Те, что от дьявола Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи «Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями. Жюль Барбе д’Оревильи «Те, что от дьявола» Рассказы Реми де Гурмон Жизнь Барбе д’Оревильи[1 - Перевод осуществлен по изданию: Remy de Gourmont. La vie de Barbey d’Aurevilly в кн. Promenades Littéraires. P. Mercure de France, 1904.] Барбе д’Оревильи — один из самых необычных писателей XIX века. Думается, он долго еще будет привлекать к себе внимание и надолго останется одним из тех особенных и словно бы потаенных классиков, благодаря которым и до сих пор жива французская литература. Алтари из в подземных криптах, но верные охотно спускаются к ним в глубину, в то время как храмы великих святых показывают солнечным лучам скучающую пустоту. В литературе они те, кого Сент-Бёв называл в жизни «мессиями». Их держат в отдалении от лона семьи, боятся приблизиться к ним и все-таки ищут взглядом и радуются, что увидели. Их боятся не потому, что они чудовища, а, напротив, потому, что они слишком хороши и слишком свободны. Не спеша, осторожно, но неуклонно представители церкви и ученого мира удаляют их книги из библиотек, прячут в ящики стола, оставляя пылиться на виду сверкающую добродетель и разум. Но неиссякаем клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над разумными. Эти злыдни сберегли для нас Марциала и Петрония, а сегодня предпочитают Бодлера Ламартину, Барбе д’Оревильи — Жорж Санд, Вилье де Лиль-Адана — Доде, Верлена — Сюлли Прюдому. Словом, я хочу сказать, что в литературе существует две литературы, одна соответствует желанию человека хранить, другая — разрушать. Благодаря их сосуществованию не все сохраняется и не все разрушается, каждая из них по очереди выигрывает в лотерею, поставляя образованным людям множество тем для споров. Барбе д’Оревильи не из тех, кем восхищаются простодушные. Он сложен, он прихотлив. Одни считают его христианским писателем, видя в нем что-то вроде романтического Вейо, другие обличают за аморализм и дьявольскую дерзость. В нем есть и то и другое, отсюда его противоречивость: противоположности сталкиваются, не превратившись в последовательность. Мы знаем, что поначалу он был безбожником и имморалистом; внутренний кризис подтолкнул его к религии, но имморалистом он так и остался. Поистине небывалое сочетание! Никто так и не понял — возможно, и сам д’Оревильи тоже, — так ли уж глубока вера в этом католике бодлеровского толка. «Он верит, что он верит», — отзывались о Шатобриане. Барбе д’Оревильи, напротив, так твердо уверен в собственной вере, что позволяет себе всевозможные вольности, в том числе и неверность. Не случайно он весьма усердно занимался историей и успел усвоить, что лучшими и наиболее полезными для своего вероисповедания католиками были те, что не стеснялись своего язычества. Нормандия, родина Барбе, наименее религиозная из областей Франции, но при этом нормандцы больше других привержены к внешнему соблюдению обрядов и церковных традиций. Нет сомнения, что почва и климат влияют на религиозное чувство: вера датчан, живущих у себя в Дании, на протяжении веков оставалась смутной и неотчетливой, гнездясь в потаенных глубинах их сознания; вера пряталась в их сердцах, как прячется уж в крестьянском пестере. Переселившись в Нормандию, датчане с осторожной неспешностью стали склоняться к скептицизму. Неверы в душе, они дорожили прилюдными проявлениями набожности, религия была для них в первую очередь делом общественным. Они мало интересовались проповедями, но дорожили мессой за ее праздничность, любили церковные здания и не любили священников. Нормандцы построили несколько самых красивых аббатств и соборов во Франции, но не позаботились поселить в них монахов и каноников, снабдить их землями или рентой. Задолго до революции эти монастыри стояли пустыми. Когда после революции стали распродавать церковное имущество, его даже охотнее крестьян, которым всегда было мало дела до религии, покупала в Нормандии знать, нисколько не смущаясь и не колеблясь: отцы народа подавали ему пример, уча скептицизму. Нормандцы (речь идет о Нижней Нормандии, уроженцем которой был Барбе д’Оревильи) страшные индивидуалисты, послушание и почтительность свойственны им в очень малой степени, если они и признают авторитеты, то только те, что находятся от них в отдалении, те, которые им не видны. И патриоты они не пламенные. При всей своей привязанности к родной земле нормандцы легко расстаются с нею; у них в крови тяга к приключениям, их влечет в чужие края, где они становятся воинами, занимаются торговлей. Обладая немалой любознательностью, нормандцы тянутся к образованию и разного рода интеллектуальной деятельности, равно как и к тому, что с ней связано. Между Валонью и Гранвилем родились самые рьяные издатели XV и XVI веков, сделавшие продажу книг чуть ли не своей монополией. И среди писателей число нормандцев было всегда изрядным. Барбе д’Оревильи и был именно таким нормандцем: в душе не слишком религиозным, но привязанным к церковным обрядам и традициям; ярым индивидуалистом, признающим авторитеты только такими, какими сам для себя их выдумал; полный нежности к родным краям, он без сожаления расстался с ними, чтобы потом вернуться обратно все с той же нежностью. Среда, в которой родился Барбе, была издавна причастна культуре, но он отправился на завоевание новых культурных ценностей с безоглядностью истинного искателя приключений. Вооружен он был весьма относительно, характером обладал неподатливым, завоевание далось ему нелегко. Пятьдесят лет понадобилось молодому человеку, чтобы дрожащей уже рукой ухватиться за туманный шлейф призрачной славы. Барбе д’Оревильи родился в 1808 году в Сен-Совёр-де-Виконте, неподалеку от Валони, в одной из тех старинных буржуазных семей, представителями которых монархия пополняла ряды аристократии. Король награждал своих подданных титулами, как теперь награждают крестами, но с большей обдуманностью и в меньшем количестве. Награждая человека, король возвышал семейство, заинтересовывая в благополучии государства тот слой, значимость которого повышал год от года. Денежные должности поддерживали аристократию, должность можно было купить, и это обстоятельство тесно связывает наш позавчерашний день с современными нравами. Аристократами Барбе д’Оревильи стали в 1765 году, и надо сказать, что есть аристократы и посвежее. Бабушка его была Ла Блери, мать носила фамилию Анго и, вполне возможно, приходилась внучкой Людовику XV (Анго уже и до этого роднились с Барбе). Такова его, к счастью, весьма разнообразная родословная: крепкие крестьяне и знать Котантена, судовладельцы Дьеппа, Бурбоны. Неужели нужно было так много корней, чтобы создать одного Барбе д’Оревильи? Вероятно. Потомки, принадлежащие к одному корню, наделены большей цельностью. Эрнестина Анго любила только своего мужа, занята была только им. Теофиль Барбе, молчаливый, сумрачный, жил прошлым, сделав преданность монархии своей религией. Любила и баловала ребенка одна бабушка Ла Блери, она была знакома с шевалье де Тушем и рассказывала внуку о его приключениях. Вторым человеком, оказавшим на мальчика влияние, был его двоюродный брат Эдельстан де Мериль, старше Жюля Барбе на семь лет. Будущий ученый, знаток медиевистики, приобщил младшего брата к литературе, в первую очередь романтической, но не позабыл при этом и Корнеля с Расином, любить которых научил его наставник господин Груль. В пятнадцать лет Барбе посылает свои стихи Казимиру Делавиню, и тот отвечает подростку[2 - Стихи и ответное письмо поэта были опубликованы заботами друга семьи: «Героям Фермопил», элегия Жюля Барбе в сопровождении письма Казимира Делавиня, обращенного к автору, Париж, 1825.]. Учебу Барбе продолжает в Париже, в коллеже Св. Станислава, где «теряет веру» и возмещает потерю обретением друга в лице своего соученика Мориса де Герена, весьма далекого от христианской доктрины и вернувшегося к ней, похоже, лишь по мнению своей сестры[3 - Жорж Эспарбес подготовил в Тулузе книгу о Морисе де Герене, которая, безусловно, дополнит исследование Греле «Барбе д’Оревильи».]. С 1829 по 1833 год Барбе д’Оревильи учится на юридическом факультете в Кане, знакомится с владельцем книжного магазина и издателем Требюсьеном, основывает республиканский журнал «Ревю де Кан» («Журнал Кана») в пику монархическому журналу своего брата, именовавшемуся «Момус норман» («Нормандский Мом»), публикует свой первый рассказ «Леа» и защищает диссертацию «удивительно убогую как по содержанию, так и по изложению» на тему «Основания для отмены срока давности». В это же время молодой человек начинает интересоваться политикой, он республиканец и коммуналист: «Развернем же знамена городских управ! Пусть поднимутся новые коммуны, как в XII веке поднялись старые французские коммуны!..» Барбе стоит за всеобщее избирательное право и надеется, что именно оно станет результатом «общественных волнений, начавшихся в 89 году и продолжающихся в июле 1830». Его собираются женить, но он, получив небольшое наследство, ускользает от женитьбы, обосновывается в Париже, путешествует, мечтает, рифмует, проклинает, пишет стихи в прозе и необычный роман «Жермен», который увидит свет только в 1884 году под названием «То, что не умирает». Занимается он и политикой, но она прискучивает ему, впрочем как и многое другое. Не тускнеют только чувственные радости: «животное великолепие» возмещает ему и потерю веры, и утрату интереса ко всему остальному. Он ненадолго возвращается в Сен-Совёр, но убеждается, что разлюбил и родные края. «Родина, — пишет он в своем «Меморандуме» («Дневнике»), — это привычки, мои привычки не из этих мест и никогда таковыми не были». Разочаровывается он и в республиканских идеях. До поры до времени он из принципа ограничивался только фамилией Барбе, теперь прибавляет к ней и положенное ему д’Оревильи, вспомнив, что его прадед купил когда-то должность и титул конюшего. Значит ли это, что он поумнел и образумился? Вполне возможно, потому что, желая преуспеть в жизни, нужно пользоваться всеми своими преимуществами, избегать скромности, как порока, и делать вид, что уже обладаешь тем, к чему стремишься. Морис де Герен собирается вступить в брак, что подвигает д’Оревильи на размышления: «Всем нужен семейный очаг. Байрон так злопыхательствовал против семьи только потому, что разрушил свою». Необузданный романтик переживает глубокий кризис, он послушлив настолько, что соглашается писать для… «Официальной газеты общественного образования», которой руководит его друг Амедей Рене. Барбе подчиняет себя дисциплине: «Мне кажется, — говорит он в августе 1837 года, — что я внутренне остыл, это к лучшему; поэзия страстей меня больше не трогает». С осени он сотрудничает в «Эроп» («Европе»), поддерживая политику Тьера. Карьера журналиста началась, он не оставит журналистику до самой смерти, занимаясь ею более пятидесяти лет. С этих пор он выступает в двух ипостасях: полемически настроенного журналиста и писателя. Вскоре жизнь его усложнится еще больше: усвоенное им безбожие и имморализм вступят в противоречие с болезнью, унаследованной от предков, — религиозными представлениями. Первая тетрадь «Меморандума» заканчивается: «Умрите же, последние безумства разбитого сердца». С 1838 по 1846 год в Барбе д’Оревильи идет трудная внутренняя работа, о которой он если и упоминает, то весьма туманно и неотчетливо. Произошла встреча. Она глубоко повлияла на него, не помешав увлеченно заниматься журналистикой и яростно сражаться с «Котидьен» («Ежедневной газетой»). Эжени де Герен пришла навестить своего брата. Барбе смотрит на нее и слушает с искренней и взволнованной заинтересованностью, отголоски которой мы находим во втором «Меморандуме». Греле утверждает, что Барбе был взволнован гораздо больше, чем даже хотел себе признаться. «Он никогда не забывал сестру своего дорогого Герена». Барбе молчаливо восхищался ею, в первую очередь интеллектуально, но вполне возможно, не остался равнодушен и чувством, и чувственно. Эжени, очаровательная дурнушка, привлекавшая к себе некрасотой, тоже, скорее всего, была к нему неравнодушна. Встреча послужила началом кризиса Барбе, усугубила кризис смерть Мориса де Герена, ставшая для него тяжелым ударом. Но самые тяжкие времена настанут позже. Пока у Барбе есть еще силы на отвлечения, и он отвлек себя работой: завершил «Немыслимую любовь» и начал «Любовь старинную». Заботил его и «Бреммель», он задумал опубликовать свое эссе в «Ревю де дё Монд» («Вестнике двух миров»). Редактор Бюлоз «сделал все, чтобы отказать» и отказал; Требюсьен издаст «Бреммеля» позже в Кане красивым маленьким томиком. Успех «Немыслимой любви» был весьма относительным, автора утешило то, что перед ним открылись тяжелые двери «Журналь де Деба» («Газеты прений»). Между изданием двух своих книг он съездил в Дьепп, где участвовал в предвыборной кампании на стороне лидера оппозиции, одержал победу и горделиво именовал себя «Варвиком выборов». Место Барбе д’Оревильи в литературном мире в это время весьма неопределенно. Всех сбивает с толку то, что литературные занятия не мешают ему участвовать в разного рода политических акциях, не слишком высокого полета. Если поискать, то можно было бы найти и другие причины для удивления: например, выставляемое напоказ сотрудничество с самыми модными газетами, к которому Барбе относился очень серьезно. Такое сотрудничество требует гибкости, порой даже невероятной. Барбе интересуется одновременно и Бреммелем, и Иннокентием III, и не походя, для светской беседы, но глубоко, на протяжении долгого времени, — разве не удивительно? Барбе был ближе к Бреммелю, но считал, что к Иннокентию. Из-за всеядности он написал много лишнего, если не сказать — вредного для своей репутации. Талант его в те времена был гибок, зато оставался несгибаемым характер. И если он унижался, то с наглой заносчивостью. Барбе высокомерно третировал читателя, читатель обижался, газеты закрывались — и стесненность в средствах вынуждала Барбе вновь искать работу. Писатель не абстракция, не отвлеченность, ему приходится иметь дело с внешними обстоятельствами, которые порождает жизнь, и с внутренними — собственными заусенцами, шероховатостями, шипами, что составляют порой сущность его таланта. Часто дендизм, которым так интересовался Барбе д’Оревильи, относят к нему самому, представляя человеком, занятым в первую очередь тем, чтобы удивлять современников. Мне же кажется, что он, будучи человеком сложным: с одной стороны, необыкновенно чувствительным и очень гордым — с другой, хотел и нравиться, и не нравиться одновременно. Манера его поведения страшно неуклюжа. И денди, и писателю одинаково трудно достигнуть поставленной цели, им мешает пылкость и искренность. Индивидуалист Барбе, надо сказать, искренен до безумия. Эксцентричность в нем неодолима. Подчиниться общепринятому — чего бы это ни касалось: одежды, идей, стиля — было для него невозможно. Еще совсем недавно его пренебрежительно, а точнее, легкомысленно называли запоздалым романтиком. Когда умираешь в восемьдесят лет, не выпустив из рук пера, трудно оказаться не «запоздалым». Интересно посмотреть, что представлял бы собой в литературном мире Теофиль Готье, проживи он и продолжай писать до 1892 года! Барбе родился на шесть лет позже Виктора Гюго и на три года раньше Готье, в 1830 году Мюссе было двадцать лет, а Барбе д’Оревильи двадцать три. «Запоздалый романтик» жил в одно время с поистине великими романтиками. И если литературная критика пренебрегает самыми элементарными сведениями, каковыми являются факты и даты, то она бесполезна, а значит, и бессмысленна. Разве не бессмысленны критические выпады против Барбе, если все его шаги вперед рассматриваются как топтание в кругу «запоздалого романтизма»? При таком методе стихотворение, опубликованное в 1830 году, ничем не отличается от романа, опубликованного в 1880-м; изъятые из контекста времени и окружения факты обезличиваются и свидетельствуют о чем угодно. Реально они начинают что-то значить только тогда, когда выстраиваются в причинно-следственную цепочку. Однако глупость и предвзятость предпочитают метод «порочных кругов». Книга господина Греле поможет читателю обойтись без кругов, она научно выстроена, она последовательна, каждому явлению найдено в ней конкретное место. В ней нет легковесной критической болтовни, в ней есть логика хорошо продуманных и бережно выстроенных фактов, из которых сложена жизнь. После 1846 года Барбе д’Оревильи меняется, он не слишком похож на того, каким был в юности. Ко всем уже существующим противоречиям, сотрясающим эту могучую натуру, прибавляется еще одно: он становится католиком. К воздушному влиянию Эжени Герен присоединяется куда более ощутимое воздействие Реймонда Брюкера, прототипа Луи Вейо, но без его гениальности. Под влиянием неофита Брюкера вновь обращается к вере и Барбе д’Оревильи. Желая укрепиться во вновь обретенной вере, они основывают «Католическое общество» ради возрождения религиозного искусства и «Журнал католического мира» ради возрождения католической мысли. Революция 1848 года, которая развивалась под покровительством духовенства, смела оба начинания. Но Барбе пока еще остается в избранном русле. Двадцать тысяч членов «Рабочего клуба Братства» выбирают его своим президентом; сначала он произносит речи, потом громит собравшуюся публику и, наконец, прекращает маскарад, вернувшись к работе над «Старинной любовью». По очень точному замечанию Греле, «у Барбе д’Оревильи образ мыслей католика, зато воображение языческое». Начатый года три или четыре назад роман писатель закончит, не изменив его духу, но поместит в другую обстановку: романтическая история будет происходить в Нормандии. К тому же времени относится переписка Барбе с Требюсьеном, где он сообщает о своих намерениях писать повести и романы о Нижней Нормандии, что и осуществит впоследствии. Именно д’Оревильи создал во Франции «роман террора», ничего подобного, обладающего истинной литературной ценностью, не существовало до «Кавалера де Туша», «Порченой», «Женатого священника». Бальзак, изображая провинцию, рисует не какой-то частный, особенный уголок, обжитый, знакомый и любимый с детства; провинция для него то же самое, что и Париж, и он противопоставляет их друг другу, что давно уже стало традиционным и привычным приемом. Барбе д’Оревильи говорит об одной-единственной области, но описывает в ней все: и землю, и море, и небо, и деревни, и городки, и дворян, и горожан, и крестьян, и рыбаков. Нет сомнения, что он не ограничивается воспоминаниями, а ищет новых сведений, о чем свидетельствуют его письма к Требюсьену, но к почерпнутому новому он относится настороженно и критично. Барбе находит точные слова там, где Бальзак утопает в перифразах, у Барбе есть неподдельность и подлинность, ему не нужно сорок лет учиться языку рыбаков, он знал его с детства. Роман он начинает с наброска, которому медленно, не спеша придает окончательную форму. Барбе много работает, и работает в совершенно разных литературных жанрах: пишет свои нормандские романы, которые собирается объединить под общим названием «Запад», и критические эссе «Творения и творцы», в которых выступает судьей мыслей, поступков и произведений современных ему писателей. Его, возможно, излишне высокомерные суждения о книгах своих современников будут прочитаны много позже, но первые камни воздвигаемой им хрупкой башни, названной потом «Пророки прошлого», были заложены именно в мае 1851 года. «Старая любовь» появилась в апреле. Требюсьен, человек бесхитростный, образец простодушного читателя, был поражен. Барбе д’Оревильи пишет ему: «Католицизм — это искусство различать, что такое добро и что такое зло. Будем же столь же могучи, широки и изобильны, как вечная истина». Он льстит себя надеждой, что его романы столь же католические произведения, сколь и его «Пророки»; он стремится убедить всех, что изображение страстей не означает их возвеличивания. То же самое будет говорить Бодлер, защищаясь от глупых нападок городских властей. Бодлер лицемерил, Барбе был искренен; беспредельный индивидуалист не терял самого себя, даже погружаясь в глубины религиозной мистики. Вера Барбе д’Оревильи, без сомнения, отличалась от веры Шатобриана: Барбе верил только в то, во что пожелал поверить. Вторая империя была благосклонна к создателю «Пророков», по-прежнему остававшемуся легитимистом, но ставшему ей союзником. Барбе сотрудничал в «Пэи» («Страна»), опубликовал «Дневник» Эжени Герен, благородно выступил на защиту «Цветов зла»[4 - Из письма Требюсьену, написанного в мае 1854 г., мы узнаем, что Барбе готовит сборник «Мысли и максимы Бальзака». Двумя годами раньше уже появился сборник «Максимы и мысли О. де Бальзака», Париж, 1852, без имени составителя, без комментариев и предисловия. Образ мыслей Бальзака был представлен в нем очень интересно. Кто же автор?], в судьбу которых Сент-Бёв предпочел не вмешиваться. Уступая, без всяких сомнений, как литературный критик Сент-Бёву, Барбе не был лишен проницательности. Человек, который уже в 1856 году увидел величие Бодлера и ничтожество Ожье[5 - Барбе сказал об Ожье: «счастливый, как гнус».], оказал немалую услугу французской мысли. Тогда же Барбе защищает и Бальзака, которого в «Ревю де дё Монд» оценили с той же несправедливостью, с какой спустя сорок пять лет оценят и его самого. В застойных старинных городках злопамятность живет долго. Первого из самодовольных очернителей звали Пуату, второго Думик. Увы! В жизни мало что меняется: один дурак непременно находит на свое место другого. Думается, история литературы, впрочем, как любая другая история, может быть написана раз и навсегда. Подставлять в нее придется только новые фамилии. 1 февраля 1857 года Барбе д’Оревильи пишет: «На этой неделе я получил почетный подарок, великолепную бронзовую медаль с изображением Бальзака в дубовой рамке, прекраснейшее творение Давида Анжера. Госпожа де Бальзак прислала мне ее с чудесным письмом, наградив за защиту мужа против беззубых укусов господина Пуату». Барбе, который после появления «Легенды веков» первым очень точно охарактеризовал Гюго, назвав его «гениальным эпиком», вызвал скандал своими статьями в «Пэи» об «Отверженных», так как был возмущен восхвалением романа, похожим на бесстыдную рекламу промышленных товаров. Республиканцы и роялисты, на этот раз единодушно, поносили его, сочтя, что гордый критик пошел на поводу у властей, став их рупором. Барбе д’Оревильи преследовали с той же ненавистью, что и живописца Галлимара[6 - Шассерьо и Густав Моро только усовершенствовали этот мистицизм.] за его преждевременный мистицизм. Республикански настроенная молодежь, отличавшаяся отсутствием воображения, называла Барбе «идиотом» при всяком удобном случае. Можно сказать, что антислава писателя достигла в этот час апогея. Критическая статья против Гёте, метившая на деле в Сент-Бёва, подлила еще масла в огонь. В итоге все достижения отважного и великолепного писателя, проработавшего на литературной ниве тридцать лет, оказались сведенными на нет двумя неудачными критическими статьями. Процесс против Барбе, возбужденный «Ревю де дё Монд», был осмеян в хронике, появившейся в «Фигаро», и вернул авторитет подписи Барбе, который вдруг было пошатнулся. Защитником на процессе против д’Оревильи выступил Гамбетта, который и в дальнейшем остался ему другом, подтвердив свое дружеское расположение во время гонений на «Тех, что от дьявола»[7 - «Цветы зла», «Госпожа Бовари», «Те, что от дьявола» — три книги, знаменующие победу, одержанную творческой свободой над императивом морали. Победа «Цветов зла» была неполной, победа «Тех, что от дьявола» была одержана без публичных битв, противники разбежались сами.]. Барбе отомстил официальному мнению, опубликовав «Сорок медальонов французских академиков», и Академия никогда ему этого не простит. Во время споров и смуты Барбе заканчивает свой лучший роман «Кавалер де Туш» (1863). И в нем его главное оправдание. Литературные мнения Барбе д’Оревильи вполне оправданны, когда речь идет о романтиках, но к молодому поколению он часто бывал несправедлив. Его нападки на «Современный Парнас» объясняются, возможно, той претензией на единство или, точнее, на общность задач и вкусов, какую так подчеркивало объединение молодых поэтов. Старый индивидуалист, который принял бы с радостью одного Верлена или одного Эредиа, не распознал их в излишне многочисленной толпе. Да и нелегко это! Как распознать Вилье де Лиль-Адана в сентиментальном шепелявом молодом человеке? Вместе с тем парнасская раковина привнесла в поэзию новый звук, его нужно было дождаться, различить, вслушаться. Любой критик, когда вылупливается разом тридцать семь поэтов и цыплята своей эгидой провозглашают Теофиля Готье, стал бы высказываться не без осторожности, даже если бы ничего не понял и ничего хорошего не нашел. Барбе д’Оревильи неизвестно почему сердит и говорит немало глупостей. Полемика, в которую вмешался и Верлен, была смехотворна, но после нее осталась озлобленность, она искала реванша и нашла его. Несмотря на промахи, авторитет Барбе д’Оревильи как литературного критика очень вырос, и в 1870 году подвал Сент-Бёва в «Конститюсьонель» («Конституционная газета») достается по наследству ему. Но вот событие еще более значительное: в 1874 году в свет выходит сборник рассказов «Те, что от дьявола», над которым он работал более двадцати лет. Это произведение — шедевр Барбе д’Оревильи; если бы «Те, что от дьявола» написал Бальзак, они были бы шедевром Бальзака. Всюду, где встречается страсть, она многоречива и неприкровенна в своем выражении, у Барбе страсть стиснула зубы и затаилась. Он создал трагедии теми средствами, какими никогда еще трагическое не создавалось, обойдясь без речей, а иногда и без жеста. Недостатки «Тех, что от дьявола» открылись нам только после Флобера, а во времена своего появления на свет в рассказах вроде «Подоплеки игры в вист» несовершенств было не больше, чем в «Палаче» или «Большой Бретеш» Бальзака. Так что не будем поддаваться пристрастию к изящному, которое, вполне возможно, всего-навсего пристрастие к финтифлюшкам, и примем такими, как они есть, рассказы «За темно-красной шторой» или «Счастливые вопреки преступлению», необычайные истории о любви, ненависти и предательстве. У автора «Тех, что от дьявола» и «Порченой» характер настоящего романиста, что не часто встречается: ему интересна жизнь, и этот интерес роднит его с Бальзаком. Для них обоих люди, их любовь, их слова и поступки — вещи необычайной серьезности, даже если на взгляд смехотворны. И Бальзак, и Барбе — социологи, их абсолют — общество. Флобер — физик, жизнь для него безразлична, она не более чем вещество, которое он обмеряет и взвешивает. Романист в обычном смысле слова всегда остается рассказчиком занимательных историй, хоть и старается начинить их как можно большим количеством полезных снадобий по части морали, общества, гуманизма. Социолог занят классификацией, он рассматривает человеческие поступки с точки зрения их последствий, благих или вредных. Физик представляет безличный отчет о своих наблюдениях и исследованиях в виде картины нравов. Барбе д’Оревильи недостает хладнокровия, он волнуется, наблюдая за страстями, у него всегда немного дрожат руки, но он делает усилие, набирает побольше воздуха и завершает эксперимент. Зато в истолковании результатов он не силен, хотя нотации его по крайней мере не банальны, а религия, которой он руководствуется, не изобилует оптимизмом. В литературе существует два рода романистов: прозаики и поэты. Не думаю, что кто-то уже отмечал это различие, между тем оно основополагающее для того, кто хочет проследить развитие романа на протяжении последних ста лет. Самым великим романистом XIX века всеми признан Бальзак. Безусловно, если мы имеем в виду только романистов-прозаиков, но если вспомнить еще и поэтов, которые тоже писали романы, то вопрос становится спорным. Самые прекрасные и самые знаменитые романы написаны поэтами: Альфред де Виньи написал «Стелло» и «Сен-Мара», Теофиль Готье — «Мадемуазель Мопен» и «Капитана Фракасса», Виктор Гюго — «Отверженных» и «Тружеников моря», Ламартин — «Грациэллу», не говоря уж о множестве других, которые все читают. Новая фигура поэта-романиста со временем становится традиционной, традицию продолжают наши современники Катюль Мендес и Анри де Ренье, поэты, пишущие романы и не оставившие стихи. Определяющими для романа являются два аспекта: жизненные наблюдения и стиль. Поэт не всегда бывает хорошим наблюдателем, но всегда хорошим стилистом. Зато романист, который пишет только прозу, редко бывает хорошим стилистом, свидетельством тому Бальзак. Другое дело, что истинность нашего суждения опровергает, например, Флобер, зоркий наблюдатель и безупречный стилист, равно как и братья Гонкуры, умевшие не только следить за течением жизни, но и передавать свои наблюдения свежо и оригинально. Однако, если принимать во внимание все исключения, никогда не дойдешь до правила. Исключения нужно изучать отдельно, с особым тщанием, и тогда дело кончится тем, что рано или поздно при помощи умелого использования логики они все-таки встроятся в правило. Кто такой Флобер? Как Шатобриан, он был писавшим прозой поэтом, тогда как Гонкуры были художниками и в какой-то мере ошиблись относительно своего истинного призвания. Правило же состоит в том, что хорошо написанные романы всегда творения поэтов, явных или тайных, тогда как романы, написанные писателями-прозаиками, чаще всего посредственны с точки зрения литературной ценности. Роман породила эпическая поэма. «Илиада» и «Энеида» — романы в стихах, тогда как «Мученики» и «Саламбо» поэмы в прозе. По существу, есть только один литературный жанр — поэма. Если произведение не поэма, то оно или пустое место, или научное исследование, что, поверьте, нисколько не умаляет его достоинства. К области науки нужно отнести романы Бальзака — что они, как не психологические исследования? Зато романы Виктора Гюго — истинные поэмы, и в этом их главное достоинство, психологизма в них ни на грош. Все современные романы, представляющие хоть какой-то интерес, легко разделяются по этим двум категориям: авторы одних заняты научными наблюдениями, авторы других — выработкой стиля. Разумеется, речь идет о некой тенденции, в литературе все относительно. Даже самые сухие из романов, как, например, романы Стендаля, не лишены художественных достоинств, а в «Отверженных» Гюго есть страницы наблюдений поразительной зоркости. Любая классификация, как в естественной истории, так и в истории литературы, основывается на обобщениях, а не на частностях. Полагаю, что с этими оговорками разделение на романистов-поэтов и романистов-прозаиков неуязвимо. Однако, желая поместить Барбе д’Оревильи в одну из этих категорий, испытываешь невольное затруднение. Безусловно, он был поэтом и остался им до конца жизни, но он был поэтом тайным, потому что никому, кроме самых близких друзей, не показывал своих стихов, хотя стихи писал хорошие. В творческом наследии Барбе д’Оревильи, составившем почти что пятьдесят томов, без мелких статей, опубликованных в многочисленных газетах, рифмованные или написанные прозой стихи занимают совсем немного страниц. Вместе с тем самые короткие его записки, самые незначительные заметки отличает искусное письмо и чувство стиля. Он любил слова ради них самих, составлял фразы, наслаждаясь их звучностью. У него было необыкновенно живое чувство языка. Страстно любя Бальзака, он с большим трудом прощал ему стилистические погрешности, но зато изысканность изложения примиряла его с идеями, на которые он яростно бы ополчился, будь они высказаны дурным языком. Воображение всегда брало в нем верх над наблюдательностью. Барбе любил подлинные истории, но пересказывал их на свой лад, усложняя и укрупняя. Когда он начинал приглядываться к жизни более внимательно, то различал видимое лишь ему одному, — иными словами, уверенный, что наблюдает, он предавался игре воображения. Действительность была для него лишь предлогом, лишь точкой отсчета. Это и есть особенности истинного поэта. Так что вполне возможно, как романист Барбе д’Оревильи ближе к Теофилю Готье, чем к Бальзаку. Но вместе с тем Барбе и реалист тоже. Реалистом он становится, описывая окрестности Валони, пейзажи и нравы родной Нормандии. Никто точнее и лучше его не описал унылость, а следом радостное сверканье этих столь переменчивых краев: на протяжении одного утра поля могут сиять на солнце ослепительным изумрудом, а через пять минут занавесится туманной пеленой дождя. Но когда Барбе у себя в Нормандии, он так счастлив, что и дождь его не огорчает: «Два дня радовали меня королевской погодой, — пишет он, — а теперь хлынули великолепные дожди, для которых и созданы наши западные края»[8 - «Письма Барбе д’Оревильи», Париж, 1903. Ср.: Е. Греле. Цит. соч.]. В опубликованных письмах, каждое из которых помечено «Валонь» или еще каким-то городком поблизости, Барбе весьма краток, свою любовь к этому уголку земли он бережет для других корреспондентов — своих книг, своих романов, действие которых происходит почти всегда на полуострове Котантен, между Шербуром и Кутансом. Поэт, описывая только природу Нормандии и нравы только нормандцев, поступал так не без причины. Барбе хотелось расширить романную географию, он хотел доказать, что провинция, и к тому же считающаяся одной из самых отсталых — Нижняя Нормандия, — не менее «романна и романтична», чем Италия или берега Рейна, если у автора есть талант. В те предвоенные времена царил романтизм, и французы тешили себя пренебрежением ко всему французскому, выказывая уважение и любовь только к чужестранному. Барбе д’Оревильи немало потрудился, чтобы исцелить нас от этой болезни. Вот как он описывает Валонь, старинный немой городок, грустный, забытый, утративший всякое значение, своего рода нормандский Брюгге: «Улица Потри утратила былое великолепие. Оба широких бурных ручья, кипевших чистейшей родниковой водой, в которой когда-то стирали белье, колотя его сперва вальками на береговых окатышах, отвели в другое русло, уничтожив и деревянные мостики, через которые горожане перебирались с берега на берег. Вода бежит теперь тонкой подрагивающей струйкой, на ней та же рябь, она так же несказанно чиста, как в моих воспоминаниях, и, остановившись, я загляделся на сверкающую рябь чистоты. Вглядываюсь я и в воспоминания, что рябят в прозрачной бегущей воде. День теплый, туманный, с проглядывающим сквозь туман бледным солнцем. Вчера и позавчера яростные ливни, сумасшедший ветер. Природа рыдала и стонала, как гибнущая дриада. У себя в комнатке на втором этаже трактира я грелся у огня и время от времени подходил к окну, приподнимал край занавески и смотрел на мостовую, которую хлестали дождевые розги. Напротив гостиница, изящное красивое здание, белое надгробие, спящее, закрыв ставни, как местная нищая знать…» Прелесть слога Барбе д’Оревильи в его живости, живостью хороши и его романы, легенды Нормандии, в которых и воображение, и наблюдательность только помощники живого чувства. Нет сомнения, Барбе — романист-поэт, и к тому же один из самых необычных в нашей литературе. По требованию газеты «Шаривари» («Шумиха»)[9 - Е. Греле. С. 350.] против Барбе был начат судебный процесс из-за «Тех, что от дьявола». Желающему обрисовать состояние современного правосудия стоит запомнить этот факт. В наши времена правосудие уже не произвол, это ясно, оно что-то еще более ничтожное, оно — глупость. Министром в то время был некий господин Тайян, обвинителями выступили Арсен Уссе и Рауль Дюваль, защитниками — Теофиль Сильвестр и Гамбетта. Я полагаю, что был найден компромисс[10 - На этот счет Греле не сообщает никаких сведений.], подтверждением чему можно считать пометку, помещенную издателем Лемером в начале седьмого тома «Собрания сочинений» Барбе д’Оревильи: «В силу того, что “Те, что от дьявола” не могут переиздаваться в виде отдельной книги…» С течением времени условие было забыто, и «Те, что от дьявола» в издании Лемера постоянно продавались отдельной книгой. Неизвестно, какая сторона в этой тяжбе была авторитетнее для министра, опытный политик Тайян постарался удовлетворить требования и тех и других: возможно, обоих своих друзей, а возможно, обоих своих врагов. Примечательно, что Гамбетта ходатайствует перед министром-реакционером за писателя-католика. Барбе д’Оревильи он пишет: «Вы из тех, кого не забудут и политики». Автор «Тех, что от дьявола» продолжает выносить свои суждения о «творениях и творцах»: он превозносит «Происхождение современной Франции» Тэна, обрушивается на «Западню» Золя, издевается над «синими чулками», не признает ни Гёте, ни Дидро. Но в порт он входит благодаря последней повести из «Тех, что от дьявола» под названием «Имени нет», — на этой мощной волне, снявшей с мели его корабль, Барбе снова движется вперед. Вышла повесть в 1882 году. В возрасте семидесяти четырех лет, после пятидесяти лет занятий литературой к Барбе д’Оревильи приходит слава. Прекрасно, когда конец долгой жизни освещается признанием, оно свидетельствует о том, что человек на своем жизненном пути мог и заблуждаться, и гневаться, но никогда не совершил ни низости, ни подлости. Свидетельствует, что ни писатель, ни человек не жертвовали ни мыслями, ни чувствами, чтобы добиться признания. Не только читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи. На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».      Перевод с французского М. Кожевниковой Перевод осуществлен по изданию: Barbey d’Aurevilly. Les Diaboliques. P. 1967 Предисловие к первому изданию Кому же посвятить?..      Ж.Б. д’О Вот они, первые шесть рассказов! Если читатель, вкусив от этих Евиных яблочек, войдет во вкус, мы вскоре опубликуем и шесть других историй, потому что у автора их ровно дюжина, будто самых обыкновенных яблок. Помянув в названии нечистую силу, автор сразу дает понять: сборник его не молитвенник и не всем известное «Подражание Христу»[11 - Нравоучительная средневековая книга, написанная по-латыни и переведенная на французский, очень любимая и популярная.], что, однако, не мешает быть автору человеком религиозным и нравственным, наделенным к тому же еще наблюдательностью и стремлением к правде, возможно слишком дерзновенным. Автор верит — отсюда его поэтика, — что художник имеет право изображать все, и все в его произведении будет нравственно, если описанная трагедия внушит ужас. Безнравственны в глазах автора равнодушие и глумливость. Самому ему не до смеха, он верит в дьявола, видит его вмешательство и напоминает о нем чистым душам, дабы их предостеречь. Не думаю, что, познакомившись с историями, где «от дьявола», кто-то захочет иметь с ним дело, и в этом мораль нашей книги. Разъяснив позицию автора, зададимся другим вопросом: почему несколько частных трагедий получили столь громкое — возможно, излишне громкое — название? Относится оно больше к историям как таковым или к их героиням? Истории, к несчастью, подлинные. В них ничего не выдумано. Изменены имена героев, вот и все. Лица прикрыты масками, с исподнего сняты метки. «Я — хозяин букв», — отвечал Казанова[12 - Казанова Джованни Джакомо (1725–1798) — итальянский авантюрист и писатель, автор знаменитых «Мемуаров».], когда его упрекали за то, что он меняет имена. Буквы романиста — это жизни, полные страстей и падений; его искусство в осторожности, с какой он складывает свои буквы. Несмотря на то что в своих историях я со всеми предосторожностями изложил главное, могут найтись горячие головы, раззадоренные названием, которые сочтут, что истории слабоваты. Они будут требовать фантазий, сложных перипетий, изысков, утонченности — словом, всего мелодраматического набора, ухитрившегося проникнуть в романы. Но прекраснодушные доброжелатели будут не правы. «Те, что от дьявола» не имеют никакого отношения к дьявольщине и готическим ужасам, это реальные истории, почерпнутые из нашего прогрессивного времени, порождения нашей дивной, божественной цивилизации, вот только, когда я перенес их на бумагу, мне показалось, что продиктовал их дьявол. Дьявол — своеобразное подобие Бога. Манихейство[13 - Перс Мани в III в. н. э. учил, что в мире изначально существуют и равноправно действуют два начала: добро и зло, свет и мрак, который он называл также материей.] — источник всех великих ересей Средневековья — не такая уж глупость. Мальбранш[14 - Мальбранш Николя (1638–1715) — французский философ-идеалист.] говорил, что Бога можно узнать по экономности средств. Дьявола тоже. Что же касается героинь рассказанных мной историй, то почему бы не отнести и их к тем, что «от дьявола»? Разве мало в них дьявольского? Разве не заслуживают они того, чтобы их так называли? Среди них нет ни одной, кого можно было бы назвать «мой ангел!» без некоторого преувеличения. Дьявол тоже ангел, но падший, и если они ангелы, то такие же, как он, — летящие вниз головой, вверх всем прочим. В моих историях нет чистых, добродетельных, невинных. Герои их не чудовища, но у большинства из них мало добрых чувств и мораль весьма относительна. Мои рассказы можно считать маленьким музеем, где выставлены напоказ дамы-экспонаты, но мне хотелось бы создать и другой музей, еще меньший, где совсем другие дамы служили бы уже выставленным на обозрение дополнением и контрастом, ибо в мире все двоится. Искусство тоже соединение двух половин, точно так же, как мозг. И человеческая природа — женщина, у которой один глаз голубой, а другой — черный. Перед вами черный глаз, нарисованный чернилами, — чернилами порока. Может быть, потом мы нарисуем и голубой глаз. После тех, что от дьявола, тех, что от Бога, если только отыщем достаточно небесной лазури… Где она?      Жюль Барбе д’Оревильи.      Париж, 1 мая 1874 За темно-красной шторой Really[15 - В самом деле (англ.).]. Случилось это давно, в те еще времена, когда на болотистых равнинах Котантена, где я так любил охотиться на уток, не было и помину о железной дороге, и ездил я туда в дилижансе, садясь в него на развилке дорог неподалеку от замка Рюэль[16 - Замок неподалеку от Версаля.]. В тот раз в карете был только один пассажир. Оказалось, знакомый, мы встречались в свете, и я, с позволения читателя, представлю этого незаурядного со всех точек зрения господина под именем виконта де Брассара. Из предосторожности. Хотя вполне возможно, напрасной. Любая из трех сотен персон, представляющих высший свет, без труда назовет его подлинное имя. Было около пяти вечера. Закатное солнце мягко освещало равнину, тополя на обочине, пыльную дорогу и резво бегущую четверку лошадей с крепкими мускулистыми крупами. При каждом ударе бича лошадки прибавляли ходу, — чем кучер не жизнь, что поначалу гонит нас в хвост и в гриву? Виконт де Брассар вошел в ту пору, когда погонять бессмысленно. Однако закалкой он походил на англичан да и учился когда-то в Англии, а такие, получив смертельную рану, умирают, твердя: «Я жив». В обществе, да и в книгах, принято посмеиваться над теми, кто притязает на молодость, давно миновав блаженные годы неопытности и глупости. Почему бы не посмеяться, если подобные притязания смешны. А если нет? Если в них есть величие, если они сродни гордости, которая не желает гнуть спину, если сродни безрассудству, — нет, сказать безрассудство — значит ничего не сказать, — упоению, какое есть в любом безрассудстве? Героизм наполеоновской гвардии при Ватерлоо вошел в пословицу, она «умирала, но не сдавалась». Но меньше ли героизма у стариков, не поддержанных к тому же громом пушек, готовых вмиг уничтожить врага? Есть старики, наделенные от природы боевым духом, они не желают сдаваться и долгие годы живут как при Ватерлоо. В те времена, когда мы путешествовали с несгибаемым виконтом, жестокий, будто юная женщина, свет называл его «былым красавцем» (говорил о нем, что «он со следами былой красоты». Де Брассар еще жив, я когда-нибудь расскажу о его жизни, она того заслуживает). Но если пренебречь мнением света, если не знать, сколько виконту лет, и судить о нем на взгляд, то он был просто красавцем, без всяких эпитетов. И вот тому подтверждение: маркиза де Б…, знавшая толк в мужской красоте и в подражание Далиле обкорнавшая не меньше дюжины Самсонов, именно тогда с торжеством носила на широком, золотом с чернеными клетками, браслете, похожем на шахматную доску, смоляной кончик уса виконта. Заключенный в особый медальон, он чернел на голубом фоне, а смолил его, я думаю, сам дьявол. Но оставим старость и молодость и поговорим о красоте; читатель не представит моего виконта, если вообразит себе нечто субтильное, подвижное, легковесное, что так ценится нынче в светском обществе; де Брассар был, напротив, массивен, высок, плечист; черты лица, склад ума, манера держать себя отличались в нем монументальностью, широтой, размахом; прибавьте к этому еще и патрицианскую величавость, которая так красит вельможу, — и перед вами виконт, самый великолепный денди из всех, которых я знал, а знал я и лорда Брэммеля[17 - Брэммель Джордж (1778–1840) — знаменитый английский денди, законодатель мод.], впавшего в безумие, и покойного д’Орсэ[18 - Д’Орсэ — французский денди, современник и соперник Брэммеля.]. Виконт де Брассар был воистину денди. Будь он денди чуть меньше, он стал бы маршалом Франции. В конце Первой империи его числили среди самых многообещающих офицеров. Товарищи по полку говорили, что отвагой он походил на Мюрата[19 - Мюрат Иоахим (1767–1815) — маршал Франции, король Неаполитанский, участник всех войн Наполеона, выезжал на поле боя в ярком, привлекающем внимание наряде.], а дальновидностью на Мармона[20 - Мармон Огюст Фредерик Луи Виесс де (1774–1851) — маршал Франции, герцог Рагузский, в 1814 г. счел дело Наполеона проигранным и открыл союзническим войскам дорогу на Париж.]. Обладая не только храбростью, но и ясным, трезвым умом, столь необходимым, когда замолкают барабаны, он мог бы очень скоро достичь вершин военной иерархии, но дендизм!.. Дендизм противопоказан главным офицерским добродетелям — дисциплинированности, исполнительности, он взрывает их, как бомба пороховой склад. Раз двадцать едва не взорвалась и карьера виконта, но он уцелел — денди счастливы! Мазарини[21 - Мазарини Джулио (1602–1661) — кардинал, первый министр Франции, известен своим коварством.] — вот кто нашел бы ему применение, да и племянницы Мазарини тоже, но по иной причине, чем дядюшка, — де Брассар был не просто красив, он был великолепен! Красота нужна солдату больше чем кому бы то ни было, она — спутник юности, а юность Франции — ее солдаты. Природа благословила де Брассара не одной только красотой, но благодаря ей он сделался баловнем женщин; плутовка-удача тоже женщина и тоже баловала денди-капитана. Думаю, в его жилах текла кровь норманнов, а если судить по обилию завоеваний, то и самого Вильгельма Завоевателя[22 - Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027–1287) — герцог Нормандии, в 1066 г. разбил англосаксонского короля Гарольда и стал английским королем.]. После отречения Наполеона виконт, что вполне естественно, перешел на сторону Бурбонов, но что почти противоестественно, остался им верен и во время Ста дней. Когда Бурбоны опять вернулись на престол, Карл X, тогда еще только брат короля, собственноручно украсил грудь виконта крестом Людовика Святого. Всякий раз, когда красавец де Брассар нес караульную службу в Тюильри, герцогиня Ангулемская[23 - Де Бурбон Мария Терезия (1788–1851) — дочь Людовика XVI, жена старшего сына Карла X, Людовика Ангулемского. Наполеон называл ее «единственным мужчиной в своей семье».] удостаивала его несколькими благосклонными словами. Пережив много бед, она разучилась быть милостивой, но при виде виконта доброта возвращалась к ней. Министр, видя благоволение герцогини, сделал бы все на свете, лишь бы продвинуть по службе обласканного офицера, но и самой доброй воле ничего не поделать с денди: отчаянный рубака во время смотра на глазах всего строя, перед знаменами бросился со шпагой в руке на главного инспектора, сделавшего замечание о состоянии полка. Высочайшего благоволения достало лишь на то, чтобы избавить виконта от суда. Капитан де Брассар всегда и повсюду беззаботно пренебрегал дисциплиной и субординацией. Только во время военных кампаний, в лагере, офицер становился офицером и готов был нести любые тяготы воинской службы. Зато в мирной жизни он спокойно покидал гарнизон, ничуть не опасаясь грозящих наказаний, и отправлялся веселиться в соседний городок. Возвращался он только к параду или смотру благодаря предупреждению вестника-солдата. Начальство не стремилось вернуть в свое распоряжение подчиненного, по самой своей природе не способного подчиняться, зато солдаты делали все, чтобы не лишиться обожаемого начальника. К солдатам он был необыкновенно добр, требовал от них лишь храбрости, щегольства и безупречности в вопросах чести — словом, возрождал к жизни бравого французского солдата былых времен, чей обаятельный образ сохранил для нас разве что Оффенбах в «Увольнении на день» да старинные французские песенки, каждая из которых истинный шедевр. Возможно, правда, виконт излишне поощрял дуэли в своей роте, но он уверял, что не знает лучшего средства для поддержания боевого духа. «Я не правительство, — говорил он, — крестами за проявленную в дуэлях отвагу наградить не могу, зато поощряю храбрецов (виконт был богат, и даже очень) перчатками, ремнями и пряжками, которыми они могут покрасоваться, не нарушая устава». Рота, которой командовал де Брассар, выделялась особым щегольством в своем полку, а гвардия и тогда отличалась блеском. Виконт играл на самолюбии солдат, раздувая его донельзя, а, как известно, французские солдаты и без того всегда были бахвалами и щеголями. И то и другое не оставляет окружающих равнодушными, бахвальство задевает тоном, щегольство возбуждает зависть. Можно догадаться, что роте де Брассара завидовали все остальные. За честь войти в нее шла борьба, потом борьбу вели за то, чтобы ее не покинуть. Положение виконта при Реставрации было нелегким. Возможность каждый день рисковать собой, искупая дисциплинарные грехи, как при Наполеоне, у него отсутствовала, и однополчане, удивлявшиеся его «подвигам», затруднялись сказать, сколько времени будут терпеть на службе непокорного борца с начальством, дерзившего с той же отвагой, с какой когда-то стоял под пушечными ядрами. Революция 1830 года разрешила беспокойство коллег, если только они и впрямь беспокоились, избавив отчаянного капитана от унизительного разжалования, грозившего ему что ни день все с большей настоятельностью. После Трех дней получивший серьезное ранение виконт де Брассар не вернулся в армию. Он не воспользовался возможностью служить новой династии Орлеанов, потому что презирал их. Когда в июле месяце революция отдала Орлеанам власть над Францией, которую они не сумели удержать, виконт лежал в постели, повредив ногу на балу герцогини Беррийской, — танцевал он, будто атаковал. Однако, заслышав барабанную дробь, де Брассар вскочил с постели, торопясь в свой полк. Он не смог натянуть сапог на больную ногу и шагал во главе своих гренадеров в шелковых чулках и бальных лаковых туфлях от площади Бастилии до Бульваров, получив приказ очистить их от бунтовщиков. Баррикады еще не бороздили Парижа, но город выглядел сумрачно и зловеще, потому что был непривычно пуст. Отвесные лучи палящего солнца казались первым залпом огня, за которым вот-вот должен был грянуть второй, ибо каждое окно, закрытое ставнями, могло плюнуть смертью… Капитан де Брассар построил солдат в две цепочки и приказал двигаться вдоль домов, прижимаясь к ним как можно теснее, чтобы опасность грозила только с противоположной стороны улицы, зато сам, как истинный денди, шагал посередине мостовой. В него стреляли из ружей, пистолетов, карабинов, но он благополучно добрался до улицы Ришелье, выставив вперед могучую грудь, которой гордился ничуть не меньше, чем декольтированная красавица, выставляя на балу свою. Перед игорным домом Фраскатти на углу улицы Ришелье капитан увидел первую баррикаду и отдал солдатам приказ построиться, собираясь взять ее приступом, сам встал впереди, и вот тут-то получил в свою великолепную грудь, вдвойне соблазнительную — необычайным объемом и серебром шнуров, украшавших ее от плеча к плечу, — пулю. Запущенный в виконта камень перебил ему еще и руку, но он все-таки взял баррикаду и во главе своего преисполненного воодушевления отряда проследовал дальше к церкви Мадлен. Она тогда еще только строилась. Тут силы оставили виконта, и он опустился на мраморную глыбу, какие валялись вокруг во множестве. Две дамы, торопившиеся покинуть взбунтовавшийся Париж, увидели из окна кареты окровавленного гвардейского офицера и предоставили в его распоряжение свой экипаж. Они довезли капитана до Гро-Кайю, где расположился маршал Мармон, герцог Рагузский. Виконт отрапортовал: «Господин маршал! Мне осталось жизни часа на два, не больше! Но я с удовольствием исполню любое ваше поручение». Де Брассар ошибся: на этом свете он задержался несколько дольше. Пуля прошила, но не убила его. Я познакомился с ним лет пятнадцать спустя, и он утверждал, что выжил вопреки медицине. Врач запретил ему пить вино, пока не заживет рана и его не перестанет лихорадить, но он пил и считал, что спасло его только бордо. И как же он пил бордо! И сколько! В питье он оставался тем же денди, что и во всем остальном… Пил, как поляк. Заказал великолепный кубок богемского стекла, в который вливал — господи прости! — целую бутылку и опрастывал его единым духом, добавляя: «Такова моя мера, ее я блюду во всем». Так оно и было. Однако силы со временем идут на убыль, и в один прекрасный день может оказаться, что гордиться-то нечем… Виконт, надо сказать, походил на Бассомпьера[24 - Бассомпьер Франсуа де (1579–1646) — барон, маршал Франции, знаменитый острослов и кутила, автор прославленных «Мемуаров».] и точно так же, как тот, не пьянел. На моих глазах де Брассар опрокинул кубок двенадцать раз подряд, и хоть бы что. На пирушках — люди попроще назвали бы их оргиями — он и после обильных возлияний не переходил той стадии, которую не без кокетливости называл «слегка напомпониться», прикасаясь при этом к помпону, что покачивался на шнуре его кивера. Мне хочется, чтобы читатель представил себе как можно лучше капитана де Брассара, история моя тогда будет только красочней, поэтому не скрою, что у него бывало по семи любовниц одновременно, на причудливом языке XVI века повесу XIX окрестили бы «плотолюбцем». Сам он называл их «семью струнами своей лиры», хотя лично мне претит подобное музыкальное и весьма легкомысленное оправдание безнравственности. С другой стороны, будь виконт де Брассар иным, история вышла бы бледнее и я, возможно, не стал бы ее рассказывать. Разумеется, садясь в дилижанс на развилке дорог, неподалеку от замка Рюэль, я и представить себе не мог, что повстречаю виконта. Мы давно не виделись, и я обрадовался возможности провести несколько часов в обществе человека, который хоть и жил в наши дни, но принадлежал другой эпохе. Честное слово, в доспехах времен Франциска I виконт чувствовал бы себя так же непринужденно, как в синем мундире королевской гвардии. Массивностью, осанкой, манерами де Брассар имел мало общего с молодыми людьми, которыми восхищаются в наше время. В лучах этого клонящегося к закату вельможного румяного солнца взошедшие на небосклон новомодные полумесяцы выглядят бледными и худосочными. Сложением виконт напоминал императора Николая I, чего не скажешь о лице: и профиль не греческий, и короткая бородка такая же, черная, как волосы. Виконт не седел, то ли по природной крепости, то ли благодаря крепости снадобий и притираний, но, как бы там ни было, заросшие смоляной бородой щеки придавали ему задорный и мужественный вид. Выпуклый, благородной формы лоб без единой морщинки, глаже и белее женского плеча, казался еще выпуклее и горделивее благодаря гренадерскому киверу, от которого обычно редеют волосы на макушке. А глубоко посаженные, по-другому не скажешь, темно-синие глаза сверкали из-под соболиных бровей двумя пронзительными сапфирами. Глаза де Брассара не давали себе труда вглядываться, они пронзали насквозь. Мы пожали друг другу руки и завели разговор. Капитану де Брассару приходилось сдерживать свой громоподобный бас, способный донести любую команду до любого конца Марсова поля. Говорил он неспешно. Как я уже упоминал, детство и юность виконт провел в Англии и, возможно, думал по-английски, однако речь его текла плавно, и медлительность только придавала весомости словам и шуткам, а капитан всегда шутил рискованно, шутил, как рубил. «Виконт де Брассар метит слишком уж далеко», — любила повторять графиня де Ф…, вдовеющая красавица, одевавшаяся всегда только в черное, фиолетовое и белое. Думаю, всем понятно, что виконт обладал хорошей репутацией в обществе, иначе прослыл бы дурным обществом сам. Впрочем, безупречное общество, как, например, в Сен-Жерменском предместье, никому ничего не ставит в упрек. Болтовня в карете имеет немало преимуществ, одно из них возможность без малейшей неловкости замолчать, когда тема разговора иссякнет. В гостиной нет такой свободы. Учтивость понуждает нас во что бы то ни стало продолжать беседу, и мы часто бываем наказаны за свое невинное лицемерие тоскливой обязанностью переливать из пустого в порожнее; даже молчаливые дураки — а такие тоже встречаются, — пытаясь быть любезными, стараются выдавить из себя хоть что-нибудь. В дилижансе каждый в гостях и у себя дома, поэтому без всякого неудобства может замолчать и погрузиться в мечты. К несчастью, жизнь редко балует нас счастливыми случайностями, можно постоянно путешествовать в дилижансе — а теперь на поезде! — и ни разу не встретить остроумного собеседника… Мы с виконтом потолковали сначала о дорожных происшествиях, затем обсудили пейзажи за окном, потом вспомнили балы, где встречались когда-то, и иссякли вместе со скудеющим светом дня, растворившимся в тихих сумерках. Осенью ночи, похоже, падают прямо с небесных высот — оглянуться не успеешь, уже тьма-тьмущая. Стало зябко, мы поплотнее завернулись в плащи, поерзав затылками по жесткой стенке кареты, заменяющей путешественнику подушку. Не знаю, задремал ли мой спутник в своем углу, но я в своем бодрствовал. Я столько раз ездил по этой дороге и до того к ней привык, что почти не обращал внимания на дома и деревья, убегавшие в потемках назад, в то время как мы спешили вперед. Мы миновали множество крошечных городков, разбросанных там и сям вдоль дороги — кучера до сих пор называют ее «косоплеткой» в память о косичках, которые когда-то носили и давным-давно перестали носить. В темноте чернее сажи в мимоезжих городках виделось что-то фантастическое и казалось, будто мы добрались до края земли… Я описываю ощущения по памяти, та жизнь давно миновала, и ее не вернешь. Теперешние железные дороги, вокзалы при въезде в город не дают возможности путешественнику обнять взглядом панораму разбегающихся городских улочек, какую видели мы благодаря нашим лошадкам: они мчались галопом, потом останавливались, их перепрягали, и дилижанс двигался дальше. В большинстве городков, через которые мы проезжали, фонари — удобство и роскошь нынешнего времени — были редкостью. Зато небо тогда раскрывалось во всю ширь, и на всем его бескрайнем просторе мерцал слабый свет. Все тогда казалось таинственным: тесно прижатые друг к другу, словно бы крепко обнявшиеся дома, их неровные тени на мостовой, небо, глядящее глазами-звездами в просвет между крышами, и сон, объявший город. Не спал в поздний час только слуга, встречавший нас с фонарем у ворот постоялого двора; он приводил свежих лошадей из конюшни и, насвистывая, принимался затягивать на них ремни упряжи, ругая упрямых или слишком нетерпеливых коняг. И всюду слышался всегда один и тот же вопрос, звучавший особенно громко среди сонной тишины, который задавал, опустив окно, проснувшийся путешественник: «Где мы, кучер?!» Ни звука, ни движения ни снаружи, ни внутри — ни в дилижансе со спящими пассажирами, ни в крепко спящем городе. Но, возможно, один какой-нибудь мечтатель вроде меня и пытался разглядеть в темноте фасады домов или задумывался, завороженный светящимся, несмотря на поздний час, окном, — редкий случай в провинции, где строгий и простой уклад жизни отводит ночь только сну. Бодрствование — пусть даже бодрствование дозорного — в час, когда все живые существа погружены в бесчувствие, сходное с бесчувствием утомленного животного, всегда впечатляет. Попытка понять, что же гонит сон из комнаты, где за опущенными шторами горит свет, свидетельствуя о жизни ума и сердца, овевает поэзию реальности поэзией мечты. Я, во всяком случае, увидев освещенное окно в городке, который мы проезжали, никогда не мог унять рой мыслей, разбуженный светящимся квадратом, — за шторами мне виделась страстная любовь или страшная беда… И теперь, столько лет спустя, я по-прежнему вижу множество окон, горящих уже навсегда в моей памяти, думая о которых я вновь и вновь погружаюсь в фантазии, разгадываю загадку: «Так что же таится там, по ту сторону штор?» Но таинственнее других светится для меня окно (вы скоро поймете, почему), которое я увидал на улице городка ***, где мы той самой ночью проезжали вместе с виконтом. Подумать только, как точна моя память! Оно светилось через три дома от гостиницы, где остановился наш дилижанс, и я смотрел на него куда дольше, чем смотрел бы, если бы мы просто меняли лошадей. Однако случилась беда, у нашей кареты сломалось колесо, и пришлось спешно разыскивать, а потом и будить каретника. Разыскать его в сладко спящем провинциальном городке, растолкать и еще упросить починить колесо у единственного на линии дилижанса, согласитесь, дело нелегкое и уж никак не минутное, тем более если каретник спал у себя в кровати так же самозабвенно, как пассажиры в карете. Из своего купе я слышал через перегородку храп. И какой! Храпели пассажиры внизу. А из верхних ни один не спустился вниз, хотя известно, что пассажиры империала спускаются вниз на каждой остановке, чтобы похвастать, с какой ловкостью заберутся обратно. Что поделать! Франция — страна бахвалов, не обходятся без них и империалы… С другой стороны, и спускаться было незачем. Гостиница, возле которой мы стояли, была на запоре. Не поужинаешь. Правду сказать, ужинали мы на предыдущей стоянке. Гостиница стояла темная, мрачная, не подавая ни единого признака жизни. И не единый звук не нарушал тишины. Впрочем, нет, монотонное шарканье метлы — кто-то, слуга или служанка, в темноте не разобрать, подметал просторный гостиничный двор с распахнутыми настежь воротами. Метла шаркала по булыжнику так лениво, словно никак не могла проснуться, а вернее, страшно хотела заснуть. Темной стояла не только гостиница, но и все остальные дома на улице, и только одно окно… оно никогда не изгладится у меня из памяти, я никогда не смогу позабыть его… Нет, оно не горело, не светилось, свет с трудом пробивался сквозь плотную красную штору, и окно на высоком втором этаже таинственно рдело. — Странно! — задумчиво произнес виконт де Брассар, словно бы говоря сам с собой. — Можно подумать, и штора все та же… Я живо повернулся к нему, будто мог в темноте разглядеть его лицо. Нет, не мог, погас даже фонарь на козлах, который обычно освещает спины лошадей и дорогу… А я-то полагал, что виконт спит, но и он, оказывается, не спал и, точно так же, как я, был взволнован таинственно рдеющим в темноте окном, однако в отличие от меня знал, почему оно ночью светится! Слова виконта самые обычные, но он произнес их таким необычным тоном, какого я никогда не слышал от светского льва виконта де Брассара, и мне захотелось посмотреть на выражение его лица, так как, признаться, я был очень удивлен. Я зажег спичку, словно бы собираясь закурить сигару. Голубоватая вспышка пламени рассеяла тьму. Виконт был бледен — нет, не как мертвец… как смерть. Почему он побледнел? Таинственное окно, неожиданное замечание, бледность человека, обычно никогда не бледневшего (виконт, по природе сангвиник, от возбуждения обычно багровел чуть ли не до макушки), невольная дрожь — я ее почувствовал, притиснутый из-за тесноты кареты к его могучему плечу, — все навело меня на мысль о какой-то тайне. Охотник до всевозможных историй, я захотел узнать и эту, но за дело нужно было браться с умом. — Значит, и вы смотрите на это окно, капитан? Оно вам, кажется, даже знакомо? — проронил я самым небрежным тоном, словно бы и не ожидая ответа, что было всего-навсего лицемерной уловкой любопытства. — Черт побери! Еще бы мне его не знать! — отозвался виконт уже самым обыкновенным тоном, привычно выделяя каждое слово своим красивым звучным басом. Великолепный, самый великолепный и величественный из всех на свете денди вновь обрел спокойствие. Как известно, денди презирают эмоции, считая их врагами человеческого достоинства; Гёте, превыше всего ценивший в людях умение удивляться, кажется им в лучшем случае недоумком. — Я редко возвращаюсь в эти места, — спокойно продолжал де Брассар. — Можно даже сказать, я их избегаю. В жизни есть незабываемые моменты. Их мало, но они есть. У меня, к примеру, их было три: первый мундир, первый бой и первая женщина. Это окно я тоже не могу забыть, оно — четвертое. Де Брассар замолчал и снова поднял стекло, которое недавно опустил. Может быть, для того, чтобы получше разглядеть окно, о котором только что говорил?.. Кучер отправился за каретником и до сих пор не вернулся. Свежих лошадей тоже пока не привели. А те, что нас привезли, стояли нераспряженные, полумертвые от усталости, с низко опущенными головами, они даже не били копытом, требуя снять упряжь и отвести их наконец в конюшню. Молчаливый дилижанс напоминал карету, внезапно остановленную на перепутье дорог чарами колдуньи из сказки о Спящей красавице. — Для человека с фантазией, — продолжал я, — у этого окна особое выражение. — Не знаю, что оно выражает для вас, — подхватил виконт, — но прекрасно знаю, о чем оно говорит мне. Это окно комнаты, где я жил, впервые попав в гарнизон. Жил я там… черт побери!.. ровно тридцать пять лет назад, и по ту сторону шторы… Она, похоже, ничуть не изменилась за столько лет и даже освещена точно так же, как была, когда… Он смолк, не поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, но я постарался помочь их рою вылететь наружу. — Когда вы, юный младший лейтенант, ночи напролет сидели за изучением тактики, не так ли, господин капитан? — Вы мне льстите, — отозвался он, — в те времена я и вправду был младшим лейтенантом, но если не спал ночами, то не из-за тактики. И лампа у меня горела не для того, чтобы изучать маршала Саксонского[25 - Саксонский Морис (1696–1750) — граф, маршал Франции, выдающийся полководец, его труд «Мои мечтания, или Записки о военном искусстве» был основой для изучения военного дела. Прославился также галантными похождениями.]. — А для того, чтобы следовать его примеру? — мгновенно осведомился я, словно бы отбив волан ракеткой. Мой собеседник тут же послал волан обратно. — Нет, тогда я еще не подражал маршалу Саксонскому в том смысле, в каком вы имеете в виду, — сказал он, — ночные эскапады наступят несколько позже. А тогда я страшно гордился мундиром младшего лейтенанта и был страшно неуклюж и стеснителен с женщинами, хотя они никогда не верили в мою застенчивость, вероятно из-за моей чертовой осанки… Впрочем, я никогда не извлекал выгод из своей робости. В те времена мне было семнадцать, и я только закончил Военное училище. Мы кончали его тогда, когда вы в него поступаете. Если бы Наполеон, пожиратель человеческих жизней, протянул еще несколько лет, у него были бы двенадцатилетние солдаты, как у азиатских султанов бывают девятилетние одалиски. «Если он примется рассуждать об императоре и одалисках, мне ничего не узнать об окне», — подумал я и подхватил нужную мне ниточку разговора: — Однако держу пари, виконт, светящееся красным окно запомнилось вам потому, что по ту сторону штор вам видится женщина! — Считайте, пари вы выиграли, — сдержанно отозвался де Брассар. — Да и как могло быть иначе, черт побери? — продолжал я. — Человек вашего склада мог запомнить таинственно рдеющее окно в провинциальном городишке, только если долго осаждал или, наоборот, взял приступом красавицу. — Нет, с военной точки зрения осады не было, — все с той же сдержанностью и серьезностью ответил капитан, но я-то знал, что его серьезность чаще всего была особой манерой шутить, — скоропалительная капитуляция исключает возможность осады. И повторяю вам, в те времена я еще не мог ни штурмом, ни без штурма взять женщину… Захвачена была не женщина, захвачен был я! Я сочувственно склонил голову, не знаю, заметил ли в такой темноте мое сочувствие виконт. — Берген-оп-Зом[26 - Крепость в Голландии, французы брали ее в 1747 и 1794 гг.] был взят, — произнес я. — У семнадцатилетних лейтенантов не найдешь выдержки и устойчивости Берген-оп-Зома, — отвечал он. — Значит, новая жена Потифара[27 - Потифар — начальник телохранителей фараона, его жена пыталась соблазнить раба своего мужа, прекрасного Иосифа, но не преуспела (Быт., 39:7–20).], — шутливо начал я. — Она была девушкой, — с комичным простодушием уточнил капитан. — Что не меняло дела, виконт, — подхватил я, — но на этот раз Иосиф был военным и не сбежал. — Еще как сбежал! Но с опозданием и уж такого страху натерпевшись, — с завидным спокойствием признался де Брассар. — Бальзамом мне стали слова маршала Нея[28 - Ней Мишель (1769–1815) — маршал Франции, сподвижник Наполеона, которого называли «храбрейший из храбрейших».], который сказал при мне: «Хотел бы я посмотреть на за… — (виконт произнес все слово целиком), — который посмел бы утверждать, что ни разу в жизни не испугался!» Только тогда я немного утешился. — История, сумевшая вас напугать, должно быть, необычайно любопытна, виконт! — воскликнул я. — Если вам любопытно, могу ее рассказать, — отозвался он. — Она подействовала на мою жизнь, как кислота на металл, легла черной тенью, омрачив все холостяцкие радости! Он произнес эти слова с печалью и горечью, удивившей меня в отчаянном хвате, который, как мне казалось, был оснащен вроде греческой триеры еще и медной обшивкой бесчувствия. Виконт вновь опустил стекло, которое недавно поднял, — может быть, не хотел, чтобы его историю услышали снаружи, хотя вокруг неподвижной и словно бы брошенной кареты не было ни души, а может, ему казалось, что аккомпанемент шаркающих звуков тяжелой сонной метлы по гостиничному двору помешает его рассказу. Он заговорил, а я, лишенный возможности видеть в темноте кареты выражение лица моего собеседника, вслушивался в каждый оттенок его голоса, глядя на окно с темно-красной шторой, источавшее все тот же таинственный тусклый свет. — Так вот, мне было семнадцать, и я только закончил Военное училище, — начал свое повествование де Брассар. — Получил чин младшего лейтенанта и назначение в пехотный линейный полк, который, как все полки тогда, с нетерпением ожидал приказа выступить в Германию, где император вел кампанию, которую назовут потом кампанией 1813 года. Для начала я съездил в наше родовое поместье и простился с отцом, а потом прибыл в этот самый городок, где мы сейчас с вами находимся; здесь, в жалком городишке с несколькими тысячами жителей, стояли тогда два первых батальона нашего полка. Два других расквартировали в городках по соседству. Хоть вы бывали здесь только проездом, все-таки можете себе представить, каким он был тридцать лет назад. Гарнизон, без сомнения, из самых захудалых, куда случай, а точнее, дьявол — в тот миг в обличье военного министра — заслал меня в начале моей военной карьеры. Гром небесный! Ну и убожество! Я не припомню более безрадостного и однообразного существования. Хорошо еще, юношеская непритязательность и первый в жизни мундир — вам неведомо, как мундир кружит голову, зато всем, кто носит его, знакомо мундирное опьянение — помогали не замечать то, что впоследствии показалось бы невыносимым. Я и внимания не обращал на заштатный городишко, наслаждаясь шедевром портных Томассена и Пье, от которого был в восторге. Благодаря мундиру все вокруг казалось мне и приятнее, и красивее, — мои слова вам покажутся преувеличением, но так оно и есть: моим гарнизоном был мундир! Когда унылое однообразие провинциальной жизни вгоняло меня в тоску, я надевал парадную форму, синюю, с белой грудью и красной выпушкой, и при виде моего золотого горжета забывал обо всех печалях! Я брал пример с женщин, они любят приодеться и тогда, когда одни и когда никого не ждут. Я тоже наряжался для самого себя и наслаждался в одиночестве золотой бахромой офицерского эполета и золотым, сверкавшим на солнце темляком сабли, горделиво прохаживаясь по укромным аллеям городского бульвара в четвертом часу дня. Мне никто не был нужен, чтобы чувствовать себя счастливым, я вышагивал один, грудь колесом, точно так же, как буду вышагивать потом по Гентскому[29 - Так иронически называли Итальянский бульвар при Реставрации, в Генте во время Ста дней отсиживался Людовик XVIII.] бульвару в Париже с дамой под руку и слышать позади себя: «Полюбуйтесь, вот она, настоящая офицерская выправка!» Но вернемся в наш городишко. В нем не процветало купечество, не богатели искусные ремесленники, а те несколько знатных, но разоренных революцией семейств, которые еще оставались, затаили на Наполеона злобу за то, что император, по их словам, «не перерезал горло ворам революционерам», так что наполеоновских офицеров чествовать было некому, и никто не устраивал для нас ни пышных балов, ни скромных вечеров с танцами. Разве что по воскресеньям в хорошую погоду мамаши после полуденной мессы прогуливали по бульвару своих дочек, но уже в два часа колокол призывал к следующему богослужению, и все юбки с бульвара сдувало как ветром. Впрочем, в те времена никто из нас в церковь еще не ходил, — только при Реставрации король обязал полковое начальство посещать дневную мессу, и ее даже стали называть «воинской». Надо сказать, что богослужение всерьез оживило скучную гарнизонную жизнь. В пору, когда молодцев вроде нас так занимает любовь и страсть к женщине, «воинская месса» стала большим подспорьем. В церковь отправлялись все офицеры, кроме дежурных, и рассаживались как бог на душу положит. Чаще всего мы садились позади самых хорошеньких прихожанок, а они, отправляясь на мессу, старались, чтобы нам было на что посмотреть. Мы не оставались в долгу и обсуждали вполголоса, но так, чтобы слышал наш предмет, все его достоинства, красоту лица, щегольство туалета. Ах, «воинская месса»! Сколько влюбленностей возникло благодаря ей! Сколько записочек перекочевало на моих глазах в девичьи муфты, лежавшие на стульях, пока барышни молились, встав на колени подле своих маменек! И ответы мы забирали в следующее воскресенье из тех же муфт. Однако при императоре «воинских месс» еще не было. А значит, не было и возможности приблизиться к благовоспитанным барышням, и мы лишь мечтали о таинственных особах под вызывающе густыми вуалями. Да, познакомиться с самыми очаровательными жительницами городка мы не могли, и возместить потерю тоже было нечем. Караван-сараи, о которых не принято упоминать в приличном обществе, внушали ужас своим убожеством. Кафе, где офицеры обычно развеивают тоску гарнизонной жизни, отвращали нечистотой и неопрятностью. Даже сколь-нибудь пристойной гостиницы, где офицеры могли бы рассчитывать на приличный обед за разумную цену, не существовало в жалком городишке. С тех пор, надеюсь, дела поправились и здесь, как вообще повсюду в провинции. Но тогда нам пришлось отказаться от общего офицерского стола и расселиться по частным квартирам небогатых горожан, сдававших их совсем недешево, чтобы улучшить свой скудный стол и поправить скудные доходы. Поселился на частной квартире и я. Мой товарищ, снявший комнату на постоялом дворе при почтовой станции, — он находится тут же, чуть подальше, и будь сейчас светло, вы увидели бы через несколько домов беленый фасад и вывеску: золотой циферблат часов в виде солнца и сверху надпись — «На восходе», — так вот, мой товарищ помог и мне снять квартиру с ним по соседству, да-да, эту, на втором этаже, с окном, что так взволновало меня сегодня. Мне показалось, окно и теперь мое, и все, что случилось со мной, произошло вчера. Я был благодарен своему товарищу за помощь. Старше меня, он дольше служил в полку и охотно взялся направлять юного новоиспеченного офицера, столь же неопытного, сколь беспечного. Повторяю, меня волновал только мундир, который я ставил превыше всего, — чувство, вашему поколению, рядящемуся в одежды философов и миротворцев, малознакомое. Еще я страстно желал под гром пушек принять боевое крещение, лишившись наконец — да простится мне солдатский юмор — невинности. Мундир и первое сражение — вот чем я жил тогда, ни о чем другом не помышляя. Но больше всего я мечтал о первом сражении, ведь живит нас то, чего у нас нет, а не то, что мы уже имеем. Я любил себя в завтрашнем дне, как любят себя скупцы, и понимал монахов, живущих на земле, словно на постоялом дворе, куда судьба забросила их на одну ночь. Солдат сродни монаху, я был солдатом и жил в гарнизоне по-монашески. Учения, исполнение офицерских обязанностей, завтраки, обеды и ужины вместе с хозяевами, которые сдавали мне квартиру (их нравы и обычаи я еще опишу), — вот к чему сводилась вся моя жизнь. Свободное время я проводил у себя в комнате лежа на диване, обтянутом синим сафьяном; после учений он казался мне прохладным озерком, и я вставал с него, только чтобы пофехтовать или сыграть партию в империал с Луи де Меном, моим соседом. Луи де Мен оказался проворнее меня, нашел себе премиленькую гризеточку и с любовницей в ожидании боев успешно «убивал», как он говорил, время… Я исходил из своего опыта общения с женщинами и не спешил по стопам Луи. А опыт у меня был самый что ни на есть незавидный, и приобрел я его там, где приобретают все ученики Сен-Сира[30 - Военное училище, учрежденное Наполеоном в 1808 г.], получив увольнительную. А потом, знаете ли, бывает, что и темперамент просыпается не сразу… Знавали вы Сен-Реми, первого повесу Парижа, прославившегося своими похождениями? Мы прозвали его Минотавром — нет, не из-за рогов, которых не избежал и он, коль скоро убил любовника своей жены, а из-за аппетитов по женской части. — Конечно, — кивнул я, — стариком он с каждым выпадавшим на его долю годом бегал за юбками все резвее. Черт побери! Еще бы мне не знать великого Сен-Реми, неутомимого «ходока», если воспользоваться выражением Брантома[31 - Брантом Пьер де Бурдей (1540–1614) — французский писатель, придворный, военный, «светский аббат», описал в мемуарах жизнь двора, интересовался анекдотами, интригами, любовными похождениями своих героев.]. — Он и в самом деле сродни героям Брантома, — подхватил виконт. — Так вот Сен-Реми в двадцать семь лет еще не знал ни вина, ни женщин. Я слышал от него самого, что в двадцать семь лет он был невиннее грудного младенца и пил только молоко и воду. — Однако сумел с лихвой наверстать упущенное, — с невольной улыбкой заметил я. — Разумеется, — согласился виконт, — и я тоже. Правда, трудиться мне пришлось значительно меньше, поскольку период моего благоразумия ограничился временем, проведенным в этом городке, да и девственником, каким был Сен-Реми, по его собственному утверждению, я уже не был… В общем, жил я, как живут рыцари Мальтийского ордена, что мне и подобало, ибо принадлежу к этому ордену с колыбели… Впервые слышите? Неужели? Я стал бы со временем командором, унаследовав звание одного из моих дядюшек, но помешала революция. Она уничтожила Мальтийский орден, хотя я позволяю себе по-прежнему носить изредка мальтийский крест. Бравирую. Хозяева, которыми я обзавелся, сняв комнату, — провинциальные обыватели из мещан — придерживались тона, я бы сказал, благородного. Пожилые муж и жена обращались со мной с той старомодной учтивостью, какой веет, будто духами, только от прошлого, а нынче ее не сыщешь не то что в низком сословии, но и среди своих. Я был молод, а молодость не склонна развлекать себя наблюдениями, тем более за старичками хозяевами, которые нисколько меня не интересовали, ни сами по себе, ни теперешняя их жизнь, ни прошлая, да и виделся я с ними только за столом, обедая или ужиная. Воспоминаниями они со мной не делились, а сообщали всевозможные городские сплетни, муж не без ехидной насмешки, его набожная жена спокойно и доброжелательно, но с тем же удовольствием. Впрочем, кажется, как-то зашла речь о путешествии хозяина дома в молодые годы, путешествовал он долго, по неведомой причине и за чужой счет, потому и женился поздно, а невеста все это время его ждала. В общем, славные, тихие, мирные обыватели, которые жили точно так же тихо и мирно. Жена по целым дням вязала мужу чулки в резиночку, а муж, помешанный на музыке, пиликал на скрипке, разучивая пьесы Виотти[32 - Виотти Джованни Батиста (1755–1824) — итальянский скрипач, композитор, возглавлял во Франции «Гранд Опера», один из создателей французской скрипичной школы.] в чердачной комнатке, как раз надо мной. Вполне возможно, они были когда-то богаче и взяли жильца, чтобы как-то возместить свои потери, но ничего, кроме присутствия чужого человека в их доме, не говорило о стесненных обстоятельствах. Дом дышал благоденствием, будучи из тех старинных домов, где в шкафах лежат стопы душистого белья, на полках красуется массивная серебряная посуда, а прочная солидная мебель, свидетельство патриархальной незыблемости, спокойно стоит по местам, потому что никто ее не собирается менять в угоду быстротекущему времени. Мне хорошо жилось у них. И кормили они меня вкусно, и я, подчиняясь их уговорам, поднимался из-за стола не раньше, чем наедался «до кончиков усов», по выражению старушки Оливьетты, которая прислуживала нам за столом и льстила трем волосинкам в кошачьих усиках младшего лейтенанта — зеленого юнца с едва пробивающейся растительностью. Я прожил у них около полугода тоже тихо и мирно, и ни разу речь за нашим столом не заходила о той особе, которую мне предстояло здесь встретить. Но вот однажды, спускаясь в обычный час в столовую, я увидел высокую молодую девушку. Она стояла на цыпочках и старалась дотянуться до вешалки и повесить шляпку. По непринужденности, с какой она вела себя, чувствовалось, что человек она свой, домашний, и только что откуда-то вернулась. Вытянувшись в струнку, протягивая руки к слишком высокой вешалке, она походила на танцовщицу — гибкий стан, облитый зеленым шелком корсажа с бахромой, белая юбка, без стеснения по моде тех лет подчеркивавшая пышные бедра. На звук моих шагов девушка обернулась, я увидел ее лицо, но тут же она продолжила свое занятие, словно меня и не было. Только повесив шляпку и сосредоточенно, с почти вызывающей медлительностью разгладив каждую ленточку, девушка вновь повернулась ко мне — как-никак я стоял рядом и дожидался возможности ее поприветствовать — и, смерив взглядом очень черных глаз, которым прическа под императора Тита с собранными на лбу завитками придавала совершенно особенную глубину, удостоила чести заметить. Я ломал голову, кем могла быть эта особа, явившаяся в обеденный час к нам в столовую. Гостей у нас никогда еще не бывало. Между тем девушка, по всей видимости, пришла на обед. Стол уже накрыли, на нем стояло четыре прибора. Однако мое удивление при виде незнакомки оказалось пустяком по сравнению с тем, какое я испытал, когда мои хозяева, войдя в столовую, представили мне ее: их дочь, закончила пансион, вернулась и будет жить теперь дома. Дочь?! Невозможно даже вообразить, чтобы родителями этой девушки были мои мещане-хозяева! Дело не в красоте. У самых неказистых людей может родиться дочь-красавица. Я знавал таких, да и вы, я думаю, тоже. Физически любое самое несовершенное существо может произвести на свет самое совершенное, не так ли? Но тут речь шла о другом, тут дочь и родителей разделяла пропасть, они принадлежали к разным породам. Физически — я позволю себе повторить любимое вашим поколением слово из научного лексикона, — так вот, физически эта особая порода заявляла о себе небывалым покоем или, если хотите, бесстрастием, которым веяло от девушки, и оно не могло не удивлять в столь юном существе. Девушка была не из тех, кем охотно восхищаешься, восклицая: «Ах, какая прелесть!» — и тут же забываешь, как большинство случайно встреченных красавиц. Выражение лица, манера держаться отделяла девушку не только от родителей, но и от всего человеческого рода, ибо она не ведала присущих ему чувств и страстей. Этот неколебимый покой и ошеломлял, буквально приковывал к месту! Если вы знаете картину Веласкеса «Инфанта со спаниелем», то можете себе представить, о чем я говорю, — инфанта не горда, не высокомерна, не презрительна, она только безмятежна и безучастна. Гордость, высокомерие, презрение дают окружающим понять, что они существуют, раз взят труд вознестись над всеми и презирать, — нет, инфанта полна тишины и покоя, свидетельствуя, что пребывает в пустоте. Признаюсь, увидев девушку впервые, я задал себе вопрос, задавал его много дней подряд, но до сих пор не нашел ответа: я не мог понять, каким образом отцом грандессы мог стать пришепетывающий толстяк в гороховом сюртуке и белом жилете, с лицом малиновым, как варенье его жены, с торчащей на затылке шишкой, которую не прятал даже шейный платок из вышитого муслина. Впрочем, должен признаться, толстяк смущал меня меньше: муж не обязательно становится отцом. Но простоватая мещанка в качестве матери мне казалась невозможной. В общем, мадемуазель Альбертина — так звали ее высочество эрцгерцогиню, которая упала с небес к жалким обывателям, видно потому, что те изволили пошутить, — так вот, мадемуазель Альбертина, которую родные звали Альбертой, сокращая длинное имя, и оно подходило ей гораздо лучше, — никак не могла быть дочерью ни того, ни другого… Во время первого обеда, и во время других, которые за ним последовали, она показалась мне хорошо воспитанной девушкой, лишенной провинциального жеманства; чаще всего она молчала, но когда заговаривала, то ясно высказывала все, что хотела сказать, и никогда не говорила больше чем нужно. Вполне возможно, она обладала и умом, и остроумием, но случая обнаружить их у меня не было, наши разговоры за столом не предполагали ничего подобного. Присутствие за столом дочери помешало старичкам злословить и сплетничать, они больше не обсуждали за обедом мелкие городские скандалы, и разговор наш не выходил за пределы таких увлекательных тем, как дождь и вёдро. Ничем, кроме царственного безразличия, поразившего меня в первый раз, не радовала меня и мадемуазель Альберта. И сознаюсь, я им очень скоро пресытился. Если бы я познакомился с мадемуазель Альбертиной в светском обществе, куда более подходящем для нее и родной стихии для меня, ее равнодушие задело бы меня за живое. Но мы были не в свете, и я никак не мог позволить себе ухаживать за мадемуазель, пусть даже выражая свое к ней внимание только взглядами. Я ведь снимал квартиру у ее родителей, мы находились с ней в особых отношениях, и любой неверный шаг поставил бы нас в ложное положение. Заинтересовать меня могла девушка из высшего общества или девушка вне общества, но не дочь квартирных хозяев, и очень скоро я совершенно искренне и без всякой задней мысли стал отвечать на ее безразличие точно таким же. Обменявшись скупыми привычными формулами вежливости, мы больше не обращали внимания друг на друга. Она представлялась мне чем-то вроде картины, которую я едва замечал. А я ей? Откуда мне знать. За столом — а встречались мы только за столом — она чаще смотрела на пробку графина или на сахарницу, чем на меня. Замечания она всегда делала к месту, точные, правильные, но до того безличные, что узнать ее, узнать характер не представлялось никакой возможности. Да я и не любопытствовал узнавать. Никогда в жизни не пришло бы мне в голову изучать характер возмутительно невозмутимой девицы с осанкой и манерами инфанты, столь неуместными в мещанской гостиной. Для того чтобы я все-таки о нем задумался, понадобились необыкновенные обстоятельства, о них я и собираюсь рассказать, они обрушились на меня с быстротой молнии, которая обошлась без упреждающих раскатов грома. Как-то вечером, примерно месяц спустя после того, как мадемуазель Альберта вернулась домой, мы все вместе уселись за стол, собираясь ужинать. Мадемуазель оказалась рядом со мной, что уже могло меня удивить, потому что обычно она сидела напротив, между отцом и матерью, но я настолько не обращал на нее внимания, что не заметил перемены. Я развернул салфетку и, раскладывая ее на коленях… Нет, и передать не могу изумления, когда вдруг почувствовал, что руку мне под столом отважно жмет женская ручка. Мне показалось, я вижу сон… А если честно, ничего не показалось. Я только ощущал смелые ласки ручки, нашедшей мою под салфеткой. Неслыханная отвага, неожиданная! Кровь моя воспламенилась, отхлынула от сердца, запульсировала в руке и вновь, будто качнули насос, прихлынула к сердцу. Перед глазами поплыли круги, в ушах зашумело… Должно быть, я страшно побледнел. Мне почудилось, что я теряю сознание… растворяюсь в несказанном блаженстве, чувствуя, как мою руку сжимает другая, сильная, страстная рука, похожая скорее на руку юноши… Но ведь и вы знаете, что на заре жизни, в ранней юности, нас пугает и наслаждение; я попытался высвободиться, но моя странная соседка властно удержала мою руку, продолжая сжимать ее, не сомневаясь, что наполняет меня все возрастающим блаженством. От всепроникающего тепла у меня ослабли и рука, и воля. С тех пор прошло тридцать пять лет, и, думаю, вы окажете мне честь и не усомнитесь, что за эти годы я успел привыкнуть к пожатиям женских рук и даже пресытился ими, но поверьте, стоит мне вспомнить то пожатие, как я вновь ощущаю волнующую тиранию страсти. Сжимая, эта рука словно бы наполняла все мое тело беспокойными щекочущими покалываниями, и я боялся судороги наслаждения, которая выдаст меня родителям той, что на их глазах осмеливалась… Однако мне было бы стыдно оказаться менее мужественным, чем отважная девушка, готовая погубить себя и совершающая свои безумства с невиданным хладнокровием. Я закусил губу до крови и неимоверным усилием усмирил дрожь сладострастного желания, которая могла бы многое открыть доверчивым старикам. Глаза мои между тем искали вторую руку — до этого я не обращал внимания на руки Альберты, — и я увидел: она спокойно подкручивала фитиль лампы, только что внесенной и поставленной на стол… Я смотрел… Так вот сестра той руки, которая прижалась к моей и от которой, словно от полыхающего костра, бегут по моим жилам язычки пламени! В меру полная, с длинными округлыми пальцами, прозрачно розовеющими на концах из-за падающего на них света, эта рука спокойно и уверенно, ничуть не дрожа, отлаживала трепетный огонек, трудясь с грациозной медлительностью, старательно и не спеша… Однако мы не могли оставаться в таком положении вечно. Перед нами остывал ужин. Пальцы мадемуазель Альберты оставили мои, но в тот же миг ее ножка, не менее чувственная, чем рука, с той же властной страстностью и так же царственно встала на мою ногу и не покидала ее на протяжении всего не слишком продолжительного ужина; меня обожгло, как бывает в слишком горячей ванне, но, попривыкнув к обжигающей воде, испытываешь удивительное удовольствие — может, и грешники испытывают со временем то же освежающее наслаждение от адских угольев, какое чувствуют рыбки в реке… Позволяю вам самому догадаться, как я ужинал в тот день и принимал ли участие в беззубой болтовне моих добродетельных хозяев. Ограниченные, недалекие, они не могли и заподозрить, какая опасная драма разыгрывается рядом с ними. Они ничего не замечали, и все же риск был… Больше всего я беспокоился о них — да-да, о них, а не о себе и не о ней. В семнадцать лет ты ведь и порядочен, и сострадателен… «У нее что, стыда нет или она сумасшедшая?» — вот каким вопросом я задавался. Искоса я посматривал на соседку, которая ужинала с присущей ей безразличной невозмутимостью, с лицом равнодушным, бесстрастным, тогда как ножка в чем только мне не признавалась, совершая все безумства, какие только могла совершить. Признаюсь, самообладание Альберты поражало меня больше ее безрассудства. К тому времени я прочитал немало фривольных книжонок, в которых нисколько не щадили женщин. Ничего не поделаешь, военное воспитание. Мысленно я мнил себя Ловласом, впрочем как все юнцы, полагающие, что недурны собой, и при каждом удобном случае целующие на черной лестнице маменькину горничную. Однако опыта семнадцатилетнего Ловласа оказалось маловато, происходящее поставило меня в тупик. Оно превосходило все, что я когда-либо читал или слышал о присущей женской натуре лживости, об умении женщин носить маску и прятать свои самые страстные или самые глубокие чувства. Как не изумляться? Альберте исполнилось всего-навсего восемнадцать! Впрочем, исполнилось ли?! Она только что вышла из пансиона, но можно ли было заподозрить в чем-либо дурном пансион, тщательно выбранный набожной матерью для своего дитяти? Чувства мои пришли в смятение, но в не меньшем смятении находился ум, я не мог объяснить себе, как возможна подобная беззастенчивость и, не побоюсь этого слова, бесстыдство, соединенные с удивительным самообладанием. Как могла невинная девушка, ни разу не взглянув, ни разу не обмолвившись словом с мужчиной, давать ему столь откровенные и опасные авансы? И в тот день, и в последующие я не переставал размышлять. Но не осуждал и не возмущался с напускным ужасом поведением Альберты, ее слишком ранней предрасположенностью к греху. Для лицемерия я был слишком молод. Впрочем, мужчина в любом возрасте не склонен осуждать женщину, если она первая бросилась ему на шею. Он находит ее порыв совершенно естественным, а если говорит с сочувствием: «Бедняжка!», то, значит, недостаточно уверен в себе. Что же до меня, то я хоть и был застенчив, но не желал выглядеть простачком. Для француза это главное, и он пойдет без зазрения совести на любую низость, лишь бы избавить себя от подобной репутации. Надо сказать, что я знал — и знал доподлинно: чувство, которое испытывает по отношению ко мне Альберта, вовсе не любовь. Любви не свойственны безрассудство и бесстыдство. Не любовь она пробудила и во мне. Но любовь или не любовь — я хотел того, что могло возникнуть между нами. Встав из-за стола, я уже был готов на все. Рука Альберты, о которой я не помышлял ни единой минуты до того, как она взяла мою, пробудила во мне желание, завладевшее мной целиком; я хотел, чтобы мы с Альбертой обладали друг другом и так же тесно сплелись в объятии, как сплетались наши руки. Поднявшись к себе после ужина, я долго не мог прийти в себя; когда же немного поостыл, успокоился, то принялся размышлять: что же мне надо делать, чтобы в самом деле завести роман, как говорят в провинции, с этой дьявольски соблазнительной девицей. Я полагал — впрочем, без большой уверенности, так как никогда не интересовался времяпрепровождением моих хозяев, — что Альберта чаще всего находится подле своей матушки: они сидят рядышком возле комода в оконной нише столовой, которая заменяла им гостиную, и занимаются рукоделием. Подруг в городе, которые приходили бы ее навестить, у Альберты не было, а сама она выходила из дому только к обедне и к вечерне вместе с родителями. Ну-с? Не слишком-то обнадеживающе, не так ли? Я пожалел, что не сошелся потеснее со стариками. Разумеется, я обходился с ними без малейшего высокомерия, но моя рассеянная вежливость говорила яснее ясного, что в моей жизни они занимают очень мало места. Изменить свое отношение к ним? Но не открою ли я тем самым то, что хотел бы скрыть? Во всяком случае, заставлю задуматься, наведу на подозрения. Тайком перемолвиться словом с мадемуазель Альбертой я мог, только повстречав ее на лестнице, когда поднимался к себе в комнату или когда спускался вниз, но там нас могли увидеть или услышать… Единственной доступной возможностью в идеально упорядоченном, тесном домишке, где все терлись друг о друга локтями, оставалось письмо. Если отважная девушка осмелилась взять под столом мою руку, то для нее не составит труда взять и мою записку. Я сел и написал письмецо, взволнованное, требовательное, умоляющее, — одним словом, письмо мужчины, вкусившего первый глоток блаженства и страстно желавшего второго. Но для того, чтобы передать письмо, нужно ждать следующего дня, и каким же долгим показалось мне ожидание! Наконец долгожданный обед! Рука, чье обжигающее прикосновение я чувствовал вот уже сутки, вновь не замедлила отыскать мою под столом, точно так же, как накануне. Мадемуазель Альберта, нащупав записку, спокойно взяла ее, как я и предполагал. Но я не предполагал той царственной непринужденности, с которой черноглазая инфанта, не спускаясь с высот своего безразличия, спрячет ее за вырез лифа, поправив завернувшееся кружевце. Она спрятала записку точным сухим движением так быстро и равнодушно, что никто ничего не заметил — ни мать, опустившая глаза на половник, которым разливала суп, ни раззява отец, за размышлениями о своей скрипке прозевывающий все на свете. — Зевнуть может не только он, капитан, но и любой из нас тоже, — весело заявил я, позволив себе его прервать, потому что история все больше смахивала на заурядное гарнизонное похождение. Я и предположить не мог, чем она закончится. — Вот вам пример. Несколько дней тому назад я был в Опере, в соседней ложе сидела дама той же породы, что и ваша мадемуазель Альберта. Ей было, разумеется, не восемнадцать, но поверьте, я мало видел женщин столь царственных и глубоко респектабельных. На протяжении всего спектакля она ни разу не пошевелилась — сидела, величественная и неподвижная, словно статуя на гранитном пьедестале; ни разу не повернувшись ни налево, ни направо, она, очевидно, смотрела плечами, сильно декольтированными и очень красивыми. А в моей ложе, позади меня и царственной дамы, сидел молодой человек, столь же равнодушный ко всему окружающему и поглощенный лишь представляемой на сцене оперой. Ручаюсь, он не послал ни единого взгляда, не единой улыбки, которые обычно дарят дамам в общественных местах и которые служат, так сказать, объявлением чувств на расстоянии. Но вот спектакль кончился, и в суете, что обычно наступает, когда публика расходится, величавая дама поднялась и, собираясь застегнуть бурнус, обратилась к мужу. Я слышал, как отчетливо, с присущей женам властностью она распорядилась: «Анри! Поднимите мою пелерину!» — и над спиной наклонившегося супруга, который поторопился исполнить ее просьбу, протянула руку и взяла от молодого человека записку с непринужденностью, с какой взяла бы из рук своего благоверного веер или букет. А муж, бедняга, тем временем выпрямился, держа обеими руками алую атласную пелерину с капюшоном, и лицо у него было куда алее пелерины, которую с риском получить апоплексический удар он вытаскивал из-под низенькой боковой банкетки. Вздохнув, я подумал, что муж вместо того, чтобы надевать капюшон на жену, надел бы лучше на самого себя, чтобы скрыть только что появившееся у него на голове украшение! — История недурна, — довольно холодно отозвался виконт де Брассар. Думаю, в другое время она понравилась бы ему больше. — Но позвольте мне досказать мою. Признаюсь, имея дело с подобной девушкой, я нисколько не беспокоился о судьбе записки. Будь Альберта даже привязана к поясу своей матери, она прочитала бы ее и сумела ответить. Я не сомневался, что в дальнейшем мы будем вести письменный диалог, коль скоро открыли под столом маленькую почтовую станцию. Надежду я лелеял целые сутки и вошел в столовую со счастливой уверенностью, что сейчас во время волнующей встречи получу на свое послание решающий и решительный ответ. Но остановился у стола как вкопанный. Прибор мадемуазель стоял там, где стоял со дня ее появления в доме: между приборами ее родителей. Что произошло? С чего вдруг такая перемена? Неужели случилось что-то такое, о чем я еще не знаю? Неужели ее отец или мать что-то заподозрили? Альберта теперь занимала место прямо напротив меня, и я смотрел на нее с настоятельным желанием быть понятым. Мой взгляд страстно вопрошал, и в конце каждого вопроса стояло двадцать пять вопросительных знаков. Зато ее глаза смотрели на меня, словно бы не видя, спокойно и равнодушно. Мадемуазель как будто не подозревала о моем существовании. Ее безразличный взгляд, скользящий по мне, как скользил бы по столу или стулу, вмиг раздражил меня, довел до белого каления. Меня мучило желание знать, что случилось, я волновался, злился — словом, кипел противоречивыми и болезненными чувствами. Терялся в догадках, почему столь безупречно владеющая собой девушка — казалось, у нее нет нервов, а под тонкой кожей мускулы и жилы не хуже моих — не хочет подать мне знака, который мгновенно уверит меня, даст понять, засвидетельствует, что мы понимаем друг друга, что мы сообщники и у нас есть общая тайна. Любовь? А может быть, что-то совсем другое… Или не Альберта поставила свою ножку на мою, не ее рука сжимала под столом мою руку, не она взяла записку и непринужденно, словно цветок, сунула ее на глазах родителей за корсаж? Она, и только она хладнокровно проделала все это! Так что же мешает ей послать мне один-единственный говорящий взгляд?! Однако обед прошел, а говорящего взгляда от мадемуазель я так и не дождался, а как подстерегал, ловил, как надеялся, что зажгу ее своим, но нет, не зажег! «Она найдет способ мне ответить», — утешал я себя, поднявшись из-за стола и вернувшись в комнату. Я и мысли не допускал, что Альберта, зайдя так далеко, может пойти на попятный; я чувствовал: эту девушку ничто не испугает, не остановит, если она задумала добиться желаемого, и — черт побери! — не сомневался, что желает она меня! «Если ее родители ничего не заподозрили, — продолжал размышлять я, — если она пересела за столом по чистой случайности, то завтра мы вновь будем сидеть рядом…» Но ни на следующий день, ни позже я не сидел возле мадемуазель Альберты, она по-прежнему сидела напротив меня, смотрела все тем же пустым взглядом, роняла все те же безличные фразы, которые в этом доме назывались застольной беседой. Думаю, вы представляете, с каким вниманием я ее слушал! Вид у нее был самый непринужденный, зато насколько принужденный у меня! Меня трясло от злобы, разрывало от бешенства, но я складывал губы в любезную улыбку! Безразличие мадемуазель Альбертины уносило ее от меня куда дальше, чем перемещение за столом. Мое отчаяние, возмущение повели к тому, что я уже не боялся ее скомпрометировать и вперял в ее большие непроницаемые и всегда равнодушные глаза свой воспаленный и гневный взор. Что таится за ее поведением? Уловка? Кокетство? Новый каприз, а старый уже забыт? Или, может быть, непроходимая глупость? Потом я знавал женщин, мгновенно вспыхивающих и столь же скоро остывающих. «Повезло, если не пропустил мгновенье», — говаривала знаменитая Нинон де Ланкло[33 - Ланкло Нинон де (1620–1705) — куртизанка, прославленная своей красотой и умом.]. Неужели мгновенье Альберты уже миновало? И все-таки я продолжал ждать… Но чего? Слова, знака, опасной обмолвки, шепота под скрип стульев, когда все встают из-за стола. Ждал напрасно. И тогда мне в голову стали приходить безумные идеи, одна нелепей другой. Например, я убедил себя, что Альберта, не имея возможности дать мне ответ во время обеда, непременно ответит по почте: когда она выйдет вместе с матерью в город, у нее хватит ловкости опустить письмо в почтовый ящик. Во власти завладевшей мной идеи я портил себе кровь два раза в день, сходя с ума за час до прихода почтальона. Дожидаясь его, я раз десять спрашивал старушку Оливьетту прерывающимся голосом: «Нет ли для меня писем?» И она с неизменным спокойствием отвечала: «Нет, сударь, писем для вас нет». Разочарование и досада стали в конце концов нестерпимыми. Обманутое желание перерождается в ненависть. Я возненавидел Альберту, и из ненависти, вызванной обманутым желанием, объяснял ее обращение со мной причинами, которые помогали бы мне ее презирать, потому что ненависть питается презрением. Презрение для ненависти — воистину нектар. «Трусливая лицемерная дрянь, побоялась написать мне письмо!» — возмущался я. Как видите, я не стеснялся в выражениях. А мысленно выражался еще грубее и не считал, что клевещу. Обида убила во мне рыцаря, я делал все, чтобы больше не думать о той, которую смешивал с грязью, прикладывал по-солдатски, о которой рассказывал Луи де Мену. Да-да, я и ему рассказал свою историю! Славный Луи выслушал меня, закручивая штопором длинный светлый ус, и цинично посоветовал, ведь мы в нашем 27-м полку не были моралистами: — Поступай, как я. Вышибай клин клином. Возьми в любовницы белошвеечку и забудь свою чертову куклу! Совету Луи я не последовал — хотел добиться своего. Если бы Альберта могла узнать о моей любовнице, я, возможно бы, и завел ее, чтобы ревность обожгла инфанте сердце или хлестнула по самолюбию. Но как бы она узнала? Каким образом? Предположим, я завел бы любовницу и, как Луи в свой гостиничный номер, привел бы ее к себе в комнату. И что же? Только бы рассорился с добрыми своими хозяевами, которые попросили бы меня немедленно покинуть дом и поселиться где-нибудь в другом месте. Этого я не хотел. Не хотел отказываться от возможности вновь ощутить пожатие руки или ножку проклятой Альберты, оставшейся для меня ее высочеством Недотрогой. — А ты его величеством Недотепой, — подхватил насмешник Луи. Так прошел целый месяц, и я, несмотря на все свои старания стать таким же забывчивым и безучастным, как Альберта, противопоставить мрамор мрамору и лед льду, жил в постоянном напряжении охотника в засаде, хотя терпеть не могу сидеть в засаде даже на охоте. Да, сударь, жизнь моя превратилась в нескончаемую охоту. Я подстерегал свою добычу. Спускался на обед в надежде застать Альберту в столовой одну, как в первый раз. Подстерегал во время обеда, ловя искоса или впрямую ее взгляд: она не избегала моего, но и не отвечала, смотрела, как обычно, безучастными пустыми глазами. Подстерегал ее и после обеда: задерживался в столовой, смотрел, как обе дамы садились у оконной ниши за рукоделье, ждал, не уронит ли мадемуазель Альберта наперсток, ножницы или лоскуток, чтобы подать и коснуться той самой руки, что жгла мне уже не пальцы, а мозг. Подстерегал даже у себя в комнате, постоянно прислушиваясь, ловя в коридоре шаги тех самых ножек, что с такой непререкаемой властностью попирали мою. Стерег и на лестнице, надеясь повстречать, и однажды старушка Оливьетта, к моему большому конфузу, меня там обнаружила… Караулил у своего окна — того самого, на которое вы сейчас смотрите, — сидел, зная, что она должна выйти вместе с матерью из дома, и уходил только тогда, когда они возвращались. Напрасно. Альберта — девушки носили тогда шали, — накинув на плечи шаль — как сейчас ее вижу! — полосатую, с желтыми и черными цветами — удалялась по улице, ни разу не соизволив повернуть вызывающе прямого стана и взглянуть в мою сторону. А когда возвращалась — всегда вместе с матерью, — ни разу не подняла головы к окну, у которого я ее ждал. Вот на какую жалкую жизнь обрекла меня мадемуазель Альберта. Конечно, и мне известно, что женщины ждут от нас рыцарского служения, но не в такой же мере! Самолюбивый фат, который живет во мне и которому давно пора бы умереть, до сих пор не смирился с пережитым унижением. Даже мундир перестал меня радовать. После дневной службы, смотра или учений я сломя голову бежал домой, но вовсе не затем, чтобы засесть за чтение мемуаров или романов, которыми тогда увлекался. Не заходил и к Луи де Мену. Не брался за рапиру. Не хватался за трубку с табаком, табаком лечитесь вы, молодые люди, пришедшие нам на смену, а в наши времена в 27-м полку курила разве что солдатня в караулке, шлепая картами по барабану. Не было у меня занятия, и я проводил время, изнемогая… нет, я совсем не уверен, что от любви. Синий сафьяновый диван больше не освежал меня прохладой, я метался по комнате, будто юный лев, учуявший свежее мясо. Так проходили дни. И ночи ничуть не легче. Ложился я поздно. Сон не шел. Не давала спать чертова Альберта — зажгла в моих жилах огонь и сбежала — поджигательница, которая даже не обернулась, чтобы полюбоваться пожаром, полыхающим у нее за спиной!.. Темнело, я ставил на стол лампу и опускал ту самую темно-красную штору, которая опущена и сегодня, — при этих словах виконт протер перчаткой успевшее запотеть окно дилижанса, — не хотел, чтобы соседи, а в провинции они донельзя любопытны, заглядывали ко мне. Хотя что в моей комнате? Обыкновенней некуда: пол простой ненаборный паркет, ковра нет и в помине и обычная для времен Империи мебель, которую любили тогда украшать бронзой: кровать на львиных бронзовых лапах с бронзовыми головками сфинксов по углам, комод и секретер с львиными же мордами на ящиках — тоже зеленоватыми, тоже из бронзы, с кольцами в носу. Напротив кровати — в простенке между окном и дверью в гардеробную — небольшой квадратный столик из вишневого дерева с серой мраморной столешницей, обведенной медной окантовкой. А напротив камина — тот самый любимый мною синий сафьяновый диван, о котором я уже столько раз упоминал. А еще в моей просторной, с высоким потолком комнате стояли угловые лаковые шкафчики, конечно же не настоящие, не китайские, и с одного из них загадочно взирала пустыми белыми глазами Ниоба[34 - Ниоба (греч. мифология) — дочь Тантала, очень гордилась своими детьми и была наказана за свою гордыню их смертью. Символ надменности и невыносимого страдания.], античная страдалица, чей бюст неведомо какими судьбами попал к провинциальным обывателям. Впрочем, пустой взгляд черных глаз Альберты казался мне еще загадочнее. На стенах с лепниной наверху, выкрашенных желтой масляной краской, вместо картин и гравюр я развесил длинные блестящие ложа из позолоченной меди и разместил на них свои рапиры и шпаги. Поселившись в комнате-дыне, как насмешливо окрестил мое пристанище лейтенант Луи де Мен, не склонный к романтизму, я попросил поставить посередине круглый стол и, разложив на нем военные карты, книги и бумаги, превратил дыню в кабинет. Я и писал за те же столом, когда была необходимость. Ну так вот, однажды вечером, а точнее, ночью я придвинул диван поближе к круглому столу и рисовал при свете лампы, — нет, мне не вздумалось отвлечься от неотвязной мысли, не отпускавшей меня вот уже целый месяц, напротив, я погрузился в нее целиком, пытаясь воссоздать на бумаге загадочную Альберту — мучительницу, которой был одержим, как бывают одержимы, по свидетельству людей набожных, дьяволом. В поздний час на улице ни души, тишина мертвая, и только в два без четверти простучит дилижанс в одну сторону, а в половине третьего в другую, так же, как сейчас, и, как сейчас, остановятся на почтовой станции переменить лошадей. В общем, я бы услышал и муху. Но если она и залетела ко мне нечаянно, то наверняка спала где-нибудь в уголке окна или в складке тяжелой шторы из ткани с двойной крученой шелковой нитью, настолько плотной, что стоило мне освободить ее, отстегнув розетку, как она водопадом обрушивалась вниз и застывала недвижно. Единственным нарушителем могильной тишины был я сам, царапая карандашом бумагу. Я рисовал Альберту, и только Бог ведал, с какой нежностью и с каким жаром страсти двигалась моя рука. И вдруг — скрежета ключа в замке я не слышал, а он бы насторожил меня, привлек внимание, послужил предупреждением — дверь моя приоткрылась, резко скрипнув, почти взвизгнув, как взвизгивают двери с несмазанными петлями, и замерла, словно испугавшись собственного жалобного, пронзительного стона, способного напугать бодрствующих и разбудить спящих. Решив, что плохо прикрыл за собой дверь, я встал из-за стола, намереваясь закрыть ее, но она вновь начала открываться все с тем же жалобным плачем, и, когда открылась совсем, в темном проеме возникла фигура… Альберта! Черт подери! Духовидцы рассуждают о привидениях, но ни одно явление потустороннего мира не поразило бы меня сильней появления Альберты. Я почувствовал удар в сердце, и оно забилось, как смертельно раненный зверек. Не забывайте, мне и восемнадцати не было! От глаз Альберты не укрылось мое потрясение, и она откликнулась на него по-своему: быстро зажала мне рукой рот, чтобы помешать издать изумленный возглас. Затем торопливым резким движением закрыла дверь, надеясь избежать предательской жалобы. Не тут-то было! Дверь взвизгнула еще громче, пронзительней, резче. Альберта приложила ухо к дверной створке, ожидая услышать ответный стон — еще более волнующий и пугающий… Да, ей было страшно — мучительно, до тошноты, — ноги у нее подкашивались, она покачнулась… Я бросился к ней, и вот она уже в моих объятиях… — Значит, не подвела дверь вашу Альберту, — насмешливо осведомился я. — Вы, возможно, думаете, — продолжал капитан, словно бы и не услышав меня, — что в моих объятиях укрылась испуганная, трепещущая от страсти, потерявшая голову девушка, похожая на преследуемую жертву, — не ведая, что творит, она преступает последнюю роковую черту и отдается во власть демону, который, как говорят, гнездится в каждой женщине и который всегда выходил бы победителем, если бы ему не противостояли два других — Страх и Стыд. Нет, ничего подобного. Если вы так подумали, то ошиблись. Она не ведала о страхах и опасениях, угнетающих посредственность. На деле скорее она приняла меня в свои объятия, чем я ее… Только на краткий миг спрятала она лицо у меня на груди, но тут же подняла голову и вперила в меня взгляд своих черных бездонных глаз, словно бы проверяя, меня ли она обнимает. Страшно бледная — до этого я не видел, чтобы она бледнела, — она смотрела той же инфантой, сохраняя недвижность черт, свойственную медалям. И только уголки ее рта, ее слегка припухшие губы изогнулись в подобии сладострастной улыбки, но совсем не такой, какой улыбается счастливая страсть или страсть, готовящаяся обрести счастье. Не желая видеть темной сумрачной судороги на алых свежих губах, я приник к ним долгим пламенным поцелуем восторженного и восторжествовавшего желания. Рот приоткрылся, но не закрылись черные глаза немыслимой глубины, почти касавшиеся своими ресницами моих, не мигая, они продолжали смотреть, и в их глубине, так же как в судорожном изгибе рта, таилось безумие! Не размыкая объятий, огненным поцелуем вбирая ее губы, ее дыхание, я перенес Альберту на диван синего сафьяна — вот уже месяц думая о ней, я катался по нему, как святой Лаврентий по раскаленной решетке, — и сафьян сладострастно заскрипел, прогнувшись под ее обнаженной спиной — Альберта прибежала ко мне в легкой ночной рубашке. Поднялась с кровати и — поверите ли? — прошла через спальню, где спали ее отец и мать! Прошла на ощупь, вытянув вперед руки, стараясь ничего не уронить и не разбудить родителей. — С такой-то смелостью хоть в рукопашную! — заметил я. — Воистину она была достойна стать любовницей солдата! — И стала ею в ту же ночь, — подхватил виконт. — И с какой необузданностью! Под стать моей, а за свою я могу поручиться. Мы были с ней на равных… Но не остались безнаказанными. Ни на минуту, даже в миг восторженного исступления, ни она, ни я не забывали об опасности, которая нам ежеминутно грозила. Альберта жаждала наслаждения, она дарила его, но наслаждение, которого она добивалась с таким упорством, решимостью и непреклонной волей, не делало ее счастливой. Я не удивлялся. Я и сам не ощущал счастья — только тревогу, гложущую сердце даже тогда, когда гостья прижимала меня к своему, да так, что я едва не задыхался. Вздох ли, поцелуй ли, я настороженно вслушивался в хрупкую тишину, объявшую доверчиво спящий дом, боясь услышать ужасное: проснулась мать, поднялся с постели отец! Из-за плеча Альберты я смотрел на дверь. Ключ остался в скважине из-за опасений предательского скрежета, и я ждал, что дверь вновь откроется, и моему взору представятся бледные, оскорбленные, страдающие лица двух стариков, которых мы обманывали с такой дерзновенной трусостью. В темноте дверного проема мне мнились две головы Медузы, укоряющие за попранное гостеприимство и олицетворяющие Правосудие. Даже при сладострастных поскрипываниях сафьяна, игравшего зорю любви, я вздрагивал от ужаса… Сердце мое билось рядом с ее сердцем и, похоже, повторяло, как эхо, его биения… Страсть пьянила, страх отрезвлял, и все вместе было ужасно. Позже я свыкся с этим ужасом. Вновь и вновь совершая неслыханную неосторожность, я научился неосторожничать спокойно. Живя в постоянном напряжении, ожидая, что тайну нашу вот-вот раскроют, я пресытился чувством опасности и перестал о ней думать. Я хотел одного: быть счастливым. После первой великолепной ночи, которая других любовников могла бы и отпугнуть, Альберта решила, что будет приходить ко мне через две ночи на третью. Я приходить к ней не мог, путь в ее девичью спальню лежал через спальню родителей, и другого не было. Альберта приходила ко мне, как обещала, через каждые две ночи, но всегда была напряжена и словно бы подавлена. Время не стало ей помощником, каким стало мне. Опасность, угрожая из ночи в ночь, не закалила ее. Даже припав к моей груди, она оставалась молчаливой и редко когда говорила со мной, хотя на языке страсти стала даже красноречивее. Я, со временем успокоившись, привыкнув к опасности и радуясь удаче, заговорил с ней, как говорят с любовницей, мне хотелось узнать, почему она так долго меня мучила, почему стала вдруг холодна, столь много пообещав вначале, и что ее вновь подтолкнуло ко мне и привело в мои объятия. Я обращал к ней бесчисленные «почему», свойственные любви, а может быть — увы! — всего лишь любопытству, но Альберта только крепче прижималась ко мне, ничего не отвечая. Ее скорбные губы были скупы на слова и щедры на поцелуи. «Я гублю себя ради вас», — говорят одни женщины, «Ты будешь меня презирать», — говорят другие, так или иначе пытаясь выразить роковую силу любви. Альберта не пыталась. Она предпочитала молчать. Удивительное молчание! Но еще удивительней была она сама. Альберта казалась мне сделанной из мрамора, внутри которого полыхал огонь. Я ждал мига, когда мрамор наконец треснет и расколется от испепеляющего жара, сжигающего его изнутри, но мрамор оставался мрамором, не теряя твердости. Ночами Альберта не становилась ни теплее, ни говорливее и, если мне будет позволено выразиться по-церковному, столь же неохотно «исповедовалась», как в первую нашу ночь. Она так ничего мне и не сказала… «Да», «нет» — вот все, что роняли прекрасные уста, сводящих меня с ума еще и потому, что днем были еще холоднее и равнодушнее. Односложные ответы Альберты не помогали мне узнать ее и понять, она оставалась сфинксом — настоящим сфинксом в отличие от бронзовых, которые окружали меня в постели. — Однако думаю, вы справились со всеми загадками, капитан, — прервал я его, — вы — человек, и сильный, а сфинксы не более чем фантазия. В жизни им нет места, и вы, полагаю, черт побери, раскусили, что за нутро у вашего… гм… сфинкса, в конце концов! — В конце концов? Да, у этой истории был и конец, — произнес виконт де Брассар, внезапно резким движением открывая окно кареты, словно его могучей груди не хватало воздуха и он нуждался в освежающем глотке, чтобы досказать то, что собирался. — Но нутро, как вы изволили выразиться, этой удивительной девушки так и не приоткрылось. Наша любовь, роман, связь — называйте, как хотите, — дала нам — нет, мне, именно мне! — удивительное чувство, какого я не испытал больше никогда в жизни, даже с женщинами, которых любил больше, чем Альберту. Эта девушка вряд ли любила меня, да и я ее вряд ли любил. Я так и не понял, что за чувство испытывал к ней и какое она ко мне, хотя связь наша длилась уже около полугода. Но за это время я узнал особое счастье, обычно неведомое в молодости, — счастье таиться. Ощутил наслаждение быть сообщником и хранить тайну, оно-то и порождает неисправимых заговорщиков, которым даже надежда на успех не нужна. За столом рядом с родителями Альберта хранила все то же величие, что так поразило меня, когда я впервые ее увидел. Лицо римлянки, обрамленное тугими завитками иссиня-черных волос, доходящих до бровей, ничего не сообщало о греховных ночах, не умея краснеть. Старался и я быть столь же невозмутимым, но уверен: будь рядом со мной заинтересованный наблюдатель, он без труда поймал бы меня с поличным, потому что я с гордостью и почти физическим наслаждением ощущал, что сидящее напротив меня царственное великолепие принадлежит мне и готово для меня на все низости страсти, если только страсть способна на низости. Тайна принадлежала лишь нам двоим, и как сладостна была мысль о нашей тайне!.. Никто, даже Луи де Мен не знал о ней! Обретя счастье, я сделался скромным. Мой друг, разумеется, обо всем догадался, потому что был столь же сдержан и ни о чем меня не расспрашивал. Мы вновь стали видеться и проводить время вместе — прогуливались по бульвару то в обычной форме, то в парадных мундирах, играли в карты, фехтовали, пили пунш… Черт возьми! Когда знаешь, что счастье в образе юной прекрасной, полной страсти девушки непременно навестит тебя через две ночи, дни становятся куда приятней и живется куда легче! — А родители Альберты продолжали спать наподобие семи спящих воинов[35 - Намек на легенду о семи воинах-христианах, уснувших во время гонений на христиан при императоре Деции в пещере на горе Келион и пробудившихся молодыми и здоровыми спустя сто сорок лет при императоре-христианине Феодосии Великом.]? — насмешливо осведомился я, прервав воспоминания старого денди шуткой, чтобы он не подумал, будто я захвачен его историей всерьез (а ведь я был по-настоящему ею захвачен!), но с денди без насмешек нельзя, если хочешь, чтобы тебя хоть немного уважали. — Неужели вы думаете, что я жертвую правдой в пользу занимательности? — удивился виконт. — Вы же знаете, я не писатель! Случалось, что Альберта не приходила ко мне. Дверь со смазанными маслом петлями, двигавшаяся теперь бесшумно, будто ватная, так и не открывалась на протяжении ночи, а это означало, что либо матушка, проснувшись от шороха, окликнула дочь, либо отец заметил, как она проходит по их спальне. Однако Альберта, не теряя ни на секунду присутствия духа, мгновенно находила подходящее объяснение: у нее разболелась голова; она искала сахарницу, не зажигая света, чтобы никого не разбудить и не потревожить… — Женщины, не теряющие присутствия духа, совсем не так редки, как бы вам хотелось, капитан, — снова прервал я его, мне почему-то нравилось его поддразнивать. — Не думаю, что ваша Альберта отважнее той девицы, которая каждую ночь принимала в спальне спящей за пологом бабушки любовника, влезавшего к ней через окно. У них не было синего сафьянового дивана, и они без лишних затей располагались на ковре. Вы знаете эту историю не хуже меня. Однажды красавица от избытка удовольствия застонала чуть громче обычного и разбудила бабушку, та окликнула ее из-за полога: «Деточка, что с тобой?» Вместо того чтобы упасть от ужаса в обморок на груди любовника, «деточка» тут же откликнулась: «Никак не найду на ковре иголку, бабушка! Мешает наклониться тугой корсет!» — Помню эту историю, — холодно кивнул виконт де Брассар. Похоже, я чувствительно задел его, найдя, с кем сравнить несравненную Альберту. — Кажется, девушка, о которой вы вспомнили, была из семейства де Гизов, — невозмутимо продолжал он. — Она и вышла из положения, как подобает наследнице славного рода. Но вы запамятовали, что после этого случая она больше не открывала окна своему любовнику, господину де Нуармутье, если мне не изменяет память, тогда как Альберта вновь и вновь приходила ко мне, пренебрегая любыми помехами, подвергая себя опасности. Будучи молодом офицером, я мало смыслил в стратегии, отдаленные цели меня не занимали, но даже я мог предвидеть, что в один прекрасный день… вернее, ночь… наступит развязка. — Та самая, — подхватил я, вспомнив, что он говорил мне в самом начале своего рассказа, — благодаря которой вы узнали, что такое страх, не так ли, капитан? — Именно так, — отозвался он необычайно серьезным тоном, не поддерживая моей шутливости. — Вы уже поняли — не правда ли? — что Альберта с первого мига, когда взяла под столом мою руку, и до последнего, когда ночным призраком возникла в проеме моей двери, была для меня щедрым источником самых разнообразных чувств. Она позволила мне пережить испуг, трепет, боязнь разоблачения, но все это было лишь ветром от летящих вокруг пуль, они свистят у тебя над ухом, а ты идешь и идешь вперед. Зато потом я узнал, что такое настоящий страх — всамделишный, нутряной. Испугался я не за Альберту, а за себя, и как же я испугался!.. От ужаса сердце у меня, должно быть, побелело так же, как лицо. Я пережил панику, способную обратить в бегство целую армию. Должен вам сказать, что я видел, как обратился в бегство Шамборанский полк. Во весь опор, во все лопатки мчались герои-шамборанцы, увлекая за собой полковника и офицеров. Тогда я еще ничего подобного не видел, но узнал то, о существовании чего и не подозревал. Слушайте же… Была ночь. При той жизни, какую мы вели, другого и быть не могло, все происходило только ночью. Эта была долгой и зимней, и я бы не сказал, самой спокойной. Впрочем, все наши ночи были спокойными. Они стали спокойными, став счастливыми. Мы научились спать на заряженной порохом пушке. Мы уже ни о чем не тревожились, занимаясь любовью на сабельном клинке — мостике, перекинутом через пропасть и ведущим в мусульманский ад. Альберта на этот раз пришла раньше, чем обычно, собираясь побыть со мной подольше. Когда она приходила пораньше, мои первые ласки, первая волна моей любви доставалась ее ножкам, маленьким щеголихам, обычно обутым в туфельки зеленого или сиреневого цвета, но ко мне прибегавшим голенькими, чтобы не наделать шума, и успевавшими заледенеть, набравшись холода от кирпичей коридора, по которому они спешили из своей спальни в мою, расположенную на другом конце дома. Я прижимал их к своей груди и согревал, боясь, как бы они, покинув ради меня теплую постель, не набегали какой-нибудь страшной болезни легких. Я знал волшебное средство согреть побелевшие от холода ступни и снова сделать их розовыми, но на этот раз мое средство не помогало. Сколько ни целовал я ей ножки, я не смог оставить даже на высоком и соблазнительном подъеме маленького пунцового пятнышка, похожего на розетку, — ожога от поцелуя, который так любил оставлять… Альберта этой ночью была еще молчаливее, еще страстнее. Она обнимала меня так крепко, ласкала так долго; объятия были ее языком, и он стал для меня так понятен, так выразителен, что я, по-прежнему говоря с ней, делясь пьянящими восторгами и всеми безумствами, приходящими мне в голову, уже не требовал ответа, не ждал слов. Я вчувствовался в ее ласки. И вдруг она замолчала. Ее руки уже не прижимали меня к сердцу, и я решил, что у нее обморок, они случались с ней часто, но обычно она продолжала судорожно и страстно сжимать меня в своих объятьях… Мы оба с вами не ханжи, и я могу говорить по-мужски. Я уже имел дело с пароксизмами страсти Альберты. Испытывая наслаждение, она иной раз впадала в беспамятство, но, когда это с ней случалось, я оставался с ней и продолжал ласкать. Я не отпускал ее, по-прежнему прижимался к ее сердцу и ждал, лаская, когда она очнется, в горделивой уверенности, что моя страсть оживит ее страсть, что, пораженная одним ударом, она воскреснет от последующих… Но на этот раз обманулся. Я смотрел ей в лицо, все так же прикрывая ее собой, ожидая мига, когда глаза ее, скрытые веками, вновь откроются и я увижу, как внутри черного бархата разгорается огонь, почувствую, как ее зубы, которые стиснулись до скрежета, опасного для эмали, разожмутся после короткого поцелуя в шею или долгого в обнаженное плечо, и я услышу ее вздох. Но глаза оставались закрытыми, зубы стиснутыми… Холод, заморозивший ножки Альберты, достиг ее губ и оледенил мои. Когда я ощутил этот ужасающий холод, я приподнялся над своей возлюбленной, чтобы получше ее разглядеть, и рывком освободился из ее рук — одна осталась лежать на груди, другая свесилась до пола. В ужасе, но не теряя присутствия духа, я приложил ладонь к ее сердцу. Оно не билось. Пульса не было ни на руках, ни на висках, ни в сонной артерии — нигде ни малейшего биения жизни… всюду смерть со своим леденящим холодом… Я уже понял: она мертва, но не хотел этому верить! Людям свойственно упрямо настаивать на желаемом вопреки очевидности, вопреки предначертаниям судьбы. Альберта умерла. Отчего? Я не знал. Я не врач. Она лежала передо мной бездыханная, и я, понимая с ужасающей отчетливостью, что ничем ей уже не помочь, продолжал суетиться. Что я мог? У меня не было ни познаний, ни лекарств, ни каких-либо других средств помощи. Я вылил ей на лицо все флаконы, стоящие у меня на туалетном столике. Хлестал по щекам, рискуя шумом разбудить весь дом, в котором мы так боялись любого шороха. Потом вспомнил рассказ дядюшки, командира 4-го драгунского полка, о том, как однажды он спас своего друга от апоплексического удара, пустив ему кровь ветеринарным ланцетом, каким пускают кровь лошадям. Чего-чего, а оружия в моей комнате хватало. Схватив кинжал, я рассек им руку Альберты. Изуродовал чудесную девичью руку, но кровь не потекла. Показались несколько капель и тут же свернулись. Кровь больше не струилась по жилам. Я целовал Альберту, присасывался, как пиявка, кусал, но не в моих силах было оживить мертвую, которая рассталась с жизнью, не отрывая своих губ от моих. Уже не понимая, что делаю, я лег на бездыханное тело, вспомнив старинные рассказы о чудотворцах, которые таким образом воскрешали покойников, я не надеялся затеплить в ней жизнь, но поступил так, словно надеялся. Когда моего тела коснулся леденящий холод ее тела, мой мозг, погруженный до этого в смятение, подавленный хаосом чувств, вызванных нежданной смертью Альберты, пронзила вдруг ужасающая мысль… И тогда я узнал, что такое страх. Мучительный. Тошнотворный. Альберта умерла у меня в комнате, ее смерть делала тайное явным. Что же будет со мной?.. Подумав об этом, я физически ощутил, как страх вцепился в меня, как волосы встопорщились иглами, а чья-то ледяная рука согнула позвоночник в три погибели, — я попытался справиться с унизительным чувством. Твердил себе о необходимости сохранять хладнокровие… Убеждал, что я мужчина… Солдат, наконец! Тщетно! Я стиснул руками виски, стараясь остановить мучительную круговерть в голове и обдумать ужасное положение, в каком оказался… Старался поймать крутящиеся вихрем мысли, вникнуть в них, но они вертелись юлой, безжалостно жужжа лишь о бездыханном теле на моем диване, о несчастной Альберте, которая не могла вернуться к себе в спальню, которую поутру ее мать обнаружит в комнате офицера, мертвую и обесчещенную. Мысль о матери, чью дочь я, возможно, убил, лишив чести, жалила мое сердце чуть ли не больнее, чем мысль о несчастной Альберте. Смерть скрыть невозможно; но труп, который найдут в моей комнате, будет вопиять о бесчестии, так нет ли возможности скрыть хотя бы бесчестье? Выловив из карусели вопросов именно этот, я на нем сосредоточился. И одно за другим отбрасывал решения — они все оказывались невыполнимыми. Время от времени мне чудилось, что мертвая Альберта заняла всю мою комнату, вынести ее отсюда нет никакой возможности. Чудовищная галлюцинация! Не располагайся ее спальня за спальней родителей, я бы, рискуя жизнью, постарался отнести ее в постель. Но мог ли я с покойницей на руках проделать то, что так дерзко проделывала живая девушка? Как отважиться пройти через незнакомую комнату, где спали чутким сном стариков ее отец и мать? Однако чем больше я думал, страшась утра и мертвого тела на сафьяновом диване — мысль о том, как его найдут, доводила меня до исступления, — тем больше завладевало мной желание отнести Альберту к ней в спальню. Безумная идея стала казаться мне единственным спасением, единственной возможностью избавить несчастную девушку от бесчестья, а себя от позора и упреков несчастных родителей. Вы верите мне? Я и сам едва верю, возвращаясь мысленно в прошлое. Собравшись с силами, я взвалил Альберту себе на спину и понес — спина к спине, — придерживая за руки, скрещенные у меня на шее, словно страшный плащ, который давил тяжелее, чем свинцовые одежды грешников в Дантовом аду. Плащ из плоти, который только что согревал мне кровь желанием, а теперь леденил холодом. Нужно хоть раз поносить такой плащ, чтобы понять, каково это! Я открыл дверь и, босой, стараясь идти как можно неслышнее, двинулся с леденящей ношей по коридору, который вел к родительской спальне, находившейся в противоположном его конце. Ноги у меня подгибались. Чтобы убедиться, что в доме, объятом ночной темнотой, по-прежнему тихо, мне приходилось останавливаться: тишины я не слышал — слишком громко колотилось сердце. Шел я долго. Вокруг ни шороха. Шаг следовал за шагом. И вот наконец я у самой опасной из дверей — двери в спальню родителей. Альберта оставила ее чуть приоткрытой, чтобы по возвращении легко в нее проскользнуть, и сквозь щель я услышал спокойное дыхание двух беззаботно спящих стариков… И… не решился. Не посмел перешагнуть через порог и ступить в зияющую черноту проема… Повернув обратно, я почти побежал с моей тяжкой ношей. Вернувшись к себе, я почувствовал, что близок к отчаянию. Тело Альберты я положил на диван и, опустившись подле него на колени, вновь стал задавать себе тот же вопрос: что делать? В том помрачении ума, в каком я находился, жестокая, нечеловеческая мысль, мелькнувшая в моем воспаленном мозгу, показалась мне спасением: тело прекрасной девушки, бывшей на протяжении полугода моей любовницей, я решил выбросить в окно! Можете презирать меня! Я отодвинул ту самую штору, которую вы видите, открыл окно и заглянул в темный колодец, на дне которого должна была быть улица, но зимняя ночь выдалась необычайно темной — мостовой я не увидал. «Решат, что она покончила с собой», — подумал я, подошел к Альберте и поднял ее… Но проблеск здравого смысла озарил безумие. «Если ее тело завтра найдут под моим окном, то из какой комнаты она выбросилась?» — спросил я самого себя и только тут осознал всю преступную нелепость задуманного. Я закрыл окно, громко заскрипев шпингалетом, и ни жив ни мертв от ужаса задернул штору. Итак, где бы я ни оставил мертвое тело — на улице, на лестнице, в коридоре, — оно все равно обличит меня, и кощунство мое окажется бесполезным. Достаточно осмотреть покойницу, и все станет ясно. Материнский взгляд, обостренный ужасной вестью, сам все увидит, даже если врач или судья захотят ее пощадить… То, что я испытывал, было невыносимо, и мысль покончить со всем разом одной пистолетной пулей коснулась моей несчастной «деморализованной» души (узнав много позже, я оценил это словечко Наполеона). Взгляд мой скользнул по оружию, развешанному по стенам… Буду откровенен. Что поделать? В семнадцать лет я влюблен был… в шпагу. Свою шпагу. Солдатом я стал по призванию и семейной традиции. И хотя ни разу еще не участвовал в сражении — мечтал о нем. Я хотел быть военным, и никем иным. В полку мы посмеивались над героем тех времен, Вертером: у нас, офицеров, он вызывал разве что жалость. Мысль, помешавшая мне убить себя, поддавшись недостойному страху, навела на другую, которая показалась выходом из безвыходного и гибельного положения: «А что, если пойти к полковнику? Полковник — отец своим солдатам!» Я мигом оделся, будто внезапно протрубили военный сбор, и сразу же схватился за пистолеты. Я их взял с собой. Из предосторожности. Кто знал, что ожидало меня впереди?.. С тем чувством, какое бывает только в семнадцать лет, потому что в семнадцать лет мы сентиментальны, я в последний раз приник к немым губам — а они всегда были немы! — мертвой и прекрасной Альберты, почти полгода одарявшей меня пьянящими милостями… На цыпочках спускался я по лестнице дома, в котором оставлял мертвую… Тяжело дыша, как дышит спасающийся от погони, я потратил чуть ли не час, во всяком случае, мне так показалось, на то, чтобы осторожно повернуть огромный ключ в огромной скважине и отпереть входную дверь, а потом с теми же воровскими предосторожностями запереть ее, зато к полковнику я мчался быстрее ветра. В дверь звонил, словно дому грозил пожар. Оглушительный, как труба, предупреждающая, что враг приближается к полковому знамени, я сметал на своем пути все, смел и ординарца, который попробовал помешать мне войти в столь поздний час в спальню начальника. Полковник проснулся от моего громового вторжения, и я тут же выложил ему все! Исповедался я очень быстро, не утаив ничего и моля о спасении… Вот уж кто был настоящим человеком, так это наш полковник! Он сразу понял, что я угодил в преисподнюю и что выбраться из нее нелегко. Он посочувствовал самому юному «из своих детей» — так и сказал: «дитя мое»! Поверьте, в тот миг я в самом деле внушал сострадание. Командир отдал мне приказ, припечатав самым крепким французским словом, немедленно покинуть город. Все остальное он брал на себя, пообещав после моего отъезда повидать родителей Альберты; ехать мне нужно было немедленно, сев в дилижанс, который через десять минут появится в городе и остановится поменять лошадей на почтовой станции. Полковник указал мне город, куда мне следовало отправиться, и написал туда рекомендательное письмо… Снабдив меня деньгами — свои я взять позабыл, — он коснулся моих щек седыми усами на прощанье, и я через десять минут после нашей встречи уже карабкался на империал дилижанса, следовавшего по тому же маршруту, что и тот, в котором мы сейчас сидим. Мы галопом промчались под окном с темно-красной шторой, — можете себе представить, каким взглядом я посмотрел на светящееся тусклым красным светом окно, каким светится оно и сегодня, зная, что за шторой лежит мертвая Альберта… Виконт де Брассар перешел на шепот и замолчал. Мне больше не хотелось шутить, но я все-таки прервал молчание. — И что же было дальше? — спросил я. — А дальше, знаете ли, не было ничего, — ответил он. — Хотя желание знать последствия терзало меня еще очень долго. Поначалу я слепо выполнял инструкции командира и с нетерпением ждал письма, которое известит меня о предпринятых им шагах и о том, что произошло после моего отъезда. Ждал примерно с месяц и наконец дождался… Но не письма полковника, который предпочитал писать саблей по рядам противника, а приказа о переводе в другой корпус. Мне предписывалось через сутки явиться в новое подразделение и присоединиться к 35-му полку, который отправлялся на фронт. Военная кампания, тем более первая, поверьте мне, лучшее лекарство от любых переживаний. Бои, в которых я участвовал, марши, усталость, приключения с женщинами, которые у меня, несмотря ни на что, случались, мешали мне написать полковнику, отвлекали от тяжких воспоминаний об Альберте, но никогда не могли стереть их до конца. Память о случившемся засела во мне, как пуля, которую никак не вынуть. Я повторял себе, что вот-вот повстречаю полковника и он наконец-то расскажет обо всем, что я так жажду узнать, но узнать мне довелось совсем другое: полковник во главе своего полка погиб под Лейпцигом… Луи де Мен тоже погиб, но месяцем раньше… — де Брассар помолчал и прибавил: — Не могу сказать, что это хорошо, но любые чувства со временем словно бы засыпают даже в самой могучей душе, а может быть, они засыпают именно потому, что душа могуча… Мучительное желание узнать, что же произошло после моего отъезда, мало-помалу оставило меня. Спустя годы, когда я располнел, постарел и сильно изменился, я мог бы вернуться в этот городок и, не рискуя быть узнанным, выяснить, что же все-таки произошло потом и какой след остался от той давней трагической истории. Но я не приехал, меня удержала — нет, не боязнь узнать общественный приговор, до общественных приговоров мне никогда дела не было, — боязнь вновь испытать тот же самый леденящий страх… Виконт де Брассар, денди до кончиков ногтей, рассказавший мне без малейшего дендизма свою страшную и подлинную историю, снова смолк. История меня впечатлила, я вдруг понял, что блестящий гвардейский капитан, непревзойденный питок кларета на английский манер, цвет дендизма — и не какой-нибудь там цветной горошек, а махровый мак! — на деле человек не такой поверхностный, каким хочет казаться. Я вспомнил его слова о черной тени, которая на протяжении всей его жизни омрачала ему холостяцкие радости… Внезапно, удивив меня еще больше, он вцепился мне в плечо: — Взгляните! Взгляните на окно! На темно-красной шторе отчетливо темнел стройный женский силуэт. — Тень Альберты, — прошептал капитан и с горечью добавил: — Не слишком ли много случайностей на сегодня? Похоже на издевку! Тень мелькнула, исчезла, тускло рдеющий квадрат опустел. Пока я слушал историю виконта, каретник успел починить колесо. Уже привели и впрягли свежих лошадей, они фыркали, выбивая копытами из мостовой искры. Кучер в надвинутой на уши барашковой шапке взгромоздился на козлы, взял в руки вожжи и выкрикнул традиционную команду, которая в ночной тишине прозвучала оглушительно: — Трогай! Мы тронулись, и очень скоро таинственное окно осталось позади. С тех пор я часто вижу во сне тревожно рдеющее окно. Лучшая из возлюбленных Дон Жуана Невинность — излюбленное лакомство дьявола.      А. I — Дон Жуан? В наше время? Не могу поверить, что он еще жив. — Еще бы не жив, черт побери, сударыня! То есть жив милостью Божьей и заботами прихода Святой Клотильды, где он теперь обитает, — тут же поправился я, вспомнив, что моя собеседница набожна. — Как видите, и современный Дон Жуан живет в самом аристократическом из кварталов. «Король умер! Да здравствует король!» — кричали до революции, разбившей монархию вдребезги, как старинный севрский фарфор. Но Дон Жуан останется королем и при демократии, не упадет и не разобьется. — Конечно, дьявол бессмертен, — задумчиво произнесла она, словно бы найдя оправдание услышанной от меня вести. — Он даже… — Кто? Дьявол? — Нет, Дон Жуан. Ровно три дня назад отужинал, и превесело. Догадайтесь, где? — Конечно же, в вашем ужасном «Золотом доме»[36 - Построенный в 1839–1841 гг. на углу Итальянского бульвара и улицы Лаффит роскошный и модный ресторан, который посещал «весь Париж».]. — Не угадали, сударыня! Дон Жуану там делать нечего. Он сродни Арнольду Брешианскому[37 - Арнольд Брешианский (ум.1155) — церковный реформатор, политический деятель, боролся за чистоту церкви, против светской власти Папы. Сожжен на костре.], который, согласно хроникам, охотился за невинными душами. Свое шампанское Дон Жуан любит приправлять чужой невинностью, а где ее найдешь в кабаре с кокотками? — Коли так, — насмешливо подхватила моя собеседница, — дело кончится тем, что Дон Жуану придется ужинать в бенедиктинском монастыре в окружении монахинь… — Ордена неиссякающего обожания. Так оно и есть, сударыня! Обожание, которое сумел внушить к себе дьявольский обольститель, похоже, не иссякло и до сих пор. — Вы католик, зачем же кощунствовать? — прервала она меня спокойно, но я почувствовал, что слова мои ее покоробили. — И прошу, избавьте меня от описаний ужинов в обществе разных негодниц. Если вы сегодня заговорили о Дон Жуане, намереваясь попотчевать меня новостями о ваших дамах подобного толка, выдумка ваша дурна, и я не желаю вас слушать. — Я ничего не выдумал, сударыня, а окружавшие Дон Жуана негодницы, если можно их так назвать, никогда не были моими… к сожалению… — Довольно, сударь! — С вашего позволения, буду скромен. Так вот, их было… — Mille e tré[38 - Тысяча три (ит.) — согласно легенде, Дон Жуан соблазнил тысячу три женщины.]?! — подхватила она не без любопытства, почти любезным тоном, довольная своей шуткой. — Нет, сударыня, были не все… Всего-навсего двенадцать… Но и это число знаменательно. — Скорее кощунственно, — отозвалась она. — Вы не хуже меня знаете, что больше не разместится в будуаре графини де Шифрева. Там могут твориться великие дела, но сам по себе будуар невелик… — Как?! — воскликнула она в изумлении. — Ужинали в будуаре? — Именно так, сударыня, в будуаре. А почему бы и нет? Аппетит разыгрывается в кондитерской. Сеньору Дон Жуану хотели дать необычный ужин, и дали на той сцене, где он блистал и где вместо цветов дарят воспоминаниями. Прелестная выдумка, плод ностальгической нежности, но не жалких жертв, — щедрых благодетельниц. — А Дон Жуан? — спросила она, как спрашивает «А Тартюф?» мольеровский Оргон. — Дон Жуан на этот раз в облике доброго вашего знакомого — знаете кого? — графа Жюля Амадея Гектора де Равила де Равилеса, оценил выдумку и в полной мере насладился ужином. — Ах, вот как? Ну что ж, граф в самом деле Дон Жуан! — признала моя собеседница. Пора мечтаний давно миновала для благочестивой дамы с крючковатым носом и острыми коготками, но и ее мысли занял граф Жюль Амадей Гектор из рода Жуанов — рода древнего и неистребимого, которому Господь Бог не решился отдать во владение землю, но позволил это сделать дьяволу. II Старой маркизе Ги де Рюи я сказал чистую правду. Три дня тому назад двенадцать дам добродетельнейшего Сен-Жерменского предместья (они могут быть совершенно спокойны, имен я не назову) — судя по дотянувшемуся до нас шлейфу слухов, ни одна из них, по милому старинному выражению, «последнего не пожалела» для графа, — увлеклись необычайной идеей: устроить в честь графа ужин, где он будет единственным мужчиной, собираясь отпраздновать… Что?.. Этого они никому не сказали. Чтобы устроить подобный ужин, нужна немалая отвага, женщины робки поодиночке, но, когда собираются вместе, смелости им не занимать. Ни одна из участниц ужина не отважилась бы пригласить графа Жюля Амадея Гектора к себе и поужинать с ним с глазу на глаз, но, собравшись вместе, поддерживая друг друга, они уже не боялись стать волшебной цепочкой Месмера[39 - Месмер Франц (1733–1815) — австрийский врач, создал теорию животного магнетизма, который способен изменять состояние организма, а значит, излечивать болезни.], по которой передавался бы опасный для женской репутации магнетизм графа де Равила де Равилеса. — Ну и имя! — Роковое, сударыня. Граф де Равила де Равилес (замечу в скобках, он всегда покорялся повелению, заключенному в его могущественном имени, приказывающем по-испански: «Похищай, отнимай!») воплощал в себе все достоинства, какие литература и история приписывают соблазнителям. Даже маркиза Ги де Рюи, старая брюзга с острым холодным взглядом голубых глаз — не таким, однако, холодным, как ее сердце, и не таким острым, как ее ум, — не могла не признать, что если и существует Дон Жуан в наши дни, когда мужчинам все меньше дела до женщин, то им может быть только граф! Другое дело, что для него начался уже пятый акт пьесы. А жаль. Но, например, принц де Линь[40 - Линь Шарль Жозеф де (1735–1814) — французский вельможа-вольнодумец, политический деятель, писатель.], умнейший человек, не верил, что Алкивиад[41 - Алкивиад (ок. 450 — ок. 404 до н. э.) — афинский политический деятель, полководец, его красота и бурная жизнь вошли в легенду.] может стать стариком. Граф де Равила следовал по стопам Алкивиада. Денди д’Орсе, словно бы отлитый из бронзы рукой Микеланджело, сохранял красоту до последнего часа своей жизни, был красив и де Равила той особенной красотой, какой отличается род Жуанов, таинственный род, длящийся не через отцов к сыновьям, как обычно, а рассевающий отпрысков по разным поколениям и разным семьям. Красота его была подлинной красотой — дерзкой, радостной, покоряющей, словом, Дон Жуанской, определение говорит само за себя и избавляет от описаний. Таким красавцем он и оставался, возможно заключив договор с дьяволом. Но и Господь предъявил ему счет: тигриная лапа жизни провела несколько борозд по божественному лицу, изнеженному розовыми лепестками прекрасных губ, а виски безбожной головы посеребрила первая пороша, предвещая близкое нашествие варваров, а значит, и конец империи. Новые знаки отличия граф носил с невозмутимостью гордеца, привыкшего полагаться на свою силу, но любящие его женщины посматривали на них порой с печалью. Отчего? Кто знает! Быть может, ловя на его лице приметы возраста, они вспоминали о своем? Увы! И для них, и для него рано или поздно пробьет час ужина с леденящим мраморным командором, после которого ждет их ад — сначала старости, потом другой… И может быть, в преддверии неизбежной последней горькой трапезы, дамы и задумали устроить ужин для Дон Жуана и устроили поистине чудо. Чудо вкуса, изысканности, утонченности, патрицианской роскоши, изобретательности — словом, самый очаровательный, восхитительный, лакомый и необычный ужин. Необычный? Ну еще бы! Обычно гостей собирает беспечное желание повеселиться, на этот ужин их созвали воспоминания, сожаления, почти отчаяние, но отчаяние, нарядившееся в вечерние платья, украсившее себя улыбками, — смеющееся отчаяние, пожелавшее устроить праздник, сумасбродную шалость, встречу с вернувшейся хоть на час пьянящей молодостью, которая была и которой больше не будет!.. Хозяйки небывалого пира, совсем не в духе боязливой и опасливой морали общества, к которому принадлежали, наверное, чувствовали примерно то же, что Сарданапал[42 - Сарданапал — мифический царь Ассирии; по преданию, осажденный врагами, сжег себя вместе с женами, слугами и сокровищами.], всходивший на костер, готовый сжечь себя и вместе с собой жен, рабынь, лошадей, сокровища — словом, все свое достояние. Все свое достояние принесли с собой и прекрасные дамы на последнее ослепительное празднество: красоту, остроумие, роскошь нарядов, благородную изысканность манер, желая, чтобы погребальный костер горел как можно ярче. Мужчина, так их воспламенивший, был им дороже, чем Сарданапалу вся Азия. Они очаровывали его, как ни одна женщина не очаровывала еще мужчину, как ни одна хозяйка салона не очаровывала своих гостей. Жажду любви они подогревали в себе соперничеством, которое в свете не принято, но здесь они не таились друг от друга, зная, что граф был близок с каждой из них, а разделенный на многих стыд уже не стыден, и каждая делала все возможное, чтобы именно ее эпитафию граф запечатлел в своем сердце навеки. А граф де Равила в этот вечер был само сладострастие — счастливый, царственный, беспечный, готовый пробовать и отведывать, как султан или исповедник юных монахинь. Будто король или глава дома, восседал он напротив графини де Шифрева за украшенным хрусталем, цветами и горящими свечами столом в ее будуаре песочного или… порочного… цвета (у меня сразу же все в голове путается, как только речь заходит о будуаре графини) и взглядом адски синих глаз — о, скольким несчастным созданиям они казались небесными! — обнимал двенадцать нарядных красавиц, наслаждаясь всеми оттенками спелости: от алого, каким пленяет раскрытая роза, до золотистого, каким прельщает душистая кисть винограда. Только зелени — едва распустившихся юных барышень, каких так не жаловал лорд Байрон, не было среди собравшихся. Барышни лишь на взгляд походят на свежие пышечки, вся пышность у них в лентах и турнюрах, а под пышным нарядом разве что палка с крючком для снятия яблок, а вовсе не яблоки. В будуаре же царило цветущее изобилие — жаркое солнечное лето плавно переходило в щедрую плодами осень: слепящие белизной груди величественно круглились, переполняя корсажи, под перехватом пряжки манило сдобное плечо, руки радовали крепостью и округлостью, в них дышала сила сабинянок, боровшихся с римлянами, — такие руки, взявшись за колесо, способны остановить или свернуть с дороги повозку жизни. Как я уже говорил, ужин был с выдумкой. Мысль обойтись за столом без лакеев, заменив их горничными, принадлежала к самым удачным, она как нельзя лучше соответствовала духу праздника, ибо царили на нем женщины, готовые в эту ночь расточать свои дары и милости. А господин Дон Жуан, по рождению де Равила, мог услаждать свои рысьи глаза восхитительной роскошью форм, столь любимых Рубенсом, который не уставал славить их мощной любвеобильной кистью. Мог Дон Жуан потешить и свою гордыню, ощущая откровенный и прикровенный трепет женских сердец. По сути, как бы ни казалось это неправдоподобным, но Дон Жуан — любитель не столько тел, сколько душ. Ведь и дьявол, адский работорговец, предпочитает души телам и торгуется именно из-за них. Все собравшиеся дамы отличались живым умом, благородным происхождением, изысканными манерами, присущими Сен-Жерменскому предместью, но в этот вечер шалили, будто пажи королевского дома в те времена, когда был еще королевский дом. Как они были изящны, каким блистали остроумием, с какой несравненной живостью и пылом предавались веселью! Каждая из них чувствовала, что превзошла самое себя, хотя знала за собой немало блестящих вечеров. Они наслаждались, открывая в себе новые удивительные возможности, которые таились в них, но до этих пор не обнаруживались. Радость открытий утраивала их жизненные силы. Чувствительные натуры чувствительны и к окружающей атмосфере: красавиц возбуждал и пьянил яркий свет, аромат цветов, поникших в перегретом, душном от телесных испарений воздухе, пряные вина. Возбуждала сама идея ужина, приправленного, словно пикантным ароматом, греховностью, которой так недоставало королеве Неаполитанской[43 - Вероятно, имеется в виду Иоанна II Анжуйская (1371–1435), королева Неаполитанская в 1414–1435 гг., прославившаяся бурной судьбой и безнравственностью.] для того, чтобы шербет стал еще слаще; возбуждало упоительное ощущение сообщниц, переступивших вместе черту дозволенного, затеяв этот ужин — да, несомненно рискованный, но ничуть не похожий на вульгарные оргии эпохи Регентства[44 - Регентство (1715–1723) — время правления герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XV.], — ужин в духе Сен-Жерменского предместья, где не отстегнется ни одна булавка от соблазнительных корсажей с декольте, за которыми не только круглятся груди, но и таятся сердца, умеющие пламенеть и, вспоминая, оживлять былой огонь; все это вместе и создало удивительный музыкальный инструмент, струны которого были натянуты, но не до того предела, чтобы расстроиться или оборваться, но чтобы, вибрируя, сливаться в удивительные аккорды и достигать немыслимой высоты… Любопытный, должно быть, был ужин, не правда ли? Внесет ли когда-нибудь эту незабываемую страницу в свои мемуары граф де Равила?.. Неизвестно. Но только он один может его описать. Как я сказал уже маркизе Ги де Рюи, я на нем не присутствовал, и если рассказываю о нем и знаю, чем он кончился, то только потому, что граф де Равила с традиционной и характерной для породы Дон Жуанов нескромностью как-то вечером взял на себя труд рассказать мне о нем. III Было уже очень поздно, вернее, рано! Наступило утро. На плотно задернутых золотистых шелковых шторах, а потом и на потолке задрожала и округлилась капля света, похожая на все шире раскрывающийся глаз, — день заглянул сюда, любопытствуя узнать, что же делается в ослепительно пламенеющем будуаре. Между тем к дамам Круглого стола подкралась усталость и вмиг завладела только что весело пировавшими. Все знают этот миг, наступающий на всех празднествах, когда усталость от перевозбуждения и бессонной ночи вдруг на все кладет свою печать: выбиваются пряди из причесок, одинаково краснеют и нарумяненные, и напудренные щеки, тускнеет взгляд обведенных темными кругами глаз, меркнут даже канделябры — в этих светящихся букетах с бронзовыми и позолоченными стеблями гаснут свечи одна за другой. Застольный разговор, так долго питаемый общим воодушевлением, походивший на партию игры в мяч, в которой никто не пропустит своего удара ракеткой, перестает быть общим, распадается, дробится на частные беседы, и уже нельзя отчетливо разобрать ни одной реплики в мелодичных переливах голосов прекрасных аристократок, больше похожих на утренний щебет птиц на лесной опушке… И вдруг одна из них властно и бесцеремонно, как положено герцогине, перекрыв мелодичное щебетанье, обратила к графу де Равила следующие слова, очевидно завершив тихий разговор, не слышный другим дамам, беседующим с соседками: — Вас называют Дон Жуаном нашего времени, так расскажите нам историю завоевания, которое больше всего польстило мужчине, гордящемуся женской любовью, которое вы и сегодня считаете самым прекрасным в своей жизни! Просьба и властный голос сразу пресекли все разговоры, и в будуаре воцарилась тишина. Голос принадлежал герцогине де ***, я не приподниму звездной завесы, но, возможно, вы узнали бы эту даму, скажи я, что она платиновая блондинка с самой белой кожей в Сен-Жерменском предместье и ее самые черные глаза опушены золотистыми ресницами. Праведники сидят по правую руку от Господа, и она, как праведница, сидела по правую руку от графа де Равила, божества этого праздника, которое, правда, не принуждало своих врагов служить ему подножием[45 - Псалом 110:1.]; тонкостью, изяществом герцогиня походила на арабеску, а зеленым с серебристым отливом платьем — на фею, ее длинный шлейф обвивался вокруг ножек стула и напоминал змеиный хвост очаровательной Мелузины[46 - Мелузина — фея, умевшая превращаться в змею, героиня средневекового французского эпоса.]. — Прекрасная мысль, — одобрила графиня де Шифрева, поддержав авторитетом хозяйки дома пожелание герцогини. — Расскажите нам о самой чудесной любви, какую вы внушили или пережили и какую хотели бы пережить снова, если бы это было возможно. — Каждую свою любовь я хотел бы пережить снова, — воскликнул Равила с ненасытностью римского императора, свойственной иной раз и пресыщенным баловням. Он поднял бокал шампанского, — не дурацкую чашу язычников, из которой пьют теперь шампанское, а тонкий, узкий бокал наших предков, единственно достойное вместилище игристого вина, который назывался «флейтой», возможно из-за волшебных мелодий, какими иной раз, благодаря его игре, наполнялось сердце. Полюбовавшись чудным ожерельем красавиц, сидевших вокруг стола, де Равила выпил шампанское, поставил бокал и с меланхолическим видом, столь неподходящим для этого плотоядного Навуходоносора[47 - В Библии говорится, что вавилонский царь Навуходоносор был низведен за свою жестокость до уровня животного и ел траву (Дан., 4:30).], который если и ел траву, то разве что эстрагон в английском ресторане, сказал. — И все-таки не могу не признать, что одна любовь мерцает на небосклоне прошлого ярче других, и, уходя от нее все дальше, иной раз думаешь, что отдал бы за нее все на свете. — Бриллиант на бархате футляра, — задумчиво произнесла графиня де Шифрева, возможно любуясь игрой своего бриллиантового кольца. — Или сказочный бриллиант из преданий моего народа, — подхватила княгиня Жабль, родившаяся в предгорьях Урала, — поначалу розовый, он с годами чернеет, но черный сверкает даже ярче, чем розовый. В ее манере говорить была та же странная притягательность, что и в ней самой, недаром в ее жилах текла цыганская кровь. Красавец князь, польский эмигрант, женился на ней по страстной любви, и она стала княгиней — настоящей княгиней, словно родилась в королевских покоях дома Ягеллонов[48 - Ягеллоны — династия великих князей Литовских, правивших в Польше с конца XIV по XVI в.]. Ах, какой взрыв чувств вызвало признание Дон Жуана! — Пожалуйста, расскажите нам эту историю, граф! — стали просить его все в один голос, просить страстно, умоляюще. От любопытства у дам затрепетали даже завитки на затылках и шеях, красавицы подались к своему божеству и приготовились слушать, кто-то подперев рукой щеку и положив локоть на стол, кто-то откинувшись на спинку стула, прижав к губам раскрытый веер, но глаза, вновь заблестевшие, вопрошающие, испытующие, все устремились к Дон Жуану. — Ну, если вы и в самом деле настаиваете, — протянул граф с нарочитой небрежностью, прекрасно зная, как распаляет жажду ожидание. — Настаиваем! — произнесла герцогиня, глядя на лезвие золоченого десертного ножичка, как смотрел бы восточный деспот на лезвие сабли. — Тогда слушайте, — тихо обронил Дон Жуан все с той же небрежностью. Само нетерпеливое внимание смотрело на него. Взгляды впивались в рассказчика, глаза его ели. Всякая история любви интересна женщине, но, кто знает, может быть, особое очарование будущей истории состояло в том, что ее героиней могла оказаться одна из красавиц, ожидавших рассказа с таким нетерпением… Все они знали, что де Равила — рыцарь, знали его безупречное великосветское воспитание, поэтому не сомневались, что он обойдется без имен и затенит там, где нужно, слишком прозрачные детали; уверенность в собственной безопасности подогревала желание слушать. Все они жаждали узнать историю лучшей любви Дон Жуана. И неудивительно: каждую красавицу, кроме любопытства, одушевляла еще и надежда. Тщеславие вновь побудило их к соперничеству, но теперь они соперничали, слившись с воспоминаниями, и надеялись воскреснуть самым прекрасным в памяти мужчины, у которого было их бесчисленное множество. Старый султан вознамерился еще раз бросить платок… но к нему тянулись не руки, — та, которой он будет брошен, молча примет его благодарным сердцем. Вот с какой надеждой они приготовились слушать, обратив к нему нетерпеливые лица, и он поразил их как громом… IV — Я часто слышал от моралистов, посвятивших себя изучению опытов жизни, — начал граф де Равила, — что самая сильная наша любовь не первая и не последняя, как считают многие, а вторая. Но если речь ведется о любви, все рассуждения о ней ложь и вместе с тем правда, впрочем, отвлеченные рассуждения о любви не мой жанр… История, которую вы просите рассказать и которую я расскажу вам, сударыни, случилась в лучшие времена моей молодости. Я уже не был тем, кого называют «молодой человек», но человеком был молодым и находился в том возрасте, о каком мой старенький дядюшка, мальтийский кавалер, говорил, что «есть уже и своя подвода в обозе». Я был полон сил и был связан, как мило говорят итальянцы, с одной дамой, вы все ее знаете и все ею восхищаетесь… Взгляды, которыми обменялись присутствующие женщины, впитывавшие каждое слово старого змея, надо было видеть — описать их невозможно. — Она была само совершенство, — продолжал де Равила, — и обладала всеми достоинствами великосветской дамы, какие только можно себе представить: молода, богата, родовита, хороша собой, умна, натура утонченная, артистическая и вместе с тем открытая и непосредственная, если только открытость и непосредственность — достоинства для великосветских дам. Свет отдавал ей должное, а она заботилась лишь о том, чтобы мне нравиться и, посвящая мне все свое время, быть для меня нежнейшей из любовниц и преданнейшей из подруг. Полагаю, я был не первым, кого она полюбила… Она уже любила однажды, но не мужа, однако любовью добродетельной, платонической; такая любовь развивает сердце, но не наполняет его, помогая набрать силы для следующей, которая неминуемо последует за этой; платоническая любовь — всего лишь упражнение вроде белой мессы, которую служат молодые священники, учась не ошибаться при свершении подлинной святой мессы… Когда я вошел в ее жизнь, она только училась священнодействовать. Я и стал ее святой мессой, и она служила ее с истовостью и торжественностью кардинала. При этих словах, будто круг по недвижной глади озера, по женскому кругу пробежала самая очаровательная из усмешек, тронув прелестные уста каждой красавицы, до этого серьезно и внимательно слушавшей рассказ. Пробежала всего лишь на миг, но миг был восхитителен. — Моя возлюбленная была и в самом деле необыкновенна, — продолжал граф. — Я редко когда встречал столько неподдельной доброты, сострадания и других благородных чувств, которые не покидали ее и в страсти, а страсть, как вы знаете, не всегда отличается добротой. Не любила она уловок, не играла в стыдливость и добродетельность, не кокетничала, обычно кокетство и преувеличенная добродетель перепутаны, как нитки под кошачьими коготками… В ней не было ничего кошачьего. Жалкие писаки, отравившие нас своей манерой выражаться, назвали бы ее первобытной стихией, облагороженной цивилизацией; достоинств ее не портил ни один изъян, который иной раз дороже нам всех достоинств. — Она была брюнеткой? — внезапно спросила герцогиня, очевидно наскучив любовной метафизикой. — Вы поняли меня, но не до конца, — отозвался де Равила не без лукавства. — Да, у нее были черные волосы, чернее гагата, чернее эбена, и я никогда не видел ничего прекраснее зеркального блеска ее черных волос, сладострастно обнявших округлую головку, но кожа и цвет лица у нее были как у блондинки. Блондинка женщина или брюнетка, нужно судить по коже, а не по цвету волос, — заключил великий наблюдатель, изучавший женщин совсем не для того, чтобы описывать их внешность. — Она была черноволосой блондинкой. Все светлые головки вокруг стола, бывшие блондинками лишь по цвету волос, чуть-чуть отодвинулись. Очевидно, их интерес несколько поуменьшился. — Волосы у нее были цвета ночи, а лицо — зари, — продолжал де Равила. — Оно дышало редкостной бело-розовой фарфоровой свежестью, которая, как ни странно, ничуть не пострадала от ночной парижской жизни, какой вот уже много лет жила его хозяйка, а надо сказать, что ночная жизнь сожгла немало роз в пламени своих канделябров. Но ее розы, казалось, только ярче разгорались от этого пламени и цвели восхитительно алым цветом на щеках и губах, удивительно красиво сочетаясь с рубином, который она обычно носила на лбу, — в те времена модницы украшали себя фероньерками. Сияющий рубин, ослепительно сияющие глаза, чей блеск мешал различить их цвет, казались тремя драгоценными камнями! Крупная, крепкая, величественная, она родилась, чтобы стать женой полковника кирасиров, но муж ее в те времена командовал лишь эскадроном легкой кавалерии… По рождению аристократка, она отличалась несокрушимым здоровьем крестьянки, пьющей солнце всей кожей, и жар выпитого солнца горячил ей и кровь, и сердце — да, да, всегда отзывчивая, всегда готовая… Но вот неожиданная странность! Сильная, простодушная женщина с темпераментом чистым и пламенным, как кровь, что румянила ей щеки и делала розовыми руки, была — поверите ли? — неуклюжа в ласках… Несколько пар глаз опустили ресницы, но тут же озорно сверкнули вновь. — Она была неуклюжа в ласках и не умела быть осторожной в жизни, — продолжал де Равила, еще раз повторив уже сказанное. — Мужчине, которого она любила, приходилось постоянно учить ее двум вещам, которым, впрочем, она так и не выучилась: отстаивать себя перед светом, всегда вооруженным до зубов и всегда беспощадным, и использовать в близости то великое любовное искусство, которое спасает любовь от смерти. Сердце ее умело любить, но в любовном искусстве она была несведуща… В противоположность множеству женщин, которым досталось лишь искусство. Для того чтобы понять и применить политику «Государя» Макиавелли[49 - Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский политический мыслитель, считал допустимыми любые средства для упрочения государства.], нужно родиться Цезарем Борджа[50 - Борджа Цезарь (ум. 1507) — политический деятель, жестокий, безнравственный, не гнушавшийся никакими средствами.]. Борджа предшествует Макиавелли. Борджа — поэт, Макиавелли — критик. В ней ничего не было от Борджа. Добродетельная влюбленная женщина изумительной красоты, она, захотев пить, зачерпнула, как простодушная маленькая девочка, воды из ручья пригоршней, но вода просочилась сквозь пальцы, и наивная малышка застыла в недоумении и растерянности. Контраст неловкой девочки и страстно влюбленной знатной дамы, на чей счет в свете многие обманывались, был по своему очарователен. Любовь давала ей все, даже счастье, но она не умела отдариться счастьем в ответ. Будь я сторонним наблюдателем, я бы без конца любовался этим контрастом, отдавая должное, так сказать, художественной изюминке, но… Чувствуя мое разочарование, она беспокоилась, ревновала, сердилась — словом, испытывала все, что обычно испытывает любящая женщина, — а уж она-то любила! Однако ревность, беспокойство, раздражительность — все тонуло в неисчерпаемой доброте ее сердца: стоило ей подумать, что она не только хотела, но и сумела причинить боль, она сразу же раскаивалась. Хотя и ранить она не умела, как не умела ласкать. Львица неведомой породы, она воображала, что у нее есть когти, но, желая их выпустить, не могла сыскать в бархате лап. И наносила удар бархатом. — Чем-то он кончит? — шепнула графиня де Шифрева соседке. — Нет сомнения, что не эта «львица» лучшая из возлюбленных Дон Жуана. Присутствующие дамы не гнались за простотой, поэтому не могли и в других оценить ее по достоинству. — Мы по-прежнему оставались друзьями, — продолжал де Равила, — наша тесная дружба омрачалась иной раз грозами, но никогда не кровоточила ранами, и в провинциальном городе Париже наша близость ни для кого не оставалась тайной. Маркиза… Она была маркизой… За столом сидели три маркизы, среди них были и брюнетки, но ни одна не шелохнулась — они прекрасно знали, что речь идет не о них. Весь их бархат умещался на верхней губке одной из красавиц в виде пушка, и ее соблазнительно подчерненная губка выражала откровенное пренебрежение. — Она была трижды маркизой, как бывают трехбунчужные[51 - Бунчук — древко с прядями конских волос и кистями, символ власти турецких пашей.] паши, — обретя красноречие, добавил де Равила. — И была из тех женщин, которые ничего не умеют скрывать, даже если бы вдруг захотели. Ребенок тринадцати лет, ее дочь, несмотря на свою наивность, обратила внимание на привязанность, какую питала ко мне ее мать. Не помню, кто из поэтов задался вопросом: что о нас думают дочери наших возлюбленных? Серьезный вопрос. Ловя на себе подозрительный, мрачный, угрожающий взгляд больших темных глаз девочки, я спрашивал себя об этом. Замкнутая, молчаливая девочка, как только я входил в гостиную, обычно покидала ее, но, если ей приказывали остаться, держалась как можно дальше от меня, испытывая что-то вроде суеверного ужаса… Она пыталась справиться с ним, не показать своего страха, но он был сильнее ее, и она не могла его скрыть. Выдавали бесчисленные мелочи, и ни одна из них от меня не ускользнула. Маркиза не отличалась наблюдательностью и только повторяла: «Будьте осмотрительнее, мой друг, мне кажется, моя дочка ревнует». Надо сказать, я был гораздо осмотрительнее, чем она сама. И девочке, будь она самим дьяволом, ни за что бы не разгадать моей игры. Но все, что происходило с ее матерью, было как на ладони. Все, как в зеркале, отражалось на вспыхивающем румянцем, постоянно взволнованном лице маркизы. И, чувствуя ненависть девочки, я не мог не думать, что она разгадала тайну матери, которая слишком откровенно выражала свои чувства, обращая на меня взгляд, исполненный невольной нежности. Прибавлю, что смуглая худышка ничуть не походила на бело-розовое великолепие, которое произвело ее на свет; мать сама называла дочь дурнушкой и любила ее за это еще больше, — этакий побывавший в огне топаз или, как бы выразиться поточнее, статуэтка, отлитая из бронзы, да еще с огромными черными глазами!.. Как у колдуньи! И потом она… Рассказчик замолчал. Осветив, будто вспышкой, портрет, он словно бы счел, что сказал слишком много, и решил погасить свет. Интерес к рассказу оживился, он читался на всех лицах, и графиня даже процедила сквозь хорошенькие зубки: «Наконец-то!» — слово, выражающее яснее ясного нетерпение. V — В начале моей связи с ее матерью, — вновь вернулся к рассказу граф де Равила, — я пытался подружиться с девочкой и обращался с ней с той ласковой фамильярностью, какую обычно позволяют себе с детьми. Привозил ей пакетики драже, называл «проказница» и во время бесед с ее матерью поглаживал по головке — по темным с коричневатым отливом, тусклым, сухим волосам, уложенным в прическу «бандо». Но «проказница», мило улыбавшаяся своим большим ртом всем на свете, сжимала в ниточку губы, упрямо сводила брови и, наморщив лоб, застывала несчастной сгорбленной кариатидой под немыслимой тяжестью каменной десницы — моей руки. С каждым днем она становилась угрюмее и, как мне казалось, враждебнее, и тогда я оставил в покое недотрогу, которая от малейшей ласки так мучительно сжималась и напрягалась. Избавил даже от разговоров. — Она чувствует, что вы ее обираете, — говорила мне маркиза, — инстинкт подсказывает ей, что вы отнимаете у нее часть материнской любви. — И затем с присущей прямотой прибавляла: — Мое дитя — это моя совесть, ее ревность — это угрызения моей совести. Как-то маркиза попыталась расспросить свою дочь о причине столь глубокого отвращения ко мне, но, сколько ни задавала вопросов, получила в ответ вялое: «Не знаю… вам показалось…» — обычную глупую отговорку всех упрямых детей. Устав добиваться правдивого ответа, убедившись в крайней неподатливости маленькой бронзовой статуэтки, мать ни о чем ее больше не спрашивала. Я забыл сказать, что странная девочка отличалась глубокой набожностью, и набожность у нее была какая-то испанская, средневековая, сумрачная и суеверная. Даже одевалась она необычно: на тщедушном тельце свободное темное платье, схожее с монашеской рясой, а на смуглой шейке и плоской, как ладошка, груди множество крестиков и образков с изображением Божьей Матери и Святого Духа. «На нашу беду, вы — безбожник, — говорила мне маркиза. — Может быть, в разговоре вы оскорбили ее чувства. Умоляю, будьте внимательны к каждому слову, которое произносите при ней. Не делайте меня в ее глазах еще грешнее, я и без того перед ней виновата!» А позже, видя, что отношение дочери ко мне не меняется, что она все так же чуждается меня, обеспокоенная маркиза как-то обронила: «Кончится тем, что вы возненавидите мою дочь, но я не вправе буду на вас за это сердиться». Однако волновалась она напрасно: угрюмая девочка мне была глубоко безразлична, я и внимания на нее не обращал. Я отгородился от дикарки подчеркнутой учтивостью, к которой обычно прибегают люди взрослые, и в особенности те, что недолюбливают друг друга. Теперь я обращался к ней преувеличенно любезно, церемонно называя «мадемуазель», а она возвращала мне ледяным тоном «месье». Она не только не желала обнаружить при мне свои таланты, которые могли бы придать ей в моих глазах цены, но не хотела жестом или словом дать понять мне, каковы ее чувства, вкусы, пристрастия. Мать так и не уговорила ее принести мне свои рисунки, сыграть в моем присутствии хоть какую-нибудь пьеску на пианино. Если я неожиданно заставал ее за занятиями музыкой, а занималась она с любовью и вниманием, она мгновенно обрывала игру, поднималась с табурета и больше уже не садилась… Однажды мать заставила ее поиграть (в этот день у них были гости), девочка села за фортепьяно с видом жертвы — а жертвы, уж поверьте мне, далеки от кротости — и, путаясь, деревянными пальцами забренчала что-то невразумительное. Я стоял у камина и искоса смотрел на нее. Она сидела ко мне спиной, зеркала, в котором она могла бы увидеть, что я на нее смотрю, перед ней не было. Однако ее спина (обычно она горбилась, и мать постоянно твердила: «Не смей сутулиться, наживешь чахотку!»), так вот внезапно спина ее выпрямилась, словно я своим взглядом, будто пулей, перебил ей позвоночник, и, с грохотом захлопнув крышку, девочка выбежала из гостиной… Пошли ее искать — не нашли, в этот вечер она в гостиную не вернулась. Должен вам сказать, что и самые самовлюбленные мужчины любят себя недостаточно, ибо поведение угрюмой, нисколько меня не интересовавшей девочки не навело меня на мысль, какие же именно чувства она ко мне испытывает… Точно так же, как ее матери, ревниво смотревшей на всех женщин в гостиной, и в голову не приходило ревниво взглянуть на свою дочь; по отношению к ребенку ей недостало ревности, а мне фатовства… Однако девочка себя выдала, все открылось, причем таким образом, что маркиза, сама откровенность, когда мы с ней были вдвоем, рассказывая мне об этом, бледнела при одной только мысли о пережитом ужасе, и хохотала сама над собой из-за того, что когда-то ему поддалась. Да, она имела неосторожность рассказать мне все… Граф де Равила выделил особой интонацией слово «неосторожность», как сделал бы опытный актер или человек с опытом, понимая, что теперь интерес к его истории будет держаться только на этом слове. И средство подействовало: двенадцать прелестных женских лиц воспламенились таким неподдельным любопытством, что стали похожи на пламенеющих херувимов вокруг престола Всевышнего. Почему бы и нет? Разве любопытство в женщине не столь же всесожигающе, как любовь в ангеле?.. Оглядев каждого из своих «херувимов», правда прекрасно обходившихся без крыльев, и сочтя, что они достаточно воспламенены и готовы принять то, что он им поведает, Равила вновь вернулся к рассказу и уж больше не останавливался: — Маркиза смеялась истерически, стоило ей лишь подумать о пережитой истории, — так она сама мне сказала много лет спустя, когда поделилась произошедшим, но поначалу ей было не до смеха. «Представьте себе, — сказала она мне (я постараюсь передать все ее собственными словами), что сижу я на том самом месте, на каком сижу с вами теперь… (Мы сидели на dos-à-dos, двустороннем диванчике для двоих, изобретенном, наверное, специально для того, чтобы и ссориться, и мириться, не сходя с места.) Какое счастье, что вас тогда рядом не было, и мне доложили, что пришел… Угадайте кто? Ни за что не догадаетесь! Господин кюре из церкви Сен-Жермен-де-Пре! Вы знали его? Конечно, нет! Потому что никогда не ходили к мессе, а это очень дурно! Потому вы и не знали нашего старенького доброго кюре, он у нас был святым и никогда не переступал порога дома ни одной из своих прихожанок, если только речь не шла о помощи его беднякам или ремонте церкви. Я и тогда подумала, что он пришел за помощью. Моя дочь приняла из его рук первое причастие, он оставался ее духовником, и она ходила к нему очень часто. Я хотела поддержать с ним знакомство, приглашала к нам на обед, но он не пришел ни разу. Старичок вошел, и я сразу увидела, как он взволнован. Кроткое лицо его выражало страшное замешательство, которое я никак не могла отнести на счет застенчивости. Я не удержалась и сразу сказала: — Боже мой! На вас лица нет! Что случилось, господин кюре? — Вам случилось увидеть меня, сударыня, в необыкновенно затруднительном положении. Вот уже более полувека я служу Господу, и ни разу у меня не было столь деликатного и трудноисполнимого поручения, ибо я и сам не понимаю того, что должен сообщить вам… Старенький кюре сел и попросил, чтобы я заперла дверь на то время, пока мы будем беседовать. Вы, полагаю, догадались, что все эти церемонии меня несколько напугали. Священник, заметив мое состояние, сказал: — Постарайтесь успокоиться, сударыня. Соберите все ваше мужество и хладнокровие, они вам понадобятся, чтобы выслушать меня и помочь мне (да, именно мне!) понять то немыслимое, о чем пойдет речь и во что поверить я никак не могу… Мадемуазель, ваша дочь, от имени которой я пришел к вам, ангел чистоты и набожности, и вы тоже это знаете… Душа ее открыта предо мной. С семи лет она мне исповедуется, и я убежден, что она ошибается… очевидно, из-за своей невинности… Однако сегодня утром на исповеди ваша дочь сказала мне, что она — вы не поверите, сударыня, не верю и я, но слово должно быть произнесено, — беременна! Я вскрикнула. — Сегодня утром в исповедальне, услышав ее признание, я вскрикнул, как вы, сударыня, — продолжал кюре, — но она говорила искренне, с безысходной мукой отчаяния. Я знаю все душевные глубины этого ребенка. Она ничего не ведает ни о жизни, ни о грехе… Из всех юных девушек, которых я исповедую, за нее я отвечаю перед Господом в первую очередь. Вот все, что я могу вам сказать. Священники — фельдшеры человеческих душ, мы помогаем душе исторгнуть из себя то постыдное, что таится в ней, но помогающие руки не вправе ранить душу и пятнать ее. Со всеми возможными предосторожностями я спрашивал, я задавал вопросы, старался навести на ответ, но отчаявшееся дитя, признавшись в совершенном грехе, произнеся роковые слова, веря, что навсегда лишилась райского блаженства, бедняжка! — больше мне не отвечала, она замкнулась в упорном молчании и нарушила его только для того, чтобы попросить меня прийти к вам, сударыня, и открыть вам ее падение. «Нужно, чтобы мама все знала, — сказала она, — у меня недостанет сил ей признаться». Я слушала нашего священника. Мое смятение и горе вы можете себе представить. Точно так же, как священник, и даже больше его, я была уверена в чистоте моей дочери, но невинные и чистые часто падают именно потому, что невинны… И то, в чем она призналась своему духовнику, не было невозможным… Но я не верила. Не хотела верить… И все же!.. Меня пугало раннее созревание, ей только тринадцать, и она уже женщина… Горячечная жажда знать всю правду охватила меня… — Я хочу знать и узнаю все! — пообещала я нашему доброму священнику. Он стоял передо мной в замешательстве и мял в руках свою шляпу, желая что-то мне посоветовать, но не знал, что же именно. — Оставьте нас, господин кюре, в вашем присутствии она ничего не скажет. Но я уверена, что матери она скажет все! Я вырву у нее тайну, и тогда мы поймем все, что кажется нам сейчас немыслимым и непонятным! Выслушав мою просьбу, священник простился и ушел, а я тут же бросилась в комнату дочери, не в силах посылать за ней и дожидаться, когда она спустится. Я нашла ее у распятия, висевшего в изголовье постели, но не на коленях, а распростертой на полу, она была бледна как смерть, а покрасневшие глаза говорили, как много она плакала. Я подняла, обняла ее, посадила возле себя, а потом взяла на колени, твердя, что не могу поверить в то, о чем мне сказал наш добрый кюре. Но она прервала меня и дрожащими губами подтвердила, что все сказанное им — правда. И тогда я, взволнованная, испуганная, стала просить сказать мне, кем был тот, кто… Я не договорила. Какой это был ужас! Девочка спрятала голову у меня на плече, я не могла видеть ее лица, видела только ставшую багровой шею и чувствовала, как она вся Дрожит. Она не открыла своей тайны священнику, точно так же, как не открылась и мне. Молчала, как каменная. — Наверное, этот человек гораздо ниже тебя, раз ты так стыдишься его назвать, — сказала я, надеясь, что ее заставит заговорить гордость, ведь она очень, очень горда. Но она молчала по-прежнему и по-прежнему прятала голову у меня на плече. Длилось это, как мне показалось, вечность, и вдруг, все так же не показывая мне своего лица, она проговорила: — Поклянись, мамочка, что ты простишь меня. Я поклялась, рискуя стать клятвопреступницей, но не думала об этом. Нетерпение сжигало меня. Я от него изнемогала. Мне казалось, голова у меня сейчас лопнет и из нее брызнет мозг. — Ну, так знай, что это господин де Равила, — прошептала она и замерла в моих объятиях. Боже мой! Амадей! Что со мной сделалось, когда я услышала ваше имя! Я получила удар, и какой! В самое сердце! Расплату за величайший в моей жизни грех! Вы так опасны для женщин, вы столько раз вынуждали меня ревновать, что ужасающее сомнение проснулось во мне… Мне достало сил скрыть свои чувства от моей безжалостной девочки, возможно догадавшейся о любви своей матери. — Господин де Равила… — произнесла я голосом, который, как мне казалось, сказал ей все. — Но ты же никогда с ним даже не разговариваешь?! Во мне поднимался гнев, я чувствовала, как он разгорается, и готова была прибавить: «Ты же избегала его! Неужели вы лгали оба?!» — но удержалась. Я должна была узнать все подробности гнусного совращения! И стала ласково и мягко расспрашивать ее, думая, что умру, но она избавила меня от смертельной муки, простодушно сказав: — Мамочка, это было однажды вечером. Он сидел в большом кресле, в том, что стоит у нас возле камина, напротив козетки. Господин де Равила сидел в нем долго, потом поднялся, а я, на свое несчастье, села в то самое кресло, которое он только что покинул. Ах, мамочка! Я словно бы оказалась в горящем пламени. Хотела встать — и не могла… Сердце у меня зашлось, и я вдруг почувствовала — понимаешь, мама? — я поняла, что у меня… ребенок… Услышав это, я расхохоталась. Боже мой, как же я хохотала!» Де Равила сказал, что маркиза расхохоталась, рассказав ему историю своей дочери, но ни одна из двенадцати женщин, сидевших вокруг стола, не улыбнулась, не смеялся и сам де Равила. — Вот, сударыни, можете считать и вы, — добавил он, заключая свой рассказ, — что такой была самая лучшая любовь, какую я внушил в своей жизни! Граф замолчал, дамы пребывали в задумчивости. Поняли ли они, что он хотел сказать? В Коране рассказано, что жена Потифара пригласила своих подруг, дала каждой из них нож и приказала Иосифу выйти к ним. «Когда они увидели его, то возвеличили его и порезали себе руки»[52 - Коран, сура 12:31.]. Времена Иосифа давно прошли, и чувства, волнующие нас во время десерта, не столь жестоки. — Она просто корова, ваша замечательная маркиза, если посмела рассказать вам об этом, — проговорила герцогиня с неожиданной прямотой, даже не собираясь резать себе пальцы золотым ножичком, которым продолжала играть. Графиня де Шифрева пристально смотрела в таинственную, как ее мысли, глубину изумрудно-зеленого бокала, наполненного рейнвейном. — А проказница? — осведомилась она. — Да ее и в живых-то не было, когда маркиза рассказала мне эту историю, — ответил де Равила, — она рано умерла где-то в провинции, куда ее выдали замуж. — Если б не вы… — уронила герцогиня. Счастливые благодаря преступлению В наше расчудесное время автором всех правдивых историй кажется дьявол. Прошлой осенью как-то утром я прогуливался по Ботаническому саду вместе с доктором Торти, без сомнения самым старинным моим знакомым. Я был еще ребенком, а он уже практиковал в качестве домашнего врача в городке де В. и после тридцати лет своей славной практики, когда большинство его пациентов, состарившись, умерли (больных он называл «мои арендаторы», и доход, который они ему принесли, намного превышал тот, что приносят своим хозяевам арендаторы плодороднейших земель Нормандии), не захотел заводить себе новых пациентов; на склоне лет он обрадовался свободе, как обрадовался бы ей конь, который вечно ходил в упряжке и наконец порвал постромки; доктор кинулся в Париж, как в омут, поселился неподалеку от Ботанического сада, на улице Кювье кажется, и занимался медициной только для собственного удовольствия, надо сказать немалого, поскольку медицина была у него в крови и врачом он стал по призванию. К тому же Торти любил наблюдать, и не только болезни тела… Вы когда-нибудь встречались с доктором Торти? Как-никак он один из самых смелых и мощных умов нашего времени; следуя поговорке: «Кошке в перчатках мыши не поймать», он всю жизнь обходился, так сказать, без перчаток — ловил мышей постоянно и желал ловить их и впредь. Подобная порода людей мне по сердцу, и по сердцу мне — а уж я-то себя знаю! — именно те их черты, которые больше всего раздражают других. Резковатый, чудаковатый Торти не слишком нравился благонамеренным господам, но именно те, кому он так не нравился, заболев, низко кланялись ему, как дикари ружью Робинзона, только из противоположных соображений: не потому, что он мог убить, а потому, что мог спасти. Благодаря тому что почтение к его врачебному таланту возобладало над антипатией к самобытности, он смог заработать в маленьком городке двадцать тысяч ливров ренты, пользуя набожных и ханжески-чопорных аристократов, которые немедленно отказали бы ему от дома, исходи они из своих воззрений и пристрастий. Нелюбовь к нему пациентов не осталась для доктора тайной, но столь мало его трогала, что он над пей посмеивался. На протяжении тридцати лет своего пребывания в В. он повторял: когда его больным приходится выбирать между священным елеем и Торти, они, несмотря на благочестие, предпочитают доктора таинству елеосвящения. Как видите, в выражениях наш друг не стеснялся. И если шутил, то не без привкуса богохульства. В философии медицины он следовал за Кабанисом, ужасал окружающих так же, как его старый друг Шосье, крайним материализмом, а от Дюбуа-первого[53 - Кабанис Жорж (1757–1808), Шосье Франсуа (1746–1828), Дюбуа Антуан (1756–1837) — французские врачи и философы-материалисты; Дюбуа назван первым в отличие от своего сына Поля (1795–1875), тоже фельдшера и акушера.] позаимствовал грубоватую и фамильярную манеру обращения: для него не существовало ни высших, ни низших — герцогинь и фрейлин императрицы он называл «мамаша» и «ты», словно имел дело с торговками рыбой. Чтобы дать представление о степени фамильярности доктора Торти, я передам его собственные слова в клубе Разгильдяев: с царственным видом собственника обведя рукой сидящих за роскошным столом сто двадцать человек гостей, он с гордостью, сравнимой разве что с гордостью Моисея, показывающего жезл, которым исторгал из скал воду, произнес: «А извлек-то вас всех, ребята, я!» Что поделать, сударыня! Шишка почтения[54 - По модной в XIX в. теории, по особенностям строения черепа можно было судить о психических особенностях человека.] отсутствовала у доктора, больше того, он утверждал, что у него на черепе вместо этой шишки вмятина. Старик — ему тогда перевалило за семьдесят, — жилистый, крепкий, узловатый, с сардоническим выражением лица, в коротко остриженном, гладко причесанном темном паричке, с пронзительным взглядом глаз, по-прежнему не нуждавшихся в очках, всегда в сером или серовато-коричневом, цвета «московского дыма», как тогда говорили, фраке, нисколько не походил ни манерами, ни одеждой на господ докторов города Парижа, всегда бесстрастных, всегда в галстуках белого цвета, словно бы сделанных из савана умершего пациента. Нет, доктор Торти нисколько не походил на них! Он носил замшевые перчатки, сапоги на толстой подошве и высоких каблуках, которые чуть подрагивали, когда он твердо печатал шаг; он походил скорее на бравого кавалериста, да, собственно, и был им, проведя больше тридцати лет в седле, скача в кожаных штанах с пуговицами до колена по дорогам, на которых и кентавру впору сломать шею, — впрочем, об этом нетрудно было догадаться, глядя, как он покачивает станом, словно привинченным к неподвижным бедрам, ступая вперевалку кривыми, как у форейтора, сильными ногами, не ведающими о ревматизме. Доктор Торти доводился родней Кожаному Чулку Фенимора Купера, только скакал не по прериям, а по болотам и оврагам Котантена. Как герой Купера, он чтил законы природы и пренебрегал законами общества, но в отличие от Кожаного Чулка обошелся без Бога, став безжалостным наблюдателем за людьми, что, к сожалению, неизбежно ведет к мизантропии. И доктор стал мизантропом. Другое дело, что на его долю и на долю его лошади, которая, бывало, брела чуть ли не по брюхо в болотной жиже, досталось столько дорожной грязи, что вкуса к другой, житейской, у него не возникло. Не стал он мизантропом и наподобие Альцеста[55 - Альцест — герой комедии Ж. Б. Мольера «Мизантроп» (1666).]. Добродетель в нем не возмущалась, он не гневался и не обличал. Нет, нет, ничего подобного — он презирал человечество точно так же спокойно и мирно, как брал понюшку табаку, и удовольствия находил в своем презрении столько же, сколько в понюшке. Вот с таким человеком я и прогуливался осенним утром по Ботаническому саду. Голубоватый туман, что окутывает влажными октябрьскими утрами пожелтевшие деревья, уже рассеялся. Погода, как иной раз осенью, была до того солнечной и ясной, что ласточкам впору бы задержаться и никуда не улетать. На колокольне Нотр-Дам большой колокол бил двенадцать, и звенящее дрожание золотистого воздуха — так он был чист! — переплыв через реку, зеленую с муаровыми бликами у мостов, добиралось и до нас. Позднее солнышко, словно сквозь золотую вату, ласково пригревало нам с доктором спины, пока мы стояли и любовались знаменитой черной пантерой, погибшей на следующую зиму от чахотки, будто молодая девушка. Вокруг нас толпились обычные посетители Ботанического сада — простой народ, солдаты и няньки, которым так нравится слоняться между клетками и бросать ореховые и каштановые скорлупки в спящих или отупело сидящих за прутьями животных. Мы стояли и смотрели на пантеру, перед которой случайно очутились, бродя по саду. Она, как вы помните, была особой породы и привезли ее с острова Ява, страны с самой дикой в мире природой, природа и сама похожа там на огромную тигрицу, которую не в силах приручить человек, она чарует красотой и нападает каждым своим творением, рожденным изобильной, путающей своей плодовитостью землей. На Яве цветы ярче и душистее, фрукты слаще и ароматнее, а звери прекраснее и сильнее, чем в других краях, и человеку, не побывавшему на чарующем и ядовитом острове, в гостях у Армиды[56 - Армида — прекрасная героиня поэмы Торквато Тассо (1544–1595) «Освобожденный Иерусалим» (1580).] и Локусты[57 - Локуста — знаменитая отравительница времен Нерона, казнена в 68 г.] одновременно, невозможно представить себе всю неистовую силу жизни. Пантера, великолепный образчик опасных и чудесных творений своей земли, лежала, вытянув перед собой длинные изящные лапы, высоко подняв голову, глядя перед собой неподвижными изумрудными глазами. Ни одно пятно, отсвет, отблеск не портил бархатной черноты ее меха — глубокой, матовой. Свет, скользнув по ней, не отражался, а впитывался, как вода впитывается губкой. Но стоило отвернуться от этого идеального совершенства, этой гибкости и красоты, этой безмятежно отдыхающей смертоносной силы, царственной, высокомерной и равнодушной, и взглянуть на людей, окруживших клетку, — смотрящих кто опасливо, а кто с вытаращенными глазами и открытым ртом, как сразу становилось очевидным, что первенствующая роль принадлежит вовсе не человеку, а великолепному зверю. Превосходство зверя казалось настолько очевидным, что рождало даже чувство униженности. Своим ощущением я шепотом делился с доктором, когда в толпу, стоящую перед пантерой, вторглась пара, рассекла ее и остановилась прямо перед решеткой. — Так-то оно так, — отозвался доктор, — но теперь, мне кажется, равновесие между животным миром и человеческим восстановлено. Перед пантерой стояли мужчина и женщина, оба высокие, но и не только, — оба из высшего парижского света, что я понял сразу, едва на них взглянул. Ни он, ни она уже не были молоды, но были на удивление хороши собой, если не сказать великолепны. Мужчина приближался к пятидесяти, женщине было хорошо за сорок… Оба они, как говорят моряки, проплывшие мимо Огненной Земли, «пересекли линию», роковую линию, более значимую, чем экватор, потому что, единожды перейдя ее в житейском море, вернуться обратно невозможно. Но похоже, это обстоятельство их мало заботило. На лицах у них нельзя было заметить ни малейшей грусти, ни малейшей меланхолии. Мужчине придавал особый аристократизм и стройность черный, застегнутый наглухо, словно офицерский мундир, редингот, но если бы вместо редингота нарядить его в плоеный воротник и бархат, какие мы видим на мужских портретах Тициана[58 - Тициан Вечеллио (ок. 1477 или 1490–1576) — итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого Возрождения.], то угловатостью, женственным и очень высокомерным лицом с острыми, как у кота, усами, уже побелевшими на концах, он стал бы похож на миньона[59 - Так называли придворных щеголей и фаворитов Генриха III, короля Франции в 1574–1589 гг.] времен Генриха III; для того чтобы сходство было полным, он носил к тому же коротко остриженные волосы, которые не мешали любоваться сиянием двух темно-синих сапфиров у него в ушах. Поглядев на них, я вспомнил изумрудные серьги Сбогара[60 - Сбогар Жан — герой одноименного романа (1818) Ш. Нодье (1780–1844), романтический бунтарь, глава разбойников.]… Но кроме забавной странности — так отнеслись бы к его серьгам в свете, — свидетельствовавшей о немалом пренебрежении к современным вкусам и мнениям, все в этом человеке было чрезвычайно просто и стильно, он был денди в духе лорда Брэммеля, иными словами, безупречен, и если все-таки привлекал внимание, то именно к себе и привлекал бы его много больше, не держи он под руку женщину… Женщина притягивала к себе взгляды чаще, чем мужчина, и удерживала их дольше. Высокая — примерно одного роста со своим спутником, — вся в черном, она скульптурной лепкой форм, гордостью, таинственностью и силой напоминала огромную черную Исиду из музея Египта. Странное дело! Рассматривая красивую пару более пристально, вы убеждались, что женщина в ней была мускулом, а мужчина — нервом. Женщину я видел только в профиль, а профиль — пробный камень красоты, он может уничтожить ее, а может явить в полном блеске. И кажется, я никогда еще не любовался таким точеным и высокомерным профилем! Что же касается глаз, то о них ничего не могу сказать, они были устремлены на пантеру, и та, полагаю, болезненно ощущала их магнетическое воздействие. Неподвижно лежащая пантера под взглядом женщины словно бы окончательно окаменела, однако, как кошка от слишком яркого света, не шевельнув ни единым мускулом, не повернув головы, не дрогнув даже кончиком уса, только несколько раз моргнув, не в силах больше выносить напряжение, медленно опустила занавес век, спрятав за ними зеленые звезды глаз. Замкнулась в себе, заперлась, превратилась в черное изваяние. — Так-так, пантера против пантеры, — шепнул мне на ухо доктор, — но шелк окажется покрепче бархата. Шелком он назвал женщину в платье с треном из блестящей шуршащей материи. И не ошибся мой друг доктор! Красота незнакомки в черном, стройной, гибкой, сильной и царственной, была сродни красоте пантеры, но опасной притягательности в ней было, пожалуй, даже больше: человек-пантера находился перед пантерой-зверем, затмевая и подавляя его; зверь закрыл глаза, потому что почувствовал это. Но женщина, восторжествовав, не удовлетворилась своей победой. Ей недоставало великодушия. Она пожелала, чтобы соперница увидела ту, что ее унизила, захотела, чтобы соперница открыла глаза и посмотрела на нее. И вот, ни слова не говоря, дама расстегнула двенадцать пуговичек на фиолетовой перчатке, обтягивавшей безупречную руку до локтя, сняла, отважно просунула руку между прутьев и перчаткой хлестнула пантеру по курносому носу… Та сделала одно-единственное движение, но какое! Молнией блеснули белоснежные зубы. В толпе, где мы стояли, раздался вскрик. Нам показалось, пантера отхватила руку. Но нет, она проглотила перчатку. Оскорбленное животное широко раскрыло глаза, его ноздри еще злобно трепетали. — Сумасшедшая! — произнес мужчина, судорожно схватив прекрасное запястье, только что счастливо спасшееся от самых острых в мире зубов. Вы знаете, каким голосом иной раз произносится слово «сумасшедшая», именно так он и произнес его, припав к запястью. Дама, повернувшись к своему спутнику, стояла уже не в профиль по отношению к нам, а вполоборота и смотрела, как он целует ее обнаженную руку, дав мне возможность увидеть ее глаза… Глаза, которые заколдовали зверя, а теперь были околдованы мужчиной, глаза, похожие на два огромных черных бриллианта, ограненные, чтобы сверкать немыслимой гордостью, но сейчас сиявшие немыслимым обожанием. Глаза незнакомки были поэзией, взгляд — любовным посланием. Мужчина не выпустил руки своей спутницы, должно быть еще ощущавшей лихорадочное дыхание пантеры, он прижал эту руку к сердцу и увлек женщину к главной аллее сада, снова разделив надвое толпу, не обратив ни малейшего внимания на шепот и восклицания простонародной публики, все еще находившейся под впечатлением от поступка неосторожной дамы. Пара прошла мимо нас с доктором — они шли, тесно прижавшись, глядя друг на друга так, словно желали одного: слиться, наконец, воедино, превратившись в одно существо, занятое всегда и повсюду только собой. Глядя на них, невольно думалось о небожителях, которые ни на миг не опускаются на землю, — даже ступая по ней, они плывут по жизни и миру, одетые облаком, подобно бессмертным у Гомера! Такие пары редко можно встретить в Париже, поэтому мы с доктором стояли и смотрели им вслед: за женщиной волочился по пыли черный блестящий трен — исполненный презрительного высокомерия павлин пренебрегал даже собственным оперением… Тесно прижавшись друг к другу, освещенные полуденным солнцем, они величаво шествовали по главной аллее и выглядели великолепно. Вот они уже у решетчатой ограды, вот уже сели в ожидающую их у входа коляску со сверкающими медными накладками на дверце… — Им и до Вселенной нет дела, — сказал я доктору, и он понял, что я хотел сказать. — Да, Вселенная их мало заботит, — отозвался он со свойственной ему ядовитостью. — Они не видят вокруг ни одного творения, и что уж совсем непростительно, проходят рядом со своим доктором, не замечая его. — Неужели вы были их врачом?! — вскричал я. — Так скажите же мне скорее, дорогой доктор, кто они такие? Но доктор молчал, он, как говорят актеры, держал паузу, чтобы произвести оглушительный эффект, он и тут был непрост, наш старичок! — Так и быть, скажу, — произнес он наконец. — Филемон и Бавкида![61 - В античной мифологии благочестивая супружеская чета, принявшая гостеприимно Зевса и Гермеса, в награду им дали долголетие и одновременную смерть. После смерти они были превращены в дуб и липу.] — Вот уж одолжили, доктор! — отвечал я. — Филемон и Бавкида, шествующие с гордым видом и ничуть не похожие на античных! Нет, им не подходят эти имена. Лучше назовите их собственные. — А разве вы их не знаете? — удивился доктор Торти. — Неужели, бывая в свете, где я никогда не появляюсь, вы ни разу не слышали разговоров о графе и графине Серлон де Савиньи — образце безупречной супружеской любви? — Ей-богу, никогда не слышал, доктор! В свете мало говорят о супружеской любви. — Гм… Ну что ж, вполне возможно, так оно и есть, — произнес доктор, отвечая скорее на свои мысли, чем на мои слова. — В вашем свете — кстати, он и их тоже — обходятся без многих более или менее разумных вещей. Супруги почти весь год живут в старинном замке де Савиньи в Котантене, но у них есть и другие причины избегать света: в свое время о графе и графине ходили такие слухи, что в Сен-Жерменском предместье, еще сохранившем кое-какие представления о дворянской солидарности, предпочитают молчать о них, а не говорить. — Что за слухи? Вы только разожгли мое любопытство, доктор! Не сомневаюсь, что вы о них кое-что знаете! Замок де Савиньи находится неподалеку от В., где вы столько лет лечили больных. — Ох уж эти слухи! — вздохнул доктор, задумчиво беря понюшку табаку. — В конце концов все решили, что в них нет ни грана правды. Все давно в прошлом. Однако, несмотря на то что брак по сердечной склонности и супружеское счастье остаются в провинции идеалом всех романтически настроенных и добродетельных матерей, они — во всяком случае те, которых я знал, — не решаются приводить в пример своим юным дочерям эту любящую пару. — Но вы все-таки их назвали Филемоном и Бавкидой, не так ли, доктор? — Бавкида, Бавкида… Гм! А не кажется ли вам, сударь, — тут он согнутым пальцем погладил свой горбатый, как у попугая, нос (была у него такая привычка), — что эта отчаянная больше похожа не на Бавкиду, а на леди Макбет? — Дорогой мой доктор, — заговорил я самым нежным, самым ласковым тоном, — вы, конечно же, мне расскажете все, что знаете о графе и графине де Савиньи! — Кто, как не врач, исповедник нового времени, — произнес доктор нарочито приподнятым тоном. — Он заменил священника, сударь, и должен хранить тайну исповеди, как хранит ее кюре… Старик насмешливо поглядел на меня, зная, как я почитаю и люблю католическую Церковь, к которой сам он относился враждебно. И подмигнул мне, радуясь, что поймал меня на крючок. — И доктор сохранит ее… в точности как кюре, — добавил он со смехом, и смех у него был самый что ни на есть издевательский. — Идемте-ка туда и побеседуем. Он увлек меня к деревьям, что тянулись рядком вдоль аллеи Ботанического сада, а потом и вдоль бульвара де Лопиталь, усадил на скамью с зеленой спинкой и начал: — Видите ли, дорогой друг, нам придется хорошенько углубиться в прошлое, чтобы отыскать начало этой истории, оно заросло, как зарастает в теле пуля, и отыскать его нелегко. Забвение похоже на живые телесные ткани, оно накладывается на события, изменяет их, заслоняет и спустя какое-то время мешает не только разглядеть, но и заподозрить, что они вообще когда-то были, мешает отыскать для них место в прошлом. Наша история началась сразу после Реставрации. Гвардейский полк проходил через В. и, уж не знаю из каких военных соображений, задержался в нем на два дня. Воспользовавшись задержкой, офицеры решили устроить фехтовальный турнир в честь города, который и впрямь заслуживал, чтобы гвардия почтила его военным празднеством, так как население его любило монархию даже больше, чем сам король. А как иначе? Жили в нем всего-то пять или шесть тысяч человек, вот и выходило, что основная часть горожан принадлежала к дворянскому сословию. Молодые люди, дети лучших здешних семейств, служили кто в гвардии короля, кто в гвардейском полку его брата, и офицеры полка, проходившего через В., хорошо их знали. Но главная причина, по которой решили устроить праздничный турнир, состояла в особой репутации города, его повсюду называли «Бретёр», и считался он самым воинственным и дуэлянтским. Революция 1789 года лишила дворян права носить оружие, жители В. не носили его, но при любой возможности доказывали, что отлично умеют им владеть. Состязание, устроенное гвардейскими офицерами, получилось весьма представительным. Лучшие местные клинки съехались на него, но кроме них собрались и юные любители, представители того поколения, которое уже не имело возможности оттачивать сложное и трудное искусство фехтования так, как оттачивали его отцы и деды. Тем ярче горели у них глаза, тем громче билось сердце, всех воодушевляло сверканье клинков и былая дворянская слава. Поглядев на разгоряченные лица, старый полковой фехтмейстер, прослуживший три или четыре срока сверх положенного и получивший за выслугу лет не один шеврон на рукав, решил, что городок В. — недурное место для того, чтобы осесть в нем до скончания дней, открыв фехтовальный зал. Он поделился своими соображениями с полковником, тот их одобрил, оформил ему отставку и оставил в В. Идея, пришедшая в голову фехтмейстера по фамилии Стассен и по прозвищу Заколю, оказалась гениальной. Давным-давно уже не было в В. фехтовального зала с учителем-профессионалом; господа дворяне говорили и о том, и о другом с мечтательным вздохом; им приходилось самим учить сыновей, как держать в руке шпагу, потому что вернувшиеся со службы отставники, заботам которых они пытались препоручить своих отпрысков, или фехтовали скверно, или не фехтовали вовсе. Дворяне из В. считались знатоками по части шпаг и рапир, и угодить на них было трудно. Искусство владения шпагой оставалось для них священным, они не просто убивали противника, они убивали его искусно и непременно красиво. Главное, как они говорили, чтобы противник «хорошо стоял под ударами». Неуклюжие крепыши, весьма опасные на площадке, но не владевшие, в строгом смысле слова, искусством боя, вызывали у них глубочайшее презрение. Заколю, красавец мужчина в молодости, остался таким и в зрелые годы, искусством своим он владел, как никто, одержав победу еще юнцом на состязании фехтмейстеров в Голландии, когда полк стоял там лагерем, и получив в качестве приза две посеребренные маски и две рапиры; подобных мастеров невозможно создать одной выучкой, природа должна постараться тоже и одарить подопечного особыми данными. Естественно, что в В. им восхищались и… даже больше того… Нет лучше средства, чтобы уравнять людей, чем шпага. В старину короли надевали шпагу, награждая дворянством тех, кто научил их эту шпагу держать. И разве Людовик XV — если я правильно запомнил — не пожаловал своему учителю Дане, оставившему нам книгу о фехтовании, четыре свои лилии, поместив их между двумя скрещенными шпагами, в качестве дворянского герба?.. Провинциальное дворянство не растеряло еще традиций, существовавших при Монархии, и очень скоро стало обращаться с пожилым фехтмейстером, как с равным, считая его одним из своих. До поры до времени все шло прекрасно, и Стассен-Заколю мог только радоваться своей удаче. Но к сожалению, красное сафьяновое сердце, нашитое на белый кожаный нагрудник, которое великолепный фехтмейстер подставлял под удары во время уроков, оказалось у него не единственным… Оказалось, что под сафьяновым бьется еще одно, и не только бьется, но и тоже жаждет побед в том самом городке В., где его хозяин нашел для себя в конце жизни благословенную гавань. Думается, сердце солдата всегда порох. А когда время подсушит порох, то он только легче вспыхивает. Женщины в В. прехорошенькие, так что искры так и сыпались в подсушенный порох немолодого фехтмейстера. И его история завершилась так же, как истории большинства старых солдат. Исходив из конца в конец всю Европу, подержав за талию и подбородок всех девиц, которых дьявол подсунул ему по пути, бывший солдат бывшей империи отколол свою последнюю штуку: в возрасте пятидесяти лет женился на молоденькой белошвейке, причем со всеми формальностями, требуемыми мэрией, и со всеми благословениями, даруемыми Церковью. А гризеточка, как у них водится, — уж я-то гризеток из города В. знаю, успел изучить, принимая роды, — ровно через девять месяцев, день в день, подарила ему младенца женского пола. Вот его-то в облике небожительницы, что прошла мимо нас, обдав ветром трена и даже не взглянув, словно мы — пустое место, мы только что видели! — Неужели герцогиня де Савиньи?! — воскликнул я. — Вот именно, герцогиня де Савиньи. Так что не советую вам смотреть в корень, не стоит интересоваться происхождением женщины точно так же, как нации. И вообще, пустое занятие — заглядывать в колыбель. Помнится, в Стокгольме я видел колыбель Карла XII — этакое грубого красного цвета корытце для лошадей, скособочившееся на своих четырех колышках. И вот из этого корытца вылетела гроза Европы?! Что такое колыбель, как не большой ночной горшок, где без конца меняют подтирки? В них находят поэзию — если только находят, — когда младенцы из них вырастают. В подтверждение своей мысли доктор шлепнул себя по ляжке замшевой перчаткой, которую держал за средний палец; шлепок получился настолько звонким, что для тех, кто понимает музыку шлепков, стало совершенно очевидно: тот, кто его произвел, еще ох как крепок! Он молча подождал. Я не стал оспаривать его философские умозаключения. Видя, что я молчу, доктор продолжил рассказ: — Обычно старые солдаты любят всех детей, даже чужих, так что неудивительно, что Заколю был без ума от своего собственного. Когда мужчина становится отцом в пожилом возрасте, он любит ребенка больше, чем любил бы в молодости: тщеславие, которое работает как увеличительное стекло, увеличивает и отцовские чувства. Все старые грибы, каких я только видал в своей жизни, заведя на склоне лет ребеночка, обожали своего отпрыска и до смешного им гордились. Они будто дожили до своего звездного часа, и их распирало от ощущения вернувшейся молодости, посланного им ехидной природой в насмешку. Большая радость и еще более дикая гордость бывает, насколько мне известно, только тогда, когда у старичка родится сразу двойня. Заколю не дали возможности гордиться двойней, но, по правде сказать, из его девочки запросто можно было бы выкроить двух. Вы видели его дочку и можете судить, сдержала ли она обещание, данное во младенчестве, а в младенчестве все считали ее чудо-ребенком, восхищаясь красотой и здоровьем. Первое, о чем позаботился старый фехтмейстер для своей драгоценной крошки, был крестный; он выбрал его среди тех дворян, что постоянно приезжали к нему в зал фехтовать, звали его граф д’Авис и был он старейшиной местных задир и дуэлянтов, а в Лондоне во время эмиграции жил на те гинеи, что брал за уроки фехтования. Граф д’Авис де Сортовиль-ан-Бомон, до революции кавалер ордена Святого Людовика и драгунский капитан, и теперь еще — а было ему за семьдесят — оглоушивал молодых людей особым ударом, который на жаргоне фехтовальщиков именовался «королевский венец». Он любил пошутить и в своих шутках не останавливался перед жестокостью. Например, держал конец рапиры над огнем свечи и, закалив его таким образом, лишал гибкости, такую рапиру он нагло называл «урок каналье» и ломал вам грудную кость или ребро, нанеся удар. К Заколю он относился с уважением и обращался к нему на «ты». «Дочь такого мастера, как ты, — заявил он, — должна зваться именем клинка какого-нибудь отважного героя. Почему бы не назвать ее, например, Отеклер, как звался меч Оливье, любимого друга Роланда?» Так девочку и назвали. Городской кюре немного покривился, услышав необычное имя, никогда еще не произносимое у купели его церкви, но возражать не стал. Во-первых, крестным был граф д’Авис, а сколько бы ни поступало наветов от либералов, связь духовенства и дворянства нерасторжима, а во-вторых, в церковном календаре существует святая Клер, таким образом, имя меча Оливье перешло к девочке, ничуть не возмутив спокойствия городка. Но как говорится, имя — уже судьба. Фехтмейстер любил свое искусство почти так же страстно, как дочь, и решил передать его дочери в качестве приданого. Тощее приданое! Скудное пропитание! Бедный учитель фехтования не мог предвидеть нравов нашего времени! Он стал учить ее. Как только девочка встала на ножки, он принялся за упражнения. Она оказалась настоящим кремешком, эта малышка, а связки и суставы у нее были из стали. Отец сумел так развить ее, что в десять лет она казалась пятнадцатилетней и великолепно сражалась не только со своим отцом, но и с лучшими фехтовальщиками города. Повсюду только и говорили что о малышке Отеклер Стассен, которой со временем предстояло стать мадемуазель Отеклер Стассен. Само собой разумеется, юные барышни, принадлежавшие обществу, куда дочка Стассена по прозвищу Заколю попасть ни в коем случае не могла, как бы ни дружил фехтмейстер с их отцами, испытывали к этой девице необъяснимый, а точнее, легко объяснимый интерес, смешанный вдобавок с завистью и досадой. И отцы, и братья часто рассказывали при них с изумлением и восхищением о необыкновенном умении девочки фехтовать, нахваливая при этом ее столь же необыкновенную красоту, поэтому барышням и хотелось посмотреть вблизи на новоявленного Георгия Победоносца в юбке. Но видели они это чудо только издалека. Я уже приехал тогда в В. и не раз становился свидетелем их жаркого любопытства. Вот как это происходило. Заколю во времена империи служил в гусарском полку, фехтовальный зал приносил ему немалые деньги, и он позволил себе купить лошадь, чтобы обучать свою дочь верховой езде. Сам он объезжал молодых лошадок для завсегдатаев своего зала, поэтому отца с дочерью можно было частенько видеть во время прогулок верхом по дорогам, что разбегались в разные стороны от города, Я и сам не раз их встречал, возвращаясь после посещения какого-нибудь больного, мои встречи и позволили мне понять, какое неистовое любопытство возбуждает крупная, рано развившаяся девочка у местных барышень. По дороге я встречал не только Заколю с дочерью, но и кареты местных господ дворян, которые ехали с дочерьми наносить визиты соседям в замки поблизости. Вы не можете себе представить, с какой жадностью и, я бы даже сказал, неосторожностью высовывались девушки из окон карет, стоило вдалеке показаться мадемуазель Отеклер Стассен, скачущей галопом или тряской рысью стремя в стремя со своим отцом. Но усилия оказывались напрасными. На другой день поутру, навещая больных маменек, я обычно выслушивал от дочек разочарованные сетования: мол, увидеть удалось только прямой стан, будто созданный для амазонки, — а как носила амазонку Отеклер, вы можете себе представить, раз только что ее видели! — а вот лица под плотной темно-синей вуалью они так и не разглядели. Мадемуазель Отеклер Стассен зналась только с мужчинами города В. Весь день она проводила в зале для фехтования с рапирой в руках и в сетчатой маске на лице, которую, надо сказать, снимала очень редко. Отец ее стал прихварывать, и она часто давала уроки вместо него. На улицу она выходила тоже не часто, а где еще, кроме улицы, могли ее видеть добропорядочные дамы? Ну, разве что в церкви по воскресеньям, но и к обедне мадемуазель Стассен ходила в вуали из таких плотных черных кружев, что и металлическая сетка фехтовальной маски вряд ли была плотнее. Уж не для того ли она себя прятала, а точнее, выставляла напоказ, чтобы вернее раздразнить разгоряченное воображение? Может, и так, кто знает? Кто подтвердит? Кто опровергнет? Девушка, которая меняла одну маску на другую, металлическую на кружевную, должна была отличаться необыкновенной скрытностью, и дальнейшая история тому свидетельством. Однако я, мой дорогой, опущу множество подробностей, чтобы поскорее добраться до начала нашей истории. Мадемуазель Отеклер исполнилось к тому времени лет семнадцать. Бывший красавец Заколю постарел и сдал окончательно, жена у него умерла, а его самого добила июльская революция, из-за которой фехтовальный зал опустел: все дворяне в глубоком трауре отсиживались по своим замкам, сражался он теперь в основном с приступами подагры, но подагра, в отличие от других противников, не обращала никакого внимания на его выпады. В общем, он чуть ли не галопом двигался в направлении кладбища. Я как врач видел это невооруженным глазом, не сомневаясь, что долго ему не протянуть. Примерно тогда же виконт де Тайбуа и шевалье де Менильгранд привезли в его фехтовальный зал молодого человека, дворянина из местных. Воспитывался молодой человек где-то вдалеке, отец его недавно умер, и он вернулся в родные края, собираясь жить в фамильном замке. Звали его граф Серлон де Савиньи, нареченный (как принято говорить в городе В., да и в других провинциальных городках тоже) мадемуазель Дельфины де Кантор. Граф, без всякого сомнения, был самым блестящим и самым горячим из всех молодых людей, а молодые люди тех времен еще отличались горячностью, потому что жила еще в людях настоящая молодость. Теперь молодость в людях исчезла вовсе. Граф наслушался немало чудес об удивительной Отеклер Стассен и пожелал сам взглянуть на чудо. И увидел действительно чудо: необыкновенно соблазнительную молодую красавицу в вызывающем наряде — шелковые панталоны в обтяжку обрисовывали бедра Паллады Веллетрийской[62 - Античная статуя богини мудрости и ремесел Афины Паллады, находящаяся в Лувре.], а кожаный колет едва не лопался на груди, но крепко стягивал стройный стан и осиную талию; такой талии черкешенки добиваются, обвивая стан своих дочерей тесным кожаным поясом, который должен лопнуть сам, когда девушка подрастет. Зато держалась Отеклер серьезно и невозмутимо, подобно Клоринде[63 - Языческая воительница из поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», побежденная и убитая христианским рыцарем Танкредом, который не узнал ее в доспехах.]. Граф посмотрел, как она дает урок, потом попросил скрестить шпагу с ним. Но в бою граф де Савиньи не показал себя Танкредом: рапира мадемуазель Отеклер Стассен не раз сгибалась дугой, упираясь в сердце прекрасного Серлона, а он не задел ее ни разу. — Вы недосягаемы, мадемуазель, — поклонился он ей с изяществом. — Уж не предзнаменование ли это? Может быть, с того самого вечера любовь одолела самолюбие молодого человека. Как бы там ни было, но после их поединка граф де Савиньи стал приходить каждый день в фехтовальный зал Заколю и брать уроки. Замок графа находился в нескольких лье от города, и он буквально пролетал их верхом или в коляске, однако никто не сказал о нем ни единого дурного слова, хотя в маленьком городке, гнездилище сплетников и сплетниц, обсасывали любую самомалейшую новостишку, — любовь к фехтовальному искусству не требовала объяснений. Де Савиньи ни с кем не откровенничал. Он даже избегал других молодых людей и приходил заниматься тогда, когда никого в зале не было. Куда как не прост был молодой де Савиньи! Задуматься, что там у него с Отеклер — если что-то и было, — никому бы и в голову не пришло. Родители так давно предназначили ему в жены мадемуазель Дельфину де Кантор, обговорив все условия брачного контракта с ее родителями, что их брак просто не мог не состояться, он и состоялся три месяца спустя после возвращения графа де Савиньи. А до своего заключения послужил прекрасной возможностью провести в В. целый месяц… подле невесты. В назначенный час граф каждый день приезжал к ней, после чего отправлялся вечером на урок фехтования, свои уроки он посещал с не меньшей регулярностью. Как все прихожане, мадемуазель Отеклер услышала в приходской церкви оглашение имен графа де Савиньи и мадемуазель де Кантор, но ни словом, ни жестом не выразила к оглашению ни малейшего интереса. Впрочем, выразила или не выразила, никто, собственно, не знал, потому как никому и дела не было до какой-то Отеклер Заколю. Никто из присутствующих не дал себе труда понаблюдать за ней. Наблюдатели, которым пришло бы в голову, что между де Савиньи и Отеклер может возникнуть связь, еще и на свет не родились. Отпраздновали свадьбу, и граф с графиней отправилась жить к себе в замок, но молодой муж, не изменив своим привычкам, по-прежнему каждый день приезжал в город. Впрочем, многие из владельцев окрестных замков поступали точно так же. Время шло. Старый Заколю умер. Зал закрылся на несколько дней, а затем открылся вновь. Мадемуазель Отеклер Стассен объявила, что будет продолжать дело своего отца и обучать желающих фехтованию. Смерть Заколю не уменьшила количества учеников, напротив, их стало даже больше. Мужчинам претят оригиналы в брюках, они раздражают, болезненно задевают, зато оригинальность в юбке приводит их в восторг. Женщина, занимающаяся мужским делом, пусть не так уж и хорошо, всегда будет иметь во Франции преимущество. Что же касается мадемуазель Стассен, то она мужское дело делала много лучше мужчин. Со временем она стала куда искуснее своего отца. Показывая приемы на уроке, она была несравненна, фехтуя — неподражаема. Ее удару невозможно было противостоять. Научить такому удару нельзя, как нельзя научить завершающему удару смычком, не все вкладывается в человеческие пальцы учением. Фехтовал немного и я, раз фехтовали все мои пациенты, и, должен признаться, даже меня, любителя, приводили в восхищение ее выпады. Например, переход из четвертой позиции в третью граничил у нее с магией. В вас попадал не клинок, а пуля. Защищавшийся мог сколь угодно быстро действовать рапирой — ему доставался ветер, и, даже когда она предупреждала об ударе, защититься было невозможно: вы непременно получали укол в грудь или плечо. Парировать ее рапиру не представлялось возможным! Я видел, как фехтовальщики с ума сходили от бешенства, называли ее удар фокусом и обманом и готовы были подавиться рапирой от злости. Не будь она женщиной, проклятый прием принес бы ей чертовски много неприятностей. Мужчине он стоил бы каждодневных дуэлей. Надо сказать, что девушка выделялась не только своим феноменальным талантом, мало подходящим женской натуре, но помогавшим ей честно и благородно зарабатывать себе на жизнь, — она отличалась и характером. Положение ее было щекотливым: одинокая, бедная, зарабатывая себе на жизнь рапирой, она имела дело чаще всего с богатыми и знатными молодыми людьми, среди которых встречалось немало повес, донжуанов и фатов, однако репутация мадемуазель Стассен пребывала белее лилии. Никому и в голову не пришло тревожить безупречную репутацию мадемуазель Отеклер Стассен из-за господина де Савиньи или другого какого господина. «Похоже, она все-таки порядочная девушка», — отзывались о ней дамы-аристократки, как отзывались бы об актрисе. Даже я — а я, как вы знаете, помешан на наблюдении за людьми — был того же мнения относительно добродетели Отеклер, что и весь город. Я посещал ее фехтовальный зал и до и после женитьбы графа де Савиньи, но всегда видел одно и то же: девушка с рапирой в руках серьезно и просто занималась своим делом. Должен сказать, что, будучи особой весьма привлекательной, она умела заставить обращаться с собой уважительно, не позволяя и себе ни малейшей фамильярности или непринужденности по отношению к кому бы то ни было. Веяло от нее холодом и высокомерием — никто и никогда не замечал в ней ни страстности, что поразила вас сейчас, ни озабоченности, ни горя, ни страдания — словом, тех чувств, которые могли бы хоть как-то предупредить или подготовить наш городок к необычайному событию. Оно потрясло провинциальное захолустье, грянув пушечным выстрелом, от которого со звоном повылетали оконные стекла… — Мадемуазель Отеклер Стассен исчезла! Исчезла?! С чего вдруг? Каким образом? Куда отправилась? Ответить никто не мог. Единственное, что не вызывало сомнений: в городе ее больше не было. Вскрик изумления сменился молчанием, но ненадолго. Языки замололи. Они молчали на ее счет так долго, но задвижка в шлюзе поднялась, вода хлынула, и мельница заработала с бешеной скоростью, разбрасывая пену во все стороны, — аристократки и простолюдинки перемалывали нежданное, внезапное, немыслимое, необъяснимое исчезновение мадемуазель Стассен, не сказавшей никому ни слова, не написавшей даже записки… Дочь Заколю пропала в самом невинном смысле слова — она исчезла, но исчезла бесследно, растворилась, перестала существовать. Самая пустячная прощальная записка — повод для всевозможных истолкований твоих поступков, а пока о тебе толкуют, ты по-прежнему живешь в городе. Отеклер сумела исчезнуть бесповоротно и окончательно. Нет, она не «вылетела в трубу», потому что долгов после нее не осталось, скорее, ее сдуло ветром. Ветер подул снова, но не вернул пропащую. Только так теперь ее и называли, перемалывая с хрустом беззащитную репутацию. И как же взялись за эту репутацию, раскрошили ее, измельчили, стерли в порошок! Как и с кем сбежала безупречная и гордая девица?! Кто увез ее?! (Сомнений, что увезли, не было никаких.) Не было и ответа на жгучие вопросы. Неудовлетворенное любопытство может довести до неистовства, город В. и пребывал в неистовстве. Причин для раздражения, гнева, беспокойства отыскалось множество. Недаром придумана поговорка: что имеем — не храним, потерявши — плачем. А потеряли, во-первых, голову, раздумывая, как могло такое случиться, что известная всем девица оказалась неизвестно кем, если могла исчезнуть так… Во-вторых, потеряли, конечно, и девицу, про которую думали, что она уже навсегда заняла свою клеточку на шахматной доске провинциального городка, как занимает лошадь стойло в конюшне, — неважно, останется ли она старой девой или, напротив, выйдет, подобно другим девам, замуж. И наконец, потеряв мадемуазель Стассен, ставшую отныне и навсегда «этой Стассен», потеряли знаменитый по всей округе фехтовальный зал, который был украшением и гордостью города, его орденом на груди, его флагом на колокольне. Боже, сколько потерь! А значит, и оснований для того, чтобы обрушить на безупречную до поры до времени Отеклер лавину самых что ни на есть сомнительных предположений. И каких! Все оказались против нее. Только два или три старичка аристократа, сохранившие широту взглядов, подобающую истинным сеньорам, вроде крестного Отеклер, графа д’Ависа, который знал ее еще ребенком, не поддались общему смятению и утверждали, что девушка просто-напросто нашла башмачок, более подходящий к ее ножке, чем военный сапог, какой носила до этого. Общую враждебность можно понять: Отеклер Стассен задела самолюбие городского общества, и негодовали больше всего молодые люди: еще бы! — убежать с каким-то чужаком! Молодые люди долго не могли успокоиться, злились и возмущались. С кем она все-таки сбежала? Большинство из них проводили один или два зимних месяца в Париже, и кое-кто утверждал, что видел ее и узнал — в театре на спектакле или в коляске на Елисейских Полях, одну или со спутником, но при этом всегда оставалось некоторое сомнение. Трудно было с полной достоверностью утверждать, что это она. Она, конечно, она, но, возможно, и нет… Вот уж где Отеклер заняла свое место прочно, так это в мыслях молодых людей. Никто не мог забыть красавицы, которой все восхищались; исчезнув, она погрузила в траур обожателей шпаги, обездолила город, оставив его без примадонны, без луча света. С исчезновением великолепной Отеклер В. погрузился в сонное и бесцветное существование, на какое обречены все провинциальные города, где не существует притягательной точки, вокруг которой кипят и страсти, и пристрастия. Любовь к фехтованию ослабела, городок, еще недавно оживляемый воинственной молодежью, захирел. Молодые аристократы, живущие в своих замках и приезжавшие в город сразиться на шпагах, сменили шпаги на ружья. Они заделались охотниками и больше не покидали ни своих поместий, ни своих лесов. Не исключением был и граф де Савиньи. Он все реже и реже приезжал в В., и я встречал его только в доме тещи и тестя, которых тоже лечил. Ни сном ни духом не подозревая, что могут быть какие-то отношения между ним и Отеклер, которая так внезапно исчезла, я и словом не обмолвился с ним о нашумевшем исчезновении. Между тем разговоры о нем мало-помалу смолкли, и молчание, дитя усталости, в конце концов окутало мадемуазель Стассен. Граф в разговорах со мной тоже никогда не упоминал о ней, не напоминал и о наших встречах в ее фехтовальном зале. — Мне кажется, я слышу стук ваших деревянных сабо, — сказал я доктору, употребив выражение тех мест, о которых он мне рассказывал и откуда я родом, — догадался, куда вы клоните. Ее увез граф! — Не угадали. История куда интереснее, — ответил тот. — Вам ни за что не догадаться, что произошло на самом деле. К тому же в провинции не так-то просто похитить девушку, я имею в виду, не так-то просто сохранить похищение в тайне. После женитьбы граф де Савиньи никуда не отлучался из своего замка. Все знали, что живет он в счастливом супружестве, похожем на затянувшийся медовый месяц, а поскольку провинция обо всем судит и рядит, то, посудив и порядив о графе, ему вынесли приговор: лучше мужей не бывает, а таких редких мужей надобно сжигать (очередная провинциальная шутка) и пеплом посыпать всех остальных. Бог знает сколько времени верил бы и я в его счастье, если бы однажды, примерно спустя год после исчезновения Отеклер Стассен, меня не пригласили, причем очень срочно, в замок де Савиньи к заболевшей госпоже. Я отправился немедленно, и, как только приехал, меня сразу проводили к графине. Она и в самом деле болела, и довольно тяжело, какой-то странной и непонятной болезнью, что всегда опаснее пусть самого серьезного, но известного случая. Дельфине де Савиньи, последнему цветку на старинном аристократическом древе, досталось мало жизненных сил, зато много изысканности, утонченности и надменности; ее бледность и худоба словно бы говорили: «И меня, и мой род одолело время, я умираю, но не снисхожу». Черт подери! Я плебей из плебеев, но мне девиз, хоть в нем нет ни ума, ни философии, показался прекрасным. Графиня лежала на кушетке в просторной, высокой, похожей на гостиную комнате с белеными стенами и черными потолочными балками; старинные вещицы, картины и гобелены, украшавшие ее, делали честь вкусу графов де Савиньи. У изголовья горела одна-единственная лампа с зеленым абажуром, и ее таинственный свет освещал лицо молодой женщины с пламенеющими от жара щеками. Она болела уже несколько дней, и муж, желая как можно лучше ухаживать за своей драгоценной половиной, приказал поставить здесь и для себя узкую кровать. Однако вопреки его заботам жар не отступил, граф и предположить не мог, что лихорадка окажется столь упорной, и решился послать за мной. Серлон, сумрачный, озабоченный, стоял у камина, повернувшись спиной к огню, и я лишний раз подумал, что он страстно влюблен в жену и, полагая, что она в опасности, вне себя от беспокойства. Да, он беспокоился, но вовсе не о жене, а о другой… Я и помыслить не мог, кто живет рядом с ними в замке де Савиньи, — а когда увидел кто, то едва не выдал себя вскриком изумления: Отеклер!.. — Ну и ну! Вот уж у кого смелости хоть отбавляй! — невольно вырвалось у меня. — Да, смельчак, каких поискать, — согласился доктор. — Увидев ее, я подумал, мне снится сон. Графиня попросила мужа позвонить горничной; до моего прихода она поручила ей приготовить питье из трав, как раз такое, какое я ей посоветовал. Граф позвонил, дверь отворилась. — Элали! Где травяной отвар? — нетерпеливо спросила графиня. — Вот он, сударыня, — ответил голос, который показался мне знакомым. Я не успел отдать себе в этом отчет и поразиться своему узнаванию, потому что из полумрака, царящего в глубине комнаты, в светлый круг возле кушетки вступила Отеклер Стассен. Да, Отеклер собственной персоной, с серебряным подносом в прекрасных руках, а на подносе дымилась чашка с горячим питьем для графини. От одного этого явления можно было с ума сойти! Элали! Ну и Элали! На мое счастье, обыденность тона, каким графиня произнесла имя Элали, многое мне сказало. Однако, представив себе, что здесь творится, мне показалось, будто меня окатили ледяной до ожога водой, и ледяная вода мигом вернула мне хладнокровие, которое было покинуло меня: я опять стал внимательным врачом и сторонним наблюдателем. Подумать только, Отеклер стала горничной графини де Савиньи!.. Преобразилась она — если только подобная женщина может преобразиться — совершенно. Оделась и причесалась, как одевались и причесывались все гризетки в городке В., — чепец, напоминающий каску, и вдоль щек локоны, завитые штопором, все священники в своих проповедях именовали их «змеями», дабы отвратить от соблазнительных локонов молодых девиц, но безуспешно. Вдобавок Отеклер, добродетельно потупив взор, сияла всей прелестью скромности, подтверждая, что женщины — воистину змеи подколодные, сатанинские прислужницы, которые могут, если им понадобится, изобразить из себя все, что угодно. Между тем, сообразив, в чем тут дело, и почувствовав уверенность человека, сумевшего вовремя прикусить язык и не выдать себя вскриком изумления, я решил — простите мне маленькую слабость — все-таки дать понять дерзкой девице, что она узнана. Пока графиня пила отвар, склонив лицо к чашке, я уставился на Отеклер и смотрел ей прямо в глаза, буквально сверлил ее взглядом, и что же? Она смотрела на меня с кротостью лани, но была куда тверже пантеры — пантера все-таки, как вы видели, опустила веки, а Отеклер-Элали даже не моргнула. Чуть дрогнули, но почти незаметно, руки, державшие поднос. Графиня пила очень медленно, маленькими глоточками, наконец, сделав последний глоток, распорядилась: — Унесите. Отеклер-Элали повернулась — по осанке, посадке головы я узнал бы ее среди двадцати тысяч девиц, собранных для персидского царя Артаксеркса, когда он собрался жениться, — и ушла с подносом. Признаюсь, я не сразу посмотрел в сторону графа де Савиньи, прекрасно понимая, что может сказать ему мой взгляд, но когда все-таки посмотрел, то увидел: он тоже на меня смотрит, но уже без всякой тревоги и беспокойства. Он видел, что я видел, понял, что я ничего не хочу понимать, и вздохнул с облегчением. Граф уверился в моей скромности и сдержанности, которые, скорее всего, истолковал как корыстолюбие врача, не пожелавшего потерять богатую пациентку. Но какое мне дело до его толкований, у меня был свой интерес, интерес наблюдателя, исследователя, и я заботился, чтобы передо мной не закрылись двери дома, где втайне ото всех смогу наблюдать что-то совершенно небывалое. Домой я вернулся, твердо положив себе молчать, не обмолвившись никому ни единым словом о тайне замка де Савиньи. Впрочем, кому могло прийти в голову, что подобная тайна существует?! О, у наблюдателей свои особые радости! Бескорыстные, которыми можно наслаждаться в одиночестве, вот их-то я и ценил всегда превыше других. Ими я и мог в то мгновенье сполна наслаждаться в этом глухом сельском уголке, приезжая в старый замок на правах врача, когда мне только заблагорассудится. Счастливый, успокоившийся де Савиньи сказал мне: — Навещайте больную каждый день, доктор, пока не будет новых распоряжений. Значит, с пристальным вниманием и интересом я мог наблюдать не только за ходом болезни, но и за тайной жизнью семейства де Савиньи, хотя, приди мне в голову рассказать о ней кому-то, меня упрекнули бы в болезненных фантазиях. Но как обычно, с первого же дня, как только я почувствовал присутствие тайны, у меня заработала голова; рассудок — вот поводырь ученых и врачей, нащупывающих вслепую дорогу к истине. Я стал обдумывать и размышлять, стремясь понять, что же происходит в замке графа. Сколько времени они уже так живут? Со дня исчезновения Отеклер? Неужели все это длится уже год? Неужели все это время Отеклер Стассен работала горничной госпожи де Савиньи? Как случилось, что никто, кроме меня, не увидел того, что сразу же, как только я вошел, бросилось мне в глаза? Множество вопросов вместе со мной взгромоздилось на лошадь и отправилось в город В., по дороге их стало еще больше. Граф и графиня, о которых говорили, что они обожают друг друга, по правде сказать, жили весьма уединенно, однако время от времени и они наверняка не были избавлены от гостей. Впрочем, если гости приезжали к графу, Отеклер попросту к ним не выходила, а если к графине, то кто из дам мог узнать девушку, жившую затворницей в фехтовальном зале и появлявшуюся на улице или в церкви всегда под густой вуалью. Они ее видели только издалека, сидящей на лошади или на церковной скамье. Отеклер, как я уже говорил, была из тех гордячек, которым избыток внимания кажется оскорблением, такие прячутся тем упорнее, чем больше взглядов направлено на них. Что же касается прислуги графа де Савиньи — уж от нее-то Отеклер не скрыться! — то откуда этой деревенщине, даже если она когда-то работала в В., было знать искусную фехтовальщицу… Вот так я ответил на первые свои вопросы, проделав, труся на лошади, первую часть пути. Однако были и другие. Но, соскочив с седла у своих ворот, я уже построил недурную цепочку предположений, которые проясняли все, что могло бы показаться необъяснимым кому угодно. Не смог я себе объяснить только одного: как могла графиня, любившая своего мужа и наверняка его ревновавшая, взять себе в горничные такую красавицу? По моему мнению, ослепительная красота Отеклер должна была бы послужить препятствием и помешать ей поступить на службу. Потом мне пришло в голову, что гордыня аристократок города В. ничуть не меньше гордыни прекрасных дам рыцарей Карла Великого, ведь ни одна из них и предположить не может (роковая ошибка! Впрочем, кто из них читал «Женитьбу Фигаро»?), что красивая горничная значит для мужа куда больше, чем для нее красивый лакей. Словом, вынув ногу из стремени, я сказал себе: очевидно, у графини есть основания считать себя любимой, а негодник граф достаточно крепок, чтобы разубедить жену, если у той вдруг возникают сомнения. — Так-то оно так, — не без доли скептицизма вмешался я в рассказ милейшего доктора, — ваши рассуждения, несомненно, справедливы, но положение графа не становится от этого менее рискованным. — Разумеется, — согласился знаток человеческих душ. — Но ведь и породило его нарочитое пренебрежение опасностью, разве не так? Бывают страсти, которые опасность только распаляет, и без риска, который их подстегивает, они угасли бы. В XVI веке, самом пылком и страстном в истории человечества, главной причиной влюбленности становилась опасность. Любовным объятиям придавал особую прелесть грозящий любовнику удар кинжала. Муж мог отравить любовника своей жены ее помадой — поцелуем женщины, ради которой шли на все мыслимые и немыслимые глупости. Постоянная опасность не убивала любовь, она ее дразнила, разжигала, делала непреодолимой. В наше хладнокровное время, когда жизнью распоряжается закон, а не страсть, мужу, который содержит «сожительницу в лоне семьи», по грубой формуле статьи закона, безусловно, грозит опасность, причем низкая и постыдная. Но для человека благородного постыдная опасность кажется особенно роковой, и, подвергая себя ей, де Савиньи, возможно, ощущал сладострастную дрожь, услаждающую сильные души. Можете не сомневаться, на следующее утро я уже был в замке, — продолжал Торти, — но не увидел ничего необыкновенного ни в тот день, ни в последующие; шла обычная для всех семейных домов жизнь, отлаженная и упорядоченная. Ни больная, ни граф, ни мнимая Элали, исполнявшая свои обязанности так естественно, словно горничной родилась, не давали ни малейшего повода заподозрить существование тайны, которую я открыл так внезапно. Однако я не сомневался, что граф и Отеклер Стассен, сговорившись заранее, с непринужденностью опытных актеров разыгрывают бесстыдную комедию. Неясным оставалось одно, и это я хотел выяснить: удалось ли им в самом деле обмануть графиню, и если удалось, то долго ли она будет пребывать в неведении? За графиней я наблюдал внимательнейшим образом. Дополнительных усилий мне не требовалось, как-никак она была моей пациенткой. Я уже говорил, что графиня принадлежала к старинному знатному роду и, кроме собственной родовитости, для нее не существовало ничего больше: соль земли — голубая кровь, весь остальной мир не заслуживал и взгляда. Знатность — вот единственная страсть аристократок из города В., впрочем, и простые горожанки не отличались тут страстностью. Мадемуазель Дельфина де Кантор воспитывалась у бенедиктинок, но набожностью не отличалась и очень в монастыре скучала. Вернувшись после пансиона домой, она скучала дома до самой свадьбы с графом де Савиньи, которого полюбила или считала, что любит: скучающие девушки с готовностью влюбляются в любого молодого человека, какого им только представят. Руки у графини были нежные, зато спина жесткая, лицо белее молока, правда с излишком отрубей — веснушки, усеявшие ее лицо, казались темнее рыжеватых волос. Когда она протянула мне словно бы сделанную из перламутра руку, тонкую, бледную, с голубыми жилками и узким запястьем — пульс, не будь лихорадки, бился бы на ней еле-еле, — я понял, что она рождена, чтобы стать жертвой… Ее растопчет гордячка Отеклер, которая низко кланяется ей сейчас под видом служанки. Вот первое, о чем я подумал, поглядев на графиню, но с этим моим впечатлением не согласился ее подбородок, похожий на подбородок Фульвии[64 - Фульвия (I в. до н. э.) — знатная римлянка, жена народного трибуна Клодия Пульхра, затем Г. Скрибония Куриона, затем триумвира Антония, отличалась честолюбием, участвовала в политической жизни.] с римских медалей, — он строптиво выдавался вперед, заканчивая узкое утомленное лицо, и точно так же упрямился ее крутой лоб под тусклой прядью волос. Глядя на лоб и подбородок, я отложил свое решение, однако, вспомнив красивые мускулистые ноги, которые могут растоптать несчастную жертву, понял, что история, открытая мной под этой крышей и протекающая пока вполне спокойно, неминуемо закончится взрывом. В предвидении катастрофы я еще внимательнее выстукивал и выслушивал худенькую графиню. Для своего домашнего доктора графиня не могла долго оставаться тайной за семью печатями: кому доверяют тело, тому доверяют и душу. Если причина болезни графини кроется в моральной, а точнее, аморальной атмосфере дома, то ей недолго придется таить от меня свои чувства и мысли, она вынуждена будет ими поделиться. Так считал я и куда только не запускал свой врачебный зонд, как только им не манипулировал, но, поверьте, безрезультатно! Спустя несколько дней мне стало совершенно ясно: графиня не подозревает о сообщничестве своего мужа и Элали, ей и в голову не приходит, что ее дом стал сценой, где молчаливо и со многими предосторожностями разыгрывается преступная комедия. Чем можно объяснить ее неведение? Недостатком прозорливости? Отсутствием ревности?.. Со всеми, кроме мужа, графиня разговаривала сухим и несколько высокомерным тоном. С мнимой Элали, которая ей прислуживала, — повелительно и вместе с тем благожелательно. Эпитеты вам кажутся несовместимыми? Напрасно. Никакого противоречия в них нет. Так оно и было в действительности. Свои просьбы графиня высказывала коротко, тихим ровным голосом, привыкнув, что ей повинуются, и не сомневаясь, что будут повиноваться всегда… И повиновались ей безропотно. Элали, опасная, страшная Элали, уж не знаю как проникшая, как втершаяся в дом графини, окружала ее нежнейшей заботой, умея к тому же вовремя остановиться, чтобы не стать назойливой и утомительной; прислуживая, необычная горничная выказывала в мелочах удивительный такт и не менее удивительное понимание характера своей хозяйки, что свидетельствовало о ее недюжинном уме и железной воле. В конце концов я заговорил с графиней и об Элали, непринужденно снующей вокруг ее кровати во время моих визитов; при виде служанки я всякий раз чувствовал холод в спине, как если бы смотрел на змею, которая, свивая и развивая кольца, бесшумно подползает к задремавшей жертве… Заговорил я о горничной однажды вечером, когда графиня попросила ее принести, уж не знаю что, и та удалилась быстрыми неслышными шагами; я воспользовался ее отсутствием, рискнув сказать несколько слов и надеясь пролить свет на интересующую меня тайну. — Как мягко она двигается, — сказал я, глядя вслед Элали. — У вас, госпожа графиня, мне кажется, весьма услужливая и приятная горничная. Могу ли я спросить, где вы ее отыскали? Она случайно не из нашего города В.? — Да, прекрасная горничная, — безразлично отозвалась графиня с тем отсутствующим видом, какой характерен для тех, кто занят своими мыслями и весьма далек от темы разговора; занимало графиню собственное отражение, она смотрелась в ручное зеркало, оправленное зеленым бархатом и павлиньими перьями. — Я довольна ею. Нет, она не из В., а откуда именно, сказать затрудняюсь, запамятовала. Если вас это интересует, доктор, спросите у господина де Савиньи, он привез мне ее вскоре после нашей свадьбы. Она служила у его старенькой кузины, как он мне сказал, представляя девушку, кузина умерла, и Элали осталась без места. Я взяла ее без всяких бумаг и ни разу не пожалела: как горничная она безупречна. По-моему, у нее нет недостатков. — А по-моему, есть один, но очень существенный, — заявил я с нарочитым нажимом. — Неужели? Какой же? — протянула все с тем же безразличием графиня, она продолжала глядеться в зеркало и с пристальным вниманием изучала свои бледные губы. — Она слишком хороша собой, — сказал я. — Слишком хороша для горничной. В один прекрасный день ее у вас украдут. — Вы так думаете? — равнодушно уронила она, по-прежнему глядясь в зеркальце. — Какой-нибудь дворянин, человек вашего круга, влюбится в нее и украдет, — продолжал я. — Она так хороша, что может вскружить голову и герцогу. Я прекрасно знал, что говорю, я взвесил каждое слово, прежде чем проводить очередной зондаж. Но если бы и этот ни к чему не привел, мне пришлось бы долго ломать голову, с чего взяться за следующий. — В В. нет ни одного герцога, — отозвалась графиня, лоб ее не перерезала ни единая морщинка, он остался гладок, как зеркало, которое она держала в руках. — А что до служанок, доктор, — прибавила она, приглаживая правую бровь, — то, задумав уйти, они уходят, и никакой привязанностью их не удержишь. Элали великолепно мне служит, но, подобно всем другим, злоупотребила бы моей привязанностью, вздумай я к ней привязаться. Но я не привязчива, доктор. Больше в тот вечер речь об Элали не заходила. Я убедился, что графиня обманута. Да и кто бы не обманулся? Даже я, узнавший Отеклер с первого взгляда, поскольку не раз видел ее на расстоянии длины шпаги в фехтовальном зале Заколю, — даже я порой верил в существование Элали. Казалось бы, у хозяина дома куда больше преимуществ, ему легче лгать и чувствовать себя свободным, непринужденным, раскованным, на деле же все обстояло иначе: де Савиньи был напряжен, зато Отеклер жила обманом с естественностью верткой, подвижной рыбки, оказавшейся в родной стихии. Безусловно, она любила графа, любила необычайно, раз отказалась от своего удивительного положения, которое приковывало к ней взгляды всего городка (для нее — всей Вселенной!) и вполне могло льстить ее самолюбию, впоследствии она могла бы найти себе среди молодых людей, своих поклонников и обожателей, мужа; женившись на ней по любви, он ввел бы ее в аристократическое общество, известное ей лишь наполовину — имеется в виду его мужская половина. Граф, любя Отеклер, поставил на карту не так много. Он не мог сравниться с ней в жертвенности. Вполне возможно, его мужское самолюбие страдало от того, что он не может избавить любовницу от недостойного и унизительного положения. Молва приписывала де Савиньи характер бурный и порывистый, но его поведение противоречило молве. Если он полюбил Отеклер настолько, что пожертвовал ей своей молодой женой, то что мешало ему увезти ее, например, в Италию и жить с ней там на свободе? В те времена такое случалось. Почему граф не избавил возлюбленную от гнусности тайного и постыдного сожительства? Может, не так уж любил ее?.. Может, позволял Отеклер любить себя, а сам оставался равнодушен?.. Неужели, добиваясь взаимности, она дошла до того, что нарушила все преграды и вторглась в пределы его семьи, а он, найдя ее поведение отважным и пикантным, позволил новой госпоже Потифар изобретать всё новые соблазны? Я наблюдал за Отеклер и де Савиньи, однако ничего не мог понять: сообщники — а они были сообщниками, черт побери! — и нарушители супружеской верности, да, — но какие чувства толкнули их на адюльтер? Каковы все-таки были взаимоотношения этих двоих? Сию математическую задачу я и хотел решить. Отношения де Савиньи с женой были безупречны, однако, когда при них находилась Отеклер-Элали, граф, имея в виду меня — а я всегда наблюдал за ним краешком глаза, — предпринимал множество предосторожностей, свидетельствующих о неспокойной совести. Например, он обращался к горничной с самой обыденной просьбой — принести газету, книгу или еще что-нибудь, но брал из рук Элали просимое так, что, будь на месте его жены не пансионерка, воспитанная у бенедиктинок, а более опытная женщина, она сразу бы все поняла. Он боялся коснуться руки Элали, будто, случайно коснувшись, мог не удержаться и взять прекрасную руку и потом уже с ней не расставаться… Отеклер не испытывала подобных затруднений, обходясь без продиктованных страхом предосторожностей. Соблазнительница по природе, как все женщины, она попыталась бы соблазнить и Господа на небесах — если бы он там был, — и дьявола в аду: Отеклер, похоже, нравилось дразнить и желание, и опасность. Я сам видел, как она это делала. Раз или два я попадал к ним во время обеда — де Савиньи непременно обедал вместе с женой, возле ее постели, — прислуживала им Элали, другие слуги никогда не входили в покои графини. Подавать кушанья Элали приходилось через плечо графа, и я обратил внимание, что, наклоняясь, она касается грудью то его шеи, то уха, граф бледнел и опасливо косился на жену, не заметила ли она… Черт побери! В те времена и я был молод, бешеный бег молекул в организме, который принято именовать кипением страстей, казался мне единственным смыслом жизни. Я представлял себе, какие ураганы бушевали при сожительстве с мнимой служанкой на глазах обманутой жены, которая в любую минуту могла обо всем догадаться!.. Вот тогда-то я и понял, почему так суров щепетильнейший господин Закон, говоря о «сожительнице в лоне семьи». Но, кроме внезапной бледности графа де Савиньи и подавляемого им страха, я не видел никаких других признаков романа и ждал развязки, по моему скромному мнению неизбежной. Как далеко зашли эти двое? В их тайну я во что бы то ни стало хотел проникнуть! Ни о чем другом я уже и думать не мог, сфинкс когтил меня загадкой, и из наблюдателя я превратился в соглядатая, то есть человека, готового добывать сведения любой ценой. Э-хе-хе! Быстро портят нас страсти! Желая узнать неведомое, я шел на всевозможные мелкие низости, прекрасно понимая всю недостойность своего поведения, и тем не менее шел. А все, дорогой мой, проклятая привычка запускать зонд! Я зондировал уже повсюду. Приезжая в замок, ставя лошадь в конюшню, я с видом полного безразличия подбивал слуг на разговоры о хозяевах. Я шпионил (именно так, я не боюсь этого слова!) в пользу собственного любопытства. Но и слуг обвели вокруг пальца: они простодушно принимали Отеклер за свою, и я остался бы ни с чем, несмотря на все свое любопытство, если бы не случай. Как всегда, случай оказался лучшим помощником, чем все мои хитроумные силки, он открыл мне больше, чем шпионство и соглядатайство. Я лечил графиню уже третий месяц, но здоровье ее ничуть не улучшалось, наоборот, симптомы общего ослабления организма, столь распространенного в наше нервное время и называемого теперь анемией, проявлялись все отчетливее. Де Савиньи и Отеклер все так же искусно играли свою нелегкую комедию, которой нисколько не мешало мое пребывание в замке. Вот только актеры, похоже, несколько утомились. Серлон осунулся, и я слышал, как в В. говорили: «Господин де Савиньи такой заботливый муж! На нем лица нет с тех пор, как у него заболела жена. Какое счастье так любить друг друга!» Отеклер блистала красотой по-прежнему, но глаза у нее подрезались, не потому, что много плакали, — скорее всего, мадемуазель не плакала ни разу в жизни, — а от бессонницы, и синева подглазниц делала их только ярче. В конце концов худоба де Савиньи и круги под глазами Отеклер могли иметь и совсем иные причины, нежели напряжение любовной жизни. Причин сколько угодно, если живешь по соседству с вулканом, который в любую минуту может начать извергаться. Я приглядывался к предательским знакам на лицах, задавал про себя вопросы и не знал, что на них отвечать. И вот однажды я поехал навестить больных по соседству с замком и возвращался через угодья де Савиньи. Намеревался я, как обычно, заглянуть и к графине, но тяжелые роды одной крестьянки задержали меня, и, когда я приблизился к замку, мне показалось, что стучаться в его двери слишком поздно. Однако, который шел час, я не знал: часы у меня остановились. Я взглянул на месяц, он уже опустился довольно низко, показывая на темно-синем циферблате, что время перевалило далеко за полночь: нижний конец серпа уже касался высоких елей Савиньи, за которыми он вскоре собирался исчезнуть. Вы ведь бывали в Савиньи? — неожиданно прервав свой рассказ и повернувшись ко мне, спросил доктор. — Да? Ну, так вот, — продолжал он, получив в ответ мой утвердительный кивок, — значит, вы знаете, что для того, чтобы попасть на дорогу, ведущую в В., нужно проехать сначала через еловый лес, а потом обогнуть, словно мыс, стену замка. Лес меня встретил полной тьмой, как говорится, ни зги не видно, и тишина такая же, без единого шороха, и вдруг в этой мертвой тишине мне послышался странный звук — я принял его за удары валька и подумал, что какая-нибудь бедная женщина после целого дня работы в поле воспользовалась лунным светом и стирает на речке или в пруду белье… Когда же я подъехал поближе к замку, то к мерным ударам валька примешался еще один звук, и тогда меня осенило: я слышал удары скрещивающихся шпаг. Вы сами знаете, как отчетлив каждый звук в тихом ночном воздухе: малейший скрип, малейший шорох слышен так ясно, так внятно. Я не мог ошибиться: там фехтовали. Я выехал из ельника прямо к замку: облитый лунным светом, он казался белым, и вдруг мне в голову пришла забавная мысль. — Так вот оно что! — воскликнул я, отдавая невольную дань восхищения постоянству привычек и вкусов, — наконец-то я понял, как они любят друг друга! Сомнений не было: Серлон с Отеклер в поздний час фехтуют. Слыша звон шпаг, я словно бы наблюдал за поединком, а стуком валька мне показались аппели[65 - Фехтовальный термин, означающий двойной притоп правой ногой как призыв к началу поединка.] фехтующих. Я присмотрелся: окно было открыто в самом дальнем из четырех флигелей, наиболее удаленном от покоев графини. Белый молчаливый замок с темными окнами казался вымершим. И только в этом стоявшем на краю парка флигеле, конечно же выбранном не без умысла, сквозь жалюзи на балкон ложился полосками свет, слышался топот ног и звон клинков. Звуки были так отчетливы, что я вполне разумно предположил: из-за жары (стоял июль месяц) они, опустив жалюзи, приоткрыли балконную дверь. Я остановил лошадь на опушке леса и прислушался — поединок показался мне весьма азартным; поразительно — эти двое любили друг друга с оружием в руках! Я стоял, обратившись в слух, однако через некоторое время звон шпаг и аппели прекратились. Жалюзи, прикрывавшие балконную дверь, раздвинулись, и я едва успел подать свою лошадь в тень, чтобы не быть замеченным. Серлон и Отеклер вышли на балкон и стояли, облокотившись на железную решетку. Я прекрасно их видел. Месяц уже спрятался за высокие ели, зато свет канделябра, стоявшего в комнате, прекрасно обрисовывал две фигуры. Наряд Отеклер — если ее костюм можно назвать нарядом — состоял из замшевой куртки, заменявшей кирасу, и шелковых коротких панталон, туго обтягивавших округлые бедра и мускулистые ноги. Костюм я узнал, в нем она всегда давала уроки. Примерно так же одет был и де Савиньи. Стройные, крепкие, высокие, они казались на золотистом фоне освещенного дверного проема прекрасными статуями, олицетворяющими Юность и Силу. Вы только что видели эту пару в саду и могли убедиться, что годы пощадили их горделивую красоту. Вот и представьте себе, какое великолепие я увидел много лет назад на балконе: обтягивающие костюмы не одевали их, а обнажали. Облокотившись на перила, они разговаривали, но очень тихо, ни единого слова я не слышал, но близость их рук и тел говорили красноречивее слов. Де Савиньи вдруг прижал к себе прекрасную амазонку, словно бы созданную для сопротивления, но она и не думала сопротивляться — гордая Отеклер приникла к груди Серлона, обвив руками его шею. Обнявшись, они напоминали знаменитое творение Кановы, сладострастных Амура и Психею, и оставались изваянием целую вечность, жадно прильнув друг к другу устами, выпив на одном дыхании целую бутыль поцелуев. Я насчитал шестьдесят ударов пульса, правда бился он у меня тогда быстрее, а сцена, открывшаяся моим глазам, заставляла его биться еще быстрее… «Так-так, — сказал я себе, выбираясь из своей лесной засады, как только они, все так же тесно прижавшись друг к другу, ушли с балкона в комнату и опустили за собой не только жалюзи, но и тяжелую темную штору. — Думаю, настанет день, когда им придется мне довериться, ибо на свет явится то, что им непременно захочется скрыть». Их поцелуи, их объятия открыли мне всю правду, больше я уже ни о чем не спрашивал и, как врач, сделал собственные выводы. Однако их пылкая страсть обманула мои предположения. Вы знаете не хуже меня, что люди, которые много любят друг друга, — (прямодушный доктор употребил другой глагол), — детей не делают. На следующее утро я отправился в Савиньи. Первой я увидел Отеклер, вновь превратившуюся в Элали, она сидела в амбразуре одного из окон длинного коридора, самого близкого к покоям ее хозяйки, с грудой белья и разной одежды на стуле, стоящем перед ней, и что-то шила и кроила. Это она-то, ночная фехтовальщица! «Кому такое в голову придет?!» — подумал я, поглядев на ее белоснежный передник и пышную сборчатую юбку, скрывавшую, но не совсем, те округлости, которые я видел накануне — да так, словно их хозяйка расхаживала голышом. Я прошел мимо, не сказав ни слова, я вообще старался говорить с ней как можно меньше, не желая, чтобы мой взгляд, голос, интонация невольно дали понять, сколь много мне известно. Я чувствовал себя куда худшим актером, чем она, потому и боялся… Стоило мне войти в коридор, где Отеклер обычно шила в то время, когда не прислуживала графине, она, узнав мои шаги, никогда не поднимала глаз от работы — сидела, склонив голову в накрахмаленном батистовом шлеме или в другом, похожем на генин Изабеллы Баварской[66 - Генин — средневековый женский головной убор. Изабелла Баварская (1371–1435) — супруга французского короля Карла VI (1368–1422) и регентша ввиду помешательства мужа.], и пристально следила за каждым своим стежком. Иссиня-черные, завитые штопором локоны падали ей на щеку, загораживая от меня овал ее бледного лица, и видел я только изгиб белой шеи в обрамлении темных густых завитков, столь же буйных, как рождаемое ими желание. В Отеклер было что-то от великолепного животного, и, может быть, ни одна из женщин не обладала красотой столь влекущей. Мужчины обычно говорят между собой о женщинах весьма откровенно, так вот, толкуя об Отеклер, они всегда отмечали ее необычайную притягательность. В В., когда она давала уроки фехтования, молодые люди называли ее между собой «мадемуазель Исав»[67 - Согласно библейскому преданию, сын Исаака Исав продал свое право первородства за чечевичную похлебку (Быт., 25:28–34). Ради поддержания своего существования Отеклер занимается мужским делом, отказавшись от данной ей при рождении женской сущности.], намекая, что мужской образ жизни противоречит ее женской сущности. Дьявол открывает женщине, какова ее суть, точнее, женщина охотно открыла бы ее дьяволу, да только он сам все прекрасно знает. Отеклер не отличалась кокетством, но, слушая говорящего с ней, имела привычку накручивать на палец выбившийся из прически непослушный завиток, и одной этой непокорной прядки, отбившейся от жгута темных густых вьющихся волос, было довольно, чтобы «сердце пленилось»[68 - Библия, Песнь Песней, 4:9.], как говорится в Библии. Отеклер прекрасно знала, что за чувства пробуждает своей игрой, но, заделавшись горничной, ни разу — я тому свидетель — не позволила себе воспользоваться своей силой и никогда не играла с огнем в присутствии де Савиньи. Отступление мое было долгим, но можно ли иначе, дорогой друг? Я хотел, чтобы вы представили себе Отеклер Стассен, сыгравшую столь важную роль в моей истории… Но в тот день Элали пришлось встать со своего места и даже встретиться со мной лицом к лицу, потому что графиня позвонила, чтобы приказать ей принести для меня чернила и бумагу, я хотел написать новый рецепт. Элали вошла — вошла, не сняв с пальца металлического наперстка, воткнув иголку с ниткой прямо в лиф, поддерживающий ее пышную соблазнительную грудь, рядом с другими поблескивающими там иголками, которые казались неведомым экзотическим украшением. Сталь, даже в виде иголок, необычайно шла дерзкой чертовке, рожденной, чтобы держать в руках шпагу, а в Средние века носить латы. Пока я писал, она стояла рядом, подавая мне чернильницу тем особым мягким и изящным движением, какое свойственно фехтовальщикам и доведенным у Отеклер до совершенства. Я кончал писать, поднял голову и посмотрел на нее как можно непринужденнее: мне показалось, что вид у нее утомленный. Вдруг дверь открылась, и вошел де Савиньи, которого, когда я приехал, не было дома. Он выглядел не менее утомленным… Граф заговорил со мной о здоровье мадам Дельфины, он не находил в ее состоянии никаких улучшений, и в голосе его звучало раздражение, словно ему не терпелось, чтобы жена его наконец выздоровела. С недовольством и даже гневом выговаривая мне, он расхаживал взад и вперед по комнате. Я холодно смотрел на него, находя, что он слишком много себе позволяет: наполеоновский тон с его стороны по меньшей мере несообразность. «Если я вылечу твою жену, — думал я без всякой почтительности, — ты уже не пофехтуешь ночь напролет в постели со своей любовницей». Я мог бы вернуть его к реальному положению вещей, напомнить о вежливости, которую он забыл, — словом, угостить английской солью хлесткого ответа, но ограничился тем, что принялся внимательно разглядывать его. Граф стал для меня еще интереснее с тех пор, как я узнал совершенно точно, что он играет комедию. Доктор снова замолчал. Большой и указательный пальцы он запустил в серебряную узорную табакерку и достал из нее солидную понюшку макубака[69 - Сорт дорогого табака, выращиваемого возле городка Макуба на острове Мартиника.], как торжественно именовал свой нюхательный табак. Доктор тоже был для меня необыкновенно интересен, поэтому я не торопил его, и он вернулся к рассказу, насладившись табаком и погладив согнутым пальцем горбинку своего по-ястребиному жадного носа. — Конечно, граф находился в раздражении, но вовсе не из-за того, что жена продолжала болеть. Разве мог он сердиться из-за болезни женщины, которой изменял с такой страстью? Черт побери! Раз он сожительствовал с горничной в своем собственном доме, то, само собой разумеется, не мог злиться из-за того, что жена не выздоравливает! Поправься она, изменять ей стало бы куда затруднительней. Графа выводил из себя затяжной характер болезни. Замедленность процесса — вот что действовало ему на нервы. А на что он надеялся? Что горячка унесет жену в одночасье? Впоследствии я решил, что мысль о том, чтобы покончить с графиней поскорее, раз ни болезнь, ни врач не могут с ней справиться, пришла ему, а может быть, ей, а может быть, им обоим именно тогда. — Боже мой, что я слышу?! Неужели вы хотите сказать, доктор… Я не докончил фразы, я не мог ее докончить, так страшна была мысль, на которую навел меня доктор Торти! Не отрывая от меня взгляда, он трагически кивнул, как кивнула бы статуя командора, принимая приглашение на ужин. — Именно так, — выдохнул он едва слышным шепотом, отвечая на мелькнувшую у меня догадку. — Через несколько дней вся округа с ужасом узнала, что графиня скончалась, отравленная… — Отравленная? — воскликнул я. — …горничной Элали. Она перепутала пузырьки и вместо прописанной мной микстуры налила своей хозяйке чернил. Ошибка возможная, кто, в конце концов, не ошибается? Но я-то знал, что под маской Элали скрывается Отеклер. Я-то видел скульптурную группу Кановы на балконе! Хотя никто, кроме меня, ею не любовался. Округа ужасалась роковой случайности. Однако два года спустя после несчастного случая, когда в городе стало известно, что граф Серлон де Савиньи официально женится на дочери какого-то Стассена-Заколю — прознали и про то, что она одно лицо с Элали, — и ее, эту отравительницу, он намерен положить в постель, где так недавно еще спала его первая жена, урожденная мадемуазель де Кантор, тут-то и поползли смутные слухи, но подозрениями делились шепотом, словно боясь не только слов, но и мыслей. Что произошло на самом деле, не знал никто. Ужасались чудовищному мезальянсу, из-за него показывали на графа пальцем и сторонились, как зачумленного. Для осуждения парочке хватило и мезальянса. Сами знаете, какое бесчестье — вернее, каким считалось бесчестьем, ибо нравы изменились даже в Нормандии, — отпрыску благородного рода жениться на горничной! Таким позорнейшим бесчестьем и запятнал себя граф де Савиньи. Зато страшные подозрения, которыми глухо гудел потревоженный улей, вскоре смолкли, усталый трутень, погудев, свалился в придорожную колею. Однако один человек знал все и был уверен… — Конечно же вы, доктор! — не мог не прервать его я. — Да, я, — подтвердил Торти, — но не я один. Будь я один, я располагал бы лишь тенью истины, а чем лучше тень мрака неведения? Один я ни в чем не мог быть уверен, — произнес он, напирая на каждое слово с гордостью всезнающего, — а я уверен! Теперь послушайте, как я обрел уверенность, — сказал доктор, захватывая, будто клешнями, мою коленку узловатыми пальцами. Однако я должен признаться, что история захватила меня всерьез и держала даже крепче, чем клешни моего собеседника. — Надеюсь, вы не сомневаетесь, что первым об отравлении графини узнал я. Виновным или невинным, им пришлось за мной послать, потому что я как-никак лекарь. За мной прислали мальчишку из конюшни, не дав ему даже времени оседлать лошадь, так и прискакал без седла бешеным галопом в В., а я таким же галопом помчался в Савиньи. Когда я туда прискакал — неужели они рассчитали даже это? — спасение представлялось весьма сомнительным. На Серлоне лица не было, когда он вышел встречать меня во двор. Я едва успел спешиться, а он прерывающимся голосом, в ужасе от собственных слов, уже шептал: — Горничная ошиблась. — (Он не посмел сказать «Элали», но на следующий день все вокруг называли именно ее.) — Ошибка не смертельна, ведь правда, доктор? Чернила не могут быть ядом? — Смотря из чего они сделаны, — отвечал я ему. Он провел меня в покои графини. Она лежала обессилев от боли, искаженное страданием лицо походило на белый клубок, опущенный в зеленую краску… Ужасное зрелище. И обращенная мне улыбка черных губ тоже была ужасна. Я молчал, а умирающая словно бы говорила: «Я знаю, о чем вы думаете…» Я обвел взглядом спальню, ища глазами Элали, не здесь ли она?.. Мне бы очень хотелось посмотреть на нее. Но ее не было. Неужели, несмотря на всю свою отвагу, она меня боялась?.. Но чем я располагал? Догадками, не больше. Доказательств никаких… При виде меня графиня сделала над собой усилие и приподнялась на локте. — Вот вы и приехали, доктор, но поздно, — сказала она. — Я умираю. Лучше бы послать не за врачом, Серлон, а за священником. Идите! Распорядитесь, чтобы привезли кюре, а меня на две минуты оставьте наедине с доктором. Пусть никто сюда не входит. Я так хочу! Я никогда не слышал от своей больной такого властного и твердого тона, каким она произнесла: «Я так хочу!» Приказ отдавала римская матрона с крутым лбом и выдающимся вперед подбородком. — Даже я? — тихо осведомился Серлон. — Даже вы, — ответила она и добавила почти ласково: — Вы же знаете, мой друг, что женщины особенно стыдливы перед теми, кого любят. Как только граф вышел, с ней произошла разительная перемена: кротость превратилась в ярость. — Доктор, — обратилась она ко мне свистящим от ненависти голосом, — моя смерть не досадная случайность, она — преступление. Серлон влюбился в мою горничную, и она меня отравила! Вы сказали, что девушка слишком хороша собой, чтобы остаться горничной. Я не поверила и ошиблась. Он влюбился в подлую, мерзкую тварь, мою убийцу. Он виноват больше ее, потому что предал меня. Как они смотрели друг на друга у моей постели! Тогда-то я все и поняла. Отвратительный вкус чернил, которыми они меня отравили, подтвердил, что мне не снится сон и я не брежу. Но я выпила их чернила до конца, до последней капли, несмотря на отвратительный вкус, потому что расхотела жить. Не говорите о противоядиях. Мне не нужны ваши снадобья. Я хочу умереть! — В таком случае зачем вы за мной посылали, графиня? — Затем, — отвечала она, задыхаясь, — чтобы сказать вам: меня отравили намеренно, и заставить вас дать клятву, что вы скроете преступление. В воздухе пахнет постыдным, вульгарным скандалом. Я не хочу скандала. Вы мой врач, вам поверят. Поверят, если вы подтвердите, что произошла несчастная случайность, которую они мне подстроили. Скажите, что меня можно было бы спасти и я была бы жива, не будь мои организм подточен давним недугом. Поклянитесь мне, доктор… Я молчал, и она угадала мои мысли. Да, я подумал, что графиня так любит мужа, что хочет его спасти. Мысль незамысловатая, заурядная: женщины созданы, чтобы любить и приносить те жертвы, которых потребует от них любовь. Получив смертельный удар, они не посылают ответного. Хотя графиня де Савиньи никогда не казалась мне именно такой женщиной. — Нет, нет, вы ошиблись, доктор! Я жду от вас клятвы совсем по другой причине! Я возненавидела Серлона за измену и больше не могу любить его. Во мне нет малодушия, которое помогло бы его простить. Из жизни я ухожу непримиренной, сжигаемая ревностью… Но дело вовсе не в Серлоне, доктор, — заговорила она с неожиданной энергией, приоткрывая мне ту сторону своего характера, о которой я подозревал, но не имел возможности как следует познакомиться. — Речь идет о графе де Савиньи. Я не хочу, чтобы после моей смерти граф де Савиньи прослыл убийцей своей жены, урожденной де Кантор. Не хочу, чтобы он предстал перед вашим судом и присяжные раззвонили на весь свет о его сообщничестве со служанкой, прелюбодейкой и отравительницей. Я не хочу, чтобы имя де Савиньи, которое носила и я, осталось навеки запятнанным! Если бы речь шла только о нем, я сама послала бы его на эшафот! Выгрызла бы ему сердце! Но речь идет о всех нас, лучших людях, соли земли нормандского края! Обладай мы прежней властью, положенной нам по праву рождения, Элали сгнила бы в каменном мешке замка де Савиньи, и никто бы о ней и не вспомнил. Но мы больше не хозяева в своем доме. Право на скорую, без огласки расправу отнято у нас, и я не хочу подвергать графа вашей расправе, доктор, скандальной и шумной. Я предпочитаю оставить их в объятьях друг друга, свободных от меня и счастливых, а самой умереть в ярости и отчаянии, но не думать, умирая, что дворянство города В. будет опозорено преступником-дворянином. Она говорила с удивительным достоинством, хотя челюсти у нее сводило и зубы стучали так, что казалось, сейчас сломаются. Я видел перед собой аристократку, но видел и нечто большее: дворянская честь возобладала в графине над женской ревностью. Она умирала истинной дочерью города В., последнего оплота знати во Франции! Графиня растрогала меня, и, возможно, даже больше, чем следовало. Я пообещал и даже поклялся сделать все, о чем она просит, если не сумею ее спасти. И сделал, что обещал, мой дорогой. Спасти ее я не спас. Не мог: она упорно отказывалась от всех противоядий. После ее смерти я сказал именно то, что она просила, мне поверили… С тех пор миновало четверть века… Все успокоились, утихомирились, позабыли о давней страшной любви. Многие очевидцы умерли и лежат в могилах. Им на смену пришли другие поколения, безразличные к прошлому, ничего не ведающие о нем. Вы — первый, кому я рассказал забытую историю; рассказал потому, что мы с вами увидели счастливых супругов. Да, увидев их, по-прежнему красивых, несмотря на годы, по-прежнему счастливых, несмотря на преступление, сильных, страстных, занятых только друг другом, гордо идущих по жизни, словно по нашему Ботаническому саду, похожих на двух приалтарных ангелов, устремленных ввысь на мощных золотых крыльях, я почел за необходимое вспомнить о том, что привело их к счастью. Сказать честно, история доктора пробрала меня трепетом ужаса. — Но если рассказ ваш правда, — заговорил я, — то счастье людей, поправших все законы, свидетельствует только о царящем в мире беззаконии. — Закон, беззаконие, думайте как угодно, — отозвался убежденный безбожник доктор Торти с безразличием, достойным героев рассказанной им истории, — я ручаюсь, что поведал вам чистую правду. Правда и то, что они невероятно и бесстыдно счастливы. Я старик и видел за свою жизнь немало счастливых пар, но счастье обычно длится недолго, чего не скажешь об этих двоих. Мало того! Я не видел счастья полнее… Поверьте, я оглядел их счастье со всех сторон, обнюхал, ощупал, проверил. Я искал в нем трещины, червоточины. Простите за грубое слово, искал даже не червей, а блох. Смотрел во все глаза, влез обеими ногами в жизнь двух чужих мне людей, стремясь найти в удивительном, возмутительном счастье потайной уголок, изъян, щербину, но находил лишь достойное зависти блаженство, словно дьявол обвел Господа Бога вокруг пальца, если верить, что Бог и дьявол существуют. Как вы понимаете, после смерти графини я остался с де Савиньи в прекрасных отношениях. Кто, как не я, поддержал их выдумку о нечаянной ошибке? Интереса расставаться со мной не было никакого, зато я с большим интересом ждал продолжения, ждал, что они станут делать, ждал, что же будет дальше. Оба вызывали у меня содрогание, но я пренебрегал своими чувствами. После смерти жены де Савиньи облачился в траур и носил его ровно два года, как положено. Два года он не принимал никого у себя и нигде не появлялся, подтвердив свою репутацию лучшего из мужей как в прошлом, так и в настоящем и в будущем…. Запершись в замке, граф жил в строжайшей изоляции, вот почему никто не узнал, что он не прогнал Элали, невольную, по его утверждению, виновницу смерти графини; хотя из самого обыкновенного чувства приличия, даже будучи убежденным в ее полнейшей невиновности, должен был бы немедленно выставить ее за дверь. Оставлять подле себя отравительницу после успешного отравления было, мягко сказать, неосторожно. Неосторожность Серлона свидетельствовала, что страсть его безумна, о чем я всегда подозревал. В общем-то, я не слишком удивился, когда, возвращаясь после очередного обхода пациентов и повстречав на дороге к Савиньи слугу из замка, узнал от него, осведомившись о новостях, что ничего там нет нового и Элали никуда не уезжала. По равнодушному тону, каким паренек сообщил мне о ее присутствии в замке, я понял: слуги по-прежнему не подозревают, что она любовница графа. «Достойная удивления осмотрительность, — принялся размышлять я. — Непонятно другое, почему Савиньи по-прежнему живет здесь. Он богат и может жить в свое удовольствие где угодно. Так почему бы ему не уехать с ведьмой-красавицей (может быть, впервые я не сомневался во вмешательстве нечистой силы), которая вселилась к нему в дом, чтобы крепче его опутать, вместо того чтобы жить скромной любовницей в снятом графом особнячке на окраине В., где бы он потихоньку ее навещал». В происходящем таилась подоплека, но какая, я не улавливал. Неужели их настолько поглотила безумная страсть, что они лишились обыкновенного житейского разума?.. Я всегда полагал, что характера у Отеклер больше, чем у Серлона, да и вообще, мне показалось, что в их любовном дуэте мужскую партию исполняет она, но мне не приходило в голову — просто не могло прийти, — что, возможно, именно она и хотела остаться в замке, где все знали ее служанкой и где она готовилась стать госпожой. Вполне возможно, она не боялась и скандала, который мог разразиться, узнай кто-то о ее присутствии в доме вдовца, потому что один скандал подготовил бы другой, еще более оглушительный, — ее венчание с графом де Савиньи. Такого я и помыслить не мог, но, очевидно, она что-то подобное замышляла. Чтобы Отеклер Стассен, дочь учителя фехтования по прозвищу Заколю, которая во время уроков прыгала перед нами в обтягивающих панталонах, превратилась в графиню де Савиньи?! Полноте! У кого достанет фантазии вообразить себе мир, перевернувшийся вверх тормашками? Моей фантазии хватило на малое: я не сомневался, что два красивых животных, с первого взгляда распознавших, что они одной породы, и не стеснявшихся спариваться при живой графине, продолжат свое незаконное сожительство. Но посягнуть на таинство брака?! Обвенчаться на глазах у Бога и людей, бросив вызов целому городу, поправ чувства, оскорбив нравы? До такого, увольте, и я не мог додуматься! Я был на сто, на тысячу лье от подобных мыслей, и, когда два года спустя после окончания траура Серлона они обвенчались, меня будто громом поразило, я тоже оказался одним из тех недалеких местных слепцов, что подняли возмущенный вой, как собаки ночью на перекрестке, получив от проезжающих арапником. Сказать правду, на протяжении двух лет траура, соблюдаемого Серлоном так истово и оказавшегося в конце концов низким лицемерием, я редко бывал в Савиньи. А что мне там было делать? Все в замке чувствовали себя прекрасно, и до того, как за мной пошлют ночью принимать тайные роды, в моих услугах там не нуждались. Но все-таки изредка я отваживался навестить графа — из вежливости, подкрепленной неутоленным любопытством. Серлон принимал меня то в одной комнате, то в другой, смотря по обстоятельствам и в зависимости от того, где находился сам во время моих визитов. Ни малейшей неловкости он больше не испытывал и вновь стал благожелателен и радушен. В нем появилась какая-то особая степенность. Я уже успел заметить к тому времени, что степенность — достояние счастливых людей. Они бережно, как бокал, который можно расплескать или разбить, несут свое переполненное сердце… Вопреки серьезному выражению лица и черной одежде глаза Серлона светились неудержимым сиянием счастья. Слова «довольство», «удовлетворение», «облегчение», какое он испытал в тот день, когда в покоях графини я узнал Отеклер, но сделал вид, что не узнаю ее, не годились для его взгляда, он выражал — черт возьми! — именно счастье, и только счастье. Даже голос графа, несколько вежливых фраз во время моих коротких и очень церемонных визитов, звучал совсем по-иному, чем в те времена, когда он был женат. Его голос обрел глубину, тепло интонаций, он вибрировал, с трудом удерживая все то же счастье, переполнявшее сердце и рвавшееся из груди. А вот Отеклер (в замке ее по-прежнему звали Элали, и паренек, беседовавший со мной на дороге, назвал ее именно так) я не встречал довольно долго. Я больше не видел ее у окна на галерее, где она обычно шила во времена болезни графини. Однако стопка белья по-прежнему возвышалась возле стула, а на подоконнике лежали ножницы, игольник и наперсток, свидетельствуя о том, что Элали по-прежнему шьет. Вполне возможно, пустой стул сохранял еще тепло ее тела, потому что она покидала его, едва заслышав мои шаги. Напомню, поначалу у меня хватало самодовольства верить, будто она опасается моего проницательного взгляда, но теперь-то ей опасаться было нечего… И откуда бы ей знать, что графиня доверила мне ужасающую правду? Я не понимал, почему мы с ней не встречаемся. Мне-то казалось, что дерзкой и надменной Отеклер доставит удовольствие пренебрегать моей прозорливостью, о которой она не могла не догадываться. Повстречав ее, я понял, что не ошибся: на лице ее сияло такое ослепительное счастье, что, опрокинь на него всю бутылку чернил, которыми она отравила графиню, погасить его было бы невозможно! А встретились мы с ней на большой парадной лестнице — я поднимался вверх, она спускалась вниз. Я бы даже сказал, бежала, но, заметив меня, замедлила шаг, без сомнения для того, чтобы дать мне полюбоваться пышным цветением своего счастья, погрузить в мои глаза взгляд своих, способных заставить зажмуриться пантеру. Но, как выяснилось, я не пантера. Глядя, как она спускается по ступенькам лестницы — чуть ли не бегом, с вьющимися за ней следом юбками, — можно было подумать, она летит с небес: воплощенное счастье! Да, она сияла во сто крат ярче, чем Серлон. Я прошел мимо, даже не кивнув в знак приветствия. Людовик XVI кивал на лестнице даже горничным, но не отравительницам же! В белом чепце и переднике Отеклер ничем не отличалась от всех прочих на свете горничных, вот только бесстрастное равнодушие рабыни уступило место счастливому торжеству всемогущей госпожи. И осталось с ней навсегда. Мы только что видели ее, можете судить сами, правду ли я говорю. Сияние горделивого счастья поражает даже больше прекрасного лица, на котором лучится. Сверхчеловеческой гордыней любовного счастья Отеклер поделилась и с Серлоном, раньше он не знал ее, а сама упивается ею вот уже больше двадцати лет. И, надо сказать, надменное счастье двух необычных избранников судьбы ни разу не потускнело, не омрачилось. С победоносно счастливым видом они встречали злословие, отторжение, презрение оскорбленного дворянства, и, глядя на их цветущие счастьем лица, невольно думалось, что преступление, в котором их винили, злобная клевета. — Но вы-то, доктор, знали всю подноготную, — прервал я его, — на вас, я думаю, их счастливый вид действовал по-другому? Вы же наблюдали за ними. Видели их в любой час дня! — Я не видел их только ночью в спальне, но не думаю, что именно там они горевали, — не слишком весело съёрничал доктор Торти. — Действительно, я приезжал к ним в самое разное время после того, как они сочетались браком, кстати, венчаться они уехали подальше от В., опасаясь, что здесь их не обвенчают: возмущением кипели все — простолюдины не меньше дворян. Когда они вернулись: Отеклер законной графиней де Савиньи, а граф — вконец опозоренным браком с прислугой, их вынудили запереться у себя в замке. От них все отвернулись. Их оставили друг на друга — пусть наслаждаются сколько хотят… Они и наслаждались, и похоже, до сих пор не пресытились обществом друг друга, как вы сами видели, их голод не утолен. Что же касается меня, то я врач и умру не раньше, чем допишу свое исследование о патологиях и уродствах. Эти красавцы интересовали меня именно… как уроды, и я не поспешил за теми, кто их избегал. Мнимая Элали, став графиней, приняла меня так, словно графиней родилась. Ей и дела не было, что я помнил ее стоящей передо мной в белом переднике с подносом в руках! «Я больше не Элали, — сказала она мне. — Я — Отеклер. Счастливая Отеклер, потому что служила Серлону». Я подумал, что она служила не ему, но промолчал. Во всей округе я один-единственный приехал в Савиньи после их возвращения и, махнув на всех рукой, стал бывать там весьма часто. Я упорствовал в своем желании наблюдать, хотел разгадать загадку идеально счастливых любовников. Ну так вот, хотите верьте, мой дорогой, хотите нет, но безоблачное счастье, добытое преступлением, пребывало неомраченным. Ни одно пятно, память о грязном трусливом убийстве — на кровь не хватило отваги, — не туманило их небесного блаженства! Впору в обморок упасть всем на свете моралистам, придумавшим прекрасную аксиому о наказанном пороке и торжествующей добродетели, не так ли? Забытые всеми на свете, видевшие только меня, врача, ставшего почти что другом из-за частых визитов, и нисколько меня не стеснявшиеся, они чувствовали себя совершенно свободно. Забыв обо мне, они жили пылом своей страсти, с которой мне нечего сравнить, хотя воспоминаний за жизнь у меня накопилось достаточно. Вы были свидетелем их счастливого забытья всего несколько минут назад: они прошли и даже не заметили меня, хотя я стоял в двух шагах. Когда мы виделись часто, они не замечали меня точно так же. Вежливые, приветливые, они смотрели на меня словно на пустое место, и я ни за что не стал бы ездить в Савиньи, если бы не изучал, словно в лаборатории под микроскопом, их невероятное счастье, стремясь отыскать для собственного своего удовольствия маковое зернышко усталости, печали или — произнесем наконец ключевое слово — раскаяния. Но не нашел! Любовь заполнила их, переполнила и вытеснила из них все, в том числе и совесть, как мы привыкли называть нравственное чувство. Глядя на двух счастливчиков, я понял, насколько серьезно шутил мой товарищ Бруссе[70 - Бруссе Франсуа Жозеф Виктор (1772–1838) — известный французский врач.], говоря о совести: «Вот уже тридцать лет я копаюсь в человеческом нутре и не видел ни разу даже хвостика этой зверушки». Не вздумайте счесть мой рассказ проповедью или новой теорией, — заявил внезапно умница Торти, словно бы прочитав мои мысли, — я не подтверждаю им доктрину, которая напрочь отвергает существование совести и которую разделяет мой друг Бруссе. Никаких теорий у меня нет в помине, а стремления повлиять на ваши убеждения тем более. Моя история — реальность и изумляет меня не меньше, чем вас. Я наблюдаю феномен нескончаемого счастья, как наблюдал бы за мыльным пузырем, который все растет и никак не лопнет. Длительное счастье удивительно само по себе, но, когда люди счастливы вопреки совершенному убийству, удивление переходит в недоумение. Вот двадцать лет я и недоумеваю. Опытный врач, искушенный наблюдатель, старый моралист… или имморалист, — добавил он, заметив мою улыбку, — находится в полном замешательстве, наблюдая небывалое явление, которое он не в силах исследовать и передать в деталях, поскольку расхожее выражение «неописуемое счастье», к сожалению, совершенно верно. Счастье в самом деле не поддается описанию. Мы счастливы, чувствуя, что преисполнены высшей жизнью, но увидеть, каким образом высшая жизнь наполняет обыкновенную, так же невозможно, как увидеть, каким образом кровь наполняет сосуды. О токе крови нам сообщает биение пульса, и я на протяжении многих лет держал руку на пульсе непонятного мне счастья. Граф и графиня де Савиньи, сами о том не подозревая, изо дня в день проживают великолепную главу госпожи де Сталь[71 - Сталь Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, упоминаемая глава находится в книге «О влиянии страстей на счастье людей и народов».] под названием «Любовь в супружестве» или еще более великолепную поэзию Мильтона[72 - Мильтон Джон (1608–1674) — английский поэт, политический деятель. Главные произведения — поэмы «Потерянный рай» (1667), «Возвращенный рай» (1671).] из «Потерянного рая». Сам я лично никогда не был ни сентиментален, ни романтичен, но, увидев собственными глазами воплощение идеала супружеской любви, разочаровался в самых благополучных браках, которые свет называл счастливыми. По сравнению с де Савиньи они казались скучными и холодными. Не знаю, судьба ли, счастливая звезда или случайность позволили Отеклер и Серлону жить только собой и друг другом. Богатство подарило им праздность, без которой любовь погибает. Правда, и праздность бывает гибельной для любви, но вне праздности она не рождается. На этот раз в виде исключения досуг не был гибелен. Любовь упрощает все, и жизнь двух влюбленных стала простой до крайности. Они не загромождали ее тем, что принято именовать событиями. На первый взгляд их жизнь ничем не отличалась от жизни других дворян, живущих у себя в замках. Свет их не интересовал — ни уважение его, ни пренебрежение. Они не искали развлечений на стороне и никогда не разлучались. Чем бы ни занимался один, второй непременно был рядом. По дорогам в окрестностях города В. вновь, как во времена старика Заколю, скакала в седле Отеклер, но теперь с ней бок о бок скакал граф де Савиньи, и местные дамы, путешествующие по-прежнему в каретах, с еще большим любопытством, чем во времена ее девичества, когда она пряталась под темно-синей вуалью, пытались ее рассмотреть. И рассматривали. Вуаль ее вилась позади, горничная, сумевшая стать графиней, дерзко выставляла напоказ свое счастье. Негодующие дамы продолжали свой путь, но невольно погружались в мечтательность… Граф и графиня де Савиньи не путешествовали, изредка ездили в Париж, но самое большее через неделю вновь возвращались в замок Савиньи, где когда-то совершили убийство, однако сами, как видно, забыли о нем, похоронив в бездонных глубинах сердца… — Неужели у них нет детей, доктор? — спросил я. — Хм! Думаете, нашли изъян, понадеялись, что именно так отыгралась на них судьба или наказал Господь Бог? Да, детей у них нет. Я и сам скоро понял, что их не будет, слишком сильное пламя сжигает все без остатка, в нем нет созидающей силы. Как-то я спросил Отеклер: «Госпоже графине не грустно оттого, что у нее нет детей?» — «Я их никогда не хотела, — величественно ответила она. — Тогда бы я меньше любила Серлона. Дети, — прибавила она с оттенком пренебрежения, — созданы в утешение несчастливым женщинам». И на этих словах — для доктора Торти многозначительных — он оборвал свою историю. Меня интересовала не только история, но и рассказчик, и я заметил: — Даже Отеклер — убийца не лишена притягательной силы. Не будь она отравительницей, я понял бы Серлона. — Думаю, понимаете, хоть она и отравительница, — усмехнулся доктор и прибавил: — Я тоже. Подоплека одной партии в вист — Вы рассказали свою историю в насмешку, сударь? — А вы, сударыня, разве не знаете кружевного плетения названием «заблуждение»?      На вечере у князя Т. I Прошлым летом я провел как-то вечер в гостиной баронессы Маскранни. Баронесса одна из тех редких в Париже дам, которые ценят исконное французское остроумие, она распахивает двери своего салона — хватило бы одной створки — тем из нас, кто еще понимает в нем толк. В последнее время, как известно, все дорожат не остроумием, а гордецом интеллектом, ломакой и притворой. Баронесса по мужу принадлежала к очень древнему и славному роду, берущему свое начало в Граубюндене, восточном кантоне Швейцарии. На ее червленом гербовом щите, как известно, три змеевидных пояса, сверху серебряная орлица с распростертыми крыльями, справа серебряный ключ, слева серебряный шлем, а в центре на лазоревом поле золотая лилия; все символы были дарованы европейскими монархами в благодарность за услуги, оказанные семейством Маскранни в разные исторические эпохи. Не будь государи Европы заняты множеством других дел, они бы украсили столь благородно перегруженный щит новым символом за героические усилия, которые прилагает баронесса, пытаясь спасти вырождающееся искусство беседы, этой дочери абсолютной монархии и аристократической праздности. Тонкий ум баронессы и достойное ее родовитости обхождение придали ее салону очарование Кобленца[73 - Город в Германии, в 1790–1794 гг. центр французской эмиграции.], приютившего нашу знать, а заодно и традиционное для французов искусство беседы, где еще может сверкать их прославленное остроумие — увы! — вытесненное за пределы Франции практичной деловитостью новых времен. В салоне графини всячески поддерживали эту лебединую песнь, готовую вот-вот умолкнуть. У нее в гостиной — во всем Париже найдется всего два или три таких дома, где хранят величайшее на свете умение вести разговор, — не бросали хлестких фраз, не произносили монологов. Газетные статьи, речи политиков — примитивные матрицы, штампующие мысли в XIX веке, — не упоминались в этих беседах. Собеседники не нуждались в них, умея обойтись чарующе тонким или глубоким замечанием, сказанным к месту, порой одной только интонацией или гениально найденным жестом. Благодаря благословенному салону баронессы я узнал о могуществе — раньше я и не подозревал о нем — односложных ответов. Сколько раз я дивился, с каким несравненным талантом посылали их или роняли; мадемуазель Марс[74 - Мадемуазель Марс (1779–1874, настоящее имя — Анна Франсуаза Иполитта Буте) — знаменитая французская актриса.], несравненная мастерица односложных ответов на сцене, была бы посрамлена, имей она возможность появиться в гостиной Сен-Жерменского предместья: знатная дама никогда не переутончит тонкой реплики, как актерка, играющая на сцене пьесу Мариво[75 - Мариво Пьер Карле де Шамблен де (1688–1763) — французский романист и комедиограф.]. Однако погода в тот вечер не располагала к односложности. Когда я вошел в гостиную, в ней уже сидело немало «задушевных друзей», как называла завсегдатаев салона баронесса, ведя по обыкновению оживленный разговор. Словно экзотические цветы, украшающие яшмовые вазы гостиной, «задушевные друзья» баронессы были родом из разных стран, но все они — англичане, поляки, русские — беседовали по-французски и не различались ни складом ума, ни манерами, принадлежа одному сословию — аристократии. Не знаю, с чего начался разговор, но, когда я вошел, говорили о романах. Говорить о романах — все равно что размышлять о собственной жизни. Думаю, не нужно объяснять, что великосветские господа и дамы не щеголяли ученостью, рассуждая о литературных достоинствах книг. Суть вещей, а не форма занимала собравшихся людей. Высокопоставленные моралисты каждый по-своему изведали жизнь, изведали страсти и за легкими речами и внешним спокойствием таили немалый житейский опыт. Особенности человеческой натуры, нравы да и сама по себе история занимали их в романах. Не больше. Но возможно, ничего другого в романах и нет… Разговор, похоже, начался давно: блеск в глазах свидетельствовал, что интерес разгорелся всерьез. Мягко подстегивая друг друга репликами, собеседники с увлечением плели пенистое кружево беседы. Несколько живых душ — я насчитал в гостиной три или четыре — сидели молча, одна склонив голову, другие задумчиво разглядывая кольца на руках, сложенных на коленях. Возможно, они пытались въяве увидеть грезы, что так же нелегко, как ощущение сделать мыслью. Под шумок беседы я проскользнул незамеченным и встал позади красавицы княгини Даналья, изумляющей белизной своих нежных плеч. Прижав к верхней губке сложенный веер, она слушала, как слушают только дамы высшего света, потому что умение слушать считается там особым очарованием. День клонился к вечеру, розовый цвет понемногу переходил в черноту, как цветущая розой жизнь. Мужчины и женщины, расположившись в живописно небрежных позах, были полны внимания и казались в полутьме гостиной прекрасной гирляндой — скорее живым браслетом с застежкой в виде возлежащей Клеопатры: на нее походила хозяйка дома своим египетским профилем, всегда возлежавшая на кушетке. В приоткрытую балконную дверь виднелся кусочек неба и на нем — силуэты нескольких человек, вышедших на балкон. Воздух был так чист, а набережная Д’Орсэ так безлюдна, что и на балконе слышалось каждое слово, произносимое в гостиной, хотя приспущенные занавеси могли бы утаить в своих складках если не голос, то интонации говорившего. Когда я узнал рассказчика, то не удивился вниманию, с каким его слушали: поддерживал его неподдельный интерес, а не привычная светская учтивость, какой дарят друг друга, готовя про себя свою реплику. Не удивился и смелости, с какой говорящий удерживал внимание так долго, что не поощрялось в этой гостиной, отличавшейся безупречным тоном. Говорил самый блестящий из говорунов в королевстве беседы. Лестный отзыв не стал для него прозвищем, но вполне мог бы сделаться званием, если бы… Простите, если бы он не заслужил звания на совсем ином поприще… Злословие и клевета, близнецы, которых не отличить друг от друга, выворачивающие все наизнанку, царапающие ядовитыми коготками слева направо, как если бы писали на иврите, любили нашептывать, что он был героем не одной любовной истории. Однако вряд ли он задумал рассказать какую-нибудь из них… — Самые невероятные романы, — говорил он, пока я устраивался на подушках канапе по соседству с чарующими плечами княгини Даналья, — случаются в жизни, мы задеваем о них локтем, мы о них спотыкаемся, проходя мимо. Каждый из нас может припомнить что-то подобное. Роман — явление более обыденное, чем история. Я не имею в виду тех, что стали воистину катастрофой, трагедией, бурей чувств, разыгравшейся на глазах его величества Общественного Мнения. Однако, кроме редких извержений, потрясающих лицемерное в прошлом и трусливое в настоящем общество, каждый из нас был очевидцем губительной страсти, разрушившей чью-то судьбу. Каждый видел, как разбивается чье-то сердце, а жизнь своей многоголосицей заглушает его последний глухой стук, похожий на падение жертвы, сброшенной в каменный мешок. К роману можно отнести слова Мольера о добродетели: «Черт побери! Где она только не гнездится?!» И роман, и добродетель обнаруживаются иной раз там, где их и не предполагали! Вот я, например, когда был маленьким, видел… Нет, слово «видел» не годится, — я догадался, почувствовал, что разыгрывается одна из тех жесточайших, ужасающих драм, которые не нуждаются в публике, хотя герои ее постоянно на людях. Паскаль говорил: «Какой бы ни была замечательной комедия в начале и в середине, в последнем акте непременно кровь», такой была и эта, но разыгрывалась она при закрытых дверях, за плотным занавесом, именуемым частной жизнью. Исход подобных драм, потаенных, нутряных, в которых кровавый пот выступает не снаружи, а изнутри, всегда особенно страшен, он воздействует на воображение, врезается в память с необыкновенной силой оттого, что все происходило не на ваших глазах. Воображаемое впечатляет во сто крат сильнее, чем хорошо известное. Думаете, я не прав? Уверяю, адское пламя, мелькнувшее в подвальном окне, напугает больше, чем панорама преисподней, увиденная с высоты птичьего полета. Рассказчик остановился. Он высказал такую по-человечески понятную мысль, и высказал ее так образно, что люди, обладавшие хоть каким-то воображением, не могли не воспринять ее; ее восприняли, никто ему не возразил. Все смотрели на него с живейшим любопытством. Юная Сибилла, примостившаяся в ногах кушетки, на которой полулежала ее мать, подвинулась к ней с испугом, как если бы обнаружила у себя за корсажем на плоской груди змею. — Запрети ему, мама, — обратилась она к матери тоном балованного ребенка, которого растят, чтобы сделать деспотом, — рассказывать нам страшные истории, от которых кидает в дрожь. — Если хотите, мадемуазель Сибилла, я замолчу, — отозвался рассказчик, которого девочка даже не назвала по имени, простодушно свидетельствуя о своей к нему дружбе и даже нежности. Рассказчик знал эту юную душу, ее страхи, ее жадное любопытство, ее чувствительность — всякое повое впечатление окатывало ее ледяным душем, перехватывая дыхание. — Насколько я знаю Сибиллу, у нее нет намерения заставить молчать моих друзей, — проговорила мать, гладя дочь по склоненной головке, так рано начавшей задумываться. — Если ей страшно, пусть воспользуется главным средством боязливых — бегством. Ты можешь уйти, Сибилла. Но капризница, судя по всему жаждавшая услышать историю не меньше матери, никуда не убежала, напротив, худышка уставилась черными бездонными глазами на рассказчика, трепеща всем телом, словно смотрела в пропасть. — Продолжайте же ваш рассказ, — попросила мадемуазель Софи де Ревисталь, глядя карими лучистыми глазами — влажными и от этого казавшимися еще более сияющими. — Смотрите, мы все вас слушаем, — и она обвела присутствующих нетерпеливым жестом. Рассказ последует дальше, но предупреждаю, он передан мной по памяти, лишен интонаций живого голоса, сопровождавших его жестов, а главное, той атмосферы заинтересованности, которая царила в очаровательном салоне, и поэтому будет гораздо бледнее. — Я рос в провинции, — заговорил вынужденный прервать молчание рассказчик, — воспитывался в родительском доме. Мы жили в городишке, расположившемся на склоне горы и глядевшем в воду на том краю света, который я называть не стану. Рядом с нашим находился город побольше, и вы узнаете его, если я скажу, что в те времена он был самым аристократичным и самым дворянским из городов Франции. Больше нигде и никогда я не встречал ничего подобного. Ни наше Сен-Жерменское предместье, ни площадь Белькур в Лионе, ни другие три-четыре города, которые приводят в пример как образцы аристократического духа, не могли сравниться с этим городком с населением в шесть тысяч душ, где в канун 1879 года по мостовой гордо катило пятьдесят карет, украшенных гербами. Казалось, теснимая со всех сторон дерзкой буржуазией аристократия наконец отыскала себе прибежище и, словно рубин в тигле, пламенела присущим ей от природы огнем гордыни, который может погаснуть только вместе с нею. Высокородные этого дворянского гнезда ни с кем не смешивалась, как Господь Бог, и были обречены на вымирание, а может быть, и уже вымерли из-за этого своего предрассудка, который я назвал бы мудростью высшего сословия: они чурались и не ведали мезальянсов, роняющих аристократов в других местах. Разоренные революцией барышни-дворянки стоически умирали старыми девами, отражая все напасти щитами своих гербов. Я рос в окружении пламенеющей юности, она согревала и вдохновляла меня; очаровательные красавицы знали, что они прекрасны и бесполезны, понимали, что кровь, стучащая в их сердца, приливающая к их серьезным лицам, волнуется напрасно. В свои тринадцать лет я мечтал, что пожертвую всем ради этих прекрасных благородных девушек; корона на гербе была их единственным богатством, и свой жизненный путь они начинали царственно и печально, как подобает обреченным на гибель судьбой. Дворянки с незапятнанным, чище горной воды, происхождением дарили вниманием только таких же, как они. — Помилуйте, можем ли мы всерьез относиться к юным буржуа, когда их отцы прислуживали за столом в наших замках? — говорили мне знатные молодые люди. И действительно, господину трудно воспринять всерьез своего лакея. Можно одобрить освобождение рабов где-то вдалеке, но в городе величиной с носовой платок совместное существование разъединило сословия: одни приказывали, другие прислуживали. Вот почему дворяне не выходили за пределы своего круга, виделись только друг с другом и если изредка приглашали кого-то в гости, то только англичан. Англичанам нравился наш городок, он напоминал им родину. Они любили его за тишину, чопорность, холодность и надменность в обращении, за те четыре шага, которые отделяли его от моря, потому что по этому морю они сюда и приплывали. По душе им была и дешевизна жизни, благодаря ей они удваивали свои скромные доходы, каковых на родном острове им явно не хватало. Потомки морских разбойников норманнов, они считали наши места и этот нормандский городок континентальной Англией и подолгу жили здесь. Маленькие мисс учили французский, играя в серсо под тощими липами учебного плаца, но к восемнадцати годам отправлялись к себе в Англию, потому что разоренная местная знать не могла позволить своим сыновьям роскошь жениться на девушках со скромным приданым, а у скромных англичанок и приданое было скромным. Они уезжали, но в оставленных ими домиках вскоре опять появлялись новые английские семейства. По тихим улочкам, поросшим травкой, как Версаль, всегда прогуливалось примерно одно и то же количество маленьких мисс в зеленых вуалях, клетчатых платьях и с шотландскими пледами. Каждые семь или десять лет менялись английские семейства, и больше ни одной перемены в навсегда установленной жизни городка! Устрашающее однообразие! Ограниченность и скудость жизни в провинции стала общим местом — кто только не говорил о ней! — но жизнь этого городка была скудна вдвойне: в ней не было не только событий, но и сословных страстей. В нем, как в других мелких городках, верхи и низы не состязались в амбициях, не кипели ненавистью, не ревновали, не наносили друг другу ударов по самолюбию, поддерживая брожение жизни, которая проявляет себя в подобных случаях хотя бы общественными скандалами или какими-нибудь гнусностями — словом, теми мелкими аппетитными противообщественными злодействами, какие не рассудит никакой суд. Здесь разница между благородными и неблагородными была так ощутима, пропасть, разделяющая знать и разночинцев, так глубока, стена так высока и непреодолима, что ни о какой борьбе не могло быть и речи. Ведь для того, чтобы велась борьба, необходимо хоть какое-то общее поле деятельности, здесь оно отсутствовало. Однако дьявол ничего не потерял. Разбогатевшие буржуа, чьи отцы прислуживали за столом, получив права и свободы, продолжали гноить в глубинах души несметные запасы ненависти и зависти, из этих зловонных клоак частенько поднимался пар и слышалось клокотанье, направленное против благородных чистюль, которые вообще выключили их из поля своего зрения, перестав замечать, как только те сняли ливреи. Ядовитые испарения не достигали рассеянных патрициев, живших в своих особняках, как в крепости, и опускавших мосты только для равных; жизнь знатных ограничивалась знатными. Что им за дело до болтовни внизу? Они не слышали «низов». Оскорбиться и затеять поединок могли бы молодые люди, но в городе не было ни театров, ни других общественных мест, этих раскаленных присутствием и взглядами женщин площадок, где они могли бы встретиться. В городе не давали представлений. Раз не было зала, не приезжали и актеры. В кафе, как обычно в провинциях, грязных и темных, возле бильярдных столов собирались разве что городские подонки, крикуны, буяны, скандалисты да еще два-три офицера в отставке, потрепанные обломки императорских войн. Надо сказать, озлобленные, уязвленные, ущемленные в своем чувстве равенства буржуа сохраняли помимо собственной воли пристрастие к уважительности, которой ни к кому уже не питали. Уважение народа сродни елею в реймском соборе, которого не было и который появился благодаря святой Ампуле[76 - По преданию, когда святой Ремигий (437–533) собрался окрестить в соборе Реймса (496) короля Франции Хлодвига (466–511), там не оказалось елея, но тут же прилетела голубка, неся в клюве святую Ампулу, полную елея. С тех пор все короли Франции получали святое помазание в Реймсе из святой Ампулы. В 1793 г. Ампула была публично разбита молотком на площади Реймса.], над чем имели глупость издеваться столько прославленных умов: кажется, что его нет, но оно все-таки есть. Сын игрушечника мог сколько угодно клеймить неравенство сословий, но ему бы и в голову не пришло подскочить на главной площади родного города, где все знают друг друга с детства, к проходящему под руку с сестрой сыну, например, де Кламорган-Тайфера и ни за что ни про что оскорбить его. Против игрушечника ополчились бы все горожане. Родовитость — впрочем, как и все прочее, что ненавидишь и чему завидуешь, — физически ощутима для ненавистника, а значит, столь же ощутимы и права, какими пользуются родовитые. Во время революций народ борется с высокородными, потому что ощущает их превосходство, во время перемирий он просто ощущает, что превосходство существует. Шел 182… год, времена были вполне мирные. Либералы, обильно расплодившиеся под покровом Хартии, установившей конституционную монархию, — так плодятся щенки под кровом новой псарни — не успели еще до конца искоренить привязанность к королевскому дому, и возвращение из изгнания принцев[77 - Возвращение из эмиграции графа Прованского (будущий Людовик XVIII) и графа д’Артуа (будущий Карл X), братьев казненного Людовика XVI.] до крайности подогрело монархические чувства, переполнив сердца энтузиазмом. Что бы там ни говорили, но для Франции тогда настало прекрасное время. Монархия выздоравливала, и, хотя революционная гильотина лишила ее питающих сосцов, она, исполнившись надежд на будущее, поверила, что сможет прожить и без них, еще не чувствуя у себя в крови таинственных носителей рака, который уже разрастался и впоследствии должен был убить ее. Городок, о котором я вам рассказываю, погрузился в то время в глубокую и сосредоточенную тишину. Выполняя свою дворянскую миссию, благородное общество окончательно отказалось от какой бы то ни было жизни, деятельности и удовольствий. Больше никто не танцевал. Балы упразднили, считая их путем к погибели. Барышни надевали поверх шейных косынок крестики и вступали в религиозные общества, которыми руководили дамы-председательницы. Все до того стремились к серьезному, что можно было бы умереть со смеху, но никто не отваживался даже улыбнуться. Когда же расставляли столы для игры в карты: четыре для виста, в него играли вдовы и пожилые господа, два для экарте, в него играли господа помоложе, то барышни, которые и в церкви молились в отдельной часовне, куда не допускались мужчины, садились в уголке гостиной молчаливой группкой (относительно молчаливой, ибо все на свете относительно!) и если переговаривались, то шепотом, если зевали, то плотно сомкнув рот, и глаза у них при этом краснели. И до чего же деревянная прямизна их осанки не подходила их гибким талиям, розовым и сиреневым платьям, воздушным кружевным пелеринам с бантами!.. II — Единственным, — продолжал рассказчик свою историю, правдивую и столь же подлинную, как и описание городка, в котором она произошла: любой менее деликатный человек без труда назвал бы его, — единственным, что вносило не скажу жизнь, но какое-то движение, волнение чувств и подобие желаний в запретившее себе чувствовать и желать общество, где невозмутимые, будто им исполнилось восемьдесят, девичьи сердца скучали, как скучают в старости, оставалась карточная игра, последнее прибежище изношенных душ. Игра в карты много значила для этих родовитых дворян, скроенных по образцу и подобию своих прадедов, могущественных сеньоров, и оставшихся не у дел, будто ослепшие старухи. Они играли как норманны, предки англичан, самые большие любители игры в мире, и выбрали для себя вист. Дальние родственники англичан, вдобавок пожившие в Англии эмигрантами во время революции, они полюбили вист за необходимое в нем чувство достоинства и молчаливую сосредоточенность — качества, без которых не обходилась и большая дипломатическая игра. Пустоту своих дней, похожую на бездонную пропасть, они заполняли вистом и играли в него каждый вечер после позднего обеда и до полуночи или часа ночи, что провинциалам казалось чуть ли не оргией. В вист играл и маркиз де Сен-Альбан, и партия с его участием всякий раз становилась событием. Маркиз занимал в этом обществе место феодального сеньора, остальные дворяне чувствовали себя его вассалами и окружали самым почтительным уважением, которое стоит нимба, если почитающие сами почтенны. Маркиз великолепно играл в вист. Ему было уже семьдесят девять лет, и с кем он только не играл за свою жизнь! С Морепа, министром Людовика XV, с графом д’Артуа, игравшим в карты столь же искусно, как в мяч, с принцем де Полиньяком, епископом Луи де Роганом, с Калиостро, с немецким принцем де ла Липпе, с Фоксом, с виконтом Мелвилом, с Шериданом, с принцем Уэльским, с Талейраном и с самим чертом, когда, ни черта не имея, доходил до крайности в эмиграции. И разумеется, ему нужны были достойные партнеры. Обычно ему составляли партию англичане, из тех, что были приняты в лучших домах, и об этой партии говорили как об особом событии, называя ее вистом господина де Сен-Альбан, при дворе так говорили бы о висте его величества короля. Однажды зеленые столы стояли в гостиной госпожи де Бомон, и все ждали некоего мистера Хартфорда, англичанина, которого пригласили составить партию великолепному маркизу. Англичанин был промышленником и устроил в Понт-оз-Арше хлопчатобумажную мануфактуру, одну из первых мануфактур в этих краях, столь не любящих новшеств; однако имейте в виду, что нововведениям в Нормандии препятствуют отнюдь не тупоумие, не невежество, а присущая всем нормандцам осторожность. Говоря между нами, нормандцы больше всего мне напоминают лису, о которой упоминает Монтень в одном из своих рассуждений: если уж нормандец встанет на лед, то можно быть уверенным, что река замерзла как следует и он может идти без опаски. Что же касается нашего англичанина, господина Хартфорда — молодые люди звали его просто Хартфорд, хотя его седина свидетельствовала, что ему уже хорошо за пятьдесят, и я как сейчас вижу его коротко остриженную, отливающую серебром голову, словно на ней белая шелковая скуфейка, — так вот он был одним из любимцев маркиза. Ничего удивительного. В первую очередь он был игроком, и жизнь для него (воистину фантасмагория) обретала смысл только тогда, когда он держал в руках карты. Хартфорд любил повторять, что на свете есть только две радости: первая — выиграть, вторая — проиграть. Свой афоризм он позаимствовал у Шеридана, но никто не пенял ему за это, потому что из теории он превратил его в практику. Кроме пристрастия к игре (порок, за который маркиз де Сен-Альбан простил бы ему и самые суровые добродетели) господина Хартфорда отличали все достоинства, присущие фарисеям и протестантам, удобно умещающиеся в английском словце honorability[78 - Почтенность (англ.).], почему он и слыл безупречным джентльменом. Маркиз часто увозил его погостить на недельку в свой замок Ваньер, а в городе виделся с ним каждый день. Однако в этот вечер все, и маркиз в том числе, удивлялись тому, что всегда обязательный и точный иностранец опаздывает. Стоял август. Открытые окна смотрели в чудный сад, каким можно полюбоваться только в провинции, и девушки, теснясь возле окон, выглядывали из них и тихонько переговаривались. Маркиз сидел за карточным столом, нахмурив седые мохнатые брови, упершись локтями в зеленое сукно. Положив подбородок на скрещенные и все еще красивые, несмотря на старость, руки, он недоумевал с величавым видом Людовика XIV, почему его заставляют ждать. Наконец слуга доложил о господине Хартфорде. Он появился, как всегда, в безупречном костюме, ослепительно белом белье, с кольцами на каждом пальце по моде, заведенной Булвер-Литтоном, с индийским фуляром в руке и ароматной пастилкой за щекой: он только что отобедал и избавлялся от запаха анчоусов, яблочной подливы к баранине и портвейна. Но был он не один. Здороваясь с маркизом, он представил ему, защитившись от всех упреков, своего друга-шотландца господина Мармора де Каркоэла, лучшего игрока в вист во всех трех королевствах, который свалился ему как снег на голову во время обеда. Диплом лучшего вистёра трех королевств вызвал благосклонную улыбку на бледных губах маркиза. Партия составилась. Спеша поскорее приняться за игру, господин де Каркоэл не снял даже перчаток, элегантностью напоминавших знаменитые перчатки Джорджа Брэммеля, которые кроили трое закройщиков: двое кроили саму перчатку, а третий — большой палец. Де Каркоэл стал партнером маркиза де Сен-Альбан. Вдова де Откардон, которая собиралась играть с маркизом, уступила ему свое место. Должен вам сказать, сударыни, что Мармору де Каркоэлу, очевидно, было лет двадцать восемь, но палящее солнце, неведомые тяготы, а возможно, и страсти наложили на него свой отпечаток, так что выглядел он тридцатипятилетним. Отличался он не красотой лица, а выразительностью движений, и самым впечатляющим был жест, которым он то и дело отбрасывал назад свои черные жесткие, не слишком длинные волосы. Что-то до жути красноречивое было во взмахе его руки — так отбрасывают от себя угрызения совести! — его жест поражал и, как все неподдельное, продолжал поражать и дальше. Я знал Каркоэла на протяжении многих лет и могу с уверенностью сказать, что зловещий взмах его руки, повторенный раз десять за час, впечатлял всех по-прежнему и внушал самым разным людям одну и ту же мысль, о которой я уже упоминал. Широкий, но низкий лоб шотландца говорил о смелости. Выбритая верхняя губа (усов в те времена не носили) неподвижностью привела бы в отчаяние Лафатера[79 - Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) — швейцарский писатель, автор популярного трактата по физиогномике.] и вместе с ним всех тех, кто верит, будто изменчивые очертания губ выдают тайны человеческого характера откровеннее, чем глаза. Глаза Каркоэла не улыбались, когда улыбался рот, показывая похожие на жемчуг зубы, какие достаются порой сыновьям морей, англичанам, чтобы они, на манер китайцев, портили и чернили их отвратительным чаем. Долгое лицо, впалые щеки, цвет кожи от природы оливково-смуглый, но солнце добавило ему еще и коричневого загара, который приобретается вовсе не в туманной Англии. Длинный прямой нос разделял два черных, узко посаженных глаза, похожих на глаза Макбета не столько чернотой, сколько мрачностью. Говорят, близко посаженные глаза — признак экстравагантного характера или небольшой сумасшедшинки. Одевался шотландец изысканно. Сидя в небрежной позе за карточным столом, он казался крупнее и выше благодаря широким плечам и развитой груди, но ростом был невелик, хотя недурно сложен и таил в себе гибкую силу, какая под бархатистой шкурой чувствуется в тигре. Хорошо ли он говорил по-французски? Голос, золотой резец, которым мы врезаем наши мысли в души слушателей и привораживаем их, — был ли он под стать тому мрачному и выразительному жесту, что до сих пор стоит у меня перед глазами? Могу сказать пока только одно: в первый вечер его голос не заставил никого вздрогнуть. Он звучал вполне обыкновенно, произнося традиционные для виста слова «взятка» и «фигура», нарушающие время от времени тишину, в которой священнодействуют игроки[80 - Вист от англ. whist — молчание, тишина.]. Одним словом, в просторной, полной людей гостиной, где к появлению англичан все привыкли, никто, кроме сидящих за столом маркиза, не обратил внимания на незнакомого вистёра, приведенного Хартфордом. Девушки не повернули даже головы, чтобы хотя бы из-за плеча взглянуть на незнакомца. Они обсуждали (именно с этих времен и начались обсуждения!), кто войдет в состав бюро их религиозного объединения, поскольку собирались отправить в отставку одну из заместительниц главной дамы-патронессы, ту самую, которая сегодня отсутствовала в гостиной госпожи де Бомон. Разумеется, важнее обсудить отставку, чем разглядывать какого-то англичанина или шотландца. Им уже несколько приелись английские гастролеры. Какое им дело до очередного чужака из тех, кому интересны только дамы треф и дамы бубен?! К тому же еретик-протестант! Другое дело, лорд-католик из Ирландии. Люди постарше, сидевшие за другими столами и уже начавшие играть, когда доложили о мистере Хартфорде, взглянули рассеянно на иностранца, следовавшего за ним, и снова погрузились с головой в игру, — так лебедь, вылавливая добычу, опускает и голову, и длинную шею в воду. Господин де Каркоэл сел играть напротив маркиза де Сен-Альбан, а напротив Хартфорда сидела графиня дю Трамбле де Стассвиль, чья дочь Эрминия, самый пленительный из цветов, цветущих в амбразурах готических окон, беседовала с мадемуазель Эрнестиной де Бомон. По чистой случайности мадемуазель Эрминия стояла так, что в поле ее зрения попадал стол, за которым играла ее мать. — Взгляните, Эрнестина, — сказала она вполголоса, — как шотландец сдает карты. Господин де Каркоэл снял перчатки, показав, что при помощи надушенной замши бережет белоснежные, прекрасной формы руки, над которыми дрожала бы любая щеголиха, будь у нее такие же, и принялся сдавать карты, одну за другой, как положено в висте, но с такой быстротой, что изумил не меньше виртуоза Листа. Человек, который так владел картами, несомненно был их повелителем… Десять лет работы в игорных домах стояло за этой молниеносной сдачей. — От его искусства веет дурным тоном, — высокомерно выпятив губку, отозвалась Эрнестина, — и дурной тон берет верх над искусством. Приговор весьма жестокий, но для юной красавицы хороший тон значил больше, чем ум Вольтера. Судьба подвела мадемуазель Эрнестину де Бомон, и она умирала от горя, что ей не суждено стать фрейлиной при дворе испанской королевы. Игра Мармора де Каркоэла была под стать безупречной юной донье. Шотландец выказал такое совершенство, что старый маркиз почувствовал себя наверху блаженства: благодаря де Каркоэлу и старинный партнер Фокса ощутил себя виртуозом. Совершенство — всегда соблазн, перед которым невозможно устоять, оно восхищает вас и вовлекает в свою орбиту. Мало того, общаясь с мастером, вы и сами обретаете талант. Посмотрите на великих искусников беседы, — подавая реплику, они вдохновляют на ответ. Стоит им замолкнуть, и глупцы, оставшись без позолотившего их луча, тускнеют и плывут в русле беседы снулыми рыбами, показывая белое брюхо вместо сверкающей чешуи. Господин де Каркоэл не только оживил давно притупившуюся чувствительность маркиза, он сделал большее — помог маркизу стать о себе еще лучшего мнения; гордый обелиск, втайне воздвигнутый королем виста самому себе, увенчался в этот вечер еще одним камнем. Маркиз помолодел душой, но наблюдать за шотландцем ему приходилось все из-за той же сети гусиных лапок (так мы зовем когти Времени, мстя ему за бесстыдство, с каким оно вцепляется нам в лицо), которая опутала его пронзительные глаза. Игру шотландца мог понять, оценить и насладиться ею только такой же великий игрок. Сохраняя полное бесстрастие, де Каркоэл обладал тем сосредоточенным глубинным вниманием, той быстротой реакции, какие превращают случайности игры в комбинации. Рядом с ним базальтовые сфинксы показались бы воплощением доверчивости и непосредственности. Он играл, словно у него было три пары рук, занятых картами, но его самого нисколько не волновало, что делают эти руки. Августовский вечерний ветерок подхватывал аромат дыхания и волос юных девушек, собирая его на пушистом, подвижном веселом поле, и бросал свою жатву в продубленное лицо шотландца с широким низким лбом без единой морщинки, образец человеческого мрамора. Но тот не замечал душистого ветра, нервы его не умели трепетать. Надо сказать, что имя Мармор ему очень подходило, ведь по-английски оно и означает «мрамор». Излишне сообщать, что выиграл шотландец. Маркиз обычно уезжал около полуночи. Услужливый Хартфорд подал ему руку и проводил до кареты. — Бог шлема[81 - От англ. slam — бить, убивать, положение в карточной игре, при котором противник не получает ни одной взятки (большой шлем) или одну (малый шлем).] ваш Каркоэл, — шепнул ему маркиз с восхищенным изумлением, — постарайтесь, чтобы он погостил у нас подольше. Хартфорд обещал приложить все старания, и маркиз, вопреки своему полу и старости, приготовился играть роль обольстительной и гостеприимной сирены. Я рассказал вам о появлении господина де Каркоэла у нас в городе, где он прожил многие годы. Я не присутствовал на этом первом вечере, но мне рассказал о нем мой родственник, — постарше меня, картежник, как все молодые люди из этого маленького городка, где карты были единственной возможностью для переживаний, он тоже был покорен «богом шлема». Сейчас в свете житейского опыта, обладающего магической силой многое представлять по-другому, этот заурядный вечер и выигранная партия в вист приобретают, как ни странно, необыкновенную значимость. — Четвертый партнер, графиня де Стассвиль, — прибавил мой родственник, — рассталась со своими деньгами со свойственным ей царственным безразличием. Может быть, там, где вершатся судьбы, уже предрешили, что партия в вист станет судьбой графини? Кто может похвастаться, что ему внятен смысл событий в таинстве, именуемом «жизнь»?.. Никому и в голову не пришло понаблюдать за графиней. Все наблюдали за жетонами и фишками… А было бы любопытно подметить перемену в душе женщины, которую все давно признали отполированной до остроты лезвия ледышкой, если только то, о чем стало известно потом и о чем шептали с ужасом, началось именно в этот вечер… Графиня дю Трамбле де Стассвиль, лет около сорока, маленького роста, очень худая, отличалась необычайно хрупким здоровьем. Высокомерный нос Бурбонов, светло-каштановые волосы и очень тонкие губы подтверждали как ее родовитость, так и непомерную гордыню, легко переходящую в жестокость. Вдобавок она была так бледна, что бледнее ее я никого в своей жизни не видел. Бледность ее отдавала желтизной серы и выглядела болезненно. — Ей бы носить имя Констанции, — говорила мадемуазель Эрнестина де Бомон, использовавшая для острословия даже Гиббона[82 - Гиббон Эдуард (1737–1794) — английский историк, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1776–1785).], — мы бы тогда ее называли Констанция Хлор[83 - Констанций Хлор (250–306) — римский император, основатель династии Констанциев. Хлор (лат.) — бледный.]. Знающие язвительность ума мадемуазель де Бомон не сомневались в недобром характере ее шутки. Однако, несмотря на бледность графини дю Трамбле де Стассвиль, опытный наблюдатель по ее лиловым, едва очерченным губам, напряженным и подрагивающим, как тетива лука, догадался бы о натуре неистовой, подавляющей свои порывы сильной волей. Провинциальному обществу подрагивание губ ничего не говорило. Узкие поджатые мертвенные губы казались им стальной проволокой, на которой постоянно плясала готовая уязвить насмешка. Сине-зеленые глаза (пронизанная золотыми точками зелень сияла не только в глазах графини, но и на ее гербе), словно две звезды, освещали ее лицо, — освещали, но не согревали. Два изумруда, отливающих желтизной, под еле видными светлыми бровями были так холодны, словно их только-только достали из рыбьего живота вместе с перстнем Поликрата[84 - Поликрат (ум. 522) — тиран острова Самоса, бросил любимый перстень в море, чтобы умилостивить богов, но перстень отыскался в животе пойманной рыбы.]. Искрились льдистые глаза графини только тогда, когда она пускала в ход свое остроумие, блестящее, как дамасская сталь, и столь же смертоносное, разя им вокруг, будто обоюдоострым библейским мечом. У женщин остроумие графини дю Трамбле вызывало такую же ненависть, какую обычно вызывает красота. Неудивительно — остроумие и было ее красотой! Как мадемуазель де Рец, чей любовно написанный портрет оставил нам кардинал[85 - Де Рец Жан Франсуа Поль де Гонди (1613–1679) — кардинал, политический деятель и автор знаменитых «Мемуаров».], ротозейничавший в юности и прозревший к старости, ей недоставало роста — изъян, который при желании можно счесть и пороком. Состояние ее было весьма значительным. Покойный муж отяготил ее только двумя детьми — маленьким сынком, глупым до изумления, заботы о котором мать доверила старенькому отцу-аббату, что никаким ученьем мальчику не грозило, поскольку тот все равно ничему не мог его научить, и дочерью Эрминией, чью красоту по достоинству оценили бы даже взыскательные парижские художники. Зато безупречную воспитанность прекрасной девушки по достоинству ценили все. А вот безупречность самой графини позволяла ей ни с кем не церемониться. Более того, добродетель графини и позволяла ей множество бесцеремонностей, и, кто знает, может быть, только поэтому она ею так дорожила? Графиня слыла столпом добродетели, и никакая клевета не могла нанести урон ее репутации. Ни одной змее не удалось поточить свои зубы о незыблемый столп. Исходя бессильной злобой от невозможности укусить, они без конца шипели о холодности графини. Причину холодности находили — подумать только, дело не обходилось без размышлений и даже научных изысканий! — в бледности ее крови. Если бы подтолкнуть ее подруг и дальше, они отыскали бы у нее в сердце тот самый исторически прославленный засов, в обладании которым обвиняли знаменитую красавицу прошлого века, желая объяснить, почему на протяжении десятилетия она держала весь цвет Европы у своих ног, не позволив никому подняться немного выше. Рассказчик смягчил веселой непринужденностью тона излишнюю откровенность последних слов, задевших его стыдливых слушательниц. Я говорю о стыдливости без всякой насмешки, потому что хорошо воспитанные дворянки, ничего не выставляющие напоказ, стыдливы и в проявлении стыдливости. В наступивших сумерках смущение их скорее угадывалось. — На м-м-мой взгляд, в-в-вы п-п-прекрасно описали г-г-графиню де Стассвиль, — произнес старичок виконт де Расси, горбатый заика, обладавший дьявольски проницательным умом, так что невольно казалось, будто он еще и прихрамывает. В Париже хорошо знали сей уцелевший от прошлого века живой меморандум шалостей. Молодым он, как маршал Люксембургский[86 - Герцог Люксембургский Франсуа Анри де Монморанси-Бутвиль (1628–1695) — маршал Франции, крупнейший полководец XVIII в. был горбуном.], был хорош с лица и, как тот, имел горб с обратной стороны медали, прошли годы, и ему осталась только обратная сторона. Что до чекана, то почему же, почему он стерся?.. Виконт иной раз и теперь позволял себе неподобающую своему возрасту шаловливость и, застигнутый молодыми людьми врасплох, шутил, что, по крайней мере, не позорит свои седины: де Расси носил каштановый парик в духе Нинон Лакло, расчесанный на пробор, с закрученными в спирали немыслимыми и неописуемыми локонами. — Так вы были знакомы с ней? — осведомился неожиданно прерванный рассказчик. — Вы, стало быть, можете судить, виконт, сказал ли я хоть слово против правды? — Ваш п-п-портрет верен, будто его с-с-сводили через с-с-стекло, — подтвердил виконт, легонько ударив себя по щеке, из нетерпеливости наказывая за заикание и рискуя осыпать румяна, которыми бесстыдно злоупотреблял, впрочем как многим другим. — Мы были знакомы, примерно в то самое время, о котором вы ведете рассказ. Каждую зиму она приезжала на несколько дней в Париж. Я встречал ее у княгини де К-к-куртене, ее дальней родственницы. Остроты она подавала прямо со льда, а встав с ней рядом, можно было схватить насморк. — Так вот за исключением нескольких дней, проведенных зимой в Париже, — продолжал отважный рассказчик, не прикрывший даже карнавальной полумаской лица своих героев, — жизнь графини дю Трамбле де Стассвиль была расписана как по нотам, — нотам скучной монотонной песни, какую напоминает жизнь знатной провинциалки. Шесть месяцев в году она проводила в своем особняке, живя в городе, атмосферу которого я вам описал, на шесть других она меняла свой особняк на замок и поместье, расположенное в четырех лье от города. Раз в два года в начале зимы графиня вместе с дочерью выезжала в Париж, а если предпочитала ехать одна, оставляла дочь на попечении старой тетушки, мадемуазель Трифлевас. И никогда никаких курортов — ни Спа, ни Пломбьера, ни Пиренеев! Ни разу в жизни ее не видели на водах. Почему? Потому что она боялась злых языков. Чего только не подозревают провинциалы, когда одинокая женщина вроде госпожи де Стассвиль отправляется так далеко, чтобы попить водички! Каких только не строят предположений! Завистники домоседы не могут не отомстить за удовольствие путешествовать. Самые диковинные слухи, будто злобные ветры, мутят чистоту целебных вод. Китайцы бросают младенцев в волны не то Желтой, не то Голубой реки. Воды во Франции сродни китайским рекам, и если отдыхающая дама не бросает там младенца, то уж чего-нибудь лишается всенепременно, во всяком случае в глазах тех, кто следит за нею издалека. Язвительная и гордая графиня дю Трамбле никогда не пожертвовала бы ни одной своей прихотью в угоду общественному мнению, но воды не входили в число ее капризов; к тому же ее врач предпочитал, чтобы она находилась поблизости, — не наездишься за двести лье со скромным визитом в десять франков. Впрочем, были ли у графини прихоти — вот вопрос! Ум — одно, воображение — совсем другое. Четкий и трезвый ум графини вряд ли отводил место прихотям. Когда она была весела (что случалось редко), веселость ее напоминала сухой стук эбеновых кастаньет или барабан басков; туго натянутая кожа и металлические бубенцы — вот веселье графини, так что трудно себе представить, что такая трезвая голова, такой острый, сродни бритве, ум способны на мечтательное любопытство, рождающее желание покинуть насиженное место и отправиться за двести лье туда, где никогда не бывал. Вот уже десять лет она вдовела, распоряжалась сама собой и своим добром, так что могла бы жить столь же размеренно и не в дворянском захолустье, проводя вечера за бостоном и вистом со старыми девами, видевшими шуанов, и стариками шевалье, никому не ведомыми героями, которые когда-то освобождали Де Туша. Могла бы, как лорд Байрон, объехать весь мир, возя с собой в коляске библиотеку, повара и клетку с птицами… Могла бы, но не имела ни малейшего желания. В ней ощущалось даже не равнодушие, а бесстрастие, такое же, как в Марморе де Каркоэле, когда он играл в вист. Другое дело, что Мармор был неравнодушен к самому висту, но в жизни графини не существовало и виста, для нее все было равно. Бесстрастием одарила ее сама природа, англичане назвали бы ее женщиной-денди. Бросив острое словцо, она замирала элегантной куколкой. «Из разряда холоднокровных», — шептал окружающим в самое ухо ее врач, веря, что по частности воспроизводит целостную картину, как по симптому определяет болезнь. Несмотря на болезненный вид графини, доктор отрицал, что она болеет. Из соображений высшей деликатности? Или в самом деле не находил никаких болезней? Сама графиня никогда не жаловалась ни на душевные, ни на телесные недуги. Выражение усталой грусти, столь характерное для сорокалетних женщин, обошло ее лицо. Дни текли, ничего у нее не отнимая. Она провожала их насмешливым сине-зеленым русалочьим взглядом, каким смотрела на все вокруг. Не поддерживала она и репутацию остроумной женщины, подчеркивая своеобразие собственной личности эксцентричными поступками. Непринужденно и просто она делала все, что делают женщины ее круга, ни больше ни меньше. Ей нравилось доказывать, что равенство, вечная мечта простолюдинов, по-настоящему существует только среди родовитой знати. Четыре поколения дворян, необходимые, чтобы стать благородным от рождения, служат достаточным основанием для подлинного равенства. «Я всего-навсего первый из французских дворян», — сказал Генрих IV, сложив личные амбиции к подножию сословия. Как все окружавшие ее дамы, она была достаточно знатна и родовита, чтобы не искать ни в чем первенства, и исполняла религиозные и светские обязанности с той неукоснительностью и сдержанностью, какие в первую очередь требуются от людей высшего сословия, где строго-настрого запрещена любая восторженность. Она была не выше и не ниже других, ни в чем не отступая от правил, установленных в обществе. Нужно ли ей было смирять себя, чтобы покориться однообразной жизни провинциального городка, похожей на заснувший пруд с кувшинками, где мало-помалу истощался запас ее молодости? Побудительные мотивы любого действия — мысль, голос совести, инстинкт, темперамент, чувства, — озаряющие внутренним светом любой наш поступок, не освещали ее. Ничто изнутри не проникало наружу. Ничто извне не находило отклика внутри. Устав от бесконечных и безрезультатных наблюдений за госпожой де Стассвиль, провинциальное общество, которое, надо сказать, вооружается терпением узника или удильщика, если хочет до чего-то докопаться, оставило в покое женщину-головоломку, как оставляют на дне сундука манускрипт, не поддающийся расшифровке. — Мы повели себя очень глупо, — изрекла однажды вечером свой приговор графиня де Откардон много лет тому назад, — когда задали себе столько хлопот, пытаясь понять, что на сердце у этой женщины. Там пусто! III Все согласились с мнением почтенной вдовы госпожи де Откардон. Раздосадованные и разочарованные бесполезностью наблюдений дамы уже искали повода, чтобы вновь погрузиться в сонный покой, и сочли вынесенное ею суждение законом. Закон не утратил силы и царил, правда на манер «ленивых королей»[87 - «Ленивыми королями» называли последних королей из династии Меровингов в VII–VIII вв., фактически отстраненных от дел правления.], и тогда, когда Мармор де Каркоэл, человек, имевший меньше всего оснований вторгаться в жизнь графини дю Трамбле де Стассвиль, приехал с другого конца света и сел за зеленый карточный стол, за которым не хватало партнера. Хартфорд рассказал, что его друг родился в туманных горах Шетлендских островов. Родом он был из краев Вальтера Скотта, замечательная история, рассказанная в романе «Пират», происходила примерно там, где рос Мармор де Каркоэл, и он сам наблюдал описанные писателем картины, только в другом городке, но тоже на берегу Ла-Манша. Да, Каркоэл подрастал у моря, которое бороздил когда-то морской разбойник Кливленд. Юный Мармор отплясывал те же танцы, что и юный Мордонт с дочками старика Тройла. Он запомнил эти танцы и не раз показывал их мне, отплясывая на дубовом паркете, но наш чопорный прозаический городок остался чужд дикой и прихотливой поэзии северных плясок. В пятнадцать лет ему купили чин лейтенанта в английском полку, который отправлялся в Индию, и на протяжении двенадцати лет он сражался с маратхами[88 - Имеются в виду жители княжеств Центральной Индии, долго сопротивлявшейся агрессии Ост-Индской компании. Последняя война произошла в 1817–1818 гг.]. Вот что стало вскоре известно о нем от Хартфорда, и еще то, что он дворянин и родственник знаменитых шотландских Дугласов с кровоточащим сердцем на гербовом щите. Но это было все. Больше никто ничего и никогда о нем не узнал. Он ни разу не произнес ни слова о своих приключениях в Индии, великолепной и опасной стране, где человек дышит полной грудью, и потом на Западе ему не хватает воздуха. Пережитое оставило тайные знаки на золотисто-коричневой коже, покрывающей черепную коробку, и она была закрыта наглухо, как коробка с ядом, хранимая индийским султаном на случай поражения или несчастья. Но о том, что приключения были, позволял догадаться огонек, горящий в глубине его черных глаз, который он умело тушил, когда на него смотрели, — так гасят свечу, желая остаться незамеченным; о пережитом говорил и тот самый жест, каким он откидывал волосы десять раз подряд на протяжении роббера в висте или партии в экарте. Внимательные наблюдатели имели возможность расшифровывать два иероглифа — лицо и жест, — зная при этом, что из двух иероглифов многого не узнаешь, во всем остальном Мармор де Каркоэл оставался тайной за семью печатями, точно такой же, какой на свой лад и графиня. Он тоже был Кливлендом, но молчаливым. Все молодые дворяне города, где он поселился, а среди них встречалось немало весьма сообразительных, по-женски любопытных и обаятельных, ужом вились, лишь бы между двумя сигаретами мэрилендского табака навести его на неизданные мемуары о временах молодости, но ни разу не преуспели. Морской лев Гебридских островов, позолоченный солнцем Лахора, смеялся над салонными мышеловками, рассчитанными на мелкое тщеславие, над силками для павлинов, в которых французские фаты оставили бы все свои перышки ради того, чтобы их выставили напоказ. Поймать де Каркоэла не сумели. Он всегда оставался трезвым турком, чтущим Коран. Немым, охраняющим сераль своих мыслей. Я никогда не видел, чтобы он пил что-нибудь, кроме чистой воды и кофе. Карты казались единственной его страстью, но была ли это настоящая страсть или единственная, которую он для себя придумал? Ведь чаще всего мы придумываем себе и страсти, и болезни. Может быть, карты были всего-навсего экраном, который он поставил, чтобы никто не заглядывал к нему в душу. Эта мысль всегда приходила мне в голову, когда я наблюдал, как он играет. Де Каркоэл раздувал, укоренял, укреплял страсть к игре в душах игроков, и, когда уехал, наш городок затосковал иссушающей тоской обманутой страсти, словно на него налетел сирокко; погрузившийся в сплин, он стал совсем похож на английский. В доме де Каркоэла стол для виста был разложен с самого утра. День его, если только он не уезжал в Ваньер или какой-нибудь еще замок по соседству, проходил всегда на один и тот же лад, как у людей, одержимых навязчивой идеей. Он вставал в девять часов утра, пил чай с кем-нибудь из друзей, пришедших поиграть в вист, потом садился играть и вставал из-за стола часов в пять вечера. На игру всегда собиралось много народу, игроки менялись в каждом роббере, а те, кто не играл, заключали пари. Надо сказать, что поутру к де Каркоэлу приходила не только молодежь, но и весьма видные в городе персоны. Даже отцы семейств, как именовали своих благоверных тридцатилетние дамы, осмеливались проводить время в этом игорном доме, и поэтому их жены с самыми коварными намерениями при каждом удобном случае отпускали множество шпилек на счет шотландца, считая, что тот занес чуму в нашу округу, заразив ею всех мужчин. Разумеется, они привыкли к тому, что их мужья играют, но не с такой же неистовостью и не целыми днями! К пяти все расходились, чтобы встретиться вечером в одной из гостиных и сыграть традиционную игру в соответствии со вкусами и желаниями хозяйки дома, куда были приглашены. Но так только казалось, вечером играли партию, о которой условливались утром на висте де Каркоэла. Догадывайтесь сами, насколько возросло искусство игроков, если ничем другим, кроме игры, они не занимались. Вист поднялся на высоту самого трудного и искусного поединка на шпагах. Случались, разумеется, крупные проигрыши, но катастрофам и разорениям, которыми всегда чревата игра, препятствовали как искусство игроков, так и неистовость самой игры. В конце концов все уравновешивалось: игра велась на столь ограниченном пространстве, что партнеры, постоянно играя друг с другом, возвращали свое, как говорят картежники. Влияние де Каркоэла, которому втайне противодействовали все разумные женщины, нисколько, однако, не уменьшалось, а, напротив, возрастало. Ничего удивительного. Причина была не столько в Марморе и его непреодолимом обаянии, а в той страсти к карточной игре, которую он обнаружил в жителях городка и которая при нем расцвела пышным цветом. Лучшее средство, а возможно, и единственное, управлять людьми — это прибрать к рукам их страсти. Как же обстояло дело с могуществом де Каркоэла, обрел ли он его? Да, он держал в своих руках главный рычаг управления, но не помышлял им воспользоваться, поэтому его господство походило на магию. Он всегда был нарасхват. Все то время, пока он жил в городе, его не просто принимали, его приглашали наперебой, более того, в нем заискивали. Женщины, опасаясь шотландца, предпочитали видеть его у себя в гостиной, а не своих сыновей или мужей у него в гостях, поэтому, хоть и не любя, принимали де Каркоэла как человека, имеющего значение, человека, которому имеет смысл оказать внимание. Летом шотландец непременно проводил две недели, а то и месяц за городом. Маркиз де Сен-Альбан принял его под свое особое преклонение, по-другому не скажешь, слово «покровительство» тут не подходило. За городом, точно так же, как в городе, он непрерывно играл в вист. Я помню великолепную рыбную ловлю (я тогда учился в школе, и меня отпустили на каникулы): в сверкающих водах Дувы мы ловили семгу, а Мармор де Каркоэл играл в лодке в вист с одним местным дворянином и двумя выходящими. Даже если бы он свалился в воду, он продолжал бы играть! Графиня дю Трамбле единственная из всего города никогда не приглашала шотландца в загородный замок и всего два или три раза принимала у себя. Кого это могло удивить? Никого. Она была вдовой и воспитывала дочь-красавицу. В провинции жизнь так упорядочена, а люди так завистливы, что каждый знает все обо всех, и нет предосторожности, которая стала бы излишней среди соседей, которые, видя одно, мигом выведут другое, чего никому не видно. Графиня дю Трамбле соблюдала все предосторожности и никогда не приглашала Мармора в свой замок де Стассвиль, а в городе принимала только в дни больших приемов, когда приглашала всех знакомых. Она обходилась с ним с безразличной, холодной учтивостью, с какой воспитанные люди обходятся со всеми, — не ради них, ради себя. Де Каркоэл отвечал ей тем же. Они вели себя настолько естественно, что никому и в голову ничего не приходило на протяжении целых четырех лет. Я уже говорил: вне игры Каркоэла словно бы не существовало. Говорил он редко и мало, и если ему было что скрывать, то со своей задачей он справлялся без труда. Что касается графини, то вы помните, она отличалась живым беспокойным умом и язвительным остроумием. Сдерживать язвительность, прятать блеск ума, согласитесь, весьма мучительно. Отказываться от своих достоинств не значит ли предавать себя? Графиня взяла от змеи завораживающий блеск и раздвоенное жало и от нее же взяла осторожность. Беспощадная жестокость ее насмешек ничуть не умерилась. Часто, когда при ней говорили о Каркоэле, она, на зависть мадемуазель де Бомон, своей сопернице по злому острословию, роняла какое-нибудь словцо, и оно с шипеньем прожигало жертву насквозь. Но если предположить, что словцо шло вдобавок не от души, то никогда еще лживость не была столь вызывающе лживой. Может быть, причину необычайной скрытности графини стоит поискать в присущей ее организму сухости и сжатости? Ведь никакой необходимости в скрытности у нее не было. По своему положению она ни от кого не зависела, а по характеру была насмешлива и горда. Почему, если она полюбила Каркоэла и была им любима, она скрывала свою любовь, поднимая его на смех, позволяя себе кощунственные, отступнические, бесчестные насмешки, унизительные для обожаемого идола… словом, святотатствовала против любви? Господи боже мой, кто же это знает? Возможно, так она понимала счастье. Рассказчик повернулся к доктору Бейлассе, сидевшему облокотившись на булевский столик, слуги только что зажгли рядом канделябр, и его голый череп словно бы засветился. — Если бы можно было, доктор, — снова начал он, — посмотреть на графиню де Стассвиль взглядом физиолога, присущим вам, медикам, — именно такой взгляд и должны позаимствовать моралисты, — то стало бы очевидно, что эта женщина все втягивала в себя, все вбирала внутрь: тонкие лиловые губы она поджимала, ноздри у нее, трепеща, не раздувались, а, сузившись, каменели, глаза не раскрывались широко, а еще глубже уходили в глазницы. Несмотря на хрупкость и болезненность, сквозившие во всем ее облике, в каждом движении, — так от одной трещины растрескивается и вся остальная поверхность, когда она слишком суха, — в ней чувствовалось излучение воли, этой вольтовой дуги, которой повинуются наши нервы. Ни в ком другом я не ощущал подобного воления — да простится мне столь необычное слово! Дремлющая воля ощущалась даже в ее руках: эти породистые матово-белые, изящные, с опаловыми ногтями руки аристократки были слишком худы, а когда они осторожно и цепко брали какой-то предмет, то сплетения набухших вен придавали им сходство с птичьими лапами, какими фантазия древних наделила фантастических монстров с женским лицом и грудью[89 - Речь идет о гарпиях — архаических доолимпийских божествах, традиционно изображавшихся в виде ужасных полуженщин-полуптиц. В греческих мифах они представлены злобными похитительницами детей и человеческих душ.]. Она ранила издевкой, блестящей, острой, словно отравленная рыбья кость, какой убивают дикари, и потом змеиным языком облизывала узкие губы. Поглядев на нее в этот миг, никто не сомневался, что, если судьба доведет до крайности эту хрупкую женщину, у нее достанет силы не только додуматься до способа, каким пользуются, чтобы умереть, негры, но и осуществить его: она проглотит свой змеиный язык и умрет. Графиня, без сомнения, принадлежала к особой породе существ, какие встречаются в любом из царств природы, существ, которые сознательно или бессознательно предпочитают темноту глубин пронизанной светом поверхности. Тайна для подобных созданий равнозначна жизни. Как могучий пловец погружается в воду и плывет под водой, как шахтер опускается под землю, дышит там и работает, так они обитают в глубинных потемках жизни — ищут тайн и окружают себя ими, ибо тайны темны и непроницаемы. Храня свои секреты, они готовы лгать, ведь ложь множит тайны, набрасывает двойные и тройные покровы, порождая тьму. Вполне возможно, подобные существа любят ложь ради самой лжи, как другие любят искусство ради искусства, как поляки любят войны, — доктор при этих словах кивнул головой в знак согласия. — Вы тоже так думаете, доктор? Вот и я так думаю. Убежден, есть души, которые находят счастье в том, чтобы лгать. Они испытывают пугающе пронзительное наслаждение от возможности не столько солгать, сколько обмануть; мысль, что только им ведомо, каковы они на самом деле, делает их счастливыми, и они разыгрывают перед обществом комедию, мороча всем голову и возмещая затраты на постановку тем, что презирают обманутых. — Но это же ужасно! — прервала рассказчика внезапным восклицанием баронесса Маскранни с неподдельным возмущением порядочной женщины. Все слушательницы (а среди них были, вполне возможно, и такие, что знали толк в тайных радостях) невольно вздрогнули при последних словах рассказчика. Я мог судить об этом по божественным плечам графини Даналья, они были от меня так близко… Всем знакома внезапно пробегающая нервная дрожь, все ее испытали. Это ее имеют в виду поэты, когда говорят иногда, что пролетел ангел смерти. Может быть, на сей раз пролетел ангел правды? — Конечно, ужасно, — согласился рассказчик, — но от этого не менее подлинно. Люди искренние, с открытым сердцем понятия не имеют об одиноких усладах лицемеров, могущих жить и дышать, только закрывшись маской. Но когда пытаешься понять, каковы их переживания, то убеждаешься, что они пребывают в пламенеющих и жгучих глубинах ада. А что такое ад, как не опрокинувшееся вниз небо? Характеристики «чертовски» и «божественно», относящиеся к степени испытываемого удовольствия, означают одно — ощущение перешло за грань обыденности. Относилась ли госпожа де Стассвиль именно к этому сорту людей? Я не обвиняю ее и не оправдываю — рассказываю, как могу, ее историю, которую, по существу, никто не знает, и пытаюсь методом, похожим на метод Кювье[90 - Кювье Жорж (1769–1832) — французский зоолог, реформатор сравнительной анатомии и палеонтологии. Установил принцип «корреляции органов», благодаря которому реконструировал строение многих вымерших животных.], вообразить, что она из себя представляла. Вот и все. По сути, я анализирую графиню дю Трамбле только сейчас, вспоминая запечатленный в памяти образ, он врезался в мой мозг во всех подробностях, словно искусно вырезанную ониксовую печать с силой вдавили в мягкий воск, — в те времена я, разумеется, ничего не анализировал. Если я хоть как-то понял эту женщину, то понял ее гораздо позже. Только после того, как жизненный опыт открыл мне, что наше тело — творение нашей души, я догадался о всемогущей воле графини, не позволившей ни единой волной возмутить мирное и привычное течение жизни, как ни одна волна не тревожит поверхность лагуны, прочно запертой в своих берегах. Не появись в нашем городе де Каркоэл, английский пехотный офицер, отправленный своими соотечественниками проедать свою пенсию, равную половинному жалованью, в нормандский городок, достойный считаться английским, бледная худосочная насмешница, которую называли в шутку «госпожа Иней», вполне возможно, никогда бы не узнала, что в ее снежно-белой, подтаявшей груди, как шутила мадемуазель де Бомон, таится всепокоряющяя воля, что же касается морали, то она растает вконец, подобно прошлогоднему снегу. Что почувствовала эта женщина, когда появился ее избранник? Сразу ли она поняла, что страсть означает для нее в первую очередь осуществление всех ее желаний? Подчинила ли она своей воле человека, который, судя по всему, любил только игру в карты? Каким образом она достигла желанной близости, избежав всех опасностей, что так трудно сделать в провинции? Тайна так и останется тайной, но в конце 182… года никто и не догадывался, что существует необходимость в разгадках. Однако именно в то самое время в одном из самых тихих особняков города картежников, для которых игра стала главным событием каждого дня и почти каждой ночи, за глухими ставнями и вышитыми муслиновыми занавесками, красивыми, белыми, наполовину приподнятыми, чтобы всем дать возможность обозревать мирный покой частной жизни, разгорался роман, в возможность которого невозможно было поверить. Да, роман сопутствовал размеренной, безупречной, упорядоченной жизни женщины, насмешливой и такой холодной, что рядом с ней ничего не стоило застудиться, ум для которой, казалось, значил все, а душа ничего. Роман разъедал ее жизнь, безупречную лишь по видимости, как если бы трупные черви уже принялись за работу в человеке, который еще не перестал дышать. — Какое жуткое сравнение, — не смогла не вмешаться вновь баронесса Маскранни. — Милая моя Сибилла, кажется, была права, когда не хотела, чтобы вы рассказывали вашу историю. Похоже, сегодня вечером ваше воображение увлекло вас слишком далеко. — Если хотите, я готов замолчать, — предложил рассказчик учтиво, но не без лукавой иронии, уверенный, что сумел зацепить своих слушателей всерьез. — И не думайте, — возразила баронесса. — Разве можно нас бросить на середине, раздразнив наше любопытство? — Мы бы огорчились, — проговорила, изящно обеспокоившись за свою беззаботность, мадемуазель Лаура д’Альзан, распрямляя иссиня-черный локон, сама томность и благостная лень. — И почувствовали досаду, — весело прибавил доктор. — Представьте себе парикмахера, он выбрил вам пол-лица, а потом убрал бритву, давая понять, что брить дальше не собирается. — Так я продолжаю, — проговорил рассказчик с безыскусностью высочайшего искусства, состоящего в умении быть незаметным. — В 182… я был в гостях у одного из своих дядюшек, мэра того самого городка, который описал вам как самый неподходящий для страстей и любовных историй. День был не простой — праздник Святого Людовика и именины короля, всегда торжественно отмечаемый нашими ультрароялистами, вернувшимися из эмиграции, квиетистами по части политики, придумавшими мистический лозунг, говорящий лишь о чистой любви: «И все-таки да здравствует король!», — однако в гостиной все было как обычно. В ней играли. Прошу прощенья, что вынужден говорить о себе, дурной тон, но ничего не поделаешь. Я был тогда еще подростком. Между тем благодаря необычному воспитанию размышлял о страстях и людях больше, чем обычно размышляют в таком юном возрасте. Я походил не столько на неуклюжего школяра, черпающего свои познания из учебников, сколько на любопытную барышню, получающую образование, подслушивая у дверей, и долго размышляющую потом над услышанным. В тот вечер весь город собрался в гостиной моего дяди, и, как обычно, — все было вечным в нашем мумифицированном мире, где снимали погребальные пелены только для того, чтобы поиграть в карты, — общество разделилось на две части: игроков и юных барышень, которые не принимали участия в игре. Процесс мумификации коснулся уже и барышень, им предстояло одна за другой сходить в катакомбы стародевичества, но пока еще их лица дышали свежестью, искрились жизнью, которая никому не понадобится, и я с жадным восхищением смотрел на них. Одна только Эрминия де Стассвиль, богатая наследница, могла надеяться на чудо — брак по любви без унизительного мезальянса. Я был далек от старости и перестал быть ребенком, а значит, не мог присоединиться к юному рою, чей шепот время от времени прерывался то откровенным смехом, то сдерживаемым смешком. Сгорая от робости, которая на самом деле пытка сладострастием, я забился в уголок и оказался рядом с «богом шлема» Мармором де Каркоэлом — предметом моего безмерного восхищения. Разумеется, дружбы между нами быть не могло. Но и у чувств есть свои тайные пристрастия. Незрелые юноши зачастую тяготеют к людям, о которых трудно сказать что-либо положительное, эта тяга яснее ясного свидетельствует о том, что они, точно так же, как и народ — а народ всегда остается ребенком! — нуждаются в вождях. Для меня образцом для подражания стал де Каркоэл. Он часто бывал у моего отца, любителя карточной игры, как поголовное большинство мужчин нашего круга, и любил участвовать в наших с братьями гимнастических занятиях, показывая нам чудеса силы и гибкости. Подобно герцогу Энгиенскому, он с легкостью перепрыгивал через ручей в семнадцать футов шириной. Сила и ловкость для нас, молодых людей, которых воспитывали как будущих военных, не могли не иметь притягательности, но секрет обаяния был не в физических качествах англичанина. Он возбуждал мое воображение, тревожил, как тревожит одна незаурядная личность другую, потому что лучшая защита от необычных воздействий — это примитивность натуры: мешок с овечьей шерстью прекрасное средство против пушечных ядер. Я не сумел бы сказать, что именно представлял себе, глядя на смуглое, грубой лепки лицо де Каркоэла, — лицо цвета жженой сиены, как сказал бы художник-акварелист, — на его сумрачные глаза с короткими веками, на следы неведомых страстей, которые искалечили его, как калечат колесуемого удары палача. Особенно меня поражали его руки — казалось, дикарем он был только до запястий — изнеженные, как у всех аристократов, умевшие метать карты по кругу с такой быстротой, что перед глазами возникал словно бы огненный круг, столь поразивший мадемуазель Эрминию де Стассвиль, когда она увидела де Каркоэла впервые. Так вот в тот вечер, когда я сидел в уголке возле карточного стола, ставни наполовину прикрыли и в комнате царил полумрак. В вист играли сильнейшие. Мафусаил среди маркизов господин де Сен-Альбан был партнером Мармора. Графиня дю Трамбле выбрала себе в партнеры шевалье де Тарси, до революции офицера Прованского полка, кавалера ордена Святого Людовика, одного из тех стариков, каких больше не увидишь в наши дни, умевших быть на коне и в минувшем веке, и в нынешнем, но не ставших от этого больше ростом. В какой-то миг госпожа дю Трамбле де Стассвиль, беря карты, сделала движение рукой, и бриллиант, мерцавший в ее кольце, вдруг сверкнул немыслимым электрически белым светом, так что в полутьме, царящей над столом, от которой он казался еще зеленее, стало больно глазам, словно от вспышки молнии. — Боже мой! Что так сверкнуло? — воскликнул шевалье де Тарси голоском, который у него был таким же тонким, как ноги. — Боже мой! Кто так кашляет? — спросил одновременно маркиз де Сен-Альбан, отвлеченный от игры приступом приглушаемого изо всех сил кашля, и повернулся к Эрминии, которая вышивала воротничок для своей матери. — Сверкнул мой бриллиант, кашляет моя дочь, — ответила сразу обоим графиня с улыбкой на тонких губах. — Какой великолепный бриллиант, сударыня! — сказал шевалье. — Я никогда еще не видел, чтобы он сверкал так, как сегодня. Его и слепой заметит! Партия между тем подошла к концу, и шевалье де Тарси протянул руку. — Вы позволите? — спросил он, обращаясь к графине. Графиня медленно стянула с пальца кольцо и пустила его по сукну стола в сторону своего партнера. Старый эмигрант принялся рассматривать бриллиант, вертя его перед глазами, словно калейдоскоп. Но у света свои сюрпризы и капризы — скользя по граням бриллианта, он ни разу не брызнул тем ослепительным снопом, которым вспыхнул несколько минут назад. Эрминия встала со своего места и приоткрыла ставню, заботясь, чтобы света стало больше и красота кольца ее матери сделалась виднее. Потом снова села и, положив локти на стол, вместе со всеми принялась любоваться играющим разноцветными огнями камнем, но снова закашлялась хриплым свистящим кашлем, отчего чистейший и нежнейший голубой перламутр ее глаз покраснел. — Где вы подхватили этот ужасный кашель, милое мое дитя? — озабоченно спросил маркиз де Сен-Альбан, обеспокоенный куда больше бриллиантом из плоти и крови, чем минеральным. — Сама не знаю, господин маркиз, — отозвалась девушка с легкомыслием юности, не сомневающейся, что люди живут вечно, — может быть, когда гуляла по берегу пруда в Стассвиле. Меня тогда поразило, как выглядит группа этих собравшихся вместе четырех человек. В открытое окно проникал красный свет закатного солнца. Шевалье де Тарси смотрел на бриллиант, господин де Сен-Альбан смотрел на Эрминию, госпожа дю Трамбле — на де Каркоэла, а тот — очень рассеянно на даму бубен. Больше всех меня поразила Эрминия. Роза Стассвиля была болезненно бледна, она выглядела бледнее своей матери. Пурпур умирающего дня, подкрасив бледные щеки, придал девушке какой-то жертвенный вид — казалось, я смотрю на ее отражение в зеркале, в амальгаму которого примешали кровь. Вдруг нервный холодок пробежал у меня по спине, и, уж не знаю, каким образом, внезапной ослепительной вспышкой во мне блеснуло воспоминание; оно завладело мной с той непреодолимой бесцеремонностью, с какой иной раз насильно завладевают нами мысли, оплодотворяя нас вопреки нашей воле. Примерно две недели назад я как-то утром отправился к Мармору де Каркоэлу. Застал я его одного. Час был еще довольно ранний. Ни один из игроков, которые обычно играли у него по утрам, еще не пришел. Я заглянул к нему: Мармор стоял возле секретера и, похоже, занимался каким-то очень деликатным делом, требовавшим пристального внимания и твердой руки. Лица его я не видел, он стоял наклонившись, сжимая в пальцах правой руки маленький черный блестящий флакон, похожий на обломок кинжала, и из этого микроскопического сосуда капал уж не знаю какую жидкость в открытое кольцо. — Чем вы, черт подери, занимаетесь? — осведомился я, подходя к нему. Он властно остановил меня: — Не приближайтесь! Стойте там, где стоите! Из-за вас у меня может дрогнуть рука! Мое занятие труднее и опаснее, чем стрельба с сорока шагов в штопор из пистолета, который может разорваться. Мармор намекал на событие, которое произошло совсем недавно. Мы с братьями развлекались тем, что стреляли из самых скверных пистолетов, какие только могли найти, — ведь чем хуже орудие, тем очевиднее искусство владеющего им мастера, — и разорвавшийся пистолет чуть было не раскроил нам головы. Де Каркоэл опасался, как бы не пролить хоть каплю неведомой жидкости, которая капала из носика крошечного флакона. Наконец он благополучно завершил свое дело, закрыл кольцо и запер его в один из ящиков секретера. Я заметил у него на лице стеклянную маску. — С каких пор, — начал я шутливо, — вы увлеклись химией? Полагаю, вы создали средство против проигрыша в вист? — Я ничего не создавал, но то, что находится там, — он показал на черный флакон, — годится как средство против всего. Это, — прибавил он с сумрачной веселостью страны самоубийц, откуда был родом, — крапленая карта, с которой можно быть уверенным, что выиграешь последний роббер с Судьбой. — Яд? Какой же? — спросил я у него, беря флакон, который мне очень понравился своей необычной формой. — Самый замечательный из индийских ядов, — ответил де Каркоэл, снимая маску. — Дышать им смертельно опасно. Он убивает не сразу, но вы можете ждать спокойно: через некоторое время смерть непременно наступит. Яд действует неотвратимо и тайно. Медленно, можно даже сказать лениво, он уничтожает жизнь в каждом из ее источников, проникая в клетки и вызывая симптомы известных болезней, так что никаких подозрений в отравлении, если есть вдруг такая опасность, не возникает. В Индии говорят, что изготовляют его только странствующие факиры, они одни знают состав, в который входят соки редчайших растений, растущих в высоких горах Тибета. Этот яд не рвет путы жизни, а нежно высвобождает из них. Индийцы ценят его на вес золота, он подходит их вялым, бездейственным натурам, смерть видится им как погружение в сон, и они умирают, будто засыпают на ложе из лотоса. Купить этот яд очень трудно, почти невозможно. Если бы вы знали, скольким я рисковал, стараясь найти его, и наконец достал благодаря женщине, которая говорила, что любит меня!.. У меня есть друг, тоже офицер английской армии, тоже вернувшийся из Индии, где он провел семь лет. Он искал этот яд с маниакальным упорством одержимого прихотью англичанина, — вот вы поживете на свете подольше и узнаете, что это такое, — но так и не нашел. За бешеные деньги накупил жалких подделок. В отчаянии он написал мне из Англии и прислал свой перстень, умоляя влить в него несколько капель эликсира смерти. Когда вы вошли, я исполнял его просьбу. Меня нисколько не удивил рассказ Мармора. Так уж устроены мужчины — без всяких дурных намерений, без самоубийственных мыслей они любят держать у себя яд, как любят иметь оружие. Они собирают вокруг себя орудия уничтожения, как скупцы собирают богатства. «А вдруг я захочу кого-нибудь убить», — говорят они, как сказали бы: «А вдруг я захочу доставить себе удовольствие!» Впрочем, все это не более чем ребячество. И я сам, тогда еще совсем ребенок, нашел вполне естественным, что у приехавшего из Индии Мармора де Каркоэла есть и такая редкость, как удивительный яд, и что на дне его офицерского чемодана среди кривых кинжалов и стрел хранится еще и флакончик из черного камня, хорошенькая, несущая смерть безделушка, которую он мне только что показал. Повертев в руках гладкий, как агат, флакончик, который, вполне возможно, носила между топазовых круглящихся грудей какая-нибудь индийская красавица, насыщая его пористую поверхность своим золотистым потом, я положил его в вазу, стоявшую на камине, и забыл о нем думать. Но поверите ли?! Именно в тот миг я вспомнил о каменном флакончике. Страдальческое лицо Эрминии, бледность, кашель, рвущийся, казалось, из уже размягчившихся губчатых легких, где, вполне возможно, укоренились и ядовитые очаги, которые врачи называют на своем пугающе образном языке кавернами, не так ли, доктор? — Тот согласно кивнул. — Кольцо, по необъяснимой случайности вспыхнувшее таким странным светом именно в тот миг, когда девушка закашлялась, походило на вспышку радости убийцы. Утреннее происшествие в комнате Мармора, напрочь стершееся из памяти, вдруг воскресло — и вихрь мыслей закружился в моем мозгу. Нити, что связала бы давнее утро с теперешним вечером, у меня не было. Два события соединились совершенно случайно, и я испугался нечаянной мысли. Постарался погасить в себе свет ложного озарения, вспышку, которая вдруг сверкнула у меня в душе, как сверкнул бриллиант на зеленом сукне стола!.. Ища поддержки, изо всех сил стремясь прогнать безумную и преступную мысль, на миг завладевшую мной, я обратил взгляд на де Каркоэла и госпожу дю Трамбле. Лица, манера поведения как одного, так и другой показали мне, что мысль, которую я осмелился допустить до себя, невозможна. Мармор вел себя как свойственно Мармору — продолжал смотреть на бубновую даму, и смотрел на нее так, словно она была последней и окончательной любовью его жизни. Лицо госпожи дю Трамбле, ее тонкие губы и взгляд дышали тем безмятежным спокойствием, какое не покидало ее даже тогда, когда она посылала свои язвительные шутки, похожие на смертельные пули; шутка — единственное оружие, убивающее бесстрастно, потому что даже шпаге передается страсть движущей ее руки. Она и он, он и она сидели друг напротив друга, две неисповедимые стихии: одна, де Каркоэл, — темная и мрачная, словно ночь, другая, бледная графиня дю Трамбле, — светлое непостижимое пространство. Она продолжала смотреть на своего визави равнодушным безучастным взором, излучавшим холодное безличное сияние. Шевалье де Тарси никак не мог налюбоваться на кольцо, в тайну которого и я хотел бы проникнуть, графиня отцепила привязанный к ее поясу букет резеды и, погрузив в него лицо, с таким наслаждением вдыхала аромат цветов, какого трудно ожидать от женщины, мало расположенной к сладострастию и мечтательности. Глаза ее закатились, а потом и вовсе закрылись, казалось, она находилась на грани обморока; узкими бесцветными губами графиня захватила несколько душистых стебельков и, открыв свои глубоко посаженные глаза, не сводя их с де Каркоэла, разжевала стебельки с выражением дикаря-идолопоклонника, поглощающего жертвенную пищу. Были ли разжеванные и проглоченные цветы условным знаком, соглашением между сообщниками, в которых превратились любовники? Если говорить откровенно, я решил именно так. Наконец шевалье налюбовался бриллиантом, и графиня спокойно надела кольцо на палец. Игра в вист возобновилась, сосредоточенная, молчаливая, угрюмая, как будто и не прерывалась. Рассказчик замолчал. Он не торопился. Зацепил и крепко держал. Быть может, главное достоинство его манеры рассказывать состояло в умении заинтриговывать?.. Как только он умолк, в тишине гостиной стало слышно взволнованное дыхание слушателей. Я оглядел их из-за своего алебастрового заграждения — плеча графини Даналья: самые разные чувства запечатлелись на лицах. Первой я невольно стал отыскивать Сибиллу, маленькую дикарку, испугавшуюся, едва только начался рассказ. Мне хотелось полюбоваться бликами ужаса в ее черных глазах, напоминающих сумрачные воды канала Орфано[91 - Историки Венеции называют этот канал местом частых убийств.] в Венеции, потому что в их кромешной темноте утонет немало сердец. Но она уже не сидела на канапе возле матери — заботливая баронесса, обеспокоенная продолжением рассказа, без сомнения, подала дочери знак покинуть гостиную, и та тихонько исчезла. — В конце концов, — снова заговорил рассказчик, — что уж было такого особенного в этой сцене, но она меня взволновала и запечатлелась у меня в памяти, будто врезанная резцом. Время не стерло в ней ни единой черточки. Я до сих пор вижу лицо Мармора, застывшее спокойствие графини, на миг растворившееся в сладострастном вдыхании запаха резеды, которую она потом, разжевав, уничтожила. Все осталось у меня в памяти, и вы поймете почему. События, таящие в себе возможное и немыслимое, связь между которыми я не мог хорошенько понять, но смутно интуитивно чувствовал, коря себя за крамольные мысли, со временем высветились, и я избавился от мучившего меня хаоса. Мне кажется, я уже говорил, что в коллеж меня отдали очень поздно. Два последних года моего ученья я даже не приезжал домой. В коллеже из письма родителей я узнал о смерти мадемуазель Эрминии де Стассвиль, она умерла от анемии, о которой никто и не подозревал, а когда узнали, болезнь зашла уже так далеко, что помочь не представлялось возможным. Новость, сообщенная мне без всяких подробностей, обдала меня тем же ледяным холодом, какой я почувствовал в гостиной дядюшки, впервые услышав кашель Эрминии, предвещавший смертельный исход и пробудивший во мне такие неожиданные прозрения. Тот, кто жил сложной душевной жизнью, поймет меня, если я скажу, что не решился задать ни единого вопроса о несчастной юной красавице, отнятой смертью у любящей матери на пороге жизни в цвете самых счастливых надежд. Я ощущал ее смерть настолько болезненно, что не находил в себе сил заговорить о ней с кем бы то ни было. Вернувшись домой к родителям, я нашел наш В. совершенно изменившимся: с годами города меняются, как женщины, их не узнаешь. Было это после 1830 года, когда Карл X проехал по нашим краям по дороге в Шербур, где сел на корабль и отправился в Англию, когда все знатные и благородные семейства, которые я знавал в детстве, укрылись в своих замках, перестав жить в городе. Революцию тридцатого года дворяне восприняли особенно трагично, надежда победить лишь поманила их, теперь и надеяться было не на что. Надежда воскресла тогда, когда единственный государственный ум[92 - Первый министр Франции граф де Виллель в 1828 г. пытался провести закон о майорате, нераздельном наследовании имущества старшим в роде, но безуспешно.] Реставрации задумал вернуть их сословию право первородства, основу величия и силы французских феодальных магнатов; это право, вдвойне правое и по Божьему закону, и по человеческому, заставляло блестеть глаза обманутых в своей преданности монархии аристократов, оно было для них вознаграждением за страдания и разорение, последним клочком горностая, который, украсив их гробы, облегчит им последний сон, но общественное мнение — они не сумели ни убедить, ни принудить его — отказало им. Маленький городок, о котором я так часто упоминаю в своем рассказе, превратился в безжизненную пустыню, кругом закрытые ставни и ворота, плотно запертые на запор. Июльская революция напугала и англичан, они тоже покинули город, привычки и обиход которого разрушили грозные события. Первой моей заботой было узнать, что сталось с Мармором де Каркоэлом. Мне рассказали, что он вновь вернулся в Индию по распоряжению своего правительства. Сообщил мне об этом все тот же бессмертный шевалье де Тарси, один из четырех партнеров столь памятной — для меня уж без всякого сомнения — бриллиантовой партии в вист. Говоря, он пристально смотрел мне в глаза, настойчиво давая понять, что ждет вопросов. И я, помимо собственной воли, потому что душа обо всем догадывается раньше, чем воля начинает действовать, спросил: — А госпожа дю Трамбле де Стассвиль? — Значит, и вы наслышаны? — отозвался он загадочно, словно наш разговор происходил на людях и нас могли услышать сто пар ушей, тогда как мы были совершенно одни. — Нет, я ничего не знаю, — совершенно искренне ответил я. — Она умерла, — сказал он, — от чахотки, точно так же, как ее дочь, через месяц после отъезда проклятого дьявола де Каркоэла. — А почему через месяц и при чем тут Мармор де Каркоэл? — удивился я. — Похоже, вы в самом деле ничего не знаете. Дело в том, мой дорогой, что, судя по всему, она была его любовницей. По крайней мере, так все шептались, теперь молчат. Графиня оказалась первостатейной лицемеркой. Она родилась с двуличием в крови, как рождаются блондинками или брюнетками. Лгала с такой неподражаемой естественностью, без малейших усилий и передержек, что ложь казалась правдой. Несмотря на врожденный талант лживости, о существовании которого мы узнали совсем недавно, в обществе мало-помалу стали распространяться слухи об истинном положении дел, передавали их еле слышным шепотом, пугаясь собственных слов… Послушать их, так шотландец, любивший только карты, был любовником графини. Это он-то, которого она никогда не принимала и, злющая, как черт, язвила при каждом удобном случае куда беспощаднее, чем любого из нас!.. Да ладно бы это! Будь так, бог бы с ней! Самое худшее, что «бог шлема» устроил «шлем» всей семье. Бедняжка Эрминия втайне обожала его. Если пожелаете, мадемуазель Эрнестина де Бомон все вам расскажет. Вот он, злой рок! А де Каркоэл? Кого он любил? Эрминию? Или ее мать? Или обеих? Или ни ту ни другую? Или связь с матерью была для него возможностью оплачивать свои карточные долги?.. Кто знает! Темная история. Но одно очевидно: мать, у которой души было не больше, чем тела, возненавидела собственную дочь и немало поспособствовала ее смерти. — Неужели ходили такие слухи? — воскликнул я в ужасе от того, что догадка моя оказалась верна; будь я клеветником, ужас мой, ей-богу, уменьшился бы. — Но кто, собственно, мог сказать про нее такое? Де Каркоэл не отличался фатовством и никогда и ни с кем не шел на откровенность, даже о собственной жизни никому ничего не рассказывал. Трудно предположить, что он стал практиковаться в доверительности, ведя разговоры о графине де Стассвиль. — Нет, конечно нет, — ответил шевалье де Тарси. — Два лицемера стоили друг друга. Он уехал точно так же, как приехал, о нем можно было сказать лишь одно: «Он был игрок, и только». Однако, по рассказам горничных, для которых нет героинь, графиня, всегда безупречная и безукоризненная в свете, на долгие часы запиралась с дочерью, а когда они выходили одна бледнее другой, то Эрминия всегда выглядела более несчастной и глаза у нее были заплаканы. — А других свидетелей и свидетельств у вас нет, шевалье? — спросил я, желая подтолкнуть его на дальнейшую откровенность. — Вы же сами знаете, что такое горничные. Сведениям, скажем, мадемуазель де Бомон я поверил бы охотнее. — Неужели?! — воскликнул де Тарси. — Вы что же, не знаете, как не любили друг друга графиня и мадемуазель де Бомон! Обе они язвы, поэтому живая говорит о покойнице с ненавистью во взгляде и коварными умолчаниями. Разумеется, ей хочется убедить всех в самых ужасных вещах, но знает она доподлинно только одну и совсем не ужасную: Эрминия была влюблена в де Каркоэла. — Какие пустяки, шевалье, — подхватил я. — Если верить признаниям молодых девиц, какие они делают друг другу, то любовью придется называть любую девическую мечту. А согласитесь, мечтать о де Каркоэле сам бог велел. — Вы правы, — кивнул старик де Тарси. — Однако кроме девичьих признаний есть и другие свидетельства. Вы помните?.. Нет, вы были еще ребенком… Но мы тогда все обратили внимание, что госпожа де Стассвиль, которая никогда ничего не любила, а цветы уж тем более, так что никто не мог сказать, каковы ее вкусы по этой части, стала носить у пояса букет резеды. Она носила его всегда, до последнего своего часа, даже во время игры не расставалась с ним, а иногда отрывала несколько стебельков и жевала. Мадемуазель де Бомон спросила как-то у Эрминии не без легкой насмешки в голосе, с каких это пор ее мать заделалась травоядной. — Да, помню, — ответил я. Я и в самом деле не мог забыть неистовой, почти свирепой жадности, с какой графиня вдыхала запах, а потом жевала стебельки резеды из своего букета во время той памятной для меня партии в вист. — Так вот, — продолжал старик, — резеда была из великолепной жардиньерки, стоявшей в гостиной госпожи де Стассвиль. Подумать только! Времена, когда от аромата цветов ей становилось дурно, прошли безвозвратно. Мы-то привыкли, что графиня после вторых своих родов, когда, по ее словам, чуть было не погибла от запаха тубероз[93 - Существовало поверье, что запах тубероз опасен для роженицы.], цветов терпеть не может. И вдруг полюбила и стала заниматься ими с невиданной страстью. В гостиной у нее, как в теплице, где в полуденный зной не подняли рам, можно было задохнуться от благоуханий. По этой причине две или три дамы слабого здоровья перестали ходить к ней в гости. Вот какие произошли перемены. Но их объясняли болезнью и нервами. А после смерти графини, когда стали закрывать гостиную, — к тому времени опекун отправил маленького дурачка, ее сына, ставшего богатеем, как и положено дурачкам, в коллеж — великолепную резеду решили пересадить на клумбу, и в цветочном ящике обнаружили — догадайтесь, что?! — труп младенца, который прожил несколько месяцев… Непроизвольный вскрик двух или трех дам прервал рассказчика, а между тем великосветские дамы давным-давно распростились с естественным проявлением чувств. Они успели забыть о непосредственности, но конец рассказа, пусть на миг, вернул им ее. Другие, лучше владеющие собой, только резко отшатнулись, но и это движение было почти конвульсивным, бессознательным. — Что за непростительная забывчивость, — процедил со свойственным ему легкомыслием раздушенный и учтивый циник маркиз де Гурд, для которого все в жизни было лишь поводом для насмешки, — последний из маркизов, как мы его прозвали, отпускал шуточки, даже идя за гробом, и, наверное, будет смеяться, когда сам ляжет в гроб. — Откуда взялся ребенок? — задал вопрос шевалье де Тарси, разминая табак в черепаховой табакерке. — Чей он был? Своей ли смертью умер? Или, быть может, его умертвили? Но кто? Вопросов множество, ответов нет, только самые ужасающие предположения, которые передавались шепотом. — Вы правы, шевалье, ответа нет, — согласился я, старательно скрывая свои догадки, благодаря которым, как мне казалось, знал обо всем произошедшем немного больше, чем он. — Тайна останется тайной, и покров, становясь все непроницаемее, в один прекрасный день окончательно скроет ее, потому что не останется и желающих его приподнять. — Только два человека в мире знают, что произошло на самом деле, но ни один из них не станет говорить, — прибавил де Тарси с кривой усмешкой. — Во-первых, Мармор де Каркоэл, уехавший в Индию с чемоданом, полным выигранного у нас золота. Больше он к нам никогда не вернется. А во-вторых… — Во-вторых? — удивленно переспросил я. — Во-вторых, — подмигнул мне шевалье, видимо считая, что сделал очень тонкое умозаключение, — тот, у кого оснований сказать нам правду еще меньше. Я имею в виду духовника графини. Вы его знаете, толстый аббат де Труден, тот, что — замечу в скобках — недавно получил кафедру в Байе. Шевалье де Тарси упомянул аббата, а меня словно бы озарило — кажется, я наконец понял женщину, которую близорукий наблюдатель вроде Тарси назвал лицемеркой за то, что она свои страсти подчинила энергии воли, но… но ведь только для того, чтобы еще неистовее наслаждаться стихией страстей. — Вы не правы, шевалье, — возразил я ему. — Даже близость смерти не могла приоткрыть дверь в душу женщины, достойной родиться в Италии в шестнадцатом веке. Графиня дю Трамбле де Стассвиль умерла точно так же, как жила. Увещевания священника не смогли проникнуть в ее наглухо замурованное сердце, свою тайну она унесла с собой. Если бы служитель вечного милосердия сумел растопить ее сердце и заставить раскаяться, то в жардиньерке в гостиной ничего бы не нашли. Рассказчик закончил свою историю, тот самый, обещанный всем нам роман. Он передал лишь то, что знал: начало и конец. Взволнованные слушатели не спешили нарушить тишину. Все сидели задумавшись, дополняя собственной фантазией подлинный роман, о существе которого можно было лишь догадываться по нескольким уцелевшим подробностям. В Париже остроумие мигом отправляет чувства за дверь, и тишина, воцарившаяся после рассказанного романа в гостиной, где так чтили искусство остроумной беседы, была высшей наградой рассказчику. — Игра в вист стала еще увлекательней благодаря подоплеке, — проговорила баронесса де Сен-Альбан, жена посла, а стало быть, большая любительница карт, — показанный уголок карты вносит куда большее напряжение, чем игра в открытую, когда весь расклад известен наперед, так что вы рассказали истинную правду. — Скорее, страшную фантазию жизни, — очень серьезно уточнил доктор. — Житейские фантазии и музыкальные одинаковы, — взволнованно воскликнула мадемуазель Софи де Ревисталь. — Они впечатляют не аккордами, а умолчаниями. Она взглянула на свою самую близкую подругу, надменную графиню де Даналья, сидевшую все так же прямо и по-прежнему покусывавшую свой веер слоновой кости с золотыми инкрустациями. Что говорила голубоватая сталь ее глаз? Я не видел их, но ее спина с бисеринками пота была, возможно, даже более красноречива. Похоже, и графиня де Даналья, подобно госпоже де Стассвиль, умела таить и страсти, и восторги. — Вы отравили мне радость от цветов, а я их так люблю, — проговорила баронесса Маскранни, повернувшись к рассказчику. Потом отколола от корсажа и смяла ни в чем не повинную розу, рассыпав вокруг себя лепестки. — И вот уж точно чему пришел конец, — не без ужаса добавила, — так это резеде. Я ее больше не выношу! Кощунственный обед Похоже, эти люди не знают, что существует Бог.      Аллен[94 - Аллен Уильям (1532–1594) — английский проповедник и духовный писатель.] На улицах городка *** сгущались сумерки. А в церковь этого маленького живописного городка западных краев уже пришла ночь. Ночь почти всегда спешит занять церковь. Она оказывается там раньше, чем где бы то ни было, то ли потому, что мало света дают витражи, то ли от обилия колонн, которые принято сравнивать с лесными деревьями, то ли из-за темных сводов. Зато двери в церковь всегда открыты, несмотря на сгустившуюся внутри ночь, опередившую угасание дня на улицах. Да, обычно они открыты и после того, как прозвонят Ангелус, а в канун больших праздников и совсем допоздна, особенно в набожных городах, где множество прихожан исповедуется, чтобы на следующий день причаститься Святых Тайн. Ни в какой светлый час дня в провинциальных церквях не бывает столько народу, сколько в сумеречный, когда закончены все работы, когда меркнет свет и христианская душа приготавливается к ночи — ночи, похожей на смерть, ночи, когда смерть чаще всего и приходит. В потемках мы яснее всего ощущаем, что христианская религия — дитя катакомб и таит в себе некую сумрачность и печаль своей колыбели. Тот, кто верит по-прежнему в действенную силу молитвы, любит именно в темный час прийти в церковь, преклонить колени, прижать лоб к молитвенно сложенным рукам; таинственная тьма, царящая в пустых нефах, нужнее всего глубинам человеческой души, и если для нас, людей светских и страстных, тайное свидание с любимой женщиной кажется трепетней и проникновенней в сумерках, то и встреча с Господом для набожной души проникновенней, когда не освещен Его алтарь и душа шепчет Ему свои надобы в темноте. Так, похоже, беседовали с Господом и те набожные души, что пришли в церковь городка *** в поздний час, чтобы по обычаю помолиться. На улицах городка, окутанных сырой туманной осенней мглой, фонарей еще не зажигали, не горела лампадка и возле статуи Девы Марии, стоявшей за оградой особняка благородных дам де ла Ванжери — статуи там давно нет, — тьма царила и в церкви. Воскресенье, два часа, как кончилась вечерняя служба, ладанный дым, стоявший голубым облаком под сводами хоров, успел рассеяться. Ночь, проникшая в церковь, спустила сверху полотна тени, будто с высокой мачты паруса. Две свечи, расположенные довольно далеко друг от друга на боковых колоннах нефа, и алтарная лампада, мерцавшая в густом и непроницаемом мраке хоров неподвижной звездочкой, озаряли потемки, утопившие неф и приделы, не светом, а призраком света. При мерцающих неверных бликах можно было разве что различить соседа, но не узнать его. Там и здесь смутно виднелись кучки людей, более темные и плотные, чем окружавшие их зыбкие потемки, согнутые в поклоне спины, белые чепцы крестьянок, вставших на колени прямо на каменном полу, две или три дворянские накидки с опущенными капюшонами — больше ничего и не разглядишь. Услышать было легче, чем увидеть. Тихий шепот молитв в гулком корабле — еще более гулком в поздний безмолвный час — казался шелестом удивительного муравейника, муравейника душ, зримого только Господу. Шелест непрерывный, однообразный, вбирающий в себя вздохи, всхлипы и бормотанье, не мог никого оставить равнодушным, тревожа недра молчаливой и темной церкви, вторгался в него лишь изредка скрип двери, потом — хлоп! — она закрывалась за входящим, и слышался звонкий дробный стук сабо по каменному полу, направлявшихся к одной из часовен, шум упавшего стула, задетого в темноте, кашель, приглушенный, почтительный: молящиеся из благоговения к дому Господнему, стараются кашлять как можно тише и деликатнее. Впрочем, посторонние звуки врывались лишь на краткий миг и не мешали истовому рвению верующих молящихся. Вот почему постоянные прихожане церкви *** не обратили внимания на вошедшего в нее мужчину. Будь там света побольше, многие были бы весьма удивлены, увидев его. Он был не из тех, кто часто ходит в церковь. Если сказать правду, то вообще в нее не ходил. Ни разу не переступил порога, хотя уже не впервые после долгих лет отсутствия приезжал погостить в родной город. Почему он пришел в церковь именно в этот день?.. Какое чувство, мысль, намерение подвигли его войти в храм, мимо которого он проходил много раз на дню, словно бы не видя его, словно его вообще не существовало? Человек этот был не только высок ростом, но и высокомерен, и ему пришлось смирить свою гордыню и нагнуться, чтобы войти в низкую дверь, позеленевшую от сырости, царящей в этих краях из-за частых дождей. Надо сказать еще, что вошедший отличался пылким нравом и не чуждался поэзии. Войдя в церковь, которую, скорее всего, успел забыть, он, наверное, удивился ее сходству с кладбищенским склепом. Впрочем, ее действительно строили как крипту, и располагалась она ниже уровня городской площади, на которую выходила, и даже для того, чтобы пройти к алтарю, нужно было спуститься на несколько ступенек. Вошедший, конечно же, не читал святую Биргитту[95 - Святая Биргитта Шведская (1303–1373) — основательница нового монашеского ордена, ее мистические откровения были изданы в 1372 г. в Любеке, переиздавались неоднократно.]. А если бы читал, то, оказавшись среди ночной тьмы, шелестящей таинственным шепотом, непременно вспомнил бы ее видение чистилища — мрачной устрашающей усыпальницы, где никого не видно, но от каждой стены исходят тихие стенанья и вздохи… Что он думал и что чувствовал, неведомо, но, очевидно, не доверяя своей памяти, если в ней вообще сохранились какие-то воспоминания, он внезапно остановился посреди бокового прохода, по которому было двинулся вперед. Судя по всему, он искал что-то или кого-то в потемках, но из-за темноты не мог найти. Потом глаза его немного привыкли к темноте, и он смог различить вокруг себя тени людей, предметов и заметил старушку нищенку. Она не то чтобы стояла на коленях, а осела возле скамьи для бедных, перебирая четки и молясь. Он тронул ее за плечо и спросил, где находится часовня Пресвятой Девы и исповедальня священника такого-то прихода, приход он назвал. И, получив все нужные ему сведения от главной «сиделицы» скамьи для бедных, сидевшей на ней вот уже полвека и ставшей такой же необходимой принадлежностью церкви города ***, как забавные фигурки на водостоках, посетитель уже без всяких затруднений, минуя стулья, еще не расставленные по местам после утренней мессы, вошел в часовню и остановился возле исповедальни. Стоял он, сложив руки на груди крестом, как часто стоят в церкви люди, пришедшие не за тем, чтобы помолиться, но желающие сохранить подобающую месту серьезность и пристойность. Дамы из конгрегации Святых Четок, молившиеся неподалеку, не преминули углядеть, нет, я не скажу — нечестивость, но отсутствие в его позе благочестия. Обычно по вечерам, когда в часовне исповедуют, возле украшенного бантами веретена Богородицы зажигают витую свечу желтого воска, и вокруг становится светло; но в тот день толпа прихожан исповедалась поутру, и вечером на исповедь не пришло ни души. Священник, одиноко молившийся в исповедальне, вышел и погасил свечу желтого воска, а потом снова вернулся в деревянную клетушку и принялся за молитву в полутьме, ничем не отвлекающей и помогающей сосредоточиться. Почему он дунул на свечу? Хотел ли в самом деле сосредоточиться или поступил так из бережливости, а может, и вовсе бездумно, кто знает? Но его незатейливое действие помогло сохранить инкогнито, если только он хотел его сохранить, человеку, который вошел в часовню. Священник, задувший свечу как раз перед его приходом, заметил вошедшего сквозь решетчатую дверь исповедальни и широко распахнул ее, продолжая сидеть. Человек передал священнику какой-то предмет, который держал у груди. — Возьмите, святой отец, — произнес он тихо, но отчетливо, — я уже очень долго ношу его с собой. Больше он ничего не сказал. Священник, словно бы заранее зная, о чем идет речь, взял сверточек и закрыл дверь исповедальни. Дамы из конгрегации Святых Четок не сомневались, что мужчина, поговорив со священником, тут же преклонит колени и будет исповедоваться, и были несказанно удивлены, увидев, что он торопливо покинул часовню и столь же быстро пошел по боковому проходу, по которому только что пришел. Дамы удивились несказанно, но уходящий был изумлен еще больше, когда на середине прохода, по которому он направлялся к выходу, его остановили две сильные руки и возле самого его лица раздался хохот, прозвучавший кощунством в святом месте. К счастью для оскаленных в хохоте зубов, они были узнаны. — В бога и в душу, — гаркнул насмешник, все же понизив голос, чтобы его богохульства никто не расслышал, — чем ты занят в церкви, Мениль, в столь поздний час? Мы же, кажется, не в Испании, где так лихо мяли апостольники монахинь в Авиле! Названный Менилем гневно взмахнул рукой. — Замолчи! — процедил он, едва удержавшись, чтобы возмущенно не загрохотать на всю церковь. — Ты что, пьян?! Сквернословишь в церкви, как в караульне! Пошли! И без глупостей! Выйдем тихо и благородно! Он ускорил шаг, и оба они, наклонившись, выбрались через низенькую дверь на улицу, где могли себе позволить говорить в полный голос. — Разрази тебя гром и молния, Мениль! Спали адское пламя! — не унимался сквернослов, словно взбесившись. — Ты что, надумал в капуцины податься? Собираешься святые облатки жрать? Ты — Менильгранд, капитан шамборанцев, словно поп, торчишь в церкви! — Ты там тоже был, — спокойно возразил Мениль. — Я пошел туда за тобой! Видел, как ты вошел церковь, и обалдел, скажу тебе честно, даже больше, чем если бы насиловали мою матушку. Я сказал себе: «Черт бы его побрал! Что он надумал делать в вонючем поповнике?!» Потом подумал, что ты зашел туда ради зазнобы, и отправился взглянуть, на кого — гризетку или самую знатную даму в городе — ты положил глаз. — Я пошел в церковь ради себя самого, дорогой мой, — ответил Мениль с такой нескрываемой презрительностью, какой и дела нет до производимого впечатления. — Не может быть! Ты меня изумляешь, Менильгранд! Мениль остановился. — Должен тебе заметить, дорогой мой, что люди… вроде меня, созданы, чтобы всегда изумлять людей… вроде тебя. И, повернувшись к сквернослову спиной, зашагал быстрым шагом, словно бы не позволяя следовать за собой, по улице Жизор в сторону площади Турен, на углу которой располагался дом его отца, старого господина де Менильгранда, как называли его в городе, когда о нем заходила речь. Старик, богатый, скупой (так о нем говорили), прижимистый — именно это слово употребляли, — на протяжении многих лет жил, сторонясь компаний, но все менялось, когда к нему на три месяца приезжал из Парижа сын. Старый де Менильгранд, не звавший обычно в гости и кошки, приглашал и принимал у себя всех: и старинных друзей своего сына, и его товарищей по полку, и просто знакомых, закатывая роскошные обеды, которые местные неблагодарные гастрономы называли обедами скупердяя. Недостойная выдумка! Стол у старика был великолепный и соответствовал скорее пословице: где скупой раскошелится, там пир горой. А чтобы познакомить вас получше с городской кухней, я представлю вам еще одного персонажа: в то время в городе *** проживал весьма знаменитый на свой лад сборщик налогов. Купив себе дом в столь маленьком городке, он поразил всех, словно на шестерке лошадей въехал в церковь. Значительная эта персона в качестве финансиста значения не имела, но природа позабавилась, дав толстяку талант повара. Рассказывают, что в 1814 году он привез Людовику XVIII, собравшемуся бежать в Гент, деньги от своего округа; в одной руке он держал ящик с деньгами, а в другой кастрюльку с подливой из трюфелей, до того соблазнительной, словно была приготовлена, черт побери, из семи смертных грехов. Людовик XVIII, как полагается, взял деньги, не сказав даже спасибо, зато в благодарность за подливу украсил обширное чрево гениального кулинара, по случайности попавшего в финансисты, лентой ордена Святого Михаила через плечо, какой жаловал только художников или ученых. И вот с широкой муаровой лентой, которую он неизменно надевал на свой белый жилет, и толстым брюхом, сиявшим орденским плевочком, новый Тюркаре[96 - Тюркаре — герой одноименной комедии Алена Рене Лесажа (1668–1747), всесильный откупщик-финансист.] по имени Дельток (а именно так его и звали), надевавший в день Святого Людовика шпагу и бархатный фрак, высокомерный, тщеславный и наглый, как три дюжины английских кучеров в седых пудреных париках, не сомневавшийся, что никто не устоит перед его всемогущими соусами, по роскоши своего образа жизни и своего сиянья мог сравниться в городе *** разве что с солнцем. И вот! С этим-то солнцем на кулинарном небосводе, похвалявшимся, что может приготовить сорок девять постных супов, а уж сколько скоромных, и сам не знал — без счета! — и соперничала кухарка старого господина де Менильгранда, более того, внушала Дельтоку беспокойство и опасения, пока в доме старика жил его сын! Могучий старец, папаша де Менильгранд гордился своим сынком и горевал о нем. И надо сказать, не без оснований! Жизнь «молодого человека», как отец привык его называть, хотя тому перевалило за сорок, сокрушил тот же самый удар судьбы, который разбил вдребезги империю и низверг того, кого называли просто императором, словно вершина славы и величия обезличивает, лишая имени. Менильгранд-сын, скроенный из той самой материи, из какой та эпоха кроила маршалов, записался в восемнадцать лет вольноопределяющимся в армию и участвовал во всех войнах империи, неся на кивере султан самых гордых надежд, однако гром, грянувший при Ватерлоо, отшиб все его амбиции. При Реставрации его не взяли вновь на службу, потому что он не смог устоять перед чарами изгнанника, вернувшегося с острова Эльба, сумевшего заставить самых сильных забыть о новой присяге и лишить их свободы воли. Когда командир эскадрона, майор Менильгранд, о котором офицеры известного своей храбростью Шамборанского полка говорили, что можно быть отважным, как Менильгранд, но отважнее быть невозможно, увидел, что его полковые товарищи, чьи послужные списки не шли ни в какое сравнение с его собственным, сделались полковниками в лучших подразделениях королевской гвардии, он впал в тоску, хотя не был по натуре завистлив. Буйство чувств отличало майора. Только военная дисциплина, похожая на дисциплину римлян, могла обуздать страсти этого отчаянного, который едва не умер в юности из-за своих любовных похождений, возмущавших весь город. Излишества в любви — неслыханные излишества! — довели его до нервной болезни, похожей на сухотку спинного мозга, которую лечили прижиганиями. Прижигания ужаснули город *** не меньше, чем ужасали любовные похождения; отцы семейств заставляли сыновей присутствовать при медицинских пытках, желая приохотить их к нравственности, как правительства приучают народ к добру террором. Они водили их посмотреть, как «припекают» молодого Менильгранда, а врачи говорили, что пациент выдерживает процедуру только благодаря своей дьявольской крепости. Удачный эпитет, поскольку речь шла о том, чтобы поладить с пламенем. И вот эта, как было только что сказано, неординарной крепости натура, сумевшая вынести не только прижигания, но и раны и все прочие тяготы войны, какие только могут обрушиться на солдата, была теперь в полном расцвете сил и пребывала в праздности. Менильгранд, мечтавший о маршальском жезле и оставшийся не у дел, глядя на свою саблю в ножнах, доходил до приступов настоящей ярости. Если бы понадобилось искать историческую аналогию нынешнему состоянию Менильгранда, пришлось бы забраться в глубь веков и вспомнить знаменитого Карла Смелого, герцога Бургундского[97 - Карл Смелый, герцог Бургундский (1433–1477) — крупнейший феодал Франции, противник короля Людовика XI, пытался завоевать прилегающие к Бургундии земли, потерпел поражение при Грансоне и Муртене (1476) и при Нанси (1477), где и погиб.]. Один остроумный моралист, раздумывая о несуразности человеческих судеб, сравнил судьбу с картинной рамой: мало кому она подходит по размеру, одному снесет полголовы, другой должен довольствоваться погрудным портретом, третьему, напротив, так велика, что он выглядит в ней карликом. Менильгранда, сына нижненормандского мелкопоместного дворянина, судьба обрекла на жалкое прозябание и смерть в полной безвестности, отняв у него возможность прославиться в веках, о чем он мечтал и к чему чувствовал себя способным, но зато она не отняла у него чувства обиды, уязвленности, ярости и озлобленности, какими отличался Карл Смелый, известный в истории еще и под именем Грозный. Ватерлоо, закрывшее перед Менильграндом все двери, было для него тем же, что и Грансон и Муртен для молнии в человеческом облике, погашенной снегами Нанси. Но ни Нанси, ни снегов не выпало на долю Менильгранда, командира эскадрона, получившего только «по шеям», как выражаются люди, любящие все опошлить вульгарными и жалкими словами. Когда это с ним случилось, думали, что майор покончит с собой или сойдет с ума, но он обошелся без самоубийства, да и безумцем не стал. Потому что уже был им, как утверждали насмешники, ибо любители поиздеваться всегда найдутся. И если он не покончил с собой — прекрасно зная его, друзья могли бы спросить, почему, но не спросили, — то, наверное, потому, что был из тех, кто непременно попытается свернуть шею клюющему печень орлу. Как Альфьери[98 - Альфьери Витторио (1749–1803) — граф, итальянский поэт, занялся своим образованием в зрелом возрасте, греческий язык выучил в 48 лет.], неподражаемый Альфьери, умевший в юности только выезжать лошадей и выучивший в сорок лет греческий, чтобы писать на нем стихи, Менильгранд занялся, а точнее, ухватился за живопись, она была дальше всего от него, и он словно бы поднялся на седьмой этаж, задумав прыгнуть из окна, чтобы покончить с собой. Менильгранд не знал даже азов, но сумел стать художником не хуже Жерико[99 - Жерико Жан Луи Андре Теодор (1791–1824) — французский художник, основоположник романтизма. В 1814 г. поступил в мушкетеры, старейшую часть королевской гвардии, которая была упразднена в 1815 г.], которого, как мне кажется, знавал, когда тот служил в мушкетерах. Майор работал «с отчаянной яростью солдата, вынужденного отступать перед врагом», как говорил он сам с горькой усмешкой. Сначала он писал, потом выставил свои полотна, добился известности, перестал выставляться, уничтожил все, что написал, и вновь принялся работать с тем же ожесточением. Офицер, привыкший держать в руке кривую саблю и скакать по Европе на лошади, теперь держал кисть и палитру и стоял перед мольбертом. Пресытившись войной — неизбежное пресыщение обожателя, — он чаще всего писал пейзажи, те самые, которые когда-то топтал. Работая, он жевал мастику из опиума и вдобавок днем и ночью курил, изобретя что-то вроде кальяна, позволявшего ему дымить даже во сне. Но ни наркотики, ни успокаивающие средства, ни другие яды, с помощью которых человек парализует себя и медленно убивает, не могли уничтожить того чудовищного неистовства, какое жило в нем, — он называл его крокодилом своего омута, а если учесть, что омут был огненным, то крокодил — раскаленным добела. Те, кто мало знал Менильгранда, считали его карбонарием, те же, кто знал его лучше, находили, что нормандец, с присущим всем нормандцам умением судить трезво, не может увлечься такими пустяками, как наивная либеральная болтовня. Не зная меры в страстях, порой весьма прихотливых, Менильгранд во всем остальном отличался ясным чувством реальности, характерным для всех потомков норманнов. Иллюзии, приводящие к заговорам, никогда не кружили ему голову. Он предсказал генералу Бертону[100 - Бертон Жан Батист (1769–1822) — французский генерал, глава неудачного заговора против Бурбонов, погиб на гильотине.] его судьбу. Демократические идеи, которыми при Реставрации прикрывались сторонники императора, внушали ему инстинктивное отвращение. Аристократ до мозга костей, аристократ не только по рождению, сословию, общественному положению, но и от природы, он был таким, каким был, и не мог быть иным; стань он беднейшим сапожником в городе, он и тогда остался бы аристократом, потому что его аристократизм заключался в «величии чувств», как сказал Генрих Гейне, амбиции буржуа и выскочек, цепляющихся за внешние отличия, ничего, кроме смеха, у него не вызывали. Менильгранд никогда не носил своих орденов. После крушения империи отец, зная, что сын должен был получить и не получил чин полковника, учредил для него баронский майорат, но Менильгранд-младший никогда не пользовался баронским титулом и на визитных карточках по-прежнему ставил «шевалье де Менильгранд». Титулы, лишенные политических привилегий, которые становились серьезным оружием в руках дворян, стоили в его глазах не дороже корки, оставшейся от съеденного апельсина, и он насмехался над этими титулами даже в присутствии тех, кто сохранял к ним почтение. В своем родном городке ***, помешанном на родовитости, где разоренные и ограбленные революцией потомки древних сеньоров-феодалов, когда-то владевших этим краем, стали тешиться и утешаться безобидной игрой в титулы, величая друг друга графами и маркизами, в чем не испытывали нужды их предки, гордившиеся своими фамилиями, Менильгранд, находя подобные игры смешными, нашел весьма оригинальное средство их прекратить. Придя на вечерний прием в самый аристократический дом города, он приказал лакею доложить о себе как о герцоге де Менильгранде. Удивленный лакей зычным голосом провозгласил: «Его высочество герцог де Менильгранд!» В гостиной всех так и подкинуло. Довольный произведенным эффектом, Менильгранд лениво процедил: — Я заметил, что все обзавелись титулами, и для себя остановился на этом. Господа аристократы безмолвствовали. Те, что были повеселее нравом, похихикали в уголку, но больше титулами никто себя не украшал. В мире всегда есть странствующие рыцари. В наши дни они не ополчаются с копьем против несправедливостей, но исправляют нелепости насмешкой. Менильгранд относился к их числу. Майор был человеком деятельным, а в таких людях главное — характер, они всегда стремглав летят в атаку, оставив ум в обозе. Будь шевалье де Менильгранд удачлив, ни ум, ни остроумие ему особо не пригодились бы, но несчастье — лучшее средство для того, чтобы калейдоскоп, ослепляющий наш разум пестрыми картинками, остановился, чтобы мы сосредоточились, задумались, — майор усвоил уроки отчаяния, и остроумие его тоже было отчаянным. Однако не только язвительность получил Менильгранд в дар от Господа, его, кроме раздиравших грудь страстей, одарили еще и красноречием. «Если б вы его только слышали!» — говорили о Мирабо[101 - Мирабо Оноре Габриэль Рикети (1749–1791) — граф, деятель Французской революции, блестящий оратор.]. Пожелание годится для любого оратора, но для Менильгранда в особенности. Больше того, его нужно было не только слышать во время спора, но еще и видеть: широкая грудь волновалась, словно вулкан перед извержением, лицо из бледного становилось мертвенно-бледным, лоб бороздили морщины, будто валы — разгневанное бурей море, зрачки, устремленные на собеседника, метали огненные заряды, как два раскаленных жерла. Да, нужно было его видеть: он учащенно дышал, задыхался, голос, переходя на шепот, набирал все больше патетики, и на губах запекалась едкая соль насмешки. После приступа яростного красноречия опустошенный, но не умиротворившийся, он напоминал великого Тальма[102 - Тальма Франсуа Жозеф (1723–1826) — знаменитый французский трагический актер, играл Ореста в одноименной трагедии Вольтера (1750).] в роли Ореста, трагически убитого, но не умершего: убийственный гнев не убивал Менильгранда, гнев возрождался на следующий день, спустя час, спустя минуту — феникс вновь вылетал из пепла. В самом деле, в любой миг можно было задеть постоянно натянутую струну и получить резонанс, способный свалить с ног того, кто имел неосторожность ее коснуться. Одна барышня рассказывала другой: «Господин де Менильгранд пришел вчера к нам в гости. Представь себе, моя дорогая, он выл весь вечер. Думаю, что он — одержимый. Дело кончится тем, что его перестанут принимать». Но если исключить взвывания дурного тона, для которых не приспособлены как гостиные, так и их хозяйки, Менильгранд все же вызывал интерес у тех самых барышень, что отозвались о нем так насмешливо и беспощадно. В моду тогда входил лорд Байрон, и Менильгранд, если оставался суровым и молчаливым, походил на его героев. Юные барышни с холодным сердцем ценят красоту правильных черт лица, и, с их точки зрения, Менильгранд был уродом, однако его бледное, изможденное лицо, каштановые волосы без малейшего признака седины, лоб с преждевременными морщинами, как у Лары или Корсара, приплюснутый нос леопарда и сине-зеленые, будто налитые кровью, как у очень породистых и горячих коней, глаза отличались такой выразительностью, что и самые большие насмешницы города *** испытывали невольное волнение. В его присутствии самые злоязычные переставали точить язычки. Высокого роста, сильный, хорошо сложенный, хоть и немного сутулый, словно жизнь, которую он влачил, оказалась слишком тяжелым доспехом, шевалье де Менильгранд, несмотря на современный костюм, казался человеком другой эпохи, иной породы — людей ему сродни мы видим иногда на величавых фамильных портретах. Увидев его в раме двери, когда он входил в гостиную, другая барышня и назвала его живым портретом. Кроме перечисленных достоинств Менильгранд обладал еще одним, самым драгоценным в глазах молодых девиц: он всегда был необыкновенно красиво одет. Была ли его любовь к нарядам единственным оставшимся этому отчаявшемуся, доживавшему жизнь в затворничестве человеку напоминанием о его донжуанстве — так заходящее солнце золотит последним лучом края туч, за которыми скоро погаснет, — или так он напоминал себе об азиатской роскоши, какую в бытность офицером Шамборанского полка выставлял напоказ? Когда их полк расформировали, старому скупцу, его батюшке, пришлось раскошелиться и заплатить двадцать тысяч франков только за его чепраки из тигровых шкур и сапоги с красными отворотами. Что было у него на душе — неведомо, неоспоримо одно: ни один молодой парижанин или лондонец не мог превзойти элегантностью этого мизантропа, оставившего светскую жизнь, наносившего два или три визита в начале своего пребывания в родном городе, а потом не выходившего из дома вовсе. Менильгранд, приехав погостить, жил в доме своего отца, как у себя в Париже, занимаясь с утра до ночи своими картинами. Он и прогуливался-то редко по нашему чистенькому, очаровательному городку, словно бы созданному для мечтателей и поэтов, но где никогда не было ни тех ни других. А если изредка все-таки проходил по какой-нибудь из улиц, то лавочники шептали приезжему, обратившему внимание на его горделивую осанку: «Да это же майор де Менильгранд», словно майора де Менильгранда должны были знать во всех концах света. Однако надо сказать, что тот, кто видел его однажды, уже не забывал никогда. Майор внушал невольное почтение, какое внушают все те, кто ничего уже не просит от жизни; когда не просишь, становишься выше и смотришь свысока на все низости. Менильгранда никогда не встречали в кафе в обществе офицеров, которых при Реставрации тоже вычеркнули из списков и не взяли на службу, но при встрече он всегда пожимал им руку. Провинциальные кафе претили его аристократической натуре. Он просто-напросто не любил подобные заведения, и его нелюбовь никому не казалась обидной. Полковые товарищи знали, что всегда могут повидать его в отцовском доме; старик превращался на время пребывания сына из скупца в расточителя и баловал их пирами, которые они называли валтасаровыми, хотя никогда не читали Библии. Старик отец на пирах сидел напротив сына, одетый, как одевают героев комедии, однако, взглянув на него, никто бы не усомнился, что отпрыск, которым он так гордился, пошел в его породу. Высокого роста, худой и сухой старик держался прямо, как корабельная мачта, гордо противостоя натиску старости. В долгополом темном сюртуке, обычной своей одежде, он казался еще более высоким и сухопарым, а суровое выражение лица делало его похожим на мыслителя или аскета, отрекшегося от мирской суеты. Вот уже много лет он носил хлопчатобумажный колпак с лиловой лентой, но никому и в голову бы не пришло посмеяться над забавным головным убором, в каком привыкли видеть Жеронта из «Мнимого больного» Мольера. Старый де Менильгранд столь же мало подходил для комедий, сколь мало походил на благодетеля, охотно дающего в долг. При виде него смех бы замер на смешливых устах Реньяра[103 - Реньяр Жан Франсуа (1655–1709) — французский комедиограф.], а задумчивый взгляд Мольера стал бы еще задумчивей. Какова бы ни была юность нового Жеронта или Гарпагона, сейчас уже почти величественного, никто о ней не помнил и не вспоминал. Говорили, что, несмотря на свое родство с Вик-д’Азюром, врачом Марии Антуанетты, он перешел на сторону революции, правда ненадолго. Деловой человек (нормандцы называют свое добро своим делом — серьезное признание!), собственник, землевладелец очень быстро справились в нем с идейностью. Заделавшись революционером, он расписался в безбожии, а покинув революционные ряды — в аполитичности. Отсутствие убеждений и веры удвоили его негативизм, и нигилизмом он ужаснул бы и Вольтера. Однако свои мнения старик высказывал редко, разве что на мужских обедах, какими чествовал сына. В кругу единомышленников он не скрывал своих взглядов, и его речи подтверждали, что монархически настроенные дворяне-католики не ошибались, когда сторонились его, не считая возможным принимать у себя и находя весьма разумным решение старика жить затворником. Жизнь старый Менильгранд вел самую простую. Никогда никуда не ходил, никого не видел. Мир для него ограничивался двором и садом. Зимой он сидел на кухне возле очага, куда прикатывали ему большое кресло, обитое красно-коричневым утрехтским бархатом; молчаливое присутствие его очень стесняло слуг, они не решались болтать при нем в полный голос и шептались, как будто в церкви. Летом он освобождал прислугу от своего общества и сидел в прохладной столовой, читал газету или разрозненные томики из монастырской библиотеки, купленные на распродаже. Иногда приводил в порядок счета, сидя за кленовым секретером с медными уголками, — мебель, малоподходящая для столовой, но старик приказал спустить его вниз, чтобы не подниматься самому на этаж выше, когда к нему приходили арендаторы. Думал ли он о чем-нибудь еще, кроме подсчета процентов, — неведомо. Лицо, изрытое оспинами, белое, как свинцовые белила, с коротким, чуть приплюснутым носом, хранило непроницаемость. О мыслях старика было известно не больше, чем о мыслях кота, мурлыкающего возле очага. Оспа оставила ему в наследство не только оспины, но и покрасневшие глаза: после болезни веки завернулись внутрь, и он вынужден был постоянно подстригать ресницы, операция неприятная и болезненная; глаза у него болели, он часто моргал, а когда говорил с вами, откидывал назад голову и приставлял к глазам руку козырьком, чтобы лучше видеть. Этот вынужденный необходимостью жест придавал старцу крайне брезгливый и высокомерный вид. Никакой наведенный лорнет не сравнился бы в беспардонности с дрожащей рукой старого де Менильгранда, когда он, приставив ее к бровям, рассматривал вас, задавая очередной вопрос. Говорил он тоном приказа, и не грудным басом, а пронзительным фальцетом, лишний раз доказывая, что в груди у него пустовато, но и голосом пользовался не часто. Можно сказать, экономил его, как свои экю. Но если экономил, то вовсе не как столетний Фонтенель, тот, заслышав громыханье кареты, прерывал фразу на полуслове и заканчивал ее, когда карета отгромыхала. Фонтенель, хрупкая фарфоровая фигурка с трещиной, постоянно пекся о своей сохранности. Старый де Менильгранд крепостью походил на древний гранитный дольмен и если говорил мало, то только потому, что дольмены неразговорчивы. Он и высказывался кратко, по-тацитовски. Слова в разговоре чеканил, но ими не бросался: все его камешки непременно попадали в огород — ранили, и пребольно. Не отличаясь от большинства родителей, он ругательски ругал сына за мотовство и неразумие, но с тех пор, как Мениля — так по-домашнему старик называл сына — раздавила рухнувшая империя, словно гора титана, возымел к нему почтение; старый де Менильгранд презирал жизнь, но уважал людей, против которых ополчалась судьба-злодейка. Он и выказывал уважение сыну на свойственный ему лад, и, надо сказать, весьма выразительно. Когда сын разговаривал с ним, мертвенно-бледное лицо Менильгранда-старшего, похожее на луну, нарисованную белилами на серой бумаге, с красными после оспы глазами, будто намеченными сангиной, выражало благоговейное внимание. Но главным проявлением отцовской любви становилась щедрость; скупость — опасная страсть, и те, кого она стиснула ледяными руками, не в силах освободиться, однако на время пребывания сына отец забывал о ней. Он закатывал те самые знаменитые обеды, какие не давали спать господину Дельтоку, шевеля на его голове листки лавра, собранные в царстве ветчин и соусов, — безбожные обеды, какими мог услаждать своих любимцев сам дьявол. Впрочем, завсегдатаи этих обедов таковыми и были. «Весь сброд, вся грязь, какая только есть в городе и его окрестностях, собирается в доме Менильгранда», — шипели роялисты и набожные католики, не успокоившиеся еще после страстей 1815-го. «Нет сомнения, что говорят там одни гадости, а скорее всего, их и делают», — прибавляли они. Слуги, которых не отсылали перед десертом, как поступал умный и вольнодумный барон Гольбах[104 - Гольбах Поль Анри (1729–1789) — французский философ-материалист, атеист, идеолог буржуазной революции.], разносили по городу и впрямь ужасающие слухи о застольных разговорах; дело дошло до того, что кумушки-подружки напугали кухарку господина Менильгранда-старшего, будто кюре не допустит ее к причастию, пока в доме гостит хозяйский сын. В общем, о пиршествах на площади Тюрен достопочтенные горожане говорили примерно с таким же ужасом, с каким средневековые христиане толковали о трапезах евреев, на которых те якобы глумились над гостией и приносили в жертву младенцев. Надо, правда, сказать, что страх и ужас пропадали, как только речь заходила о тех кулинарных изысках, которыми потчевал старик своих гостей, — чувствительные гурманы-аристократы слушали о них, глотая слюнки. В провинции и маленьких городках люди знают друг о друге все. Открытый дом римлян им заменял рынок, дом вообще без стен. С точностью до последней куропатки или бекаса всем было известно меню обедов на площади Тюрен. Обеды устраивались каждую неделю по пятницам, и для них забиралась лучшая рыба и лучшие устрицы, но на своих кощунственно изысканных трапезах хозяин без стыда и совести мешал постное со скоромным. Рыбу за его столом торжественно подавали вместе с мясом, словно желая надругаться над пятницей — днем, отведенным Церковью для воздержания и умерщвления плоти! Вот какие мерзости приходили в голову старику Менильгранду и его осатаневшим гостям. Мало того, что они ели скоромное в постный день, они и постное превращали в услаждение для желудка! Устраивали себе, так сказать, архиерейскую уху! Брали пример с королевы Неаполитанской, которая говорила, что шербет ее восхитителен, но стал бы еще слаще, если бы наслаждаться им было бы грехом! Да что это я — грехом?! Нечестивцам подавай все грехи на свете! Святотатцы — вот кто приходил в этот дом и садился за проклятый стол, святотатцы самой что ни на есть чистой пробы, выставляющие нечестие напоказ, смертные враги священников и католической Церкви, непримиримые и яростные безбожники, какими были все безбожники в то время. Надо сказать, что безбожие тогда приобрело особую окраску. Без Бога тогда обходились люди деятельные, с огромным запасом энергии, пустившиеся во все тяжкие, не побоявшись никаких крайностей, прошедшие через горнило революции и императорских войн. Атеизм XVIII века, породивший это безбожие, мало был на него похож. Атеисты XVIII века искали истину, думали, размышляли. Безбожие было умствованием, софистикой, громкими, дерзкими речами. Что у него общего с кощунством цареубийц 93 года и беззастенчивостью императорских солдафонов? Мы — следующее за деятельными безбожниками поколение и тоже безбожники, но на свой лад. Наш ледяной, ученый атеизм неподкупен, сосредоточен, мы непримиримо ненавидим все относящееся к религии и похожи на жучков-древоточцев, которые точат балку. Но наше неприятие Бога не в силах дать представление о яростной ненависти к Нему в начале XIX века: отцы-вольтерьянцы натаскали своих сыновей на Господа, как собак, став мужчинами, они по локоть погрузили руки в кровь, занимаясь политикой, а потом воюя; война и политика развратили их вконец. После трех или четырех часов питья и обжорства за кощунственным столом старика де Менильгранда громогласное и буйное общество в его столовой мало походило на компанию из пяти китайских мандаринов от литературы, собравшихся в кабинете дрянного ресторана и устроивших маленький заговор против Господа, заплатив по пять франков с носа[105 - Имеется в виду знаменитый литературный обед 10 апреля 1868 г. на Страстную пятницу, данный критиком Сент-Бёвом своим собратьям Тэну, Ренану, Абу и принцу Наполеону, сыну Жерома Бонапарта.]. В те времена пиры были совсем другими! И поскольку, скорее всего, пиры эти вряд ли когда-нибудь возродятся, то для истории нравов небезынтересно о них напомнить. Те, кто так безбожно пировал, давно умерли, ушли, и безвозвратно, но в те времена они жили с особой интенсивностью: жизнь набирает силу не тогда, когда возможностей становится меньше, а когда бед и несчастий становится больше. Друзья Менильгранда, сотрапезники по застольям в отцовском доме, не утратили еще былой силы. Сама жизнь доказала, что сила у них есть, они поверили в нее, почувствовали, когда, любя крайности и излишества, пили все хмельные радости жизни, подставив голову прямо под струю, хлещущую, как из бочки, и не падали замертво. Но ни руками, ни зубами, как Кинегир[106 - Кинегир — брат греческого драматурга Эсхила, участник марафонского сражения (490 до н. э.), пытался задержать персидскую галеру, вцепившись в нее руками; персы отрубили ему руки, тогда он вцепился в нее зубами.] удержал корабль, не удержали места у бочки. Поток событий оторвал их от питающей груди — а они так жадно ее сосали! — унес, но не износил, и они продолжали жаждать молока, которого успели вкусить и вкус которого лишал их покоя. Для них, как для Менильгранда, настал час ярости. Бессильной ярости. И пусть они не обладали величием души Менильгранда, неистового Роланда, для которого понадобился бы Ариосто, обладавший вдобавок трагическим гением Шекспира, они тоже узнали смерть, оставшись в живых. Смерть не часто совпадает с концом жизни, зачастую она приходит гораздо раньше. Воинов разоружили, а они способны сражаться. Наполеоновских офицеров уволили не только из Луарской армии[107 - Остатки Великой армии Наполеона были сосредоточены в 1814 г. на реке Луаре.], — их уволили из жизни, отстранили от всех надежд. Империя погибла, реакция придавила революцию, хоть и не сумев с ней справиться раз и навсегда, как святой Михаил с драконом, и полные сил люди лишились должности, занятия, положения в обществе, карьеры, потеряли все нажитые блага и вернулись в родной город, чтобы, как они говорили, «подыхать хуже собак». В Средние века они пошли бы в пастухи, подались в наемники или в пираты, но время не выбирают, они родились в цивилизованную эпоху, жесткую своими рамками и ограничениями, их отправили на покой, поставили в стойло грызть удила, ронять с губ пену, портить себе кровь и давиться от отвращения. Кое-какой выход был и у них, они могли драться на дуэлях, но что такое два-три удара шпагой или пистолетный выстрел, когда их ярость и отчаяние требовали потоков крови, которые залили бы всю землю! Теперь вы можете себе представить, что за «Отче наш» обращали они к Господу Богу. Они-то в Него не верили, зато в Него верили их враги, и этого было достаточно, чтобы попирать, изничтожать, проклинать все, что есть для врагов святого. Менильгранд-младший, однажды посмотрев на своих гостей при свете голубых язычков пламени, плясавших над огромной пуншевой чашей, вокруг которой они сидели, сказал: — Готовый экипаж корсарского судна! — И, покосившись на расстриг, затесавшихся между солдатами без мундиров, прибавил: — Даже капелланы есть, если корсарам придет фантазия завести у себя капелланов! Но в мирное время, наставшее после снятия континентальной блокады[108 - Блокада, объявленная Наполеоном Англии в 1806 г., в которой участвовали все покоренные им и все союзные страны Европы. Снята после его падения в 1814 г.], корсаров хватало в избытке, — не было тех, кто давал бы деньги на корабли. Ну так вот, пятничные собутыльники, вызывавшие возмущение всего города, пришли, как обычно, на обед в особняк де Менильгранда в пятницу, последовавшую за тем самым воскресеньем, когда Мениля так неожиданно увидел в церкви один из его приятелей и пришел сначала в недоумение, а потом в неистовство. Приятеля звали Рансонне, когда-то он служил капитаном в 8-м драгунском полку и на обед пришел одним из первых. Мениля он не видел всю неделю и никак не мог успокоиться, что застал его в церкви, а главное, не мог забыть обиды: вместо того, чтобы объясниться, тот с пренебрежением осадил его. Рансонне рассчитывал вернуться к потрясающему происшествию, намеревался угостить им всех гостей и добиться разъяснений в их присутствии. Капитан Рансонне был не самым беспутным из распутников и богохульников, собирающихся по пятницам, но больше всех любил выставлять напоказ свое безбожие и делал это весьма неуклюже. Бог не давал ему покоя, словно назойливая муха. И хотя он был весьма неглуп, выглядел из-за своего богоборчества глуповато. Он был офицером, военным от макушки до пят, и не просто военным, а военным своего времени со всеми его достоинствами и недостатками, он вырос на войне, жил, чтобы воевать, верил в одну войну и любил только войну — словом, был драгуном, неразлучным с конем и саблей, как поется в старинной драгунской песне. Из двадцати пяти друзей, собравшихся в тот день в особняке Менильгранд, он, может быть, больше всех был привязан к Менилю, хотя с тех пор, как тот побывал в церкви, он словно бы перестал быть тем храбрецом рубакой, которого Рансонне знал и любил. Предупредить ли об этом остальных?.. Собрались в основном офицеры, но не все из них были солдатами. Были медики, самые вольнодумные материалисты из всех городских врачей. Несколько бывших монахов в возрасте старшего Менильгранда, оставившие монастыри и обеты, два или три женатых священника — в законном браке они, разумеется, не состояли, но имели сожительниц — и в довершение всего бывший член Конвента, представитель народа, голосовавший за казнь короля. Словом, фригийские колпаки или кивера, одни отчаянные революционеры, другие страстные бонапартисты, всегда готовые драть глотки и вцепиться друг другу в горло, отстаивая свои убеждения, но трогательно единодушные в отрицании Бога и неприятии всех церквей. Во главе этого синедриона чертяк с разнообразными рожками восседал самый главный — черт в колпаке — папаша Менильгранд с мучнисто-белым лицом, но никому бы и в голову не пришло сравнить его с клоуном, потому что чувствовалось в нем что-то весьма значительное и сидел он гордо и прямо — ни дать ни взять епископ в митре на шабаше. Напротив него сидел Менильгранд-младший с видом усталого, расположившегося на отдых льва, однако чувствовалось, его мускулы могут в один миг напружиниться, морщины разгладиться, а глаза метнуть молнии. Мениль-младший выглядел среди своего окружения королем среди подданных, куда им всем было до его изысканности. Приятели-офицеры, былая краса империи, слыли когда-то и в самом деле красавчиками и славились щегольством, но щеголяли выправкой, фактурой, в общем, говоря по-солдатски, «физикой». Они и в штатском сохраняли особую прямизну, свойственную служакам, чей стан долго стягивал мундир. Словом, привыкли шнуроваться. Остальные и не шнуровались: ученые врачи, монахи-расстриги, когда-то носившие рясы, а потом их растоптавшие, даже следя за собой, выглядели невзрачно. Один Менильгранд среди них был одет, и одет очаровательно, как сказали бы женщины. Для дневного обеда он выбрал строгий черный камзол и серебристый шейный платок с едва заметной теплой искрой — ручной вышивкой в виде крошечных золотых звездочек. Раз он оставался дома, то не обул и сапог, позволив любоваться стройными мускулистыми ногами, — нищие, сидящие вдоль улицы, завидев его ноги, обращались к нему не иначе, как «ваша светлость, принц»; в ажурных шелковых чулках и открытых лодочках на каблуке, он выглядел не хуже Шатобриана, второго человека в Европе после великого князя Константина, умевшего позаботиться о красоте ног. Камзол от Штауба он не застегнул, с ним красиво сочетались сиреневые с отливом прюнелевые панталоны и узкий шалевый жилет из черного казимира без единого украшения, даже без золотой цепочки от часов. Менильгранд разрешил себе одну-единственную драгоценность — бесценную античную камею с головой Александра, туго застегнув ею шейный платок, спускавшийся на грудь красивыми складками. Увидев его безукоризненно изысканный наряд, каждый понимал, что художник одолел в нем солдата и что Менильгранд — человек совершенно иного сорта, нежели те, кто обращался к нему на «ты». Аристократ от природы, офицер, родившийся для генеральской зерни[109 - Имеются в виду генеральские погоны.], как говорили о нем на военном жаргоне приятели, он резко отличался от отважных вояк, отчаянных храбрецов, людей простых и незамысловатых, не ведающих о порывах к высшему. Менильгранд во время шумных сборищ говорил как хозяин дома мало и по большей части оставался в тени, предоставляя главенствующую роль в застолье отцу. Но бывало, что и его, как Персей Горгону, захватывал разгоревшийся спор, и тогда из его груди исторгалось знаменитое клокочущее красноречие. Однако в целом тон пирушек не совсем соответствовал его вкусу, особенно после устриц и шампанского, когда голоса гремели, споры бурлили, — подбрось в них еще щепотку соли, и потолок вместе со всеми летящими к нему пробками вылетел бы вон не хуже пробки. За стол дерзкие насмешники садились ровно в полдень, пользуясь любой возможностью поиздеваться над церковью. А почему? Да потому что благочестивый западный край верил, что ровно в полдень Папа садится за стол и перед тем, как приняться за трапезу, посылает благословение всему христианскому миру. Святое благословение Папы неимоверно смешило вольнодумцев. Издеваясь над ним, старый де Менильгранд, услышав первый из двенадцати ударов колокола на городской колокольне, с вольтеровской ядовитой улыбкой, змеящейся трещиной по неподвижному лицу, непременно произносил тонким фальцетом: — За стол, господа! Добрые христиане вроде нас с вами не могут остаться без папского благословения! Приглашение служило безбожникам трамплином, и они тут же перепрыгивали на излюбленную тему, побросав все другие на полдороге. Мужские компании вообще отличаются беспорядочными разговорами. Любые сборища без умиротворяющего влияния хозяйки дома, умеющей, будто кадуцеем[110 - Кадуцей (лат.) — обвитый двумя глядящими друг на друга змеями жезл бога Меркурия, символ мирного разрешения споров.], умерить раздутое тщеславие, непомерные амбиции, несуразные вспышки гнева, нередко превращаются в поединок самолюбий и кончаются, как кончилось празднество лапифов и кентавров[111 - В греческой мифологии кентавры — полулюди-полулошади. На свадьбе короля лапифов, племени гигантов, Пирифоя кентавры устроили побоище и были побеждены.], где, очевидно, тоже не было женщин. Во время застолий, не украшенных присутствием женщин, самые учтивые и безупречно воспитанные мужчины забывают о вежливости и лишаются врожденного обаяния. Удивительно? Ничуть. У них нет публики, которой они хотели бы понравиться. Мужчины в обществе мужчин становятся развязными, а стоит задеть их — грубыми, грубость возникает при малейшем соприкосновении умов, при малейшем их противостоянии. Эгоизм, неукротимый эгоизм, обычно маскируемый вежливостью светского общения, тут же ставит локти на стол, а потом начинает ими толкаться. И если так ведут себя самые воспитанные из мужчин, то что можно ждать от гостей особняка Менильгранд — гладиаторов, якобинцев, вояк, привыкших к бивуакам, клубам и еще более сомнительным местам? Трудно вообразить, если сам не слышал, бестолковый громкий разговор рубак, всегда рубящих с плеча, обжор, выпивох, разогретых пряными возбуждающими блюдами и хмельными горячительными напитками; уже после жаркого они расстегивали все пуговицы и позволяли себе орать невесть что без малейшей сдержанности и стеснения. Хула на Господа Бога считалась тогда украшением беседы, и кто тогда только не богохульствовал! Поль Луи Курье[112 - Курье Поль Луи (1772–1825) — французский писатель-публицист, участник наполеоновских походов, непримиримый враг Реставрации.], который вполне мог стать завсегдатаем обедов Мениля, писал тогда, распаляя и подстегивая соотечественников: «Сейчас решается вопрос, кем нам быть: капуцинами или лакеями?» Политические новости, ненависть к Бурбонам, обличения Конгрегации[113 - Конгрегация — полусветская-полуклерикальная организация, руководимая иезуитами.], сожаления о прошлом кипящими потоками схлестывались и бурлили за столом проигравших, но с не меньшим пылом они говорили и о другом. Например, о женщинах. Женщины — вечная тема мужских бесед, особенно во Франции, самой тщеславной стране на свете. Говорили о женщинах вообще и о конкретных женщинах, о женщинах разных стран и женщинах, живущих по соседству, о тех женщинах, каких успели узнать красавцы воины, победным шагом прошедшие по Европе, и о женщинах, живущих в городе, которые, возможно, никогда не принимали их у себя, но которых без малейшего стеснения называли по именам и фамилиям, претендуя на особо близкое знакомство. За десертом репутации знакомых женщин обсасывали с бесстыдным смехом, словно персик до самой косточки, чтобы затем разгрызть и ее. В атаках на женщин принимали участие все, даже старые ревматики, давно отвыкшие от «женского мяса», как они цинично заявляли, ибо мужчины могут отказаться от недостойной любви, но не от самолюбивого достоинства и, даже стоя одной ногой в могиле, охотно услаждаются сиропом самолюбования. Обед на этот раз был, наверное, самый пряный из всех, что давал старый Менильгранд, поскольку языки развязались и разнуздались очень скоро, и присутствующие по уши погрузились в столь любимый ими сладкий сироп. Гостиная теперь молчалива, но ее стены могли бы многое рассказать, умей они говорить, и рассказали бы лучше меня, потому что бесстрастны, как только бывают стены. Одним словом, гости Менильгранда, как обычно на мужских обедах, поначалу пристойных, вскоре малопристойных, а затем и вовсе непристойных, расстегнули все пуговицы и принялись потчевать друг друга скоромными историями… Можно было подумать, что очередь исповедоваться дошла до демонов! Бесстыжие насмешники, которые изрешетили бы язвительными стрелами смиренного монаха, вставшего на колени перед игуменом и начавшего исповедоваться вслух в присутствии братии, именно так они и исповедовались, но не из смиренного монашеского самоуничижения, а из горделивого и тщеславного желания похвастаться своей постыдной жизнью. Все они от всей души плевали на Господа Бога, но плевки их падали на них же. Что ни история, то бьющий вверх фонтан хвастовства, но одна среди них показалась самой — как бы сказать? — пикантной, что ли. Нет, пожалуй, «пикантная» не совсем подходящее слово, лучше сказать, соленой, пряной, острой, обжигающей рот ненасытным обжорам, готовым глотать под видом историй даже медный купорос. Между тем рассказчик был, пожалуй, самым холодным среди собравшихся чертяк — холоднее зада Сатаны, ибо зад Сатаны холоден как лед, несмотря на подогревающий его адский огонь, так говорят ведьмы, которые целовали его во время черной мессы на шабашах. Звали рассказчика Невер — не правда ли, говорящее имя? — и был он когда-то аббатом, но в мире, перевернутом революцией с ног на голову, превратился из неверующего священника в неученого доктора и подпольно занимался лечением — сомнительным, а возможно, и смертоубийственным шарлатанством. Люди образованные у него не лечились. Зато горожане из простых и окрестные крестьяне не сомневались, что он понимает в болезнях больше, чем все ученые врачи с дипломами. Про него говорили, таинственно покачивая головой, что он-де знает тайны исцеления. Тайны! Магическое слово, отвечающее на все вопросы, не отвечая ни на один, любимый боевой конек шарлатанов, столь чтимых когда-то темным народом под видом могущественных колдунов. Так вот, бывший аббат Невер — он говорил с гневом, что чертово звание аббата привязалось к его имени, как парша, и никаким дегтем его не выведешь, — занимался изготовлением таинственных снадобий, вполне возможно ядов, вовсе не из корыстолюбия, средства для жизни у него были: он попал в рабство к опасному демону экспериментаторства, который начинает с того, что учит видеть в людях подопытных кроликов и кончает тем, что рождает новых Сент-Круа и Бренвилье[114 - Бренвилье де (обезглавлена в 1676) — маркиза, известная отравительница. Капитан Сент-Круа — ее любовник и сообщник.]. Не желая иметь дела с патентованными медиками, как презрительно называл Невер всех врачей, фармацевтов и аптекарей, он сам изготовлял лекарства и продавал или раздавал микстуры — чаще всего бесплатно, с единственным требованием вернуть обратно пузырек. Мошенник, но далеко не дурак, он умело использовал пристрастия своих пациентов для процветания своей медицины. Раздувшимся, как бочка, пьянчугам давал белое вино, настоянное на неведомых травах, а девушкам, у которых возникли «затруднения», как говорят крестьяне, прищурив один глаз, — отвары, благодаря которым затруднения рассеивались. Среднего роста, с холодным, неподвижным серым лицом и прямыми, как свечи, светлыми волосами, подстриженными в кружок (что только и напоминало об оставленном им духовном сане), Невер одевался примерно так же, как Менильгранд-отец, но только не в черное, а в темно-синее, за столом чаще всего молчал, а когда говорил, был немногословен. Холодный и опрятный, он торчал крюком в пламени очага и, пока за обедом полыхали страсти, помалкивал, а когда вокруг осушали одним глотком стаканы, потихоньку потягивал винцо, сидя где-нибудь в уголке. Разумеется, такой человек не мог быть приятен рубакам-горлопанам, они дразнили его кислятиной с виноградника Святой Не-Трожь, в их устах весьма нелестное прозвище. Исходя от Невера, история приобретала особую забористость, а он тихо и скромно сообщил, что самое большее, что мог сделать против «гадины господина Вольтера»[115 - Вольтер (наст. имя Мари Франсуа Аруэ) (1694–1778) — французский писатель, философ, историк, называл «гадиной» католическую Церковь и призывал раздавить ее.], так это — черт побери! каждый делает, что может! — скормить свиньям гостии! Признание встретили восторженными криками одобрения. А старый Менильгранд спросил пронзительным фальцетом: — Думаю, аббат, свиньи были вашими последними причастниками? И поднес белую сухую руку козырьком к глазам, чтобы получше рассмотреть Невера, ссутулившегося за своим стаканом между широкоплечими и широкогрудыми соседями — капитаном Рансонне, раскрасневшимся, с пылающими, как факел, щеками, и капитаном 6-го кирасирского полка Травером де Мотравером, напоминавшим ящик с зарядами. — К тому времени у меня не могло быть никаких причастников, — отозвался бывший аббат, — рясу, в которой их раздают, я давным-давно забросил в придорожную крапиву. Революция была в разгаре, и вы, гражданин Ле Карпантье, как раз стали представлять интересы народа. Думаю, вы помните девицу из Эмвеса, которую приказали посадить в тюрьму? Ненормальную эпилептичку? — Неужели, кроме гостий, была еще и женщина? — воскликнул Мотравер. — А ее вы тоже отдали свиньям? — Тебе показалось, что ты пошутил, Мотравер? — одернул его Рансонне. — Не мешай аббату, пусть доскажет свою историю. — Историю я доскажу в один миг, — пообещал Невер. — Так вы помните, господин Ле Карпантье, ту девицу из Эмвеса? Ее звали Тессон… Жозефина Тессон, если память мне не изменяет. Пухлощекая, страшно деятельная толстуха вроде духовидицы Марии Алакок[116 - Алакок Мария (1647–1690) — учредительница культа «Святого сердца Иисуса», автор мистических сочинений, причислена к лику святых.], погубившая себя из-за попов и шуанов. Из-за них она последние мозги потеряла, сделалась фанатичкой. Только и знала, что прятать попов. Ради спасения попа тридцать раз взошла бы на гильотину. Ох уж эти служители Господни, как же она их величала! И прятала, где только могла, и по округе, и у себя в доме, и под кроватью, и в кровати, и, если бы поместились, запихнула бы и под юбки, и, черт меня побери, туда, где таскала дарохранительницу, — между сисек! — Тысяча бомб! — воскликнул с восхищением Рансонне. — Не тысяча, а всего только две, господин Рансонне, но очень большого калибра, — смеясь собственному каламбуру, ответил старый греховодник. Шутку оценили, поднялся хохот. — Женская грудь — какая чудная дароносица! — мечтательно произнес доктор Блени. — Дароносица по необходимости, — вновь заговорил Невер с обычной флегмой. — Священники, которых она прятала, — измученные, гонимые, преследуемые, лишенные церквей, алтарей, пристанища, отдавали ей на сохранение Святые Дары, а она их клала за пазуху, полагая, что уж там-то их никто искать не станет! Кюре очень на нее полагались! Считали чуть ли не святой. И внушили ей, что она — из избранных. Задурили голову, заразили жаждой мученичества. Пламенея верой, она жила без всякого страха, ходила себе, куда хотела, пряча дарохранительницу с гостиями под нагрудником фартука. Ходила ночью, днем, в любую погоду — в дождь, ветер, снег, туман — по дорогам, полным опасностей, несла гостии священникам, которые прятались и тайком отпускали грехи умирающим. Однажды вечером я и еще несколько славных парней из адских отрядов Россиньоля застукали ее на одной ферме, где умирал какой-то шуан. Один из наших соблазнился ее могучими аванпостами и решил с ней повольничать, но не тут-то было! Она запустила ему все десять когтей в физиономию, да так глубоко, что, похоже, пометила на всю жизнь! Однако хват, хоть и облился кровью, успел схватить боженькину коробочку и уж не выпустил из рук. Я забрал ее и насчитал двенадцать облаток. Девица вопила и бросалась на нас, как фурия, но я тут же выкинул гостии в свиное корыто. Он замолчал и приосанился, гордясь собой, — ни дать ни взять белая вошь на прыще. — Стало быть, сударь, вы отомстили за евангельских свиней[117 - Иисус, выгнав бесов из двух бесноватых, послал их в свиней, свиньи бросились с крутизны в море и погибли (Евангелие, Мф., 8:30–33).], — не без сарказма заметил пронзительный фальцет старого господина де Менильгранда. — Иисус Христос приказал войти в свиней бесам, а вы вместо бесов вложили в них Господа Бога! Долг платежом красен. — А не было ли у свиней поноса, господин Невер? Или у тех, кто полакомился потом свиньями? — глубокомысленно осведомился горожанин по фамилии Ле Э, маленький уродец, отдающий деньги в рост из пятидесяти процентов и постоянно повторяющий, что конец — делу венец. За его вопросом последовала пауза — поток богохульных речей смолк. — А ты что скажешь, Мениль, об истории аббата Невера? — спросил капитан Рансонне, ища возможности хоть за что-нибудь зацепиться и рассказать другую историю — о том, как встретил Менильгранда в церкви. Мениль сидел молча. Он облокотился на край стола, подпер ладонью щеку и слушал без раздражения, но и без интереса те ужасы, которыми, бахвалясь, потчевали друг друга закоренелые грешники, а он давно привык и пресытился. Столько подобных историй он выслушал, побывав в самых разных слоях общества! Среда для человека — почти что судьба. В Средние века шевалье де Менильгранд был бы рыцарем-крестоносцем, пламенеющим верой. В XIX веке, не слыша ни слова о Боге от своего безбожника отца, он стал солдатом Бонапарта, домом его была армия, которая позволяла себе все и совершила, особенно в Испании, кощунств не меньше, чем войска коннетабля Бурбонского при взятии Рима[118 - Бурбон Шарль де (1490–1527) — герцог, поссорился с Франциском I и во главе войск его врага императора Карла V в 1527 г. взял Рим, который был на стороне французов. Погиб во время штурма.]. К счастью, среда играет роковую роль только для дюжинных, заурядных натур. В людях по-настоящему сильных всегда есть что-то, пусть один-единственный атом, который, не подчиняясь влиянию среды, противостоит ей. Именно такой атом неусыпно бодрствовал в Менильгранде. В тот день он охотно бы промолчал, пропустил мимо себя с полнейшим безразличием поток богохульной грязи, что пузырилась вокруг него, словно черная адская смола, но Рансонне задал ему вопрос, и он поневоле вынужден был отвечать. — Что ты хочешь от меня услышать? — начал он с той усталостью, что скорее сродни горечи и печали. — Господин Невер не проявил никакой отчаянной смелости, и, мне кажется, тебе нечем особенно восхищаться. Если бы, бросая свиньям облатки, он верил, что бросает им на съедение самого Господа, живого Бога, который способен на возмездие; если был бы готов немедленно получить в ответ удар молнии или ад в посмертии, то в его поступке было бы мужество и презрение, шагнувшее за грань смерти, потому что Бог, если Он есть, воздал бы за содеянное мукой вечной. В поступке была бы тогда отвага, безумная, разумеется, но отвага, — вызов Тому, Кто способен на такие же безумства. Но ничего подобного — господину Неверу и в голову не приходило, что облатки — Бог. Ни малейшего подозрения, что такое может быть, у него не возникало. Он видел в них всего-навсего кусочки хлеба, принадлежность обряда, глупое суеверие, и поэтому и для него, и для тебя швырнуть облатки свиньям в корыто не представляет ничего героического и опасного, все равно что высыпать облатки для запечатывания писем. — Так оно и есть, — пробормотал старик де Менильгранд, откидываясь на спинку стула и беря сына под прицел взгляда, прикрытого козырьком ладони, словно бы выверяя, точно ли навел пистолет. Он всегда интересовался мнением Мениля, даже если не разделял его, но сейчас думал, как он, и повторил еще раз: — Так оно и есть. — В подобном поступке, голубчик Рансонне, — продолжал Мениль, — не было ничего… как бы это лучше выразиться, ничего… кроме свинства. Но я нахожу достойным восхищения и всерьез восхищаюсь, хоть не верю, как вы, господа, в Господа Бога, поведением девицы Тессон, кажется, вы ее так назвали, господин Невер? Она носила на сердце то, что считала Господом, ее девственная грудь стала чистейшей дароносицей для Господних Даров. С безмятежным спокойствием шла она мимо всех низостей и опасностей жизни, неся у себя на груди Господа, отважная и исполненная верой, дарохранительница и алтарь одновременно, алтарь, который каждую секунду мог обагриться ее собственной кровью!.. У тебя, Рансонне, у тебя, Мотравер, у тебя, Селюн, и у меня тоже на груди сияло изображение императора, — кто, как не мы, были его почетным легионом, — и порой оно, и только оно, придавало нам мужества под огнем. А девушка носила на груди не изображение Бога, она верила, что с ней сам Господь Бог. Для нее Бог был во плоти, к нему можно было прикоснуться, отдать, съесть. Рискуя собственной жизнью, она несла Его тем, кто по Нему изголодался. Честное слово, девушка великолепна! Я согласен с кюре, что доверяли ей Господню плоть: она — святая. И хотел бы знать, что с ней сталось. Может, она давно умерла, а может, бедствует в деревенской глухомани? Знаю одно: будь я маршалом Франции, а она — нищенкой, стоящей босыми ногами в грязи, протянув руку за куском хлеба, при виде ее я бы спешился с коня, снял шляпу и поклонился бы чистоте и благородству! Генрих IV встал на колени в грязь, увидев Святые Дары, которые несли какому-то бедняку, думаю, он испытывал такое же благоговение, как я, готовый склонить колени перед девицей Тессон. Менильгранд уже не подпирал рукой щеку, он сидел, гордо откинув голову назад. И по мере того, как говорил о своей готовности поклониться, словно бы рос на глазах; подобно коринфской невесте Гёте, Менильгранд, не вставая со стула, стал ростом до потолка. — Конец света! — рявкнул Мотравер, раздробив персиковую косточку ударом кулака, похожего на молот. — Командир гусарского эскадрона становится на колени перед богомолкой! — Если бы кавалерия спешилась и поползла, как пехота, чтобы потом встать во весь рост и пойти в атаку, я бы понял, — проговорил Рансонне. — Уж если на то пошло, из богомолок получаются недурные любовницы, хоть они и питаются добрым боженькой и верят, будто за каждую радость, которую дарят нам, им грозят адские муки. Но поверьте, капитан Мотравер, беда для солдата не в том, что он совратит двух или трех богомолок, а в том, что сам испугается Бога, как мокрая курица штафирка боится нашей кавалерийской сабли! Как вы думаете, господа, где я видел не далее как в прошлое воскресенье вечером присутствующего здесь майора де Менильгранда? Никто не ответил капитану Рансонне. Он ждал, но глаза сидящих за столом выжидательно смотрели на него. — Клянусь саблей! — рявкнул капитан. — Я встретил его… нет, не встретил, потому что слишком чту свои сапоги, чтобы марать их о церковные плиты, — словом, заметил его спину, когда он, согнувшись в три погибели, входил в низенькую дверцу на углу площади. Входил в церковь! Ну и удивился же я, нет, поразился, да что там, черт побери, — остолбенел! Судя по фигуре, по выправке, это точно был Менильгранд! Но что делать Менильгранду в церкви? У меня в голове сразу зашевелилась мыслишка о наших шалостях с чертовыми бегинками в испанских монастырях! «Хо-хо, — подумал я, — неужели кампания продолжается? Уверен, дело в какой-то юбке! И пусть сам дьявол выцарапает мне глаза, но я узнаю, какого юбка цвета». И вошел вслед за ним в поповское логово… К несчастью, там было темно, как в пушечном жерле. Я шел и спотыкался о стоящих на коленях старушонок, что бормотали себе под нос «Отче наш». Разглядеть что-либо в проклятых потемках, набитых бубнящими старухами, не представлялось возможности, и я двигался кое-как на ощупь, пока наконец не ухватил моего Мениля, который уже шагал обратно по боковому проходу. Но верите ли? Он мне так и не объяснил, за каким чертом его туда понесло. Я оповещаю об этом всех и хочу, чтобы он объяснился! — Оправдайся, Мениль! Ответь Рансонне! — раздались крики со всех концов стола. — Оправдываться? Мне? — весело отозвался Мениль. — Я не собираюсь оправдываться, делая то, что нахожу нужным. А вы? Что делаете вы? Нападаете на инквизицию, а сами стали инквизиторами? Я отправился в церковь в воскресенье вечером, потому что мне так захотелось! — Но чего тебе там понадобилось? — спросил Мотравер: если дьявол привержен логике, то почему бы и капитану кирасиров не отдавать ей должное? — Что понадобилось? — подхватил все с тем же смехом Менильгранд. — Я пошел туда, чтобы… Кто знает! Может, мне захотелось исповедаться. По крайней мере, мне открыли дверь исповедальни. Но ты можешь подтвердить, Рансонне, что исповедь заняла несколько секунд. Никто не сомневался, что Менильгранд, издеваясь, морочит им голову. Но вместе с тем в происшествии таилась какая-то загадка, и всем хотелось докопаться до истины. — Ты исповедовался, тысяча миллионов пушечных ядер?! Неужели ты и в самом деле идешь ко дну? — произнес растерянно и огорченно Рансонне, принимая случившееся как серьезную беду, но тут же возмутился и осадил нелепую мысль, как вставшую на дыбы лошадь. — Да не может такого быть, гром и молния! — завопил он. — Только представьте себе, вы, солдаты, бравые парни, что командир эскадрона Менильгранд исповедуется, будто убогая старушонка, стоя двумя коленками на скамеечке, сунув нос в дыру поповской будки! Я себе такого представить не могу! Не умещается такое у меня в черепушке! Скорее тридцать тысяч пуль ее разнесут! — Ты очень добр, спасибо тебе, — произнес Менильгранд с насмешливой кротостью, ни дать ни взять невинный ягненочек. — Погодите, давайте поговорим серьезно, — вновь подал голос Мотравер, — я того же мнения, что и Рансонне, и никогда не поверю, что такой могучий человек, как ты, мой славный Мениль, всерьез может омонашиться. Даже в смертный час человек вроде тебя не превратится в испуганную лягушку и не плюхнется в чашу со святой водой. — Я не знаю, господа, что будете делать вы в свой смертный час, — сказал Мениль, — но что касается меня, то я, памятуя о неизбежном переселении на тот свет, намерен на всякий случай привести в порядок багаж. Майор от кавалерии выговорил это с такой серьезностью, что все замолчали, и тишина настала такая, будто пистолет, который только что стрелял без остановки, внезапно дал осечку. — Оставим этот разговор, — продолжал Менильгранд. — Думается, война и походы, в которых прошла наша молодость, закалили вас даже больше, чем меня, — до бесчувствия. А какой толк делиться чувствами с бесчувственными? Но ты, Рансонне, во что бы то ни стало хочешь узнать, почему твой полковой товарищ Мениль, которого ты считаешь таким же безбожником, как ты сам, однажды вечером отправился в церковь? Я расскажу тебе, мне и самому хочется рассказать эту историю… Она не так-то проста. Когда ты ее узнаешь, поймешь, почему и не веря в Бога можно однажды вечером пойти в церковь. Он помолчал, словно придавая веса своему рассказу, потом снова заговорил: — Ты упомянул Испанию, Рансонне. Так вот моя история произошла как раз в Испании. Многие из вас участвовали в той роковой войне 1808 года, которая положила начало крушению империи и всем нашим бедам. Те, кто участвовал в ней, не забыли ее, особенно ты, майор Селюн! Память об испанской войне ты носишь на лице, и стереть ее невозможно! Майор Селюн сидел рядом со стариком Менильграндом как раз напротив Мениля. Крупный, широкоплечий, с военной выправкой, он заслуживал прозвища Меченый не меньше, чем герцог де Гиз[119 - У Генриха де Гиза, герцога Лотарингского (1550–1588), главы католической партии, на лице был шрам.], заработав в Испании, страшную отметину. Сабельный удар пришелся прямо по лицу и рассек его от левого виска до мочки правого уха вместе с носом. Если бы ужасная рана зарубцевалась благополучно, то шрам от нее только придал бы славному вояке достоинства, но, к несчастью, фельдшер, сшивавший края зияющей раны, то ли из поспешности, то ли от неумения плохо соединил их. Что поделать, война есть война! Полк должен был выступать, и врач, спеша закончить операцию, обрезал ножницами примерно на два пальца кожи, оставшейся на одной из сторон раны, после чего на лице Селюна осталась даже не борозда, а настоящий овраг. Вид устрашающий и вместе с тем грандиозный! Когда кровь бросалась в лицо Селюну, а он был вспыльчив, шрам краснел и казался на его загорелом лице широкой красной лентой. В дни, когда все они еще были полны честолюбивых надежд, Менильгранд шутил: «Пока ты носишь офицерскую ленту Почетного легиона на лице, но будь спокоен, она непременно сползет тебе на грудь!» Однако орденская лента так и не украсила грудь Селюна, империя развалилась раньше, и он не получил ордена Орла, оставшись просто кавалером. — Все мы с вами, господа, повидали в Испании немало жестокостей, а кое-кто был и сам к ним причастен, не так ли? — снова заговорил Менильгранд. — Но думаю, что хуже того, о чем я намерен вам рассказать, вы не видели. — Что до меня, — равнодушно уронил Селюн с самодовольством закоренелого вояки, уверенного, что его-то уж ничем не проймешь, — то я видел, как в колодец одну за другой побросали восемьдесят полумертвых монахинь, после того как каждой хорошенько попользовались два эскадрона. — Зверство солдатни, — холодно отчеканил Менильгранд. — А я расскажу про офицерские изыски. Он отпил глоток из бокала и обвел взглядом своих сотрапезников, словно бы заключив их в круг. — Кто-нибудь из вас, господа, знал фельдшера Идова? — задал он вопрос. Отозвался один только Рансонне. — Я знал! — заявил он. — Фельдшер Идов! Еще бы мне его не знать! Черт побери, он служил со мной вместе в восьмом драгунском! — Раз ты знал Идова, значит, знал не только его, — подхватил Менильгранд. — Он же прибыл в восьмой драгунский вместе с женой… — По имени Розальба, по прозвищу Стыдливая, всем известной… — и Рансонне не постеснялся назвать, кем была жена Идова. — Именно так, — задумчиво произнес Менильгранд, — потому что подобную женщину даже любовницей трудно назвать, хоть бы и любовницей фельдшера Идова. Он привез ее из Италии, где служил до того, как попасть в Испанию, в резервном полку в чине капитана. Кроме тебя, Рансонне, больше никто не знал Идова, поэтому позволь мне познакомить с ним наших друзей и дать хоть какое-то представление об этом дьяволе в человеческом облике. Надо сказать, что его прибытие в восьмой драгунский вместе с женой наделало немало шума. Сам он не был французом, и, надо сказать, для Франции потеря невелика. Где он родился, не знаю, может, в Иллирии, может, в Богемии. Ничего не знаю и о родителях. Но где бы он ни родился, он был человеком со странностями, а значит, его сторонились в любой стране. В нем, думается, перемешалось много кровей. Но он говорил, что его фамилию нужно произносить на греческий манер, не Идов, а Айдов, потому что по происхождению он грек, и, глядя на его красоту, в это верилось. Он и впрямь был красив, и я бы сказал, черт меня побери, для солдата даже излишне. Кто знает, может быть, обладая такой красотой, особенно дорожат своей шкурой? Может, чувствуют к себе то почтение, какое испытывают к шедеврам? Но каким бы шедевром красоты он ни был, и ему приходилось делать свою работу под огнем точно так же, как всем остальным. И это все, что можно о нем сказать. Идов исполнял положенное, но никогда ничего сверх положенного. Священного огня, о котором говорил император, в нем и помину не было. Не отрицаю, лицо у него было красивое, но личностью он был весьма скверной. С тех пор как я стал ходить по музеям, куда никто из вас ни разу в жизни не заглядывал, я обнаружил в некоторых статуях сходство с Идовом. Разительно схожими показались мне бюсты Антиноя[120 - Антиной — образец красоты, любимец римского императора Адриана (76–138).], особенно тот, в котором скульптор по собственной прихоти или дурновкусию вставил в мраморные глаза два изумруда. Вот только зеленые глаза фельдшера сияли не в белом мраморе, а украшали оливково смуглое лицо, отличавшееся вдобавок безупречной прямизны носом. И цветом, и блеском изменчивые, мерцающие глаза Идова напоминали вечерние звезды, но дремал в майоре вовсе не вечно юный Эндимион, возлюбленный Луны-Селены[121 - В греческой мифологии Зевс даровал возлюбленному Селены смертному Эндимиону вечную юность, но погрузил его в сон.], а… тигр, и однажды я увидел, как этот тигр проснулся… Что касается цвета волос, то фельдшер был и блондином, и брюнетом одновременно. Густые, вьющиеся, очень темные волосы плотно прилегали к низкому лбу и курчавились на висках, зато длинные шелковистые усы отдавали рыжиной, как подшерсток у соболя. Говорят, если волосы и усы разного цвета, то свидетельствует это о коварстве и склонности к изменам. Изменник? Вполне возможно. Уверен, что впоследствии наш фельдшер стал бы изменником. Он изменил бы императору, как многие другие, но на измену у него не хватило времени. В полку же он усвоил с нами неприятный фальшивый тон, не умея даже скрыть свою фальшь, чего требовал от лицемеров старый лис Суворов, знавший толк в двоедушии. По этой ли причине или по какой другой, но однополчане Идова невзлюбили, а спустя короткое время откровенно возненавидели. Он тщеславился своей красотой, которая в моих глазах ничего не стоила по сравнению с изуродованными лицами моих боевых товарищей. Солдаты со своей солдатской прямотой называли его манком для… ну да, для тех самых девиц, из которых, по мнению Рансонне, была и его жена Розальба. Идову к тому времени стукнуло тридцать пять. Думаю, не удивлю вас, сказав, что наш красавец, пленяющий сердца всех на свете женщин, в том числе и достойных, — красота, увы, их общая слабость! — отличался крайней избалованностью и блистал всеми пороками, какими только может наделить женская любовь, хотя при этом ходили слухи, что были у фельдшера и другие пороки, не имеющие касательства к женщинам и которыми блистать довольно трудно… Как ты справедливо заметил, Рансонне, мы в те времена, что греха таить, тоже были не монахами, а честно говоря, порядочными сквернавцами: бабниками, дуэлянтами, картежниками, сквернословами, при любой возможности пьяницами и всегда мотами. Прямо скажем, особой привередливостью и брезгливостью мы не отличались, но, несмотря на все наше негодяйство, Идов мог нам дать фору. Для нас, бесстыжих чертей, все же существовало такое — хоть немного такого было! — чего сделать мы не могли. Идов был способен на все! В то время я не служил в восьмом драгунском, но знал всех офицеров. Они отзывались об Идове очень плохо. Он пресмыкался перед начальством и делал карьеру любой ценой. На счет того, какой ценой, возникали самые нелестные предположения. Его подозревали даже в шпионаже. И хотя он дважды отважно дрался на дуэли из-за слишком прозрачных на этот счет намеков, мнение не переменилось. Тень подозрения всегда следовала за этим человеком, и ничто не могло ее рассеять. Хотя недоброжелательство можно объяснить и по-другому. Блондин и брюнет одновременно, что бывает редко, он отличался удачливостью как с женщинами, так и в карточной игре, что тоже бывает не часто. За удачливость он и расплачивался, и, надо сказать, недешево. Постоянное везенье, великосветские манеры в духе герцога де Лозен[122 - Лозен Антонен Номпар де Комон де (1632–1723) — герцог, маршал Франции, прославившийся любовными похождениями, тайно обвенчавшийся с сестрой Людовика XIV герцогиней де Монпансье.], красота внушали ревность, питали злобу; мужчины только делают вид, что равнодушны к внешней привлекательности, придумав себе в утешение поговорку: если лошадь не шарахается, значит, красавец. На самом деле они завидуют друг другу точно так же, как женщины, мелко и подло. Словом, антипатию, царившую в полку по отношению к Идову, можно объяснять по-разному, но его не просто недолюбливали — его презирали, потому что презрение ранит больнее ненависти, и ненавистникам это хорошо известно. Сколько раз честили его при мне, называя и вслух, и шепотом «опасным негодяем», но, попроси я доказательств, разумеется, их бы не получил… В самом деле, господа, в то время, о котором я вам рассказываю, я нисколько не верил, что фельдшер Идов представляет из себя то, чем его все считали. Однако, гром и молния, — воскликнул внезапно де Менильгранд с неприкрытым отвращением, — я увидел его таким, о каком и слышать не слышал, и мне хватило! — Думаю, хватит и нам, — весело заявил Рансонне, — но черт меня побери, если я вижу связь между твоим посещением церкви воскресным вечером и подлецом фельдшером восьмого драгунского полка, готовым ограбить не только соборы Испании, но и всего христианского мира, чтобы наделать золотых с драгоценными камнями побрякушек для своей гулящей жены! — Не нарушай строй, Рансонне! — скомандовал Мениль, словно вел эскадрон в атаку. — Не пори горячку! Ты по-прежнему рвешься вперед, едва завидел неприятеля. Не мешай мне маневрировать так, как я хочу, рассказывая свою историю. — Маневрируй, сколько душе угодно, — согласился нетерпеливый капитан и, чтобы остыть немного, осушил залпом стакан вина. Менильгранд вернулся к рассказу. — Вполне возможно, не будь у Идова жены — он так называл ее, хотя фамилии его она не носила и была всего-навсего любовницей, — офицеры восьмого драгунского и вовсе не общались бы с фельдшером. Но благодаря этой женщине, о которой, раз она связалась с подобным человеком, никто не думал ничего хорошего, вокруг Идова не образовалось пустыни, в которой он бы непременно жил без нее. В других полках я такое видел. Офицер подпадает под подозрение, лишается доверия, и общаются с ним только по службе. Он больше не товарищ, с ним не здороваются дружески за руку, и в кафе, офицерском караван-сарае, где в атмосфере почти что семейного тепла истаивает любая холодность, его держат на расстоянии безразличной учтивостью, которая рано или поздно становится грубостью и заканчивается взрывом. Скорее всего, именно это и ожидало бы фельдшера, но женщина! Она всегда дьявольская приманка. Тот, кто никогда бы не стал водить с ним дружбу, водил дружбу ради его жены. Тот, кто в кафе никогда бы не угостил его стаканом вина, вспомнив о его половине, угощал, надеясь, что предложенный стаканчик станет поводом для приглашения в гости, а значит, и возможностью повидать ее… В голове каждого мужчины, как дьявольское ободрение, записана одна арифметическая пропорция, какую, вполне возможно, кто-то из философов записал и на бумаге, звучит она так: дистанция, отделяющая женщину от второго любовника, намного короче дистанции, отделяющей ее от первого. Каждый хотел проверить сию истину с помощью жены фельдшера. Раз она отдалась ему, значит, может отдаться и другому, а этим другим — черт побери! — может стать каждый! Офицерам восьмого драгунского полка не понадобилось много времени, чтобы понять, что подобная проверка не потребует от них чрезмерных усилий. У мужчин есть нюх на женщин, они чувствуют настоящий запах сквозь все душистые и белоснежные покровы добродетели, в которые те так любят рядиться; Розальбу раскусили очень скоро, поняв, что она распутница из распутниц, своего рода чудо порока. И я ведь не клевещу, Рансонне, правда?.. Может, и ты спал с нею, и если спал, то знаешь, что она была самым великолепным, самым чарующим воплощением всех пороков. Где ее отыскал фельдшер? Откуда она взялась? Ведь она была совсем еще молоденькой. Поначалу не решались задаваться подобным вопросом, но колебания длились недолго. Она воспламенила не только восьмой драгунский полк, но и мой гусарский, а кроме того, вспомни, Рансонне, всех штабистов экспедиционного корпуса, к которому мы относились, — словом, пожар, зажженный ею, очень быстро распространился и принял катастрофические размеры… На своем веку мы видели немало женщин, офицерских любовниц, которые следовали за полком в том случае, если офицер мог себе позволить роскошь возить за собой в обозе женщину: командиры закрывали глаза на подобные нарушения и порой совершали их сами. Но мы и представления не имели, что существуют женщины, подобные Розальбе. Мы привыкли к определенному типу красавиц — женщинам, похожим на мужчин, решительным, отважным, даже дерзким. Чаще всего это бывали красивые темпераментные брюнетки, похожие на юных мальчиков, и случалось, что не лишенные фантазии любовники наряжали их в мундиры, добавляя им особой пикантности. Словом, офицерские любовницы — это особая категория женщин, точно так же, как офицерские жены, этих достойных и почтенных дам выделяешь в обществе сразу по той печати, какую кладет на них военная среда, в которой они привыкли жить. Но Розальба, спутница фельдшера Идова, ничуть не походила на привычных для нас искательниц приключений, отважно следовавших за полком. Высокая бледная — но только на первый взгляд, потом поймете, почему я говорю только о первом взгляде, — девушка с копной белокурых волос. Ничего особенного, поразительного или сногсшибательного. Белокожая, свежая, как множество других молодых здоровых женщин. Волосы хоть и светлые, но без золотых сверкающих нитей и без того тусклого, сонного серебряного отлива, какой иногда я встречал у шведок. Правильное лицо камеи, для людей чувствительных неприятное своей неподвижностью и неизменной правильностью. Но в целом, как бы там ни было и что ни говорить, красивая девушка. Однако не красота была тем приворотным зельем, которым привораживала Розальба. Привораживала она другим… Вы никогда не догадаетесь чем… Что было такого особенного в исчадии порока, дерзнувшем называться Розальбой, отважившемся украсить себя именем чистоты, достойным только невинности, ибо соединяло в себе розу и белизну, мало того, посмевшем присвоить себе еще и прозвище Стыдливая?! — Стыдливым называли и Вергилия, а кто, как не он, написал: «Страсть в Коридоне зажег прекрасный собою Алексис», — процитировал Невер, не забывший семинарской науки. — Прозвище Розальбе дали не в насмешку, — возразил Менильгранд, — и не мы ее так назвали, мы прочитали его в день знакомства у нее на лице, его написала сама природа, украсив розами ее щеки. Розальба была не просто стыдливой на вид девушкой, она была воплощенной стыдливостью. Будь она чиста, как праведницы на небесах, краснеющие от взглядов ангелов, то и тогда не могла бы стать более стыдливой. Кто же сказал — думаю, какой-то англичанин, — что мир создал обезумевший дьявол? В приступе безумия дьявол состряпал и Розальбу себе на радость… Стряпать адскую смесь ему, я думаю, пришлось долго, он томил сладострастие в стыдливости, а потом стыдливость в сладострастии, приправляя небесными ароматами те удовольствия, какими женщина может порадовать мужчину. О стыдливости Розальбы свидетельствовали не одни только вспыхивающие щеки — внешняя, поверхностная примета, стыдливость была ее нутром, дрожала и трепетала в крови. Розальба не лицемерила, не отдавала должное добродетели, она в самом деле отличалась неимоверной стыдливостью. И в ничуть не меньшей мере похотливостью. Удивительно, что и стыдливой, и похотливой она была одновременно. Говоря или делая… ммм, что-то весьма рискованное, она так трогательно говорила: «Мне стыдно», что ее голосок до сих пор звенит у меня в ушах. Странное дело! С ней ты всегда находился в начале, даже если развязка была позади. После оргии вакханок она выглядела самой невинностью, впервые прикоснувшейся к греху. Уже побежденная, млеющая, обессиленная, она все-таки оставалась испуганной девственницей, искренне взволнованной и очаровательно заливающейся краской. Словами я не могу передать вам, до чего возбуждающе действовал этот контраст, язык не способен выразить это! Менильгранд смолк. Он задумался, и все остальные тоже. Невероятно, но своим рассказом он превратил в мечтателей солдат, прошедших огонь, воду и медные трубы, монахов-расстриг, старичков врачей — любители острых ощущений вновь вернулись в прошлое. Даже нетерпеливый Рансонне не проронил ни слова: он вспоминал. — Вы прекрасно понимаете, — продолжал Менильгранд, — что пикантные особенности стали известны гораздо позже. Поначалу, когда она только появилась в восьмом драгунском полку, все увидели хорошенькую, можно даже сказать, красивую девушку, чем-то похожую на принцессу Полину Боргезе[123 - Боргезе Мария Полина (1780–1825) — урожденная Бонапарт, сестра Наполеона, первым браком за генералом Леклерком, овдовев, вышла замуж за князя Боргезе (1803), позировала итальянскому скульптору Антонио Канове (1757–1822) для скульптуры «Полина Боргезе в образе Венеры» (1808). Первым в подражание античным статуям Канова изваял обнаженным Наполеона, считая наготу признаком божественности.], сестру императора. Принцесса Полина тоже выглядела целомудренной девственницей, но все вы знаете, отчего она умерла… У Полины не было и капли стыдливости, которая помогла бы порозоветь хоть одному-единственному крошечному участку ее прелестного тела, зато у Розальбы ее было в избытке, и она становилась от смущения пунцовой вся целиком. Розальбе и не снилось простодушие Полины, которая на вопрос: как она могла позировать Канове обнаженной?! — ответила: «В мастерской же топилась печка! Мне было тепло!» Если бы с подобным вопросом обратились к Розальбе, она убежала бы, закрыв чудесно порозовевшее лицо чудесно порозовевшими руками. Но не сомневайтесь, убегала бы так, что все соблазны ада таились бы в складках ее платья! Так выглядела Розальба, и ее невинный вид обманул всех нас, когда она появилась в полку. Фельдшер мог представить ее как свою законную супругу или даже как дочь, мы бы ему поверили. Она смотрела прелестными светло-голубыми глазами, но сама становилась прелестнее, когда их опускала: опущенные веки оказывались выразительнее, чем взгляд. Для солдат, имевших дело с войной и особого рода женщинами, появление столь невинного существа, которому, по простонародному, но выразительному выражению, «боженьку дали бы и без исповеди», было неожиданностью. «Хорошенькая, черт побери, девчонка, — шептались ветераны полка, — но уж больно недотрога! Интересно, как ей удается удоволить господина фельдшера?» Фельдшер знал, как, но ни с кем не делился тайной. Своим счастьем он наслаждался в одиночестве, как в одиночестве пьют настоящие пьяницы. Он никому не рассказывал о своих тайных радостях, став впервые в жизни скромным и верным, это он-то, гарнизонный Лозен, самовлюбленный фат, которого, как рассказывали знавшие его в Неаполе офицеры, прозвали «трубным гласом разврата». Красота, которой он так гордился, повергла бы к его ногам всех красоток Испании, если бы одну красотку он уже не заполучил. В ту пору мы находились на границе между Испанией и Португалией, впереди нас ждали англичане, а пока мы занимали те города, которые не слишком противились владычеству короля Жозефа Бонапарта[124 - Бонапарт Жозеф (1768–1844) — старший брат Наполеона, объявленный им королем Испании (1808–1812).]. Идов и Розальба жили вместе, как жили бы в гарнизоне в мирное время. Вы все помните войну в Испании, помните, как медленно мы продвигались вперед и как отчаянно дрались. Ведь мы не просто завоевывали страну, мы устанавливали новую династию и новые порядки. Ожесточенные бои сменялись затишьями, и между двумя кровопролитными битвами мы, хоть и в окружении врагов, радовали в самых «офранцуженных» городах празднествами испанок. Благодаря нашим празднествам жена фельдшера Идова, как все ее тогда называли, уже многими замеченная, стала настоящей знаменитостью. Она и в самом деле сияла среди смуглых темноволосых испанок, как бриллиант в окружении гагатов. Вот тогда-то к ней и стали притягиваться мужчины, соблазняла их, без сомнения, дьявольская двойственность ее натуры: сладострастие разнузданной куртизанки и небесное лицо мадонны Рафаэля. В нее влюблялись, вокруг нее разгорались страсти. Прошло немного времени, и влюблены уже были все. Из-за Стыдливой, как всем нравилось ее называть, потеряли голову даже старики, даже генералы, которым по возрасту полагалось бы образумиться. Ей оказывали знаки внимания, за ней ухаживали, из-за нее дрались на дуэлях — словом, закипели страсти, какие обычно вскипают вокруг красавиц, пробудивших пылкость необузданных вояк, не расстающихся с саблей. Она стала султаном грозных одалисок и бросала платок тому, кто ей приходился по вкусу, а по вкусу ей приходились многие. Что касается Идова, то он не обращал внимания ни на пересуды, ни на ухаживания. Что избавляло его от ревности? Самовлюбленность? Тщеславие? Или, чувствуя себя изгоем из-за общей ненависти и презрения, он тешил свое самолюбие тем, что владеет женщиной, ставшей предметом домогательств его врагов? Предполагать, что он ничего не замечает, было невозможно. Я наблюдал порой, как изумруды Антиноя превращались в налитые кровью карбункулы, когда фельдшер смотрел на того из нас, кого молва в тот миг называла любовником его половины, но он сдерживался… А поскольку никто о нем хорошо не думал, придерживаясь на его счет самых оскорбительных мнений, то и его безразличие, а то и сознательную слепоту объясняли самыми низменными мотивами. Полагали, что жена для него не столько возможность тщеславиться, сколько возможность удовлетворять свои карьерные амбиции — так сказать, не пьедестал, а лестница. Толковали об этом обычно шепотом, фельдшер ничего не слышал. У меня были свои основания, чтобы наблюдать за Идовом, мне казалось, что ненависть и презрение к нему необоснованны, и я задавал себе вопрос: слабость или сила таится за сумрачной невозмутимостью этого человека, которого каждый день предает его сожительница, а он ни единым движением не выдает, сколь болезненны укусы ревности. Ей же богу, господа, все мы знавали мужчин, связанных с женщиной такой роковой страстью, что они продолжали верить ей и тогда, когда все свидетельствовало против нее, а если измена и для них становилась очевидностью, то вместо того, чтобы мстить, они зарывались в свое подпорченное грязцой счастье, завернувшись в бесчестие, как в одеяло. Был ли фельдшер Идов из их когорты? Вполне возможно. Скорее всего, да. Стыдливая вполне могла разжечь в нем подобную унизительную привязанность. Античная Цирцея, превращавшая мужчин в свиней, не могла сравниться ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем со Стыдливой, этой Мессалиной-девственницей. Безудержная похотливость, разжигавшая наших господ офицеров, не слишком деликатных по отношению к женщинам, очень быстро скомпрометировала ее в их глазах, но Розальба ни разу не скомпрометировала себя. Это важный нюанс, и нужно иметь его в виду. Она вела себя так, что никто не мог предъявить ей ни малейших претензий. И если у нее появлялся любовник, то это оставалось тайной ее алькова. Она соблюдала все приличия, и формально фельдшер не располагал ни малейшим поводом для ссоры или скандала. Уж не любила ли она его, в самом деле? Как-никак она оставалась с ним, а могла бы, если б захотела, уйти к кому-нибудь другому, более удачливому. Я знал одного маршала, он был от нее без ума и с удовольствием вырезал бы из своего маршальского жезла ручку для ее зонтика. Но, скорее всего, для этой женщины верно то, что я только что сказал о мужчинах… Есть женщины, которые любят… нет, не любовника, хотя и его в какой-то мере тоже… «Карп всегда будет сожалеть о грязной тине», — сказала госпожа де Ментенон[125 - Ментенон Франсуаза д’Обинье, маркиза де (1635–1719) — жена французского поэта Скаррона, затем воспитательница незаконных детей Людовика XIV, потом его морганатическая супруга.]. Розальба не хотела сожалеть, она не вылезала из густой грязной тины, ухнул в нее и я. — Однако ты не деликатничаешь, рубишь сплеча, — заметил капитан Мотравер. — А с какой стати деликатничать, черт побери? — возразил Менильгранд. — Все мы знаем песенку, какую пели в восемнадцатом веке: Буфлер явилась при дворе, Сама любовь! — решили все. И всяк искал ее щедрот И получал… Но в свой черед! Черед дошел и до меня. Женщины у меня были, много женщин. Но говорю откровенно, такой, как Розальба, никогда. Грязь оказалась райской. Я не собираюсь занимать вас психологическим анализом, как какой-нибудь романист. Я — человек действия и в делах любви прям и груб, как граф Альмавива. Любви в том возвышенном и романтическом смысле, который принято придавать этому чувству и который я придаю ему первый, я к Розальбе не испытывал. Душа, ум, гордость не имели никакого отношения к тому счастью, каким меня одарила Розальба, но не было оно и легковесной фантазией. Я не подозревал, что в чувственности есть глубина, и открыл для себя ее глубины. Вообразите себе чудеснейший персик с розовой мякотью, и вы надкусываете его… Впрочем, нет, ничего не воображайте: ни один образ не передаст сладость, какой сочился человеческий персик, розовеющий даже от мимолетного взгляда так, как если бы его надкусили. А что было, когда ты касался его не взглядом, а страстно прикусывал зубами, чувствуя трепет нежнейшей плоти? Тело заменяло этой женщине душу. И однажды вечером она отдала мне его, устроив празднество, рассказ о котором позволит вам узнать эту женщину лучше, чем любой анализ. Да, однажды вечером она имела смелость, вполне возможно, не совсем обычную и даже неприличную смелость пригласить меня к себе; принимала она меня в пеньюаре из индийского муслина, этаком прозрачном белом облаке, сквозь которое просвечивали ее прелестные соблазнительные формы, розовеющие от разгорающегося сладострастия и стыдливости. Черт меня побери, но она напоминала в своем облаке живую статую из коралла! С тех пор белизна женской кожи для меня не более чем… Менильгранд отослал щелчком подальше от себя апельсиновую корку, и она пролетела над головой представителя народа Ле Карпантье, отказавшего когда-то в праве иметь голову королю. — Наша близость не ограничилась одним вечером, но продлилась недолго, — продолжал он. — Только не подумайте, что я пресытился Розальбой. Пресытиться ею было невозможно. Ощущения, «конечные» по определению философов, лепечущих на своей невнятной абракадабре, она умела превратить в бесконечные. И если я оставил ее, то по причине какой-то брезгливости, оскорбленной гордости и презрения к этой женщине — презрения, потому что, предаваясь самым немыслимым ласкам, она ни разу не дала мне понять, что идет на них из любви ко мне… Когда я спрашивал: «Ты меня любишь?» — вопрос, который невозможно не задать, уже располагая всеми доказательствами, что ты любим, — она отвечала либо «нет», либо загадочно покачивала головой. Она пряталась в свою стыдливость и застенчивость, окружала себя ими и среди разнузданной оргии чувственности оставалась недосягаемой и непроницаемой, словно сфинкс. Другое дело, что сфинкс холоден, как всякое каменное изваяние, а от Розальбы исходил жар… Ее непроницаемость бесила меня, и вот это бешенство вместе с опасением, что очень скоро я стану распутником вроде Екатерины II, помогли мне совладать с собой и вырваться из всемогущих рук этой женщины, — я оторвался от сладостного источника, утоляющего все желания. Оставил Розальбу, вернее, больше к ней не приходил, но не сомневался, что второй такой женщины нет на свете, и потерял интерес вообще к прекрасному полу. Розальба помогла мне стать безупречным офицером: побывав в ее объятиях, я уже думал только о службе, словно искупался в водах Стикса[126 - Стикс (греч. ненавистная) — в греческой мифологии река подземного мира, на ее берегах боги дают клятвы, нарушивший погружается на девять лет в оцепенение. Мать героя Троянской войны Ахилла, желая сделать его бессмертным, погрузила его в младенчестве в воды Стикса, держа за пятку, он стал неуязвим, но именно в пятку получил смертельную рану.]. — И сделался настоящим Ахиллом, — с гордостью сказал Менильгранд-старший. — Не знаю уж, кем я стал, — отозвался Менильгранд-младший. — Но знаю другое, фельдшер Идов, который был со мной точно в таких же отношениях, как со всеми другими офицерами дивизии, однажды вечером сообщил нам в кафе, что жена его беременна и он будет иметь счастье стать отцом. Услышав неожиданную новость, одни переглянулись, другие усмехнулись, но Идов ничего не заметил или сделал вид, что не замечает, взяв за правило не пропускать без ответа только прямые оскорбления. Он вышел, и одни из моих приятелей спросил шепотом: «Ребенок от тебя, Мениль?» — а у меня в мозгу еще более отчетливо звучал другой, тайный голос, спрашивая то же самое. Дать ответ я не решился. Розальба во время наших самых страстных встреч ни словом не обмолвилась о ребенке, который мог быть моим, фельдшера или любого другого офицера… — Словом, сыном полка, — отрезал, как своим кирасирским палашом, Мотравер. — Она и словом не намекнула на беременность, но я не удивился. Я сказал уже, что Стыдливая была настоящим сфинксом, сфинксом, который в молчании наслаждался и умел хранить свои секреты. Биение сердца не пробивалось сквозь внутренние преграды этой женщины, настежь распахнутой для наслаждений… А стыдливость? Стыдливость была первой дрожью, первой судорогой, первым предвестьем наслаждения! Весть о беременности Розальбы сильно подействовала на меня. Теперь, когда животная жизнь страстей осталась позади, согласимся, господа, что самое ужасное в разделенной на многих любви — этаком солдатском котле — не столько нечистота совместного пользования, сколько потеря отцовского чувства: судорожное беспокойство мешает услышать голос природы и душит его сомнениями, которым нет конца. Мой ли это ребенок? — беспрестанно повторяешь себе. Неуверенность, преследующая нас, — возмездие за то, что мы согласились делить женщину, за наше постыдное и бесчестное согласие! Если человек с сердцем всерьез вчувствуется в это, он сойдет с ума, но могучий и быстрый поток жизни несет нас, словно пробковые поплавки, оторвавшиеся от удочек… После того как Идов оповестил всех нас о беременности Розальбы, отцовское чувство подало слабый голосок в глубине моей души, но вскоре смолкло и больше уже не просыпалось. Правда, буквально несколько дней спустя мне пришлось думать о более конкретных вещах, чем будущий ребенок Стыдливой. Мы приняли сражение под Талаверой[127 - Талавера — город в Испании, 27–28 июля 1809 г. англо-испанская армия под командованием герцога Веллингтона разбила французов, которыми командовал Жозеф Бонапарт.]; Титан, командир девятого драгунского полка, был убит в первой же атаке, и мне пришлось принять на себя командование эскадроном. После нашего кровопролитного поражения война для нас стала еще более жестокой и суровой. Передышки между маршами стали короче, враг теснил нас и постоянно беспокоил, так что, вполне естественно, о Стыдливой мы говорили гораздо реже. Она сопровождала полк в крытом возке, где, по слухам, и родила на свет младенца, фельдшер, не сомневавшийся в отцовстве, полюбил его так, словно и в самом деле был его отцом. Во всяком случае, когда младенец умер, а умер он несколько месяцев спустя, Идов чуть с ума не сошел от горя, и в полку никто над ним не смеялся. Впервые неприязнь к нему уступила место сочувствию. Его жалели куда больше, чем мать, которая, вполне возможно, и оплакивала свое дитя, но при этом оставалась все той же Розальбой, какую все мы знали, единственной в своем роде шлюхой, наделенной дьяволом даром стыдливости, сохранявшей удивительную, необыкновенную способность вопреки своему распутству краснеть по двести раз на день до корней волос. Красоты у нее не убавилось, и пока она противостояла всем невзгодам. Но продлись гибельная жизнь, какую вела Розальба, она очень скоро превратилась бы в старый чепрак, как привыкли говорить кавалеристы. — И какой же жизнью она жила? Неужели тебе известно, чем кончила эта сучка? — нетерпеливо спросил Рансонне, даже задохнувшись от волнения и на секунду забыв о возмутительном посещении Менильграндом церкви. — Известно, — отозвался Менильгранд, и голос его зазвучал с особенной серьезностью, словно майор должен был рассказать о самом главном в своей истории. — Ты, как, впрочем, и все, полагал, что она вместе с Идовом затерялась в водовороте войны и событий, которые обрушились на нас, разметали по свету и большинство из нас погубили. Но сегодня я скажу тебе, какая судьба ожидала Розальбу. Капитан Рансонне облокотился на стол, зажав в своей широкой и крепкой руке стакан, который было оставил, но теперь уже не выпускал, словно рукоять сабли. — Война продолжалась, — между тем говорил Менильгранд. — Испанцы, умеющие сохранять негасимую ярость, потратившие пять веков на то, чтобы выгнать со своей земли мавров, приготовились, если понадобиться, столько же времени выгонять и нас, французов. Мы могли продвигаться вперед, только если сохраняли неусыпную бдительность. Захваченные деревни мы тотчас же укрепляли и обращали их против нашего врага. Маленький городок Алькудия, который мы заняли, довольно долго прослужил нам гарнизоном. Обширный монастырь мы превратили в казарму, но штаб и штабные офицеры разместились в городских домах, фельдшеру Идолу достался дом алькальда, самый вместительный, поэтому Идов время от времени принимал у себя всех полковых офицеров. Французы в те времена уже не общались с испанцами. Время совместных празднеств миновало, мы не доверяли afrancesado[128 - Приверженцы французов в период войны за независимость Испании (1808–1814), «офранцуженные» испанцы.], чувствуя, как повсеместно укореняется к нам ненависть. Во время наших сборищ, иной раз прерываемых стрельбой неприятеля по нашим передовым постам, Розальба оказывала нам честь, угощая пуншем, и угощала с той непередаваемо стыдливой невинностью, которая казалась мне издевкой самого дьявола. На этих вечерах она избирала себе новые жертвы, но я не интересовался, кто были мои преемники. Сердце мое не участвовало в жизни плоти, я не звенел цепями обманутых надежд, как сказал уж не помню какой поэт. Не томили меня ни сожаления, ни ревность, ни досада. Я наблюдал со стороны, став зрителем, за поступками и жизнью женщины, прячущей все бесстыдство порока за очарованием невинности. Когда я приходил к ней, она говорила со мной с застенчивой простотой юной девушки, случайно повстречавшейся возле источника или в лесу. У меня больше не кружилась голова, исчезли опьянение, хмель, буря чувственности, которые возникали в ее присутствии. И я был рад, что они рассеялись, исчезли, умерли. Вот только видя, как по-прежнему розовеет от слова или взгляда ее лицо, я не мог помешать возникающему во мне желанию, выпив до дна бокал розового шипучего и заглянув на дно, допить и последнюю розовую каплю. Об этом я и сказал ей однажды вечером. В тот вечер никого, кроме меня, у нее не было. Из кафе я ушел довольно рано, оставив господ офицеров с азартом играть на бильярде и в карты. Да, вечер уже наступил, но мы были в Испании, где знойное солнце с трудом отрывается от небесного свода. Стояла африканская жара, и Розальба встретила меня полуодетой, с обнаженными плечами и руками. Сколько раз я и порыве страсти жадно впивался в эти плечи, а они столько раз под влиянием чувственного смятения, искусно мной разжигаемого, розовели, становясь нежнее сердцевинки земляники. Растрепавшиеся в жаре волосы тяжело падали на золотистую от загара шею Розальбы, и вся она, растрепанная, неприбранная, томная, была так хороша и соблазнительна, что могла бы заставить пасть и сатану, отомстив за Еву. Она полулежала, опираясь на столик, и что-то писала. О-о, если Стыдливая взялась за перо, то, без сомнения, только для того, чтобы отправить записку очередному любовнику, назначить ему свидание и вновь изменить фельдшеру, который все так же молча проглотит очередную измену, как она очередную порцию наслаждения. Когда я вошел, письмо уже было написано и она, собираясь его запечатать, топила на пламени свечи голубой воск с серебряными блестками. Он до сих пор стоит у меня перед глазами, и вы очень скоро поймете почему. — Где Идов? — спросила она, сразу взволновавшись, как только увидела меня: эта женщина неизменно льстила гордости и чувственности мужчины, показывая, насколько его присутствие ее волнует. — Сегодня его свели с ума карты, — ответил я, смеясь и поглядывая с вожделением на розовое облако, одевшее ее лицо, — а на меня нашло другое безумие. Она сразу поняла, о чем я. И ничуть не удивилась — привыкла, что любой мужчина, будь он простой солдат или высокородный дворянин-генерал, в ее присутствии не остается равнодушным. — А мне казалось, что вы покончили со своими безумствами, — томно проговорила она, и розовое шампанское, играющее у нее на лице, которое я так хотел допить, превратилось в пурпур от мысли, на которую я навел ее. Розальба наложила на растопленный воск печатку, и он застыл, скрепив письмо. — Посмотрите, — поддразнивая, разжигая меня, она показала на воск, — вот ваша точная копия. Секунду назад кипел и уже остыл. Она перевернула письмо и приготовилась написать адрес. Уверен, что я уже надоел вам своими бесконечными повторениями, но повторю еще раз: я не ревновал эту женщину. Однако все мужчины одинаковы, мне захотелось узнать, кому же она пишет. И я, поскольку все еще стоял, наклонился, чтобы заглянуть ей через плечо, но взгляд мой привлекла ложбинка между плечами, убегающий вниз пушок — сколько по этой ложбинке струилось моих поцелуев!.. И я уронил еще один в русло любви, и его жар помешал ей надписать адрес. Ее будто ужалил огонь, она уже не склонялась над письмом — откинулась на спинку кресла и смотрела на меня, тая от желания и смущения, главного своего очарования. Я стоял у нее за спиной, она смотрела на меня, запрокинув голову и приоткрыв влажный рот, и на розовой влажной розе я запечатлел еще один поцелуй. Но у мимозы были нервы тигра. Внезапно она вскочила. — Идов поднимается по лестнице, — шепнула она. — Он проигрался и сейчас устроит мне сцену ревности. Когда он проигрывает он ревнив. Спрячьтесь сюда, а я постараюсь его побыстрее спровадить. Розальба открыла большой платяной шкаф и втолкнула меня в него. Думаю, нет на свете мужчины, который не побывал бы в каком-нибудь шкафу, ожидая появления мужа или официального покровителя. — Тебе, надо сказать, повезло, что тебя отправили в шкаф, — усмехнулся Селюн. — Мне однажды пришлось пережидать в мешке из-под угля. Разумеется, было это до моей проклятой раны. Служил я тогда в белых гусарах. Сами можете представить, в каком виде я вылез из угольного мешка. — Вот-вот, — с горечью подхватил Менильгранд, — все это последствия адюльтера и дележа женщины! В такую минуту даже бахвал забывает о гордости и, сочувствуя перепуганной бабенке, становится таким же трусом, как она, и так же трусливо прячется. Я думал, меня стошнит, когда я оказался в шкафу в мундире, с саблей на боку и — что уж верх нелепости! — не ради спасения чести, потому что спасать было нечего, и не во имя любви, потому что эту женщину я не любил! Но я не успел всерьез прочувствовать всю унизительность своего положения, оказавшись, словно сопливый школяр, в потемках шкафа и ощущая прикосновение платьев, пьянивших запахом тела Розальбы. Разговор, который я услышал, помешал мне наслаждаться пьянящими ощущениями… Вошел фельдшер. Розальба не ошиблась, он был в прескверном настроении и, как она предупреждала, переживал приступ ревности, тем более неистовый, что перед нами никогда своей ревности не обнаруживал. Разозленный, полный подозрений, он, очевидно, наткнулся на письмо, оставшееся лежать на столе, адрес на нем так и не был написан, виной тому мои поцелуи. — Что это за письмо? — спросил он с раздражением. — Я написала в Италию, — спокойно ответила Стыдливая. Но ни ответ, ни спокойствие его не обманули. — Врешь! — рявкнул он; достаточно было чуточку поскрести лощеного Лозена, и под ним обнаруживался грубый солдафон. По одному его слову я понял, как живут между собой эти двое, потчуя друг друга скандалами, с образчиком которого готовы были ознакомить и меня. Я и изучил его, сидя в глубине шкафа. Ни фельдшера, ни Розальбу я не видел, но слышал их, и этого было достаточно: они словно стояли перед моими глазами. Интонации и слова великолепно передавали происходящее, голоса звучали все громче, пока не достигли крайней степени ярости. Фельдшер настаивал, чтобы Розальба показала ему письмо без адреса, а Стыдливая, прижав к себе письмо, упрямо отказывалась. Тогда Идов решил завладеть им силой. Я слышал шуршанье платья, топот ног, беготню, и, сами понимаете, он оказался сильнее, отнял у Розальбы письмо и прочитал его. Она назначала свидание мужчине, письмо свидетельствовало, что этот мужчина был уже осчастливлен и ему вновь обещали счастье… Но мужчина не был назван по имени. Фельдшер, как все ревнивцы, пылал нелепым любопытством и требовал назвать имя того, с кем его обманывали. Стыдливая почувствовала себя отомщенной за насильно отнятое послание, которое вырвали из ее помертвевшей и, возможно, окровавленной руки, потому что я слышал крик: «Ничтожество! Вы поранили мне руку!» Для Идова это письмо оказалось лишней насмешкой, издевательством, он узнал из него только то, что знал и так: у его жены есть любовник — очередной! — и озлобился еще больше. Фельдшер дошел до той степени злобы, которая не служит чести мужчины, он осыпал Стыдливую площадной бранью, ругался грязно, как последний извозчик. Я думал, что он набросится на нее с побоями. Были и побои, но позже. Он упрекал ее — и какими словами! — за то, что она… была именно такой, какой мы ее знаем. Фельдшер был груб, грязен и отвратителен, Розальба отвечала ему так, как может отвечать женщина, которой нечего терять, которая до тонкости изучила сожителя и знает, что держит их в общей грязной постели не любовь, а ненависть. Она не марала себя грязной бранью, но в своем холодном стремлении оскорбить была куда более жестока и беспощадна, чем Идов в безудержной ярости. Она бесстыдно издевалась над ним, истерически хохоча, когда ненависть захлестывала ее до удушья, и на потоки грязи, которыми фельдшер обливал ее с ног до головы, отвечала, стремясь только подлить масла в огонь, довести мужа до безумия, дьяволица каждым своим словом раздувала его гнев, бросала в порох зажигательные снаряды. Из всех тщательно продуманных оскорблений, которыми Розальба язвила его, вернее всего действовало уверение, что она никогда его не любила. «Никогда! Никогда! Никогда!» — повторяла Стыдливая со свирепой радостью, словно бы отплясывая на его сердце и топча его каблуками. Мысль о том, что его никогда не любили, всего обиднее для самолюбия мужчины, чья красота одержала столько побед, всего оскорбительнее для избалованного фата, за чьей любовью неизменно стояло тщеславие. Настал миг, когда он, не выдержав безжалостно повторяемого слова «никогда», пытаясь от него заслониться и не желая ему верить, воскликнул: — А наш ребенок? Безумец! Неужели он полагал, что ребенок может стать подтверждением любви, неужели надеялся смягчить воспоминаниями о материнстве?! — Наш ребенок? — повторила Розальба, расхохотавшись. — Он был не от тебя! Услышав сдавленный хрип, похожий на тигриное рычанье, я представил себе, каким огнем вспыхнули зеленые глаза фельдшера. От его проклятий едва не разверзлись небеса. — А от кого, чертова шлюха?! — прорычал он. А она хохотала, как гиена, и никак не могла остановиться. — Не твое дело! — с презрением и насмешкой наконец бросила она. И потом твердила: «Не твое! Не твое!» — хлестала его этой фразой сто раз подряд, повторяя на все лады, а когда устала повторять, пропела, словно победная фанфара. Безжалостно хлеща вконец обезумевшего человека бичом своего отказа, крутя его волчком в горькой пустыне неведения, Розальба с пылом неукротимой ненависти спешила его извести, изничтожить и принялась бесстыдно перечислять имена своих любовников, всех офицеров полка. — Я поимела их всех, — кричала она, — но никто из них не имел меня! А ребенка, которого ты по своей непроходимой глупости считал своим, сделал мне единственный мужчина, которого я в своей жизни любила! Которого я боготворю! Ты не догадался, от кого он? Не догадался?! Розальба лгала. Никогда в жизни она никого не любила, но знала, что ложь будет для Идова острым кинжалом, и вонзила в него свой лживый кинжал и поворачивала его в кровоточащей ране, а когда насладилась, как палач, своей пыткой, всадила, чтобы прикончить, последнее признание по самую рукоять: — Не можешь угадать? Ты, идиот, и на это не способен? Ну, так знай! Отец ребенка — майор де Менильгранд! Она снова лгала, но у меня не было полной уверенности. Мое имя, произнесенное ею, сразило меня, словно пуля. Имя и после тишина, как будто настала смерть. «Может, он убил ее?» — подумал я и услышал звон хрусталя, разбившегося от удара об пол на тысячу брызг. Я уже говорил, что фельдшер испытывал немыслимую, невероятную любовь к сыну, которого считал своим. Потеряв его, он обезумел и, не в силах справиться с горем, пожелал увековечить. В действующей армии на марше фельдшер не мог поставить надгробия и ходить к нему каждый день — ох уж это наше обожествление праха! — и тогда набальзамировал сердце мальчика и возил повсюду с собой в хрустальной урне, ставя ее обычно в изголовье кровати. Эту урну он и разбил вдребезги. — Так значит, сын не мой, грязная подстилка?! — заорал он, и я услышал, как под его сапогом заскрипели осколки: он топтал их и вместе с ними сердце того, кого считал своим сыном. Розальба, конечно же, кинулась поднимать несчастное сердце, хотела забрать его, отнять у безумца, я слышал ее шаги, она устремилась к Идову, и на этот раз сквозь шум борьбы раздались удары. — Ты этого хотела, грязная тварь? Так получай! Вот оно, сердце твоего сучонка! — выкрикнул фельдшер и запустил прямо в лицо Розальбе сердце обожаемого им малыша и попал… Бездна бездну призывает[129 - Псалтирь, 41:8.], так, кажется, говорят? Кощунство порождает кощунство. Стыдливая, придя в неистовство, повторила то, что сделал фельдшер, — швырнула в него сердце собственного сына, которое, возможно, не выпустила бы из рук, не будь этот ребенок от ненавистного ей мужчины, которому она хотела воздать мукой за муку, позором за позор. Впервые свет стал свидетелем подобного святотатства: отец и мать швыряли друг другу в лицо сердце своего умершего ребенка!.. Кощунственная дуэль длилась несколько минут. Все неожиданно обернулось так мучительно и трагично, что мне не сразу пришло в голову поднажать на дверь шкафа плечом, открыть ее и вмешаться… И вдруг я услышал вопль — такого я, да и вы тоже, никогда не слышал и больше не услышу, хотя мы на полях сражений понаслышались всякого, — он придал мне силы, я высадил дверь и увидел… Такого я не увижу больше никогда! Прижав Стыдливую к столу, фельдшер удерживал ее железной рукой, задрав на ней юбки, а она, полуголая, извивалась змеей. Что, вы думаете, он собрался делать? Рядом лежал воск, горела свеча, и они навели фельдшера на адскую мысль — он надумал запечатать эту женщину, как она запечатала свое письмо. Свою дьявольскую месть и собирался исполнить больной ревнивец. — Твоим наказанием станет место, которым ты грешила, бесстыжая! — рычал он. Меня фельдшер не видел, склонившись над жертвой, которая уже и не кричала. Печаткой ему служила рукоять сабли, которую он окунул в кипящий воск. Я прыгнул на него и, даже не сказав: «Защищайтесь!», вогнал свою саблю по рукоять ему между лопаток, вогнал бы и руку по локоть вслед за саблей, лишь бы его прикончить. — Ты правильно поступил, Мениль, — одобрил майор Селюн. — Душегуб не заслужил встречи со смертью лицом к лицу, как умираем мы, воины. — Но это же история Абеляра, только доставшаяся Элоизе[130 - Абеляр Пьер (1079–1142) — французский философ, богослов и поэт. Родственники его возлюбленной Элоизы оскопили его, после чего он сам и Элоиза ушли в монастырь.], — сказал аббат Невер. — Интереснейший хирургический случай, и очень редкий, — сообщил доктор Блени. Но Менильгранд не обратил внимания на их реплики, он спешил закончить рассказ: — Фельдшер упал мертвым на тело лежавшей без сознания жены. Я взял его за шиворот, бросил на пол и пнул ногой. На утробный волчий вой Стыдливой — он до сих пор отдается у меня где-то в кишках — снизу прибежала горничная. — Бегите за врачом, — крикнул я ей. — Сегодня здесь для него есть работа! Но дождаться доктора мне не удалось. Раздался сигнал тревоги, призывавший всех к оружию. Враг захватил наш полк врасплох, бесшумно вырезав часовых. Прежде чем бежать к месту сбора, я в последний раз посмотрел на прекрасное, искалеченное тело, впервые бледное и неподвижное в присутствии мужчины. А потом поднял с грязного пола несчастное сердечко, которое эти двое хотели превратить в орудие убийства и уничижения. Я спрятал его в свой гусарский пояс — как-никак Стыдливая назвала ребенка моим! — и унес с собой. Шевалье де Менильгранд замолчал, продолжать мешало душившее его волнение, и все рубаки, циники и святотатцы из уважения молчали вместе с ним. — А Стыдливая? — спросил чуть не с робостью Рансонне, давно уже оставив в покое свой стакан. — Я никогда больше ничего не слышал о Розальбе, прозванной Стыдливой, — ответил Менильгранд. — Умерла она? Или осталась в живых и живет до сих пор? Успел ли добежать до нее врач? После внезапного нападения в Алькудии, оказавшегося для нас роковым, я пытался его разыскать, но не нашел. Он исчез, как исчезли многие другие, не вернувшись в наш поредевший полк. — Ты кончил? — спросил Мотравер. — Если да, то должен сказать, что история знатная! Ты был прав, Мениль, когда сказал Селюну, что расплатишься сторицей за восемьдесят монахинь, брошенных в колодец. Но, я вижу, Рансонне замечтался над своей тарелкой, и поэтому задам тебе его вопрос: какое отношение имеет эта история к твоему недавнему благочестию? — Вот сейчас самое время на него ответить, — кивнул де Менильгранд. — Именно это мне и осталось досказать и тебе, и Рансонне. Многие годы в своем офицерском поясе я возил с собой повсюду, как реликвию, сердце мальчика, который мог бы быть мне сыном. Но после катастрофы под Ватерлоо меня заставили снять пояс, в котором я надеялся умереть. Еще несколько лет я возил с собой маленькое сердце, и, поверь, Мотравер, легонькое, оно давило на мое тяжким грузом. Над ним уже надругались, но с годами мне стало казаться, что я продолжаю это надругательство. И тогда я решил похоронить его в освященной земле. Не вдаваясь в подробности, какие вы все узнали сегодня, я переговорил с одним здешним священником и в церковной исповедальне передал ему детское сердце, что так долго тяжким грузом лежало на моем. А когда направлялся к выходу, меня схватил в охапку Рансонне. Думается, любопытство капитана Рансонне удовлетворила рассказанная история. Он сидел молча, молчали и все остальные. Никто не отважился ни на какие комментарии. Молчание, более красноречивое, чем любые слова, сковало всем уста. Кто знает, может, до безбожников впервые дошло, что если даже церковь создана лишь для того, чтобы давать приют сердцам — мертвым или живым, — до которых никому нет дела, то и этого достаточно! — Подавайте же кофе! — скомандовал пронзительный фальцет старого де Менильгранда. — И если он будет столь же крепок, как твоя история, сынок, мы выпьем его с удовольствием. Месть женщины Fortiter[131 - Жестоко (лат.).]. Я часто слышу разговоры, что современная литература слишком много себе позволяет, но не верю в ее безудержную смелость. Скорей безмерной мне кажется строгость моралистов. Литературу издавна называют зеркалом общества, но она его вовсе не отражает; а если вдруг найдется смельчак и отважится сказать больше других, то, боже мой! — какой поднимается крик. А приглядишься, литература не изображает и десятой доли тех преступлений, какие с чарующей непринужденностью, тихо и безнаказанно совершает каждый день общество. Спросите, прав ли я, у любого священника — вот кому быть величайшими романистами, имей они право обнародовать истории, которые слышат в исповедальне. Спросите, сколько случаев, например, инцеста утаено в самых гордых и высокопоставленных семействах, а потом посмотрите, посмела ли литература, которую так громко обвиняют в безнравственной дерзости, хоть раз рассказать о чем-либо подобном, хотя бы для того, чтобы ужаснуть читателя. Намек на подобные отношения — едва заметный и мало кем замеченный — мы встречаем в «Рене» Шатобриана. Да, да, религиозного и верующего Шатобриана! Но я не знаю книги, в которой впрямую говорилось бы об инцесте, столь обыкновенном в нашем обществе, как на его вершине, так и в низах — распространенном среди простонародья даже больше, чем среди знати, — в которой были бы показаны последствия инцеста, трагические с точки зрения нравственности. Ханжество бросает камешки в современную литературу, но разве кто-то из наших современников решился рассказать историю Мирры, Агриппины или Эдипа[132 - Мирра (миф.) — дочь Кинира, царя Кипра, влюбившись, обманом разделила ложе с отцом и родила сына Адониса. Сюжет разработан Овидием («Метаморфозы», X). Юлия Агриппина Младшая (16–59) — племянница и четвертая жена римского императора Клавдия, современники подозревали ее в связи с собственным сыном Нероном. Эдип (миф.) — царь Фив, по неведению убил своего отца и женился на собственной матери.], а подобные истории, поверьте мне, живы до сих пор; я пребывал — по крайней мере, до сих пор — только в аду социума, а не в другом — и лично знал немало Мирр, Эдипов и Агриппин как среди незаметных обывателей, так и в высшем, как его именуют, свете. Черт возьми! Подобные случаи происходили вовсе не на сцене и не только с историческими лицами. Внешний лоск, предосторожности, опасения и ложь не в силах утаить их… Я знаю — и весь Париж тоже — одну даму, образом жизни она весьма напоминает Генриха III, носит темно-синий бархат, пояс с четками в виде маленьких золотых черепов, бичует себя и к усладам покаяния прибавляет другие любимые услады того же короля. Кто написал ее историю? Она сама пишет книги о божественном, иезуиты считают ее мужчиной (не правда ли, очаровательная подробность?) и к тому же святым… А не так давно весь Париж стал свидетелем другой истории: дама из Сен-Жерменского предместья отняла у матери любовника и пришла в страшную ярость, когда тот вновь вернулся к ее матери — старая женщина лучше владела искусством вызывать к себе любовь, чем молодая; тогда дочь выкрала материнские письма, страстные послания к безмерно любимому мужчине, отдала их перелитографировать, а оттиски разбросала с райка (не правда ли, подходящее место для мести) Оперы в день премьеры. Кто написал роман об этой женщине?.. Бедный литератор ума бы не приложил, с какого конца взяться, чтобы рассказать этакое! Но будь он смел, взяться следовало бы именно за «этакое»! Среди историков есть Тациты и Светонии, среди романистов их нет и не будет, по крайней мере до тех пор, пока литературный талант обязывают держаться возвышенного и глубоко нравственного. Правда, язычнице латыни и дела нет до приличий и учтивостей, зато наш французский язык, окрестившись вместе с Хлодвигом в купели Святого Ремигия, почерпнул оттуда такую стыдливость, что и став старичком краснеет по-прежнему. Однако если бы романисты, осмелев, осмелились, то ничто бы им не помешало стать Светониями или Тацитами, ибо литература и есть история нравов, переложенная в роман или драму, тех самых нравов, какие бытуют в истории. Отличается роман от исторической хроники только одним: в нем описываются нравы вымышленных персонажей, а историк называет имена и дает точный адрес. Но романист дальновиднее историка. Роман немыслим без игры воображения, историка ограничивает реальность. Романист заботится о том, чтобы как можно дольше удерживать внимание читателя, историку не до занимательности. Ричардсон уделяет своему Ловласу гораздо больше места, чем Тацит Тиберию. Но если бы Тацит описал Тиберия столь же выпукло и подробно, как Ричардсон Ловласа, неужели история проиграла бы и Тиберий не ужаснул бы нас еще больше?.. Вместе с тем я не побоюсь сказать, что художественные возможности Тацита не на уровне изображаемого им Тиберия, сколь бы ни был талантлив Тацит, Тиберий его подавляет. Но есть и еще одна, не менее значительная проблема. Мало того, что современные романы совсем не так опасны, как привычно твердят о них, — в наши бесконечно прогрессивные времена прогрессируют и преступления. Мне кажется, изменилась сама суть преступления. Цивилизация лишила преступление поэзии ужаса и не позволяет писателю воссоздавать ее. «Только не слишком ужасайте нас», — говорят наши современники, желающие приукрасить все, даже сам ужас. Вот и еще плоды филантропии. Криминалисты недальновидно заботятся о преуменьшении наказания, а моралисты столь же нелепо заботятся о преуменьшении преступления и тоже затем, чтобы кара была поменьше. Хотя преступления в нашу цивилизованную эпоху стали более жестокими по сравнению с варварскими временами, предполагая большую изощренность, порочность и высокую степень интеллектуальности. Суть современных преступлений понимала инквизиция. Во времена, когда люди еще всерьез верили в Бога и общественные взгляды отличались твердостью, инквизиция судила за образ мыслей — стоит нам вспомнить об этом грозном учреждении, как поджилки у нас трясутся и мы малодушно начинаем им возмущаться, — но инквизиторы знали, что нет страшнее преступлений, чем те, которые убивают в человеке нравственные устои, потому и карали за них соответственно… В самом деле, если преступление совершено не в порыве страсти, то мысль о нем вынашивается достаточно долго, а что, как не мысль, самое глубокое в человеке? Поэтому романисты, коснувшись преступлений нашей цивилизованной эпохи, не столько физических, сколько нравственных, кажущихся материалистам старых времен менее значительными, поскольку не льется кровь, а страдают чувства и нравы, могут открыть новую, доселе неведомую область трагического… Образчик новой трагедии мы и хотели бы представить читателю, рассказав историю необычайной, устрашающей мести, которая вместе с тем обошлась без кинжала и яда, стало быть, мести цивилизованной. Рассказчик ничего не выдумал, он только рассказал о ней в свойственной ему манере. В то время царствовал еще Луи Филипп. Один молодой человек поздним вечером отважился свернуть на Подвальную улицу, названную так совсем не случайно: мало того, что она тянулась по низу земляного вала и находилась ниже уровня Бульваров, она еще не освещалась и царящими в ней потемками походила на черную щель. С Бульваров туда вели две лестницы, повернувшиеся друг к другу спиной, если так можно сказать о лестницах. Щель больше не существует, а когда-то тянулась, поднимаясь вверх, от улицы Шоссе д’Антен к улице Комартен. Мало кто и днем-то рисковал ходить по ней, а уж ночью и подавно. Дьявол, как известно, царь тьмы, и Подвальная была его царством. Узкий проход перерезал ее где-то примерно на середине, и ветер, стоило ему задуть, свистел в нем флейтой. На одном конце прохода балюстрада бульвара образовывала что-то вроде террасы, на другом, на улице Нёв-де-Матюрен, теснились лавки старьевщиков и молчаливые дома с закрытыми воротами. Вышеупомянутый молодой человек, прекрасно, надо сказать, одетый, выбрал для себя дорогу, вряд ли схожую со стезей добродетели: он спешил за женщиной, а та без всякой опаски свернула в подозрительно темный проход. Когда было еще светло, молодой человек — из тех, что в желтых перчатках, так называли в те времена щеголей, — пообедав со вкусом в «Кафе де Пари», расположился с зубочисткой в зубах у балюстрады, теперь уже не существующей, и рассматривал фланирующих по бульвару женщин. Та, за которой он теперь следовал, не один раз прошлась мимо него туда и обратно. Хождение взад-вперед по бульвару, кричащий наряд, вызывающее покачивание бедрами красноречиво свидетельствовали о ремесле красотки. Но Робер де Тресиньи — так звали молодого человека, — хоть и избалованный и пресыщенный (он недавно побывал на Востоке и каких только женских особей, разных рас и всех цветов кожи, не повидал там!), все-таки погнался за ночной бабочкой, когда она появилась возле него в пятый или шестой раз… «Как щенок», — посмеиваясь над собой, определил он сам. Де Тресиньи обладал даром смотреть на свои поступки со стороны и часто сурово осуждал себя, однако осуждение нисколько не мешало его деяниям, а деяния частенько противоречили суждениям — трагическое, надо сказать, несовпадение! Де Тресиньи недавно исполнилось тридцать два. Юношеское половодье чувств, превращающее человека в раба чувственности и наделяющее неодолимой притягательностью любую встречную женщину, схлынуло. Прежний либертен успел поостыть, и если остался женолюбом и приверженцем вольных нравов, то уже как коллекционер собственных ощущений, не даваясь им в обман, но и не боясь ничего и ни к чему не испытывая отвращения. Все, что он повидал на Востоке, разбудило в нем любопытство, и теперь оно толкало его на поиск нового и необычного. Однако, несмотря на свою искушенность и опытность, он оставил балюстраду и пошел следом за… В общем, решился довести до конца низкопробное приключение. Де Тресиньи не сомневался, что женщина, плывущая перед ним, покачивая бедрами, уличная и притом самого низкого пошиба. Но ее красота… Воистину королева! Удивительно, что не нашлось ценителя, который избавил бы ее хотя бы от уличной грязи… Ведь как только Господь посылает Парижу красавицу, дьявол в отместку посылает глупца, который тут же берег ее на содержание. Или парижане, став демократами, потеряли вкус и к царственной красоте? Однако не столько красота подвигла де Тресиньи последовать за гулящей — его зацепило сходство. Уличная женщина напомнила молодому человеку другую, виденную совсем не на улице… Он не сомневался, он знал: перед ним другая женщина, ворона в павлиньих перьях, дрозд-пересмешник, что пением подражает соловью, о таких с щемящей горечью писал в дневниках лорд Байрон, но она так напоминала ту, что не составляло труда обознаться, если бы не была совершенно очевидна невозможность ошибки. Сходство, честно говоря, скорее привлекло де Тресиньи, чем удивило; он обладал уже немалым опытом наблюдателя и вывел для себя заключение, что разнообразие человеческих лиц не столь велико, как кажется. Черты подчинены жестким законам своеобразной геометрии, и все разнообразие лиц можно свести к нескольким основным типам. Красота единообразна, разнообразно безобразие, но и оно исчерпаемо. Бог пожелал бесконечного разнообразия в выражении лиц, потому что и в правильных, и в неправильных чертах, в спокойных и беспокойных лицах сквозит душа. Что-то в этом духе твердил себе де Тресиньи, следуя за женщиной по бульвару, а она прокладывала себе извилистый путь среди толпы и выглядела горделивей царицы Савской Тинторетто[133 - Тинторетто Якопо (1518–1594) — венецианский художник. Его картина «Царица Савская у Соломона» находится в Прадо (Мадрид).] в своем атласном платье цвета шафрана, столь любимого юными римлянками. При ходьбе жесткие складки сверкали, отливая золотом, и громко шуршали, словно бы издавая боевой клич. Великолепная турецкая шаль с широкими белыми, красными и золотыми полосами туго стягивала ее стан, и она изгибала его то в одну, то в другую сторону — манера, вовсе не свойственная француженкам, при этом красное перо ее неимоверно вульгарной белой шляпы, покачиваясь, доставало чуть ли не до плеча. Все помнят, что женщины носили тогда свисающие со шляп перья, которые называли «плакучей ивой». Но красное перо вовсе не плакало, оно не ведало ни печали, ни меланхолии. Де Тресиньи, уверенный, что девица пойдет по улице Шоссе д’Антен, сияющей миллионом газовых рожков, несказанно удивился, когда столь самодовольная, бесстыдно притязающая на крикливую роскошь куртизанка вдруг свернула в Подвальную улицу, позор тогдашних Бульваров. Щеголь в лаковых сапожках, менее дерзкий, чем гулящая девка, на секунду приостановился, прежде чем отважиться свернуть туда… Но только на секунду. Сияющее платье на миг погасло в черной дыре, но, попав в луч единственного фонаря, украшавшего, будто звездочка, мрачные потемки, вновь сверкнуло, и де Тресиньи бросился вперед, торопясь догнать его. И догнал без труда: девица поджидала его, уверенная, что никуда ему не деться. Он поравнялся с ней, и она с присущим гулящим девкам бесстыдством посмотрела ему прямо в глаза, повернувшись к нему лицом, чтобы он оценил ее красоту. Де Тресиньи поразил удивительный тон ее кожи, золотисто-смуглый, несмотря на румяна, похожий на золотистые стрекозиные крылья. Даже мертвенно-бледный свет фонаря не смог убить теплое золото. — Вы испанка? — спросил де Тресиньи, разглядев в ней совершенный образец испанских женщин. — Si, — ответила она. Быть испанкой в те времена кое-что да значило. Испанок в те времена ценили. Обаяния смуглым женщинам с темным румянцем на щеках придали тогдашние романы, театр Клары Гасуль, стихи Альфреда де Мюссе[134 - «Театр Клары Гасуль» (1825) — сборник пьес Проспера Мериме (1803–1870), французского писателя, приписавшего свое первое произведение перу выдуманной испанской комедиантки. «Испанские и итальянские повести» (1830) — первый поэтический сборник Альфреда де Мюссе (1810–1857), французского поэта-романтика.], танцы Мариано Кампруби и Долорес Серраль, многие хвастались тем, что они испанки, не имея никакого отношения к этой стране. Но для этой, похоже, причастность к Испании ничего не значила, равно как и многое другое, чем она могла бы покрасоваться. — Идешь, что ли? — спросила она по-французски, обратившись к де Тресиньи на «ты», как последняя девка с улицы Пули, тогда еще существовавшей, но теперь уничтоженной. Вы помните такую улицу? Сточная канава! Вульгарный тон, хриплый голос, неуместная фамильярность, «ты», божественное в устах любящей вас женщины, но грубое и оскорбительное от падшего создания, для которого вы случайный прохожий, должны были бы отрезвить де Тресиньи и внушить отвращение, но дьявол уже поймал его и крепко держал в когтях. Жгучее любопытство проснулось в молодом человеке, как только он рассмотрел лицо гулящей. Магнит любопытства пересилил и дразнящее вожделение, каким манило великолепное, туго затянутое атласом тело, оно заставило бы его проглотить не только Евино яблочко, но и всех червей, которыми было чревато. — О господи! Иду, конечно, — ответил он, подумав про себя: неужели она еще сомневается? Но завтра придется устроить большую стирку! Они стояли на углу прохода, ведущего к улице Матюрен, и углубились в него. Проход представлял собой сплошную строительную площадку. Среди наваленных блоков известняка и строящихся из него домов торчал один-единственный чудом уцелевший — узкий, уродливый, сумрачный. Казалось, его ветхие стены видели множество преступлений и пороков и остались здесь для того, чтобы видеть их снова и снова. Дом застыл темной тенью, выделяясь чернотой на ночном, уже потемневшем небе. Раскинувший руки слепец — ни одно из окон (а окна — глаза дома) не светилось, — обреченный жить на ощупь, он мог нечаянно схватить и вас. Дверь недоброго дома, как обычно в местах подозрительных, стояла полуоткрытой, сквозь нее виднелся коридор и в конце его несколько скудно освещенных ступенек… Женщина вошла в узкий коридор, сразу заполнив его широкими плечами и шуршащей пышностью платья, а потом ловко и привычно стала подниматься по винтовой лестнице, закрученной, словно раковина улитки. Сравнение тем более оправданное из-за липких и скользких ступенек. Но вот неожиданность: лестница, едва освещенная внизу чадящей, вонючей масляной лампой, вместо того чтобы дальше окончательно утонуть во мраке, на втором этаже оказалась освещена гораздо лучше и совсем уж великолепно на последнем. Два ветвистых бронзовых канделябра, вделанные в стену, с преувеличенной щедростью лили свет множества свечей на жалкую дверь с прикрепленной к ней карточкой, извещающей, к кому вы входите: мало-мальски отличающиеся красотой или пользующиеся спросом девицы писали на них свое имя — вот уж, в самом деле, вывеска, прикрывающая дурной товар! Удивленный неуместным для жалкой дыры роскошеством, де Тресиньи обратил больше внимания на бронзовые канделябры, без сомнения сделанные рукой мастера и являющиеся истинным произведением искусства, чем на карточку с именем девицы. Какая у него была необходимость в ее имени, если он шел за ней следом? Девица отпирала ключом дверь, столь необычно освещенную, а де Тресиньи, любуясь бронзой, внезапно вспомнил о сюрпризах маленьких особнячков при Людовике XV. «Что, если красотке, начитавшейся романов или каких-нибудь мемуаров тех времен, — подумал он, — пришла в голову фантазия свить себе очаровательное, полное сладострастия и кокетства гнездышко там, где ни о чем подобном и помыслить невозможно?..» Он вошел в открытую дверь, огляделся, и удивление его возросло, правда отнюдь не в положительную сторону. Его окружал привычный для подобных девиц беспорядок, да и помещение было самое что ни есть характерное. О том, куда он попал, говорили без слов разбросанные по стульям и комодам платья, а в алькове окруженная зеркалами, сиявшими в том числе и на потолке, огромная кровать, поле военных действий. На каминной полке теснились флаконы с духами, которые хозяйка и не подумала завинтить, после того как надушилась, отправляясь на вечерние завоевания. Духота и приторный аромат мгновенно оказывали свое одуряющее воздействие… Два зажженных светильника, как видно того же мастера, что изготовлял и бронзовые канделябры при входе, стояли по обеим сторонам камина. Разбросанные повсюду звериные шкуры покрывали ковер вторым ковром. Ничего лишнего, все предназначено только для одного. И еще одна приоткрытая дверь за портьерами — вход в туалетную комнату, святилище уличных жриц. Однако все подробности обстановки де Тресиньи разглядел уже позже, поначалу он видел только женщину, с которой вошел в дом. Зная, с кем имеет дело, он не церемонился — не дожидаясь приглашения, уселся на канапе и притянул к себе девицу, успевшую уже снять шаль и шляпу и бросить их на кресло. Поставив девицу между колен, он крепко обнял ее за талию и посмотрел снизу вверх, как посмотрел бы знаток вин на поднятый вверх бокал, любуясь игрой, прежде чем осушить. Нет, первое впечатление на бульваре не обмануло де Тресиньи. Любитель женщин, пресыщенный, но сохранивший полноту сил, нашел ее восхитительной. Сходство, столь поразившее его на бульваре при неверном, мелькающем сквозь листву свете фонарей, выступило еще разительнее при спокойном и ярком освещении. Вот только у той, на которую походила эта, и походила до такой степени, что их можно было бы счесть близнецами, лицо выражало совсем иное. Дьявол, глумливый нарушитель всех порядков, дал уличной девке то, в чем не нуждалась герцогиня, — лицо шлюхи выражало испепеляющую, устрашающую гордыню. Да только к чему она ей была?.. Девица стояла перед де Тресиньи непокрытая, черноволосая, с широкими плечами и еще более широкими бедрами, обтянутыми ярко-желтым платьем, напоминая точь-в-точь Юдифь Верне[135 - Верне Орас (1798–1863) — французский художник. Юдифь — библейская героиня, пробралась в стан врагов-ассирийцев, соблазнила и обезглавила их предводителя царя Олоферна.] (знаменитая картина того времени), разве что сладострастнее телом и свирепее лицом. Быть может, сумрачную свирепость привносила складка, что разделяла ее красивые брови, кончающиеся где-то у висков, как у азиаток, которых де Тресиньи видел в Турции; она долго сдвигала их, отягощенная грузом неведомой неотступной заботы, и в конце концов складка залегла посередине лба. Удивительное несовпадение: тело, созданное для ремесла куртизанки, — и лицо, мешающее ему! Тело говорило: «Возьми эту чашу любви, манящую руки и губы округлыми краями, припади к ней», но лицо горделивым высокомерием замораживало желание, превращая самое жгучее вожделение в почтительность. Однако гулящая, оскверняя угодливой улыбочкой совершенный и презрительный от природы изгиб своих губ, возвращала тех, кого непомерная гордыня неминуемо отпугнула бы. По бульвару она разгуливала, нацепив на накрашенные губы бесстыжую улыбку, но сейчас, стоя между колен де Тресиньи, смотрела с такой сумрачной неумолимостью, что светский денди без малейшего притязания на величие почувствовал бы себя Олоферном, сверкни в ее руках еще и кривой меч. Он взял ее руки, вряд ли когда-нибудь державшие меч, и признал, что они безупречно красивы. Ни слова не говоря, она позволяла ему изучать свои достоинства и тоже смотрела на него, но без пустого любопытства и без той корыстной заинтересованности, с какой обычно смотрят ее товарки, взвешивая мужчину, словно кошелек с золотом… Нет, она не думала о том, сколько сейчас заработает или сколько удовольствия сейчас доставит. Напрягшиеся крылья носа, столь же выразительные, как глаза, — и глаза, и ноздри ее, наверное, в минуты страсти дышали огнем — выражали высшую степень решимости, словно ей предстояло совершить преступление. «А что, если выражение непримиримости свидетельствует о ярости в любви и безоглядности в чувствах? В пустыне опустошенности, где мы все сейчас живем, какая это была бы удача и для нее, и для меня», — размышлял де Тресиньи, который, прежде чем позволить себе прихоть, разбирал красавицу по статям, словно английскую лошадь. Наконец опытный знаток и любитель женщин, покупавший на андрианопольском рынке самых красивых наложниц и понимавший, сколько стоит такая редкая красота и такой насыщенно золотистый оттенок кожи, опустил за те два часа, что намерен был здесь провести, пригоршню луидоров в голубую хрустальную вазу, стоявшую рядом с канапе на низкой консоли. Похоже, в ней никогда еще не сверкало столько золота. — А! Так я тебе нравлюсь?! — воскликнула красотка с вызовом, пригоршня золота, казалось, раззадорила ее, а может, раздражил осмотр, в котором любопытства было больше, чем желания, а стало быть, он был пустой тратой времени или даже оскорблением. — Погоди, сейчас я сниму с себя все это, — прибавила она, начиная расстегивать пуговицы на груди, словно платье душило ее, потом высвободилась из рук де Тресиньи и направилась в туалетную… Какая проза! Она, верно, жалела платье? Как-никак платье — необходимый инструмент для подобных работниц… Де Тресиньи, возмечтавший о ненасытной Мессалине, упал с облаков на землю. Он пришел к обыкновенной парижской девке, каким бы необычным ни казалось ее лицо, столь мало подходившее для ее ремесла. «Поэзия шлюх — их кожа, — утешил себя де Тресиньи, — и не нужно искать другой!» Он пообещал себе, что вдосталь насладится предложенной ему поэзией, но нашел и совсем иную, и там, где и не предполагал найти. Если он последовал за гулящей, то только повинуясь непреодолимому любопытству и еще довольно низкопробной прихоти, но когда та, которая внушила и любопытство, и прихоть, появилась перед ним, избавившись от вечерних доспехов, в костюме гладиаторши, готовой к бою, то есть почти без одежды, де Тресиньи застыл в изумлении — так она была хороша! Даже он с его наметанным глазом опытного ловеласа, похожим на глаз скульптора, умеющим распознавать, что таит под собой одежда, не мог представить себе там, на бульваре, ничего подобного. Влетевшая в дверь молния не изумила бы его больше… Да, она разделась, но не совсем и казалась еще более бесстыдной и вызывающей, чем если бы появилась голой. Все скульпторы ваяют обнаженных, потому что в обнаженности есть чистота. Скажу больше, обнаженность — крайняя степень чистоты. Но девка в чистоте не нуждалась, она разжигала себя бесстыдством, чтобы вернее распалить мужчину, поджигала себя, как прекрасные христианки в садах Нерона[136 - Нерон (37–68) — римский император. Чтобы отвести от себя обвинение в поджоге Рима в 64 г. (пожар уничтожил 10 кварталов из 14), обвинил в нем христиан и жестоко расправился с ними, дело доходило до того, что живых обливали смолой и поджигали.], и выглядела живым факелом. Ремесло научило ее, без сомнения, самым низким ухищрениям разврата, прозрачное одеяние, не скрывающее сочащегося сладострастием тела, было верхом безвкусицы, но кто не знает, что вкус — враг распутства? Своим вызывающе бесстыдным туалетом она напомнила Тресиньи одну непристойную бронзовую статуэтку, он несколько раз останавливался перед ней, поскольку она красовалась во всех витринах торговцев бронзой: «Госпожа Юссон», — сообщала загадочная надпись на цоколе… Фантазия опасная и неприличная. Однако она воплотилась. И перед дразнящей реальностью, перед совершенной красотой без тени той холодности, какой обычно веет от совершенства, де Тресиньи, вернувшийся из Турции, будь он даже пресыщен, как трехбунчужный паша, не мог не стать вновь христианином — более того, изголодавшимся пустынником. И когда она, уверенная, что произвела впечатление, пылко бросилась к сидящему на канапе Роберу де Тресиньи и бесстыдно, словно куртизанка с картины Паоло Веронезе[137 - Веронезе Паоло (1528–1588) — венецианский художник. Имеется в виду его картина «Искушение святого Антония».], соблазняющая святого, поднесла к его губам пышные плоды, круглящиеся в ее декольте, он, будучи далеко не святым, почувствовал жгучий голод и со страстью возжелал предложенных плодов. Он обнял, он жадно прижал к себе грубую соблазнительницу, и она с той же жадностью приникла к нему, продолжая питать огонь, который разожгла. Неужели она бросалась с таким же пылом к каждому мужчине, который ее обнимал? И вот еще загадка: она была не просто искусна в своем ремесле, не то чтобы в совершенстве владела искусством быть куртизанкой, — она превосходила в любовной страсти все мыслимые пределы, предаваясь ей с разнузданным неистовством, не имевшим ничего общего с чувственностью или болезненностью. Впрочем, быть может, она совсем недавно опустилась до позорной жизни продажной девки, и поэтому в ней сохранилось столько огня?.. В ее ласках без преувеличения было что-то дикое и свирепое, словно она хотела отдать свою жизнь или забрать чужую. В те времена ее товарки, находя несерьезным симпатичное прозвище «лоретки»[138 - Лоретки — женщины легкого поведения, жили в XIX в. в квартале возле церкви Нотр-Дам-де-Лоретт.], присвоенное им литературой и прославленное рисунками Гаварни[139 - Гаварни Поль (1804–1866) — французский график, карикатурист, иллюстратор.], предпочитали называть себя на восточный лад «пантерами». Так вот эта и в самом деле была пантерой! Она походила на нее и гибкостью, и прыжками, и тем, как извивалась, кусалась, царапалась. Де Тресиньи мог поручиться, что ни одна из женщин, побывавших в его объятиях, не дала ему тех неслыханных ощущений, какими подарило это создание с обезумевшим телом, заражая своим безумием и его, а ведь он, Робер де Тресиньи, не был новичком в искусстве любви! К чести или бесчестью человеческой природы послужит еще одно мое утверждение? Но я утверждаю, что в чувственном наслаждении, как подчас не без презрения именуют то запретное блаженство, которое мы испытываем, существуют не менее глубокие пучины, чем в любви. И возможно, бульварная «пантера» ввергла де Тресиньи в пучины наслаждения, как ввергает море отважного пловца в свои? С ней он превзошел — и намного! — свои самые греховные воспоминания, воплотил все фантазии порочного и дерзкого воображения. Он забыл обо всем: кто такая его случайная подруга, почему он пошел за ней, забыл старый грязный дом и спальню, от которой его едва не стошнило. Воистину эта женщина в любовном пылу забрала у него душу и переселила в свое тело; сумела довести его чувства, давно уже неподатливые на хмель любовного напитка, до исступления, до сумасшествия. Переполнила таким упоением, что в какой-то миг Робер де Тресиньи, скептик, циник, обходившийся без любви, возомнил, будто торгующая своим телом девка на миг воспылала к нему безудержной страстью. Да, Робер де Тресиньи, человек стальной закалки, не хуже, чем его святой покровитель Робер Ловлас, поверил, что стал капризом, случайной прихотью шлюхи: ведь не могла же она со всеми себя так расходовать — сгорела бы вмиг! Целых две минуты этот сильный, во всем изверившийся человек верил в любовь! Но, распалив тщеславие пылом чувственности, столь же всесильным, как любовь, куртизанка не смогла помешать сомнению, и оно прокралась меж ласками и остудило тщеславие. Тайный голос из глубин сердца подсказал Роберу де Тресиньи: «Не тебя она любит в тебе!» И когда красавица вновь прильнула к нему страстной пантерой, он убедился: она не с ним, она погружена в себя и самозабвенно вглядывается в браслет, украшающий ее левую руку. Де Тресиньи различил на браслете портрет мужчины. Расслышав среди страстных воплей вакханки несколько слов на непонятном ему испанском языке, он понял: они обращены к портрету. И тогда ему пришла в голову мысль — он замещает другого и здесь потому, что другого здесь нет. Случай не редкий при наших постыдных нравах: вожделеющие безумцы, лишенные возможности обладать желанным, ищут заместителя, надеясь дополнить сходство распаленным и порочным воображением. Мысль, надо сказать, обидная и сильно рассердившая де Тресиньи. Неуместная ревность, оскорбленное самолюбие привели его в ярость. Не владея собой, в порыве гнева он грубо схватил левую руку красотки, желая рассмотреть браслет, на который она посмела смотреть так пламенно, тогда как вся целиком должна была принадлежать ему, Тресиньи! — Покажи портрет! — потребовал он тоном еще более грубым, чем его руки. Она поняла, что в нем заговорила ревность, и спросила без тени самодовольства: — Ревнуешь? Гулящую? Вот только вместо «гулящей» она, к величайшему изумлению де Тресиньи, употребила слово гораздо более оскорбительное, каким пользуется уличный сброд, желая смешать с грязью. — Смотри, если хочешь посмотреть, — прибавила она. И поднесла к его глазам безупречно прекрасную руку, еще влажную, покрытую бисеринками пота — памятью о наслаждении, которое они только что завоевали. Де Тресиньи увидел портрет мужчины, некрасивого, тщедушного, с оливковым цветом лица и пронзительными черными глазами, очень сумрачного, но не без благородства, который мог бы быть и бандитом, и испанским грандом. Этот был грандом, на шее у него висел орден Золотого руна[140 - Высший орден в Испании XVI–XIX вв.]. — Где ты его взяла? — спросил де Тресиньи и подумал: «Сейчас начнет врать. Неизбежная слезливая история о первой любви и коварном совратителе. В общем, все, что обычно говорят подобные девушки». — Я? Взяла? — сердито переспросила она. — Он мне его подарил! — И прибавила по-испански: — Por Dios![141 - Клянусь Богом (исп.).] — Кто он? Твой любовник? — продолжал спрашивать де Тресиньи. — Ты его обманула, он прогнал тебя и ты оказалась на панели? — Он мне не любовник, — ответила она ледяным тоном, давая понять, как оскорбительно для нее подобное предположение. — Сейчас, может быть, и не любовник, — усмехнулся де Тресиньи, — но ты любишь его до сих пор, я видел, как ты только что на него смотрела. Губы женщины искривила презрительная усмешка. — Значит, ты ничего не смыслишь ни в любви, ни в ненависти! — ответила она. — Любить его? Да я им брезгую! Это мой муж! — Муж? — Да, муж, — кивнула она. — Самый знатный сеньор Испании, герцог в третьем поколении, маркиз в четвертом, граф в пятом, гранд, обладающий несколькими грандствами, кавалер ордена Золотого руна. Я — герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне. Де Тресиньи, ошеломленный невероятным признанием, ни на секунду не усомнился в его правдивости. Да, эта женщина говорила правду. Он узнал ее еще на бульваре. Поразившее его сходство подтвердилось. Он встречался с ней, и не так уж давно! Несколько лет тому назад он принимал морские ванны в Сен-Жан-де-Люз. Как раз тогда в этом крошечном городке на французском побережье собралась вся испанская знать. И не случайно, городок находится так близко от Испании, что влюбленные в свой полуостров испанцы, приезжая туда, чувствуют себя как дома и не винят за измену родине. Герцогиня де Сьерра-Леоне все лето провела в городке, испанском по своему облику, нравам, характеру и историческому прошлому. В Сен-Жан-де-Люз праздновал свадьбу Людовик XIV[142 - Людовик XIV (1638–1715) 9 июня 1660 г. женился на Марии Терезии Испанской (1638–1683).], единственный, отметим в скобках, французский король, походивший на королей испанских. И здесь же, потерпев крушение в блестящей карьере и впав в немилость у короля Филиппа V, обрела приют принцесса дез Юрсен[143 - Принцесса дез Юрсен (1642–1722) после воцарения Бурбонов в Испании принимала активное участие в политической жизни при испанском дворе, в 1714 г. впала в немилость и была выслана во Францию.]. О герцогине де Сьерра-Леоне говорили, что она проводит здесь медовый месяц, сочетавшись браком с самым знатным и самым богатым вельможей Испании. Когда де Тресиньи приехал в городок рыбаков, подаривший миру самых свирепых флибустьеров, герцогиня уже жила там, и жила с той несказанной роскошью, какой, пожалуй, не видели в этих местах со времен Людовика XIV. Мало того, красотой она затмила не знающих соперниц басконок, стройных, как античные канефоры[144 - Канефоры (греч.) — несущие священные корзины участницы процессий в честь богов, излюбленный мотив классического искусства.], с сине-зелеными светлыми глазами. Робера де Тресиньи благодаря знатности и богатству принимали повсюду, во всех кругах общества. Привлеченный красотой герцогини, он захотел познакомиться и с ней. Однако в ближайший круг герцогини, где она безраздельно царила, французы, проводившие сезон на морском побережье, вхожи не были. Он видел ее лишь издалека — на побережье, в дюнах или в церкви. Герцогиня уехала, а де Тресиньи ей так и не представили, и она осталась у него в памяти метеором, тем более ослепительным, что, промелькнув, он больше никогда не появится на горизонте. Молодой человек объездил потом всю Грецию, часть Азии, но ни одна самая восхитительная красавица тех краев, где так ценят красоту и не мыслят без нее даже рая, не стерла сияющего образа знатной дамы. И вот сегодня волей причудливого, таинственного случая герцогиня, которой он так недолго и так издалека восхищался, вдруг вернулась в его жизнь, причем самым невероятным путем! Она занималась позорным ремеслом, и он купил ее! Он только что обладал ею. Она стала проституткой, проституткой самого низкого пошиба, потому что и у бесчестья есть своя иерархия… Великолепная герцогиня де Сьерра-Леоне, о которой он мечтал и в которую, быть может, был даже влюблен (от мечты до влюбленности в нашей душе один шаг), стала… — да может ли быть такое? — парижской гулящей девкой!!! Она только что извивалась в его объятьях, как вчера, возможно, извивалась в объятьях другого — такого же первого встречного, как он сам, — а завтра будет извиваться в объятьях третьего. Или, кто знает, возможно, уже через час! Ужасающее открытие оледенило ум и сердце де Тресиньи. Мужчина, минуту назад охваченный огнем, и таким неистовым, что ему казалось, будто вся комната вокруг него полыхает, протрезвел, оцепенел, почувствовал себя раздавленным. Уверенность, что перед ним в самом деле герцогиня де Сьерра-Леоне, не оживила его чувства, мгновенно погасшие, будто задутая свеча, ему не захотелось с еще большей жадностью приникнуть губами к огненному источнику, из которого он только что пил с такой ненасытностью. Назвав свое имя, герцогиня уничтожила куртизанку. Де Тресиньи видел перед собой только герцогиню, но — боже мой! — в каком виде! Запачканную, оскверненную, опозоренную, упавшую с высоты большей, чем Левкадская скала[145 - Левкада — остров в Ионическом море; в античности было поверье, что с его скал бросались в морские волны несчастные влюбленные.], прямо в море вонючей и отвратительной грязи, выбраться из которой уже не было никакой возможности. Он потерянно смотрел на нее, а она сидела на краешке того же канапе, что и он, сидела выпрямившись и смотрела строго и сумрачно, преобразившись из Мессалины в загадочную Агриппину[146 - Випсания Агриппина Старшая (14 до н. э. — 33 н. э.) — жена Германика (15 до н. э. — 19 н. э.), полководца, племянника и приемного сына Тиберия. Агриппина обвинила Тиберия в отравлении мужа, пыталась отомстить, была сослана.]. Они сидели рядом, но де Тресиньи и в голову не могло прийти прикоснуться хотя бы пальцем к той, чье великолепное сильное тело он только что ваял восхищенными руками. Он не мог прикоснуться к ней даже для того, чтобы убедиться: да, это та самая женщина, которая зажгла меня и испепелила, — я не в бреду, не во сне, не сошел с ума… Герцогиня, обнаружив себя, уничтожила девку. — Да, — совсем тихо произнес он, услышанное так сдавило ему горло, что голос почти совсем пропал, — я вам верю, — (он больше не обращался к ней на «ты»), — потому что узнал вас. Я вас видел в Сен-Жан-де-Люз три года тому назад. Стоило ему произнести «Сен-Жан-де-Люз», как ее лицо, ставшее невероятно мрачным после сделанного признания, чуть-чуть посветлело. — Тогда жизнь радовала меня, — вздохнула она, поймав светлый лучик воспоминаний, — а теперь… Лучик погас, но она не поникла головой, держа ее все так же упрямо и гордо. — А теперь? — эхом повторил за ней де Тресиньи. — Теперь меня радует месть, — грозно выговорила она. — И я буду мстить беспощадно, пока не умру! Я упьюсь своей местью до смерти, как испанские москиты: насосавшись крови, они умирают прямо у ранки. Герцогиня взглянула на недоуменное лицо де Тресиньи. — Вы ничего не понимаете, — сказала она, — я сейчас все объясню, и вы поймете. Вы знаете, кто я, но меня вы не знаете. Хотите узнать? Хотите узнать, что со мной произошло? — Она говорила с лихорадочной настойчивостью. — Я хочу рассказать это каждому, кто сюда приходит! Хочу рассказать всем на свете! Чем больше будет на мне позора, тем полнее я буду отомщена! — Расскажите же, — попросил де Тресиньи, снедаемый любопытством, какого не испытывал еще ни разу — ни в жизни, ни в театре, ни за чтением романа. Он ожидал чего-то небывалого, неслыханного. Для него умерла даже красота этой женщины. Он смотрел на нее так, как если бы готовился участвовать во вскрытии умершей и хотел бы знать, не воскреснет ли она для него. — Не раз я хотела рассказать свою историю, — заговорила она, помолчав, — но сюда поднимаются не за тем, чтобы слушать. Стоило мне начать, как меня прерывали или закрывали за собой дверь, — животные, насытившиеся тем, за чем приходили. Надо мной смеялись, меня оскорбляли, называя лгуньей или сумасшедшей. Мне никто не верил, но вы мне верите. Вы видели меня в Сен-Жан-де-Люз, увенчанной, будто короной, именем Сьерра-Леоне, в блеске счастья, гордости, величия, — на вершине жизни. Теперь я волочу это имя на подоле моего платья по мыслимой и немыслимой грязи, как когда-то лошадь волокла на хвосте герб обесчещенного рыцаря. Я ненавижу имя Сьерра-Леоне и ношу его только для того, чтобы позорить, потому что принадлежит оно самому знатному вельможе Испании, самому гордому из всех тех, кому позволено не снимать шляпы в присутствии его величества короля. Дон Кристобаль считает себя в десять раз знатнее, чем любой король! Что значат для герцога д’Аркос де Сьерра-Леоне самые прославленные дома и фамилии, которые властвовали над Испанией, — Транстамаре[147 - Энрике, граф де Транстамаре и король Кастилии (1333–1379) — побочный сын Альфонсо XI и Леоноры де Гусман. После смерти Альфонсо его вдова Мария Португальская убила свою соперницу, и Энрике, спасаясь от нового короля Педро Жестокого, бежал во Францию, где служил под началом Дюгеклена. Одержав победу над Педро Жестоким, стал королем Кастилии.], Кастилия, Арагон, Габсбурги, Бурбоны?.. Его род гораздо древнее. Он — потомок первых готских королей[148 - В VI в. в Испании возникает вестготское королевство, в VII в. его завоевывают арабы. Идея Реконкисты (отвоевания) обязана своим появлением готам, сохранившимся в Северной Испании.] и через Брунгильду[149 - Брунгильда (534–613) — дочь вестготского короля Атанагильда, родившаяся в Испании, жена Сигиберта, сына франкского короля Хлотаря I (Меровинга), после его смерти королева Австразии.] в родстве с французскими Меровингами. Он гордится тем, что в его жилах течет только голубая кровь, которой во всех остальных старинных семействах, унижавших себя неравными браками, осталось по нескольку капель. Герцог герцогства Сьерра-Леоне и нескольких других герцогств не уронил себя браком со мной, ибо я из древнего и знатного рода, берущего свое начало в Италии, я — последняя из рода Турре-Кремата и достойна своего имени, которое означает «горящая башня», потому что горю в адском пламени. Великий инквизитор Торквемада[150 - Торквемада Томас де (1420–1498) — великий инквизитор, деятель Реконкисты, беспредельно жестоко преследовавший еретиков — мавров и евреев.] тоже принадлежал роду Турре-Кремата, но и он за всю свою жизнь причинил боли меньше, чем таится в моей проклятой груди… Турре-Кремата горды не меньше, чем Сьерра-Леоне. Разделившись на две ветви, обе равно знатные и славные, наш род на протяжении веков властвовал и в Италии, и в Испании. Когда в пятнадцатом веке один из Борджа стал папой Александром VI, его семейство, опьяненное успехом, поторопилось породниться со всеми королевскими домами Европы. Они объявили себя и нашей родней, но Турре-Кремата с презрением отвергли их притязания, и двое из нас поплатились жизнью за отвагу и высокомерие — говорят, Цезарь Борджа их отравил. Мой брак с герцогом был династическим. Ни с его стороны, ни с моей не предполагалось никаких чувств. Представительница дома Турре-Кремата заключила брачный союз с представителем дома Сьерра-Леоне, два знатных семейства объединили свои интересы. Что могло быть естественнее для меня, воспитанной в строгих правилах этикета старинных испанских домов, образцом которого служит Эскориал? Жесткий, всеобъемлющий этикет, он запрещал биться и сердцу, но оно оказалось сильнее тесного стального корсета. Мое сердце… полюбило дона Эштевана. До того, как я его встретила, мой брак оставался для меня серьезной и важной церемонией, каким издавна был в церемонной католической Испании, но теперь он остался таким лишь в нескольких родовитых семьях, особенно приверженных древним традициям. Герцог де Сьерра-Леоне, испанец из испанцев, не мог не дорожить стариной. Французы считают Испанию страной высокомерной, молчаливой, сумрачной и важной, таков и герцог де Сьерра-Леоне. Гордец из гордецов, он мог жить только на собственной земле и выбрал резиденцией старинный замок на границе с Португалией, не отступая и в жизни от феодальных порядков. Я жила подле него, деля с ним однообразную, лишенную всякого веселья, величавую и пышную жизнь, не видя никого, кроме духовника и своих камеристок. Более слабую душу истомила бы скука, но меня растили супругой испанского гранда, ею я и была. Исполнение религиозного долга — вот главная обязанность высокородных испанок, которую с должной тщательностью исполняла и я, ледяным бесстрастием походя на портреты прабабок, — затянутые в корсеты, в плоеных воротниках, они сурово и важно взирали со стен парадных залов замка Сьерра-Леоне. Во всем я была им под стать, безупречная, величественная супруга гранда, чью добродетель оберегает гордость надежнее, чем лев — источник. Одиночество не тяготило меня, я жила в безмятежном покое, которым веяло от горных вершин вокруг замка, и даже не подозревала, что гранитные твердыни могут обратиться в огнедышащие вулканы. Еще нерожденная, я пребывала в лимбе, и только взгляд мужчины вызвал меня к жизни и крестил огнем. Дон Эштеван, маркиз де Вашконселуш, португалец по происхождению и кузен герцога, приехал в Сьерра-Леоне. О существовании любви я знала только из мистических религиозных книг, но она упала с небес на мое сердце, как орел падает на ребенка, а тот бьется и кричит… Я тоже кричала, когда гордость нашего древнего рода возмутилась той властью, какую возымел дон Эштеван над моими чувствами. Я попросила герцога под любым предлогом и как можно скорее удалить кузена из замка… Сказала, что заметила в нем любовь ко мне, а эта неслыханная дерзость для меня оскорбительна. Дон Кристобаль ответил так же, как герцог де Гиз на предупреждение, что Генрих III убьет его. «Не осмелится…» — с высокомерной улыбкой уронил он. Нельзя пренебрегать гласом судьбы: его предупреждения имеют обыкновение свершаться. Герцог сам подтолкнул меня к дону Эштевану… Герцогиня на секунду замолчала; де Тресиньи, внимательно слушавший ее рассказ, нисколько не сомневался, что перед ним благородная дама — никто другой не мог говорить столь возвышенно. Бульварной девки больше не существовало. Казалось, упала маска, открыв подлинное лицо, истинный облик. Бесстыдное тело вновь обрело целомудрие. Продолжая говорить, женщина взяла лежавшую рядом шаль и завернулась в нее… Она стянула ее на своей проклятой, как она сказала, груди, не потерявшей, несмотря на постыдную жизнь, девственной упругости. Даже голос уже не хрипел, как хрипел на бульваре… Или голос забылся под впечатлением истории? Нет, де Тресиньи не ошибся, голос обрел чистоту и достоинство. — Не знаю, — вновь заговорила она, — похожа ли я на других женщин, но для меня непомерная гордыня дона Кристобаля, его презрительный равнодушный ответ: «Не осмелится…» — в отношении мужчины, которого я полюбила, стали оскорблением — я оскорбилась за того, кто завладел всем моим существом, заменив мне Господа Бога. «Докажи, что осмелишься», — сказала я дону Эштевану в тот же вечер, открыв ему свою любовь. Но мне не надо было и просить. Эштеван обожал меня с первого дня, с первого мига, как только увидел. Пистолетные выстрелы любви грянули для нас одновременно и сразили наповал. Свой долг жены-испанки я исполнила, предупредив дона Кристобаля. Он распоряжался моей жизнью, потому что был мне мужем, но не сердцем, сердце в подчинении у любви. Дон Кристобаль мог убить меня и убил бы, удалив из замка дона Эштевана, как я того хотела. Открыв свое неразумное сердце безумию любви, я бы умерла, не видя больше любимого, но смерть стала бы для меня счастьем, и я была к ней готова. Но мой муж, герцог, не понял меня, он счел, что находится в безопасности, поставил себя выше Вашконселуша и решил, что дон Эштеван не посмеет поднять на меня глаза и не удостоит чести своей приязни, и я отказалась защищать крепость супружества от любви, ставшей для меня госпожой. Мне трудно вам объяснить, что это была за любовь. Может, и вы мне не поверите… Но что мне за дело, поверите или нет! Любовь палила нас огнем и оставалась все такой же чистой, рыцарственной, романтичной, почти идеальной, почти мистической. Нам едва исполнилось по двадцать, и мы были из страны Бивара, Игнатия Лойолы и святой Терезы[151 - Бивар Родриго Диас де (между 1026 и 1043–1099), по прозвищу Сид Кампеадор (Господин Ратоборец) — герой испанского эпоса, отличившийся подвигами в Реконкисту. Св. Игнатий Лойола (1491–1556) — основатель ордена иезуитов, аскет, фанатик. Св. Тереза Авильская (1515–1582) считается покровительницей Испании, — монахиня, автор дидактических сочинений, ее письма-проповеди проникнуты вдохновением, тонким умом и изяществом.]. Игнатий, рыцарь Пречистой Девы, любил Царицу Небесную с той же чистотой, как меня дон Эштеван, а я любила его экстатической любовью святой Терезы, обращенной ею к Небесному Супругу. Адюльтер? Ни о чем подобном мы и не думали. Сердца стремили нас так высоко, мы жили так блаженно и так возвышенно, что никакие желания грубой чувственности не касались нас. Мы жили в небесной синеве, но синева была африканской и раскалена, как огонь. Долго ли мог продлиться экстаз? Возможно ли, чтобы экстаз длился? Не играли ли мы, сами того не ведая, в опаснейшую для слабых земных созданий игру и не должны ли были низвергнуться с небесных высот?.. Эштеван был набожен, как священник или португальский дворянин времен Албукерки[152 - Албукерки Афонсу д’ (1453–1515) — португальский мореплаватель, вице-король португальских владений в Индии.], я не так набожна, но его вера питала мою, и его чистая любовь поддерживала чистый пламень моей. Я была в его сердце мадонной в золотом киоте, и он теплил лампаду любви — негасимую лампаду. Дон Эштеван любил во мне душу и заботился о моей душе. Он был из тех редких влюбленных, которым нужно величие в обожаемой женщине. Он ценил благородство, преданность, отвагу и хотел, чтобы я обладала величием женщин тех времен, когда Испания была великой. Доброе дело, сделанное мной, было для него отрадней, чем возможность держать меня в объятиях во время танца, сливая свое дыхание с моим. Если ангелы могут любить друг друга возле престола Господа, то они любят так, как любили мы. Мы проводили долгие часы наедине друг с другом и в своем уединении могли позволить себе все, но, сидя рука об руку, чувствовали себя настолько счастливыми и такими близкими, что ничего большего не желали. Иной раз ощущение счастья было так велико, что становилось непереносимым, и мы чувствовали его как боль и хотели тогда умереть, но умереть вместе, один во имя другого, и понимали, что хотела сказать святая Тереза, говоря: «Умираю потому, что не могу умереть!» Она выразила желание смертного, конечного существа, охваченного бесконечной любовью: разбив скудельный сосуд, приняв смерть, она растворилась бы в океане любви. Сейчас я последняя из последних, но — поверите ли? — губы Эштевана ни разу не коснулись моих, и когда он касался губами розы, а я подхватывала его поцелуй с розовых лепестков, то едва не теряла сознанье. В адской бездне, куда бросилась по собственной воле, я, множа свои муки, вновь и вновь возвращаюсь мыслями к божественным радостям чистой любви, которым мы предавались с таким самозабвением и с такой невинной откровенностью, что дону Кристобалю не составило труда понять: мы обожаем друг друга. Мы жили на небесах. Могли ли мы заметить, что он ревнует? А он ревновал, да еще как! В нем возопила уязвленная гордыня, ни на какое другое чувство он не был способен. Нет, он не подстерег нас — подстерегают тех, кто прячется. Мы не прятались. Зачем? Мы горели свечами средь бела дня и светились счастьем, какого нельзя не заметить, и герцог заметил. Сияние нашей чистой любви слепило глаза его гордости. Так дон Эштеван все-таки осмелился?! И его жена тоже?! Однажды вечером мы, как обычно, сидели вместе и смотрели друг на друга, ощущая такую полноту блаженства, что и помыслить не могли ни о каких других ласках. Дон Эштеван опустился передо мной на колени, словно перед Девой Марией, и не отрывал своих глаз от моих. Вдруг в покои вошел герцог с двумя темнокожими слугами, которых он привез из испанских колоний, где долго был губернатором. Мы его и не заметили, наши души, соединившись, унеслись в небеса, — и вдруг Эштеван уткнулся головой мне в колени… Его задушили! Негры набросили ему на шею лассо, каким в Мексике ловят диких быков. Все произошло молниеносно. Но молния убила моего возлюбленного и оставила в живых меня. Я не упала без чувств, даже не вскрикнула, ни единой слезники не выкатилось у меня из глаз. Сидела онемев, окаменев от несказанного ужаса и пришла в себя от нестерпимой боли — мне будто раздирали внутренности, из живой груди рвали сердце. Но сердце вырвали не у меня, его вырвали из груди мертвого Эштевана, который лежал у моих ног! Черные чудовища разодрали ему грудь и копались в ней! Любовь слила нас с Эштеваном в одно, и я чувствовала все, что чувствовал бы он, останься в живых. Мне досталась вся боль, какой уже не чувствовал он, боль и вывела меня из оцепенения сковавшего меня ужаса, когда я увидела своего возлюбленного мертвым. «Теперь очередь за мной!» — крикнула я, бросаясь к убийцам. Я хотела умереть той же смертью и подставила шею, чтобы на нее набросили позорное лассо. Негры уже сняли его с шеи Эштевана… — Королева неприкосновенна[153 - В старой Испании был закон, каравший смертью за прикосновение к королеве.], — произнес герцог, этот гордец, считавший себя выше короля, и щелкнул арапником, отгоняя черных слуг. — Вы будете жить, сударыня, — обратился он ко мне, — чтобы постоянно размышлять о том, что сейчас увидите. Он свистнул. Прибежали две огромные свирепые собаки. — Бросьте им сердце предателя, — процедил герцог. Я и сама не знаю, что вспыхнуло в моей груди. — Ты можешь отомстить лучше, — сказала я. — Заставь меня съесть его сердце. Он замер, словно бы ужаснувшись. — Неужели ты так безумно любишь его? Да, я любила Эштевана до безумия, но дон Кристобаль заставил меня любить его еще безумнее. В ту минуту у меня не было ни страха, ни отвращения перед несчастным кровоточащим сердцем, полным мной, еще горячим от любви ко мне, и я хотела только одного — чтобы это сердце слилось с моим… Я молила на коленях, молитвенно сложив руки. Я мечтала избавить благородное обожаемое сердце Эштевана от гнусного святотатственного надругательства. Я причастилась бы его сердцем, словно гостией. Разве не был Эштеван моим богом?! Я вспомнила Габриэлу де Вержи[154 - Героиня средневековой легенды; влюбленный в нее рыцарь и трувер Рауль де Куси перед смертью поручил своему оруженосцу отвезти ей свое сердце. Муж приказал зажарить это сердце и накормил им Габриэлу. Узнав об этом, она уморила себя голодом.] — мы столько раз перечитывали с Эштеваном старинную историю! — и позавидовала. Она показалась мне счастливицей, ей позволили поместить в своей груди сердце возлюбленного и стать для него живой гробницей. Но, узнав, какова моя любовь, герцог стал еще беспощаднее. На моих глазах его собаки накинулись на сердце Эштевана. Я бросилась к ним, я дралась с ними. Но не смогла отнять. Они изорвали своими окровавленными мордами на мне платье, искусали меня. Герцогиня замолчала. Лицо ее стало мертвенно-бледным, она задыхалась, но все-таки превозмогла себя и поднялась. Подошла к комоду, потянула ящик за бронзовое кольцо и вынула оттуда платье, все в лохмотьях и бурых пятнах. — Смотрите! — сказала она де Тресиньи. — Вот кровь человека, которого я любила и чье сердце не смогла отнять у собак! Когда я остаюсь одна и меня душит отвращение к моей позорной жизни, когда, нахлебавшись грязи, я давлюсь ею, когда дух мщения ослабевает во мне, когда гулящая девка ужасает былую герцогиню, я надеваю это платье, я касаюсь своим оскверненным телом окровавленных складок, которые по-прежнему жгут меня, — и во мне воскресает жажда мести. Кровавые лохмотья — мой талисман. В изорванном платье ярость и жажда мести прожигают меня насквозь, оно пробуждает силу, которой хватит на целую вечность! Де Тресиньи содрогался, слушая глухой женский голос. Герцогиня внушала ему ужас — жестами, словами, даже лицом — оно превратилось в лицо горгоны[155 - Горгоны (от греч. грозная) — мифологические чудовища, их было три, и две из них бессмертные, каждый, кто встречал взгляд горгоны, обращался в камень, в волосах их были змеи, они издавали устрашающий рев.], он даже увидел змей, шевелящихся вокруг ее головы, змей, что поселились у нее в сердце. Ему казалось, он понял, что имеет в виду эта женщина, произнося слово «месть», которое словно бы дымилось у нее губах. — Да, это месть, — вновь заговорила герцогиня. — Теперь вы понимаете, какова она, моя месть! Я долго выбирала ее — так выбирают кинжал, который должен причинить как можно больше боли, зазубренный кинжал, чтобы больнее раздирал ненавистного. Покончить с герцогом одним ударом? Нет, не этого я хотела. Разве он убил Вашконселуша, как подобает дворянину, собственной шпагой? Он отдал его на расправу слугам, бросил его сердце собакам, а тело, скорее всего, на свалку. Я не знаю, где его тело. И никогда не узнаю. И за все это просто-напросто смерть? Нет, скорая казнь была бы излишней мягкостью. А я хотела для него медленной, жестокой, мучительной пытки. К тому же герцог не труслив. Его не испугаешь смертью. Все Сьерра-Леоне умели встречать ее лицом к лицу. Зато труслива его гордость — непомерная гордыня, как огня, боится бесчестья. Так значит, нужно жалить его гордыню, распять гордеца на кресте гордости. Опозорить имя, которым он так гордится! И я поклялась, что втопчу имя Сьерра-Леоне в самую вонючую грязь, им будет зваться самое постыдное и позорное, что только есть на свете, — проститутка, продажная девка, шлюха, которую вы сегодня вечером подхватили на бульваре! Глаза ее загорелись радостью, словно меткий удар попал в цель. — Но знает ли герцог, кем вы стали? — спросил де Тресиньи. — Если не знает, то узнает, — ответила она с непоколебимой уверенностью человека, все рассчитавшего, продумавшего и спокойного за будущее. — Слух о выбранном мной ремесле рано или поздно дойдет до него и забрызгает грязью моего позора. Любой из мужчин, что поднимается сюда, может плюнуть в герцога известием о бесчестье его жены, и такой плевок уже во веки веков не сотрешь. Но слух, известие — случайность, задумав отмщение, я не могу полагаться на случайность. Чтобы месть осуществилась вполне, я должна умереть: сообщение о моей смерти откроет ему всю правду и раздавит его позором. Последняя фраза показалась де Тресиньи несколько туманной, он не совсем понял, что герцогиня хотела сказать. Но она с безжалостной ясностью все разъяснила: — Я хочу умереть там, где умирают такие девки, как я. Вспомните историю Франциска I: некий дворянин намеренно заразился дурной и страшной болезнью у одной из моих товарок и, заразив ею свою жену, любовницу короля, отомстил им обоим[156 - Имеется в виду легенда о прекрасной Фероньер, любовнице короля Франциска I (1494–1547), широко известная, но ничем не подтвержденная.]. Я поступлю не хуже этого дворянина. Занимаясь из вечера в вечер постыдным ремеслом, я не миную страшной болезни, связанной с развратом; придет день, и я начну разлагаться заживо и окончу свои дни в какой-нибудь жалкой лечебнице. Смерть окупит постыдную жизнь! Герцог де Сьерра-Леоне узнает, как жила его жена, герцогиня де Сьерра-Леоне, и как она умерла. В голосе герцогини звучала такая зловещая надежда, что де Тресиньи стало не по себе. Он и представить себе не мог, что бывает на свете месть столь злобная, превосходящая беспощадностью все, что он знал из истории. Ни Италия XVI века, ни Корсика, где мстят постоянно, — две страны, известные своей неумолимостью в расплате за нанесенные обиды, не привели ему на память ничего подобного, — обдумав все наперед, эта женщина мстила, принося в жертву свою жизнь, свое тело и свою душу! Де Тресиньи потрясла высота ее сатанинского замысла, потому что раскаленные добела чувства всегда высоки, — вот только раскаляет их ад, и высота у них дьявольская. — И даже если он ничего не узнает, — заговорила герцогиня вновь, пламенея все ярче, — знать это буду я! Буду знать, чем занимаюсь каждый вечер, что пью каждый вечер грязь, и она для меня слаще нектара, потому что я мщу ему! Разве не радуюсь я каждую секунду тому, что я — гулящая девка? И всякий раз, когда я бесчещу его, разве не трепещет во мне отрадная мысль, что опозорен он мной? Разве не представляю себе его муки, от которых он корчился бы, если б знал?! Да, моя одержимость сродни безумию, но в безумии одержимости мое счастье! Бежав из Сьерра-Леоне, я взяла с собой портрет герцога, чтобы он воочию видел позор моей жизни. Сколько раз я говорила ему, словно он и в самом деле видит меня и слышит: «Смотри же! Смотри!» И когда меня переполняет отвращение от вашей близости, а оно переполняет меня всегда, потому что невозможно привыкнуть к вкусу грязи, мне помогает браслет, — и она трагическим жестом подняла прекрасную руку. — Вот оно, раскаленное кольцо, прожигающее меня до костей, я ношу его, хотя носить его — пытка, чтобы ни на секунду не забывать палача Эштевана, чтобы образ его разжигал мое исступление — исступление мстящей ненависти, которое мужчины, самодовольные глупцы, считают свидетельством наслаждения, какое они умеют дарить. Не знаю, кто вы, сударь, но знаю, что вы отличаетесь от большинства мужчин, приходящих сюда, однако и вы несколько минут назад верили, что я существо из плоти и крови и во мне есть струны, которые могут дрожать; нет, я только месть и мщу чудовищу, которое вижу на портрете. Его лицо для меня шпоры величиной с саблю, вонзая такие в бока своей лошади, араб гонит ее через пустыню. Передо мной пустыня позора, и я пришпориваю глаза и сердце, чтобы лучше скакать, когда вы меня оседлали. Портрет для меня — все равно что сам герцог, так пусть же смотрит на нас нарисованными глазами. Я понимаю наслаждение колдовать — ведь были эпохи, когда колдовали! Какое немыслимое счастье погрузить магический нож в сердце изображенного на портрете обидчика! Когда я была религиозна — потом моим богом стал Эштеван, — чтобы молиться, мне нужно было распятие, но будь я безбожницей, не люби я Бога, а ненавидь Его, мне все равно понадобилось бы распятие, чтобы яростнее Его проклинать. Как жаль, — голос ее изменился, в нем больше не рокотало свирепое озлобление горечи, он стал щемяще нежен и удивительно тих, — что у меня нет портрета Эштевана. Он начертан только в моей душе… Впрочем, возможно, это и к лучшему, — добавила она. — Если бы он был у меня перед глазами, то возвышал бы мою душу, заставляя меня краснеть за мое постыдное падение. Я раскаялась бы, я не могла бы больше мстить за него… Горгона теперь пробуждала сочувствие, хоть и не плакала. Чего только не перечувствовал де Тресиньи, слушая ее рассказ, но теперь он испытывал уже совсем иные чувства, нежели раньше, и взял руку женщины, которую несколько минут назад готов был презирать, и поцеловал с почтением и жалостью: ее сила и ее горе оправдали ее. «Какая удивительная женщина! — думал он. — Если бы она стала не герцогиней де Сьерра-Леоне, а маркизой де Вашконселуш, то чистотой и пылом любви к дону Эштевану снискала бы восхищение и запечатлелась в памяти поколений равной великой маркизе де Пескара[157 - Княгиня Виттория Колонна, маркиза де Пескара (1490–1547) — итальянская поэтесса и друг Микеланджело (1475–1564), величайшего скульптора, художника, архитектора, поэта эпохи Высокого Возрождения. Она осталась верна памяти мужа, скончавшегося от ран после битвы при Павии (1525), прославлена как образец высокой души.]. Другое дело, — прибавил он все так же про себя, — никто бы никогда не заподозрил, какие бездны таит она в себе и как мощна и могуча ее воля». Несмотря на привычку надо всем посмеиваться, свойственную нашему времени, когда люди совершают поступок, а потом сами же над ним смеются, Робер де Тресиньи не почувствовал себя смешным, целуя руку падшей женщине, но слов для нее он не нашел. Положение его было более чем щекотливым. Рассказанная герцогиней история бесповоротно разделила их, разрубив, словно отравленным кинжалом, ту минутную связь, что возникла между ними. Де Тресиньи испытывал и восхищение, и отвращение, и презрение, и изумление, но счел бы дурным тоном обнаруживать какие бы то ни было чувства перед этой женщиной или высказывать какие-либо сентенции. Он и сам часто иронизировал над доморощенными моралистами, каких теперь пруд пруди: под влиянием романов и пьес кто только не хотел поднимать, будто опрокинутые цветочные горшки, падших женщин. Каким бы скептиком ни был де Тресиньи, у него хватало здравого смысла, чтобы понимать, что только священник — служитель Христа-искупителя — может помочь подняться падшему. Но этой женщине вряд ли помог бы и священник… Все, о чем бы сейчас ни заговорил де Тресиньи, болезненно ранило бы несчастную, и он хранил молчание, которое ему было тяжелее, чем ей. А она, вся во власти своей одержимости и своих воспоминаний, заговорила вновь: — Мысль не убить, а обесчестить человека, для которого честь, как ее понимает свет, дороже жизни, пришла ко мне не сразу… Много времени прошло, прежде чем она у меня возникла. После смерти Вашконселуша, о которой, возможно, никто и не знал, потому что… его тело и черных слуг, убивших его, бросили, скорее всего, в один из каменных мешков замка, герцог не обращал ко мне ни единого слова, кроме коротких и церемонных фраз при слугах, ибо жена Цезаря всегда выше подозрений, и в глазах всех я должна была всегда оставаться безупречной герцогиней д’Аркос де Сьерра-Леоне. Но когда мы оставались наедине, мертвая тишина воцарялась меж нами! Ни единого слова, ни единого намека — тяжелое молчание ненависти, которая питает сама себя и не нуждается в словах. Мы с доном Кристобалем мерились гордостью и силой. Я проглотила свои слезы — урожденной Турре-Кремата не пристало обнаруживать свое горе. Мои предки были итальянцами, скрытность у меня в крови, и я превратилась в статую, чтобы герцог не заподозрил, какие замыслы вынашивает его жена, собираясь ему отомстить. Я стала непроницаемым мрамором, закрыла все поры, через которые моя тайна могла просочиться наружу, и готовила бегство из замка, где стены давили на меня. В замке все было подвластно герцогу, в нем моя месть не могла осуществиться. Я ни с кем не делилась своими мыслями. Да мои дуэньи и камеристки не посмели бы поднять на меня глаза, пытаясь понять, о чем я думаю! Поначалу я собиралась уехать в Мадрид, но герцог был всемогущ и в Мадриде, и по первому же его знаку полиция поймала бы меня в свои сети. Дон Кристобаль без труда схватил бы меня и отправил в монастырь, откуда бы я не вышла до конца своих дней. Там, в четырех стенах за крепкими замками, я металась бы, задыхаясь от нестерпимой муки, вдалеке от мира — мира, который был мне необходим, чтобы отомстить!.. Париж, решила я, надежнее Мадрида. И стала думать о Париже. Где найдешь лучшую сцену, чтобы выставить на обозрение свой позор и отомстить! Я мечтала, что однажды весть о моей постыдной жизни молнией поразит герцога, и Париж показался мне лучшим помощником: средоточие всевозможных слухов и сплетен, вавилонское столпотворение всех наций и всех народов. Я решила, что стану проституткой в Париже, жизнь гулящей меня не страшила, я хотела опуститься на самое дно, стать последней среди продажных девок, той, что продает себя за жалкую монетку распоследнему бродяге. До того как полюбить, я была ревностной католичкой — Эштеван вытеснил Бога из моего сердца и занял его все целиком! — но я вновь стала набожной и часто вставала по ночам и одна, без камеристок, ходила в замковую часовню, чтобы помолиться перед статуей темноликой Девы. Из часовни я и сбежала однажды ночью и отважно, одна, углубилась в горное ущелье. Я взяла с собой, какие смогла, драгоценности и деньги, что лежали у меня в шкатулке. Несколько дней я пряталась у крестьян в деревеньке, потом они перевели меня через границу. Добравшись до Парижа, я без колебаний приступила к задуманной мести, которая стала моей жизнью. Я так жаждала отмщения, что хотела свести с ума какого-нибудь молодого человека и отправить его к герцогу с вестью о моем падении. Но вскоре отказалась от своего замысла: на имени Сьерра-Леоне должно лежать не пятно грязи, а целая пирамида нечистот! Чем дольше я буду мстить, тем полнее будет отмщение… Герцогиня вновь замолчала. Лицо ее из мертвенно-бледного сделалось пурпурным. По вискам струился пот. Из горла вырвался хрип. Что это? Неужели мучительный стыд? Она судорожно схватила стоявший на комоде графин с водой, налила целый стакан и выпила залпом. — Трудно преодолеть стыд, — призналась она. — Но я преодолею! Я достаточно нахлебалась его за три месяца, чтобы научиться его глотать. — Значит, это длится уже три месяца? — спросил де Тресиньи (он не решился более точно обозначить, что именно длится), и его туманный вопрос прозвучал куда более зловеще, чем прозвучал бы откровенный. — Да, три месяца, — ответила она. — Но что такое три месяца? — И прибавила: — Нужно время и время для того, чтобы хорошенько приготовить мое кушанье для герцога, оно будет стоить сердца Эштевана, которое он не дал мне съесть… В ее голосе звучали страсть и мука, одинаково свирепые. Де Тресиньи и вообразить не мог, что в женском сердце могут уживаться самозабвенная любовь и неукротимая жестокость. Ни на одно произведение искусства не смотрел он с таким всепоглощающим интересом, с каким смотрел на единственное в своем роде живое воплощение мести, стоявшее сейчас перед ним… Но увы, он был не просто сторонним любопытствующим созерцателем, к его любопытству примешивались и другие чувства. А ему-то казалось, что он давно покончил с невольно возникающими сантиментами, что рефлексия и укус насмешки — я сам видел, как возчики кусают своих лошадей, чтобы заставить их повиноваться, — прогонят любой из них, однако на этот раз он чувствовал, что ему опасно дышать одним воздухом с этой женщиной. В комнате, полной варварской, физически ощутимой страсти, цивилизованный де Тресиньи задыхался. Он нуждался в глотке свежего воздуха и подумывал о том, чтобы уйти, но, возможно, потом вернуться. Герцогиня поняла, что он уходит, и сумела поразить еще одной яркой деталью в шедевре, который изваяла из самой себя. — А это? — спросила она с высокомерием истинной Турре-Кремата и брезгливо указала на золотые монеты, которыми он наполнил вазу голубого хрусталя. — Заберите, — приказала она. — Кто знает, я, может быть, богаче вас. Золоту здесь не место. Я не беру золотыми монетами. — И с мстительной гордостью добавила: — Цена мне медных сто су. Последняя фраза была сказана, и именно так, как воображал себе де Тресиньи. Последний штрих высокой трагедии, вывернутой наизнанку, дьявольской трагедии, зрителем и соучастником которой она его сделала. Великий Корнель[158 - Корнель Пьер (1606–1684) — французский драматург, создавший могучие трагические характеры.] великой своей душой понял бы, что и это трагедия! Де Тресиньи почувствовал отвращение, и оно помогло ему собраться с силами и уйти. Забрав золотые луидоры из вазы, он оставил ровно столько, сколько она просила. «Пусть будет так, как она хочет, — подумал он. — Нажму и я на кинжал, который она вонзает в себя, оставлю тоже пятно грязи, раз она жаждет грязи». Он вышел до странности взволнованный. Канделябры все так же ярко освещали жалкую дверь, через порог которой он уже переступил. Он понял, для чего здесь повешены яркие светильники, и прочитал прикрепленную к двери карточку с именем — вывеску лавки, торгующей живой плотью. «Герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне», — было написано на ней крупными буквами, а внизу непристойное слово, обозначающее ремесло хозяйки. Вернувшись домой после небывалого приключения, де Тресиньи никак не мог успокоиться, его раздирало столько чувств, что он стыдился самого себя. Глупцы — а почти все мы таковы — полагают, что возвращение молодости чудесно, но люди, знающие, что такое жизнь, лучше понимают, чего стоит ее возвращение. Де Тресиньи с ужасом подумал, что он, возможно, куда моложе, чем хотел бы быть, и пообещал себе, что больше никогда не пойдет к герцогине, несмотря на интерес… нет, именно из-за того неслыханного интереса, который влек его к необычной женщине. «Мне незачем возвращаться на гноище, куда добровольно поместила себя испанская королева. Она рассказала мне свою былую жизнь, а омерзительную теперешнюю я и так могу себе представить». Так решил де Тресиньи, решил твердо и бесповоротно, сидя в одиночестве у себя в спальне и глядя в огонь камина. Несколько дней он не выходил за порог, отказавшись от развлечений, оставаясь один на одни со своими воспоминаниями о минувшем вечере, переживая его вновь и вновь, словно мучительное и странное стихотворение, — такого не написали ни Байрон, ни Шекспир, два его самых любимых поэта. Часами сидел он, откинувшись на спинку кресла, и строка за строкой перечитывал необычную балладу, проникаясь веющей от нее опасной силой. Вот каким оказался лотос, заставивший его забыть парижские салоны, бывшие для него родиной[159 - Согласно греческой мифологии, люди, питавшиеся лотосом, забывали о родине.]. Ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы заставить себя туда вернуться. Безупречные герцогини, с которыми он там встретился, показались ему… ммм… бесцветными. И хотя наш друг де Тресиньи ни в малейшей мере не был святошей, а его друзья тем более, он и словом не обмолвился о случившемся с ним. Из чувства деликатности, которое он первый находил нелепым, — разве не сама герцогиня просила его рассказывать ее историю всем встречным и поперечным, распространяя ее так далеко, как только можно распространить?.. Но де Тресиньи, вопреки желанию странной женщины, хранил случившееся для одного себя. Он запрятал его в самый потаенный уголок души и накрепко запечатал там, как запечатывают флакон с редкостными духами, теряющими аромат, стоит только не завинтить пробку. Поистине удивительна человеческая натура! Где бы ни встречал де Тресиньи своих приятелей: в «Кафе де Пари», в клубе, в театральном партере — словом, всюду, где мужчины встречаются без дам и говорят обо всем без стеснения, он боялся вступить в разговор, опасаясь услышать от них свое собственное приключение. Он и представить себе не мог, что в этом случае с ним будет, и первые десять минут только прислушивался к разговору, испытывая внутреннюю дрожь. Однако данное себе слово он сдержал и ни разу не вернулся ни на Подвальную улицу, ни на бульвар. Де Тресиньи больше не стоял, картинно опершись на балюстраду Тортони, как другие щеголи и светские львы того времени. «Стоит мне снова увидеть проклятое шафрановое платье, у меня достанет глупости отправиться за ней», — говорил он себе. Все платья золотистого оттенка погружали его в какую-то болезненную мечтательность. Он полюбил желтые платья, которые прежде терпеть не мог. Однако демонические мысли, как назвала их где-то мадам де Сталь, знавшая, что это такое, были сильнее не только мужчины, но и денди. Де Тресиньи стал мрачен. В свете он слыл за очаровательного остроумца, чьей любезной веселости стоило опасаться, но именно таких и любит свет: вас будут презирать, если, развлекая, вы не сумеете внушить и легкий трепет тайного страха. Но де Тресиньи больше не вел остроумных бесед. «Неужели влюбился?» — спрашивали друг друга кумушки. Старая маркиза де Клерамбо, полагавшая, что он неравнодушен к ее внучке, пансионерке монастырской школы Сакре-Кёр, полной романтических идеалов, что были тогда в большой моде, недовольно говорила ему: — Не выношу, когда вы вздыхаете, как Гамлет! Мрачность, усугубляясь, довела де Тресиньи до болезни. Цвет лица у него стал свинцово-серым. «Что случилось с господином де Тресиньи?» — спрашивали в свете, подозревая, что у него обнаружили в груди тот самый рак, который был у Бонапарта в желудке, но он по-военному расправился со всеми недоумениями относительно своей персоны, сложив в одно прекрасное утро чемоданы и исчезнув, словно сквозь землю провалился. Где он был? Чем занимался? Этим никто не поинтересовался. Отсутствовал де Тресиньи больше года, потом вернулся в Париж и вновь надел на себя привычную узду светской жизни. Как-то вечером он сидел у испанского посла, где, как известно, собиралось обычно самое блестящее общество. Время было позднее, дело шло к ужину. Гостиные опустели, зато в буфетной толпился народ. Несколько человек засиделись в игральном салоне за партией виста, среди них и де Тресиньи. Его партнер, листая оправленную в черепаху записную книжечку, куда записывал свои взятки после каждого роббера, вдруг вскрикнул: «Ах ты господи!» — найдя, очевидно, запись, о которой совершенно забыл. — Господин посол, — обратился он к хозяину дома, стоявшему возле их стола, заложив руки за спину и следя за игрой. — Есть ли еще в Мадриде кто-нибудь из рода де Сьерра-Леоне? — Как же не быть! — воскликнул посол. — В первую очередь господин герцог, самый знатный среди испанских грандов. — А кто такая тогда герцогиня де Сьерра-Леоне, которая на днях скончалась в Париже, и кем она доводится герцогу? — продолжал свои расспросы его собеседник. — Она может быть только его женой, — спокойно ответил посол. — Вот уже два года, как герцогиня словно бы умерла. Она исчезла, и никто не знает ни почему, ни как она исчезла. Жизнь — великая тайна. Сами понимаете, такая царственная особа, как герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне, имела мало общего с современными женщинами, она не какая-нибудь легкомысленная дамочка, которую может похитить любовник. Ее надменность сравнима лишь с надменностью ее супруга, а он самый большой гордец среди всех испанских аристократов. К тому же она отличалась необычайной набожностью, которая граничила с аскетизмом. Герцогиня безвыездно жила в Сьерра-Леоне, пустыне красного мрамора, где даже орлы, если они там водятся, задыхаются от тоски на скалах. Однажды она исчезла, и следов ее не нашли. С того времени герцог, человек средневековых нравов, настоящий феодал, которому ни один любопытствующий не отважится задать вопроса, переселился в Мадрид и никогда и словом не обмолвился ни о своей жене, ни об ее исчезновении, словно ее никогда не существовало. Она была урожденной Турре-Кремата, последней в роде Турре-Кремата, той ветви, что вышла из Италии. — Да-да, это она, — подхватил игрок, сверившись с записью в своей книжечке, и торжественно объявил: — Итак, господин посол, я имею честь сообщить вашему превосходительству, что герцогиня де Сьерра-Леоне была погребена сегодня утром, и где бы вы думали? — в церкви Сальпетриер[160 - Сальпетриер — старинная парижская больница для неимущих и богадельня для женщин легкого поведения.] как обитательница богадельни! При этом известии все как один игроки подняли головы, положили карты на стол и, переглянувшись между собой, уставились на говорившего. — Да, именно так, — продолжал тот, наслаждаясь произведенным эффектом, которым так дорожат французы. — Сегодня утром я проходил мимо Сальпетриер и, услышав торжественную музыку, вошел в церковь, надеясь увидеть нечто особенное. Впрочем, мало что смыслю в церковных праздниках… И действительно, ошибся, там ничего не праздновали, портал был завешен траурными полотнищами с двойным герцогским гербом, а неподалеку от алтаря красовалось великолепнейшее надгробие. Церковь была почти пуста. На скамье для бедных сидело несколько нищих и еще в разных местах с десяток разлагающихся от сифилиса женщин — пациенток той же лечебницы, из тех, что еще не сошли с ума и могут держаться на ногах. Подобная публика вокруг такого величественного надгробия не могла не поразить меня, я подошел поближе и прочитал надпись большими серебряными буквами на черном фоне. Она поразила меня еще больше, и я списал ее — слово в слово! — чтобы не забыть. Вот что там было написано: Здесь покоится Санция-Флоринда-Консепсьон де Турре-Кремата, герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне, раскаявшаяся проститутка, скончавшаяся в Сальпетриер. Requiescat in pace![161 - Покойся с миром (лат.)] Покойся с миром. Игроки и думать забыли об игре в карты. Что же до посла, то, поскольку дипломат не имеет права на удивление, как военный — на трусость, он не скомпрометировал себя изумлением. — Неужели вы не навели справки? — осведомился он тоном, каким говорят с подчиненными. — Не у кого, ваше превосходительство, — отозвался его собеседник. — Не у несчастных же бедняков! А священники, которые, скорее всего, могли бы мне что-то сказать, служили панихиду. К тому же я вспомнил, что буду иметь честь видеть вас сегодня вечером. — Завтра я сам наведу справки, — пообещал посол. Вернулись к оставленной партии, хотя мысли игроков были далеко — опытные вистёры то и дело ошибались и прерывали игру восклицаниями. Наконец партию кое-как закончили. Никто не заметил бледности де Тресиньи, он взял шляпу и ушел не простившись. На следующий день рано утром он уже был в церкви Сальпетриер, спросил настоятеля, и старенький добрый священник все рассказал ему о сто девятнадцатом номере, в который превратилась герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне. Несчастная пришла умирать туда, куда и собиралась… Продолжая вести затеянную ею страшную игру, она заполучила самую ужасную из болезней. За несколько месяцев, как сказал священник, она прогнила до костей. Один глаз выскочил у нее из орбиты и покатился к ее ногам, словно монетка в сто су… Второй, выеденный гноем, вытек… Она умирала в нестерпимых мучениях, но выносила их стоически. Все свои деньги — а их у нее оставалось еще немало, были и драгоценности — она раздала таким же, как она, богаделкам того дома, который приютил ее. Выделила деньги и на торжественные похороны. — Желая наказать себя за греховную жизнь, — сказал старенький священник, которому трудно было понять душу этой женщины, — она из раскаяния и смирения попросила написать на своем надгробии после всех титулов, что была проституткой. Введенный в заблуждение исповедью старичок помолчал и добавил: — Смирение ее было так велико, что на смертном одре она молила не писать на надгробии «раскаявшаяся», но мы все-таки написали. Де Тресиньи горько улыбнулся, услышав слова старого добряка, но не стал разрушать иллюзий простодушного пастыря. Он-то знал, что она не раскаялась, что ее умилительное смирение было вожделенной, благодаря смерти наконец-то осуществившейся местью. notes Примечания 1 Перевод осуществлен по изданию: Remy de Gourmont. La vie de Barbey d’Aurevilly в кн. Promenades Littéraires. P. Mercure de France, 1904. 2 Стихи и ответное письмо поэта были опубликованы заботами друга семьи: «Героям Фермопил», элегия Жюля Барбе в сопровождении письма Казимира Делавиня, обращенного к автору, Париж, 1825. 3 Жорж Эспарбес подготовил в Тулузе книгу о Морисе де Герене, которая, безусловно, дополнит исследование Греле «Барбе д’Оревильи». 4 Из письма Требюсьену, написанного в мае 1854 г., мы узнаем, что Барбе готовит сборник «Мысли и максимы Бальзака». Двумя годами раньше уже появился сборник «Максимы и мысли О. де Бальзака», Париж, 1852, без имени составителя, без комментариев и предисловия. Образ мыслей Бальзака был представлен в нем очень интересно. Кто же автор? 5 Барбе сказал об Ожье: «счастливый, как гнус». 6 Шассерьо и Густав Моро только усовершенствовали этот мистицизм. 7 «Цветы зла», «Госпожа Бовари», «Те, что от дьявола» — три книги, знаменующие победу, одержанную творческой свободой над императивом морали. Победа «Цветов зла» была неполной, победа «Тех, что от дьявола» была одержана без публичных битв, противники разбежались сами. 8 «Письма Барбе д’Оревильи», Париж, 1903. Ср.: Е. Греле. Цит. соч. 9 Е. Греле. С. 350. 10 На этот счет Греле не сообщает никаких сведений. 11 Нравоучительная средневековая книга, написанная по-латыни и переведенная на французский, очень любимая и популярная. 12 Казанова Джованни Джакомо (1725–1798) — итальянский авантюрист и писатель, автор знаменитых «Мемуаров». 13 Перс Мани в III в. н. э. учил, что в мире изначально существуют и равноправно действуют два начала: добро и зло, свет и мрак, который он называл также материей. 14 Мальбранш Николя (1638–1715) — французский философ-идеалист. 15 В самом деле (англ.). 16 Замок неподалеку от Версаля. 17 Брэммель Джордж (1778–1840) — знаменитый английский денди, законодатель мод. 18 Д’Орсэ — французский денди, современник и соперник Брэммеля. 19 Мюрат Иоахим (1767–1815) — маршал Франции, король Неаполитанский, участник всех войн Наполеона, выезжал на поле боя в ярком, привлекающем внимание наряде. 20 Мармон Огюст Фредерик Луи Виесс де (1774–1851) — маршал Франции, герцог Рагузский, в 1814 г. счел дело Наполеона проигранным и открыл союзническим войскам дорогу на Париж. 21 Мазарини Джулио (1602–1661) — кардинал, первый министр Франции, известен своим коварством. 22 Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027–1287) — герцог Нормандии, в 1066 г. разбил англосаксонского короля Гарольда и стал английским королем. 23 Де Бурбон Мария Терезия (1788–1851) — дочь Людовика XVI, жена старшего сына Карла X, Людовика Ангулемского. Наполеон называл ее «единственным мужчиной в своей семье». 24 Бассомпьер Франсуа де (1579–1646) — барон, маршал Франции, знаменитый острослов и кутила, автор прославленных «Мемуаров». 25 Саксонский Морис (1696–1750) — граф, маршал Франции, выдающийся полководец, его труд «Мои мечтания, или Записки о военном искусстве» был основой для изучения военного дела. Прославился также галантными похождениями. 26 Крепость в Голландии, французы брали ее в 1747 и 1794 гг. 27 Потифар — начальник телохранителей фараона, его жена пыталась соблазнить раба своего мужа, прекрасного Иосифа, но не преуспела (Быт., 39:7–20). 28 Ней Мишель (1769–1815) — маршал Франции, сподвижник Наполеона, которого называли «храбрейший из храбрейших». 29 Так иронически называли Итальянский бульвар при Реставрации, в Генте во время Ста дней отсиживался Людовик XVIII. 30 Военное училище, учрежденное Наполеоном в 1808 г. 31 Брантом Пьер де Бурдей (1540–1614) — французский писатель, придворный, военный, «светский аббат», описал в мемуарах жизнь двора, интересовался анекдотами, интригами, любовными похождениями своих героев. 32 Виотти Джованни Батиста (1755–1824) — итальянский скрипач, композитор, возглавлял во Франции «Гранд Опера», один из создателей французской скрипичной школы. 33 Ланкло Нинон де (1620–1705) — куртизанка, прославленная своей красотой и умом. 34 Ниоба (греч. мифология) — дочь Тантала, очень гордилась своими детьми и была наказана за свою гордыню их смертью. Символ надменности и невыносимого страдания. 35 Намек на легенду о семи воинах-христианах, уснувших во время гонений на христиан при императоре Деции в пещере на горе Келион и пробудившихся молодыми и здоровыми спустя сто сорок лет при императоре-христианине Феодосии Великом. 36 Построенный в 1839–1841 гг. на углу Итальянского бульвара и улицы Лаффит роскошный и модный ресторан, который посещал «весь Париж». 37 Арнольд Брешианский (ум.1155) — церковный реформатор, политический деятель, боролся за чистоту церкви, против светской власти Папы. Сожжен на костре. 38 Тысяча три (ит.) — согласно легенде, Дон Жуан соблазнил тысячу три женщины. 39 Месмер Франц (1733–1815) — австрийский врач, создал теорию животного магнетизма, который способен изменять состояние организма, а значит, излечивать болезни. 40 Линь Шарль Жозеф де (1735–1814) — французский вельможа-вольнодумец, политический деятель, писатель. 41 Алкивиад (ок. 450 — ок. 404 до н. э.) — афинский политический деятель, полководец, его красота и бурная жизнь вошли в легенду. 42 Сарданапал — мифический царь Ассирии; по преданию, осажденный врагами, сжег себя вместе с женами, слугами и сокровищами. 43 Вероятно, имеется в виду Иоанна II Анжуйская (1371–1435), королева Неаполитанская в 1414–1435 гг., прославившаяся бурной судьбой и безнравственностью. 44 Регентство (1715–1723) — время правления герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XV. 45 Псалом 110:1. 46 Мелузина — фея, умевшая превращаться в змею, героиня средневекового французского эпоса. 47 В Библии говорится, что вавилонский царь Навуходоносор был низведен за свою жестокость до уровня животного и ел траву (Дан., 4:30). 48 Ягеллоны — династия великих князей Литовских, правивших в Польше с конца XIV по XVI в. 49 Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский политический мыслитель, считал допустимыми любые средства для упрочения государства. 50 Борджа Цезарь (ум. 1507) — политический деятель, жестокий, безнравственный, не гнушавшийся никакими средствами. 51 Бунчук — древко с прядями конских волос и кистями, символ власти турецких пашей. 52 Коран, сура 12:31. 53 Кабанис Жорж (1757–1808), Шосье Франсуа (1746–1828), Дюбуа Антуан (1756–1837) — французские врачи и философы-материалисты; Дюбуа назван первым в отличие от своего сына Поля (1795–1875), тоже фельдшера и акушера. 54 По модной в XIX в. теории, по особенностям строения черепа можно было судить о психических особенностях человека. 55 Альцест — герой комедии Ж. Б. Мольера «Мизантроп» (1666). 56 Армида — прекрасная героиня поэмы Торквато Тассо (1544–1595) «Освобожденный Иерусалим» (1580). 57 Локуста — знаменитая отравительница времен Нерона, казнена в 68 г. 58 Тициан Вечеллио (ок. 1477 или 1490–1576) — итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого Возрождения. 59 Так называли придворных щеголей и фаворитов Генриха III, короля Франции в 1574–1589 гг. 60 Сбогар Жан — герой одноименного романа (1818) Ш. Нодье (1780–1844), романтический бунтарь, глава разбойников. 61 В античной мифологии благочестивая супружеская чета, принявшая гостеприимно Зевса и Гермеса, в награду им дали долголетие и одновременную смерть. После смерти они были превращены в дуб и липу. 62 Античная статуя богини мудрости и ремесел Афины Паллады, находящаяся в Лувре. 63 Языческая воительница из поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», побежденная и убитая христианским рыцарем Танкредом, который не узнал ее в доспехах. 64 Фульвия (I в. до н. э.) — знатная римлянка, жена народного трибуна Клодия Пульхра, затем Г. Скрибония Куриона, затем триумвира Антония, отличалась честолюбием, участвовала в политической жизни. 65 Фехтовальный термин, означающий двойной притоп правой ногой как призыв к началу поединка. 66 Генин — средневековый женский головной убор. Изабелла Баварская (1371–1435) — супруга французского короля Карла VI (1368–1422) и регентша ввиду помешательства мужа. 67 Согласно библейскому преданию, сын Исаака Исав продал свое право первородства за чечевичную похлебку (Быт., 25:28–34). Ради поддержания своего существования Отеклер занимается мужским делом, отказавшись от данной ей при рождении женской сущности. 68 Библия, Песнь Песней, 4:9. 69 Сорт дорогого табака, выращиваемого возле городка Макуба на острове Мартиника. 70 Бруссе Франсуа Жозеф Виктор (1772–1838) — известный французский врач. 71 Сталь Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, упоминаемая глава находится в книге «О влиянии страстей на счастье людей и народов». 72 Мильтон Джон (1608–1674) — английский поэт, политический деятель. Главные произведения — поэмы «Потерянный рай» (1667), «Возвращенный рай» (1671). 73 Город в Германии, в 1790–1794 гг. центр французской эмиграции. 74 Мадемуазель Марс (1779–1874, настоящее имя — Анна Франсуаза Иполитта Буте) — знаменитая французская актриса. 75 Мариво Пьер Карле де Шамблен де (1688–1763) — французский романист и комедиограф. 76 По преданию, когда святой Ремигий (437–533) собрался окрестить в соборе Реймса (496) короля Франции Хлодвига (466–511), там не оказалось елея, но тут же прилетела голубка, неся в клюве святую Ампулу, полную елея. С тех пор все короли Франции получали святое помазание в Реймсе из святой Ампулы. В 1793 г. Ампула была публично разбита молотком на площади Реймса. 77 Возвращение из эмиграции графа Прованского (будущий Людовик XVIII) и графа д’Артуа (будущий Карл X), братьев казненного Людовика XVI. 78 Почтенность (англ.). 79 Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) — швейцарский писатель, автор популярного трактата по физиогномике. 80 Вист от англ. whist — молчание, тишина. 81 От англ. slam — бить, убивать, положение в карточной игре, при котором противник не получает ни одной взятки (большой шлем) или одну (малый шлем). 82 Гиббон Эдуард (1737–1794) — английский историк, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1776–1785). 83 Констанций Хлор (250–306) — римский император, основатель династии Констанциев. Хлор (лат.) — бледный. 84 Поликрат (ум. 522) — тиран острова Самоса, бросил любимый перстень в море, чтобы умилостивить богов, но перстень отыскался в животе пойманной рыбы. 85 Де Рец Жан Франсуа Поль де Гонди (1613–1679) — кардинал, политический деятель и автор знаменитых «Мемуаров». 86 Герцог Люксембургский Франсуа Анри де Монморанси-Бутвиль (1628–1695) — маршал Франции, крупнейший полководец XVIII в. был горбуном. 87 «Ленивыми королями» называли последних королей из династии Меровингов в VII–VIII вв., фактически отстраненных от дел правления. 88 Имеются в виду жители княжеств Центральной Индии, долго сопротивлявшейся агрессии Ост-Индской компании. Последняя война произошла в 1817–1818 гг. 89 Речь идет о гарпиях — архаических доолимпийских божествах, традиционно изображавшихся в виде ужасных полуженщин-полуптиц. В греческих мифах они представлены злобными похитительницами детей и человеческих душ. 90 Кювье Жорж (1769–1832) — французский зоолог, реформатор сравнительной анатомии и палеонтологии. Установил принцип «корреляции органов», благодаря которому реконструировал строение многих вымерших животных. 91 Историки Венеции называют этот канал местом частых убийств. 92 Первый министр Франции граф де Виллель в 1828 г. пытался провести закон о майорате, нераздельном наследовании имущества старшим в роде, но безуспешно. 93 Существовало поверье, что запах тубероз опасен для роженицы. 94 Аллен Уильям (1532–1594) — английский проповедник и духовный писатель. 95 Святая Биргитта Шведская (1303–1373) — основательница нового монашеского ордена, ее мистические откровения были изданы в 1372 г. в Любеке, переиздавались неоднократно. 96 Тюркаре — герой одноименной комедии Алена Рене Лесажа (1668–1747), всесильный откупщик-финансист. 97 Карл Смелый, герцог Бургундский (1433–1477) — крупнейший феодал Франции, противник короля Людовика XI, пытался завоевать прилегающие к Бургундии земли, потерпел поражение при Грансоне и Муртене (1476) и при Нанси (1477), где и погиб. 98 Альфьери Витторио (1749–1803) — граф, итальянский поэт, занялся своим образованием в зрелом возрасте, греческий язык выучил в 48 лет. 99 Жерико Жан Луи Андре Теодор (1791–1824) — французский художник, основоположник романтизма. В 1814 г. поступил в мушкетеры, старейшую часть королевской гвардии, которая была упразднена в 1815 г. 100 Бертон Жан Батист (1769–1822) — французский генерал, глава неудачного заговора против Бурбонов, погиб на гильотине. 101 Мирабо Оноре Габриэль Рикети (1749–1791) — граф, деятель Французской революции, блестящий оратор. 102 Тальма Франсуа Жозеф (1723–1826) — знаменитый французский трагический актер, играл Ореста в одноименной трагедии Вольтера (1750). 103 Реньяр Жан Франсуа (1655–1709) — французский комедиограф. 104 Гольбах Поль Анри (1729–1789) — французский философ-материалист, атеист, идеолог буржуазной революции. 105 Имеется в виду знаменитый литературный обед 10 апреля 1868 г. на Страстную пятницу, данный критиком Сент-Бёвом своим собратьям Тэну, Ренану, Абу и принцу Наполеону, сыну Жерома Бонапарта. 106 Кинегир — брат греческого драматурга Эсхила, участник марафонского сражения (490 до н. э.), пытался задержать персидскую галеру, вцепившись в нее руками; персы отрубили ему руки, тогда он вцепился в нее зубами. 107 Остатки Великой армии Наполеона были сосредоточены в 1814 г. на реке Луаре. 108 Блокада, объявленная Наполеоном Англии в 1806 г., в которой участвовали все покоренные им и все союзные страны Европы. Снята после его падения в 1814 г. 109 Имеются в виду генеральские погоны. 110 Кадуцей (лат.) — обвитый двумя глядящими друг на друга змеями жезл бога Меркурия, символ мирного разрешения споров. 111 В греческой мифологии кентавры — полулюди-полулошади. На свадьбе короля лапифов, племени гигантов, Пирифоя кентавры устроили побоище и были побеждены. 112 Курье Поль Луи (1772–1825) — французский писатель-публицист, участник наполеоновских походов, непримиримый враг Реставрации. 113 Конгрегация — полусветская-полуклерикальная организация, руководимая иезуитами. 114 Бренвилье де (обезглавлена в 1676) — маркиза, известная отравительница. Капитан Сент-Круа — ее любовник и сообщник. 115 Вольтер (наст. имя Мари Франсуа Аруэ) (1694–1778) — французский писатель, философ, историк, называл «гадиной» католическую Церковь и призывал раздавить ее. 116 Алакок Мария (1647–1690) — учредительница культа «Святого сердца Иисуса», автор мистических сочинений, причислена к лику святых. 117 Иисус, выгнав бесов из двух бесноватых, послал их в свиней, свиньи бросились с крутизны в море и погибли (Евангелие, Мф., 8:30–33). 118 Бурбон Шарль де (1490–1527) — герцог, поссорился с Франциском I и во главе войск его врага императора Карла V в 1527 г. взял Рим, который был на стороне французов. Погиб во время штурма. 119 У Генриха де Гиза, герцога Лотарингского (1550–1588), главы католической партии, на лице был шрам. 120 Антиной — образец красоты, любимец римского императора Адриана (76–138). 121 В греческой мифологии Зевс даровал возлюбленному Селены смертному Эндимиону вечную юность, но погрузил его в сон. 122 Лозен Антонен Номпар де Комон де (1632–1723) — герцог, маршал Франции, прославившийся любовными похождениями, тайно обвенчавшийся с сестрой Людовика XIV герцогиней де Монпансье. 123 Боргезе Мария Полина (1780–1825) — урожденная Бонапарт, сестра Наполеона, первым браком за генералом Леклерком, овдовев, вышла замуж за князя Боргезе (1803), позировала итальянскому скульптору Антонио Канове (1757–1822) для скульптуры «Полина Боргезе в образе Венеры» (1808). Первым в подражание античным статуям Канова изваял обнаженным Наполеона, считая наготу признаком божественности. 124 Бонапарт Жозеф (1768–1844) — старший брат Наполеона, объявленный им королем Испании (1808–1812). 125 Ментенон Франсуаза д’Обинье, маркиза де (1635–1719) — жена французского поэта Скаррона, затем воспитательница незаконных детей Людовика XIV, потом его морганатическая супруга. 126 Стикс (греч. ненавистная) — в греческой мифологии река подземного мира, на ее берегах боги дают клятвы, нарушивший погружается на девять лет в оцепенение. Мать героя Троянской войны Ахилла, желая сделать его бессмертным, погрузила его в младенчестве в воды Стикса, держа за пятку, он стал неуязвим, но именно в пятку получил смертельную рану. 127 Талавера — город в Испании, 27–28 июля 1809 г. англо-испанская армия под командованием герцога Веллингтона разбила французов, которыми командовал Жозеф Бонапарт. 128 Приверженцы французов в период войны за независимость Испании (1808–1814), «офранцуженные» испанцы. 129 Псалтирь, 41:8. 130 Абеляр Пьер (1079–1142) — французский философ, богослов и поэт. Родственники его возлюбленной Элоизы оскопили его, после чего он сам и Элоиза ушли в монастырь. 131 Жестоко (лат.). 132 Мирра (миф.) — дочь Кинира, царя Кипра, влюбившись, обманом разделила ложе с отцом и родила сына Адониса. Сюжет разработан Овидием («Метаморфозы», X). Юлия Агриппина Младшая (16–59) — племянница и четвертая жена римского императора Клавдия, современники подозревали ее в связи с собственным сыном Нероном. Эдип (миф.) — царь Фив, по неведению убил своего отца и женился на собственной матери. 133 Тинторетто Якопо (1518–1594) — венецианский художник. Его картина «Царица Савская у Соломона» находится в Прадо (Мадрид). 134 «Театр Клары Гасуль» (1825) — сборник пьес Проспера Мериме (1803–1870), французского писателя, приписавшего свое первое произведение перу выдуманной испанской комедиантки. «Испанские и итальянские повести» (1830) — первый поэтический сборник Альфреда де Мюссе (1810–1857), французского поэта-романтика. 135 Верне Орас (1798–1863) — французский художник. Юдифь — библейская героиня, пробралась в стан врагов-ассирийцев, соблазнила и обезглавила их предводителя царя Олоферна. 136 Нерон (37–68) — римский император. Чтобы отвести от себя обвинение в поджоге Рима в 64 г. (пожар уничтожил 10 кварталов из 14), обвинил в нем христиан и жестоко расправился с ними, дело доходило до того, что живых обливали смолой и поджигали. 137 Веронезе Паоло (1528–1588) — венецианский художник. Имеется в виду его картина «Искушение святого Антония». 138 Лоретки — женщины легкого поведения, жили в XIX в. в квартале возле церкви Нотр-Дам-де-Лоретт. 139 Гаварни Поль (1804–1866) — французский график, карикатурист, иллюстратор. 140 Высший орден в Испании XVI–XIX вв. 141 Клянусь Богом (исп.). 142 Людовик XIV (1638–1715) 9 июня 1660 г. женился на Марии Терезии Испанской (1638–1683). 143 Принцесса дез Юрсен (1642–1722) после воцарения Бурбонов в Испании принимала активное участие в политической жизни при испанском дворе, в 1714 г. впала в немилость и была выслана во Францию. 144 Канефоры (греч.) — несущие священные корзины участницы процессий в честь богов, излюбленный мотив классического искусства. 145 Левкада — остров в Ионическом море; в античности было поверье, что с его скал бросались в морские волны несчастные влюбленные. 146 Випсания Агриппина Старшая (14 до н. э. — 33 н. э.) — жена Германика (15 до н. э. — 19 н. э.), полководца, племянника и приемного сына Тиберия. Агриппина обвинила Тиберия в отравлении мужа, пыталась отомстить, была сослана. 147 Энрике, граф де Транстамаре и король Кастилии (1333–1379) — побочный сын Альфонсо XI и Леоноры де Гусман. После смерти Альфонсо его вдова Мария Португальская убила свою соперницу, и Энрике, спасаясь от нового короля Педро Жестокого, бежал во Францию, где служил под началом Дюгеклена. Одержав победу над Педро Жестоким, стал королем Кастилии. 148 В VI в. в Испании возникает вестготское королевство, в VII в. его завоевывают арабы. Идея Реконкисты (отвоевания) обязана своим появлением готам, сохранившимся в Северной Испании. 149 Брунгильда (534–613) — дочь вестготского короля Атанагильда, родившаяся в Испании, жена Сигиберта, сына франкского короля Хлотаря I (Меровинга), после его смерти королева Австразии. 150 Торквемада Томас де (1420–1498) — великий инквизитор, деятель Реконкисты, беспредельно жестоко преследовавший еретиков — мавров и евреев. 151 Бивар Родриго Диас де (между 1026 и 1043–1099), по прозвищу Сид Кампеадор (Господин Ратоборец) — герой испанского эпоса, отличившийся подвигами в Реконкисту. Св. Игнатий Лойола (1491–1556) — основатель ордена иезуитов, аскет, фанатик. Св. Тереза Авильская (1515–1582) считается покровительницей Испании, — монахиня, автор дидактических сочинений, ее письма-проповеди проникнуты вдохновением, тонким умом и изяществом. 152 Албукерки Афонсу д’ (1453–1515) — португальский мореплаватель, вице-король португальских владений в Индии. 153 В старой Испании был закон, каравший смертью за прикосновение к королеве. 154 Героиня средневековой легенды; влюбленный в нее рыцарь и трувер Рауль де Куси перед смертью поручил своему оруженосцу отвезти ей свое сердце. Муж приказал зажарить это сердце и накормил им Габриэлу. Узнав об этом, она уморила себя голодом. 155 Горгоны (от греч. грозная) — мифологические чудовища, их было три, и две из них бессмертные, каждый, кто встречал взгляд горгоны, обращался в камень, в волосах их были змеи, они издавали устрашающий рев. 156 Имеется в виду легенда о прекрасной Фероньер, любовнице короля Франциска I (1494–1547), широко известная, но ничем не подтвержденная. 157 Княгиня Виттория Колонна, маркиза де Пескара (1490–1547) — итальянская поэтесса и друг Микеланджело (1475–1564), величайшего скульптора, художника, архитектора, поэта эпохи Высокого Возрождения. Она осталась верна памяти мужа, скончавшегося от ран после битвы при Павии (1525), прославлена как образец высокой души. 158 Корнель Пьер (1606–1684) — французский драматург, создавший могучие трагические характеры. 159 Согласно греческой мифологии, люди, питавшиеся лотосом, забывали о родине. 160 Сальпетриер — старинная парижская больница для неимущих и богадельня для женщин легкого поведения. 161 Покойся с миром (лат.)