах, — завершил Новиков.

— Ты, сука, тупой, — сказал дядька, — И отец твой тупой.

Новиков положил трубку и в сердцах рванул шнуром телефона. Шнур вылетел вместе с розеткой. Розетка зависла как больной зуб, вся на нервах.

На кухне засвиристел чайник.

Пока Новиков успокаивал чайник, домашний телефон снова начал дребезжать и подрагивать.

Успокаивая себя, Новиков снял чайник с плиты, сбил с него колпачок, прекратив слабый свист и выпустив пар. Некоторое время стоял так, с чайником в руке, раскачивая его.

Вернулся к трубке, выдумывая по дороге как бы заткнуть дядьку.

— Новиков, — образовался в трубке чей-то знакомый, и замечательно гадкий голос.

«Это опер», — осознал Новиков через секунду.

— Что вам? — спросил сдавленным голосом.

— Ты чего там задумал, дурачок? — поинтересовался опер, — Ты знаешь, чем это может для тебя закончиться?

— Чем? — спросил Новиков. Он никогда бы не придумал, что сказать оперу, если б слово «чем» не прозвучало в самом вопросе. Его почему-то очень удивило и напугало, что опер знает его телефон. Странным образом в полицейском управлении он чувствовал себя защищённым, а в собственном доме — беззащитным. Похоже, Новиков всю свою смелость растратил возле контрольно-пропускного пункта.

— Я тебя сгною, дурачок, — сказал опер тихо и насмешливо, — И никто тебе не поможет.

Новиков молчал, мучительно разыскивая хоть одно слово во всём своём словарном запасе, которое сгодилось бы сейчас для ответа.

— Чё ты там заткнулся, Новиков? — спросил опер, — Распечатай пасть-то.

— Что вам надо? — вспомнил несколько слов Новиков, но и опять лишь потому, что первые два слова из этой фразы он сам произносил пол минуты назад.

— Зубик спрятал? — сказал опер, — А я тебе все зубики пальцем выковырю. Будет у тебя рот влажный и мягкий как у младенца. Только соску таким ртом можно будет сосать. Понял, дурачок?

У Новикова зачесалось где-то в области челюсти, все зубы сразу, он чуть дёрнул рукою, и случайно плеснул на себя кипятком из чайника.

— Ай, — вскрикнул он от боли, но опер, видимо, этого не понял, — А я… — вдруг прорвало Новикова, — А я уже был в прокуратуре!.. Я был в травмпункте!.. Я уже заявление написал!.. Ко мне уже приезжали правозащитники и корреспонденты! Я зубик свой спрятал у тебя отлично. У тебя там сейф стоит привинченный — может, я его под сейф закатил — посмотри! Пока ты там смотрел свои бумажки — я там такое место нашёл! Там много мест! Можно целую челюсть запрятать в разные места! За каждый зуб мой будешь сидеть по году, сука!

Новиков кричал, и чувствовал, что мужество снова покидает его, мужества было — как песка в песочных часах, рассчитанных на минуту.

Он ещё раз, уже нарочно плеснул себе на ногу кипятком и проорал напоследок:

— Я научу тебя законы любить! Ты будешь на нарах помнить обо мне весь свой срок! Ты запомнишь меня на всю жизнь!

Новиков ещё раз плеснул на себя, и под свой же крик изо всех сил рванул розетку из стены.




* * *


Его разбудил звонок.

Звонок, как водится, совпал с финалом очень долгого сна, в котором Новиков убегал от Гарика на школьный чердак. Гарик приближался к нему почему-то не по школьной лестнице, а по коридору квартиры Новиковых. Сам Новиков продолжал прятаться от него на чердаке, под старой и пыльной партой. Он ждал его в томительном страхе, ужасно боясь чихнуть — но сдержаться всё равно не мог, и всё-таки чихал — вот этот грохот и был звонком в дверь.

Говорят, что такие сны снятся в течении секунды — что ж, это лишь подтверждает с какой скоростью может думать и жить человек, когда не спит.

«Ларка!» — в который раз подумал Новиков, но это ещё почти во сне. Пробуждаясь, он в полубреде распросонья попытался успокоить себя, решив, что родители вдруг вернулись с дачи. Когда же уселся на диван и протёр глаза — уже наверняка знал, что это опер. Не сдержался и приехал ночью.

«Неужели они прямо дома будут меня…» — подумал Новиков, не находя нужного глагола — меня что? мучить? пытать? топтать?

Он даже успел вспомнить, что один сочинитель делил мужчин на обладающих длинной волей, каковых меньшинство, и — короткой волей, что тоже достаточная редкость. Остальные воли вообще лишены. Новиков с грустью признался себе, что воля у него короткая — и, похоже, больше не вырастет.

В дверь ещё несколько раз с промежутками позвонили.

Новиков поднялся, и, не дыша, пошёл к глазку.

Приник к нему и сразу увидел опера. Отпрянул лицом, как ужаленный в глаз, развернулся и сел на корточки, вжимаясь затылком в дерматин дверей.

Он бы повыл, но боялся, что из-за двери его точно услышат. Новиков зажмурился, и только зажмурившись, вспомнил, что опер почему-то был в майке.

Вскочил, ещё раз посмотрел в глазок: Господи, милый мой Боженька, да это сосед.

В раз забыв где у него и какие замки, Новиков бросился открывать дверь, с таким рвением, как будто сосед ему принёс весть о вечной отсрочке от тюрьмы, сумы, армии и Гарика.

— Чего? — спросил Новиков, улыбаясь и слегка приплясывая.

— Мать дома? — спросил сосед.

— Нет, — ответил Новиков.

— Ну, тогда ты дай сотку, — сказал сосед.

Мать, в виду того, что отец пил мало, не считала пьянство тяжким грехом — зато позволяла себе одалживать соседу сверху и ещё одному — этажом выше, считая это благим и нужным делом; тем более, что оба эти соседа каждый август помогали отцу подделывать дачу, а матери собирать картошку — отец совместной работы с матерью не переносил.

— А сколько времени? — спросил Новиков.

— А ты что, как магазин, только до двадцати трёх выдаёшь? — спросил сосед неприветливо.

— У меня нет, — сказал Новиков.

— Без пятнадцати одиннадцать, — ответил сосед почему-то на предыдущий вопрос, видимо посчитав реплику Новикова про то, что у него нет, излишней и вообще не звучавшей.

Новиков пожевал губами, разглядывая соседа и удивляясь себе, как же он мог его спутать с опером.

— Магазин продаёт до двадцати трёх, — сказал сосед несколько раздражённо.

— У меня, правда, нет, — ответил Новиков и закрыл дверь.

Постарался, как можно быстрей забыть, что напугался опера, — и просто заснуть.

И получилось.

Сосед между тем не унялся. Он снова позвонил. На этот раз уже было утро, а подходящего сна под звонок не случилось.

Зато Новиков почувствовал, что отлично выспался.

«Наверное, еле ночь перетерпел, — подумал он иронично о соседе, — Продают-то с девяти утра…».

Новиков не стал влезать в тапки — утром это получалось у него плохо и не метко, а пошлёпал босой к дверям. На всякий случай всё-таки глянул в глазок, — действительно сосед.

И только когда уже провернул замок, вдруг понял, что на этот раз сосед был не в майке, а в лёгкой кожаной куртке, которой никогда не носил.

Замок уже был раскрыт, дверь Новиков ещё не распахнул, и стоял, привалившись к ней плечом, держась горячей и мокрой ладонью за ручку.

— Да ладно, открывай, раз уж начал, — совсем близко произнёс знакомый голос, и Новикова толкнуло дверью в грудь.

— Один я, один, не ссы, — бубнил опер, давя на дверь.

Новиков отступил, смешно перетаптываясь пятками.

Опер зашёл, глянул Новикову через плечо, в комнату, прислушался и спросил не без некоторой даже приветливости:

— Один? Уехали родаки-то? Я как знал. Привет. У меня разговор к тебе на пять минут.

Новиков стоял пред опером в трусах, и чувствовал себя отвратительно.

— Может, оденешься? — предложил опер, — А я тебя внизу подожду. Я там в машине. Ага?

Он назвал нерусскую марку, блатные цифры госномера, и вышел, бережно прикрыв за собой дверь.

Новиков, сам себя не помня, вернулся в комнату, упал на кровать и накрылся одеялом.

«Позвонить Лёшке? — подумал, — Ларке?.. Или этим, как их… защитникам прав? Полицию вызвать? И что я им скажу: ко мне приехал опер, ждёт меня в машине?»

Какое-то время Новиков лежал под одеялом, пытаясь убедить себя, что он спит. Ничего нет вообще, ничего не было.

Потом встал и начал одеваться.

Опер сидел и слушал музыку. Когда Новиков подходил, опер выдул дым в окно и радостно улыбнулся.

«Чёрт знает что», — подумал Новиков, с трудом не улыбнувшись в ответ.

Он уселся в машину, на заднее сиденье, опер сразу тронулся, мельком и непонятно взглянув в зеркало заднего вида.

В машине было тепло, бубнило радио, минуты три они ехали молча, Новиков иногда жмурился, ничего не понимая.

— Зачем актрису напугал? — спросил опер. По голосу было слышно, что он улыбается.

— Какую актрису? — быстро переспросил Новиков.

— А вот в том дворе, куда тебя опять зачем-то занесло. Чего ты ей орал, что она старая и слепая блядь?

Новиков не нашёлся что ответить, вспомнив свою недавнюю выходку.

— На самом деле, на вас указала жена дворника, — рассказал опер, голос его был ироничен и не злобен, — Совсем, кстати, не слепая. Тупая только. 150 кг веса, сидит у окна целыми днями… И она же нам сигнализировала, что ты приходил дважды. Один раз с этим твоим Алексеем, когда вы в какого-то крашеного чайником кидали… А потом без Алексея — когда ты актрису напугал. Так и будешь теперь в этот двор ходить, как, это… в музей? — опер снова посмотрел на Новикова в зеркало заднего вида, и глаза его были смешливы.

Новиков сидел молча, дыша через нос.

— На административочку потянет твоё деяние, — вдруг посерьёзнел опер, — Штраф вполне можно оформить, или сутки. Хотя, если с умом, то можно и на «хулиганку» раскрутить. Статья за «хулиганство», знаешь?

Новиков не отвечал.

— Хотя откуда тебе знать, — закончил опер серьёзно, — Ты ж не хулиганил ни разу в жизни.

Путь был недолгим, они остановились возле каменного, невысокого пристроя к гостинице.

Некоторое время сидели молча, опер будто забыл про Новикова. Потом очнулся.

— Вылезай, что ли, — сказал, — Пойдём, чего покажу.

Через минуту они спустились по ступенечкам куда-то вниз. В маленьком и тёплом фойе сидела женщина, вскинувшая подобострастный и приветливый взгляд на опера.

— Привет, Макаровна, — сказал опер.

— Приехали? — ответила Макаровна ласково, — А вас там ждут уже.

Прошли коридорчиком, и только тут, по запаху и шуму воды откуда-то из помещений, Новиков догадался, что они в сауне.

Опер раскрыл дверь, и, сделав короткий жест рукой, пригласил Новикова внутрь.

За большим столом сидело четыре девушки. Три в простынях, одна мокрая и голая.

Стол был обильно накрыт, хоть и недорогой, зато пахучей снедью. Высилось несколько бутылок шампанского, оттаивала водка, сбоку неприветливо стоял одинокий коньяк. Девки с замечательным аппетитом ели селёдку и утонувшие в майонезе салаты, причём одновременно все четверо курили.

Кто-то с грохотом и визгом бросился в бассейн.

Новиков скосил взгляд в соседнюю комнату и увидел, что, да, ещё одна девка, тоже без всего, плещется в воде. Груди её плавали на поверхности воды так обильно и наглядно, словно находились отдельно от тела. На краю бассейна стояла бутылка пива, пуская пену.

Никто приходу опера особенно не обрадовался, хотя его явно все узнали.

— С четырёх утра ждём, бес, — сказала оперу та, что сидела за столом голая.

— Сиди и не пизди, — сказал опер недовольно, — Выспишься, чего тебе делать ещё. Насосаться и спать. Как, бля, комар.

Одна из девок в простынях хохотнула — она, судя по всему, была самой пьяной.

— Какой с четырёх? — начала негромко выговаривать голой и недовольной третья девка, — Китайцы эти были до пяти… пока их не спеленали, — тут она посмеялась каким-то своим воспоминаниям.

— Корейцы, — поправила четвёртая, зевая так огромно, что в рот ей вполне вошло бы донышко бутылки из-под шампанского.

— В общем, вот — дорогой гость, — сказал опер, обращаясь сразу ко всем, — Оставляю вам его. Чтоб он ближайшие три часа чувствовал… полную радость жизни. Что б всё ему, как в первый раз.

Пьяная опять хохотнула.

— Может, ты Лёхе тоже позвонишь? — спросил опер у Новикова совсем по-свойски.

— Зачем? — спросил Новиков.

— Чего зачем? — удивился опер, — За тем. Девки все чистые, отдыхай. И позвони другу-то, не жадничай.

С тем опер развернулся и двинул к выходу.

Новиков вышел вслед за ним через минуту.

Опер о чём-то тёр с Макаровной. На Новикова воззрился удивлённо. Макаровна тактично стала рассматривать бортовой журнал сауны.

— За тапочками, что ли? — спросил опер.

— Ой, тапочки-то я и забыла, — сказала Макаровна, — Сейчас выдам. И халатик, и полотенце. А венички я занесла уже.

— Мне не нужно, — сказал Новиков, и поспешил прочь.

Опер нагнал его на улице.

— Ты, правда, что ли, голубня? — спросил он раздражённо, — Я ж тебя отблагодарить хотел.

— Идиот, — ответил Новиков, — Ты просто, я не знаю… — Новиков обернулся к оперу, — Ты просто… Я не знаю, кто ты такой вообще!

Он решительно отправился в сторону своего дома, опер за ним, секунд десять они шли быстро и молча.

— Зато я знаю, кто ты такой, — вдруг сказал опер, — Ты мокрица. Такие как ты — вы не воюете, у таких как ты нет рук, вы ни черта не умеете делать, даже вон пять девок пропесочить пугаетесь… Вы живёте с мамками, вы сидите у всех на шее. Избили тебя? Ты погляди, какая беда. Конец света настал! Ты знаешь, как меня били в армии… ты не служил ведь? Я ж знаю, что не служил. Вас туда не загонишь, мокриц. Поэтому вы хлипкие такие. Хлипкие, скользкие, склизкие. А бить — это нормально, понял?

— Давай я тебе въебу? — спросил Новиков, останавливаясь.

— Куда? — тут же отозвался опер, — В челюсть? Или, хочешь, в живот? Или вот так вот, кулаком по голове, — он изобразил, как. Он издевался.

Новиков отвернулся и снова пошёл. Он никогда бы не смог ударить опера. Он мог только спросить про это.

— Чего ты там сидел плакал тогда в коридоре? — быстро спрашивал опер, — Когда допрашивали твоего Лёху? Чего ты не ворвался и всех не сломал? За друга не вступился? А?

Новиков прибавил шагу, опер тоже.

— Чего ты на меня не бросился, в конце концов? — спросил опер, — Ты ж без наручников был? Ну? А я тебе уже сказал почему. Потому что ты такой. Я даже не знаю, зачем таких как ты плодят. Вы породу портите, нация от вас гниёт.

— А от вас? — спросил Новиков.

— У меня понятия, — сказал опер, — Воры уже не живут по своим понятиям, а я — живу. Я не бью людей в наручниках. Никогда. Я не шью дела и не сажаю невинных. Виноватых сажаю. Я называю своё имя всем подозреваемым, любой мрази. Меня любой может найти — я хожу пешком по городу. Меня всякий обиженный может попытаться выловить и сломать. Но только вот хер им.

Опер действительно согнул правую руку, обрубил её левой — и показал.

— А вот я бы тебя сломал, — сказал опер с некоторым лиризмом в голосе, — Ещё минут пятнадцать и сломал бы. Но я почувствовал, что действительно не ты. Пожалел тебя. А то бы доломал. И поехал бы ты на зону.

— Мне тебя поблагодарить? — спросил Новиков, приостанавливаясь.

Опер не ответил, но обошёл Новикова и заглянул ему в лицо.

— А про зубик ты мне наврал, — сказал опер, — Раскрутил меня, признаю. У меня одна жалоба висит уже — ушлый тип попался. Все нервы вымотал. И вот ты ещё. Купил меня на зубок. Да?

— Оставь меня в покое! — прошептал Новиков с ненавистью, схватив опера грудки, но тут же расслабив руки, отпуская эту чёртову кожаную куртку.

— Во-от, — кивнул опер, видя движенья рук Новикова, — Вот так.

Опер разгладил куртку и добавил:

— Ты в покое. Живо спокойно — и будешь в покое.




* * *


Дома Новиков нашёл письмо матери — оно так и лежало в его комнате, куда он вчера даже не заглянул: у него с детства была привычка спать на родительском диване, едва отца с матерью нет дома. Просто потому, что он был просторней и уютней.

Мать писала: «Сынок, ты не должен обижаться на нас с отцом. Мы тебя любим. Отец всё вспоминает, как тебя принесли из роддома. Потом ты рос, и когда подрос, ты стал далеко, как будто зашёл по ступеням вверх. Ты ни разу не спросил у отца, как у него дела на работе. Ты уже несколько лет не зовёшь меня „мама“. А отца своего „папа“ не звал очень давно. Если бы мы говорили, была бы другая жизнь у нас. А мы ходим по комнатам и молчим. Уже давно и мы с отцом (здесь мать что-то начеркала, было не разобрать). Хотя теперь мы с ним научились говорить, но по-другому, не как раньше. Но и то хорошо. Зато теперь с тобой молчим. Не молчи. Ты мне, может, не до конца всё рассказал, или я, дура, не так всё поняла. Помни, что у тебя есть мама, которая желает тебе только добра».

Слово «только» мать написала большими буквами и дважды подчеркнула.

У Новикова будто скрутило лицо от вялой брезгливости, он смял письмо в руке, потом, опомнившись, снова его развернул — начал просто складывать, но не сдержался и таки порвал: с остервенением, и на множество клочков. Пока рвал, это её подчёркнутое и написанное детским почерком «только» всё мелькало и мелькало.

Долго потом искал, куда выбросить письмо: в мусорное ведро на кухне нельзя — мать же и заметит, в форточку неудобно… спрятал в карман куртки.

Новиков вдруг поймал себя на мысли, что ему совершенно некуда податься.

Он подался на кухню, в ванную, в свою комнату, куда ему почему-то особенно не хотелось. В этой комнате жил тот Новиков, которого били минеральной бутылкой по щекам — не было никакого желания снова обнаружить себя в его компании.

Раза три Новиков ходил к домашнему телефону, — предназначения этого аппарата с каждым днём становилось всё более бессмысленным. В нём не хранилось ни одного номера. Что делать, если никаких абонентов, кроме «01», «02» и «03», Новиков не помнил?

«Может к тем блядям махнуть? — подумал Новиков устало и саркастично, — Может быть, они там до сих пор… отмываются…»

На минуту нестерпимо захотелось позвонить Ларке — но скоро прошло.

От мысли позвонить матери или сестре Новиков отмахнулся с такой же неприязнью, как если бы ему пришла в голову вздорная идея пожевать шарф или намазать лицо зубной пастой.

В очередной заход на кухню, Новиков даже поставил на огонь сковороду, в которую задумчиво разбил восемь яиц, хотя обычно обходился двумя. Но в этот раз съел и того меньше, одно — а остальные семь быстро стали напоминать какой-то неземной, скользкий и холодный ландшафт.

Кажется, он ещё успел посмотреть что-то в телевизоре, через какое-то время поймав себя на мысли, что неустанно жмёт на кнопки программ, потому что на каждом из каналов попадались люди, которых Новиков сразу же начинал искренне ненавидеть.

Сам не помня как, Новиков стал понемногу одеваться, — он настолько торопился уйти из дома, что осмысленно оставил свет включенным и в своей комнате, и на кухне, — лишь бы покинуть квартиру скорей.

На улице когда-то успело потемнеть. Куда делся целый день, было не понять.

Тот дворик, где жил Новиков, был достаточно тих, если не считать парковавшихся вдоль и поперёк авто, то там, то здесь мигающих сигнализацией. Время от времени, чаще всего ночью, одна из них начинала спросонья истошно орать, пока свои же, стоящие рядом машины, не успокаивали свежую, сияющую, набалованную истеричку: «Кто тебя угонит, тебе даже выезд загородило джипом, ты ж не летаешь, дура. Спи, давай».

Когда хозяйка истерички появлялась в тёмном окне, — та уже спала. Хозяйка всё ещё тыкала наманикюренным пальцем в сигналку, хотя никакой нужды в том не было, — и потом долго искала на подоконнике сигареты, потому что включать свет ей было лень.

Новиков протиснулся между машин, и поспешил к центру города, где много света, и где так легко думается, особенно когда думать не о чем.

Он бессмысленно переходил дорогу туда и сюда, проверяя нервную систему водителей, подолгу разглядывал манекены в погасших, или сияющих отражённым светом витринах, изучал названия ресторанов и кафе, топтался возле афиш.

Лёху он увидел со спины, тот проходил в окружении, видимо, друзей, которых Новиков не опознал — верней, не успел опознать, так как был совершенно зачарован смехом своего товарища.

Лёха хохотал.

Хохотал, и, судя по хохоту, был слегка навеселе, но не сильно, не болезненно — а легко, искристо. Он, ещё двое парней, и сразу четыре девушки, все они вперемешку плавно двигались по улице, обнимая столбы, трогая стены, толкаясь и теснясь, прикасаясь друг к другу, и порой целуясь.

Новиков некоторое время шёл за ними, пытаясь убедить себя, что это не Лёха — с чего бы Лёхе так хохотать.

Но нет, это был он.

— Лёха! — окликнул Новиков.

На зов оглянулась одна из девушек, вполне себе милая, курносая, хлоп-хлоп глазами. Посмотрела сквозь Новикова, и снова отвернулась. Взгляд у неё был такой, словно Лёхой была она — и, оглянувшись, но никого не увидев из числа знакомых, девушка решила, что позвали какого-то другого Лёху, а не её. То есть, ей даже в голову не пришло толкнуть в плечо истинного Лёху — тебя, мол.

— Ну, Лёх! — совсем уже не громко, остановившись, позвал Новиков.

Лёха в ответ на это решительно натянул шапку на уши, и поскакал впереди всей своей толпы, куда-то зазывая друзей. Девушки застрекотали на своих каблучках вслед.

«…для Лёшки случившееся с нами было как все его влюблённости — сначала жарко, яростно, бурно, а затем, очень скоро — вообще никак», — думал Новиков, спустя минут пятнадцать, глядя в асфальт и поминутно на кого-нибудь натыкаясь.

«…или сейчас всё сложнее? — спрашивал себя Новиков, и тут же отвечал, — А чем сложнее? Всё то же самое».

«…вот ведь как странно, — думал Новиков, — человек ведёт себя схожим образом в казалось бы совершенно противоположных ситуациях…»

«…ну и потом — я видел его… верней сказать, слышал — в слабости… а он меня, вроде бы и нет… такое сложно простить…»

За этими размышлениями Новиков вернулся домой, при чём размышления по большей части состояли из одного слова: «Эх, Лёха. Лёха-Лёха-Лёха-Лёха. Лёха. Лёха-Лёха».

У подъезда Новиков пнул розовую, с утра мытую шампунем истеричку, в надежде услышать хоть её голос — но, видимо, хозяйка, устав вскакивать ночами, отключила сигналку.

По радио, которое по советской ещё привычке отец держал и слушал на кухне, сообщили, что умер известный бард, Кукин.

Новиков доел холодную яичницу, стоя у плиты.




* * *


Он позвонил отцу утром, сказал: «Привет».

Отец смолчал в трубку.

— Я хочу… в общем, сплавиться на лодке, — сказал Новиков, старательно избегая слова «папа», — Как ты. Ты ж сплавлялся по Кирже.

— И что? — спросил отец.

— Мне надо немного денег, у меня совсем нет, — сказал Новиков, — И ещё что б ты мне объяснил, что с собой взять. Чтоб всё нормально прошло.

— Съездил бы хоть раз со мной — ничего б тебе объяснять не пришлось, — сказал отец.

— Ты меня никогда не брал, — ответил Новиков спокойно.

— А, по-моему, ты никогда и не хотел, — сказал отец с желчным вызовом.

С той стороны что-то запричитала мать.

— Да ладно, ладно, — отмахнулся отец, и, уже обращаясь к Новикову, сказал, — Записывай. Только деньги тебе всё равно не понадобятся. У меня всё есть.

Новиков записал остановку, до которой должен добраться на электричке («от остановки по натоптанной тропинке вниз, вдоль бывшей узкоколейки… знаешь, что такое узкоколейка?») Деревенский адрес отцовского знакомца, у которого отец хранил лодку. («…скажешь от меня, скажешь, что сын, скажешь, что я просил доверить тебе»). И всё то, что ему необходимо уложить в рюкзак: спининг («ты рыбу-то хоть ловил когда-нибудь?.. удочку тогда возьми обычную, всё равно все блёсны растеряешь сразу…»), отцовскую безрукавку из оленьего меха («…не прожги только её…»), отцовский охотничий нож («потеряешь — вообще лучше не возвращайся …»), отцовский бинокль (то же самое, что про нож), «поджопник на резиночке — удобная штука, не снимай её, а то застудишь свои… придатки», топор (без комментариев), а также одноместную палатку, сапоги, спальный мешок, кастрюлю, сковородку, ложку, три буханки хлеба, двадцать пачек макарон б/п, спички, соль, сахар, чай («…это всё надо завернуть в непроницаемый пакет…»), банку сгущёнки, пять банок тушёнки.

— Хоть на билет-то дай денег, — попросил Новиков.

Не без удовольствия он принялся за сборы.

Деньги лежали в одной из книг скромной отцовской библиотеки. Книга называлась Соколов-Микитов. Новиков так и не прочёл её раньше, хотя с детства собирался. Первым делом взял книгу с собой, и вообще понабрал много лишних вещей, вроде тапок, курток и шапок, из-за которых в рюкзак не вместилось самое главное.

Пришлось всё выгрузить и начать заново.

Новиков твёрдо понял, что не пойдёт ни в какую прокуратуру, не мстить, не караулить опера у подъезда, никуда. Лёшка прав. Забыть.

Взял с собой только то, что велел отец, плюс мобильный телефон.

И даже так рюкзак получился тяжеленным. В основном из-за тушёнки, которую отец с собой не брал, так как по дороге охотился на птицу и зайца. Но ружьё сыну он даже не предложил. Новиков и не взял бы его, он, честно говоря, до сих пор несколько пугался держать оружие в руках.

Но об этом он тоже не думал, зато внутри, как хороший, наваристый, плотный бульон, закипало вкусное, замечательное, почти что детское ощущение: «Я мужик, я — мужик, я всё делаю, как мужик, и буду ночевать в лесу один, как мужик».

Новиков на мгновение представил себя в лесу у костра, и тут же стало немного страшно. Даже пришла мысль позвать то ли Ларку, то ли Лёху в путь.

«Мамку ещё с собой возьми», — огрызнулся сам на себя Новиков.

Взвалил рюкзак и поехал на электричку. Чего откладывать-то.

По дороге в электричке всё доставал телефон, чтоб хоть кому-нибудь написать, куда он собрался — но было, в общем, некому.

Позвонил напарнику по работе, взял и выложил ему свой план.

— Я не понял, — ответил тот, — у тебя отпуск, что ли? Ты ж отгулял уже! Ты там не пришалел?

Напарник не разделил новиковского настроя. Зато узнал, что Новиков вовсе не собирается на работу.

Отцовским знакомцем оказался весёлый дедок, который пытался починить безучастный ко всему мотоцикл.

— Новикова сын? — удивился дед, — А он не говорил никогда про сына.

Новиков молча стянул рюкзак, и поставил его у забора.

— А вот рюкзак узнаю, — сказал дед, — Рюкзак его. И нож его повесил на ремень. Ну-ка, вынь… Ага, его. Ну, бери лодку тогда.

И остался сидеть у мотоцикла.

— А где лодка-то? — спросил Новиков.

— Да где, — ответил из-под мотоцикла дед, — На месте…

Вылез, неся в промасленной ладони какую-то настрадавшуюся деталь.

— Как поедешь в другой раз — вот такую штуку найди мне в магазине, — и переложил её в ладонь Новикову, — А лучше отцу отдай. Отец найдёт.

Провожать Новикова к реке дед, к счастью, не пошёл. Новиков сначала оттащил лодку, потом рюкзак, потом заметил, что вёсел нет.

Вернулся к деду, поминутно оглядываясь на оставленные у воды вещи — благо, дедов дом стоял неподалёку от реки.

— А вёсла-то? — спросил Новиков, не входя в калитку, чтоб видеть лодку с рюкзаком.

Дед сходил в сарайку, вернулся с одним веслом.

— А второе? — спросил Новиков.

— Запасное, что ли? — спросил дед.

— Зачем запасное? Второе! — повторил Новиков.

— А! — дед мелко засмеялся, — Сынок, эта лодка одним веслом управляется. Гонишь воду вдоль правой кормы, а потом выправляешь ход. Понял?

Новиков кивнул. Ничего он не понял.

Дед и в этот раз не пошёл к реке, увлечённый своим мотоциклом.

Новиков поскорее спихнул лодку в воду, бросил туда рюкзак, весло, поспешил сам вослед, сразу хлебнул сапогом, но когда очутился в лодке, тут же заулыбался — а плыву ведь, а получилось. Тем более, что вниз по течению.

«Может, вообще грести не надо?» — подумал Новиков весело.

Но лодку сразу повлекло куда-то к обрушившемуся с высокого берега дереву, пришлось хвататься-таки за весло.

Грести, конечно, не удавалось никак, Новиков только гонял лодку по кругу, едва не плача от стыда: всё поглядывал, а не появился ли дед на берегу.

Через минуту Новиков сообразил, что веслом хоть и нельзя грести, зато можно толкаться им от дна. Дно было неглубоко.

— Мужик! — громко сказал сам себе Новиков, улыбаясь во весь рот.

Всё получалось коряво, зато лодка всё-таки двигалась. Как он поплывёт против течения назад, Новиков пока не думал.

«Может, спуститься на сто метров ниже деревни, и там остаться?» — попытался себя развеселить Новиков, но высказанное им прозвучало чуть серьёзнее, чем надо бы.

Где-то во дворе громко то ли бензопила заверещала, то ли дедов мотоцикл ожил, Новиков чертыхнулся и уронил весло.

— Эй! — позвал Новиков его.

Поначалу весло было близко, Новиков начал подгребать к нему руками, попытка едва не стала успешной… но тут из верхнего кармана куртки юркнул в воду мобильный, чёрт знает зачем взятый с собой. Некоторое время Новиков его видел, потом он резко ушёл в тёмную воду.

Дальше река пошла вширь, течение подхватило лодку в одну сторону, весло заскользило куда-то вправо…

Новиков кинулся к рюкзаку, вздёрнул его на дыбы, полез зачем-то внутрь, — ему казалось, что там может быть спасенье — сразу схватился за топор, неловко попытался его извлечь наружу и распахал руку остриём.

Попробовал, как дурак, то ли подцепить топором уплывающее весло, то ли подгрести к нему, используя топор вместо весла.

Всё оказалось безуспешным.

Кровь сочилась и растворялась в воде.

Новиков от бессилия и обидной боли кинул топором в сторону весла. Едва не выпал сам, зато качнул лодку, и завалившийся рюкзак щедро высыпал всё, что там хозяйской рукой Новикова было навалено сверху: тушёнку, сгущёнку, отцовский бинокль, сковородку с ложкой и эту, подстилку, чтоб не застудить придатки — она единственная не утонула и поплыла куда-то вослед за веслом.

Поразмыслив, Новиков раскрыл рюкзак пошире, и начал приносить жертву богам этой реки.

Посолил воду, посластил, насыпал чаю с макаронами, бережно запустил кастрюлю, но она отчего-то не поплыла, а сразу чавкнула водой и бочком пошла в гости к биноклю.

— Где тут моя персидская княжна прячется? — хрипло, вслух — чтоб не расплакаться, спрашивал Новиков, запуская руку в рюкзак поглубже, — Княжну тоже надо утопить.

Княжны не было.

Нашёл в кармане куртки какие-то клочки — оказалось материнское письмо. Вытряхнул и его. Клочки поплыли, набухая и тяжелея.

Новиков достал отцовский нож, и некоторое время разглядывал свои вены на левой руке, одновременно слизывая кровь с правой.

— Все норовят в ванную залезть, а мы в реке сейчас вскроемся… — сказал Новиков ласково.

— Что, напугались? — спросил неизвестно кого, бесновато глядя по сторонам.

Повертел ещё нож в руках и резко забросил его в воду.

Лёг на дно лодки и поплыл.




* * *


Дед напоил Новикова самогоном.

Новиков наврал ему, что перевернулся, и выплыл потом.

На самом деле, лодка причалила сама, через несколько минут. Весло тоже прибило к берегу. Новиков притащил лодку обратно к деду, распевая по дороге «А я еду… а я еду… за туманом…»

Очень надеялся, что дед не станет смеяться, но деду вообще было всё равно.

— Деталь мою тоже утопил? — только спросил он, когда уже сидели за столом.

— Деталь? — Новиков начал шарить по карманам, и тут же, в джинсах, нашёл.

— Дай-ка, — сказал дед, — Я сам отцу отдам. Он же ж приедет в сентябре?

Новиков кивнул и ещё выпил рюмку.

— Щуку что ль поймал за хвост? — спросил дед, кивая на кровоточащую руку Новикова.

Новиков снова кивнул, и снова налил.

К ночи был совсем хорош.

Откуда-то заявился котёнок, вспрыгнул сначала на колени к Новикову, потом перебрался на стол, ходил там между ложек и тарелок. Принюхался к рюмке и дёрнулся маленькой своей башкой, словно там обнаружился пылающий уголь.

— Мир разваливается на куски, дед, — сказал Новиков громко, но деда нигде не было, он куда-то исчез.

Новиков поискал собеседника и повторил:

— Мир разваливается на куски, кот.

Котёнок полез в сковородку и, выхватив кусок картошки, начал есть её прямо на столе, иногда, не без наглецы в глазах, озираясь.

— Вкусно жить, котейка? — спросил Новиков, — А знаешь, как больно, когда бутылкой по лицу? — тут он взял пустую пластиковую бутылку из-под несусветного какого-то лимонада со стола, и начал размахивать ей по-над кошачьей головой. Котёнок присел, но, скорей, от удивления, нежели от страха.

— А может, это я, человека убил, котейка? — заглядывая под стол, допрашивал всё-таки сбежавшее животное Новиков, — За что это всё мне — должно ведь быть какое-то объяснение? Может, это действительно я? Потому что, если это я убил — тогда мне будет легче жить! Гораздо легче, чем сейчас!

— Ты с кем тут? — спросил дедок, заходя.

Новиков оглянулся, и только здесь вспомнил, как наврал деду о том, что перевернул лодку — а сам-то пришёл сухой. И стало так противно от самого себя.

— Я уже сплю, дед, — ответил он.

Утром уехал в город на электричке — с дедом не пришлось прощаться, его вообще не было дома. Ни его, ни котёнка.

«Что, опять домой? — расспрашивал себя Новиков, — Какой уже день, пятый? — из дома, домой, из дома, домой, из дома, домой… Сходил бы ещё куда-нибудь? В сауну там, например? Нет? Противно? Какой ты щепетильный. И ударить опера монтировкой по голове у подъезда противно — и принять его дар тоже не хочешь. Гарика тогда навести, урони его наземь, он всё равно уже спился — не будет у него силы тебе ответить, попрыгаешь на его спине всласть. Потому что если Гарика не победить однажды и вовремя — есть шанс, что он вернётся снова. Тоже тошно? Куда ж тебя отправить, дружок? За туманом ты уже съездил, — приветствую опалённого ночными кострами, романтика, геолога и чудака. Сходи, что ли, теперь в детдом, скажи, что хочешь усыновить ребёнка. А? Не дадут тебе? Правильно, и я б не дал. В армию? Поздно? А чего ж ты, когда было рано, не сходил? Ну, в больницу иди, скажи, что хочешь быть нянькой и ухаживать за лежачими и брошенными. Как ты сказал? Брезгуешь? А собой не брезгуешь? Я бы брезговал на твоём месте. Меня б рвало от самого себя. Сдай кровь хотя бы? Нет? Больно? Ну, в собачий приют иди! Я не знаю, зачем. Иди зачем-нибудь. Полаешь там, повоешь».

— Отцепись от меня! — вдруг крикнул Новиков, влепив правым кулаком по правому колену, а левым — по левому.

Пассажиры сначала посмотрели на него, а потом отвернулись.

Правая рука затекла, и когда Новиков, стыдясь пассажиров, начал потирать лицо, возникло ощущение, что у него только два пальца — мизинец и безымянный.




* * *


Дома громыхал, будто он подпрыгивал на столике и бил себя трубкой по чердаку, телефон.

Так он его и не вырвал всё-таки из стены.

Впервые за последнюю неделю Новиков не подумал, что — Ларка, а это была Ларка.

Ларка со своим голосом, то насмешливым, то воркующим, но даже когда воркующим — всегда готовым сорваться в насмешку или раздраженье. Ларка с отличной своей задницей, тёплой и мягкой как белый хлеб, которой она и делилась, как хлебом в несытый год с незадачливым соседом — ну, на, а то подохнешь ещё — хорони потом тебя. Ларка со своими ногтями, на которые она точно смотрела чаще, чем на Новикова, со своими губами, которые, уже в зеркальце, она разглядывала внимательней, чем Новикова, со своими ноздрями, которыми она часто принюхивалась к Новикову, как будто он на ночь спрятал под мышки по селёдке и забыл там. Ларка со своим всем образовалась в трубке и вскрикнула с ужасом и нежностью:

— Ты живой?

— А что такое? — спросил Новиков, — Живой.

— Я тебе звонила, всё утро звоню… Вчера звонила!..

— Да я телефон утопил.

— Как утопил? Где?

— В воде. Что случилось-то?

— Лёшка повесился, — ответила Ларка сразу.

— Как? — спросил Новиков.

Что он ещё мог спросить.

— Погоди, — сказала Ларка, — Я же к тебе еду. Мы тут всполошились все. Мать с отцом тоже домой мчатся.

— Как? — ещё раз повторил Новиков, но Ларка уже отключилась.

Новиков потёр кулаком лицо, и первой мыслью его было, что пальцы на руке появились: те три, которые никак не чувствовались в электричке.

«Подожди, — а Лёха?» — спросил у себя Новиков, изо всех сил стараясь не видеть ничего вокруг, чтоб не подумать о грязном зеркале, об оставленном им же в комнате включенном ночнике, об утопленном бинокле, о Ларке, которая везёт к нему свои ногти, губы, хлеба.

Надо было что-то быстрей подумать о Лёхе — самое главное, самое нужное, самое-самое.

Ведь они так знали друг друга…

«Сколько мы знали друг друга?»

Новиков уселся прямо на пол и стал кусать губу.

Тут, наконец, вспомнилось, совсем без мыслей и слов — а просто полыхнуло где-то в голове, как они с Лёхой слушают новый альбом Брайна Ферри, и пьют чай с малиновым вареньем… как они напились пива до такого состояния, что заснули на детской площадке, а разбудили их дети, пришедшие в садик… как они сидели в очередной бане — и разговаривали так, как с Ларкой Новиков не разговаривал никогда: взахлёб, с точно отмерянными приправами из здорового цинизма, юморка, матерка…

Он почти уже заплакал — чего с ним так и не случилось с того самого дня, — но тут, без звонка ворвалась Ларка, её каблуки, её чулки, полы её плаща, а следом зашли и родительские ноги — материнские дачные кеды, отцовские кроссовки…

Все столпились вокруг Новикова, как будто он вернулся с войны, с полюса, откуда-то из страшного и сурового далека.

— Как же Лёха? — сказал, весь кривясь и почти уже рыдая Новиков, — Лёха — как же он так? Ну?

— Да живой твой Лёха, — сказала мать.

— Живой? — Новикова тряхнуло так, словно с него самого только что сняли расстрельную статью, и отпустили на все стороны, дав денег на проезд.

— Живой-живой, — ответил отец, потому что заметил, как Новиков, ни доверяя женщинам, — ни матери, ни Ларке, — воззрился на него.

— Правда, пап? — спросил Новиков.

Мать сразу же заметила это «пап», у неё довольно дрогнули глаза; да и отец как-то странно сморгнул, и ушёл куда-то поскорей.

— Господи, какое счастье! — завопил Новиков.




* * *


Ларка одной рукой гладила своего желанного по руке, а другой, под столом, — по ноге, и мизинец нет-то и сползал с ноги прямо в пах, сразу растревожив Новикова до лёгкого душевного мандража.

— Цыть! — сказал он Ларке шёпотом, весело сыграв глазами.

Мать всё это, конечно, заметила, но сделала вид, что ничего не видит.

Они все сидели на кухне, только отец, опрокинув рюмку, вспомнил о чём-то своём, и вышел на минутку.

— Пап, я нож твой… утопил! — крикнул Новиков, почему-то решив, что отец ищет своё холодное оружие.

Отец притих, явно услышав сына.

— Как же ты, сынок? — спросила мать негромко.

Новиков поморщился: вот так, мол.

— Да чёрт с ним! — внятно ответил отец из родительской комнаты, и мать облегчённо качнула головой, посмотрев при этом на Ларку — а Ларка ответила ей понимающим женским взглядом.

— И нож, пап, — быстро добавил Новиков.

В этот раз отец молчал чуть дольше, но на самом деле, он просто подыскивал рубашку поприличней, чтоб пред Ларкой смотреться хорошо.

— И нож — чёрт с ним, — сказал отец, заходя, — Чёрт с ним, сынок.

Все засмеялись, и выпили поскорее.

После известия о Лёхе, — о его, слава Богу, не свершившейся погибели, Новиков почувствовал какое-то тихое, но очень внятное освобождение. Как будто Лёха разом снял с Новикова и боль, и стыд за самого себя.

Однако ж Новикову точно не хотелось всё это превращать в праздник, пока он не разобрался что там с товарищем.

— Лар, скажи мне всё-таки про Лёху, — попросил он, едва родители отвлеклись на что-то своё. Мать встала к плите, а отец всем телом повернулся к ней, что-то ей, в привычной манере, выговаривая.

— Ой, ну, слушай, там ничего весёлого, но и страшного ничего, — ответила Ларка, явно желая поскорее со всем этим закончить, — Лёша твой, в общем, пытался повеситься — он был сильно пьяный или обкуренный, или и то, и другое… И там было много людей в доме. Его сняли прямо через пятнадцать секунд — грохот услышали в ванной, и ворвались. Там в компании была девушка — она медик. Она сразу укол ему сделала какой-то. В сердце что ли. Он к утру протрезвел — всем говорит, что не помнит ничего… И просит никому не рассказывать… Но все уже знают, конечно.

Новиков представил своего Лёху, высокого, даже длинного — на краю ванной, нелепого. А его попугай на плече? Он куда делся в эту минуту? Пощекотал его — или взлетел и начал биться в решётку вытяжки?

От жалости и горести Новиков зажмурился, и сидел так, пока не соскучился в своей темноте по свету.

— Надо бы съездить к нему? — сказал Новиков своей любимой, раскрывая глаза, — Прямо сейчас поехали? Или его к нам? Пусть приедет? Мам, ты чего там наготовила? Я хочу Лёху позвать.

По кухне пролетела медленная муха.

— Разве можно висельника-то в дом? — отозвалась мать.

— А чего ему тут делать? — спросил отец.

— Ты придумаешь тоже, — сказала Ларка, и снова сыграла мизинцем.

Новиков внимательно смотрел на близких.