Необыкновенные приключения экспедиции Барсака
Жюль Верн

Мишель Верн








Экспедиция, отправленная палатой французских депутатов прибывает на побережье Центральной Африки. Ее цель — исследовать область "Петли Нигера", изучить существующие нравы и обычаи местного населения этой французской колонии и окончательно решить вопрос о предоставлении указанному населению избирательного права. Экспедиция будет снабжена всем необходимым, она конечно отправится под усиленной охраной и успешно завершится.

Что же может быть общего у экспедиции парламентариев, ограбления крупного лондонского банка, одинокого английского лорда-затворника и сказочных баек, имеющих хождение среди полудиких африканских племен о большом городе, якобы стоящем посреди пустыни — городе, откуда никто не возвращается?..

Роман написан Мишелем Верном на основе набросков к двум запланированным романам Жюля Верна — "Ознакомительная поездка" и "Город в Сахаре"; произведение дается в скорректированном переводе А.М. Волкова и сопровождается классическими иллюстрациями Жоржа Ру.






Жюль Верн, Мишель Верн




Необыкновенные приключения экспедиции Барсака

















ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





ДЕЛО ЦЕНТРАЛЬНОГО БАНКА





Дерзкий налет на Центральный банк, взбудораживший прессу и в продолжение двух недель не сходивший с ее страниц, пестревших сенсационными заголовками, не изгладился из памяти людей, несмотря на истекшие годы. Мало можно назвать преступлений, которые возбуждали бы всеобщее любопытство в такой мере, как это. Не много случалось дел, сочетавших в себе привлекательность тайны со злодейской изощренностью, потребовавших для своего выполнения невероятной дерзости и свирепой решимости.

Рассказ об этом, хотя и не полный, но абсолютно правдивый, возможно, будет прочитан с интересом. И если и не осветит с полной ясностью все моменты, до сих пор остающиеся в тени, то, по крайней мере, сообщит некоторые новые достоверные данные, исправит и дополнит противоречивые сообщения, помещенные в газетах той поры.

Грабеж произошел в Агентстве DK Центрального банка, расположенного близ Лондонской биржи, на углу Треднидл-стрит и Олд-Брод-стрит. Агентство возглавлял тогда Льюис Роберт Бакстон, сын лорда Гленора.

Оно занимало одну большую комнату, разделенную на две неравные части длинной дубовой конторкой, стороны которой сходились под прямым углом. В агентство можно было попасть с перекрестка уже упомянутых улиц через застекленную дверь, пройдя некоторое подобие тамбура, расположенного на одном уровне с тротуаром. Слева от входа, за решеткой с крупными ячейками, находилась касса, соединенная дверью, тоже зарешеченной, с помещением для служащих. Справа конторка заканчивалась подвижной створкой, позволявшей проходить из части, предназначенной для публики, в служебное помещение, в глубине которого, близ конторки, была единственная дверь, ведущая в кабинет директора агентства. Далее, следуя по стенке, перпендикулярной Треднидл-стрит, начинался коридор в общий вестибюль дома, где помещалось агентство.

С одной стороны вестибюль проходил перед швейцарской и вел на Треднидл-стрит. С другой, у главной лестницы — оканчивался зеркальной двустворчатой дверью, скрывавшей вход в подвалы и на черную лестницу напротив парадной.

Именно этому месту и было суждено стать ареной драматических событий.

К моменту их начала, в четыре часа сорок минут вечера, пять служащих агентства занимались обычной работой. Двое их них писали, трое других беседовали с посетителями, облокотившимися на конторку. Кассир под защитой решетки подсчитывал наличность, достигшую в тот день, завершавший месячные расчеты, внушительной суммы в 72079 фунтов 2 шиллинга и 4 пенса, что равно 1816393 франкам 80 сантимам.

Как уже было сказано, часы агентства показывали без двадцати пять. Следовательно, через двадцать минут агентство закроется, железные шторы будут опущены, и немного позже служащие разойдутся по домам, закончив трудовой день. Приглушенный шум экипажей и гомон толпы проникали снаружи сквозь оконные стекла, пропускавшие сумеречный свет последнего дня ноября.

В этот момент открылась дверь и вошел человек. Он быстро огляделся, полуобернулся и правой рукой сделал знак компаньону на тротуаре: большой, указательный и средний пальцы составили цифру три.










Служащие не заметили этого жеста из-за полузакрытой двери; но и увидев, вряд ли обратили бы внимание на соответствие клиентов, облокотившихся на конторку, числу поднятых пальцев.

Подав сигнал, человек прошел в банк и встал позади одного из клиентов.

Один из двух свободных конторщиков поднялся и, подойдя к нему, спросил:

— Что вам угодно, сударь?

— Благодарю вас, — ответил новый посетитель, — я подожду, — и показал жестом, что желает иметь дело именно с тем служащим, около которого остановился.

Конторщик не настаивал, вернулся к своему столу и принялся за работу. Человек ждал, и никто не обращал на него внимания.

А между тем странная внешность незнакомца заслуживала самого пристального внимания.

Это был высоченный здоровяк, судя по ширине плеч, обладавший необыкновенной силой. Великолепная белокурая борода окаймляла его смуглое лицо. Костюм был скрыт длинным плащом-пыльником из шелка-сырца.

Клиент, стоявший впереди, закончил свои дела, человек в пыльнике стал на его место и начал, в свою очередь, разговор со служащим Центрального банка о тех операциях, которые он хотел предпринять. В это время посетитель, которого он сменил у конторки, отворил наружную дверь и покинул агентство.

Спустя мгновение дверь вновь открылась, и вошел второй субъект, столь же странный, как и первый, копией которого он в некотором роде являлся: тот же рост, та же ширина плеч, такая же белокурая борода, окружавшая загорелое лицо, такой же длинный плащ, скрывавший одежду.

Второй посетитель поступил, как и его двойник: он терпеливо ожидал позади одного из двух клиентов, еще стоявших у конторки, потом, когда подошла его очередь, завел разговор с освободившимся служащим: клиент в это время оставил помещение.

И тотчас же, как и перед этим, дверь вновь открылась. Третий человек вошел в зал и занял очередь за последним из трех первых клиентов. Среднего роста, широкоплечий и коренастый, с красным лицом, обрамленным черной бородой, в одежде, прикрытой длинным серым плащом, он одновременно был похож и непохож на тех, что вошли перед ним.

Наконец, как только последний из трех посетителей, находившихся ранее в агентстве, закончил дела и освободил место, открывшаяся дверь впустила сразу двоих. Эти двое, из которых один, казалось, обладал геркулесовой силой, были одеты вопреки погоде в длинные просторные пальто, обычно называемые ульстерами;[[1] Ульстер — длинное свободное пальто (обычно с поясом).]как и у трех первых, густые бороды украшали их загорелые лица.

Они вошли странным образом: более высокий появился первым, едва войдя, он остановился так, что прикрыл собой компаньона; тот, притворившись, будто зацепился за ручку двери, проделал с ней какую-то таинственную операцию. Задержка была недолгой — и дверь закрылась: но в этот момент у нее осталась только внутренняя ручка, а наружная исчезла. Таким образом, больше никто не мог войти в контору. Можно было, конечно, постучать в окно, чтобы открыли, но никто и не попытался бы это сделать, так как объявление на двери извещало заинтересованных лиц, что агентство на этот день закрыто.

Служащие и не подозревали, что были отрезаны от внешнего мира. Да, впрочем, если бы они и догадались об этом, то лишь посмеялись бы. О чем можно было беспокоиться в центре города, в самый разгар рабочего дня, когда в конторе непрерывно слышалось эхо деятельной жизни улицы, от которой их отделяло лишь оконное стекло?

Двое свободных конторщиков устремились ко вновь пришедшим с любезным видом, так как заметили, что часы уже показывают около пяти. Значит, визит посетителей будет коротким, и от них можно будет отделаться меньше чем за пять минут. Один из запоздалых клиентов вступил в разговор с конторщиком, в то время как другой, более высокий, пожелал переговорить с директором.

— Я посмотрю, здесь ли он, — был ответ.

Конторщик исчез за дверью в глубине бюро, предназначенной для служащих, и тотчас возвратился.

— Потрудитесь войти! — предложил он, открывая подвижную створку в конце конторки.

Человек в ульстере принял приглашение и прошел в кабинет директора, тогда как конторщик, закрыв за ним дверь, вернулся к работе.

Что произошло между директором агентства и его посетителем?

Впоследствии, отвечая на вопросы, служащие утверждали, что абсолютно ничего не знают, и этому можно верить. Произведенное расследование свелось к различным предположениям на этот счет, но даже теперь мы в полном неведении о сцене, которая разыгралась за закрытой дверью.

Одно достоверно: не прошло и двух минут, как дверь снова открылась, и человек в ульстере показался на пороге.

Безразличным тоном, не обращаясь ни к кому из служащих в частности, он произнес совершенно спокойно:

— Пожалуйста… Господин директор желает говорить с кассиром.

— Хорошо, сударь, — ответил тот из конторщиков, который не был занят.

Повернувшись, он позвал:

— Стор!

— Мистер Берклей?

— Вас спрашивает директор.

— Иду! — ответил кассир.

С аккуратностью, свойственной людям его профессии, кассир бросил в несгораемый шкаф портфель и три мешка, содержавших в билетах и звонкой монете кассовую наличность, с шумом захлопнул тяжелую дверку, потом, опустив окошечко, вышел из зарешеченной клетки и, заботливо закрыв ее за собой, направился к кабинету директора. Ожидавший посетитель пропустил кассира и вошел вслед за ним.

Войдя в кабинет, Стор с изумлением заметил отсутствие того, кто его будто бы вызывал: комната была пуста. Но ему не хватило времени разъяснить загадку: стальные руки схватили его сзади за горло. Напрасно он пытался отбиваться, кричать; безжалостные руки сжимали его все сильнее, пока он не свалился на ковер без дыхания, без чувств.

Ни одного звука не выдало этого внезапного нападения. В большой зале служащие спокойно продолжали свое дело: четверо занимались клиентами, отделенными от них конторкой, пятый погрузился в обычные расчеты, связанные с его работой.

Человек в ульстере смахнул со лба капельки пота и наклонился над своей жертвой. Быстро и ловко он связал кассира и заткнул ему рот.

Покончив с этим, он тихонько приоткрыл дверь и бросил взгляд в большую залу. Удовлетворенный осмотром, он слегка кашлянул, как бы для того, чтобы привлечь внимание четырех странных запоздалых клиентов, затем одним толчком распахнул дверь.

Это был, без сомнения, заранее условленный сигнал к началу сцены, совершенно фантастической. Человек в ульстере одним прыжком пересек залу и, обрушившись как гром на одинокого счетовода, стал безжалостно душить его, в то время как четверо остальных конторщиков подверглись той же участи.

Клиент, стоявший у конца конторки, перескочил через дверку и опрокинул навзничь служащего, стоявшего перед ним. Из трех остальных посетителей двое протянули руки через конторку и, схватив за горло своих почтительных собеседников, принялись жестоко избивать их о дубовую стойку. Последний же, самый низкорослый, не мог схватить визави из-за большого расстояния, их разделявшего; он перескочил через конторку и вцепился в горло своего противника с силой, удвоенной прыжком. Не раздалось ни одного крика. Вся сцена продолжалась не более тридцати секунд.

Когда жертвы потеряли сознание, душители прекратили побоище. План налета был продуман до мельчайших подробностей. Всё было наготове, не было допущено ни малейшего промедления. Нападающие мгновенно достали из карманов все необходимое. Секунда — и рты всех служащих банка были заткнуты ватой и завязаны, хотя это и грозило жертвам смертью от удушья, руки завернуты назад и скручены, ноги крепко связаны и вытянутые тела опутаны стальной проволокой.

Все было кончено в одно мгновение. Одновременно все пять нападающих выпрямились.

— Штора! — приказал тот, кто просил свидания с директором. Он, очевидно, командовал.

Трое бандитов бросились к железным рукояткам у витрин. Ставни начали опускаться, постепенно заглушая уличный шум.

Дело было почти закончено, когда раздался телефонный звонок.

— Стоп! — приказал главарь шайки.

Когда штора перестала опускаться, он приблизился к аппарату и снял трубку. Произошел следующий разговор, лишь половина которого достигла слуха временно бездействовавших грабителей.

— Алло!

— Я слушаю.

— Это вы, Бакстон?

— Да.

— Странно, я не узнаю вашего голоса.

— Аппарат поврежден.

— Не у нас…

— Это здесь. Я тоже не узнаю вашего голоса.

— Мистер Лазон.

— Ага, так, так! Теперь узнал…

— Скажите, Бакстон, карета уже была?

— Нет еще, — ответил бандит после небольшого колебания.

— Когда она придет, прикажите ей завернуть в Агентство S. Мне сейчас звонили, что они только что получили значительный вклад после закрытия конторы и отправки фондов.

— Большая сумма?

— Приличная. Около двадцати тысяч фунтов[[2] Больше 500 тысяч франков. (Примеч. автора.)].

— Черт побери!

— Принимаете поручение?

— Рассчитывайте на меня.

— До свиданья, Бакстон!

— До свиданья!

Главарь положил трубку и мгновение пребывал в задумчивой неподвижности.

Внезапно он принял решение и собрал сообщников вокруг себя.

— Надо действовать, друзья, — сказал он тихо, начиная лихорадочно раздеваться. — Живо! Дайте-ка мне шкуру с того парня!

Он указал пальцем на Стора, лежавшего без чувств.

В мгновение ока кассир был раздет, и грабитель натянул на себя его одежду, хотя она и была ему немного коротка. Найдя в одном из карманов ключи, он открыл кассу, затем — несгораемый ящик и вынул оттуда мешки со звонкой монетой, портфель с билетами и пачки ценных бумаг.

Едва он управился, как послышался шум кареты, остановившейся у тротуара. Почти тотчас же раздался стук в стекло двери, полузакрытой металлической шторой.

— Внимание! — поспешно сказал главарь банды душителей, сопровождая слова выразительными жестами. — Долой плащи, пусть будут видны ваши пиджаки, и по местам — в момент!.. Чтобы не всполошить того, кто войдет! И без шума!.. Потом, когда закроется дверь, не открывать никому, кроме меня!..

Нагруженный портфелем и несколькими пачками бумаг, он, не закончив фразы, приблизился к двери. Трое сообщников по его знаку заняли места служащих, затолкнув тех ногами под конторку; четвертый остался у выхода. Он открыл дверь твердой рукой — в помещение ворвался уличный шум.

Перед агентством стояла банковская карета. Видно было в темноте, как блестят ее фонари. Кучер, оставаясь на козлах, разговаривал с человеком, стоявшим у тротуара. Это был инкассатор[[3] Инкассатор — кассир, перевозящий ценности из местных отделений в центральное учреждение.] Центрального банка, который только что постучал в дверь.

Не спеша, лавируя между прохожими, поток которых не прерывался, бандит пересек тротуар и подошел к карете.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — ответили ему.

Кучер, взглянув на подошедшего, по-видимому, удивился.

— Смотрите! Да это не Стор! — вскричал он.

— Сегодня у него отпуск. Я его заменяю, — объяснил мнимый кассир. Затем он обратился к инкассатору, стоявшему перед ним: — Эй! Помоги немножко, приятель!

— В чем дело?

— Там один из наших мешков… Сегодня получили много монеты, а это тяжелая штука.

— Мне запрещено покидать карету, — сказал инкассатор, колеблясь.

— Ба! На минутку! Впрочем, я тебя заменю здесь. Один из служащих поможет тебе, пока я разгружу портфель…

Инкассатор удалился, не возражая больше, и вошел в дверь, которая плотно закрылась за ним.

— Слушай, приятель! — сказал кучеру тот, кто подменил Стора. — Открой карету!

— Иду! — согласился кучер.

Карета не имела выхода ни сзади, ни по бокам: единственным отверстием была двустворчатая железная дверка позади козел. Таким образом, риск воровства сводился до минимума.

Чтобы проникнуть в карету, нужно было откинуть скамейку кучера, половина которой была сделана подвижной. Но поскольку речь шла только о том, чтобы положить несколько пакетов в один из ящиков внутри кареты, кучер счел возможным избавить себя от этой работы и просто толкнул дверку.

— Давай портфель! — сказал он.

Получив то, что просил, кучер, склонившись с козел, наполовину исчез внутри кареты, ноги уравновешивали его снаружи. В этом положении он не мог видеть, что его мнимый сослуживец поднялся на подножку, а затем и на сиденье, «отрезав» кучера от вожжей. Распростершись над кучером, мнимый кассир, точно ему было любопытно посмотреть, что находится внутри кареты, в свою очередь засунул туда голову и плечи, а его рука с силой устремилась в темноту.

Если бы одному из многочисленных прохожих пришла в этот момент мысль взглянуть поближе, он увидел бы, что ноги кучера внезапно и странно дернулись, а затем бессильно опустились на доску сиденья, в то время как туловище с другой стороны скамейки обмякло и обвисло. Грабитель мгновенно схватил безжизненное тело и бросил в карету посреди мешков и пакетов.

Все эти действия, выполненные с изумительной точностью и сноровкой, заняли несколько секунд. Прохожие продолжали мирно идти мимо, не подозревая о необычных событиях, происходивших тут же, среди толпы.

Человек еще глубже наклонился в карету, чтобы его не ослепляли уличные огни, и посмотрел внутрь. На полу, в луже крови, увеличивавшейся на глазах, валялся кучер с ножом в затылке. Он не двигался: смерть настигла его мгновенно.

Убийца, боясь, как бы кровь не просочилась через пол и не начала капать на землю, спустил ноги со скамейки, влез в карету, стащил с мертвеца куртку и заткнул ею ужасную рану. Заботливо обтерев нож и свои окровавленные руки, он закрыл железную дверцу, уверенный, что если кровь и будет течь, то шерсть впитает ее, как губка.

Приняв эти меры предосторожности, он выбрался из кареты и постучал условленным образом в дверь агентства, которая немедленно открылась и тотчас же захлопнулась за ним.

— Человек? — спросил он, войдя.

Ему указали на конторку.

— Вместе с другими. Связан.

— Хорошо! Его одежду, живо!

Приказание было немедленно выполнено, и он сменил костюм кассира Стора на одежду инкассатора.

— Двое останутся здесь, — распорядился он, продолжая маскировку. — Остальные со мной, чтобы очистить повозку.

Не дожидаясь ответа, он снова открыл дверь, вышел в сопровождении двух приспешников, поднялся на сиденье, проник в карету, и грабеж начался.

Один за другим он передавал пакеты сообщникам, и те переносили их в агентство. Свет, проникавший через распахнутую дверь, высветил блестящий квадрат на тротуаре.

Прохожие, выходя из уличного мрака, чтобы тотчас в него вернуться, беззаботно пересекали светлую полосу. Ничто не помешало бы им войти внутрь. Но такая мысль не приходила никому в голову, и толпа текла, равнодушная к процедуре, которая ее не касалась и потому не представлялась подозрительной.

Через пять минут карета опустела. Закрыв входную дверь, приступили к разборке. Ценные бумаги, акции и облигации были отложены в одну сторону, деньги — в другую. Первые, не представлявшие интереса, усыпали паркет. Банковские билеты разделили на пять частей, и каждый спрятал свою долю под пиджак.

— А мешки с монетой? — спросил один из бандитов.

— Набейте карманы, — отвечал главарь. — Что останется, в повозку. Я займусь ею.

Ему беспрекословно повиновались.

— Минутку! — приказал он. — Условимся обо всем. Когда я отправлюсь, останетесь здесь и закончите со шторами. Потом, — добавил он, показывая на коридор, открывавшийся в глубине залы, — выйдете отсюда. Последний закроет дверь на два оборота и бросит ключ в водосток. Не забудьте о простофиле! Вы помните приказ?

— Да, да! — отвечали ему. — Будь спокоен.

Уже собираясь выйти, он на мгновение задержался.

— Черт! — сказал он, — Я не подумал о самом главном. Здесь должен быть список других агентств…

Ему показали приклеенное в уголке стекла желтое объявление, содержавшее необходимые сведения. Он пробежал его глазами.

— Да, насчет плащей, — сказал он, найдя адрес Агентства S, — бросьте их в угол. Пусть их здесь найдут. Важно, чтобы их не видели больше на наших спинах. Встретимся, знаете где… В путь!

Не поместившееся в карманах грабителей золото и серебро было перенесено в карету.

— Это все? — спросил один из бандитов.

Главарь подумал, потом воскликнул, пораженный внезапной мыслью:

— Черт возьми, конечно нет! А мои пожитки?

Бандит припустил бегом и тотчас вернулся, таща одежду, незадолго перед тем смененную главарем на костюм Стора: он на бегу швырнул ее в кузов кареты.

— Теперь все? — спросил он снова.

— Да! И не копайтесь! — был ответ.

Бандит скрылся в агентстве: железная штора полностью опустилась.

А в это время импровизированный кучер схватил вожжи и разбудил лошадей ударом кнута. Карета закачалась, покатилась по Олд-Брод-стрит, завернула на Трогмортон-стрит, проследовала по Лотбург-стрит, потом по Грехем-стрит, повернула на Олдергэт-стрит и у номера 29 наконец остановилась перед Агентством S.

Кучер смело вошел туда и направился в кассу.

— Кажется, у вас есть для меня пакет? — сказал он.

Кассир поднял глаза.

— Как, — удивился он, — это не Бодрюк!

— Честное слово, нет! — подтвердил мнимый инкассатор с грубым смехом.

— Я не понимаю, — заворчал недовольный кассир, почему правление посылает незнакомых людей…

— Это потому, что я не на своем участке. Мне велели в Агентстве В приехать сюда после телефонного звонка из банка. Кажется, вы получили здоровый вклад после закрытия.

Он мгновенно нашел этот правдоподобный ответ, так как перечень агентств Центрального банка был еще свеж в его памяти.

— Да… — согласился кассир с невольным подозрением. — Все равно, мне не нравится, что я вас не знаю.

— А вам-то что? — возразил тот с удивлением.

— Ведь столько воров!.. Но, впрочем, это можно устроить. Я полагаю, ваш документ с вами?

Если что-нибудь и могло смутить бандита, это был как раз такой вопрос. О каком документе шла речь? Но он не смутился. Когда отваживаешься на подобные приключения, надо иметь особые качества и, среди всех прочих, абсолютное хладнокровие. Этим качеством мнимый инкассатор Центрального банка обладал в полной мере. Если его и смутил так неожиданно поставленный вопрос, то он ничем себя не выдал и ответил самым обыденным тоном:

— Черт побери, разумеется!

Он естественно рассудил так: если предполагают, что «документ» при нем, то это, должно быть, какое-то удостоверение, которое служащие Центрального банка должны всегда иметь при себе. Роясь в куртке инкассатора, которого он подменил, он, без сомнения, найдет этот знаменитый «документ».

— Я поищу, — добавил он спокойно, садясь на скамью и принимаясь опоражнивать карманы.

Он доставал многочисленные бумажки, письма, служебные записки и прочее, все обтрепанное и помятое, как всегда бывает с тем, что долго носят в карманах. Подражая неловкости мастеровых, грубые пальцы которых больше привычны к тяжелой работе, чем к обращению с документами, он разворачивал одну бумажку за другой.

После трех попыток он раскрыл наконец печатный документ с пробелами, заполненными от руки, которым некий Бодрюк назначался на должность инкассатора Центрального банка. Очевидно, это было то, что он искал, однако затруднение оставалось. Фамилия, вписанная в документ, составляла, быть может, самую большую опасность: ведь этого Бодрюка хорошо знал кассир Агентства S, который удивлялся, что не с ним имеет дело.

Не теряя присутствия духа, хладнокровный бандит мгновенно нашел выход. Воспользовавшись рассеянностью кассира, он разорвал на две половинки официальную бумагу. Верхнюю половинку, с уличавшей его фамилией, он переложил в левую руку с уже просмотренными бумагами, а нижняя часть осталась в правой.

— Вот несчастье! — сердито воскликнул он, когда эта операция благополучно завершилась. — Документ-то при мне, да осталась только половинка!

— Половинка? — спросил кассир.

— Да, он старый и совсем изношенный, истаскался в кармане. Вот и разодрался пополам, и у меня, дурака, осталась только половинка!

— Гм!.. — проворчал недовольный кассир.

Бандит притворился оскорбленным.

— Ну, хватит с меня! — заявил он, поднявшись и направляясь к двери. — Мне велели захватить ваши деньжонки: я явился. Не хотите давать? Караульте сами. Поссоритесь с правлением, а мне на это наплевать!

Это показное равнодушие содействовало успеху гораздо больше, чем самые сильные доводы. И еще сильнее подействовала угрожающая фраза, которую он пустил, удаляясь, как парфянскую стрелу[[4] Древние парфяне во время битвы имитировали отступление и, заманивая врагов, пускали в них стрелы. Парфянская стрела — предательский, коварный удар.]. Поменьше историй — вот вечная цель всех служащих на земле.

— Минуточку! — сказал кассир, подзывая его. — Покажите мне его, ваш документ!

— Вот он! — отвечал инкассатор, предъявляя половинку документа, где не была вписана фамилия.

— Тут есть подпись директора, — с удовлетворением заметил кассир. И наконец, решившись, показал запечатанный пакет. — Вот деньги. Пожалуйста, распишитесь!

Мнимый инкассатор, нацарапав на предложенном ему листке первую пришедшую на ум фамилию, удалился с недовольным видом.

— Желаю здравствовать, — проворчал он, как человек, раздраженный несправедливым подозрением.










Выйдя наружу, он быстро подошел к карете, поднялся на козлы и исчез среди ночи.

Так совершился грабеж, получивший столь широкую огласку.

Как было сказано, он раскрылся в тот же вечер, раньше, чем, вероятно, предполагали его виновники. Агентство было надежно заперто, персонал беспомощен, кучер кареты уничтожен, и они смело могли рассчитывать, что до следующего утра никто ничего не заметит. Утром конторский мальчик, производящий ежедневную уборку, поневоле подымет тревогу, но было много шансов, что до того момента происшествие останется в тайне.

Но в действительности все повернулось иначе.

В половине шестого мистер Лазон, банковский контролер, звонивший по телефону в первый раз около пяти часов, чтобы осведомиться о приезде кареты инкассатора, встревожился из-за того, что она еще не вернулась, и снова позвонил в Агентство DK. Он не получил ответа: воры, заканчивавшие дележ добычи, сняли трубку, чтобы избежать звонков, настойчивость которых могла возбудить внимание соседей. Контролер удовлетворился тем, что обвинил телефонистку.

Но время шло, карета не возвращалась, и Лазон сделал вторую попытку. Она осталась безуспешной, как и первая, и телефонная станция уверила его, что Агентство DK молчит. Контролер послал банковского рассыльного узнать причину молчания. В половине седьмого рассыльный вернулся. Он сообщил, что Агентство закрыто, и внутри никого нет.

Контролер, очень удивленный, что мистер Бакстон закончил операции так рано в последний день месяца, когда персоналу иногда приходится работать до девяти часов, ждал карету сборщика с тревожным нетерпением.

Он ожидал до четверти восьмого, когда узнал важную новость. Один из служащих Центрального правления, возвращавшийся домой после работы, обнаружил карету позади Гайд-парка, на Холленд-стрит, малолюдной улице Кенсингтона. Удивленный появлением кареты Центрального банка на сравнительно пустынной и темной улице, он поднялся на козлы, толкнул незапертую дверцу и при свете спички увидел труп кучера. Он бегом вернулся в Центральное правление и поднял тревогу.

Тотчас же телефонные звонки взбудоражили весь город. Около восьми часов наряд полиции окружил брошенную карету, а в это время толпа теснилась перед агентством DK, где другой наряд открывал двери с помощью приглашенного слесаря.

Читатель уже знает, что там должны были найти.

Дознание началось немедленно. К счастью, никто из служащих Агентства не умер, хотя, по правде говоря, они были недалеки от этого. Полузадушенные, со ртами, набитыми ватой и тряпками, они валялись без чувств, когда к ним явилась помощь; не оставалось никаких сомнений, что они распростились бы с жизнью, если бы пробыли в таком положении до утра.

С трудом их привели в сознание. Но они смогли дать лишь самые скудные сведения: пять бородатых людей, одетых в дорожные плащи и пальто-ульстеры, напали на них. Больше они ничего не знали.

Не было сомнения в их чистосердечности. Лишь только начался розыск, как были найдены пять пальто, которые лежали в углу на виду, как будто преступники хотели. оставить следы своего пребывания. Впрочем, эти одежды, тщательно исследованные лучшими сыщиками Скотленд-Ярда[[5] Скотленд-Ярд — центральное управление лондонской уголовной полиции.], не сообщили ничего о тех, кем они были брошены. Сделанные из обычной, ходовой материи, они не имели марки портного или магазина, что и объясняло, почему их бросили.

Все это не представляло ничего существенного, и следователь должен был отказаться от мысли узнать больше. Напрасно он снова и снова расспрашивал свидетелей: из них ничего нельзя было вытянуть.

Последним важным свидетелем был швейцар дома. Дверь агентства была закрыта внутренним ставнем, следовательно, преступникам пришлось выйти через общий вестибюль дома. Швейцар должен был их видеть.

Но этот последний смог лишь признаться в своем неведении. Слишком многочисленны были помещения, над которыми он надзирал. В этот день швейцар не заметил ничего подозрительного. Если похитители и прошли мимо него, как можно было предполагать, он их принял за служащих агентства.

Подвергнутый более тщательному допросу и побуждаемый просьбами порыться в памяти, он назвал имена четырех жильцов, которые прошли через вестибюль незадолго до преступления или немного спустя. Жильцы были немедленно вызваны; они оказались людьми безукоризненно честными и выходили пообедать.

Швейцар рассказал также о разносчике угля, который явился с объемистым мешком около половины восьмого, незадолго до появления полиции, и на которого он обратил внимание только потому, что не принято доставлять уголь в подобный час. Разносчик так настойчиво спрашивал жильцов с пятого этажа, что швейцару пришлось пропустить его и указать черную лестницу.

Разносчик угля поднялся, но уже через четверть часа спустился, таща мешок. На вопрос швейцара, он ответил, что ошибся адресом. Говорил он прерывающимся голосом, как человек, поднявшийся на пятый этаж с тяжелой ношей на плечах. На улице он положил мешок в ручную тележку у тротуара и удалился без суеты и спешки.

— Знаете ли вы, — спросил следователь, — от какой фирмы был разносчик?

Швейцар этого не знал.

Следователь, оставив этот пункт для дальнейшего выяснения, допросил жильца пятого этажа. Тот заявил, что разносчик угля действительно звонил у черной двери около половины восьмого. Служанка, открывшая ему, заверила его в ошибке, и тот ушел, не настаивая. Но свидетельские показания в этом пункте не сходились, так как служанка с пятого этажа утверждала, не соглашаясь со швейцаром, что при человеке не было никакого мешка.

— Он оставил его внизу, поднимаясь, — предположил следователь.

Вскоре, однако, оказалось, что данная версия не нашла подтверждения, так как в подвальном коридоре нашли содержимое мешка, а швейцар уверял, что за несколько часов перед тем там ничего не было. Было очевидно, что таинственный разносчик угля опорожнил там принесенный им мешок. Но тогда что же он унес, если по показаниям швейцара, мешок при уходе разносчика казался таким же полным и тяжелым, как при его приходе?

— Не будем пока этим заниматься, — заключил следователь, отказываясь от разрешения непосильной задачи. — Это выяснится завтра. — Чиновник шел по следу, который считал наиболее важным, и не хотел отклоняться в сторону.

В самом деле, весь персонал агентства был налицо. Но директора не было. Мистер Льюис Роберт Бакстон исчез.

Служащие не могли дать никаких объяснений на этот счет. Они только знали, что незадолго до пяти часов один клиент вошел к директору и несколько минут спустя позвал кассира Стора; тот пошел на вызов и не вернулся. Тотчас же после этого произошло нападение. Мистера же Бакстона никто не видел.

Заключение напрашивалось само собой: если было несомненно, что агентство подверглось нападению пяти переодетых и загримированных бандитов, то очевидным казалось и то, что бандиты имели сообщника на месте и им был сам директор.

Вот почему еще до окончания детального следствия немедленно был подписан приказ об аресте Льюиса Роберта Бакстона, директора Агентства DK Центрального банка, по обвинению в грабеже и сообщничестве в убийстве. Его приметы, хорошо известные, были телеграфно сообщены по всем направлениям; приметы сообщников остались неизвестными.

Виновный еще не успел покинуть Англию. Его, без сомнения, арестуют внутри страны или в порту — быстрый успех, которым полиция справедливо сможет гордиться.

Убаюкивая себя такой приятной перспективой, следователь и сыщики отправились на заслуженный отдых.

А в эту ночь, точнее в два часа утра, пять загорелых людей, одни гладко выбритые, другие с усами, вышли в Саутгемптоне из лондонского экспресса поодиночке, как и садились. После выгрузки нескольких тюков и одного громадного тяжелого ящика они наняли карету в порт, где у набережной их ожидал пароход приблизительно в две тысячи тонн водоизмещением, из труб которого валил густой дым.

С четырехчасовым приливом, когда спал весь Саутгемптон в полном неведении о преступлении на Олд-Брод-стрит, пароход вышел из гавани, миновал мол и направился в открытое море.

Никто не препятствовал его отплытию. Да и в чем, собственно говоря, можно было заподозрить это честное судно, открыто погрузившее столь несхожие между собой, но не вызывающие никаких подозрений товары, с назначением в Котону, порт в Дагомее?[[6] Дагомея — французская колония в Африке, на берегу Гвинейского залива (современное название — Бенин).]










Итак, пароход спокойно удалился с товарами на борту, пятью пассажирами, тюками и огромным сундуком, который один из пассажиров, самый высокий, поместил у себя в каюте. А в это время полиция, прервав розыски, наслаждалась вполне заслуженным отдыхом.

Назавтра и в последующие дни дознание было возобновлено, но, как уже известно читателю, ни к чему не привело. Дни проходили за днями, преступников не нашли. Льюис Роберт Бакстон как в воду канул. Ни один луч света не мог осветить непроницаемую тайну. Не смогли также узнать, какой фирмой был послан разносчик угля, привлекший на момент внимание полиции. Выбившись из сил, полиция прекратила дело.

Нижеследующий рассказ впервые дает полный ответ на все загадки. Читателю предоставляется право сказать, мог ли он вообразить нечто более неожиданное и странное.






ЭКСПЕДИЦИЯ





Конакри, столица Французской Гвинеи и резиденция губернатора, — очень приятный город, улицы которого, со знанием дела распланированные губернатором Баллеем, пересекаются под прямым углом и, по американской моде, носят порядковые номера. Построенный на острове Томбо, он отделен от материка узким каналом. Через канал перекинут мост, по которому движутся всадники, пешеходы, экипажи, а также проходит железная дорога, кончающаяся в Курусе, близ Нигера[[7] Здесь и далее, говоря о Нигере, автор имеет в виду реку.]. Это самая здоровая береговая местность в Гвинее. Там много представителей белой расы, особенно французов и англичан, причем последние живут преимущественно в пригороде Ньютаун.

Ко времени событий, составляющих сюжет данного рассказа, Конакри еще не достиг процветания и был просто большим местечком.

Двадцать седьмого ноября в Конакри был праздник. По приглашению губернатора господина Анри Вальдона население собиралось в гавани и готовилось горячо, как его об этом просили, встретить знатных путешественников, которые вот-вот должны были высадиться с парохода «Туат» компании «Фрейсине».

Приезжие, так взбудоражившие город Конакри, были в самом деле влиятельными людьми. Их было семеро, и они составляли парламентскую комиссию, направленную центральными властями в исследовательскую экспедицию в область Судана, известную под названием «Петли Нигера». По правде говоря, президент совета господин Граншан и министр колоний господин Шазель отправили эту комиссию с предписанием провести исследование против своей воли. Их вынудила к этому палата депутатов и необходимость прервать ожесточенные прения, грозившие затянуться до бесконечности.

За несколько месяцев до описываемых событий, во время дебатов по вопросам африканских колоний, французская палата депутатов разделилась на численно равные партии, под предводительством двух непримиримых противников.

Одного из них звали Барсак, другого — Бодрьер. Первый — толстенький, с небольшим брюшком — носил пышную черную бороду веером. Веселый и симпатичный южанин из Прованса, с громким голосом, Барсак был одарен если не красноречием, то, по крайней мере, многоречивостью. Бодрьер, депутат одного из северных департаментов, был его копией, если будет позволено такое смелое выражение, «в длину». Тощий, угловатый, с сухим лицом, с жиденькими усами, оттеняющими тонкие губы, он был замкнут и имел печальный вид. Насколько его коллега великодушно раскрылся перед всеми, настолько Бодрьер жил, замкнувшись в самом себе, с душой, закрытой на замок, как сундук скупца.

Оба депутата с давних пор посвятили себя колониальным вопросам, и оба прослыли авторитетами. Однако их терпеливые труды редко приводили к одинаковым выводам. Согласие между ними было поистине чудом. Если Барсак излагал свое мнение по какому-нибудь вопросу, можно было держать пари, десять против одного, что Бодрьер будет утверждать обратное, и поэтому палата, невзирая на их рассуждения, обычно голосовала так, как хотелось министерству.

На этот раз Барсак и Бодрьер не хотели уступить ни на йоту, и спор длился без конца. Он начался по случаю внесения Барсаком законопроекта о создании пяти депутатских мест для Сенегамбии[[8] Позднее эта колония стала называться Сенегалом.], Верхней Гвинеи и части Французского Судана[[9] Нынешнее название — Мали.], расположенной к западу от Нигера, и о предоставлении неграм права избирать и быть избранными без племенных различий. Тотчас же, как обычно, Бодрьер энергично выступил против предложения Барсака, и два непримиримых противника осыпали друг друга картечью аргументов.

Первый, ссылаясь на свидетельства военных и гражданских путешественников, заявлял, что негры уже достигли довольно высокой ступени цивилизации. Он добавил, что мало отменить рабство: надо дать покоренным народам те же права, что имеют победители, и, кстати, при шумных аплодисментах части палаты, произнес великие слова: «Свобода, равенство и братство».

Другой, напротив, объявил, что негры еще пребывают в состоянии самого постыдного варварства и что не может быть и речи о том, чтобы дать им право голоса, ибо с больным ребенком не советуются о лекарстве, которое ему нужно дать. Он добавил, что, во всяком случае, момент неблагоприятен для такого опасного опыта и что следовало бы усилить оккупационные войска, так как тревожные признаки заставляют опасаться близкой смуты в этих краях. Он, как и его противник, привел мнение путешественников и в заключение потребовал посылки новых подкреплений, провозгласив с патриотической энергией, что владения, завоеванные французской кровью, священны и неприкосновенны. Ему так же горячо аплодировала другая часть палаты.

Министр колоний затруднялся принять сторону одного из двух пылких ораторов. Часть правды была заключена в обоих выступлениях. Было верно, что черные народности, обитавшие в Петле Нигера и Сенегамбии, казалось, начинали свыкаться с французским владычеством, что просвещение сделало некоторые успехи среди этих, прежде столь невежественных, племен и что жить на территории колонии становилось безопаснее. Но, с другой стороны, в настоящее время положение менялось в неблагоприятную сторону. Поступали известия о смутах и грабежах; целые деревни по неизвестным причинам были покинуты обитателями. И наконец, следовало принять во внимание, правда без преувеличения, весьма неясные и таинственные слухи, распространявшиеся по берегам Нигера, о каком-то независимом государстве, которое начало образовываться в неведомом районе Африки. Так как каждый из двух ораторов умело приводил аргументы, свидетельствовавшие в его пользу, то оба считали себя победителями, и спор продолжался, пока наконец один из депутатов не крикнул среди шума:

— Раз не могут сговориться, пусть посмотрят сами!

Господин Шазель возразил, что эти страны достаточно хорошо исследованы, и нет надобности открывать их еще раз. Тем не менее он готов пойти навстречу желаниям палаты, если она считает, что экспедиция принесет какую-то пользу; он будет счастлив поручить ей эту миссию и поставит во главе того из депутатов, на которого укажет палата.

Предложение имело успех. Его тут же приняли, и министерству было предложено организовать экспедицию, которая обследует Петлю Нигера и представит отчет, после чего палата вынесет окончательное решение. Труднее оказалось выбрать начальника экспедиции: два раза Барсак и Бодрьер получали равное количество голосов. Надо было с этим кончать.

— Черт возьми! Назначим обоих! — вскричал какой-то насмешник.

Эта мысль была с энтузиазмом подхвачена палатой, которая, без сомнения, увидела в ней спасительное средство не слышать больше разговоров о колониях в течение нескольких месяцев. Барсак и Бодрьер были избраны, и возраст должен был решить, кто из них будет главенствовать. Преимущество оказалось на стороне Барсака, он был старше на три дня. Оскорбленному Бодрьеру пришлось довольствоваться ролью помощника.

Правительство включило в комиссию еще несколько человек, менее блестящих, но, быть может, более полезных, так что по прибытии в Конакри она состояла из семи членов, включая Барсака и Бодрьера.

Среди прочих выделялся доктор Шатонней, замечательный медик. Рост его превышал пять футов восемь дюймов, веселую физиономию венчала курчавая шевелюра, совершенно седая, хотя ему было всего пятьдесят лет, густые усы были белы, как снег. Доктор Шатонней был превосходный человек, общительный и веселый, шумно смеявшийся по всякому поводу.

Можно еще отметить господина Исидора Тассена, корреспондента Географического общества, маленького, сухого, решительного человека и страстного географа.

Последних трех членов экспедиции, господ Понсена, Кирье и Эйрье, чиновников разных министерств, не замечали: это были самые обыкновенные люди.

Помимо перечисленных лиц в экспедиции участвовал восьмой путешественник, блондин энергичного и решительного вида, по имени Амедей Флоранс, деятельный и находчивый корреспондент газеты «Экспансьон франсез».

Таковы члены экспедиции, высадившиеся двадцать седьмого ноября с парохода «Туат» компании «Фрейсине».

Событие неизбежно должно было сопровождаться речами. Администраторы и важные чиновники не ограничиваются при встречах рукопожатием и обычным «здравствуйте». Они считают необходимым обмениваться речами, в то время как публика, забавляющаяся комической стороной этого формального акта, выстраивается в кружок вокруг ораторов.

Для правдивости рассказа отметим, что на месте высадки господин Вальдон, сопровождаемый главными чиновниками, которых он позаботился представить, торжественно приветствовал прибывших; он сделал это в такой манере, точно они к нему прибыли если не с неба, то, по крайней мере, из заокеанских далей. Впрочем, отдадим ему справедливость — он был краток, и его небольшая речь имела заслуженный успех.

Барсак отвечал в качестве начальника экспедиции.

— Господин губернатор, господа! — произнес он с выражением признательности (южанин!). Потом, кашлянув, чтобы прочистить горло, продолжал: — Мои коллеги и я глубоко тронуты словами, которые только что услышали. Сердечность вашего приема служит благоприятным предзнаменованием для нас в тот момент, когда фактически начинается предприятие, трудности которого мы, впрочем, не преувеличиваем. Нам известно, что под добросердечным попечением метрополии эти области, некогда с такими опасностями исследованные смелыми пионерами родины, узнали, наконец, французский мир[[10] Подражание латинскому выражению «Рах romana» — «римский мир», означавшему то умиротворение или спокойствие, которое римляне, по их мнению, приносили завоеванным народам.], если позволительно употребить это торжественное выражение, заимствованное у наших предков римлян. Вот почему здесь, у ворот этого прекрасного города Конакри, окруженные нашими соотечественниками, мы испытываем такое чувство, точно не покидали Францию. Вот почему, углубляясь внутрь страны, мы по-прежнему не расстанемся с родиной, так как трудолюбивое население этих областей начнет отныне преображаться в граждан растущей Франции. Пусть наше пребывание среди них даст им доказательство повседневной заботы выборной власти. И пусть оно укрепит еще больше, если это возможно, их привязанность к родине, их преданность Франции!










Губернатор Вальдон, как это принято, дал сигнал к «спонтанным» аплодисментам. Барсак отступил на шаг назад, а Бодрьер тотчас же выступил вперед.

После нескончаемых тайных совещаний в канцелярии министра было решено назначить Бодрьера не просто помощником, а заместителем начальника экспедиции. И вот — о таинственное могущество слов! — из этого получилось то, что, если Барсак держал речь в торжественной церемонии, Бодрьер немедленно выступал после него. Так была решена нелегкая задача примирения самолюбий.

— Господин губернатор, господа, — начал Бодрьер, обрывая аплодисменты, которыми были награждены разглагольствования его предшественника. — Я полностью присоединяюсь к красноречивым высказываниям моего коллеги и друга. Как он превосходно сказал, каждый из нас отдает себе полный отчет в трудностях и опасностях, которые могут подстерегать нашу экспедицию. Эти трудности мы преодолеем со всем нашим усердием. А опасности не могут нас волновать, потому что между ними и нами встанут французские штыки. Да позволено мне будет начать наши первые шаги по африканской земле с сердечного привета конвою, который по возможности избавит нас от опасностей. И — не заблуждайтесь, господа! — приветствуя этот немногочисленный конвой, в его лице я отдаю почет армии, так как разве не вся она будет представлена скромным отрядом, который пойдет с нами? Армия, столь дорогая французским сердцам, присоединится к нашим трудам, и с ее помощью благодаря этому сопряженному с известным риском предприятию возрастут престиж родины и величие республики, как увеличивались они в столь многих привычных армии славных делах!

Снова прогремели аплодисменты, такие же бурные и «спонтанные», как и первые, затем все отправились в резиденцию губернатора, где члены экспедиции должны были в продолжение трех дней выработать подробный план дальнейших действий.

Этот план был обширен.

Область, затронутая законопроектом Барсака, превышала 1500 тысяч квадратных километров. Это почти втрое больше территории Франции. Не могло быть и речи о том, чтобы посетить все населенные пункты этого огромного пространства. Но, по крайней мере, следовало наметить достаточно извилистый маршрут, чтобы впечатления, собранные исследователями, до известной степени соответствовали действительности. В самом деле, этот путь растянулся для одних членов комиссии более чем на две тысячи пятьсот километров, а для других он составлял около трех с половиной тысяч километров.

Экспедиция должна была разделиться, чтобы расширить зону своих действий. Выехав из Конакри, путешественники отправятся сначала в Канкан через Уоссу, Тимбо — важный центр южного Футо-Джалон и Курусу — станцию, построенную на Нигере, недалеко от его истоков.

Из Канкана они пройдут через Форабу, Форабакуру, Тиолу, Уасулу и Кенедугу до Сикасо — главного города страны с тем же названием.

Было решено, что в Сикасо, за тысячу сто километров от моря, экспедиция разделится на две партии. Одна, под начальством Бодрьера, спустится к югу, направится к горной цепи Конг и достигнет ее, пройдя Ситардугу, Ниамбуамбо и различные, более или менее значительные поселения. От Конга она двинется к Бауле, чтобы достигнуть наконец в Гран-Басаме Берега Слоновой Кости.

Другая, с Барсаком во главе, будет продолжать путь к востоку, пройдет через Уагадугу и достигнет Нигера у Сея, потом, идя параллельно реке, пересечет Моси[[11] Моси — историческая область в центральной части современной республики Буркина-Фасо.] и наконец через Гурму[[12] Гурма — историческая область в пограничных районах Республики Мали, Буркина-Фасо и Республики Нигера.]и Бургу[[13] Бургу (правильнее: Боргу) — историческая область в Республике Бенин (бывшей Дагомее).], закончит путь в Котону, на дагомейском берегу.

Учитывая извилистый маршрут и неизбежные задержки в пути, следовало ожидать, что путешествие продлится не менее восьми месяцев для первой партии и от десяти до двенадцати — для второй. Решено было отправиться вместе первого декабря из Конакри. Бодрьер достигнет Гран-Басама не ранее первого августа следующего года, а Барсак прибудет в Котону около первого октября.

Речь, таким образом, шла о длительном путешествии. Тем не менее господин Исидор Тассен не мог льстить себя надеждой, что ему удастся сделать сколько-нибудь значительное географическое открытие. По правде говоря, присутствие члена Географического общества было излишним. Мечта «открыть» Петлю Нигера казалась такой же нереальной, как и «открыть» Америку. Но господин Тассен не был привередлив. Земной шар уже избороздили во всех направлениях, и ему приходилось довольствоваться малым.

Таким образом, он благоразумно решил ограничить свои притязания. Петля Нигера давно уже перестала быть недоступной и таинственной областью, какой она слыла в течение стольких лет. Начиная с немецкого доктора Барта, который первым пересек ее в 1853 и 1854 годах, целая плеяда храбрецов завоевывала ее часть за частью. Это были в 1887 году лейтенант флота Карон и превосходный во всех отношениях исследователь капитан Бингер: в 1889 году — лейтенант флота Жем; в 1890 году — доктор Кроза: в 1891 году — капитан Монтейль; в 1893 и 1894 годах — погибшие славной смертью лейтенант Об и полковник Бонье; взявший Тимбукту лейтенант Буате, к которому вскоре присоединился комендант Жоффр. В том же 1894 и следующем 1895 году туда были направлены капитан Туте и лейтенант Тарж; в 1896 году лейтенант флота Урст и многие другие, выступившие, чтобы завершить кампанию, в результате которой полковник Одеу захватил Конг и сломил могущество Самори[[14] Самори (1870–1898) — глава одноименного государства, занимавшего обширную площадь к северу от Гвинейского залива.]. С тех пор Западный Судан перестал носить название дикого; административные власти завершили его покорение, множились посты, все надежнее укрепляя благодатное французское владычество.

В то время, когда парламентская комиссия собиралась в свою очередь проникнуть в эти области, умиротворение еще не было полным, однако безопасность значительно возросла, и можно было надеяться, что путешествие пройдет если не без приключений, то, во всяком случае, без несчастных случаев, и что все сведется к прогулке среди мирных племен, которые Барсак считал созревшими для наслаждения всеми радостями избирательного права.

Отправление было назначено на первое декабря.

Накануне отъезда, тридцатого ноября, официальный обед должен был в последний раз собрать всех членов экспедиции за столом губернатора. Во время обеда обменялись, как полагается, тостами при обязательном исполнении национального гимна; последние бокалы были подняты за успех экспедиции и во славу республики.

В этот день Барсак, уставший после прогулки под раскаленным солнцем Конакри, только что вернулся в свою комнату и блаженно обмахивался в ожидании, когда наступит момент скинуть черный сюртук, от которого никакая температура не может избавить официальных лиц при исполнении ими служебных обязанностей; в это время вестовой, солдат сверхсрочной службы, знавший все уголки колонии, доложил, что две особы просят их принять.

— Кто это? — спросил Барсак.

Вестовой жестом показал, что не знает.

— Тип и дама, — сказал он простодушно.

— Колонисты?

— Не думаю, судя по их странному виду, — отвечал вестовой. — Мужчина — долговязый, с реденькой травкой на булыжнике.

— На булыжнике?…

— Да ведь он лысый! С баками из кудели и с глазами как шарики, которыми украшают кровати.

— У вас богатое воображение! — заметил Барсак. — А женщина?

— Женщина?…

— Да. Какова она? Молодая?

— Молодая.

— Красивая?

— Да, и нарядная!

Барсак машинально покрутил ус и сказал:

— Пусть войдут.

Отдав этот приказ, он невольно посмотрелся в зеркало, отразившее его дородную фигуру. Если бы он не думал о другом, он мог бы заметить, что часы показывали шесть вечера.

Принимая во внимание разницу в долготе, это был тот самый момент, когда началось нападение на Агентство DK Центрального банка, описанное в первой главе нашего рассказа.

Посетители, мужчина лет сорока, сопровождаемый девушкой двадцати — двадцати пяти лет, были введены в комнату, где Барсак вкушал прелесть отдыха перед тем, как подвергнуться скуке официального обеда.

Мужчина был очень высок. Пара бесконечно длинных ног поддерживала короткое туловище, оканчивавшееся длинной костлявой шеей, которая служила пьедесталом для сильно вытянутой вверх головы. Если его глаза и не были похожи на кроватные шарики, как заявил вестовой, злоупотребляя рискованными сравнениями, нельзя было, однако, оспаривать, что они навыкате, что нос велик, что губы, над которыми неумолимая бритва уничтожила усы, слишком толсты. С другой стороны, короткие бакенбарды на манер тех, какие так любят австрийцы, и венчик курчавых волос, окружавших необычайно блестящий голый череп, позволяли утверждать, что вестовому не хватало точности в выборе определений. «Кудель», — сказал он. Слово неподходящее. В действительности субъект был рыжим.

Этот портрет избавляет от необходимости говорить, что мужчина не отличался красотой, но безобразие его было симпатично: его толстые губы выражали чистосердечие, а в глазах сверкала лукавая доброта, которую наши предки определяли очаровательным словом «простодушие».

За ним шла молодая девушка. Нужно признаться, что часовой, объявив ее красивой, на этот раз ничуть не преувеличил. Высокая, стройная, с изящной талией, свежим, прекрасно очерченным ртом, с тонким прямым носом, большими глазами, очаровательными бровями и пышной копной черных волос, она была совершенная красавица.










Барсак предложил посетителям сесть, и мужчина заговорил:

— Простите нас, господин депутат, за беспокойство и извините, что мы сами вам представимся, поскольку иначе сделать просто невозможно. Меня зовут — вы мне позволите прибавить согласно моей привычке, — я сожалею, что меня так зовут, так как это очень смешное имя, Аженор де Сен-Берен, домовладелец, холостяк и гражданин города Ренна. — Рассказав таким образом о своем общественном положении, Аженор де Сен-Берен выдержал небольшую паузу, а затем, сделав жест рукой, представил: — Мадемуазель Жанна Морна, моя тетка.

— Ваша тетка? — изумился Барсак.

— Да. Мадемуазель Морна — действительно моя тетка, настолько, насколько можно быть чьей-нибудь теткой! — уверил Аженор де Сен-Берен, в то время как веселая улыбка заиграла на губах молодой девушки.

Ее прекрасное лицо, единственным недостатком которого была излишняя серьезность, сразу осветилось.

— Господин де Сен-Берен, — объяснила она с легким английским акцентом, — по праву называется моим племянником и никогда не упускает случая подчеркнуть нашу степень родства.

— Это меня молодит, — прервал племянник.

— Но, — продолжала Жанна Морна, — поскольку эффект достигнут, он соглашается поменяться ролями и становится дядюшкой Аженором, каковым, по семейной традиции, он всегда и был со дня моего рождения.

— И что больше подходит к моему возрасту, — объяснил дядя-племянник. — Но, покончив с представлениями, позвольте мне, господин депутат, объяснить цель нашего прихода. Мадемуазель Морна и я — исследователи. Моя тетка-племянница — неустрашимая путешественница, а я, как добрый дядюшка-племянник, позволил ей увлечь себя в эти отдаленные страны. Мы хотели бы под вашим предводительством направиться внутрь страны в поисках новых впечатлений и зрелищ. Наши приготовления закончены, и мы готовы были выехать, когда узнали, что по тому же маршруту, что и наш, должна отправиться экспедиция под вашим руководством. Я тогда сказал: «Мадемуазель Морна, как ни спокойна эта страна, мне кажется, нам следует присоединиться к экспедиции, если только нас захотят принять». Мы пришли просить разрешения отправиться в путешествие вместе с вами.

— Принципиально я не вижу в этом никаких неудобств, — ответил Барсак, — но я должен, как вы понимаете, посоветоваться с моими товарищами.

— Это вполне естественно, — одобрил Сен-Берен.

— Может быть, — предположил Барсак, — они побоятся, что присутствие женщины замедлит наше передвижение и будет несовместимо с целями нашей программы… В этом случае…

— Пусть они не боятся! — запротестовал дядюшка Аженор. — Мадемуазель Морна — настоящий сорвиголова. Она сама просит вас рассматривать ее как товарища.

— Конечно, — подтвердила Жанна Морна. — Я добавлю, что, с материальной точки зрения, мы вас ничуть не стесним. У нас есть лошади и носильщики, и мы даже наняли проводников и переводчиков, двух бамбара — старых сенегальских стрелков. Как видите, нас безбоязненно можно принять.

— На таких условиях в самом деле… — согласился Барсак. — Я поговорю с коллегами сегодня же вечером, и если они не будут возражать, это — решенное дело. Где я смогу дать вам окончательный ответ?

— Завтра, в момент отправления, так как в любом случае мы покидаем Конакри завтра.

Посетители простились.

На обеде у губернатора Барсак передал коллегам полученную им просьбу. Она встретила благоприятный прием. Лишь один Бодрьер счел нужным сделать оговорки. Не то чтобы он окончательно отказывался удовлетворить просьбу этой приятной дорожной компаньонки, которую Барсак защищал, быть может, с большим жаром, чем того требовали обстоятельства, но все же он испытывал некоторые колебания. Все действительно казалось несколько странным. Допустимо ли молодой девушке отважиться на такое путешествие? Нет, конечно, высказанный предлог несерьезен, и надо думать, что истинную цель скрывают. Предположив это, естественно заключить, что в просьбе скрыта ловушка. Кто знает, нет ли тут какой-нибудь связи с таинственными слухами, на которые министр слегка намекнул с парламентской трибуны?

Бодрьера успокоили, смеясь.

— Я не знаю ни господина Сен-Берена, ни его тетки-племянницы, — заявил Вальдон, — но я обратил на них внимание за две недели их пребывания в Конакри.

— Их, по крайней мере, замечают! — убежденно вскричал Барсак.

— Да, девушка очень красива, — согласился Вальдон. — Мне сообщили, что она и ее дядя прибыли из сенегальского порта Сен-Луи на борту каботажного судна, и, как это ни кажется странным, вполне возможно, что они путешествуют ради удовольствия, как заявили господину Барсаку. Я, со своей стороны, не думаю, что выполнение их просьбы могло бы создать какое-нибудь неудобство.

Мнение губернатора полностью восторжествовало. Таким образом, экспедиция Барсака пополнилась двумя новыми членами. Их стало теперь десять, включая Амедея Флоранса, репортера «Экспансьон франсез», не считая носильщиков и воинского отряда.

И вот на следующее утро случай благоприятствовал Пьеру Марсенею, капитану колониальной пехоты и командиру конвоя. Он сумел опередить Барсака, когда тот спешил к мадемуазель Морна (насколько позволяла скорость его раскормленного четвероногого), чтобы помочь ей сесть в седло.

— Armis cedat insigne![[15] Латинская пословица, означающая: «Оружию подобает почет!»] — показывая пальцем на то место, где полагается носить шарф[[16] Шарф — знак различия у французских официальных лиц.], молвил Барсак, когда-то учивший в гимназии латынь.

Но чувствовалось, что он был недоволен.






ЛОРД БАКСТОН ГЛЕНОР





К моменту, когда начинается этот рассказ, прошли уже годы с тех пор, как лорд Бакстон перестал появляться на людях. Двери его замка Гленор, в сердце Англии, около городка Утокзетера, не открывались для посетителей, а окна личных апартаментов лорда упорно оставались закрытыми. Заточение лорда Бакстона, полное и абсолютное, было вызвано драмой, которая запятнала честь семьи, разбила его жизнь.

За шестьдесят лет до описываемых событий лорд Бакстон прямо со скамьи военной школы вошел в общество, получив от предков богатство, знатное имя и славу.

История Бакстонов действительно сливается с историей самой Англии, за которую они так часто и великодушно проливали кровь. В эпоху, когда слово «родина» еще не приобрело той цены, которую ей придало впоследствии долгое существование нации, мысль об этом уже глубоко укоренилась в сердцах мужчин этой фамилии. Восходя к норманнским завоевателям[[17] Англия была покорена норманнским герцогом Вильгельмом Завоевателем в 1066 году.], они жили для войны и войной и служили своей стране. В продолжение многих веков ни один проступок не запятнал их честного имени.

Эдуард Алан Бакстон был достойным преемником этой когорты храбрецов. По примеру предков, он не мыслил себе другой цели в жизни, кроме сохранения своей чести и преданного служения родине. Если бы атавизм[[18] Атавизм — появление наследственных признаков через много поколений.] или наследственность (как ни называй тот таинственный закон, который делает сыновей похожими на отцов) не передали ему этих принципов, то это сделало бы воспитание. Английская история, тесно связанная со славными именами его предков, несомненно вдохновила бы юношу на благородные дела, достойные его фамилии.

Двадцати двух лет Эдуард Алан Бакстон женился на молодой девушке из знатнейшей английской семьи; через год после свадьбы у них родилась дочь. Это было разочарованием для Эдуарда Бакстона, и он стал нетерпеливо ждать второго ребенка.

Только через двадцать лет леди Бакстон, здоровье которой сильно пострадало от первого материнства, подарила ему желанного сына, получившего имя Джордж; почти в это же время его дочь, вышедшая замуж за француза де Сен-Берена, родила сына Аженора, того самого Аженора, который сорок лет спустя представился депутату Барсаку.

Прошло еще пять лет, и у лорда Гленора родился второй сын, Льюис Роберт, которому тридцать пять лет спустя судьба назначила сыграть такую прискорбную роль в драме Центрального банка.

Счастье иметь второго сына, так сказать, второго продолжателя рода, было омрачено самым ужасным несчастьем. Рождение этого ребенка стоило жизни матери, и лорд Бакстон навсегда потерял ту, которая в продолжение четверти века была его подругой.

Пораженный так неожиданно, лорд Бакстон заколебался под ударом судьбы. Разочарованный, отчаявшийся, он отказался от честолюбивых замыслов и, хотя был еще сравнительно молод, покинул флот, где служил после окончания школы и где его ожидали самые блестящие перспективы.

Долгие годы после ужасного несчастья он жил замкнуто, но время смягчило горе. После девяти лет одиночества лорд Бакстон попытался восстановить разрушенный семейный очаг: он женился на вдове товарища по военной службе Маргарите Ферней, принесшей ему вместо приданого шестнадцатилетнего сына Уильяма.

Но судьбе было угодно, чтобы лорд Гленор подошел одиноким к концу жизненного пути: несколько лет спустя у него родился четвертый ребенок, дочь, названная Жанной, и он вторично стал вдовцом.

Лорду Гленору было в то время шестьдесят лет. В этом возрасте он уже не помышлял о воссоздании семейного очага и целиком отдался выполнению отцовского долга. Если не считать первой дочери, госпожи де Сен-Берен, давно уже вышедшей из-под его опеки, у него еще оставалось четверо детей после двух скончавшихся жен. Из них старшему едва минуло двадцать лет — это был Уильям Ферней, которого он не отделял от двух своих кровных сыновей и дочери.

Но жестокая судьба по-прежнему не обходила его своим вниманием, и лорду Гленору было суждено пережить еще одно страдание, перед которым померкло его прежнее горе.

Первые огорчения причинил ему Уильям Ферней, сын второй жены. Лорд любил его, как собственного сына, но молодой человек, скрытный, чванливый, лицемерный, не отвечал на нежность, которую ему расточали, и оставался одиноким в семье, так сердечно распахнувшей перед ним свой дом и свои сердца. Он был безразличен ко всем доказательствам привязанности. Напротив, чем больше к нему проявляли участия, тем решительнее он искал уединения; чем больше ему выказывали дружеских чувств, тем сильнее он ненавидел окружавших. Отчаянная, всепоглощающая зависть сжигала сердце Уильяма Фернея. Это отвратительное чувство он испытал в первый же день, как только они с матерью переступили порог замка Гленор. Он тотчас сравнил судьбу, которая ждала двух сыновей лорда и его, Уильяма Фернея. С тех пор он затаил лютую ненависть к Джорджу и Льюису, наследникам лорда Бакстона, которые когда-нибудь станут богаты, тогда как он так и останется бедным, лишенным наследства сыном Маргариты Ферней.

Эта ненависть удвоилась, когда родилась Жанна, его кровная сестра: ведь она также разделит богатство, от которого ему лишь из милости достанется скромная часть. Ненависть Уильяма достигла крайних пределов, когда умерла мать и когда исчезло единственное существо, умевшее находить дорогу к этому уязвленному сердцу.

Ничто не могло погасить его ненависть — ни братская дружба сыновей лорда Бакстона, ни отцовские заботы последнего. День ото дня завистник все больше отдалялся от семьи и вел обособленную жизнь, тайну которой позволяли разгадать только постоянные скандалы. Стало известно, что Уильям Ферней сошелся с самыми испорченными молодыми людьми, каких только смог найти среди лондонского населения.

Слухи о его бесчинствах дошли до лорда Бакстона, который напрасно тратил время в бесполезных увещеваниях. Скоро появились долги, которые лорд вначале платил в память умершей, но которым затем был вынужден положить предел.

Стесненный в средствах, Уильям Ферней не изменил образа жизни. Долго не могли понять, откуда он добывал деньги, но однажды в замок Гленор был представлен вексель на крупную сумму с ловко подделанной подписью лорда Бакстона. Лорд уплатил, не сказав ни слова, но, не желая жить под одной крышей с аферистом, он приказал виновному явиться и изгнал его из замка, назначив ему все же приличное содержание.

Уильям Ферней выслушал упреки и советы все с тем же лицемерным видом, а затем, не сказав ни слова и даже не получив содержание за первый месяц, покинул замок Гленор и исчез.

Что с ним случилось, лорд Бакстон не знал до того самого момента, с которого начинается наш рассказ. Он никогда ничего о нем не слышал, и мало-помалу годы изгладили тяжелые воспоминания.

К счастью, собственные дети давали ему столько же радости, сколько горя причинил чужой ребенок. В то время как Уильям исчез, чтобы больше не возвращаться, старший, Джордж, продолжая семейные традиции, первым окончил школу в Аскотте и в поисках приключений поступил в колониальную армию. К большому сожалению лорда Бакстона, второй сын, Льюис, выказал менее воинственные наклонности, но во всех остальных отношениях был достоин его любви. Это был мальчик положительный, рассудительный, серьезный, словом, один из тех, на кого можно положиться.

В продолжение ряда лет, прошедших после отъезда Уильяма, память об отступнике постепенно изгладилась, и жизнь молодых людей шла своим чередом.

У Льюиса развилось призвание к деловой карьере. Он поступил в Центральный банк, где его высоко ценили, продвигали по служебной лестнице и предсказывали, что придет время, когда он станет во главе этого колоссального учреждения. В это время Джордж, кочуя из одной колонии в другую, сделался в некотором роде героем и добывал чины шпагой.

Лорд Бакстон надеялся, что распрощался с жестокой судьбой, и, обремененный старостью, уже видел перед собой только радужные перспективы, когда его внезапно постигло несчастье, более ужасное, чем все испытанное им до сих пор. На этот раз было поражено не только сердце, но и сама незапятнанная честь Гленоров оказалась навсегда замарана самым отвратительным предательством.

Быть может, память об ужасной драме, печальным героем которой стал старший сын лорда Гленора, еще сохранилась, несмотря на прошедшие годы.

Джордж Бакстон, по военным соображениям временно находившийся за штатом, был тогда на службе крупной изыскательской компании. В продолжение двух лет во главе полурегулярного отряда, набранного компанией, он колесил по стране ашанти[[19] Ашанти — народ (около 600 тыс. человек), населяющий центральные районы Ганы. В XVII–XIX веках существовало государство Ашанти (федерация ашанти с денкера и другими соседними народами), которое в 1896 году было захвачено англичанами. После подавления восстания ашанти в 1900 году территория федерации стала частью британской колонии Золотой Берег.], когда вдруг стало известно, что сын лорда оказался главарем банды и поднял открытый мятеж против своей страны. Новость распространилась с быстротой молнии. Одновременно узнали о мятеже и об его жестоком подавлении. Тогда же пришли вести о предательстве капитана Бакстона и его людей, превратившихся в авантюристов, об их грабежах, вымогательстве и мародерстве и о последовавшем за этим возмездии.

Газеты смаковали подробности драмы, которая тогда разыгралась. Они поведали, как шайка мятежников постепенно отступала под натиском посланных против них солдат, которые преследовали их, не давая передышки. Они сообщили, как капитан Бакстон, укрывшийся с несколькими сообщниками в зоне французского влияния, был наконец настигнут близ деревушки Кубо, у подножия горы Хомбори, и убит первым же залпом. Позднее стало известно о смерти командира регулярного английского отряда, замученного лихорадкой в пути, когда он возвращался к берегу после уничтожения главаря банды и большей части его сообщников, разгона остальных и подавления бессмысленного мятежа в самом зародыше. Если возмездие и обошлось дорого, зато оно было быстрым и решительным.

Еще памятно волнение, охватившее Англию, когда она узнала об этой удивительной авантюре. Потом волнение улеглось, и саван забвения покрыл мертвецов.

Но было место, где память об одном из них осталась навсегда. Это был замок лорда Бакстона.

Приближавшийся тогда к семидесятипятилетней годовщине, лорд Гленор воспринял удар, как его принимают большие деревья, пораженные грозой. Случается, что молния, ударив в вершину, выжигает сердцевину до самых корней, потом уходит в землю, оставляя после себя колосс, держащийся на одной коре, но по— прежнему высящийся прямо; ничто в нем не свидетельствует о внутренней пустоте; но, в сущности, он лишен внутреннего стержня, и первый же сильный порыв ветра его опрокинет.

Так случилось и со старым моряком.

Пораженный и в чувстве страстной любви к сыну, и в своей чести, которая была ему еще дороже, он не согнулся под ударом судьбы, и только смертельная бледность выдавала его горе. Не задав ни одного вопроса по поводу печального события, он замкнулся в высокомерном одиночестве и гордом молчании.

Начиная с этого дня, он перестал делать обычные ежедневные прогулки. Уединившись ото всех, даже от самых дорогих друзей, он жил в заточении, почти неподвижный, немой, одинокий.










Одинокий? Не совсем. Три существа еще оставались около него, черпая в почтении, которое он им внушал, силы влачить ужасное существование рядом с живой статуей, с призраком, сохранившим силы живого человека, но добровольно замуровавшим себя в вечном молчании.

Прежде всего это был его второй сын, Льюис Роберт Бакстон, еженедельно проводивший в Гленоре день, свободный от работы в Центральном банке.

Затем это был внук, Аженор де Сен-Берен, пытавшийся оживить добродушной улыбкой жилище, мрачное, как склеп.

Ко времени необъяснимого поступка Джорджа Бакстона Аженор де Сен-Берен как две капли воды походил на тот мало лестный для него портрет, который мы уже нарисовали; но с нравственной стороны это был превосходный человек, услужливый, обязательный, с добрым сердцем и абсолютной преданностью. Три черты отличали его от остальных людей: невероятная рассеянность, всепоглощающая страсть к ужению рыбы и, наконец, самая удивительная — подчеркнутое отвращение к женскому полу.

Владелец значительного состояния, унаследованного от умерших родителей, и потому не зависевший ни от кого, он покинул Францию при первом известии о несчастии, поразившем деда, и устроился на вилле по соседству с замком Гленор, где проводил большую часть своего времени.

Рядом с виллой протекала речка, в которую Аженор забрасывал свои удочки с усердием столь же похвальным, сколь и необъяснимым.

Зачем было, в самом деле, вкладывать столько страсти в это занятие, если при этом он всегда думал о другом и все рыбы в мире могли клевать, а он даже не замечал поплавка? Больше того: если какая-нибудь уклейка или пескарь, сумевшие переупрямить рассеянного рыболова, сами себя подсекали, чувствительный Аженор без колебаний спешил бросить рыбешку обратно в воду, быть может, даже принося ей при этом свои извинения.

Хороший человек, как мы уже сказали. И какой закоренелый холостяк! Тем, кто соглашался его слушать, он постоянно высказывал свое презрение к женщинам. Он приписывал им все недостатки, все пороки. «Непостоянные, вероломные, лживые, расточительные», — провозглашал он, частенько прибегая и к другим оскорбительным эпитетам, которых у него был достаточный запас.

Ему иногда советовали жениться.

— Мне! — восклицал он. — Мне соединиться с одним из этих ветреных и неверных созданий!

А если настаивали, он серьезно заявлял:

— Я только тогда поверю в любовь женщины, когда увижу, как она умрет от отчаяния на моей могиле!..

И так как это условие являлось невыполнимым, можно было держать пари, что Аженор останется холостяком.

В своей неприязни к женскому полу он допускал лишь одно исключение. Привилегированной особой оказалась Жанна Бакстон, последняя из детей лорда Гленора, следовательно, тетка Аженора, но эта тетка была почти на два десятка лет моложе его самого: он знал ее еще совсем ребенком, учил ходить и стал ее покровителем, когда несчастный лорд удалился от мира. Он питал к ней поистине отеческую нежность, глубокую привязанность, такую же, как и молодая девушка к нему. Вообще говоря, это был наставник, делавший все, что только могла пожелать ученица. Они не расставались: вместе гуляли по лесам пешком или ездили на лошадях, плавали в лодке, охотились и занимались спортом, что позволяло старому племяннику говорить о юной тетке, воспитанной как мальчишка: «Вы увидите, она в конце концов сделается мужчиной!»










Жанна Бакстон была третьей особой, которая заботилась о старом лорде и окружила его печальную старость почти материнской лаской. Она отдала бы жизнь, лишь бы увидеть его улыбку. Возвратить хотя бы немного счастья в измученную душу отца — эта мысль не покидала ее никогда. Это была единственная цель всех ее помыслов, всех поступков.

В момент драмы, когда ее брат нашел смерть, она видела, что отец больше горевал по своему честному имени, чем из-за жалкого конца сына, пораженного справедливым возмездием. Она же не плакала.

Она не была равнодушна к потере нежно любимого брата и к пятну, которое с его преступлением легло на честь семьи. Но в то же время ее сердце вместе с горем испытывало возмущение. Как! Льюис и отец так легко поверили в позор Джорджа! Без колебаний они согласились со всеми обвинениями, пришедшими из заморской дали! Что значат эти официальные донесения? Против этих порочащих известий, против самой очевидности восставало прошлое Джорджа. Мог ли оказаться предателем ее старший брат, такой правдивый, такой добрый, такой чистый, вся жизнь которого свидетельствовала о героизме и честности? Нет, это было невозможно!

Весь свет отрекся от бедного мертвеца, но она чтила его память, и ее вера в него никогда не угасала.

Время лишь усиливало убежденность Жанны Бакстон, хотя она и не могла подкрепить ее никакими доказательствами. И вот наступил наконец момент (это произошло несколько лет спустя после описанной драмы), когда она в первый раз осмелилась нарушить обет молчания, которым, по немому соглашению, все обитатели замка окружали трагедию в Кубо.

— Дядюшка? — спросила она в этот день Аженора де Сен-Берена.

Хотя он был в действительности ее племянником, в житейской практике было решено переменить степень родства, что более соответствовало их возрастам. Вот почему Аженор обычно звал Жанну племянницей, тогда как та присвоила ему титул дяди. Так было всегда.

Впрочем, нет… Если случалось так, что этот дядя (по обоюдному согласию) давал повод для жалоб своей мнимой племяннице или же решался противоречить ее воле, какому-нибудь капризу, то последняя немедленно принимала звание, принадлежащее ей по праву, и объявляла своему «племяннику», что он обязан оказывать почтение старшим родственникам. Видя, что дело оборачивается плохо, «племянник», быстро присмирев, спешил успокоить свою почтенную «тетушку».

— Дядюшка? — спросила Жанна в этот день.

— Да, моя дорогая, — ответил Аженор, погруженный в чтение огромного фолианта, посвященного искусству рыбной ловли на удочку.

— Я хочу поговорить с вами о Джордже.

Пораженный Аженор оставил книгу.

— О Джордже? — повторил он немного смущенно. — О каком Джордже?

— О моем брате Джордже, — спокойно уточнила Жанна.

Аженор побледнел.

— Но ты же знаешь, — возразил он дрожащим голосом, — что эта тема запрещена, что это имя не должно здесь произноситься.

Жанна отбросила возражение возмущенным кивком головы.

— Не важно, — спокойно сказала она. — Говорите со мной о Джордже, дядюшка.

— О чем же прикажешь говорить?

— Обо всем. Обо всей истории.

— Никогда в жизни!

Жанна нахмурила брови.

— Племянник! — бросила она угрожающим тоном.

Этого было достаточно.

— Вот! Вот! — забормотал Аженор и принялся рассказывать печальную историю.

Он ее повествовал с начала до конца, ничего не пропуская. Жанна слушала молча и, когда он окончил, не задала ни одного вопроса. Аженор решил, что все кончено, и испустил вздох облегчения.

Он ошибся. Через несколько дней Жанна возобновила попытку.

— Дядюшка? — спросила она снова.

— Да, моя дорогая, — снова ответил Аженор.

— А если Джордж все-таки невиновен?

Аженору показалось, что он ослышался.

— Невиновен? — повторил он. — Увы! Мое бедное дитя, в этом вопросе нет никаких сомнений. Измена и смерть несчастного Джорджа — исторические факты, доказательства которых многочисленны.

— Какие? — спросила Жанна.

Аженор возобновил рассказ. Он цитировал газетные статьи, официальные донесения, против которых никто не возражал. Он сослался наконец на отсутствие Джорджа, что было самым веским доказательством его смерти.

— Смерти пусть, — ответила Жанна, — но измены?

— Одно есть следствие другого, — ответил Аженор, смущенный таким упрямством.

Упрямства у девушки было даже больше, чем он предполагал. Начиная с этого дня она часто возвращалась к тягостной теме, изводя Аженора вопросами, из которых легко было заключить, что она сохраняла незыблемую веру в невиновность брата.

В этом вопросе Аженор был, однако, непоколебим. Вместо ответа на самые сильные доводы он лишь уныло покачивал головой, как человек, который хочет избежать бесполезного спора.

И наконец настал день, когда она решила воспользоваться своим авторитетом.

— Дядюшка? — начала она в очередной раз.

— Да, моя дорогая, — как всегда отозвался Аженор.

— Я много думала, дядюшка, и окончательно пришла к убеждению, что Джордж невиновен в ужасном преступлении, которое ему приписывают.

— Однако, моя дорогая… — попытался ответить Аженор.

— Здесь нет никаких «однако»! — повелительно оборвала его Жанна. — Джордж невиновен, дядюшка!

— Однако…

Жанна выпрямилась с трепещущими от гнева ноздрями.

— Я вам говорю, племянник, — заявила она ледяным тоном, — что мой брат Джордж невиновен.

Аженор смирился.

— Да, это так, тетушка, — униженно согласился он.

С тех пор невиновность Джорджа стала признанным фактом, и Аженор де Сен-Берен не осмелился больше ее оспаривать. Больше того: утверждения Жанны оказали сильное влияние на его настроение. Если у него еще не было полной уверенности в невиновности мятежного капитана, то, по крайней мере, убежденность в его вине была поколеблена.

В продолжение следующих нескольких лет горячая вера Жанны продолжала укрепляться, но основана она была скорее на чувствах, чем на рассудке. Приобретя сторонника в лице племянника, она кое-чего добилась, но этого было мало. К чему провозглашать невиновность брата, если ее нельзя доказать?

После долгих размышлений ей показалось, что она нашла выход.

— Само собой разумеется, — сказала она в один прекрасный день Аженору, — недостаточно, чтобы мы с вами были убеждены в невиновности Джорджа.

— Да, моя дорогая, — согласился Аженор, который, впрочем, не чувствовал себя достаточно уверенным, чтобы возобновлять спор.

— Он был слишком умен, — продолжала Жанна, — чтобы допустить такую глупость, слишком горд, чтобы пасть так низко. Он слишком любил свою страну, чтобы ее предать.

— Это очевидно.

— Мы жили бок о бок. Я знала его мысли, как свои собственные. У него не было другого культа, кроме культа чести, другой любви, кроме любви к отцу, других честолюбивых помыслов, кроме славы отечества. И вы хотите, чтобы он задумал предательство обесчестил себя, став флибустьером[[20] Флибустьеры — морские разбойники.], и покрыл позором и себя и семью? Скажите, вы этого хотите, Аженор?

— Я?! Да я ничего не хочу, тетушка, — запротестовал Аженор, рассудив, что будет благоразумнее сразу использовать это почтительное обращение, прежде чем его к этому призовут.

— Что вы на меня так смотрите своими большими круглыми глазами, точно никогда меня не видели! Вы прекрасно знаете, что такое гнусное намерение не могло зародиться в его мозгу! Если вы это знаете, говорите!

— Это не он виновен, несчастный!.. А те, кто выдумал эту легенду со всеми ее подробностями, негодяи!

— Бандиты!

— На каторгу их послать!

— Или повесить!..

— Вместе с теми газетчиками, которые распространяли лживые новости и стали, таким образом, причиной нашего отчаяния и позора!

— Да, эти газетчики! Повесить их! Расстрелять!

— Значит, вы наконец убедились?

— Абсолютно!

— Впрочем, хотела бы я посмотреть, как бы вы осмелились высказать на этот счет иное мнение, чем мое!

— Я не имею желания…

— В добрый час!.. Иначе, а вы меня знаете, я бы прогнала вас с глаз, и вы никогда в жизни меня не увидели бы…

— Сохрани меня Боже! — вскричал бедный Аженор, совершенно потрясенный такой ужасной угрозой.

Жанна сделала паузу и посмотрела на свою жертву краем глаза. Очевидно, она нашла ее в нужной форме, поскольку сразу же смягчила жестокость, скорее показную, нежели действительную, и продолжала более мягким тоном:

— Однако недостаточно, чтобы мы с вами были убеждены в невиновности Джорджа. Надо дать доказательства, вы понимаете, мой дорогой дядюшка?

При этом обращении физиономия Аженора расцвела. Гроза решительно прошла мимо.

— Это очевидно, — согласился он со вздохом облегчения.

— Без этого мы можем кричать на всех углах, что Джорджа осудили напрасно, но нам никто не поверит.

— Это очевидно, моя бедная крошка.

— Если мой отец, сам отец, принял на веру слухи, происхождения которых не знает, если он умирает от горя и стыда на наших глазах, не подвергнув сомнению отвратительных наветов, если он не вскричал, слыша обвинения против сына: «Вы лжете! Джордж не способен на такое преступление!», — то как хотим мы убедить чужих, не дав им неопровержимых доказательств невиновности моего брата?

— Это ясно как день, — одобрил Аженор, почесывая подбородок. — Но вот… эти доказательства… Где их найти?

— Не здесь, конечно… — Жанна сделала паузу и прибавила вполголоса: — В другом месте, быть может…

— В другом? Где же, мое дорогое дитя?

— Там, где произошла драма. В Кубо.

— В Кубо?

— Да, в Кубо. Там находится могила Джорджа, потому что он там умер, судя по рассказам, и если это не так, станет ясно, какой смертью он умер. Затем нужно найти людей, переживших драму. Джордж командовал многочисленным отрядом. Невозможно, чтобы они все исчезли… Нужно допросить свидетелей и через них выяснить истину.

Лицо Жанны озарялось по мере того, как она говорила, голос ее дрожал от сдерживаемого воодушевления.

— Ты права, девочка! — вскричал Аженор, незаметно попадая в расставленную ловушку.

Жанна приняла задорный вид.

— Ну, — сказала она, — раз я права, едем!

— Куда? — вскричал остолбеневший Аженор.

— В Кубо, дядюшка!

— В Кубо? Какого же черта ты хочешь послать в Кубо?

Жанна обвила руками шею Аженора.

— Вас, мой добрый дядюшка, — шепнула она нежно.

— Меня?!

Аженор высвободился. На этот раз он не на шутку рассердился.

— Ты с ума сошла! — запротестовал он, пытаясь уйти.

— Совсем нет! — ответила Жанна, преграждая ему дорогу. — Почему бы, в самом деле, вам не поехать в Кубо? Разве вы не любите путешествий?

— Я их ненавижу. Явиться на поезд в назначенный час — это свыше моих сил.

— А рыбная ловля, вы ее тоже ненавидите, не правда ли?

— Рыбная ловля?… Я не вижу…

— А что вы скажете о рыбе, выуженной из Нигера и положенной на сковородку? Вот это не банально! В Нигере пескари огромны, как акулы, а уклейки похожи на тунцов! И это вас не соблазняет?

— Я не говорю нет… Однако…

— Занимаясь рыбной ловлей, вы проведете расследование, допросите туземцев…

— А на каком языке? — насмешливо перебил Аженор. — Я не думаю, чтобы они говорили по-английски.

— И вот потому-то, — хладнокровно сказала Жанна, — лучше с ними говорить на языке бамбара![[21] Бамбара (или бамана кома) — язык народа бамбара (современная численность около 1 млн. чел.), живущего в Республике Мали.]

— На бамбара? А разве я знаю бамбара?

— Так выучите его.

— В моем возрасте?

— Я же его выучила, а я ваша тетка!

— Ты! Ты говоришь на бамбара?

— Конечно. Послушайте только: «Джи докхо а бе на».

— Что это за тарабарщина?

— Это значит: «Я хочу пить». А вот еще: «И ду, ноно и мита».

— Я признаюсь, что… ноно… мига…

— Это означает: «Войди, ты будешь пить молоко». А вот: «Кукхо бе на, куну уарара уте а ман думуни». Не отгадаете! Перевод: «Я очень голоден, я не ел со вчерашнего вечера».

— И надо все это учить?

— Да, и не теряйте времени, так как день отправления недалек.

— Какой день отправления? Но я не отправлюсь! Вот еще идея! Нет, я не буду вести пустую болтовню с твоими туземцами.

Жанна, по-видимому отказалась от мысли его переубедить.

— Тогда я еду одна, — сказала она печально.

— Одна, — пробормотал ошеломленный Аженор. — Ты хочешь ехать одна?…

— В Кубо? Конечно.

— За полторы тысячи километров от берега!

— За тысячу восемьсот, дядюшка!

— Подвергнуться самым большим опасностям! И совсем одна!..

— Придется, раз вы не хотите ехать со мной, — ответила Жанна сухо.

— Но это безумие! Это умственное заблуждение! Белая горячка! — закричал Аженор и убежал, хлопнув дверью.

Но когда назавтра он хотел увидеть Жанну, ему ответили, что она не принимает, и так было и в последующие дни. Аженор не вынес этой муки. Через четыре дня он спустил флаг.

Впрочем, каждый раз, когда его молодая тетушка выражала какое-нибудь желание, он постепенно начинал таять как воск в руках. Это путешествие, вначале казавшееся ему бессмысленным, на второй день стало представляться возможным, на третий — вполне выполнимым, на четвертый — легкой прогулкой.

Вот почему не прошло и четверо суток, как он почетно сдался, признал свою ошибку и заявил, что готов отправиться.

Жанна имела великодушие не упрекать его.

— Изучите сначала язык страны, — сказала она, целуя его в обе щеки.

С этих пор Аженор только тем и занимался, что старательно штудировал язык бамбара.

Прежде чем пуститься в путь, Жанна должна была получить согласие отца. Она получила его легче, чем надеялась. Едва лишь она сказала, что хочет предпринять путешествие, как он сделал жест, выражавший согласие, и тотчас погрузился в свои невеселые мысли. Слышал ли он слова дочери? Очевидно, здесь его уже ничто не интересовало.

Устроив эту сторону дела, Жанна и Аженор начали готовиться к путешествию. Они еще не знали в то время, какую поддержку может им оказать экспедиция Барсака. Они поступали так, точно им придется предпринять одним на свой страх и риск эту сумасшедшую прогулку за три-четыре тысячи километров.

Уже несколько лет Жанна тщательно изучала географию тех областей, которые собиралась пересечь. Труды Флеттерса, доктора Барта, капитана Бингера, полковника Монтейля дали ей точное представление об этом крае и его обитателях. Она также узнала, что если она организует вооруженную экспедицию, то есть окружит себя внушительным отрядом в триста — четыреста добровольцев, которых придется вооружить, кормить и оплачивать, то ей придется понести значительные расходы, и, кроме того, она столкнется с воинственными племенами, которые противопоставят силе силу. Ей придется сражаться, чтобы добиться цели, если только она ее достигнет.

Капитан Бингер утверждал, что если туземцы захотят помешать экспедиции, они всегда это сделают или атакуя ее, или опустошая все на ее пути и вынуждая тем самым отступить из-за недостатка припасов.

Жанна, крайне пораженная этим замечанием, решила предпринять мирное путешествие. Поменьше оружия на виду, несколько преданных, надежных людей, и жизненный нерв войны — деньги и, кроме них, — подарки, предназначенные туземным вождям и их приближенным.

Заготовив полотняную одежду для сухого времени года и шерстяную — для дождливого, Жанна и Аженор уложили сундуки, ограничившись минимумом. Они упаковали подарки туземцам: неисправные ружья, узорчатые материи, яркие и пестрые шелковые платки, фальшивый жемчуг, иголки, булавки, галантерейные товары, парижские вещицы, галуны, пуговицы, карандаши и прочее — в общем, целый мелочной базар.

Они брали с собой в дорогу аптечку, оружие, подзорные трубы, компасы, лагерные палатки, несколько книг, словари, самые свежие географические карты, кухонную посуду, туалетные принадлежности, чай, провизию — словом, все необходимое для долгого пребывания на природе, вдали от пунктов снабжения.

И наконец, набор удилищ, лесок и крючков в металлическом футляре в количестве, достаточном для полудюжины рыболовов, это был личный багаж Аженора.

Тетка и племянник, или дядя и племянница, как вам больше нравится, решили отправиться в Ливерпуль, где должны были сесть на «Сереc» — судно линии Уайт-Стар, идущее в Африку. Первоначально они намеревались отправиться в Английскую Гамбию. Но, узнав позднее — во время остановки в Сен-Луи, что в Конакри ждут французскую экспедицию, которая должна следовать по пути, близком к их маршруту, они решили присоединиться к соотечественникам де Сен-Берена.

В конце сентября они отправили в Ливерпуль свой многочисленный багаж, а второго октября позавтракали в последний раз вдвоем (лорд Бакстон никогда не покидал своей комнаты) в большой столовой замка Гленор. Этот последний завтрак был печален и молчалив. Какой бы благородной ни была взятая ею на себя миссия, Жанна Бакстон не могла не отдавать себе отчета, что она, быть может, больше не увидит замка, колыбели своего детства и юности, а если и вернется, то старый отец, возможно, уже не раскроет ей свои объятия.










И однако, именно ради него она предпринимала это путешествие, полное опасностей и испытаний. Для того, чтобы вернуть хоть немного радости в его опустошенную душу, она решила восстановить семейную честь и смыть пятно с фамильного герба.

Когда наступил час отправления, Жанна попросила у отца разрешения проститься с ним. Она была введена вместе с Аженором в комнату старика. Он сидел у высокого окна, из которого открывался вид на поля. Его пристальный взгляд терялся вдали, как будто он ожидал, что оттуда кто-то должен появиться. Кто же? Джордж, его сын Джордж, изменник?

Услышав, как вошла дочь, он медленно повернул голову, и его потухший взгляд на мгновение ожил. Но то был лишь короткий проблеск жизни. Затем ресницы упали и лицо приняло свою обычную неподвижность.

— Прощайте, отец! — пробормотала Жанна, сдерживая слезы.

Лорд Гленор не ответил. Поднявшись на кресле, он протянул руку молодой девушке, потом, нежно прижав ее к груди, поцеловал в лоб.

Боясь разразиться рыданиями, Жанна вырвалась и убежала. Старик схватил руку де Сен-Берена, с силой сжал ее и, как бы прося покровительства, указал на дверь, через которую удалилась Жанна.

— Рассчитывайте на меня, — пробормотал растроганный Аженор.

Вслед за тем лорд Бакстон занял прежнее место, и взгляд его снова устремился в поля.

Карета ожидала путешественников во дворе замка, чтобы отвезти их на вокзал в Утокзетер за две мили.

— Куда ехать? — спросил неисправимый Аженор, который в смущении от пережитой сцены забыл, почему они покидают Гленор.

Жанна только пожала плечами. Они отправились. Но едва они проехали метров пятьсот, как де Сен-Берен внезапно обнаружил признаки необыкновенного возбуждения. Он не мог говорить, он задыхался.

— Мои удочки! Мои удочки! — кричал он раздирающим душу голосом.

Пришлось вернуться в замок и разыскать знаменитые удочки, которые рассеянный рыболов, естественно, забыл. Из-за этого потеряли добрую четверть часа. Когда прибыли на станцию, поезд уже стоял у перрона. Путешественники едва успели войти, и Аженор сказал не без гордости:

— Это во второй раз в жизни я не опоздал на поезд.

Жанна невольно улыбнулась сквозь слезы, бежавшие по ее щекам.

Так началось путешествие, которое привело двух исследователей к поразительным неожиданностям. Предприняла бы его Жанна, если бы знала, что произойдет в ее отсутствие? Покинула бы она своего несчастного отца, если бы подозревала, какой удар вновь обрушится на лорда Гленора в то время, как она рисковала жизнью, чтобы спасти его от отчаяния?

Но ничего не предвещало Жанне трагедии, которая должна была произойти в агентстве Центрального банка, и тех событий, которые послужат предлогом для позорного обвинения, выдвинутого против ее брата Льюиса. Думая услужить отцу, она его покинула в момент, когда он наиболее нуждался в ее заботах.

Принесенная слишком усердным слугой весть об исчезновении Льюиса Роберта Бакстона достигла ушей лорда Гленора на следующее утро, после совершения преступления в Агентстве DK, то есть первого декабря. Потрясение было подобно удару грома. Этот безупречный потомок целой когорты героев, невольник чести вдруг узнал, что один из его сыновей — изменник, а другой — вор.

Несчастный старик испустил глухой стон, поднес руки к горлу и без сознания упал на паркет.

Около него засуетились. Подняли, окружили заботами, пока он не открыл глаза. Взгляд этих глаз отныне был единственным признаком, что жизнь еще не покинула исстрадавшееся сердце. Он жил, но его тело было парализовано и приговорено к абсолютной неподвижности. Но даже после этого жестокость судьбы еще не была исчерпана. В этом неподвижном теле жил ясный ум. Бесчувственный, немой, недвижимый, лорд Бакстон мыслил!

И вот как раз в тот самый момент (принимая во внимание разность долготы), когда ее отец упал без чувств, Жанна Бакстон с помощью капитана Марсенея поставила ногу в стремя и, переехав мост, соединяющий Конакри с материком, начала свое путешествие, сделав первые шаги в дебри таинственной Африки.






СТАТЬЯ В «ЭКСПАНСЬОН ФРАНСЕЗ»






Первого января читатели «Экспансьон франсез» смаковали новогодний подарок, статью, заголовок которой был набран крупным шрифтом, а содержание довольно фантастично — хорошо выдумывать тому, кто находится в прекрасном далеке! Статью эту написал довольно талантливый репортер газеты, господин Амедей Флоранс, который (да простит ему читатель!) иногда злоупотреблял вольным стилем.






ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА

(От нашего специального корреспондента)





Экспедиция старается обращать на себя поменьше внимания. — Мы отправляемся. — Удар ослиного копыта. — Меню черных. — Видел ли ты луну? — Слишком много червяков. — Щеголиха. — Вновь завербованная.




Саванна. Первое декабря. Как я вам писал в последнем письме, экспедиция Барсака должна была тронуться в путь сегодня, в шесть часов утра. Все было готово, когда к экспедиции присоединились двое добровольцев. Прежде всего, это — восхитительная молодая девушка, француженка, воспитанная в Англии, откуда она привезла чрезвычайно приятный английский акцент. Ее имя — мадемуазель Жанна Морна. Другой доброволец — ее дядя, если только он не ее племянник, так как я не могу еще распутать их родственные связи. Его зовут Аженор де Сен-Берен. Это большой чудак, рассеянность которого, уже сделавшаяся легендарной в Конакри, надеюсь, доставит нам немало веселых минут.

Мадемуазель Морна и господин де Сен-Берен путешествуют ради собственного удовольствия. Я погрешу против правил вежливости, если не добавлю: и нашего. У них двое слуг-негров, старых сенегальских стрелков, которые должны служить им проводниками, если не переводчиками, так как наши путешественники неплохо говорят на бамбара и других африканских языках. Мадемуазель Морна, например, приветствует нас особым манером, говоря: «Инитье», что означает: «Здравствуйте». То же самое и я говорю вам!

Господин Барсак подхватил словечко и повторяет его по всякому поводу, но в его устах оно совсем не имеет такого очарования.

Итак, утром первого декабря, в пять часов тридцать минут, мы собрались на большой площади Конакри, около резиденции губернатора.

Как я уже вам объяснил, господин Барсак намерен организовать мирную, исключительно гражданскую экспедицию. Неисправимый оптимист, как на трибуне парламента, он хотел бы предстать перед местным племенем с оливковой ветвью[[22] Оливковая ветвь — символ мира.] в руке и совершить таким манером простую оздоровительную прогулку от Конакри до Котону, следуя параллельно Нигеру. Ту же мысль поддерживает мадемуазель Морна, которая боится испугать туземцев слишком большой концентрацией сил.

Но партия Барсак — Морна сталкивается с оппозицией партии Бодрьера. Заместитель начальника экспедиции (и не вздумайте насмехаться над этим!) рисует мрачную картину опасностей, навстречу которым мы идем, твердит о важности миссии, возглавляемой двумя представителями французского народа, о престиже, который ей создаст конвой из солдат регулярной армии. Что нас удивило, то это его поддержка губернатором, господином Вальдоном.

Не оспаривая того факта, что французское проникновение в значительной степени умиротворило черную страну, губернатор повторил выступление министра колоний господина Шазеля с парламентской трибуны. Господин Вальдон сказал и нам, что достаточно таинственные или по меньшей мере необъяснимые факты подтверждают возможность готовящегося восстания. Так, за последние двенадцать лет и даже совсем недавно, преимущественно в области Нигера, от Сея до Дженне целые деревни были внезапно покинуты, и их обитатели исчезли, а другие поселения неизвестно кем разграблены и сожжены. В конце концов слухи заставляют верить: что-то (неизвестно что!) готовится втайне.

Самое элементарное благоразумие потребовало, чтобы экспедицию сопровождал вооруженный отряд. Эго мнение восторжествовало, к большому удовлетворению Бодрьера, и Барсаку пришлось покориться необходимости: нас конвоирует капитан Марсеней с двумястами кавалеристов.

В шесть часов обоз выстраивается согласно указанию негра, который уже несколько раз проделывал путь от Конакри до Сикасо. Он будет нашим проводником. Зовут его Морилире. Это здоровый парень лет тридцати, бывший «дугукуссадигуи» (офицер) Самори. Он одет в короткие штаны и старую куртку колониальной пехоты с потертыми и грязными галунами. У него голые ноги, а голова покрыта некогда белым полотняным шлемом, украшенным великолепным трехцветным султаном. Символ его обязанностей — солидная дубинка, которой он будет пользоваться, чтобы его лучше понимали носильщики и ослы.

Тотчас за ним место мадемуазель Морна, а по бокам ее — господин Барсак и капитан Марсеней. Гм, гм!.. Кажется, они не остались безучастными к красоте молодой девушки. Держу пари, что в продолжение путешествия они будут состязаться в любезности. Читатели могут быть уверены, что я буду держать их в курсе всех перипетий этого увлекательного соревнования.

Господин Бодрьер следует за первой группой на лошади (говорил ли я, что все мы едем верхом?), но его суровый взгляд выражает неодобрение коллеге Барсаку: тот уж слишком явно показывает, как пришлась ему по вкусу наша приятная компаньонка. Краем глаза я смотрю на заместителя начальника. Как он тощ, и холоден, и печален! Ах! Черт возьми, вот кто не умеет улыбаться!

На три шага позади почтенного депутата Севера едут Эйрье, Понсен и Кирье, далее — доктор Шатонней и географ Тассен, которые спорят — увы! — об этнографии[[23] Этнография — народоведение, изучение культуры народов всех частей света.].

За ними следует конвой.

Обоз наш состоит из пятидесяти ослов, управляемых двадцатью пятью погонщиками, и пятидесяти носильщиков; десять из них наняты мадемуазель Морна и господином де Сен-Береном. По бокам обоза выстраиваются кавалеристы капитана Марсенея. Что же касается вашего покорного слуги, он гарцует вдоль колонны и беседует со всеми понемногу.

Чумуки и Тонгане, слуги мадемуазель Морна, составляют арьергард[[24] Арьергард — отряд, замыкавший колонну в походе.].

Ровно в шесть часов утра дан сигнал. Колонна начинает движение. На резиденции (виноват! буду соблюдать местный колорит), на «казе» губернатора поднимается трехцветное знамя, и сам господин Вальдон в парадной форме, как полагается, в последний раз приветствует нас с высоты своего балкона. Звучат трубы и барабаны отряда колониальной пехоты, расквартированного в Конакри. Мы снимаем шапки: момент торжественный, и — смейтесь, если хотите, — ресницы мои увлажняются слезами, я в этом признаюсь.

Но почему торжество момента должен был нарушить смешной случай?

Сен-Берен? Где Сен-Берен? Сен-Берена забыли. Его ищут, зовут. Эхо окрестностей повторяет его имя. Напрасно! Сен-Берен не отвечает.

Начинают опасаться несчастья. Впрочем, мадемуазель Морна не волнуется и успокаивает нас.

Нет, мадемуазель Морна не беспокоится, она разъярена!

— Я приведу господина Сен-Берена через три минуты, — говорит она, стиснув зубы, и пришпоривает лошадь.

Сначала, однако, она приостановилась и, повернувшись в мою сторону, сказала: «Господин Флоранс?» В ее взоре была просьба, которую я сразу понял. Вот почему я тоже пришпорил лошадь и поскакал за ней.

В несколько скачков мы очутились на берегу океана (вы ведь знаете, без сомнения, что Конакри расположен на острове), и что я там вижу?

Господина де Сен-Берена! Да, дамы и господа, господина де Сен-Берена собственной персоной.

Что он мог там делать? Чтобы это узнать, мы на мгновение остановились.

Господин Сен-Берен, удобно устроившись на береговом песке, казалось, совсем не думал о том, что заставляет ждать целую официальную миссию. Он дружески разговаривал с негром, который показывал ему рыболовные крючки, вероятно, особой формы, неизвестной в Европе, и многословно объяснял способ их применения. Потом оба поднялись и направились к лодке, наполовину вытащенной на берег, и негр вошел в нее… Прости меня, Боже! Уж не собирается ли господин де Сен-Берен отплыть на рыбную ловлю!..










Ему не пришлось это сделать.

— Племянник! — внезапно позвала мадемуазель Морна суровым голосом.

(Решительно это ее племянник!)

Этого слова было достаточно. Господин де Сен-Берен обернулся и заметил свою тетку. Можно подумать, что это освежило его память, так как он испустил отчаянный вопль, воздел руки к небу, бросил своему другу негру пригоршню мелочи, взамен чего завладел кучей крючков, которые впопыхах рассовал по карманам, и бросился к нам со всех ног.

Это было так смешно, что мы разразились хохотом. При этом мадемуазель Морна открыла двойной ряд ослепительных зубов. Ослепительных, я настаиваю на этом слове.

Мы повернули назад, и господин де Сен-Берен трусил рядом с нашими лошадьми. Но мадемуазель Морна пожалела беднягу и, переведя лошадь на шаг, молвила нежно:

— Не спешите так, дядюшка! Вы обливаетесь потом.

(Так он ее дядя? Ох, моя бедная головушка!) Мы возвратились к конвою, где нас встретили ироническими улыбками. Господин де Сен-Берен не смутился. Казалось, он даже удивился, увидев на площади столько народу.

— Значит, я опоздал? — невинно спросил он.

Тогда вся колонна разразилась хохотом, и господин де Сен-Берен присоединился к общему хору. Он мне нравится, этот парень.

Но мы все еще не отправились.

В тот момент, когда господин де Сен-Берен наклонился, чтобы проверить, как хороший наездник, подпругу, футляр для удочек, который он носит на перевязи, по несчастью, стукнул в бок одного из ослов. Животное оказалось чувствительно, оно лягнуло несчастного Сен-Берена, и тот покатился в пыль.

К нему бросились на помощь. Но наш чудак уже был на ногах.

— Это много хорошо! Мусье иметь много счастья, — сказал ему Тонгане. — Если укусить пчела либо лягнуть лошадь, большое путешествие много хорошо!

Не отвечая ему, де Сен-Берен, тщательно почищенный, вспрыгнул в седло, и отряд смог наконец двинуться.

Тем временем солнце встало, и его первые лучи весело осветили наш путь.

За мостом, соединяющим Конакри с материком, начинается отличная дорога шириной от пяти до шести метров, где свободно может пройти повозка. Она доведет нас до Тимбо, за четыреста километров. Значит, до Тимбо мы можем не бояться трудностей. Погода хорошая, температура едва достигает семнадцати градусов в тени, и нам не грозят тропические ливни: их сезон миновал.

Вперед! Все к лучшему в этом лучшем из миров!

Около десяти часов мы перешли но мосту речку, которую Тассен назвал притоком Маиса или Моребайа, а может, это и есть одна из этих двух рек. Сейчас мы находимся в полном неведении на этот счет!

Впрочем, переход через речки — разменная монета путешествий в этой части Африки. Не проходит дня, чтобы не приходилось пересечь одну или несколько. Само собой разумеется, мои статьи — не курс географии, и я не буду говорить о всяких мелочах, если они так или иначе не выйдут из пределов обычного.

В окрестностях Конакри дорога идет почти прямо, по слегка холмистой стране. Она окаймлена достаточно хорошо возделанными полями. Плантации маиса или проса, кое-где виднеются посадки хлопчатника, банановые рощи. Изредка встречаются какие-то невзрачные деревушки, которым Тассен с уверенностью дает названия, по-моему, совершенно фантастические. Но нам-то это все равно, они все для нас одинаковы.

Около десяти часов, когда жара усилилась, капитан Марсеней командует: «Привал!». Мы прошли двадцать километров от Конакри, и это очень хорошо. В пять часов пополудни, перекусив и отдохнув, мы снова тронемся в путь, а около десяти часов вечера станем лагерем на ночь.

Это программа на каждый день, и я не буду к ней возвращаться, так как не намерен докучать читателям мелочными подробностями пути. Я буду заносить в свои путевые заметки только интересные факты.

Сказав об этом, продолжаю.

Место для стоянки капитан Марсеней выбрал удачно. Мы остановились в тени маленького леска, где сможем укрыться от солнечных лучей. Пока солдаты разбрелись, мы (я имею в виду членов парламентской комиссии, мадемуазель Морна, капитана, господина де Сен-Берена и вашего покорного слугу) расположились на хорошенькой лужайке. Я предлагаю нашей попутчице подушку, но капитан Марсеней и господин Барсак опередили меня и притащили по складному стулу. Вот затруднение! Мадемуазель Морна не знает, что выбрать. Уже капитан и глава экспедиции смотрят друг на друга исподлобья, но мадемуазель Морна водворяет между ними согласие, предпочтя мою подушку. Оба воздыхателя смотрят на меня страшными глазами.

Бодрьер садится в сторонке на кучку травы посреди группы тех, кого я окрестил «нейтралистами». Это более или менее компетентные представители министерств, Эйрье, Кирье и Понсен.

Последний, самый замечательный из троих, не перестает делать заметки с момента нашего отъезда. Но я не знаю какие. Если бы он был менее «официален», я бы осмелился намекнуть, что он прекрасно вписывается в типаж оценщика, но его величие исключает подобные вольности. Какой лоб! С таким лбом человек бывает или удивительно умным, или поразительно глупым. К какой из этих категорий отнести Понсена? Я надеюсь в этом разобраться позже.

Доктор Шатонней и господин Тассен, которых мы сравниваем с птичками-неразлучниками, устроились под фиговым деревом. Они разостлали на земле географические карты. В их собственных интересах надеюсь, что они не будут их единственной пищей!

Морилире решительно находчивый парень: он притащил для нашей группы стол, затем и скамейку, на которой я устроился, оставив местечко и Сен-Берену.

Сен-Берена здесь нет. Впрочем, Сен-Берен никогда здесь не бывает.

Морилире позаботился о походной печке. С помощью Чумуки и Тонгане он будет нам стряпать, так как условлено беречь консервы и провизию, привезенную из Европы, на те, казалось, редкие случаи, когда мы не сумеем достать свежей провизии.

Морилире купил мяса в Конакри. Он показал его нам.

— Мой из него сделать хорошее рагу с ягненком, нежное, как маленький ребенок! — сказал он.

Нежное, как ребенок! Это сравнение заставляет нас вздрогнуть. Неужели Морилире пробовал человеческое мясо? Мы спрашиваем его об этом. Он лицемерно отвечает, что сам никогда не ел, но слышал, как хвалили его превосходный вкус. Гм!..

Наш первый завтрак ничуть не похож на завтрак в Английском кафе[[25] Английское кафе — одно из лучших кафе Парижа.], но тем не менее он превосходен. Судите сами: ягненок, зажаренный с просяной кашей, пирожное из маиса, фиги, бананы и кокосовые орехи. Салат — из сердцевины пальмы, питье — чистая вода из источника, протекающего у наших ног, а для желающих — пальмовое вино.

Этим кушаньям предшествовала закуска, которой не предвидел наш метрдотель[[26] Метрдотель — распорядитель в ресторане.]. Но не будем забегать вперед, как говорится в хорошо продуманных романах.

Пока Морилире и его два помощника готовили нам объявленное кушанье, доктор Шатонней, приблизившись, дал нам на этот счет объяснения, которые я называю техническими.

— О ягненке, — сказал он, — я не говорю; об этом вы знаете столько же, сколько я. Просо, которое его сопровождает на нашем столе, — это злак, подобный хлебу. Смешанное с маслом из карите или из се, поскольку дерево, его доставляющее, носит оба эти названия, оно представляет достаточно съедобный соус при условии, что масло хорошее. Масло извлекается из плодов дерева, похожих на орехи или каштаны. Достигают этого путем отжима и кипячения сока, затем его очищают, добавляя несколько капель холодной воды в кипящий раствор. Масло тогда становится весьма ценным.

— Вы все знаете, доктор, — восхитилась мадемуазель Морна.

— Нет, мадемуазель, но я много об этом читал, и особенно в замечательном труде капитана Бингера. И это позволяет мне объяснить, что такое салат из пальмы. Эти пальмы делятся на мужские и женские экземпляры. Мужские не дают плодов, но имеют превосходную плотную древесину, которая не гниет в воде и не поддается челюстям термитов[[27] Термиты — крупные насекомые — до двух сантиметров длины; живут большими «общинами». Термитов иногда неправильно называют муравьями.]. Женские экземпляры дают плоды, приятные на вкус. Листья пальмы употребляются на крыши для хижин, на изготовление вееров, циновок, веревок. Ими даже можно пользоваться как бумагой. Вот действительно полезное растение! А салат приготовляется из сердцевины молодой пальмы в самом нежном возрасте…

Я перебиваю:

— Ну, доктор! Это элегия[[28] Элегия — в романтической поэзии конца XVIII–XIX веков это стихотворение свободной формы и интимно-грустное по теме.], честное слово!

Доктор добродушно улыбается. Он продолжает:

— Конец моего рассказа будет менее поэтичен, потому что эту же сердцевину иногда кладут в уксус и получают… корнишоны![[29] Корнишоны — маринованные огурчики.]

Превосходный доктор продолжал бы свои научные объяснения, но наше внимание привлекли крики из лесу. Мы тотчас узнали, кто их испускает.

Держу пари, что, если бы я предложил нашим читателям вопрос: «Кому принадлежал этот голос?», они немедленно ответили бы хором: «Черт побери! Господину де Сен-Берену!»

И наши читатели не ошиблись бы. Конечно, это Сен-Берен взывал о помощи.

Я бросился на его крик в сопровождении капитана Марсенея и Барсака. Мы нашли Сен-Берена в болоте, увязшего по пояс.

Когда мы вытащили его на сухое место, я спросил:

Как вы попали в эту трясину или в этот «маригот», выражаясь местным языком?

— Я поскользнулся, когда ловил, — ответил он, забрызгав меня грязью.

— На удочку?

— Необдуманный вопрос! Руками, мой дорогой!

— Руками?

Сен-Берен показал нам свой колониальный шлем[[30] Колониальный шлем — белый, полотняный головной убор для защиты от жарких лучей солнца.], завернутый в полотняный пиджак.

— Подождите, — сказал он, не ответив на мой вопрос. — Нужно осторожно развернуть мой пиджак, а то они ускачут.

— Кто они?

— Лягушки.

Пока мы беседовали, Сен-Берен ловил лягушек. Вот полоумный!

— Поздравляю, — одобрил Барсак. — Лягушки — питательная вещь! Но послушайте, как квакают те, которых вы поймали. Очевидно, не хотят быть съеденными…

— Если только они не просят, чтобы им прислали короля![[31] Намек на басню Лафонтена: «Лягушки, просящие царя». На русский язык переведена И.А. Крыловым.] — рискнул я пошутить.

Не слишком остроумно, признаюсь. Но здесь сойдет!..

Мы вернулись в лагерь. Сен-Берен переменил одежду, а Морилире зажарил плоды его охоты. Стол был накрыт, и все поели с большим аппетитом: ведь мы как-никак проделали двадцать километров верхом.

Разумеется, мадемуазель Морна председательствовала. Она поистине была восхитительна. (Я это уже, кажется, говорил, но в данном случае не боюсь повторений.) Простодушный, добрый ребенок с милыми мальчишескими манерами, она установила среди нас атмосферу полной непринужденности.

— Дядюшка… — сказала она. (Итак, это все-таки ее дядя? Решено?) — Дядюшка воспитал меня как мальчика и сделал из меня мужчину. Пожалуйста, забудьте мой пол и рассматривайте меня как товарища.

Но это не помешало ей, говоря таким образом, адресовать капитану Марсенею одну из тех полуулыбок, которые ясно как день показывают, что у мальчиков такого сорта кокетство всегда в силе.

Мы выпили кофе, а потом, растянувшись на высокой траве в тени пальм, предались сладостному отдыху.

Отправление было назначено, как я уже говорил, на пять часов; но, когда понадобилось собрать конвой, оказалось, что он вышел в тираж, если можно употребить такое выражение.

Напрасно Морилире, когда пришло время, приказывал своим людям приготовиться. К нашему большому удивлению, они отказались, крича все разом, что они не видели луны, что они не отправятся до тех пор, пока не увидят луну!

Мы были ошеломлены, но ученый господин Тассен разъяснил нам эту тайну.

— Я не знаю, что это такое, — сказал он. — Все исследователи рассказывали об этом в путевых отчетах. Когда месяц молодой — а ему в этот вечер только двое суток, — негры обычно говорят: «Это плохой знак. Никто не видел луну. Дорога будет плохая».

— Иоо! Иоо! (Да! Да!) — шумно согласились погонщики и носильщики, которым Морилире перевел слова ученого географа. — Каро! Каро! (Луна! Луна!)

Стало ясно, что, пока луна не займет своего обычного положения на небосводе, эти упрямцы не согласятся отправиться. Однако было еще светло и небо покрывали тучи.

Негры упорствовали, и, быть может, мы оставались бы на том же месте еще неизвестно сколько, если бы около шести часов бледный серп луны не показался среди двух тучек. Черные испустили радостные крики.

— Аллах та тула кенде, каро кутайе! — восклицали они, ударяя себя по лбу правой рукой. (Господь мне послал здоровье: я вижу новый месяц!)










Без всяких затруднений колонна двинулась.

Но мы потеряли два часа, и вечерний переход был таким образом сокращен.

Около девяти часов остановились в густом лесу и раскинули палатки. Впрочем, местность была не совсем пустынна. Справа от дороги стояла покинутая туземная хижина, а слева виднелась другая — обитаемая.

Капитан Марсеней посетил первую и, найдя, что она достаточно пригодна для ночлега, предложил мадемуазель Морна устроиться в ней на ночь. Она согласилась и исчезла в этом неожиданном отеле.

Но не прошло и десяти минут, как послышались громкие крики. Мы прибежали и нашли ее стоящей перед хижиной; она показывала на пол жестом отвращения.

— Что это? — спрашивала она.

Это были бесчисленные белые черви. Они вышли из земли и ползали по ней в таком огромном количестве, что казалось, будто перемещается сама почва.

— Представьте, господа, — сказала мадемуазель Морна, — как я перепугалась, почувствовав их холодное прикосновение к моему лицу, рукам! Я их нашла везде, даже в карманах! Я стала отряхиваться, и они градом посыпались с моей одежды. Пффф… Скверные твари!

Тем временем прибежал Сен-Берен. Он без труда нашел слово, чтобы охарактеризовать положение.

— Эх! — вскричал он с сияющим лицом. — Да ведь это червяки!

И это действительно были червяки, уж он-то в этом разбирался, господин де Сен-Берен!

Он наклонился, чтобы набрать их про запас.

— Твой в них не нуждается, — сказал Тонгане. — Много их на дороге. Они много скверны, везде попадаться. Нельзя всех задавить.

Это обещает нам хорошие ночлеги! А туземцы, как же они умудрились свыкнуться с этими легионами червей?

Без сомнения, я подумал об этом вслух.

— Кушать их, мусье, — сказал Тонгане. — Вкусно!

Мадемуазель Морна, не обладавшая неприхотливым вкусом обитателей этих мест, собиралась попросту устроиться в одной из палаток, когда Морилире сообщил ей, что молодая негритянка, служанка земледельца-негра, которого нет дома, предлагает ей гостеприимство в чистой хижине, где даже есть — невероятная вещь! — настоящая европейская кушетка.

Мадемуазель Морна принимает предложение, и мы торжественно провожаем ее в новое жилище. Служанка нас ждет. Она стоит возле одного из деревьев карите, о которых я уже говорил.

Это девочка среднего роста, лет пятнадцати. Она совсем недурна. Так как на ней нет никакой другой одежды, кроме простого листка, который, очевидно, не куплен ни в «Лувре»[[32] Лувр — здесь: название одного из богатых парижских магазинов.], ни в «Дешевой распродаже», но, «быть может, у весны», как тонко заметил Сен-Берен, то она походит на красивую статую из черного мрамора.

В данное время статуя очень занята тем, что собирает что-то в листве карите.

— Она собирает гусениц, которых выдавит, высушит и из которых — только не пугайтесь! — сделает соус, — объяснил доктор Шатонней, блестящий знаток негритянской кухни. — Эти гусеницы называются «сетомбо». Они единственно являются съедобными, и, кажется, у них приятный вкус.

— Верно, — подтверждает Морилире. — Их вкусные!

Миленькая негритянка, завидев нас, идет навстречу.

К нашему большому удивлению, она говорит на довольно правильном французском языке.

— Я, — обращается она к мадемуазель Морна, — воспитана во французской школе, служила у белой женщины, жены офицера, вернулась в деревню во время большой битвы и попала в плен. Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.

Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна еще не пришел ни для нее, ни для нас.

Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовет нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростерта маленькая черная служанка. Ее спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая ее, мадемуазель Морна — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.










Мы спрашиваем объяснений.

— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — славное имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, ее хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришел в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить ее, как водить белых в его хижину.

— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодрьер.

Он прав, этот веселый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим обращением:

— Вот они, господа, эти варварские народности, которых, вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!

Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:

— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьет женщину!

Он тоже прав, господин Барсак!

Неужели нам придется присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак поворачивается к негру с палкой.

— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведем ее с собой.

Негр протестует: негритянка его невольница. Он за нее заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он все равно не поймет. Нравы преобразуются законами, но не в один же день.

Господин Барсак находит лучший выход.

— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?

Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея!

Негр видит случай провернуть выгодное дельце и успокаивается. Он просит осла, ружье и пятьдесят франков.

— Пятьдесят ударов палкой! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.

Стали торговаться. Наконец мошенник уступает служанку за старое кремневое ружье, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.

Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает ее раны, смазав маслом карите. Когда же сделка завершается, она уводит ее в наш лагерь, одевает в белую блузу и говорит, положив ей в руку несколько монет:

— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.

Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у нее горничной. Она плачет, умоляет.

— Оставь ее, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.

Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за нее, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Утром Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!

Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничего больше не смущало ее сна.

Таков был первый день нашего путешествия.

Без сомнения, следующие будут походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководствуйтесь пословицей: «АЬ uno disce omnes»[[33] Цитата из «Энеиды» римского поэта Вергилия, означающая: «По одному суди о всех».].




Амедей Флоранс.




Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон франсез» 18 января. Ниже мы приводим ее целиком.






ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА

(От нашего специального корреспондента)





Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет. — Я допускаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Воронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в черной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.




Даухерико. Шестнадцатое декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.

Второго декабря мы свернули лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу (осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как, право же, белый стоит двух черных?), двинулась в путь.

Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеется. Счастливая натура! Мы продолжали путь легко и спокойно, и, если бы не цвет кожи населения, нас окружающего, и не однообразие пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.

Пейзаж привлекателен: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую местность с небольшими возвышенностями на севере и, насколько хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».

Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.

Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейи или Аеваллуа, как у людей?

Одно из названий нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на границе английского Сьерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.

Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них интеллект Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не представляет собой непременного условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.

Нет нужды упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведет долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит свое следствие.










Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.

Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и попадаем из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет особого интереса.

Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до шестого декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.

В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвратился в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Остановившись у входа, я созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.

Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще Сен-Берен никогда ничему не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и заявляет убежденным тоном:

— Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны!

Я соглашаюсь не моргнув глазом:

— Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?

— Представьте себе, — отвечал он, — я не могу найти своей пижамы. Держу пари, что это животное Чумуки забыл ее на последней остановке. Вот весело!

Я подсказываю:

— Если только она не в вашем чемодане!

— В моем…

— Так как это мой чемодан, дорогой друг. Как и эта гостеприимная палатка, и эта постель — мои…

Сен-Берен выкатывает удивленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание! На следующий день, седьмого декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсеней приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.

— Гонитесь за туземцем, он пустился в галоп, — изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а еще чаще без повода, цитировать стихи, обычно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.

Морилире на наши расспросы сказал, что эти черные (их было около десятка) — торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни — продать нам свой товар, а другие — развлечь нас.

— Приготовьте мелочь и введите их в столовую! — сказал, смеясь, господин Барсак.

Вошли черные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремесел, мастера по изготовлению горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливых». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен на соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, она тут, как говорится, на вес золота, и ценность ее увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы ее везем с собой несколько бочонков.

Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.

Этих трубадуров[[34] Трубадуры — певцы и музыканты в старой Франции.] черной страны двое. Первый намерен сыграть на гитаре. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне». Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь не редкость, держал в руках что-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква.

Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обернутой вокруг бедер, принялся танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в однуиз длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звездам и мадемуазель Морна.

Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов. Они бросили свое просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.

Увлеченные примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго[[35] Фанданго — испанский народный танец.] с вашим покорным слугой в качестве партнера. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки, и, в то время как господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.

Но нет такой хорошей шутки, которая не кончалась бы. После пяти минут суматохи мы выдохлись и были принуждены остановиться. Мадемуазель Морна смеялась до слез.

Вечером того же дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершен проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким вещам я уже привык, нескромность — маленький грех репортеров.

Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.

Мадемуазель Морна говорила со своим слугой Тонгане, тот отвечал на фантастическом английском языке, который я подправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивала Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спросила:

— Как ты, ашантий…

Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.

— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.

Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна. Тонгане отвечает:

— Это после дела Бакстона…

Бакстон? Это имя мне о чем-то говорит. Но о чем?

Продолжая слушать, я роюсь в памяти.

— Я служил в его отряде, — продолжает Тонгане, — когда пришли англичане и стали в нас стрелять.

— Знаешь ты, почему они стреляли? — спрашивает мадемуазель Морна.

— Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.

— Это все верно?

— Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.

— И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? — настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.

— Нет, не сам, — отвечает Тонгане. — Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.

— Он долго был с вами, этот другой белый?

— Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.

— Где вы его встретили?

— В зарослях.

— И капитан Бакстон принял его?

— Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.

— И, без сомнения, все жестокости начались с этого дня?

Тонгане колеблется.

— Я не знаю, — признается он.

— А этот белый? — спрашивает мадемуазель Морна. — Ты помнишь его имя?

Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.

Мадемуазель Морна спрашивает снова:

— И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?

— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.

Я слышу приглушенное восклицание.

— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел наконец в Тимбукту, как раз тогда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, отправился в Сенегал, где вы меня встретили.

После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:

— Итак, капитан Бакстон умер?

— Да, госпожа.

— И ты его похоронил?

— Да, госпожа.

— Ты знаешь, где его могила?

Тонгане смеется.

— Конечно, — говорит он. — Я дойду до нее с закрытыми глазами.

Снова молчание, потом я слышу:

— Доброй ночи, Тонгане!

— Доброй ночи, госпожа! — отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.

Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.

«Бакстон? Черт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».

В то уже довольно отдаленное время (прошу извинить личные воспоминания!) я работал в «Дидро» и предложил моему директору направить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же наконец он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.

Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то отвечу, что, по правде говоря, и сам не знаю.

Восьмого декабря снова нахожу в записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.

Мы ехали около двух часов во время утреннего перехода, когда Сен-Берен вдруг начал испускать нечленораздельные звуки и задергался в седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднес руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дергался, непонятно почему.

К нему поспешили. Что случилось?

— Крючки!.. — простонал Сен-Берен умирающим голосом.

Крючки?… Это не объяснило нам ничего. Только когда несчастный вернулся к жизни, нам открылся смысл этого восклицания.

Читатели, быть может, еще помнят, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку теткой, — или племянницей? — подбежал, поспешно засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них и думать забыл. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путем обходных маневров они переместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.

Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопроводить комментариями, прибавив при этом, что такая работа — одно удовольствие.

— Можно сказать, что вы «клевали»! — убежденно заметил он, исследуя результаты первой операции.

— Ой! — крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобожденный от первого крючка.

— Хорошая была рыбалка! — пошутил доктор во второй раз.

— Ой! — снова взвизгнул Сен-Берен.

И наконец, после третьего раза, доктор поздравил:

— Вы можете гордиться своим уловом!

— Ой! — в последний раз простонал Сен-Берен.

Операция закончилась. Осталось перевязать раненого, который затем взгромоздился на лошадь и в продолжение двух дней принимал в седле самые причудливые позы.

Двенадцатого декабря мы все прибыли в Боронью. Боронья — маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати — восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнутом любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.

В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, то увидел, что «нуну» усердно разравнивали и утаптывали почву, покрыв ее сухим коровьим навозом. Я поинтересовался, к чему такой роскошный ковер; они ответили, что это мешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури[[36] Каури — местная денежная единица, шестнадцать сотен которой стоят пять франков. — (Примеч. авт.) Каури — особый вид раковин.]. Они пришли в восторг.

Тринадцатого декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из глины, толщина которой неодинакова и позади которой возведены деревянные леса с настилом для караула.

«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделенные одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.

Из четырех хижин одна, как правило, необитаема. Она заполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы. Нет сомнения, что в этих краях не хватает уборщиков. Кроме того, здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.

Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки вырядились. Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешевенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжелые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки были украшены браслетами и ожерельями из коралла или фальшивого жемчуга.

Почти у всех были прически в форме каски. У иных — выбрито темя и на верхушке головы красовался пучок из волос, украшенный мелким стеклярусом. Другие ходили совершенно бритыми. Самые изящные щеголяли прической клоуна: острый пучок волос надо лбом и два хохолка по бокам. Кажется, по их прическам можно узнать, к какому народу они принадлежат: пель, манде, бамбара и т. д. Но у меня нет достаточных познаний, и я пропускаю эти этнографические подробности, которым господин Тассен по возвращении должен посвятить раздел в книге, по меньшей мере, серьезно обоснованный.

Мужчины одеты в белые блузы или передники. Они носят самые разнообразные головные уборы — от красной суконной шапочки до соломенной шляпы и колпака, украшенного жестянками или кусочками цветной материи. Для выражения приветствия они бьют себя ладонью в грудь добрых пять минут, повторяя слово «дагаре», что, как и «ини-тье», означает «здравствуйте».

Мы отправились на большой базар, где нашли в сборе всю аристократию Тимбо. Торговцы уже с утра устроились в шалашах, расположенных в два ряда, или под полотнищами, укрепленными на четырех кольях; но «высший свет» явился только к одиннадцати часам.

Здесь продается всего понемножку: просо, рис, масло карите по пятьдесят сантимов[[37] Сантим — сотая часть франка.] за килограмм, соль по семьдесят семь франков и пятьдесят сантимов за бочонок в двадцать пять килограммов, быки, козы, бараны, а также куры по три франка тридцать сантимов за штуку, что недорого; далее идут кремневые ружья, орехи кола, табак, галеты из просяной или кукурузной муки, «койо» (ленты для передников), различные материи — гвинейская кисея и коленкор; шапки, тюрбаны, нитки, иголки, порох, кремни для ружей и т. д. и т. д.; и, наконец, разложенные на сухих кожах кучки гнилого мяса со своеобразным запахом — для лакомок.










Тимбо, как я уже говорил, первый более или менее значительный центр, который мы встретили. Там мы оставались тринадцатого и четырнадцатого декабря, не потому, что очень устали, а по той причине, что животные и носильщики, в сущности тоже вьючные животные, выказывали законное утомление.

В продолжение этих сорока восьми часов мы совершили многочисленные прогулки внутри «тата». Я ограничивался здесь самыми существенными наблюдениями. Не ждите от меня полных описаний, которые вы, впрочем, без труда найдете в специальных трактатах. Я же просто являюсь историком экспедиции Барсака, и эта роль мне по душе. Меня вдохновляет муза истории Клио, но я не люблю географию. Пусть это будет ясно раз и навсегда.

На следующий день после нашего прибытия, то есть четырнадцатого декабря, мы очень беспокоились о проводнике: в продолжение целого дня его разыскивали повсюду. Он исчез.

Успокойтесь: пятнадцатого декабря, в момент отправки, он был на своем месте и ко времени нашего пробуждения успел раздать немало палочных ударов, чтобы погонщики не сомневались в его присутствии.

Допрошенный Барсаком, Морилире упрямо отвечал, что он накануне совсем не покидал лагеря. Так как у нас не было доказательств, да и проступок был незначителен, казалось извинительным, что Морилире немного погулял на свободе, и об этом случае скоро забыли.

Мы покинули Тимбо пятнадцатого декабря, в обычный час, и путешествие продолжалось без особых трудностей по установленному расписанию. Правда, стало заметно, что копыта наших лошадей уже не топчут дорогу, по которой мы до того следовали.

Дорога после Тимбо постепенно превратилась в тропинку. Мы стали теперь настоящими исследователями.

Изменилась и местность: она стала неровной, за подъемом следовал спуск, за спуском — подъем. Выйдя из Тимбо, мы вынуждены были подняться на довольно крутой холм, спустились с него, прошли равниной и снова начали подъем к деревне Даухерико, у которой решили остановиться на ночлег.

Люди и животные хорошо отдохнули, караван шел быстрее, чем обычно, и было всего шесть часов вечера, когда мы достигли этой деревни.

Нас ожидала самая дружеская встреча: сам старшина вышел к нам с подарками. Барсак благодарил, ему отвечали приветственными криками.

— Меня не так горячо принимают в Эксе[[38] Экс — город в Провансе, где имеются минеральные источники.], когда я прохожу там курс лечения, — убежденно сказал Барсак. — Я был в этом уверен: если неграм чего-то и недостает, то только избирательных прав.

Кажется, господин Барсак прав, хотя господин Бодрьер с сомнением покачал головой.

Старшина продолжал расточать любезности. Он предложил нам расположиться в лучших хижинах деревни, а нашу спутницу просил расположиться в его собственном жилище. Этот горячий прием пришелся нам по сердцу, и дальнейшее путешествие уже представлялось нам в розовом свете, когда Малик, приблизившись к мадемуазель Морна, быстро прошептала ей тихим голосом:

— Не ходи, госпожа, умрешь!

Мадемуазель Морна в изумлении взглянула на маленькую негритянку. Само собой разумеется, что я тоже услышал ее слова: это долг всякого уважающего себя репортера. Но их услышал и капитан Марсеней, хотя это и не входит в его обязанности. Сначала он казался изумленным, потом, после короткого размышления, решился.

Он в два счета освободился от назойливого старшины и отдал приказ устраивать лагерь. Из чего я заключил, что нас будут хорошо охранять.

Эти предосторожности заставили меня призадуматься. Капитан — знаток страны черных; неужели и он верит в опасность, о которой предупредила Малик?

Значит?…

Значит, перед сном я должен задаться вопросом: «Кто же прав, Барсак или Бодрьер?»

Быть может, я узнаю это завтра.

Пока я остаюсь в затруднении.




Амедей Флоранс.




«Экспансьон франсез» опубликовала третью статью своего специального корреспондента пятого февраля. По причинам, которые читатель скоро узнает, это была последняя статья, полученная газетой от ее дотошного репортера. Поэтому читатели «Экспансьон франсез» долгие месяцы мучились над загадкой, изложенной Амедеем Флорансом в последних строках его статьи, той загадкой, полный ответ на которую дает последующий рассказ.






ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА

(От нашего специального корреспондента)





Чего боялась Малик? — Дунг-коно. — Станем друзьями! — Гель-тапе. — Крещение ослов. — Терпение. — Канкан. — Колдун. — Будем рассуждать. — Ночной шум.




Канкан[[39] Сейчас от Конакри до Канкана проходит железная дорога (длиной 662 километра).]. Двадцать четвертое декабря. Мы прибыли сюда вчера утром и отправимся в дальнейший путь завтра, в день Рождества.

Рождество!.. Мои мысли уносятся на родину, от которой мы так далеки (шестьсот пятьдесят километров от Конакри, по сведениям непогрешимого господина Тассена). Я думаю с удовольствием, которого прежде не испытывал, о равнинах, покрытых снегом, и в первый раз за многие годы у меня появилось страстное желание положить свои башмаки для Санта-Клауса в камин, что по меньшей мере доказывает, что когда-то он у меня был.

Но не будем умиляться и вернемся к тому месту, где прервались мои записки об экспедиции Барсака.

Итак, в предыдущей статье я рассказал, как в момент, когда старшина и жители Даухерико приглашали нас воспользоваться их гостеприимством, Малик сказала на своем наречии мадемуазель Морна: «Не ходи, госпожа, умрешь!»

После этой фразы, услышанной капитаном, решено было устроить лагерь вне деревни, в том месте, где мы остановились. Капитан Марсеней, посовещавшись с Малик, приказал туземцам удалиться, чего требовали обстоятельства. Они возражали, уверяя в своих добрых чувствах, но капитан Марсеней не дал себя уговорить и твердо велел им не подходить к лагерю ближе чем на пятьсот метров. Мы скоро увидим, что эти предосторожности не были излишними.

Господин Бодрьер, верный сторонник благоразумия, горячо одобрил принятые решения, хотя и не знал их причины. Господин Барсак, которому уже представлялось, как его с триумфом проносят под лиственными арками, украшенными трехцветными лентами, не мог скрыть досады.

— Кто здесь приказывает, господин капитан?

— Вы, господин депутат! — холодно, но вежливо ответил офицер.

— В таком случае почему вы, не спросив моего мнения, приказали разбить лагерь в поле, вместо того чтобы остановиться в деревне, и прогнали добрых негров, демонстрировавших самые лучшие намерения?

Капитан сделал паузу, как в театре, и спокойно ответил:

— Господин депутат, вы в качестве начальника экспедиции выбираете путь и устанавливаете походный порядок, я же должен защищать вас и раскрыть причины моего поведения, но надо было спешить. Я прошу меня извинить, если я пренебрег объяснениями ради дела…

До сих пор все было хорошо. Капитан Марсеней признал свою вину, и господин Барсак счел себя удовлетворенным. К несчастью — и, возможно, тут сыграло роль другое соперничество, — капитан волнуется, когда он раздражен, и вот он бросил неловкое слово, как искру в порох:

— В конце концов, это только формальность…

— Формальность?! — повторил господин Барсак, багровея от гнева.

Ведь он с Юга, господин Барсак, а об южанах говорят, что у них в жилах течет ртуть. Я чувствую, что начинается бестолковщина.

Барсак начал, весь дрожа:

— А теперь, по крайней мере, не соблаговолите ли вы открыть те могущественные мотивы, которые вас так взволновали?

Так я и предчувствовал! Теперь очередь капитана сердиться. Он отвечает сухим тоном:

— Я узнал, что против нас устроен заговор.

— Заговор! — иронически восклицает Барсак. — Среди этих честных негров! В тридцати пяти километрах от Тимбо!.. В самом деле!.. Ну, и кто же открыл вам этот… заговор?

Нужно видеть, как Барсак произносит слово «заговор»! Он раздувает щеки, округляет глаза. Боже! Что, если бы он был в этот момент в Марселе?

— Малик, — коротко отвечает капитан.

Барсак принимается хохотать. И как хохотать!

— Малик! Эта маленькая рабыня, за которую я заплатил двадцать пять франков!..

Барсак извращает факты. Во-первых, Малик не рабыня, так как рабства нет на французской территории. Депутат должен это знать. И затем, Малик — очень «дорогая» женщина. За нее заплачено целых двадцать пять франков, старое ружье и кусок материи.

Однако Барсак продолжает:

— …двадцать пять франков?… Действительно, большой авторитет, в самом деле, и я чувствую, что вас обуял страх…

Капитан чувствует удар. При слове «страх» он делает гримасу. Он овладевает собой, но я понимаю, что он разъярен.

— Позвольте мне не разделить ваши опасения, — продолжает между тем Барсак, все больше и больше горячась. — Я буду героем, я! Я один отправлюсь в деревню на ночлег и завоюю отдых!

А это уж начинаются настоящие глупости. Нечто подобное я предвидел.

— Я вам этого не советую, — возражает капитан. — Не знаю, ошиблась Малик или нет, но в случае сомнения надо принимать решение, которого требует благоразумие. Мои инструкции на этот счет строги, и я буду вынужден в случае надобности действовать против вашей воли.

— Против моей воли?!

— Если вы попытаетесь нарушить приказ военного командира и выйдете из лагеря, я, к сожалению, буду обязан держать вас в вашей палатке под надежной охраной. А теперь — ваш покорнейший слуга, господин депутат! Я должен наблюдать за устройством лагеря, и у меня нет больше времени спорить. Имею честь вас приветствовать!

И с этими словами капитан поднес руку к кепи, повернулся по всем правилам военных уставов и удалился, оставив депутата Юга на волосок от апоплексического удара.

Впрочем, откровенно говоря, я и сам был недалек от этого.

Гнев Барсака был тем сильнее, что эта сцена произошла в присутствии мадемуазель Морна. Депутат устремился за капитаном с очевидным намерением продолжить ссору, которая могла кончиться трагически, но в этот момент наша компаньонка задержала его:

— Оставайтесь здесь, господин Барсак! Капитан не прав, что не предупредил вас, это верно; но он извинился, а вы оскорбили его в свою очередь. Вдобавок, защищая вас против вашей воли, он выполняет свой долг, рискуя навлечь ваш гнев и испортить себе свое будущее. Если бы у вас было хоть немного великодушия, вы бы его поблагодарили!

— Ну, это уж чересчур!

— Побольше спокойствия, прошу вас, и выслушайте меня. Я только что говорила с Малик. Это она предупредила господина Марсенея и сообщила о заговоре, который готовится против нас. Знаете ли вы что-нибудь о «дунг-коно»?

Барсак отрицательно покачал головой. Он уже не кипел, но еще бурлил.

— Я знаю, — перебил подошедший доктор Шатонней. — Это — смертельный яд, особенность которого в том, что он убивает свои жертвы только через неделю. Хотите узнать, как его добывают? Это достаточно любопытно.

Барсак, по-видимому, не хотел слушать. Погасший вулкан еще дымился.

За депутата ответила мадемуазель Морна:

— Расскажите, доктор!

— Я попытаюсь объяснить, — сказал доктор Шатонней не без колебания, — потому что это очень щекотливый вопрос… Ну, да ладно! Так знайте же, что для приготовления «дунг-коно» берут просяную соломинку и вводят ее в кишки трупа. Через двадцать дней ее вынимают, сушат и толкут. Полученный порошок кладут в молоко, или в соус, или в вино, или в иное питье, и, так как он не имеет никакого вкуса, его проглатывают, не замечая. Через восемь или десять дней человек пухнет. Его желудок раздувается до невероятных размеров. И через двадцать четыре часа человек погибает, и ничто, никакое лекарство, никакое противоядие не избавит его от этой страшной судьбы, которая «коль недостойна Атрея, прилична Фиесту»[[40] По греческой легенде, микенский царь Атрей из ненависти к своему брату Фиесту приказал убить двух его сыновей, приготовить из них кушанье и подать его на пиру Фиесту, который съел его, ничего не подозревая.]. Неплохо? Вот вам еще один стих! Я думаю, он рифмуется, но с чем, черт побери?

— Вот какой заговор, — сказала мадемуазель Морна, — был устроен против нас. Малик подслушала, как старшина Даухерико говорил об этом с соседними старшинами. Доло Саррон, так зовут старшину, должен был оказать нам сердечный прием, пригласить одних — в свой дом, других — в дома сообщников. Там нам намеревались предложить местные кушанья и напитки, от которых мы бы не отказались. В это же время напоили бы наших солдат. Назавтра мы отправились бы, ничего не подозревая, а через несколько дней почувствовали бы действие яда.

Разумеется, все негры из окрестностей дожидались бы этого момента и, когда наш конвой не в силах был бы оказать сопротивление, они разграбили бы наш багаж, взяли бы ослов и лошадей, а погонщиков и носильщиков увели бы в рабство! Малик открыла этот заговор, предупредила капитана Марсенея, остальное вы знаете.

Можно себе представить, как взволновал нас этот рассказ! Господин Барсак был потрясен.

— Ну? Что я вам говорил? — вскричал Бодрьер с торжествующим видом. — Вот они, цивилизованные племена! Знаменитые мошенники…

— Я не могу опомниться, — дрожа ответил Барсак. — Я поражен, буквально поражен! Этот Доло Саррон с его приветливым видом! Ах!.. Но мы еще посмеемся! Завтра я прикажу сжечь деревню, а с этим негодяем Доло Сарроном…

— Одумайтесь, господин Барсак! воскликнула мадемуазель Морна. — Вспомните, что ведь нам еще предстоит пройти сотни и сотни километров. Благоразумие…

Ее перебил Бодрьер. Он спросил:

— Да уж так ли нам необходимо упорствовать в продолжении этого путешествия? Нам был предложен вопрос: «Достаточно или недостаточно цивилизованы племена в Петле Нигера для того, чтобы можно было предоставить им политические права?» Мне кажется, мы уже знаем ответ. Опыт нескольких дней и особенно сегодняшнего вечера достаточен.

Атакованный таким образом, Барсак выпрямился и собрался отвечать. Его опередила мадемуазель Морна.

— Господин Бодрьер слишком упрощает, — сказала она. — Он походит на того англичанина, который заявил, что все французы рыжие, только потому, что, высадившись в Кале[[41] Кале — французский порт на берегу пролива Ла-Манш, ближайший к Англии.], встретил одного рыжего; нельзя судить о целом народе по нескольким злодеям. Да разве мало совершается преступлений в Европе!..

Барсак полностью согласился с этим замечанием. Но язык у него чесался, и он заговорил.

— Совершенно справедливо! — вскричал он. — Но, господа, есть и другая сторона вопроса. Разве допустимо, чтобы мы, представители республики, едва лишь на пороге важного мероприятия, оставили его…

Он хорошо говорит, господин Барсак!

— …оставили его, обескураженные первыми трудностями, как боязливые дети? Нет, господа, тем, кому выпала честь нести знамя Франции, надлежит проявить твердость и смелость, которые ничто не в силах сломить. Им следует оценить реальность опасностей, которым они подвергаются, и, вполне осознав их, встретить лицом к лицу, без страха и сомнения. Но эти пионеры цивилизации…

Клянусь небом, вот так речь! И в какое время!

— …эти пионеры цивилизации должны превыше всего дать доказательства осторожности и не выносить поспешного суждения обо всей огромной стране, основываясь на единственном факте, правдивость которого к тому же не доказана. Как превосходно сказал предыдущий оратор…

Предыдущий оратор — это была просто-напросто мадемуазель Морна. Он улыбался, этот предыдущий оратор, и, чтобы прервать поток красноречия господина Барсака, поспешил зааплодировать с большим энтузиазмом. Мы последовали ее примеру, разумеется, за исключением господина Бодрьера.

— Вопрос решен, — сказала мадемуазель Морна, покрывая шум, — и путешествие продолжается. Я повторяю, что благоразумие предписывает нам избегать всякого кровопролития, которое может повлечь возмездие. Если мы будем рассудительны, то наше главное правило — продвигаться мирно. Таково, по крайней мере, мнение господина Марсенея.

— О, конечно! Раз уж это мнение господина Марсенея!.. — скрепя сердце одобрил Барсак.

— Не принимайте иронического вида, господин Барсак! — молвила мадемуазель Морна. — Лучше разыщите капитана, с которым вы обошлись так невежливо, и протяните ему руку! Ведь мы, быть может, обязаны ему жизнью.

Вспыльчивый господин Барсак — честный, превосходный человек. Он колебался ровно столько, сколько нужно было, чтобы придать цену своему самопожертвованию, потом направился к капитану Марсенею, отдававшему распоряжения охране лагеря.

— Капитан, на одно словечко, — позвал он.

— К вашим услугам, господин депутат, — отвечал офицер, вытягиваясь по-военному.

— Капитан, — продолжал Барсак, — мы сейчас оба были неправы, но я больше, чем вы. Я прошу меня извинить. Окажите честь подать мне руку!

Это было сказано с большим достоинством и без всякого унижения, уверяю вас. Господин Марсеней был очень взволнован.

— Ах, господин депутат! — воскликнул он. — Это уж слишком! Я все давно забыл!

Они пожали друг другу руки, и я думаю, они теперь лучшие друзья в мире… до новой стычки!

Инцидент Барсак — Марсеней закончился ко всеобщему удовлетворению, и каждый вернулся в свою палатку. Я собирался лечь спать, когда заметил, что Сен-Берена, по обыкновению, не было. Уж не вышел ли он из лагеря, несмотря на приказ?

Я отправился на розыски. Мне удалось сразу же встретить его слугу, Тонгане, который сказал:

— Твой искать мусье Аженора? Твой идти тихонько: мы смотреть его исподтишка… Его сильно смешной!

Тонгане привел меня на берег речушки, по нашу сторону от линии часовых, и, скрывшись за баобабом, я в самом деле увидел Сен-Берена. Казалось, он был очень занят и держал в пальцах какое-то животное, которое я не мог разглядеть.

— Там нтори, — шепнул мне Тонгане.

Нтори — это жаба.

Сен-Берен широко открыл пасть животного и старался ввести внутрь стальной прутик, заостренный на концах. К середине прутика была привязана крепкая бечевка, другой конец которой он держал.

Самое странное, что во время этой операции Сен-Берен не переставая испускал жалостливые вздохи. Казалось, он жестоко страдал, и я ничего не понимал. Наконец я нашел разгадку. Сен-Берен в самом деле страдал, но только из-за того, что ему пришлось подвергнуть несчастную нтори такому варварскому обращению. Рыболовная страсть брала свое, но его чувствительная душа протестовала.

Наконец, закинув жабу среди речных трав, он притаился за деревом с большой палкой в руке. Мы последовали его примеру.

Нам не пришлось долго ждать. Почти тотчас же показалось странное животное, похожее на огромную ящерицу.

— Твой глядеть, — шептал мне Тонгане, — здоровая гель-тапе!

Гель-тапе?… Доктор сказал мне на следующий день, что так называют одну из пород игуан.

Гель-тапе проглотила жабу и хотела вернуться в воду. Почувствовав, что ее держит бечевка, она забилась, и стальные острия вонзились ей в желудок. Она была поймана. Сен-Берен подтянул животное к себе, поднял палку…

Что еще сказать? Палка бессильно опустилась, а Сен-Берен застонал… Один, два, три раза палка угрожающе поднималась; один, два, три раза она беспомощно опускалась, сопровождаемая жалобным вздохом.

Тонгане потерял терпение. Он выскочил из засады и мощным ударом положил конец нерешительности своего господина и существованию гель-тапе.

Сен-Берен испустил еще один вздох, на этот раз удовлетворенный. Тонгане завладел игуаной.

— Завтра, — сказал он, — кушать гель-тапе. Мой его жарить. Будет много вкусно!

Шестнадцатого декабря мы встали на рассвете. Сначала обогнули деревню, где почти не заметили обитателей в этот утренний час. Старый басурман Доло Саррон проводил нас взглядом, и мне показалось, что он сделал по нашему адресу угрожающий жест.

В километре от этого места мы пересекли лес из карите, нтаба и банов, о чем нам поведал доктор Шатонней.

— Нтаба, — сказал он, — это фикус огромных размеров. Его листья, шириной от двадцати пяти до тридцати сантиметров, употребляются для крыш. Плоды, созревающие в июне, состоят из трех-четырех больших бобов, купающихся в сладком соке. Туземцы очень их ценят. Мы, европейцы, предпочитаем плод саба, который напоминает нашу вишню. Бан — это род пальмы, его плод, как видите, походит на сосновую шишку. Его ветвями покрывают крыши хижин, из них плетут большие корзины для переноски грузов. Его листья идут на шляпы, скатерти, сумки для провизии. Наконец, из высушенных и расколотых ветвей получаются превосходные факелы. Мы все время освещаемся такими факелами.

Незадолго до девяти часов тропинку пересекла речка, кишевшая, как обычно, кайманами[[42] Ошибка в терминологии: кайманами называют пресмыкающихся из отряда крокодилов, обитающих в Южной и Центральной Америке.]. А мы должны были перейти ее вброд. Я тогда заметил, что мы впервые попали в такую передрягу. До сих пор мы находили мосты, или вода была едва по щиколотку нашим животным. А на этот раз перед нами была порядочная речка.

К счастью, ее уровень оказался ниже, чем мы предполагали. Он был всего по грудь нашим лошадям, и они перешли без затруднений.










Но для ослов это было совершенно другое дело. Едва лишь эти животные, впрочем, сильно нагруженные, достигли середины речки, как все дружно остановились. Погонщики напрасно старались подогнать их. Они были нечувствительны как к ободряющим крикам, так и к ударам палки.

— Ага! Мой знать! — сказал один из погонщиков. — Их хотеть креститься.

— Да, да! — загалдели его товарищи. — Их ждать креститься.

Каждый из погонщиков, наклонясь, взял в горсть немного воды и вылил на голову животного, к которому был приставлен, произнося при этом непонятные слова.

Господин Тассен объяснил:

— Этот обычай ведется здесь с незапамятных времен. На первом же броде, который попадается на пути, обычай требует крестить ослов. Вы увидите, что теперь, когда обряд выполнен, они пойдут вперед без всяких затруднений.

Однако это было не совсем так.

Было около тридцати градусов в тени. Ослам, вероятно, понравилась свежесть воды, и они решили, что ванна будет еще приятнее. После двух-трех радостных прыжков они весело повалились в речку и катались по дну с таким удовольствием, что плохо привязанные грузы начали отвязываться.

Пришлось их вытаскивать. Погонщики занялись этим с характерной для них мудрой медлительностью, так что если бы не солдаты капитана Марсенея, мы лишились бы половины нашей провизии, подарков, товаров для обмена, что было бы невосполнимой потерей.










Когда Барсак выражал нетерпение и дурное настроение в крепких выражениях и вставлял обидные провансальские[[43] Прованс — историческая область на юге Франции.] словечки по адресу флегматичных погонщиков, к нему приблизился Морилире.

— Мани тигуи (начальник), — сказал он сладко, — твой не кричать.

— А пусть меня не сердят! Эти скоты утопят у меня на сто тысяч франков товара!

— Нет хорошо, — продолжал проводник. — Твой надо много терпеть. Тюки падать, негры ссориться, твой не надо кричать. Их много говорить, но неплохие. Потом много хорошо…

Может быть, вас не позабавит то, что я рассказываю, хотя все это правда. Отправившись с экспедицией Барсака, я ожидал, что смогу дать необычайный репортаж, посылать живые рассказы о сказочных приключениях. Таинственная сень девственных лесов, борьба с природой, битвы со свирепыми животными, сражения с бесчисленными полчищами негров — вот что носилось передо мной в мечтах. Мне пришлось разочароваться. Наши леса — это обычные заросли, и никакой борьбы с природными условиями. А из животных мы только и видим бегемотов да кайманов, правда, весьма многочисленных; к ним надо прибавить стада антилоп да несколько слонов. Вместо кровожадных негров мы встречаем только друзей, если не считать старого мошенника Доло Саррона. Крайне однообразное путешествие.

Покинув печальной памяти Даухерико, мы сначала взбираемся на склон, потом спускаемся к Багарейе, в долину Тинкиссо. За отсутствием более интересных наблюдений, я замечаю в этот момент, что Чумуки оставил арьергард и идет в компании с Морилире. Значит, он поссорился с Тонгане? Чумуки и Морилире разговаривают как лучшие друзья в мире. Ну что ж? Тем лучше!

Тонгане, кажется, совсем не жалеет о ссоре с товарищем. Идя позади конвоя, он беседует с маленькой Малик и, по-видимому, очень воодушевлен. Начинается идиллия?

После деревушки Багарейя нас снова встретили заросли, все более и более желтеющие с наступлением сухого сезона, потом опять равнина, простирающаяся до самого Канкана, которого мы достигли вчера, двадцать третьего декабря, и откуда я посылаю эту статью.

Днем двадцать второго, в Курусе, мы перешли Джолибу[[44] По современным представлениям, Джоли6а — название истока Нигера.], которую Тассен не считает Нигером. Но в Канкане мы встретили другую, тоже значительную реку, которая сливается с первой, кажется, в восьмидесяти километрах к северу. Может быть, эта река, называемая Мило[[45] Мило — один из притоков Нигера.], и есть настоящий, подлинный Нигер? Тассен с довольно презрительным видом уверяет меня, что это не так, но не объясняет почему. Впрочем, мне все равно.

А приключения? — спросите вы. — Неужели в продолжение этих девяти дней ничего не случилось?

Ничего или почти ничего!

Я могу рассматривать свою записную книжку в лупу, но нахожу там только два факта, заслуживающих внимания. Первый незначителен. А второй… Черт побери, я не знаю, что думать о втором.

Но, впрочем, сначала расскажу о первом.

Три дня спустя после того, как мы оставили Даухерико, мы ехали мимо довольно хорошо возделанных полей, — знак того, что приближаемся к деревне. Вдруг туземцы, встретившиеся нам по дороге, стали выказывать явный страх и пустились в бегство.

— Марфа! Марфа! — кричали они, работая ногами.

«Марфа» означает ружье на языке бамбара. Мы сначала не поняли смысла этих восклицаний. Чтобы не пугать негров, капитан Марсеней еще в самом начале путешествия приказал своим людям спрятать ружья в чехлы из бурой кожи, не похожие по форме на оружие. На виду не было ни одного ружья. Откуда же этот ужас негров?

Мы напрасно ломали себе голову, когда услышали металлический грохот, сопровождаемый негодующими воплями Сен-Берена.

— Мошенники! — яростно кричал он. — Они бросают камни в мой футляр для удочек. Они погнули его. Подождите! Подождите, негодяи!

С огромным трудом удалось помешать ему преследовать нападавших, и даже понадобилось вмешательство мадемуазель Морна. Негры, видя, как его красивый никелированный футляр сверкает на солнце, приняли его за ствол ружья. Отсюда и их страх.

Чтобы избежать повторения подобных инцидентов, которые могли вовлечь нас в скверную историю, Барсак попросил Сен-Берена спрятать свою блестящую штуку в багаж, на спину осла. Но упрямого рыболова никак не удавалось убедить; он заявил, что ни за какие блага в мире не расстанется с удочками. Сумели добиться лишь того, что он закутал никелированный футляр в лоскут материи, чтобы скрыть его блеск.

Ну и чудак мой друг Сен-Берен!

Другой случай произошел в Канкане, куда мы прибыли утром двадцать третьего, с запозданием на двенадцать часов по причине нового бегства Морилире: он исчез двадцать второго, во время второго дневного привала. Пришлось его ждать до следующего утра, когда наш проводник оказался на посту и занялся отправлением каравана, как будто ничего не случилось. На этот раз он уже никак не мог отрицать своего отсутствия. И Морилире не терял времени на бесполезные отговорки. Он объяснил, что ему пришлось вернуться на место предыдущей стоянки, где он забыл карты капитана Марсенея. Капитан его крепко выругал, тем дело и кончилось.

Я не упомянул бы об этом событии, если бы Сен-Берен не попытался его преувеличить. Мучимый бессонницей в эту ночь, он будто бы видел возвращение нашего проводника и под большим секретом сообщил капитану Марсенею, что Морилире вернулся не с запада, откуда мы пришли, а с востока, то есть со стороны Канкана, куда мы направляемся и где он не мог искать никаких забытых вещей: следовательно, наш проводник лгал.

Такое сообщение, быть может, заслуживало бы внимания, если бы оно исходило не от Сен-Берена. Но Сен-Берен! Он так рассеян, что легко мог спутать запад с востоком.

Однако возвратимся к теме. Мы бродили по Канкану: мадемуазель Морна, Барсак, Сен-Берен и я под руководством Чумуки и Морилире.

Но я вижу, что мне следует вернуться немного назад.

Знайте, что в предыдущие дни Морилире не переставал нам надоедать, расхваливая достоинства некоего предсказателя Кеньелалы, живущего в Канкане.

Его послушать, так этот Кеньелала обладает удивительным «вторым зрением». Морилире несколько раз настаивал, чтобы мы лично в этом убедились. Бесполезно говорить, что все мы, не сговариваясь, отправляли его прогуляться подальше. Мы не для того приехали в сердце Африки, чтобы обращаться к ясновидцам, пусть даже самым выдающимся.

И вот, когда мы гуляли по Канкану, Морилире и Чумуки останавливаются в двух шагах от хижины, не представлявшей ничего особенного. По случайности, которая, по-видимому, была подстроена, мы оказались перед жилищем знаменитого Кеньелалы. Они снова советуют нам посетить его, мы опять отказываемся. Но они не желают признать свое поражение и снова начинают возносить хвалу почтенному колдуну.

Зачем нужно Морилире и его товарищу Чумуки, чтобы мы пошли к их Кеньелале? Неужели нравы этой страны настолько «просветились», что наши два бездельника получат комиссионные от их феномена?[[46] Феномен — непонятное, необычайное явление.] Быть может, они наняты им привлекать клиентов, как венецианские гондольеры заманивают туристов к фабрикантам хрусталя и кружев? Вот довод в пользу господина Барсака!

Но двое сообщников не унимаются. Они так настаивают, что мы наконец уступаем, чтобы только отвязаться от них. Доставим им это удовольствие, и если они заработают несколько монеток, тем лучше для них.

Мы входим в отвратительную, грязную хижину, куда совсем не проникает свет. Кеньелала стоит посреди своего жилища. После того как он пять минут бил себя в грудь и повторял «ини-тили», что означает «добрый день», он наконец садится на циновку и приглашает нас последовать его примеру.

Он берет горсть мелкого песку, с помощью маленькой метелки рассыпает его веером. Потом выпрашивает у нас дюжину орехов кола, наполовину красных, наполовину белых, и, бормоча непонятные слова, быстро раскладывает их на песке в виде различных фигур — кругов, квадратов, ромбов, прямоугольников, треугольников — и делает над ними странные знаки, как бы благословляя их. Наконец, он заботливо собирает орехи и протягивает грязную руку, в которую мы кладем плату за предсказание. Теперь нам остается только спрашивать. Он вдохновился. Он будет говорить.

Мы должны предложить ему по очереди несколько вопросов, он без промедления будет отвечать. Когда мы кончаем спрашивать, он говорит, в свою очередь, очень живо и быстро, как человек, знающий свое дело. Они невеселы, предсказания нашего мага! Если мы им поверим — чего, к счастью, не случится, — мы выйдем из его заведения, полные забот и тревог.

Он начинает с меня; я спрашиваю о судьбе того, что для меня всего дороже на свете, — о моих статьях, которые вам посылаю.

— Скоро, — говорит он мне по-арабски, — никто не будет получать от тебя известий.

Вот так удача! Но волшебник говорит: «Скоро». Значит, за это письмо я могу быть спокоен.

Кеньелала переходит к Сен-Берену.

— Ты получишь, — предсказывает он ему, — рану, которая помешает тебе сидеть.

Я думаю о крючках. Он опоздал, старый шут. Он блуждает в прошлом, потемки которого ему, без сомнения, осветили Морилире и Чумуки.

Теперь очередь мадемуазель Морна.

— Тебя поразит удар в сердце, — произнес Кеньелала.

Ну и ну! Не глупо! Заметьте, он не уточнил, будет ли рана физической или моральной. Я склоняюсь ко второму предположению и подозреваю, что наши два проводника не без греха и тут. Мадемуазель Морна, очевидно, поняла пророка, как и я, потому что она краснеет. Держу пари, что она думает о капитане Марсенее.

Но наш волшебник умолкает, потом смотрит на Барсака с угрожающим видом. Ясно, что нам предстоит самое важное предсказание. Он пророчит:

— За Сикасо я вижу белых. Для вас это — рабство или смерть.

Он очень весел, этот дед.










— Белых? — повторяет мадемуазель Морна. — Вы хотите сказать: черных?

— Я говорю: белых, — торжественно подтверждает Кеньелала, который симулирует вдохновение самым забавным образом. — Не переходите за Сикасо. Иначе — рабство или смерть.

Разумеется, мы принимаем предупреждение иронически. Кого этот гадатель хочет уверить, что на французской земле есть достаточно многочисленная группа белых, которая может быть опасной для такой значительной колонны, как наша?

За обедом мы все, не исключая боязливого Бодрьера, много смеялись над этой историей, а потом больше о ней не вспоминали.

Но я думал, и думал очень серьезно. В конце концов, ложась спать, я пришел к заключению, что… что… Да вот, судите сами.

Запишем сначала условия задачи.

Существуют два с половиной факта.

Половина факта — это отсутствие Морилире в Тимбо и на последней остановке, перед Канканом.

Два факта — предполагаемое отравление ядом «дунг-коно» и зловещие предсказания черного колдуна.

Установив это, будем рассуждать.

Факт первый. Мыслимо ли, чтобы старшина ничтожной деревушки замыслил абсолютно нереальный план атаковать экспедицию, охраняемую двумястами сабель, и это в Сенегамбии, давно уже занятой нашими войсками, в тридцати пяти километрах от Тимбо, где находится значительный французский гарнизон? Нет, это невероятно. Это невозможно, абсолютно невозможно.

Факт второй. Мыслимо ли, чтобы старый негр, глупый и невежественный, обладал властью читать будущее? У него нет такой власти, в этом я совершенно убежден.

Случай с «дунг-коно» достоверен; по меньшей мере, раз мною доказано, что такой план не мог быть задуман всерьез, его организовали специально, чтобы заставить нас поверить в его реальность.

Верно и то, что Кеньелала, предоставленный самому себе и предсказывающий наугад, сказал бы нам все что угодно; однако он упрямо предрекал нам рабство или смерть за Сикасо.

Заключение: нас хотят запугать.

Кто? Почему? — спросите вы.

Кто? Этого я не знаю.

Почему? Чтобы заставить нас отказаться от путешествия. Мы кому-то мешаем, и этот кто-то не хочет, чтобы мы перешли Сикасо. Теперь о полуфакте Морилире: или он не означает ничего, или, если Сен-Берен не проявил обычной рассеянности, Морилире — сообщник тех, кто пытается остановить наше путешествие. Его настойчивое желание заставить нас побывать у Кеньелалы очень подозрительно, и можно подумать, что его подкупили. Надо выяснить этот вопрос.

Таковы мои заключения. Будущее покажет, основательны они или нет. Поживем — увидим.




Амедей Флоранс.




Стоянка. День пути от Канкана. Двадцать шестое декабря. Я добавляю эти строчки к моему позавчерашнему письму, которое Чумуки обещал вам препроводить.

То, что случилось этой ночью, необъяснимо.

Мы покинули Канкан вчера утром, двадцать пятое декабря, и после двух больших переходов, сделав в общем около тридцати километров, расположились лагерем в открытом поле. Местность мало населена. Последняя деревня Дьянгана осталась в двадцати километрах позади, и пятьдесят километров отделяют нас от ближайшего поселения Сикоро.

В обычный час лагерь спал. Среди ночи мы были внезапно разбужены странным шумом, которого никто из нас не мог объяснить. Это было какое-то чудовищное гудение, похожее на шум паровой машины или, точнее, на жужжание насекомых, но насекомых гигантских, величиной со слона. По объяснению часовых, необычайный шум донесся с запада. Сначала очень слабый, он постепенно усиливался. В момент, когда мы выскочили из палаток, он достиг наибольшей силы. Удивительнее всего, что он доносился до нас сверху, с воздуха, с неба. Источник этого шума находился над нами. Но какова его причина?

Мы напрасно таращим глаза. Невозможно ничего различить: густые тучи скрывают луну, и ночь черна, как чернила.










Пока мы бесполезно пытаемся просверлить глазами потемки, гудение удаляется к востоку, стихает и, наконец, замирает… Но, прежде чем оно окончательно угасло, мы слышим другое, которое доносится к нам с запада. Как и первое, оно усиливается, достигает максимума, постепенно уменьшается и удаляется на восток.

Лагерь поражен ужасом. Носильщики лежат ничком. Мы все собираемся около капитана Марсенея. Здесь также Чумуки и Тонгане; пожив около белых, они приобрели некоторую силу духа. Напротив, Морилире я не вижу. Без сомнения, он лежит где-нибудь на брюхе и дрожит от страха…

Пять раз подряд возникает этот ужасный гул, нарастает и угасает. Потом ночь восстанавливает свое обычное мирное течение и кончается как обычно.

Утром опять происшествие: когда начали строить колонну, испуганные негры упрямо отказываются идти. Капитан Марсеней в конце концов урезонивает их, и мы трогаемся в путь с трехчасовым опозданием.

Удивительное событие этой ночи, естественно, занимает всех, но никто не может его объяснить. Мало-помалу начинают говорить о другом. Прошли около двух километров от оставленного лагеря, как вдруг капитан Марсеней, который едет впереди, замечает, что почва изрыта колеями, длиной около полусотни метров, направленными с запада на восток. Эти колеи, глубиной около десяти сантиметров на западной стороне, постепенно сглаживаются к востоку. Их десять, расположенных пятью группами, по две колеи в каждой.

Имеют ли они какое-нибудь отношение к шуму этой ночи?

Сначала пытаемся ответить: нет.

И однако, у них направление с запада на восток; они соответствуют и числу: пять пар следов, пять последовательных нарастаний необъяснимого гула…

Итак?

Итак, я не знаю.




Амедей Флоранс.






В СИКАСО





Экспедиция Барсака достигла Сикасо двенадцатого января. В шесть недель, делая в среднем по двадцать пять километров в день, она прошла тысячу сто километров, отделяющих от океана эту старинную столицу Кенедугу, сделавшуюся впоследствии последней крепостью Самори.

«Экспансьон франсез» перестала получать статьи Амедея Флоранса после третьей, отправленной через два дня после оставления Канкана, и мы не имели бы никаких сведений о путешествии, если бы не записная книжка, в которую известный репортер ежедневно вносил свои заметки и наблюдения. Автор настоящего рассказа имеет ее в своем распоряжении и будет делать из нее, в случае надобности, обширные заимствования.

От Канкана до Сикасо путешествие прошло размеренно и неинтересно. Помимо нескольких шуток насчет рассеянности Сен-Берена и подробного описания малоинтересных случаев, о которых читатель уже имеет достаточное представление, Амедей Флоранс ограничивался описанием пути. До Тиолы местность была ровная, а, начиная с этого городка, сделалась гористой. Репортер коротко отметил, что Чумуки, избегая компании своего товарища Тонгане, по-видимому, заключил союз с главным проводником Морилире. Он, впрочем, не рассуждал по этому поводу, да и, в самом деле, вопрос о взаимоотношениях между этими тремя неграми не был настолько важным, чтобы занимать его внимание.

По молчанию Амедея Флоранса следовало заключить, что ничего существенного не случилось. Это означало, что ни одно из предсказаний Кеньелалы не начало исполняться ни в коей мере, как и следовало ожидать. Амедей Флоранс продолжал составлять свои письма и вручать Чумуки, который гарантировал их аккуратную доставку в Европу; и если, по той или иной причине, это обещание не выполнялось, репортер об этом не знал. Сен-Берен продолжал гарцевать на лошади. Жанна Морна — мы оставляем псевдоним, который она выбрала, — не получила еще никакой физической раны. А насчет моральной, напротив, выходило, что третье предсказание было ближе всех к истине, если понимать его в переносном смысле, как думал Амедей Флоранс. В самом деле, он посвятил две одобрительных строчки все более тесной дружбе между Жанной Морна и капитаном Марсенеем и о растущем удовлетворении, которое молодые люди в ней находили.

Что же касается четвертого предсказания, самого серьезного и самого мрачного, ничто, абсолютно ничто не предвещало, что хоть малейший факт может его подтвердить. Экспедиция не была ни уничтожена, ни захвачена в рабство и спокойно продвигалась под охраной двухсот сабель капитана Марсенея. Ее верховые и вьючные животные были в добром здравии, багаж — в хорошем состоянии и при переправах через реки подмокал лишь в той степени, которая неизбежна при услугах негров.

И в самом деле, рассуждения Амедея Флоранса в конце статьи, отправленной из Канкана, выражавшие его мысли в момент написания, не подтвердились последующими событиями.

Никто не устраивал действительных или мнимых нападений на колонну, и никакой другой Кеньелала не встретился на пути, чтобы изрекать страшные пророчества. Если даже Амедей Флоранс открыл истину и где-то существовал кто-то, строивший абсурдные планы запугать экспедицию и заставить ее вернуться, то, вероятно, он от них отказался.

Вдобавок, сам Амедей Флоранс не имел ясного мнения по этому вопросу на пути в Сикасо. Факты, на которых основывались его рассуждения: более или менее правдоподобная попытка отравить экспедицию ядом «дунг-коно» и зловещие предсказания колдуна-негра — устарели.

Хотя еще не прибыли в Сикасо, а предсказанная опасность начиналась именно после этой древней столицы, репортер успокаивался со дня на день: настолько ему казалось абсурдным утверждение, что эти безобидные негры, которые время от времени попадались на дороге, рискнут напасть на такой крупный отряд регулярных солдат. Подобные случаи были не часты, и только такой тиран, как Самори, мог силой принудить эти первобытные племена воевать.

И все-таки Амедей Флоранс, быть может, несколько излишне полагался только на солдат капитана Марсенея, так как в Сикасо военный отряд должен был уменьшиться наполовину.

В Сикасо, если не забыл читатель, экспедиция Барсака должна была разделиться. Одна часть, под начальством самого Барсака, достигнув Нигера, через Уагадугу, столицу Моси, возьмет путь к югу и вернется к океану через Бургу и Дагомею. Вторая, под управлением Бодрьера, сразу спустится на юг и направится почти по прямой линии на Гран-Басам. Разумеется, каждая из частей экспедиции имела право на равноценную защиту, одинаковый эскорт, сведенный, таким образом, до сотни людей в каждом случае.

В тот момент, как экспедиция в полном составе прибыла в Сикасо, прошло не так уж много времени с тех пор, когда эта крепость Самори, взятая штурмом в начале 1898 года войсками полковника Одеу, стала принадлежать Франции. В окрестностях Сикасо еще попадались следы беспрерывных грабежей, которым подвергал ее тот пагубный торговец невольниками, украшенный нами, неизвестно почему, пышным именем д'Альмани. Повсюду встречались сожженные или опустошенные деревни — доказательства перенесенных несчастий.

Город Сикасо, — если только позволительно применить это выражение к негритянскому поселению, — находился почти в таком же состоянии, как застал его полковник Одеу. Это скопление нескольких деревушек, разделенных полями; их объединяет ограда, как принято в этих краях, «тата», которая в Сикасо достигает не менее шести метров высоты и восьми метров толщины у основания.

Внутри «тата» французская администрация занималась только самыми неотложными делами и, не считая работ по очистке, построила лишь необходимые помещения для гарнизона.

В то время этот гарнизон составляли три роты: одна — колониальной пехоты и две — сенегальских стрелков под начальством французских офицеров и сержантов. Можно себе представить, с какой радостью встретили экспедицию Барсака молодые офицеры, так давно оторванные от себе подобных! Особенно радостна была встреча, когда во главе колонны увидели капитана Марсенея, который нашел на этом отдаленном посту несколько лучших своих друзей; она достигла предела, когда в составе экспедиции обнаружили белую женщину.

Знатным посетителям оказали торжественный прием. Развевающиеся по ветру знамена, звуки труб, бой барабанов, триумфальные арки из листвы, восторженные крики негров, — все было, и даже речь Барсака!

Вечером офицеры устроили торжество с пуншем, где царило самое непринужденное веселье. На празднике председательствовала Жанна Морна. Можно себе представить, какой успех она имела! Ее окружили, вокруг нее вился рой молодых людей. Вся эта горячая молодежь радостно соревновалась из-за прекрасных глаз соотечественницы, которая принесла к ним, изгнанникам, луч солнца.

Но Жанну Морна не опьянил успех. Среди всех знаков внимания быстрее всего находили дорогу к ее сердцу те, которые оказывал ей капитан Марсеней, а он на них не скупился.

Это предпочтение, которое она выказывала, даже не замечая, было таким невинным, и о нем знали все. Товарищи капитана Марсенея, как истые французы, деликатно и постепенно притушили свой пыл, и один за другим обращались к счастливому капитану со скромными поздравлениями, от которых тот напрасно пытался уклониться.

Марсеней опускал глаза, отнекивался, уверял, что он не понимает их речей. Напротив, он-то их хорошо понимал и светился от счастья.

Так любовь, которую питали друг к другу Жанна Морна и Марсеней, стала откровением для них самих.

На следующий день начали решать вопрос о том, как разделить экспедицию, и внезапно столкнулись с непредвиденными трудностями.

Относительно европейцев дело было просто. С Бодрьером отправлялись Эйрье и Кирье, согласно полученным ими инструкциям и по личному желанию. К Барсаку присоединились Понсен и доктор Шатонней. К ним же примкнул и Амедей Флоранс, так как более длинный путь этой части экспедиции обещал дать обширный репортерский материал.

Капитан Марсеней имел приказ: откомандировать в конвой Бодрьера сто своих людей под командой лейтенанта из гарнизона Сикасо, самому же, с другой сотней, присоединиться к Барсаку. Приученный к дисциплине, он был очень смущен и с тоскою спрашивал себя, к какой части присоединятся Жанна Морна и Сен-Берен.

Какой вздох облегчения вырвался у него, когда молодая девушка объявила, что она сопровождает Барсака! И какое разочарование последовало за этим, когда Жанна прибавила, что она и Сен-Берен ненадолго останутся с почтенный депутатом Юга и намерены покинуть его через несколько переходов, чтобы продолжать собственные исследования севернее.

Среди офицеров поднялся всеобщий шум возмущения. Не было ни одного, кто не порицал бы девушку за такой неблагоразумный план. Как! Одна, без эскорта, она рискует углубляться в эти почти не изведанные области, куда не проникала даже французская армия? Ей доказывали, что такое путешествие невыполнимо, что она рискует жизнью, в лучшем же случае старшины деревень просто не позволят ей пройти.

Ничто не помогало. Жанна Морна оставалась непоколебимой, и даже капитан Марсеней не мог на нее повлиять.

— Вы теряете время, — смеясь заявила она. — Вы лишь застращаете дядюшку, который вон там выкатывает испуганные глаза.

— Я?! — запротестовал Аженор, захваченный врасплох.

— Да, вы! — подтвердила Жанна Морна. — Вы умираете от страха, это видно. Значит, на вас повлияли все эти предсказания несчастья?

— На меня?! — снова повторил бедный Сен-Берен.

— Чего вы боитесь, племянник? — спросила Жанна с величественным видом. — Ведь я буду с вами!

— Но я не боюсь! — возражал Сен-Берен, разъяренный тем, что к нему были привлечены все взгляды.

Жанна Морна обратилась к собеседникам.

— Я покинула Европу с целью пересечь Хомбори[[47] Очевидно, автор имеет в виду районы вокруг селения Хомбори в исторической области Гурма (в современной малийской области Мопти).] и достигнуть Нигера в вершине петли у Гао. Я пересеку Хомбори и достигну Гао.

— А туареги ауэлиммидены, которые занимают в этой области оба берега Нигера?

— Я смеюсь над туарегами, — ответила Жанна, — я пройду среди них.

— Но почему Гао, а не какой-либо иной пункт? Какая необъяснимая причина заставляет вас направиться именно туда, раз вы путешествуете для удовольствия?

— Мой каприз! — ответила Жанна Морна.

Раздались аплодисменты. Офицеры нашли, что ответ вполне во французском духе.

— Это в самом деле самый сильный аргумент, — провозгласил комендант Вергез. — Каприз хорошенькой женщины — это ultima ratio[[48] Высший довод (лат.).], и мы не будем спорить.

Когда закончилось распределение официального и полуофициального персонала экспедиции, оставалось распределить низший, что казалось легким.

Десять ослов, пять погонщиков и десять носильщиков, принадлежавших Жанне Морна и Сен-Берену, естественно, следовали за теми, кто их нанял. Остальных погонщиков, носильщиков и вьючных животных разделили на две неравные группы: более многочисленная должна присоединиться к той из двух партий, которой предстоит более долгий путь, то есть к экспедиции Барсака, и у нее же должен был остаться проводник Морилире. Все без возражений с этим согласились. Но когда дошло до осуществления этой идеи, начались затруднения.

При первых же словах, сказанных на этот счет, Морилире заявил о решительном отказе, и его не могли образумить никакие доводы. По его словам, он нанимался только до Сикасо, и ничто в мире не заставит его идти дальше. Напрасно пытались настаивать; безуспешными оказались все средства, включая запугивание, от Морилире только удалось добиться согласия сопровождать экспедицию Бодрьера. А убедить упрямого негра идти на восток с Барсаком оказалось невозможным.

Вдобавок ко всему появились такие же затруднения с погонщиками и носильщиками; за исключением нанятых Жанной Морна и ее племянником, они единодушно отказались идти дальше Сикасо. Просьбы, обещания, угрозы — все было бесполезно. Точно столкнулись со стеной; пришлось отказаться от мысли переспорить их.

Стали искать нового проводника и других слуг. Не стоило большого труда набрать последних, но прошло несколько дней, прежде чем нашли проводника-туземца, внушающего некоторое доверие. Это был негр лет тридцати пяти — сорока по имени Бала Конере, уроженец Ньелы, из поселка Фоллона, расположенного на пути экспедиции Бодрьера, но знакомого с некоторыми районами в Мосси. Этого Конере и наняли.

И сейчас же резкая перемена произошла с Морилире. Равнодушно, даже несколько насмешливо наблюдавший за бесплодными поисками своих начальников, он сразу изменил позицию, едва эти поиски увенчались успехом. Он смиренно просил у Барсака прощения за упрямство, объясняя его страхом, и предложил сопровождать экспедицию до Уагадугу и Дагомеи, как и нанимался. Сразу исчезло и сопротивление погонщиков и носильщиков, объявивших, что они готовы следовать за своим проводником, куда бы он их ни повел.

Это внезапное единодушие с очевидностью показало, что Морилире был единственным виновником неожиданной сумятицы, и на мгновение явилась мысль отклонить его запоздалое рвение. Но, с другой стороны, было выгодно воспользоваться услугами испытанного персонала и проводника, уроженца страны, которую нужно было пересечь, поэтому на проделки Морилире закрыли глаза.

Решили, что Бала Конере поступит к Бодрьеру с меньшей частью прежнего персонала, к которому присоединят еще нескольких новых носильщиков, а за Барсаком остается Морилире и большая часть старых погонщиков и носильщиков.

Вся эта неразбериха потребовала значительного времени. Войдя в Сикасо двенадцатого января, Бодрьер и Барсак смогли его покинуть только двадцать первого.

В этот день, на рассвете, роты снова выстроились с оружием; они выровняли ряды под командованием своих офицеров в парадной форме. Снова развевались по ветру знамена, снова гремели трубы. Экспедиция Барсака первой, экспедиция Бодрьера второй прошли среди двух рядов солдат. Колонна тронулась за ними и проводила до ограды.

Там, за «тата», обменялись приветствиями. Офицеры гарнизона высказывали пожелания счастливого путешествия, а Барсак и Бодрьер не без живого волнения пожали друг другу руки. Пока отряд возвращался в свои казармы, два каравана тронулись в путь, каждый в свою сторону. Бодрьер со своим эскортом удалился на юг. Барсак, Понсен, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Морна и Сен-Берен, окруженные сотней всадников под командой капитана Марсенея, повернули налево и исчезли на востоке.










Но этим почти одинаковым колоннам была предназначена совершенно разная судьба. Если первой не пришлось встретить на своем пути никакой опасности, никакой серьезной трудности, то не так получилось со второй. Бодрьер мирно выполнил свою миссию, без труда собрал все данные для отчета, которого ждала от него палата депутатов, и наконец прибыл в Гран-Басам почти в намеченный срок. Зато судьбе было угодно, чтобы с Барсаком и его друзьями случились события самые необыкновенные и ужасные, какие только можно вообразить.

И вот почему, оставляя в стороне мелкие происшествия, отметившие спокойный путь Бодрьера, наш рассказ отныне прикован исключительно к той части экспедиции, которая удаляется на восток и под предводительством проводника Морилире все дальше уходит в глубь черной страны.






МОРИЛИРЕ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)





22 января. Прошло два дня, как мы покинули Сикасо, а у меня сложилось впечатление, что дела идут неладно. Я повторяю, это только впечатление, но мне кажется, что настроение у наших слуг испортилось, что погонщики проявляют еще меньше усердия и сильнее замедляют шаг ослов, если только это возможно, и что носильщики утомляются быстрее и требуют более частых остановок. Быть может, это моя фантазия и я нахожусь под влиянием предсказаний Кеньелалы из Канкана. Нет ничего невероятного в том, что эти почти забытые предсказания приобрели некоторый вес с тех пор, как мы покинули Сикасо и наш конвой уменьшился наполовину.

Боюсь ли я? Почему бы и нет! Или, скорее, если я и боюсь, то только того, что глупец Кеньелала не одарен «вторым зрением», а просто бестолково повторял свой урок. Чего я хочу? Приключений, приключений и еще раз приключений, которые я превратил бы в хороший отчет. Да, я жду настоящих приключений.

23 января. Я продолжаю настаивать, что мы ползем, как черепахи. Правда, местность не способствует быстрому продвижению. Только подъемы да спуски. И все же скверные намерения наших негров мне кажутся несомненными.

24 января. Что я говорил? Вечером мы прибыли в Кафеле. Мы сделали в четыре дня пятьдесят километров. Двенадцать километров в день — это неплохо, как рекорд.

31 января. Ну! Он побит, этот рекорд! Мы употребили шесть дней, чтобы пройти следующие пятьдесят километров. Итого: сто километров в десять дней! И вот мы в маленькой деревушке Кокоро. Прошу вас поверить, что я не снял бы там дачу — провести лето на берегу моря. Какая дыра! Оставив три дня назад деревню Нгана — кой черт выдумал эти имена?! — и преодолев последний довольно крутой подъем, мы спустились в долину, по которой сейчас идем. Горы на западе, севере и юге. Перед нами, на востоке, равнина.

К довершению несчастья, мы задержались на некоторое время в Кокоро. Не потому, что мы были там пленниками; наоборот, старшина деревни, некий Пинтье-Ба, — наш сердечный друг. Но…

Но я чувствую, что литературные правила требуют начинать с самого скучного. Поэтому я быстро набросаю несколько этнографических заметок, прежде чем продолжать мой рассказ.

В Кокоро начинается страна бобо. Название скорее смешное, но жители не так смешны: настоящие скоты.

Несколько слов об этих скотах.

Мужчины, в большинстве достаточно хорошо сложенные, совершенно нагие. Старики носят вокруг бедер повязку, называемую «била». Старухи заменяют «била» пучком листьев внизу живота: это кокетливее. Некоторые молодые люди, законодатели мод, используют «била», украшая ее позади хвостом из бумажной материи, собранной на конце пучком. Это последний крик моды! Добавьте к этому простому одеянию ожерелье из трех рядов раковин, подвязки под коленями, пальмовый лист вокруг лодыжки, железные серьги и костяную или тростниковую стрелу, воткнутую в нос: вот вам тип щеголя у бобо.

Женщины отвратительны с их слишком большими бюстами и чересчур короткими ногами, с выдающимся, заостренным животом, с их толстой нижней губой, проколотой костью или пучком листьев толщиной со свечку. Надо видеть это!

Их оружие — копья и несколько кремневых ружей. Кое-кто носит кнутики, к концу которых подвешены священные амулеты[[49] Амулет — маленький предмет, будто бы предохраняющий от болезни, ран, «дурного глаза» и т. д.].

Эти молодчики не очень разборчивы в пище. Они без всякого отвращения едят полуразложившуюся падаль. Пффф!.. Их умственное развитие соответствует всему этому. Можно судить о нем по тому, как они нас встретили.

Этот искусный литературный переход возвращает меня к нити моего рассказа.

Сцена в Кокоро, вчера, 30 января. Ночь.

Подходя к деревне, мы сталкиваемся с завывающей толпой негров. Мы их насчитали при свете факелов по меньшей мере восемьсот; кажется, они настроены совсем не дружественно. Мы в первый раз встречаем такой прием и потому останавливаемся, немного удивленные.

Удивленные, но не слишком обеспокоенные. Все эти парни могут сколько угодно размахивать оружием; нам ясно, что один ружейный залп начисто выметет нашу превосходную публику.

Капитан Марсеней отдает приказ. Его люди расстегивают чехлы, но не вытаскивают из них ружей. Капитан выжидает. Стрелять в своего ближнего всегда серьезная штука, даже если этот ближний — бобо. Оружие остается немым, и, кажется, оно не заговорит.

Так обстоит дело, когда лошадь Сен-Берена, испуганная криками, становится на дыбы. Выбитый из седла, Сен-Берен летит вниз головой и падает прямо в кучу негров. Они испускают свирепые завывания и устремляются на нашего несчастного друга, когда…

…когда мадемуазель Морна пришпоривает свою лошадь и во весь опор мчится на толпу. Тотчас же внимание отвлекается от Сен-Берена. Смелую наездницу окружают. Двадцать копий направляются на нее…

— Манто! — кричит она нападающим. — Нте а бе суба! (Молчание! Я волшебница!)

С этими словами она вытаскивает электрический фонарь, который, к счастью, при ней находился, и зажигает его, потом гасит и снова зажигает, чтобы показать, что она по своей воле распоряжается лучами света. При виде этого завывания умолкают, и вокруг нее образуется почтительный круг, на середину которого выходит уже упомянутый Пинтье-Ба. Он хочет держать речь: эта болезнь всех правителей на земле. Но мадемуазель Морна призывает его к молчанию. Она спешит на помощь Сен-Берену, который не шевелится после падения и, очевидно, ранен.










По заключению доктора Шатоннея, который проник в круг с таким же спокойствием, как входит к пациенту, Сен-Берен действительно ранен и весь в крови. Он упал так неудачно, что острый камень нанес ему широкую рану пониже поясницы. В этот момент я думаю, что одно из предсказаний Кеньелалы исполнилось. Это подает мне надежду на исполнение остальных, но, право, по спине пробегает холодок, когда я думаю о судьбе моих статей.

Доктор Шатонней берет чемоданчик с инструментами, промывает и перевязывает рану, в то время как негры созерцают его в глубоком изумлении.

Пока длится операция, мадемуазель Морна, остающаяся на лошади, разрешает Пинтье-Ба говорить. Он приближается и спрашивает на языке бамбара, почему тубаб (тубаб — это Сен-Берен) атаковал их с ружьем. Мадемуазель Морна отрицает это. Старшина настаивает, показывая на футляр с удочками, которые Сен-Берен носит на перевязи. Ему объясняют истину. Напрасный труд. Чтобы его убедить, приходится снять крышку, открыть футляр, сверкающий при свете факелов, и показать удочки.

Глаза Пинтье-Ба загораются жадностью. Его руки протягиваются к блестящему предмету. Как избалованный ребенок, он его просит, он желает, он требует. Сен-Берен гневно отказывает.

Напрасно мадемуазель Морна настаивает в свою очередь, желая укрепить только что установленный мир. Наконец она сердится.

— Племянник! — говорит она сурово и направляет на упрямого рыболова электрический фонарь.

Сен-Берен немедленно уступает и передает футляр от удочек Пинтье-Ба, который приписывает свой успех магической силе электрического фонаря и влиянию волшебницы. Завладев сокровищем, бездельник безумствует. Он отплясывает дьявольский танец, потом по его знаку все оружие исчезает, и Пинтье-Ба приглашает нас в деревню, где мы можем жить сколько угодно.

Старшина держит речь, в которой, как кажется, приказывает устроить завтра «там-там» в нашу честь.

Ввиду мирного настроения бобо капитан Марсеней не видит никакого неудобства в том, что мы примем их приглашение. На следующий день, то есть сегодня после полудня, мы нанесли визит нашим новым друзьям, тогда как наш конвой и черный персонал оставались снаружи, за «тата».

Ах, дорогие мои друзья, что мы увидели! О вкусах не спорят, но что касается меня, я предпочитаю Елисейские поля![[50] Елисейские поля — одна из лучших улиц Парижа.]

Мы направлялись прямо во «дворец» дугутигуи[[51] Дугутигуи — старшина.]. Это скопление хижин, расположенных посреди деревни, прямо возле центральной кучи нечистот, отвратительно пахнущих. Хижины, построенные из мятой глины, снаружи окрашены разведенной в воде золой. Ну, а уж внутри! Двор — трясина, где бродят быки и бараны. Вокруг — жилые помещения, больше похожие на пещеры, так как, чтобы туда проникнуть, нужно спускаться. Но лучше не пробовать! Оттуда поднимается хватающий за горло удушливый запах, и еще приходится сталкиваться с козами, курами и другими обитателями птичьего двора, которые там свободно разгуливают.

После описания «дворца» легко себе представить, как выглядят жилища простых граждан. Это трущобы, кишащие крысами, ящерицами, тысяченожками и тараканами, ползающими среди всевозможных нечистот, испускающих тошнотворный запах.

Очаровательные жилища!

Во «дворце» нам был устроен официальный «прием». Он состоял в том, что мы преподнесли Пинтье-Ба подарки, впрочем не имеющие никакой цены: куски дешевой материи, висячие замки без ключей, старые кремневые пистолеты, нитки, иголки.

Буквально очарованный этими великолепными подарками, дугутигуи дал сигнал начинать «там-там».

Сначала музыканты прошли по деревне, играя кто на бодото — трубе из рога антилопы, кто на буроне (тоже труба из слонового клыка), а кто на табале, что означает по-французски барабан. Два человека несли эту табалу, а третий колотил по ней дубинкой, название которой «табала калама». По этому случаю капитан Бингер справедливо замечает, что слово «калама», по-видимому, происходит от слова «каламус»[[52] Calamus (лат.) означает камыш, тростник: впоследствии стало означать перо.] и что, следовательно, «табала калама» буквально означает: «перо, чтобы писать на барабане».










При звуке этих фантастических инструментов бобо собираются на площади, и праздник начинается.

Появляется суданский полишинель[[53] Полишинель — петрушка, клоун.], мокхо мисси ку, и пляшет с гримасами и ужимками. Он одет в трико из красной материи и украшенный коровьими хвостами колпак, с которого ниспадает лоскуток, закрывающий его лицо. Он носит на перевязи мешок, наполненный гремящими железками; каждое его движение заставляет бренчать бубенчики и погремушки, прикрепленные к его лодыжкам и запястьям. Концами коровьих хвостов он щекочет лица зрителей.

Когда он окончил свои выходки, которые, казалось, очень позабавили Пинтье-Ба и его приближенных, эти последние, по знаку вождя, зарычали как дикие звери, что, по моему мнению, должно означать единодушные аплодисменты.

Когда водворилась тишина, Пинтье-Ба приказал принести зонт, украшенный раковинами и амулетами, и не потому, что он в нем нуждался, но потому, что у дугутигуи будет недостаточно важности, если над его головой не будет широко раскрыт зонт — символ его власти.

Тотчас же начались танцы. Мужчины, женщины и дети образовали круг, колдуны ударили по своим табала, и две танцовщицы расположились на противоположных сторонах площадки. После трех быстрых пируэтов они устремились навстречу друг другу, но не лицом, а спинами и, сошедшись, оттолкнулись изо всей силы.

За этими двумя танцовщицами последовали другие, и наконец все присутствующие, испуская дикие крики, начали бешеную карусель, перед которой наши самые вольные танцы кажутся очень вялыми и скромными.

Танцы закончились процессией. Бобо маршировали перед Пинтье-Ба, распевая хором в сопровождении оглушительного шума табала, труб и тростниковых дудок, резкие звуки которых раздирали уши.

Наступил час обеда, и началась кровавая оргия.

На площадь принесли дюжину баранов, заколотых в хижинах. От дерева к дереву туземцы натянули длинные веревки и окружили ими квадрат, посредине которого женщины нагромоздили сухих сучьев. Потом, вооружившись ножами, негры ободрали животных и разрезали на куски, а женщины подвесили куски к веревкам: в то же время был зажжен костер.

Когда баранина достаточно изжарилась, Пинтье-Ба подал знак; негры бросились на мясо, расхватали его и начали рвать зубами. Зрелище было отвратительное.

— Это людоеды! — вскричала мадемуазель Морна, вся бледная.

— Увы, да, мое дорогое дитя! — ответил доктор Шатонней. — Но еда — единственное удовольствие этих бедняг, у которых всегдашнее страдание — голод.

Чувствуя отвращение, мы не замедлили возвратиться в свои палатки, а у негров праздник продолжался допоздна; почти всю ночь мы слышали доносившиеся до нас крики.

2 февраля. Мы все еще в Кокоро, где нас задерживает рана Сен-Берена. Дядя-племянник (я решительно называю его так) не может держаться на лошади.

3 февраля. Все еще Кокоро! Весело!

4 февраля. 6 часов утра. Наконец отправляемся.

В тот же день, вечером. Фальшивый выход. Мы еще в Кокоро. В это утро, на рассвете, мы распрощались с нашими друзьями бобо (заводишь друзей где придется!). Вся деревня на ногах с дугутигуи во главе, и на нас льется поток пожеланий: «Пусть ньялла (бог) поведет вас в добром здоровье!», «Пусть даст вам гладкий путь!», «Пусть пошлет вам хороших лошадей!». Услышав последнее пожелание, Сен-Берен делает гримасу: его рана еще дает себя чувствовать.

Мы кладем конец этим изъявлениям чувств, и колонна трогается.

Она трогается, но не продвигается. Это еще хуже, чем в Кокоро. Явное нежелание двигаться вперед. Каждую минуту останавливается один из носильщиков, и его приходится ждать, или падает вьюк с осла, и его надо водворять на место. К десяти часам, к моменту остановки, мы не сделали и шести километров.

Я восхищен терпением капитана Марсенея. Он ни разу не вышел из состояния совершенного спокойствия. Ничто его не обескураживает, не утомляет. Он борется с этим немым заговором со спокойной и холодной энергией.

Но в момент, когда нужно отправляться в вечерний переход, начинается другая песня: Морилире заявляет, что он ошибся. Начинается совещание с проводниками мадемуазель Морна. Чумуки поддерживает Морилире. Тонгане, напротив, утверждает, что мы на верном пути. Хорошо же мы осведомлены! Кому верить?

После долгих колебаний соглашаемся с мнением большинства и идем назад. Теперь мы идем превосходно. Носильщики больше не устают, поклажа ослов укрепилась сама собой. В один час мы проходим расстояние, которое утром потребовало четырех, и еще до ночи возвращаемся в свой утренний лагерь близ Кокоро.

6 февраля. Вчера, 5 февраля, мы отправились без больших затруднений и, удивительное дело, по той же самой дороге, от которой накануне отказались. Морилире объявил, что, поразмыслив как следует, он видит, что ошибался вечером, а не утром. И снова его поддерживает Чумуки. Я склонен думать, что эти двое сговорились предать нас.

В этот день все по-прежнему, и мы уже начали свыкаться с недоброжелательностью, как вдруг произошли два важных события. Во время утреннего перехода внезапно падает мул. Его хотят поднять. Он мертв. Разумеется, эта смерть могла быть естественной. Но признаюсь, что я думаю о «дунг-коно» и других ядах страны.

Никто ничего не говорит. Поклажу с издохшего мула перекладывают на других, и мы возобновляем поход.

После полудня второй случай: пропадает носильщик. Что с ним случилось? Тайна. Капитан Марсеней грызет ус. Я вижу, что он озабочен. Если негры нас оставят, наше дело провалится. Ведь нет ничего заразительней, чем микроб дезертирства. С этого времени надзор становится более строгим. Мы принуждены маршировать, как на параде, и всадники конвоя не позволяют никаких отлучек. Эта суровая дисциплина меня стесняет, и все-таки я ее одобряю.

Вечером новый сюрприз: несколько негров пьяны. Кто их напоил? Капитан организует самую тщательную охрану лагеря, затем подходит к Барсаку, с которым я как раз обсуждал положение, так ухудшившееся после Сикасо. К нам присоединяются доктор Шатонней, Понсен, мадемуазель Морна, Сен-Берен, и мы держим военный совет.

Капитан в немногих словах излагает факты, обвиняя во всем Морилире. Он предлагает подвергнуть вероломного проводника допросу и применить силу. Каждого носильщика будет сопровождать стрелок, который заставит его идти, хотя бы под страхом смерти.

Барсак не согласен, Сен-Берен — тем более. Допросить Морилире — значит предостеречь его, показать ему, что он раскрыт. Ведь мы не имеем против него никаких улик и даже не можем вообразить, с какой целью он нас предает. Морилире будет все отрицать, и мы ни в чем не сможем его уличить. А как заставить идти носильщиков? Что делать, если они лягут и силе противопоставят бездействие? Расстреливать их — плохой способ заставить служить нам.

Решено хранить молчание, вооружиться терпением и строго следить за Морилире.

Все это очень хорошо, но я начинаю размышлять. Зачем упорствовать в продолжении путешествия? Экспедиция имеет цель убедиться в умственном развитии негров в Петле Нигера и в степени их цивилизованности. Ну что ж! Мы узнали их развитие. Племена, обитающие между океаном и Канканом, и даже в крайнем случае близ Тиолы и Сикасо, достаточно созрели, чтобы быть достойными, некоторых политических прав; я готов с этим согласиться, хотя это и не мое мнение. Но за Сикасо?… Я считаю, что дикари, которые нас окружают, эти бобо, более похожие на животных, чем на людей, не могут быть превращены в избирателей. Так зачем же упрямиться? Разве не очевидно, что, чем дальше углубляться к востоку, тем меньше туземцы входят там в соприкосновение с европейцами, и, следовательно, лоск цивилизации (?) у них сходит на нет.

Эти выводы кажутся мне неоспоримыми, и я удивляюсь, почему их не делают мои компаньоны по путешествию. Не видят очевидного?

Так ли это? Может быть, они и видят, но имеют свои причины закрывать глаза? Проанализируем вопрос.

Первое. Капитан Марсеней. В отношении него вопрос ясен. Капитан не может спорить: он обязан повиноваться. Кроме того, я не думаю, что ему пришла бы в голову мысль отступать, даже в случае приказа, пока мадемуазель Морна идет вперед. Симпатия, которую они испытывают друг к другу, заметно возрастает после Сикасо. Мы видим настоящую любовь, которая признана той и другой стороной и которая логически должна закончиться браком. Все это настолько ясно, что даже сам господин Барсак отказался от притязаний и снова стал тем превосходным человеком, каким он, в сущности, и является. Итак, продолжаем.

Второе. Понсен. Господин Понсен тоже подчиненный, и он тоже повинуется. И очень хитер будет тот, кто узнает, что у него внутри. Понсен делает заметки утром и вечером, но не даст в них отчета и самому Гермесу[[54] Гермес — по греческой мифологии — вестник богов, символ скрытности.].

Я могу поклясться, что с момента отъезда он не произнес и десяти слов. Мое личное мнение, что он ничем не интересуется. Итак, проходим мимо Понсена.

Третье. Сен-Берен. О, с этим другое дело! Сен-Берен смотрит на все глазами своей тетки-племянницы: он живет только для нее. Впрочем, Сен-Берен настолько рассеян, что, быть может, он даже не сознает, что он в Африке. Итак, проходим мимо номера третьего.

Четвертое. Мадемуазель Морна. Мы знаем о цели ее путешествия. Она нам ее открыла: каприз. Этой причины достаточно, и если в действительности существует другая, деликатность не позволит нам ее отыскивать.

Пятое. Я пятый номер — единственный, кто действует вполне логично. Какова цель моей жизни? Репортаж. И потому, чем больше будет неприятностей всякого рода, тем больше я напишу статей и, следовательно, буду доволен. Потому я и не думаю о возвращении назад.

Остается Барсак. Он никому не повинуется, ни в кого не влюблен, он знает, что мы в Африке, он слишком серьезен, чтобы поддаться капризу, и ему не приходится заботиться о репортаже. Но тогда?

Этот вопрос меня настолько беспокоит, что я решаюсь предложить его самому Барсаку.

Барсак смотрит на меня, покачивает головой сверху вниз и отвечает мне жестом, который не обозначает ровно ничего. Это все, что мне удается из него вытянуть. Видно, что он привык давать интервью.

7 февраля. Есть новости. Ночь была очень беспокойной. Мы не могли отправиться в обычный час и сделали только один переход — вечерний.

Изложим факты: из них видно, что и рассеянность иногда бывает полезна. Вчера было решено бдительно следить за Морилире. Не посвящая людей конвоя в наши страхи, мы решили бодрствовать поочередно. Так как нас шестеро, включая мадемуазель Морна, которая хочет, чтобы ее считали за мужчину, это несложное дело.

Сообразуясь с такой программой, ночь с девяти часов вечера до пяти утра разделили на шесть одинаковых вахт и бросили жребий. Выпал такой порядок: мадемуазель Морна, Барсак, капитан Марсеней, я, Сен-Берен и Понсен. Это приговор судьбы.

В час ночи я замещаю капитана Марсенея. Он мне говорит, что все хорошо, и показывает на Морилире, который спит недалеко от нас, завернувшись в свой дороке. Полная луна позволяет различить черное лицо плута и его белую одежду.

Вахта началась спокойно. Но около половины второго мне показалось, что я слышу то же гудение, которое нас так озадачило в первый вечер после Канкана. Шум как будто доносится с востока, но такой отдаленный, что я до сих пор не уверен, действительно ли я его слышал.

В четверть третьего я передаю пост Сен-Берену и ложусь спать. Я не могу уснуть. Быть может, отсутствие привычки, но прерванный сон не возвращается. После получаса бесполезных попыток я встаю с намерением закончить ночь на свежем воздухе. В этот момент я слышу снова — и так слабо, что можно думать о новом обмане слуха, — тот же гудящий звук. Вслушиваюсь снова и снова…

Ничего или по меньшей мере очень мало!.. Это — как дуновение, которое убывает, убывает и неслышно замирает на востоке. Я так и остаюсь в сомнении.

Я решаю найти Сен-Берена, который должен нести вахту.

Сюрприз! Впрочем, какой это сюрприз! Сен-Берена нет на посту. Бьюсь об заклад, что неисправимый субъект забыл о своих обязанностях и занимается каким-нибудь другим делом. Лишь бы только этим не воспользовался Морилире, чтобы уйти, не простившись. Я удостоверяюсь, что Морилире не убежал, а блаженно спит, распластавшись на земле. Я вижу его черное лицо и белый дороке.

Успокоившись, я иду на поиски Сен-Берена, чтобы отчитать его за недисциплинированность. Я знаю, где его искать, так как заметил речку невдалеке от лагеря. Я иду прямо туда и, как и предполагал, замечаю силуэт среди потока. Но как он может находиться на таком расстоянии от берега? Видно, он умеет ходить по воде?

Как я узнал сегодня утром, Сен-Берен просто-напросто соорудил из трех кусков дерева плот, достаточный, чтобы выдержать его вес, потом с помощью длинной ветки вместо шеста оттолкнулся на несколько метров от берега. Там он стал на якорь, спустив большой камень на веревке из волокон пальмовых листьев. И на всю эту работу у него ушло не более получаса. Он очень изобретателен.

Но в данное время не это меня занимает.

Я приближаюсь к берегу и зову приглушенным голосом:

— Сен-Берен!

— Здесь! — отвечает мне тень на воде.

— Что вы здесь делаете, Сен-Берен?










Я слышу легонький смешок, потом тень отвечает:

— Я браконьерствую, мой дорогой!

Мне кажется, я грежу. Браконьерствовать? В Судане? Я не знал, что рыбная ловля подчинена здесь каким-нибудь правилам. Я повторяю:

— Вы браконьерствуете? Что вы мне тут поете?

— Без сомнения, — отвечает Сен-Берен, — так как я ловлю ночью на рыболовную сеть. Это абсолютно запрещено!

Эта мысль его очень забавляет. Животное! Он еще смеется надо мной.

— А Морилире? — спрашиваю я, рассердившись.

Среди ночи раздается ужасное проклятие, которое мое перо отказывается передать, потом тень приходит в движение, и Сен-Берен, мокрый до колен, прыгает на берег. Теперь он обезумел от беспокойства, но несколько поздно.

— Морилире? — повторяет он задыхающимся голосом.

— Да, Морилире, — говорю я ему. — Что вы сделали, несчастный?

Новое проклятие, и Сен-Берен спешит на свой пост, которого не должен был покидать.

К счастью, Морилире все еще спит. Я могу даже утверждать, что он не сделал ни одного движения с тех пор, как меня разбудил капитан Марсеней. Это замечает и Сен-Берен.

— Вы меня напугали! — вздыхает он.

В этот момент мы слышим сильный шум со стороны реки. Можно поклясться, что кто-то тонет.

Мы бежим к берегу и в самом деле различаем вблизи импровизированного плота что-то черное, барахтающееся в реке.

— Это негр, — говорит Сен-Берен.

Он поднимается на плот, освобождая негра, и втаскивает его на берег, объясняя мне:

— Он запутался в сети, которую я позабыл. (Конечно, мой славный Сен-Берен!) Но какого черта он тут делает?

Мы наклоняемся над беднягой, и с наших губ срывается крик:

— Морилире!

Это в самом деле Морилире, совершенно голый, мокрый с головы до пят, наполовину захлебнувшийся. Ясно, что проводник покинул лагерь, переплыл речку, совершил прогулку в поле и по возвращении попал в сеть, по воле Провидения забытую Сен-Береном. Без его драгоценной рассеянности путешествие предателя, быть может, навсегда осталось бы для нас тайной. Но внезапно мне приходит такая мысль: а другой Морилире, который так спокойно спит при лунном свете?

Я бегу к этому соне, я его трясу. Недурно! Я должен был об этом подумать: дороке пуст и остается у меня в руке. А черное лицо — кусок дерева, подложенный под каску с пером, которой бывший стрелок украшает свои натуральные прелести.

На этот раз негодяй пойман на месте преступления. Нужно, чтобы он сознался. Я возвращаюсь к Сен-Берену и его пленнику. Этот последний, кажется, приходит в себя.

Я говорю кажется, так как он внезапно вскакивает и бросается к реке с очевидным намерением принять новую ванну.

Но Морилире плохо рассчитал: рука Сен-Берена опускается на запястье беглеца.

Чистосердечно говоря, Сен-Берен не так красив, как Аполлон Бельведерский, но он силен, как Геркулес. У него ужасная хватка, если судить по судорогам и гримасам пленника. Менее чем в минуту Морилире побежден, падает на колени и просит пощады.

В то же самое время из его руки что-то падает. Я наклоняюсь и поднимаю. К несчастью, мы не слишком внимательны. Морилире делает отчаянное усилие, бросается на меня, свободной рукой выхватывает вещь, и она исчезает в него во рту.

У Сен-Берена вырывается третье проклятие. Я прыгаю к горлу пленника, которое мой компаньон сжимает другой рукой. Морилире, полузадушенный, вынужден возвратить похищенное. Но, увы, он возвращает только половину: своими стальными зубами он перекусил подозрительный предмет, и половина исчезла в глубине его желудка.

Я смотрю на свой приз: это маленький листок бумаги, на котором что-то написано.

— Держите крепче эту каналью, — говорю я Сен-Берену.

Сен-Берен успокаивает меня, и я иду искать капитана Марсенея. Первая забота капитана — посадить крепко связанного Морилире в палатку, вокруг которой он расставляет четырех часовых с самыми строгими инструкциями. Потом мы все трое идем к капитану, дрожа от нетерпения узнать, что написано на листке бумаги.

При свете фонаря видно, что это арабские буквы. Капитан, выдающийся знаток арабского языка, без труда прочел бы их, если бы документ был цел. Но почерк отвратительный, и мы имеем лишь часть текста. В таком виде это просто ребус, который невозможно расшифровать при свете фонаря. Надо ждать дня.

Когда приходит день, мы видим, что это бесполезный труд. Но, может быть, Морилире, уличенный в предательстве, постарается купить снисхождение, признает свою вину и даст полный перевод?

Мы направляемся к палатке-тюрьме, входим туда…

Изумленные, мы останавливаемся у входа: веревки валяются на земле, палатка пуста.






ПО ПРИКАЗУ СВЫШЕ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)





В тот же день. Мне пришлось оторваться от записной книжки, так как капитан Марсеней позвал меня, чтобы показать перевод лоскутка документа, вырванного из зубов Морилире. Возвращаюсь к последовательному изложению событий.

Итак, мы нашли палатку пустой. Морилире исчез. Очень раздраженный, капитан Марсеней допрашивает караульных. Но бедные ребята так же удивлены, как он. Они уверяют, что не покидали поста и не слышали никакого подозрительного шума. Ничего невозможно понять. Мы возвращаемся в палатку и замечаем в ней дыру, проделанную у самого верха и достаточную, чтобы пропустить человека. Над дырой толстая ветка дерева. Все объясняется. Плохо связанный Морилире освободился от веревок и; вскарабкавшись по центральному столбу, бежал по деревьям.

Гнаться за ним? Бессмысленно! Беглец имеет час выигрыша, да и как найти человека в зарослях? Для этого надо иметь собак.

Согласившись с этим, мы подчиняемся неизбежному. Капитан велит снять палатку, где так плохо стерегли Морилире, и отпускает четырех стрелков со строгим приказом молчать о происшествии под угрозой сурового наказания. Он уходит к себе, чтобы разобраться в таинственном документе. Я занимаюсь составлением своих записок. В это время Сен-Берен может ввести наших компаньонов в курс событий, если только не позабудет.

Час спустя капитан Марсеней посылает за мной, как я уже говорил. Я нахожу его в палатке Барсака, где собрались все европейцы. Все лица выражают самое естественное удивление. Кому, в самом деле, на пользу предательство Морилире? Действует ли он в пользу кого-то постороннего, вмешательство которого я подозревал, и давно ли? Через несколько минут мы это, быть может, узнаем.

— Арабское письмо, — объясняет нам капитан Марсеней, — идет справа налево, но его надо читать сквозь бумагу, повернув к себе изнанку, чтобы оно приняло привычный для нас вид.

Он вручил нам бумагу, куда были перенесены слова с той записки, которой мы завладели. Она была с неровными краями разрыва, и я прочел следующие слова на языке бамбара:




«Манса а ман гнигни тубабул

Мену нимбе мандо кафа

батаке манаста софа

А оката, Бату и а ка фоло. Манса а бе».




Во всяком случае, не мне расшифровать эту тарабарщину!

Бумага переходит из рук в руки. Мадемуазель Морна и Сен-Берен, кажется, что-то понимают. Удивляюсь обширности их познаний. Барсак и Понсен знают столько же, сколько я.

— Последние слова первой и второй строки неполны, — объясняет нам капитан Марсеней. — Первое надо читать тубабуленго, что значит «европейцы», буквально «рыжие европейцы», а второе — кафама, то есть «еще». Вот перевод дополненного таким образом текста:

«Господин (или король) не хочет, чтобы европейцы… потому что они продвигаются еще… письмо уведет солдат… Он будет приказывать. Повинуйся… Ты начал. Господин (или король)…».

Лица у нас вытянулись. Не очень-то это ясно. Впрочем, капитан Марсеней продолжает объяснения:

— Первый обрывок фразы легко понять. Есть где-то господин, или король, который не хочет, чтобы мы что-то сделали. Что? Второй обрывок говорит об этом. Он не хочет, чтобы мы продвигались в страну негров. По какой-то причине мы ему, вероятно, мешаем. Этот второй обрывок начинает, без сомнения, изложение плана, которого мы не знаем. Две следующие строчки менее ясны. «Письмо уведет солдат» — это ничего не говорит нам: четвертая строка — приказ, обращенный к Морилире, но мы не знаем, кто это «он», который будет приказывать. Что же касается последних слов, то для нас они не имеют смысла.

Мы разочарованно смотрим друг на друга. Не очень-то мы продвинулись! Барсак подводит итоги:

— Из всего, что мы до сих пор наблюдали, включая сегодняшние события, можно заключить: первое — проводник предавал нас кому-то третьему, который, по неизвестным причинам, хочет помешать нашему путешествию; второе — этот незнакомец располагает известным влиянием, потому что заставил нас взять в Конакри подосланного им проводника; третье — его власть не слишком велика, так как до сих пор, для достижения своих целей, он использовал весьма наивные способы.

— Простите, — замечаю я, — таинственный незнакомец делал попытки и другого сорта.

И я сообщаю почтенной аудитории мои размышления о яде «дунг-коно» и о предсказаниях Кеньелалы. Я был вознагражден за мою проницательность.

— Изобретательные умозаключения господина Флоранса, — добавляет Барсак, — только подтверждают мои. Я продолжаю настаивать, что наш противник, кто бы он ни был, не слишком опасен, иначе он употребил бы против нас более действенные средства.

— Барсак прав. Это Мудрость, сама Мудрость греков с большой буквы говорит его устами.

— Мое мнение таково, — продолжал Барсак, — что не следует преувеличивать эту историю. Я скажу: будем благоразумны, но не позволим запугать себя.

Все его поддерживают, что меня не удивляет, так как я знаю тайные мотивы каждого. Но меня удивляет упрямство Барсака. Почему он не воспользуется этим случаем, чтобы прервать бесполезное путешествие?!

Как бы то ни было, нам необходимы новые проводники. Мадемуазель Морна предлагает своих: ее люди знают страну, ведь именно поэтому они и наняты. Чтобы решить вопрос, надо сравнить Чумуки и Тонгане.

Манеры первого мне не нравятся. Он уверяет, что на него можно рассчитывать, но кажется смущенным, и, пока говорит, я не могу поймать его бегающий взгляд. Это говорит о лживости. По-моему, он не лучше Морилире.

Тонгане, напротив, очень честен. Он превосходно знает страну и поведет нас куда угодно. Он также уверяет, что справится с носильщиками и погонщиками. Этот парень производит хорошее впечатление. У него твердый голос, прямой взгляд. С этого момента я верю Тонгане и не доверяю Чумуки.

Новые проводники говорят с носильщиками. Они сообщают им официальную версию, что Морилире съеден кайманом и что теперь они будут приказывать вместо него. После отдыха отправляемся в путь.

9 февраля. Морилире нет, но все идет совершенно так же. С Чумуки и Тонгане мы идем не быстрее, чем с их предшественником.

Между двумя проводниками постоянно возникают споры о направлении пути. Они никогда не согласны друг с другом, а их ссоры нескончаемы. Я всегда склоняюсь на сторону Тонгане, потому что он кричит громче, и опыт доказывает, что я прав. Если же случайно большинство высказывается в пользу Чумуки, то расспросы в первой же попавшейся деревне неизменно доказывают нашу ошибку. Тогда приходится колесить, иногда по местам, почти непроходимым, чтобы выбраться на покинутую нами правильную дорогу.

Иногда спор двух черных продолжается так долго, что наступает жара, и мы остаемся на месте.

При таких условиях нельзя идти быстро. И вот за два с половиной дня мы едва прошли тридцать километров. Это плохо.

Мы идем все той же долиной, в которую вошли у Кокоро. Она расширилась, и высоты находятся только справа от нас, на юге.

Дорога вообще не из трудных, и если бы не постоянные переправы через реки, изредка по деревянным мостам, на три четверти разрушенным, а также вброд в неудобных местах, кишащих кайманами, то нам почти не приходилось бы сталкиваться с трудностями.

11 февраля. Рано утром мы находимся посреди возделанных полей, что указывает на близость деревни. Поля были бы в достаточно хорошем состоянии, если бы большая часть их не была опустошена термитами, этими ужасными разрушителями.

Эти насекомые строят термитники в форме шампиньонов, иногда высотой в рост человека. Термиты оставляют их в начале зимы, превращаясь в крылатых муравьев[[55] Термиты и муравьи не имеют ничего общего; в систематике насекомых их относят к различным подотрядам: термитов — к таракановым, муравьев — к перепончатокрылым.]. Тогда они наводняют деревни. Но человек никогда не теряет случая немного развлечься. Появление крылатых муравьев становится сигналом для праздников и пиршеств. Повсюду зажигаются костры, на свет прилетают насекомые и опаляют крылья. Женщины и дети собирают их и жарят на масле карите. Но ведь надо не только есть, но и пить. К вечеру вся деревня пьяна.

Около восьми часов утра мы заметили деревню Бама, которой принадлежали поля. Когда мы к ней приближались, то встретили процессию «ду», обходившую поля, чтобы прогнать злых духов и вымолить дождь. Эти «ду» — негры, одетые в блузы, на которых нашиты пеньковые и пальмовые волокна. Их головы целиком покрыты пеньковыми колпаками с дырами для глаз, с гребнями из красного дерева и с клювами хищных птиц. Они шли, приплясывая, в сопровождении зевак и мальчишек, которых без стеснения били своими «священными» жезлами. Когда они проходили мимо хижин, им подносили доло — просяное пиво и пальмовое вино. Этого было достаточно, чтобы после часа прогулки процессия валялась мертвецки пьяная.










Через полчаса мы прибыли в Баму. С лицемерным видом Чумуки доложил капитану Марсенею, что негры очень устали, отказываются делать второй этап и просят остановиться в Баме на весь день.

Капитан не моргнул глазом; несмотря на знаки неодобрения, которые делал Тонгане за спиной товарища, он принял удивленный вид и сказал, что просьба опоздала, так как уже решено сделать сегодня длительную остановку. Чумуки удалился озадаченный, а Тонгане воздел руки к небу и выразил свое негодование Малик.

Мы воспользовались неожиданной остановкой, чтобы посетить деревню, и не раскаялись, так как она совсем не походит на те, которые мы видели до сих пор.

Чтобы войти туда, нам пришлось сначала подняться на кровлю хижины, и нас провели по крышам до жилища дугутигуи.

Этот дугутигуи — старый негр с большими усами, походит на отставного сержанта. Он курит длинную медную трубку, огонь в которой поддерживает безобразный маленький негритенок.

Он принял нас сердечно и предложил доло. Чтобы не отстать в вежливости, мы сделали ему подарки. Исполнив этот обряд, мы превратились в туристов.

На площади бродячий цирюльник работал на открытом воздухе. Близ него мальчики делали всем желающим педикюр и маникюр: они стригли большими ножницами ногти на ногах и руках. Четыре каури с человека — такова цена за услуги, но они должны были возвращать клиентам обрезки ногтей, а те торопились закопать их в землю. С помощью немного понимавшего язык Сен-Берена я хотел узнать причины странного обычая, но ничего не вышло.

В нескольких шагах «медик» лечил больного по всем правилам негритянского искусства. Мы издалека наблюдали «консультацию».

Больной, истощенный человек, со впалыми глазами, дрожал от лихорадки. «Доктор» велел ему лечь на землю посреди кружка любопытных, затем выбелил ему лицо разведенной золой, так как белый цвет почитается в этих краях; он поставил возле него грубо вырезанную из дерева фигурку — изображение милостивого божества. Затем он исполнил вокруг больного бешеный танец, дико завывая. Наконец он приказал показать ему, где болит, и внезапно, с радостным ревом, притворился, что вытащил оттуда осколок кости, спрятанный у него в руке. Больной тотчас встал и пошел, заявляя, что он излечился: новое доказательство истины: спасает лишь вера.

Но было ли ее достаточно у нашего больного? В этом можно усомниться, так как улучшение, о котором он говорил, продолжалось очень недолго. В тот же вечер он пришел к нам в лагерь. Узнав от одного из наших негров, что среди европейцев есть «тубаб», он пришел умолять о помощи белого колдуна, потому что черный ему не помог.

После общего осмотра доктор Шатонней просто дал ему дозу хинина. Пациент не поскупился на благодарности, но, удаляясь, скептически покачивал головой, как человек, не очень верящий в средство, действенность которого не была усилена ни пением, ни заклинаниями.

12 февраля. Сегодня то же самое, что и вчера, по словам конвойных, и даже хуже. Мы сделаем не больше одного этапа как сегодня, так и завтра.

В момент, когда наша колонна трогается, появляется вчерашний больной. Ему стало настолько лучше, что он захотел поблагодарить своего спасителя еще раз. Доктор дал ему несколько пакетиков хинина с наставлением, как его употреблять.

Все идет хорошо до остановки. Движемся быстро. Ни одной задержки, ни одной жалобы от негров. Это слишком хорошо.

В самом деле, в час остановки, пока устраиваемся на отдых, Чумуки приближается к капитану Марсенею и заводит ту же речь, что и накануне. Капитан отвечает, что Чумуки совершенно прав и что мы не двинемся в путь ни после обеда, ни даже весь следующий день, но потом, после этого большого отдыха, мы не будем останавливаться, пока не проделаем с утра самое меньшее двадцать километров.

Капитан говорит это громким голосом, чтобы все слышали. Негры понимают, что с этих пор ими будет управлять твердая рука. Внушительный тон капитана, очевидно, на них подействовал. Они ничего не говорят и скромно удаляются, потихоньку обмениваясь взглядами.

В тот же день, в 11 часов вечера. Это начинает меня раздражать. Вечером, около шести часов, мы внезапно слышим все тот же жужжащий шум, который впервые поразил нас в Канкане.

Сегодня этот шум опять доносится с востока. Он очень слаб, но достаточен, чтобы исключить возможность ошибки. И к тому же не один я его слышу. Все поднимают головы, а черные выказывают страх. Еще светло, как я уже сказал, но мы ничего не видим.

Небо чисто. Правда, высокий холм загораживает вид как раз с востока. Я спешу на его вершину.

Пока я взбираюсь на холм со всей возможной скоростью, гул понемногу усиливается, потом внезапно прекращается, и, когда я достигаю вершины, ничто не нарушает тишины.

Передо мной до самого горизонта равнина, покрытая зарослями. Я напрасно осматриваюсь: равнина пустынна, я не вижу ничего.

Я остаюсь на вершине холма до самой ночи. Глубокие тени покрывают поле, так как луна находится в последней четверти и, следовательно, восходит поздно; упорствовать бесполезно, и я спускаюсь.

Я еще не преодолел и половины спуска, как шум возобновляется. От этого можно сойти с ума, честное слово! Шум возникает, как и исчезает, внезапно, потом понемногу уменьшается, как будто удаляется на восток. Через несколько минут снова полная тишина.

Я заканчиваю спуск в задумчивости и, возвратившись в палатку, набрасываю эти краткие заметки.

13 февраля. Сегодня отдых. Каждый занимается своими делами.

Барсак прохаживается взад и вперед. Он кажется озабоченным.

Понсен заносит в книжку большого формата заметки, без сомнения, относящиеся к его обязанностям. Судя по движениям его карандаша, кажется, он занимается вычислениями. Какими вычислениями? Я могу спросить его, но ответит ли он? Между нами, я боюсь, что он онемел.

Сен-Берен… Стойте, а где же Сен-Берен?… Наверно, где-нибудь дразнит пескарей.

Капитан Марсеней разговаривает с мадемуазель Морна. Не будем их беспокоить.

На другом конце лагеря я вижу Тонгане в компании Малик. У них такой вид, точно время не кажется им долгим.

Носильщики и погонщики спят там и сям; спит и конвой, за исключением часовых.

Я провожу большую часть дня, дописываю статью на основании заметок предыдущих дней.

Закончив ее, я зову Чумуки, заведующего почтовой связью. Чумуки не отвечает. Я отправляю на его поиски стрелка. Через полчаса стрелок возвращается и говорит, что не мог найти Чумуки. Я сам его ищу, и тоже безуспешно. Чумуки исчез, и я должен отказаться от отправки моей статьи.

14 февраля. Сегодня утром нас ожидало важное событие.

Около восьми часов, когда, потеряв часть утра в бесплодных поисках Чумуки, мы решаем отправиться, на западе, то есть со стороны Бамы, показывается приближающаяся к нам многочисленная группа всадников.

Капитан Марсеней замечает их прежде меня и отдает приказ. В мгновение ока наш конвой принимает боевое построение. Но предосторожности излишни. Мы различаем французскую форму или, по крайней мере, то, что заменяет ее в этой стране. Неизвестный отряд приближается, и мы видим, что он состоит из двадцати черных кавалеристов на лошадях, с полным вооружением, и трех европейцев, тоже верхом, — двух сержантов и лейтенанта колониальной пехоты.

Один из наших сержантов послан навстречу вновь прибывшим, которые тоже высылают одного из своих. Оба парламентера обмениваются несколькими словами, затем отряд, остановившийся на это время, возобновляет свое движение.










Он входит в наш лагерь с ружьями за плечами, и возглавляющий его лейтенант приближается к капитану Марсенею. До наших ушей доносится разговор:

— Капитан Марсеней?

— Это я, лейтенант…

— Лейтенант Лакур, семьдесят второго пехотного полка, ныне командир конного отряда суданских волонтеров. Я прибыл из Бамако, капитан, и догоняю вас от Сикасо, где не застал вас, опоздав всего на несколько дней.

— С какой целью?

— Этот пакет объяснит все, капитан.

Капитан Марсеней берет письмо. Пока он читает, я замечаю, что его лицо выражает удивление и разочарование.

— Хорошо, лейтенант, — говорит он, — позвольте мне ввести господина Барсака и его компаньонов в курс дела.

Лейтенант кланяется. Капитан отдает приказ людям и приближается к нашей группе.

— Я сообщаю вам поразительную новость, господин депутат, — говорит он Барсаку. — Я должен вас покинуть.

— Покинуть нас?!

Я должен сказать, что это восклицание принадлежало мадемуазель Морна. Она побледнела и кусает губы. Если бы я не знал ее сдержанности, то поклялся бы, что она вот-вот заплачет.

Мы тоже все ошеломлены, кроме Барсака, в котором закипает гнев.

— Что это значит, капитан? — спрашивает тот.

— Это значит, господин депутат, что я получил приказ отправиться в Тимбукту.

— Это невообразимо! — кричит уязвленный Барсак.

— Но это так, — отвечает капитан. — Читайте.

Он протягивает Барсаку письмо. Начальник экспедиции пробегает его глазами с видимым негодованием, после чего показывает письмо нам и призывает нас в свидетели проявленной по отношению к нему бесцеремонности.

Я ухитряюсь получить письмо последним, чтобы его списать.

Вот оно:




«ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Генерал-губернаторство Сенегал,

округ Бамако.




Приказ капитану Пьеру Марсенею и его отряду отправиться форсированным маршем в Сегу-Сикоро и оттуда по Нигеру в Тимбукту, где он поступит в распоряжение коменданта города. Лошади отряда капитана Марсенея должны быть оставлены на прокормление в Сегу-Сикоро.

Лейтенант Лакур, 72-го полка колониальной пехоты, командир конного отряда двадцати суданских волонтеров, доставит настоящий приказ капитану Марсенею в Сикасо и поступит в распоряжение господина депутата Барсака, начальника парламентской экспедиции в области Петля Нигера (первая партия), которого он будет сопровождать до пункта прибытия.




Комендант округа Бамако

полковник Сент-Обан».




Пока я лихорадочно списываю, Барсак продолжает изливать гнев:

— Это ни на что не похоже! Дать нам всего двадцать человек конвоя! И как раз в то время, когда мы сталкиваемся с наибольшими трудностями. Нет, это так не пройдет! В Париже мы посмотрим, одобрит ли палата такое безобразное обращение с ее депутатом.

— А пока нужно повиноваться, — говорит капитан Марсеней; он даже не пытается скрыть печаль.

Барсак увлекает капитана в сторону, но у меня репортерское ухо, и я хорошо слышу.

— Однако, капитан, а если приказ поддельный? — внушает ему Барсак вполголоса.

Капитан быстро отстраняется.

— Поддельный! — повторяет он. — Вы не подумали, господин депутат. К сожалению, нет никаких сомнений. Письмо снабжено официальными печатями. К тому же я служил под начальством полковника Сент-Обана и прекрасно знаю его подпись.

Дурное настроение извиняет многое. Я нахожу все-таки, что Барсак заходит слишком далеко. К счастью, лейтенант Лакур не слышит. Это ему бы не понравилось.

Барсак не находит ответа и хранит молчание.

— Позвольте мне, господин депутат, представить вам лейтенанта Лакура, — говорит капитан, — и распрощаться с вами.

Барсак соглашается. Представление состоялось.

— Знаете ли вы, лейтенант, — спрашивает тогда Барсак, — причины, вызвавшие доставленный вами приказ?

— Конечно, господин депутат, — отвечает лейтенант. — Туареги ауэлиммидены волнуются и угрожают нашим линиям. Необходимо усилить гарнизон Тимбукту. Полковник берет то, что у него под рукой.

— А мы? — возражает глава экспедиции. — Благоразумно ли уменьшить наш конвой?

Лейтенант Лакур улыбается:

— Это не причинит никаких неудобств. Область абсолютно спокойна.

— Не скажите, однако, — возражает Барсак. — Министр колоний говорил в палате, и губернатор Конакри подтвердил, что берега Нигера являются ареной очень тревожных событий.

— Это было когда-то, — отвечает лейтенант Лакур, продолжая улыбаться, — но теперь об этом нет и речи. Это старая история.

— Однако мы сами могли констатировать… — настаивает Барсак и рассказывает лейтенанту о наших приключениях.

Но тот не смущается.

— Видите ли, — говорит он, — незнакомец, тревожащий вас больше, чем следует, по-видимому, очень незначительная персона. Как! По-вашему, он хотел преградить вам путь и не придумал ничего другого, чтобы вас остановить? Это несерьезно, господин депутат!

Так как это собственное мнение Барсака, он не знает, что возразить.

Капитан Марсеней приближается.

— Позвольте мне, господин депутат, проститься с вами, — говорит он.

— Как? Так скоро?! — восклицает Барсак.

— Так нужно, — отвечает капитан. — У меня формальный приказ. Я должен отправиться в Сегу-Сикоро и Тимбукту, не теряя ни часа.

— Выполняйте же приказ, капитан, — уступает, протягивая ему руку, Барсак, у которого волнение укрощает гнев, — и будьте уверены, что вы уносите с собой наши наилучшие пожелания. Никто из нас не забудет этих дней, проведенных вместе, и я уверен, что говорю от имени всех, выражая признательность за вашу безупречную службу и вашу непоколебимую преданность.

— Спасибо, господин депутат, — отвечал капитан, искренне взволнованный.

Он прощается с каждым из нас поочередно и после всех, разумеется, с мадемуазель Морна. Я украдкой подсматриваю за ними.

Но я напрасно любопытствую. Все происходит необычайно просто.

До свиданья, мадемуазель, — говорит капитан.

— До свиданья, капитан, — отвечает мадемуазель Морна.

Больше ничего. Но для нас, знающих, в чем дело, эти простые слова имеют смысл, какой обычно им не придается. Мы понимаем, что они равносильны двойному формальному обещанию.

Так понимает их и капитан: его лицо сияет. Он берет руку мадемуазель Морна, почтительно целует ее, удаляется, вскакивает на лошадь и становится во главе своих людей. В последний раз он приветствует нас, потом поднимает саблю, и отряд отправляется крупной рысью. Мы не без смущения провожаем их взглядами. Через несколько минут они скрываются из виду.

И вот мы остаемся с лейтенантом Лакуром, его двумя сержантами и двадцатью волонтерами, о существовании которых час тому назад и не подозревали. Приключение разворачивается так стремительно, что мы все ошеломлены. Теперь надо вернуть себе спокойствие.

Ко мне оно возвращается достаточно быстро. Я взглядываю на наш новый конвой, чтобы познакомиться с ним. И тут происходит любопытная вещь: при первом брошенном на них взгляде меня пробирает дрожь — у них вид людей, с которыми я не хотел бы встретиться в темном уголке!






НОВЫЙ КОНВОЙ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)





В тот же день, вечером. Нет, я не хотел бы встретиться с ними в темном углу, и, однако, я с ними в зарослях, а это несравненно хуже.

Такое положение в моих глазах полно очарования. Сознавать, что близко опасность, и не знать, в чем она; напрягать ум, чтобы разгадать, где она скрывается; держать глаза и уши открытыми, чтобы отразить готовящийся удар, не зная, откуда он придет, — нет ничего более возбуждающего. В такие часы живешь самой напряженной жизнью, и эти ощущения далеко превосходят удовольствие пить кофе со сливками на террасе «Наполитена»[[56] Наполитен — одно из парижских кафе.].

Ну! Кажется, я опять увлекаюсь. Не играет ли со мной воображение скверной шутки, показывая мне бандитов, тогда как, без сомнения, мы имеем дело с самыми обыкновенными стрелками? А письмо, подлинное письмо полковника Сент-Обана? Письмо меня смущает, согласен, но ничто не может изгладить впечатления, которое произвели на меня новый конвой и его командир.

И прежде всего — эти сержанты и солдаты — «военные» ли они? С черными этого не узнаешь. Негры все на одно лицо. Относительно офицера приходится сказать «да». Напротив, только с большими колебаниями можно говорить о двух сержантах. Из стрелков ли эти головушки? Из стрелков другого сорта! Не надо быть френологом[[57] Френолог — специалист в области френологии, науки, отыскивающей зависимости духовного склада человека и его способностей от формы черепа и развития отдельных участков головного мозга.], физиономистом или каким-нибудь другим «истом», чтобы прочитать на этих лицах беспокойство загнанного зверя, любовь к грубым наслаждениям, неумение сдерживать свои чувства, жестокость. Очаровательный портрет!

Прежде всего меня поразила одна деталь, но именно она дает начало моим размышлениям. Не странно ли, в самом деле, что эти люди, включая сержантов, покрыты пылью, как и подобает людям, догонявшим нас пятнадцать дней, а их начальник свеж, точно выскочил из коробки. Он свеж до невероятия! Чистое белье, сверкающие ботинки, напомаженные усы. А его мундир? Можно подумать, что лейтенант Лакур отправляется на смотр. Он вылощен, как адъютант высокого командира: все на месте до последней пуговки и нитки и даже до складки на брюках, будто только что купленных в магазине! Не часто встретишь в зарослях такую элегантность.

Эта форма говорит понимающему человеку, что ее никогда не надевали, что она совершенно новенькая, и тот, кто ее носит, в своем желании иметь вид «офицера» перешел границы правдоподобия.

Чтобы быть щеголем в то время, когда его подчиненные так грязны, лейтенант Лакур не должен был догонять нас вместе с ними.

Оба сержанта, напротив, отвратительно грязны, но если в них нет преувеличенной элегантности офицера, то они, по моему мнению, впадают в противоположную крайность. Их «мундиры» точно из лавки старьевщика; они даже в лохмотьях. Их панталоны слишком коротки и все в заплатах, и нет никакого номера, никакого значка полка, к которому они принадлежат. Я едва верю, что можно так содержать французских солдат, даже если они нанялись на короткий срок. Другое замечание, которое трудно объяснить: мне кажется, владельцы этих мундиров не привыкли их носить. Я не могу в точности объяснить почему, но они словно ряженые в своих одеяниях.

Таков полный перечень моих замечаний и наблюдений. Быть может, посчитают, что это недостаточно и что я виноват, увлекаясь незначительными частностями, которые, возможно, объясняются весьма просто. Все может быть, я и сам склонен согласиться с таким мнением. Оценивая причины моего недоверия, чтобы занести их в записную книжку, я первый нахожу их слабыми. Но это ощущение чисто интуитивно, и я не могу выразить его словами.

Как бы то ни было, мне нечего прибавить к сказанному. Насчет дисциплины ничего нельзя сказать. По моему мнению, она даже слишком строга. Часовые стоят на своих постах и сменяются регулярно. Военная выправка превосходна и даже, возможно, чересчур.

Конвой разделяется на три группы, которые держатся в стороне друг от друга. Первую составляют двадцать суданских стрелков. В свободное от караула время они не расстаются и, странная вещь среди черных, почти не разговаривают. Они либо съедают свою стряпню в молчании, либо спят. Их не слышно. Они повинуются мановению пальца или взгляду своих сержантов, которых, по-видимому, очень боятся. В общем создается впечатление, что эти двадцать негров очень печальны и их гнетет страх.

Во второй группе два сержанта. Эти разговаривают, но только между собой и всегда вполголоса. Несмотря на мои репортерские уши, я ни разу не мог выхватить из их разговора ничего, кроме незначительных слов.

Последнюю группу составляет сам лейтенант Лакур.

Лейтенант Лакур — человек маленького роста и кажется мне несговорчивым субъектом. У него бледно-голубые глаза, цвета стали, как говорится, отнюдь не выражающие открытой благожелательности; он молчалив и нелюдим. После полудня он выходит из своей палатки только два раза с единственной целью проверить людей. Эта операция всегда происходит одинаково. Заметив командира, стрелки поднимаются и выстраиваются в ряд. Лейтенант, прямой, как кол, проходит перед ними, а его ледяной взгляд обегает их с головы до пят, потом он уходит к себе, не сказав никому ни слова. Если даже все повернется к лучшему, я осмеливаюсь сказать, что этот элегантный офицер не будет приятным компаньоном.










Ведь день я не вижу мадемуазель Морна. Не видно и Чумуки, и потому моя статья все еще лежит у меня в кармане.

15 февраля. Утром я не замечаю приготовлений к отправке. От Тонгане я узнаю, что мы не двинемся весь день. После вчерашнего отдыха эта остановка кажется мне странной.

Случай сталкивает меня с лейтенантом Лакуром, все таким же прямым и непогрешимо изящным. Я спрашиваю его о причине задержки.

— Приказ господина Барсака, — лаконически отвечает он.

Три слова, военный поклон и поворот на пятках. Лейтенант Лакур не из тех, кого называют блестящими собеседниками.

Почему так поступил начальник экспедиции? Уж не отказывается ли он продолжать путешествие с конвоем, уменьшенным в пять раз? Это меня интригует. Но это меня также и беспокоит, потому что такое решение может положить конец репортажу, который как раз начинает становиться сенсационным.

Около десяти часов я замечаю Барсака. Он прогуливается большими шагами, руки за спину, глаза в землю, и, кажется, не в добром настроении. Момент, по-видимому, не очень удачен, чтобы спрашивать, каковы его проекты. Но это меня не останавливает, и я решаюсь получить интервью.

Барсак не сердится. Он останавливается, молча смотрит некоторое время. Наконец говорит:

— Несколько дней назад, господин Флоранс, вы предлагали мне тот же вопрос. Я вам не ответил. Я вам скажу сегодня, что и сам не знаю, какой ответ вам дать.

— Значит, вы не приняли еще никаких решений, господин депутат?

— Никаких. Я раздумываю, я нащупываю почву, взвешиваю все «за» и «против»… — Новое молчание, потом внезапно: — Но почему бы нам не рассмотреть вопрос вместе? Вы человек практичный, полный здравого смысла. (Спасибо, господин Барсак!) Вы мне дадите совет.

Я кланяюсь.

— К вашим услугам, господин депутат.

— Рассмотрим сначала, — продолжает Барсак, — благоразумно ли продолжать это путешествие, иначе говоря, возможно ли оно?

Я подсказываю:

— Быть может, стоит сначала подумать, полезно ли оно?

— Его польза несомненна со всех точек зрения, — возражает Барсак.

Я удивлен. Однако Барсак продолжает:

— Задача такова: можем ли мы совершить это путешествие? Еще вчера я не поставил бы этот вопрос, так как вчера наш путь не был отмечен никаким серьезным происшествием. Это и ваше мнение, не так ли?

— Конечно.

— Первое, действительно важное происшествие, — это неожиданная смена конвоя и его уменьшение до двадцати человек. Могут ли двадцать человек обеспечить нашу безопасность среди этого негритянского населения, вот вопрос.

— Если его так ставить, — говорю я, — то можно дать только утвердительный ответ. Мне кажется, что двадцать человек вполне достаточно, если мы не столкнемся с враждебностью негров. Другие, исследователи совершали более долгие путешествия с меньшим конвоем и даже совсем без конвоя. Но…

— Я знаю, что вы хотите сказать, — перебивает Барсак. — Вы будете говорить о таинственном незнакомце, который, кажется, не желает видеть нас в этой стране. Я не скрывал своего мнения на этот счет, и все меня одобрили. С тех пор не произошло ничего нового, значит, по-моему, бесполезно к этому возвращаться.

Я спорю:

— Извините, господин депутат, но мне, напротив, кажется, что случилось нечто новое.

— Ба! — говорит удивленный Барсак. — Тогда это новое от меня скрыли. Объяснитесь!

При поставленном в упор вопросе я чувствую, что затрудняюсь. Мои наблюдения казались мне такими значительными, а их следствия я считал так хорошо построенными, когда сам рассматривал их одно за другим. Но когда мне пришлось говорить о них в полный голос, они показались мне еще более незначительными и спорными, чем когда я писал о них в книжке. Однако раз уж я глупо влез в эту кашу, то мой долг, во всяком случае, высказаться до конца.

И я высказываюсь. Я сообщаю Барсаку мои наблюдения над нашим конвоем и его командиром и в заключение неуверенно выражаю предположение, что если эти люди — не настоящие солдаты, то они могут быть на службе у нашего неведомого врага, которого мы до сих пор не считали опасным.

Слушая эти неправдоподобные вещи, Барсак хохочет.

— Это из романа! — восклицает он. — У вас блестящее воображение, господин Флоранс. Оно вам пригодится, когда вы вздумаете писать для сцены. Но я вам советую не доверяться ему в реальной жизни.

— Все-таки… — говорю я, задетый.

— Тут нет «все-таки». Тут факты. Подписанный приказ прежде всего.

— Он может быть фальшивым.

— Нет, — возражает господин Барсак, — ведь капитан Марсеней нашел его подлинным и повиновался без колебаний.

— Он мог быть украден…

— Опять роман! Как, скажите пожалуйста, могли заменить настоящий конвой? При этом предположении надо было иметь наготове отряд, достаточно многочисленный, чтобы, во-первых, уничтожить настоящих солдат вплоть до последнего человека, вы понимаете — вплоть до последнего! — и, во-вторых, захватив приказ, заменить настоящих солдат фальшивым отрядом, абсолютно тождественным, и это в то время, когда никто не мог знать ни о составе нового конвоя, ни даже о том, что этот конвой будет послан полковником Сент-Обаном. Никто из людей лейтенанта Лакура не ранен, значит, этому отряду следовало быть очень многочисленным, так как настоящие солдаты не позволили бы истребить себя, не защищаясь. И вы хотите, чтобы присутствие такой значительной шайки не было замечено, чтобы слухи о битве не дошли до нас, тогда как новости в зарослях распространяются от деревни к деревне с быстротой телеграммы. Вот с какими невозможными вещами сталкиваешься, когда даешь волю воображению!

Барсак прав, приказ не украден. Он продолжает:

— Ну, а на чем основано впечатление, которое на вас произвели эти люди и их начальник? И чем эти стрелки, которых вы видите отсюда, отличаются от всех черных стрелков?

Я смотрю туда и принужден сознаться, что Барсак прав. Где у меня вчера вечером была голова? Я сам себе внушил все это. Новые негры походят на всех негров.

Барсак сознает свое преимущество. Он продолжает с уверенностью (и Бог знает, однако, не слишком ли у него ее много!):

— Перейдем к сержантам. Что вы находите в них особенного? Они очень грязны, это верно, но не более, чем некоторые сержанты капитана Марсенея. В зарослях нельзя предъявлять слишком высоких требований к мундирам.

Золотые слова! Я робко сдаю свои позиции, так как действительно поколеблен.

— Все-таки лейтенант Лакур…

— О! Он необычайно корректен! — восклицает, улыбаясь, Барсак. — Он очень беспокоится о своей персоне и своем туалете. Но это — не преступление.

Конечно, это так. Я делаю последнее усилие.

— Все же совершенно новый мундир — это странно…

— Потому что старый — в чемодане лейтенанта, — объясняет Барсак, у которого есть ответ на все. — Так как он запылился, то господин Лакур привел себя в порядок, прежде чем представиться нам.

Барсак, по-видимому, находит такую заботу о внешности вполне естественной. В конце концов, это я, быть может, не отдаю себе точного отчета в значительности персоны начальника экспедиции.

— Впрочем, я долго разговаривал с лейтенантом Лакуром вчера после обеда (наверно, пока я писал мои заметки). Это очаровательный человек, несмотря на свое чрезмерное увлечение изяществом. Вежливый, хорошо воспитанный, даже почтительный. — Здесь Барсак выпячивает грудь. — Даже почтительный. Я нашел в нем очень приятного собеседника и очень корректного подчиненного.

Я спрашиваю:

— Лейтенант Лакур не видит никаких неудобств в том, чтобы продолжать наше путешествие в таких условиях?

— Никаких.

— Вы, однако, колеблетесь, господин депутат.

— Уже нет, — провозглашает Барсак, который в ходе разговора убедил самого себя. — Мы отправляемся завтра.

Я интересуюсь:

— Не убедившись в пользе дальнейшего путешествия, после того как вы установили его возможность?

Скрытая ирония моего вопроса проходит незамеченной.

— А к чему? — отвечает Барсак. — Это путешествие не только полезно — оно необходимо.

Я повторяю, не понимая:

— Необходимо?

Все еще в хорошем настроении, Барсак фамильярно берет меня под руку и доверительным тоном объясняет:

— Между нами говоря, мой дорогой, я хочу вам открыть, что с некоторого времени я считаю черных, которых мы здесь встречаем, достаточно далекими от возможности получения избирательных прав. Я даже вам признаюсь, если будете настаивать, что у нас нет шансов изменить это мнение при дальнейшем продвижении. Но то, что я говорю вам, я не скажу с парламентской трибуны. Наоборот, если мы закончим наше путешествие, дело обернется так: Бодрьер и я представим отчеты с совершенно противоположными заключениями. Эти отчеты будут переданы в комиссию. Там после обсуждения или предоставят избирательные права нескольким племенам на берегу океана, что явится моей победой, или же комиссия не придет к соглашению, и дело будет погребено. Через неделю о нем забудут, и никто не станет разбирать, прав я был или не прав. В обоих случаях ничто не помешает Бодрьеру или мне при подходящем случае получить портфель министра колоний. Если же я, напротив, вернусь, не доведя миссию до конца, этим я сам признаю, что заблуждался, мои враги закричат во все горло, что я старая тупица, и меня окончательно утопят. Барсак немного помолчал и закончил такой глубокой мыслью: — Не забывайте никогда святой истины, господин Флоранс: «Политик может ошибаться. Это абсолютно не важно. Но если он признает свою ошибку, он погиб!»

Я смакую эту истину и удаляюсь довольный. Я очень доволен в самом деле, так как теперь знаю мотивы каждого.

Покинув Барсака, я вдруг натыкаюсь на записную книжку Понсена, которую тот случайно забыл на своем складном стуле. Мои инстинкты журналиста берут верх над хорошим воспитанием, и я решительно открываю книжку: уж слишком долго она меня интересует. Уже давно я задаюсь вопросом, что наш молчаливый компаньон может писать с утра до вечера. Я желаю наконец это узнать.

Увы! Я наказан за мое любопытство. Я вижу только нагромождение цифр и букв, разбросанных как попало и совершенно непонятных. Это только «р. д. 0,009», «н. кв. км. 135,08», «в ср. 76, 18» и тому подобное.

Еще одна тайна! Для чего эти секретные записи? Неужели Понсену нужно что-то скрывать? Уж не предатель ли и он?

Ну, я сел на своего конька! Хватит возиться с этим. Что за мысль подозревать такого славного человека? Я делаю ему слишком много чести, так как — могу признаться в этом своей записной книжке, — он не слишком умен, господин Понсен!

Но ты газетчик или нет? На всякий случай я переписываю образцы иероглифов, выбранные среди тех, которые попадаются почти ежедневно. Вот они:

5 д. пр. д. 7; м. 3306, в ср. 472, 28; ж. 1895, н. к. д. 1895:7 = 270,71; кв. км. 122; н. кв. км. 3306:122 = 27,09.

Нас. вц.: 27,09x54600=14791144.

12 ф. пр. д. 81; м. 12085, в ср. 149, 19; ж. 6654, д. к. д. 6654:81=82,15; кв. км. 1401; н. кв. км. 12085:1401=8,62.

Нас. в ц.: 8,62x54600 = 470652 ч.

Я кладу блокнот на место и удаляюсь со своей добычей. Может быть, это пригодится. Наперед ведь не узнаешь.

После полудня я прогуливаюсь. Меня сопровождает Тонгане на лошади Чумуки: она лучше его собственной. Мы едем по полю мелкой рысцой.

Через пять минут Тонгане, у которого чешется язык, заявляет с места в карьер:

— Хорошо, Чумуки убежал. Чумуки — паршивый предатель.

Вот и другой! Как? Чумуки тоже нас предал? Я понимаю, что надо собрать сведения, и притворяюсь удивленным.

— Ты хочешь сказать: Морилире?

— Морилире плохой, — энергично говорит Тонгане. — Но Чумуки все равно как Морилире. Говорил неграм: «Плохо идти!» Давал много доло тубаб (водки), много серебро, много золото.

Золото в руках Морилире и Чумуки? Это невероятно!

— Ты хочешь сказать, они давали неграм каури, чтобы расположить их к себе?

— Не каури, — настаивает Тонгане. — Много золото, — и прибавляет деталь, которая меня ошеломляет: — Много английское золото!

— Так ты знаешь английское золото, Тонгане?

— Да, — отвечает он. — Мой ашантий. Мой знает фустерлинги.

Я понимаю, что Тонгане на своем странном наречии называет так фунты стерлингов. Смешное слово. Я попытался написать, как он его произносит, но в устах Тонгане оно звучит еще забавнее. Однако в этот момент мне не до смеха. Золото — английское золото! — в руках Чумуки и Морилире. Я смущен. Разумеется, я делаю вид, что не придаю никакого значения его сообщениям.

— Ты славный парень, Тонгане, — говорю я ему, — и раз уж ты так хорошо знаешь фустерлинги, возьми эту золотую монету с гербом Французской Республики.

— Хорошая республика! — радостно кричит Тонгане, подбрасывая в воздух монету; он ловит ее на лету и кладет в седельную сумку.

Тотчас его физиономия выражает удивление: его рука вытаскивает большой сверток бумаги, предмет, редкий у негров, в самом деле. Я испускаю крик и вырываю у Тонгане сверток, который прекрасно узнаю.

Мои статьи! Это мои статьи! Мои замечательные статьи остались в сумке негодяя Чумуки! Я проверяю. Увы! Они все тут, начиная с четвертой. Как же сурово осуждают меня теперь в «Экспансьон франсез»! Я обесчещен, я навеки потерял репутацию!

Пока я предаюсь печальным размышлениям, наша прогулка продолжается. Примерно в шести километрах от лагеря я внезапно останавливаюсь.

Почти у самой дороги, на пространстве шириной от шести до семи метров, длиной около пятидесяти, четко виден след посреди зарослей. На этом пространстве высокая трава помята, раздавлена, а кое-где даже как будто начисто скошена гигантской косой. И — что особенно привлекает мое внимание — в самой заметной части его я различаю две параллельные колеи, подобные тем, какие мы видели возле Канкана: их глубина от восьми до десяти сантиметров с одного конца, и они постепенно сглаживаются к другому концу. На этот раз глубокая сторона на западе.










Невольно я сопоставляю эту пару следов с гулом, слышанным три дня назад. В Канкане мы также слышали странное жужжание до того, как заметили на земле эти необъяснимые следы.

Какая связь между этими явлениями — удивительным гулом, параллельными колеями и Кеньелалой из Канкана?

Я не вижу тут никакой связи. И однако, она должна существовать. Когда я смотрю на загадочные борозды, мое подсознание вызывает зловещую фигуру колдуна-негра. И мне внезапно приходит на ум, что из четырех предсказаний этого балагура исполнилось уже три!

И тогда меня, одного с моим черным компаньоном в безграничной пустыне, с головы до пяток пронизывает дрожь, и это уже во второй раз. Когда я думаю об окружающей меня тайне, меня охватывает страх.

Это извинительно в подобных обстоятельствах. К счастью, это продолжается недолго: я создан так, что не умею бояться. Моя слабость — любопытство. И, пока мы возвращаемся, я упорно стараюсь разгадать необъяснимые загадки. Это занятие так меня поглощает, что я ничего не вижу вокруг.

Приближаясь к лагерю, я подпрыгиваю в седле. Тонгане без всяких предисловий говорит:

— Тулатигуи (лейтенант) нехорош. Паршивая обезьянья голова!

— Правильно! — отвечаю я, не подумав, и это меня извиняет.

17 февраля. Большой переход сегодня и еще больший вчера. Пятьдесят километров за два дня. Чумуки не появляется — каналья! Результат налицо. Под управлением одного Тонгане наши погонщики и носильщики делают чудеса.

В продолжение этих двух дней мои страхи, признаюсь, значительно уменьшились. Конвой четко выполняет свои обязанности, которые, впрочем, нетрудны. Двадцать людей в две линии окружают караван, как и при капитане Марсенее. Только я замечаю, что они не обмениваются с нашим черным персоналом теми шуточками, на которые были так щедры их предшественники. Впрочем, это делает честь их дисциплинированности.

Два сержанта остаются преимущественно в арьергарде; иногда они проезжают вдоль линии стрелков. Они ни с кем не разговаривают, кроме своих людей, к которым изредка обращаются с короткими приказами, тотчас выполняемыми. Приходится признать, что если наш конвой и немногочислен, зато он прекрасно обучен.

Лейтенант Лакур держится во главе колонны, почти на том же месте, которое занимал капитан Марсеней, около господина Барсака. Я замечаю, что мадемуазель Морна передвинулась на несколько рядов. Она теперь с Сен-Береном, позади доктора Шатоннея и господина Понсена. По-видимому, мадемуазель Морна не желает находиться в обществе лейтенанта.

О нем, впрочем, ничего плохого не скажешь. Он мало говорит, но действует. Очевидно, именно его энергичные действия привели к весьма удовлетворительным результатам двух последних дней похода. Вроде и сказать нечего. И однако…

Но это у меня навязчивая идея. Тайна, которую я чувствую вокруг нас, странные факты, мною замеченные, наверно, повредили мои мозги, и я склонен, без сомнения, слишком склонен, повсюду видеть предательство.

Как бы то ни было, вот мотивы моего предубеждения.

Это было сегодня утром, около девяти часов. Проходя через совершенно пустынную маленькую деревушку, мы услышали в одной хижине стоны. По приказу господина Барсака конвой останавливается, и доктор Шатонней, сопровождаемый лейтенантом Лакуром и двумя стрелками, входит в хижину. Разумеется, пресса, то есть я, проникает вместе с ними.

Ужасное зрелище! Двое мертвых и раненый. Оба трупа, мужчина и женщина, страшно изуродованы.

Кто убил и ранил этих бедных людей? Кто виноват в этом жестоком истреблении?

Доктор Шатонней сначала занимается раненым.

Так как в хижине слишком темно, стрелки по приказу доктора выносят раненого наружу. Это старый негр. Он ранен в плечо, и рана его ужасна. Кость ключицы обнажена. Я спрашиваю себя: каким оружием можно причинить такие страшные раны?

Доктор промывает рану и вытаскивает из нее многочисленные кусочки свинца. Он заботливо перевязывает рану бинтами, которые ему подает лейтенант Лакур. Раненый жалобно стонет. Но когда перевязка окончена, ему становится легче.

Но доктор чем-то угнетен. Он снова входит в хижину, осматривает трупы и выходит еще более озабоченным. Он приближается к раненому и расспрашивает его с помощью Тонгане.

По рассказу бедного негра, 11 февраля, то есть за три дня до смены нашего конвоя, деревушка была атакована отрядом черных под командой двух белых. Обитатели спаслись в зарослях, за исключением мужчины и женщины, которые не успели убежать и трупы которых мы нашли. Раненый был с другими беглецами. К несчастью, пока он бежал, пуля ударила его в плечо. Он все же нашел в себе силы спрятаться в зарослях и, таким образом, ускользнул от нападающих. Когда отряд ушел, все возвратились в деревню, но снова скрылись, увидев наш конвой, приближавшийся с той стороны, куда ушел первый.

Этот рассказ нас очень обеспокоил. Не очень приятно, в самом деле, узнать, что шайка негодяев бродит по стране. И очень возможно, что мы столкнемся с ней, так как, по словам раненого, она идет нам навстречу.

Бедняга трогательно выражает свою признательность доктору Шатоннею, но вдруг умолкает, глаза его, полные ужаса, устремлены на что-то позади нас. Мы оборачиваемся и оказываемся лицом к лицу с одним из сержантов нашего конвоя. Вид этого человека и вызвал у негра такой страх.

Впрочем, сержант спокоен. Он взволновался лишь тогда, когда лейтенант Лакур метнул на него ужасный взгляд, в котором выражались упрек и угроза. Я успел перехватить этот взгляд, но не могу его объяснить. Сержант дотрагивается до лба, показывая, что раненый бредит, и возвращается к своим людям.

Мы подходим к больному. Но теперь он смотрит на нас с ужасом, и невозможно вытянуть из него ни слова. Его переносят в хижину, и мы отправляемся дальше, успокоенные, впрочем, за его судьбу.

Не знаю, что думают мои компаньоны. Меня же занимает новая задача: почему вид сержанта так испугал старика? И почему он не обратил никакого внимания на лейтенанта Лакура?

На эту загадку тоже нет ответа. Случай ставит нас перед неразрешимыми вопросами, и это начинает крайне раздражать.

В этот вечер мы довольно поздно раскинули палатки у деревушки Каду. Мы были настроены печально, так как здесь, в Каду, мадемуазель Морна и Сен-Берен собираются нас покинуть. Мы будем продолжать путь к Уагадугу и Нигеру, они же поднимутся к северу, к Гао, а затем к тому же Нигеру, своей конечной цели. Надо ли говорить, что мы сделали все возможное, чтобы отговорить их от этого бессмысленного проекта? Наши усилия были бесполезны. Я осмеливаюсь предсказать, что будущая половина капитана Марсенея не из податливых. Когда мадемуазель Морна что-нибудь заберет себе в голову, она и черту не уступит. В отчаянии от неудачи мы обратились за поддержкой к лейтенанту Лакуру и просили его доказать, в свою очередь, нашей компаньонке, какое безумие она собирается совершить. Я был убежден, что он лишь напрасно будет тратить слова, но он и не взял на себя эту миссию. Лейтенант Лакур не произнес ни слова. Он сделал уклончивый жест и улыбнулся очень странно, не знаю, по какой причине.

Итак, остановились около Каду. В момент, когда я собираюсь удалиться в палатку, меня задерживает доктор Шатонней. Он говорит:

— Я хочу сообщить вам одну вещь, господин Флоранс: пули, которыми поражены были негры, разрывные.

И он уходит, не дожидаясь ответа.

Так! Еще одна тайна! Разрывные пули! Кто может иметь такое оружие? Как подобное оружие может существовать в этой стране?

Еще два вопроса добавляются к моей коллекции вопросов, которая заметно обогащается. Зато коллекция ответов ничуть не увеличивается!

18 февраля. Последняя новость дня, без комментариев. Наш конвой ушел. Я говорю прямо: ушел.

Это невероятно, но я утверждаю, я повторяю: конвой ушел. Проснувшись три или четыре часа назад, мы его не нашли. Он испарился, улетучился ночью и с ним все носильщики, все погонщики без исключения.

Понятно? Лейтенант Лакур, его два сержанта и весь конвой, все пятнадцать человек ушли не для того, чтобы сделать утреннюю прогулку и вернуться к завтраку. Они ушли, бес-по-во-рот-но у-шли.

И вот мы одни в зарослях, с нашими лошадьми, с нашим личным оружием, тридцатью шестью ослами, с запасом провизии на несколько дней, с Малик и Тонгане.

Ага! Я хотел приключений!






ЧТО ДЕЛАТЬ?





Когда члены экспедиции Барсака, накануне прибывшие в Каду, проснувшись восемнадцатого февраля, заметили исчезновение конвоя и своих носильщиков и погонщиков, они остолбенели. Это двойное предательство, и особенно измена конвоя, были настолько невероятны, что они долго отказывались в них поверить, если бы им тотчас не было дано доказательство, что слуги и солдаты ушли без намерения вернуться.

Разбудил своих компаньонов Амедей Флоранс, который первым вышел из палатки. Все, включая Малик, которая провела ночь в палатке Жанны Морна, моментально собрались, обмениваясь восклицаниями.

Как и обычно, обсуждение началось достаточно беспорядочно. Больше обменивались возгласами, чем размышлениями. Прежде чем устраивать будущее, все удивлялись настоящему.

Пока они так шумели, из соседней чащи донесся стон. Сен-Берен, Амедей Флоранс и доктор Шатонней побежали и нашли Тонгане связанного, с заткнутым ртом и, что хуже всего, с раной в левом боку.

Тонгане освободили от уз, привели в чувство, перевязали и расспросили. Частью на своем негритянском жаргоне, частью на языке бамбара, причем переводчицей служила Жанна Морна, Тонгане рассказал все, что знал о ночных событиях.

Бегство было совершено между часом и двумя ночи. В этот момент Тонгане, разбуженный необычным шумом, которого не слышали европейцы в своих палатках, удивился, увидев стрелков на лошадях, на некотором расстоянии от лагеря; слуги под предводительством лейтенанта Лакура и двух сержантов занимались какой-то работой, которую ночная темнота не позволяла, рассмотреть. Заинтересованный, Тонгане поднялся и направился к носильщикам и погонщикам, чтобы узнать, в чем дело. Он не дошел. На полдороге на него бросились двое, и один из них схватил его за горло, помешав крикнуть. В одно мгновение он был повален, связан, ему заткнули рот. Падая, он успел заметить, что черные нагружали на себя тюки, выбранные из поклажи. Тонгане был бессилен что-либо предпринять. Напавшие уже удалялись, когда к ним подошел лейтенант Лакур и отрывисто спросил:

— Готово?

— Да, — ответил один из предателей, в котором Тонгане узнал сержанта.

Молчание. Тонгане почувствовал, что над ним наклонились, его ощупали.

— Вы с ума спятили, честное слово! — сказал лейтенант, — Оставить живым молодца, который слишком много видел. Роберт, удар штыка для этой нечисти!

Приказ был исполнен мгновенно, но Тонгане, к счастью, удалось извернуться, и штык, вместо того чтобы пронзить ему грудь, скользнул по боку, нанеся рану, скорее болезненную, чем опасную. В темноте Лакур и его помощники ошиблись: штык был покрыт кровью, а находчивый негр испустил вздох, как бы прощаясь с жизнью, и затаил дыхание.

— Сделано? — повторил голос лейтенанта Лакура.

— Все в порядке, — ответил тот, кто нанес удар и кого начальник назвал Робертом.

Трое убийц удалились, и Тонгане больше ничего не слышал. Скоро он потерял сознание как из-за потери крови, так и потому, что рот его был забит тряпками.










Этого рассказа было достаточно, чтобы убедиться, что измена задумана и подготовлена заранее.

Установив все это, члены экспедиции смотрели друг на друга, изумленные и потрясенные. Первым пришел в себя Амедей Флоранс.

— Наше положение отчаянное! — вскричал репортер, выразив общую мысль.

Эти слова точно открыли источник, и полились предложения, как улучшить положение. Прежде всего надо было подвести итоги. Сделав подсчеты, убедились, что осталась дюжина револьверов, семь ружей, из них шесть охотничьих, все это с достаточным запасом патронов; семь лошадей, тридцать шесть ослов, около ста пятидесяти килограммов разных товаров и на четыре дня провизии. Таким образом, средства защиты и транспорта были налицо. О провизии не стоило беспокоиться: ее можно было доставать, как и прежде, в деревнях. Кроме того, шестеро европейцев располагали превосходным оружием, и можно было охотиться. Пересчитав все запасы, пришли к выводу, что партия не столкнется ни с какими непреодолимыми препятствиями с материальной точки зрения.

Решили продать ослов, которые при отсутствии опытных погонщиков могли стать лишь серьезной обузой. Сделав это, можно будет выработать план действий. Если будет принято решение продолжать путешествие еще некоторое время, придется нанять пять-шесть негров для переноса товаров, которые можно обменивать в деревнях на необходимые продукты. В противном случае следует эти товары продать за любую цену; ненужными станут носильщики, и можно будет двигаться гораздо быстрее.

Жанна Морна и Сен-Берен, которые одни лишь могли объясняться с туземцами, вошли в переговоры с обитателями Каду. Они встретили в деревне превосходный прием и подарками завоевали симпатии старшины. С его помощью ослы были проданы в Каду и окружающих деревнях по десять тысяч каури (около тридцати франков) за каждого, а всего за триста пятьдесят тысяч каури. Одной этой суммы хватало для пропитания членов экспедиции и оплаты пяти носильщиков на двадцать дней.

С другой стороны, старшина обещал предоставить пять носильщиков и даже более, если понадобится. Торговые сделки потребовали нескольких дней. Они были закончены вечером 22 февраля. Это время не пропало даром, так как раньше Тонгане не мог тронуться в путь, а к этому времени его рана зарубцевалась, и ничто уже не мешало отправлению.

Утром 23-го расставили кружком шесть складных стульев, посредине разложили карты. Тонгане и Малик составляли аудиторию. Обсуждение началось под председательством Барсака.

— Заседание открыто, — по привычке сказал Барсак. — Кто просит слова?

Все незаметно улыбнулись. Амедей Флоранс иронически ответил, не моргнув глазом:

— Мы будем говорить после вас, господин председатель.

— Как вам угодно, — согласился Барсак, ничуть не удивленный этим титулом. — Обсудим положение. Мы покинуты нашим конвоем, но вооружены, имеем товары для обмена и находимся в центре Судана, на большом расстоянии от океана…

При этих словах Понсен вытащил из кармана свой большой блокнот и, водрузив очки на нос, он, никогда не говоривший, сказал:

— Точно на расстоянии тысячи четырехсот восьми километров пятьсот восьмидесяти трех метров и семнадцати сантиметров, включая неровности и считая от центрального кола моей палатки.










— Подобная точности бесполезна, господин Понсен, — заметил Барсак. — Достаточно знать, что мы находимся приблизительно за тысячу четыреста километров от Конакри. Вы знаете, что мы намерены были идти дальше, но новая ситуация требует принятия иных решений. По-моему, мы должны добраться если не самым быстрым, то самым надежным путем до какого-нибудь французского поста и там спокойно решить, что делать дальше.

Одобрение было единодушное.

— Мы должны постараться достигнуть Нигера, — продолжал Барсак, рассматривая карту. — Нельзя ли пройти к Сею через Уагадугу и Надианго? После взятия Тимбукту французские части продвигаются вниз по реке. Признаюсь, я не знаю, дошли ли они сейчас до Сея, но это возможно, даже вероятно. В случае, если нам удастся получить другой конвой, этот вариант будет иметь то преимущество, что согласуется с нашими планами.

— Но он имеет то неудобство, господин председатель, — порывисто вскричал Понсен, лихорадочно рассматривая цифры в своей книжке, — что нам предлагается путь в восемьсот километров. А наш шаг в среднем равен семидесяти двум сантиметрам, я в этом уверен.

Восемьсот километров составляют один миллион сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать шагов с дробью. Отбросим дробь. Мы делаем в час в среднем пять тысяч сто сорок три шага с дробью. Отбросим дробь. Но есть еще остановки, которые требуют в час в среднем восемнадцать минут сорок секунд, я это проверил. Остается две тысячи пятьсот двадцать секунд, то есть три тысячи шестьсот шагов и одна десятая. Переход в восемьсот километров потребует один миллион сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать шагов, разделенных на три тысячи шестьсот и одну десятую, то есть триста восемь и двадцать две тысячи восемьсот две тридцатишеститысячных часа. Это составляет один миллион сто одиннадцать тысяч шестьсот восемьдесят секунд с дробью. Отбросим дробь. Мы в действительности идем пять часов сорок пять минут и двенадцать секунд в день, считая все остановки, то есть двадцать тысяч семьсот двенадцать секунд. Следовательно, чтобы пройти восемьсот километров, нам потребуется один миллион сто одиннадцать тысяч шестьсот восемьдесят секунд, деленных на двадцать тысяч семьсот двенадцать, что дает пятьдесят три и тринадцать миллионов девятьсот четыре двадцатимиллионных дня. Чтобы определить величину этой последней дроби, надо перевести ее в часы, минуты и секунды. И тогда получится…

— О! О!! О!!! — прокричал Амедей Флоранс, нервы которого не выдержали. — Неужели вы не могли попросту сказать, что нам понадобится пятьдесят три дня, если мы будем проходить по пятнадцать километров в день, и только сорок, если будем ежедневно делать двадцать? Чего вы хотите добиться этими невероятными вычислениями?

— А вот чего, — ответил Понсен, с уязвленным видом закрывая свой внушительный блокнот, — что лучше достигнуть Нигера у Дженне. Таким образом, расстояние уменьшится наполовину и сократится до четырехсот километров.

— Было бы еще лучше, — возразил Амедей Флоранс, указывая по карте предлагаемый им путь, — выйти к Нигеру у Сегу-Сикоро через Баму, Уаттару, Джитаману и так далее. Переход будет около трехсот километров, но, помимо того, что мы будем идти по пути капитана Марсенея, мы выгадаем сто километров, потому что не придется подниматься по реке от Дженне до Сегу. Кроме того, это последнее поселение довольно значительное, и мы, конечно, найдем там помощь.

— Хорошо придумано, — одобрил доктор Шатонней. — Но есть еще более удачное решение вопроса. Надо просто возвратиться если не к морю, то, по крайней мере, в Сикасо, от которого нас отделяет всего двести километров; там мы найдем соотечественников, которые нас так сердечно принимали. Там мы решим, следует ли отправиться в Бамако или же, что предпочтительнее, как считает господин Амедей Флоранс, подняться до Сегу-Сикоро.

— Доктор прав, — согласился Флоранс. — Это самое благоразумное решение.

После того как каждый выразил свое мнение, дискуссия на время прервалась.

— Можно согласиться, господин Флоранс, — начал после минутного раздумья Барсак, который хотел дать своим коллегам лестное представление о его героизме, — что и вы и доктор правы. Я вас прошу, однако, понять, что возвращение в Сикасо означает отказ, хотя и временный, от той цели, которую я себе поставил. Да, господа, долг прежде всего.

— Мы понимаем ваши опасения, господин Барсак, — перебил Флоранс, — но бывают случаи, когда долг — это благоразумие.

— Остается обсудить, — возразил Барсак, — что мы имеем в том и другом случаях. Наш конвой, правда, дезертировал, но лично я не вижу опасностей, которые бы нам угрожали. Те опасности, которым мы до сих пор подвергались, исходят, возможно, от предполагаемого врага, существование которого нам доказывают только те удары, которые он нам наносит. Но оценим эти удары, и они покажутся нам весьма слабыми. Какие же препятствия нам созданы? По словам господина Флоранса, нас сначала пытались запугать; я предполагаю, что наш неведомый враг позднее возмутил наших людей в Сикасо и далее и, наконец, каким-то неведомым способом подменил настоящий конвой фальшивым. Но соблаговолите подумать, и вы поймете, что, поступая таким образом, нам создали, по существу, очень незначительные препятствия. Этот мнимый конвой, вместо того чтобы сбежать, мог легко перебить нас всех! Он этого не сделал. Больше того: нам оставили оружие, патроны, лошадей и некоторый запас товаров. Поступки не из числа самых страшных.

— Но есть и Тонгане, — мягко возразил доктор Шатонней.

— Тонгане — негр, — ответил Барсак, — а для некоторых людей жизнь негра ничего не стоит.

— Господин Барсак прав, — вмешался Флоранс. — Да, с нами действительно поступили по-божески; верно, что до сих пор нашей смерти не хотели. Я говорю: до сих пор, так как наш неведомый противник может употребить приемы нападения более действенные, если мы будем продолжать путь в направлении, которое ему не нравится. Рана же Тонгане доказывает нам, что те, кого мы стесняем, скоры на расправу.

— Правильно, — одобрил доктор.

За одобрением доктора Шатоннея последовало несколько минут молчания, которые Барсак употребил на глубокое раздумье. Конечно, умозаключения Амедея Флоранса были справедливы, и, очевидно, почтенный депутат Юга не хотел подвергать опасности свою драгоценную жизнь с единственной целью — избежать критики, которая ждет его в Париже, если он вернется, не выполнив полностью свою миссию. Да, впрочем, разве этим критикам нельзя возразить?

— Серьезно поразмыслив, — сказал Барсак, пытаясь испытать на своих слушателях аргументы, которые ему впоследствии послужат в споре с коллегами из парламента, — я склоняюсь к предложению господина Амедея Флоранса, и особенно в той форме, которую придал ему наш уважаемый сотоварищ, доктор Шатонней. Я голосую за возвращение в Сикасо, имея конечной целью Сегу-Сикоро. Если же, господа…

Амедей Флоранс, утомленный дискуссией, перестал слушать оратора и начал думать о другом.

— …если же, господа, кто-нибудь попытается порицать меня за прекращение этого безусловно необходимого путешествия, я отвечу, что ответственность за это падает на правительство, долг которого был обеспечить нашей экспедиции действенную защиту. Если серьезная необходимость принудила правительство отозвать состав нашего конвоя, оно должно было принять все необходимые меры, чтобы шайка авантюристов не могла подменить тот отряд, который нам предназначался; или же, чтобы такой подмен не совершился, оно обязано было с большим тактом избрать командира, которому доверило нашу безопасность. Этому командиру следовало бы не так послушно выполнять приказы, происхождение которых не наше дело выяснять. Расследование, кажущееся мне необходимым, расследование, господа…

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс, — если вы мне позволите…

Сначала репортер хотел предложить самое благоразумное решение, которое быстро подсказал ему здравый смысл. Но оно перестало интересовать Флоранса, как только он понял, что его примут. А через несколько минут он уже начал сожалеть о прекращении путешествия, как раз тогда, когда оно обещало стать интересным.

Он еще был во власти этих размышлений, когда его взгляд случайно упал на Жанну Морна и Сен-Берена. Он без всяких колебаний перебил Барсака, которого не слушал, как уже было сказано.

— Простите, господин председатель, — перебил Амедей Флоранс. — С вашего позволения, я замечу, что мы принимаем решение, не спросив мнения мадемуазель Морна и господина де Сен-Берена: они имеют голос, как и все мы.

Замечание было резонным. Жанна Морна и Сен-Берен слушали спор молча, не принимая в нем никакого участия.

— Господин Флоранс прав, — признался Барсак, обращаясь к Жанне Морна. — Прошу, мадемуазель, выразить ваше мнение.

— Благодарю вас за желание узнать мое мнение, — спокойно ответила Жанна Морна, — но мы должны остаться безучастными к обсуждению, которое нас не касается.

— Не касается вас? Почему же, мадемуазель? Мы, кажется, все под одним знаменем.

— Совсем нет, господин Барсак, — ответила Жанна Морна. — Если в силу обстоятельств вы отказываетесь от своей цели, то мы своей не оставляем. Нам не хотелось бы отделяться от вас в момент, когда у вас такие неприятности, но мы все-таки намерены продолжать свой путь.

— Вы все еще настаиваете на путешествии в Гао?

— Больше чем когда-либо.

— Одни? Без конвоя?

— Мы и не рассчитывали попасть туда с конвоем.

— Без носильщиков?

— Мы найдем других. Если это невозможно, обойдемся без них.

— Несмотря на эту враждебность, причин которой мы не знаем, но реальность которой неоспорима?

— Несмотря на эту враждебность, которая, впрочем, мне кажется, направлена больше против вас.

— Как вы можете это знать, раз мы идем одним путем? Во всяком случае, я боюсь, что именно на вас нападет неизвестный противник, если вы одни отправитесь к Нигеру.

— Пусть это так, но мы не боимся неведомого врага.

— Но это безумие! — вскричал Барсак. — Мы не позволим вам совершить такой неблагоразумный поступок единственно, для удовлетворения вашего каприза.

Жанна Морна одно мгновение колебалась, потом печально ответила:

— К несчастью, это не каприз, как я вам говорила до сих пор.

— Так о чем же идет речь? — вскричал изумленный Барсак.

Жанна Морна снова задумалась; после краткого молчания она сказала серьезно:

— О выполнении долга.

Барсак, доктор Шатонней и Амедей Флоранс смотрели на Жанну Морна с интересом и изумлением. Барсак и Шатонней спрашивали себя, что подразумевает девушка под словом, которое она произнесла, и какой долг мог оказаться настолько настоятельным, чтобы повести ее в самую дальнюю область Петли Нигера? Амедей Флоранс, который из любопытства старался разузнать, какие причины заставляли его компаньонов совершать это путешествие, испытывал глубокое удовлетворение при мысли, что узнает еще одну из причин, которая до тех пор оставалась для него тайной.

Жанна Морна снова заговорила:

— Простите меня, господа, я вас обманывала…

— Вы обманывали? — спросил Барсак с возрастающим изумлением.

— Да, я вас обманывала. Господин де Сен-Берен сказал вам свое настоящее имя, он действительно француз, как и вы. Я же представилась вам под вымышленным именем. Я англичанка, зовут меня Жанна Бакстон. Я дочь лорда Гленора, сестра капитана Джорджа Бакстона. Около Кубо покоятся останки моего несчастного брата. Туда я должна отправиться, и только там смогу я завершить начатое мною дело.

Затем Жанна Бакстон — ее имя отныне восстанавливается — рассказала о драме в Кубо, об обвинениях против Джорджа Бакстона, о его смерти, о бесчестии и отчаянии лорда Гленора. Она говорила о священной цели, которую поставила перед собой: восстановить честь брата, стереть пятно с его имени и возвратить покой старику, жизнь которого протекала в мрачном уединении замка близ Утокзетера.

Живое волнение овладело слушателями. Они поражались этой молодой девушке, благородный порыв которой не могли остановить ни усталость, ни опасности.

— Мисс Бакстон, — довольно резко сказал Амедей Флоранс, когда она кончила говорить, — позвольте мне бросить вам упрек.

— Упрек? Мне? — удивилась Жанна, ожидавшая совсем другого эффекта от своего рассказа.

— Да, упрек, и серьезный! Какое странное и нелестное мнение у вас о французах вообще и об Амедее Флорансе в частности!

— Что вы хотите сказать, господин Флоранс? — пробормотала смущенная Жанна Бакстон.

— Как! — вскричал репортер негодующим тоном. — Вы вообразили, что Амедей Флоранс позволит вам сделать маленькую прогулку в Кубо без него?

— О! Господин Флоранс!.. — возразила с чувством Жанна, которая начала понимать.

— Хорошенькое дело! — продолжал Амедей Флоранс, все еще изображая живейшее негодование. — Какой эгоизм!

— Я не вижу… — пыталась сказать Жанна с полуулыбкой.

— Пожалуйста, позвольте мне говорить, — с достоинством перебил Флоранс. — Вы позабыли, что я журналист, больше того: репортер. А знаете ли вы, что скажет мне мой директор, когда узнает, что я прозевал сенсационный репортаж по делу Бакстона? Ну? Он мне скажет: «Мой маленький Флоранс, вы просто осел!» И выставит меня за дверь в два счета. А я дорожу местом. Итак, я отправляюсь с вами.

— О, господин Флоранс! — повторила Жанна, глубоко взволнованная.

Репортер посмотрел ей в глаза.

— Я отправляюсь с вами, мисс Бакстон, — взволнованно проговорил он. — И не теряйте времени, пытаясь меня отговаривать. Я думаю, что сам лучше вас знаю, что делать.

Жанна пожала руку славного и мужественного человека.

— Я принимаю ваше предложение, господин Флоранс, — сказала она, и две крупные слезы скатились из ее глаз.

— А меня, мисс Бакстон, меня вы возьмете? — спросил внезапно грубым голосом доктор Шатонней.

— Вас, доктор?

— Конечно, меня. Такая экспедиция не может обойтись без медика. Раз вы отправляетесь туда, где вас могут изрубить в мелкие кусочки, мне надо быть там, чтобы их сшить.

— О, доктор! — снова повторила Жанна, плача от счастья.

Но каково было ее волнение, когда она услышала гневный голос Барсака:

— Ну! А я? Я вижу, что никто не желает спросить моего мнения?

Барсак был действительно разъярен. Ведь он тоже хотел присоединиться к мисс Бакстон. Одним ударом он убивал двух зайцев, так как путь молодой девушки почти совпадал с его собственным, а неблагоразумие поступка оправдывалось благородной целью. Вдобавок, разве четверо мужчин, четверо французов могли хладнокровно бросить эту девушку в незнакомой стране и предоставить ей одной пуститься в опасное путешествие?

Флоранс и доктор Шатонней вырвали у него из рук эффект, как говорят в театре, а это всегда очень неприятно.

— Я не говорю о господине Флорансе, — продолжал он, нагнетая для видимости свое дурное настроение, — он человек свободный. Но вы, доктор, вы член экспедиции, главой которой являюсь я, как мне думается. И вы решаетесь дезертировать, чтобы ваш командир лишился последнего солдата?

— Уверяю вас, господин Барсак… — начал доктор, который упустил из виду эту сторону вопроса.

— Если ваше намерение не таково, сударь, быть может, у вас мелькнула мысль, что я тоже отправляюсь в Кубо? Но разве вам принадлежит право решать, куда мы направим путь? И ваше ли дело давать мне уроки?

— Позвольте, господин Барсак… — пытался вставить слово бедный доктор.

— Нет, доктор, нет, я не позволяю, — возразил Барсак, голос которого все повышался. — И знайте, что я, ответственный начальник экспедиции на Нигер, не одобряю ваших проектов. Совершенно напротив, принимая во внимание, что единственный проводник, который у нас остался, нанят мисс Бакстон и находится в ее исключительном распоряжении, учитывая, что мы не можем объясняться с туземцами без помощи мисс Бакстон и господина де Сен-Берена, которые одни среди нас могут изъясняться на языке бамбара, я хочу, я намереваюсь, я приказываю…

Барсак, голос которого достиг потрясающей звучности, сделал искусную паузу, потом самым обыденным тоном закончил:

— …отправляться всем к Нигеру через Кубо.

— Как, господин Барсак? — спросила Жанна, боясь, что она не поняла.

— Так, мисс Бакстон, — отрезал Барсак. — Нужно, чтоб вы решились поддерживать нас до конца.

— О, господин Барсак! — прошептала Жанна и расплакалась всерьез.

Но не у одной Жанны были влажные глаза. Волнение было всеобщим. Мужчины, впрочем, старались его скрыть, и оно выразилось у них в возбужденном потоке бесполезных слов.

— Это самая простая прогулка, — восклицал Флоранс, — раз мы имеем провизию!

— На пять дней! — говорил доктор Шатонней таким тоном, будто речь шла о пяти месяцах.

— Только на четыре, — поправил Барсак, — но мы купим еще.

— Впрочем, есть еще охота, — подсказывал доктор.

— И рыбная ловля! — прибавил Сен-Берен.

— И фрукты, которые я неплохо знаю, — утверждал доктор.

— Мой знает плоды: пататы, ямс, — вставил Тонгане.

— Я могу делать масло карите, — старалась превзойти его Малик.

— Гип-гип-ура! — вскричал Амедей Флоранс. — Это Капуя, Ханаанская страна[[58] Капуя — город в Южной Италии; в древности там вели праздную, изнеженную жизнь войска карфагенского полководца Ганнибала. Ханаанская страна, по библейской легенде, обладала необычайным изобилием плодов земных.], земной рай!

— Мы выступаем завтра, — приказал наконец Барсак. — Приготовимся, чтобы не терять ни часа.

Следует отметить, что Понсен до сих пор ни разу не открыл рта. Напротив, лишь только все решили идти в Кубо, Понсен вытащил свой блокнот, страницы которого он покрыл бесконечными вычислениями.

— Все это очень хорошо, — сказал он в ответ на последние слова Барсака. — Но следует отметить, что путь в Кубо, сравниваемый с таковым же в Сегу-Сикоро, представляет увеличение на четыреста километров. Так как наш шаг составляет, как известно, семьдесят два сантиметра, это составляет пятьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот пятьдесят пять шагов с дробью. Отбросим дробь. И мы делаем в час, как уже сказано, три тысячи шестьсот шагов и одну десятую и идем каждый день пять часов сорок пять минут и двенадцать секунд. Следовательно…

Но никто не слушал Понсена. Барсак, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Бакстон и Сен-Берен уже занялись деятельными приготовлениями к завтрашнему дню, и Понсен проповедовал в пустыне.






МОГИЛА, КОСТИ





Сопровождаемые шестью носильщиками, предоставленными старшиной Каду, остатки экспедиции Барсака покинули эту деревню утром двадцать четвертого февраля. Как ни тревожны были последние события, путешественники выступили весело, исключая Понсена, мысли которого оставались непроницаемыми. Все были приятно возбуждены перспективой совершить героический поступок и взаимно поздравляли друг друга с принятым решением. Впрочем, ничего еще не было потеряно. Шесть европейцев и Тонгане, взявший Малик на круп лошади, имели верховых лошадей, у них было оружие, продукты, товары для обмена.

С другой стороны, обстановка казалась спокойной, и можно было надеяться, что неведомый противник, с которым они до сих пор сталкивались, прекратит свои преследования; а больше никого не приходилось опасаться. По-видимому, ничто не помешает экспедиции достигнуть Кубо без серьезных испытаний.

Ничто не препятствовало быстрому маршу, так как его уже не замедляли многочисленные вьючные животные. Чтобы ускорить поход, были принесены тяжелые жертвы. Старшине Каду за его услуги подарили большую часть товара, оставив лишь то, что можно было легко доставить в Гао. Более тягостная жертва: отказались от палаток и лишь одну сохранили для Жанны Бакстон, хотя она категорически возражала; мужчины будут ночевать в деревнях или на открытом воздухе. В сухое время года и при сравнительно коротком походе это не могло причинить особых неудобств.

Дело шло о расстоянии в пятьсот километров, то есть о переходе в пятнадцать или двадцать дней. Вероятно, в Кубо будут к середине марта. Начало пути оправдало благоприятные прогнозы. Свежие носильщики были усердны, намеченные этапы выполнялись, и только пять дней потребовалось, чтобы преодолеть сто сорок километров, отделяющих Каду от Санабо, куда прибыли двадцать восьмого февраля. Никаких происшествий не случилось во время этой первой части путешествия.

Как и предполагалось, на ночлег устраивались в туземных хижинах, правда, очень грязных, но все же пригодных для ночлега. Если же во второй половине дня поблизости не оказывалось деревушки, ночь мирно проводили на открытом воздухе. Встречаемые с сердечным гостеприимством, путешественники без затруднений находили провизию и сохранили свои запасы, когда покинули Санабо первого марта. До сих пор у них не было причин раскаиваться в принятом решении.

— Это слишком хорошо! — заметил Амедей Флоранс в разговоре со своим другом Сен-Береном, когда они ехали бок о бок второго марта. — Как глубокий мыслитель, я должен был бы рассчитывать, какое дробное выражение для обычного соотношения между добром и злом приходится нам во вред. Но я предпочитаю предположить, что судьба время от времени берет пример с господина Понсена и отбрасывает дробь.

— Это результат хорошего поступка, дорогой друг, — ответил Сен-Берен. — Вы нас не покинули, и небо вас вознаграждает.

— Судя по тому, как идут дела, у нас нет большой заслуги, — сказал, поворачиваясь в седле, доктор Шатонней, ехавший впереди двух друзей.

— Кто знает! — молвил Сен-Берен. — Мы еще не пришли к концу.

— Ба! — вскричал Амедей Флоранс. — Все равно. На этот раз нам дует попутный ветер. Такие вещи чувствуются, черт возьми! Я утверждаю, что мы приедем в Кубо, как в кресле, без малейших приключений, что, впрочем, не слишком утешительно для журналиста, директор которого… Эй! — прервал он внезапно речь, обращая восклицание к своей лошади, которая споткнулась.

— В чем дело? — спросил Барсак.

— Моя лошадь, — объяснил Флоранс. — Я не знаю, что с ней. Она беспрестанно спотыкается сегодня утром. Надо ее осмотреть…

Он не успел закончить: лошадь внезапно остановилась, задрожала и закачалась. Репортер едва успел соскочить, как животное вдруг рухнуло и вытянулось на земле. На помощь бедной лошади поспешили все; она хрипела и тяжело дышала. С нее сняли седло, промыли ноздри водой из соседнего ручейка. Ничто не помогло. Час спустя лошадь издохла.

— Мне надо было подержаться за сучок, — жалобно сказал Амедей Флоранс, превратившийся в пешехода. — Поздравляя себя с удачей, обязательно накличешь беду: это уж известно.

— Вы становитесь суеверным, господин Флоранс? — улыбаясь, спросила Жанна Бакстон.

— Не совсем, мадемуазель. Мне только досадно, очень досадно!

Лошадь Тонгане была отдана репортеру. Жанна Бакстон посадила Малик сзади, и после двухчасовой задержки снова двинулись в путь, оставив труп лошади и ее сбрую, которую нельзя было увезти. Дневной переход из-за этого происшествия сократился.

С наступлением ночи остановились около рощи, раскинувшейся полукругом у края дороги; с этого пункта, расположенного на небольшой возвышенности, можно было осматривать местность во всех направлениях. Место, где можно было не опасаться внезапного нападения, было удачно избрано для ночлега. Его удобства, очевидно, привлекали и других путешественников. Судя по следам, здесь останавливалась довольно многочисленная группа людей, и у них были лошади. Кто эти люди? Негры или белые? Второе предположение, более вероятное, так как негры обычно не пользуются лошадьми, превратилось в уверенность, когда Амедей Флоранс нашел и показал спутникам пуговицу — предмет цивилизации, мало употребляемый черными и неопровержимо свидетельствовавший о цвете кожи ее прежнего владельца.

Высокая трава уже выпрямилась, — значит, люди были здесь не менее двенадцати дней назад. Так как путники с ними не столкнулись, можно было заключить, что и они следуют на северо-запад, — значит, встретиться с ними не придется.










День третьего марта не принес ничего особенного, но четвертого путешественники потерпели новый урон. Вечером лошадь Барсака пала точно так же, как лошадь Амедея Флоранса. Это уже начинало казаться странным.

Доктор Шатонней, осмотрев мертвую лошадь, сказал Флорансу, когда они были вдвоем:

— Я ожидал этого, господин Флоранс, чтобы сказать вам достаточно серьезную вещь.

— Какую же? — спросил удивленный репортер.

— Наши лошади отравлены.

— Невозможно! — вскричал репортер. — Кто их отравил? Негры, нанятые в Каду? Не в их интересах создавать нам трудности.

— Я никого не обвиняю, но настаиваю на том, что сказал. После первого несчастья я сомневался. После второго у меня появилась полная уверенность. Признаки неопровержимы. Последний невежда не ошибется.

— Итак, ваше мнение, доктор?

— Насчет чего?

— Насчет того, что мы должны делать.

— Я знаю это не больше вас. Мой долг предупредить вас, и я сделал это конфиденциальным образом, чтобы вы сообщили нашим товарищам, за исключением мисс Бакстон, которую, мне думается, не стоит волновать.

— Конечно, — согласился Флоранс. — Но скажите, доктор, неужели так необходимо предполагать злой умысел в этих двух случаях? Неужели нельзя объяснить это иначе? Не могли ли наши лошади съесть ядовитую траву?

— Это не только возможно, — сказал доктор, — но и очевидно. Остается узнать: случайность ли примешала к их пище ядовитую траву, или же случай носит имя человека? Пока я об этом знаю не больше вас.

Решили наблюдать внимательнее, чем когда-либо, за пятью уцелевшими лошадьми, чтобы избежать повторения несчастья. Один из европейцев или Тонгане всегда оставались с ними во время привалов, чтобы к ним никто не мог подойти. Благодаря ли этим предосторожностям или просто потому, что две первые гибели были случайны, следующие два дня прошли без приключений, и все немного успокоились. Вдобавок, потеря двух лошадей была до сих пор единственным несчастным случаем.

Местность была очень ровной, двигались без признаков усталости, настолько быстро, насколько позволял шаг носильщиков; в деревушках легко доставали продовольствие, что позволило сохранять первоначальный запас продуктов на четыре дня. Во второй половине дня пятого марта и за весь день шестого не заметили ни одной деревни, и пришлось прибегнуть к этому резерву. Впрочем, об этом не беспокоились, так как Тонгане уверял, что они скоро встретят значительное поселение, где легко будет достать пропитание.

Вечером шестого марта в самом деле подошли к деревне Яхо, но предсказания Тонгане не оправдались. Лишь только приблизились к «тата» — стене, окружавшей деревню, — раздались угрожающие крики и даже выстрелы из кремневых ружей, и на вершине «тата» появилась многочисленная толпа негров. Экспедиция в первый раз встретила такой прием, если не считать выходки туземцев в Кокоро. В Кокоро еще удалось превратить их воинственные чувства в более дружеские, а в Яхо даже невозможно было попытаться достигнуть подобного результата.

Барсак напрасно пытался вступить в контакт с жителями деревни — не помогали никакие средства. Был поднят белый флаг на конце палки. Эта мирная эмблема, понятная повсюду на земле, вызвала ураган завываний, сопровождаемый градом пуль, которые были бы смертельны для посланного, если бы он не постарался держаться на приличной дистанции. Тонгане и два носильщика, люди того же племени, что и обитатели Яхо, были посланы парламентерами. Но их отказались слушать и отвечали камнями и пулями, которые, впрочем, неловкость стрелков делала безобидными. Было ясно, что обитатели деревни по той или иной причине решили не входить ни в какие сношения с чужестранцами и даже не желают знать их намерения. Впрочем, эти негостеприимные негры ограничились лишь тем, что заперлись за «тата», не впускали туда путешественников, но не отважились на более решительные враждебные действия.

Каковы бы ни были причины такого поведения, путешественники не могли запастись провизией, как надеялись, и седьмого марта им пришлось отправиться с запасом еды лишь на два дня. Положение, впрочем, не внушало еще тревоги. Экспедиция уже сделала больше трехсот километров от Каду, то есть более половины намеченного пути. И можно было надеяться, что ближайшие деревни окажут более дружеский прием, чем Яхо.

Однако в продолжение дня седьмого марта по дороге не встретилось жилья, и этот вопрос не мог разрешиться. День был удачен по числу пройденных километров, но принес новое несчастье: пала третья лошадь, совершенно так же, как две первые.

— Кому-то все же удается выводить из строя наших лошадей, несмотря на строгий надзор? — спросил Флоранс доктора Шатоннея.

— Это маловероятно, — ответил доктор. — Яд был дан до нашего отправления из Каду, может быть, в ту ночь, когда дезертировал наш конвой. Если же лошади умирают одна за другой, то объясняется это различием их организмов и, без сомнения, разными дозами.

— А пока, — сказал Флоранс, — нас трое пешеходов на четыре всадника. Не слишком забавно!

Восьмого марта пустились в путь с беспокойством. Откуда ни взгляни, будущее представлялось мрачным. Уже невозможно было скрывать, что могущественный противник, от которого путешественники, по их мнению, освободились, заранее позаботился отравить лошадей, и это указывало на постоянство чувства ненависти, столь же ужасное, как и необъяснимое. С другой стороны, провизии оставалось только на один день, и экспедиции грозит голод, если до заката солнца не встретится деревня.

И она не заставила себя ждать. Уже к концу первого часа пути вдали показалась группа хижин. Путешественники немного помедлили, гадая о том, какой прием их ждет. На обширной равнине, простиравшейся перед их глазами, они ничего не различали. Деревня казалась вымершей, поле было пустынно. Виднелся лишь пышный ковер растительности да лента дороги, на которой кое-где чернели пятна.

Барсак и его спутники двинулись к деревне. Они не сделали и километра, как отвратительный запах перехватил им дыхание. Через несколько шагов они были около одного из черных пятен, замеченных издали. Они попятились. Черное пятно оказалось полуразложившимся трупом негра. До самой деревни они насчитали на дороге десять таких трупов.

Доктор Шатонней, осмотревший один из них, сказа Амедею Флорансу:

— Видите, как мало входное отверстие от пули, поразившей этого человека, и как, наоборот, обширно выходное, когда пуля пронизывает тело насквозь. И вы можете видеть, какие ужасные разрушения она производит, когда встречает кость. В этих людей стреляли разрывными пулями.

— Опять?! — вскричал Амедей Флоранс.

— Опять.

— Как в того старого негра, о котором мы позаботились в деревушке, во время первого перехода с новым конвоем?

— Да, как в тот день, — подтвердил доктор Шатонней.

Амедей Флоранс и доктор присоединились к спутникам в молчании. Они в задумчивости спрашивали себя, какое заключение следует вывести из необъяснимого повторения такого ужасного случая?

В деревне зрелище было еще страшнее. Многочисленные признаки говорили о том, что она была местом жестокой битвы. После боя победители сожгли деревню, и большая часть хижин погибла от огня. В уцелевших хижинах нашли трупы.










— Смерть этих несчастных произошла, по крайней мере, десять дней назад, — сказал доктор, — и тоже от разрывных пуль.

— Но кто же эти негодяи, устроившие такую бойню? — вскричал Сен-Берен.

— Может быть, те люди, следы которых мы заметили несколько дней назад? — предположил Амедей Флоранс. — Мы тогда считали, что они опередили нас на двенадцать дней. Это сходится с датой, установленной доктором.

— Это, несомненно, они, — с негодованием сказал Барсак.

— Так это им мы обязаны недавним приемом в Яхо, — прибавил Флоранс. — Они хотели разграбить Яхо, но деревня окружена «тата», и они не могли туда войти. Вот почему испуганные негры с этого времени находятся на осадном положении.

— Это логично, — одобрил доктор Шатонней.

— Но кто же эти негодяи, — спросила Жанна Бакстон, — и не опасно ли для нас их присутствие?

— Кто они, я не знаю, — ответил Флоранс, — но мне кажется, что нам не следует бояться. Они опередили нас на десять — двенадцать дней, и так как они на лошадях, то маловероятно, чтобы мы их когда-нибудь догнали.

Через сожженную деревню прошли, не встретив ни одного живого существа. Она была совершенно пустынна, так как те, кого не уничтожили пули, скрылись. Вдобавок, деревня была разграблена.

Все, что не истребил огонь, было пущено на ветер. То же зрелище в окрестностях, где расстилались опустошенные поля. Злая, разрушительная воля была очевидна.

Во власти самых печальных раздумий путники оставили позади злополучное селение.

Вечером остановились в поле. Провизии оставалось лишь на один раз. Ее разделили на две части, из которых одну сохранили на следующее утро.

Девятого марта встретили две деревни. К первой не могли приблизиться, — она была защищена «тата», и их встретили, как в Яхо, вторая, незащищенная, была разрушена, сожжена и совершенно пуста, как виденная накануне.

— Поистине можно сказать, — заметил Барсак, — что эти люди задались целью создать перед нами пустыню.

Замечание было верное. Не убив путешественников иным способом, их решили заморить голодом.

— Ба! — наигранно беспечно сказал Амедей Флоранс. — Мы наперекор им все же пройдем эту пустыню. До Кубо не больше полутораста километров. В конце концов, это не море переплыть. Уж если мясник и бакалейщики забастовали, то охота доставит нам бифштексы.

За исключением Понсена, неспособного владеть оружием, все остальные последовали превосходному совету. К сожалению, высокая трава закрывала обзор, а местность была не слишком обильна дичью. За весь день добычу составили только дрофа, две цесарки и две куропатки. Этого едва хватило на четырнадцать человек.

Вечером Флоранс и доктор заметили, что на месте их лагеря останавливались и другие путешественники. Казалось, время, которое их разделяло, уменьшилось, так как трава была помята не так давно. Пока они рассуждали по этому поводу, их позвал Тонгане. Пали сразу две лошади. Помочь было невозможно, и они погибли после часа мучений.

Остались всего две лошади, но и их не суждено было сохранить: они пали десятого марта.

Были ли носильщики, нанятые в Каду, напуганы этими постоянными смертями? А может быть, просто они побоялись голода, так как охота в тот день дала смехотворные результаты? Как бы то ни было, они бесследно скрылись в ту же ночь, и, когда настало утро, шестеро европейцев, Тонгане и Малик оказались без носильщиков, без лошадей и без провизии.

На момент они испытали упадок духа, вполне естественный из-за слабости, которую они начали чувствовать. Особенно удручена была Жанна Бакстон, упрекавшая себя за то, что вовлекла своих товарищей в это страшное путешествие. Она винила себя в их несчастьях и просила прощения.

Флоранс почувствовал необходимость бороться, против всеобщего уныния.

— Какие бесполезные слова! — вскричал он нарочито грубым тоном, обращаясь к Жанне Бакстон. — Мы еще, кажется, не умерли. Охота не была хороша эти дни… Что ж! Завтра она будет лучше, вот и все.

— Заметим, — подхватил доктор Шатонней, приходя на помощь репортеру, — что наши негры, сбежав, избавили нас от шести едоков.

— В наших обстоятельствах — это прямо благодеяние, — заключил Флоранс. — Если бы они не ушли сами, я намеревался отправить их по домам, к любезным семействам.

— Спасибо, господин Флоранс, спасибо, господа, — сказала Жанна Бакстон, глубоко растроганная. — Поверьте, что я никогда не забуду вашей доброты.

— Без нежностей, — перебил Флоранс. — Нет ничего хуже перед завтраком. Лучше пойдем на охоту и потом будем есть до несварения желудка. А чувства будем изливать за десертом.

Уход носильщиков сделал невозможной переноску тюков, пришлось оставить последнюю палатку и остатки меновых товаров. Жанна Бакстон отныне будет спать на открытом воздухе, если не найдется убежища в покинутой деревне. Потеря предметов обмена не вызвала больших сожалений. К чему они, раз страна пустынна? Впрочем, разве они не имели золота на случай, если появится возможность вести торговлю!

При этих печальных обстоятельствах поход возобновился. Двенадцатого марта прошли через деревню, усеянную трупами негров. Доктор заметил, что смерть этих несчастных произошла недавно, не более двух дней назад. Не следовало ли отсюда заключить, что они догоняют шайку убийц и могут с ней столкнуться со дня на день?

Несмотря на эту малоутешительную перспективу, они продолжали продвигаться к северу. Что еще им оставалось делать? Возвращаться к югу, по дороге, где снова встретятся враждебные или разрушенные деревни, невозможно. Лучше любой ценой достигнуть Нигера, потому что там они могут получить помощь.

Изможденные путешественники встречали на своем пути полное опустошение. Деревни, защищенные «тата» против нападения, были настроены воинственно, остальные — разграблены. Нигде не удавалось достать продовольствия, и экспедиция буквально перешла на «подножный корм»: ямс, пататы или другие корни, вырытые в опустошенном поле, удачный выстрел, а иногда какая-нибудь жалкая рыбешка, выловленная Сен-Береном во время привала. Но это случалось все реже и не по вине рыболова. Хотя несчастья ничуть не уменьшили постоянную рассеянность и повышенную чувствительность странного племянника Жанны Бакстон, но, к несчастью, они шли местами, где реки попадались не часто. Не раз страдали от жажды: колодцы на их пути были неизменно засыпаны. Злая сила, изощрявшаяся в преследовании путешественников, ничего не забывала.

Но энергия их все же не иссякла. Сжигаемые солнечными лучами, с трудом волоча ноги, когда им не попадалась дичь, сокращая переходы из-за возрастающей слабости, они отважно стремились к северу шаг за шагом, несмотря на усталость, жажду, голод.

Двое негров выносили испытания с удивительным терпением. Привыкшие к невзгодам суровой жизни, они страдали как будто меньше, чем европейцы, и проявляли самую трогательную преданность.

— Мой не очень голоден, — говорил Тонгане Малик, предлагая ей какой-нибудь найденный им корень.

Малик принимала подарок, но лишь для того, чтобы предложить его Жанне Бакстон, а та присоединяла его к общему запасу.

И так каждый выполнял свой долг, действуя сообразно со своим характером.

Барсак был больше всего склонен к гневу. Он молчал, а если иногда с его уст срывалось слово, оно было обращено к французскому правительству, небрежность которого поставила его, Барсака, в такое трудное положение. Он уже видел себя на трибуне парламента. В ожидании он готовил свои громы, которые метнет вокруг, как некий Юпитер[[59] Юпитер (Зевс) — бог грома у древних, живший, по их верованиям, на горе Олимп.], с высоты парламентского Олимпа.

Доктор Шатонней тоже мало говорил, но, несмотря на неспособность к охоте, был очень полезен. Он искал съедобные фрукты, которые находил довольно часто, и, стараясь сохранить хотя бы видимость веселого настроения, никогда не забывал хохотать с характерным шумом выпускаемого из машины пара при малейшей шутке Амедея Флоранса.

Понсен говорил еще меньше, он совсем почти не открывал рта. Он не охотился, не удил, но зато и не жаловался. Он ничего не делал, Понсен, если не считать того, что по временам записывал в свою таинственную книжку какие-то заметки, всегда очень интриговавшие Амедея Флоранса.

Казалось, Жанна Бакстон с меньшей стойкостью переносила удары, посылаемые судьбой, и, однако, не этими испытаниями объяснялась ее растущая печаль. Никогда не надеясь, что путешествие пройдет без трудностей, она с твердым сердцем встречала препятствия на своем пути. Похудевшая, ослабевшая от лишений и физических страданий, она сохраняла всю энергию, и мысль ее постоянно была устремлена к намеченной цели. Но по мере приближения к ней беспокойство и тоска возрастали против ее воли. Что скажет ей могила в Кубо? Что покажет расследование, которое она предпримет, приняв за центр розысков то место, где погиб ее брат?

Эти вопросы теснились в ее мозгу, становясь каждый день все более неотвязными и настойчивыми.

Амедей Флоранс видел печаль Жанны Бакстон и всячески старался ее рассеять. На деле он был душой этого маленького мирка, и самые худшие испытания не влияли на его неизменную веселость. Если его послушать, надо было благодарить небо за отеческую заботу, потому что никакой другой образ жизни не соответствует более правилам гигиены, если ее хорошо понимать. Что бы ни случилось, он во всем находил хорошие стороны. Жажда? Нет ничего более благоприятного при начинающемся расширении желудка. Голод? Прекрасно — это излечит его от грозящего ему артрита[[60] Артрит — воспаление суставов.]. Вы истощены усталостью? По его мнению, вы лучше будете спать. И во всем этом он искал поддержки доктора Шатоннея, который одобрял и восхищался смелостью и энергией славного парня.

Поддержка Амедея Флоранса была тем значительнее, что, кроме общих забот, он терзался беспокойством другого рода, о котором его товарищи даже не подозревали. Началось это двенадцатого марта, когда они пересекли деревню, разоренную накануне. С этого дня Амедей Флоранс втайне убедился, что за ними наблюдают, шпионят. Он был уверен, что враги сторожат каждый их шаг, неотступно следуют за расстроенной экспедицией, видят ее агонию и готовы в тот момент, когда спасение будет близко, свести на нет все усилия этих потерпевших крушение на суше. Будучи всегда настороже, он получал многочисленные доказательства своих подозрений: днем — следы недавнего лагеря, едва слышные выстрелы, галоп лошади вдали; ночью — шепот, тихие шаги, неясные тени. О своих наблюдениях, размышлениях, страхах он ничего не говорил товарищам и приказал молчать Тонгане, который заметил то же самое. Они удовлетворились тем, что усиленно караулили.

Путешествие, осложненное такими трудностями, не могло уложиться в срок. Вечером двадцать третьего марта они сделали последнюю остановку перед Кубо. Семь-восемь километров отделяли от него истощенных путников, но менее чем за два километра находилась, по словам Тонгане, могила, где покоились останки капитана Джорджа Бакстона.

На рассвете следующего дня они пустятся в путь. Покинув проторенную тропу, они сначала пойдут туда, где был уничтожен мятежный отряд, а потом направятся к деревне. Если она сохранилась лучше, чем другие, они найдут там продовольствие и отдохнут несколько дней, пока Жанна Бакстон будет продолжать розыски. В противном случае они или повернут к Гао, или изберут дорогу в Тимбукту или Дженне, в надежде встретить на севере или востоке менее разоренные области.

В этот момент Амедей Флоранс счел нужным рассказать товарищам о фактах, которые его занимали. Пока они отдыхали от дневной усталости, а Малик готовила скудный ужин на костре из сухой травы, он рассказал им о своих дневных и ночных наблюдениях и выразил уверенность, что они не могут сделать ни одного шага, который не был бы известен невидимым, но всегда присутствующим поблизости врагам.

— Скажу больше, — прибавил он, — я осмеливаюсь утверждать, что наши противники — это старинные знакомцы. Настаиваю, пока мне не докажут противного, что они состоят в точности из двадцати черных и трех белых и что один из них походит, как двойник, на нашего изящного друга, так называемого лейтенанта Лакура, с такой выгодной стороны известного моим почтенным собеседникам.

— На чем вы основываете свои предположения, господин Флоранс? — спросил Барсак.

— Прежде всего на том, что наш так называемый конвой легко мог узнать наши намерения и опередить нас на выбранном нами пути. Зачем? Чтобы сделать, на нашу беду, ту хорошенькую работу, которой вы могли восхищаться. Кроме того, трудно допустить присутствие другого отряда, который, не зная о нашем местонахождении, занимался бы подобными развлечениями с необъяснимой целью. Есть ещё и другое. Обитатели уничтоженных деревень и старый негр, которого перевязывал доктор еще до Каду, поражены из одинакового оружия. Убийцы были поблизости от нас до прибытия второго конвоя так же, как они оказались здесь после его ухода.

— Может быть, вы и правы, господин Флоранс, — согласился Барсак, — но, в конце концов, вы не открыли нам ничего нового. Никто из нас никогда не сомневался, что опустошение страны производится во вред нам. Но, будь это делом лейтенанта Лакура или другого, положение не меняется, равно как и то, что бандиты окружают нас, вместо того чтобы идти впереди, как мы предполагали.

— Я не согласен, — возразил Амедей Флоранс. — Я до такой степени не согласен, что решил сегодня говорить, после того как долго молчал, чтобы не увеличивать напрасно ваших опасений. Но мы у цели, несмотря ни на что. Завтра мы или будем в Кубо, следовательно, под защитой, или нас заставят изменить направление, а быть может, перестанут преследовать. И я хотел бы, признаюсь, обмануть на этот раз преследователей, чтоб они не знали наших намерений.

— Почему? — спросил Барсак.

— Сам не знаю, — признался Флоранс. — Просто мне пришла такая мысль. Мне кажется, в интересах мисс Бакстон, чтобы цель ее путешествия не была известна, пока она не проведет расследования.

— Я согласна с господином Флорансом, — одобрила Жанна Бакстон. — Кто знает, быть может, завтра они на нас нападут открыто, и я потерплю крушение в порту. Я не хотела бы, зайдя так далеко, остановиться у цели. Господин Флоранс прав: надо ускользнуть от шпионов, которые нас окружают. К несчастью, я не вижу средства, как это сделать.

— Нет ничего проще, — разъяснил Флоранс. — Несомненно, что, по крайней мере, до сих пор наши враги не рискнули на открытое нападение. Они лишь следуют за нами, шпионят и, если мысль мисс Бакстон правильна, вмешаются более решительно, когда наше упорство истощит их терпение. Вероятно, их бдительность притупляется, когда мы останавливаемся на ночлег. Постоянство наших привычек должно их успокоить, и они не сомневаются в том, что найдут нас утром там, где оставили вечером. Нет оснований предполагать, что сегодня их стража бдительнее, чем в другие дни, по крайней мере, если они еще не решились на немедленную атаку. И даже в этом случае будет выгоднее, чем когда-либо, попытаться ускользнуть в сторону. А если это так, проще всего отправиться немедленно, воспользовавшись темнотой. Мы бесшумно пойдем один за другим в определенном направлении и встретимся в условленном месте. В конце концов, за нами по пятам идет не бесчисленная армия, и это будет удивительное невезение, если мы попадем прямо к прелестному лейтенанту Лакуру.

План, горячо одобренный Жанной Бакстон, был принят. Условились идти на запад, к группе деревьев, находившейся на расстоянии одного километра и замеченной до наступления темноты. Теперь эти деревья исчезли из виду, но было известно, в каком направлении они находятся, и их можно было достичь, ориентируясь на звезду, блестевшую на горизонте. Первым пошел Тонгане, за ним Жанна Бакстон, потом Малик. Остальные европейцы последовали друг за другом; шествие замыкал Амедей Флоранс.

Переход совершился без приключений. Через два часа шестеро европейцев и двое черных встретились на опушке рощи; беглецы поспешно пересекли ее, чтоб поставить преграду между собой и врагами. Теперь двигались гораздо свободнее. Близость цели придала силы даже самым слабым. Никто не чувствовал усталости.

Полчаса быстрой ходьбы — и Тонгане остановился. По его словам, они пришли туда, где был истреблен мятежный отряд Джорджа Бакстона, но в темноте ночи он не мог с точностью указать пункт, интересовавший Жанну Бакстон. Нужно было ждать дня.

В течение нескольких часов отдыхали. Только Жанна Бакстон, не зная, что ей принесет грядущий день, не могла заснуть. Более настоятельно, чем когда-либо, перед ней вставали сотни вопросов. Действительно ли ее несчастный брат умер и найдет ли она следы, не уничтоженные временем? Если такие доказательства существуют, сможет ли она убедиться в виновности брата или, наоборот, в полном отсутствии его вины или она останется все в той же неуверенности? И как она завтра начнет расследование, на которое решилась? Не рассеялись ли, не исчезли ли последние свидетели драмы, быть может, тоже умершие, и есть ли надежда найти кого-либо из них? И если она их найдет, какова будет истина, которую она услышит из их уст?…

Еще не было шести часов, как все уже были на ногах. Пока рассветало, Тонгане осматривал окрестности и припоминал знакомые места. Все следили за ним с живым волнением.

— Там! — сказал наконец негр, указывая на уединенное дерево, одиноко поднимавшееся на равнине в трехстах — четырехстах метрах от них.










Через несколько минут все были у подножия этого дерева и копали почву в том месте, где указал Тонгане, хотя там не было никаких признаков могилы. Ножи лихорадочно разрывали землю, ее выбрасывали руками, и яма быстро углублялась.

— Внимание! — крикнул репортер. — Вот кости…

Мисс Бакстон, очень взволнованная, должна была опереться на руку доктора.

Начали осторожно расчищать яму. Показалось тело или, вернее, скелет, прекрасно сохранившийся. Вокруг руки остались клочки материи и золотая нашивка — знак чина. Среди костей нашли портфель, сильно поврежденный временем. Его открыли: в нем был лишь один документ — письмо, адресованное Джорджу Бакстону его сестрой.

Слезы брызнули из глаз молодой девушки. Она поднесла к губам кусок пожелтевшей бумаги, которая рассыпалась у нее между пальцев; потом, обессиленная, Жанна приблизилась к могиле.

— Доктор, прошу вас, — сказала она дрожащим голосом, — не будете ли вы так добры освидетельствовать останки моего несчастного брата?

— К вашим услугам, мисс Бакстон, — отвечал взволнованный доктор, даже позабыв, что его терзают муки голода.

Он спустился в могилу и произвел осмотр по всем правилам судебной медицины. Когда он кончил, лицо его было серьезно и выражало глубокое волнение.

— Я, Лоран Шатонней, доктор медицины Сорбонны, — торжественно произнес он среди глубокого молчания, — удостоверяю следующее: во-первых, кости, подвергнутые мной исследованию, которые мисс Жанна Бакстон объявила костями ее брата Джорджа Бакстона, не носят никаких признаков раны, нанесенной огнестрельным оружием; во-вторых, человек, от которого остались эти кости, был убит; в-третьих, смерть последовала от удара кинжалом, нанесенного сзади сверху вниз; кинжал скользнул по левой лопатке и задел предсердие; в-четвертых, вот оружие преступления, собственноручно извлеченное мною из кости, в которой оно застряло.

— Заколот!.. — пробормотала ошеломленная Жанна Бакстон.

— Заколот, я это утверждаю, — повторил доктор Шатонней.

— И сзади!

— Сзади.

— Значит, Джордж невиновен! — вскричала Жанна, разразившись рыданиями.

— Невиновность вашего брата выходит за пределы моей компетенции, мисс Бакстон, — мягко заметил доктор Шатонней, — и я не могу о ней судить с такой же смелостью, как о фактах, мною констатированных, но она мне кажется чрезвычайно вероятной. В самом деле, из моего осмотра вытекает, что ваш брат не был убит в битве, как думали до сих пор, но умерщвлен сзади. Удар нанесен не солдатом регулярной армии, так как кинжал — не военное оружие.

— Спасибо, доктор, — сказала Жанна, понемногу приходя в себя. — Первые результаты моего путешествия дают надежду… Еще одна просьба, доктор… Не можете ли вы письменно подтвердить то, что сегодня установили, а все остальные не будут ли добры послужить свидетелями?

Все горячо отдали себя в распоряжение Жанны Бакстон. Амедей Флоранс на листке бумаги, который Понсен согласился вырвать из блокнота, написал протокол, подписанный доктором Шатоннеем и всеми присутствующими. Он был вручен Жанне Бакстон вместе с оружием, найденным в могиле ее брата.

Это оружие молодая девушка взяла, задрожав. Стальной четырехгранный клинок кинжала, с вырезанными на нем глубокими желобками, был покрыт толстым слоем ржавчины, быть может, смешанной с кровью. На рукоятке из слоновой кости можно было разобрать следы исчезнувшей надписи.

— Смотрите, господа, — сказала Жанна, показывая почти невидимые линии, — это оружие некогда носило имя убийцы.

— Досадно, что оно стерлось, — вздохнул Амедей Флоранс, исследуя оружие в свою очередь. — Но, подождите, что-то видно: «и» и, кажется, «л».

— Этого мало, — заметил Барсак.

— Может быть, будет достаточно, чтобы разоблачить убийцу, — серьезно сказала Жанна Бакстон.

По ее приказу Тонгане засыпал останки Джорджа Бакстона землей, потом, оставив одинокую, трагическую могилу, все направились к Кубо. Но через три-четыре километра пришлось остановиться. У Жанны Бакстон не было сил: колени ее подгибались, и она должна была лечь.

— Волнение, — объяснил доктор Шатонней.

— И голод, — справедливо добавил Амедей Флоранс. — Ну, старина Сен-Берен, мы не должны уморить голодной смертью вашу племянницу, даже если она вам тетка, чему я никогда не поверю! На охоту!

К несчастью, дичь попадалась редко. Большая часть дня прошла, прежде чем два охотника увидели дичь на мушке своего ружья. Только к концу дня судьба им улыбнулась. Две дрофы и куропатка пали под выстрелами. В первый раз за долгое время путники имели обильный ужин. Зато пришлось отказаться от мысли достигнуть Кубо в тот же вечер, и они решили провести последнюю ночь на открытой равнине.

Смертельно усталые, уверенные, что они сбили со следа врагов, путешественники пренебрегли в эту ночь обычным караулом. Вот почему никто из них не видел странных событий, происходивших ночью. На высоте замигали слабые огоньки. Им ответили с запада другие огни, очень яркие и еще с большей высоты, хотя на этой совершенно плоской равнине не было никакой горы. Мало-помалу слабые светлячки с востока и мощные огни с запада приближались друг к другу. И вот они сошлись там, где спали путники.

Внезапно спящих разбудило странное гудение, которое они уже слышали возле Канкана. Но теперь гудение было ближе и неизмеримо сильнее. Едва они открыли глаза, как блуждающие огни, подобные электрическим прожекторам, внезапно вспыхнули с запада, менее чем в сотне метров от них. Они еще пытались разгадать причину этого явления, когда какие-то люди, вынырнув из темноты, ринулись на ослепленных и оглушенных путешественников. В одно мгновение они были опрокинуты.

Среди ночи грубый голос спросил по-французски:

— Готово, ребята?

Потом после молчания:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову… Ну, в путь!






ЧАСТЬ ВТОРАЯ





БЛЕКЛЕНД





На пересечении второго меридиана восточной долготы и шестнадцатой параллели северной широты, то есть немного ниже самой северной точки Нигера, на левом берегу этой реки, которая здесь является юго-восточной границей Сахары, находится город Гао-Гао. Дальше начинается Великая пустыня, простирающаяся на север до Марокко, Алжира и Триполи, на восток — до Египта и Нубии, на юг — до европейских владений Центральной Африки и на запад — до океана. Ближайшие к Гао-Гао оазисы — Адрар на севере и Аир на западе — отделены от него первый четырьмястами, второй девятьюстами километров песков. Даже на новейших и самых точных картах это огромное пространство в триста шестьдесят тысяч квадратных километров отмечено как неисследованная область. В эпоху же, когда экспедиция депутата Барсака подверглась испытаниям, описанным в первой части нашего рассказа, никто из исследователей еще туда не проникал. Она была совершенно неизвестна.

В то время среди прибрежных жителей Нигера ходили странные легенды об этих неизведанных местах. Иногда, рассказывали туземцы, над сухими равнинами проносились огромные черные птицы с огненными глазами. То вдруг, если верить неграм, из таинственной страны являлась орда больших рыжих чертой на горячих лошадях. Фантастические всадники галопом проносились по деревушкам, убивая, разрушая все на своем пути, и снова исчезали в пустыне, увозя мужчин, женщин, детей, которые никогда больше не возвращались.

Кто были эти странные создания, что разрушали и грабили деревни, присваивая скудные пожитки бедных негров, и исчезали, оставляя за собой отчаяние, разрушение и смерть? Никто этого не знал. Никто не пытался этого сделать. Кто осмелился бы, в самом деле, пойти по следу врагов, которым народное воображение приписывало сверхъестественную силу и которых считали божествами?

Таковы были слухи, которые разносились в ту эпоху вдоль Нигера и Арибинды на Гурме, больше чем за сто пятьдесят километров от ее правого берега.

Но если бы самый смелый из этих малодушных негров углубился в пустыню и после двухсотшестидесятикилометрового перехода достиг пункта, расположенного на 1°40’ западной долготы и 15°50’ северной широты, он был бы вознагражден за смелость, так как увидел бы то, чего еще никогда не видели здесь ни географы, ни натуралисты, ни караваны: город[[61] С того времени, когда развернулись описанные здесь события, область, расположенная к западу от Гао-Гао, наконец исследована. Продолжение рассказа объяснит, почему там не найдено следов города, о котором идет речь. (Примеч. авт.)].

Да, настоящий город, не отмеченный ни на одной карте и о существовании которого никто не подозревал, хотя число его обитателей достигало шести тысяч восьмисот восьми человек, не считая детей!

Если бы предполагаемый путешественник спросил о названии города одного из обитателей и если бы тот согласился ответить, он, возможно, сказал бы по-английски: «Blackland is the name of this city», но мог ответить и по-итальянски: «Questa citta e Terra Nera», на языке бамбара: «Ni dougouba ntocko a be Bankou Fing», по-португальски: «Ista cidade e Terranegra», по-испански: «Esta ciudad es Tierranegra». Но на любом языке эти ответы означали бы название этого города — «Черная страна».

Нет ничего невозможного, если бы даже ответ был дан по-латыни: «Ista urbs Terra Nigra est». Это случилось бы, если бы спрашивающий обратился к Жозиасу Эберли, бывшему профессору, который, не найдя в Блекленде дела по своим способностям, открыл лавочку и превратился в аптекаря и торговца красками, о чем говорила вывеска: «Жозиас Эберли. Аптекарь. Краски».

На всех языках говорили в этой новой Вавилонской башне[[62] По библейской легенде, Бог наказал возгордившихся строителей Вавилонской башни (они хотели довести ее де небес) тем, что заставил всех говорить на разных языках.], население которой в момент, когда экспедиция Барсака потерпела бедствие в Кубо, кроме пяти тысяч семисот семидесяти восьми негров и негритянок, насчитывало тысячу тридцать белых из всех стран мира. В подавляющем большинстве это были ускользнувшие от суда и убежавшие из тюрьмы авантюристы, готовые на самые черные дела. Так как представители английской нации господствовали в этой причудливой толпе, то и английский язык имел преимущество над остальными. На нем составлялись приказания Господина, акты гражданского состояния, насколько оно там существовало, и издавалась местная официальная газета «Блеклендский гром».

Очень любопытна была эта газета, насколько можно судить по отрывкам, заимствованным из нескольких номеров:

«Вчера Джон Эндрью повесил негра Коромоко, который забыл подать ему трубку после завтрака».

«Завтра вечером, в 6 часов, отправление в Куркусу и Биди десяти планеров с десятью Веселыми ребятами под командой полковника Хирама Герберта. Намечено полное разграбление этих двух деревень, которые мы не посещали уже три года. Возвращение состоится в ту же ночь».

«Мы уже сообщали, что французская экспедиция, предводимая депутатом по имени Барсак, скоро должна отправиться из Конакри. По-видимому, экспедиция имеет намерение достигнуть Нигера через Сикасо и Уагадугу. Все меры предосторожности приняты. Двадцать человек Черной стражи и двое Веселых ребят немедленно отправляются в путь. Капитан Эдуард Руфус присоединится к ним в надлежащее время. Эдуард Руфус, являющийся, как известно, дезертиром колониальной пехоты, под именем Лакура сыграет роль французского лейтенанта и воспользуется превосходным знанием военных обычаев этой нации, чтобы задержать тем или иным способом указанного Барсака, который, конечно, не достигнет Нигера».

«Вчера на Садовом мосту в результате спора советников Эль Уиллис был вынужден всадить порцию свинца в голову Веселого парня Константина Бернарда. Этот последний упал в Ред-Ривер[[63] Ред-Ривер (англ.) — Красная река.]и, увлеченный чрезмерным весом только что запломбированной головы, утонул. Немедленно был открыт конкурс с целью замещения покойного. Победу одержал Гильман Эли благодаря семнадцати приговорам, вынесенным французскими, английскими и немецкими судами, в целом составляющим двадцать девять лет тюрьмы и тридцать пять лет каторги. Гильман Эли переходит, таким образом, из Гражданского корпуса к Веселым ребятам. Да сопутствуют ему наши наилучшие пожелания!»

Как уже, без сомнения, заметил читатель, Джон Эндрью, Хирам Герберт, Эдуард Руфус, Эль Уиллис, Константин Бернард, Гильман Эли не имели фамилий, а лишь сочетание двух имен. Такой обычай был общим в Блекленде, где всякого вновь прибывшего «крестили» заново, и он терял фамилию, которую никто не знал, кроме Господина. Единственный из обитателей белой расы, помимо особой части населения, о которой будет речь впереди, этот Господин имел фамилию, но она скорее была зловещей кличкой. Его звали Гарри Киллер, то есть, в буквальном смысле слова, Гарри-Смерть, Гарри-Убийца.

Лет за десять до похищения экспедиции Барсака, которым заканчивается первая часть этого рассказа, Гарри Киллер с несколькими субъектами такого же сорта прибыл неизвестно откуда в пустыню, раскинул палатку и сказал: «Здесь будет город». И Блекленд возник среди песков точно по волшебству.

Это был очень странный город. Он стоял на равнине, на правом берегу Тафасассета, реки, совершенно высохшей до того дня, когда воля Гарри Киллера наполнила ее проточной водой; город имел форму правильного полукруга и насчитывал ровно тысячу двести метров с северо-запада на юго-восток, параллельно течению реки, и шестьсот метров с севера-востока на юго-запад. Его площадь, достигавшая, таким образом, пятидесяти шести гектаров, была разделена на три неравные части, окруженные концентрическими неприступными глинобитными стенами высотой в десять метров и почти такой же толщины у основания.

Непосредственно у берега реки, которую Гарри Киллер назвал Ред-Ривер, располагался первый сектор, который был очерчен радиусом в двести пятьдесят метров. Бульвар шириной в сто метров соприкасался в двух местах со вторым сектором, шел по берегу реки, где он встречался с третьим сектором, и, таким образом, значительно увеличивал площадь первого, которая достигала семнадцати гектаров. Город представлял собой, таким образом, полукольцо из трех секторов.

В первом обитала аристократия Блекленда, которую со зловещим юмором называли Веселыми ребятами.

За исключением нескольких человек, назначенных на более высокие посты, компаньоны Гарри Киллера в момент, когда он основал город, составили зародыш корпуса Веселых ребят. Вокруг первоначального ядра собралась кучка бандитов, сбежавших из тюрем и каторги, которых Киллер привлек, обещая полное удовлетворение их преступных инстинктов. Вскоре число Веселых ребят достигло пятисот пятидесяти шести, и это число должно было оставаться неизменным.

Обязанности Веселых ребят были многообразны. Организованные на военный лад, управляемые полковником, пятью капитанами, десятью лейтенантами и пятьюдесятью сержантами, которые соответственно командовали пятьюстами, сотней, пятьюдесятью и десятью подчиненными, они составляли армию Блекленда. Война, которую они вели, заключалась в разграблении убогих деревушек и в убийстве тех обитателей, которых не уводили в рабство. Веселые ребята, кроме того, составляли городскую полицию и при помощи ударов бича и револьверных выстрелов управляли невольниками, на которых были возложены все без исключения работы и особенно сельское хозяйство. И кроме всего, из них же набиралась стража Господина, слепо выполняющая его приказы.










Третий сектор, самый удаленный от центра, представлял собой полукольцо, длиной в тысячу шестьсот метров, шириной в пятьдесят метров, оба конца которого примыкали к первому сектору и к Ред-Ривер; оно тянулось по периметру города, между наружной стеной и вторым сектором, где были заключены рабы.

В третьем секторе обитали белые, не вошедшие в первый сектор и образовавшие так называемый Гражданский корпус. В ожидании, пока освободится место в корпусе Веселых ребят (а это случалось нередко, потому что ужасные нравы Блекленда приводили к частым стычкам), они «проходили испытательный срок» в Гражданском корпусе, который можно было, таким образом, рассматривать как чистилище[[64] По католическому вероучению, души умерших, прежде чем попасть в рай, содержатся в чистилище более или менее долгое время, смотря по количеству грехов.], а за ним следовал рай — корпус Веселых ребят. Чтобы существовать, члены Гражданского корпуса занимались торговлей, так как только Веселые ребята содержались Господином на казенный счет. Сектор Гражданского корпуса был коммерческим кварталом города, там Веселые ребята находили за деньги любые товары, вплоть до самых изысканных предметов роскоши. Товары приобретались торговцами у Господина, добывавшего их или грабежом, или, когда речь шла о предметах европейского происхождения, такими способами, о которых знало лишь его непосредственное окружение.

В момент, когда Блекленд появляется в нашем рассказе, третий сектор насчитывал двести восемьдесят шесть обитателей, среди них были сорок пять белых женщин, того же пошиба, что и их сограждане-мужчины.

Между первым и третьим секторами находился второй, площадь которого достигала тридцати одного гектара, занимавший всю остальную часть города. Это был квартал рабов, число которых достигло тогда пяти тысяч семисот семидесяти восьми, из них четыре тысячи сто девяносто шесть мужчин и одна тысяча пятьсот восемьдесят две женщины. Здесь они и обитали за редким исключением. Здесь были их хижины. Здесь протекала их убогая жизнь.

Каждое утро четыре двери, проделанные в стене этого ада, открывались, и под надзором Веселых ребят, вооруженных дубинками и револьверами, негры, не занятые в городе, разделившись на бригады, отправлялись на сельскохозяйственные работы. Вечером печальная процессия возвращалась «домой», и тяжелые двери захлопывались до утра. Никакого выхода наружу. С одной стороны — Веселые ребята, с другой — Гражданский корпус. Кругом их окружали двуногие звери, жестокие и беспощадные.










Многие из несчастных умирали, не выдержав лишений или под ударами надзирателей, слишком часто превращавшихся в палачей. Об этом мало беспокоились. Очередной набег немедленно пополнял убыль, и новые жертвы замещали тех, кого освободила смерть.

Но кварталы правого берега, которые мы только что кратко описали, не составляли всего Блекленда. На левой стороне Ред-Ривер, на берегу, представлявшем собой холм высотой до пятнадцати метров, городская стена продолжалась вдоль реки, образуя прямоугольник, длиной в тысячу двести метров и шириной в триста метров. Эта вторая часть города, немногим уступавшая по величине первой, так как ее площадь достигала тридцати шести гектаров, разделялась пополам высокой поперечной стеной.

В одной половине, расположенной на северо-западном склоне холма, находился городской парк — Крепостной сад, соединенный Садовым мостом с секторами Веселых ребят и Гражданского корпуса. В другой половине, на вершине холма, находились жизненные центры города.

В северном углу, смежном с парком, поднималось громоздкое четырехугольное сооружение, окруженное уступчатой стеной; северо-восточный фасад его, высотой около тридцати метров, круто обрывался у Ред-Ривер — это был дворец, как его обычно называли, — в нем жили Гарри Киллер и девять его старинных сокамерников, возведенных в ранг советников. Странные это были советники, которых скорее следовало бы назвать сообщниками преступлений их главаря. Занятные советники! Их главной обязанностью было проверять, выполнены ли приказы и безапелляционные приговоры никому не доступного и почти невидимого властелина.

Другой мост, перекрываемый на ночь решеткой, назывался Дворцовым и соединял резиденцию Киллера с правым берегом.

К дворцу примыкали две казармы: одна — для дюжины рабов, выполнявших обязанности слуг, и для полусотни негров, выбранных из числа тех, чьи природные наклонности сводились к неуемной жестокости, и составлявших Черную стражу; другая — для сорока белых, отобранных по тому же принципу и которым было доверено управление сорока летательными машинами, называемыми в Блекленде планерами[[65] Сейчас планерами называются безмоторные самолеты.].

Плод гениального творца, эти чудесные машины, благодаря усовершенствованиям, о которых вскоре будет сказано, имели дальность полета пять тысяч километров со скоростью четыреста километров в час. Именно они делали пиратов Блекленда вездесущими и позволяли им исчезать немедленно после совершения преступлений. Они же служили основой деспотического могущества Гарри Киллера.

В самом деле, посредством страха Киллер управлял неведомой империей, столицей которой был Блекленд; страх служил опорой его власти. Тем не менее самодержец предвидел возможность мятежа белых или черных подданных. Из осторожности он построил дворец таким образом, что тот господствовал над городом и держал под жерлами пушек жилые кварталы, сад, казарму. Всякое возмущение послужило бы сигналом ко всеобщему избиению, и мятежники не могли бы спастись. Пустыня создавала непреодолимый барьер, и читатель скоро увидит, что, раз попав в это логово, нужно было отказаться от всякой надежды выбраться из него.

Вдобавок ко всему, Блекленд содержался в чистоте и располагал всевозможными удобствами. Не было у Веселых ребят или в Гражданском корпусе ни одного жилища без телефона. Не было улицы, дома, даже невольничьей хижины без водопровода и электричества.

В окрестностях города, основанного десять лет назад среди пустыни, превращение было еще чудеснее. Песчаный океан, окружавший его повсюду, начинался теперь лишь за несколько километров от городских стен. В непосредственной близости от городских стен пустыню до самого горизонта сменили поля, возделываемые по наиболее совершенным методам, где с каждым годом все пышнее росли всевозможные растения Африки и Европы.

Таково было творение Гарри Киллера, которое было бы чудесным, если бы не было основано на преступлениях. Но как оно было осуществлено? Как он превратил в плодородные поля бесплодные, пустынные равнины? Чтобы существовали человек и животные, чтобы приносила плоды земля, нужна была вода. Как Гарри Киллер сумел напоить целую область, землю, где раньше за целые годы не выпадало ни капли дождя? Не был ли он наделен магической властью?

Нет, Гарри Киллер не владел никаким сверхъестественным могуществом и своими собственными силами неспособен был бы осуществить такие чудеса. Но Гарри Киллер был не один. Дворец, где он обитал с теми, кого называл советниками, казармы Черной стражи и ангары для планеров занимали лишь меньшую часть последнего сектора Блекленда. Среди обширного свободного пространства там были еще постройки, целый город, заключенный в первом; дома, дворы и внутренние сады его занимали девять гектаров. Против дворца возвышался завод.

Завод был автономным, независимым городом, любимым детищем Господина и в то же время причиной его безотчетного страха.

Он только задумал город, но создан был этот город заводом, именно заводу город был обязан всеми усовершенствованиями и необычными изобретениями, о которых Европа узнала на несколько лет позже Блекленда.

Завод имел душу и тело. Душой завода был его директор. Телом — сотня рабочих разных национальностей, преимущественно французов и англичан, выбранных среди лучших представителей своих профессий и привлеченных сюда могуществом золота. Каждому из них платили жалованье министра, но зато они должны были подчиняться непререкаемым законам Блекленда.

Среди рабочих были представители любых профессий, но большинство составляли сборщики машин. Некоторые из них были женаты, и в описываемый период истории Блекленда завод насчитывал двадцать семь женщин и небольшое количество детей.

Эти честные рабочие, представлявшие странный контраст с остальными обитателями города, жили на заводе, выходить откуда им было раз и навсегда строго запрещено. Да если б они и захотели выйти, они не могли бы этого сделать, так как Черная стража и Веселые ребята день и ночь бдительно надзирали за ними. Вдобавок они были предупреждены об этом при найме, и никто не пытался нарушить правило, установленное при поступлении на работу. В обмен на огромную заработную плату рабочие были отрезаны от мира на все время пребывания в Блекленде. Они не только не могли покидать завод, но даже не могли никому писать и получать письма извне. Таковы были условия найма.

Многих такая строгость заставляла отступать. Некоторые же время от времени соблазнялись весьма большим жалованьем. Что, в самом деле, терять, когда ты беден и бьешься из-за куска хлеба? Возможность разбогатеть стоила того, чтобы броситься в неизвестность. «В конце концов, — говорили они себе, — в этом приключении, мы рискуем только жизнью».

Как только договор был заключен, он немедленно вступал в силу. На указанном ему судне завербованный приезжал на один из островов Бисагушского архипелага, расположенного близ берега Португальской Гвинеи. Там ему завязывали глаза, и один из планеров, спрятанных в пустынном уголке архипелага, менее чем в шесть часов доставлял его в Блекленд, расположенный в двух тысячах километров по прямой. Планер спускался на эспланаду[[66] Эспланада — площадь перед большими зданиями.], отделяющую дворец от завода, и рабочий, освобожденный от повязки, входил на завод, чтобы не выходить оттуда до того дня, когда ему было угодно расторгнуть договор и возвратиться на родину.

В этом вопросе контракт, в самом деле, представлял свободу завербованному рабочему; В Блекленде он был пленником, но имел право в заранее обусловленное время покинуть город навсегда. Тогда с той же самой эспланады, где он высадился с планера, другой планер увозил его на Бисагушские острова, где он находил пароход, чтобы вернуться в Европу. Так, по крайней мере, уверяли уезжающих рабочих. Но те, кто оставался на заводе, не знали, что люди, отправляющиеся из Блекленда, никогда не прибывали по назначению, что кости их белели в пустыне и что заработанные деньги, которые они увозили с собой, неизменно возвращались к тому, кто их платил. Так касса Господина не истощалась, сохранялась тайна существования Блекленда, и империя Гарри Киллера оставалась неизвестной.

Впрочем, такие отъезды случались редко. Рабочие не могли узнать и даже заподозрить, какой образ жизни ведут обитатели города, о котором у них не было никаких сведений; они лишь в крайних случаях покидали завод — этот маленький уединенный мир. Они жили там в своем тесном кругу; девять невольников и невольниц, такие же пленники, как и они сами, помогали женщинам в домашних заботах. В конце концов, они были счастливее, чем на родине, настолько увлекаясь работой, что иногда не бросали ее вплоть до самой ночи.

Единственным начальником рабочих был француз Марсель Камаре, и они были недалеки от того, чтобы считать его богом.

Марсель Камаре был единственным обитателем завода, который мог свободно из него выходить и бродить по улицам или в окрестностях Блекленда. Он пользовался свободой и гулял повсюду, однако из этого не следовало, что он лучше подчиненных знал обычаи города, само название которого было ему неизвестно.










Один рабочий спросил его однажды об этом. Камаре добросовестно подумал и, к большому изумлению подчиненного, ответил:

— Честное слово… Я не знаю…

И в самом деле ему и в голову не пришло осведомиться о такой «мелочи». Он об этом и не думал, пока ему не задали вопрос.

Вот каким странным существом был Марсель Камаре.

На вид ему было около сорока лет. Среднего роста, с узкими плечами, плоской грудью, с редкими белокурыми волосами, он имел хрупкую, изящную фигуру. Его жесты были размеренны, спокойствие непоколебимо; он говорил, как робкий ребенок, слабым и нежным голосом, никогда не поднимавшимся до гневного окрика при любых обстоятельствах. Его слишком тяжелая голова постоянно склонялась на левое плечо, и на бледно-матовом болезненном лице были прекрасны лишь удивительно голубые мечтательные глаза.

Внимательный наблюдатель нашел бы, что в этих чудесных глазах иногда появлялся смутный, тревожный блеск, что выражение их на мгновение становилось отрешенным. Удивленный этим блеском, он поспешил бы заключить, что Марсель Камаре немного не в себе, и, быть может, это суждение было бы не слишком далеко от истины. Ведь гениальность где-то граничит с безумием.

Несмотря на физическую слабость и нежность характера, Марсель Камаре был наделен безграничной энергией. Он не обращал внимания на опасности, не замечал никаких лишений и препятствий. Дело в том, что он о них просто не подозревал. Эти ясные голубые глаза смотрели только внутрь и не видели реальных предметов. Он жил вне времени, в волшебном мире, населенном химерами. Он думал. Он думал непрерывно, думал всегда и везде. Марсель Камаре был просто мыслительной машиной, машиной удивительной, беззащитной и ужасной.

Рассеянный в такой же мере, как и Сен-Берен, или, скорее, «чуждый» всему, что составляет реальную жизнь, он не раз падал в Ред-Ривер, думая, что идет на мост. Слуга, за обезьянью внешность получивший прозвище Жоконе[[67] Жоко (фр.) — орангутан.], мог заставить его есть вовремя. Марсель Камаре ел, когда был голоден, засыпал, когда приходил сон, так же легко в полдень, как и в полночь.

Десять лет назад обстоятельства свели его с Гарри Киллером. В это время мечтой Камаре был удивительный аппарат, способный, по словам изобретателя, вызывать дождь: одна из химер Камаре. Он охотно рассказывал о своей мечте всякому, кто хотел слушать. Узнал и Гарри Киллер об этом изобретении, тогда еще существовавшем только в теории. Но в то время как другие слушатели лишь смеялись над подобными глупостями, Гарри Киллер принял их всерьез и составил из них проект, который позже осуществил.

Гарри Киллер был бандитом, но бандитом с широким размахом, — он понял, как много может получить от непризнанного гения. Случай дал ему власть над Камаре, он блеснул перед ученым картиной осуществления его идей, увлек в пустыню, где потом поднялся Блекленд, и сказал ему: «Пусть здесь идет обещанный дождь!» И дождь послушно начал идти.

С тех пор Камаре жил в постоянной лихорадке. Все его несбыточные мечты претворялись в жизнь одна за другой. Все химеры осуществлялись на деле. После машины, вызывающей дождь, появились сотни других изобретений; Гарри Киллер получал от них выгоду, а их творец никогда не беспокоился о том, как они применяются.

Конечно, изобретателя нельзя считать ответственным за зло, косвенной причиной которого он является. Никому, например, не приходит в голову обвинять того, кто изобрел револьвер, за все преступления, совершенные при помощи этого оружия. И все-таки его создатель знал, что подобный предмет может и должен убивать, и, очевидно, с этой целью он его и задумал.

Ничего подобного не было с Марселем Камаре. Положим, ему пришла бы фантазия изобрести самую дальнобойную пушку с самыми тяжелыми снарядами, какая только когда-либо существовала; он с удовольствием рассчитывал бы форму пушки, вес и форму снаряда и заряд пороха, не видя в этом ничего, кроме научного любопытства. Его крайне удивило бы, если бы ему сказали, что его детище может стать при случае орудием зла.

Гарри Киллер хотел дождя — и Камаре сделал дождь. Гарри Киллеру нужны были земледельческие орудия — и Камаре создал усовершенствованные механические плуги, сеялки, пропалыватели, косилки и молотилки, которые пахали, сеяли, пололи, косили и молотили без автономных источников энергии. Гарри Киллер потребовал летающие машины — и Камаре дал ему планеры, способные покрывать пять тысяч километров со скоростью метеора.

Марсель Камаре не задавался вопросом, какое применение может найти его компаньон всем этим изобретениям. Стоя в стороне от жизни, он видел перед собой только проблемы и не интересовался ни их практическими приложениями, ни источником материальных средств, которые нужны были для их осуществления. Так же, как он присутствовал при закладке Блекленда и рождении плодоносных полей в пустыне, не замечая этого, точно так же он не имел ни малейшего желания знать, при помощи каких средств Гарри Киллер достал первые станки и машины, при помощи которых завод осуществлял воспроизводство. Марсель Камаре потребовал как само собой разумеющееся, чтобы был построен завод, — и сотни негров его построили. Ему понадобились инструменты, динамо и паровая машина — и через несколько месяцев они чудесным образом появились в пустыне. Возникла, наконец, необходимость в рабочих — и они появились в нужном количестве. Как происходили эти поразительные чудеса? Марсель Камаре об этом не думал. Он требовал — ему давали.

Ничего не могло быть проще.

Еще меньше он думал о том, во что обходится осуществление его грез, и никогда не задавался естественным вопросом: «Откуда берутся деньги?»

Дав, таким образом, общие описания Блекленда и его обитателей, можно перейти к более детальному изложению.

На левом берегу Ред-Ривер — дворец с Гарри Киллером, его девятью приспешниками и двенадцатью черными слугами. Поблизости — пятьдесят людей Черной стражи и сорок водителей планеров, каждая группа в своей казарме.

На том же берегу, напротив дворца, другой центр города — завод, его директор Марсель Камаре, «путешественник к звездной мечте», слуга Жоко, еще девять черных слуг и сотня рабочих, из которых двадцать семь женатых, все пленники в этом маленьком автономном городе и в полной изоляции от остального Блекленда.

На правом берегу — Веселые ребята в числе пятисот пятидесяти шести, включая офицеров, все отъявленные негодяи; двести сорок один мужчина и сорок пять женщин такого же сорта, составляющих Гражданский корпус, и, наконец, обширный центральный квартал черных, где жили, трудились и страдали невольники, общим числом пять тысяч семьсот шесть негров обоего пола.

Таковы были места, ставшие ареной событий, о которых мы расскажем во второй части этого повествования.

В тот момент, когда им было суждено начаться, в Блекленде все шло обычным порядком. Завод работал, часть Веселых ребят наблюдала за неграми, занятыми на полевых работах, связанных с приближением сезона дождей; другие, как всегда, предавались самым грубым удовольствиям. Гражданский корпус понемногу поторговывал: занятие из числа самых пустых и непостоянных.

В одиннадцать часов утра Гарри Киллер был у себя. Он о чем-то думал, и, судя по выражению лица, мысли его были не из приятных.

Зазвонил телефон.

— Слушаю! — сказал Гарри Киллер, беря трубку.

— На западе, семнадцать градусов к югу, десять планеров в виду.

— Поднимаюсь, — ответил Гарри Киллер.

Через несколько минут он был на крыше дворца, над которым поднималась башенка высотой метров в двенадцать. Там он нашел Веселого парня, который предупредил его.

— Вон, — сказал он, указывая направление.

Гарри Киллер посмотрел в подзорную трубу.

— Это они, — молвил он после короткого молчания.

Он снова обвел взглядом восточный горизонт. Потом опустил зрительную трубу:

— Позови советников, Родерик. Я спускаюсь.

Пока Веселый парень телефонировал членам совета, Гарри Киллер быстро спустился на эспланаду, устроенную между заводом и дворцом. Один за другим к нему присоединились девять советников. Они ждали, подняв глаза вверх.

Ожидание было недолгим. Планеры увеличивались на глазах. Через несколько минут они мягко приземлились на эспланаде.

Глаза Гарри Киллера заблестели от удовольствия. На четырех планерах были только пилоты, зато на шести других было по два пассажира: человек Черной стражи и крепко связанный пленник с мешком на голове.

Шестеро пленников были освобождены от пут. Когда их глаза привыкли к свету, они огляделись с изумлением. Они находились на обширной площади, окруженной неприступными стенами. В нескольких шагах — странные аппараты, доставившие их по воздуху. Перед ними высилась громада дворца, увенчанного башенкой, и тридцать негров Черной стражи, сбившиеся в плотную группу. Ближе — другая группа из десяти людей малопривлекательного вида. За ними, более чем в ста метрах, длинная стена без окон и дверей, над которой возвышалась высокая заводская труба и еще более высокая легкая металлическая башенка, назначение которой было непонятно. Где они очутились? Что это за крепость, не обозначенная ни на одной из карт Африки, которые они изучали так внимательно и терпеливо?

Пока они задавались этими вопросами, Гарри Киллер сделал знак, и на плечо каждого пленника опустилась грубая рука. Волей-неволей им пришлось идти ко дворцу, двери которого открылись перед ними и затем, пропустив их, захлопнулись.

Жанна Бакстон, Сен-Берен, Барсак, Амедей Флоранс, Понсен и доктор Шатонней оказались в полной власти Гарри Киллера, самодержца Блекленда, неизвестной столицы неведомой империи.






ВО ВЕСЬ ДУХ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)





25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем, превосходно проведенной, я чувствую себя в силах внести эти заметки в свой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.

Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам был преподан против нашей воли, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы в «форме», если бы жестокий прострел не приковал Сен-Берена к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой как кол, не способен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребенке. Но в этом нет ничего странного. Напротив, удивительно, что мы еще можем двигаться после вчерашней передряги.

Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измочален, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и описать необычайные события, злополучными героями которых стал я и мои товарищи.

Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже трижды интриговало меня, но в этот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослепленные сверкающими лучами, падавшими, казалось, с высоты.










Мы еще не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!

В два счета я был спеленут, как младенец. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещенные за спиной, были накинуты веревки, врезавшиеся в тело. Очаровательно!

Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:

— Готово, ребята?

Потом, почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнес еще более грубо:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!

Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза предназначалась нам. Он очень добр, экс-начальник нашего конвоя! Двигаться?… Он может говорить все что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.

Как раз в этот момент кто-то отвечает проворному лейтенанту:

— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zuviel Baume.

Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном языке, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевел: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».

В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос прокричал:

— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.

Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо вывести ваших пленников из-под деревьев».

Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:

— В каком направлении?

— Towards Kourkoussou! — кричит сын коварного Альбиона[[68] Альбион — поэтическое название Англии.].

— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.

— Circa vend chilometri, — гремит четвертый голос.

Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж не в стране ли я полиглотов?[[69] Полиглот — человек, говорящий на многих языках.] В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?

Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает:

— Хорошо, я отправляюсь на рассвете.

И мною уже никто не интересуется. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малоудобном капюшоне, который на меня напялили.

После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, затычка отрезала для меня всякую возможность сношения с остальным миром. Я только самому себе могу поставить этот вопрос и, понятно, на него не отвечаю.

Время идет. Примерно через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несется бешеным галопом.

Я никогда не предполагал, даже в самых фантастических снах, что когда-нибудь мне придется разыгрывать роль Мазепы[[70] Будущий украинский гетман Мазепа был в молодости привязан одним польским шляхтичем к коню, лицом к хвосту, после чего коня выпустили в степь.] в центре Африки, и прошу вас поверить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.

Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из глотки, которую следовало бы прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:

— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер поможет тебе дернуться в последний раз!

Вот уже второй раз звучит подобное предостережение, и все в такой же изысканно-вежливой форме. Это уже роскошь.

Около мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам ничуть не лучше, чем мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо мое налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, бессильно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о ее левый бок.

После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, а затем я с трудом, так как мертв на три четверти, разбираю восклицания:

— Она умерла!

— Нет, она только в обмороке.

— Развяжите ее, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.

Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?

Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими «очаровательными» предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, так и есть, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной. Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:

— Это не он. Давайте другого…

Я смотрю на него и мысленно подбираю самые страшные проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмену, но только заподозрил и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..

В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Занятый разговором, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и лихорадочно дышу. Еще немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдает приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньги, но оставляют записную книжку. Эти звери не могут оценить статей, подписанных Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!

Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без промедления, чтобы осмотреть окрестности.

Первое, что привлекает мои взоры, — это десять… чего десять?., машин… десять… гм!.. вещей… систем… десять предметов, наконец, так как, черт меня возьми, если я знаю их назначение. Они не походят ни на что виденное мною до сих пор. Представьте себе широкую платформу, покоящуюся на двух больших лыжах, с загнутыми концами. На платформе возвышается металлическая решетчатая башенка, высотой от четырех до пяти метров, которая несет большой винт о двух лопастях и две… (Ну! Опять начинается! Невозможно подобрать подходящие слова.) Две… руки… две… плоскости… Нет, я нашел слова, так как предмет больше всего походит на колоссальную цаплю, стоящую на одной ноге, — два крыла из блестящего металла размахом около шести метров. Итак, я вижу десять механизмов, расположенных в ряд. Для чего они могут служить? Когда я насытился этим непонятным зрелищем, я замечаю, что меня окружает достаточно многочисленное общество.

Тут прежде всего экс-лейтенант Лакур, возведенный в чин капитана Руфуса, потом два бывших сержанта нашего второго конвоя, настоящего чина которых я не знаю, и двадцать человек черных стрелков (большую часть их я превосходно узнаю) и, наконец, десять белых с лицами висельников — их я никогда не видел. Хотя общество и многочисленное, но оно не кажется избранным.

Среди этих людей — мои товарищи. Я считаю их глазами. Мисс Бакстон распростерта на земле. Она бледна. Около нее хлопочут доктор Шатонней и горько плачущая Малик. Рядом я замечаю сидящего на земле Сен-Берена, он дышит с трудом. Вид его жалок. Его голый череп приобрел кирпично-красный оттенок, а большие глаза, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Бедный Сен-Берен!

Барсак и Понсен, по-видимому, в лучшем состоянии. Они стоят и разминают суставы. Почему же и я не могу сделать, как они?

Но я нигде не вижу Тонгане. Что с ним? Неужели он убит во время внезапного нападения? Это возможно, и не потому ли рыдает Малик? Я испытываю настоящую печаль при этой мысли, и мне жаль храброго и верного Тонгане.

Я поднимаюсь и направляюсь к мисс Бакстон, мне ничего не говорят. Ноги затекли, и я иду медленно. Меня опережает капитан Руфус.

— Как себя чувствует мадемуазель Морна? — спрашивает он доктора.

Ага! Ведь экс-лейтенант Лакур знает нашу компаньонку только под ее вымышленным именем.

— Лучше, — говорит доктор. — Она открывает глаза.

— Можно отправляться? — спрашивает самозваный капитан.

— Не раньше, чем через час, — твердо заявляет доктор Шатонней. — И если вы не хотите нас всех убить, я вам советую применять менее варварское обращение, чем до сих пор.

Капитан Руфус не отвечает и удаляется. Я приближаюсь и замечаю, что мисс Бакстон в самом деле приходит в себя. Она может выпрямиться, и доктор Шатонней, стоявший около нее на коленях, поднимается. В этот момент Барсак и Понсен присоединяются к нам. Мы все в сборе. Мы собираемся вокруг нее.

— Друзья мои, простите меня! — вдруг говорит нам мисс Бакстон, и крупные слезы катятся из ее глаз. — Я увлекла вас в это ужасное предприятие, не будь меня, вы были бы теперь в безопасности.










Понятно, мы протестуем, но мисс Бакстон продолжает обвинять себя и просит у нас прощения. У меня не развито чувство чрезмерной чувствительности, я считаю, что это бесполезный разговор, и начинаю говорить о другом.

Так как мисс Бакстон известна здесь под именем мадемуазель Морна, ей лучше сохранить псевдоним. Разве нельзя, в самом деле, допустить, что среди окружающих негодяев не окажутся бывшие подчиненные ее брата? К чему же, в таком случае, идти навстречу новой опасности? Эту мысль одобрили единодушно. Было решено, что мисс Бакстон станет, как прежде, мадемуазель Морна.

Мы вовремя пришли к соглашению, так как наш разговор внезапно прерван. По короткому приказу капитана Руфуса нас грубо хватают. Три человека специально занимаются моей скромной персоной. Я снова связан, и отвратительный мешок вновь отделяет меня от внешнего мира. Прежде чем я перестаю различать белый свет, замечаю, что мои компаньоны, включая мисс Бакстон, — извиняюсь! мадемуазель Морна, — подвергаются такому же обращению. Затем, как и раньше, меня уносят… Неужели мне снова придется проделать очередной сеанс джигитовки на манер Мазепы?

Нет. Меня кладут ничком на твердую плоскую поверхность, которая никак не напоминает лошадиную спину. Проходит несколько минут, я ощущаю как бы сильные взмахи крыльев, и поверхность, на которой я лежу, начинает слабо вибрировать. Это продолжается одно мгновение, потом внезапно меня оглушает знакомое жужжание, усиленное в пять, десять, сто раз, и вот я чувствую порывы ветра необычайной силы, увеличивающейся с каждой секундой. В то же самое время я испытываю ощущение… как бы сказать?… ощущение подъема на лифте или, точнее, на русских горках, когда тележка взлетает и спускается по искусственным холмам, когда обрывается дыхание, а сердце сжимает неодолимая тоска. Да, это именно то, что я испытываю.

Это ощущение длится минут пять, потом организм понемногу возвращается в привычное состояние. Тогда, признаюсь, с головой, завязанной в проклятый мешок, лишенный воздуха и света, оглушаемый постоянным жужжанием, я чуть не заснул…

Проснулся я с чувством изумления. Одна из моих рук шевельнулась. Плохо завязанные веревки ослабли, и при бессознательном движении руки отодвинулись одна от другой.

Сначала я остаюсь в неподвижном положении и прислушиваюсь: ведь я не один, как доказывают голоса, которые слышны в окружающем меня шуме. Разговаривают двое.

Один объясняется по-английски, голосом, охрипшим от постоянной пьянки. Другой отвечает на том же языке, но с совершенно фантастической грамматикой, примешивая непонятные слова; думаю, что они принадлежат языку бамбара, так как в них часто слышатся созвучия, к которым я привык за четыре месяца пребывания в этой веселой стране. Один из собеседников подлинный англичанин, другой — негр. Я понимаю все меньше и меньше, а впрочем, все равно. Пусть мои стражи белые или черные, главное, чтобы даже малейшее движение мешка не показало, что я частично получил свободу действий.

Медленно, осторожно я стаскиваю веревки, понемногу освобождаю запястья, и вытягиваю вдоль туловища освобожденные руки.

Так, это сделано. Теперь надо получить обзор.

Как это сделать, я знаю. У меня в кармане нож… нет, не нож, а маленький перочинный ножик, не замеченный бандитами; я не могу воспользоваться им в качестве оружия защиты, но им можно проделать маленькое отверстие в мешке, который меня ослепляет, душит. Остается завладеть ножичком, не привлекая внимания.

Мне удается это сделать через четверть часа медленных телодвижений. Затем, уже вооруженная, моя правая рука поднимается к лицу, и я прорезаю мешок…

Праведное небо! Что я вижу? Я едва удерживаю крик удивления. Мои глаза, устремленные к земле, замечают ее внизу на огромном расстоянии, приблизительно в пятистах метрах. Теперь все ясно. Я на летательной машине, и она уносит меня по воздуху со скоростью экспресса, а может быть, и быстрее.

Едва открывшись, мои глаза вновь закрылись. Признаюсь, я поразился и испугался.

Когда мое сердце восстановило нормальный ритм, я осматриваюсь спокойнее. Подо мной земля с головокружительной скоростью мчится назад. Какова наша скорость? Сто, двести километров в час? Больше? Как бы то ни было — внизу пустыня, песок, камни и кое-где поросли малорослых пальм. Печальная страна!

Однако я представлял ее еще печальнее. Эти карликовые пальмы зелены, а между камнями в изобилии растет трава. Может быть, наперекор легендам, здесь иногда бывает дождь?

Изредка я замечаю аппараты, подобные тому, который несет меня. Одни летят над нами, другие — выше нас. Стая механических птиц мчится в пространстве. Как ни серьезно мое положение, меня охватывает восторг. В конце концов, зрелище восхитительно, и наши враги, кем бы они ни были, необыкновенные люди, с удивительным искусством претворявшие в жизнь древнюю легенду об Икаре[[71] Древняя греческая легенда рассказывает, что художник Дедал и его сын Икар, слепив восковые крылья, летали на них.].

Мой обзор невелик: я слегка поворачиваю голову, чтобы этого не заметили сторожа, и мой взгляд скользит между брусьями, окружающими металлическую платформу со всех сторон. Но так как я смотрю с высоты, мои глаза охватывают значительное пространство.

Ландшафт начинает меняться. Через час полета я вдруг вижу пальмы, луга, сады. Это настоящий оазис, не очень большой, его диаметр не превышает ста пятидесяти метров. Он тотчас исчезает. Но едва мы оставили его позади, как на горизонте перед нами появляется другой, потом — третий, и мы проносимся над ними, как ветер.

В каждом оазисе только один домик. Оттуда выходит человек, привлеченный шумом нашего воздушного аппарата. Я не вижу других. Неужели эти островки зелени имеют только по одному обитателю?

Но передо мной встает новая неразрешимая загадка. Начиная от первого оазиса, наша машина летит над линией столбов, так регулярно расположенных, что мне чудится соединяющая их металлическая нить. Не грежу ли я? Телеграф, телефон в пустыне?

Мы миновали третий оазис, четвертый; затем впереди показался еще один, значительно более обширный. Я замечаю деревья, не только пальмы, но и карите, бомбаксы, баобабы, акации. Я вижу чудесно возделанные поля, на которых работают многочисленные негры. На горизонте появляются стены — мы устремляемся к ним.

Вот мы уже над этим неведомым городом. Наша волшебная птица начинает спускаться. Это город средних размеров, но какой странный! Я ясно различаю полукруглые, концентрические улицы, расположенные в строгом порядке. Центральная часть несколько пустынна, в этот час дня там лишь немного негров, которые скрываются в хижины, заслышав жужжание летательных машин. Наоборот, на окраинах нет недостатка в обитателях. Это белые; они на нас смотрят и — прости меня, Боже! — кажется, показывают кулаки. Я себя напрасно спрашиваю: что мы им сделали?

Но несущая меня машина ускоряет спуск. Мы пересекаем узкую реку, потом у меня создается впечатление, что мы падаем как камень. В действительности, мы описываем головокружительную спираль. У меня душа уходит в пятки. Долечу ли я?…

Но жужжание винта прекращается, и наша машина касается земли. Она пробегает по земле несколько метров с уменьшающейся скоростью и останавливается.

Рука стаскивает мешок с моей головы. Я едва успеваю снова обмотать веревку вокруг рук, которым возвращаю первоначальное положение.

Мешок снят, мне освобождают конечности. Но тот, кто меня развязывает, замечает обман.

— Какой проклятый собачий сын делал этот узел? — спрашивает по-английски пьяный голос.

Понятно, я поостерегся ответить. После рук мне развязывают ноги, я двигаю ими с удовольствием.

— Встаньте! — властно приказывает кто-то, кого я не вижу. Мне только этого и надо, но я повинуюсь с трудом. С того момента, когда в моих членах прекратилась циркуляция крови, они отказываются служить. После нескольких бесплодных попыток мне удается встать и бросить взгляд на все окружающее.

Картина не из веселых. Передо мной высокая, совершенно глухая стена, в противоположном направлении — такое же зрелище. Слева то же самое — не очень разнообразная перспектива! Но выше этой третьей стены, которая слева от меня, я замечаю что-то вроде башни и высокую трубу. Уж не завод ли это? Возможно, мне теперь все кажется возможным, только я не могу понять назначения этого бесконечно длинного решетчатого столба, который поднимается на добрую сотню метров выше башни.

Справа от меня другая картина, но она не более привлекательна. Я различаю два обширных строения, а впереди огромное сооружение, род крепости с уступами и машикулями[[72] Машикули — навесные бойницы, закрытые сверху и с боков.].

Мои товарищи по плену все налицо, кроме Тонгане, к несчастью, и Малик, которая была с нами утром. Что с ней? Не имея преимущества подсматривать в дырочку во время перелета, подобно мне, мои товарищи чувствуют себя неуютно при дневном свете. Они не очень много видят, моргают и энергично протирают глаза.

Они еще не пришли в себя, когда чья-то рука падает на плечо каждого из нас. Нас тащат, толкают, остолбеневших, растерянных… Чего от нас, наконец, хотят и где, у черта, можем мы находиться?

Увы! Через минуту мы были в тюрьме.






ДЕСПОТ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)





Двадцать шестое марта. И вот я в тюрьме. После того как я разыгрывал Мазепу, я изображаю Сильвио Пеллико[[73] Сильвио Пеллико — итальянский политический деятель первой половины XIX века: много лет сидел в австрийских тюрьмах. Написал книгу «Мои темницы».].

Как я только что отметил в этой книжке, нас заточили позавчера, после полудня. Меня схватили трое цветных и довольно грубо заставили подняться по лестнице, потом пройти по темному коридору, граничившему с длинной галереей, на которую выходили наши камеры. На концах галереи стояли часовые, держа ее под наблюдением. Сомнительно, чтобы отсюда удалось ускользнуть.

Меня вводят в комнату с зарешеченным окном, находящимся на четыре метра выше моей головы.

Комната довольно обширна и хорошо проветрена. В ней стол с письменными принадлежностями, стул, чистая постель и все необходимое для туалета. К потолку прикреплена электрическая лампа. В конечном счете, «сырая солома темницы» достаточно комфортабельна, и я нашел бы эту студенческую комнату вполне удовлетворительной, будь я свободен.

Я сажусь, закуриваю сигарету и жду. Чего? Событий. Жду и рассуждаю о прелестях путешествий.

Два часа спустя меня отрывает от размышлений стук открываемой двери. Замок щелкает, петли скрипят, дверь приоткрывается, и я вижу… Отгадать — один шанс на тысячу! Я вижу Чумуки, исчезнувшего в тот день, когда я в третий раз слышал таинственное гудение. Сколько у него нахальства! Явиться ко мне после того, что он сделал с моими статьями!

Чумуки, впрочем, готов к холодному приему. Прежде чем войти в комнату, он быстро оглядывается, благоразумно исследуя обстановку: хорошо ли его примут?

— Ага! Ты здесь, трижды мошенник! — кричу я, устремляясь к нему, чтобы дать заслуженную трепку, но натыкаюсь на дверь, быстро захлопнутую предателем.

Тем лучше, впрочем. Если я надеру ему уши, это только усложнит мое положение, которое и так не из веселых.

Чумуки, очевидно, разгадывает мои миролюбивые рассуждения. Дверь приоткрывается вторично, и всклокоченная шевелюра негодяя показывается вновь. О! Теперь он может войти. Я занимаю свое место… и успокаиваюсь. Я повторяю тоном, в котором больше нет угрозы:

— Ага! Ты здесь, трижды мошенник! Что ты собираешься делать?

— Мой здесь слуга, — отвечает Чумуки, опустив глаза, и широко открывает дверь.

В коридоре еще два негра с кушаньями; Чумуки ставит блюда на стол. При виде этого у меня текут слюнки, я только теперь чувствую, что умираю от голода. В этом нет ничего удивительного: я голоден, а время — уже два часа пополудни.

Отбросив всякие заботы, я отдаю честь еде, почтительно подаваемой Чумуки, и расспрашиваю его. Он отвечает охотно. По его словам, я гость — невольный гость! — могущественного короля, его величества Гарри Киллера — скверное имечко! — и меня доставили в необычайный город, «много большие дома» и «многохитрые выдумки тубабов», где есть много европейских изобретений. После знакомства с удивительными летательными машинами я готов этому верить.

Я продолжаю расспросы. Не этот ли король поместил его, Чумуки, на пути мадемуазель Морна, чтобы она взяла его в проводники, как выбирают против воли карту, подсунутую фокусником? Чумуки уверяет, что нет: он нанялся без всякой задней мысли. Он даже утверждает, что его контракт не нарушен, и он по-прежнему считает себя на службе у мадемуазель Морна и Сен-Берена, пока его хозяева остаются в Африке. Уж не издевается ли надо мной Чумуки? Я смотрю на него. Но нет, кажется, он говорит серьезно, и это гораздо смешнее.

Он уверяет, что его соблазнил Морилире, состоящий на службе монарха, держащего нас в плену. Не довольствуясь подкупом, Морилире в самых восторженных словах воспевал могущество и великодушие этого Гарри Киллера, которого Чумуки, впрочем, никогда не видел, и обещал ему легкую и веселую жизнь. Потому-то Чумуки и изменил нам.

Когда я спрашиваю, что случилось с его старым товарищем Тонгане, противная физиономия Чумуки принимает свирепое выражение, он проводит рукой по шее и делает:

— Куик!

Итак, мои догадки верны: бедный Тонгане погиб.

Чумуки продолжает свои излияния. Жужжание, которое я слышал в день его исчезновения, производилось летательной машиной, доставившей лейтенанта Лакура, или, вернее, капитана Эдуарда Руфуса, люди которого шли нам навстречу под начальством двух сержантов и для развлечения разоряли деревни на своем пути. Лыжи летательной машины пробороздили в момент приземления колеи, которые я и заметил на следующий день, прогуливаясь с Тонгане. Вот чем объясняется ободранный вид солдат и непогрешимая элегантность офицера; отсюда и ужас негра, раненого разрывной пулей, когда он узнал одного из громил, и его равнодушное отношение к так называемому лейтенанту, которого он никогда не видел. Он, Чумуки, был привезен той же машиной сюда, в…

Чумуки произносит название, но страшно коверкает его. После того как я внимательно и долго вслушиваюсь, я догадываюсь, что он хочет сказать «Блекленд», то есть «Черная страна». Название подходящее! Итак, мы в Блекленде, чудесном, по словам Чумуки, городе, абсолютно неизвестном самым осведомленным географам.

Пока негр сообщает эти сведения, я размышляю. Если он предал нас из-за выгоды, не заставит ли она изменить и новым хозяевам? Я намекаю об этом Чумуки и предлагаю большую сумму, которая на всю жизнь обеспечит ему восхитительное ничегонеделание. Мошенник находит предложение вполне естественным, но качает головой, как человек, не видящий возможности «заработать».

— Нельзя убежать, — говорит он. Здесь много солдаты, много хитрые выдумки тубабов, много большие стены…

Он прибавляет, что город окружен пустыней, которую невозможно преодолеть. Это верно, как я сам видел во время воздушного перелета.

Неужели нам суждено остаться здесь до конца жизни?

Завтрак окончен. Чумуки удаляется, и я остаюсь один. Вечером мне подают обед (кухня вполне приличная), потом, когда мои часы показывают девять, лампочка внезапно гаснет. Я укладываюсь спать в потемках.

После превосходно проведенной ночи, я встал двадцать пятого марта и писал заметки, помеченные этим числом, где изложил перипетии нашего похищения и воздушного путешествия.

День проходит спокойно. Я не вижу никого кроме Чумуки, аккуратно приносящего кушанья. Вечером, наученный опытом, я укладываюсь пораньше. Мне осталось только порадоваться за свою предусмотрительность. В тот же час, как и накануне, электричество гаснет. Очевидно, таков здесь распорядок дня.

Вторая превосходная ночь, и вот двадцать шестого марта, я просыпаюсь свежим и бодрым, но — увы! — все еще пленником. Глупое положение, так как непонятно, чего же, наконец, от нас хотят? Когда я увижу кого-нибудь, кого можно будет об этом спросить?

В тот же день вечером. Мои желания исполнились. Мы видели его величество Гарри Киллера, и наше положение так изменилось после этой встречи, что я все еще взволнован и дрожу.

Около трех часов дня дверь открывается. На этот раз за ней оказывается не Чумуки, а другой старый знакомец — Морилире. (Лучше бы нам никогда не знать этого имени!) Морилире сопровождают около двадцати негров, которыми он командует. За конвоирами я вижу моих товарищей, включая и мисс Бакстон-Морна; но там нет Сен-Берена, который, по словам его юной тетки, все еще не может двигаться. Я присоединяюсь к ним, думая, что пришел наш последний час и что нас ведут к месту казни.

Ничего подобного. Мы идем по коридорам и наконец попадаем в довольно большую комнату, а конвой остается за дверью.

В комнате всего одно кресло из пальмовых волокон и стол, на котором стакан и бутылка с вином. В кресле сидит человек. Наши глаза устремляются на него. Он стоит того.

«Его величеству» Гарри Киллеру лет сорок пять, хотя, по некоторым признакам, ему можно дать больше. Он, по-видимому, высокого роста, ширина плеч, огромные руки, могучие мускулы говорят о необыкновенной, геркулесовой силе.

Особое внимание привлекает его голова. Гладкое лицо выражает одновременно силу воли и низость характера. Его венчает седеющая шевелюра, настоящая грива, к которой гребень, кажется, не прикасался с незапамятных времен. Лоб высок и показывает ум, но выдающиеся челюсти и тупой, квадратный подбородок обличают грубые, жестокие наклонности. Впалые загорелые щеки усыпаны кроваво-красными прыщами. Тяжелые уши, толстые губы, нижняя немного отвисла, открывая зубы, сильные, здоровые, но желтые и плохо ухоженные. Глаза, глубоко сидящие в орбитах, горят под косматыми бровями необычайным, по временам невыносимым блеском.

Субъект не из банальных. Страсти, пороки, смелость — все собрано в нем одном. Он отвратителен и ужасен.

«Его величество» одет в охотничий костюм серого полотна, короткие панталоны, гамаши; все это засаленное, покрытое пятнами. На столе широкая фетровая шляпа, и рядом с ней конвульсивно дрожащая правая рука Киллера.

Уголком глаза доктор Шатонней показывает мне на эту дрожащую руку. Я понимаю: перед нами алкоголик, запойный пьяница.

Долгое время этот субъект молча смотрит на нас. Его глаза переходят от одного к другому. Мы терпеливо ждем, пока он натешится.

— Мне говорили, что вас шестеро, — говорит он наконец по-французски с сильным английским акцентом, голосом важным, но хриплым. — А я вижу только пятерых. Почему?

— Один из нас болен после тех мучений, которым его подвергли ваши люди, — отвечает господин Барсак.

Новое молчание, и вдруг неожиданный вопрос:

— Что вы хотите делать у меня?

Вопрос брошен так внезапно, что мы едва удерживаемся от хохота, несмотря на серьезность положения. Черт возьми! Если мы и у него, то против нашей воли!

Киллер снова говорит с угрожающим видом:

— Шпионить, без сомнения!

— Простите, сударь… — начинает Барсак.

Но тот перебивает. Охваченный внезапной яростью, он ударяет кулаком по столу и кричит громовым голосом:

— Меня называют владыкой!

Барсак в эту минуту великолепен. Привычный оратор, он выпрямляется, кладет левую руку на сердце, а правой делает широкий жест.

— С тысяча семьсот восемьдесят девятого года французы не имеют владыки! — торжественно заявляет он.










Где-нибудь в другом месте торжественность Барсака показалась бы смешной, но перед лицом этого дикого зверя она была благородной, честное слово! Она означала, что мы никогда не согласимся унизиться перед пьяным авантюристом. Мы все одобряем оратора, вплоть до Понсена, который кричит в порыве энтузиазма:

— Лишите человека независимости, и вы отнимете у него свободу!

Храбрый господин Понсен! Во всяком случае, у него хорошие намерения.

Услышав это неоспоримое положение, Гарри Киллер высоко поднимает плечи и окидывает нас взглядом, как будто еще не видел. Его глаза перебегают от одного к другому с необычайной быстротой. Он останавливает их наконец на Барсаке и бросает на него ужасный взгляд. Барсак выдерживает, не моргнув глазом. Поздравляю! Этот сын Юга не только болтлив: он смел и исполнен чувства собственного достоинства. Начальник экспедиции неизмеримо вырастает в моих глазах.

Гарри Киллеру удается овладеть собой, что, вероятно, с ним случается не часто, и он вдруг спрашивает со спокойствием, столь же внезапным, сколь неожиданно было его бешенство:

— Вы говорите по-английски?

— Да, — отвечает Барсак.

— А ваши товарищи?

— Также.

— Хорошо, — одобряет Гарри Киллер и тем же хриплым голосом повторяет по-английски: — Что вы задумали делать у меня?

— Это мы должны, — возражает Барсак, — спросить у вас: по какому праву вы привезли нас сюда силой?

— По праву, которое мне принадлежит, — отрезает Гарри Киллер, сразу переходя к необузданному гневу. — Пока я жив, никто не приблизится к моей империи…

Его империя? Не понимаю.

Гарри Киллер встает. Обращаясь исключительно к Барсаку, осанка которого остается такой же смелой, он продолжает, колотя по столу огромным кулаком:

— Да, да, я знаю, ваши соотечественники в Тимбукту спускаются вниз по Нигеру, но они остановятся, или… И вот они осмеливаются подсылать шпионов… Я их разобью, ваших шпионов, как разбиваю этот стакан!

И, подтверждая свои слова действием, Гарри Киллер действительно разбивает стакан, разлетающийся на тысячу осколков.

— Стакан! — рычит Киллер, поворачиваясь к двери.

Охваченный невероятной яростью, буквально взбесившись, с пеной на сжатых губах, он страшен. Его нижняя челюсть, выступающая вперед, придает ему вид дикого зверя, лицо побагровело, глаза налились кровью. Один из черных стражей устремляется на помощь. Не обращая на него внимания, в исступлении, опершись о стол дрожащими руками, он снова наклоняется к неподвижному Барсаку и кричит, уставившись ему в лицо:

— Разве я вас не предупреждал? История с «дунг-коно», придуманная по моему приказу, была первым сигналом. Я подсунул вам сочинителя историй, предсказания которого оправдались по вашей собственной вине. Я же вам подставил проводника, моего невольника Морилире, который пытался в Сикасо остановить вас в последний раз. Все бесполезно! Напрасно я лишил вас конвоя, напрасно изнурял голодом, вы упорно стремились к Нигеру… Ну что же! Вы его достигли, Нигера, вы даже перешли его и знаете то, что хотели знать… Вы далеко зашли! Но как вы расскажете виденное тем, кто вам платит?…

Охваченный диким возбуждением, Гарри Киллер меряет комнату большими шагами. Без сомнения, это сумасшедший. Внезапно он останавливается, пораженный неожиданной мыслью.

— Но разве вашим местом назначения, — спрашивает он с удивительным спокойствием, — не был Сей?

— Да, — отвечает Барсак.

— По какой же причине вы изменили направление? Что вы собрались делать в Кубо?

Гарри Киллер сопровождает вопрос пронзительным взглядом, и нам становится не по себе. Вопрос неприятный, так как мы условились не произносить имени мисс Бакстон. К счастью, Барсак находит удовлетворительный ответ.

— Брошенные конвоем, мы направлялись в Тимбукту, — говорит он.

— Почему не в Сикасо? Это гораздо ближе.

— Нам казалось лучше идти в Тимбукту.

— Гм… — с видом сомнения говорит Гарри Киллер и спрашивает после короткого молчания: — Значит, у вас не было намерения идти на восток, к Нигеру?

— Нет, — уверяет Барсак.

— Если бы я это знал, — сообщает Гарри Киллер, — вы не были бы здесь сегодня.

Хорошенькая шутка! Как будто он позаботился нас спросить!

Я пользуюсь минутой молчания, последовавшей за нелепым заявлением Гарри Киллера, чтобы взять слово в свою очередь. Я, пишущий эти строки, привык мыслить логически. Меня задевает все, что нелогично. Так вот, в этой истории есть пункт, сбивающий меня с толку.

И я говорю с изысканной вежливостью:

— Простите, мой дорогой, мне любопытно знать, почему нас позаботились привезти сюда, вместо того чтобы попросту убить? Ваш капитан Эдуард Руфус и его люди могли это свободно сделать, так как мы их не остерегались, и это было бы лучшим способом избавиться от нас.

Гарри Киллер хмурит брови и смотрит на меня с презрением. Что за пигмей осмеливается с ним говорить? Однако он удостаивает меня ответом:

— Чтобы избежать розысков французских властей, которые вызвало бы истребление экспедиции.

Я не совсем удовлетворен и возражаю:

— Мне кажется, наше исчезновение будет иметь тот же результат.

— Очевидно, — соглашается Гарри Киллер, выказывая на момент здравый смысл. — Мне нужно было заставить вас отказаться от путешествия. Только упрямство привело вас сюда.

Я спешу ухватиться за его слова.

— Все это можно устроить. Раз вы теперь знаете, что мы не хотели достигнуть Нигера, следует доставить нас туда, откуда взяли, и вопрос будет исчерпан.

— Чтобы вы повсюду рассказывали о том, что видели? Чтобы вы разоблачили существование этого города, неизвестного миру! — гневно отвечает Гарри Киллер. — Слишком поздно. Кто входит в Блекленд, тот никогда не выходит из него!

Чтоб ему надорваться! Я уже начинаю привыкать к его выходкам. Поэтому не смущаюсь и настаиваю:

— А все-таки розыски будут!

— Вероятно, — отвечает Гарри Киллер, у которого стрелка барометра снова показывает хорошую погоду, — но мое положение окажется более выгодным: если я буду открыт и придется сражаться, у меня будет нечто большее, чем в том случае, если бы вы были убиты.

— Что же?

— Заложники.

Он неглуп, этот властитель. Он рассуждает здраво. Но и я прав, расспрашивая его, так как мне теперь ясно, что нас не хотят убить. Приятно!

Гарри Киллер снова садится в кресло. Непонятный субъект! Теперь он снова абсолютно спокоен и владеет собой.

— Рассмотрим положение, — говорит он ледяным тоном, новым для нас. — Вы в Блекленде и из него не выйдете. Ваша судьба зависит от вас самих. Я никому не даю отчета. Я могу держать вас в тюрьме, или убить, или дать свободу в пределах моей империй.

Он смеется над нами!

— Это зависит от вас, — продолжает Гарри Киллер, обращаясь преимущественно к господину Барсаку, которого рассматривает как нашего начальника. — Вы будете у меня заложниками или…

Гарри Киллер делает паузу. Господин Барсак смотрит на него с удивлением. Кем же мы еще могли бы быть?

— Или сотрудниками, — холодно заканчивает он.

Предложение Гарри Киллера приводит нас в величайшее изумление. Мы буквально остолбенели. А он продолжает тем же холодным тоном:

— Не думайте, что я ошибаюсь насчет движения французских войск. Если обо мне еще не знают, то все же, рано или поздно, я буду открыт. И тогда придется или воевать, или торговать. Не думайте, что я боюсь битвы. Я в состоянии защищаться. Но война — не единственный выход. Колонизация Петли Нигера займет Францию на долгие годы. Какой ей интерес рисковать поражением, двигаясь против моей воли на восток, через песчаный океан, который только я могу превратить в плодородные равнины? Выгодная торговля может повести к союзу…

Он насквозь пропитан тщеславием, этот странный человек! И он не сомневается, что Французская Республика войдет в союз с ним, с этим прыщеватым тираном!

— С вами? — восклицает остолбеневший Барсак, выражая общую нашу мысль.

Еще немного, и разразится буря. В самом деле, спокойствие длилось слишком долго. Это уже становится однообразным.

— Вы не находите меня достойным? — краснеет Гарри Киллер; его глаза сверкают, он опять стучит кулаком по ни в чем не повинному столу. — Или надеетесь ускользнуть от меня? Вы не знаете моего могущества… — Он встает и заканчивает угрожающим голосом: — Вы его узнаете.

По его зову входит конвой. Нас уводят. Мы подымаемся по бесконечным лестницам и проходим обширную террасу, за которой идут другие лестницы. Наконец мы входим на платформу башни; там к нам присоединяется Гарри Киллер.

Этот человек переменчив, как погода. Он мгновенно переходит от безумной ярости к ледяному спокойствию и обратно. Сейчас в нем нет и следа недавней злобы.

— Вы на высоте сорока метров, — говорит он тоном экскурсовода, объясняющего окружающую панораму. — Горизонт находится на расстоянии двадцати трех километров. Вы можете убедиться, что, насколько хватает взор, пустыня превращена в плодородные поля. Империя, властителем которой я являюсь, достигает трех тысяч квадратных километров. Такова работа, выполненная в десять лет.

Гарри Киллер на мгновение останавливается. Достаточно насытив свою гордость, на сей раз вполне законную, он продолжает:

— Если кто-нибудь попытается проникнуть в это пространство или уйти из него, я буду немедленно предупрежден тройным кольцом постов, устроенных в пустыне и соединенных телефоном с дворцом…

Вот объяснение оазисов и телеграфных столбов, виденных мной. Но послушаем Гарри Киллера, который, показывая нам воздвигнутый на середине платформы стеклянный фонарь, похожий на маяк, но гораздо больших размеров, продолжает тем же тоном:

— Никто не может пересечь против моей воли защитную зону шириной в километр, расположенную в пяти километрах от стен Блекленда, которую ночью освещают мощные прожекторы. Благодаря оптическому устройству этот инструмент, получивший название циклоскопа, выпрямляет по вертикали круговую очертания земли, все пункты которой, необычайно увеличенные, постоянно находятся перед глазами дежурного, находящегося в центре аппарата. Войдите в циклоскоп, я вам разрешаю, и убедитесь сами.

Наше любопытство страшно возбуждено; мы пользуемся разрешением и входим в фонарь через стеклянную дверцу, сделанную в форме чечевицы, вращающейся на шарнирах. Внешний мир тотчас меняет свой вид. Куда бы мы ни посмотрели, мы видим вертикальную стенку, разделенную черной сеткой на множество квадратиков. Основание этой стенки отделено от нас темной бездной, а верх подымается на удивительную высоту, заполненную каким-то молочным светом.










Скоро мы начинаем различать, что цвет стенки не однороден, а, напротив, состоит из множества разноцветных пятен, с размытыми очертаниями. Внимательно вглядевшись, мы узнаем в этих пятнах деревья, поля, дороги и людей, работающих на полях; все предметы настолько увеличены, что узнаются без всяких усилий.

— Вы видите этих негров, — говорит Гарри Киллер, указывая на два пятна, разделенных большим промежутком. — Предположим, им пришла идея убежать, Смотрите, это недолго!

Он хватает трубку телефона.

— Сто одиннадцатый круг. Отделение тысяча пятьсот двадцать восьмое, — говорит он. Потом, беря вторую трубку, добавляет — Четырнадцатый круг, отделение шесть тысяч четыреста второе. — Наконец поворачивается к нам: — Смотрите хорошенько.

После недолгого ожидания, во время которого мы не замечаем ничего особенного, одно из пятен внезапно скрывается за облачком дыма. Когда дым рассеивается, пятна уже нет; оно исчезло.

— Что стало с человеком, который там работал? — спрашивает мадемуазель Морна прерывающимся от волнения голосом.

— Он мертв, — хладнокровно отвечает Гарри Киллер.

— Мертв! — восклицаем мы. — Вы без всякого повода убили этого несчастного!

— Успокойтесь, это только негр, — спокойно отвечает Гарри Киллер, — дешевый товар. Легко достать сколько угодно. Он уничтожен воздушной миной. Особый вид ракеты, с дальностью боя в двадцать пять километров. Можете оценить ее скорость и точность!

Пока мы слушаем объяснения, насколько позволяет нам волнение, вызванное этой отвратительной жестокостью, что-то появляется в нашем поле зрения, быстро поднимается по стене, и второе пятно также исчезает.

— А этот человек? — с трепетом спрашивает мадемуазель Морна. — Он тоже погиб?

— Нет, — отвечает Гарри Киллер. — Этот пока жив. Вы его сейчас увидите.

Он выходит, стража выталкивает нас. Мы снова на площадке башни. Мы смотрим вокруг и видим приближающийся со скоростью метеора аппарат, подобный тем, которые привезли нас сюда. Под его нижней плоскостью мы различаем качающийся предмет.

— Вот планер, — говорит Гарри Киллер, сообщая нам название летательной машины. — Менее чем через минуту вы узнаете, можно ли войти сюда или выйти против моей воли.

Планер быстро приближается. Он растет на глазах. Нас охватывает внезапная дрожь: предмет, качающийся внизу, — это негр, которого огромные клещи схватили поперек туловища.

Планер все приближается… Вот он проходит над башней… Ужас! Клещи открываются, и несчастный негр разбивается у наших ног. Из размозженной головы во все стороны вылетает мозг, и мы забрызганы кровью.

У нас вырывается крик негодования. Но мадемуазель Морна не только кричит, она действует. Бледная, со сверкающими глазами, с обескровленными губами, она отталкивает удивленных стражников и бросается к Гарри Киллеру.

— Трус! Презренный убийца! — кричит она ему в лицо, и ее маленькие руки хватают бандита за горло.

Тот легко освобождается. Двое людей оттаскивает от него смелую девушку. Мы дрожим за ее судьбу. Увы! Мы не можем помочь ей. Стража схватила нас и держит.

К счастью, деспот в данный момент, кажется, не имеет намерения наказать нашу храбрую компаньонку. Рот его свирепо искажен, но какое-то выражение удовольствия мелькает в глазах, устремленных на дрожащую от гнева девушку.

— Эй! Эй! — говорит он довольно добродушно. — Решительная малютка! — Потом отталкивает ногой останки несчастного негра. — Ну! Не стоит волноваться из-за пустяков, моя крошка.

Он спускается, нас тащат за ним и снова вводят в ту же комнату с единственным креслом, которую мы по этой причине прозвали «тронной залой». Гарри Киллер усаживается на своем «троне» и смотрит на нас.

Что я говорю: «на нас»? По правде говоря, он смотрит только на мадемуазель Морна. Он не спускает с нее своих ужасных глаз, в которых загорается недобрый огонь.

— Вы теперь знаете мое могущество, — говорит он наконец, — я вам доказал, что мои предложения нельзя презирать. Я их возобновляю в последний раз. Мне говорили, что среди вас есть депутат, доктор, журналист и два бездельника…

Что касается Понсена, пусть! Но бедный Сен-Берен, какая несправедливость!

— Депутат в случае надобности будет торговать с Францией, для доктора я построю больницу, журналист станет работать в «Блеклендском громе». Я посмотрю, как можно использовать двух остальных. Еще малютка. Она мне нравится… я на ней женюсь.

Как гром поражает нас это неожиданное заключение. Но чего ждать от безумца?!

— Ничего этого не будет, — твердо заявляет господин Барсак. — Отвратительные преступления, свидетелями которых мы стали, не поколебали нас, напротив! Мы вынесем насилие, если будет нужно, но, что бы ни случилось, останемся только вашими пленниками или жертвами. Что же касается мадемуазель Морна…

— Ага! Так мою будущую жену зовут Морна? — перебивает Гарри Киллер.

— Морна меня зовут или иначе, — кричит наша компаньонка, обезумев от гнева, — знайте, что я смотрю на вас как на дикого зверя, как на презренное и отвратительное существо и считаю ваше предложение самой гнусной обидой, самой постыдной, самой…

Слова застревают в горле мадемуазель Морна, и она разражается рыданиями. Гарри Киллер смеется. Погода решительно становится благоприятной.

— Хорошо! Хорошо! — говорит он. — Это не к спеху. Я даю вам месяц на размышление.

Но барометр внезапно падает, и хорошей погоде конец. Киллер поднимается и кричит громовым голосом:

— Увести их!

Господин Барсак одно мгновение сопротивляется стражам и обращается к Гарри Киллеру:

— Что вы сделаете с нами через месяц?

Ветер опять меняется. Деспот больше не интересуется нами, его дрожащая рука подносит к губам стакан с вином, которое он только что налил.

— Не знаю… — нерешительно отвечает он на вопрос Барсака без всяких признаков злобы и поднимает глаза к потолку. — Может быть, прикажу вас повесить…






ОТ 26 МАРТА ДО 8 АПРЕЛЯ





Как рассказал Амедей Флоранс, пятеро пленников вышли из «тронной залы», глубоко потрясенные свиданием с Гарри Киллером. Смерть двух несчастных негров и особенно ужасная судьба второго глубоко взволновали их. Неужели могли жить на свете такие жестокие существа, способные причинять подобные страдания беспричинно, из каприза, с единственной целью доказать свое отвратительное могущество?

По окончании страшного свидания их ждал приятный сюрприз. Без сомнения, Гарри Киллер, предоставив месяц на размышление, хотел подкупить пленников хорошим обращением. Как бы то ни было, двери камер больше не закрывались, как до этого, и они свободно могли гулять по галерее, которая стала общей комнатой и где можно было собираться когда угодно.

С одного конца галереи вела лестница на верхнюю площадку углового бастиона, в котором были расположены камеры. Она была отдана в их распоряжение: И если они не могли пользоваться, этим преимуществом в жаркие часы дня, то, напротив, чувствовали живейшее удовольствие, находясь там на свежем воздухе вечером так долго, как хотели, и никто им в этом не мешал.

В этих условиях жизнь была не так уж тяжела, и они были настолько довольны, насколько позволяло лишение свободы и законное беспокойство о будущем. Камеры, галерея и терраса представляли настоящие обособленные апартаменты, и ничто не напоминало бы тюрьмы, если бы не стража за запертой дверью галереи со стороны, противоположной лестнице. Голоса караульных и бряцание оружия постоянно напоминали пленникам о недосягаемой для них свободе.

Домашним хозяйством занимался Чумуки, проявлявший большое усердие. Но он появлялся только для уборки камер и сервировки кушаний, в остальное время пленники не видели негодяя, которому отчасти были обязаны своими несчастьями.

Днем они собирались вместе, гуляли по галерее, а на закате поднимались на платформу, куда Чумуки обычно подавал им обед.

Бастион, в который они были заключены, имел квадратную форму и занимал западный угол дворца; двумя сторонами он возвышался над обширной террасой, от которой его отделяла цепь внутренних дворов. По этим дворам пленники попадали в центральную башню, где видели циклоскоп. Один из двух других фасадов дворца поднимался над расположенной между дворцом и заводом эспланадой, огромная стена которой примыкала к Ред-Ривер; другой фасад отвесно спускался в реку с высоты около тридцати метров.

Бегство отсюда было немыслимо. Не говоря о невозможности ускользнуть от бдительности Гарри Киллера, действенность которой он так жестоко продемонстрировал, нечего было даже думать выйти из дворца. Да если бы и удалось спуститься с бастиона на террасу, это не привело бы ни к чему: там беспрестанно сновали советники, Веселые ребята и Черная стража. Не больше выиграли бы они, попав на эспланаду, окруженную со всех сторон неприступными стенами. Только Ред-Ривер могла стать спасением, но пленники не имели ни лодки, ни средств для спуска по вертикали с высоты тридцати метров.

С платформы они могли проследить взглядом течение реки, которая скрывалась среди двух рядов Деревьев, уже достигавших значительной высоты, хотя были посажены только десять лет назад. За исключением Публичного парка, скрытого от них дворцом, весь Блекленд лежал перед глазами пленников. Они видели его три сектора, разделенных высокими стенами, полукруглые концентрические улицы, восточный и западный кварталы с их немногочисленным белым населением и центр, где на рассвете, перед тем как рассеяться по полям, кишела многочисленная толпа негров.

Их взгляды устремлялись и на завод, но то, что они видели, давало им слишком мало сведений об этом втором городе, заключенном в первом, с которым он, казалось, не имел никакого сообщения. Каково было назначение сооружений, увенчанных трубой, откуда никогда не поднимался столб дыма? Зачем там поднималась башня, подобная дворцовой, но значительно более высокая, в сто с лишним метров вышины? И к чему этот необъяснимый пилон — решетчатое сооружение, замеченное Амедеем Флорансом в момент прибытия в Блекленд? Что означали солидные сооружения, возвышавшиеся в огороженной части у берега Ред-Ривер, одни из которых были покрыты толстым слоем земли, с зеленеющей травой наверху?

Для каких целей служила эта вторая, более значительная часть, содержавшая огороды и сады? Зачем высокая металлическая стена, являющаяся дополнительной оградой этого места? Зачем у ее основания проходит широкий и глубокий ров? И для чего вообще эта ограда, если оба ее конца не примыкают ни к реке, ни к эспланаде, а за ней существует вторая, после которой начинаются поля? Казалось, все было сделано для того, чтобы обеспечить этому местечку дополнительную защиту и создать невозможность прямого сообщения с внешним миром. Все это было необъяснимо.

И все же зачем? На этот вопрос Чумуки смог только ответить, что название внутреннего города — Завод. Слово «завод» он выговаривал с каким-то суеверным страхом, немилосердно коверкая его.

Впрочем, Чумуки, как новобранец Гарри Киллера, и не мог больше знать и был даже неспособен объяснить причины чувства страха, которое, очевидно, было только отголоском общего ощущения, царившего в городе. Какая-то сила скрывалась за глухой стеной, ведущей ко дворцу. Какова сущность этой силы? Смогут ли они когда-нибудь это узнать и обратить на пользу себе?

Если их свободу явно ограничивали, как уже говорилось, то это не относилось к Жанне Бакстон. По приказу Гарри Киллера Чумуки объявил, что она может без всяких ограничений ходить по дворцу и эспланаде. Ей только запрещалось переходить Ред-Ривер, чего она, впрочем, и не могла бы сделать, так как караул Веселых ребят постоянно охранял Дворцовый мост.

Бесполезно говорить, что молодая девушка не воспользовалась разрешением: что бы ни случилось, участь ее не должна отличаться от судьбы товарищей по несчастью. И она оставалась пленницей, к великому изумлению Чумуки, который, со своей стороны, считал великолепным предложение, сделанное его бывшей госпоже.

— Твоя остается в тюрьме, нехорошо, — говорил он. — Когда твоя женится на Господине, хорошо. Твоя освободит тубабы.

Но Жанна Бакстон равнодушно слушала эти хвалебные речи в негритянском стиле, и Чумуки напрасно расточал красноречие.

Когда пленники не собирались на галерее или платформе бастиона, они занимались на досуге кто чем хотел.

Барсак обнаружил слабость сверх меры возгордиться твердой позицией, которую занял при свидании с Гарри Киллером. Заслуженные комплименты воспламенили его тщеславие, и он готов был не моргнув глазом идти на муки, чтобы только получить новые похвалы. Все его чувства нашли отражение в ораторских выступлениях: с тех пор он неустанно работал над речью, которую произнесет перед тираном при первом удобном случае; он отделывал и переделывал мстительное обращение, которое «импровизированно» бросит Киллеру в лицо, если тот осмелится возобновить свои постыдные предложения.

Доктор Шатонней и Сен-Берен, излечившийся от прострела, оба оказались «безработными»; один — из-за отсутствия больных, другой — в силу обстоятельств, мешавших ему заниматься любимым спортом. Оба они чаще всего составляли компанию Жанне Бакстон, пытаясь ее утешить. Воспоминание об отце, покинутом в уединении замка Гленор, тем более удручало девушку, что она теперь чувствовала себя способной смягчить глубокое отчаяние старца. Сможет ли она когда-нибудь принести ему пусть не полные, но уже волнующие доказательства невиновности Джорджа Бакстона?

Амедей Флоранс большую часть времени употреблял на ведение ежедневных записей. Ни на один день он не уклонился от выполнения профессионального долга. Если ему удастся вернуться в Европу, то, по крайней мере, приключения экспедиции Барсака станут известны до мельчайших подробностей.

Что касается Понсена, он не говорил и не делал ничего, не считая занесения в объемистый блокнот таинственных знаков, которыми так настоятельно интересовался Амедей Флоранс.

— Не будет ли с моей стороны нескромностью, господин Понсен, — осмелился однажды репортер обратиться к своему молчаливому компаньону, — спросить, что вы пишете с таким старанием?

Физиономия Понсена расцвела. О нет, это не будет нескромностью! Понсен, напротив, бесконечно польщен, что кто-то обратил внимание на его труды и проявил к ним интерес.

— Сейчас я решаю задачу, — сказал он с важным видом.

— Ба! — вскричал репортер.










— Да, сударь. Вот сейчас я занимаюсь такой: «А в два раза старше, чем был В, когда А было столько лет, сколько теперь В. Когда В будет в таком возрасте, в каком сейчас А, сумма их лет составит N. Сколько лет А и В?» Обозначая возраст А через X…

— Да это не задача, ваша маленькая выдумка, господин Понсен! — вскричал Амедей Флоранс. — Это просто китайская головоломка! И это упражнение вас забавляет?

— Скажите, страстно увлекает! Эта задача особенно изящна. Я без устали решаю ее с детства.

— С детства?! — переспросил ошеломленный Флоранс.

— Да, сударь! — не без тщеславия уверил Понсен. — Я сегодня решил ее в тысяча сто девяносто седьмой раз, и у меня получился для А ответ четыре тысячи семьсот восемьдесят восемь лет и три тысячи пятьсот девяносто один год для В.

— Это немолодые люди, — заметил Амедей Флоранс не моргнув глазом. — Ну, а остальные тысяча сто девяносто шесть решений…

— Не менее верны. Все числа, кратные девяти, удовлетворяют уравнению, и число точных решений бесконечно. Пусть я даже буду жить десять тысяч лет, я никогда не исчерпаю их все. Если мы примем возраст А за X, а возраст В за Y…

— Ах нет, господин Понсен! перебил испуганный Флоранс. — Лучше я предложу вам другую задачу, которая, по крайней мере, будет иметь для вас прелесть новизны.

— С удовольствием, — ответил Понсен, вооружаясь карандашом, чтобы записать условие.

— Три человека, — диктовал Амедей Флоранс, — один ростом в один метр девяносто сантиметров, другой — в один метр шестьдесят восемь сантиметров и третий — в двадцать семь сантиметров, пробежали триста тридцать два километра в двадцать восемь дней. Сколько километров пробегут за одну секунду восемь человек, из которых двое безногих, если известно, что их средний возраст сорок пять лет?

— Это задача на тройное правило, — сказал Понсен, глубокие морщины на лбу которого указывали на серьезное раздумье.

— Вы решите это на свежую голову, — поспешил посоветовать Амедей Флоранс. — И такие вычисления вы заносите в книжку во все время путешествия?

— Совсем нет, господин Флоранс! — запротестовал Понсен со значительным видом. — Задачи для меня лишь развлечение, отдых, игра ума. Обычно я занимаюсь материями гораздо более серьезными и высокими, поверьте!

— Осмелюсь ли спросить…

— Я — статистик, — скромно признался Понсен.

— Значит, здесь содержится статистика? — спросил Флоранс, показывая на знаменитый блокнот.

— Да, сударь, — ответил Понсен, положительно опьяневший от энтузиазма. — Эти заметки содержат неистощимые залежи сведений! Я открыл поразительные вещи, сударь!

Понсен открыл книжку и начал быстро перелистывать страницы.

— Вот посмотрите на это, сударь! — вскричал он, показывая запись от шестнадцатого февраля. — За шестьдесят два дня мы видели девять стад антилоп, содержащих в целом три тысячи девятьсот семь голов, сосчитанных мною, что в среднем дает на одно стадо четыреста тридцать четыре и одиннадцать сотых антилопы. В один год — это математика! — мы встретили бы сорок шесть и девяносто три сотых стада, то есть двадцать тысяч триста семьдесят два и семьдесят две сотых антилопы. Отсюда вытекает ма-те-ма-ти-чес-ки, что пятьдесят четыре тысячи шестьсот квадратных километров, которыми исчисляется площадь Петли Нигера, содержат пятьсот пятьдесят шесть тысяч сто шестьдесят шесть и восемьсот девяносто четыре тысячных антилопы. Это, как я полагаю, ценный результат с зоологической точки зрения!

— В самом деле… в самом деле… — забормотал ошеломленный Амедей Флоранс.

— Удивительнейшие вещи, я вам говорю! — бегло продолжал Понсен. — Я знаю, например, что в Петле Нигера содержится в среднем девять тысячных каймана и двадцать семь десятитысячных гиппопотама на метр течения реки! Что она произведет в этом году шестьсот восемьдесят два квадриллиона триста двадцать один триллион двести тридцать три миллиарда сто семь миллионов четыреста восемьдесят пять тысяч и одно зерно проса! Что здесь ежедневно рождается в среднем двадцать восемь тысячных ребенка на каждую деревню и что эти двадцать восемь тысячных содержат двести шестьдесят семнадцатитысячных девочки и сто девяносто девять семнадцатитысячных мальчика! Что линии татуировок на коже негров этой области, будучи приложены друг к другу, накроют сто три тысячи пятьсот двадцать восьмых окружности земного шара! Что…

— Довольно!.. Довольно, господин Понсен! — перебил Флоранс, затыкая уши. Это восхитительно, в самом деле, но чересчур сильно для меня, признаюсь. Последний вопрос! Эти иероглифы, которые я имел однажды вольность переписать, имеют такой же смысл?

— Безусловно, — заявил Понсен. — Пять д. и двенадцать ф. представляют дату и попросту обозначают пятое декабря и двенадцатое февраля. Пр. д. значит пройденные деревни, м. — мужчины, в ср. — в среднем, ж. — женщины, н. к. д — на каждую деревню, кв. км — квадратные километры и так далее. Это все очень просто. А самое интересное — это заключение, то есть общее количество населения в Петле Нигера. Вы видите запись на пятое декабря, нас. в ц., то есть население в целом: один миллион четыреста семьдесят девять тысяч сто четырнадцать человек.

— Да, я вижу, — сказал Флоранс, — но вот здесь под датой двенадцатое февраля: нас. в ц. четыреста семьдесят тысяч шестьсот пятьдесят два. Какое из этих чисел верное?

— Оба, — заверил Понсен. — Первое верно на пятое декабря, а второе — на двенадцатое февраля.

— Выходит, что в промежутке произошла ужаснейшая эпидемия, о которой мы ничего не слышали?

— Я этого не знаю и не хочу знать, — с великолепным презрением заявил Понсен. — Статистик, достойный своего имени, не должен размышлять, сударь! Он смотрит, наблюдает, все подсчитывает, фиксирует здесь и там, и из его исследований, наблюдений, вычислений результаты вытекают сами собой. Не важно, что они меняются! Это ма-те-ма-ти-че-ски неизбежно, если изменяются данные. Такая подробность не мешает сложению быть сложением, вычитанию — вычитанием, умножению…

— Умножением и так далее.

— И так далее, — машинально повторил Понсен. — Статистика — неизменяемая наука, но она постоянно эволюционирует, сударь!

Удовлетворив любопытство настолько, что он сам даже этого не ожидал, Амедей Флоранс поспешил закончить разговор на этом восхитительном выводе.

Собираясь вместе, пленники вели разговоры гораздо более серьезные. Как и следовало ожидать, они чаще всего обсуждали свое положение и того, от кого оно зависело, Гарри Киллера, который произвел на них неизгладимое впечатление.

— Кем мог бы быть этот субъект? — спросил однажды Барсак.

— Он англичанин, — ответила Жанна Бакстон. — Его акцент не позволяет в этом усомниться.

— Пусть англичанин, — ответил Барсак, — но это ничего не объясняет. Во всяком случае, он человек необыкновенный. Создать такой город в десять лет, преобразить пустыню, привести воду туда, где ее не знали веками, это доступно лишь гению, вооруженному обширными научными знаниями. Неоспоримо, что этот авантюрист наделен чудесными талантами.

— Это тем более непонятно для меня, — сказал Амедей Флоранс, — что я считаю Гарри Киллера сумасшедшим.

— Он по меньшей мере полусумасшедший, — подтвердил доктор Шатонней, — но полусумасшедший алкоголик, что еще ужасней.

— Соединение этих двух «достоинств», — сказал Амедей Флоранс, — создает классический тип деспота, то есть человека, поддающегося любому побуждению. Судьба дала ему власть, и он распоряжается ею, как избалованный ребенок. Не терпя ни малейшего сопротивления, он мгновенно переходит от бешенства к спокойствию и обратно и проявляет глубокое презрение к человеческой жизни, разумеется, чужой.

— Подобные типы нередки в Африке, — объяснил доктор Шатонней. — Привычка жить постоянно в обществе людей, гораздо ниже стоящих по положению, которыми можно бесконтрольно распоряжаться, часто превращает в жестоких сатрапов[[74] Сатрап — в древней Персии начальник области. Сейчас это слово означает жестокого, самовластного начальника, самодура.] тех европейцев, которых не защищают от такой заразы твердый характер и возвышенная душа. Деспотизм — местная болезнь колоний. Гарри Киллер зашел немного дальше других, вот и все.

— По-моему, он сумасшедший, я это повторяю, — заключил разговор Амедей Флоранс, — а на сумасшедших нельзя рассчитывать. Сейчас он о нас забыл, а, быть может, через пять минут прикажет казнить.

Но мрачные предположения Амедея Флоранса не оправдывались, и ближайшая неделя не принесла ничего нового. Зато третьего апреля произошли два события, совершенно различных. Около трех часов дня пленники были приятно удивлены появлением Малик. Негритянка бросилась к ногам Жанны Бакстон и с трогательным пылом целовала руки своей госпожи, тоже очень взволнованной.

Оказалось, что маленькую негритянку не перевезли на планере, как других пленников, и она прибыла с четырнадцатью стрелками и двумя сержантами бывшего конвоя, по этапам, в продолжение которых ей пришлось испытать дурное обращение. Пленники не спрашивали о Тонгане, так как, судя по ее печали, она ничего о нем не знала.

Два часа спустя после появления Малик произошло событие совсем другого свойства. Около пяти часов в галерею прибежал возбужденный Чумуки. Он объявил, что его прислал Гарри Киллер с приказом привести к Господину мадемуазель Морна, его будущую жену.

Пленники ответили отказом, и Чумуки пришлось ретироваться, несмотря на его настояния. Лишь только он ушел, началось живое обсуждение странного приглашения Гарри Киллера. Все соглашались, что Жанне не следовало ни под каким предлогом отделяться от них.

— Благодарю вас, друзья мои, — сказала Жанна Бакстон, — за смелое покровительство, но не думайте, что я буду беззащитна в присутствии этого животного, уязвимого, как и все люди. Вас обыскивали, но подобные предосторожности сочли излишними по отношению к женщине, и у меня осталось оружие. — Жанна Бакстон показала кинжал, найденный в могиле брата, который она носила за корсажем. — Будьте уверены, — заключила она, — в случае надобности я сумею им воспользоваться!

Едва она спрятала кинжал, как Чумуки возвратился совершенно растерянный. Гарри Киллер пришел в ярость, узнав ответ мадемуазель Морна, и потребовал, чтобы она явилась к нему тотчас же. Если она не подчинится, все шесть пленников будут немедленно повешены.

Колебания были неуместны, и Жанна Бакстон, не желая подвергать подобной опасности тех, кого она же и вовлекла в это приключение, решила уступить, несмотря на возражения товарищей. Они напрасно пытались задержать ее даже силой. На призыв Чумуки в галерею ворвались негры, отделили мужчин, и Жанна Бакстон исчезла.

Она вернулась только в восемь вечера после трех долгих часов отсутствия, в течение которых ее товарищи и особенно несчастный Сен-Берен, плакавший горькими слезами, испытывали страшное беспокойство.

— Ну? — закричали все в один голос, увидев ее.

— Все кончилось хорошо, — ответила молодая девушка, еще дрожа.

— Чего он от вас хотел?

— Просто желал меня видеть, не больше. Когда я пришла, он уже начал пить, что, по-видимому, вошло у него в привычку, и был полупьян. Он пригласил меня сесть и стал делать комплименты в своем духе. Он сказал, что я ему пришлась по вкусу, что приятно будет иметь маленькую хозяйку в моем роде, хвалился могуществом и богатством, которые огромны, если ему верить, и которыми я буду наслаждаться, как и он, когда стану его женой. Я слушала спокойно, напомнив ему, что нам дан месяц на размышление, из которого прошла лишь неделя. Как ни странно, он не рассердился. Мне кажется, я имею на этого безумца некоторое влияние. Он уверял, что примет решение не раньше месяца, но при условии, что я буду посвящать ему послеобеденные часы…

— Так тебе придется туда возвращаться, моя бедная крошка? — вскричал в отчаянии Сен-Берен.

— Это неизбежно, — ответила Жанна Бакстон, — но я думаю, что не подвергаюсь большому риску, судя по первому дню. После семи часов он совершенно опьянел, и моя роль состояла в том, что я набивала трубку и наполняла стакан, пока это животное не начало храпеть, чем я и воспользовалась, чтобы вернуться к вам.

Начиная с этого дня, Жанна Бакстон действительно ежедневно отправлялась в три часа к Гарри Киллеру и оставалась у него до восьми часов. По ее рассказам, договор выполнялся без нарушений. Часы эти проходили всегда одинаково. Жанна заставала деспота в компании советников, которым он отдавал распоряжения, выказывая блестящий ум. В его инструкциях не было ничего особенного: они относились к управлению городом или сельским работам, и управление Блеклендом не имело бы ничего таинственного, если бы Гарри Киллер по временам не наклонялся к уху одного из советников, чтобы сделать какое-нибудь секретное распоряжение, содержания которого Жанна не знала.

Совет продолжался до четырех часов, потом все удалялись, а Жанна Бакстон оставалась с Гарри Киллером. Но вскоре он оставлял ее одну. В половине пятого ежедневно он исчезал через маленькую дверь, ключа от которой никому не доверял. Куда он уходил, Жанна не знала.

В первые три дня вскоре после ухода Гарри Киллера до слуха Жанны Бакстон начинали доноситься странные звуки, похожие на отдаленные стоны пытаемого человека. Эти стоны продолжались четверть часа, потом прекращались, и после получасового отсутствия Гарри Киллер возвращался в превосходном настроении. Жанна набивала ему трубку, наполняла стакан, и он пил до полного опьянения.

В продолжение трех дней Жанна Бакстон поджидала прихода Гарри Киллера в комнате, где он ее оставлял. Но скоро отдаленные стоны, выражавшие страдания, прекратить которые было не в ее власти, стали для нее невыносимыми. Во время его получасового отсутствия она взяла привычку гулять по дворцу, прислуга которого и дежурные Веселые ребята начали к ней привыкать и даже оказывали некоторое почтение.

Каждый вечер приходил момент, когда опьянение отдавало Гарри Киллера в ее полную власть. Молодой девушке легко было убить пьяного тирана, поразив его кинжалом, найденным среди останков ее несчастного брата. Однако она этого не делала: ее ужасала мысль о нападении на беззащитного, как бы он ни был отвратителен. Да и, кроме того, какую пользу принесло бы убийство?! После смерти Гарри Киллера останутся шайка негодяев, называемых советниками, полудикая Черная стража и весь подозрительный сброд, составляющий население Блекленда. Положение пленников не улучшилось бы, напротив, стало бы хуже после смерти, может быть, единственного человека в этом городе, который в свои светлые часы выказывал острый ум и был способен понимать выгоды некоторого снисхождения к пленникам. Когда она посоветовалась с товарищами, они согласились с ней. Нет, никоим образом не следовало убивать Гарри Киллера.

Но, возможно, лучше был бы другой проект? Раз Жанна пользовалась доверием деспота, нельзя ли завладеть его особой? Заложники, в свою очередь, получили бы заложника и могли бы вступить в переговоры на равных условиях.

К несчастью, такой проект наталкивался на большие трудности. Как пленить Гарри Киллера, когда столько прислуги во дворце и у ворот галереи стража? Пусть даже пленники преодолеют эту первую трудность, не случится ли, что население Блекленда, довольное освобождением от Гарри Киллера, откажется вступить в торг, где ставкой будет свобода деспота? И если даже последнее предположение окажется неверным и мирный договор будет заключен, как они смогут обеспечить его выполнение? Столько проблем, решение которых было бы чрезвычайно трудным!

Помимо этих, едва ли осуществимых, планов Жанна Бакстон лелеяла еще один, которого не доверяла даже товарищам. Ее любопытство и сострадание были возбуждены постоянными отлучками Гарри Киллера и приглушенными стонами, которые всегда слышались в это время. Когда по вечерам Гарри Киллер, совершенно пьяный, находился в ее власти, у нее не раз являлось желание украсть у него ключ и посмотреть, что скрывается за дверью. Но каждый раз у нее не хватало решимости, и она воздерживалась от поступка, который мог грозить серьезными последствиями.

Пять дней прошли таким образом, и настало восьмое апреля.

В этот день, около девяти часов вечера, все пленники, включая Малик, собрались на платформе бастиона, расспрашивая Жанну Бакстон о событиях дня, который, впрочем, прошел, как и предыдущие. Этажом ниже Чумуки заканчивал свои повседневные дела, чтобы оставить их до завтра.

Тяжелые тучи грозили разразиться дождем, ночь была очень темной, хотя луна не пришла еще в четвертую четверть. На платформе, куда не достигал свет с другого берега Ред-Ривер, царила глубокая тьма.

Вдруг что-то с глухим стуком упало на плиты площадки. Пораженные, пленники прервали разговор. Как к ним попал и что мог собой представлять предмет, которого они даже не различали в темноте?

Амедей Флоранс первым пришел в себя. В несколько секунд он разыскал таинственный предмет. Это был камень порядочных размеров, с привязанной бечевкой, другой конец которой, спускаясь через перила, должно быть, погружался в Ред-Ривер.










Что это значило? Не скрывалась ли тут ловушка? Или пленники имели в Блекленде неведомого друга, посылавшего им весть? Чтобы это узнать, надо было только потащить бечевку, к которой в таком случае должна быть привязана записка. Амедей Флоранс не мешкая принялся за дело, но ему пришлось прибегнуть к помощи доктора Шатоннея. Тонкая бечевка скользила у него между пальцев, за ней тянулось что-то тяжелое. Не могло быть и речи о простой записке.

Когда бечевка кончилась, оказалось, что к ней прикреплен канат. Потянули и его. Метров тридцать — тридцать пять канат шел легко, потом ощутили сопротивление, но не постоянное, не такое, как в том случае, когда веревка привязана к неподвижному предмету, а упругое, подобное усилиям человека, который тянет за другой конец. На несколько мгновений возникло сомнение. Что делать?

— Привяжем канат, — предложил Амедей Флоранс. — Тогда увидим, чего хочет тот, кто его забросил.

Так и сделали. Веревка тотчас натянулась. Кто-то взбирался по ней, и пленники, наклонившись над перилами, пытались его рассмотреть. Скоро они различили фигуру человека. Мгновение спустя неизвестный вскарабкался на перила и спрыгнул к остолбеневшим пленникам.

— Тонгане! — вскричали они приглушенными голосами.






НОВАЯ ТЮРЬМА





Тонгане не только не был мертв, но, как выяснилось позже, не был даже ранен при неожиданном нападении в Кубо. Лучи прожектора его не захватили, и он незаметно скрылся под деревья, ускользнув от нападающих.

Поступая так, Тонгане не собирался покинуть своих хозяев, тем более что с ними была Малик. Наоборот, он хотел им помочь и справедливо решил, что для этого лучше находиться на свободе. Не собираясь бежать, он присоединился к похитителям. Он шел по следам тех, кто увез Малик в Блекленд, ценой бесчисленных лишений пересек пустыню, питаясь крохами, собираемыми на местах их остановок. Пеший, он не отставал от лошадей и ежедневно преодолевал пятьдесят километров.

Он отстал от них лишь при приближении к Блекленду. Достигнув освоенной зоны, он остановился и стал ждать ночи, чтобы проникнуть на неведомую территорию.

До утра он скрывался в густом кустарнике. Потом смешался с толпой негров, работал вместе с ними и получал удары бича, на которые так щедры были надсмотрщики, а вечером вошел с толпой в центральный квартал, не обратив на себя ничьего внимания.

Через несколько дней он утащил из заброшенной хижины веревку. С ее помощью ему удалось проскользнуть через Гражданский корпус, достигнуть реки, где он в продолжение двух долгих дней скрывался в сточной трубе, выжидая благоприятного случая.

В течение этих двух дней он наблюдал, как пленники по вечерам выходили на площадку бастиона, но напрасно пытался привлечь их внимание. Желанный случай представился лишь на третий день. Густые тучи закрыли небо, он воспользовался этим, чтобы выйти из убежища и забросить к своим господам веревку, по которой надеялся проникнуть к ним.

Понятно, все эти объяснения были даны позднее. В первый же момент Тонгане лишь объявил, что все могут убежать той же дорогой, по которой он пришел. Внизу находилась лодка, которую ему удалось достать, — оставалось лишь спуститься в Ред-Ривер.

Излишне говорить, что план был принят без возражений. С четырьмя мужчинами на веслах можно было делать шесть миль в час вниз по течению. Отправившись в одиннадцать часов, до рассвета можно проплыть семьдесят пять километров, то есть миновать не только защитную зону, просматриваемую циклоскопом, но и границу освоенных земель, и, может быть, даже последние посты среди песков. Днем можно скрываться от планеров в какой-нибудь расщелине и возобновлять плавание по ночам, пока они не достигнут Нигера. Ред-Ривер должна впадать в него в окрестностях Бикини, выше Сея, потому что он течет по старому руслу уэда[[75] Уэдами в Африке называются русла высохших рек.] Тафасассета. Таким образом, расстояние в четыреста пятьдесят километров можно будет преодолеть за четыре-пять ночей плавания.

План был быстро обсужден и принят. Но прежде чем его привести в исполнение, следовало отделаться от Чумуки. Иногда вечером негр долго задерживался в галерее или на платформе. Некогда было ждать, пока он соизволит уйти. Нужно действовать быстро.

Оставив Жанну Бакстон, бесполезного Понсена и Тонгане на площадке бастиона, остальные пленники стали спускаться по лестнице. С первых ступенек они заметили в нижнем этаже Чумуки, лениво кончавшего дневную работу. Он продолжал свое дело, так как у него не было причин для беспокойства. Поэтому они приблизились к негру, не привлекая его внимания.

Выполняя заранее намеченный план, Сен-Берен напал первым. Его сильные руки схватили Чумуки за горло, и тот даже не успел крикнуть. Трое остальных подхватили мошенника за руки и за ноги, крепко связали, заткнули рот, заперли в камеру и ключ бросили в Ред-Ривер. Так замедлялось, насколько возможно, раскрытие бегства.

Покончив с этим делом, четверо европейцев снова поднялись на платформу и попали под страшный ливень. Как они и предвидели, с неба полились потоки воды, усиливаемые порывами ветра. Погода благоприятствовала беглецам: в двадцати метрах ничего не было видно, лишь смутно различались смутные очертания освещенного квартала Веселых ребят на другом берегу.

Спуск начался немедленно и прошел благополучно. Один за другим, Амедей Флоранс первый, Тонгане последний, беглецы соскользнули по веревке, нижний конец которой был укреплен в лодке. Размеры ее оказались достаточны, чтобы поднять всех. Жанне Бакстон напрасно предлагали привязаться. Она решительно отказалась и доказала, что в ловкости не уступает компаньонам.










Тонгане, прежде чем покинуть платформу, позаботился отвязать веревку от выступа стены, к которому она была привязана. Закинув веревку за выступ, он спустился, держась за оба конца, а потом стянул ее вниз; таким образом не осталось никаких следов бегства.

Чуть позже десяти часов якорь был поднят, и лодка двинулась по течению. Беглецы прятались за бортами. За весла они возьмутся, когда будут за городом, наружная стена которого была на расстоянии не более шестисот метров, и тогда скорость увеличится. До тех пор, хотя проливной дождь и создавал непроницаемую завесу, лучше было не рисковать.

Прошло несколько минут, и беглецы уже рассчитывали, что ускользнули от опасности, когда лодка наткнулась на препятствие и остановилась. Ощупав его, пленники с отчаянием убедились, что перед ними высокая железная решетка, покрытая сверху листами железа и уходящая глубоко под воду. Напрасно двигались они вдоль решетки: ее края были вделаны в стенки набережных; с одной стороны находились кварталы Гражданского корпуса и Веселых ребят, с другой — дорожка для часовых вдоль заводской стены. Выхода отсюда не было.

Гарри Киллер не лгал: он принял все меры предосторожности; свободное днем, течение Ред-Ривер ночью перегораживалось.

Много времени прошло, прежде чем потрясенные беглецы опомнились. Убитые горем, они даже не чувствовали грозы, промочившей их до костей. Возвратиться назад, появиться с виноватым видом у двери дворца, самим отдаться в руки сторожей? Они не могли на это решиться. Пробраться через железные листы без единой щели было невозможно. Тем более нельзя провести лодку сквозь преграду. А как убежишь без лодки? Если выйти на берег, слева — завод, справа — Веселые ребята. Путь закрыт.

— Не можем же мы здесь спать! — сказал Амедей Флоранс.

— А куда вы предлагаете направиться? — спросил обескураженный Барсак.

— Куда угодно, только не к «его величеству» Гарри Киллеру! — ответил репортер. — Раз у нас нет выбора, почему бы не устроиться в новом помещении, которое называется заводом.

В самом деле, стоило попытаться. В этом маленьком мирке, отделенном от города, они, может быть, найдут помощь. Хуже, во всяком случае, не будет, и стоило попробовать.

Они подплыли к левому берегу и причалили около стены в нижней части дорожки для караула, окружавшей завод. Дождевой занавес был настолько плотен, что даже на расстоянии всего в пятьдесят метров они не различали заводской стены. Хотя рев стихии заглушал все звуки, они подбирались очень осторожно к дорожке для караула, которую предстояло пересечь.

На полпути была сделана остановка.

Беглецы различили в двадцати метрах от себя угол западной и северной стены завода, первая шла направо, параллельно городской ограде, а вторая продолжалась по берегу Ред-Ривер, против течения. В противоположность дворцовому фасаду, расположенному таким же образом, эта часть стены не обрывалась прямо в воду; ее отделяло от реки довольно широкое пространство. Осмотрев местность, беглецы не решились продолжать путь: около угла заводской стены они заметили караульную будку. Это обеспокоило их. Очевидно, часовой скрывался в ней от дождя, так как его не было видно.

Но нельзя же оставаться в этом месте до бесконечности! Так легче всего они дадут себя захватить, если, например, часовой выйдет из будки или неожиданно прекратится дождь.

Сделав товарищам знак следовать за собой, Амедей Флоранс поднялся на несколько метров по дорожке для часовых, удаляясь от Ред-Ривер, потом начал ее пересекать, возвращаясь вдоль заводской стены. Таким образом, можно будет напасть с тыла: открытая часть будки была обращена в сторону реки.

Около угла стены остановились, чтобы посоветоваться, а затем Амедей Флоранс, Сен-Берен и Тонгане обогнули его, вышли на набережную, бросились к будке и стремительно ворвались в нее. Там сидел Веселый парень. Захваченный врасплох, он не успел пустить в ход оружие, а крик его заглушила буря. Сен-Берен схватил его за горло и начал душить, как незадолго до этого он проделал со злосчастным Чумуки. Белый свалился, как и негр. Тонгане притащил из лодки веревку, и Веселого парня крепко связали. Не теряя времени, беглецы поднялись по реке в направлении дворца и двинулись гуськом вдоль заводской стены.

Одной из особенностей завода являлось почти полное отсутствие дверей. Со стороны эспланады их просто не было, как можно было заметить с площадки бастиона. С противоположной стороны они тоже не обнаружили выхода, во всяком случае, в тех пределах видимости, которой определялись занавесы дождя. Казалось, он такой же глухой, этот северный фасад, выходивший к реке.

Однако раз здесь была набережная, она для чего-то служила, хотя бы для разгрузки материалов, привозимых по реке. Значит, обязательно существовал вход на территорию завода.

Это рассуждение оказалось справедливым. Пройдя полтораста метров, беглецы в самом деле заметили двустворчатую дверь, сделанную, по-видимому, из полос железа, толстых и прочных, как стальные доспехи. Как открыть эту дверь, не имевшую замка? Как сломать ее? Как привлечь внимание обитателей завода, не взбудоражив часовых, вероятно, находившихся неподалеку?

В стороне от этих ворот, на несколько метров вверх по реке, находилась такая же дверь, гораздо меньших размеров, одностворчатая, с внутренним замком. При отсутствии ключа или другого инструмента, который мог бы его заменить, от замочной скважины не много было толку.

После долгих колебаний беглецы решили колотить в дверь кулаками и ногами, как вдруг со стороны эспланады показалась тень. Неясная среди потоков дождя, она приближалась к ним. Набережная имела выход только на караульную дорожку, которая, обогнув завод, возвращалась на эспланаду. Поэтому были шансы, что ночной гуляка, шедший с эспланады, направляется к одной из двух дверей. Беглецы притаились в нише ворот, готовые в удобный момент прыгнуть на подходившего.

Но он спокойно приблизился, прошел, почти коснувшись, но все же их не заметил, так что они отказались от насилия, не вызванного необходимостью. Пораженные необычной рассеянностью незнакомца, беглецы пошли по его следам, покинув нишу один за другим. Как и следовало ожидать, он остановился перед маленькой дверью, и, когда вставил ключ в замок, за ним уже стояло восемь внимательных зрителей, о существовании которых он даже не подозревал. Дверь открылась. Бесцеремонно толкнув того, кто открыл ее, беглецы устремились за ним, и последний толкнул дверь, закрывшуюся с глухим стуком.

Они очутились в глубокой тьме, и слабый голос, выражавший некоторое удивление, произнес:

— Ну! Что это значит? Чего от меня хотят?

Внезапно блеснул свет, показавшийся ослепительным среди тьмы. Это Жанна Бакстон зажгла электрический фонарь, который уже оказал ей услугу в Кокоро. В конусе света показались Тонгане и перед ним хилый человек с белокурыми волосами, в одежде, с которой струилась вода.

Взглянув друг на друга, Тонгане и белокурый незнакомец закричали одновременно, но с различными интонациями.

— Сержант Тонгане! — воскликнул незнакомец все тем же слабым голосом, в котором сквозило удивление.

— Месье Камаре! — вскричал негр, выкатив испуганные глаза.

Камаре! Жанна Бакстон задрожала, услышав имя, которое она хорошо знала, имя старого товарища ее брата.

Амедей Флоранс счел удобным вмешаться: он сделал шаг вперед и вошел в конус света. Раз тут обнаружилось знакомство, можно было обойтись без представлений.

— Господин Камаре! — сказал он. — Мои товарищи и я хотели бы с вами поговорить.

— Нет ничего проще, — ответил Камаре, не двигаясь.

Он тронул кнопку, и электрические лампы засверкали под потолком. Беглецы находились в пустой сводчатой комнате, по-видимому, передней.

Марсель Камаре открыл дверь, за которой начиналась лестница, и, посторонившись, сказал с удивительной простотой:

— Потрудитесь войти!






МАРСЕЛЬ КАМАРЕ





Изумленные приемом, банальная вежливость которого казалась необыкновенной при подобных обстоятельствах, шесть европейцев в сопровождении двух негров поднялись по лестнице, ярко освещенной электричеством. Пройдя около двадцати ступенек, они попали во второй вестибюль, где остановились. Поднявшись последним, Марсель Камаре пересек вестибюль, открыл новую дверь и посторонился, как и прежде, приглашая неожиданных гостей пройти.

Беглецы вошли в огромную комнату, где царил полный беспорядок. Чертежный стол стоял у одной из стен, обширная библиотека занимала остальные. Кое-как была расставлена дюжина стульев, заваленных книгами и бумагами.

Марсель Камаре спокойно сбросил бумаги со стула и сел. Гости последовали его примеру, только Тонгане и Малик почтительно остались стоять.

— Чем могу служить? — спросил Марсель Камаре, казалось, находивший это необычное вторжение вполне естественным.

Усаживаясь, беглецы жадно рассматривали человека, в чьи владения они так смело ворвались, его вид их успокоил. Было бесспорно, что он чудак, этот незнакомец, которого Тонгане назвал фамилией Камаре; что он крайне рассеян, так как, столкнувшись с ними на набережной, не заметил их; что «отсутствующий» вид, отстраненность от внешнего мира, спокойствие и простота, с которыми он принял их достаточно грубое вторжение, были поистине необычайны. Но все эти странности не противоречили очевидной честности этого человека, угловатая фигура которого напоминала подростка. Обладатель такого высокого лба и ясных глаз не мог принадлежать к людям типа Гарри Киллера, хотя все показывало, что их что-то связывает.

— Господин Камаре, — ответил Барсак, — мы просим вашей защиты.

— Моей защиты? — повторил Камаре с легким удивлением. — Но, Боже мой, от кого?

— От хозяина, вернее, от деспота этого города, от Гарри Киллера.

— Гарри Киллер? Деспот? — снова повторил Камаре, который, казалось, ничего не понимал.

— Разве вы этого не знаете? — спросил в свою очередь изумленный Барсак.

— Честное слово, нет!

— Но вы не можете не знать, что рядом с вами существует город?! — настаивал Барсак с некоторым нетерпением.

— Конечно! — согласился Марсель Камаре.

— И что этот город называется Блеклендом?

— Ага! Так он называется Блеклендом? — воскликнул Камаре. — В самом деле, неплохое имя. Я этого не знал, но теперь знаю, раз вы мне сказали. Мне, впрочем, безразлично.

— Если вы не знаете названия города, — с иронией сказал Барсак, — я думаю, вы все же догадываетесь, что в нем обитает достаточно многочисленное население?

— Разумеется, — безмятежно ответил Камаре.

— В каждом городе нужна администрация, управление…

— Безусловно…

— А управление Блеклендом всецело находится в руках Гарри Киллера, бандита, жестокого и кровавого деспота, отъявленного негодяя, безумца, наконец.

Марсель Камаре поднял на Барсака до сих пор опущенные глаза. Он был поражен, настолько поражен, что казалось, будто он упал с Луны.

— О! О!.. — бормотал он растерянно. — Вы употребляете такие выражения…

— Слишком слабые по сравнению с теми, которых он заслуживает, — продолжал разгоряченный Барсак, — Но позвольте вам представиться.

Камаре согласился с равнодушным вежливым жестом, не слишком ободряющим.

Оставив за Жанной Бакстон избранный ею псевдоним, Барсак назвал своих товарищей и себя, указывая звание каждого.

— И наконец, — заключил он, вот Тонгане, о котором я не говорю, так как вы, по-видимому, его знаете.

— Да… да… — тихо сказал Камаре, снова опустив глаза.

— Назначенные французским правительством… Но вы, конечно, француз, господин Камаре?

— Да, да… — с полным безразличием пробормотал инженер.

— Назначенные французским правительством выполнить определенные поручения в Петле Нигера, мы без конца боролись с препятствиями, которые ставил перед нами Гарри Киллер.

— С какой же целью? — заинтересовался Камаре.

— С целью преградить нам путь к Нигеру, Гарри Киллер хочет, чтобы его логово оставалось неизвестным. Он потому и старался удались нас из этой области, чтобы мы ничего не узнали о Блекленде, городе, о котором в Европе никто не подозревает.

— Что вы говорите? — воскликнул Камаре с необычной живостью. — Невозможно, ведь туда возвратилось немало рабочих после более или менее долгого пребывания здесь.

— И все же это так, — ответил Барсак.

— Вы утверждаете, — настаивал Камаре, все более волнуясь, — что никто, я говорю, никто о нас не знает?

— Абсолютно никто.

— И что эту часть пустыни считают необитаемой?

— Да, сударь, я это утверждаю!

Камаре встал. Охваченный сильным волнением, он стал ходить по комнате.

— Непостижимо! Непостижимо! — бормотал он.

Но его возбуждение было недолгим. Успокоив себя усилием воли, он, немного бледнее, чем обычно, сел и сказал:

— Продолжайте, сударь, прошу вас.

— Не будем утомлять вас подробностями, — снова начал Барсак, следуя этому приглашению, — и рассказывать о всех неприятностях, которым нас подвергли. Достаточно сказать, что, лишив нас конвоя, Гарри Киллер, разъяренный тем, что мы продолжали продвигаться в том направлении, которое нам было заказано, прислал людей похитить нас ночью и привезти сюда, где нас держат в плену вот уже полмесяца и угрожают казнью…

Кровь бросилась в лицо Марселя Камаре, и взгляд его принял угрожающее выражение.

— Это просто невообразимо! — вскричал он, когда Барсак кончил говорить. — Как! Гарри Киллер ведет себя таким образом?!

— Это не все, — заметил Барсак и рассказал об отвратительных оскорблениях, жертвой которых стала Жанна Бакстон, и об убийстве двух негров, одного, пораженного воздушной торпедой, другого, захваченного планером и сброшенного на площадку башни.

Марсель Камаре был потрясен. Ему пришлось, быть может, в первый раз покинуть область чистой абстракции и столкнуться с действительностью. Его врожденная честность жестоко страдала от этого столкновения. Как! Он, не способный даже на малейшую обиду, долгие годы жил, не зная истины, около человека, способного на такие жестокости!

— Это отвратительно! Ужасно! — восклицал он.

Ужас его был столь же велик, сколь и чистосердечен. Барсак и его спутники видели это. Но как было совместить эту чувствительность и моральную чистоту с присутствием Камаре в этом ужасном городе?

Выражая общую мысль, Барсак заметил:

— Но, сударь, ведь человек, хладнокровно совершающий такие поступки, очевидно, ими не ограничивается. Гарри Киллер, конечно, имеет и другие преступления на своей совести. Вы о них не знаете?

— И вы осмеливаетесь предлагать мне такой вопрос?! — взорвался возмущенный Камаре. Конечно, я о них не знаю, как не догадывался и о том, что вы мне сейчас открыли, и о других, еще более ужасных делах, в которых я его теперь подозреваю. Никогда не покидая завода, занятый изобретением удивительных вещей, я ничего не видел, ничего не знал…

— Если мы вас правильно поняли, — сказал Барсак, — вы нам ответите на один вопрос. Нам кажется невероятным, чтобы этот город и окружающие его поля были делом Гарри Киллера. Только подумать, что десять лет назад здесь был песчаный океан! С какою бы целью это ни сделано, превращение поразительно! Но если даже Гарри Киллер и был одарен редкостным умом, он его давно потопил в вине, и мы не могли себе объяснить, как этот дегенерат мог совершать такие чудеса.

— Он?! — вскричал Марсель Камаре, охваченный внезапным негодованием. — Он?! Это ничтожество! Этот нуль! И вы могли так подумать?! Работа великолепная, но, чтобы ее выполнить, нужен не Гарри Киллер!

— Кто же ее проделал? — спросил Барсак.

— Я! — надменно произнес Марсель Камаре, и лицо его осветилось гордостью. — Я создал все, что здесь есть. Я пролил благодатный дождь на сухую, выжженную почву пустыни. Я превратил ее в плодородные, зеленые поля. Я из ничего создал этот город, как Бог из небытия создал вселенную!










Барсак и его товарищи обменялись беспокойными взглядами. Дрожа от болезненного восторга и воспевая гимн самому себе, Марсель Камаре поднял к небу блуждающие глаза, как бы ища того, кто осмелился с ним состязаться. Не попали ли они от одного безумца к другому?

— Если вы создатель всего, что мы здесь видели, почему же вы предоставили плоды ваших трудов Гарри Киллеру, не заботясь о том, что он из них сделает? — спросил доктор Шатонней.

— Когда вечное всемогущество бросает звезды в бесконечность, беспокоится ли оно о зле? — гордо возразил Камаре.

— Оно иногда наказывает! — пробормотал доктор.

— И я накажу, как оно! — уверил Камаре, глаза которого снова загорелись беспокойным блеском.

Беглецы растерялись. Как можно надеяться на человека, может быть, и гениального, но, безусловно, неуравновешенного, одновременно способного к полному ослеплению и к необузданной гордости?

— Не будет ли нескромным, господин Камаре, — спросил Амедей Флоранс, переводя разговор на менее рискованные темы, — спросить, как вы познакомились с Гарри Киллером и как родился в вашем мозгу проект основать Блекленд?

— Пожалуйста, — коротко ответил Марсель Камаре, успокаиваясь. — Проект — Гарри Киллера, выполнение — исключительно мое. Я узнал Гарри Киллера, когда участвовал в одной английской экспедиции, которой командовал капитан Джордж Бакстон…

При этом имени все посмотрели на Жанну. Она оставалась неподвижной.

— Тонгане служил в этой экспедиции сержантом, и вот почему я узнал его, хотя с тех пор прошло немало лет. Я был приглашен в качестве инженера, чтобы изучить горы, реки и особенно минеральные богатства исследуемых областей. Отправившись из Асеры в страну ашантиев, мы шли к северу два месяца, и тогда в один прекрасный день среди нас появился Гарри Киллер. Хорошо принятый нашим начальником, он вошел в экспедицию и больше не покидал ее…

— Не будет ли точнее сказать, — спросила Жанна, — что он мало-помалу заместил капитана Бакстона, которого скоро перестали видеть?

Камаре повернулся к молодой девушке.

— Я не знаю… — нерешительно ответил он, не проявляя, впрочем, никакого удивления при этом вопросе. — Занятый работой, вы понимаете, я не заметил этих деталей и видел Гарри Киллера не чаще, чем Джорджа Бакстона. Как бы то ни было, возвратившись однажды после двухдневной отлучки, я уже не нашел экспедиции на том месте, где стоял до этого наш лагерь. Я не нашел там ни людей, ни материалов. В нерешительности я не знал, куда направиться, но в это время встретил Гарри Киллера. Он рассказал, что капитан Бакстон вернулся к берегу и увел с собой большую часть людей, и что ему, Киллеру, поручено продолжать исследования со мной и полутора десятками людей. Мне было все равно, Гарри Киллер или капитан Бакстон, о котором я, вдобавок, не знал, куда он девался. Я без возражений последовал за Гарри Киллером. В то время у меня созрело несколько интересных проектов. Киллер доставил меня сюда и предложил их осуществить. Я согласился. Такова история моих отношений с Гарри Киллером.

— Позвольте мне, господин Камаре, дополнить ваши сведения и сообщить то, чего вы не знаете, — серьезно сказала Жанна Бакстон. — С того дня, как Гарри Киллер принял участие в экспедиции капитана Бакстона, отряд превратился в шайку бандитов. Они сжигали деревни, убивали людей, распарывали животы женщинам, резали на куски детей…

— Невозможно! — возразил Камаре. — Я был там, черт возьми! И я ничего подобного не видел.

— Вы не заметили нас, пройдя в нескольких сантиметрах, и десять лет не видели поступков Гарри Киллера! Увы! События, о которых я рассказываю, стали историческими фактами, они известны всему свету.

— А я ничего об этом не знал, — пробормотал потрясенный Марсель Камаре.

— Как бы то ни было, — продолжала Жанна Бакстон, — слухи об этих жестокостях достигли Европы. Против мятежного отряда Джорджа Бакстона послали солдат, и отряд был уничтожен. В тот день, когда вы никого не нашли в лагере, Джордж Бакстон был мертв.

— Мертв! — повторил остолбеневший Камаре.

— Но не убит солдатскими пулями, как полагали до сих пор; Джордж Бакстон был заколот.

— Заколот!..

— Вас сейчас обманули. Меня зовут не Морна. Я Жанна Бакстон, сестра вашего старого начальника. Вот почему я узнала ваше имя, когда его назвал Тонгане. Я прибыла в Африку, чтобы найти доказательства невиновности моего брата, обвиняемого в преступлениях, которые совершил другой.

— Заколот! — повторил Камаре, подавленный тяжестью разоблачений.

— И заколот сзади, — добавила Жанна, вытаскивая из-за корсажа оружие, принесшее смерть Джорджу Бакстону. — Я побывала на могиле брата в присутствии этих господ и выкопала его кости. Мы нашли кинжал, которым его поразили в сердце. Имя убийцы было когда-то вырезано на рукоятке. Время, к несчастью, его стерло. Но остались две буквы: «и» и «л». И после того, что я от вас узнала, я не ошибусь, сказав, что это имя читается Гарри Киллер.

Слушая эту трагическую историю, Марсель Камаре проявлял все возраставшее возбуждение. Он ломал пальцы, лихорадочно стирал со лба крупные капли пота.

— Это ужасно!.. Ужасно!.. И это сделал я!.. Я!.. — без конца повторял он, и тревожный блеск снова появился в его расширенных глазах.

— Вы нам дадите убежище? — спросил Барсак.

— Дам ли я? — ответил Камаре с несвойственной ему горячностью. — Стоит ли спрашивать? Неужели вы считаете меня сообщником отвратительных преступлений, которых я не прощу, будьте уверены?!

— Прежде чем говорить о наказании, надо защищаться, — возразил практичный Амедей Флоранс. — Разве не существует, в самом деле, опасности, что Гарри Киллер попытается нас снова схватить?

Марсель Камаре улыбнулся.

— Гарри Киллер не знает, что вы здесь, но даже когда он узнает… — Он показал жестом, что мало об этом беспокоится. — Отдыхайте спокойно. Вы в безопасности. — Он нажал кнопку звонка.

Появился черный слуга.

— Жоко, — просто сказал Камаре негру, испуганно вытаращившему глаза, — проведи этих господ и даму в их комнаты. Спокойной ночи, господа, — вежливо сказал он и исчез, оставив в удивлении как гостей, так и негра, на которого возложил трудную задачу.

Где найдет постели несчастный Жоко? По своей воле никто не появлялся на заводе, и для приема неожиданных посетителей ничего не было предусмотрено. Неужели ему придется стучать во все двери подряд и будить рабочих?…

Видя затруднение негра, Барсак уверил, что он и его товарищи обойдутся без постелей. Они останутся здесь и только просят Жоко собрать кресла и одеяла, какие найдутся. Они как-нибудь устроятся, тем более что значительная часть ночи прошла.

На креслах и стульях дождались рассвета. Ровно в шесть часов Марсель Камаре вошел. Он вовсе не удивился, что его кабинет превратился в спальню.

— Здравствуйте, господа, — спокойно сказал он гостям.

— Здравствуйте, господин Камаре, — ответили они в один голос.

— Господа, я обдумал то, что вы рассказали мне ночью. Такое положение не может продолжаться. Мы немедленно должны действовать. — Он нажал кнопку. Во всех помещениях раздался резкий звонок. — Следуйте за мной.

Пройдя несколько коридоров, вошли в обширные помещения, где было множество машин, пока еще бездействовавших. Около них толпились мужчины и женщины.

— Все здесь? — спросил Марсель Камаре. — Риго, пожалуйста, сделай перекличку.

Убедившись, что весь персонал завода налицо, Камаре рассказал о событиях прошлой ночи. Преступления бакстоновского отряда, перешедшего под начало Гарри Киллера, совершенное, по всей вероятности, Киллером убийство начальника этого отряда, похищение и заключение в тюрьму экспедиции Барсака, преследование Жанны Бакстон, жестокое и бессмысленное убийство негров — рассказано было все, что могло поразить его слушателей. Из всего этого вытекало, что они служили бандиту и что, следовательно, работа завода помогает осуществлению новых коварных замыслов. Такое положение не должно продолжаться, и, вдобавок, честь запрещает им выдать пленников Гарри Киллеру, который, кстати, удерживает их без всякого права. Они должны прервать сношения с дворцом и потребовать возвращения на родину.

Выслушанный в глубоком молчании рассказ Камаре сначала вызвал у этих честных рабочих вполне естественное удивление. Когда возбуждение несколько улеглось, высказанное мнение вызвало их полное одобрение. Да и кому из рабочих пришла бы в голову мысль выразить несогласие с директором, которого они просто обожали?

Камаре окончательно убедил слушателей, предложив их вниманию следующие справедливые доводы.

— Среди всех невероятных вещей, которые я узнал этой ночью, — говорил Камаре, — меня больше всего удивляет, что в Европе не знают о существовании Блекленда. Мне известно, что он лежит в стороне от караванных путей, в сердце пустыни, где рассчитывать на визиты не приходится, и это понятно. Но ведь многим из наших товарищей, прожившим здесь достаточно времени, страна не понравилась, и они пожелали вернуться. Я подсчитал ночью: со времени основания завода уехали сто тридцать семь человек. И если бы хоть некоторые из них вернулись в Европу, существование города не было бы тайной. А так как никто о нем не знает, то следует заключить, что ни один из этих ста тридцати семи не прибыл по назначению.

Ни одного восклицания не раздалось в толпе, но четкая логика этого довода потрясла рабочих.

— Узнав прошлое, — заключил Камаре, — следует сделать вывод, что никому из вас нельзя надеяться вернуться на родину, пока будет держаться власть Гарри Киллера, и что мы не должны ждать пощады, если попадем к нему в руки. В наших интересах и в интересах правосудия следует начать борьбу.

— Да! Да! Рассчитывайте на нас! — закричали со всех сторон.

Удрученные вначале тем, что они отделены от всего мира, рабочие воспрянули духом при мысли, что их директор с ними: так велико было доверие к Марселю Камаре. Все руки салютовали ему в знак непоколебимой верности.

— Пусть работа идет как всегда, и надейтесь на меня, друзья мои, — сказал Камаре и ушел, сопровождаемый криками одобрения.

Выйдя из механической мастерской, Камаре совещался некоторое время с мастером Риго. Когда тот принялся выполнять полученные им приказы, Камаре в сопровождении своих гостей возвратился в кабинет. Тотчас раздался звонок телефона. Камаре взял трубку. Беглецы слушали его нежный голос, говоривший: «Да», «Нет», «Хорошо», «Как хотите». Наконец он рассмеялся, бросил трубку и прервал сообщение.

— Мне звонил Гарри Киллер, — сказал он своим странным кротким голосом, который никогда не отражал его переживаний. — Он знает, что вы здесь.

— Уже! — вскричал Барсак.

— Да. Кажется, обнаружили какого-то Чумуки. Нашли брошенную лодку на реке и связанного часового у завода. Выйти ночью из города, по словам Киллера, невозможно, и он заключил, что вы здесь. Я не стал отрицать. Он потребовал выдать вас. Я отказался. Он настаивал, в гневе угрожал взять вас силой. Это меня рассмешило, и я прервал разговор.

Гости Камаре встали.

— Бесполезно говорить, что вы можете рассчитывать на нас, — уверил Барсак от имени всех. — Но нам нужно оружие.

— Оружие? — улыбаясь, повторил Камаре. — Зачем? Думаю, что здесь нет ни одного ружья. Тем не менее, не беспокойтесь. У нас есть другие средства.

— Средства бороться с пушками дворца?

— Да, и с пушками, и с другим оружием. Если бы мне пришла фантазия разрушить город, я мог бы это сделать в одно мгновение. Но, думаю, мы не дойдем до такой крайности. Пушки дворца останутся немы, будьте уверены: Гарри Киллер знает мое могущество, да и не осмелится разрушить завод, на котором основана вся его власть. Он попытается отбить вас у меня атакой. Но и это ему не удастся.

Как бы в ответ на утверждение Камаре, в нижнем этаже раздались глухие удары.

— Что я вам сказал? — кротко улыбнулся инженер. — Вот они атакуют главную дверь. Но она крепка.

— А если они направят на нее пушку? — спросил Сен-Берен, которого безмятежность Камаре успокаивала лишь наполовину.

— Даже в этом случае им нелегко ее пробить: чтобы привезти пушку из дворца на набережную, требуется время, а пока люди действуют тараном. Но они могут колотить целый век. Если хотите, пойдемте понаблюдаем за осадой. Спектакль будет интересным.

Он прошел через машинный зал не останавливаясь. Машины работали, как всегда, но рабочие не занимались делом с обычным усердием. Собравшись группами, она обсуждали новости. Везде царил беспорядок, легко объясняемый событиями, но Камаре сделал вид, что ничего не замечает. Пройдя через машинный зал, все поднялись на площадку башни. Она отличалась от дворцовой лишь тем, что на ней возвышался непонятный металлический пилон, верхушка которого поднималась в воздух больше чем на сто метров. Здесь, как и на дворцовой башне, был циклоскоп, расположенный внутри опор пилона. Камаре пригласил войти туда спутников.

— Этот циклоскоп, — объяснил он, — не направлен за пять километров, как тот, который я построил для Гарри Киллера. Благодаря серии наклонных зеркал, расположенных на верхушке заводской стены, он позволяет наблюдать за всем, что происходит поблизости. Вы увидите отсюда наружную часть нашей стены вплоть до основания.

В самом деле, эспланада, набережная и дорожка для караула хорошо были видны в циклоскопе, который давал изображения значительно более мелкие, чем дворцовый аппарат, но зато более четкие. В его стеклах спутники Камаре увидели большую толпу. Одни тащили лестницы и суетились вокруг завода, а человек тридцать безуспешно пытались разбить дверь.

— Как я и предвидел, — заметил Камаре, — будет штурм. Вот теперь станет интересно.

Штурм действительно начался. К стене было приставлено несколько лестниц, по которым поднимались Веселые ребята. Достигнув вершины стены, некоторые без всяких опасений схватились за нее руками. Тотчас же произошло нечто необычайное. Руки нападавших будто приклеивались к стене. Подвешенные к верхней части, люди исполняли какую-то дьявольскую пляску, как куклы, которых дергают за веревочку.

— Все это очень просто, — объяснил Камаре. — Кромка стены покрыта металлическим сплавом моего состава, электропроводность которого в сто раз больше, чем у меди. Я пустил по облицовке постоянный ток приличного напряжения — и вот вам результат.

В это время те из нападавших, что были на нижних ступеньках, схватили за ноги верхних, беспорядочные движения которых были необъяснимы. И тотчас сами включились в непонятный танец к большому удивлению тех, кто не последовал их примеру.

— Но почему не падают эти бездельники? — вскричал Сен-Берен.

— Они не могут, бедняги, — сказал Марсель Камаре. — Они останутся на стене до тех пор, пока мне будет угодно… Но я сделаю еще лучше.

Он повернул рукоятку. Тотчас же лестницы опрокинулись, будто отброшенные невидимой рукой, и те, кто на них был, посыпались вниз, оставив на стене гроздья человеческих тел, продолжавших конвульсивные подергивания.

— Не отвечаю за разбитые головы, — спокойно заметил Камаре. — Хотите знать причину того, что произошло у вас на глазах?

Когда все ответили утвердительно, он продолжал:

— Все это очень просто. По-моему, все силы — это колебания эфира в той или иной форме. Свет считают серией колебаний между определенным минимумом и максимумом частоты, а электричество — другая серия колебаний, отличная от первой на промежуток, природа которого нам еще неизвестна. Я склоняюсь к мысли, что эти промежуточные колебания имеют отношение к теплоте. Я могу их вызвать и достигаю тем самым любопытных эффектов, доказательство чему я вам дал.

В продолжение этих объяснений гроздья человеческих тел продолжали неистовый танец.

— Игра длится слишком долго, — сказал Марсель Камаре, поворачивая другую рукоятку.

Немедленно люди-марионетки отделились от стены и упали с десятиметровой высоты на землю, где и остались лежать без признаков жизни. После вполне понятной растерянности их товарищи решились наконец поднять убитых и унести.

— Конец первого действия, — объявил Камаре обыденным тоном. — Я думаю, оно разыгралось не в пользу Гарри Киллера, у которого вышло из строя человек тридцать. Давайте теперь займемся этими олухами, которые упрямо колотят в дверь.

Марсель Камаре взял трубку телефона.

— Ты готов, Риго? — спросил он.

— Да, сударь, — ответил голос, слышный во всех углах циклоскопа.

— Отправляй! — приказал Камаре.

Тотчас же, как будто самостоятельно повинуясь приказу, странный инструмент появился у подножия башни. Это было нечто вроде вертикального цилиндра, нижняя плоскость которого, направленная к земле, заканчивалась конусом. На другом конце четыре винта — один горизонтальный и три вертикальных — вращались с умопомрачительной скоростью. Странная машина поднялась в воздух и направилась к ограде. Когда она миновала ее, полет стал горизонтальным, и машина двинулась, строго следуя вдоль стены. За первой машиной показалась вторая, третья… десятая… Гости Камаре насчитали их двадцать. С равными промежутками машины вылетали из башни, как птицы из гнезда, проделывая один и тот же маневр.

— Это мои «осы», — сказал Марсель Камаре, подчеркивая слово «мои». — Я потом объясню вам, как они действуют. Пока же полюбуйтесь на их работу. — Он снова взял телефонную трубку. — Предупреждение, Риго! — Он обратился к своим новым друзьям: — Зачем убивать этих бедняг, которые к тому же мне еще ничего не сделали? Достаточно будет предупреждения, если они захотят его понять.

С момента провала попытки штурма те из нападающих, кто хотел взобраться на ограду, оставались в бездействии. Унеся пострадавших товарищей, частью убитых, частью тяжело раненных, они очистили караульную дорожку, столпились на эспланаде, откуда и созерцали заводскую стену с остолбеневшим видом.

Напротив, осаждавшие дверь не прекращали свое дело. Они упрямо продолжали колотить огромным тяжелым бревном, которое раскачивали сорок крепких рук; но прочная сталь, казалось, не поддавалась их усилиям.

«Осы», как окрестил их Марсель Камаре, одна за другой пролетали над группой бандитов, не обращавших на них никакого внимания. Вдруг одна из машин выстрелила, и картечь усыпала землю на пространстве радиусом в пятьдесят метров. При звуке выстрела нападающие подняли головы. Они еще не поняли, в чем дело, когда раздался залп из второй машины и снова вылетел заряд картечи. На этот раз район поражения почти вплотную приблизился к ним. Несколько человек упали, задетые пулями. Остальные недолго раздумывали: бросив таран, они подхватили раненых и убежали. Наблюдавшие эту сцену не верили своим глазам.










После выстрела каждая «оса» послушно возвращалась в свою ячейку у подножия башни, а минуту спустя, снабженная новым зарядом, вылетала, чтобы занять место в общем строю.

— Я думаю, не стоит больше заниматься этими людьми, — сказал Марсель Камаре. — Если вам угодно посетить завод…






ЗАВОД В БЛЕКЛЕНДЕ





Гости поспешили принять предложение.

Камаре сказал:

— Прежде чем спуститься с башни, куда мы, впрочем, вернемся, закончив осмотр, сначала познакомьтесь с общим расположением завода. Он занимает, как видите, прямоугольное пространство, параллельно реке, триста шестьдесят метров в длину и двести пятьдесят метров в ширину. Его общая площадь девять гектаров. Западная часть, представляющая три пятых всего прямоугольника, отдана под сады.

— Зачем вам сады? — перебил Амедей Флоранс.

— Они обеспечивают некоторую долю нашего пропитания, остальное получаем извне. И лишь другая часть, где мы находимся, примыкающая к набережной, шириной в сто метров, составляет собственно завод. Посредине находятся мастерские и мое личное жилище сгруппированные на площади двести пятьдесят метров у подножия этой башни, расположенной в центре. С каждой стороны, где остается свободным пространство в пятьдесят пять метров, поднимаются, перпендикулярно реке, два ряда домов для рабочих, разделенные широкой улицей. В каждом ряду семь четырехэтажных зданий, мы располагаем, таким образом, ста двадцатью квартирами.

— Какова численность вашего персонала? — спросил Барсак.

— Ровно сто человек, но некоторые женаты и имеют детей. Как вы можете видеть, мастерские находятся под землей и покрыты толстым слоем почвы с растительностью наверху. Они неуязвимы для снарядов. Теперь, когда вы знаете главное, мы можем спуститься и начать осмотр.

Прежде чем последовать приглашению, слушатели Камаре бросили последний взгляд вокруг себя. Положение не изменилось. «Осы» продолжали свои полеты по кругу, и нападающие уже не осмеливались проникать в опасную зону.










Успокоенные слушатели покинули платформу.

Сначала Камаре повел их в тот этаж башни, который называл «ульем» и откуда двадцать «ос» вылетали из двадцати ячеек, между которыми находились зарядные устройства. Потом прошли ряд цехов: сборочный, столярный, кузнечный, литейный — и вышли в сад со стороны, обращенной к дворцу.

Высокая стена скрывала дворец. Но, едва они отошли от нее метров на пятьдесят, башня Гарри Киллера показалась над гребнем стены. Тотчас же с вершины башни прозвучал выстрел, и над группой пронеслась пуля. Они поспешно отступили.

— Дурак! — пробормотал Камаре и поднял руку.

По его сигналу послышался сильный свист. Гости Камаре невольно повернулись к заводу. Но инженер показал на дворец. Циклоскоп, венчавший дворцовую башню, исчез.

— Это его проучит, — сказал Камаре. — У меня тут воздушные мины, и побольше, чем у него; ведь это я их создаю. А циклоскоп я сделаю другой, вот и все.

— Но, сударь, — заметил Амедей Флоранс, — раз у вас есть снаряды, почему вы не воспользуетесь ими против Гарри Киллера?

— Я? — глухо ответил инженер. — Я буду атаковать свой труд?

Не возражая, Амедей Флоранс обменялся взглядом с товарищами. Да, этот удивительный человек имел недостаток, и им была гордость. Путь продолжался в молчании. Урок был понят дворцом. Ничего более не беспокоило группу гостей, которая покинула сад, пройдя его из конца в конец.

— Сейчас мы увидим интересные вещи, — сказал Камаре, открывая дверь. — Здесь старое машинное отделение, вот паровой двигатель, который мы топили дровами за неимением другого горючего. Это было неудобно, так как дрова приходилось привозить издалека, а нам их требовалось много. К счастью, это продолжалось недолго: как только в реке появилась вода после первых вызванных мною дождей, мы устроили гидроэлектростанцию в двенадцати километрах ниже города и пользуемся ее энергией. С тех пор мы уже не применяем этой устаревшей техники, и дым не идет из трубы, ставшей ненужной. Мы ограничиваемся тем, что трансформируем для наших нужд энергию, которую посылает нам станция.

Следуя за Камаре, все прошли в другую залу.

— Здесь, — сказал он, — и в следующих залах, забитых, как и эта, трансформаторами, динамо, катушками, иногда очень внушительными, царство электричества.

— Как? — вскричал ошеломленный Флоранс. — Неужели вы смогли привезти сюда эти машины!

— Только небольшую часть, — ответил Камаре. — Остальное мы сделали сами.

— Но ведь нужен был материал, — возразил Амедей Флоранс. — Кой черт доставил его в пустыню?

— Конечно! — сказал Камаре и остановился в задумчивости, как будто эта трудность впервые пришла ему на ум. — Вы правы, господин Флоранс. Как привезли сюда эти первые машины и материалы, из которых мы создали остальное? Признаюсь, я над этим никогда не думал. Я требовал — мне давали. Я не смотрел слишком далеко назад. Но теперь, когда вы обратили мое внимание…

— Какие же понадобились человеческие жертвы, чтобы перетащить все это через пустыню, пока вы еще не имели планеров!

— Это верно, — сказал побледневший Камаре.

— А деньги? Все эти штуки сожрали целую кучу деньжищ! — вскричал Флоранс на своем фамильярном языке.

— Деньги? — пробормотал Камаре.

— Да, деньги. Вы, верно, очень богаты?

— Я?! — запротестовал Камаре. — С тех пор как я здесь, у меня и пяти сантимов не было в кармане.

— Тогда?

— Это Гарри Киллер… — робко начал Камаре.

— Ну, ясно! А откуда он их брал? Что он, миллиардер — ваш Гарри Киллер?

Камаре развел руками в полнейшей растерянности.

Казалось, он был совершенно расстроен вопросами Амедея Флоранса, и его глаза снова приняли то растерянное выражение, которое затуманивало его взор при малейшем волнении. Принужденный разрешать проблемы, столь далекие от тех, с которыми он привык иметь дело и которые так внезапно возникли, он чувствовал головокружение перед новыми, неизвестными ему загадками. Вид у него был совершенно потерянный. Доктор Шатонней сжалился над ним.

— Мы потом разберемся в этом, — сказал он, — а пока будем продолжать осмотр.

Чтобы прогнать назойливые мысли, Камаре провел рукой по лбу и молча прошел в следующую залу.










— Здесь компрессоры, — заговорил он изменившимся от волнения голосом. — Мы применяем воздух и другие газы в жидком виде. Как вы знаете, все газы способны сжижаться, если их сжимать и в достаточной степени понижать температуру; но, предоставленный самому себе, жидкий газ нагреется и более или менее быстро испарится. А если его содержать в закрытом сосуде, стенки сосуда подвергнутся такому давлению, что он может разлететься на куски. Одно из моих изобретений позволило найти выход. В самом деле, я нашел вещество абсолютно нетеплопроводное, то есть непроницаемое для тепловых лучей. Отсюда следует, что жидкий газ, например воздух, находящийся в сосудах из этого вещества, всегда сохраняется при одной и той же температуре, в виде жидкости, и прекращает быть взрывоопасным. Это изобретение позволило мне осуществить некоторые другие, и особенно планеры с большим радиусом действия, которые вы знаете…

— Еще бы нам не знать! — вскричал Амедей Флоранс. — Скажите лучше, что мы с ними чересчур хорошо познакомились! Так и это ваших рук дело — планеры?!

— А вы хотите, чтобы чьих оно было? — возразил Камаре, внезапно охваченный новым приступом болезненной гордости.

По мере того как он говорил, его волнение понемногу улеглось. Оно исчезло совсем, когда он снова вернулся к научным вопросам.

— Мои планеры имеют три главные особенности, относящиеся к устойчивости, подъему и движущей силе, о чем я дам понятие в немногих словах. Начнем с устойчивости. Когда на птицу налетает порыв бури, ей не приходится делать расчеты, чтобы поддержать равновесие. Ее нервная система или, вернее, та часть нервной системы, которую физиологи называют рефлексами, срабатывает и восстанавливает равновесие инстинктивно. Вы мои планеры видели и знаете, что они имеют два крыла, помещенных в верхней части пилона высотой в пять метров; у основания пилона находится платформа, несущая мотор, водителя и пассажиров. Таким образом, центр тяжести находится внизу. Соединение пилона с крыльями подвижное. Пока он не закреплен частично или полностью посредством рулей направления и глубины, он может описывать маленькие дуги во всех направлениях вокруг вертикали. И вот, если крылья независимо от руля наклоняются поперек или вдоль, пилон, увлекаемый своим весом, стремится составить с ними другой угол. В этом движении он тотчас приводит в действие противовесы, скользящие параллельно или перпендикулярно крыльям, и в тот же момент крылья занимают нужное положение. Таким образом, немедленно — автоматически, как я уже сказал, — выправляются любые отклонения планера.

Марсель Камаре, опустив глаза, давал объяснения с безмятежностью профессора, читающего лекцию. Он не запинался, не подыскивал слов, они приходили к нему сами. Без запинки он продолжал все в том же духе:

— Перейдем ко второму пункту. В момент подъема крылья планера опускаются и складываются около пилона. В то же время ось винта, подвижная в вертикальной плоскости, перпендикулярной к крыльям, поднимается; плоскость крыльев становится горизонтальной, и аппарат превращается в геликоптер. Но когда он достигает достаточной высоты, крылья открываются, ось винта одновременно наклоняется вперед и становится горизонтальной. Винт становится толкающим, и геликоптер превращается в планер. Что касается движущей силы, то ее обеспечивает жидкий воздух. Из резервуаров, сделанных из нетеплопроводного материала, о котором я вам говорил, и регулируемых системой клапанов, жидкий воздух перетекает в тонкие, постоянно подогреваемые цилиндры. Там он мгновенно переходит в газообразное состояние под огромным давлением и приводит в движение мотор.

— Какой скорости достигают ваши планеры? — спросил Амедей Флоранс.

— Четыреста километров в час и проходят без посадки пять тысяч километров, — ответил Камаре.

«Nil admirari», — сказал Гораций[[76] Гораций — (65-8 гг. до н. э.) — знаменитый римский поэт.], что означает: не следует удивляться ничему. Однако слушатели Камаре не могли сдержать возгласов восхищения. Когда вернулись в башню, они не смогли подобрать достаточно восторженные слова, достойные этого гения. Но странный человек, который иногда выказывал крайнее тщеславие, оставался безучастным к этим похвалам, точно на него действовали только те, которые он сам себе расточал.

— Сейчас мы в сердце завода, — сказал Камаре, когда все возвратились наверх. — В этой башне десять этажей, заполненных различными аппаратами. Вы, конечно, заметили в ее верхней части высокий металлический пилон? Это «прожектор волн». Впрочем, вся поверхность башни покрыта множеством прожекторов меньшего размера…

— «Прожекторы волн», говорите вы? — спросил доктор Шатонней.

— Я не хочу читать вам курс физики, — с улыбкой сказал Марсель Камаре, — но некоторые объяснения необходимы. Я вам напомню, если вы знаете, и расскажу, если это вам неизвестно, что знаменитый немецкий физик Герц давно уже заметил, что, когда между полюсами индукционной катушки проскакивает искра, она вызывает колеблющийся разряд: каждый полюс поочередно становится то положительным, то отрицательным. Скорость этих колебаний, или их частота, может быть очень большой — до ста миллиардов в секунду. И они не ограничиваются теми точками, между которыми возникают. Эти разряды вызывают колебания эфира, заполняющего все мировое пространство и промежутки между молекулами материальных тел. Эфирные колебания, распространяющиеся все дальше и дальше, называются волнами Герца. Я понятно говорю?

— Восхитительно! — провозгласил Барсак, который, как политический деятель, менее всех понимал в научных вопросах.

— До меня, — продолжал Камаре, — волны Герца рассматривались не больше чем лабораторный курьез. Ими электризовали без соприкосновения более или менее удаленные металлические предметы. Основной недостаток этих волн в том, что они распространяются во все стороны, как концентрические круги в луже от брошенного в нее камня. Из этого следует, что их начальная энергия, распространяясь все дальше, уменьшается, слабеет, как бы улетучивается и уже в нескольких метрах от своего источника дает лишь незначительный эффект. Ясно?

— Абсолютно! — уверил Амедей Флоранс.

— Еще до меня заметили, что эти волны, как и световые, могут отражаться, но не сделали отсюда никаких выводов. Благодаря открытию сверхпроводника, — это им покрыта верхняя часть заводской стены, — я устроил рефлекторы, направляющие почти все испускаемые волны по моему желанию. Начальная энергия волн, таким образом, без потерь передается в определенном направлении и там преобразуется в такую, которая может совершать работу. С другой стороны, способ изменять частоту колебаний известен, и я могу создать приемники волн, которые будут чувствительны лишь к определенной частоте. В физике это называется «настройкой». Приемник будет реагировать на волны той частоты, на которую он настроен, и только на них. Число же возможных частот бесконечно. Я могу построить бесчисленное множество двигателей, среди которых не будет двух, реагирующих на одну и ту же волну. Вам все понятно?

— Туговато, — признался Барсак. — Но понемножку разбираемся.

— Я, впрочем, кончаю, — сказал Камаре. — Пользуясь этим, мы построили большое количество сельскохозяйственных машин, которым передается на расстоянии энергия от того или другого прожектора башни. Так же мы направляем и «ос». На каждом из четырех винтов находится маленький мотор, настроенный на известную волну. И этим же способом я могу разрушить весь город, если мне придет фантазия.

— Вы отсюда можете разрушить город?! — вскричал Барсак.

— Очень просто. Гарри Киллер просил меня сделать Блекленд неприступным, и я это выполнил. Под всеми улицами, домами, под дворцом и даже под заводом заложены большие заряды взрывчатых веществ, снабженные взрывателями, настроенными на частоты, известные одному мне. Чтобы взорвать город, мне достаточно послать в направлении каждой мины волны определенной частоты.

Амедей Флоранс, лихорадочно черкавший в записной книжке, хотел спросить, не следует ли покончить этим способом с Гарри Киллером, но вспомнил, какой эффект произвело предложение использовать для этой же цели воздушные мины, и благоразумно воздержался.

— А большой пилон, что поднимается на башне? — спросил доктор Шатонней.

— К этому я и перехожу и на этом кончу, — ответил Камаре. — Очень любопытно, что волны Герца падают на землю, точно подверженные притяжению, и там теряются. На далекое расстояние их надо отправлять с высоты. Я же хочу посылать их не только далеко, но и высоко, что еще труднее. Все же мне удается это с помощью пилона, присоединенного к передатчику, и изобретенного мною рефлектора, находящегося у вершины пилона.

— Зачем же посылать волны в высоту? — спросил Амедей Флоранс, ничего не понимавший.

— Чтобы вызывать дождь. Вот принцип изобретения, которое я разрабатывал, когда познакомился с Гарри Киллером, и которое он помог мне осуществить. Посредством пилона и зеркала я посылаю волны к тучам и электризую до насыщения воду, которую они содержат в капельном состоянии. Когда разница потенциалов туч и земли или двух соседних туч делается достаточной, разражается гроза и проливается дождь. Превращение пустыни в плодородные поля доказывает возможность такого процесса.

— Однако надо иметь тучи, — заметил доктор Шатонней.

— Разумеется, либо достаточно влажную атмосферу. Но иногда тучи все же появляются. Задача в том, чтобы они разразились дождем здесь, а не в другом месте. Когда же возделаны поля и растут деревья, то устанавливается правильный кругооборот влаги, и тучи появляются все чаще. Лишь только приходит туча, я поворачиваю рукоятку, и волны передатчика в тысячу лошадиных сил начинают бомбардировать ее миллиардами колебаний.

— Чудесно! — воскликнули слушатели.

— Даже в данный момент, хотя вы того и не сознаете, — продолжал Камаре, постепенно воодушевляясь перечислением своих изобретений, — волны текут с вершины пилона и теряются в бесконечности. Но я мечтаю найти для них другое использование. Я чувствую, я знаю, я даже уверен, что для этих волн можно создать сотню других применений. Например, можно телеграфировать или телефонировать по всей земле, не нуждаясь в соединении переговорных пунктов.

— Без проводов?! — вскричали слушатели.

— Без проводов. Что для этого нужно? Совсем немного. Просто надо изобрести подходящий приемник. Я ищу. Я почти у цели, но еще не достиг ее.

— Мы перестаем что-либо понимать, — признался Барсак.

— Нет ничего проще, — уверил Камаре, все более возбуждаясь. — Вот аппарат Морзе, употребляемый при обычном телеграфировании, который я для своих опытов включил в замкнутую цепь. Мне остается лишь работать ключом, — и, говоря это, он в самом деле им оперировал, — чтобы ток, испускающий волны, зависел от этой цепи. Когда ключ поднят, прожектор не испускает волн. Когда он опущен, волны вырываются из пилона. Их нужно послать не к небу, а в направлении предполагаемого приемника, соответственно управляя рефлектором, который их собирает и отражает. Если местоположение приемника неизвестно, достаточно убрать зеркало, что я и делаю при помощи вот этого рычага. Волны будут распространяться в окружающем пространстве, я могу телеграфировать в полной уверенности, что приемник получит их, если существует. К несчастью, он не существует…

— Вы сказали телеграфировать? — спросила Жанна Бакстон. — Что вы под этим подразумеваете?

— То, что понимают обычно. Мне только нужно работать ключом, применяя азбуку Морзе, известную всем телеграфистам. Но вы лучше поймете на примере. Будем действовать так, как будто нужный приемник есть. Вы ведь хотели бы выйти из вашего теперешнего положения, я полагаю?

— Без сомнения, — ответила Жанна.

— Хорошо! В таком случае, кому вы хотите телеграфировать? — Камаре сел у аппарата.

— В этой стране я не знаю никого, — улыбаясь, сказала Жанна. — Разве только капитану Марсенею, — прибавила она, слегка покраснев.

— Пусть будет капитану Марсенею, — согласился Камаре, включая аппарат Морзе и выстукивая точки и тире этого алфавита. — Где он, этот капитан?

— Сейчас, я думаю, в Тимбукту, — нерешительно сказала Жанна.

— Тимбукту, — повторил Камаре, продолжая оперировать ключом. — Теперь как вы говорите, капитану Марсенею. Я думаю, что-нибудь в этом роде: «Жанна Бакстон…»

— Простите, — перебила Жанна, — капитан Марсеней знает меня под фамилией Морна.

— Это не важно, так как депеша все равно не дойдет, но поставим «Морна». Я телеграфирую: «Придите на помощь Жанне Морна, пленнице в Блекленде…» — Марсель Камаре прервал передачу. — Блекленд неизвестен миру, и я добавляю: «Северная широта пятнадцать градусов пятьдесят минут, долгота…» — Он быстро вскочил. — Вот как! Гарри Киллер выключил ток!

Его гости столпились вокруг, не понимая.

— Я уже вам говорил, что мы получаем энергию с гидростанции, расположенной в двенадцати километрах по реке. Гарри Киллер изолировал нас от нее, вот и все.

— Но тогда, — сказал доктор, — машины остановятся?

— Они уже остановились, — ответил Камаре.

— А «осы»?

— Они упали, это несомненно.

— Значит, Гарри Киллер овладеет ими? — вскричала Жанна Бакстон.

— В этом я не уверен, — возразил инженер. — Поднимемся наверх, и вы увидите, что все это пустяки.

Они быстро поднялись на башню и вошли в циклоскоп. Как и прежде, они увидели наружную часть стены и окаймляющий ее ров, в котором валялись неподвижные «осы».

На эспланаде Веселые ребята испускали победные крики. Они уже возобновили атаку. Некоторые спрыгивали в ров, чтобы расправиться с мертвыми «осами», которые раньше так испугали их. Но, едва дотронувшись до «ос», они в ужасе отпрыгивали и пытались вылезть изо рва. Никому это не удалось: все падали на дно без признаков жизни.

— Я не дам и двух су за их шкуры, — холодно сказал Марсель Камаре. — Я ведь предвидел, что произойдет, и принял меры. Отключив ток станции, Гарри Киллер тем самым привел в действие приспособление, освободившее сосуды с жидкой углекислотой от их содержимого, немедленно перешедшего в газообразное состояние. Этот газ, более тяжелый, чем воздух, остался во рву, и те, кто попал в него, погибли от удушья.

— Бедные люди! — сказала Жанна Бакстон.

— Тем хуже для них, — ответил Камаре. — Я не могу их спасти. Что же касается наших машин, я тоже принял предосторожности. Начиная с этого момента они будут работать на жидком воздухе, которого у нас неисчерпаемый запас. Вот машины уже заработали, «осы» вылетают снова.

Винты «ос» в самом деле завертелись, возобновляя свое головокружительное вращение, и аппараты начали совершать свой облет. Толпа Веселых ребят отступила к дворцу, оставив часть своих товарищей лежать во рву.

Марсель Камаре повернулся к гостям. Он был возбужден, и беспокойный блеск все чаще мелькал в его глазах.

— Мы, кажется, можем спать спокойно, — заметил он, переполненный простодушным тщеславием.






ПРИЗЫВ ИЗ ПРОСТРАНСТВА





С глубокой печалью покинул капитан Пьер Марсеней экспедицию Барсака и особенно ту, кого знал под именем Жанны Морна. Но он пустился в путь без колебаний и до Сегу-Сикоро удваивал переходы, так как торопился. Капитан Марсеней был прежде всего солдатом, и, быть может, высшая красота воинской профессии состоит в полном самоотречении, в безоговорочном подчинении для достижения целей, о которых иногда имеешь не совсем ясное представление, но знаешь, что они идут на пользу родине.

Как ни спешил он, понадобилось девять дней, чтобы покрыть четыреста пятьдесят километров, отделявшие его от Сегу-Сикоро; он прибыл туда двадцать второго февраля, к ночи. И на следующее утро он представился коменданту крепости, полковнику Сержину, и вручил ему приказ полковника Сент-Обана.

Полковник Сержин прочитал приказ три раза подряд, и с каждым разом удивление его все возрастало. Он ничего не понимал.

— Какая дурацкая комбинация! — вскричал он наконец. — Искать людей в Сикасо, чтобы послать в Тимбукту… Это невообразимо!

— Значит, вы не предупреждены о нашем приходе, полковник?

— Ничуть!

— Лейтенант, вручивший мне приказ, сказал, что в Тимбукту вспыхнули волнения и что туареги ауэлиммидены ведут себя угрожающе, — объяснил капитан Марсеней.

— Первый раз слышу, — объявил полковник. — Капитан Пейроль, с которым вы, может быть, знакомы…

— Да, полковник. Два года назад мы служили в одном полку.

— Так вот, Пейроль проходил здесь по пути из Тимбукту в Дакар. Он был у меня только вчера и ни о чем подобном не упоминал.

Капитан Марсеней показал жестом, что он снимает с себя всякую ответственность.

— Вы правы, капитан, — сказал полковник Сержин. — Мы не можем рассуждать. Приказ есть, и он должен быть выполнен. Но черт меня побери, если я знаю, когда вы сможете отправиться!

Трудно было, в самом деле, подготовить к отправке столь неожиданную экспедицию. Потребовалось восемь дней, чтобы разместить лошадей, которых было приказано оставить в Сегу-Сикоро, а также найти транспортные средства и достаточное количество провизии. Только второго марта Марсеней смог посадить отряд на суда и начал спускаться по Нигеру.

Путешествие в эти последние месяцы сухого сезона затруднялось мелководьем, оно заняло целых две недели, и бывший конвой экспедиции Барсака высадился в Кабара, порту Тимбукту, семнадцатого марта.










Когда капитан Марсеней представился коменданту полковнику Аллегру, тот посмотрел на него с таким же удивлением, как его коллега в Сегу-Сикоро. Он заявил, что в области не было никаких волнений, что никогда не просил подкреплений, и ему совершенно непонятно, зачем полковник Сент-Обан послал ему без предупреждения сто человек, в которых он совершенно не нуждается.

Это становилось странным, и капитан Марсеней подумал, не был ли обманут фальшивым документом. Но с какой целью? Ответ был ясен. Как ни казался необъяснимым такой факт, но если, в самом деле, имела место подделка, ее совершили, чтобы уничтожить обезоруженную экспедицию Барсака. Логически подойдя к такому заключению, капитан Марсеней испытывал крайнее беспокойство, думая о большой ответственности, ложащейся на него, и об опасностях, которые угрожали мадемуазель Морна, а память о ней переполняла его мысли и сердце.

Его тревога стала еще сильнее, когда в Тимбукту, как и в Сегу-Сикоро, он не смог получить никаких сведений о лейтенанте Лакуре. Никто его не знал. Больше того: никто не слышал о корпусе суданских волонтеров, хотя о нем было упомянуто самим полковником Сент-Обаном.

И, однако, приказ полковника, казавшийся подлинным при самом тщательном рассмотрении, имел силу, пока не была доказана его фальсификация. Капитану Марсенею и его людям предоставили жилища, и, как только явился случай, приказ был послан полковнику Сент-Обану, который один мог удостоверить его подлинность.

Но от Тимбукту до Бамако тысяча километров, и предстояло долго ждать, пока придет ответ.

Капитану Марсенею, лишенному определенных обязанностей и снедаемому беспокойством, казалось, что время остановилось. К счастью, в конце марта приехал капитан Перриньи, старый товарищ по Сен-Сирской военной школе, с которым его когда-то связывала тесная дружба. Два друга были рады встрече, и время для Марсенея потекло быстрее.

Посвященный в заботы товарища, Перриньи успокаивал его. Фальсификация приказа, достаточно хорошо подделанного, чтобы всех обмануть, казалась ему страничкой из романа. По его мнению, скорее можно было допустить, что лейтенант Лакур, плохо осведомленный об истинных мотивах решения полковника, неточно выразился о его причине. Удивление же полковника Аллегра легко объяснялось. В этой области с плохо налаженной связью могло случиться, что адресованная ему копия приказа затерялась.

Капитан Перриньи, присланный в Тимбукту на два года, привез массу ящиков, которые Марсеней помогал распаковывать. В некоторых было исключительно лабораторное оборудование. Если бы не его мундир, Перриньи мог бы считаться ученым. Страстно преданный науке, он был в курсе всех новейших достижений, особенно в области электричества. В их содружестве Перриньи был представителем науки, Марсеней — войны. Разница во взглядах рождала частые дружеские споры. Они, смеясь, называли друг друга «старой библиотечной крысой» и «дрянным таскателем сабли», хотя, разумеется, армейская струнка не мешала Марсенею быть человеком культурным и образованным, а Перриньи при своих научных познаниях оставался превосходным, храбрым офицером.

Через несколько дней после, приезда друга капитан Марсеней застал его во дворе дома, где тот жил, за сборкой какого-то аппарата.

— Ты пришел кстати! — вскричал Перриньи. — Я тебе покажу что-то интересное.

— Это? — спросил Марсеней, показывая на аппарат, состоявший из двух электрических батарей, электромагнита, маленькой стеклянной трубочки с металлическими опилками, и медного прута в несколько метров высоты.

— Оно самое. Безделушка, которую ты видишь, — волшебная выдумка. Это приемник беспроволочного телеграфа.

— Я слышал, как об этом говорят уже несколько лет, — сказал заинтересованный Марсеней. — Так проблема решена?

— Еще бы! — вскричал Перриньи. — На земном шаре с ней столкнулись одновременно двое. Один — итальянец Маркони — нашел средство посылать в пространство волны Герца… Да ты слыхал ли о них, закоренелый солдатишка?

— Да, да, — ответил Марсеней. — Учил в школе. Впрочем, о Маркони говорили, когда я еще был в Европе. Ну, а другой изобретатель?

— Французский физик Бранли. Он сконструировал приемник — чудо изобретательного ума.

— И аппарат, который я вижу?…

— Он и есть, и ты моментально поймешь его принцип. Бранли заметил, что железные опилки плохо проводят электричество, но становятся хорошим проводником под влиянием волн Герца. Под действием этих волн опилки начинают взаимно притягиваться, и между ними возникает сцепление. Видишь трубочку?

— Вижу.

— Это когерер, или улавливатель волн. Трубочка содержит железные опилки и включена в цепь обыкновенной электрической батареи. Тока в цепи нет, так как трубка с опилками — плохой проводник. Понятно?

— Да, продолжай.

— Когда приходит волна Герца, ее подхватывает этот медный прут, называемый антенной. Тотчас же трубка, соединенная с ним, становится проводником, ток замкнут и идет по цепи. Ты все еще понимаешь, кровопийца?

— Да, ученый старикашка в очках. Дальше!

— Здесь вмешивается рассказчик, которого ты видишь. Благодаря приспособлению, мною придуманному и скомбинированному с изобретением Бранли, ток приводит в движение бумажную ленту в аппарате Морзе, где получается отпечаток. Но в этот момент молоточек, который ты видишь, ударяет по когереру, его зерна разъединяются от удара, и восстанавливается их обычное сопротивление. Ток прекращается, и аппарат Морзе перестает работать. Ты скажешь, что там можно получить только одну точку на бумажной ленте? Но на самом деле последовательность всех этих явлений возобновится, так как антенна продолжает получать волны. А когда они перестанут приходить, на ленте аппарата уже не будет отпечатков до прихода следующих волн. От всего этого на ленте получается серия точек, соединенных в неравные группы, в тире и точки азбуки Морзе, которые прочтет любой телеграфист.

— Например, ты?

— Например, я.

— А зачем ты притащил этот удивительный аппарат в нашу варварскую страну?

— Завтра я соберу передатчик, так как страшно увлекаюсь телеграфированием без проводов. Я хочу первым устроить беспроволочный телеграф в Судане. Вот почему я привез сюда эти два аппарата, которые еще очень редки, и в Африке их нет, за это я ручаюсь. Подумай только, если б можно было сообщаться прямо с Бамако… Быть может, даже с Сен-Луи!..

— О, с Сен-Луи! Это слишком далеко!

— Совсем недалеко, — запротестовал Перриньи. — Телеграфировали без проводов уже на очень большие расстояния.

— Невозможно!

— Вполне возможно, солдафон. И я рассчитываю усовершенствовать это дело. Я начну серию опытов вдоль Нигера…

Капитан Перриньи вдруг остановился. Глаза его округлились, полуоткрытый рот выразил глубокое изумление. Из аппарата Бранли послышался сухой треск, который уловило его опытное ухо.

— Что с тобой? — спросил изумленный капитан Марсеней.

Его другу пришлось сделать усилие, чтобы ответить. Удивление буквально парализовало его.

— Он работает! — пробормотал Перриньи, указывая на аппарат.

— Как? Он работает?! — с иронией вскричал Марсеней. — Ты грезишь, будущий академик! Ведь твой аппарат — единственный в Африке, он не может работать, как ты мне только что умело объяснил. Он испортился, вот и все.

Капитан Перриньи, не отвечая, подбежал к приемнику.

— Испортился! — вскричал он в страшном возбуждении. — Он так мало испортился, что я ясно читаю на ленте: «Ка-пи-та-ну Мар-се-не-ю… Капитану Марсенею!»

— Мое имя! — подсмеивался последний. — Я очень боюсь, старина, что ты подшучиваешь надо мной!

— Твое имя! — уверял Перриньи с таким чистосердечным удивлением, что его товарищ был поражен.










Аппарат прекратил работу и оставался немым перед глазами офицеров, которые не спускали с него взора. Но скоро послышались новые тик-так.

— Снова! — закричал Перриньи, наклоняясь над лентой. — Вот! Теперь адрес: «Тим-бук-ту»!

— Тимбукту! — машинально повторил Марсеней и задрожал, в свою очередь, от необъяснимого волнения.

Пощелкивание прекратилось во второй раз; после короткого перерыва лента начала развертываться, чтобы снова остановиться через несколько мгновений.

— «Жан-на Бак-стон…» — прочел Перриньи.

— Не знаю такой, — объявил Марсеней, невольно испуская вздох облегчения. — Это чья-то шутка…

— Шутка? — задумчиво повторил Перриньи. — Как это возможно? Ах! Снова начинается! — И он наклонился над лентой. — «…При-ди-те на помощь Жан-не Мор-на…»

— Жанна Морна! — вскричал капитан Марсеней и, задыхаясь, расстегнул воротник мундира.

— Замолчи! — приказал Перриньи. — «Плен-ни-це… в Блек-лен-де…»

В четвертый раз замерло тиканье. Перриньи выпрямился и посмотрел на товарища. Тот был бледен.

— Что с тобой? — заботливо спросил он.

— Потом объясню, — с трудом ответил Марсеней. — Но Блекленд, откуда ты взял Блекленд?…

Перриньи не успел ответить. Аппарат заработал снова.

«…Се-вер-на-я ши-ро-та пят-над-цать гра-ду-сов пять-де-сят минут, дол-го-та…»

Наклонившись над замолчавшим аппаратом, офицеры напрасно ждали несколько минут. Аппарат оставался безмолвным.

Капитан Перриньи задумчиво пробормотал:

— Да, чересчур крепкий кофе, как говорится! Есть второй любитель беспроволочной телеграфии в этой гиблой стране! И он тебя знает… — Он тотчас заметил, как изменилось лицо Марсенея. — Да что с тобой? Как ты бледен!

В нескольких поспешных словах Марсеней объяснил другу причину своей тревоги. Он удивился, когда узнал, что его имя появилось на телеграфной ленте; но удивление перешло в глубокое волнение, когда Перриньи произнес имя Жанны Морна. Ведь он знал Жанну Морна, любил ее и надеялся, что она когда-нибудь станет его женой. Марсеней вспомнил о своих опасениях, когда он заподозрил, что приказ полковника Сент-Обана фальшивый. Таинственное послание, пришедшее из пространства, означало, что Жанна Морна в опасности.

— И она просит помощи у меня! — заключил он с тоской, к которой примешивалась радость.

— Ну что ж! Это очень просто! — ответил Перриньи. — Нужно прийти ей на помощь.

— Разумеется! — вскричал Марсеней, которого обрадовала возможность действовать. — Но как?

— Мы это сейчас обсудим, — сказал Перриньи. — Сначала разберем факты и выведем логические заключения. Факты, по-моему, успокоительны…

— Ты полагаешь? — с горечью спросил Марсеней.

— Конечно. Первое: мадемуазель Морна не одинока: ведь ты же знаешь, что у нее нет аппарата для беспроволочной телеграфии. Не говоря о спутниках, с которыми ты ее оставил, у нее есть покровитель, владеющий таким аппаратом. И он молодец, уж поверь мне!

Ободренный Марсеней поднял голову.

— Второе: мадемуазель Морна не грозит непосредственная опасность. Она телеграфирует в Тимбукту. Значит, она считает, что ты здесь, а не в другом месте, и что у тебя будет время откликнуться на призыв. И затем, раз она телеграфирует, значит, считает, что это не бесполезно. Если ей и угрожает опасность, то не такая уж близкая.

— Как ты думаешь, что можно сделать? — взволнованно спросил Марсеней.

— Прежде всего успокойся и надейся на хороший конец этого происшествия. И пойдем к полковнику просить разрешения организовать экспедицию для освобождения депутата Барсака и мадемуазель Морна.

Оба капитана немедленно отправились к полковнику Аллегру и рассказали о чудесном событии, свидетелями которого были. Они положили перед ним ленту, отпечатанную аппаратом Морзе, которую Перриньи перевел на понятную запись.

— Здесь не говорится о господине Барсаке, — заметил полковник.

— Нет, — ответил Перриньи, — но так как мадемуазель Морна с ним…

— Кто вам сказал, что она его не оставила? — возразил полковник. — Я прекрасно знаю путь экспедиции Барсака и уверяю вас, что она не могла очутиться на такой широте. Экспедиция должна была пройти через Уагадугу на двенадцатом градусе и закончиться у Сея, на тринадцатом. А эта таинственная депеша говорит о пятнадцати градусах пятидесяти минутах, почти о шестнадцати градусах.

Замечание полковника оживило память Марсенея.

— Вы правы, полковник. Я вспоминаю, что мадемуазель Морна должна была свернуть с маршрута за двести или триста километров от Сикасо и подняться к северу, чтобы достигнуть Нигера у Гао.

— Это меняет дело, — озабоченно сказал полковник. — Чтобы освободить Барсака, депутата, официальное лицо, можно снарядить экспедицию, но мадемуазель Морна — частное лицо…

— Однако, — живо заметил Марсеней, — если приказ подложный, как все заставляет думать, то господин Барсак стал жертвой негодяя с подложным документом…

— Может быть… может быть… — с сомнением сказал полковник. — Во всяком случае, надо ждать ответа из Бамако.

— Это безнадежно! — вскричал удрученный Марсеней. — Мы не можем бросить на гибель бедное дитя, призывающее меня на помощь.

— Здесь не говорится о гибели… — возразил полковник, не терявший спокойствия. — Эта барышня — пленница, не более… И затем, куда вы отправитесь на помощь? Где этот Блекленд, о котором идет речь?

— Она указала широту.

— Но нет долготы. Вы оставили мадемуазель Морна за Сикасо. Я предполагаю, что она не направилась к западу. Шестнадцатая параллель сначала пересекает Масину, потом Нигер и углубляется в пустынные, совершенно неведомые области. Блекленд не может быть в Масине, иначе мы знали бы этот город. Значит, он где-нибудь в сердце пустыни…

— Итак, полковник?…

— Итак, капитан, я не могу послать отряд в этом направлении и рисковать жизнью ста человек для спасения одной особы.

— Почему ста? — спросил Марсеней, видя, как исчезают его надежды. — Можно гораздо меньше.

— Не думаю, капитан. Вы знаете, какие слухи ходят по Нигеру. Черные говорят, что где-то, в точности неизвестна где, основано государство, и репутация его не из блестящих. Возможно, что Блекленд, совершенно нам неведомый, — столица или один из городов предполагаемого государства. Данная широта делает эту гипотезу еще более вероятной, так как она соответствует той неисследованной области, где только и могло быть основано такое государство. Разве вас не поражает английское звучание слова «Блекленд»? Английская колония Сокото не очень удалена от его предполагаемого местонахождения… Могут быть дипломатические затруднения, очень щекотливые… Словом, я думаю, что неблагоразумно вторгаться в совершенно неизвестный край без достаточных сил.

— Итак, полковник, вы отказываете?

— С сожалением, но отказываю, — ответил полковник Аллегр.

Капитан Марсеней продолжал настаивать. Он рассказал начальнику, как перед этим товарищу, какие узы связывают его с мадемуазель Морна. Он просил, чтобы с ним отпустили хотя бы часть отряда, который он привел, ведь на него здесь не рассчитывали. Полковник Аллегр был непоколебим.

— Я огорчен, капитан, глубоко огорчен, но мой долг ответить отрицательно. Ваши люди мне не нужны, это верно, но это люди, и я не могу так легко рисковать их жизнью. И наконец, время терпит. Подождем новых сообщений от мадемуазель Морна. Если она телеграфировала раз, то, возможно, будет телеграфировать снова.

— А если она не сможет? — в отчаянии вскричал Марсеней. — Депеша оборвалась внезапно!

Полковник жестом показал, что он бесконечно сожалеет, но не может изменить решения.

— Тогда я отправлюсь один, — твердо заявил Марсеней.

— Один?

— Да, я прошу у вас отпуска, в котором вы мне не откажете…

— Напротив, откажу, — возразил полковник. — Неужели вы думаете, что я позволю вам бросаться в авантюру, из которой вы не вернетесь?

— В таком случае, полковник, я прошу принять мою отставку.

— Вашу отставку?

— Да, полковник, — спокойно ответил Марсеней.

Полковник Аллегр ответил не сразу. Он посмотрел на подчиненного и понял, что тот в невменяемом состоянии.

— Вы знаете, капитан, — отечески сказал он, — что ваша отставка должна пройти по инстанциям, и я не имею права ее принять. Во всяком случае, это требует размышления. Подумайте и приходите завтра утром. Мы об этом поговорим.

Отдав честь, офицеры удалились. Перриньи сопровождал товарища и всячески утешал его. Но несчастный ничего не слушал.

Дойдя до своей двери, Марсеней распрощался с другом и заперся в своей комнате. Оставшись один, он бросился на постель и, утратив присутствие духа, беспомощный, разразился рыданиями.






КАТАСТРОФА





Отсутствие тока с гидростанции продолжалось недолго. Выключенный девятого апреля, около полудня, он был дан снова на следующее утро.

Это случилось потому, что Гарри Киллер стал первой жертвой своего маневра, показавшегося ему вначале очень ловким. Правда, он не давал энергии заводу, но зато и сам лишился ее. Сельскохозяйственные машины, лишенные энергии, передаваемой по эфиру, остановились; электрические насосы, накачавшие воду из реки в два резервуара — один на заводе, а другой над казармой Черной стражи, — перестали действовать. Через два дня второй резервуар, из которого вода распределялась повсюду, истощится, и Блекленд останется без воды.

Наконец, когда настала ночь, город погрузился во тьму, так как никаких других осветительных средств не было; это взбесило Гарри Киллера, тем более что завод сиял огнями своих мощных прожекторов.

Видя, что шансы неравны, деспот решил дать ток на рассвете десятого апреля. В это же время он позвонил Марселю Камаре, который как раз находился в рабочем кабинете с теми, кого он взял под покровительство. Гости инженера снова слышали, как директор говорил «да», «нет», «хорошо» — слова, представляющие разменную монету таких разговоров, половина которых совершенно непонятна слушателям. Потом, как и накануне, он рассмеялся и прекратил разговор.

Он сообщил, что Гарри Киллер предложил соглашение. Условились, что Киллер снова даст ток со станции, завод же будет выполнять свои обычные функции. Но соглашение не меняло общего положения, которое оставалось очень странным. Мир устанавливался только в пределах договора, в остальном продолжалась война. Гарри Киллер по-прежнему настаивал на выдаче пленников, а Марсель Камаре отказывался их выдать.

В конце разговора Гарри Киллер просил инженера снабдить его жидким воздухом для планеров. Каждый раз, — когда они возвращались из полетов, их резервуары поступали на завод, где их заправляли снова. Теперь же Гарри Киллер лишился жидкого воздуха, и его сорок машин сделались бесполезными.

Марсель Камаре, не желая растрачивать своих запасов энергии и снабжать врага самым мощным оружием, отказал наотрез. Деспота охватила жестокая злоба, и он поклялся укротить завод голодом. Тогда-то инженер бросил трубку, смеясь над угрозой. Остальные, наоборот, приняли ее весьма серьезно. Завод, неприступный благодаря средствам защиты, изобретенным Камаре, был гораздо беднее средствами нападения; кроме того, Камаре не хотел пользоваться даже теми, какие имелись в его распоряжении. В таких условиях осада может длиться бесконечно, и придет день, когда голод заставит завод сдаться.

Камаре, которому Барсак изложил свои опасения, пожал плечами.

— Провизии нам хватит надолго, — уверил он.

— На какое же время? — настаивал Барсак.

— Я не знаю точно. Дней на пятнадцать, может быть, на три недели. Но это совершенно не важно, так как через сорок восемь часов мы кончим планер, находящийся у нас в постройке. Я вас приглашаю на испытания, которые мы произведем двенадцатого апреля в четыре часа утра, чтобы не видали из дворца.

Это было радостное и притом неожиданное известие. Планер в огромной степени улучшал положение. Но принесет ли он спасение?

— На заводе сто человек, — заметил Барсак. — Ваш планер не сможет увезти всех, каковы бы ни были его возможности.

— Он подымет десять, — ответил Камаре, — и это уже неплохо.

— Конечно, — согласился Барсак, — и, однако, этого недостаточно, чтобы выйти из положения.

— Ничуть, — возразил Камаре. — Отсюда триста пятьдесят километров до Сея и семьсот — до Тимбукту, который, быть может, предпочтительнее. Так как мы будем летать ночью, чтобы избежать торпед, планер может делать по три полета в Сей или по два Тимбукту. Сто пятьдесят человек населения завода, считая женщин и детей, будут освобождены в пять суток в первом случае и в восемь — во втором.

Страх, порожденный угрозами Гарри Киллера, уменьшился при сообщении об этом плане, вполне реальном, и все с нетерпением стали ждать его выполнения.

Два дня показались осажденным бесконечными. Они старались, как могли, убить время и часто прогуливались в саду под защитой стен. Понсен, в частности, находился там с утра до вечера. Постоянно наклоняясь над плодами и травами, растущими в саду, он производил измерения с помощью лупы и что-то взвешивал на маленьких точных весах.

— Какого черта вы тут делаете? — спросил Амедей Флоранс, застав его за таким занятием.

— Занимаюсь своей профессией, — не без важности ответил Понсен.

— Статистикой? — спросил удивленный Флоранс.

— Именно. Я в скором времени совсем просто определю, сколько людей может пропитать Петля Нигера.

— Ха-ха-ха! Все та же Петля? — сказал Амедей Флоранс, который, кажется, не очень ценил занятия своего собеседника. — Однако, как я полагаю, мы ведь не в этой знаменитой Петле?

— Не запрещено рассуждать по аналогии, — поучительно заметил Понсен.

— Придворные, собравшиеся для роскошной оргии! — произнес голос позади них.

По этому стиху из «Возмездия»[[77] Сборник стихов Виктора Гюго, вышедший в 1853 году.], сказанному просто для рифмы, Амедей Флоранс узнал доктора Шатоннея. В самом деле, это был он.

— Что вы тут делаете? — спросил добряк, оканчивая, таким образом, свое обращение.

— Господин Понсен объясняет мне методы статистики, — серьезно ответил Флоранс. — Прошу вас, господин Понсен, продолжайте!

— Это очень просто, — объяснил тот. — Вот корень шпината, он занимает квадратный дециметр. Немного далее — цветная капуста: ей потребовалось четыре квадратных дециметра. Я измерил сотню выбранных наудачу растений и нашел среднюю площадь, занимаемую ими. Я также установил их ежедневный прирост. Вот, например, этот салат прибавил со вчерашнего дня четыре грамма девятьсот двадцать семь миллиграммов. Итак, я вычислил, ма-те-ма-ти— чес-ки вычислил, что ежедневный прирост составляет двадцать два миллиграмма на квадратный сантиметр.

— Очень любопытно, — не моргнув глазом, заявил доктор Шатонней.

— Не правда ли? Эти научные вопросы всегда крайне интересны, — сказал Понсен, раздуваясь от гордости. — Петля Нигера содержит пятьсот сорок шесть триллионов квадратных сантиметров, значит, она может ежедневно производить двенадцать миллионов двенадцать тысяч тонн и ежегодно один миллиард сто сорок четыре миллиона триста восемьдесят тысяч тонн.

— «Я не могу от вас скрывать, что вы умеете считать!» — пропел доктор, пародируя строку из Корнеля[[78] Корнель Пьер (1606–1684) — знаменитый французский драматург.], которая пришла ему на память.

— Зная количество провианта, которое необходимо, чтобы обеспечить живого человека, легко отсюда вывести, какое население может существовать в Петле Нигера, — с апломбом закончил Понсен. — Таковы услуги, которые способно оказать знание, и время нашего заключения здесь не совсем потеряно.

— Благодаря вам, господин Понсен, — объявили в один голос Амедей Флоранс и доктор и оставили статистика продолжать его научные изыскания.

Час за часом прошли десятое и одиннадцатое апреля. Один случай, впрочем незначительный, нарушил монотонность этого последнего дня. Около пяти часов дня Камаре доложили, что насос, подающий воду из реки в резервуар, не работает.

Осуществив проверку, инженер убедился в правильности сообщения. Поршень бился как бешеный, точно работал в пустоте, не встречая ни малейшего сопротивления. По приказу Камаре стали сменять поршень, очевидно, поврежденный и неплотно прилегающий к стенкам цилиндра. Речь, впрочем, шла о небольшой работе, которая будет закончена менее чем в двое суток.

На рассвете третьего дня окончилось нервное ожидание обитателей завода. Никто не пропустил зрелища, несмотря на ранний час, назначенный Марселем Камаре. Инженер сдержал обещание. Когда все собрались в саду, планер уже был перенесен туда рабочими.

Инженер поднялся на платформу и запустил мотор. Прошло несколько минут, очень длинных для зрителей, боявшихся разочарования. Но скоро они успокоились.

Аппарат поднялся без усилий, потом, распустив крылья, пронесся по воздуху и вернулся туда, откуда стартовал. Марсель Камаре, посадив на планер десять человек, поднялся снова и сделал три круга над садом. Испытания были закончены.

— Сегодня, в девять часов вечера, отправляется первая партия, — заявил Камаре, спускаясь с платформы.

И все было забыто: осада, плен, дни беспокойства и тоски. Через несколько часов кошмар окончится. Они будут свободны. Все поздравляли друг друга. Затем поместили планер в ангар, откуда он вылетит ночью в Тимбукту.

Так как эвакуация завода должна была занять несколько дней, то обычные работы не прекращались. Двенадцатого закончили разборку насоса: в нем не оказалось никаких поломок. Приходилось искать причину аварии в другом месте, а пока решили немедленно собрать насос. В восемь с половиной часов вечера совсем стемнело, и Марсель Камаре дал сигнал к отправлению. Уже задолго до этого восемь человек, вырванных из плена Гарри Киллера, и две женщины, жены рабочих, — первая партия пассажиров — ожидали в саду, откуда должен был вылететь планер с опытным водителем. Повинуясь приказу начальника, десять механиков направились к ангару. Они уже открыли дверь…

И в этот момент произошла катастрофа. Когда отворилась дверь, раздался ужасающий взрыв. Ангар развалился, как карточный домик. На его месте осталась только куча обломков.










После минуты вполне понятного оцепенения все бросились на помощь рабочим. К счастью, лишь один из них был легко ранен, остальные остались невредимы, так как не успели войти в ангар.

Но, хотя никого не пришлось оплакивать, все же осажденных постигло страшное несчастье, непоправимая беда. Планер разлетелся на мелкие кусочки, остались лишь ни к чему не пригодные обломки.

— Риго, — сказал Камаре со спокойствием, которое не покидало его в самых критических обстоятельствах, — надо разобрать обломки и выяснить причину взрыва.

Рук было много, и работа пошла быстро. К одиннадцати часам вечера место было расчищено, и обнаружилась глубокая яма.

— Это динамит, — холодно сказал Камаре. — Но откуда же он взялся?

Пятна крови на обломках показывали, что при взрыве были жертвы; работа продолжалась с той же интенсивностью. Около полуночи нашли оторванную ногу негра, потом жестоко изуродованную руку и, наконец, голову.

Амедей Флоранс, как хороший репортер, внимательно следил за работой; он тотчас узнал того, кто оказался жертвой.

— Чумуки! — вскричал он.

Он объяснил Камаре, что Чумуки был предатель, перешедший от мисс Бакстон на службу к Гарри Киллеру. Теперь все объяснилось. Чумуки был виновником и первой жертвой взрыва. Оставалось узнать, как он проник на завод. Ведь тем же путем могли проникнуть и другие. Нужно было отбить охоту к этому у противника, а для этого его следовало напугать. С этой целью жалкие останки Чумуки по приказу Камаре были переброшены через стену на эспланаду, где их найдут люди Гарри Киллера. Они твердо убедятся, что вход на завод грозит смертью.

Разборка обломков продолжалась: рабочие составили цепь, обломки выбрасывались в сад, и все большее пространство земли очищалось.

— Вот еще один! — внезапно вскричал рабочий.

Марсель Камаре приблизился. Среди камней показалась человеческая нога. Скоро было отрыто туловище. Это был белый средних лет, плечо его было ужасно раздроблено обрушенной кровлей. Доктор Шатонней наклонился к раненому.

— Он жив! — сказал он.

Человек был перенесен в квартиру Камаре, где доктор сделал ему перевязку. Назавтра его допросят, если он будет в силах говорить.

— И если он захочет, — добавил Амедей Флоранс.

— Я позабочусь, чтобы он захотел, — сказал Марсель Камаре сквозь стиснутые зубы.

Разборка обломков закончилась. Стало ясно, что под развалинами больше нет никого. Рабочие пошли на отдых. Инженер и его гости также направились к себе. Через несколько шагов Амедей Флоранс остановился и спросил Камаре:

— Что же мы теперь будем делать без планера?

— Построим другой, — ответил Камаре.

— А у вас есть материалы? — спросил Барсак.

— Конечно.

— Сколько времени на это потребуется?

— Два месяца.

— Гм!.. — просто сказал Флоранс и задумался.

Два месяца! А у них было провизии на пятнадцать дней.

Чтобы найти выход из такого трудного положения, репортер углубился в поиски идеи.






ИДЕЯ РЕПОРТЕРА ФЛОРАНСА





Мало кто сомкнул глаза в последние часы ночи. Вчера все были уверены, что приходит конец испытаниям, осажденные ликовали. Сегодня, потеряв всякую надежду, они были печальны. Как изменилось их положение с утра тринадцатого апреля! Положение подвергалось глубокому анализу, но никто не видел выхода. Сам Марсель Камаре ничего не мог придумать, кроме постройки нового планера; но было бы самообманом возлагать надежды на аппарат, изготовление которого потребует двух долгих месяцев, когда провизии всего на пятнадцать дней.

Вдобавок, и это средство спасения оказалось еще менее реальным, чем рассчитывали. После тщательной проверки выяснилось, что они располагают провизией не на пятнадцать, а всего только на девять-десять дней. Не через два месяца, а уже в конце апреля им будет грозить голод. Чтобы оттянуть неизбежный конец, решено было немедленно перейти на сокращенный рацион. Если не удастся избежать печальной участи, по крайней мере, осажденные продлят агонию.

Утро тринадцатого апреля было посвящено уточнению запасов еды и подготовке к постройке планера, на чем настаивал Марсель Камаре, хотя, вероятно, от этого не будет пользы. Только после обеда решили заняться пленником. После завтрака, отличавшегося на этот раз крайней скромностью, Марсель Камаре, сопровождаемый гостями, внезапное вторжение которых стоило ему так дорого, отправился к раненому, так как доктор Шатонней заверил, что раненый может выдержать допрос.

— Кто вы такой? — спросил Марсель Камаре без видимого интереса, но сообразуясь с заранее выработанным планом.

Раненый молчал. Камаре повторил вопрос, но успех оказался тот же.

— Я должен предупредить, — мягко сказал инженер, — что заставлю вас говорить.

При этой угрозе человек не открыл рта, но по его губам пробежала ироническая улыбка. Его заставят говорить? Очевидно, это казалось ему маловероятным. Если судить по виду, казалось, что это человек выдающейся силы воли.

Марсель Камаре пожал плечами и, не настаивая, приладил к большим пальцам рук и подошве ног упрямца четыре маленькие металлические пластинки, а затем соединил их с клеммами распределительного щита. Сделав это, он повернул выключатель.

Человек тотчас же скорчился в жестоких конвульсиях, вены на лбу раздулись и, казалось, готовы были лопнуть; на посиневшем лице выразилось невыносимое страдание.

Испытание было кратким. Через несколько секунд Камаре выключил ток.

— Будете говорить? — спросил он. И так как человек молчал, он молвил: — Хорошо! Начнем сначала!

Он повернул рубильник, и те же судороги возобновились, но с еще большей силой. Пот градом катился по лицу жертвы, глаза закатились, и грудь дышала, как кузнечные мехи.

— Станете говорить? — повторил Камаре, снова выключая ток.

— Да… да… — простонал человек, теряя силы.

— Черт возьми! — сказал Камаре. — Ваше имя?

— Фергус Давид.

— Это кличка. Скажите вашу настоящую фамилию.

— Даниэль Фран.

— Национальность?

— Англичанин.

Даниэль Фран (таково было его подлинное имя) решился говорить откровенно. Он сразу отвечал на предложенные вопросы.

— Голубчик, — сказал ему Камаре, — я должен получить кое— какие сведения. Если вы не согласны, мы снова начнем игру. Расположены вы говорить?

— Да, — ответил раненый.

— Прежде всего, каково ваше положение в Блекленде?

— Советник.

— Советник? — вопросительно повторил Камаре.

Фран удивился, что инженер не понимал этого слова. Он объяснил:

— Так называют тех, кто правит вместе с Киллером.

— Если я вас верно понимаю, вы в правительстве Блекленда?

— Да.

Казалось, Марселя Камаре этот ответ удовлетворил. Он продолжал:

— Давно вы здесь?

— С самого начала.

— Вы знали Киллера прежде?

— Да. Я познакомился с ним в отряде капитана Бакстона. Жанна задрожала, услышав эти слова: судьба посылала ей нового свидетеля.

— В отряде Бакстона? — повторил Камаре. — А почему я вас не узнал?

— Наверное, я очень изменился, — с философским равнодушием заметил раненый. — И все же я был с вами, господин Камаре.

Жанна Бакстон не могла выдержать и вмешалась:

— Извините, господин Камаре, разрешите мне сказать этому человеку несколько слов.

Марсель Камаре согласился, и она спросила у раненого:

— Вы были в отряде Бакстона, когда туда явился Киллер?

— Да.

— Почему капитан Бакстон так легко его принял?

— Не знаю.

— Правда ли, — продолжала Жанна, — что со дня, когда Гарри Киллер явился в отряд, он стал настоящим начальником?

— Правда, — ответил Фран, изумленный, что его допрашивают о таких давних событиях.

— Это по приказу Гарри Киллера отряд Бакстона занялся убийством и грабежами, которые потом привели к его разгрому?

— Да, — подтвердил Фран.

— Капитан Бакстон к этому не причастен?

— Нет.

— Вы слышите, господа? — сказала Жанна, поворачиваясь к своим компаньонам. — Почему же капитан Бакстон уступил власть Гарри Киллеру?

— Откуда я могу это знать? — нетерпеливо возразил Фран.

Казалось, он был чистосердечен. Жанна перестала настаивать.

— Знаете ли вы, по крайней мере, какова была смерть капитана Бакстона? — спросила она, переходя на другое.

— Он погиб в битве, — с полной уверенностью ответил Фран. — Многие другие пали с ним.

Жанна Бакстон вздохнула. Значит, она и теперь не выяснит эти темные вопросы.

— Благодарю вас, — сказала она Камаре. — Я кончила.

Инженер возобновил допрос с того, на чем он прервался.

— Как вначале доставали негров, строивших город?

Фран широко открыл глаза. Что за глупый вопрос! Неужели только для этого его сейчас подвергли пытке!

— Черт побери! В деревнях, конечно. Не нужно быть слишком сведущим, чтобы знать это.

— Каким образом?

Фран поднял здоровое плечо.

— Это насмешка!.. Точно вы не знаете! Их забирали, вот и все.

— Ага! — сказал Камаре и опустил голову с подавленным видом. — А машины, которые нужны были вначале… Откуда они?

— С Луны, понятно, — язвительно сострил Фран.

— Они прибыли из Европы?

— Ясно.

— А как их доставили?

— Очевидно, не по воздуху. Господин Камаре, это смешные вопросы. Как вы хотите, чтобы они прибыли? Понятно, на пароходах.

— А где их выгрузили? — спокойно продолжал Камаре.

— В Котону.

— Но ведь от Котону до Блекленда далеко. Как их привезли сюда?

— На верблюдах, лошадях, быках, неграх, — лаконически ответил Фран, терпение которого истощилось.

— В продолжение этого пути, я думаю, умерло много негров?

— А мне неинтересно было считать их, — проворчал Фран.

Камаре перешел к другой теме:

— За машины надо было платить?

— Черт! — сказал Фран, который находил вопросы все более нелепыми.

— Значит, в Блекленде есть деньги?

— Денег-то хватает.

— Откуда они?

Фран потерял терпение:

— Когда вы кончите надоедать мне всякими глупостями, господин Камаре, — сказал он, непритворно рассердившись, — и спрашивать о том, что должны знать лучше меня? Ведь планеры сделаны не для забавы! Вы знаете, что время от времени они перевозят Гарри Киллера и других на Бисагушские острова, откуда они едут на пароходе в маленькую прогулку по Европе, а чаще всего по Англии. Ну, а вы знаете, что в Европе есть банки, богатые старушки и куча людей, которым выгодно нанести визит… без приглашения. А сделав визит, уходят не попрощавшись.

— Эти поездки случались часто? — спросил Камаре, лицо которого покраснело от стыда.

Фран сделал жест отчаяния.

— Ну… раз уж это вас забавляет… По-разному… Три-четыре раза в год.

— Когда была последняя поездка?

— Последняя? — Фран добросовестно покопался в памяти. — Подождите… Месяца четыре, четыре с половиной назад.

— Кого посетили на этот раз?

— Не знаю. Я не был с ними. Кажется, банк. Но знаю, что никогда еще не случалось подобной удачи.

Камаре помолчал. Он был бледен и, казалось, сразу постарел на десять лет.

— Последнее слово, Фран, — сказал он. — Сколько негров работает на полях?

— Тысячи четыре. Может быть, и больше. И тысячи полторы женщин.

— Их достают так же, как и прежде?

— Нет, — ответил Фран самым естественным тоном. — Теперь, когда есть планеры, их увозят.

— Ага! — сказал Камаре. — Ну, а как вы попали сюда?

Фран поколебался. Наконец-то ему был задан серьезный вопрос.

И хотя он легко дал все предыдущие сведения, ему очень не хотелось открыть секрет. Все же пришлось ответить.

— Через резервуар, — неохотно буркнул он.

— Через резервуар? — переспросил удивленный Камаре.

— Да. Третьего дня закрыли щиты в реке, чтобы вы не могли поднимать воду, и опорожнили дворцовый резервуар. Резервуар завода также опустел, а он сообщается с нашим посредством прохода под эспланадой. Вот этим ходом мы и пришли с Чумуки.

За несколько часов до этого инженер без особого удивления узнал, что насос снова заработал. Он понял, что Гарри Киллер, на которого подействовала ужасная гибель Чумуки, приписал ее защитникам завода, открыл щиты, и вода пошла, как обычно.

— Хорошо. Благодарю вас, — сказал Камаре, выяснивший все, что ему надо было знать, и удалился, не задавая других вопросов.

Тринадцатое и четырнадцатое апреля прошли без новых происшествий. Блокада оставалась строгой. Кругом, на набережной, на эспланаде, были посты Веселых ребят, наблюдавшие за караульной дорожкой и за заводом, откуда никто не мог выйти. Казалось, такое положение не изменится вплоть до момента, когда голод заставит осажденных сдаться.

Это вполне справедливое заключение не переставало преследовать Амедея Флоранса. После гибели планера Амедей Флоранс все время искал способ выпутаться и злился, что не мог его найти. Идея пришла к нему вечером четырнадцатого апреля. Обдуманная во всех вариантах, она показалась ему хорошей. Утром пятнадцатого он долго совещался с Тонгане, а потом пригласил друзей посетить инженера, которому хотел сделать срочное сообщение.

Со времени допроса Франа инженера не видели, он закрылся у себя в квартире. Там Камаре в уединении болезненно переживал сделанные открытия, охваченный головокружением над бездной, которая открылась перед ним после признания Франа.

Он узнал всю истину. Он понял, что Блекленд основан и держится только на насилиях, грабежах и убийствах. Он узнал, что Европа и Африка, каждая на свой лад, были ареной «подвигов» Гарри Киллера и его банды. Ему стало известно постыдное происхождение золота, хранящегося в Блекленде, благодаря которому осуществилась его работа. Жестокости и преступления отряда Бакстона, уничтожение его командира, постоянные гекатомбы[[79] Гекатомба — массовое убийство людей.] несчастных негров, уводимых из деревень, грабежи, хищения, убийства в Африке и Европе и, как завершение, это отвратительное покушение на мирную экспедицию Барсака — все это он теперь знал.

И он был соучастником бесчисленных преступлений! Не он ли, несмотря на личную невиновность, доставил средства для их выполнения? Думая о своей жизни за эти десять лет, он испытывал настоящий ужас, и его уже колеблющийся рассудок слабел. По временам он начинал ненавидеть Блекленд, свое детище, плоть от плоти его, эту коллекцию чудес, собранную им для своей славы. Но неужели останутся безнаказанными жестокости, в которых виновны его обитатели? И разве он не проклят, этот город, гнездо стольких преступлений?

Амедей Флоранс и его товарищи нашли Камаре погруженным в мрачные мысли. Утонувший в кресле, неподвижный, с остановившимся взглядом, он, казалось, лишился последних сил. Впрочем, он уже двое суток ничего не ел.










Такой собеседник не подходил Флорансу, который желал видеть перед собой прежнего искусного инженера. По его приказу Тонгане принес пищу, которую предложил Камаре. Тот послушно поел, не обнаруживая аппетита, который был бы оправдан двухдневным воздержанием. Все же после еды кровь прилила к его бледным щекам.

— Я собрал здесь вас всех, потому что мне пришла мысль, как выбраться из безвыходного положения, — начал Флоранс. — После размышлений мне показалось, что мы можем обеспечить себе помощь многочисленных союзников, которые у нас под рукой.

— Каких союзников? — одновременно спросили Барсак и Шатонней.

— Негров из невольничьего квартала, — ответил Амедей Флоранс. — Как мы узнали позавчера, их четыре тысячи, не считая женщин, из которых каждая стоит двух мужчин, когда она разъярена. Вот сила, которой нельзя пренебрегать.

— Правильно, — сказал Барсак, — но эти негры безоружны и даже не подозревают о нашем существовании.

— А поэтому, — ответил Флоранс, — надо войти в переговоры и вооружить их.

— Это легко сказать! — вскричал Барсак.

— А может быть, и сделать! — возразил Флоранс.

— В самом деле? — сказал Барсак. — Но, не говоря уже об оружии, кто пойдет к этим неграм?

— Такой же негр, как и они, — Тонгане.

— Как он пройдет? Ведь завод осажден! Стоит ему только появиться, как его встретит туча пуль.

— Ну, он не должен выходить через дверь. Это, впрочем, не приведет ни к чему: ведь против завода кварталы белых. А ему надо попасть к черным. Самое лучшее — это сделать так, как он уже раз поступил: выбраться ночью в поле, смешаться с толпой черных и войти с ними в город.

— Как же он пройдет над караульной дорожкой и стеной? — заметил Барсак.

— А может быть, под ними, — возразил Флоранс и повернулся к Марселю Камаре. — Господин Камаре, нельзя ли просверлить тоннель под стенами завода и города, тоннель, который прошел бы под дорожкой для караула и вывел бы в поле?

— Без сомнения, — ответил Камаре, поднимая голову.

— Сколько времени потребует эта работа?

— В обычных условиях надо ставить крепления, и это затянется надолго, — подумав, сказал Камаре. — Но можно сэкономить время посредством машины, идею которой я только что обдумывал и которая даст хорошие результаты в этой песчаной почве. Чтобы сделать чертежи, построить машину и пройти тоннель, достаточно будет пятнадцати дней.

— Значит, все это можно сделать к концу месяца?

— Конечно.

Как только перед Камаре оказалась техническая задача, он почувствовал себя в своей стихии. Мозг его уже заработал, взгляд оживился.

— Еще вопрос, господин Камаре, — сказал Флоранс. — Тоннель не займет всех ваших людей?

— Их еще останется достаточно.

— Не могут ли свободные от работы изготовить в тот же срок оружие в количестве трех-четырех тысяч штук?

— Какое оружие? Во всяком случае, не огнестрельное.

— Пики, ножи, топоры, дубины, всякие колющие, режущие и прочие инструменты.

— Это возможно, — ответил Камаре.

— А сможете вы переправить в назначенный день это оружие в невольничий квартал так, чтобы не заметили люди Гарри Киллера?

— Это труднее, — безмятежно отвечал Камаре, — но можно сделать в темную ночь.

Амедей Флоранс вздохнул с облегчением.

— Тогда мы спасены! — вскричал он. — Вы понимаете, господин Камаре, Тонгане выйдет через тоннель, смешается с черными рабами и вечером войдет с ними в город. Ночью он подготовит восстание. Эти несчастные только и ждут случая сбросить ярмо. Получив оружие, они не станут колебаться. Надо немедленно начинать работу!

— Я начал, — спокойно ответил инженер, уже усевшийся у чертежного стола.

Осажденные разошлись, крайне возбужденные счастливой перспективой, которую открыл Амедей Флоранс. Конечно, его идея была хороша, и глупо было бы не воспользоваться помощью тысяч естественных союзников, страдавших на той стороне реки. Войти с ними в сношения казалось возможным после уверений Камаре, в которых не приходилось сомневаться.

На следующий день постройку планера забросили, и все рабочие занялись кто изготовлением оружия, кто постройкой новой тоннельной машины, изобретенной Камаре. Некоторые зачем-то высверливали толстое бревно, и, наконец, еще одна партия рыла у подножия стены вне видимости из дворца широкий колодец, быстро углублявшийся.

Двадцать первого апреля колодец достиг глубины десяти метров; Камаре счел это достаточным, и началась проходка горизонтальной штольни. Чтобы ее осуществить, инженер сконструировал стальной конус около пяти метров длиной и метр тридцать сантиметров в диаметре; на поверхности его равномерно чередовались по винтовой линии выступы и впадины. Электромотор заставлял вращаться этот инструмент, который, проникая в рыхлую почву, буквально ввинчивался в нее; песок сыпался внутрь конуса через отверстие и удалялся через колодец.

Когда этот гигантский штопор проник в почву, которую сам же и поддерживал и защищал от обвала, к нему присоединили цилиндр такого же диаметра, толкаемый мощными домкратами. Таким образом, готовый горизонтальный тоннель будет представлять металлическую трубу длиной около восьмидесяти метров. Когда же он будет закончен, останется, пользуясь конусом меньших размеров, просверлить вертикальный ход к поверхности земли.

Пока выполнялись эти работы, Камаре нигде не было видно. Он появлялся с мрачным и рассеянным видом лишь для разрешения какой-нибудь сложной технической проблемы, требовавшей его присутствия, и снова скрывался в свое жилище, где в одиночестве съедал пищу, подаваемую слугой Жоко.

Тоннель был окончен в назначенный срок. На рассвете тридцатого апреля восемьдесят метров трубы были проложены, и осталось только прорыть выходной колодец; это следовало сделать до восхода солнца.

И пора было: уже за три дня до этого провизия подошла к концу: рацион, и без того явно недостаточный, был еще уменьшен.

Хорошее настроение и спокойное отношение к трудностям жизни плохо вяжутся с пустым желудком.

Настроение заводского персонала понемногу менялось. Работали для спасения жизни усердно, но лица были сумрачны, и рабочие часто обменивались словами, полными горечи. Они все, видимо, уже начали постепенно терять слепое доверие к начальнику, которому еще недавно приписывали сверхъестественную силу. Да, этот волшебник, несмотря на свой гений, не мог помешать им умирать с голоду! Обаяние его меркло.

С другой стороны, по заводу стала гулять легенда, начало которой крылось в нескольких словах о Жанне Бакстон, сказанных Камаре во время первого выступления, перед разрывом с дворцом. В то время увлечению Гарри Киллера пленницей не придали большого значения. Это было принято как одно из доказательств его деспотизма — не более, не менее. Но по мере того, как положение ухудшалось и истощение ослабляло рассудок осажденных, появилась общая тенденция выдвигать на первый план эту фантазию Гарри Киллера, о которой сам он давно позабыл. Эта идея, раз засев в мозгу, попала на благодатную почву и по мере роста вытеснила все остальные.

Легенда превратилась в общепризнанный факт. Рабочие стали твердо верить в то, что они страдают, переносят осаду и голод исключительно из-за прекрасных глаз мисс Бакстон. Если бы она сдалась, был бы немедленно заключен мир. Жертвы, приносимые ста пятьюдесятью людьми ради спасения одной, казались чрезмерными.

Жанна Бакстон знала об этом изменении настроения: по некоторым вскользь брошенным словам, по мрачным взглядам она разгадала причину враждебности и поняла, что на нее возлагают ответственность за лишения, которым подвергаются.

Хотя она была далека от мысли приписывать себе такое большое значение, все же это общее настроение влияло на нее, и мало-помалу она сама начала склоняться к мысли, что, если сдастся Гарри Киллеру, эта жертва, быть может, спасет других осажденных.

Без сомнения, жизнь ее будет ужасна возле человека, которого она подозревала в убийстве брата. Но ведь обвинение еще не доказано, и, кроме того, если не хватит сил, она может найти забвение в смерти. Наконец, это был ее долг, каким бы жестоким он ей ни казался.

Эта идея так овладела ею, что она не могла удержаться и открыла ее друзьям. Она обвиняла себя в трусости и говорила о сдаче Гарри Киллеру при условии, что он обеспечит безопасность остальных. Слушая ее, бедный Сен-Берен плакал.

— Вы желаете обесчестить нас, мадемуазель! — с негодованием кричал Амедей Флоранс. — И хотите сделать это без всякого смысла! Гарри Киллер слишком уверен, что получит нас всех, и не захочет размениваться по мелочам. Да он и не сдержит своих обещаний, если даже их даст!

Барсак, доктор Шатонней и даже Понсен заговорили хором, и Жанна отказалась от своего благородного, но бессмысленного плана.

Впрочем, теперь, когда тоннель был окончен, этот вопрос отпадал сам собой. Через несколько часов Тонгане скроется и на следующий день даст сигнал к восстанию и освобождению заключенных. После полудня тридцатого апреля началась проходка вертикального колодца. Никаких срывов не произошло, к полуночи труба вышла на поверхность, и верный Тонгане исчез в темноте.

Вертикальную трубу убрали, и песок засыпал узкий колодец. На поверхности осталось небольшое углубление в форме воронки, но при отсутствии других признаков вряд ли можно было догадаться, что осаждающие смогут установить связь этой воронки с заводом, находящимся на расстоянии более восьмидесяти метров.

Если план Блекленда был обрисован достаточно ясно, читатель должен помнить, что прямо против завода находился угол стены, отделявшей квартал белых от квартала рабов.

С этого угла Тонгане должен был дать сигнал к отправке оружия, как только представится благоприятный случай. И уже вечером первого мая туда направились взоры осажденных, которые собрались на возвышенной площадке, устроенной по приказу Камаре над жилищами рабочих, ближайшими к Ред-Ривер.

Но, как и следовало полагать, в этот день прождали напрасно. Если Тонгане даже и попал в невольничий квартал, он еще не имел времени подготовить восстание. Однако и на следующий день сигнала не было. На заводе начали беспокоиться. Успокаивали себя лишь тем, что в эту ночь ярко светила полная луна. Как ни остроумен был способ, изобретенный Камаре, оружие, сложенное на площадке, нельзя было переправлять.

Тревога осажденных росла. Третьего мая ночь выдалась темная. Молчание Тонгане было тем опаснее, что в этот день доели последние крохи провизии. Через два, три дня надо было победить или умереть с голоду.

День четвертого мая показался бесконечным, и осажденные ждали темноты с лихорадочным беспокойством. Но и в этот вечер сигнал не появился над стеной квартала.

Еще день прошел в самой мрачной обстановке. Постились уже третьи сутки, и желудки сжимались от голода.

Мастерские были пусты. Рабочие, их жены и дети угрюмо бродили по двору завода. Через два дня, если ничего не случится, придется просто сдаться на милость победителя. Люди группами бродили по заводу, обмениваясь замечаниями, полными горечи, и без стеснения обвиняли Тонгане в том, что он забыл тех, кого обещал освободить. Черт возьми! Он не так глуп, чтобы заботиться о них.

Проходя мимо одной из групп, Жанна Бакстон услышала свое имя. Окруженные несколькими слушателями, рабочий и женщина спорили настолько ожесточенно, насколько позволяла слабость, и так громко, что Жанна могла остановиться в сторонке, не привлекая внимания.

— Пусть говорят что угодно! — кричал мужчина, не беспокоясь, слушают его или нет. — Безобразие — терпеть такие вещи из-за какой-то вертушки! Уж если бы это только зависело от меня!

— Тебе не стыдно так говорить? — спросила его женщина.

— Стыдно? Ты смеешься, матушка! У меня больной ребенок, и он просит есть!

— А ты думаешь, у меня нет детей?

— Это твое дело — ждать, пока они поумирают с голоду. Но если завтра мы еще будем здесь, я пойду к хозяину, и мы с ним потолкуем по душам. Нельзя же оставаться в таком положении ради удовольствия какой-то барышни, черт бы ее побрал!

— Ты просто трус! — с негодованием вскричала женщина. — У меня тоже ребятишки, но я предпочитаю видеть их в земле, чем пойти на такую подлость.

— У каждого свое мнение! — возразил рабочий. — Завтра посмотрим!..

Жанна Бакстон зашаталась, пораженная в самое сердце. Вот как о ней, не стесняясь, говорят! В глазах этих несчастных она единственная причина их страданий! Эта мысль была для нее невыносима. Но как убедить их, что они ошибаются?

Час за часом, минута за минутой и этот день наконец прошел. Солнце село. Пришла ночь. Уже в третий раз после ухода Тонгане густые тучи скрывали луну. Воспользуется ли он этим благоприятным обстоятельством и даст ли долгожданный сигнал?

Никто уже не надеялся, и, однако, все взоры, как и каждый вечер, не отрывались от угла стены, где должен был появиться сигнал.

Семь часов… Восемь часов… Восемь с половиной пробило на часах завода. Ждали напрасно.

Несколько минут спустя после половины девятого толпа осажденных заволновалась. Нет, Тонгане не покинул их! Над стеной черного квартала показался долгожданный сигнал.

Нельзя было терять ни секунды. По приказу Камаре на вышке установили странное сооружение — деревянную пушку без колес и лафета. В ствол этого странного устройства, сделанного из пальмового ствола, вложили снаряд, и сжатый воздух выбросил его в пространство.

Он увлек за собой двойной стальной трос с крюком на конце, который должен был зацепиться за верхушку стены невольничьего квартала.

Вес снаряда, давление сжатого воздуха, прицел пушки, форма и размеры крюка — все было до мелочей рассчитано Камаре, который никому не позволил пустить в ход свою странную артиллерию.

Снаряд бесшумно пронесся над набережной, рекой, кварталом Веселых ребят и упал в невольничьем поселке. Удался ли выстрел и зацепился ли крюк за верхушку стены?

Камаре стал осторожно вращать барабан, на который был намотан трос. Скоро он почувствовал сопротивление. Попытка увенчалась успехом. Между осажденными и невольниками пролегла воздушная дорога.

По этой дороге немедленно началась транспортировка оружия. Сначала пакет со взрывчатыми веществами, потом четыре тысячи ножей, топоров, пик. Около одиннадцати часов операция закончилась. Все покинули площадку и, вооружившись чем попало, столпились у ворот. Сбившись в плотную группу, с женщинами в центре, они ждали удобного момента для выступления.

Но в этой группе недоставало одной женщины — Жанны Бакстон. Сен-Берен, Амедей Флоранс, доктор Шатонней напрасно выкрикивали ее имя, напрасно искали ее во всех уголках завода. Им пришлось примириться с фактом.

Жанна Бакстон исчезла.






ЧТО БЫЛО ЗА ДВЕРЬЮ





Жанна Бакстон в самом деле ушла, и самым простым способом. Она вышла через дверь, закрытую только на засов, но не на замок. Часовой у циклоскопа видел молодую девушку, покинувшую завод, но не узнал ее. Инструкции предписывали избегать ненужного кровопролития, и он не стал пускать против нее «ос», тем более что она не пыталась попасть на завод, а, напротив, вышла. Рапорт наблюдателя позволил установить, что покинув завод, Жанна направилась вдоль набережной — вверх по реке. Не оставалось никаких сомнений: Жанна пошла выполнять свой безумный план — сдаться Гарри Киллеру, как раз в тот момент, когда эта жертва стала бесполезной.

Набережная, примыкавшая внизу к караульной дорожке, вверху преграждалась стеной эспланады и превращалась в тупик. Дверь обычно была закрыта, и ключи от нее были только у Гарри Киллера и Марселя Камаре; но с начала враждебных действий ее не закрывали. Жанна Бакстон сможет достичь эспланады и дойти до дворца, если Веселые ребята ее не задержат.

Жанна Бакстон убежала в припадке самого настоящего безумия. Мысль, что ее считают причиной общего несчастья, была ей невыносима, тем более что она видела, как из-за нее страдают все эти ненавидящие ее бедные люди. Но что, если они правы? Если она единственная добыча, которую Киллер надеется получить в этой войне? Тогда всякое промедление преступно, и она упрекала себя за то, что так долго колебалась. Даже если осажденные ошибались, что было достаточно вероятно, когда ставили свое спасение в зависимость от нее одной, она докажет их ошибку, пусть ценой своей жизни.

Дни лихорадочного ожидания сигнала от Тонгане дали Жанне Бакстон время на размышления. Лишения помутили ее рассудок, вечером пятого мая она совсем потеряла голову и скрылась, считая, что выполняет свой долг.

Не отдавая себе отчета, едва сознавая, что делает, она открыла засовы, скользнула за дверь и, бесшумно закрыв ее за собой, бросилась к дворцу, прижимаясь к стене, ярко освещенной прожекторами завода.

Веселые ребята, стоявшие на постах, заметили ее, как и наблюдатель у циклоскопа. Но и они не сочли нужным применить оружие против безоружного человека, который к тому же мог принадлежать к их партии.

Миновав стену, Жанна пошла через обширную эспланаду, не обращая внимания на попадавшиеся группы Веселых ребят. Бесстрашие девушки было причиной того, что никто ее не задержал, и только в двадцати шагах от дворца два человека подошли к ней. Эти люди ее узнали и вскрикнули от удивления. Не зная намерений Жанны, но помня о благосклонности к ней начальника, они пропустили девушку и даже проводили до дворца, открыв перед ней дверь.

Дверь захлопнулась, лишь только Жанна переступила порог. Хотела она того или нет, но отныне она была в полной власти Гарри Киллера и не могла надеяться на чью-либо помощь.

Во дворце ее приход вызвал переполох. Черный слуга поспешил проводить Жанну к Киллеру. Она прошла за слугой по темным лестницам и коридорам и вошла в ярко освещенную комнату, которую тотчас узнала: это была «тронная зала», иронически названная так Амедеем Флорансом. Туда приводили пленников на свидание с деспотом Блекленда, и тогда вся меблировка состояла из стола и единственного кресла.

Кресло было и теперь, и в нем развалился Гарри Киллер за столом, уставленным бутылками и стаканами. Но теперь там оказалось еще девять стульев, из которых один пустовал. На остальных в небрежных позах сидели восемь человек с грубыми физиономиями. Гарри Киллер развлекался со своими советниками.

Заметив молодую девушку в проеме двери, эта полупьяная компания вскрикнула от изумления: ничто не могло их удивить больше, чем это внезапное появление одной из осажденных.










— Мадемуазель Морна! — вскричали они, шумно поднимаясь.

— Одна? — спросил Гарри Киллер, наклоняясь над столом и бросая беспокойный взгляд по направлению к коридору.

— Одна, — дрожа, но твердым голосом ответила Жанна Бакстон.

Ноги ее ослабели, и ей пришлось опереться о косяк двери.

Пораженные люди долго молча смотрели на молодую девушку. Ее приход был чрезвычайным событием. Она же под этими взглядами понемногу теряла уверенность и начинала горько сожалеть о своем смелом поступке.

— Вы пришли оттуда? — спросил наконец заплетающимся языком Гарри Киллер, показывая пальцем в направлении завода.

— Да, — пробормотала Жанна Бакстон.

— Зачем вы явились сюда?

Вопрос был задан тоном, не сулящим ничего хорошего. Значит, по всей вероятности, они ошибались, бедные, изголодавшиеся рабочие, возлагая на нее всю ответственность за свои несчастья: более чем когда-либо, она испугалась, что ее жертва не улучшит их судьбу.

— Я пришла сдаться, — прошептала она, с чувством глубокого унижения, сознавая, как мала цена ее жертвы.

— Так-так! — насмешливо сказал Гарри Киллер и повернулся к своим компаньонам: — Оставьте нас!

Восемь советников поднялись и, покачиваясь, направились к двери. Гарри Киллер задержал их жестом и обратился к Жанне Бакстон:

— Я вас не спрашиваю о Чумуки; мы нашли его куски. Но что с другим?

— Это не мы убили Чумуки, — ответила Жанна. — Он погиб при взрыве планера. Его спутник ранен. О нем заботятся на заводе.

— А планер?

— Уничтожен.

Гарри Киллер, довольный, потер руки, а восемь советников исчезли.

— Итак, вы сдаетесь? — спросил он пленницу, когда они остались одни. — А для чего?

— Чтобы спасти других.

— Непостижимо! — вскричал Гарри Киллер, издеваясь. — Те, другие, дошли до крайности?

— Да, — призналась Жанна, опустив глаза.

Гарри Киллер в порыве радости налил полный стакан и выпил одним духом.

— Дальше? — сказал он.

— Вы хотели на мне жениться, — пробормотала Жанна, покрываясь румянцем стыда. — Я согласна, но с условием, чтобы возвратили свободу остальным.

— Условия! — вскричал пораженный Гарри Киллер. — Вы думаете, что можете их ставить, моя крошка?! Завтра или послезавтра я возьму завод, и вы все равно оказались бы в моей власти. Вы сегодня могли не приходить. Я подождал бы еще денек, — он встал и, покачиваясь, направился к ней. — Вы слишком самоуверенны… Условия, чтобы стать моей женой! Ха-ха! Вы будете моей, когда я этого захочу. Нет, в самом деле, кто мне может помешать, хотел бы я знать?

Он наступал на Жанну Бакстон, которая в страхе отступала, и тянул к ней дрожащие руки. Он почти коснулся ее. Прислонившись к стене, девушка чувствовала его горячее дыхание, пропитанное алкоголем.

— Можно умереть, — возразила Жанна.

— Умереть? — повторил, покачиваясь, Гарри Киллер, остановленный этим словом, произнесенным с холодной энергией. — Умереть… — снова сказал он, нерешительно почесывая подбородок, потом, после паузы, воскликнул, охваченный новой мыслью: — Ба! Завтра увидим… Мы договоримся, малютка… А пока будем веселиться! — Он упал в кресло и протянул ей стакан: — Пить!

Стаканы следовали за стаканами. Через четверть часа Гарри Киллер, уже пьяный в момент прихода Жанны Бакстон, захрапел.

Это животное, убийца брата, снова был в ее власти. Она могла ударить его в сердце тем же кинжалом, которым он поразил Джорджа Бакстона. Но к чему? Не уничтожит ли она последнюю надежду помочь тем, ради кого сюда пришла?

Она долго смотрела в задумчивости на спящего деспота. Но внезапная боль заставила ее побледнеть. Голод, повелительный, жестокий голод терзал ей внутренности. На время она забыла свое положение, место, где находится, и даже самого Гарри Киллера, она забыла все, кроме голода. Она должна поесть немедленно, любой ценой.

Жанна осторожно открыла дверь, через которую ушли советники, и в соседней комнате увидела стол с остатками обеда. В этот вечер там пировали, прежде чем перейти в «тронную залу». Жанна Бакстон бросилась к столу и, схватив наугад несколько кусков, с жадностью проглотила их. По мере того как она ела, жизнь возвращалась в истощенный организм, сердце билось сильнее, к ней; возвращались физические и моральные силы.

Подкрепившись, она вернулась в залу, где оставила Гарри Киллера. Он все еще спал и громко храпел. Жанна Бакстон села перед ним, решив дождаться его пробуждения.

Прошло несколько минут, Гарри Киллер пошевелился, и что-то упало на пол. Жанна наклонилась и подняла предмет, выпавший из кармана спящего. Это был маленький ключ. При виде его она вспомнила постоянные отлучки Гарри Киллера, вспомнила, как ей хотелось узнать, что там, за дверью. И вот случай дает ей возможность удовлетворить свое любопытство. Искушение было слишком сильным. Следовало воспользоваться случаем, который, без сомнения, не повторится.

Легкими шагами она приблизилась к двери, через которую ежедневно исчезал Гарри Киллер, и вставила ключ в замочную скважину. Дверь бесшумно открылась. За ней была лестница в нижние этажи. Осторожно прикрыв за собой дверь и ступая на цыпочках, Жанна Бакстон стала спускаться по лестнице, слабо освещенной единственной лампочкой.

Оставленная ею комната находилась во втором этаже дворца, но, спустившись в первый, она увидела новую лестницу, ведущую в подвальный этаж. После недолгого колебания она сошла вниз.

Жанна оказалась в прямоугольном вестибюле, на пороге которого остановилась в нерешительности. Негр-часовой, сидевший на диванчике, вскочил при ее появлении. Жанна тотчас успокоилась: часовой не имел враждебных намерений, наоборот, почтительно прислонился к стенке, чтобы дать пройти ночной посетительнице. Она поняла причину этого неожиданного уважения, когда узнала в часовом человека из Черной стражи. Как и Веселые ребята, встреченные на эспланаде, негр часто видел Жанну и был убежден в ее влиянии на Господина.

Она твердым шагом прошла мимо него, и он ей не препятствовал. Но это было не все: за часовым находилась дверь.

С уверенным видом, далеким от ее истинного состояния, Жанна Бакстон вставила ключ Гарри Киллера в замочную скважину. И эта дверь открылась перед ней, как и первая. Жанна оказалась в длинном коридоре, служившем продолжением вестибюля, где направо и налево была дюжина дверей. Все они, кроме одной, были открыты. Жанна Бакстон окинула взглядом ближайшие комнаты, вернее, камеры, без свежего воздуха и света, с единственным столом и жалким ложем. Камеры пустовали, и казалось, их никто уже давно не занимал.

Оставалась одна закрытая дверь. Жанна Бакстон в третий раз пустила в ход тот же ключ, и дверь открылась. Она сначала ничего не разглядела в темноте, там царил полный мрак. Потом ее глаза привыкли к темноте, она увидела смуглую тень и услышала ровное дыхание спящего.

Точно предчувствуя каким-то сверхъестественным образом удивительное открытие, которое ей предстояло сделать, Жанна ослабела. Трепещущая, с бьющимся сердцем, без сил, она оставалась на пороге, а ее взгляд напрасно пытался проникнуть во тьму. Наконец она вспомнила, что в коридоре, у двери, есть выключатель, и повернула его.

Какое неожиданное и ужасное потрясение испытала Жанна Бакстон!

Если бы она увидела в этой подземной тюрьме одного из тех, кого только что оставила на заводе, если бы даже нашла там своего брата Джорджа Бакстона, в смерти которого была уверена десять лет, она не была бы так поражена.

Пробужденный внезапным светом, человек поднялся на кровати, поставленной в углу комнаты. Одетый в лохмотья, сквозь дыры которых просвечивало тело, покрытое бесчисленными ранами, худой, как скелет, он с трудом пытался распрямиться, поворачиваясь к свету и глядя на вошедшего расширенными от ужаса глазами.










Но, несмотря на ужасные следы долгих пыток, несмотря на изможденное лицо, бороду и всклокоченные волосы, Жанна Бакстон не могла обмануться и мгновенно узнала несчастного узника.

Совершенно невероятным и поразительным было чудо, что в глубине блеклендской темницы она узнала того, кого оставила шесть месяцев назад в Англии за мирным трудом. Этот человеческий призрак, это замученное существо был ее брат Роберт Льюис Бакстон.

Шатаясь, с глазами, вылезшими из орбит, охваченная суеверным ужасом, Жанна оставалась недвижимой и немой.

— Льюис! — воскликнула она наконец устремляясь к несчастному брату, который бормотал с растерянным видом:

— Жанна! Ты здесь! Здесь!

Они упали друг другу в объятия и долго рыдали, не в силах вымолвить ни слова.

— Жанна! — прошептал наконец Льюис. — Как могло случиться, что ты пришла ко мне на помощь?

— Я расскажу потом, — ответила Жанна. — Поговорим о тебе. Объясни мне…

— Мне нечего сказать! — вскричал Льюис с жестом отчаяния. — Я ничего не помню. Пять месяцев назад, тридцатого ноября, в моем кабинете я был оглушен жестоким ударом в затылок. Я очнулся связанным, с заткнутым ртом, в каком-то ящике. Меня перевозили, как багаж, двадцатью разными способами. В какой стране? Не знаю… Вот уже четыре месяца, как я не покидаю этого каземата, и каждый день мое тело терзают щипцами, меня бьют бичом…

— О! Льюис! Льюис! — застонала Жанна, рыдая. — Но кто же этот палач?

— Это — самое худшее… — печально начал Льюис. — Ты даже не отгадаешь, кто этот палач… — Льюис внезапно замолк.

Его протянутая рука указывала на что-то в коридоре, а глаза выражали неописуемый ужас.

Жанна посмотрела на дверь. Она побледнела, и рука ее вытащила из-за корсажа оружие, найденное в Кубо, в могиле брата. С глазами, налитыми кровью, с пеной на губах, с хищно оскаленными зубами, свирепый, ужасный, потерявший человеческий облик, перед ними стоял Гарри Киллер.






ГАРРИ КИЛЛЕР





— Гарри Киллер! — вскричала Жанна.

— Гарри Киллер? — спросил Льюис Бакстон и удивленно посмотрел на сестру.

— Он самый, — проворчал Киллер хриплым голосом.

Он сделал шаг вперед, и его громадная фигура загородила всю дверь. Он опирался о косяки, стараясь утвердить равновесие, сильно нарушенное после вечерних возлияний.










— Это так, по-вашему, сдаются? — забормотал он со злобой. — Мадемуазель устраивает свидания без ведома будущего мужа?…

— Мужа?… — повторил удивленный Льюис.

— Или вы думаете, что я уж так сговорчив? — прибавил Гарри Киллер, войдя в темницу и протянув к Жанне свои огромные волосатые руки.

— Не подходите! — вскричала Жанна, размахивая кинжалом.

— Ого! — иронически заметил Гарри Киллер. — У осы есть жало!

Все же он благоразумно остановился посреди камеры, не спуская глаз с кинжала, которым грозила ему Жанна Бакстон.

Воспользовавшись его нерешительностью, она увлекла с собой брата к двери, отрезая таким образом отступление противнику.

— Да, у меня есть оружие, — отвечала она дрожа, — и какое оружие! Я нашла этот кинжал в могиле… в Кубо!

— В Кубо? — повторил Льюис. — Не там ли, где Джордж…

— Да, в Кубо, где пал Джордж, погибший не от пули, а сраженный этим кинжалом, на котором написано имя убийцы — Киллер!

Гарри Киллер сделал шаг назад при упоминании о драме в Кубо.

Бледный, растерянный, он оперся о стену каземата и смотрел на Жанну с каким-то страхом.

— Киллер, говоришь ты? — вскричал в свою очередь Льюис. — Ты ошибаешься, Жанна. Не таково имя этого человека… Оно другое, оно еще хуже и не ново для тебя…

— Другое?

— Да… Ты была еще малюткой, когда он нас покинул, но ты много раз слышала о нем. Это сын твоей матери, Уильям Ферней, это твой брат!

Разоблачение, сделанное Льюисом Бакстоном, произвело совершенно различное впечатление на двух действующих лиц этой сцены. В то время, как Жанна, уничтоженная, бессильно опустила руку, к Уильяму Фернею — оставим за ним отныне его настоящее имя — вновь вернулась вся его самоуверенность. Казалось, он сразу протрезвел. Он выпрямился и устремил на Жанну и Льюиса взгляд, горящий ненавистью и неумолимой жестокостью.

— А! Так вы Жанна Бакстон! — произнес он свистящим голосом. И повторил еще раз, скрипя зубами: — А! Так вы Жанна Бакстон!

И внезапно, давая выход всем своим чувствам, он заговорил так быстро, что не успевал выговаривать слова. Он выкрикивал короткие обрубленные фразы, задыхаясь, глухим голосом, с безумными глазами:

— Я восхищен!.. Да, правда, я восхищен!.. Ага! Вы были в Кубо!.. Да, верно, я его убил… Вашего брата Джорджа… Красавчика Джорджа, которым так гордилось семейство Бакстонов!.. Я убил его два раза… Сначала душу… Потом тело… И теперь я держу здесь вас, вас обоих!.. В моей власти, под сапогом!.. Вы мои!.. Я могу сделать с вами что угодно!..

Его слова, вылетавшие из перехваченного ненавистью горла, едва можно было разобрать. Он заикался, пьяный от радости возбужденный, торжествующий.

— Подумать только… Я поймал одного… И вот другая сама является ко мне!.. Это слишком смешно!..

Он шагнул вперед, но ни Жанна, ни Льюис не могли сделать ни одного движения. Он наклонился к ним:

— Вы думаете, что знаете очень много? Вы ничего не знаете!.. Но я вам расскажу… Все!.. И с удовольствием!.. Ага!.. Он меня выгнал, ваш отец!.. Пусть теперь порадуется!.. Мне недостает только одного… Я хочу, чтобы он знал… перед смертью… чья рука наносила ему удары… Эта рука… Вот она!.. Моя!..

Он еще приблизился. Он почти касался брата и сестры, оцепеневших от этого приступа бешеной злобы.

— Ага! Меня выгнали… Разве мне нужны были эти жалкие деньги, которые мне предложили?… Мне надо было золота, много золота, горы золота!.. И я его добыл… мешками… грудами… без вас… один!.. Как?… Люди вашего сорта называют это преступлениями… Я грабил!.. Убивал!.. Все!.. Все преступления!.. Но золото для меня, — не все… Была еще ненависть… к вам, к почтенной фамилии Гленоров!.. Вот зачем я явился в Африку… Я бродил вокруг отряда Джорджа Бакстона… Я явился к нему… разыграл комедию… сожаление… раскаяние… угрызение… Я лгал… лицемерил… Военная хитрость!.. Дурак попался!.. Раскрыл мне объятия… Я разделил с ним палатку… стол… Ха-ха! Я воспользовался его глупым доверием… Немножко порошка в пищу каждый день… Какого порошка?… Не все ли равно?… Опиум… гашиш… Это мое дело… Ищите Джорджа Бакстона!.. Ребенок, бессильный ребенок!..

Начальник?… Я!.. И тогда какие подвиги!.. Все газеты кричат о них… Джордж Бакстон, — сумасшедший… Джордж Бакстон — убийца… Джордж Бакстон — предатель… Только об этом и было слышно!.. Как я потом смеялся, читая эти громкие слова!.. Но дальше… Пришли солдаты… Джордж Бакстон мертв… Хорошо!.. Обесчещен… Еще лучше!.. Я убил его, чтобы он молчал…

Тогда я пришел сюда и основал этот город. Неплохо для того, кто был с позором выгнан?… Здесь я начальник… господин… король… император… Я приказываю, мне повинуются… Но радость моя была неполной… У старика еще остались сын и дочь… С этим надо было покончить!.. Сначала сын… Однажды, когда мне надо было денег, я взял у него… и его самого в придачу!.. Ха-ха! Сын оглушен… сын упакован, как окорок!.. Сын в ящике… И в путь!.. Поезда, пароходы, планеры, в путь!.. Сюда… Ко мне… В мою империю… И я его убью… Как того… Но не так быстро… Медленно… День за днем… А в это время… там… в Англии… Отец… Ох!.. Лорд!.. Богач!.. Отец думает, что его сын удрал… с кассой!.. Неплохо подстроено, прокляни меня Боже!..

Остается дочка… моя сестра… Ха-ха! Моя сестра!.. Теперь ее очередь… Ну куда она девалась?… Искал… Черт! Она сама является!.. Вот так удача!.. Еще малость — и я бы на ней женился! Можно хохотать до упаду!.. Моя жена?… Ну уж нет!.. Жена последнего из моих рабов!..

Что же ему осталось?… Старому лорду? При его знатности и богатстве?… Два сына?… Один — предатель, другой — вор… Дочь?… Исчезла… И он один!.. Совсем один!.. Со своими старомодными идеями… И она кончилась — порода Гленоров!.. Я отомстил, я хорошо отомстил!

Эти ужасные проклятия перешли в звериный рев. Уильям Ферней остановился, задыхаясь от ярости. Он протягивал к своим жертвам скрюченные пальцы, жаждущие впиться в ненавистное тело. Это уже не было разумное существо: это был безумец, жаждущее крови дикое животное.

Опасаясь больше за него, чем за самих себя, Жанна и Льюис Бакстон смотрели на безумца с ужасом. Где могла таиться в людской душе такая неукротимая ненависть?!

— На этот вечер, — заключило чудовище, переводя дыхание, — я вас оставлю вместе, это вас позабавит. Но завтра…

Шум взрыва, который был, очевидно, ужасным, если мог достигнуть каземата, покрыл голос Уильяма Фернея. Он сразу остановился, удивленный, встревоженный, прислушиваясь…

За взрывом последовала глубокая тишина, потом послышались крики, отдаленное завывание, шум бешеной толпы, к которому примешивались редкие ружейные и револьверные выстрелы…

Уильям Ферней больше не думал ни о Жанне, ни о Льюисе Бакстон. Он прислушивался, стараясь отгадать, что означает это смятение.

Громко выкрикнув проклятие и отбросив одним толчком Жанну и Льюиса Бакстон, преграждавших путь, он устремился в коридор и исчез.

Развязка была так неожиданна, что брат и сестра ничего не могли понять. В полной растерянности они едва услышали взрывы и крики, освободившие их от палача. Они остались одни, вначале даже не замечая этого и крепко обнимая друг друга. Подавленные страшной сценой, истомленные долгими страданиями, угнетенные мыслью о старике, который умирал в отчаянии и стыде, они зарыдали.






КРОВАВАЯ НОЧЬ





Потрясенные только что пережитой ими ужасной сценой, забыв все, что не имело прямого отношения к их горю, Жанна и Льюис долго стояли обнявшись. Потом понемногу слезы их высохли, и, глубоко вздохнув и отодвинувшись друг от друга, они вспомнили о существовании внешнего мира.

Первое, что их поразило, несмотря на близкий неясный шум, это — ощущение тревожной тишины. В коридоре, ярко освещенном электричеством, царило гробовое молчание. Дворец казался мертвым. Снаружи, напротив, крики, ружейные выстрелы, смятение увеличивалось с каждой минутой. Они прислушивались к этому необъяснимому шуму, и Жанна вдруг поняла его значение.

— Можешь ты идти? — обернулась она к брату.

— Попытаюсь.

— Идем!

Странная пара — девушка, поддерживающая мужчину, истощенного четырьмя месяцами мучений, — вышла из каземата. Они прошли по коридору и попали в вестибюль, где дежурил тюремщик. Вестибюль был пуст: негр исчез. С трудом поднимались они от площадки к площадке. Ключом, похищенным у Уильяма Фернея, Жанна открыла дверь и оказалась вместе с Льюисом в той же комнате, где незадолго перед этим оставила в пьяном сне страшного безумца, еще не зная, что он ее брат.

Как и вестибюль, комната была пуста. Ничего не изменилось с тех пор, как она оттуда вышла. Кресло Уильяма Фернея еще было придвинуто к столу, уставленному бутылками и стаканами, и девять стульев стояли полукругом около него. Жанна усадила брата, ноги которого подгибались, и только тогда почувствовала необычность ситуации. Что значит это безлюдье и эта тишина? Куда девался их палач? Повинуясь внезапному побуждению, она решилась оставить брата и смело отправилась осматривать дворец.

Она начала с первого этажа, не пропуская ни одного уголка. Проходя перед наружной дверью, она заметила, что та была заботливо закрыта. Она никого не нашла в первом этаже, но все его внутренние двери распахнутые настежь, доказывали, что обитатели дворца бежали сломя голову. С возрастающим удивлением она прошла остальные три этажа и также нашла их пустыми. Невероятно, но дворец был покинут.

Три верхних этажа пройдены, оставались лишь центральная башня и терраса, над которой она возвышалась. У подножия лестницы, ведущей на террасу, Жанна остановилась на мгновение и стала медленно по ней подниматься.

Нет, дворец не был покинут, как подумала Жанна. Когда она поднялась по лестнице, до нее снаружи донесся шум голосов. Она прошла последние пролеты и осторожно, защищенная тенью, осмотрела террасу, освещенную лучами заводских прожекторов.

Все население дворца собралось тут. С дрожью ужаса Жанна узнала Уильяма Фернея. Она различила также советников, которых видела два часа назад, несколько людей из Черной стражи и дворцовых прислужников-негров.










Наклонившись над парапетом, они что-то показывали друг другу вдали, обмениваясь больше криками, чем словами, и возбужденно жестикулируя. Что так взволновало их?

Внезапно Уильям Ферней выпрямился, отдал громовым голосом какой-то приказ и, сопровождаемый своими людьми, устремился к лестнице, на верхних ступеньках которой находилась Жанна. Все они яростно размахивали револьверами и ружьями.

Еще секунда — и убежище Жанны будет открыто. Что сделают тогда с ней эти люди, охваченные диким возбуждением? Она погибла.

Испуганно оглядываясь в поисках хоть какого-нибудь убежища, Жанна вдруг заметила дверь, отделявшую лестницу от террасы. Толкнуть эту дверь, которая с шумом захлопнулась за ней, было для Жанны Бакстон делом одного мгновения. Ее положение сразу переменилось.

Крики ярости и страшные проклятия донеслись к Жанне снаружи. Она еще не успела задвинуть последний засов, как люди с террасы стали наносить удары прикладами по неожиданному препятствию, появившемуся перед ними.

Испуганная ревом, ударами, всем этим шумом, Жанна стояла неподвижная, дрожащая. Она не смогла бы сделать ни одного движения даже для спасения своей жизни. Устремив глаза на дверь, она ожидала, что та с минуты на минуту рухнет под ударами страшных врагов.

Но дверь не падала. Она даже не дрожала от яростных ударов, которые ей наносили. Тогда Жанна успокоилась и разглядела, что эта дверь, как и все двери на заводе и во дворце, была сделана из массивной, обитой железом доски, способной выдержать любой натиск. Нечего бояться, что Уильям Ферней взломает ее теми слабыми средствами, которыми он располагал.

Успокоенная, она пошла к брату и тут заметила, что лестница от нижнего этажа дворца и до террасы была последовательно преграждена пятью прочными дверями. Все предвидел Уильям Ферней, устраивая себе убежище от неожиданного нападения. Его дворец разделялся на многочисленные секции заграждениями, которые пришлось бы преодолевать одно за другим. Но теперь его предосторожности обернулись против него.

Жанна заперла все эти пять дверей, как и первую, и спустилась в нижний этаж.

Окна дворца были защищены крепкими решетками и железными ставнями. Не теряя ни минуты, Жанна закрыла ставни во всех этажах, от первого до последнего. Откуда взялась у нее сила ворочать эти тяжелые металлические створки? Она действовала лихорадочно, безотчетно, словно в лунатическом сне, ловко и быстро. В какой-нибудь час работа была закончена. Теперь она находилась в центре настоящей крепости из камня и стали, совершенно неприступной.

И только тогда почувствовала усталость. Ноги ее дрожали. С окровавленными руками, изможденная, она едва спустилась к Льюису.

— Что с тобой? — беспокойно спросил он, видя ее в таком состоянии.

Отдышавшись, Жанна рассказала ему, что она сделала.

— Мы хозяева дворца, — заключила она.

— Но нет ли другого выхода, кроме этой лестницы? — спросил брат, который никак не мог поверить такому счастливому повороту дела.

— Нет, я в этом уверена. Уильям заперт на террасе и не выйдет оттуда.

— Но зачем они все там собрались? — спросил Льюис. — Что тут происходит?

Этого Жанна и сама не знала. Занятая приготовлениями к защите, она ничего не замечала. Но теперь можно было узнать, что происходит. Следовало выглянуть наружу. Они поднялись в верхний этаж и приоткрыли один из ставней. Тут они сразу поняли возбуждение Уильяма Фернея и его компаньонов. У их ног, темная и молчаливая, лежала эспланада, зато на правом берегу Ред-Ривер они увидели яркие огни, откуда к ним доносились угрожающие крики. Все хижины негров пылали. Центр города, невольничий квартал представляли один огромный костер.

Пожар свирепствовал и в Гражданском корпусе, начал загораться уже и квартал Веселых ребят. Из той части этого квартала, которая еще не была затронута пожаром, доносились крики, проклятия, стоны, смешанные с беспрестанной пальбой.

— Это Тонгане! — сказала Жанна. — Невольники восстали.

— Невольники? Тонгане? — переспросил Льюис, который ничего не понял из этих слов.

Сестра коротко растолковала ему устройство Блекленда, насколько знала его по объяснениям Марселя Камаре, Тонгане и раненого советника Франа. Она рассказала в немногих словах, как очутилась в этом городе и по стечению каких обстоятельств стала здесь пленницей. Она также рассказала, зачем предприняла путешествие, как ей удавалось установить невиновность их брата Джорджа Бакстона после того, как она присоединилась к экспедиции Барсака, как была схвачена с частью этой экспедиции. Она показала ему завод, блестевший за эспланадой огнями прожекторов, пояснила его значение, назвала своих товарищей, которые, кроме негра Тонгане, там укрывались. А Тонгане отправился поднимать черное население Блекленда, и зрелище, открывавшееся перед их глазами, доказывало, что ему это удалось.

Но у нее, Жанны, не хватило терпения ждать, и она убежала этим вечером, одна, в надежде спасти других осажденных. Так она появилась возле несчастного брата. Тонгане же, очевидно, дал в это время долгожданный сигнал, ему переправили оружие, и восстание вспыхнуло. Уильям Ферней и его компаньоны, которым она внезапно преградила дорогу, очевидно, рвались в битву, которую могли наблюдать только с высокой террасы.

— А что же нам теперь делать? — спросил Льюис.

— Ждать, — ответила Жанна, — невольники нас не знают и в суматохе не отличат от других. К тому же мы оказали бы им слабую помощь; ведь у нас нет оружия.

Когда Льюис справедливо заметил, что все же полезно было бы вооружиться, Жанна отправилась на поиски. Увы, находки были скромны. Все оружие, кроме того, которое люди носили при себе, хранилось на верхушке башни. Она нашла только ружье, два револьвера и небольшое количество патронов.

Когда Жанна вернулась с добычей, положение изменилось. Опьяненные погромом и кровью, в бешеном порыве, невольники нашли проход и наводнили эспланаду; их явилось туда больше трех тысяч. Они взяли приступом казармы Черной стражи, перебили людей и напали на ангары. Показались всполохи пламени. Рабы мстили за свои долгие страдания, и было очевидно, что их ярость удовлетворится не прежде, чем они разрушат город и перебьют всех его обитателей.

Наблюдая это зрелище, Уильям Ферней, должно быть, бесился от бессильной ярости. Слышны были его дикий рев и проклятия. С террасы беспрерывно трещали выстрелы, и пули, попадая в плотную толпу негров, находили в ней многочисленные жертвы, но остававшиеся в живых, казалось, этого не замечали. После казарм и ангаров, пламя от которых освещало эспланаду как гигантский факел, восставшие атаковали сам дворец, напрасно пытаясь разбить дверь тем, что попадало под руку. Они были всецело поглощены этим занятием, когда со стороны Ред-Ривер раздались громкие ружейные залпы. Организовав отряд, Веселые ребята перешли мост и, развертываясь на эспланаде, наудачу стреляли в толпу. Скоро трупы валялись на земле сотнями.

Невольники с яростными криками бросились на противников. Некоторое время продолжалась жестокая битва, неописуемое побоище. Не имея огнестрельного оружия, негры дрались врукопашную, сражались топорами, ножами, пиками и даже зубами. Веселые ребята отвечали ударами штыков и выстрелами в упор.

Исход битвы был решен. Сила оружия восторжествовала над численностью. В поредевшей толпе негров началось колебание, они отступили и устремились на правый берег, оставляя эспланаду победителям.

А те пустились преследовать их, чтобы спасти все, что можно, то есть центр квартала Веселых ребят, еще не охваченный пожаром.

Когда они, преследуя по пятам беглецов, переходили мост, раздался чудовищный взрыв. С высоты дворца Жанна и Льюис видели, что он произошел на большом расстоянии, в самой отдаленной части Гражданского корпуса. При свете пожаров, пылавших повсюду, они увидели, как часть этого квартала и некоторая часть стены обрушились.

Какова бы ни была причина этого взрыва, он открыл неграм широкий выход в поля. Побежденные негры могли теперь воспользоваться брешью и скрыться в кустарниках, спасаясь от врагов. Впрочем, преследование начало ослабевать. Четверть часа спустя белые оставили правый берег Ред-Ривер и возвратились на эспланаду. Помимо того, что они уже не видели противников, их испугали новые взрывы, беспрестанно следовавшие за первым.

Что было причиной этих взрывов? Никто не знал. Но было ясно, что они происходят не случайно, что их направляет чья-то воля. Первый взрыв произошел, как сказано, на окраине города, в самой отдаленной от дворца части полуокружности, образуемой кварталом Гражданского корпуса.

Пять минут спустя послышались два других взрыва, справа и слева от этого места. Потом, после второго пятиминутного перерыва, еще два новых, слышнее, ближе. Взрывы приближались к реке по периферии Гражданского корпуса.

И вот тогда-то Веселые ребята, преследовавшие негров, стали искать убежища на эспланаде.

С этого момента необъяснимые взрывы продолжались с правильными промежутками. Через каждые полчаса слышался грохот, и новая часть Гражданского корпуса превращалась в развалины.

Еще остававшееся в живых белое население Блекленда, столпившись на эспланаде, с тупым изумлением смотрело на эти непонятные явления. Казалось, какая-то высшая и ужасная сила занялась методическим разрушением города. Бандиты, такие смелые против слабых, теперь дрожали от страха. Прижавшись к стенам дворца, они безуспешно пытались разбить дверь, с яростью кричали что-то Уильяму Фернею, которого видели на террасе, не догадываясь, почему тот их покинул. Ферней пробовал объясниться жестами, но его не понимали, слова же терялись в оглушительном шуме.

Так прошла ночь. Рассвет высветил ужасное зрелище. Эспланада была буквально усыпана несколькими сотнями трупов черных и белых. Едва ли осталось четыреста из тех восьмисот людей, которые еще накануне составляли Гражданский корпус и корпус Веселых ребят. Остальные погибли или в начале восстания, при неожиданном нападении, или на эспланаде, подавляя мятеж.

Жанна и Льюис с занимаемой ими господствующей высоты видели, как невольники рассеялись по окрестным полям. Некоторые из них решили покинуть эти места. Одни удалялись к западу, направляясь без воды, без провизии, без оружия к Нигеру через песчаный океан. Другие, предпочитая путь более долгий, но верный, следовали по течению Ред-Ривер и начали исчезать на юго-западе.

Но большинство не решалось удалиться от Блекленда. Видно было, как они бродили кучками среди полей и с растерянным видом смотрели на город, который взрывы, поднимая густой черный дым, обращали в кучу развалин.

Взрывы происходили каждые полчаса. Когда взошло солнце, весь Гражданский корпус и половина невольничьего квартала стали грудами обломков.

В это время гулкий выстрел раздался на террасе дворца. За ним последовали другие, и последний сопровождался сильным грохотом. Льюис Бакстон в тревоге схватил руку сестры, обратив на нее вопросительный взгляд.

— Это Уильям разбивает пушечными выстрелами дверь террасы, — сказала Жанна, хорошо знавшая расположение дворца и отгадавшая причину грохота.

— Но тогда они спустятся? — И Льюис сжал револьвер. — Лучше умереть, чем снова попасть к ним в лапы!

Жанна остановила его.

— Их еще нет здесь, — спокойно сказала она. — Там пять таких дверей, и три последние расположены так, что против них нельзя поставить пушку.

Как бы оправдывая ее слова, выстрелы в самом деле прекратились. Донесшийся с террасы глухой рев, сопровождаемый яростными проклятиями, показал, что Уильям Ферней и его подчиненные пытались установить пушки против второй двери и что это удавалось им с большим трудом.

Вдобавок эта работа была скоро прекращена. Ее прервало новое происшествие, которое отвлекло внимание бандитов, так же как Льюиса Бакстона и Жанны. Дальние взрывы, гремевшие с правильными промежутками через полчаса, сменились в последний раз взрывом особенно сильным и гораздо более близким. Могущественный разрушитель напал на левый берег, это уже был сад завода. К небу взлетел столб земли и камней, и, когда дым рассеялся, стало видно, что, кроме сада, разрушенного на большом пространстве, пострадала даже небольшая часть собственно завода.

Пыль от взрыва еще носилась в воздухе, когда Льюис и Жанна увидели толпу, стремившуюся на набережную из широко открытых дверей завода. Жанна узнала эту толпу. Там были ее товарищи по плену и рабочие Камаре, сбившиеся в плотную группу с женщинами и детьми в центре. Почему же несчастные покинули убежище и бегут на эспланаду, где столкнутся с рассвирепевшими Веселыми ребятами, которые яростно, но тщетно старались разбить дверь дворца?

Последние еще не замечали новых противников, которых скрывала стена эспланады. Но Уильям Ферней с террасы увидел их и показал на них рукой. Его жестов никто не понял. Беглецы с завода беспрепятственно достигли двери, соединявшей набережную с эспланадой, и ворвались в нее.

Когда Веселые ребята заметили их, они разразились бурей проклятий. Прекратив бесполезное занятие, они схватили оружие и бросились на новых врагов.

Но теперь пришлось иметь дело уже не с невольниками. Вооруженные чем попало: кузнечными молотами, клещами, тяжелыми полосами железа, — рабочие сами ринулись вперед. Битва была ужасной. Оглушительные крики потрясали воздух. Потоки крови текли по эспланаде, уже заваленной жертвами ночного боя.

Закрыв глаза руками, Жанна Бакстон старалась не смотреть на страшное зрелище. Среди сражающихся у нее было столько друзей! Она волновалась за Барсака, за Амедея Флоранса, за чудесного доктора Шатоннея и особенно за Сен-Берена, которого так нежно любила.

Но вот свирепые крики начали стихать. Численность и лучшее оружие торжествовали. Отряд, вышедший из завода, раскололся. Часть с боем отступала к набережной, дорого отдавая каждый шаг, а другая была отброшена ко дворцу.

Этим не оставалось никакой надежды на спасение. Прижатые к стене, они видели перед собой Веселых ребят, а с высоты террасы Уильям Ферней и его компаньоны без всякого риска для себя расстреливали несчастных, которым даже некуда было бежать.

Внезапно у них вырвались крики радости. Дверь, у которой они столпились, широко открылась, и на пороге появилась Жанна Бакстон. Теснимые врагами, беглецы устремились во дворец, в то время как Жанна и Льюис выстрелами сдерживали наступающих.

Изумленные этим вмешательством, ничего не понимая, Веселые ребята заколебались на одно мгновение. Опомнившись, они бросились на приступ, но поздно. Тяжелая дверь снова захлопнулась.






КОНЕЦ БЛЕКЛЕНДА





Накрепко заперев дверь, беглецы занялись многочисленными ранеными. С помощью Барсака и Амедея Флоранса, который сам получил легкую рану, Жанна заботилась о тех, кого причудливая судьба заставила искать спасения в жилище их неумолимого врага.

Когда перевязки были закончены, другая забота встала перед девушкой — накормить несчастных, в продолжение нескольких суток жестоко страдавших от голода. Но удастся ли это, найдется ли во дворце пищи на столько ртов? После тщательных поисков пищи во всех этажах людей кое-как накормили. Но положение все же оставалось крайне серьезным, неизбежная развязка, казалось, лишь отодвинулась на несколько часов.

Было одиннадцать часов утра. Взрывы продолжались; на эспланаде слышался крик Веселых ребят, которые время от времени напрасно штурмовали дверь, а с террасы доносились проклятия Уильяма Фернея и его компаньонов. Люди привыкают ко всему; постепенно Жанна и ее товарищи свыклись и с этим шумом и грохотом. Беглецы сознавали, что их крепость почти неприступна, и все меньше думали об озлобленных наступающих врагах.

Как только нашлось время, Жанна Бакстон спросила Амедея Флоранса, почему они покинули завод и приняли бой на эспланаде в таких невыгодных условиях. Репортер поведал, что случилось после ее ухода. Он рассказал, как Тонгане наконец подал долгожданный сигнал и как Марсель Камаре переправил в центральный квартал несколько пачек динамита и большое количество холодного оружия, без ведома белых обитателей Блекленда. Закончив эту первую операцию около одиннадцати часов вечера, осажденные собрались около двери, готовые вмешаться в битву, как только она начнется. Тогда-то они и заметили отсутствие Жанны Бакстон.

Амедей Флоранс описал девушке отчаяние Сен-Берена, которого, конечно, и теперь еще мучит жестокое беспокойство, если он пережил последнюю битву.

Полчаса спустя после отправки оружия раздался взрыв. Это Тонгане разрушил одну из дверей черного квартала. Хижины запылали, а рабы рассыпались по Гражданскому корпусу, убивая всех встречных, судя по крикам, которые оттуда доносились.

Остальное Жанна видела. Она знала, что негры были отброшены с эспланады так быстро, что им не успели прийти на помощь. Рабочие, правда, вышли с завода, но им пришлось быстро отступить, так как большинство невольников уже бежало.

Вынужденные снова укрыться на заводе, осажденные провели томительную ночь. Неудача восстания не позволяла надеяться, что они сумеют покончить с Гарри Киллером. И им пришлось быть свидетелями тех беспрестанных взрывов, причины которых Жанна не могла понять.

Амедей Флоранс объяснил ей, что они были делом Марселя Камаре, который окончательно сошел с ума.

Камаре, гениальный изобретатель, всегда был на грани сумасшествия, как показывали его многочисленные странности, несовместимые со здравым, уравновешенным умом. События последнего месяца привели его к полному безумию.

Разоблачения, сделанные бежавшими из дворца пленниками Гарри Киллера, нанесли первый удар. Вторым, еще более жестоким, были признания Даниэля Франа, советника, раненного при взрыве планера. Узнав всю истину, Камаре неумолимо приближался к потере рассудка. Жанна Бакстон припомнила, как часто он запирался в своем жилище, с каким печальным и сумрачным видом проходил по мастерским, когда ему приходилось там бывать.

Посылка оружия Тонгане была его последним сознательным поступком. Когда раздался взрыв и пламя осветило невольничий квартал и Гражданский корпус, те, кто был около инженера, видели, как он внезапно побледнел и поднес руку к горлу, словно задыхаясь. При этом он быстро бормотал какие-то бессвязные слова. Можно было только понять: «Гибель моего дела! Гибель моего дела!» — без конца повторяемые тихим голосом.

Долгое время, может быть, целую четверть часа, Марсель Камаре произносил эти слова, беспрестанно качая головой, потом вдруг выпрямился и, ударив себя в грудь, закричал: «Бог проклял Блекленд!..»

В его сознании богом, очевидно, был он сам, судя по жестам, которыми сопровождались проклятия.

Его не успели остановить, и он убежал, громко повторяя совершенно чужим голосом: «Бог проклял Блекленд!.. Бог проклял Блекленд!..»

Он укрылся в башне, поднявшись на самый верх и закрыв за собой все двери. Защитная система башни была такой же, как и во дворце, и добраться до него было так же невозможно, как Гарри Киллеру спуститься с террасы, где его заперла Жанна. Пока Камаре поднимался на башню, слышался его голос, повторявший с возрастающей силой: «Бог проклял Блекленд!.. Бог проклял Блекленд!..»

И почти сейчас же раздался первый взрыв.

Под предводительством Риго, удрученного таким состоянием обожаемого им гения, несколько рабочих, несмотря на свою слабость, бросились на завод и попытались изолировать башню, выключив ток. Но у Камаре имелся аварийный запас энергии и даже динамо, работавшие на жидком воздухе, и этого ему было достаточно на несколько дней. Взрывы не умолкали. Зато «осы» прекратили защитный хоровод и попадали в ров. Тогда снова дали ток в башню, и Камаре, несмотря на свое безумие, тотчас привел «ос» в действие.

Так прошла ночь в постоянном нервном напряжении. На рассвете Марсель Камаре показался на площадке башни. С этого возвышенного пункта он произнес длинную речь, но уловить из нее можно было только отрывочные слова: «Божий гнев», «небесный огонь», «всеобщее разрушение». Стало ясно, что безумие не покинуло его. Камаре закончил речь криком, слышным во всех концах завода: «Бегите!.. Бегите все!..» — и снова скрылся в башне.

И тогда прогремел первый взрыв уже на левом берегу. Этот взрыв на самом заводе испугал его обитателей. Они решили испытать судьбу, так как выбирать приходилось только между двумя способами смерти.

К несчастью, на эспланаде они столкнулись с Веселыми ребятами, от которых их до того отделяла стена. Потеряв в битве многих товарищей и разбившись на две части, одни искали убежища во дворце самого Гарри Киллера, а другие принуждены были отступить на набережную, закрыв за собой дверь, соединявшую ее с эспланадой.

Эту группу рабочих видно было из дворца. Не осмеливаясь на новое выступление, бесполезность которого стала очевидной, и не решаясь вернуться на завод, где они снова очутились бы во власти маньяка, умирающие с голоду, бессильные, они лежали на земле, подвергаясь атакам неприятеля, который без риска для себя мог расстреливать их с правого берега реки или с возвышенной террасы дворца и, наконец, мог атаковать с тыла, пройдя по караульной дорожке.

Жанна Бакстон узнала среди них Сен-Берена и доктора Шатоннея. Никто из ее друзей, и особенно тот, кто был ей всего дороже, не погиб.

Едва лишь Жанна несколько утешилась, как в верхних этажах дворца послышались глухие удары. Эти удары доносились с террасы, пленники которой пытались поднять ее каменные плиты. Но постройка была крепка и не поддавалась всем попыткам. Без сомнения, если бы Уильям Ферней и его компаньоны не ослабели от голода, они скорее преуспели бы в своих намерениях. И все же около шести часов вечера пол террасы был пробит, и они спустились на четвертый этаж.

Осажденные укрылись на третьем этаже, тщательно закрыв за собой бронированные двери, и стали ждать.

Жанна Бакстон воспользовалась моментом, чтобы рассказать Барсаку и Амедею Флорансу свои приключения после того, как она покинула завод. Она объяснила им состав своей семьи. Призывая в свидетели брата Льюиса, о дерзком похищении и долгом мученичестве которого рассказала, Жанна призналась, какое жестокое открытие она сделала, узнав в Гарри Киллере давно исчезнувшего брата Уильяма Фернея. Если судьба позволит Жанне вернуться в Англию, Амедей Флоранс и Барсак будут защитниками Джорджа и Льюиса Бакстонов, обвиненных в преступлениях, которых они не совершали.

Около семи часов вечера потолок третьего этажа начал дрожать от гулких ударов. Уильям Ферней и его шайка, отдохнув, принялась за работу. Пришлось опять спускаться.

Пробить следующий потолок было так же трудно, как и первый. До двух часов ночи непрестанные удары разносились по дворцу. Потом последовало двухчасовое молчание. Гарри Киллер спустился с четвертого этажа на третий, и утомленные бандиты отдыхали.

Удары в потолок второго этажа начались в четыре часа утра. Не ожидая, пока он будет пробит, все укрылись на первом этаже. Бронированные двери снова тщательно заперли, хотя их никто не старался разрушить.

Это было последнее убежище осажденных. Когда Уильям Ферней пробьет два потолка, которые их еще разделяли, и когда ружейные стволы покажутся у них над головами, им либо придется спускаться в подземное убежище, либо отступать до тех пор, пока за их спиной не окажется наружная стена дворца. И тогда останется только смерть.

Пока Уильям Ферней старался разбить препятствия, преграждавшие ему путь, солнце взошло на ясном небе. И теперь стали отчетливо видны размеры катастрофы. Отныне блеклендский деспот будет царствовать над развалинами. Город был совершенно разрушен. Только два дома оставались еще в квартале Веселых ребят, как раз напротив дворца. Но через несколько минут после восхода солнца взлетели на воздух и они, довершив полное разрушение правого берега.

Но взрывы не кончились, напротив, они стали еще чаще и ближе. Разрушив все на правом берегу, Марсель Камаре перешел на левый, и теперь пришла очередь завода. Но Камаре управлял делом уничтожения осторожно и с оглядкой. Он взрывал дома рабочих, мастерские, склады понемногу, как бы для того, чтобы продлить удовольствие, но не трогал важных частей завода, например, машин, дававших энергию для его ужасного дела.

При первом же взрыве на левом берегу Веселые ребята, проводившие последние часы ночи в относительном бездействии и как будто оставившие бесполезные атаки на дверь, снова с криками стали ее штурмовать.

Их ожесточение удивило осажденных. Почему они упорствуют? Ведь Блекленд уже не существует, на что же они могут надеяться? Не лучше ли им покинуть этот мертвый город и пуститься к Нигеру?

Обрывки громких разговоров, долетавшие с эспланады и услышанные через дверь, объяснили поведение Веселых ребят. Они и не думали освобождать своего начальника, которого обвиняли в измене. Бандиты стремились лишь к тому, чтобы оставить разрушенный город, но прежде хотели овладеть сокровищами, которые, по их мнению, Гарри Киллер хранил во дворце. Разделив их, они сбегут и будут искать счастья под другими небесами.

Осажденные охотно доставили бы им это удовольствие. К несчастью, они сами не знали, где эти сокровища, если только их вообще имел бывший властитель Блекленда, и потому не могли отделаться таким способом от врагов.

К девяти часам утра положение не изменилось, если не считать все более частых взрывов со стороны завода. Уильям Ферней пробивал потолок второго этажа, а Веселые ребята продолжали атаки на дверь, которая, однако, продолжала держаться. Но вдруг последние изменили тактику. Устав напрасно ломиться в дверь, они обратили внимание на окружающую ее каменную кладку. В продолжение часа слышен был шум металла, долбившего камень, потом сильный взрыв разнес на куски нижнюю часть правого косяка. Дверь еще держалась, но следующий заряд динамита должен был неминуемо ее разрушить. Через дыру уже показались угрожающие дула ружей.

Осажденным пришлось укрыться в одной из самых отдаленных комнат первого этажа, а Веселые ребята начали долбить дыру для второй мины.

Почти в то же время шум обвала дал понять, что потолок второго этажа пробит. Несколько минут спустя осажденные услышали топот ног на втором этаже, и удары загремели прямо над их головами.

Положение начинало становиться отчаянным. Снаружи — три или четыре сотни Веселых ребят, которые ворвутся через полчаса. Наверху — два десятка свирепых бандитов, которые уже теперь могут стрелять в помещения первого этажа через потолок. Несчастные не могли больше бороться с судьбой. Жанна и Льюис Бакстон, Амедей Флоранс и Барсак напрасно пытались их утешить. Растянувшись на полу, они обреченно ждали последнего часа.

Но вдруг все переменилось. И Веселые ребята и Уильям Ферней одновременно прервали свою работу. Раздался гулкий звук, который нельзя было смешать со взрывами, происходящими по соседству. За выстрелом, по-видимому, произведенным из пушки, последовали другие, и не прошло и пяти минут, как в стене, отделявшей юго-восточную часть эспланады от открытой местности, зияла обширная брешь.

С ужасными проклятиями некоторые из Веселых ребят бросились к бреши. Очевидно то, что они увидели за ней, не пришлось им по вкусу, потому что они отступили обратно и стали совещаться, отчаянно жестикулируя. Затем все они в беспорядке поспешили на правый берег, а Уильям Ферней, отказавшись от мысли проникнуть на первый этаж, быстро поднялся на башню.

Веселые ребята, в необъяснимой панике торопившиеся на правый берег, еще не достигли его, как взрывы, стоившие жизни полусотне людей, мгновенно разрушили Дворцовый и Садовый мосты. Сообщение с правым берегом было прервано, те из Веселых ребят, которые еще не достигли моста в момент взрыва, бросились вплавь.

В одно мгновение эспланада опустела, и, если не считать взрывов, гремевших через правильные промежутки времени, глубокая тишина внезапно сменила смятение и шум.

Осажденные пребывали в полной растерянности и не знали, что им делать, как вдруг обрушился угол дворца. Марсель Камаре заканчивал свою разрушительную работу. Надо было спасаться.

Они выбежали на эспланаду и, желая узнать причину паники, охватившей Веселых ребят, бросились, в свою очередь, к бреши. Они ее еще не достигли, как ясный звук трубы раздался снаружи, из-за части стены, которая не была разрушена.

Не веря в освобождение, которая им несла эта труба, они остановились в нерешительности, как и их товарищи, укрывшиеся на набережной и спешившие сюда же.

И вот капитан Марсеней — это был он, как, безусловно, отгадал читатель, а пушечные выстрелы и звуки трубы возвещали его прибытие, — увидел несчастных, собравшихся на эспланаде, бледных, истощенных, обессиленных, дрожащих от голода и слабости.

Они же, увидев стрелков, показавшихся в бреши, хотели добежать навстречу, но так велики были слабость и волнение этих бедных людей, что они могли только протягивать руки к своим спасителям, а некоторые без чувств свалились на землю.

Страшное зрелище представилось капитану Марсенею, когда он во главе своих людей вступил на эспланаду. За рекой огромное пространство в развалинах, откуда вырывались клубы дыма; справа и слева эспланады два величественных сооружения, частью разрушенных, но увенчанных еще не тронутыми высокими башнями. Перед ним обширная площадь, усыпанная сотнями тел. Посреди площади небольшая группа живых, откуда раздавались крики о помощи и стоны. Выпадет ли ему счастье найти ту, кого он искал, кого он хотел спасти прежде всего?

Скоро он испытал радость, не имевшую границ. Заметив капитана Марсенея, Жанна Бакстон поднялась и подбежала к нему. В этом несчастном создании, с мертвенно-бледным лицом, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, капитан едва узнал ту, которую оставил меньше трех месяцев назад в расцвете сил и красоты. Он бросился к ней как раз вовремя, чтобы подхватить ее, лишившуюся чувств, в свои объятия.

Пока он старался ей помочь, раздались два ужасающих взрыва, потрясших основание эспланады. Завод и дворец исчезли одновременно. Среди развалин одиноко стояли две башни — высокие, крепкие, нетронутые. На верхней площадке дворцовой башни видны были Уильям Ферней, его восемь советников, девять слуг и пять человек из Черной стражи, всего двадцать три человека; наклонившись над парапетом, они звали на помощь.

На вершине другой был только один человек. Три раза подряд он обежал вокруг платформы, выкрикивая в пространство непонятные слова и широко размахивая руками. Этот человек кричал во весь голос; несмотря на расстояние, ясно послышалось два раза подряд:

— Горе!.. Горе Блекленду!..

Эти слова услышал и Уильям Ферней; он яростно схватил ружье и не целясь послал пулю в сторону башни завода, от которой его отделяло четыреста метров. Пущенная наугад пуля нашла свою жертву: Марсель Камаре поднес обе руки к груди и, шатаясь, исчез в башне.

И почти тотчас же раздался двойной взрыв, более ужасный, чем все предшествующие, и обе башни рассыпались в один миг с чудовищным грохотом, погребая под обломками одна — Уильяма Фернея и его сообщников, другая — самого Марселя Камаре.

После оглушительного грохота наступила глубокая тишина. Пораженные зрители долго смотрели, когда уже не на что было смотреть, долго слушали, когда уже нечего было слушать.

Все было кончено. Блекленд, разрушенный до основания тем, кто его создал, стал только грудой камня. Чудесное, но несчастное творение Марселя Камаре более не существовало.















ЗАКЛЮЧЕНИЕ





Так погибли Марсель Камаре и Уильям Ферней, он же Гарри Киллер. Так погиб удивительный город Блекленд, созданный втайне от мира, и с ним все чудесные изобретения Камаре.

От города осталась куча развалин, которые скоро исчезнут под песчаным ковром. Тучи перестанут посылать живительный дождь, Ред-Ривер иссякнет, поля пересохнут, и пустыня, восстановив свою власть, скоро изгладит малейшие следы человека.

Дело Камаре по воле его создателя погибло целиком, и ничто не передаст грядущим векам имени гениального и безумного изобретателя.

Капитан Марсеней сделал все возможное, чтобы сократить пребывание в этих опустевших местах. Но прошел месяц, прежде чем он мог пуститься в обратный путь. Нужно было похоронить сотни трупов, дождаться, пока раненые смогут вынести путешествие и пока вернутся силы к тем, кого он спас от гибели в самую последнюю минуту.

Многие из рабочих не увидят больше родины. Погибло около двадцати мужчин, три женщины и двое детей. Но судьба была благосклонна к членам экспедиции Барсака. За исключением легко раненного Амедея Флоранса, все они остались невредимы, включая Тонгане и Малик, идиллия которых возобновилась: они давали друг другу тумаки и весело скалили зубы.

Пока спасенные отдыхали от испытанных потрясений, а раненые выздоравливали, капитан Марсеней собирал разбежавшееся население Блекленда. Часть бандитов, уцелевших от пуль, вняла голосу рассудка и сдалась; других задержали, и судьба их решится потом. Негров собрали и успокоили. Потом их отведут к Нигеру, и каждый из них вернется к домашнему очагу.

Только десятого июня смогла двинуться колонна, предварительно запасшись провизией, в изобилии найденной в городских развалинах и окрестных полях. Несколько человек, тяжело раненных, не могли идти, и пришлось нести их на носилках. Но пора было пускаться в путь. Приближался дождливый сезон, который в Судане называют зимой, хотя он совпадает с астрономическим летом. По этим причинам переход совершался медленно.

Мы не будем следить за обратным путешествием на всех его этапах. Оно было трудным, но не сопровождалось ни важными происшествиями, ни серьезными опасностями.

Шесть недель спустя по выступлении из Блекленда отряд капитана Марсенея прибыл в Тимбукту, а еще через два месяца герои этих драматических приключений высадились в Европе, одни — в Англии, другие — во Франции.

Потребуется не так уж много слов, чтобы рассказать читателю об их дальнейшей судьбе.

Каждому — своя честь. Понсен возвратился в свое министерство и предался опять сладостной для него статистике. Он продолжает время от времени открывать «поразительные» вещи. Его последние труды: среднее число волос у различных человеческих рас и средний рост ногтей в год, в месяц, в час и в секунду по различным временам года.

Понсен счастлив и всегда останется таким, пока на земном шаре будет что считать. Однако и в его жизни есть своя печаль: он до сих пор не решил задачу, предложенную ему Амедеем Флорансом. Но нет ничего совершенного в здешнем мире!

Доктор Шатонней вернулся к своей профессии и к пациентам, здоровье которых очень пострадало. С тех пор как они получили своего терапевта, все пришло в порядок. Они могли оплачивать роскошь болеть по своему капризу, но всегда с выгодой, так как медик должен решать за них: ходить им или и дальше пребывать в постели, либо в комнате.

Депутат Барсак по-прежнему заседает в парламенте. Хотя вопрос об избирательном праве негров погребен надолго, провал принципа, поддерживаемого депутатом Юга, ничуть не повредил его автору. Наоборот, перенесенные испытания и опасности, кажется, дают ему право на вознаграждение. Его положение прочнее, чем когда-либо, и о нем начинают поговаривать как о министре колоний в ближайшем будущем.

Малик и Тонгане покинули Африку. Они последовали за своей госпожой в Англию и здесь поженились. На британской почве сейчас процветает достаточно многочисленное их семейство; старшие дети уже большие.

Сен-Берен… Но Сен-Берен не имеет истории. Он ловит рыбу, охотится, он называет «мадам» своих усатых собеседников и «сударь» лиц женского пола. Таковы его главные занятия. Но, помимо всего, история Сен-Берена — это история Жанны Бакстон, а так как история Жанны Бакстон тесно связана с историей ее брата Льюиса и капитана Марсенея, мы одновременно расскажем о судьбе всех четверых.

Понятно, что капитан Марсеней, вернувшись в Тимбукту, снова просил отпуск у полковника Аллегра и, получив его на этот раз без всяких затруднений, сопровождал Жанну Бакстон, Льюиса и Сен-Берена в Англию.

В продолжение месяца, проведенного на развалинах Блекленда, он рассказал невесте, каким сверхъестественным случаем телеграмма Марселя Камаре прибыла по адресу через эфир, как он обращался к полковнику Аллегру и как тосковал, получив категорический отказ. К счастью, на другой же день пришел ответ от полковника Сент-Обана. Полковник объявил приказ, врученный мнимым лейтенантом Лакуром, фальшивым и предписывал срочно идти на помощь депутату Барсаку, судьба которого внушала серьезное беспокойство. Немедленно была организована экспедиция. Спустившись вниз по Нигеру до Гао, капитан Марсеней пересек пустыню и, несмотря на огромные трудности, вовремя достиг Блекленда форсированным маршем.

Едва высадившись в Англии, Жанна и Льюис Бакстон, капитан Марсеней и Сен-Берен поспешили в замок Гленор, куда была послана телеграмма.

Прошел почти год, как Жанна покинула замок. Она возвращалась с радостью, восстановив честь семьи. В каком состоянии ее отец? Нашел ли в себе силы восьмидесятичетырехлетний старец выдержать отсутствие дочери, вынести новый позор при известии о грабеже в агентстве Центрального банка и исчезновение второго сына? Впрочем, газеты, раньше наделавшие столько зла, теперь всячески старались его исправить. Благодаря стараниям Амедея Флоранса, всему миру стала известна невиновность Джорджа и Льюиса Бакстонов.

Но читал ли газеты лорд Гленор, и не придет ли к нему счастье слишком поздно? Жанна Бакстон уже знала, в каком состоянии оказался ее отец. Но, как ни была велика ее печаль, желание свидеться было еще больше.

Жанна приехала наконец и склонилась у постели старика, приговоренного к вечной неподвижности. Но осмысленный взгляд Гленора доказывал, что его умственные способности полностью сохранились.

Жанна Бакстон, в обществе Льюиса, Сен-Берена и капитана Марсенея, своего жениха, рассказала отцу о путешествии. Она назвала свидетелей, показала протокол, написанный у могилы в Кубо, она открыла то, о чем газеты еще молчали, — страшную ненависть презренного Уильяма Фернея к семейству Бакстон.

Все было ясно. Лорд Гленор не мог больше сомневаться. Если один из его сыновей погиб, то честь обоих спасена.

Старик, устремив глаза на дочь, внимательно слушал. Когда она кончила, кровь прилила к его лицу, губы зашевелились, и дрожь потрясла Гленора с головы до ног. Его воля боролась с тяжестью оков, связывавших истощенное тело.

Те, кто присутствовал при этой трагической борьбе, следили за ней с невыразимым волнением. И воля, более сильная, восторжествовала! В первый раз после стольких месяцев неподвижности лорд Гленор сделал движение. Он заговорил!

Его лицо повернулось к Жанне, и, пока дрожащая рука искала руку преданной, неустрашимой девушки, его губы пробормотали: «Спасибо!»










Потом, как будто утратив с этого мгновенья всякую волю к жизни, он испустил глубокий вздох, закрыл глаза и перестал дышать. Напрасно бросились к нему на помощь. Лорд Бакстон Гленор отошел в вечный покой, как вечером отходят ко сну. Он умер незаметно, точно уснул.

Здесь кончается эта история.

Теперь известна судьба всех героев: Барсака, будущего министра; Понсена, опьяненного статистикой; доктора Шатоннея, возвратившегося к больным; Сен-Берена, счастливого возле своей тетки-племянницы, и Жанны, счастливой жены капитана Марсенея; Льюиса Бакстона, главы Центрального банка; и, наконец, Малик и Тонгане, матери и отца процветающего потомства.

Что же касается меня…

Ну! Я раньше времени раскрываю секрет! Скажем так: что касается Амедея Флоранса, он снова начал работать в «Экспансьон франсез», опубликовал рассказ о своих приключениях, оцененный редактором по тридцать сантимов за строчку. Чтобы побольше заработать, небогатый репортер решил убить одним ударом двух зайцев и сделал из этих приключений роман.

Роман, скажете вы? Какой роман? Тот самый, который вы, друзья-читатели, только что кончили читать.

Как глубокий психолог, Амедей Флоранс справедливо рассудил, что если он просто расскажет факты, читатель будет зевать, тогда как, изложенные в форме романа, они займут его внимание. Так уж устроен мир. История с большой буквы нас усыпляет. Нас занимают только истории… иногда. Что вы хотите, мы во Франции несерьезны.

Так как эти приключения были подлинными, Амедей Флоранс, скрыв свою личность с ловкостью, которая впервые принесла ему публичную славу, «закамуфлировав» их под роман, надеется на переиздание. Эта манера переходить от газетной статьи к запискам, которые ведутся изо дня в день, затем к рассказу от третьего лица; манера делать свой стиль немного вольным и дойти до того, чтобы объявить себя смелым и умным парнем; едкая критика, преувеличенная лесть — все это трюки, чтобы лучше скрыть подлинного автора.

Но вот он выполнил задачу. Плохая или хорошая, занимательная или скучная, — книга перед вами. Теперь можно раскрыть инкогнито без всякого стеснения и заявить о правдивости этого рассказа. И вот, тот, кто его составил, ваш покорный слуга, может подписать свое имя: Амедей Флоранс, репортер «Экспансьон франсез», прежде чем написать большое, высокое, царственное слово

Конец










notes


[1] Ульстер — длинное свободное пальто (обычно с поясом).


[2] Больше 500 тысяч франков. (Примеч. автора.)


[3] Инкассатор — кассир, перевозящий ценности из местных отделений в центральное учреждение.


[4] Древние парфяне во время битвы имитировали отступление и, заманивая врагов, пускали в них стрелы. Парфянская стрела — предательский, коварный удар.


[5] Скотленд-Ярд — центральное управление лондонской уголовной полиции.


[6] Дагомея — французская колония в Африке, на берегу Гвинейского залива (современное название — Бенин).


[7] Здесь и далее, говоря о Нигере, автор имеет в виду реку.


[8] Позднее эта колония стала называться Сенегалом.


[9] Нынешнее название — Мали.


[10] Подражание латинскому выражению «Рах romana» — «римский мир», означавшему то умиротворение или спокойствие, которое римляне, по их мнению, приносили завоеванным народам.


[11] Моси — историческая область в центральной части современной республики Буркина-Фасо.


[12] Гурма — историческая область в пограничных районах Республики Мали, Буркина-Фасо и Республики Нигера.


[13] Бургу (правильнее: Боргу) — историческая область в Республике Бенин (бывшей Дагомее).


[14] Самори (1870–1898) — глава одноименного государства, занимавшего обширную площадь к северу от Гвинейского залива.


[15] Латинская пословица, означающая: «Оружию подобает почет!»


[16] Шарф — знак различия у французских официальных лиц.


[17] Англия была покорена норманнским герцогом Вильгельмом Завоевателем в 1066 году.


[18] Атавизм — появление наследственных признаков через много поколений.


[19] Ашанти — народ (около 600 тыс. человек), населяющий центральные районы Ганы. В XVII–XIX веках существовало государство Ашанти (федерация ашанти с денкера и другими соседними народами), которое в 1896 году было захвачено англичанами. После подавления восстания ашанти в 1900 году территория федерации стала частью британской колонии Золотой Берег.


[20] Флибустьеры — морские разбойники.


[21] Бамбара (или бамана кома) — язык народа бамбара (современная численность около 1 млн. чел.), живущего в Республике Мали.


[22] Оливковая ветвь — символ мира.


[23] Этнография — народоведение, изучение культуры народов всех частей света.


[24] Арьергард — отряд, замыкавший колонну в походе.


[25] Английское кафе — одно из лучших кафе Парижа.


[26] Метрдотель — распорядитель в ресторане.


[27] Термиты — крупные насекомые — до двух сантиметров длины; живут большими «общинами». Термитов иногда неправильно называют муравьями.


[28] Элегия — в романтической поэзии конца XVIII–XIX веков это стихотворение свободной формы и интимно-грустное по теме.


[29] Корнишоны — маринованные огурчики.


[30] Колониальный шлем — белый, полотняный головной убор для защиты от жарких лучей солнца.


[31] Намек на басню Лафонтена: «Лягушки, просящие царя». На русский язык переведена И.А. Крыловым.


[32] Лувр — здесь: название одного из богатых парижских магазинов.


[33] Цитата из «Энеиды» римского поэта Вергилия, означающая: «По одному суди о всех».


[34] Трубадуры — певцы и музыканты в старой Франции.


[35] Фанданго — испанский народный танец.


[36] Каури — местная денежная единица, шестнадцать сотен которой стоят пять франков. — (Примеч. авт.) Каури — особый вид раковин.


[37] Сантим — сотая часть франка.


[38] Экс — город в Провансе, где имеются минеральные источники.


[39] Сейчас от Конакри до Канкана проходит железная дорога (длиной 662 километра).


[40] По греческой легенде, микенский царь Атрей из ненависти к своему брату Фиесту приказал убить двух его сыновей, приготовить из них кушанье и подать его на пиру Фиесту, который съел его, ничего не подозревая.


[41] Кале — французский порт на берегу пролива Ла-Манш, ближайший к Англии.


[42] Ошибка в терминологии: кайманами называют пресмыкающихся из отряда крокодилов, обитающих в Южной и Центральной Америке.


[43] Прованс — историческая область на юге Франции.


[44] По современным представлениям, Джоли6а — название истока Нигера.


[45] Мило — один из притоков Нигера.


[46] Феномен — непонятное, необычайное явление.


[47] Очевидно, автор имеет в виду районы вокруг селения Хомбори в исторической области Гурма (в современной малийской области Мопти).


[48] Высший довод (лат.).


[49] Амулет — маленький предмет, будто бы предохраняющий от болезни, ран, «дурного глаза» и т. д.


[50] Елисейские поля — одна из лучших улиц Парижа.


[51] Дугутигуи — старшина.


[52] Calamus (лат.) означает камыш, тростник: впоследствии стало означать перо.


[53] Полишинель — петрушка, клоун.


[54] Гермес — по греческой мифологии — вестник богов, символ скрытности.


[55] Термиты и муравьи не имеют ничего общего; в систематике насекомых их относят к различным подотрядам: термитов — к таракановым, муравьев — к перепончатокрылым.


[56] Наполитен — одно из парижских кафе.


[57] Френолог — специалист в области френологии, науки, отыскивающей зависимости духовного склада человека и его способностей от формы черепа и развития отдельных участков головного мозга.


[58] Капуя — город в Южной Италии; в древности там вели праздную, изнеженную жизнь войска карфагенского полководца Ганнибала. Ханаанская страна, по библейской легенде, обладала необычайным изобилием плодов земных.


[59] Юпитер (Зевс) — бог грома у древних, живший, по их верованиям, на горе Олимп.


[60] Артрит — воспаление суставов.


[61] С того времени, когда развернулись описанные здесь события, область, расположенная к западу от Гао-Гао, наконец исследована. Продолжение рассказа объяснит, почему там не найдено следов города, о котором идет речь. (Примеч. авт.)


[62] По библейской легенде, Бог наказал возгордившихся строителей Вавилонской башни (они хотели довести ее де небес) тем, что заставил всех говорить на разных языках.


[63] Ред-Ривер (англ.) — Красная река.


[64] По католическому вероучению, души умерших, прежде чем попасть в рай, содержатся в чистилище более или менее долгое время, смотря по количеству грехов.


[65] Сейчас планерами называются безмоторные самолеты.


[66] Эспланада — площадь перед большими зданиями.


[67] Жоко (фр.) — орангутан.


[68] Альбион — поэтическое название Англии.


[69] Полиглот — человек, говорящий на многих языках.


[70] Будущий украинский гетман Мазепа был в молодости привязан одним польским шляхтичем к коню, лицом к хвосту, после чего коня выпустили в степь.


[71] Древняя греческая легенда рассказывает, что художник Дедал и его сын Икар, слепив восковые крылья, летали на них.


[72] Машикули — навесные бойницы, закрытые сверху и с боков.


[73] Сильвио Пеллико — итальянский политический деятель первой половины XIX века: много лет сидел в австрийских тюрьмах. Написал книгу «Мои темницы».


[74] Сатрап — в древней Персии начальник области. Сейчас это слово означает жестокого, самовластного начальника, самодура.


[75] Уэдами в Африке называются русла высохших рек.


[76] Гораций — (65-8 гг. до н. э.) — знаменитый римский поэт.


[77] Сборник стихов Виктора Гюго, вышедший в 1853 году.


[78] Корнель Пьер (1606–1684) — знаменитый французский драматург.


[79] Гекатомба — массовое убийство людей.