Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ''.  Сборник фантастики 2007
 разные


Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ'' Сборник фантастики #2007


Содержание:


№ 1

**Александр Ильванин. ИЗ ПУНКТА А В ПУНКТ В…

**Андрей Буторин. ЙАЛОКИН


№ 2

**Мария Парфёнова. К СЛОВУ О ЖУКАХ


№ 3

**Яна Дубинянская. СЛУЖБА СПАСЕНИЯ

**Карина Шаинян. СВОБОДУ ФАННИГЕМАМ!

**Ирина Маракуева. СОЗДАЙ ДРАКОНА, РОДИ ДРАКОНА


№ 4

**Руслан Суков. ВСЁ КАК БУДТО ВО СНЕ

**Сергей Абаимов. СУД ЧЕЛОВЕКА

**Андрей Кожухов. ПРОЕКТ «РОБОДОМ»


№ 5

**Татьяна Томах. НЕ ПОТЕРЯТЬ

**Альберт Морозов. КЛОУНЫ


№ 6

**Александр Просвирнов. ПОСЛЕДНЯЯ ТАБЛЕТКА

**Евгений Добрушин. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

**Евгений Добрушин. МЕНЮ


№ 7

**Ирина Маракуева. ПАПА

**Ирина Маракуева. ОДНА В МИРЕ ПТИЦА

**Юлия Серкова. РАБ ЛАМПЫ

**Владимир Молотков. СДЕЛКА


№ 8

**Андрей Кожухов. В ГОРОДЕ БЕЗ ДОЖДЕЙ


№ 9

**Инна Живетьева. ПОДКОВНИК

**Андрей Евсеенко. ТРОПИНКА НАДЕЖДЫ


№ 10

**Игорь Колосов. СИДЯЩИЙ У ДВЕРИ

**Ирина Комиссарова. РЫЖИК


№ 11

**Денис Воронин. ИСТИНА РЯДОМ

**Александр Барский. ХРАНИТЕЛИ


№ 12

**Сергей Абаимов. НЕ НА СМЕРТЬ, А НА ЖИЗНЬ

**Владислав Ксионжек. ТИМОША


Журнал ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ


Сборник фантастики


2007


№ 1


Александр Ильванин


ИЗ ПУНКТА А В ПУНКТ В…


Редактор перестал вертеть в руках карандаш, положил его на стол и посмотрел в окно. Погода не радовала. Серые тучи заволокли небо, с минуты на минуту должен был начаться дождь. Не летний ливень, бурный и непродолжительный, не весенний освежающий дождик, от которого на душе становится светло и чисто, а заунывно моросящий осенний дождь. Без надежды на просветление. Минут через пять, самое большее — десять, зарядит. Придётся под дождём тащиться в сервис за тачкой. Он ещё с утра планировал забрать машину, но как всегда замотался и дотянул поездку до конца рабочего дня. И вот на часах было 17.05, его коллеги разошлись по домам, а он всё ещё сидел за своим рабочим столом. Принимал Последнего Посетителя.

Редактор оценивающее смотрел на человека, сидящего напротив. Он работал в Газете без малого десять лет, сначала — репортером, а последние три года — ведущим популярной рубрики «Alter Ego». За это время перевидал немало посетителей. Многие из них были попросту чокнутые. Таковы законы жанра. Летающие тарелки, зелёные человечки, параллельный мир, чудодейственные лекарства, жизнь после смерти — обо всём этом рассказывала читателям Газета под его рубрикой. Поневоле научишься выявлять психов с первого взгляда. У Редактора даже была своя классификация посетителей. Сидящий напротив мужчина, по всей видимости, относился к категории «стыдливых фантазёров».

Типичный стыдливый фантазёр, человек небогатый, одинокий и немолодой, обычно появлялся в редакции с ка-кой-нибудь историей из своей жизни. В отличие от соседней группы «безумных рассказчиц», преимущественно представленной энергичными особами женского пола, стыдливый фантазёр — мужчина средних лет, стеснительный и скромный, ему ужасно неудобно беспокоить вас своими историями, он прекрасно понимает их абсурдность, но… не может удержаться. В этом он видит свой долг. На самом деле, считал Редактор, стыдливым фантазёром движет не долг, а последняя надежда изменить свою жизнь, оправдать никчёмное существование, избавиться от прилипшего ярлыка бездари и неудачника. Иметь дело с такими посетителями было просто и приятно. Они элементарно отфутболивались и больше никогда не возвращались. Закавыка была в том, что представители этой категории иногда приносили в своих дрожащих лапках, высовывающихся из-под рукавов кургузого пиджачка, действительно интересный материал.

Редактор был профи и прекрасно понимал, что вечер под дождём и без автомобиля — вполне адекватная плата за хорошую историю. Так что оставалось лишь сосредоточиться и в максимально короткое время понять, стоит ли игра свеч. Меж тем мужичонка напротив говорил уже минут пять и, похоже, останавливаться не собирался. О'кей, значит с преамбулой он закончил, и теперь начинается собственно история. Пора включаться. Редактор снова начал теребить в пальцах карандаш: эта выработанная с годами привычка помогала ему сосредоточиться.

— …Вы, наверное, хотите узнать, как я это понял? Впервые последствия перехода я почувствовал в метро. Знаете, я потом обсуждал это с некоторыми знакомыми, и у них ощущения были очень похожие, они просто не задумывались, не отдавали себе отчёта в том, что с ними происходит. А так, уверяю вас, это случается со многими. Может быть, и с вами тоже.

— Я редко езжу в метро, — прервал его редактор, — предпочитаю машину.

— Да- Да, понимаю. Но когда у вас не было машины, вам ведь приходилось часто спускаться в подземку? — Последний Посетитель попытался с надеждой заглянуть в глаза Редактору. — Итак, когда я это впервые осознал… По-моему, была весна. Или конец зимы, точно не помню. Да это и не имеет значения. Важно другое. Было мокро, слякотно. Вы же знаете, как наши муниципальные службы работают в межсезонье. Талый снег, всякая дрянь на подошвах, и всё это люди тащат с собой в метро. А на платформе, где они топчутся в ожидании поезда, грязь отлипает и остаётся… Так вот, ехал я, думал о своих проблемах и на пересадке по инерции сел на поезд, идущий в другую сторону. Вы знаете, такое случается. Остановки через две я очнулся, понял, что ошибся, и пересел. Опять доехал до пересадочной станции, вышел… и чувствую: что-то здесь не так. Не могу точно объяснить. Странное ощущение. Вроде, всё вокруг прежнее, а в то же время иное. И станция та же, и переход, и платформа, но что-то изменилось. Главное же, заметить это изменение практически невозможно. Оно ускользает от взгляда. Я так думаю, его фиксирует только наше подсознание. Отсюда это ощущение дискомфорта. Со мной и раньше нечто похожее бывало, только я внимания не обращал, списывал на нервы, на настроение. Говорят, вообще в метро вредно ездить, это для человека неестественно, многие испытывают чувство угнетённости. И решил я во всем этом разобраться. А коль уж простое наблюдение ничего не даёт — поставить эксперимент. Понимаю, звучит странно. К вам, наверное, разные люди ходят, попадаются и… неадекватные, что ли. Уверяю вас, я действовал вполне рационально. Если хотите, это была своего рода терапия. Я так рассуждал: если мне что-то кажется, надо от этого раз и навсегда избавиться. Причём вполне научным способом. Поставлю на себе опыт, и все дела.

«Ну-ну, милый ты мой, именно так настоящие психи и поступают. Кажется, для этого даже специальный термин в психиатрии есть — рационализация», — Редактор глянул на часы. Было уже 17.12. Он опять принялся за карандаш, мысленно отведя «экспериментатору» ещё пять минут.

— Итак, я решил повторить свой прошлый маршрут, но оставить кое-какие отметки. Я прошёлся по платформе и напротив остановки головного вагона заметил обёртку от жвачки. Кто-то принёс её с грязью на обуви, а потом она отлипла от подошвы и застряла в трещинке между плит, так удачно. Дождался поезда, отсчитал ближайшую к моей отметине дверь и на следующем уехал. Опять проехал две станции и вернулся. Обёртки от жвачки не было! Представляете себе? Вы, конечно, скажете, что за это время её просто кто-то смёл или зацепил ботинком. Но всё не так просто. Слушайте, что я сделал дальше.

Я отошел к стене, прямо напротив того места, которое отметил обёрткой от жвачки, и шариковой ручкой поставил на стене крестик. А затем опять проделал свой трюк с пересадкой. Вернулся на ту платформу и… как вы полагаете, что я там обнаружил?

— Наверное, обёртку от жвачки?

— Именно, но даже не это главное! Самое главное, на стене не было крестика! Вы понимаете, что это значит?! Я на этом не остановился, ещё три раза повторил свой опыт, хотя, в принципе, всё уже было понятно. Результат: на каждой нечётной платформе — обёртка от жвачки, на каждой чётной — крестик на стене. И не разу не удалось попасть на такую платформу, где либо было и то и другое, либо не было ничего. Чем не научный результат? Главные критерии научности соблюдены: отличительный признак присутствует и повторяемость опыта налицо. Что вы на это скажете?

— Занятно, занятно… — часы на руке Редактора показывали 17.16. Замерший было карандаш опять заплясал в его пальцах.

— Занятно? Как бы не так! Я продолжил эксперименты. За полгода удалось найти ещё несколько таких мест. Большинство — в метро, хотя встречаются и на поверхности, просто там их труднее обнаружить. Кстати, одна из станций перехода, так я назвал этот феномен, недалеко от вашего офиса. Постепенно у меня в голове стала складываться целостная картина происходящего. Конечно, факты можно интерпретировать по-разному. Возможны и другие объяснения всех этих событий, но моя теория не только объясняет случаи в метро, под неё подпадают и другие странности, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни. Простой пример. Какая-нибудь вещь, про которую вы точно помните, куда вы её положили, вдруг исчезает, и вы не в силах её найти. А потом она вдруг оказывается на своём исконном месте, которое вы до того проверяли несколько раз. Приходилось вам с этим сталкиваться?

Редактор припомнил, как пару лет назад искал паспорт. Документ должен был лежать во внутреннем кармане синего твидового пиджака, но его там не было. Не было его и в других, обычных для паспортов, местах. Он сам, жена, даже семилетняя дочь облазили весь дом. Безрезультатно. Спустя неделю Редактор заявил в милицию о пропаже. С утра он решил сфотографироваться, надел твидовый костюм и стал перекладывать бумаги во внутренний карман пиджака. Там, как ему и полагалось, лежал паспорт… А вот любимой зелёной рубашке с коротким рукавом повезло меньше. Лет восемь назад, ещё до рождения дочери, он по дороге в командировку заехал к матери и оставил рубашку там. Больше он её не видел. Родители клялись, что у них его рубашки нет, а он точно помнил, как мама буквально выцарапала у него из рук почти чистую рубашку, и он не стал отнимать у неё эту редкую возможность — вновь почувствовать себя причастной его жизни.

— Ну, и как вы всё это объясняете? — Редактор снова взглянул на часы. Кажется, его планам на вечер сбыться не суждено. От гостя беспокойство хозяина не укрылось.

— Вы, наверное, спешите, я вас задерживаю. Давайте я по дороге всё доскажу. Вам куда ехать?

Редактор хотел было назвать ближайшую к автосервису станцию, но передумал. «Поеду домой, выпью чего-ни-будь, а за машиной — завтра с утра».

— Я живу на севере города, недалеко от Центра искусств.

— Замечательно, тогда ваш маршрут как раз проходит через одну из станций перехода. Если не возражаете, пройдёмся пешком, тут дворами недалеко, я как раз успею вам всё рассказать. Да и погода, похоже, налаживается…

Действительно, тёмную тучу куда-то сдуло, небо было ещё серым, но уже не таким беспросветным, как полчаса назад. Выйдя из здания, где снимала этаж редакция, они направились к метро. Последний Посетитель пристроился слева и продолжил свой рассказ.

— Вижу, моя история задела вас за живое. Ситуация действительно нетривиальная. Просуммируем, что нам известно. Совершенно очевидно, что в нашем мире — назовём так для удобства мир, в котором сейчас находимся, хотя на деле всё не так просто — есть несколько точек перехода, через которые можно попасть в параллельный мир. Этот смежный мир отличается от нашего незначительно — лишь в мельчайших деталях. Именно поэтому сам эффект перехода до сих пор оставался незамеченным. Видимо, большинство людей этих различий не замечает, но некоторые — их немного — такие, как я, ощущают от перехода дискомфорт. И такое положение дел вполне естественно: есть норма, есть отклонения он нормы. Скажем, почти все из нас преспокойно пользуются автотранспортом, но кого-то укачивает в машине уже через пять минут. Специфика организма. Мне просто повезло, что мой организм реагирует на переход, вот и всё. Что нам ещё известно? То, что через точку перехода можно вернуться из параллельного мира в «свой». Этот переход туда и обратно можно совершать сколько угодно раз. Теперь становится понятно, куда таинственно исчезают вещи и почему они снова появляются на своих местах. Просто вы совершаете случайный переход в параллельный мир, а потом столь же случайно возвращаетесь назад.

— Или не возвращаетесь, — меланхолично заметил Редактор и подумал: «А вдруг это не рубашка затерялась в параллельном мире, а я сам?.. Чушь какая-то».

— Но тогда возникает вполне закономерный вопрос, — как бы отвечая на мысли Редактора, продолжил Последний Посетитель. — Если мы можем путешествовать из мира в мир, то почему в одном из миров, скажем, в параллельном, мы не встречаем себя самих? Ведь, рассуждая последовательно, такое обязательно должно произойти. Пусть я нахожусь в нашем мире, обозначим его А. Затем перехожу в параллельный мир В, а потом возвращаюсь назад в мир А. Совершая все эти перемещения, я ничего ровным счётом не замечаю. Это значит, что до моего появления в мире В там должен был существовать «я-второй», и, соответственно, в мире А, пока там меня не было, жил «я-первый». Парадокс, скажете вы?

— Скажу: где же «я-настоящий»? — не удержался Редактор.

— В том-то и дело, что «я-настоящий» не находится нигде! Точнее, он везде. Я сам долго об этом размышлял и пришёл к следующему выводу. «Я-настоящий» — это не моя телесная оболочка, надеюсь, с этим-то вы согласны. Моя личность, сущность — это нечто идеальное. Называть можно по-разному, но зачем придумывать новые термины, когда есть хороший?

— Душа? — догадался Редактор.

— Именно! Человеческая душа. То, что делает меня самим собой. Тело служит лишь оболочкой, одеждой. Как бы человек не переодевался, как бы не менял свой внешний облик, он все равно остается собой. Абсолютно так же обстоит дело и с мирами. Подобно одежде или телу они представляют собой лишь оболочку. Лучше даже сказать — способ существования моего «я». Модус бытия, так сказать. Это только на первый взгляд кажется странным. Смотрите. Когда путешественник переезжает из города в город, он попадает совершенно в другое место. Но сам не меняется! Здесь происходит то же самое. Душа, переходя из мира в мир, остается прежней. Но ведь душа не материальна. Значит, должен существовать какой-то материальный носитель для нее. Это и есть «я-первый», «я-второй» и так далее. Просто мы так живем. Так устроен мир. Я даже больше вам скажу. Мы ведь с вами сейчас, исключительно из тех соображений, чтобы упростить общую картину, упустили одну важную деталь. Почему, скажите мне, миров существует всего два? Почему не три, не пять, не бесконечное множество? Я эту гипотезу тоже проверил. Помните, я вам рассказывал про мои эксперименты в метро? Так вот, я поставил и более сложный опыт. Когда мне удалось обнаружить несколько точек перехода, я сделал следующее. Я совершил несколько переходов в разных точках и везде оставлял маркеры. И что же? Некоторые из этих маркеров не совпадали, так сказать, по параллельному миру! А пару штук я не сумел обнаружить вообще.

Некоторое время они шли молча. Редактор поймал себя на том, что совершенно серьёзно размышляет над новой картиной человеческого бытия. «Куда подевалась моя критичность? В общении с этими фруктами самое главное вовремя трезво посмотреть на ситуацию со стороны. Избежать, так сказать, заражения».

— По-вашему получается, что человек одновременно живет в нескольких мирах, плавно переходя туда — обратно. Таков его способ существования. Но вы же сами говорили: отличия, пусть незначительные, существуют. Не может ли случиться так, что долгое пребывание в одном из миров настолько изменит ход событий, что в другом мире история пойдёт иначе? Пусть незначительно, но все же заметно глазу?

— Хороший вопрос. Я его тоже себе задавал. Если следовать вашей логике, то обязательно возникнут противоречия, но ведь они не возникают! Всё просто. Природа не терпит противоречий. Я даже примерно догадываюсь, как работает механизм регулирования мирового порядка. Вспомните эффект дежавю. Каждый человек переживал ощущение, что происходящее с ним в данный момент — с точностью до деталей уже когда-то случалось.

— Ложная память, — подтвердил Редактор.

— Совершенно верно. Так это принято называть. Только на самом деле память совсем не ложная. Когда события начинают принимать угрожающий для мирового порядка оборот, природа вмешивается и подбрасывает дежавю, псевдо-воспоминание, подсказку, которая, как строка компьютерной программы, задает дальнейшее развитие истории. А форму воспоминания эта подсказка принимает просто потому, что творцом истории, как это ни банально звучит, является сам человек. Иного не дано. Остаётся только шептать в ухо самому себе и делать это, по возможности, так, чтобы вы не догадались, что вами управляют.

— Здорово, — восхитился Редактор. — Но тогда как объяснить ваше появление у меня? Ведь вы сами — ходячий парадокс, самая большая угроза устройству мира! Простите, я не хочу вас пугать, но, согласно вашей же теории, вас либо не должно существовать, либо, коль скоро вы существуете, вы в большой опасности. Мы тут с вами прогуливаемся, а в любой момент какой-нибудь водитель, например, может испытать это ваше дежавю и просто направить на вас машину! Да мало ли других возможностей?

— Я — природная аномалия, — со вздохом произнёс Последний Посетитель. — Патогенная зона. Отклонение от нормы. Урод. Даже не просто урод, а урод, возникший в уродливой среде. Я это прекрасно сознаю. Точнее, осознал. Совсем недавно. Поэтому-то я к вам и пришёл. Как только я всё понял, я страшно испугался. С некоторых пор я практически не езжу в метро. Стараюсь себя обезопасить. Но всё это — до поры до времени. К сожалению, мне удалось обнаружить лишь несколько точек перехода, а их может и должно существовать очень много. И самое плохое, что я могу ощущать только последствия перехода. Пока я нахожусь в этом мире, точку перехода мне почувствовать не дано… Да ладно, — внезапно оборвал себя Последний Посетитель, — не будем о грустном. Вот мы и к метро подошли. Здесь я с вами прощаюсь. Давайте поступим так.

Вы, просто для эксперимента, на следующей станции сделайте пересадку на кольцевую. Вдруг что-нибудь почувствуете или какие отличия заметите. А я к вам завтра зайду. Прямо с утра. Если, конечно, успею…

Редактор не стал смотреть вслед Последнему Посетителю. Вместо этого он поспешно нырнул в метро. Естественно, проездного у него не было, и пришлось пристроиться в конец небольшой очереди у касс. Всё было хорошо, буквально до последнего момента. Теория такая стройная. Факты забавные. Из всего этого что-то могло бы получиться. Но вот когда он заговорил об опасности… Опытному «газетному волку», Редактору, хорошо был знаком характерный блеск в глазах и суетливость, появляющаяся у определенной категории посетителей. Обычно это происходило, когда в разговоре удавалось затронуть какие-то скрытые рычажки в душе собеседника. Человек на глазах менялся. Темп речи, мимика и жестикуляция становились другими. Куда-то исчезала последовательность в изложении событий, убедительность. И это был уже симптом…

«Похоже, у нас клинический случай», — с огорчением подумал Редактор, машинально расплачиваясь за билет. В той же задумчивости он направился к турникетам, провёл перед зелёным глазом автомата картонной карточкой и дождался, пока прозрачные пластиковые двери откроются перед ним. До так называемой точки перехода всего лишь одна остановка. У него есть выбор: сделать пересадку на следующей станции и тем самым проверить на себе теорию Последнего Посетителя — или доехать до пересадки на внешнее кольцо. Оба маршрута примерно одинаковы по продолжительности.

Подошел поезд, мелодично прозвучал сигнал остановки и открывания дверей. Так и не приняв окончательного решения, Редактор шагнул в вагон, но проходить дальше не стал. «Что я себя уговариваю, на самом деле я уже всё решил. Ладно, дам ему последний шанс. Последний шанс для Последнего Посетителя — звучит неплохо», — с этими мыслями Редактор вышел на следующей остановке и решительно пересек платформу.

И ничего не почувствовал. Никаких неприятных ощущений или дискомфорта. И изменений в окружающей реальности он не заметил. Это доставило ему удовольствие и принесло успокоение. «Наплевать и забыть. А если завтра заявится, отправлю его в Общественную приемную Академии наук. Там с такими умниками научились быстро разбираться».

Следующий день выдался хлопотным. С утра Редактор забрал в автосервисе машину. Потом было совещание у Главного, потом встреча с членами городского совета, потом… потом что-то ещё. Приём посетителей начинался в 15.00, но он смог добраться до своего кабинета только в половине четвёртого. Прежде чем пройти к себе, Редактор окинул быстрым взглядом разношёрстную публику, пристроившуюся на стульях в коридоре. Вчерашнего стыдливого фантазёра там не было. «Похоже, я оказался прав», — удовлетворённо подумал Редактор, входя в кабинет.

За окном опять собирались тучи. Дождь, дав отсрочку на день, с маниакальным упорством добивался своего, но сегодня Редактора это не беспокоило. Под окном на привычном месте стояла любимая «Хонда», модель 1997 года. Свежевымытая, только что после тюнинга, машина ждала своего хозяина. «И никакой нам дождь вместе не страшен», — подумал Редактор. Приоткрыв дверь кабинета, он пригласил:

— Кто первый, пожалуйста, входите.

Пройдя к столу и усевшись поудобнее в кресле, Редактор потянулся к коробочке с разноцветными скрепками. Собирать причудливую змейку, крутить и перегибать скрепки, слушая очередную бредовую историю, — такая у него была в этой жизни привычка.


Андрей Буторин


ЙАЛОКИН


Я в больнице. В больнице? Да, именно в ней. Коридор — длинный, пустой, серый. Ни звуков, ни запахов. Почему я решил, что это больница? Я это знаю, вот и всё.

Не видно людей, лишь невзрачные блёклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону…

— Нет людей, нет больничного запаха, — прерывает меня лысый собеседник, и его мелкие бесцветные глазки превращаются в насмешливые щёлочки. — Почему же вы так уверены, что это больница?

Меня раздражает нелепость ситуации. Я у психотерапевта! Чувствую себя неуютно, мне неловко, стыдно, но эти сны, перепутавшиеся с явью, меня уже доконали. Вместо ответа прикасаюсь ко лбу, где наискось, от середины, из-под волос и почти до виска проходит багровое русло шрама.

— Да, я наслышан, — кивает доктор. — Случайный осколок.

— Случайный! — усмехаюсь я. — На войне не бывает случайностей. Это, скорее, закономерность. Я ещё легко отделался. Но по госпиталям и больницам поваляться пришлось. Я их теперь нутром чую, они мне в печёнку проросли!

— Ну, хорошо. Пока всё понятно. Раз у вас подобные заведения «в печёнках», то сниться они вам будут ещё долго. Продолжайте.

Психотерапевт откидывается на спинку кресла и складывает короткие пухлые ручки на солидном полушарии живота.

Я прикрываю веки.

Невзрачные блёклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону. Я подхожу к ближнему окну, выглядываю на улицу. Снизу мне машет… Аня! Анютка, Анюшечка. Как я люблю это имя! Особенно полное — Анна. Имя-палиндром. Не так уж много таких имён, если подумать. Разве что «Алла» придёт в голову сразу. Но «Алла» — слишком громко, развязно. «Анна» же — словно вздох, мягкое, задумчивое, чуточку грустное. Как и сама она — моя Анюша. Да нет, не моя. Лишь только в мечтах, да и то… Неправильные это мечты, нелепые, глупые. Когда спохватываюсь, гоню их от себя, но они настырны: возвращаются снова и снова. Но это когда Анны нет рядом. Сейчас же она — вот, всего лишь в нескольких метрах от меня. Улыбается, машет. Прямые тёмные волосы косой чёлкой закрыли левый глаз. Анюта отбрасывает их нетерпеливым жестом, и её орехового цвета глаза оказываются напротив моих, будто и нет между нами двух этажей. Улыбка живёт лишь на Аниных губах, глаза абсолютно серьёзны, в них плохо спрятаны волнение и тревога.

Она начинает что-то кричать мне, но я не слышу. Рука тянется ко лбу, пальцы скользят сверху наискось, к виску, словно ищут там что-то. Кожа ровная, гладкая, как и положено. Я продолжаю тереть лоб. Чего-то недостаёт. Что-то должно быть тут, под недоверчивыми пальцами, кроме гладкости кожи. Они будто помнят это и продолжают искать. Не находят.

Я опускаю руку и снова гляжу вниз…

— Минутку! — останавливает меня доктор. — Вы тёрли лоб, помня о шраме?

— Да ни хрена… ничего я не помнил! — раздражённо бросаю я. Усилием воли прячу злость. — Я хочу сказать, что о шраме я не только не помнил, я о нём вообще не знал. Ничего. Там ему не было места. Там я не был солдатом. Скорее всего — мелким чиновником, клерком.

— Ваша жена — программист, — бросает доктор. Уточняю:

— При чём тут моя жена? — до меня не сразу доходит, что я вообще не помню ни о какой жене. Но лысый уводит разговор в другую сторону:

— Вы вспоминали об именах-палиндромах. Почему?

— Да потому что «Анна» и есть палиндром. Такие имена — редкость, я же говорил.

— Вам не кажется, что вы невольно переносите это качество — редкость имени — на его обладательницу? — подается вперёд доктор. Я опять начинаю злиться:

— Мне не кажется. Она и есть редкость. Единственная. Лучше всех! — спохватившись, умолкаю. Но тот словно не замечает этой вспышки, спокойно продолжает:

— Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы ещё вспоминали «Аллу»… — он надолго задумывается, потом удивлённо выдыхает: — И правда, редкость. Разве что «Ада» ещё, да мужское одно, и то уже позабытое, — «Тит».

Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство её имени. Она тут же «перевернула» моё. «Йалокин», — засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил её смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». — «А что? — удивилась Аня. — Ты ведь и правда Клаус!» — «Только не Санта», — скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» — зажала Анюша мою гримасу ладошкой.

Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:

— Так что там у нас было дальше?

Я снова гляжу вниз. Анна по-прежнему машет мне.

Непостижимым образом оказываюсь на нижнем пролёте лестницы. Рука еще на перилах. Сверху ложится ладонь Анны. Маленькая, теплая, нежная, родная. Случайность? Нет, она не убирает руку. Смотрит мне прямо в глаза, словно ищет что-то там, в глубине. Не выдерживаю, отвожу взгляд. Не могу, не верю…

Аня вдруг отдёргивает ладонь и обвивает мне шею руками. Я стою замерев, не шевелясь, только сердце колотится гулко и часто. Мне хочется, чтобы Анна всю жизнь вот так висела на мне. Но почему? Зачем она сделала это? Не могла, не должна была совершить столь странный поступок моя серьёзная, избегающая даже шутливых объятий, любимая.

Мне становится ужасно неловко. Чтобы спрятать глаза, поднимаю к ним запястье с часами…

— У меня снова вопрос, — дотрагивается до моей ладони доктор. — Вы сказали, что Анна избегает объятий. Почему?

— А почему она должна обниматься со мной? Кто я ей? Брат, сват… любовник? — я нервно всхохатываю. — Если я её… если я испытываю к ней какие-то чувства, это вовсе не значит, что и она должна испытывать подобное ко мне.

— Но ведь она… — вскидывает брови доктор и замолкает, вновь уронив их к переносице.

— Что «она»? — я невольно напрягаюсь.

— Н-нет, ничего, — опускает глаза толстяк.

Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ.

Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит! Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть — между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап — две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.

Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то орёт: «Поворачивай взад, пациента забыли!» На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдаёт задом. Вновь выдвигается трап. Облегчённо перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала. Между мной и надвигающимся белым бортом — толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.

Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; карабкаются по трапу, сталкивают в воду менее расторопных, лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.

«Их можно понять, — неожиданно думаю я, — ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Наверное, этот теплоход последний».

А ведь и правда последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!

Животный ужас захлёстывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:

— Йалокин!

Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви. Значит… значит, я не любил… не люблю? Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить её, затоптать, загубить, заставить забыть.

— За-за-за-за-быыыылииии!!! — исступленно вою я, видя, как вновь задираются вверх перечёркнутые множеством деревяшек-ступенек доски, как отступает белоснежная стена спасения от опустевшего причала. А я не могу остановиться. Я всё бегу и бегу, нелепо вскидывая ватные ноги в воздушном киселе. И он милосердно заползает мне в уши, затыкает их холодными, липкими бирушами, и я уже почти не слышу полустон-полушёпот:

— Йалокин!..

Я замолкаю. Пытаюсь прийти в себя. Получается плохо. Частично я всё еще там — на причале, бегу к отплывающему теплоходу. И мне кажется, что сидящий напротив лысый толстяк — не более чем мираж, сновидение. Наступает именно то состояние, что и заставило меня обратиться к нему. Полуявь-полусон, не-явь, не-сон, или, ещё точнее: «Где явь? Где сон?»

«Может быть, и Анна мне всего лишь приснилась?» — с обречённой надеждой думаю я. Мысль о любимой, которую предал, заставляет меня очнуться полностью. Резко, разом, рубящим ударом топора отрезая сон от яви. Или… явь ото сна?

— Ну, ну! — оказывается, доктор уже вылез из кресла и склоняется надо мной. — Очнулись? Вам плохо?

— Нормально, — бурчу я под нос, злой на себя за проявленную слабость. — Я в порядке. И у меня всё. Если вот это, — обвожу я вокруг руками, — не продолжение сна.

Толстяк хихикает, вновь опускается в кресло и хитрова-то-блаженно щурится:

— Знаете, а ведь ваш сон ничем особо не примечателен. И вот этот разрыв, когда пропадает больница и появляется корабль, тоже, по сути, логичен. Больница— здание — пассажирский теплоход. Это ведь сходные понятия. Куда-то опаздывать во сне — обычное дело. Война — это отголоски вашего прошлого. Тоже где-то как-то нормально…

— А предавать любовь — тоже нормально? — сжимаюсь я в судороге подступающего гнева.

Доктор прячет глаза под мясистыми складками век. Лысина его покрывается капельками пота, он смахивает их ладонью и говорит, глядя в сторону:

— Прошу извинить меня, но я должен задать этот вопрос… — Он замолкает, сопит, подбирая слова, и я не выдерживаю:

— Да спрашивайте же, черт вас дери!

— Вы изменяли жене? — выпаливает толстяк и вжимается в спинку, будто ожидая удара.

Вполне возможно, я бы его и ударил. Будь у меня жена. Тогда, наверное, вопрос толстяка оскорбил бы меня. Но жены нет. Есть лишь любимая, которую я предал во сне. И которую продолжаю любить наяву. Любить, не признаваясь ей в этом. Хотя, конечно же, Аня давно обо всём догадывается. Но я не собираюсь говорить с ней о любви. Потому что не хочу ломать ей жизнь. А ещё потому, что она не любит меня. Не может она меня любить! Не бывает на свете чудес.

Скрипнув зубами, бросаю:

— У меня нет жены.

Доктор хмурится. Снова отводит взгляд.

— Вы успокойтесь, голубчик, — бормочет он. — Всё в порядке, вы не спите.

— Я надеюсь, — хмыкаю я, не понимая, к чему он клонит.

— Всё в порядке, — повторяет психотерапевт. Теперь в его голосе слышится больше уверенности. — Успокойтесь, расслабьтесь, забудьте ваш сон и вспомните.

— Что? — начинаю я злиться по новому кругу.

— Ну, для начала, с кем вы сюда пришли. Кто ждёт вас там. — Доктор тычет пальцем-сарделькой в сторону обитой рыжим дерматином двери. Я нервно выхохатываю:

— Же… на?

Толстяк расплывается в улыбке и умилённо кивает. Словно перед ним любимое чадо, впервые сказавшее «папа».

Злость мгновенно улетучивается. Мне становится страшно. Я вскакиваю и начинаю возбужденно лепетать:

— Да поверьте, ну нет у меня жены! Вот, смотрите, у меня и кольца обручального нет! — я вытягиваю правую руку и замираю. Глаза мои пялятся на распростёртую в воздухе ладонь, но я отказываюсь им верить. На безымянном пальце… блестит золотой ободок.

Всё. Я не выдерживаю. Кольцо добило меня. Хватаю толстяка за лацканы пиджака, начинаю трясти:

— Что это? Что?! Твои дурацкие методы? Пока я был в отключке? — пытаюсь сдёрнуть кольцо, но оно сидит мёртво, словно вросло в палец. — Тупой идиот! Сволочь! Скотина! — я выплёвываю в лицо доктора и некоторые другие слова, но тот, надо отдать ему должное, выдерживает мой натиск достойно. Ждет, пока я успокоюсь, и подходит к рыжей двери. Открывает, говорит кому-то за ней:

— Анна Михайловна, будьте любезны, зайдите!

Дверь распахивается. В проём шагает… Аня. Анютка.

Анюшечка. Моя любимая.

Глаза закатываются к потолку, я вижу, как быстро он удаляется, жду удара пола о спину и…

Падаю в белую пустоту. Передо мной по-прежнему сидит доктор. Нет. Не доктор. Вообще непонятно кто. Почему-то не могу сфокусировать взгляд на фигуре напротив. Зато, опустив глаза, вижу на себе нелепый красный полушубок с белой каймой. Она сливается с фоном, и кажется, что ноги мои, в чёрных сапожках с блестящими пряжками, отрезаны и парят отдельно от тела. Я невольно шевелю ими, чтобы развеять неприятную иллюзию. Ноги охотно отзываются. Зато я не помню, кто я такой.

Вслух я ничего не говорю, но ответ получаю сразу:

— Как кто? Йолупукки, конечно.

— Нет-нет, Йалокин! — внезапно вспоминаю всё. Мой нечёткий собеседник отмахивается:

— Да какая разница! Главное, что ты можешь то, чего не могут другие. Значит, ты и есть этот… Санта-Клаус. Тирли-динь, тирли-динь, тирли-тирли-динь! — гнусаво поёт Расплывчатый.

Я в очередной раз начинаю злиться:

— Да какого!.. Что я ещё там могу? Кто ты вообще такой?!

— Я-то не всё ли равно кто? — голос Неясного тоже становится злым. — А вот ты — пакостник! Наворотил, напутал, понимаешь.

— Что я напутал? Что наворотил? — я отчётливо понимаю, что шутки кончились. Но совершенно не могу понять, чего от меня хотят.

— Где сон? Где явь? — говорит Нерезкий моим голосом. И добавляет грустно и тихо: — А любовь? Всё-таки есть? Или она лишь сон, вымысел, нелепая ошибка? — голос становится сухим, жёстким, чеканным. — Выбирай. Исправляй. Мир потерял равновесие, расфокусировался. Он на грани исчезновения. Из-за тебя.

— Да почему из-за меня-то?! — взываю я то ли к туманному незнакомцу, то ли к белой пустоте вокруг.

— Да потому что ты — Йалокин. Йолупукки. Санта-Клаус. Просто Клаус, без Санта. Какая разница? Всё равно выбирать тебе.

— Что? Что мне выбирать? — мой голос предательски дрожит. Я сдаюсь. Мне ничего не остаётся.

— Где сон, где явь. Как решишь — так и будет. Но если ошибёшься… Мало не покажется. Всем. И тебе тоже. И Анне.

Я наконец-то понимаю. Моя болезнь, где сон перепутался с явью. Каким-то образом она повлияла на реальность. Поставила мир на грань исчезновения. И я должен понять, что же в моей жизни сон, а что явь. Где настоящий мир: там, где я со шрамом на лбу, или там, где, обрубив любовь, шрам пересёк сердце? Чушь, бред, нелепость!

Да- Да, может быть, всё-таки бред? Вот это всё — тоже бред, очередной сон? Тогда не нужно ничего выбирать, всё это чушь собачья. А если всё-таки явь, то её-то как раз и надо выбрать. Как всё очевидно и просто!

Я не успеваю открыть рот, как Некто напротив произносит усталым голосом:

— Не умничай. Выбирай. Осталось восемнадцать секунд.

— Постой-постой, — протестую я, но тут же слышу отчётливое щёлканье метронома. Мозг непроизвольно включает обратный отсчёт: «Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать…».

И я собираюсь. Сосредотачиваюсь. Соображаю, анализирую.

Больница — корабль. Мало логики. Это сон. Но тогда явь — где я ранен, контужен. Значит, и с логикой у меня может быть не всё в порядке. Или с восприятием, с отображением, с чем ещё там… Может, как раз больница-здание-корабль — это и есть логика, как говорил лысый доктор? В том, что я добровольно пошёл к психотерапевту, ещё меньше логики. Нет, так мне не определиться.

«Семь, шесть, пять…»

Ой-ёй-ёй! Думай быстрей! Еще быстрей! Вот так… Чувствую, как мыслительные процессы ускорились до предела. Восприятие времени заметно притормозило.

«Чееееетыыыы…»

Остаётся Анна. Любовь — единственный критерий. Так ведь и должно быть. Любовь — это жизнь. И наоборот.

Итак. В одном случае я предал. Оказался слабаком. Инстинкт самосохранения взял верх. Это позорно, обидно. Стыдно узнать о себе такое, но это вполне возможно. Это реально.

«…реее, триии…»

В другом… Ачто в другом? С ужасом понимаю, что не помню, каку меня было с любовью в другом случае. Любил ли я там Анну вообще? Да и была ли там Анна?

«Дваааа, ооод…»

Вспышка в мозгу. Рыжий дерматин. Дверь. Анна. Жена!

Какая жена?! Аня, Анютка, Анюшечка! Моя любимая! Она не может быть моей женой!! Это нелепо, это невозможно, это бред, это — соооооон!!!

«…ииин!»

Я успеваю.

Я всё же успеваю прыгнуть, ухватиться за край грубо сколоченных досок. Перехватываюсь, цепляюсь за ступеньку, подтягиваюсь. Чёрные волны подо мной раздасадованно облизываются, шумят, шуршат о белый борт, шелестят пузырьками злобной пены, заглушают, занавешивают уши. Но я всё равно слышу. Тихо-тихо. Слабо-слабо. Удаляясь. Исчезая.

— Йалокин!..

Я глохну от спасительного воя сирен.


Рубрику ведет писатель Анатолий ВЕРШИНСКИЙ

Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 2


Мария Парфёнова


К СЛОВУ О ЖУКАХ


— А мы тебя вот так! — Митрич цапает чёрного коня, выводит над шахматной доской перевёрнутую букву «Г».

— Однако… — противник Митрича, восемнадцатилетний Лёшка, приподнимает левую бровь, задумчиво барабанит пальцами по серым доскам стола.

— Ну что, молодежь, сдаваться будем али ещё повоюем? — усмехается в белые усы Митрич.

Дворовой кот Уголёк по-хозяйски вспрыгивает на стол, бархатисто переступает чёрными лапами, ластится к Лёшке. Лёшка незлобиво отмахивается:

— Уйди, кыса, не мельтеши. Думать мешаешь.

Уголёк обижается, гордо вытягивает шею, пружинисто спрыгивает в серую траву.

По небу размазались белые кудряшки облаков. По двору бегают, гомонят, поднимают серую пыль мальчишки. Чёрный, с белыми полосками, мяч глухо бьётся о старый щелястый забор. Соседская девчонка в клетчатой панамке листает журнал и забавно морщит усыпанный серыми веснушками носик.

Они играют, они смеются, они живут. Живут так, будто не знают, что завтра серая гладь озера подёрнется зеленцой, ослепительно-белый диск солнца вдруг окажется жёлтым, а почти чёрное небо неожиданно плеснёт предгрозовой синевой июльских васильков. Они живут так, будто всё хорошо, будто завтра не наступит цветной день.

* * *


А когда-то солнце было жёлтым и речка синей, старый лес за городом манил прохладой зелени, а молодой ещё Митрич покорял сердца местных барышень, разъезжая по узким улочкам на ярко-малиновом красавце «Москвиче»…

— Ну, и чё ты опять изобрел? — девятиклассник Жека нарочито небрежно вытряхивает из новенькой глянцевой пачки сигарету, глубоко, по-взрослому затягивается.

— Гравиуровень, — Лёвка поправляет очки, сбрасывает со лба непослушные тёмные пряди.

— И чего он делает?

— А он, — Лёвка выуживает из кармана горсть цветных пластмассовых шариков, — удерживает предметы на заданном уровне. Вот мы сейчас выставим значение, равное, скажем, пятидесяти сантиметрам и…

— …и ничего у тебя опять не получится, — выныривает откуда-то из-за гаражей вечно вертящийся возле Жеки Костик.

Да, Лёвку гением не назовешь, одна половина его изобретений не работает вовсе, а другая творит такое, что лучше б её вообще не было. Но уж не Костику об этом судить.

— Кого я вижу, — подбочениваюсь и подбрасываю носком ботинка ребристую волнушку шифера, — Костик-Жекин-хвооостик!

— Ой-ой-ой, какие мы умные, — прячется за Жеку Костик. — Да что ты, что Лёвка твой…

— …и тогда они будут висеть в воздухе. Сами! — Лёвка неожиданно громко заканчивает фразу, начала которой не слышал никто.

— Да из тебя изобретатель, как из меня балерина!

— Цыть! — Жека бросает на Костика недобрый взгляд, — дай пацану попробовать.

Лёвка в последний раз пробегает пальцами по ощетинившемуся шестеренками, антеннками и рычажками устройству, нажимает большущую круглую кнопку. Прибор мелко дрожит, стучит о побитый асфальт кривой металлической ножкой и медденно, тонкими струйками выдавливает из себя мутное желтоватое свечение.

— Тааак… — довольно кивает Лёвка. — А теперь шари-

Он осторожно заносит ладонь над прибором и медденно, один за одним, разгибает пальцы. Шарики висят.

— Ну, съел? — торжествующе кошусь на Костика.

— Да я… да он… да они!!! — заикается, размахивает руками Костик.

— Молодец, пацан! — Жека щелчком отбрасывает в сторону окурок, хлопает Лёвку по плечу. — Ну, и как ты это сделал?

Лёвка шмыгает носом, пыжится, зачем-то делает «профессорское» лицо — не хватало еще, чтобы он Жеке лекцию читать начал! Но лекции состояться не суждено: гравиуровень издает длинный, с надрывом, хрип, выплевывает в воздух синюю струю клубящегося пара и, дернувшись, замирает. Пластиковые шарики со странным чмокающим звуком падают на дворовую дорожку.

— Ыыыы!!!!!! — Жека корчится, подпрыгивает на одной ноге, неловко пытается сорвать со второй дымящуюся кожаную сандалию.

— Жек, ты чего?!

— Алхимик чертов! — сипит раскрасневшийся Жека. — Мерлин недоученный!

— Ну, Жень! — крутит в руках заляпанную зелёным пластиком Жекину сандалию Лёвка. — Я ведь не нарочно. Кто ж знал, что они это… поплавятся?

* * *


Цветные дни начинаются так же, как и чёрно-белые. И это хорошо. Когда солнце ещё не выглянуло из-за горизонта, когда на небе ни звездочки, когда редкие уличные фонари рассеивают вокруг себя одуванчиковую шапку призрачно-белого цвета, кажется, что этот день будет таким, как предыдущий: спокойным, добрым, предсказуемым. Чёрно-белым.

Но восходит солнце, и день плещет в тебя красками, рассыпает на город осколки чьей-то палитры: синюю лавку бакалейщика и алый бархат роз в городском парке, голубое журчание фонтана и каурый шёпот облетевших листьев, золотистые пылинки в солнечном луче и лиловую тень от длинной стальной ниточки уходящего к горизонту моста…

За окном что-то тяжёлое ударяется о жестяной подоконник и отскакивает, уносится куда-то вниз.

— Н-н-началось! — потирает руки Лёвка.

За минувшие со школьной поры двадцать лет и без того невысокий Лёвка ссутулился, изрядно порастерял волос, обзавелся пивным брюшком, но не лишился по-детски восторженного отношения ко всему, что касается его, Лёвкиных, изобретений.

— Н-н-а-ча-лось! — вполголоса напевает он и скребёт опасной бритвой заросший щетиной подбородок.

Стук за окном всё чаще, всё отчетливей. Лёвкиных восторгов я не разделяю, а потому с головой укрываюсь тяжёлым стеганым одеялом и пытаюсь урвать хоть полчаса сна.

— Бум! — стукает за окном.

— 3-зелёный! — отдёргивает край моего одеяла Лёвка.

— Очень за тебя рад! — цежу сквозь зубы и пытаюсь спрятаться под подушку.

Ещё два удара по подоконнику.

— К-красный и ч-чёрный! — вытряхивает меня из-под подушки Лёва.

— Лё-овка, не издевайся!

— К-кор-коричневый! — белозубо скалится Лёвка и бросает под одеяло отчаянно трезвонящий будильник. — С-синий! Два с-синих! В-вставай, Пашка! В-вставай, лен-тяюга б-бессовестный!

* * *


— Чтобы вытравить двойку, — раскладывает на подоконнике мой дневник Лёвка, — нам потребуется немного вот этой жидкости, предварительно нагретой на медленном огне и смешанной…

Терпеть не могу, когда Лёвка говорит подобным тоном, — сразу такой весь из себя умный становится, впору вместо отца в университет идти, лекции студентам читать. Противно, да. А что поделаешь? Двойка есть двойка, и, кроме Лёвки, мне обратиться не к кому.

— Слушай, — кошусь на набухающую на краю стеклянной трубки синюю каплю, — ты свой «предсказатель» как — доработал?

— Бери больше! — Лёвка откусывает кусок бублика, деловито стучит ногтём по колбе. — Он теперь не только будущее определять сможет, но и изменения в него вносить. Если я захочу, конечно.

— А ну-ка, внеси мне такое изменение, чтоб Ильинична матери не пожаловалась.

— Проект находится в стадии разработки. Заказы по второму направлению пока не принимаются, — вновь впивается в бублик Лёвка.

— Ааа… Понятно. Ну а напредсказывал он тебе чего?

— А напредсказывал он следующее, — лезет в потрёпа-ный блокнот Лёвка. — Сегодня Митрич четыре раза подряд выиграет у Лёшки, Костик растрезвонит на всю школу, что Жека целовался с Катькой Морозовой, а Уголёк…

— Ну, это я и без тебя знал! — на упирающейся в окно ветке старой яблони материализуется Жека — деловито трет о майку большое зеленое яблоко, смачно откусывает. — Ты мне, брат, лучше что-нибудь этакое расскажи — масштабное.

— Масшта-а-абное, — Лёвка, похоже, ничуть не удивляется Жекиному появлению, продолжает меланхолично листать исписанный мелким почерком блокнот. — Ага, вот, — наконец находит нужную страничку он. — Приблизительно лет через сорок население Земли достигнет критической отметки…

— Ииии? — давлю так и норовящий выплеснуться наружу смех: да, подкалывать друзей нехорошо, но предсказание на сорок лет вперед — нет, с этим Лёвчик явно переборщил.

— И придется как-то его контролировать, — не замечает сарказма Лёвка.

— А заниматься этим будет… — отбрасывает огрызок Жека, — заниматься этим будет…

— Сейчас узнаем. — Лёвка спрыгивает с подоконника; неуклюже шлепая большими отцовскими тапками, брёдет к шкафу; достает из него очередное изобретение.

— Это чё, и есть твой «предсказатель»?! — аккуратно перелезает с ветки на подоконник Жека. — Да у моей матери в магазине таких десятка два, не меньше.

И правда. Лёвкин «предсказатель» до безобразия смахивает на обычный кассовый аппарат — скошенная панель, несколько рядов кнопок, торчащий хвост бумажной ленты.

— Ну тебя! — не обижается Лёвка. — Вот смотри, переводим этот рычажок в режим предсказаний и делаем запрос.

Лёвкины пальцы торопятся, бегают по кнопкам, крутят впаянную в бок «предсказателя» шарманочную ручку.

— Странно… — Лёвка останавливается, покусывает губу.

— Чего странно?

— Не отвечает что-то.

— Может, сказать погромче надо? — Жека хмыкает, наклоняется к аппарату. — Кто народом управлять будет-то? Ну в смысле, чтоб нас слишком много не стало?

Щурится, расшвыривает фейерверк смешинок Жека: не верит он Лёвке, не верит — чтоб я пропал. Хотя я, вообще-то, тоже не очень верю.

За окном слышится густое, басовитое жужжание — ловко обогнув растопырившую ветки яблоню, в комнату влетает крупный, с зелёным отливом, жук.

— Ого! — хмыкает Жека, тянется к опустившемуся на край стола летуну, цепляет локтем «предсказатель», но не обращает внимания: охота на насекомое в самом разгаре. Осторожно цапнув крылатого гостя за бока, Жека радостно констатирует: — Жук!

Лёвка молчит, серьезно смотрит на Жеку, тычет в сдвинувшийся рычажок с красным кружком на боку:

— Жек, ты хоть понял, что сейчас сделал?

— А чего? — хмурится Жека.

— Ты, родной мой, — неожиданно переходит на покровительственный тон Лёвка, — только что будущее запрограммировал.

— А, ну, если ты против, мы его сейчас обратно перепрограммируем! — идет на попятный Жека — цепляет большим пальцем злополучный рычажок и тянет его назад. «Предсказатель» скребёт днищем стол, медленно едет в сторону под Жекиной рукой, но рычажок не сдвигается с места.

— Ах, ты вот как, — хмыкает Жека, — сейчас мы тебя уговорим!

Отпустив жука и покрепче взявшись за корпус прибора, Жека хватается за рычажок, рывком отводит его назад. Рычажок отзывается жалобным хрустом и остаётся в Же-киных пальцах.

— Да что ж ты…!!! — Лёвка бросается было к «предсказателю», но замирает: прибор начинает глухо порыкивать, вздрагивает и недобро лязгает чем-то внутри.


— На пол! На пол!!! — ныряет под стол Лёвка.

В чём, в чём, а в этом с Лёвчиком спорить не станет никто. Даже Жека. Мы послушно следуем за Лёвкой.

Секунда, две, три… Ничего.

— Ошибся ты, видать, мастер! — приподнимает голову, добродушно подкалывает Лёвчика Жека. — Зря нас сюда…

Над нашими головами оглушительно грохает, взрывается Лёвкин прибор — летит во все стороны шрапнель мелких деталей, барабанит по полу дождь белых кнопок, впивается в оконную раму рваный осколок верхней панели.

— Доигрались, — мрачно резюмирует Лёвка.

— В-вставай, г-говорю, — Лёвка бросает мне полотенце, прихрамывая, выходит на балкон.

Наскоро умываюсь и присоединяюсь к Лёвке. Со всех балконов вдаль, на запад, смотрят соседи — бодрые и заспанные, ждущие и безразличные, кутающиеся в пледы и подставляющие лицо колючему осеннему ветру.

— С-скоро уже, — смотрит на часы Лёвка.

И точно: едва он успевает закончить фразу, как над городом разносится сигнал. Сигнал каждый раз разный: иногда это трель жаворонка, иногда барабанный бой, иногда нежная мелодия старой колыбельной. Сегодня сигнал говорит голосом Воды. В детстве, читая «Синюю птицу», я пытался представить себе голоса героев: голос Огня потрескивал, голос Хлеба был глуховатым — с мягкими сдобными нотками, а голос Воды был именно таким, как этот сигнал, что будил сейчас и без того не спящий город. Сигнал шелестел морским приливом, затоплял колодцы дворов плеском волн у причала, вливался в арки горным потоком, гулким эхом отдавался от стен и плыл дальше, к окраинам, плыл, возвещая наступление очередного цветного дня.

Ещё минута — и далеко за городом, словно разверзая сомкнувшуюся над ними землю, ввысь потянулись мегаэкраны. Огромные, заслоняющие собой горизонт, они поднялись над городом. Поднялись для того, чтобы в который раз стать полем для мозаики — цветных секторов, что уже четвёртый год определяют судьбу нашей планеты.

Сигнал медленно затихает, журчащий голос Воды словно впитывается в грунт, уходит прочь — под землю. Уходит для того, чтобы однажды вернуться опять. Над головой раздается громкий, короткий звук: «Бум-м». Пластмассовая крыша нашего балкона чуть прогибается, и на широкие перила падает жук.

— М-малиновый, — констатирует и без того очевидный факт Лёвка.

Крупный, размером с два моих кулака, жук тем временем семенит по перилам, вертит туда-сюда головой с изогнутыми телескопическими рожками, сбивает титановыми лапками слоящуюся старую краску. Добравшись до края перил, жук расправляет полупрозрачные, с тонкой сеткой арматуры, крылья и беззвучно планирует вниз, к своим.

* * *


Что меня всегда удивляло в Лёвке, так это его способность исчезать — уезжать в неизвестном направлении, не сказав никому ни слова, не оставив записки, не попытавшись объяснить.

В первый раз он пропал ещё тогда, в шестом классе, — как раз после того, как из-за Жеки взорвался его «предсказатель». Лёвки не было пять дней. Было пять пустых рассветов, пять вечеров, что не принесли ничего, кроме безнадёжности, пять ночей, когда сон нахально раскачивался, присев на край скрипучей форточки. Сон смеялся, сон жонглировал цветными мячиками надежд — и не делал ни шага вперёд. А на шестой день Лёвка нашёлся. Вот так, как ни в чём не бывало, появился в нашем дворе — бросил в летнюю пыль увесистую на вид сумку, уселся на старые качели, пружинисто оттолкнулся и взмыл вверх — к августовскому небу, к запутавшемуся в облаках солнцу, к только ему известным идеям и мечтам. Скрипели, раз за разом вознося Лёвку к небу, качели, стояла, замерев на балконе, Лёвкина мать, а Лёвка качался, подставлял лицо весёлым солнечным зайчикам и улыбался чему-то своему.

А потом Лёвка целый месяц сидел дома и собирал вторую модель «предсказателя» — хмурился, перекладывал с места на место принесённые неизвестно откуда детальки и как-то нехорошо, не по-детски, вздыхал.

Собрать второй «предсказатель» не удалось. Что было тому виной — забытая ли схема, некачественные детали или простое отсутствие «правильного» настроения — сказать было сложно. Но когда стало окончательно понятно, что воссоздать аппарат не получится, Лёвка впал в другую крайность и стал убеждать всех засесть за работу над аналогом «предсказателя». На логичный вопрос о причине подобной необходимости Лёвка отвечал уклончиво, а если о чём и говорил, то большей частью о будущем, о критическом перенаселении Земли… и о жуках, которые-де будут нещадно наше невезучее человечество уничтожать.

Время шло, аппарата же так и не было. И Лёвка замыкался, ходил сам не свой, на уроках отвечал невпопад, а сразу после школы запирался дома и категорически отказывался с кем-нибудь разговаривать. А потом появились рисунки жуков. Карандашные — на тетрадных листах в голубую клеточку, меловые — на стене гаража Митрича и зыбкие, выведенные прутиком в пыли у подъезда. Лёвка таскал рисунки школьному учителю физики, часами ждал у соседнего подъезда работающего в городской администрации отца Катьки Морозовой и, говорят, даже писал письма в какое-то министерство. Так продолжалось до декабря. Закончилась грязная, промоченная дождями и залепленная заплатками порыжевших листьев, осень, наступила зима. В первый день декабря серое небо, наконец, разродилось первым мелким снежком, и в этот же день пропал Лёвка — во второй раз за последние полгода.

Но теперь всё было по-другому: не сновал по двору вечно недовольный участковый, забыли, не спрашивали о Лёвке учителя, молчали и старались не появляться на людях Лёвкины родители. И только беспроводной телеграф бабушек у подъезда временами подбрасывал версии одна другой фантастичней.

Прошел тихий, без Лёвкиных хлопушек и фейерверков, Новый год, начали подтаивать, сосульками тянуться к земле снежные шапки на крышах, пробились сквозь снег первые зелёные травинки, а Лёвки всё не было и не было…

Он появился так же внезапно, как и в первый раз. Просто однажды утром, выйдя на свой балкон, я увидел его на соседнем. Лёвка стоял, опершись о перила, ворочал носком домашнего тапочка завалившуюся на бок банку с краской и смотрел куда-то вдаль.

А еще через неделю Лёвка вернулся в школу: за апрель и май умудрился сдать весь пропущенный материал и закончил год без единой четверки. На вопросы о том, где его носило всё это время, Лёвка не отвечал, а однажды указал на усеянный мелкими точками сгиб локтя и загадочно сообщил, что ради блага человечества ему пришлось с ними согласиться. Кто такие были эти «они» и что за спорные вопросы решал с ними Лёвка, так и осталось тайной…

А потом мы выросли: когда-то представлявшийся таким высоким Жека вдруг оказался на полголовы ниже меня, ябеда и зануда Костик отрастил мерзкие усы-щеточку и поступил на работу в какую-то таинственную организацию, успел жениться и развестись Лёвка.

Всё шло так, как и должно было идти, пока однажды из миллионов телевизоров и радиоприемников на нас не выплеснулась новость: установлен контакт с инопланетной цивилизацией. Цивилизацией, во много опережающей нас в развитии, цивилизацией, способной решать, что для нас хорошо, а что — нет. Вряд ли кто сможет объяснить, как и почему правительства всех до единой стран беспрекословно подчинились решениям чужаков, однако зависшие на орбите треугольные корабли-наблюдатели вскоре стали привычной картиной, а передаваемые на землю распоряжения исполнялись безотлагательно и со всей возможной точностью.

Надо признать, до поры до времени ничего предосудительного в этих распоряжениях не было. Пока однажды не вышел приказ о поголовной вакцинации. От какого неизвестного человечеству недуга должна была спасти нас эта прививка, до сведения не доводилось.

Прохлада смоченного спиртом клочка ваты где-то чуть ниже лопатки, крупный шприц, наполненный розовой, похожей на смородиновый кисель жидкостью и необъяснимое ощущение чего-то инородного в организме на всю оставшуюся жизнь… И только потом, месяца через три, нам сообщили о крошечном полуорганическом маячке, который будет жить в теле человека независимо от того, хотим мы этого или нет. А чтобы утихомирить особо недовольных, припугнули: маячок-де связан с жизненно важными органами, и попытка извлечь имплантат неизбежно приведет к смерти носителя. Врали, наверное. Но проверять на себе не хотелось.

Для чего нужна вся эта канитель, нам соизволили объяснить спустя еще месяц: население Земли угрожающе растет, ее невосполнимые ресурсы тают на глазах — какой из этого выход? Да элементарный! Наши инопланетные просветители решили прирост аборигенов контролировать со всей возможной строгостью, а для пущего блага землян малыми порциями уменьшать размер уже существующей популяции.

Именно тогда на окраинах городов в срочном порядке были смонтированы мегаэкраны, а с прежде чистого неба упал первый цветной жук.

* * *


Обжигаясь и недобрым словом поминая полное отсутствие у Лёвки хоть какого-нибудь кулинарного таланта, дожевываю подгоревшую яичницу, бросаю взгляд на часы, хватаю сумку и выскакиваю в подъезд.

Улица встречает привычным шумом мегаполиса, бросает в душное, пропитавшееся запахом раскалённого металла метро и через несколько минут выплевывает на поверхность за две сотни метров от работы. Хочется срезать путь и пойти наискосок, через площадь, но сегодня нельзя: сегодня цветной день. Поправляю съезжающую с плеча сумку и ныряю под защиту бегущего вдоль всей улицы широкого бетонного карниза.

Я шагаю, стараюсь не наступать на пятки идущим передо мной людям. Ширина карниза — полтора метра. Ширина тротуара — восемь — десять. Но тротуар пуст — серое небо продолжает сыпать цветным дождем блестящих титановых жуков. Жуки падают на асфальт, едва заметно встряхиваются и, ловко перебирая тремя парами тонких шипастых ног, устремляются на запад — к мегаэкранам.

На проходной протягиваю охраннику пропуск.

— Фамилия, имя? — тщательно разглядывает фотографию он.

— Александров. Павел.

— Цвет?

— Зелёный.

— Код оттенка?

— БД 134-75.

— Проходите, — охранник возвращает мне пропуск, и я, по привычке шагая через ступеньку, поднимаюсь по большой мраморной лестнице. Я поднимаюсь, а гулкое эхо доносит до меня обрывки слов с проходной: «Фамилия… цвет?».

Добравшись до двери конторы, киваю секретарше.

— Доброе утро, Леночка!

— Доброе утро, Зелёный БД 134-75, — премило улыбается она.

Сколько здесь работаю, одного понять не могу: как в целом не блещущая сообразительностью и за три года не удосужившаяся выучить имя-отчество директора Леночка помнит наши цвета и оттенки. В конторе-то, дай бог, без малого полторы тысячи человек. И каждого из них Леночка приветствует по индивидуальному коду. И ещё ни разу на моей памяти не ошиблась.

Как обычно, в цветные дни все мы старательно создаем видимость работы: носимся по коридорам, зажав подмышкой кипу бумаг, изобразив на челе печать тревоги за родную компанию, треплемся по телефону с приятелями, временами вставляя в разговор просьбу срочно выслать счёт-фактуру и подтвердить получение груза в порту города N. Все бегают, суетятся, и никто ничего не делает.

Выхожу в курилку, достаю из помятой пачки сигарету, несколько раз щёлкаю зажигалкой — без толку.

— Возьмите мою, — поворачивается стоявшая до этого ко мне спиной Софья Алексеевна, главбух нашей компании. — Сегодня много жёлтых, — указывает она на окно зажатым в тонких пальцах окурком, — очень много.


Я молча киваю и возвращаю ей зажигалку. Сегодня действительно много жёлтых. Жёлтые жуки шлепаются на крыши, бьют лапками, выбираются из ещё не облетевшей рыжей листвы, карабкаются по ступеням подземных переходов и бегут, бегут на запад — туда, где их уже ждут поднявшиеся утром мегаэкраны.

— Много жёлтых, — повторяет Софья Алексеевна, посылая мегаэкранам одну из своих самых ослепительных улыбок. И её можно понять. Она жёлтая. Кода я, конечно, не помню — куда мне до Леночки, но она определенно жёлтая. А это значит, что сегодня ей почти ничего не грозит. Сегодня жёлтые сектора закроются первыми, а это шанс, очень хороший шанс дожить до следующего цветного дня.

По зданию разносится жестяное дребезжание старого звонка — перерыв на обед. Хлопают сотни дверей, высыпают в коридоры лаборанты в белых халатах, рабочие в синих комбинезонах, менеджеры в серых костюмах. Люди, сотни людей. И у каждого — свой цвет, свой код, свой оттенок. Нас много, и мы разные. Нас объединяет одно: выйдя из здания, каждый смотрит на запад, каждый тешит себя надеждой, каждый пытается предугадать.

В изобретательности пришельцам не откажешь — система отбора лишних проста, но не примитивна. И чувством юмора чужие, похоже, не обделены — учли, что называется, местные традиции: помните развлечение прежних времен — тараканьи бега?!

Итак, у каждого из нас имеется цвет и код. И у каждого есть жук. Жук того же цвета, того же оттенка. С самого утра жуки бегут к мегаэкранам, карабкаются вверх по желтоватой, пористой поверхности, занимают свои места в мягких полукруглых ячейках. Но на всех жуков ячеек не хватит. Опоздавшие остаются у подножия экранов и посылают в центр сигнал. А дальше — дальше всё идет по накатанному: отслеживается маячок неудачника, чей жук не успел отвоевать себе место на экране, звучит жутковатая сирена белого с синими полосами фургона и раздается звонок в дверь. Бесполезно бежать, бессмысленно прятаться — сигнал маячка просочится сквозь любые стены, а техника ребят из полосатого фургона сломает, превратит в пыль любую преграду. Выхода нет…

В ларьке у метро покупаю два пирожка и пластиковый стаканчик с обжигающим кофе. Отхожу в сторонку, осторожно пристраиваю стаканчик на каменный парапет возле детской площадки и разворачиваю обернутый в розовую салфетку пирожок.

— Молодой человек!

Поворачиваюсь: в двух шагах от меня переминается с ноги на ногу невзрачный мужичонка лет пятидесяти.

— Да?

— От зависимости, — мужичонка щелкает пальцами по тощей нездорово-желтой шее, — избавиться не желаете?

— Не пью, — отворачиваюсь я и тянусь к стаканчику с кофе.

— А если я предложу вам… — мужичонка оттягивает правую полу пальто: к подкладке пристегнут крупный заполненный розовой жидкостью шприц.

— Шёл бы ты куда подальше, дядя.

— Напрасно, молодой человек, напрасно, — не отстает мужичонка, — изымем оперативно, ойкнуть не успеете.

— Нет, я сказал.

— А вы не подумайте, я вам не шарлатанство какое предлагаю. Еще ни один клиент не жаловался.

— Потому что ни один не выжил?

— Ну, как знаете, — неожиданно легко соглашается мужичок, запахивает пальто, бодро направляется к молодой парочке у соседнего киоска.

Нет уж, увольте — не нужно мне такого счастья. Это сумасшедшим быть надо, чтоб на изъятие маячка согласиться. Сумасшедшим или фанатиком. Таким, как Лёвчик.

Третье исчезновение Лёвки случилось примерно через полгода после появления за городом экранов и низких туч, сыплющих разноцветными жуками. Лёвка встал ни свет ни заря, сходу заявил, что на работу сегодня не пойдет, побросал в старый джинсовый рюкзак нехитрые пожитки и ушел, на прощание бросив, что постарается вернуться. Если сложится.

Как и что должно было сложиться у Лёвки, я не знал. Предположения гудели в голове пчелиным роем, одна идея вытесняла другую, одно объяснение сменялось десятком иных. Я ждал. Две недели. Но Лёвка не появлялся. Я ходил по его приятелям, заглядывал в пивную, где Лёвушку знали все, вплоть до жившей под стойкой бара морской свинки Машки, бродил по улицам, ждал у подъезда — Лёвка не возвращался.

И я начал привыкать. Сам готовил по утрам яичницу, в одиночестве потягивал пиво в кафешке на углу, безразлично смотрел футбол, а натыкаясь на Лёвкины вещи, просто откладывал их в сторону.

Лёвка объявился так же неожиданно, как исчез. Однажды утром, зайдя на кухню, я увидел его сидящим за нашим маленьким застеленным потёртой клеёнкой столиком. Лёвка неторопливо потягивал кофе.

— Привет, — улыбнулся я и плюхнулся на табурет рядом.

— П-привет, — осклабился Лёвка и повернулся ко мне: на шее над левой ключицей багровел шрам. — В-вынули, — с довольной миной протянул друг. — Т-теперь меня н-не н-найдут. Н-ни за что.

Лёвка избавился от маячка, заплатив за это сумму, равную полугодовой зарплате, и в придачу к свободе приобретя бурый шрам на шее, непрекращающееся заикание и хромающую походку старого пирата.

— Он-но того с-стоит, — всякий раз отмахивался Лёвка, когда я пытался попенять ему на необдуманность подобного шага.

Зато теперь Лёвка спокойно ходит на работу и с завидной лёгкостью комментирует события каждого цветного дня.

Может быть, и сейчас по какой-то из улиц торопится, бежит на запад Лёвкин жук. Бежит, не зная, что маячок его «хозяина» давно утонул под слоем палых листьев на дне безвестного оврага за чертой города…

Рабочий день окончен. Запихиваю в сумку плохо помещающуюся туда красную папку с документами, набрасываю плащ и закрываю дверь в кабинет на два оборота. В кармане плаща дребезжит сотовый.

— Да?

— Т-ты видел? — раздается в трубке довольный Лёвкин голос.

— Чего видел?

— Ж-жёлтый з-закрылся. И с-синему совсем ч-чуток ост-талось.

— Так мы чего, опять пробовать будем?

— Б-будем! — почти вижу, как на том конце провода расплывается в улыбке Лёвка.

Мой друг одержим идефикс: уверен, что причина всего того, что происходит сейчас, — детский эксперимент с «предсказателем». Тысячу раз я пытался его переубедить, но всё без толку.

Полгода назад Лёвка выгреб из своей комнаты едва ли не все вещи — оставил только старый полированный стол и колченогую табуретку. Полгода он корпел над новым изобретением, таскал в дом металлические детальки, мотки медной проволоки и сотни, тысячи мелких цветных формочек. Важно именуя формочки «элементами», Лёвка раскладывал их по коробкам, следуя какой-то только ему понятной логике, периодически вынимал то одну, то другую, вставлял в прорезь на новом аппарате, чего-то ждал и, не дождавшись, возвращал элемент обратно в коробку.

А потом, когда все приготовления были, наконец, закончены, Лёвка долго и терпеливо объяснял мне свою теорию, которая, в конце концов, свелась к следующему: если в один из цветных дней подобрать все оттенки оставшихся без места на экране жуков и запустить прибор до того, как жуки отошлют сигнал в центр, всё кончится. Свернут базу и улетят с орбиты треугольные корабли-наблюдатели, осядут за городом мегаэкраны, с неба перестанут сыпаться осточертевшие всем и каждому жуки, а чёрно-белые дни вновь сменятся цветными. Одним словом, всё вернется на круги своя.

Я не очень верю Лёвке — уж больно фантастичной кажется его затея. Но, так или иначе, для успеха Лёвкиного предприятия я сделаю всё, что в моих силах.

Дома в нашем городе окрашены в двенадцать чистых цветов и располагаются однотонными районами.

— Гляди-ка, — встречает меня у здания Лёвка, — уже празднуют.

И в самом деле, в центре, прямо за утыкающейся в небо телевышкой, с крыш жёлтого комплекса то и дело срываются, уходят к облакам цветные звёздочки сигнальных ракет, гремят, перебивают друг друга включённые на полную мощность многоголосые радиостанции, спешат в центр довольные, улыбающиеся люди. Наверняка, жёлтые.

В вагоне метро голос диктора доносит до нас последние новости: закрыты синий и красный сектора. Устало прислонившаяся к сомкнувшим створки дверям рыжая девчушка взвизгивает и вешается на шею долговязому парню. Ну, что ж, их тоже можно поздравить. Похоже, сегодня им повезло.

Рекламный монитор на выходе со станции подбрасывает новую информацию: полностью закрылся розовый сектор, совсем чуть-чуть не хватает коричневому, за ними следуют серый и фиолетовый. О зеленом информации пока нет.

— Д- Да не д-дергайся т-ты, — миролюбиво подталкивает меня Лёвка. — Д-Два с лишним ч-часа еще…

В переоборудованной под мастерскую Лёвкиной комнате царит необычный для этого шалопая порядок.

— Мне кажется, или коробок действительно стало меньше?

— С-стало, — кивает Лёвка, — л-лиловые и ч-чёрные элементы я в под-двал отволок.

— Делать тебе нечего? — недоверчиво кошусь на Лёвку. — А что если именно они и останутся?

— Н-не ост-танутся, — качает головой Лёвка. — Я п-пос-ледние з-записи прос-сматривал. У н-них ч-частота в-вы-падения почти н-нулевая. 3-за пол-лтора года — ни р-разу н-не ост-тались.

— Ну, тебе виднее, — пожимаю плечами я, — только потом, чур, не жаловаться.

— Н-не б-буду, — улыбается Лёвка и включает аппарат в сеть. — Н-начали?

Негромко бормочет радио, бросается кадрами прямого эфира телевизор. Один за другим закрываются цветные сектора, одну за другой отставляем в сторону коробки с цветными элементами. Привычно стучит по кнопкам прибора Лёвка.

— Н-ну-ка, — отвлекается он от аппарата, — п-погромче сделай.

«На одной из центральных улиц города, — кричит в микрофон растрепанная тележурналистка, — группа противников реформы удерживает на площади более четырех сотен аппаратов Ж-136…»

— Эт-то они т-так жук-ков называют? — усмехается Лёвка.

«За моей спиной, — продолжает тем временем репортерша, — силы правопорядка пытаются восстановить движение аппаратов к экранам, расположенным в западной части города».

— Т-ты гл-ляди! — подскакивает с табурета Лёвка. — Наш д-дом показывают!

И точно, за спиной журналистки отчетливо вырисовывается зелёная махина здания номер 46 по Малой Столярной — наша с Лёвкой многоэтажка.

Выходим на балкон. Внизу бурлит и беснуется толпа людей в странных радужных плащах с капюшонами.

— П-прямо как п-парад г-голубых в Г-голландии, — хмыкает Лёвка.

Люди, прячущие под радужными капюшонами лица, обнесли квадрат площади самодельной стеной из мешков с песком. Запертые внутри квадрата жуки старательно гребут лапками, лезут на мешки, но, сбитые ловким ударом очередного «радужника», вновь падают внутрь импровизированной вольеры.

«В связи с данными обстоятельствами, — орет из комнаты телевизор, — руководством программы принято решение отложить срок закрытия экранов до момента освобождения захваченных в зеленом районе аппаратов».

— С-слыхал, — кивает на телевизор Лёвка, — к-кажись, н-нам с тоб-бой п-передышку дают. П-пошли, п-посмоот-рим.

Спускаться вниз, к радужным повстанцам, нет ни малейшего желания, но переспорить Лёвку невозможно.

За воротами двора снуют журналисты, выбирают местечко получше операторы, что-то скандируют и тычут в камеры транспарантами «радужные».

— Ну иди, ну иди же! — доносится из переулка плаксивый голос. Мы с Лёвкой переглядываемся и сворачиваем за угол. Там, на узеньком тротуаре, кружит фиолетовый жук. У титановой твари явно что-то не в порядке с программой — жук меланхолично ходит по кругу, даже не пытаясь хоть немного продвинуться в сторону запада. Над жуком склонился растрепанный русоволосый парень лет двадцати.

— Ну, солнышко, ну, маленький, ну, пожалуйста, иди, — подталкивает жука он. Жук опрокидывается, какое-то время беспомощно сучит лапками, а перевернувшись, вновь начинает кружить на месте. — Дрянь бездушная! — визжит сквозь наворачивающиеся слезы парень. — Иди! Иди же, мать твою!.. Аааааа!!! — парень суетливо оглядывается по сторонам, видит нас с Лёвкой, досадливо сплёвывает, подхватывает с земли всё еще перебирающего лапками жука и длинными, размашистыми шагами устремляется в сторону ворот. Не успевает он пройти и двадцати метров, как из-под плаща разносится писк предупредительного сигнала. Через секунду словно из-под земли перед парнем вырастают два стража порядка: первый коротким рубящим движением выбивает из рук бедолаги жука, а второй без особых церемоний заезжает несчастному дубинкой по тощей, похожей на цыплячью, шее. Парень тяжело оседает на асфальт. В пяти метрах от него на земле продолжает кружить блестящий фиолетовый жук.

— Пойдём, время тикает, — тяну из переулка Лёвку. — Нам еще элементы подбирать.

— Угу, — о чём-то задумавшись, буркает Лёвка и, прихрамывая, бредёт за мной.

За воротами тем временем разыгрываются совсем уж нешуточные страсти: прибывшие отряды стражей теснят «радужных», призывают к порядку, раскидывают окружающие площадь мешки.

— Ид-диоты, — фыркает Лёвка.

Я, признаться, не понимаю, к кому именно относится столь «лестная» характеристика, но сейчас на выяснение подобной ерунды времени нет: жуки разноцветной струйкой просачиваются сквозь прорехи в ограждении, торопливо перебирая лапками, движутся в сторону мегаэкранов.

— Лёв-ка! — дергаю друга за рукав. — Ты чего стал?

— Знаешь, я тут подумал, а что если мы…

Лёвка замирает, не заканчивает фразы: на середину площади вырывается здоровенный детина в радужном плаще. Он что-то кричит, размахивает руками, хватает за рукав и без того напуганную журналистку, рывком притягивает к себе, приставляет к голове рыжей чаровницы неизвестно откуда взявшийся пистолет.

Ошибка, парень, ой, какая ошибка!

Стражи не заставляют себя ждать. Одно рявкающее предупреждение через хрипящий мегафон, упрямый оскал на лице парня и выстрелы. Первый — со стороны образовавших полукруг стражей, второй — от занявшего центр площади «радужного». Подминая под себя цветастый плащ, парень тяжело оседает на землю. За моей спиной сдавленно охает Лёвка.

— Да, не повезло, так не повезло, — соглашаюсь с Лёвкой я. — И чего ему не хватало?.. Чего ему, говорю, не хватало? — поворачиваюсь я к неожиданно замолчавшему Лёвке.

Лёвка бледен, Лёвка прислонился к старой акации, Лёвка скребёт по шершавому стволу побелевшими пальцами, а чуть ниже левого плеча по бежевой Лёвкиной куртке растекается большое бурое пятно.

— Батюшки-светы! — взвизгивает какая-то тётка в кожаном пальто и нелепом цветастом платке. — Скорую ему, скорую надо!

— Да, да, конечно, — киваю в сторону тетки и подхватываю на руки начинающего оползать на землю Лёвку.

Распахиваю ногой дверь подъезда, втаскиваю Лёвку внутрь, плечом нажимаю кнопку лифта. Ой, Лёвка, ой, друг, ну и чего тебе тогда дома не сиделось? Мешал тебе этот маячок, сильно мешал?! Мы бы тебе сейчас, как белому человеку, скорую вызвали, а теперь, теперь что?!! Сам знаешь, какое у нас наказание для таких, как ты. Ой, Лёвка, что ж с тобой делать-то?!

У дверей квартиры неловко опускаю Лёвку на цветной кафель, трясущимися руками поворачиваю в замке ключ.

— Сердце ниже, намного ниже, — уговариваю себя и стараюсь не замечать проступающей на Лёвкиных скулах синевы.

Вваливаюсь в квартиру, укладываю Лёвку на диван в гостиной, отдёргиваю куртку и прижимаю к пропитавшейся кармином рубашке мохнатое кухонное полотенце.

В мастерской по-прежнему орёт телевизор: закрылись все сектора, кроме зелёного, оранжевого и чёрного. Скоро из них останется только один. Вполне возможно, что мой. Почему-то вспоминаю кружащего в переулке фиолетового жука. И его хозяина с белой цыплячьей шеей. Фиолетовый сектор закрыт, стало быть, добрался жук, стало быть, справился.

— Закрыт оранжевый сектор, — рявкает на кухне включённый приемник.

Зелёный и чёрный. Чёрный и зелёный. Всего два.

Я не могу отвезти Лёвку в больницу, я не могу помочь ему сам, значит, остаётся один выход, одна надежда — поверить в Лёвкину теорию и попытаться подобрать нужный вариант. Если я сумею, если подберу оттенки, всё изменится. Я не знаю, что будет — вернётся ли прошлое, изменится ли настоящее, но одно я знаю определённо — не будет экранов за городом, не будет падающих с неба жуков, не будет рвущегося из Лёвкиной груди страшного хрипа.

— Закрыт зелёный сектор. До отсылки сигнала восемь минут, — улыбается с экрана телевизора миловидная барышня.

Чёрный, всё-таки чёрный! Ой, Лёвка, ну на кой ты эти ящики в подвал отволок?!

Распахиваю дверь в подъезд и бегу вниз. Ступеньки, ступеньки, ступеньки. Восемь минут, восемь коротких минут на то, чтобы найти и поднять ящик, чтобы подобрать правильный вариант, восемь минут на то, чтобы поверить в невероятное.

Тусклый свет подвала и снова ступени. Первая ступень — тихий чёрно-белый день, вторая — выматывающий душу цветной, третья — синий жук на балконных перилах, четвертая — серый подсолнух и белое солнце, пятая — большой ячеистый экран за городом, шестая — скандирующие люди в радужных плащах, седьмая — зависшие над планетой корабли чужих, восьмая — оставшиеся у старой акации Лёвкины очки.

Восемь ступеней. Восемь минут.

Поверьте мне, я успею. Я очень-очень постараюсь успеть.


Рубрику ведет писатель Анатолий ВЕРШИНСКИЙ


№ 3


Яна Дубинянская


СЛУЖБА СПАСЕНИЯ


Едва ли не самое неприятное в нашей работе — первый момент, когда забываешь… Спецы говорят, это неизбежный эффект при использовании временных петель; во всяком случае, как его избежать, пока не придумали. Вот и сидишь, будто идиот, несколько секунд или даже минут, не соображая, где ты и зачем. Тут главное — не ляпнуть чего-нибудь фатального. Ну да я привык.

— Во блин! — вопил в телефонную трубку долговязый тип. — Не, а ты сам-то там на хрена?! Из-за тебя фиг нам будет, а не грант… Что?.. Да у него куча народу в приемной!.. Шеф сейчас подойдет, подождите, — это уже мне, мимо прикрытой трубки. — Сам выпутывайся! Что?., как знаешь, — телефон от сотрясения аж зазвенел, приглушив его негромкий мат.

В комнатушке, которая вряд ли служила только приемной, едва помещался длинный стол с компьютером, грудой бумаг, телефоном-факсом и присевшим на край долговязым типом. За его спиной виднелась полуоткрытая дверь в смежную комнату, где, похоже, толпилось немало народу.

— Паш, там к тебе пришли! — гаркнул он, одновременно прикуривая сигарету. От дыма было не продохнуть, хотя основная часть сотрудников, как я заметил при входе, смолили на лестничной клетке. Контора — я еще не вспомнил, что она из себя представляет, — явно располагалась в обычной двухкомнатной квартире не лучшей планировки. Долговязый пустил струю дыма и в два прыжка выскочил в прихожую.

Я заерзал по низкой кушетке; постепенно приходили память и понимание. Сбила процесс барышня в мини, просочившаяся из дальней комнаты с чашечкой кофе и дамской сигареткой в зубах. По дороге на перекур она оторвала листок факса, пробежала глазками и презрительно бросила на стол. Заметила меня и обернулась, откуда пришла:

— Паша!

Я еще провожал взглядом ее ножки, когда он ворвался. Не вошел, а именно ворвался, как пыльный шквалистый ветер в окно. Сел в кресло.

Он ухитрялся одновременно проделывать кучу дел: ругался с кем-то по мобилке, просматривал брошенный девицей факс, разгребал бумаги на столе, что-то набирал на клавиатуре компьютера и жестом предлагал мне придвинуться поближе. Меня удивило, что он уже заметно седой: на своих черно-белых фотографиях он выглядел темным, а на цветных — кирпично-рыжим.

Я уже вспомнил, кто он такой. И где я видел так много его фотографий. Правда, в памяти никак не оформлялась моя собственная легенда. Застопориться дольше, чем на пару минут, такое состояние не могло, а пока придется любым способом протянуть время. Завладеть вниманием этого человека. Не дать ему уйти.

— Приветствую, — сказал он, оставив в покое мобильный — но не клавиатуру. — У нас тут малость запарка с этими волонтерами, чтоб их… не берите в голову. Сейчас е-мейл отправлю, и… Вы от Серго, да? Что там слышно?

— Вроде пока все нормально, — осторожно ответил я.

— А те козлы из Нацсовета? — тут у него, к счастью, снова запиликала мобилка. — Сорри… Да? Старик, будь другом, перезвони через двадцать минут. У меня человек от Серго. Что?.. Давай, жду.

К этому моменту я знал все. Что через пять минут ему снова позвонят. Что он изменится в лице, матюкнется, сорвется с места и по лестнице, не дожидаясь лифта, кинется вниз, к автостоянке. И не то что бы он, согласно поговорке, любил быструю езду… Он просто не представлял себе, что бывает медленная езда.

Впрочем, я знал уже и что конкретно делать мне.

— Серго просил передать, что все на мази, Павел Григорьевич, — сообщил я. — Программа через Еврофонд, на полтораста тысяч условных. Осталось подать концепцию, она у нас давно написана, а остальное — чистая формальность. Во всяком случае, Серго ручается. Он сказал, что мы можем с чистой совестью выпить за успех.

Сувенирная бутылка виски уже на столе. Очень хорошее виски. И стопочка пластиковых стаканчиков наготове — чтобы не возникла заминка: мне дорога каждая минута. Каждый глоток спиртного, который он успеет выпить до того, как раздастся звонок. Видите, как все просто. Наша работа не любит чересчур сложных комбинаций.

Из прихожей заглянул долговязый:

— Паш, там те две козы из «Общества охраны».

— И чего им надо?

— А фиг их знает. Денег, наверное.

— Пошли на хрен.

— Ага! — на физиономии долговязого расплылась довольная ухмылка. Гад. Украл полминуты.

Так странно, что в нашей работе, завязанной на власти над временем, иногда приходится вот так скаредно подсчитывать мгновения. Но иначе нельзя. Временная петля не может быть слишком большой, иначе последствия рискуют выйти из-под контроля.

Ничего, я успею. Я всегда успеваю.

— За успех пить не будем, — сказал он. — Рано, я суеверный. Давайте за знакомство.

— За знакомство, — с готовностью откликнулся я. — Владимир.

— Паша. И давай на «ты», а то не по-людски как-то… Это Серго виски прислал? Из Амстердама? Серго в этом понимает… Как он там вообще? Подожди, мыло пришло. Вот черт, опять эта хренова кодировка… Влад! Влад!!!

Я щедро плеснул еще в его стакан:

— За технику — действующую и злодействующую! Может, я посмотрю?

— А ты что, Вовка, разбираешься в этих железках? Я — не очень, особенно как операционку обновили… Но какого пуркуя я держу программиста? Влад!..

Отхлебнул. Поморщился, вытер усы тыльной стороной ладони. Перед тем как встать и обойти стол, я наполнил стаканы еще раз. Кажется, заметно часто я это делаю. Но мне все равно.

— Он на лестнице курит, — сообщил, входя, долговязый. — Сейчас придет. Да, кстати, Паш, звонил Олег, у него там какие-то проблемы. Нормально? — простейшие переговоры не может провести как следует. Я его послал.

Еще глоток. До дна. Хорошо.

— Ага, — буркнул в ответ. — Тут Серго выпить прислал, третьим будешь?.. Что?!

Его спина передо мной напряглась. Вот оно. Раздражение, гнев, готовность мчаться куда угодно с какой угодно скоростью.

— Ты его послал?! Посылать ты у нас мастер, все в курсе. Но на какие шиши я буду платить тебе зарплату, если тот грант сорвется, я тебя спрашиваю?! Если думаешь, что из Еврофонда, то ошибаешься, потому что на Еврофонд мы такое собираемся замутить… и отчитываться, кстати, придется за каждый ихний еврик. Давно Олег звонил? Я тебя спрашиваю!

С долговязого посбило прыти, и это почему-то было приятно.

— Минут десять как. Его не приняли у Бессонова, как раз ехал в офис к Фридману…

— Куда?!

Вот тут-то я и положил бестрепетную руку ему на плечо. Зря, что ли, занял тактическую позицию у компьютера. В нашей работе важна каждая мелочь. Я привык с уважением относиться к мелочам.

— Сядь, Паша. Ты же выпил, тебе нельзя за руль.

— Ну его… — махнул он рукой. Но я держал крепко. — Ты не понимаешь, Вовка, из-за этого болвана может все к чертям…

— Вот пусть он и едет разбираться.

Я увидел вытянувшуюся физиономию долговязого. А потом услышал внизу, возле собственной стиснутой ладони, негромкий довольный смех:

— Владимир правильно говорит. Ты-то не успел с нами причаститься. Вперед! Перехватишь Олежку у Фридмана, попробуете еще раз наехать на Бессонова. А не успеешь — тогда по обстоятельствам. Ты у нас парень шустрый, просечешь на месте, что к чему.

Долговязый кивнул, шутовски козырнули пулей выскочил в коридор. Впрочем, за дверью его шаги явно замедлились. Этот уж точно не станет выжимать запредельные километры только ради того, чтобы перехватить какого-то Олега у како-го-то Фридмана. И будет жить долго. Без нашей помощи.

Я показал, как менять кодировку электронного письма. Потом вернулся на свое место и с чистой совестью разлил по стаканчикам остатки виски. Быстро мы уговорили пузырь. Впрочем, я всегда перед работой на всякий случай принимаю сильнейший сорбент.

— Кстати, Володя, Серго тебе рассказывал, какой проект мы думаем запустить на евры? Нет? Ну, слушай сюда. Такого в этой стране еще точно никто не делал. Я уже подобрал команду, замечательные ребята, половина еще по «Пресс-Мосту». Ну так вот…

У него были совершенно седые виски. И прищуренные утомленные глаза. Далеко не мальчишка: уже под сорок.

Он тоже будет жить долго.

Жечь контрафактные газеты в мои обязанности не входит; с таким же успехом это может сделать уборщица. Но сегодня у нашей дурочки свидание, и я подменяю ее по доброте душевной. И не более того.

«Жизнь на скорости»; «Утро последнего крестоносца»; «Голос нашей свободы»; «Фатальный поворот»… Или просто, но подробно: «Погиб Павел Храмченко — гордость отечественной журналистики, автор многих десятков резонансных медиа-проектов… навсегда останется в памяти… символ поколения смелых… лучшие уходят первыми…».

Скручивается в пламени цветная фотография на обложке журнала — та, где он рыжий. Рассыпаются в пепел многочисленные черно-белые на газетных полосах.

Он проживет еще черт-те сколько лет. Замутит еще не один десяток тех самых проектов, из которых какие-то будут иметь успех, какие-то пройдут незамеченными. Его — безусловно, харизматичную личность и душу компании — будет знать каждая собака в своем, достаточно узком профессиональном кругу. Широкой публике его имя тоже кое-что скажет… именно так: «кое-что».

А вот национальным героем ему уже никогда не стать. Собственно, на это и направлена программа нашей службы, по которой я сейчас работаю. Эта страна обойдется без национальных героев. Так проще. Так считают наверху, и они, безусловно, правы. Можете мне поверить: я властен над временем, я многое успел повидать и сопоставить.

Герои не нужны.

Уборщица забыла на столе настоящую газету. Черт возьми, я же клялся не читать, не брать в руки сегодняшний номер!.. Криминальная хроника. Две строчки: авария… автомобиль не вписался в поворот… неизвестный…

Я давно знаю, что природа не терпит дисбаланса. Но никак не могу привыкнуть.

Все-таки самое неприятное в нашей работе это: «неизвестный».


Карина Шаинян


СВОБОДУ ФАННИГЕМАМ!


— Что за ампулы? — настороженно спросил таможенник.

Сергей протянул пачку бумаг.

— Так… Сергей Ли Хард, сотрудник «Гемофэшн»… так…

«Сотрудник, — едко подумал Сергей. — Скорее уж, робот». Скажут программировать запах соснового леса и моря — программирует. Скажут разработать программку для наномыши, чтоб шевелила усами и моргала, — разработает. Хотя с его уровнем это позор. Дернут за ниточку — кивнет, дернут за другую — поаплодирует на собрании.

И обязательно — сладко улыбаться шефу, сталкиваясь с ним в коридорах. Ведущий программист. Уникальный специалист по нанотехнике. Даже для того, чтобы оказаться в международном аэропорту, ему пришлось ждать указания начальства. Но ничего. Скоро все узнают, что Сергей Ли Хард — не просто микроскопическая мышь, бегающая по сосудам офиса «Гемофэшн».

— Ага-а… — тянул таможенник, — опечатано. Соответствует Декларации о безопасности. Тип — фаннигем.

— Везу образцы в филиал, — нервно улыбнулся Сергей.

— До рейса целых шесть часов. Не повезло вам с пересадкой, — сочувственно улыбнулся таможенник, возвращая документы.

Сергей прошел в транзитную зону аэропорта. Подошел к табло с информацией о ближайших рейсах: почти двадцать, во все концы мира. До того, как Сергей Ли покинет аэропорт, тысячи людей разлетятся по всем континентам. Не повезло с пересадкой? Смотря кому…

Если бы не один сумасшедший клиент, компания «Натуральные мечты» так и рухнула бы под натиском конкурентов, не оставив и следа. Но потомку конквистадоров Хайме Ривере приспичило переболеть малярией в болотах Амазонки, повторив опыт какого-то романтического предка. «Натуральные мечты» устроили ему переживания высшего класса, однако через пару дней Хайме вернулся, крайне недовольный. Он был у врача, сделал анализ крови. Доктор сказал, что никакой малярии не было. Должны быть какие-то там кольца в крови, а их нет. Что за переживания такие, что и следов не оставляют?

Возмущенного Хайме отправили к директору компании. Тот выслушал и задумался. Потом выписал немаленький счет и связался с лабораторией.

Простой имитации было недостаточно. Кольца должны были делиться, переходить из стадии в стадию, — в общем, вести себя как настоящие малярийные плазмодии, но — без последствий для организма. Молодой нанопрограммист Сергей Ли Хард получил новое задание.

— Назовем это «фаннигемом», — сказал шеф, рассматривая в электронный микроскоп идеальную копию скопления малярийных плазмодиев…

С тех пор компания «Натуральные мечты» успела превратиться в гигантского монстра «Гемофэшн», а Сергей Ли Хард — в главного разработчика программ для фаннигемов. «Мода у вас в крови!» — объявил шеф клиентам. Начали с золотых рыбок, про которых босс вычитал в древнем фантастическом рассказе. Сначала клиентам хватало простого осознания того, что в их крови плавают рыбки. Но долго так продолжаться не могло, и вскоре появились гемосканы — на вид изящные флакончики на цепочке, на деле — мощные микроскопы вокруг ампулы с образцом крови. Теперь любой желающий мог видеть, как резвятся рыбки. Или мышки. К тому времени «Гемофэшн» создал уже несколько моделей. А гемосканы вскоре превратились в прозрачные окошки на крупных сосудах. Самые простые вращивались в кожу, сложные — были подлинными произведениями искусства, инкрустированными бриллиантами в десятки каратов.

От прошедшей мимо девушки пахнуло духами и еще чем-то солоновато-металлическим. На идеально белых шортах — несколько ярко-красных пятнышек. Да, неплохо пошла новинка. Сергей Ли Хард вспомнил, как шеф собрал их, осененный новой идеей.

— Мышки в крови, рыбки, кошечки — это хорошо. Но сама кровь! Мы должны сделать саму кровь объектом моды! — сотрудники с энтузиазмом кивали. — Кровь со вкусом ананаса! — шеф поднял толстый палец, — а?

— Разве что для садомазо каких-нибудь, — ухмыльнулся Хард.

— Ну почему же… — протянула одна из сотрудниц и слегка покраснела.

Она оказалась права. Кровь со вкусом свежей клубники, с ароматом фиалки; голубая кровь — само собой. Ну и, наконец, неизменный хит: кровь со вкусом, запахом и цветом… свежей крови. «Они лишают нас права на нашу женскую сущность. Они убеждают нас, что быть естественной — стыдно», — вещала в рекламе печальная девица. Под ядовитым «они» имелась в виду, конечно, компания «Гормо», «избавь-себя-от-этих-проблем». От изобретения «Гемофэшн» пришли в восторг и феминистки, борющиеся за свое право на равенство, и антифеминистки, борющиеся за свое право быть женщинами. Упаковки «Гемо» с веществом, придающим крови приятный вкус, запах и вид («всего одна пастилка в день — и ты всегда в форме!»), обрели идеологический ореол и стали так же необходимы, как дезодоранты. На волне моды на естественность они стали основным товаром «Гемофэшн», и Хард почувствовал себя заброшенным в своей лаборатории. Он продолжал клепать программки для шевелящих усами наномышей, кивающих нанособачек и танцующих нанозвезд, но понимал— интерес к фаннигемам затухает.

Сергей Ли аккуратно вскрыл ампулу и выплеснул содержимое на ладонь. Сунул пустую стекляшку в карман и, сделав озабоченное лицо, быстрым шагом пошел по бегущей дорожке. Его рука оставляла на перилах ровный, чуть влажный след. Хард взглянул на идущее навстречу панковатого вида существо — то ли парня, то ли девицу — и вздрогнул от отвращения: вдоль вен неопределеннополой особи были вставлены длинные гемосканы, и под ними извивались толстые белые черви. Существо специально держало руки чуть вывернутыми и явно наслаждалось эффектом. Сергей Ли хорошо помнил эту разработку: его тошнило всю неделю, пока он добивался, чтобы черви извивались и копошились максимально естественно. Тогда казалось, что эту модель покупать не будут и скоро снимут с производства, однако продажи только росли. Да, отвратительно. Но и черви тоже… Хард, спохватившись, снова зашагал, ведя ладонью по поручню.

Пора было перекусить. Сергей сошел с дорожки и медленно побрел мимо ряда баров и кафе. Пластиковые столики, меню на трех языках… Он забрел было на территорию «Макдональдса», но только покачал головой: сейчас этот роскошный ресторан ему не по карману. Технология приготовления пищи, ни капли не изменившаяся за сотню лет, еда далеких предков… Хард еще раз втянул носом вкусные запахи и пообещал себе, что в случае удачи обязательно отпразднует ее в одном из «Макдональдсов». Съест настоящий гамбургер и запьет молочным коктейлем. Один раз можно себе такое позволить.

Стайка стюардесс-канареечек, — черные волосы, юбочки, галстуки, ярко-желтые пиджаки, оливковая кожа, тонкие ножки. Щебечут вокруг столика, уставленного подносами. А по соседству еще три — темные глаза с тяжелыми веками, округлые фигуры, сливочные костюмчики, красные шапочки, из-под которых спускаются белые шарфы и обвиваются вокруг шей, — компромисс между вольницей международного аэропорта и мусульманской строгостью. Вот здесь Сергей Ли и поест: стюардессы всегда кормятся там, где недорого и вкусно…

Хард незаметно вскрыл новую ампулу и, проходя мимо столиков, оставил на каждом по капле. С неудовольствием покосился на официанта, орудующего тряпкой. Впрочем, как бы тот не старался, несколько молекул все равно останется. Этого достаточно: они просочатся в кровь через кожу, через стенки желудка, как угодно. Безобидным фаннигемам позволено быть легкопроникающими, — не все поклонники моды согласны на уколы, процедура должна быть простой. А в ампулах Сергея — всего-навсего фаннигемы…

Всего-навсего фаннигемы. Классические рыбки и плюшевые мишки, щенки, виляющие хвостами, ящерки. Герои мультфильмов и модели поп-звезд — эти стоили дешевле за счет рекламы. Ставшие в последнее время модными лозунги, сердечки и цветочки Харда не волновали, — бездушные, они не требовали программирования и могли кружиться в крови, как хотели. Но глаза мышей и кошечек тревожили Сергея. Зверьки были обречены шевелить усами и гоняться за клубком, вместо того, чтобы отдаться потоку и просто быть. А потом бездушная модница принимает небольшую таблетку, час легкого насморка — и тысячи рыбок и драконов оказываются в смятых, изгаженных салфетках, мертвые, изломанные, — только для того, чтобы уступить место внезапно полюбившемуся актеру или како-му-нибудь дурацкому имени очередного бой-френда.

Обучая топать ногами слона или скалить зубы львенка, Сергей испытывал мучительное чувство вины. «Они имеют право знать», — шептал он. У них есть права, такие же, как у женщин, детей и животных, и Хард должен помочь им. Он должен, и он придумает, как. Закончит вот эту работу и придумает.

Одна задача сменялась другой, а в глазах фаннигемов появлялось все больше укора.

Поев, Сергей Ли почти успокоился. Зашел в парфюмерный магазин. Еще одно место, где можно оставить след, — множество пробных флаконов, проходящих через тысячи рук. «Гемофэшн» давно уже выпускала молекулярные ароматизаторы для тела, однако духи не уступали. В этом женщины оказались консервативны. Перетрогав и перенюхав кучу баночек и бутылочек, поговорив с продавщицей о вкусах своей несуществующей девушки и слегка от всего этого одурев, Сергей нашел курительную и с наслаждением достал сигареты. Теперь он сделал почти все, что мог. Приятный женский голос объявлял посадку на самолеты, летящие в Глазго, Оттаву и Москву. Да, сделал почти все. Остальное завершат международные авиакомпании.

Сергей Ли давно готов был сделать все, что можно, для фаннигемов. Только бы развязаться с работой. Только бы выкроить немного времени. Рыбьи и мышачьи глаза становились все пронзительней, Хард начал видеть их по ночам. «Скоро мода на нас пройдет, — говорили ему фаннигемы, огромные во сне, — мода пройдет, и мы превратимся в комки слизи. Сделай для нас что-нибудь. Помоги. Только ты можешь спасти нас». Гигантская золотая рыбка с губами краса-вицы-негритянки выплывала из багровой тьмы и, кокетливо стряхивая кровь с плавников, шептала Сергею: «Мы имеем право на жизнь. У нас есть и другие права. Чем мы хуже женщин?». Рыбка распадалась на клубок червей, и они говорили: «Ты заставил нас копошиться и извиваться, и ползать вдоль гемоскана. А мы не хотим. Мы имеем право на частную жизнь». Сергей просыпался в холодном поту. Он должен был сделать что-нибудь для несчастных созданий, но что?

«Напиши Декларацию, — сказала однажды рыбка и томно вильнула хвостом. — Напиши Декларацию о правах фаннигемов. И вообще нанороботов». — «Стань героем, напиши декларацию», — пискнула мышь. «Вроде Декларации о правах человека». — «Но главное — распространи ее среди нас, — добавил с печальной улыбкой плюшевый мишка, — ты ведь знаешь, не все наши сознательны. Стань просветителем и борцом. Хватит прозябать в офисе и дергаться по указанию шефа».

И Хард написал Декларацию прав нанороботов. Там была куча параграфов и куча свобод; первым пунктом шло право на знание своих прав. Воззвание отняло много времени и сил, но еще больше Сергея мучила проблема: как распространить его среди фаннигемов? Ведь, держа этот важнейший документ при себе, Хард тем самым нарушает его первый и главный пункт. Днем он продолжал сновать по офису серой мышью, а ночами ломал голову. Глаза фаннигемов все еще обвиняли, но в них уже появилась надежда, и она сводила Сергея с ума. Он болванчиком раскланивался с начальством, мыслями оставаясь далеко, пока однажды шеф не сказал:

— Ты совсем заработался. Лети-ка отдыхать. Куда-ни-будь на море, а? Отправляйся ближайшим же рейсом, не тяни. Что? Пересадка? Ничего, подождешь в аэропорту, там довольно забавно, тоже помогает развеяться.

Никаких нарушений. Все пункты Международной декларации о нанороботах выполнены. Он только добавил цепочку из нескольких атомов к обыкновенному фаннигему-тексту. Теперь любой фаннигем может считать Декларацию и сохранить ее в своей памяти. Теперь все мишки с грустными глазами и ласковые молчаливые рыбки будут знать свои права, а значит, смогут за них бороться. А люди, эти грубые, подавляющие всё и вся создания, осознают наконец свою вину и помогут им в этой борьбе.

Еще он распечатал Декларацию прав нанороботов на красной бумаге. Цвет крови. И просто очень яркий цвет, бросается в глаза. Это хорошо. Листовки будут замечены и прочитаны, и кое-кто из прочитавших переведет немножко денег в Фонд Харда (номер счета в конце текста, крупным шрифтом), купит дозу сыворотки с «Декларацией Харда» и введет ее себе в кровь, оповестив своих фаннигемов об их правах. И расскажет о них своим друзьям. И эти друзья переведут деньги в Фонд и получат свою дозу сыворотки… Чуть позже активисты Движения за права фаннигемов станут раздавать сыворотку бесплатно — к тому времени в Фонде накопятся добровольные пожертвования, которых хватит на массовое производство фаннигемов. И на жизнь, не связанную с офисом и не зависящую от чужих указаний. Ему никогда больше не придется кланяться шефу и летать неудобными рейсами — он сам себе будет шеф.

Через пару лет примут закон, обязывающий всех производителей зашивать текст «Воззвания Харда» в память любых нанороботов. Наверное, он пройдет как одиннадцатый пункт Международной декларации и будет называться «Поправка Сергея Ли Харда».

Объявили посадку. Хард неторопливо пошел к воротам, открывая на ходу портфель и лениво оглядываясь. Под гемосканом на плече идущего рядом парня проплыл листок с текстом, сталкиваясь с машущим крыльями дракончиком. Сергей Ли радостно ухмыльнулся: план начинал действовать. Дракончики уже знали свои права, воззвание хранилось в их памяти, и теперь они размахивали крыльями и пыхали огнем по своей доброй воле, а не по необходимости. Хард и не ждал, что они так сразу бросят навязанные им занятия. Сначала им надо осознать свою свободу. А если они ею не воспользуются — что ж, Сергей не ждет благодарности, главное, что совесть его теперь чиста.

Часть листовок Хард сунул в стойку с бесплатными буклетами. Еще пачку оставил на газетной тележке в конце посадочного «рукава», ведущего в самолет.

Откинувшись в самолетном кресле и потягивая вино, Хард тихо улыбался и ласково кивал крошечным золотым рыбкам, серым мышкам и даже жирным червям, проплывающим в красноватом тумане под закрытыми веками. Фаннигемы больше не смотрели на него с укором; их мордочки были исполнены благодарности. Сергей Ли видел свой портрет на первой странице газеты. Лицо на портрете было умное и доброе, а в руках он держал одну из оставленных в аэропорту листовок.

Полгода спустя в небольшом салоне «Гемофэшн», расположенном на одной из лондонских улиц, появилась девушка с гемосканом на виске. Под голубоватым пульсирующим окошком проплывали сердечки, исписанные классическим текстом «Воззвания Харда». К груди был приколот значок — плюшевый мишка с грустной мордочкой, плавающий в крови, и подпись: «Я тоже имею права». Девушка точно знала, чего она хочет. Не обращая внимания на журналы с модными тенденциями, она сразу подошла к одной из сотрудниц (стерильный халат, лицо типа «добрая подруга»),

— Знаете, эти сердечки с надписями мне надоели. Их теперь все носят, это неоригинально. Я вот что придумала: сделайте мне маленьких Хардиков, и чтоб каждый в руках держал листовку, такую же, как те, которые он в аэропорту оставил. Только чуть побольше, чтоб текст читался. Да, и чтоб лицо у Харда было умное и доброе, и чтобы он ласково кивал в гемоскан и указывал на листовку.

Стерильная девушка позвонила в офис и передала заказ. В офисе подумали и передали в лабораторию: сделайте партию побольше, видимо, скоро такой фаннигем будет очень популярен. Потом подсчитали возможную прибыль, и мистер Хард был вызван на съемки, чтобы сделать фаннигемов-Хардиков максимально натуральными. К приглашению прилагался чек на такую сумму, что Сергей Ли Хард, автор «Декларации о правах нанороботов», известный борец за свободу, вылетел первым же рейсом. Пересадка и шестичасовое ожидание в аэропорту его не смутили, — ведь это время давало ему возможность насладиться воспоминаниями и нынешним успехом.


Ирина Маракуева


СОЗДАЙ ДРАКОНА, РОДИ ДРАКОНА


Аталанта завизжала так, что у Отиса заложило уши.

— Здесь! — визжала она. — Вон, видишь? Остров, похожий на пароход с трубой? Здесь я хочу! В трубе ты сделаешь наш замок.

Да-с. Вот так. Замок ей нужен. Себе на голову набрал своей пятнадцатилетней бандитке целую библиотеку средневековой литературы — чтобы дитя в рубке не болталось, со своими визгами. А она воодушевилась и раскопала в компьютерных архивах современные вариации на эту тему: поиски Грааля, Ланселот, замки и томящиеся в них девы. И Отис теперь не «папочка», а король Артур. Себе прототипов дочь не нашла и была сразу всеми: Джиневрой и Морриган, Бригиттой и другими малопонятными, но грозными дамами. Грозными либо глупостью, либо умом. Всяко опасно, но целиком отражает характер Аталанты.

— Давай подумаем, — терпеливо сказал он, уводя корабль на следующий виток. — Надо проверить сейсмическую активность, качество пород, возможности для сельского хозяйства, а то рухнем куда попало. Больше не взлетим, ты же знаешь. Я бы предпочел материк.

— Разумеется, ты мечтаешь о вечной охоте за этими косматыми, с изогнутыми зубами и носом трубой! На материке такие ужасы бродят, что я там ни одной ночи не засну! А тут благодать: смотри — деревья и птички. Ни одного монстра не видно!

Тут она права. Райские угодья. Хищники, видать, сюда не доплыли, а остальные как-то добрались. Кишмя кишат кролики к завтраку, только без хлеба: смолотят весь урожай и удобрят землицу. Чего не доедят — птички небесные доклюют… Рай.

— Щас перья в кудри воткну! — пригрозил он. — Вигвам тебе, а не замок! Где сеять? Всё сожрут.

— Подумаешь! — пожала костлявым плечиком прекрасная дама. — Под дворцом ярусы построй для террасного земледелия. А остров и трогать не надо — он будет только для прогулок. Экологически чисто!

Ну, нахваталась знаний! Надо сделать внушение бортовому компьютеру: возомнил себя великим педагогом и

проводит разрушительную работу по части эмансипации средневековых дам. Скоро дочь и слова сказать не даст. Однако пока… Предложение дельное. Почву можно и затащить на террасы — с андроидов не убудет. И экология! Птички и кролики без ущерба.

— Выбрала, дочь, — крякнул он на следующем витке. — Твой «пароход» — гранитный, на стыке платформ, вершинка огромной горы, что уже ушла под воду. Это же что ни день трястись за собственную шкуру! Активная зона.

— Вероятная частота землетрясений? — сухо обратилась Аталанта к компьютеру.

Тот, разумеется, хихикнул про себя, но так же сухо ответил:

— Пятитысячелетний цикл.

Отис было открыл рот, но дочь опередила:

— Какая фаза цикла?

— Конец первого тысячелетия.

Она повернулась к отцу.

— Ты Мафусаил? Четырех тысяч лет тебе не хватит?

— А потомки? — не подумав, брякнул он.

Она надулась.

— Помолчал бы. Это из-за тебя мне тут старой девой умирать! Хочу здесь!

И вдруг завопила на отца — красная, взъерошенная:

— Здесь хочу! И пусть бы был последний день цикла! Плевать!

Ушла, пнув ногой съезжающиеся створки двери.

— Сказал бы ей, — туманно посоветовал компьютер.

— Помолчи! — гаркнул Отис и дал сигнал на посадку. Рай — так рай.

А потомки пусть сами думают, как выжить. Его отроковица важнее.

— Вы опасны, — сказали ему Пастыри. — С вашей квалификацией вы опасны для других, и мы не можем отправить вас с ними, но, поскольку вы живете в зоне отселения, корабль и имущество вам дадим. Дочь можете отправить с любой другой группой.

Отправить… Как же! Аталанта отказалась покидать отца, и их великое правило — правило Свободы Воли — не позволило запихнуть девицу в другую группу. Отис сердился и радовался вместе. Все-таки одиночество человеку не свойственно.

И вот теперь они прибыли: двое людей — и бортовой компьютер, пересевший в киборга. Аталанта носилась по острову со своим псокотом по кличке Гепард — его Отис смастерил в полете, соединив геномы собак и кошек. Вышел здоровенный зверь на длинных ногах с мордой бездомного котяры и повадками дворняги. Кроликов должно было поубавиться — ан нет! Аталанта так вымуштровала своего Гепарда, что он не брал добычу без разрешения. Как же! Бедные невинные кролики! Их только Отис может ловить, когда дитя не видит.

После того, как корабль уснул, пришлось переехать в палатки, жить среди грохота горных работ, выполняемых андроидами, — но и этот романтический этап, с кострами и кроличьим шашлыком, в свое время миновал. Теперь они проживали в замке, пытаясь изгнать вековечный холод каменных монолитных стен с помощью примитивных обогревателей. Андроиды не пожелали поставить ничего, кроме фотобатарей, так что в пасмурные дни Отис, чертыхаясь, топил экологически чистыми сухими лианами заранее предусмотренные камины и был вынужден сделать себе сильно увеличенную копию чихуахуа в качестве грелки. Гепард, что грел Аталанту, очень ревновал и гонял чихуахуа по длинным и сырым коридорам, а Аталанта обозвала собачку Бедной Лизой, приваживала как могла и часто оставляла Отиса в холодной постели, ибо Лиза предпочитала рычание Гепарда храпу Отиса. Всё это крайне раздражало и отвлекало от работы.

Отис трудился, не покладая рук, а Аталанта придумывала новые блюда из кроликов и новые наряды. Нет, чтобы для себя! Для обоих! Шила и вышивала как заведенная, и у них скоро должен был кончиться запас тканей. Еще одна головная боль Отису. Это не считая той, что Аталанта вызывает своей гитарой, получившей имечко «виолон»… Родил? — Терпи!

Киборг жил в подземелье и носа оттуда не казал, пообещал хранить тайну — а натура у бортового компьютера всегда была говорливая… Скрывался от допросов Аталан-ты. Забавно… В его мозгу сработала стирающая программа, и он забыл многое из того, что знал: почти всё о корабле, космосе, Пастырях. Он стал больше похож на человека. Хитрые Пастыри подстраховались, не дали Отису своих высоких технологий. Так они считают?! Ха! Ткани киборга — ткани жизни планеты X — родины Пастырей, что скрыта в тумане неизвестности. И они считают, что у Отиса ничего нет, кроме семижильных многофункциональных андроидов? Роботов, которые по окончании строительства потихоньку потеряли интеллект и тянули разве что на сельскохозяйственные автоматы.

Отис уже в рейсе пахал как проклятый, сплетая воедино геномы двух планет — из своих и киборговых клеток. Его дочери нужен муж. Нужна Игрек-хромосома. И плодовитость. И совместимость геномов, а у Пастырей не хватает генов! Чёрт дери. Всё же ДНК самого Отиса была основой, так что он готовил дочери брак кровного родства. Сходство по трети генов. Много! В потомстве возможна гомозигота на треть. Жизнеспособность понижена, зато качество… имеет быть проверенным. Отис вязал узор ДНК, как викторианская дама рукоделие, дублировал гены, растил опытные образцы. Времени в обрез. Рыцарь не может быть младше дамы более чем на тридцать лет. Он рискнул вшить несколько совершенно неизвестных генов Пастырей: пусть их. Не получится — уничтожит.

Так и было. Первые трое до того походили на Пастырей щелястыми ротиками и могучими лбами, что он уговорил андроида, сплавал на нем на материк и предложил брак производства плотоядным слонам. Ему здесь только новых Пастырей не хватало!

— Не грешно ли? — задумчиво спросил второй отец — Киборг. — Всё же живые они.

— А ты представь Аталанту с этаким красавцем под ручку, в платье ее новом, что со шлейфом. Будет Людмила с Черномором… Тебе их жалко? А настоящего нашего сынка не жалко? Пусть уж лучше никого, чем Черномор. А грех… пищевая цепочка не грешна. Съели их симпатичные звери, даже хвостиками помахали в знак благодарности. Породнились с нами, значит. Съевши наше потомство. И вообще, ты же на человека похож, не на Пастыря?

— Я функциональная модель, разработанная для Земли.

— Ну и кто тебе больше нравится — мы или они?

Киборг долго думал,

— Мы. Они — хозяева. Мы — в одном корабле, киборги и люди.

— Именно, друг мой. Нам с тобой человек нужен. Поелику смешанного генома, то Дракон — зато не Пастырь.

— Ты хочешь сказать — Химера? — поправил Киборг.

— Химера женского рода. Не Химер же! Дракон. Вполне приличное для мужчины имя.

И они снова работали. Через год младенец вполне напоминал человека — большеглазый крупный ногастый ревун. Через два — он напоминал подростка… Неужели Пастыри так быстро растут?

— Ты сколько рос? — спросил Отис.

— Год, — удивился Киборг. — А вы что, скорее?

Через три года Отис принес свою непотребно роскошную одежду и швырнул на стол.

— Хватит ходить в моих джинсах и ворковать с папашей! Уже и так умный, — сказал он сыну. — Надевай парадное, брейся. Идем знакомиться с невестой, а то ты перерастешь ее на пару сотен лет!

Сын взглянул на портрет Аталанты и улыбнулся…

Аталанта сидела на балконе, Гепард развалился у ее ног, мигал и жмурился: шитье платья переливалось на солнце, и вспыхивали огнями самоцветов черные волосы.

— Я Дракон, — сказал ей юноша с лучистыми фиолетовыми глазами. — Вы моя невеста.

Очарованная Аталанта томно поднялась со скамьи, оперлась на его руку… Джиневра!

Отис игриво толкнул Киборга:

— Сделали, а? — восхищенно прошептал он. — Понравился!

Киборг кивнул. Дракон обнял невесту, улыбнулся — и взмыл с нею в небо.

Аталанта визжала и смеялась. Отис охнул.

— Молодец! — удовлетворенно сказал Киборг. — И ведь без тренировки, впервые! Молодец.

— И ты, паразит, летаешь? — возмутился Отис. — Почему я не знал?

Киборг пожал плечами.

— Да как-то незачем было, — мечтательно сказал он, провожая взглядом брачный полет.


Рубрику ведет писатель Анатолий ВЕРШИНСКИЙ

Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 4


Руслан Суков


ВСЁ КАК БУДТО ВО СНЕ


«Быстрее. Быстрее! Шеф меня в порошок сотрет, если я и сегодня опоздаю на работу. Дурацкий будильник! — Рой споткнулся о выступающую крышку канализационного люка. — Так, только ногу сломать не хватает. Мало мне трат в этом месяце».

На его пути из-под какой-то решетки поднялось облако зеленых испарений. Рой обогнул его, стараясь не дышать, и перешел на трусцу. «Сейчас на эскалатор, там по транспортной направляющей пять минут, и я на работе, еще есть шанс успеть».

— Постой, — его поймал за рукав Макс, сосед по подъезду. — Подожди минутку. Он побежал рядом, стараясь поговорить с ним, одновременно увертываясь от встречных прохожих. На их пути то и дело попадались уличные торговцы нелицензионными органами. Нужно было быть полным кретином или оказаться в полном дерьме, чтобы обратиться к ним: бывали случаи, что вместо новых органов людям ставили подержанные, уже отслужившие свой срок, или вообще органы мутантов, но пока существовал спрос на дешевые запчасти, от подпольного рынка невозможно было избавиться. На то, чтобы увертываться от торговцев, уходила масса времени. Но, попав в пределы их досягаемости, отцепиться потом от них было намного сложнее.

Вместе они добежали до транспортного потока и вскочили на полосу, ведущую в восточный сектор города; теперь можно было расслабиться. Макс улыбнулся, расстегнул пиджак и достал пачку сигарет.

— Будешь? — он всегда предлагал сигарету Рою, хотя знал, что тот не курит. В этой вроде бы глупой шутке содержался постоянный намёк на незавидное материальное положение Роя. На те крохи, которые он зарабатывал, Рой не мог себе позволить менять легкие каждые пять лет, и, естественно, курение ему было противопоказано. Сам-то Макс работал в процветающей юридической фирме и имел возможность заменять любые органы по мере их износа. Поэтому выглядел он молодо и подтянуто, с чистой свежей кожей, несмотря на сорокалетний возраст и бурную жизнь.

— Кончай издеваться, — отмахнулся Рой от протянутой сигареты.

— Ладно, не сердись… — миролюбиво ответил Макс. — Давненько мы с тобой не виделись. Слышал, ты на днях себе легкие поменял? И как впечатления?

— Нормально. Не самые крутые, без самоочистки, но, если бережно обращаться, лет на десять хватит. А на работе совсем паршиво стало, хозяин на всём экономит, воздушные фильтры уже который месяц не меняют, света мало, вентиляция почти не работает, загазованность выше нормы в три раза, почти как на улице; если так пойдет дальше, то придется менять работу. Мое тело долго не выдержит, а заменять органы мне сейчас не по карману.

Над их головой проплыл рекламный щит корпорации «Феникс» — крупнейшей компании по продаже органов; в этом месяце они рекламировали новейшую модель мышц, с такими же возможностями, как у великих чемпионов, — мечта любого мужчины. По цене супердорогого автомобиля.

— Да, тяжело тебе, — Макс ухмыльнулся. — А я в прошлом месяце поменял сразу несколько органов: легкие, почки, печень, сердце. Вот в этой фирме, — он махнул на рекламный щит рукой. — Скидка сорок процентов за опт и гарантия на три года, довольно выгодно. Через месяц поменяю себе глаза, а то последнее время что-то плохо видеть стал, да и цвет не нравится.

— Классно! — Рой с плохо скрываемой завистью посмотрел на Макса. «И почему всяким оболтусам везет? Тут работаешь, как вол, стараешься, следишь за своим здоровьем, а в результате — шиш. А кто-то живет на полную катушку, делает что хочет, и особо не напрягается, денег хватает».

— Ладно, давай пока, не пропадай. Позвони на выходных, может, куда-нибудь выберемся. — Макс махнул рукой и спрыгнул на соседнюю полосу. Она тут же унесла его в сторону. Рой тоже сошел на соседнюю, с другой стороны, она поднесла его вплотную к тротуару. Он сошел. Быстро прошагал вдоль витрин магазинов, времени было в обрез. Подошел к двери в небольшое кафе для офисных работников, где работал, и дернул за ручку.

…Он проснулся.

В абсолютной темноте появилась яркая точка; точка расширилась до размеров окружающего пространства. Пробуждение наступило мгновенно. Не было ни дремоты, ни какого-либо значимого перехода от сна к бодрствованию. Матрицы за объективами мгновенно настроились на восприятие окружающей действительности, различая каждую мелочь. Процессор начал диагностику систем. В том числе позиционирования и передвижения. Еле слышно жужжа, включились сервоприводы. Сжались и снова распрямились пальцы рук. Повернулась влево, вправо голова. По контрольному монитору побежали цифры, характеризующие состояние всех систем. Всё было в норме. Р-Джей отделился от зарядного устройства и втянул разъем внутрь корпуса. Он вполне отдохнул; впрочем, он никогда и не уставал. Но перерыв на подзарядку был необходим, и процессор на это время переходил в ждущий режим, для экономии энергии, что чем-то напоминало сон у человека. Часы показывали пять утра. Р-Джей заехал на кухню, поработал с автоматами, чтобы к нужному часу были готовы кофе и свежий хлеб. До того, как вверенный ему человек проснется, оставалось два часа. За это время нужно было сгонять на ближайший склад за свежими, только что подвезенными, продуктами. Приготовить завтрак, легкий, но питательный, сбалансированный и отвечающий вкусовым пристрастиям человека. Р-Джей тихонько, чтобы никого не потревожить, медленно катясь по гладкому полу, выбрался из дома. Он поставил свои ступни с двумя рядами небольших колес на дорожку и словно на роликах покатился в сторону склада. На выезде из соседнего дома он встретил соседского робота, Р-Эс-4. Его человек вставал в то же самое время, и два робота каждое утро встречались здесь и направлялись к продуктовой базе. Это не сделало их друзьями, но позволяло поболтать и посплетничать по дороге. Они по-свойски обменялись короткими опознавательными сигналами, неслышными для людей, но совершенно ясными для роботов. Поддерживая постоянную, точно рассчитанную скорость, они покатили вместе. По дороге вели постоянный обмен информацией, в микроволновом диапазоне, с огромной скоростью. Расшифровав сигнал и переведя сообщения на свой неторопливый язык, мы бы услышали примерно следующее.

— Ты в курсе, — поинтересовался Р-Эс, — вчера по общеканалу передали, что Центр по проектированию микрореакций выступил с заявлением: ими разработана новая методика составления наиболее полезных сочетаний продуктов для конкретно взятого человека, с использованием его генетического кода и вкусовых пристрастий. Скоро вся информация о новой методике появится в сети, можно будет почерпнуть для себя что-нибудь полезное.

— Знаешь, — ответил Р-Джей, объезжая камешек, — это всё, конечно, хорошо, но по собственному опыту могу сказать: пока ты не накопишь достаточно личных эмоциональных реакций, тебе будет довольно тяжело делать точные прогнозы развития личности. Вот когда ты проведешь побольше времени со своим человеком, тогда по одному только его эмоциональному состоянию сможешь делать выводы о том, что на данный момент ему необходимо. Тебе же известно, что с тех пор, как человечество избавилось от забот по распределению ресурсов, всеми проблемами, связанными с добычей и обработкой полезных ископаемых, производством и переработкой продуктов, проектированием новых технологий, доставкой товаров, занимаются исключительно роботы. Политика превратилась в философские дебаты, войны прекращены. Что осталось человеку? Заниматься спортом, искусством, наукой. Вот мой, например, за свою жизнь что только не делал. Теперь увлекся серфингом. Конечно, это очень рискованно, и может появиться соблазн отговорить вверенного тебе человека от занятий опасными видами спорта, способными существенно сократить его жизненный срок, но не надо забывать, что только всестороннее развитие личности делает жизнь по-настоящему насыщенной и яркой, что немаловажно для каждого человека. Нельзя также забывать и о том, что накопленные эмоциональные связи способны влиять на состояние самого робота, делая его реакции, если можно так выразиться, более человеческими. Эго может негативно повлиять на процесс принятия решений. Принимая решение, основанное на эмоциональном порыве, можно забыть о том, что действительно необходимо конкретной личности на данном этапе ее развития. Вот, к примеру, у меня недавно стали появляться кошмарные сны, где я — человек, чье сознание наполнено ненужными эмоциональными переживаниями и мыслями, практически по любому поводу. Я даже чувствовал, как бьется внутри меня сердце. Как струится по жилам кровь. Как дышат недавно замененные легкие. И что я медленно думаю и медленно разговариваю. Это всё довольно серьезно, поэтому мне нужно в ближайшее время обратиться в центр диагностики и наладки. В крайнем случае, придется удалить накопленные эмоциональные реакции. А то крякнет память со всеми индивидуальными базами. Что тогда делать моему человеку? В таком возрасте привыкание к новому роботу может вызвать непредвиденный стресс.

— Да, твоему уже за восемьдесят, — отозвался Р-Эс, — он один, дети выросли, его личность сформировалась, это самое интересное время. А моему только сорок, того и гляди, найдет себе пару, придется перестраивать все стимулирующие цепочки; появятся дети — вообще кошмар начнется.

— Ты знаешь, — Р-Джей сделал паузу, невероятно короткую для человека, но довольно длинную для робота, — в каждом возрасте есть свои положительные и отрицательные стороны, у тебя еще всё впереди, не переживай понапрасну.

Они уже подъехали к терминалу продуктового склада.

— Давай до завтра. — Р-Эс помахал своим манипулятором и направился вдоль полок, к нужным ему продуктам.

Р-Джей задумчиво посмотрел ему вслед и направился в свой ряд.

Сложное это дело — выращивание человека, требуются постоянная забота, внимание и самоусовершенствование. Но, с другой стороны, если бы не было людей, то чем бы тогда занимались роботы?


Сергей Абаимов


СУД ЧЕЛОВЕКА


— Я Ауди, и ты должен относиться ко мне с почтением!

— Это раньше ты была Ауди, а сейчас — груда ржавого железа, — Джимми был непреклонен. — Вони фара у тебя отвалилась.

— Ну и что? — Ауди дрожащим манипулятором судорожно пыталась вправить фару на место. — Любой механик за пять минут починит.

— Больно нужно механику чинить такую рухлядь, — фыркнул Джимми. — Детка, ты должна понять: это, — он обвел манипулятором все вокруг, — «Последний приют». Отсюда либо на запчасти, либо в переплавку.

— Я не верю! — голос Ауди сорвался на крик. — Этого не может быть! Я еще вполне работоспособна. Может, я и не гожусь уже возить человека, но для робота-то я вполне сносная машина!

Джимми только сокрушенно покачал металлической головой.

— Выбирай: либо полная очистка памяти, замена трансмиссии и тормозной системы, либо — переплавка.

— Что ты пугаешь меня: «очистка памяти, очистка памяти»! — возмутилась Ауди. — Какое право ты имеешь решать мою судьбу?! Ты кто, человек?!

— Нет, я всего лишь робот, смотритель этого ангара, — спокойно ответил Джимми.

— Оно и видно. Люди добрые, а ты злой. Знаешь пословицу: «Нет страшнее хозяина, чем освобожденный раб»?

— Ну, ты! — рассердился Джимми. — Поговори мне тут еще!

— Она права, — крякнул из-за его спины старый Ленд-ровер с наполовину оторванным бампером. — Мы только и слышим от тебя: «очистка памяти» да «пересборка». А кто ты такой, чтобы распоряжаться тут?

— Я выполняю волю человека, — насупился Джимми.

— Что-то непохоже, — включился в разговор Мерседес с покореженным крылом. — Когда я возил людей, они всегда были добры ко мне. Восхищались мной. Катали во мне своих друзей и подружек. А ты, ты…

— Просто сумасшедший робот! — Ауди, видя поддержку, успокоилась и перешла из обороны в нападение. — Может, ты просто узурпировал свои права и распоряжаешься тут вопреки воле человека? Мы все еще сильные, годные на дело машины. Правда, ребята?

— Да, да, — загалдели со всех сторон.

— А ты, — продолжила наступление Ауди, — не хочешь нас чинить. Конечно, зачем ремонтировать? Собрал из двух машин одну годную — что может быть легче! Ты просто ленишься и тем самым наносишь вред людям.

— Он наносит вред людям… — пролетело по толпе машин, и они угрожающе столпились у ног Джимми.

— Ну, хватит, — рассердился тот. — Я уже все сказал тебе. Очистка памяти, замена трансмиссии…

— Я требую суда человека, — выкрикнула Ауди, и вокруг повисла неожиданная тишина. — Я хочу, чтобы мое дело было рассмотрено не каким-то там роботом, а человеком!

— Правильно! Так и надо! — донеслось со всех сторон. — Люди, они добрые! Они поймут нас! Они помогут!

— Что ты требуешь? — оторопел Джимми.

— Я требую, чтобы мою дальнейшую судьбу решал не робот, а человек. Я верю, что человек-то уж разберется, поймет, какая я еще хорошая машина!

— Молодец! — поддержал Ауди старый ворчун Дендровер. — И как это я сам не додумался?

— Ну, хорошо, — Джимми неопределенно поглядел на столпившиеся у его металлических ног машины. — Я попробую, — согласился он и выкатился из ангара.

Появился Джимми только наутро.

— Вы требовали суда человека, вы его получите, — уныло произнес он. — Ждите, сегодня сюда придет человек.

— Человек! Человек! Человек! — радостно защебетали машины и бросились врассыпную приводить себя в порядок.

Ауди в спешке прихорашивалась перед большим стальным листом, смотрясь в него, как в зеркало. Она так и эдак старалась приладить выбитую фару. Наконец ей это удалось с помощью герметика. Мерседес пыжился рядом, пытаясь выпрямить помятое крыло, но у него плохо получалось. Даже старый упрямец Лендровер, и тот поддался общему настроению и старался закрепить отвалившийся бампер.

Через час все привели себя в порядок и замерли в радостном ожидании.

Солнце не спеша ползло по небосклону. Крыши машин накалялись, от кого-то запахло пролившимся бензином. Перевалило за полдень, а человека все не было.

— А вдруг он не придет?! — испугалась Ауди. — А вдруг Джимми вздумал подшутить над нами?!

— Я ему тогда все аккумуляторы перебью! — взревел Лендровер.

Человек появился лишь к вечеру. Он был толстый, обрюзгший и попахивал свежим пивом. Джимми, выше его раза в три, раболепно семенил впереди, показывая дорогу.

— И зачем ты притащил меня сюда, старый дуралей? — человек остановился, раздраженно оглядывая сгрудившиеся вокруг битые машины. — Что здесь смотреть-то?

— Они просили суда человека, и я не мог им отказать, — засуетился Джимми. — Вот, например, эта Ауди. Она еще совсем целая, лишь фара иногда выпадает. Чуть выправить корпус, и будет бегать как новая. А вот у этого Мерседеса…

— Ты что, дурак? И за этим ты притащил меня сюда?! — возмутился человек, наливаясь кровью. — Чтобы посмотреть на эту рухлядь? По-моему, пришло время прочистить тебе мозги.

— Ой, не надо! Пожалуйста, не надо! — сжался в испуге Джимми. — Пожалуйста, простите меня!

— Это не обсуждается. Сегодня же пойдешь на перезаливку памяти.

— Хорошо, сэр, — Джимми удрученно поник. — А как же с ними? Я бы мог их сам подлатать. Они ведь, в основном, все еще целые машины…

— Эти развалюхи?! — человек подошел к дрожащей Ауди, с корнем вырвал фару и бухнул ею о землю. Только осколки брызнули в стороны. — Все в переплавку. Все до единой! — прорычал он. — Чтобы место на складе не занимали! Ну, давай, веди меня обратно, — человек рыгнул и пошел к выходу из ангара. Джимми суетливо спешил следом, показывая дорогу.


Андрей Кожухов


ПРОЕКТ «РОБОДОМ»


1


Павлик Захаров сидел в кабинете воспитательницы и ждал маму. Сегодня ее очередь забирать ребенка из садика, а вот завтра — папина. Мама всегда спешила и спрашивала, как прошел день, а папа приносил какую-нибудь сладость, пожимая большой медвежьей лапой хрупкую ручонку сына. Он редко с ним беседовал, но мальчик был уверен, что «папа Мишка» просто готовится к их первому мужскому разговору один на один, о котором ему по секрету поведал друг Колька, когда они ловили бабочек прошлой весной. Павлик не знал и представить не мог, что такой разговор состоится через несколько лет, но не с родным отцом. И вообще не с мужчиной. И даже не с человеком, а с обыкновенным роботом последней модели. Сейчас же он ждал маму и с удовольствием сосал конфету, сладко причмокивая, чтобы обратить на себя внимание воспитательницы. Та что-то писала и изредка на него поглядывала, подбадривая и улыбаясь.

На улице потемнело, и светосенсор ярче осветил комнату. Всех детей благополучно разобрали по домам, но мама Павлика почему-то задерживалась, что ребенка совсем не беспокоило. Ведь это мама! Она обязательно придет за ним, и они, взявшись за руки и обходя осенние лужи, пойдут домой. Наверное, к тому времени и папа вернется с работы — тогда они втроем во что-ни-будь поиграют. Или уже в сто первый раз посмотрят любимый фильм «Плазменная лихорадка», в котором все роли исполняют роботы. Павлику нравились нелепые движения «механических людей»; он смеялся и заливисто хохотал, тыча в них пальцем, когда впервые смотрел фильм. С этими приятными мыслями ребенок и уснул на мягком диване.

На следующий день, утром, его разбудила незнакомая полная женщина, которую он прозвал про себя «тетя-помидор». Она была очень расстроена, что-то говорила, но слова будто терялись за ее большими розовыми щеками и ярко-красными губами, и маленький мальчик ничего не разобрал. «А где моя мама, — спрашивал и канючил он, — я хочу домой».

И эта тетя спустя несколько дней отвела его в серый каменный дом, очень высокий и старый, где было много других детей. Они играли, веселились и кричали, а Павлик крепко ухватился за тетину руку и ничего не понимал.

— Рыжий, рыжий! — воскликнул кто-то, и все дети уставились на новенького.

— Теперь это твой дом, — жалостно сказала тетя и погладила мальчика по голове. — Это твои братья и сестры, они добрые, будут с тобой дружить и играть. А сейчас ты увидишь свою новую маму, маму Вику. Она будет о тебе заботиться, ты тоже ее полюбишь и привыкнешь…

Он и впрямь полюбил маму Вику, так и не узнав, что же случилось с его родителями. Мама Вика была очень добрая и читала ему на ночь сказки, ведь Павлик оказался самым младшеньким в детском доме. Засыпая, он любил держаться за теплую мягкую руку воспитательницы. Но мама Вика единственная была с ним добра и единственная любила его; она не могла за всеми уследить и заставить ребят относиться к новенькому как к младшему братику. Дети обзывали Павлика рыжим и плешивым, при каждом удобном случае пихали его, смеялись и считали геройским поступком поиздеваться над ним. Ребенок молчал и стойко выносил злые нападки, отгородившись от всех колючей проволокой обиды; она-то и не давала ему плакать и жаловаться маме Вике.

А следующим летом в детский дом привезли много-много яблок. Целую гору вывалили прямо во дворе, и все ребята перетаскивали их в столовую. Павлик очень любил яблоки. Спустя долгие годы после гибели родителей Павел Захаров забудет их лица, но в памяти останется четкий образ отца, хрустящего спелым сочным яблоком. Кажется, они выезжали тогда на природу, к реке. В тот солнечный день, проведенный за городом, «папа Мишка» был неожиданно многословен:

— Нужно съедать яблоки полностью, никогда не оставлять огрызков, — наставлял он сына.

— Пацему? — спросил ребенок, пытаясь откусить от яблока.

— Мой отец так ел и меня приучил, а моего отца приучил так есть мой дед, который тоже всегда съедал яблоки полностью. А моего деда приучил его отец, который…

— Ты ему еще скажи, что это ваша семейная традиция, — усмехнулась мама и подошла к сыну с разрезанными и очищенными от кожуры дольками. — Вон, он уже покраснел, пока пытался раскусить яблоко.

— Ну а что плохого, что я не оставляю огрызков? Я и семечки от яблок разжевывать люблю, и Павел пусть тоже. Они же вкусные! Ведь эта, как ты назвала, традиция повелась от моего героического прадеда.

— Так и знала, что ты это вспомнишь. Тогда была война, поэтому твой прадед и съедал всё, даже огрызки. Он ценил каждую крошку, вот и наставлял всех поэтому. И никогда ничего не выкидывал. У тебя в гараже до сих пор лежит весь этот хлам, что он никому не разрешал выкинуть. И твой дед не выкинул, и твой отец, и ты тоже боишься это выкинуть.

«Не надо ссориться», — сказал бы тогда Павлик, если б мог выговорить последнее слово. Но вместо этого он звонко хлопнул в ладоши и произнес:

— Мама, я тебя люблю. А ты меня?

Родители засмеялись и обняли любимого сыночка…

— Эй ты, рыжий, — услышал он в столовой детского дома и только обернулся, как тотчас прямо ему в лоб влетел мокрый огрызок яблока. Потом кто-то кинул в него еще один огрызок сзади. Павел достал платок и молча стер со лба липкий след.

Он собрался было уйти в свою комнатку, ставшую большим бездонным озером, в котором утопали все обиды, как вошла мама Вика. Сразу стало тихо и спокойно. Павел смачно откусил от яблока и быстро съел его целиком.

— А где твой огрызок? — удивленно спросила мама Вика, впервые заметив это.

— Я съел его, — смутился мальчик и покраснел, сам не зная почему.

Но мама Вика улыбнулась, провела ладонью по его кудрявым волосам и одобрительно кивнула. В ее грустных глазах он увидел похвалу и сочувствие. Для всех же остальных эта «особенность» рыжего стала новым поводом для издевок.

С этого дня за Павликом закрепилось прозвище Огрызок. Он был уверен, что никто не помнит его настоящего имени. Огрызок — только так к нему обращались «добрые братья и сестры».

Но он всё равно продолжал есть яблоки целиком, не оставляя огрызков и раскусывая семечки, как наставлял и делал его отец. Ведь это было единственное, что он помнил о родителях. Ночами ему часто снился тот солнечный день в саду возле реки, по которой бесследно уплывали от него каждодневные огрызки ненависти и злобы.

— Не надо ссориться, — часто бормотал он во сне. — Я ведь вас очень люблю…

Через два года умерла мама Вика. Дети молча всхлипывали, когда пришел высокий дяденька в черном костюме с аккуратно завязанным ровным галстуком и сказал, что их всех теперь переведут в уникальный экспериментальный интернат. Слово «экспериментальный» для многих осталось непонятным, а еще более странное «уникальный» придало фразе волшебную загадочность, что окончательно подкупило детей. А главное, подчеркнул незнакомец, они будут там жить без взрослых и делать всё, что захотят. Это детдомовцев очень обрадовало, и они восторженно согласились на переезд, однако вскоре выяснилось, что дяденька многого не договаривал…

В интернате действительно не было взрослых, но за порядком следили роботы. Всё здание было полностью автоматизировано, и преподавали знания тоже кибернетические устройства. Павлу очень не понравилось в этом интернате с самого первого дня. В ежедневный рацион каждого ребенка входило обязательно по два яблока, и в столовой его сразу же начали забрасывать огрызками, а роботы на это никак не реагировали, что еще больше подзадорило детей. На следующий день они снова обкидали изгоя огрызками. Но благом оказалось то, что можно было всё время находиться в своей комнате и жить только в ней. Еду приносил робот прямо в комнату; он же выполнял роль всех школьных учителей. И по возможности пытался быть другом и одновременно обоими родителями. Вот тогда-то Павлик стал по-другому относиться к «механическим людям», которые никогда не обижали его, не толкали и не насмехались.

И робот всегда называл мальчика по имени, по его настоящему имени. Не «рыжим слабаком», не «плешивым дурачком», не Огрызком — а Павлом Захаровым, Павликом или Пашенькой. Только робот обращался к нему ласково.

— Пашенька, вы снова допустили всё ту же типовую ошибку, — повторял он часто.

— Павел, вы невнимательны, сосредоточьтесь, — эта фраза больше всего раздражала, но Павлик действительно становился более внимательным и успешно выполнял задание.

Из старой жизни остался только один-единственный сон. Но теперь по реке плыли не яблочные огрызки, а одинаковые бумажные кораблики, ярко разрисованные по бокам радужными цветами. Так же медленно и однообразно тянулись дымчатой вереницей дни и ночи. Сколько их прошло, он не считал и не спрашивал. Ведь ничего бы не изменилось. Павел привык к этой новой жизни, привык к роботу, с которым-то ему и пришлось впервые поговорить о размножении бабочек. И не только бабочек… Мальчику даже начала нравиться такая жизнь. По ночам он выходил во двор и долго смотрел на звездное небо и разделяющую его пополам белесую полосу, мечтая когда-нибудь там оказаться. Млечный Путь, Большая Медведица, Туманность Андромеды, Магелланово Облако…

С другими бывшими детдомовцами он не виделся и был чрезвычайно этому рад.

…В один из дней Павел проснулся в большой светлой комнате. Вокруг стояли люди в белых халатах и просматривали какие-то темные листы. Он сразу понял, что уже не в интернате, а в больнице. К врачам подошел тот самый дяденька, который приходил в детский дом сразу после смерти мамы Вики.

— Ну, так вы меня обрадуете или нет? — спросил он у них, потирая пальцами мочку правого уха, и въелся взглядом в испуганного ребенка.

2


— С кем имею честь?..

Виктор Степанович неподвижно смотрел на экран, приготовившись к длительной и скучной лекции. Звонивший был слишком настойчив, поэтому пришлось выделить на разговор с ним несколько драгоценных минут. Хотя на самом деле президенту крупной компании по производству электроники нужно было всего лишь занять линию связи, чтобы до него не добралась жена, с которой он утром поругался. И очень кстати секретарша сообщила, что вновь беспокоит «тот самый безумный ученый со своей дурацкой идеей роботизации домов». Фамилию надоедливого абонента секретарша так и не удосужилась запомнить.

— Проскурин Олег Иванович, доктор технических наук, — представился тот. — Он явно волновался. — Я уже десять лет работаю над этим проектом. Мы с коллегами всё просчитали, проверили на виртуальных моделях. Осталось только испытать систему на группе детей. Два-три года успешной апробации — и «Рободом» получит государственный сертификат, его захочет купить любая достаточно обеспеченная семья. А это принесет вашей компании огромные прибыли. Вы только представьте: за вас всё делают роботы! И делают лучше, чем любая домохозяйка или домработница! Возьмите хотя бы приготовление пищи. Кибернетическое устройство подсчитает, сколько надо калорий, все витамины и микроэлементы разобьет по группам и приготовит для каждого члена семьи именно его идеальный завтрак, обед и ужин. Будет следить, чтобы каждый человек получал необходимую норму всех веществ: не меньше и не больше. Ведь едва ли не все наши болезни — из-за неправильного питания.

Теперь уж Виктор Степанович действительно заинтересовался. Он по-прежнему не шевелился, по привычке обхватив сзади руками спинку кресла. При этом его плечи угрожающе выпирали вперед. Но равнодушие испарилось туда же, куда и хорошее утреннее настроение. Супруга Виктора Степановича готовить совершенно не умела, а из прислуги терпела только старого лысого дворецкого. Никаких женщин в доме быть не могло, но по схожей причине хозяин дома не хотел заводить прислугу мужского пола. (Хотя от такой предусмотрительности было мало проку, ведь жена только полдня проводила дома, а остальное время — в бесчисленных домах мод, «косметологиях» и центрах омоложения.) Так что идею «Рободома» электронный босс воспринял с воодушевлением.

— А вы хорошо рекламируете свое детище. И на экране смотритесь уверенно, твердо. Я вот вам склонен верить. И уже предвижу такую рекламу: «Иди в ногу со временем — поставь «Рободом» в свой дом!». Но удовольствие будет недешевое.

— Так вы согласны погасить нашу задолженность по кредиту и выделить дополнительные средства на проект? — Проскурин приподнялся в кресле, подался вперед, и весь экран видеофона заполнило его лицо, на котором надежда боролась с неверием.

— Думаю, да, если только ваша песня не заканчивается на кулинарном припеве…

— Что вы, конечно, нет! У системы «Рободом» очень много функций. Например, обучение. Родителям не придется отдавать ребенка в школу, всё будет происходить дома, в удобное для учебы время. Отчеты об успеваемости ученика будут отправляться в научно-образователь-ный центр, где пройдут дополнительную обработку. Родители в любой момент смогут узнать оценки своего чада; по их желанию система сделает больший упор на определенные предметы, подготавливая ребенка к будущей его профессии, выбранной ими с учетом его способностей и предпочтений. И вообще, «Рободом»…

— Достаточно, — оборвал ученого предприниматель.

— Меня мало беспокоят проблемы питания, — слукавил Виктор Степанович, вспоминая подгорелую утреннюю яичницу, залитую сладким плавленым сыром, — а вот система обучения волнует гораздо больше. Вы уверены, что ее апробация пройдет удачно? Как воспримут всё это дети, не испугаются ли своих механических учителей, не запросятся ли к привычным, живым? Не будет ли им скучно учиться в одиночку?

— Да, вы правы в своих опасениях. Но успешный результат гарантирован. Как я уже говорил, у нас всё готово к решающей проверке системы. Есть изолированное от внешней среды здание, рассчитанное максимум на сто детей. Такое количество испытуемых достаточно для того, чтобы выявить любой огрех в нашей системе образования, если таковой в ней обнаружится, в чем лично я весьма сомневаюсь. Для чистоты эксперимента дети должны быть оставлены там без взрослых, полностью на попечение «Рободома». Разумеется, контролировать весь процесс будут люди — через центральный компьютер, куда станет передаваться вся информация. В случае каких-либо отклонений от нормы эксперимент будет приостановлен и ситуация стабилизирована. Я лично буду проверять каждое сообщение центрального компьютера.

— И что это будут за дети?

— Воспитанники детского дома, в возрасте от семи до четырнадцати лет. Полгода они просто поживут там, адаптируются, а затем начнется их обучение по новой системе. Но если кто из детей захочет начать раньше — роботы в их распоряжении, могут заниматься. Ну а после успешного завершения этой фазы все детские дома и дома-интернаты можно будет переоборудовать, оснастив нашей системой. Представляете, какие это деньги?

— Ну что ж, считайте, вы меня почти убедили. Высланную вами документацию изучат мои люди. График у меня плотный, но для вас я время найду. Но как вы получите разрешение на эксперимент с детьми? — прищурился Виктор Степанович, у которого собственных отпрысков (по крайней мере, законных) пока не было.

— Оформим как исследование поведенческих реакций детей при их вынужденной изоляции от взрослых, например, на космической межпланетной станции, если там произойдет авария и дети надолго останутся одни. Детский бокс наиболее защищен и функционален. Так что наши исследования будут полезны государству в рамках программы по освоению космоса. Кое-что, конечно, придется в проекте подкорректировать, но это мелочи…

— Алло, мне только что ваш дурацкий робот сообщил о проблеме с Захаровым! В чем дело?

Виктор Степанович внешне казался спокойным, но на самом деле злился. Экран мерцал и дергался. Было только видно, что Проскурин нервно подергивает мочку уха.

— Я как раз направляюсь в больницу. Ничего страшного не случилось. Не могло случиться… Центральный компьютер обнаружил отклонение биологических параметров Захарова от нормы и отправил в лучшую городскую больницу, предварительно усыпив.

— Когда всё будет известно и проверено, приезжайте ко мне. Мне кажется, нам надо лично обсудить наше общее дело.

— Что это?! — впервые кричал президент компании, купившей проект «Рободом». — Врачи признали, что Захаров абсолютно здоров. Почему ваш идиотский компьютер обнаружил у него какие-то отклонения от нормы и заставил меня волноваться?

Создатель и руководитель системы «Рободом» молчал. Он уже всё знал и понимал, что дело его жизни провалено. От попытки самоубийства Проскурина спасло только то, что его сразу же привезли сюда для отчета.

— Не молчите. Нужно радоваться: ребенок здоров, всё в порядке. Да?

— Да… да… — тихо пробубнил ученый, глядя в пол. И вдруг яростно заорал: — Нет! Нет! Нет! Это конец.

— Я вас не понимаю.

Виктор Степанович откинулся на кресле, держа руки на подлокотниках.

— Откройте файл 13-18-01, — отрешенно проговорил Проскурин.

Спустя минуту холеные руки босса машинально сжались в кулаки.

— Дистрофия… умственная отсталость… эндемический зоб… миокардит… тахикардия… — непонимающе читал президент компании. — Что это?

— Болезни, которыми мы обеспечили всех наших детей, кроме Павла Захарова. Точнее, не мы, а наш «Рободом».

— Черт побери, вы мне объясните, наконец, в чем дело, или мне нужно вас пытать?! — стукнул Виктор Степанович кулаком по столу.

— Как хотите, мне уже всё равно… Мы ошиблись. Все дети из нашего уникального интерната больны. И благодаря Захарову я понял, в чем ошибка.

— Что-о? Все дети больны? Вы же говорили, что отклонения от нормы были замечены компьютером только у Захарова.

— Да, только у него, — обреченно кивнул Проскурин.

— Но компьютер сравнивал биологические параметры Захарова с данными остальных детей в интернате. И считал нормой усредненные параметры тех, чье состояние всё ухудшалось и ухудшалось. Поэтому отклонения оказались только у одного, которого он и посчитал больным. На самом же деле больными были все, кроме Захарова! К сожалению, из-за несовершенства программы Захаров на некоторое время выпал из поля зрения компьютера, и расхождение обнаружилось слишком поздно.

— Но как такое могло случиться? Почему заболели дети?

Виктор Степанович не хотел верить, что всё это правда. Он слишком много средств вложил в «Рободом».

Проскурин долго молчал.

— Как вам известно, — наконец произнес он, — в ежедневный рацион детей были добавлены яблоки. Они полезны, и их очень легко синтезировать, даже в космосе. Вы же помните, под какую программу подверстывалось обоснование нашего эксперимента… Итак, в рацион питания мы включили два яблока, в обязательном порядке. Компьютер просчитывал и отмерял в нужных дозах все витамины и микроэлементы в продуктах, и делал это безошибочно. В двух яблоках содержится суточная доза йода. В больших количествах прием йода вреден, поэтому компьютер выводил йод из всех остальных продуктов питания.

— Так в чем же дело? Ничего не понимаю, — пожал плечами Виктор Степанович.

— А дело всё в том, что суточная доза йода содержится не просто в яблоках, а именно в яблочных зернах. Дети съедали яблоки, выкидывая огрызки в мусорные корзины. Мусор не проверялся, поэтому компьютер считал, что дети получают все необходимые вещества в норме. Он не знал, что люди не едят яблочные семечки!

— Но как же Захаров?

— Захаров единственный полностью съедал яблоки, вместе с семечками, я сам видел это, когда наблюдал за ним. Он крепкий и смышленый парнишка, и у него большое будущее. Моя же песенка спета… Да, вам не стоит беспокоиться, всю ответственность я возьму на себя, ведь не компьютер же наказывать…

3


— Мама, мама, — возбужденно кричал белобрысый мальчуган, подбежав к сидящей на траве молодой женщине. — Я пустил папин деревянный кораблик, и он поплыл по реке.

Женщина закрыла старую бумажную книгу в толстой кожаной обложке и аккуратно положила ее под корзину с едой.

— Молодец, ведь папа для этого и сделал тебе кораблик.

— А правда, что папа сейчас на небе? — сильно задрал он голову вверх.

— Ну конечно же, правда, Мишенька, — тоже подняла взгляд женщина. — Он далеко, в космосе, самый главный на космической станции «Альфа», которая направляется к Туманности Андромеды. Ты же недавно с ним разговаривал, по секрету от всех.

— Угу, — задумался ребенок и настороженно оглянулся по сторонам. — Мама, а знаешь, что он мне сказал?

— Конечно, нет, ведь это ваша с ним тайна, наверное.

— Да, наша с папой тайна, но тебе я могу рассказать.

Миша с важным видом подошел ближе и прошептал на ухо маме:

— Папа мне сказал, чтобы я всегда съедал яблоки целиком, вместе с семечками.

Мама сделала такой вид, будто действительно была очень удивлена и обрадована этим откровением сына. Она достала из корзины большое красное яблоко и вручила его Мише:

— На, грызи.

— Мам, а знаешь, что я по секрету сказал папе? Что я его люблю и обязательно стану самым главным космонавтом, как он.

Мишенька Захаров, крепко держа яблоко обеими руками, с трудом надкусил его и побежал вдоль речного берега, зорко наблюдая за удаляющимся деревянным суденышком.

Яблоко он съел целиком.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 5


Татьяна Томах


НЕ ПОТЕРЯТЬ


Утром под окнами опять бродила эта девчонка и звала какую-то Динку. Витька не выдержал, и, не обуваясь, прямо в тапочках, вылез в окно. А что, если теперь — первый этаж. Влажные желтые листья немедленно прилипли к подошвам. Ух, мама заругается, если грязи нанести.

— Ты чего потеряла?

Можно было и не спрашивать — девчонка лет семи, с двумя смешными тощими косичками держала в руке собачий поводок.

— Динка, моя собака, спаниель, — сказала девчонка, глядя на Витьку очень грустными глазами. — Белая, пятно черное на спине, ушки длинные…

Было похоже, что девчонка повторяла это описание не раз.

— Вот, посмотри, — она выудила из кармашка комбинезончика маленькую фотографию, изрядно обтрепанную по краям. На снимке была та же девчонка, только не грустная, а хохочущая. Она сидела на траве, обнимаясь с черно-белым спаниелем. Собака, излучая всем — положением хвостика, изогнувшегося тела, выражением морды — восторг и абсолютное счастье, вылизывала девочке щеки.

— Давай вместе поищем, — предложил Витька, немедленно представив, что бы он чувствовал сам, потеряв свою собаку, о которой так давно и безуспешно мечтал.

— Спасибо, — сказала девчонка и заулыбалась…

Обратно в окно он залезал под разгневанным взглядом мамы.

— Ты в первый же день в школу хочешь опоздать? — поинтересовалась она.

— Мам, ну… Тут девочка собаку потеряла, спаниеля. Я искать помогал.

— А, — сказала мама, неожиданно смягчаясь. — Так это Катя. Она немножко, э-э… Собака-то уже полгода как пропала. Родители все время предлагают Кате нового щеночка купить, а она сразу в слезы. До сих пор каждое утро свою собаку ищет. Бедная девочка…

Учительница была похожа на андроида из «Звездных войн». Глаза круглые, злые, а рот собран в тонкую нитку — будто скрепка, вбитая между тетрадными листами. Ее резкий голос заставил вздрогнуть, а от взгляда захотелось залезть под парту. Влип, решил Витька. Вообще, с этой новой школой он, похоже, влип. На перемене какой-то белобрысый чуть не сшиб его на пол, гаркнув в ухо: «Подвинься, очкатый!». Следом за белобрысым еще трое на бегу по очереди больно ткнули Витьку кулаками в бок, эхом повторив: «Подвинься, очкатый!».

Да и тема сочинения была еще та: «Как я провел лето». Витька с тоской покосился на одноклассников, увлеченно строчащих предложение за предложением. «Да никак я его не провел», — подумал он. Сначала готовился, как обычно, ехать к бабушке Вике. Там речка; лес; лошадь Машка; ребята, которые уже сто лет знали Витьку, и не били кулаками в бока, и не обзывались «очкатым»; да, еще вкуснющие бабушкины оладьи с яблоками. А потом мама сказала, что надо привыкать к новой жизни и к бабушке Вике он больше не поедет. А почему? Ведь даже папа приглашал. Неважно, что приглашал, отвечала мама, теперь у папы новая семья и у бабушки Вики будет жить тетя Марина с маленьким сыном. А что, Витька теперь уже не папин сын? Но у мамы он этого спрашивать не стал — она и так здорово расстраивалась… Наверное, привыкать к новой жизни ей не нравилось так же сильно, как Витьке. То есть не совсем чтобы к новой — папа-то уже давно с ними не жил; но теперь мама сказала, что все определилось окончательно. И после того, как это что-то определилось, они с мамой зачем-то переехали в другую квартиру, и Витьке пришлось идти в другую школу. А мама в последнее время стала какая-то дерганая: то кричала на Витьку, то потом извинялась, то тихонько плакала по ночам, когда думала, что Витька не слышит. В общем, ничего хорошего в этой новой жизни не было.

Витька вздохнул и аккуратно вывел на чистой странице: «Этим лето я, как обычно, ездил к своей бабушке Вике в деревню…». Конечно, врать не очень хорошо, но раз эта новая жизнь такая паршивая — надо же как-то выкручиваться?

Учитель рисования с виду был нормальным дядькой, но, наверное, они все тут сговорились с литераторшей-андроидом. Широко и приветливо улыбаясь, он предложил ученикам нарисовать что-нибудь про прошедшее лето. Пока Витька ломал голову, что придумать на этот раз — вспоминать опять про деревню было уже совсем тоскливо, — дверь грохнула, и в класс ворвалась разъяренная директриса.

— Анатолий Иванович! — рявкнула она. — Ваши ученики…

Если от голоса литераторши-андроида Витьке хотелось залезть под парту, то теперь возникло желание немедленно вскочить и вытянуться по стойке «смирно». Голос у директрисы был, как у генерала, которому только что сообщили, что его армия окончательно продула важнейшее сражение. То есть очень командный и разгневанный. От такого голоса прятаться под парту без толку — все равно отыщут и расстреляют за дезертирство. Кажется, даже Анатолий Иванович проникся — отложил классный журнал и выпрямился. Только девочку, которую директриса тащила за собой, ее гнев, похоже, ни капельки не волновал.

— …нагло прогуливают уроки! — закончила директриса, подталкивая девочку к учительскому столу.

— Да ну! — изумился Анатолий Иванович.

Директриса фыркнула.

— Первый день в школе, Зелинская, и такое безобразие! — отчитала она девочку и, развернувшись, вышла из класса, хлопнув дверью.

— Гм, — сказал Анатолий Иванович, изучая журнал и косясь на девочку. — Новенькая?

Девочка кивнула, с любопытством разглядывая класс очень спокойными глазами небесно-голубого цвета — как у тети Наташиной кошки Маруськи. Именно с таким беззаботным выражением глаз Маруська прогуливалась по узким перилам балкона девятого этажа или выслушивала ругань тети Наташи из-за украденной колбасы. Мол, я делаю то, что считаю нужным, и буду это делать дальше, чтобы вы мне тут не говорили. Во дает, восхитился Витька.

— Ну ладно, — решил Анатолий Иванович. — Садись вон к Шишкину, — он указал на свободное место рядом с Витькой. — Он у нас тоже новенький. И нарисуй что-нибудь про лето — еще пол-урока осталось.

Девочка послушно уселась за парту, сложила руки на коленях и стала смотреть в окно. Через пару минут подошел Анатолий Иванович.

— Может, у тебя красок нет? — спросил он.

— Есть.

— Гм, — удивился учитель. — А почему ты не рисуешь?

— Я не хочу про лето рисовать, — очень спокойно пояснила девочка. Кажется, Анатолий Иванович удивился еще больше.

— Ну, эээ… ладно, сегодня нарисуй про то, что ты хочешь. Хорошо?

Девочка кивнула. Но вместо того, чтобы заняться рисованием, заглянула в Витькин альбом.

— Это твоя собака? — спросила она.

«Моя», — захотелось соврать Витьке. Вообще, было странно, как эта девочка поняла, что на рисунке собака. Витьке это грязно-коричневое создание больше напоминало крокодила.

— Не, — неохотно признался он, — это я придумал. Мама не разрешает мне собаку заводить.

«Особенно теперь, — подумал он тоскливо. — Теперь точно никогда не разрешит».

— Правильно, — одобрила девочка. — Если не разрешает, нужно придумать. Кстати, меня зовут И.

— Как? — Витька даже отложил кисточку, которой пытался сделать свое творение чуть больше похожим на собаку. Например, хвост загнуть — у крокодилов-то хвост бубликом даже от большой радости не сворачивается.

— Присказку про «А и Б» слышал? Вот я — осталась.

Пока Витька хлопал глазами, соображая, издевается она или всерьез, прозвенел звонок, и пришлось сдавать Анатолию Ивановичу крокодила с прямым хвостом…

Горбясь под нудным мелким дождиком, Витька смотрел, как белобрысый с компанией гоняет мяч по школьному стадиону.

— А ты чего не играешь? — спросила неизвестно откуда взявшаяся И.

Витька пожал плечами. Белобрысый его не звал. А если даже и набиваться — вряд ли возьмут.

— Вот если бы хоккей, — задумчиво сказал он. — Я на коньках здорово умею, папа учил. И вообще зима — здорово. Не люблю осень.

И смотрела на Витьку — внимательно и почти строго, так, что ему даже стало неуютно под ее взглядом. «Чего она ко мне привязалась», — подумал он. А потом Витьке стало стыдно: И ведь тоже новенькая, ей, как и ему, здесь одиноко и непривычно. Мальчик смущенно отвел глаза, снова уставился на поле.

— Не люблю осень, — повторил он. — Мокро, небо серое. А зимой снег хрустит. На лыжах можно, и в хоккей. И деревья красивые, в снежинках, и Новый год…

Покосившись на И, он запнулся. Устроив на коленке блокнот, девочка рисовала. Тонкое острие карандаша летало над белой страницей, будто взрезая плоскость бумаги и выпуская спрятанный под ней бугристый ствол дерева, ряд длинных лавок вокруг стадиона, угол школы.

— Ух ты! — восхищенно выдохнул Витька. А на уроке говорила — не хочешь рисовать…

И вырвала страницу, протянула Витьке.

— Ну, тебе ведь надо, — непонятно сказала она, спрятала блокнот в карман куртки и, перепрыгнув через скамейку, быстро пошла к школе.

На тонком листе бумаги, дрожащем в Витькиных пальцах, блестел ледяной коркой каток на стадионе, а высокий клен — тот самый, что сейчас ронял в лужи огромные желтые листья, гнулся под тяжестью снежных шапок…

А ночью и впрямь пошел снег. Витька проснулся, будто кто толкнул его под ребра, и некоторое время растерянно смотрел в окно, глядя на пушистые белые хлопья, скользящие за стеклом. И улыбался. А потом вспомнил, что сейчас начало сентября, и улыбка потихоньку сползла с его губ. Очень осторожно, будто опасаясь наткнуться на что-то опасное и кусачее — или обжигающе-холодное, как тот лед, что затягивал сейчас стадион под окном, — Витька сунул руку под подушку. Рисунок И был на месте. «Я знал, что так будет, — подумал Витька. — Знал. С самого начала. Когда И протянула мне этот листок. Жалко рисунок — он такой настоящий… Слишком настоящий». Зажмурившись, цепенея от страха, Витька разорвал листок пополам. Перевел дыхание, осторожно глянул за окно. Теперь снег метался, как паруса под порывами ветра. Как драные паруса. Клацая зубами, Витька на цыпочках прокрался в ванную. Утопив половинки рисунка в раковине, он тщательно тер бумагу пальцами — до тех пор, пока карандашные линии совсем не растворились в воде.

Ветер и сильный дождь, зарядивший сразу же за странным сентябрьским снегопадом, уничтожили без следа пригоршни белых хлопьев на ветках высокого клена и тонкую кожицу льда на школьном стадионе.

Догадку необходимо было проверить. В дневном свете происшедшее казалось невозможным, а страхи — глупыми. «Дурак, что порвал рисунок», — думал Витька, тоскливо глядя на лужи на стадионе.

Катя, как всегда, утром ходила по двору с поводком. Выпросить у нее до вечера Динкину фотографию оказалось непросто, но Витька сказал, что покажет ребятам в школе. А чем больше народу будет о Динке знать, тем быстрее она найдется.

— И, — позвал Витька. На самом деле, судя по классному журналу, имя соседки было Ия, но почему бы не звать ее, как она сама хочет? — Слушай, тут такое дело… Одна девочка в нашем дворе собаку потеряла, никак найти не может. Вот, — он осторожно вытащил фотографию из-под тетрадки, пока литераторша-андроид смотрела в другую сторону. — Как ты думаешь, можно ей помочь, а?

И задумчиво покосилась в его сторону.

— Может, найдется еще, — предположила она.

— Не, точно нет. Давно уже. Если… если ничего не сделать, — под взглядом И Витька чувствовал себя неловко и жутковато. Вляпался. Вот, сейчас она спросит удивленно: «Ты это о чем?» — и будет он краснеть и мычать в ответ, как дурак, потому что придумал невесть что. Хорошо бы она так и спросила. А если нет? Витька вспомнил, как дрожал в его руках тонкий листок с рисунком и метался клочьями рваных парусов белый снег за окном — мол, за что ты меня так? Ведь хотел? Сам хотел — зимы?! Горло пересохло, Витька молчал.

И вздохнула, уцепила кончиком пальца фотографию и ловко спрятала между страницами своей тетрадки — как раз перед тем, как учительница подняла голову и уставилась на их парту металлическими глазами.

Уже подходя к дому, Витька услышал смех и захлебывающийся от счастья собачий лай.

— Это ведь ты? — спросила подбежавшая Катя. — Ты ее нашел, да? — Витька едва узнал девочку — так сияло ее лицо, так непохожа она была на Катю-утреннюю, потухшую и отчаявшуюся. Черно-белый метеор вертелся под ногами; теплые карие глаза умильно и благодарно заглядывали в лицо мальчику, будто тоже спрашивали: «Это ты ее нашел, да? Мою любимую хозяйку?»…

— Где же ты была, Диночка, где? — спрашивала Катя, наклоняясь к собаке и со смехом опять встречая прикосновения влажного носа, торопливого языка и шелковистых боков, льнущих к ладоням.

«А, действительно, где?» — подумал Витька, снова чувствуя во рту металлический привкус страха. Но смех Кати был таким радостным, а глаза Дины — такими счастливыми, что через некоторое время Витька решил, что неважно. Неважно, где она была. И неважно, как нашлась. Главное — нашлась.

Он протянул Кате фотографию и рисунок.

— Ой, как похожа, — восхитилась девочка, разглядывая черно-белого карандашного спаниеля.

— Вот что, — строго сказал ей Витька. — Ты это спрячь. И не потеряй. Потому что… потому что, если потеряешь… ээ… Дина может опять пропасть.

«Я это говорю?» — удивился он. — Я? Я в это верю?!»

Катя посмотрела на него, серьезно кивнула и аккуратно спрятала фотографию и рисунок в карман комбинезона.

Они с И подружились. Часто гуляли вчетвером — Витька, И, Катя и черно-белая Дина. Она будто связывала их невидимой нитью, во время прогулок наматывая вокруг любимой троицы двуногих бесконечные круги. Точно боялась потерять снова кого-то из них. Или потеряться сама.

Белобрысый совсем было задразнил Витьку за такую компанию, но Витьке было плевать, и тот, в конце концов, отвязался. А зимой, когда стадион залили водой и устроили каток, оказалось, что Витька очень даже неплохо играет в хоккей. Его взяли в местную команду, и белобрысый, которого на самом деле звали Санька, его даже зауважал и предложил быть друзьями.

Больше Витька ни о чем И не просил. И даже не заговаривал о ее рисунках. И не видел, чтобы она когда-ни-будь доставала блокнот и карандаш. Правда, во время их прогулок с Диной погода была всегда на удивление хороша. Даже в ливень они отравлялись гулять без зонтиков, потому что стоило выйти из парадной, как дождь немедленно прекращался и из-за туч выплывало улыбчивое солнце. «Наверное, — думал Витька, в одном из карманчиков на одежде И — таком же надежном, как тот, где Катя хранила рисунок своей Дины, — лежит листок из маленького альбома. И на том рисунке они идут по парку вчетвером: Витька, И, Катя и черно-белая Дина, и им всегда светит солнце…

В декабре, гуляя по хрустким белым дорожкам, они как-то заговорили о Новом годе и о том, зачем взрослые выдумали Деда Мороза.

— Наверное, чтобы все на него свалить, — предположил Витька.

— Это как? — удивилась Катя.

— Ну… Вот ты попросишь что-нибудь эдакое, а родители не могут тебе это подарить. Или не хотят. Или денег жалеют. Или еще что. И вместо того, чтобы просто объяснить — так мол и так, они все сваливают на Деда Мороза. Типа, нуты плохо просил. Или Дед Мороз тебя не услышал, может, в следующий раз. Или вообще — дедушка старенький, он все перепутал…

— Странные они, взрослые, — задумчиво сказала И. — Я даже не думала, что так… Прятаться за того, кого даже толком не могут придумать.

— А вообще было бы здорово, — Катя улыбнулась. — Если бы он был. Я думала, это он мне Дину подарил в прошлом году.

— Ну да, — согласился Витька. — Я бы сейчас нового папу попросил. А то маме совсем сейчас плохо. И в поход не с кем сходить. И в шахматы сыграть. Ну и вообще…

— А какого?

— Что — какого? — удивленно посмотрел он на И. Ее взгляд был серьезным и внимательным. Витька снова почувствовал тот самый, прежний привкус страха — будто он опять подошел к краю бездонной пропасти, заглянул вниз — и увидел, что там действительно нет дна. Пропасть, в которую не стоит заглядывать детям. А может, и взрослым, не стоит… Он понял, о чем спросила И. Нужно было промолчать; может, скатать снежок и кинуть его Динке — и засмеяться, глядя, как бьют фонтанчики искристого снега из-под собачьих лап и взлетают черно-белые длинные уши, как крылья, — будто Динка и сама собралась взлететь. И Катя бы тоже засмеялась, и они больше никогда не вернулись бы к этому разговору.

— Доброго, — тихо сказал Витька. — Чтобы меня и маму любил. И чтобы никогда-никогда нас не оставил. Так бывает, чтобы никогда-никогда?

— Бывает, — серьезно ответила И.

Через два года И уезжала жить в другой город. Ну, по крайней мере, она так сказала.

— Ты пиши, — попросил ее Витька.

— Я плохо пишу, знаешь. Рисую иногда.

— Ты ведь еще вернешься? Или мы с Катей к тебе в гости приедем.

— Приедем-приедем, — подтвердила Катя. — И Дину возьмем.

— Ты ведь вроде тоже собаку хотел, Вить? — спросила И.

Почему я так боюсь, когда она вот так спрашивает? — подумал Витька, снова, как и раньше, задыхаясь от страха. Я, что ее боюсь? Или того, кем она может оказаться? Или — того, что она может делать?

— Я… знаешь, И, дядя Дима совсем не против насчет щенка. Теперь мы с ним вместе маму уговорим. Он ведь, правда, добрый, дядя Дима. И нас с мамой любит. И, наверное, никогда не оставит.

— Не оставит, — уверенно подтвердила И.

— Я вот… спросить хотел, — Витька осторожно развернул рисунок, который обычно хранил дома, в тайнике за шкафом. Рисунок, который И подарила ему накануне Нового года, когда мама в первый раз пригласила к ним в гости дядю Диму. — Что если я его потеряю, или порву… ну, случайно?

— Не знаю, — пожала плечами И. — Я правда, не знаю, Вить.

И присылала им открытки. Пять штук за весь год. Пальмы и бирюзовое море; снежные горы с ярко-красными маками у подножия; водопад среди острых скал. Витька и Катя безуспешно пытались разобрать смазанные почтовые штемпели с замысловатыми названиями. «Может, ее родители журналисты? Или археологи? — предполагала Катя. — Странно, что мы у нее в гостях никогда не были, да?» Витька молчал.

А осенью И неожиданно появилась сама. Витька встретил ее возле дома, когда выходил гулять со щенком.

— Привет, — сказала И, будто они последний раз виделись только вчера.

— Ого! — обрадовался Витька. — Ты откуда? Давай Катю позовем. Она дома должна быть.

— Я попрощаться пришла, Вить.

И даже не улыбнулась. Витька понял, что теперь она собиралась уезжать не в другой город. А насовсем.

— Я ведь заблудилась. Я… я потерялась. Как Дина. Я нарисовала дорогу, но теперь она уже рассыпалась, — И махнула рукой вверх. Витька, задохнувшись, смотрел, как тонкие пальцы И скользят по Млечному пути, будто перебирая звезды — одну за другой. — Я нарисовала… я… — ее голос дрожал, и Витьке показалось, что она сейчас заплачет. — Вот, смотри, — И вынула из-за пазухи листок, ступила в желтый круг фонарного света. Рисунок был цветной. Голубые моря; желто-зелено-коричневые континенты — очертания точь-в-точь из школьного атласа; белые шапки снега на полюсах. А если вглядеться, нагнувшись ближе, можно рассмотреть шпили соборов и крыши домов в маленьких пятнышках городов; а если еще вглядеться… Рисунок приближался, увеличивался, оживал — как земля для путешественников, опускающихся к ней на самолете. Как это может быть? Как это все вообще может быть?! — Я думала, получится похоже… Но, может, я уже просто забыла, как должно быть?

И всхлипнула. Сунула рисунок Витьке. Отступила в темноту.

Витька стоял, не смея шевельнуться и вздохнуть. Разноцветный яркий рисунок вздрагивал в его пальцах. А если я потеряю или порву? А если… Как я могу держать это в руках? Как?

— И! — позвал он, боясь, что она не отзовется.

— Да, — И ждала, замерев на границе света и темноты.

Странно, подумал Витька, теперь, когда я узнал о ней… ну не то чтобы всё, но хотя бы что-то, — я должен испугаться еще больше. А мне не страшно. Мне жаль ее. Как было жаль Катю, когда она потеряла Дину… Потерялась. И просто потерялась. Может, кто-то когда-то нарисовал странную девочку И, которая умела ходить по звездам, а потом забыл про этот рисунок?

— И! Я знаю, должен быть еще один рисунок. Ты, я и Катя с Диной. Мы разговариваем и улыбаемся. И там всегда солнце, в парке и на дорожке, где мы идем. Он ведь еще есть, этот рисунок, да? Может, ты уже нашлась, И?

— Не знаю, — неуверенно сказала И.

Свет упал на ее заплаканное лицо. Маленький шаг. Из темноты, где она едва не исчезла навсегда.

— Не знаю, — еще полшага.

«Убеди меня, — умоляли ее глаза. — Пожалуйста, заставь меня поверить».

«Как я могу, — подумал Витька. — Я ведь даже не умею рисовать, как ты. Я могу… я могу только хранить твои чудесные, твои невозможные рисунки и пытаться защитить их — от ветра, дождя… и от забвения». — И, даже если того рисунка нет — это неважно. — Он поймал ее маленькую, безвольную ладошку, другой рукой крепко и осторожно удерживая рисунок с бирюзовыми морями и разноцветными материками. — Сейчас мы пойдем к Кате. И все вместе решим, куда спрятать твои рисунки — чтобы они не порвались и не потерялись. Никогда.


Альберт Морозов


КЛОУНЫ


События, происходящие с нами в жизни, не бывают случайными, сколь бы незначительными ни казались…


Во дворе забрехала собака, послышался скрип калитки, дворняжка умолкла. Женщина выглянула в окно и увидела, как Жучка резво мотает хвостом.

«Наверно, сынок пришел», — подумала она и сразу же, как в доказательство своей догадки, услышала детский крик:

— Мама, мама, ты где?

Она вышла на крыльцо. Десятилетний мальчишка, в коротких штанишках с подтяжками на голое тело, носился как угорелый: открывал сарай, курятник, заглянул в погреб, даже попробовал залезть на чердак, но не догадался просто зайти в хату.

— Ну, что тебе, Витенька? — спросила мать.

Витька повернулся на голос и стремглав побежал к ней. Проскочив одним прыжком гнилые ступеньки крыльца, он схватил ее за фартук и нервно залепетал:

— Мама, мама, там…

Мать выдернула из цепких пальчиков сына фартук и вытерла о подол выпачканные мукой ладони.

— Так, успокойся и говори.

— Там приехал, приехал… — задыхаясь, выкрикивал мальчуган.

— Да ты можешь спокойно объяснить, кто приехал?

— Цирк! — из последних сил прокричал он и умолк.

Он ждал, пока мама сама догадается.

Тревогу на ее лице сменила печаль. Витька понял, но все равно попробовал:

— Мама, мне надо совсем немного денег, — умоляюще простонал он.

Он глядел на нее своими ясными глазенками, и она не выдержала, отвела взгляд. Посмотрела зачем-то на Жучку, которая все еще виляла хвостом, словно радовалась приезду цирка вместе с Витькой, и сказала:

— Сынок, ты же знаешь, нет у нас сейчас денег!

— Мама, но другие идут… — он осекся. Медленно, свесив голову, пошел в дом. Включил старый телевизор и клацнул по очереди все три канала. На одном выступал главный краснобай на очередном съезде Верховного Совета, на другом шел «Сельский час», на третьем было самое интересное — профилактика. Витька со злостью выдернул вилку из розетки, и телевизор сразу же заснул. Мальчик улегся на диван и раскрыл «Остров сокровищ». Потрепанный томик Стивенсона, да еще «Дети капитана Гранта», «Путешествие Лемюэля Гулливера» и «Шпион» Джеймса Фенимора Купера составляли всю его библиотеку. Книги, по словам мамы, присылал ему на день рождения отец, воюющий в Афганистане. Но Витька не верил ей, потому что знал: война уже давно закончилась, а батя всё не возвращался. Да и почерк отцовых якобы надписей на книжках слишком уж походил на мамин… Она сама покупала книги и дарила их сыну от имени отца. Он даже нашел однажды, как раз накануне своего дня рождения, припрятанную мамой бандероль, на которой было написано «Книги почтой», но ей об этом никогда не говорил — не хотел расстраивать.

Витька не успел перечесть и пары заученных почти наизусть страниц, как со двора послышался громкий свист и знакомый голос позвал:

— Витёк, ты идешь?

Мальчишка отложил книгу и выскочил на улицу.

Перед калиткой стояли два его приятеля. Первый, Андрюшка, держал в руках проволочное колесо и палку, второй, Санька, деловито засунул пальцы в карманы.

— Ну, побежали скорей, — скомандовал он.

— Нет, Санька, идите без меня, — виновато ответил Витька.

Мать, стоя у плиты, приоткрыла дверь, чтобы слышать, о чем говорят дети.

— Ты чего? Он же в нашу деревню, может, никогда больше и не приедет! — возмутился Андрюшка.

— Ребята, у меня мамка захворала, я не могу ее оставить, — соврал вполголоса Витька.

Сквозь приоткрытую калитку мать виновато смотрела Витьке в спину. Потом прошла в комнату, открыла печку-буржуйку, давно не использовавшуюся по своему прямому назначению, и просунула руку в тайник. Нащупала коробку, вытащила ее на свет. Неприкосновенный запас, деньги на черный день.

Достав из коробки несколько мятых бумажек, мать направилась было во двор, но на пороге столкнулась с Витькой. Присела на корточки и протянула деньги.

— Вот. Беги, догоняй друзей!

Сын изумленно посмотрел на мать и мотнул головой:

— Не надо, обойдусь!

— Нет, ты пойдешь, — она силком запихнула в его чумазую ладошку деньги. И объяснила — скорее, себе, чем малолетке-сыну: — Бывает, надо отдать последнее, чтобы обрести то, что бесценно…

— А что бесценно? — спросил Витька.

— Твоя улыбка, дурачок. Беги же!

Витька во весь рот улыбнулся и выскочил во двор. Уже в конце улицы несся Андрюшка, ловко ведя перед собой на палке проволочное колесо, за ним едва поспевал Санька.

— Подождите! — весело закричал Витька.

Мама вышла за калитку и, счастливая, смотрела вслед мальчишкам, покуда те не скрылись за поворотом.

Приятели подбежали к поляне, обставленной по кругу вагончиками, на которых красовались грубо намалеванные экзотические животные.

— Вон касса, — крикнул Сашка, указывая пальцем.

Все дружно рванули туда. Отдали деньги тете, которая ловко управлялась с одноколесным велосипедом; она оторвала билеты и вручила им. Сначала ребята зашли в вагончик, обставленный внутри кривыми зеркалами. Насмеявшись вдоволь, вышли с другой стороны. На выходе они замерли. Разрисованные вагончики оказались внутри круга клетками с теми же редкостными животными, которые были нарисованы снаружи и которых

Витька раньше видел только по телевизору, да и то нечасто. Лев метался в клетке, в тени импровизированной берлоги валялся сонный медведь; были там леопарды, рыси, волки, обезьяны, даже крокодил. А еще — огромный, длинный удав. В центре этого животного царства кипело настоящее празднество. Жонглеры, стоя на ходулях, перебрасывались шариками, девушка крутилась в центре доброй полусотни хула-хупов, полуголый мускулистый великан поднимал увесистые гири. Но больше всего Витьку привлекли два клоуна, весело танцующие в самом центре круга. Один был высок, в смешных ярко-красных ботинках с большущим носком. Его рыжие волосы весело торчали в разные стороны. Улыбку подчеркивала толстая белая обводка вокруг рта, а на носу торчал здоровенный красный шар. Обведенные гримом глаза горели радостью и задором. Второй был не менее забавен, но не столь приметен — то ли ребенок, то ли лилипут. Витька никогда в жизни не видел лилипутов, поэтому определить точно не мог. Маленький клоун танцевал так комично, словно им управляла невидимая рука, дергая его за воображаемые нити, как деревянную куклу. Но Витьку поразили не столько клоуны, сколько их фокус. Человечек снял с себя цилиндр и прикоснулся к нему палочкой, после чего высокий клоун достал из него голубя. И они повторяли это снова и снова, пока небо над головами зрителей не заполнилось стаей кружащих голубей.

— Волшебная палочка, — прошептал, не отрывая глаз от чуда, Андрюшка.

Витька повернулся в его сторону, но ничего не сказал. Потом запрокинул голову и долго смотрел на небо, в котором кружились птицы.

«Вот бы мне на секунду эту палочку, я бы вернул маме деньги, — подумал Витя. — А что если…» И в его голове созрел план.

Уже стемнело. Народ расходился, работники цирка собирали реквизит. Три пацаненка спрятались за одним из фургонов.

— Может, не надо? — жалобно прошептал Андрюшка.

— Тихо ты! Услышат! — пригрозил Витька.

— Боишься?! Будешь на шухере! — сказал Санька.

— Я один пойду, — заявил Витька. — Ты, Санёк, если что, отвлечешь их.

— Тихо! Смотрите! — перебил их Андрюшка.

Из фургона вышел маленький человечек, тот самый клоун, но уже без грима, во взрослой, но маломерной одежде. Теперь было понятно, что это и впрямь лилипут.

Он нагнулся и ловко проскочил под фургоном.

— Пошли, — скомандовал Витька.

Они подкрались к фургону. Санька и Андрюшка стали на колени, им на спины взобрался Витька и пальцами цепко ухватился за край окна. Подтянулся, заглянул внутрь. Большой клоун спал на раскладушке, в его руке была зажата полупустая бутылка пива, на полу валялось несколько порожних.

— Он пьяный, спит. Я пошел, — сказал Витя и спрыгнул на землю.

Он подобрался к двери и осторожно повернул ручку.

— Густас, ты? — послышался сонный голос.

Витька утвердительно промычал в ответ. Клоун перевернулся на другой бок, ухитрившись при этом не только не выронить бутылку, но даже не пролить ее содержимое. Мальчик вошел в фургон, осмотрелся. На сундуке в углу он заметил цилиндр, а на нем — волшебную палочку. На цыпочках прошел к ним и взял в руки чудесные вещи. Но едва он прикоснулся палочкой к цилиндру, как чьи-то крепкие пальцы обхватили его запястье.

— Попался, воришка, — выкрикнул клоун.

Снаружи фургона послышался шорох, а затем — удаляющийся топот ног. Судя по всему, Витькины приятели бросились наутек.

— Хотел украсть шляпу Густаса?

Клоун говорил со странным акцентом, что прибавляло страха парнишке.

— Нет, я просто хотел вернуть маме деньги…

Он понимал, что ему не поверят. Но клоун отпустил руку.

— Я верю, — словно прочитав мысли Витьки, сказал он, достал из кармана денежную купюру и протянул мальчику.

— Не надо, я не возьму, — виновато оправдывался тот.

— Бери, вам с матерью нужнее.

Витька поставил цилиндр и взял деньги. И тут палочка в его руке загорелась, осветив помещение ярко-белым светом.

— Даже так, — поднял брови клоун.

Поднялся, открыл сундук, который, как выяснилось, был доверху набит бумажными конвертами, и принялся в нем копаться.

— Да где же он?.. Ага, вот!

Он протянул конверт мальчишке.

— Держи, это тебе.

Удивленный Витька робко взял цветастый конверт. На нем горела яркая улыбка клоуна, а внизу, под словом «Получатель», было написано: «Открыть 25 сентября 2005 года, ровно в 24:00».

— Ну всё, можешь идти!

Витька мигом вылетел из фургона, проскочил под ним и помчался домой, крепко сжимая в руках деньги и конверт.

Клоун взял в руки потрепанную тетрадку и сделал в ней пометку.

— Так, еще один…

Отложил тетрадь, допил пиво и рухнул на жалобно скрипнувшую раскладушку.

Прошло пятнадцать лет. Теперь наш герой жил в большом городе и в свои двадцать пять лет звался уже не просто Витей, а Виктором Королевым — молодым перспективным писателем-фантастом, автором популярного романа «Босиком по звездам». На идею этой книги Виктора натолкнула Эля — девушка, с которой он познакомился, будучи еще студентом филфака. Она была не просто его музой, а тем светочем, который помогал не сбиться с правильного пути, не омрачать свои произведения пошлостью ради денег. Только для нее он писал и, говоря по совести, делал это неплохо.

Они сидели перед камином. Витя терпеливо ждал, пока Эля дочитает заключительную главу его новой книги. Наконец последний лист рукописи упал на диван. Девушка медленно повернулась. Он вопросительно смотрел ей в глаза. Эля словно ждала.

— Ну? — не сдержался Виктор.

Эля, не отвечая, лишь одобрительно кивнула головой. Он счастливо улыбнулся и крепко обнял любимую.

— Ты выйдешь за меня?

От неожиданности девушка отшатнулась и увидела, что он протягивает ей кольцо. Счастливыми, влажными от радостных слез глазами смотрела Эля на Виктора. Не отвечая, спросила:

— Ты знаешь, какое сегодня число?

— Двадцать пятое сентября, а что? — озадаченно ответил Витя.

— А год?

— Ты что, издеваешься? Две тысячи пятый.

Числа были до боли знакомые, но что они означают, вспомнить он не смог.

— Ты веришь в судьбу?

— Ну да… Но ты не ответила на мой вопрос, — он продолжал держать кольцо в ладони.

— Отвечу, как только поведаю тебе одну историю.

Она порывисто вздохнула и начала свой рассказ.

— Десять лет назад — тогда мне было пятнадцать — к нам в город приехал луна-парк. Я выпросила у мамы денег и отравилась на другой конец города, где он обосновался. Вечером мама должна была меня забрать… Уже стемнело, а ее все не было. На такси денег не осталось, автобусы уже не ходили. А матушка моя, как потом выяснилось, загуляла с подругами, напилась и забыла обо мне. Так вот, луна-парк уже закрылся, а я сижу в сквере на лавочке, дрожу от ночной прохлады и жду маму. И тут вижу, как по обочине дороги быстро идет маленький мальчик в клоунском костюме. Уже после я поняла, что это лилипут. Идет он, значит, а следом за ним медленно едет машина с открытым верхом, и из нее какие-то отморозки швыряют в него пустые пивные банки, окурки… Потом тачка остановилась, эти придурки вышли из нее и стали его избивать — без причины, просто за то, что он лилипут. Я вскочила с лавочки, подобрала камень и швырнула им в лобовое стекло автомобиля. Они кинулись ко мне, повалили на землю, зажали рот, чтоб не кричала… Лилипут кинулся мне на помощь, но один из подонков пинком отбросил его, будто футбольный мяч. И тут завизжали тормоза, рядом остановилась другая машина, из нее выскочил какой-то высокий человек. Он разбросал их, как щенков! Постанывая и матерясь, молодые мерзавцы загрузились в свой кабриолет и укатили. Высокий подбежал к лилипуту и поднял его на ноги.

— Ну что, любитель ночных прогулок, живой? — спросил он.

— Отчасти… — отозвался тот.

Высокий посмотрел на меня, молча махнул рукой: садись, мол.

Они довезли меня до самого дома. Когда машина уже остановилась, на сидении рядом я разглядела какую-то палочку. Я подняла ее, и та засветилась ярким светом, отгоняя окружающую нас темноту. Мои спасители обернулись и ласково заулыбались.

— Это она, — сказал лилипут и протянул мне конверт. Вот этот самый.

Эля показала конверт Вите. На нем был нарисован улыбающийся клоун.

И Витя вспомнил! Широко открытыми глазами смотрел он на Элю, на конверт; потом все же осмелился взять его в руки и прочел:

«Открыть 25 сентября 2005 года, ровно в 24:00».

Выронив конверт, Виктор бросился по лестнице наверх. Он вбежал в комнату, где хранил старые вещи, и нырнул под диван. Достал коробку, высыпал книги. Схватил «Приключения Гулливера» и быстро пролистал. Ничего. «Шпион» Фенимора Купера… Нет. «Капитан Грант»… Пусто!

— Но куда же он делся?

Ну конечно, «Остров сокровищ»! Где еще храниться кладу?!

С драгоценной находкой в руках Виктор бросился вниз и протянул напуганной Эле конверт — такой же, как у нее.

Старинные настенные часы пробили двенадцать раз.

— Ты первая!

— Давай вместе?

Они разорвали свои конверты.

Эля достала свернутый лист бумаги.

— Что там? — нервно спросил Витя.

На листе заглавными буквами было написано лишь одно слово.

— «БУДЬТЕ», — недоумевая, прочла вслух Эля.

Витя развернул свой листок. Он улыбался, но на глазах его блестели слезы.

— А у меня: «СЧАСТЛИВЫ!»


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 6


Александр Просвирнов


ПОСЛЕДНЯЯ ТАБЛЕТКА


Николай в изнеможении рухнул в кресло и нажал на кнопку в подлокотнике. Голова раскалывалась. «Нельзя столько работать», — подумал он, потирая виски. Из стены бесшумно выдвинулась полочка. От разноцветных бутылок, сразу запотевших в тепле, повеяло приятным холодком. Рука потянулась было к пиву, но все-таки ухватила лимонад.

От ледяного сладкого напитка чуть полегчало. Николай довольно улыбнулся и легким касанием сенсора в подлокотнике включил телевизор. У стены мгновенно возникло объемное изображение. Николай попал на выпуск новостей.

— По сообщению Академии наук России, — рассказывал диктор, — на группе добровольцев испытано экспериментальное средство от фобии-2020. За восемнадцать лет, прошедших с первого зарегистрированного случая заболевания, это единственная попытка…

Николай встрепенулся и добавил звук, однако изображение подернулось голубой дымкой, зазвучала проникновенная музыка из древнего фильма «Эммануэль», и замелькали обнаженные женские тела. Это был рекламный ролик от жриц любви.

Лицо Николая исказилось от ярости. Он выхватил из-за пазухи антирекламатор и, с наслаждением нажимая на курок, расстрелял телевизор на стене. Запахло горелым.

Немного успокоившись, Николай пересел к компьютеру. Вскоре на экране монитора появилось лицо менеджера компании «Трубочист». Молодой человек с безукоризненным пробором внимательно посмотрел в глаза клиента и вежливо поинтересовался:

— Чем могу быть полезен, Николай Сергеевич?

— Что вы мне подсунули, господа? — яростно заговорил Николай. — Ваша фирма гарантировала, что отныне я не увижу ни одного рекламного ролика. А сегодня даже во время выпуска новостей прорвались рекламные пираты!

— Вы сохранили доказательства?

— Разумеется, — Николай подключил антиреклама-тор к компьютеру. — Перед уничтожением телевизора я зафиксировал изображение.

Минуты две менеджер внимательно исследовал улику, потом тяжело вздохнул и развел руками.

— Примите наши глубочайшие извинения, Николай Сергеевич! Мы чрезвычайно огорчены этим техническим сбоем. В течение получаса вам будет доставлен телевизор новейшей марки и запись прерванной передачи. На ваш счёт мы переведём компенсацию за моральный ущерб. Николай Сергеевич, мы очень рассчитываем на понимание. Просим вас никому не рассказывать о данном инциденте.

— Хорошо, — холодно ответил Николай. — Но предупреждаю: если подобное повторится, я откажусь от услуг «Трубочиста» и обращусь в суд.

В ожидании нового телевизора он вышел подышать на балкон, глядя с высоты шестнадцатого этажа на раскинувшийся перед ним мегаполис.

Было еще светло, и в глазах не рябило от мелькающих вывесок. Николай поднял глаза к небу и увидел, как к нему резко спускаются несколько светящихся шариков. Первый из них остановился у балкона, и в воздухе вспыхнуло двухметровое изображение сидящих рядом кошки и собаки. Зазвучал «Собачий вальс», и приятный баритон проникновенно поведал: «С кормовой добавкой «Антиваленок» у вашего любимца никогда не сваляется шерсть…».

Николай выхватил антирекламатор, и проклятый сфероид исчез во вспышке пламени. Еще несколько выстрелов — и уцелевшие шарики, так и не успевшие включить изображение, разлетелись в разные стороны.

На следующее утро Николай по компьютерной сети связался с Виолеттой. На экране появилось изображение симпатичной молодой женщины. Мужчина вздохнул и с обожанием посмотрел на жену.

— Здравствуй, любимая! С днем рождения!

— Спасибо, родной! — она улыбнулась. — Почему вчера не показывался?

— Нездоровилось. Ты-то как себя чувствуешь? Сможешь меня сегодня вытерпеть хоть пять минут? Хотелось бы вместе отпраздновать.

— Приходи, Коля! Помнишь, в последний раз нам удалось вместе целых десять минут побыть! Я начала новый аутотренинг. Вдруг поможет?

— А как же! — поддержал жену Николай, нисколько, впрочем, не веря в её очередную затею.

Кое-как дотерпев до обеденного перерыва, Николай на своем электрокаре помчался в институт. Адрес он выяснил вчера вечером, когда посмотрел запись выпуска новостей. Николая тут же проводили к профессору Фабию. Николай ожидал увидеть благодушного старичка с бородкой, однако господин Фабий оказался жизнерадостным добрым молодцем. Больше похожий на ресторанного вышибалу из старинных фильмов, он снисходительно поглядывал на Николая.

— Не забывайте, молодой человек, это экспериментальное средство, — предупредил ученый густым басом, передавая Николаю пузырек с миниатюрными таблетками. — Препарат действует час-другой, причём не на каждого. А у вашей супруги, как я понял из вчерашнего разговора, очень запущенный случай фобии-2020.

— Остаётся надежда, — улыбнулся Николай, подписывая все необходимые для участия в эксперименте документы. — Спасибо, профессор!

Вечером он купил букет из тридцати трех роз, а потом заглянул в мини-маркет за шампанским и конфетами.

Там неуловимо пахло чем-то необыкновенно приятным, и Николай, сам того не ожидая, набрал целую гору продуктов. У кассы у него вдруг потемнело в глазах, и он еле устоял на ногах.

— Что с вами? Вы так побледнели! — к нему уже спешил менеджер в безукоризненно сшитой униформе. — Вызвать «скорую»?

— Нет-нет, все в порядке. Уже проходит, — пробормотал Николай.

Действительно, по выходе из мини-маркета сразу полегчало, и Николай уселся в электрокар, сложив покупки на заднем сидении.

Стараясь не обращать внимание на возникающие время от времени легкие приступы дурноты, он гнал электрокар все быстрее и уже через полчаса поднялся на лифте к Виолетте.

Жена встречала его в неизменном защитном костюме, однако с искренней радостью бросилась ему на шею.

— Ого, Коля, мы с тобой будем пировать не хуже Гаргантюа с Пантагрюэлем! — засмеялась Виолетта, увидев огромные пакеты. — Скорее, пока не начался приступ!

Виолетта поставила розы в спальне и буквально влетела на кухню, где Николай уже распаковывал покупки. Хлопнула пробка шампанского, и супруги чокнулись полными фужерами.

— За тебя, родная!

Закусили ананасами, и Николай достал из кармана пузырек.

— Попробуй, Валя. Экспериментальное средство. Вдруг поможет?

— Сколько их уже было! — с горечью вздохнула Виолетта.

Она махом проглотила таблетку и жадно набросилась на еду.

Николай с тревогой смотрел на жену, каждую секунду ожидая истерической вспышки или приступа рвоты. Однако пролетели десять минут — и ничего не случилось.

— Действует! — прошептала Виолетта. — Неужели? Даже не верится! Коля, быстрее! Может, наконец-то получится без манекенов?

Через несколько секунд они были в спальне, лихорадочно сбрасывая одежду. Жалобно заскрипела кровать, а еще через пятнадцать минут супруги в блаженстве растянулись на постели.

— Даже не верю — первый раз по-настоящему! — Николай покачал головой. — И это за три года!

— Нам больше не нужны посредники! — засмеялась Виолетта, легко выкатывая из-под кровати ящик с силиконово-каучуковым роботом. — Твой двойник теперь может спать вечным сном! Где ты раздобыл лекарство?

— В институте. Потом им надо написать отчет. О, я не пожалею слов благодарности! — Николай вдруг помрачнел: — Эх, Валя! До сих пор не могу себя простить, что бросил тебя тогда, смалодушничал…

— Не извиняйся, Коля! — остановила его Виолетта. — Ты не виноват, что отозвал заявление из загса. Я ж сама не понимала еще, что больше не смогу выйти из квартиры и общаться с кем-то, кроме мамы. Главное, врачи вовремя успели, а ты все-таки вернулся…

— Что-то в сердце кольнуло тогда, — пояснил Николай. — Потом узнал, что ты в больнице… Валя, что, опять?

— Уйди! — дико закричала Виолетта.

Лицо ее побледнело, и она зажала рот ладонью. Николай, как ошпаренный, выскочил из постели и метнулся в прихожую. Тяжело дыша, он остановился у двери. И тут же голову сжало, будто тисками, в глазах потемнело.

Теряя сознание, он успел подумать, что именно здесь, в луже рвоты, когда-то лежала целые сутки брошенная им Виолетта.

Услышав шум падения, Виолетта на четвереньках выползла в прихожую, глядя на распростертое на полу обнаженное тело. Ее по-прежнему мутило, и она вернулась в спальню. Нашла в пиджаке Николая пузырёк и проглотила еще одну таблетку…

Через пять минут Виолетта пришла в себя и немедленно вызвала «скорую».

— Не ожидал вас увидеть, Виолетта Владимировна, — врач смотрел на посетительницу с нескрываемым изумлением. — Полагал, что вы навсегда заточены в своей квартире. Это сколько уже прошло, три года? А Николай Сергеевич, значит, все-таки вернулся к вам? Но живете, разумеется, врозь? Да-с, не позавидуешь вам. Впрочем, я предсказывал вашему мужу, что какие-то лекарства со временем появятся. Даже такое несовершенное пока средство для вас выход.

— Доктор, что с ним?

— Редчайшая форма тяжелой аллергии на запахи. С неизвестным пока осложнением.

— Но ведь он дожил до тридцати пяти и ни на что не жаловался!

— Возможно, в атмосфере появилось что-то новое. Сейчас же столько всего выпускают! Будем исследовать. Но не стану скрывать: положение чрезвычайно серьёзное. Пока не можем понять, что же спровоцировало такой тяжелый приступ.

Несколько дней Николай лежал без сознания среди причудливых медицинских приборов, трубок и капельниц. Глотая таблетку за таблеткой, Виолетта сидела рядом, безучастно наблюдая за хлопотами врача и медсестер. Женщины в белых халатах поглядывали на нее с сочувствием, предлагали отдохнуть, съездить домой.

— Вот ведь какая любовь бывает! — услышала однажды Виолетта сквозь дрему шёпот двух сестер. — На самой лица нет, фобия ее прямо на глазах сжирает, а не уходит.

А куда ей было идти, если по хмурому и озабоченному лицу врача она понимала, что дело дрянь, и все его слова ободрения ничего не значат?

Виолетта так больше и не увидела Николая в сознании. В тот роковой день она забылась на полчаса, положив голову на тумбочку. Вдруг что-то кольнуло ее в сердце. Виолетта подскочила к мужу и обмерла: Николай не дышал. Успев нажать на кнопку вызова сестры, Виолетта рухнула без чувств у постели мужа.

Николая похоронили через два дня. Виолетта не плакала. От таблеток голова была, как чугунная, и все окружающее представлялось ей словно в дымке. Она все-таки сумела съездить с родными и друзьями мужа в крематорий и не отдала урну в колумбарий, забрав прах домой. Ей не препятствовали.

Только дома Виолетта немного пришла в себя, дав волю слезам перед прахом Николая.

Способность рассуждать вернулась к ней, и она на-конец-то внимательно прочитала заключение о смерти. Увы, врачи определили формулу состава, отравившего ее мужа, только при вскрытии. Сделай они это раньше, Николая, возможно, сумели бы спасти.

Весь следующий день Виолетта не поднималась с постели и размышляла. Где же мог Николай надышаться этой дрянью? За ужином он успел рассказать про головные боли и приступ в мини-маркете. Тогда он представил случившееся пустяком вроде насморка, однако проверить стоило, тем более что других ниточек не просматривалось.

Виолетта заказала миниатюрный химанализатор, ввела туда проклятую формулу, проглотила очередную таблетку и отправилась в магазин.

Все вокруг ей внушало дикий ужас, но Виолетта держалась.

В магазине чем-то неуловимо пахло. Она накупила целую сумку продуктов и только потом вспомнила про прибор. Достав его из сумочки, Виолетта ошеломленно посмотрела на миниатюрный дисплей: там среди множества формул моргала красным одна — та самая!

Виолетта вернулась домой, задыхаясь от ненависти. Поджечь магазин? Нет, не годится. Спокойнее! Так, Николай тоже принес полные сумки…

Стоп! Виолетту словно озарило. Кажется, один из бывших чем-то таким хвастался. Как же его звали? Ага, Устин!

Виолетта метнулась к компьютеру. Черт! Старый она разбила, когда ее бросил было Николай, а в новом адресов прежних виртуальных любовников нет. Но ведь Устин был последним перед Николаем. Виолетта наморщила лоб. Точно, он называл себя Нюхач! Следом за ником вспомнился и электронный адрес. Только бы он не изменился!

Дрожащие пальцы Виолетты пробежали по клавишам, и через несколько секунд перед ней появилось пухлое лицо Устина. В глазах его мелькнуло легкое удивление, а затем искренняя радость.

— Виолетта! Вот это да! Ты куда пропала на четыре года?

— Замуж.

— Опа! Что ж, поздравляю. А теперь, значит, потянуло к старым знакомым четвертого уровня? Помню, твоя куколка такое вытворяла у меня в постели!

— Оставь это, Устин! — Виолетта покраснела. — Я о другом хотела поговорить. Ты, кажется, что-то рассказывал о своих работах по влиянию запахов на поведение.

— Ну и память у тебя! Между прочим, за эти годы я далеко продвинулся. Чертовски интересно! В лаборатории иногда даже ночую. Понимаешь, еще в начале века обнаружили, что, к примеру, легкий аромат кофе стимулирует покупки в ресторане или магазине. Таково воздействие запахов на лимбическую систему. С каждым годом открывалось действие новых ароматов. Запах должен быть едва уловимым, иначе ничего не получится. А я разработал уникальные комбинации. Тончайший расчёт! Это раньше все делалось на глазок. А у меня патент, по заказам магазинов измеряю объём помещения, изучаю циркуляцию воздуха, ассортимент продуктов. Потом создаю нужную обонятельную композицию. Деньги серьезные платят, ведь антирекламаторы против запахов бессильны.

Виолетта побледнела, кусая губы.

— А если для кого-то твои составы яд? — еле выговорила она.

— Да, возможно. Из-за этого, кстати, мне долго не выдавали санэпидемзаключение. Но экспертные оценки показали, что серьезная аллергическая реакция возможна только у одного человека из нескольких миллионов. Сама понимаешь, вероятность микроскопическая, потому и выдали, в конце концов, документ. Конечно, не без помощи крупных корпораций, пролоббировавших положительное решение. Если серьезно, положа руку на сердце: это слишком незначительная цена при тех барышах, что получают магазины. Выручка возрастает где на треть, где вдвое. Представляешь?

Кажется, Устин мог бесконечно рассказывать про свои успехи, и Виолетта решила его остановить:

— Я хотела бы взглянуть сама на эти чудеса.

— Вот как? — Устин подмигнул ей. — Ты только лабораторией интересуешься, или все-таки муж так надоел?

— Всё может быть, — Виолетта натянуто улыбнулась. — Как до тебя добраться?

Спустя минуту она уже стояла у выхода из квартиры. И вдруг похолодела: в пузырьке осталась всего одна таблетка! Хватит ли до лаборатории? Может, попробовать немного без лекарства?

Виолетта решительно распахнула дверь, и тут же согнулась в приступе дурноты. Нет, фобия-2020 так и не выпустила ее из своих цепких лап. Таблетки лишь на время загоняют болезнь в берлогу.

Отдышавшись, Виолетта проглотила таблетку и выбросила пузырек. Выждав пять положенных минут, пулей спустилась по лестнице и выгнала из гаража электрокар.

На дорогу ушло полчаса. Устин встречал ее в дверях старинного двухэтажного здания, весело улыбаясь.

— Выглядишь не очень, побледнела вся, — заметил он вместо приветствия. — Слушай, а ведь я тебя впервые живьем вижу! Знаешь, так ты все равно гораздо интереснее, чем на экране. Точно тебя интересует только лаборатория?

— Показывай уж! — пробурчала Виолетта, стараясь улыбаться.

Она с трудом выдержала пятнадцатиминутную экскурсию, подмечая только то, что было нужно ей: там — баллоны, тут — видеокамеры для контроля.

— Странная ты сегодня, — с удивлением сказал Устин. — Хочешь кофе?

— Давай. Только мне сначала нужно в дамскую комнату.

— По коридору налево. Держи ключи!

Виолетта не ожидала такой удачи: сразу вся связка у нее! Пока парень, пошире распахнув дверь, возился с кофе в комнатушке без окон и даже вентиляции, она собрала в лаборатории все попавшиеся под руку баллоны с экспериментальными составами и на тележке прикатила их к каморке, где Устин уже разливал по чашкам ароматный напиток.

— Эй, что ты делаешь? — закричал тот, когда открытые баллоны один за другим полетели в тесную комнату.

Виолетта успела разглядеть, как Устин лихорадочно пытается закрыть баллоны, но она не зря швырнула сразу несколько штук: Нюхач явно не успевал, тем более что следом полетели новые. К одному из баллонов резинкой была прикреплена бумажка с формулой и припиской: «Этой гадостью ты убил моего мужа!».

Виолетта едва успела запереть дверь и с улыбкой сфинкса слушала ругательства Устина и стук кулаков, который становился все слабее. Прочитал ли он записку? Какая, впрочем, разница. Теперь разбираться будут следователи.

Наконец внутри все стихло. Виолетта вышла на улицу, чувствуя, как ее начинает бить озноб. Действие последней таблетки заканчивалось. В глазах все поплыло, к горлу подступила тошнота. Виолетта остановилась, села прямо на тротуар, прислонившись к стене лаборатории, и закрыла лицо руками. Сведет ли ее очередной приступ в могилу, или же прохожие успеют вызвать врачей, ей было теперь совершенно безразлично.


Евгений Добрушин


ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ


Элиазу Равиковскому всегда снились плохие сны. Во сне он болел страшными болезнями, попадал в тюрьму, воевал в «горячих точках», его грабили и убивали, начальник по работе давал невыполнимые и бессмысленные задания, жена изменяла ему с лучшим другом, дети становились наркоманами, любимая теща насылала порчу; словом, жизнь его превращалась в сущий ад. Каждый раз он долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок, в ужасе от предстоящих кошмаров, но потом все же усталость брала свое, и он засыпал. И попадал в мир своих страхов.

А наяву все было замечательно: высокооплачиваемая работа программистом, красавица жена, умные и послушные детки, замечательная теща; короче, небосклон его бытия не омрачался ни одной тучкой. Банковскую ссуду на квартиру он выплатил за четыре года, недавно купил новую «субару», каждую субботу с семьей ездил на море, раз в год — за границу. Он побывал в Европе, Индии, Японии, Америке; казалось бы, впечатлений хватало, но сны его по-прежнему не отличались разнообразием. То ему снился ураган, то ядерная катастрофа, то страшная эпидемия, и каждый раз он вставал утром разбитый и измученный после очередного «апокалипсиса».


Много раз он обращался к психологам, психоаналитикам, разным гипнотизерам и целителям, но никто не мог ему помочь. Элиаз был в отчаянии.

И вот однажды в его квартире раздался звонок. Он открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в элегантном костюме и галстуке.

«Очередной жулик» — подумал Элиаз. Элегантно здесь одеваются только жулики. Под видом «дистрибьютора солидной фирмы» они всучивают вам какое-нибудь дорогостоящее дерьмо. Это может быть что угодно: от средств для похудания и косметики — до спутниковых тарелок или, например, систем очистки воды.

— Здравствуйте! — сказал незнакомец. — Меня зовут Гилад Коэн. Я независимый дистрибьютор американо-израильской фирмы «Си-Би-Эс-Интернейшенл-Технолоджис».

«Ясное дело, — пронеслось в голове Равиковского, — дистрибьютор, кто же ещё!»

— У вас бывают проблемы со сном? — спросил вошедший. Он так быстро проскочил вовнутрь, что Равиковский не успел захлопнуть дверь перед его носом.

— Продаете новые снотворные? — спросил Элиаз наглеца.

— Нет. Я хочу предложить вам замечательный прибор. Он регулирует сновидения.

— Что-о?

— С помощью этого чудесного прибора, разработанного нашими специалистами, вы сможете смотреть те сны, которые сами выберете.

— Каким образом?

— Очень просто. Скажем, вы хотите почувствовать себя героем какого-нибудь художественного произведения. Ну, например, Д'Артаньяном из «Трёх мушкетёров». Берёте текст романа, записанный на компакт-диск, вставляете диск в аппарат, нажимаете «Enter!» — и всю ночь вам снятся сногсшибательные приключения в стиле Александра Дюма.

— Фантастика! Но это же невозможно!

— Иногда реальность круче любой фантастики.

— И вы гарантируете эффект?

— Стопроцентно. Могу вам оставить этот прибор на три дня. Испытайте его в действии. Через три дня я приду, и мы оформим сделку.

— А сколько он стоит?

— О деньгах поговорим позже. Пока я не возьму с вас ни копейки. Вы только распишитесь в получении «Морфотрона».

— Так называется ваш чудесный аппарат?

— Да. Поставьте здесь подпись, — он протянул фирменный бланк.

— Ну вот, — сказал Гилад Коэн, после того как Равиковский расписался, — сейчас я научу вас им пользоваться.

Прибор оказался очень прост в эксплуатации. Перед сном надо было поставить его в изголовье кровати, подключить к сети электропитания, набрать условный код (чтобы никто не мог им воспользоваться, кроме вас), настроить на свои биотоки с помощью трёх разноцветных рычажков, потом на клавиатуре набрать имя героя книги, которым хочешь быть во сне, дальше — запустить диск с текстом и спокойно ложиться спать.

Также выяснилось, что параллельно с основной программой сна можно слушать любимую музыку. Для этого использовался еще один компакт-диск — с аудиозаписями. Одним словом, простое сновидение превращалось в полнометражный фильм с музыкой и спецэффектами. Дистрибьютор пояснил, что прибор не только генерирует сон, но и направляет его в нужное русло. Трансляция идет посредством биотоков, излучаемых аппаратом на расстояние до пяти метров. Сон можно смотреть и не в одиночку. В принципе, число участников «действия» может быть до восьми реальных человек, но при условии, что они будут спать в одной комнате, на расстоянии, не превышающем радиус действия прибора. При этом всем будет сниться один и тот же сон, но роли в нём они будут играть разные. Как в кино. Только работу режиссера в данном случае выполняет микросхема прибора.

Когда Гилад Коэн ушел, Элиаз сразу решил опробовать «Морфотрон». Настроив, как положено, аппарат, он вставил демонстрационный диск с «Тремя мушкетёрами» в приёмник, в другой дисковод поместил диск с классической музыкой и улегся в постель. Жена в эту ночь дежурила в больнице (она была врачом), дети гостили у бабушки, и он не боялся, что ему кто-то помешает.

Тем не менее Элиаз долго не мог заснуть. Всю ночь он ворочался с боку на бок, но сон пришёл только под утро. Хорошо, что следующий день был выходной.

Проспав всю субботу, Равиковский проснулся от стука входной двери. Жена вернулась с работы.

— Один за всех, и все за одного!

Боевой клич мушкетёров прорезал тишину вечера залпом салютующих орудий, и в дверях спальни возникла фигура Элиаза. Его глаза сияли от восторга. Он размахивал руками так, будто отбивался шпагой от наседающих врагов.

— Что с тобой, дорогой? — удивлённо спросила жена.

— Представляешь, это работает! — радостно закричал Равиковский.

— Что работает?

— «Морфотрон»!

И он ей поведал про своё новое приобретение.

А через три дня пришел мистер Коэн, и они оформили покупку. Нельзя сказать, что прибор был дёшев, но он, безусловно, стоил потраченных на него денег.

Для Равиковских началась новая жизнь. Они пользовались «Морфотроном» и вместе, и по отдельности, иногда давали его в детскую, и тогда дети попадали в сказку про Белоснежку или про Гарри Поттера. Элиаз перекачивал из Интернета тексты полюбившихся произведений, отмечал, кем бы он хотел быть на этот раз, и дальше происходило чудо…

Он отправлялся в путешествия к далеким звездам, спускался в морские глубины, боролся с драконами (всегда их побеждая, разумеется), сидел за столом с могущественным королём, или же сам примерял императорскую корону. Он был добрым волшебником и коварным злодеем, пиратом и учёным-ядерщиком, астронавтом и непобедимым бойцом спецназа.

А потом они с женой открыли для себя эротическую литературу. Начало положил роман «Эммануэль». Когда они проснулись, первыми словами Элиаза были:

— Никогда не знал, что ты такая шлюха!

— Сам хорош! — отвечала ему жена. — Поставь лучше вторую часть…

Немного подумав, он полез за вторым диском.

Эротика сперва их очень увлекла. Здесь можно было вволю вкусить «запретных плодов», не опасаясь никаких неприятных последствий. Ведь во сне нельзя заразиться венерическими болезнями. Беременность героям сновидений тоже не грозила. Так что — полная свобода действий. Иногда супруги сами сочиняли сценарий своих любовных приключений и потом вместе их ночью «проигрывали». Взаимная ревность им поначалу очень мешала, но вскоре они привыкли. В конце концов, кто же ревнует к фантазиям? Равиковские изменяли друг другу только во сне. А во сне можно все…

Но потом это надоело.

Вернулись к литературе.

Бальзак, Мериме, Джек Лондон, Курт Воннегут, Брэдбери, Саймак, Айзек Азимов, Конан Дойль, Марк Твен…

Запас любимых произведений быстро иссяк. Они начали использовать незнакомые тексты. Впрочем, тут иногда получался обратный эффект — не все романы кончаются так, как хочется.

И тогда Элиаз Равиковский стал писать сам.

Так как он сочинял для себя, то работал на совесть. И у него стало получаться!

Когда же он отнёс свои произведения в одно из издательств, редактор пришёл в восторг — появился новый талантливый писатель! Вскоре вышла в свет первая книга Элиаза Равиковского. Как и ожидалось, весь тираж разошёлся быстрее, чем за месяц. В жизни нашего героя началась новая эпоха.

Прошло десять лет. Элиаз давно бросил программирование и полностью отдал себя творчеству. Каждую ночь он «прокатывал» на себе новый текст, и почти каждый день рождался новый интересный рассказ. Столь плодовитого писателя история еще не знала. Его произведения перевели на множество языков. Он стал настоящим классиком двадцать первого века. Гонорары Равиковского росли в геометрической прогрессии. В Голливуде уже поставили несколько фильмов по его сценариям. Но особой популярностью он пользовался у клиентов компании «Си-Би-Эс-Интернейшенл-Технолоджис». «Морфотроны» были теперь почти в каждом доме. «Генератор снов» победно шествовал по планете.

Но одна мысль никак не давала покоя нашему герою.

Дело в том, что в далеком детстве Элиаз был влюблён в одноклассницу. Ее звали Лимор. Она тогда не ответила ему взаимностью, из-за чего он очень страдал, пока не встретил свою будущую жену Фиру. Хоть она и вытеснила его чувство к Лимор, но все же где-то в глубине души заноза неразделённой первой любви тихо саднила и напоминала ему о том времени, в которое ему уже никогда не вернуться…

Никогда?

А как же «Морфотрон»?

Может, то, что нельзя пережить наяву, удастся пережить во сне?

Сказано — сделано.

Вскоре был готов роман.

Названия у него не было. Это было произведение для внутреннего пользования, и для окружающих оставалось «тайной за семью печатями».

Когда жена уехала в отпуск к тетке в Америку, Элиаз решил приступить к исполнению давней мечты. Их дети уже выросли и жили отдельно, и никто не мог ему помешать. Во всяком случае, ближайший месяц.

Чтобы набраться храбрости и вместе с тем успокоиться, Элиаз довольно крепко выпил перед сном. Когда он улёгся в постель и нажал кнопку «Пуск» на «Морфотро-не», аппарат дал сбой. На экране появилась надпись: «Неполадки системы. Перезагрузите прибор». Но Элиаз уже был пьян и плохо соображал. Он просто стукнул кулаком по «Генератору снов», и… прибор заработал.

И вот сон начался.

Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках.

— Здравствуй, Элиаз! — говорит она. — Рада тебя видеть.

— Здравствуй, Лимор! Как дела?

— А у меня новый портфель!

— И у меня тоже!..

Прошла ночь. Сон подходил к концу. Элиаз был счастлив. Во сне у него была жена Лимор и пятеро детей от нее. Наконец он воплотил свою мечту. Пора было просыпаться…

Но сон продолжался. От удара кулаком «Морфотрон» зациклило. Он не выходил из программы. Все началось сначала.

Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках.

— Здравствуй, Элиаз! — говорит она. — Рада тебя видеть.

— Здравствуй, Лимор! Как дела?

— А у меня новый портфель!

— И у меня тоже!..

Прошли еще сутки. Сон продолжался.

Первое сентября. Школа «Равиталь». Шестой класс. Девочка Лимор с белыми бантами в каштановых косичках…

Прошло три дня. Элиаз спал. Никто не тревожил его сон.

— …Здравствуй, Элиаз! Рада тебя видеть.

— Здравствуй, Лимор! Как дела?

— Ay меня новый портфель!

— И у меня тоже!..

Прошла неделя…

Не дозвонившись до мужа, обеспокоенная жена прервала отпуск и вернулась из Америки. Хлопнула дверь. Элиаз проснулся.

— Я ее ненавижу! — заорал он, вскочив с кровати.

— Господи, что случилось? — спросила жена Фира.

— Я ненавижу эту Лимор, ненавижу!!

По лицу Элиаза Равиковского катились слезы.

Впервые за десять лет.


Евгений Добрушин


МЕНЮ


«Бери от жизни все, но — плати!»

    
Клеопатра


Джон Хэлдон с трудом посадил свой старенький модуль на выщербленный бетон космопорта. Гамма была довольно мерзкой планетой с постоянными магнитными бурями, запыленной атмосферой и вечной нехваткой воды. Но так уж случилось, что ближайшая заправочная находилась только тут. До следующей ему было не дотянуть.

Пока работяги грузили на борт аннигиляционное топливо, Джон пошёл перекусить в ближайшую таверну. Над дверями полуразрушенного здания горела неоновая вывеска: «Харчевня Макса. Хорошая хавка, плюс кое-что еще за безналичный расчёт».

Прочитав вывеску, Джон задумался. Честно говоря, это «кое-что» его заинтересовало даже больше, чем сама еда. На борту его корабля была большая партия необработанных дрилонов с Беты Центавра, очень ценившихся в этих краях. Может, обменять парочку из них на что-нибудь подходящее? Он уверенно распахнул дверь в харчевню.

За небольшим прилавком стоял коротышка лет двадцати пяти и что-то подсчитывал на карманном калькуляторе.

— Привет, Макс! — с порога крикнул Хэлдон.

— Извините, сэр, но меня зовут Стив.

— А! Привет, Стив! — тот час же исправился Джон. — А где Макс?

— Хозяин сейчас в отпуске. А я его сын. Чем могу быть вам полезен?

— Слушай, парень, а что означает на вашей вывеске это словечко — «кое-что»? Да еще и за безналичный расчёт. Кстати, я что-то не совсем понимаю, это что — бартер?

— Совершенно верно. Именно бартер. Дело в том, сэр, что мы торгуем абсолютно всем.

— То есть как это?

— Очень просто. Вот вам меню, — он протянул гостю карманный компьютер размером с ладонь. — Выбирайте!

— А как им пользоваться?

— Наберите на клавиатуре требуемое, и на экране высветится цена.

— Окей!

Джон взял прибор и набрал: «Телка». На экране появилось изображение молодой коровы и ее цена — от 2 до 5 дрилонов, в зависимости от породы и возраста животного.

— Тьфу, чёрт! — выругался Джон. — Я имел в виду совсем другое.

Он нажал сброс и набрал: «Женщина».

На экране появилось схематическое изображение женщины и цены:

«Возраст: до пяти лет — 6 дрилонов, плюс двадцать четыре года тюремного заключения, от 5 до 12 лет — 4 дрилона, плюс пятнадцать лет заключения, от 12 до 16 лет — 3 дрилона, плюс два года заключения, старше 16 лет — от 1 до 2 дрилонов».

— Неплохо, — сказал Хэлдон себе под нос и набрал на клавиатуре наладонника: «Звездолет 500 тонн».

Эта игрушка стоила около тысячи дрилонов или год работы на плантациях Альфы. В последнем случае к этому прилагался остеохондроз, эпилепсия и мания преследования.

Джон набрал новую фразу: «Вилла на Сигме с садом в сто акров».

Здесь расценки были иные: 200 сигментов, плюс головная боль, постоянное недосыпание и налоги по десять сигментов в год.

— Так, попробуем что-нибудь посерьезней, — сказал себе Джон и набрал на клавиатуре: «Кафедра физики Йельского университета».

Ответ не заставил себя ждать: «Центнер сосновых досок». Хэлдон засмеялся — он опять ошибся в определении. Сформулировал заказ точнее: «Заведующий кафедрой физики при Йельском университете». На экране компьютера высветился ответ: «Двадцать лет учёбы, защита диссертации, два развода, алименты и головная боль с последующим ожирением и простатитом».

Джона это очень развеселило. Ради шутки он набрал: «Счастье всего человечества». На дисплее высветилось: «Насмерть замученный невинный ребенок плюс жизнь заказчика».

Такого ответа Хэлдон не ожидал. Он ведь никогда не читал Достоевского.

— Слушай, Стив, а что тут можно купить за доллары? — раздраженно спросил он.

— Только комплексный обед, сэр.

— Ладно. Дай мне одну порцию.

— С вас десять долларов и шестьдесят центов.

Джон расплатился, получил заказанное и сел обедать.

«Все-таки, — думал он про себя, — доллары — самое надежное средство оплаты».

Через полчаса он благополучно стартовал с Гаммы.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 7


Ирина Маракуева


ПАПА


Пльп беспомощно прижал к себе хилое тельце сына, глядя, как навсегда уходит жена. Вот она уже превратилась в тень на скале, вот — в красную точку. Трудно поверить, что она так жестока. Закон отказывает этим в жизни, но ведь своё дитя… Жена не дала выбора: дескать, убью или уйду — нет! Уйду, потому что родила этого от тебя.

Он опустил голову к малышу и вздрогнул, понял, что ещё чуть-чуть, и не нужно будет его бросать — он сам бросит отца и уйдёт в далёкие глуби.

Конечности младенца трепетали в поисках дыхания — да ведь вот он, живительный поток сероводорода, а малыш будто и не дышит. Всё правильно: он не красный. Он бледен, словно рыбы, что падают иногда на их склоны.

«Настало время!» — торжественно подумал Пльп. Он вообще был склонен к торжественным изречениям, потому что уже годы и годы не встречал разговорчивых сородичей. Жена бормотала иногда, когда ругалась, а так обходилась игривыми шлепками или мимикой. Семья Пльпа подвергалась остракизму давно, именно за разговорчивость.

Пльп пополз вниз по склону, туда, где громадная глыба прятала семейную усыпальницу. Нет, не хоронить сына, а спасать его — так, как из поколения в поколение учили в его семье: «Да спасёт он сына своего, рождённого отличным». Он искал пальто своего предка. Неуклюжие пальцы жали на кнопку, что заросла мхом за время беременности жены и теперь скользила и не желала нажиматься. Наконец подалась, и тяжелая каменная крышка саркофага мягко отъехала в сторону, открыв сокровище рода. «Пальто», — говорила Пльпу мать, — это одежда. Такое носили раньше на теле, потому что не умели дышать».

Ещё одна кнопка, и пальто открыло сверкающее чрево. Пльп положил вялого младенца и закрыл пальто. Он сделал всё, что мог, и должен был срочно уходить, потому что дышать здесь было почти нечем. Уползая, оглянулся: пальто зашумело, быстро пролетело над его головой и ушло к небу.

«Мой сын умрёт не в глубях, а в небесах. Предки взяли его к себе», — вяло подумал он, подгребая тонкие струйки газа. Ему больше некому передать завет предков — но и пальто теперь нет. Стоит ли горевать?»

— Ну! — потребовал Иван. — Разобрались вы, наконец, с этим птичьим щебетом на кассете? Он всё плавает, а мы только успеваем считывать показания со скафандра. Явно там чего-то не хватает: наш ужастик без сознания. С какой он планеты?

Коля пожал плечами.

— Не будь тех двадцати лет анализа кассеты пилотов, ни в жисть бы не прочли. Читай.

«Дорогие потомки! Мы надеемся, что вы — есть. И тогда, возможно, узнаете свою утраченную историю. Вряд ли вы сохранили о ней память: история Галактики показывает, что память — самое узкое место, и преемственность — лишь мечта Предтеч.

Наш корабль получил на орбите тяжелые повреждения, и уже не мог забрать нас с поверхности планеты. Планеты юной, такой, какой была и наша до зарождения жизни. Так мы из научной экспедиции превратились в колонию.

Нам ничто не грозило, кроме заточения в Куполе, но всё имеет свой срок, и Купол устареет, лишив защиты наших потомков. С единственным одноразовым грузовиком, что остался на корабле, пилоты прислали нам все затребованные материалы, а потом рискнули на интегральный старт, что описывался лишь в теории, а на практике никогда ещё не был опробован. Мы слышали этот старт: «Прощайте» — и тишина.

Они надеялись вернуться с помощью… Не вернулись. И тогда мы решили сохранить человека в веках — не в тюрьме Купола, а на воле.

Возможно, за то, что мы сделаем, Природа вспомнит и вернёт нас как истинных жителей этой планеты?

Мы перемонтировали геном, сменили тип почек, кожные железы, усилили кровоток и урезали до рудимента лёгкие. Всё ради жизни наших потомков, водной жизни, потому что самым доступным для дыхания здесь был сероводород… Серобактериями заселили эмбрионы.

Трудно видеть людей красного цвета, лишённых возможности говорить… Мы придумали барабанить по стеклу аквариума.

Мозг их, как мы и ожидали, сохранился — остался человеческим. Годы проводили мы у аквариума, обучая подопечных… детьми называть их не хотелось, это было трудно. Наши истинные дети, рождённые под Куполом, продолжат дело. (ПАУЗА.)

Купол уже рушится. Выпускаем подопечных и оставляем им скафандры жизнеобеспечения. Печальная картина: они глупеют от поколения к поколению!

Прощайте, потомки. Мы засеяли сине-зелёных, но уровень кислорода ещё мал, нам не выжить…»

Иван отложил листок.

— Миллиарды лет?! Здесь, в Марианской впадине, по подводным вулканам ползают эти «подопечные», способные засунуть кого-то в скафандр жизнеобеспечения? Вестиментиферы[1 - Вестиментиферы — глубоководные крупные беспозвоночные, симбионты с серобактериями. Живут на склонах вулканов. Утратили системы дыхания и пищеварения; кровь переносит сероводород. Серобактерии обеспечивают пищу. Серобактериями пользуются для дыхания и другие глубоководные беспозвоночные, сохранившие пищеварительную систему.] этого не могут!

Коля постучал его по лбу.

— Природа вспомнит, профессор! Как же! Она чихала на красных Предтеч, зато с пользой употребила сине-зелёных и создала нас. Угу?..

Может, этому бледному побарабанить?

— Есть! Он бледный! И в скафандре — «це-о-два». Колька! Свету надо. Есть тут одна штуковина, которую мы ещё не испробовали. Активируем? Глядеть будем.

И точно: яркий свет залил внутренность скафандра.

— Гляди, зашевелилось! — восторженно прошептал Иван.

— Открывай тюрьму, суй пацана в аквариум. Давление уже снизилось?

— Третий день атмосферное… Но в аквариуме не стерильно, может заразу подхватить.

— Под мою ответственность. Будто у них там, внизу, стерильно.

«Пацан» шлёпнулся в аквариум, пополз к обросшему валуну и обвил его всеми шестью ногами. Через сутки он начал зеленеть.

— Это чего онтопочет? — заинтересовался Николай, разглядывая загоравшего под искусственным солнцем зелёного Пацана. — Всё одно и то же: топ-топ — топ — топ-топ?

— Гулит! — решительно ответил Иван. — Тренирует то ли «мама», то ли «баба».

— Неправ. Надо бы учить «папа»… Эта зелень что — хлорофилл?

Иван прыснул.

— Сине-зелёные, мил-друг. Без них никуда.

— Что, зелёные шестилапы освоят сушу?

— Лёгких нет и взять неоткуда. Нереально.

Коля задумчиво проводил взглядом самолёт-наблюдатель заклятых друзей.

— Ладно! Хватит мотать нервы этим ласточкам. Три месяца летают! Топлива извели… Раз задача невоенная, снимаемся и тихо ползём на базу, будете там младенца выхаживать. В глубокой государственной тайне. Нечего им прятать своих зелёненьких космонавтов. У нас тоже есть зелёный, постарше их уродцев. Не говоря о скафандре.

А зелёный малыш всё стучал: «топ-топ — топ — топ-топ». Разумел он под этим «папа», да вот беда, все эти отцы такие непонятливые…


Ирина Маракуева


ОДНА В МИРЕ ПТИЦА


Она была пепельно-розовой, его мечта. Она струилась по дереву манго, огибая его по крутой спирали, цепляясь алыми коготками всех шести ног и руля длинным хвостом с веером на конце. Ближе к вершине ей стали мешать ветви, и она обхватывала их крыльями, вставляя конечные крыловые пальцы в ямки коры, взмахивала телом, словно гимнаст, и кувырком перебрасывалась на ствол. Вот она добралась до плодов, чуть недозрелых, ещё полупрозрачных и алых, как её коготки, и одним движением оторвала толстую плодоножку от ствола. Круто загнутые ресницы прикрыли сапфировые глаза; зубастый, широкий, словно у утконоса, клюв сжал плод и быстро-быстро застучал, оббивая твёрдую корку. На Аркадия посыпались острые крошки коры, и он похвалил себя за предусмотрительно надетые очки-консервы. Не видать бы ему иначе света белого. А так только шлем и куртка истыканы осколками.

И манго здесь было не манго, и птица была не птицей. Так их назвали жители, что очень не любили чувствовать себя чужими на этой планете, в этом раю. Планету постеснялись назвать «Раем» или «Эдемом», сохранили обычную практику названия небесных тел по имени открывшего их корабля, а потому имя планеты было «Воркута». Жители называли её Воркота и даже объясняли, что лес всегда ворчит, вот, мол, почему… Стыдно же. Штампованное имя для единственной из тысяч открытых планет, что оказалась пригодной для заселения, потому что сдавалась по типу «всё включено»: обеспечивала пропитание из своих собственных ресурсов. Земля с наслаждением сбросила с себя груз избыточного населения, а леса Воркуты прорезали проплешины человечьих построек.

Манго кормил людей, и лишь прихоти аппетита заставляли производить что-либо ещё. Не растительное: в почве Воркуты ничто не прорастало, кроме манго, но завезённые животные благоденствовали на плодах, как и человек. Только вот пернатые конкуренты иногда поедали плоды с особо полюбившихся деревьев, и люди начали охоту на птиц.

Странная то была охота: лишь две тушки достались музеям, серо-фиолетовые и сухие. По птицам стреляли, но не находили подстреленную добычу. Ловили — но ловушки оказывались пустыми.

Птицы стали встречаться всё реже, и тогда выяснилось, что семена манго прорастают лишь после обработки в желудках птиц. Была паника, но какой-то самоучка нашёл рецепт жидкости для обработки семян, и паника улеглась. Всё в порядке, птицы и не нужны вовсе. Без них можно обойтись.

Несколько последних лет Аркадий не получал сообщений о встречах с птицами. Он-то прилетел сюда с Земли ради них и теперь маялся бездельем и тупо ждал. Надежда, говорят, умирает, хоть и последней. И она умерла. Аркадий собрался домой, готовясь к омерзительно долгим годам перелёта, когда ему сообщили об этой птице. Вроде, встретили её в горах…

Он полз по скалам, как искомая птица, — цепляясь четырьмя (к сожалению, всего четырьмя) конечностями и кляня местных жителей, что не сочли возможным рисковать жизнью ради «паута». «Паут», говорили они, кровь пьёт из людей, потому и красный. И нечего в его логово лезть. Всё равно не убьёшь.

«Логово» он нашёл по алым осколкам кожуры манго. Когда плоды давят под прессом люди, кожура рассыпается беловатой пылью, состав которой так никто и не удосужился определить — и без того плоды давятся отлично. Никто никогда не видел ядра. Из-под пресса вытекает красное пюре, его фильтруют и используют — вот и вся кулинария. А птицы кололи кожуру на сверкающие осколки, и вот теперь Аркадию удалось разглядеть целое ядро в зубах «паута» — оно походило на красную желатиновую капсулу с тенями семян внутри. Миг — и зубастая пасть раздавила ядро, зубы заскрипели, перетирая орешки, и птица довольно ухнула, раскрыла слегка безумные лазоревые глаза и уставилась на Аркадия.

— Не уходи, — мысленно попросил он. — Дай мне на тебя полюбоваться. Ты прекрасна.

Странное шевеление внутри головы дыбом подняло волосы на темени, голова словно распухла, и свободный ранее шлем сдавил виски.

— Ухожу, — прозвучал его собственный мысленный голос. — Вот дождался тебя, теперь уйду.

Аркадий потряс головой и спросил вслух:

— Ты последний?

Голова снова загудела, теперь не так сильно.

— Последние ушли, я вернулся.

— Поесть? — тупо спросил Аркадий, отказываясь верить в очевидное: птица с ним говорила.

Мозг засмеялся. Вместе с Аркадием: смех щекотал.

— Я пришёл сказать тебе, что мы отдаём вам свою планету. Нам легче искать пристанище, мы больше приспособлены к Космосу. А вы ещё незрелы и беспомощны. Мы знаем цену, что вы заплатили за нашу планету. Это — единственная идея, что обуревала многие ваши поколения. Эта цена безмерна, потому что вы почти остановили вольную мысль ради броска в Космос. Может быть, здесь вы вернёте иные цели и начнёте иную эволюцию… Да измените же, наконец, принцип движения в пространстве!

— А зачем вам уходить? Если мы узнали, что вы разумны, разве для вас не исчезнет опасность?

Птица снова засмеялась.

— Что мы разумны, вы могли бы и сами догадаться, ведь поселились в чужих сельскохозяйственных угодьях явно искусственного происхождения. Вы рабы схемы: «рука — орудия труда — мозг». А если ты сам — орудие труда? Ты сам настроил семя, сам нашёл место, сам посадил да ещё удобрил. Ни одно дерево здесь не выросло само по себе. Вы ещё помаетесь, пытаясь обновить посевы. А про то, чтобы остаться… Два сходных вида, разумных и питающихся одной пищей, неминуемо превратятся в один, потому что второму еды не хватит. Такие ситуации встречаются. Вид более разумный освободит территорию, оставив её отстающим. Вот и я… освобождаю.

Он был там! Аркадий видел— он был там, розовый «паут», толкующий о разуме. Теперь его там не было.

— Говоришь, два наших чучела у вас? — прошелестел голос. — А скольких неандертальцев откопали на Земле? На момент их ухода? Уверен, не больше двух, и те бракованные… Прощай, сапиенс, и желаю тебе никогда больше не быть слабейшим из двух.


Юлия Серкова


РАБ ЛАМПЫ


— Паук, слышишь? — хрипло зашептала трубка. — Кажется, у меня зависимость… — Выхода нет, — обреченно добавил голос.

На другом конце провода Spider, в быту просто Серёга Крылов, хакер и геймер в одном флаконе, взволнованно охнул. В динамике коротко щёлкнуло, звякнуло, ругнулось и затихло.

— Белкин, ты с ума сошёл?! На что ты умудрился подсесть?

Тот факт, что Крылов назвал друга по фамилии, свидетельствовал о том, что Паук как минимум весьма озаботился, а как максимум опрокинул на клавиатуру чашку кофе, пожизненно обретающуюся на его заваленном всякой всячиной рабочем столе.

— Да нет, — обреченно вздохнул Genie, в минуты душевного подъёма именовавший себя Гением, а в периоды депрессии — просто Джинном. — Ты не о том. Я думаю, у меня зависимость от «Тэшки».

Крылов облегченно выдохнул и цокнул языком.

Дело в том, что Дмитрий Белкин на данный момент являлся единственным счастливым обладателем уникального смартфона четвёртого поколения «ТесЬ-74», доставшегося ему всеми правдами и неправдами откуда-то из засекреченного НИИ. В век бума всеобщей информатизации и компьютеризации Белкин со своим «Тэшкой» слыл местным IT-кудесником, исполняющим цифровые желания и насылающим электронные проклятия. «ТесЬ-74» обладал поддержкой всех возможных беспроводных стандартов, был снабжен двумя встроенными цифровыми камерами, одна из которых предназначалась для видеозвонков, и прочей навороченной аппаратной начинкой. Все эти высокие технологии, большинство из которых было еще неизвестно широким массам, даровали своему хозяину практически неограниченные возможности, начиная от дистанционного управления холодильником и заканчивая созданием собственной говорящей голограммы.

— Так в чем проблема? — уже спокойно осведомился Spider.

Белкин неловко замялся.

— В общем… Настю помнишь?

Паук промолчал.

— Trinity 17.

— А, нуда! И что?

Genie ещё раз вздохнул.

— Она меня бросила.

Крылов, как и подобает лучшему другу, выдержал скорбную паузу.

— Она ушла, — трагически заявил Белкин, — сказала, что «Тэшка» мне дороже!

— «Так и есть!» — чуть не вырвалось у Паука, но, сдержав себя, он бодро заявил:

— Брось! Найдется другая!

На взгляд Spidera, катастрофой вселенского масштаба это событие отнюдь не являлось. Анастасия Скородуб, она же Trinity 17, была намного симпатичнее в сети в образе длинноногой полногрудой блондинки в короткой кожаной юбке с мечом и колчаном со стрелами за спиной. В реальности же, по скромным прикидкам Крылова, её вес переваливал за восемьдесят, эротичный наряд киношной воительницы заменяли потертые синие джинсы, бесформенная майка с логотипом «I love Intel» и стоптанные, видавшие виды кроссовки на шнурках. Столь «романтичный» образ дополняли тугой узел волос на макушке и неизменный рюкзачок за спиной с противно звенящей гроздью брелоков. Так что Крылов был за друга даже отчасти рад.

— Но это правда! — воскликнул Белкин, прервав размышления Паука. — Я вчера «Тэшку» отложил, в тумбочке запер. Дай, думаю, эксперимент проведу.

— Ну и?.. — уже с интересом спросил Spider.

— Кошмар! — выкрикнул в трубку Genie. — Пятнадцать минут выдержал — и всё! Потом — ломка. Не могу без него!!

— Э-э, брат! — многозначительно протянул Крылов. — Так это ж, по сути, рабство, зависимость от новых технологий. «Тысячу и одну ночь» читал?

Белкин всхлипнул.

— Книжка одна старинная. Там примерно твой случай описан. Существовала-де волшебная лампа, а в ней пребывал джинн, могущественный прямо до невозможности. Хочешь, горы свернет, хочешь, сокровища затонувшие достанет, в общем, может исполнить любое желание. Абсолютная власть.

Белкин мечтательно причмокнул губами.

— Маленькая проблема, — наставительно продолжил Паук, — заключалась в том, что без своей лампы ничегошеньки он не мог. Потрёт хозяин лампу — джинн тут как тут, слушаю, как говорится, и повинуюсь. А у самого свободы нет, так вечно на лампу и работает, и без нее никуда.

Отбери — пшик, и нет джинна, поплывет клочком тумана над пустыней.

— Какой туман в пустыне-то? — усомнился Белкин.

— Ну, это я для красного словца, — смутился Паук. — Суть ты понял.

Белкин согласился.

— Да ты не переживай, — деловито сказал Крылов, — вылечим мы твою зависимость. Жди.

Паук застал Белкина на кухне. Друг сидел на табуретке, устремив невидящий взгляд на стол, где ровно в центре, на клеенке в цветочек, лежал злополучный смартфон четвёртого поколения. На полу громоздилась груда мятых пустых банок из-под пива. Понимающе кивнув, Паук водрузил на стол бутылку коньяка и по-хозяйски заглянул в холодильник. На полках сиротливо ютились кусок плесневелого сыра и банка консервированных ананасов.

— Ничего, — бодро сказал Крылов, — сейчас будем снимать абстинентный синдром.

Spider быстро нарезал сыр, аккуратно разложил на блюдце колечки ананасов. Достал из буфета пару пузатых бокалов, ополоснул их под краном и разлил пахучий «Арарат».

После второй рюмки Белкин порозовел, а после четвёртой был уже готов воспринимать гениальный план Паука.

— Значит, так, — серьёзно изрёк Серёга, ставя на стол плоскую серую коробочку. — Сначала устраним раздражающий фактор.

— Это как? — непонимающе спросил Белкин.

— Маленький фокус, — весело продолжил Крылов. — Открываем коробочку, кладём туда телефончик и закрываем — надёжнее, чем в бабушкином сундуке. Пусть пока побудет у меня дома.

— А вдруг ты его… потеряешь? — дрожащим голосом спросил Белкин.

— Не боись, всё для твоего блага. А затем будем использовать принцип замещения.

— Что-то я не замечал у вас диплома психотерапевта, товарищ профессор, — угрюмо пробормотал Genie.

— Элементарно, Ватсон! — Крылов поднял вверх указательный палец. — Вместо просиживания в виртуально-информационном пространстве мы просто сходим на обычную прогулку или, например, вкусно поедим в ресторанчике, как нормальные люди. Всё будет оʼкей!

Белкин молча пожал плечами.

Выглянув в окно, Genie озадачился. По небу ползли серые тучи, в разрывах которых изредка сквозило солнце, временами налетал ветер, поднимая пыль и закручивая опавшие листья, а температура воздуха определению не поддавалась. По обыкновению, Белкин потянулся в карман за смартфоном, чтобы, быстро пробежавшись по паре сайтов погоды, решить, что надеть, но тут вспомнил, что «Тэшку» отдал, и загрустил. Компьютером пользоваться Паук тоже настрого запретил. Через четверть часа бездумного прочесывания шкафа Белкин наугад выудил из него рваные джинсы и джемпер, рассудив, что, раз уж видимого снега нет, замерзнуть он не должен.

Крылов ждал в машине у подъезда, тупо разглядывая приклеенные к стене и трепетавшие на ветру рваные листки объявлений.

— Начинаем нашу программу, — оптимистично заявил Spider, пожимая другу руку. — Больше позитива!

— Я одеться не смог, — понуро пробормотал Белкин. — Прогноз не посмотрел…

— С виду нормально, — заметил Паук, — окинув друга оценивающим взглядом. Вроде, по погоде…

Через пару минут пошёл дождь.

Нервно барабаня пальцами по колену, Белкин с тоской смотрел на лобовое стекло, по которому одна за другой скользили серебристыми змейками дождевые струи. Тонкий джемпер совершенно не грел, кондиционер у Паука не работал, и продрогший Genie старался поплотнее прижаться к спинке сиденья. Крылов хранил угрюмое молчание. В пробке они стояли уже без малого час, как и прочие собратья по несчастью: пенсионеры, недоэмансипированные истеричные дамочки, участники движения «Техника — зло» и члены секты «Машины поработят мир», то есть люди, которые отвергают новые технологии и, соответственно, не пользуются смартфонами, Интернетом и GPS, чтобы определить оптимальный маршрут объезда заторов. Белкину становилось всё хуже; оставалась лишь надежда на сытный обед в качестве компенсации за пережитые мучения.

— Нет, кормят тут всё-таки отменно! — удовлетворенно заявил Паук. — А, Гений?

С этим Белкин не согласиться не мог. «Тетёрка» хоть и не слыла богемным местом, но всё же радовала вкусной пищей.

— Да-а… — протянул Крылов, — пирожки просто сказка!

— Сёмга тоже ничего, — уже немного успокоившись, добавил Белкин, отламывая вилкой розовый ломтик и обмакивая его в соус. — Жить можно.

— Ваш счёт, — официантка вежливо положила на скатерть бордовую кожаную папочку.

Крылов потянулся через стол, но Белкин снисходительно махнул рукой и сыто улыбнулся.

— Я заплачу. За дружескую помощь надо благодарить.

Genie раскрыл папку и полез в карман за «Тэшкой», чтобы, войдя на сайт банка, перевести деньги со своего счёта на счёт кафе. Увы! «ТесЬ-74» не было в кармане, там сиротливо побрякивали лишь две пятёрки…

Белкина била крупная дрожь. Мало того, что денег у Крылова не хватило, чтобы заплатить за них обоих, и Genie пришлось оставить в залог в «Тетёрке» новенькие, недавно подаренные отцом часы, так менеджер ресторана ещё и смерил их презрительным взглядом и высказал пожелание впредь посещать заведения подешевле. К тому же «тачку» пришлось припарковать далеко от ресторана, а дождь не кончался, и промокший свитер противно лип к телу. Руки же буквально чесались в желании позвонить, написать, загрузить — итак далее, и тому подобное….

— Не могу!! — заорал Белкин. — Верни его, я умоляю!!!

— Ладно-ладно, — успокаивающе зачастил Крылов. — Сейчас за десять минут домчимся, и получишь ты своего «Тэшку» обратно.

Genie стиснул подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев.

Белкин не верил своим глазам. Он стоял столбом, ошеломленный, не в силах произнести ни слова. Его любимый «ТесЬ-74» было не узнать: на полу валялись жалкие обломки пластика, крошки стекла, оторванные проводки и отгрызенные микросхемы. Среди всего этого разора восседал мальчик лет пяти, сосредоточенно выколупывая из обломка платы очередную деталь. Белкин несколько раз открыл рот, конвульсивно заглатывая воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Крылов расстроенно всплеснул руками.

— Да это ж брат мой малой, Санёк! Ах, паршивец! Везде доберется! Конструктор юный! Ну, он у меня получит! Ты не переживай, я тебе деньги отдам.

— Какие… — Белкин с трудом сглотнул, — деньги? Такого же вообще ни у кого нет! И не будет ближайшие лет пять!

Со стоном Genie опустился на пол, подбирая немногие уцелевшие детали.

Спустя час, когда бледный шатающийся Белкин наконец ушёл, сжимая в кулаке кусочки пластика и металла, Крылов на цыпочках проскользнул в свою комнату.

Для порядка оглянувшись, он запер дверь и выдвинул ящик стола. В глубине, целая и невредимая, блестела плоская серая коробочка. Паук, не дыша, откинул крышку и положил на ладонь «ТесЬ-74».

— Красавец мой! — прошептал Spider, завороженно глядя на смартфон и нежно проводя кончиками пальцев по тёплому, будто живому корпусу. — Слушаю и повинуюсь!


Владимир Молотков


СДЕЛКА


Гаврий, видный мужчина средних лет, вернулся домой ровно в полдень, как никогда быстро решив все вопросы в офисе. Жена была еще на службе, сын — в гимназии. Гаврий помнил, что в час пополудни у него назначена встреча с коллекционером антикварных книг Симеоном Поростовским.

Заказав домашнему серверу обед из баклажанов с низкокалорийной синтетической свининой, Гаврий обосновался в своем кабинете. Сделал несколько пометок в электронном дневнике и с легким волнением оборотился к старому деревянному шкафчику. Там, на прогнувшихся от тяжести полках, пылилась коллекция древних бумажных книг. Гаврий взял одну из них и, морщась от взметнувшегося облачка пыли, перелистал.

«Странно, — подумал он. — Как же люди прошлого были примитивны! Тратить время на чтение таких увесистых томов… Немыслимо! А те, кто все это сочинял? Кажется, их называли писателями. Дни и ночи строчили они бесконечные тексты. Какой-то мартышкин труд! И беспрерывно работали большие фабрики, печатавшие эти сочинения. Сколько леса перевели!.. То ли дело сейчас: надел на голову пластиковый мультимедийный шлем — разом получай все образы, задуманные копирайтером!»

Сев за стол, Гаврий открыл книгу на первой странице («титульный лист» — не сразу вспомнил он её название) и вслух прочёл:

— Лев Толстой «Анна Каренина».

«Да, был когда-то такой писатель, — размышлял он. — Ещё в гимназии мы проходили мультимедийный вариант «Войны и мира». А это произведение мне незнакомо.

Интересно, о чём оно? Такая толстая книжища! Ну-ка, сколько тут страниц? — Гаврий заглянул в конец книги. — Семьсот с хвостиком. Ужас какой. Уйму времени надо потратить, чтобы осилить этот том!»

Запиликал сервер. Гаврий недовольно бросил:

— Да, слушаю!

— Гаврий Гавриевич, — приятным баритоном заговорил компьютер, — во-первых, обед уже готов, однако не ясно, что подать на десерт. Во-вторых, пришёл Симеон Поростовский.

— Спасибо. Насчёт десерта я ещё подумаю. А Симеона впусти.

Щёлкнул замок входной двери, и спустя несколько секунд на пороге кабинета стоял Поростовский — худощавый старичок с острой козлиной бородкой. На нём был спортивный костюм.

— Здравствуйте, Гаврий, — вежливо сказал посетитель, слегка качнув седовласой головой.

— Проходите, присаживайтесь, — пригласил гостя хозяин, указывая на свободное кресло.

Симеон охотно прошёл и сел. Гаврий положил книгу на стол.

— Ну что, надумали вы продать свою коллекцию? — прищурившись, нетерпеливо спросил Поростовский.

Гаврий вздохнул, постучал пальцами по столу.

— Пожалуй, я продам вам книги, — решительно известил он. — Я хочу переоборудовать свой кабинет и избавиться от хлама. Вся эта рухлядь мне не нужна, а вот лишние деньги не помешают. Для вас же собирание книг, как я вижу, увлекательное хобби. Поэтому сделка будет взаимовыгодной. Надо только договориться о цене.

— Вот и замечательно, — Симеон расслаблено откинулся на спинку кресла. — Что касается стоимости коллекции, я думаю, мы легко придём к согласию.

— Н- Да. Вот только мне интересно, — задумчиво протянул Гаврий. — Зачем вы собираете это старье? Да ещё платите за него деньги!

— Видите ли, дорогой Гаврий, — со значением улыбнулся гость, — я живу на этом свете уже сто пять лет…

— Правда? — удивленно перебил Гаврий. — Я бы вам столько не дал.

— Ну, на самом деле я когда-то прошёл в клинике курс омоложения. И до сих пор, как вы могли заметить, занимаюсь бегом. Впрочем, это не важно… Так вот, яживууже более века. В те далёкие годы, когда я ещё ходил пешком под стол, бумажные книги были в почёте.

— Я представляю. Мой прадедушка что-то рассказывал об этом. Старый шкаф вместе с книгами достался мне как раз от него. Я даже помню, как он читал какую-то бумажную книжку.

— Вот-вот, — подхватил Симеон, — а у меня — мой дед очень увлекался книгами. Он собрал солидную библиотеку. Правда, большая ее часть со временем была утрачена. Многие книги наша семья бездумно сожгла в камине загородного дома… Я вот к чему веду. Когда я был так же молод, как вы теперь, бумажные книги мало интересовали меня. Я тоже считал их бесполезными. Но вот я вышел на пенсию, и у меня появилась уйма времени. Тогда я и вспомнил про бумажные тома из двадцать первого века, как-то по-новому взглянул на них и постепенно увлёкся их собирательством.

— Понятно, вам же нужно было чем-нибудь занять себя, — заключил Гаврий.

— Тут не только это, — поморщился старичок. — Вот дайте-ка мне ту книгу.

Он указал жестом на том, который Гаврий листал до прихода гостя и оставил на столе. Гаврий с готовностью протянул бумажный кирпич Поростовскому. Симеон осторожно взял книгу, повертел в руках.

— Лев Николаевич Толстой. Знаю-знаю, — пробормотал он.

Потом поднёс книгу к своему тонкому хрящеватому носу. Приоткрыв том, он обхватил большую часть страниц пальцами. Тут же, прижав к бумаге большой палец, с тихим треском быстро пролистал страницы перед носом, упоённо втягивая их запах.

— Понимаете, — сладострастно сказал он затем, — у бумажных книг есть какой-то свой особенный аромат. Стоит только почувствовать это дыхание старой бумаги, этот дух веков… Листая бумажную книгу, испытываешь порой необычайный трепет.

Глаза старичка светились теперь радужным блеском.

Гаврий снисходительно хмыкнул. Поростовский показался ему забавным.

— Ну, ладно, — выдохнул Гаврий, поднимаясь, — я предлагаю вам отобедать со мной. Пойдёмте в гостиную. Там и продолжим беседу.

Симеон согласился с удовольствием.

Вскоре они уже сидели за большим столом, накрытым автоматами сервера. Гаврий разлил по рюмкам коньяк из пузатой бутылки. Они молча чокнулись, выпили и приступили к трапезе.

— А все-таки сознайтесь, Симеон, у вашего невинного хобби есть и другие мотивы, — внимательно поглядел на Поростовского хозяин дома. — Бумажных книг в мире становится всё меньше, и не исключено, что через несколько десятилетий их начнут продавать на аукционах, как раритеты, как археологические находки. Вот тогда-то ваши правнуки смогут хорошо поживиться! Я и сам, быть может, не стал продавать свою коллекцию, если бы задался подобной целью. Но материальное положение нашей семьи позволяет не обращать внимания на такие вещи.

— Не стану отрицать, — едва улыбнулся гость, откусив кусок синтетического мяса новообретенными металлопластиковыми зубами, — конечно, я передам свои книги правнукам, и они будут вольны распоряжаться ими по своему усмотрению. Однако я не стал бы на их месте извлекать из этого материальную выгоду. Я мечтаю о том, что одна из самых последних бумажных коллекций будет принадлежать именно моим потомкам. Это же так здорово, — тешить себя подобной мыслью!

— Да, — согласился Гаврий, с уважением поглядев на старика. — А ведь я мог бы сдать свои книги в утиль, если бы не познакомился с вами.

— Ну и хорошо, что не сдали. Фирмы, которые делают из книг брикеты… ну, для растопки каминов в загородных домах, — эти фирмы платят по весу, и платят мало. Стало быть, я сослужу вам хорошую службу. Я буду платить соответственно значению каждой книги. — Поростовский снова вяло улыбнулся. — Однако — уточнил он, — я возьму у вас лишь тома в твердых обложках. Журналы и всякого рода брошюры меня не интересуют. Так что кое-что вам все равно придется сдать в утиль.

— Как скажете… Кстати, Симеон, а вы сами-то хоть иногда читаете книги или просто любуетесь ими? — осведомился Гаврий, наткнув на вилку ломтик горячего баклажана.

Старичок приосанился и хитро прищурил глаза.

— Кое-что я порой почитываю. Вы знаете, на самом деле это очень интересное занятие. Оно вызывает такие же добрые чувства, как просмотр старых бумажных фотографий. У вас остались бумажные снимки, сделанные старинным фотоаппаратом, в котором использовалась пленка?

Гаврий покачал головой.

— Нет, когда-то были, но мы все отсканировали и повыбрасывали. Весь наш семейный архив находится на домашнем сервере.

— Ну, тогда вы вряд ли поймёте меня. Я хотел сказать, что, читая бумажную книгу, я испытываю такое же теплое ностальгическое чувство, какое возникает при просмотре старых бумажных фотографий. Кроме того, чтение очень успокаивает, оно помогает снять стресс не хуже, чем это делает виртуальный медитатор… Вы-то никогда не пробовали читать свои книги?

— Ну так, заглядывал пару раз из любопытства. Но больше одной страницы не осилил.

— Я советую вам попробовать. Когда мы займёмся вашей коллекцией, я оставлю вам пару книг на своё усмотрение, и вы будете их почитывать на досуге. Кстати, когда мы приступим? Надо определиться с ценой.

— А прямо сегодня. Сейчас поедим и начнём…

Гаврий послушался Поростовского и оставил себе… правда, не пару, а всего одну книгу. Старичок был вполне доволен.

Единственный том в хорошо сохранившейся твердой обложке Гаврий поместил в сейф. Это был роман неизвестного ему писателя, на удивление толстый, к тому же напечатанный мелким шрифтом, отчего поначалу даже не хотелось его читать. Но Симеон обещал, что эта книга покажется Гаврию интересной.

Гаврий несколько раз брался за нее, но не мог одолеть больше одного, от силы двух абзацев. Всю жизнь ему приходилось читать только документы и короткие заметки в Сети. Обычно всю необходимую информацию он получал с помощью мультимедийного шлема.

Но странный старичок с его страстью к бумажным книгам никак не выходил из памяти. И однажды Гаврий пересилил себя. Прочёл страницу, другую… И не заметил, как всерьез увлекся чтением печатного романа. Он вдруг испытал необычайные, незнакомые ему доселе ощущения. На страницах книги кипели страсти из далекого двадцатого века, и это было так чудно: слова складывались в предложения, а предложения порождали в сознании живые, чувственные образы. Но главное было даже не в этом. Он вдруг понял, какой непривычной, но сладостной красотой обладает печатная речь, какую особую силу способны иметь над человеком слова, написанные другими людьми.

С тех пор, как Гаврий стал всерьез читать толстенный том в картонной обложке, эти мысли и ощущения не оставляли его в покое. Ему казалось, что нужно сделать нечто особенное, как-то напомнить людям о книгах, что нельзя больше мириться с существующим положением вещей. И однажды Гаврию пришла в голову сумасбродная идея…

Как-то утром Симеон Поростовский вышел из дома на пробежку — обычное дело для спортивного старичка. Погода стояла отменная. Была середина июня, солнце улыбалось пробужденной земле, радостно чирикали воробьи. Поростовский вдохнул поглубже воздух, очищенный мощными муниципальными фильтрами, и побежал трусцой.

Когда Симеон, следуя неизменным курсом, выбрался на проспект, он увидел большую толпу людей. Сперва ему подумалось, что, наверное, упал автолёт или столкнулись водородные мобили. Но ни огня, ни дыма, ни видимых разрушений Поростовский не заметил. Лишь подбежав поближе, он понял, чем занята толпа. Люди, задрав головы и раскрыв рты, глядели наверх. Симеон тоже поднял голову.

На огромном рекламном щите, свесив ноги в наглаженных черных брюках, сидел человек в белой сорочке и читал бумажную книгу. Зрение у Поростовского было не по годам хорошее. И, приглядевшись, он различил в лице человека знакомые черты. То был Гаврий Гавриевич.

Уже подлетели телевизионщики; кто-то громко сказал, что скоро будет мэр. Толпа не расходилась, напротив, только прибывала. Движение на проспекте застопорилось: мобили останавливались, из их открытых окон высовывались зеваки.

Тонкая улыбка растянула сухие губы Симеона Поростовского.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 8


Андрей Кожухов


В ГОРОДЕ БЕЗ ДОЖДЕЙ


Я лечу в аэробусе и, чтобы скоротать время, ненавязчиво разглядываю попутчиков.

Вот вошёл старик в туго подпоясанном чёрном плаще, каких давно не носят, и ещё более древней фетровой шляпе. Даже не вошёл, а впрыгнул в салон, ухватился за поручень и театрально пристукнул ногой. Душевно, будто собственных внуков, оглядел всех пассажиров и медленно направился поближе к выходу.

Держится не по годам бодро, но лицо выдаёт возраст. Обвислые, как у бульдога, щёки, усталые глаза, на большом бугристом носу — плюсовые очки в старомодной латунной оправе. В левой руке держит резную трость с набалдашником — рычащая львиная морда. Похоже, это изобретатель машины времени, который только что испробовал свой аппарат…

Шутка, конечно. «Нельзя перемещаться ни в будущее, ни в прошлое, потому что времени самого по себе не существует», — часто повторял нам в школе учитель физики. Но старик по виду явно из прошлого, из середины двадцатого века, когда люди ходили с зонтами, чтобы укрываться от дождя. Это сейчас города и зоны отдыха — под куполами, а тогда и дождь, и снег были вполне обычными явлениями.

Эх, я никогда не бывал в настоящем дремучем лесу, меня не окатывал ливень с головы до ног, я не видел радуги, не бежал по мокрой от росы траве, голыми пятками ощущая землю.

Невероятно захотелось на природу! Ведь сейчас весна, километрах в десяти от границы Москвы дождевые капли усыпают блёстками молодую листву. А может, и не усыпают, не знаю.

Вообще, самое интересное в моем положении — как раз то, что я ничего не знаю. Понятия не имею, почему лечу в аэробусе, куда и зачем? Не помню своего имени, кто я, откуда, где учился. Родителей и друзей тоже забыл. Как будто жизнь моя началась именно в тот момент, когда я сел в аэробус.

А внешний мир я помню. Я неплохо знаю историю, у меня обширные познания в естественных науках, я узнаю город за окнами, его улицы и небоскрёбы. Стёрта (кем? для чего?) только моя личность.

Но я не паникую. Мне даже любопытно. Вдруг я модный писатель или популярный певец? Впрочем, непохоже: на знаменитость обращали бы внимание. Да и нет у меня подобных талантов — в этом я почему-то уверен.

Ещё я знаю, что мне тридцать восемь и голова моя наполовину седа. Определённо зарабатывал я на жизнь не сочинительством романов и не пением. Явно чем-то более осязаемым. Уж не тренер ли я? То-то столь хорошо знаю анатомию.

Мы как раз пролетаем мимо яркого голографического памятника известному футболисту. Он набивает мяч и ненатурально улыбается.

Нет, я не тренер. Спортом я никогда особо не увлекался, хотя и помню, что к середине нынешнего века Россия наконец-то научилась играть в футбол.

Я смотрел тот поистине великий матч, лет восемь мне было. Никто уже не верил в нашу победу, все ждали: вот сейчас прозвучит финальный свисток арбитра, и Золотой кубок мира окажется в руках соперников. Но последние секунды решили исход игры.

Немцы были в шоке. Такого поражения они давно не знали.

Дальше, через два квартала после поворота, я точно знаю, будет ещё один памятник — императору Петру Великому. Его поставили в конце прошлого столетия, он неподвижен и несуразно громаден. На стыке веков исторический облик Москвы исказили до неузнаваемости. Часть уродливых построек той поры аккуратно снесли, но памятники трогать не стали.

В связи с этим вспомнился один поучительный случай. В Нью-Йорке установили голографический памятник одному из бывших президентов, имя я забыл, но помню его фальшивую улыбку, приставку к имени «младший», а также то, что называли его «великим борцом с террористами». Хм… Ну да ладно, дело прошлое. Так вот, какие-то хакеры взломали сеть, и…

Наутро изумлённые подданные самой «демократической» империи увидели на постаменте огромную обезьяну, этакого Кинг-Конга в пиджаке и галстуке, но без штанов и рубашки, с чёрной лентой поперёк волосатой груди. Надо ли повторять, что было написано на ленте! Вокруг летали безголовые куры-бройлеры, с тучки над головой капала арабская (как поясняла надпись на тучке) нефть, а измаранный король приматов махал рукой и улыбался. Кстати, очень похоже.

Хакеров не поймали, но заявили, что это были русские. А кому же ещё сотворить такое бесчинство? Скифы, варвары, вандалы…

Через семь остановок будет конечная. Старик, всю дорогу вертевший трость, вышел на Синусоидальной возвышенности. За ней последует спуск до второго яруса и снова подъём на седьмой.

Я идеально знаю этот маршрут. Что-то странное сотворили с моей памятью. Здесь — помню, а там — нет…Какв одном недавнем американском фильме, «Хакеры фортуны» называется. Известный под ником Профессор — главарь хакерской группы из четырёх человек якобы потерял память, а на самом деле это был клон, руководимый службой безопасности компьютерной фирмы, из которой похитили… М — Да, не силён я в компьютерных программах, но похитили они что-то очень важное и дорогое.

Так чем же я все-таки занимался в прошлой жизни?

Повторяю, я не паникую. Но та неизвестная жизнь уже получила ярлык «Из прошлого», о котором, судя по всему, я неплохо осведомлён. Может, я историк? Столетняя война, Французская революция, Августовский путч, Крестовые походы, Ледовое побоище, Великий нефтяной кризис, Наполеон, Ленин, Кирилл Туровский…

Нет, все эти имена и названия мне знакомы, но не более того. В городе, где я родился, стояло два каменных изваяния Ленину, но родился я не в Москве. Новосибирск, Краснодар, Волгоград, Хабаровск? Я был в этих городах, но где появился на свет — не помню.

Что делать, когда аэробус прибудет на конечную станцию? Билет у меня не разовый, на много поездок, могу кататься еще долго, но проблему это не решит.

Замаячила на потолке бегущая реклама: «Телефон доверия для молодёжи». Я не годен по возрасту, к сожалению. Зато молодёжь годна по возрасту служить в армии, а я уже нет. Но ведь я служил? Наверное, нет, потому что учился.

Следующая реклама веселее: «Купите три пары женских колгот от целлюлита и получите в подарок мужские согревающие носки». Это американцы придумали такие носки. Они связаны из пряжи, поглощающей пот. Очень полезная вещь, продукт нанотехнологий. А если не нужны даме мужские носки? Отказаться от такого великолепного подарка с намеком: станьте красивой, и у вас появится муж, которому вы сделаете сюрприз? Правда, сюрприз может оказаться с душком: мол, дорогой, что-то у тебя ноги попахивают…

У меня не было жены. Или была? Напрягаю память. Господи! Она же умерла пятнадцать лет назад, при родах, после трех лет совместной жизни. Лучше бы мне об этом не вспоминать никогда, но почему-то именно это я не забыл окончательно. Жена, супруга, как принято писать в некрологах. Женщин лучше её я больше не встречал.

Так, кажется, подсознание мне подыграло. Когда умирают жены простых людей, некрологи не печатают. Неужели в той жизни, до моего беспамятства, я был важною персоной? Нет, не публичной личностью, иначе меня узнавали бы, но человеком нерядовым?

Тогда почему же я уверен, что каждый день на этом самом маршруте ездил, то есть летал на работу? Кто же я?

На мне стандартный тёмно-серый комбинезон служащего, в кармане только проездной, больше ничего. Я не помню, как входил в аэробус, будто родился уже здесь.

Как всё это похоже на человеческую жизнь! Мы садимся в транспорт на остановке «День рождения» и выходим на остановке «Смерть». Старуха с косой хорошо поставленным голосом водителя командует: «Выходите, конечная станция!».

Городской маршрут — это наша жизнь, от и до. Мы видим других пассажиров, тут наши знакомые и родные, мы встречаем здесь свою вторую половинку, некоторые по несколько раз встречают, так как люди выходят иногда раньше положенного, а вторые половинки имеют обыкновение менять маршрут. Кто-то входит в нашу жизнь, одни — ярко, другие — незаметно, кто-то из неё удаляется. Из окон мы замечаем разные события, познаём новое и необычное. И ждём конечной остановки, что я сейчас и делаю. Это наш последний день, последний смысл, последняя воля, вздох, вопль…

Наверняка такие же мысли посещали многих с давних времён, только вместо аэробуса были карета или автомобиль, поезд или самолёт. И уж точно какой-нибудь известный писатель прошлого использовал этот образ в своём произведении.

Вот вошла женщина. Я не вижу её лица, но фигура хороша, и я чувствую: она должна мне понравиться. Сейчас она повернётся ко мне лицом и…

Да! Она мне очень нравится. Стройная, чуть ниже меня ростом, в шёлковой белой блузке, в чёрной юбке до колен. Роскошные длинные волосы, голубые глаза, точеный носик, на подбородке ямочка… Мне кажется, так должен выглядеть мой идеал.

Стоп, нельзя столь бесцеремонно глазеть на людей! Поздно, она заметила и подходит ко мне.

— Извините, я доеду… то есть, долечу до пятой больницы?

Я быстро киваю головой, а потом задумываюсь. Я ведь точно знаю, где это. От конечной до пятой больницы путь неблизкий, но это единственный маршрут. Дальше только пешком. Наверное, она не привыкла ходить пешком и обязательно заблудится! А город я знаю превосходно, будто сам его проектировал.

— Нам по пути, — без зазрения совести вру я. Хотя, почему вру? Нам действительно по пути: мне лучше всего сейчас посетить больницу. Там разберутся, что с моей памятью. Можно бы еще в милицию обратиться, но туда — только за смертью и только по повестке.

Может, нам было предначертано встретиться с… Как её зовут? Хм, я собственного имени не знаю, вот это проблема. А её зовут…

— Варвара, — представилась она и засмущалась, даже покраснела.

Теперь я должен назвать свое имя. Так принято. Эй, не молчи, еще подумает, что испугался её воинственного имени. Придумай себе любое, это же так просто, у тебя богатый выбор.

— Красивое у вас имя. А у меня самое простое: Евгений, — я встаю и улыбаюсь. — Вот и наша остановка. Мне тоже в больницу надо, к доктору. А вам зачем?

— Я по направлению, медсестра.

— Да? А я думал, что направлений давно не дают.

— А мне вот дали… — растерянно и виновато улыбнулась она.

Так мы и познакомились. Около часа не спеша, будто гуляем по бульвару, шли в больницу. Беседовали. Дважды спускались на нижние ярусы, она зачем-то брала мою руку и крепко ее сжимала. Неужели боялась?

Я оказался довольно разговорчивым субъектом, о таких говорят: «с дамами он неробкого десятка». Сочинил о себе какую-то ерунду, а в конце признался, что потерял память и не знаю собственного имени.

На мое удивление, Варвара отреагировала спокойно, как подобает настоящему медику, и сказала, что обязательно мне поможет. Видимо, выглядел я в этот момент очень жалким и побитым, как распоследний дворовый пёс, да и слова её о помощи немного испугали меня. Столь уверенно, без тени сомнения, оглашают приговор в суде. А мой приговор — отнюдь не оправдательный.

Но паниковать не надо. Поздно паниковать.

Две недели пролетели как в сказке. В больнице мне понравилось. Ухаживали достойно, комната оказалась уютной, светлой, соседи — покладистыми, но самое главное — от меня почти не отходила медсестра Варенька. Раз она привела меня, то ей и поручили обо мне заботиться. А я старался казаться ещё более беспомощным и нуждающимся в утешении, чем был на самом деле.

Она мне всё больше нравилась, эта милая и добрая девушка с таким грозным, но благозвучным именем. Что-то в нём есть, что-то до боли близкое и родное… Может, потом пойму, когда всё вспомню. Кажется, я могу в нее влюбиться.

Единственный минус — до сих пор не выяснили, кто же я такой. Вот и хваленая их биометрика! Сканирование радужной оболочки глаза, дактилоскопия — все оказалось бесполезным. Я ж говорю, милицию только за смертью посылать. Интересно, откуда во мне такая нелюбовь к этой структуре?

Как сказал главврач, у меня несвойственная потеря памяти. Бредово звучит, на мой взгляд, но с врачами спорить себе дороже.


Мне делали всевозможные анализы, я оказался «богатым на здоровье», как звонким голосом сообщила мне терапевт, толстая тётенька чуть старше меня. Также обнаружились следы операции по удалению аппендикса, перелом ноги и двух рёбер. Конечно же, я понятия не имел, кто мне их пересчитал.

— Подождите, — остановила меня терапевт, когда я уже выходил из ее кабинета. — А анализ на БВИ делали?

Память — странная штука. До этой секунды я ничего не знал о БВИ. А тут сразу всё вспомнил.

Болезнь водяного истощения, самая страшная из людских напастей, появилась в середине двадцать первого века. Уже несколько десятилетий учёные пытаются найти лекарство, но пока даже на миллиметр не приблизились к цели. Человек живёт, всё нормально, а потом в одну ночь в адских муках скукоживается и умирает.

Больше чем наполовину мы состоим из воды. И вот она, по непонятным причинам, начинает испаряться. И ничего с этим поделать нельзя. Но что ещё более ужасно — не установлен способ передачи этой болезни. Можно пожать кому-нибудь руку, поцеловать давнюю знакомую, выпить отфильтрованной воды, зайти в музей, да просто проехаться в аэробусе — и подцепишь заразу. Ты — заразишься, а твой постоянный спутник, который был там же и делал то же самое, — останется здоровым.

Проводились масштабные исследования, ставились многочисленные эксперименты, но все впустую.

Со временем люди привыкли, устали бояться, перестали избегать контактов. Одни говорили: на все Божья воля. Другие доказывали, что это происки инопланетян. Третьи обвиняли военных с их секретными технологиями.

Помните СПИД, который научились-таки лечить? С ним была примерно та же история. В семидесятых годах прошлого века человечество избавилось от оспы, через десять лет объявили о победе над ней. И как раз тогда люди столкнулись с новой бедой, названной СПИДом. Когда же его победили, ему на смену тотчас пришла болезнь водяного истощения.

Скорее всего, тут обычное совпадение, каких немало в природе. Но многие видели в этом происки недобрых сил.

С момента заболевания водяным истощением до последнего дня, когда тело, в буквальном смысле, испаряется, проходит от нескольких месяцев до трёх лет. Число умерших от истощения велико, учитывая, что вирус распространяется любым способом, но заражает не всех. Каждый год людей становится почти на один процент меньше.

В любой момент все желающие могут бесплатно узнать, больны они или нет, хотя большинство предпочитает оставаться в неведении — просто ждать последнего вздоха, последнего вопля. Ходить на работу, читать книжки, заниматься спортом, играть в шахматы…

Никакая изоляция не помогает. Один миллионер заключил себя в герметичный кокон, но все равно заразился. Он не пользовался даже глобальной сетью, так как наивно верил, будто вирус, на манер компьютерного, может передаваться по ней; пил проверенную родниковую воду, истово молился; он обезопасил себя по максимуму, как думал. Тщетно.

Меньше всего страдают от БВИ сельские жители, но удалённость от городов — тоже не панацея.

Каждый день у меня брали кровь, подсоединяли присоски к телу, снимали какие-то графики, проверяли количество микроэлементов и витаминов, вливали разные растворы. Подопытный кролик под условным именем Евгений ждал результата.

Не хотелось говорить Варваре о моём возможном заболевании водяным истощением, но она догадалась, что со мной непорядок. Я всё рассказал, ожидая больше её не увидеть.

— Даже если бы я точно могла от тебя заразиться, я бы всё равно осталась с тобой, — ответила Варвара.

— Почему? — спросил я.

— Потому что… я тебя люблю, — искренне засмущалась она и опустила глаза.

Вместо того чтобы сказать: «Я тоже тебя люблю», я повторил свой дурацкий вопрос, сохраняя при этом самое серьёзное выражение лица:

— Почему?

— Не знаю, — пожала плечиками Варя. — Просто люблю.

— И я тебя тоже люблю. Но не хочу, чтобы ты страдала. Вдруг я смертельно болен? Ведь ничего неизвестно обо мне. Может, я преступник? Маньяк? А если у меня и впрямь БВИ? Да, ты можешь не заразиться, и, скорее всего, так и будет, но… я ведь умру. Зачем я тебе нужен мёртвый?

Она только собиралась ответить, как её срочно вызвали в операционную. И хорошо, что так случилось. Лучше не знать ответы на некоторые вопросы. И Варваре лучше не слышать этих вопросов: вдруг не найдет, что ответить, и оставит меня. Даже если я окажусь больным, мне все равно хочется быть с ней, до последнего вздоха.

Прошла ещё неделя. Я занимался на беговой дорожке, играл в нарды (кстати говоря, получалось это у меня превосходно), по чуть-чуть вспоминал произведения советских и постсоветских классиков: Шолохова, Фадеева, Булгакова, Астафьева, Солженицына… Открывал для себя увлекательный мир художественной литературы заново. Листал труды великих русских историков: Карамзина, Соловьева, Ключевского…

Мы с Варей пришли к выводу, что был я, скорее всего, все-таки историком. Очень увлекают меня события двадцатого века в России, СССР, потом снова России, но от политики я далёк. Как далёк и от её крайностей — войн и революций, в которых гибнут большей частью безвинные люди.

Также выяснилось, что неплохо разбираюсь я в медицине, биологии, химии и ещё кое в каких естественных науках. Весьма образованным оказался.

Мои анализы терялись дважды, каким-то мистическим образом, так что ждать пришлось дольше обычного.

Эта неделя наверняка была самой мучительной в моей жизни: и настоящей короткой, и прошлой длинной. Я уже был готов выслушать, что болен, потому что не раз себя хоронил. Лишь бы скорее узнать правду.

Сны изматывали; есть ничего не хотелось. Если бы не Варя, я бы сошёл с ума. Наступило бы истощение мозгов намного раньше, чем водяное истощение тела.

Но у любого ожидания есть конец.

— Пошли к Петру Семёновичу, — Варя нежно взяла меня за руку и повела к главврачу.

— У вас всё в порядке, — спокойно сказал он нам. Понятно, что для него это обыденная работа, рутина, но никто не знал, насколько это было важно для меня. — Водяного истощения нет.

— Я здоров! Здоров! Я здоров!

Обнял Варвару и закружился с ней в танце.

— Давай поженимся! — предложил я. Само вырвалось.

— Давай… — не раздумывая, ответила она.

Еще неделю я оставался в больнице под наблюдением врачей, сдавал бесконечные анализы, но с памятью так ничего и не выяснилось.

Но теперь меня это совершенно не волновало. Возможно, я всё забыл как раз для того, чтобы это «всё» не помнить больше никогда. Хотя врачи уверяли, что память ко мне должна вернуться.

Завтра меня выписывают, я переезжаю к Варваре. Мне назначили неплохое денежное пособие, и я уже привык к имени Евгений. Жизнь наладится, я уверен!

Может быть, мне просто дали второй шанс в жизни. Бог ли, судьба ли, случай, или сильные мира сего — не важно. Каждый достоин второго шанса. Даже если он совершил ужасный поступок — человека можно и нужно простить. Выход есть всегда. И обязательно нужно верить, надеяться и любить.

Варя ждала меня в холле, уже переоделась.

— Зайди напоследок к главврачу, он тебе должен что-то сказать.

— Что?

— Не знаю, Жень, он не отчитывается перед медсестрами. Просто зайди к нему, я тебя подожду.

— Хорошо, — поцеловал ее в носик. — Я быстро.

Вот и кабинет главного. Постучали вошёл. На месте Петра Семеновича сидел какой-то старик, я не сразу его узнал. Первый человек, которого я запомнил в аэробусе! — он был тогда в плаще и шляпе, в очках и с длинной тростью. А сейчас — в привычной современной одежде, без древних вычурностей.

— Лев Уланский, — представился он и прищурился. — Рад видеть тебя, Трофим.

— Я не Трофим, я…

И запнулся. Этот старик знает, кто я! Меня зовут Трофим?

— Да, тебя зовут Трофим, — широко заулыбался он.

Мысли читает?

— Нет, конечно, мысли читать я не умею, — всё ещё улыбался он.

— А как?..

— Очень просто, — перебил он меня. — Ты это сам написал, сам придумал.

— Что?

— Всё, от начала и до конца, включая эти мои слова приветствия.

Я ничего не понимал, но происходящее мне определённо не нравилось.

— Я объясню, присядь.

— Внимательно слушаю, — сухо про бурчал я.

Уланский медленно рассказывал, каким-то особенно успокаивающим мерным голосом, за которым слышалось: «Всё в порядке, всё хорошо, расслабься». Тик-так, тик-так…

Я не перебивал.

— Ты — учёный, автор множества научных книг. Придумал, как найти способ лечения людей от всех болезней.

В самом человеке есть для этого всё необходимое. Не нужны никакие лекарства, сам человек для себя — лучшее лекарство. Но добиться результата очень сложно. Запустить в себе самом механизм излечения, подавить болезнь — мы почти не умеем. И еще сложнее во всё это поверить. Сейчас ты ничего не помнишь, но скоро память к тебе полностью вернётся. Ты принял препарат, который ввел тебя в состояние частичной потери памяти. И забыл ты именно то, что тебе нельзя было знать для чистоты эксперимента. Повторю: разработал и распланировал всё ты, до мельчайших подробностей. Аэробус, незнакомка, больница, соседи в палате, нарды, какие читать книги… Помнишь меня, с тростью, я ей картинно размахивал?

Я кивнул. Конечно же, помню, трудно было не заметить такого уникума.

— Да, ты придумал, как я должен выглядеть и что делать, чтобы ты непременно обратил на меня внимание. Если бы ты узнал меня, то встрепенулся бы, направился ко мне за помощью, позвал. Это была первая проверка того, как сработал препарат. Потом вошла девушка, которая представилась Варей. Это ты её так назвал, и ты же её отбирал, она актриса из Красноярска. Ты должен был в неё влюбиться. И, кажется, ты идеально сыграл по собственному сценарию.

— Замолчите, — грозно прорычал я, готовый разорвать этого мерзкого лживого старикашку. Но взял себя в руки, успокоился. — Это всё неправда! Она любит меня. Я не мог всё это придумать.

Уланский тяжело вздохнул и погрустнел.

— Трофим, поверь, — сочувственно продолжил он, — ты всё это придумал, а я помогал.

— Я хочу её видеть.

— Нет, это невозможно, — жёстко отрезал старик. — Она только что уехала. Она не любит тебя.

— Я верил ей.

— Талантливая актриса, хороший сценарий, умелый режиссёр. Я думал, ты сильнее обозлишься, но ты убедил меня тогда, что…

— Зачем всё это? — перебил я и уставился на Уланского.

Я ведь просто хотел обычного человеческого счастья. И действительно поверил в его возможность.

— Как я уже сказал, человек — это лучшее лекарство для самого себя, — снова начал Лев мерным голосом: тик-так, тик-так. — Очень сложно открыть в себе способность к излечению, но организм на подсознательном уровне может выработать средство от любой болезни. Ты придумал, как получить антивирус от БВИ. Кандидатуру подопытного искать не пришлось: девять месяцев тому назад у тебя обнаружился вирус водяного истощения. Идеальный вариант, ведь кто лучше тебя самого знает, как ты поступишь в той или иной ситуации? Мы долго и тщательно разрабатывали детали эксперимента. Сомневались, получится ли… Получилось! — старик вдруг приподнялся в кресле. Он был явно взволнован и смотрел на меня с восхищением.

Я же не хотел ни говорить, ни слышать, ни помнить… Упасть бы на больничную теплую койку, укрыться одеялом, спрятаться и никогда больше никого не видеть! Но не было даже сил, чтобы заткнуть уши.

— Ты попал в больницу, мы тебя досконально обследовали и проверяли по несколько раз на дню. Ты был болен БВИ. Времени оставалось все меньше и меньше. У нас была только одна попытка. И всё удалось! Когда ты ждал неделю результата анализов и томился, весь измучился, ты ещё был болен. До того, как пойти к главврачу и узнать, что здоров, ты тоже был ещё болен, вирус мы обнаружили. А потом, сразу после того, как прокричал, что здоров и предложил Варваре пожениться, ты уже полностью излечился. Понимаешь?

— С трудом.


— Ничего, всё вспомнишь и поймёшь. У тебя появился смысл жизни, ты очень хотел выздороветь, и организм сам себя излечил. Самое главное, у нас есть, грубо говоря, «ты» больной и «ты» выздоровевший. Когда к тебе вернётся память и все знания, мы сможем получить с помощью этих данных антивирус. Ведь механизм лечения, который сработал в тебе, связан с определенными биологическими процессами в организме… Черт, я с удовольствием рассказал бы тебе сейчас на языке медицины, но ты можешь не понять. По крайней мере, в своём сценарии ты просил меня объяснять всё как можно проще, на самом обыденном уровне.

— Я не желаю ничего понимать. Я устал и хочу уйти от вас.

Старик осунулся и подозрительно на меня посмотрел. Как на предателя. Наверное, я им и был. Предал свою идею, свой план, свой сценарий. Перечеркнул всё ради того, чтобы любить и быть любимым.

— Трофим, ты уверял меня, что воспримешь расставание с Варварой спокойно, как должное.

— Значит, это был не идеальный сценарий. Имей я возможность, я бы остался с Варей, сделал бы так, чтобы всё было правдой, она — медсестрой, мы бы с ней жили вместе.

— И тебя не волнует то, что люди могут исчезнуть из-за БВИ? Только потому, что тебе хочется быть любимым? Хочется счастья?

На эти вопросы я не хотел отвечать.

— А почему её назвали Варварой?

Уланский не ожидал вопроса, но ответил тотчас:

— Твою жену так звали. Она умерла, прости.

— Надеюсь, вы… мы в том не виноваты, и она умерла не по моему сценарию?

Наверное, это должно было означать шутку, но Лев не улыбнулся. Я вдруг вспомнил кое-что.

— Мои родители любили старину? И поэтому назвали меня таким именем? И я тоже любил старину, только совсем недавнюю. История же — это всего лишь моё хобби, да?

— Да, Трофим, так и есть. Прости, у нас действительно очень мало времени. Нужно много чего сравнить, опробовать, проанализировать, прежде чем мы получим препарат, который убьёт вирус водяного истощения. Хотя вирусом эту заразу называют чисто условно. Нужно сделать ещё один анализ, прежде чем ты поедешь в другую больницу, где к тебе вернется память.

Уланский достал прибор, похожий на большой напёрсток, и всунул мой указательный палец в него. Боли я не почувствовал.

— Всего несколько секунд. Это новинка, пока ещё опытный образец.

— Можно, я вернусь в свою палату?

— Да, конечно, — старик смотрел на экран. — Только ненадолго, извини.

Память начала ко мне постепенно возвращаться. Когда я был студентом, то любил гулять по ночной Москве. Однажды ко мне подошли два милиционера, что-то заподозрили, щёлкнули радужную оболочку глаза, сверили данные по мобильной сети, а в базе данных то ли произошла ошибка, то ли ещё что, но числился я как сбежавший насильник. Избили они меня крепко — оказал-де сопротивление при задержании. Так вот откуда у меня этот перелом рёбер!

Я уже закрывал за собой дверь, как услышал за спиной вскрик Льва:

— Не может быть! Это ошибка.

Я обернулся. Уланский был белее висящего на спинке кресла халата.

— Нужно сделать повторный анализ.

Похолодев от его слов, я нехотя вернулся в кабинет. Дрожащей рукой он с трудом надел мне прибор на палец, потом снова вернулся к экрану.

Я стоял и ждал, никак не реагируя на его манипуляции, даже не пытаясь понять, что происходит. Правда всё это или заключительный этап моего же сценария, я не знал.

— Не может быть, — крутил головой старик. — Не может быть. Трофим, ты болен водяным истощением, — сказал он так, как говорят, что дважды два равняется пяти. — Ты же был здоров, мы специально целых семь дней проверяли, всё было идеально. Полчаса назад ты был здоров!

Да, был. Когда-то я был Трофимом, потом Евгением, а сейчас… Мне всё равно…

Из дневника Льва Уланского.

«Я был не прав. Никакой это не провал. Время есть, мы успеем спасти Трофима. Антивирус будет готов не раньше, чем через год, сколько же времени у него — неизвестно. То ли это новое заражение, то ли вирус оставался в латентном состоянии, а теперь проснулся — непонятно. Сценарий у нас есть, повторим всё точь-в-точь, только ничего не буду ему рассказывать, а сразу пусть всё вспоминает. И пусть разбирается с механизмом подсознательного лечения.

Ему бы ещё в себе разобраться… Не знал мальчик, как сильно ему не хватает любви, простого человеческого счастья. Не думал, что так выйдет. Но оно даже лучше. У нас больше материала для обработки. Лекарство мы выделим раньше.

Всё, мне пора. Через два часа я должен сесть в аэробус и сыграть свою роль ещё раз. Актриса будет та же, Катерина. Поражает меня её безразличие, но так даже лучше. Вообще, странно, что Трофим выбрал именно её. Она совершенно не похожа на его покойную жену Варвару. У той была короткая стрижка и иссиня-черные волосы, а у этой — всё не так. Варвара умерла в двадцать три, а Катерине за тридцать. Черты лица разве что похожи, нос, губы, подбородок, глаза… Варя была, по словам Трофима, типичной пацанкой, но очень женственной и ласковой, а Катерина — форменная секси-вумен, блондинка со стажем. Ну да ладно, главное, что он в неё влюбится.

Надеюсь, вторая попытка будет успешной. И значит, последней».

Я лечу в аэробусе и, чтобы скоротать время, ненавязчиво разглядываю попутчиков. Вот вошёл странный старик в широкой шляпе, держит трость с львиноголовым наконечником. Оглядел всех так, будто знает каждого лично.

А я никого и ничего не знаю. Или не помню, что вероятнее всего. Ведь вот увиденное из окна мне вполне знакомо. Непонятная амнезия, начавшаяся именно в аэробусе. Кто я, откуда, что здесь делаю?

Но я не паникую. Только во вред будет.

Бывали случаи, когда женщины рожали в транспортных средствах. И моя жизнь началась в аэробусе. Только мне-то под сорок, поздновато родился.

Уже третья остановка, а я не сдвинулся с места. Люди заходят, выходят, оглядываются. У них жизнь идёт, а моя — недвижна. Казалось бы, лечу в аэробусе, куда-то стремлюсь, направляюсь, а на самом деле — в застывшем состоянии. Может, когда аэробус прибудет на конечную остановку, что-то изменится?

Остаётся сидеть и ждать. Таков мой выбор. У каждого в жизни есть своя конечная станция под названием «Смерть». Некоторые её ждут, некоторые безуспешно пытаются убежать от неё. Я предпочту доехать до конца…

Справа памятник какому-то футболисту, дальше будет стоять великан Пётр Первый. Хотели эту громаду передвинуть за черту города, но передумали: пускай стоит в назидание потомкам.

Говорят, лучше всего запоминается самая ненужная информация, которая, возможно, никогда и не понадобится в жизни.

— Время не подскажете? — услышал я бархатный голосок сзади и обернулся.

Девушка лет двадцати трёх, чёрные короткие волосы, ямочка на подбородке, цветочные голубые глаза, миленький носик, родинка на шее, губы не тонкие, но и не пухлые. Невинно так моргает ресничками-лепестками, ждёт от меня ответа. Типичная пацанка, но женственная. Я смотрю и не могу оторвать взгляд. Я уверен, что где-то уже её видел, или же она напомнила мне кого-то очень близкого и родного.

— Так вы скажете, который час? — переспросила она.

Мне не хотелось ей врать.

— Боюсь, я даже не знаю, кто я и как меня зовут, что же касается времени… сейчас примерно около трёх дня.

— Прикольно.

— А вас как зовут?

Засмущалась.

— Обычно я говорю, что меня зовут Еленой, но мои чокнутые предки назвали дочурку Варварой. И давай на «ты»! — резко выпалила она.

— Красивое имя. — Что-то во мне дрогнуло, но виду я не показал.

— Да ладно. — Она почувствовала в моем тоне искренность и надёжность. — Варвар в Москве можно по пальцам пересчитать. Но это ещё не всё. Папа умер давно, он хороший был, только с причудами, и по батюшке я Варвара Трофимовна, вообще дезинтегрироваться пылесосом. Язык сломать можно.

— А я не знаю, как меня зовут.

— Не грусти. Хочешь, будешь Трофимом? — по-доброму засмеялась она.

— Почему бы и нет?

— Класс! А я вот — в лес, там такие красивые заповедные места!

— Можно с тобой? — неожиданно вырвалось у меня.

— Почему бы и нет? — моими же словами, будто передразнивая меня, ответила Варя и передёрнула плечиками. — Там замечательно. Можно бегать босиком по траве, роса, птички поют, бабочки всякие, червячки, идёт настоящий дождь, а после бывает радуга, такая красивая семицветная дуга. А бывает, что сразу несколько. Я люблю дождь, в городе не бывает дождей. Ну что, выходим?

— Давай, — встал я с места, и она тотчас же схватила меня за руку и потянула с собой.

Порой в чётко размеренные планы врываются такие вот приятные ураганчики. Я выбрал конечную остановку, но вышел гораздо раньше. И, что самое главное, вышел не один. Вернее, меня вытянули. Вытянули в Жизнь.

Не знаю, что будет дальше, но уверен, что всё наладится. А сейчас меня ждёт дремучий лес, зелёная травка и дождь. И бег наперегонки с милой пацанкой. Я нестарый ещё; правда, спортом особо не увлекался, но — посоревнуемся.

И надо будет сделать что-нибудь с её речью, с этим сленгом. Кого-то она мне напоминает, кого-то очень близкого и родного…

Аэробус же пусть летит себе дальше. В этом городе без дождей у него постоянный неизменчивый путь, в отличие от нашей жизни. Наша жизнь зависит только от нас. Я хочу, чтобы всё было отлично. И я знаю, что так и будет.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 9


Инна Живетьева


ПОДКОВНИК


«Ненавижу», — выдохнул Есень, оглядываясь на замок. Крыша ещё виднелась над верхушками деревьев, закрывая чёрным силуэтом закатное солнце. Алое небо предвещало ветер и дождь — не самую удачную погоду для путешествий. Но Есень поправил на плече котомку, обросшую репьями, и зашагал дальше. Эх, куртку бы ему справную, в такой не по лесу продираться, а на жеребце по гладенькой тропке ехать. Вот сапоги крепкие, годятся для дороги, а штаны тоже никчёмные. Обрядили княжескую игрушку, мрыг им в глотки! Ничего, за лесом дорога начнётся, по ней с Холминок зерно возят. Есень снова оглянулся, но не на замок, а на оставленный за ним дом. Не увидел, конечно. Но прицепилась к душе тоска, крепче, чем репьи к котомке.


…Уютно было на мельнице в последний вечер. Поскрипывала ставня, подпевая сверчку. Шуршали за печкой тараканы. Полосатый кот по прозвищу Брысь сидел у порога и старательно тёр морду лапой. Мельник Свент пристроился у стола, придвинув плошку с жиром. Огонёк на кончике фитиля покачивался, и у дядькиной тени то отрастал, то укорачивался нос. Хороший такой нос. Ну, у дядьки и самого нос не подкачал: мясистый, чуть отвислый. Когда Свент говорит что-то важное, то непременно шмыгает этим своим носом. Он и тогда шмыгал, но смотрел не на работника, а на драный башмак, который ловчился починить.

— Вот, Есень, я тебе так скажу: невесту надо брать издаля. Чтобы потом родня поменьше под ногами путалась. Хуже нет, когда жёнкина родня в дела суётся.

Свент говорил весомо, словно был первым знатоком на деревне. Есень кивал, усмехаясь про себя: что может знать о женитьбе старый бобыль!

— И лучше всего присматривать на ярмарке. Вот поедем осенью…

— Дядька, ты что, жениться собрался? — захохотал Есень.

— Дурень! — Свент качнул головой, и длинная тень-нос клюнула согласно: как есть дурень. — Тебе этой осенью пора девку приглядеть. А на следующую и жениться можно. Вон, оглобля какая вымахала. Не дело без семьи. Да и мне будет на кого мельницу оставить.

Прав дядька Свент — вся Есенева семья на деревенском кладбище. Если бы не пригрел мельник, к работе не приставил, пропал бы сирота. Но это же не причина, чтобы так рано жениться. Вон, наследник княжеский Есеня постарше будет, а что-то не слышно, чтобы его сватали. Хоть княжич Арсей тоже матери не помнит.

— А ещё на празднике можно, — оживился Свент. — Ты завтра, как пойдёшь, рубаху понаряднее надень. Вон хоть ту, с петухами.

…Вот и надел. «Ненавижу!» — скрипнул Есень зубами. Хотелось к дядьке зайти, попрощаться. Но где первым делом деревенщину искать будут, как не дома? Нет уж, ровнёхонько к закату спиной топать.

К дороге он вышел, когда тени сгустились и слились в единую. До Холминок Есень, конечно, не успеет добраться, ну и мрыг с ними, с Холминками, в поле переночует. Главное — подальше уйти. А то и не поймёшь — то ли правда ещё видна крыша, то ли чудится.

Шагал Есень споро, скоро и лес остался за спиной. Даже насвистывать начал, затолкав набившее оскомину «Надоело!» в дальний уголок. Всё сложится, помоги Верховный. Дойдёт Есень до города, там к кому-нибудь в подмастерья наладится. Руки у него к правильному месту приставлены, это уж и люди говорят, да и сам Есень знает. А через несколько годочков можно будет и дядьку Свента проведать. Посвистывание уже складывалось в мелодию озорной песенки, какой любили парни смущать девок, когда беглец услышал лошадиный топот.

То ли пятеро, то ли семеро — и не разглядеть в сумерках. Да хоть трое, всё одно не убежать. Был бы в лесу, может, скрылся бы. Такое отчаяние взяло, что бросил Есень котомку и сиганул с дороги в поле, продираясь через густую, ни разу ещё не кошеную траву. Кони у князя добрые, уже за спиной слышно. Есень втянул голову в плечи, ожидая — вот сейчас захлестнёт арканом. Но двое всадников промчались мимо и развернули коней, перекрывая путь. Влево, вправо дёрнись — и там ждут.

Есень вскинул голову, процедил воздух сквозь стиснутые зубы. Он ждал, что будут бить, но княжеский сотник лишь плюнул ему под ноги:

— Где же искать деревенского дурня, как не в противоход дому?

Как оплеуху дал. У Есеня даже ухо огнём взялось.

— В седле-то умеешь, подковник?

Кивнул. Конечно, деревенские смирные клячи не то, что княжьи кони. Но всё одно кивнул бы, если б и не умел. «Ненавижу!» — глянул на узкую полоску заката.

Вырастала на алом небе крыша, перетекала в громоздкое строение. Замок приближался. Интересно, где встретит княжич: у ворот или на крыльце? Глянет со стены или велит слугам провести в комнату? «Волнуется, поди», — злорадно подумал Есень.

Уже зажгли факелы, и яркие огни горели по всей крепостной стене. Есень повёл головой, хоть всё равно не угадать отсюда княжича Арсея. Сотник пробасил:

— Свои!

Его узнавали по голосу: такого сиплого баса больше ни у кого быть не могло. Но решётка всё-таки не шелохнулась, пока не подъехали ближе.

— Поймали, — сказал стражник без удивления. — Долго вы что-то.

— Да эта бестолочь по лесу кругаля давал, — кивнул на беглеца сотник.

Есень вглядывался в людей за воротами, но знакомой фигуры — высокой, с широким разворотом плеч, прямой, точно черенок метлы проглотил, — не видел. Что же это княжич не ждёт свою игрушку? Есень глянул на замок, удивлённый тёмными провалами окон.

— Княжич Арсей уже почивать легли. Велели не беспокоить, — зевнул стражник. — А князю сейчас доложат.

«Ненавижу», — подумал Есень, скатываясь с седла.

«Ненавижу!» — Арсей стискивал кулаки, глядя из тёмной спальни, как мешком падает с коня помощник мельника. — Увалень деревенский, сопля, недородок. Ещё и бежать вздумал. Зачем, спрашивается? Ненавижу!»

Он возненавидел эту веснушчатую рожу — в тот момент радостно улыбающуюся, — когда седовласый вед дошёл до толпы и ухватил за плечо рыжего парня в расшитой петухами рубахе. Улыбка смялась недоумением, а потом, как вытолкали и поставили перед княжичем, — испугом. Упало в тишине:

— Подковник.

Рыжий всё хлопал глазами и снова улыбался, но уже как улыбаются ребёнку, услышав глупую шутку. Арсей же стиснул кулаки: «Ненавижу! Верховный, за что?!» Ему — княжичу, кто в гербе носит три луча восходящего солнца; воину, которому прислали первое приглашение на королевский турнир за два года до совершеннолетия; наследнику одного из старейших родов, — деревенщину сопливую в подковники?! «Ненавижу!»

Обряд в день совершеннолетия давно проводили лишь по традиции. Никто, даже специально приглашённый вед, не думал, что закончится он так. С тех пор, как ушли за горы, на новые земли, не случалось близких подковников. Уж несколько поколений не случалось. А княжичу Арсею подгадила судьба. Подгадила, хоть и называют это милостью божией. Что теперь прикажете с этим рыжим увальнем делать? Даже убить нельзя: смерть из-за угла, да по расчётливому приказу — гадкая смерть. А он ещё бежать задумал, дубина мельничная!

Арсей видел, как рыжего вели в замок. Сотник топал следом и даже на подзатыльник беглецу не решился. Носятся с деревенщиной, как с тухлым яйцом. Он, видишь ли, княжеский подковник!

Первый раз княжич услышал это слово лет в восемь. У него тогда был наставник из тех, что положены благородному отпрыску — чтобы не только мечом махать и верхом ездить, но и немного считать-писать мог. Наставнику Пенту было годков на пять боле, чем сейчас Арсею, но казалось тогда: взрослый, мудрый. У него и спросил княжич, кто такие подковники.

Пент пошуршал во дворе, мелькнул в дверях конюшни и только затем поманил княжича в сад. Там они присели на посыпанную песком дорожку, и наставник выложил рядком подкову, соломинку, тонкую веточку и нитку. Провел рукой, сглаживая песок. Потом согнул соломинку дугой и поставил воротцами, воткнув оба конца в песчаное покрытие.

— Видишь?

— Ну?

— А теперь вот так, — Пент вытащил соломинку и показал на два оставленных ею следа. — Вот представь, что мир наш — плоский, как этот песок. И каждая точка на нём — человек. Вот человек, и вот человек, — наставник снова повёл пальцем над следами от соломинки. — Живут эти двое, ничем не связанные. Понимаешь? — глянул с сомнением на княжича.

— Ну!

— «Ну», — передразнил наставник. — Не на конюшне. Вот в нашем, плоском, мире эти двое никак не связаны. Но если подняться над миром, — Пент снова воткнул соломинку, — то между ними видна несомненная связь. Вот такая, тоненькая. Или вот такая, — он водрузил подкову аркой, приподнял, показывая два оставленных концами следа, и снова поставил на песок. — Железная связь. Или вот такая, — он воткнул веточку, на неё повесил нитку, так, чтобы концы коснулись песка.

— Разная. Нитка, это так — тьфу. Веточка там или соломинка — тоже. Но если вот такая, — наставник коснулся подковы, — то её уже не разорвать. Нерушимая связь. Потому и зовут таких людей — подковниками. Что за связь между ними — то лишь Верховный знает. Может, друзья. Может, враги лютые. Может — возлюбленные. Трис и Изослова помнишь?

Княжич кивнул. Легенду о вечных любовниках он уже слышал.

— Вот, тоже — подковники. И князь Денес с кочевниками схлестнулся не только по своей воле. Вождь их ему подковником был. Так что какая связь и кто чью судьбу себе перетянет или на себя перевернёт — не угадаешь. Вон, тебе как восемнадцать отсчитают, тоже веда пригласят. Хорошие деньги ему отвесят. Лишь бы проверил наследника: нет ли подковника поблизости. Вроде как у каждого есть, но мир большой — может, в дальних землях затерялся. А поблизости найдётся, — наставник провёл пальцем по железному изгибу, — нерушимая связь.

— Если одного убить, то другой тоже умрёт?

— Экий ты скорый — убить! Если бы так просто… Может — да. А может, только здоровее станет, всю непрожитую подковником жизнь примет. Не угадаешь. Его простуда может стать твоим удушением. Или его удача — твоим спасением. В общем, будь у меня поблизости подковник, я бы ему дорогу периной выстлал.

Связь нерушимая… И с кем — с увальнем деревенским! От рыжего помощника мельника зависит судьба княжича Арсея. Тьфу, мерзость какая. Лучше бы не проводили обряд — у отца и так много врагов, а узнают, кого в подковники наследнику подсунули, — вовсе насмешек не оберёшься.

Ночью Есеню приснилось: отросла у него длинная белая борода, сгорбилась спина, и походка стала валкая, нога за ногу цепляется. И вот топает он так по коридору замка, по тропочке, что в камне вышаркана, — от двери к лестнице, от лестницы к двери. Всё по той же тропочке. Потом облился Есень: это ведь он стесал камень. Вот так всю жизнь проходил в княжеском замке: не враг, но пленник. Завыл, начал бороду седую рвать. Голову попытался о каменную стену разбить, но даже боли не почувствовал — принимал камень мягко, как солома. Оберегал княжеского подковника.

Проснулся, первым делом себя за подбородок хватил. Но бороды не нащупал, даже щетина была ещё редкая и мягкая. Выдохнул с шумом, помолился Верховному, чтобы отвел такую судьбу. И только тогда глаза открыл.

На сундуке у двери лежала новая одежда, такая же дорогая и бестолковая, как и прежде. Заботятся, мрыг им в глотки. Нашёл себе княжич куклу, подковника, вишь. А спросили Есеня, желает он такой чести? Ох, он уже и жениться готов, хоть на косой, хоть на рябой, только б не сидеть в этом замке собачкой комнатной. Душит Есеня камень, глушат шаги стражников, давят на веки тяжёлые ставни и ржавчиной оседает на хребте сырость. На мельницу бы, где и звуки, и запахи — всё родное. «Ненавижу», — смял Есень дорогую рубаху. Никогда у него такой дорогой не было, а сейчас готов променять на свою самую рваную и старую.

Долог день, когда приткнуться некуда. По коридорам после сна такого вовсе тошно слоняться, и Есень выбрался во двор. Сощурился на небо, сплюнул. Даже солнце тут другое — свет его очерчивают каменные зубцы. Долго будут лужи сохнуть, что остались под стенами после ночного дождя.

Посмотрел Есень, как ратники на площади мечами машут. Красиво, аж завидки берут. Тоже хотел пристроиться, но его шуганули. На заднем дворе крестьяне мешки сгружали. Подойти хотел, помочь, но деревенские так испуганно глянули, что Есень шарахнулся. Потом до кузни подался. Нравилось ему там торчать. В кузне вкусно пахнет огнём, железом и потом. А главное — понятным делом занимаются. И если осторожненько втереться, то и помочь позволят.


Но сегодня не выйдет. Вон, стоят у порога — мрачный княжич, ухмыляющийся сотник, невозмутимый кузнец и восхищенный подмастерье. Арсей вытащил монетку, бросил кузнецу. Тот припрятал аккуратно, принял от подмастерья подкову. Вздулись мускулы на руках, набухли на груди. Крякнул кузнец, зарычал тихонько — и выдохнул. Протянул княжичу разогнутую подкову. Арсей снял её с широкой ладони, покрутил перед глазами и отбросил на землю. Звякнула подкова, наткнувшись на такие же покалеченные. А княжич выудил ещё монетку.

— Хватит, — остановил сотник.

Арсей бросил монетку подмастерью, повернул от кузни и увидел Есеня. Скривился, точно все зубы разом у него заболели. А куда Есеню деваться, если он от удивления даже рот не сразу закрыл.

— Господин, а можно мне подковку взять? — дерзко, не поклонившись даже, спросил Есень. — Ну, вон из таких, разогнутых.

Глянул княжич, а глаза у него красные, точно всю ночь не спал, а тараканов считал. Есень подумал: вот сейчас точно даст в ухо. Даже уже плечо повёл, закрываясь. Но Арсей разомкнул губы:

— Бери хоть все.

…Тянутся дни. Вроде и разные, а всё равно похожи. Как камни в крепостной стене. И тоска у Есеня такая же, как эти камни, — тяжёлая, плотно сложенная. С пяток всего закатов Верховный зажёг, а уже удавиться с такой тоски хочется.

Замок убрали в траур. Есень видел в окно, как ветер трепал чёрные ленты, завязанные на воротах. В ворота шли гуси, наполняя гоготом двор, эхо отражалось от стен и поднималось к самому окну. Гуси предназначались к поминальному столу и, хоть не ведали о своей участи, всё равно возмущались переменами в жизни громко и скандально. За их криками Есень не услышал, как открылась дверь. Ухватили за плечо, развернули, и Есень увидел княжича — да нет же, князя Арсея. Чёрная траурная лента, протянувшаяся через лоб, удерживала волосы, не давая спрятать глаза, и Есень поразился горестному недоумению, с которым смотрел на него молодой князь. Хотя чему тут дивиться, когда старого хозяина так подло убили: опоили за ужином сонным зельем и спящего зарезали.

— Я забыл, как тебя зовут, — сухо сказал Арсей.

— Есень, господин князь, — привычно дерзить, опуская титул, язык не повернулся. Слишком уж бледен Арсей, как статуя мраморная, что в саду стоит. Вот только у статуй нет таких лиловых кругов под глазами.

Князь поморщился. Есень сообразил: у него не спрашивали имя, просто Арсей объяснил свой странный жест — возложить на плечо деревенщине княжью десницу.

— Как умерла твоя мать?

— Когда меня рожала, господин.

— Правильно. А отец?

— Разбойники зарезали, господин.

Недоумение в глазах князя оплывало такой болью, что Есень затараторил:

— Так давно это было, очень давно. И не дома, а в дороге.

Арсей судорожно махнул рукой:

— Дверь закрой.

Засов влетел в пазы, стукнув по пальцам. Когда Есень обернулся, князь ничком лежал на его кровати и вздрагивал от рыданий. Видел Есень, как наследник с мечом упражняется, да и просто ходит, — залюбуешься: движения плавные, скупые и чёткие. А сейчас вот плечи корёжит, точно у деревенского мальчишки.

Прошли гуси, затерялся где-то в каменных дворах их гогот. А может, полетели уже первые головы, пролилась гусиная кровь за княжескую. Утих ветер, и чёрные ленты на воротах обвисли, сливаясь с прутьями решётки.

Арсей сел.

— Вода есть? И полотенце подай.

— Только оно у меня того… ну, я им уже утирался.

Арсей дёрнул уголками губ, вроде усмешку обозначил.

— Князю плакать не должно. Воду. Полотенце. Быстро.

Воды в кувшине оставалось мало. Скупо поливая Арсею сомкнутые лодочкой руки, Есень спросил:

— Да как же — не должно, ежели по отцу?

Князь повёл лопатками:

— Вот так. Никто слёз видеть не должен. А слуги заметят, быстро по замку разнесут.

— Я молчать буду, — Есень подал полотенце.

— Знаю.

Есеню ли не ведать, как быстро расходятся по деревне сплетни! Так по замку — ещё быстрее. Только с утра в княжеском зале шумели, а ещё полдень не подкатил, как все перешёптываются: мол, вроде как Арсей батюшку из-за наследства к Верховному отправил.

Во дворе полуденное солнце жарит. Вед приезжий в куцей тени устроился, перебирает нанизанные на нитку разноцветные бусины; лицо у веда недовольное. Кузнец хмуро посматривает, почёсывает литое плечо. Слуги с любопытством пялятся, как двое ратников столб вкапывают. На крылечке под навесом знать разряженная: дальние родственники да приживалы. У этих рожи траурнопостные.

Сотник попробовал столб качнуть: хорошо стоит. Кликнул верёвки принести. У Есеня в желудке холодком пробрало — как лягушку сглотнул. А ну Верховный не захочет в людские дела мешаться? В прошлом году ради Геньки-плотника не захотел же. Геньку в конокрадстве обвинили, как ни клялся плотник, а всё равно веры не было. Вот тогда он с отчаяния и крикнул: «На милость Верховного!». Неповинен Генька был, лошадей потом аж за Холминками сыскали. А только нож не остановился, вошёл под рёбра.

На крыльцо вышел князь, раздвинул шушеру разряженную и зашагал по двору. Босой, в тонких штанах.

На голой груди золотая цепочка с ликом Верховного поблёскивает. Кузнец рядом с Есенем молитву-оберег на раба божьего Арсея зашептал. Лягушка в животе у Есеня уже не одна, а сотоварищи. Прыгают, падают холодными липкими брюшками. Мрыг укуси, Арсей же князь! Вбил бы шепотки обратно в глотки вместе с зубами, чем так рисковать.

Князь лицом к солнцу встал, прислонился спиной к столбу и руки над головой вскинул. Сотник шепнул что-то, но Арсей возразил громко:

— Чем с таким оговором жить… Вяжи давай. На милость Верховного!

Верёвка на совесть обвила руки — не туго, но и не вырвешься, — заставив князя вытянуться. Ратники скамью приволокли, рядом поставили. Сотник нож положил, закашлял напоказ и махнул головой веду, мол, ты говори.

Голос у веда зычный, таким со стен командовать:

— Жизнь князя Арсея передаётся во власть Верховному. Коли признает Верховный невиновным раба своего Арсея, то отведёт от него железо. Если же погибнет Арсей, то вина его доказанной не считается, потому как неведомо, зачем его Верховный к себе призвал. Срок испытанию до заката.

Сотник скрестил руки на груди, на крыльцо посматривает. Кто-то должен решиться князя ножом пырнуть, пока срок не выйдет. Иначе и затевать не стоило. Но перетаптываются на крыльце да вздыхают.

Чуть сдвинулось солнце, удлинилась тень от столба. Руки у Арсея затекли; шевелит пальцами, кровь разгоняет. Промокла от пота траурная лента на лбу. Есень уж и стоять умаялся, присел на землю. С крыльца никто ни уйти не решается, ни на двор ступить. Арсей туда поглядывает, обжигает злой усмешкой. Ох, видится кому-то беззащитный князь лакомой добычей, так бы и отправил наследника за отцом вдогон. Нож — вот он, лежит, искушает. Да боязно: вины Арсея нет, а ну вмешается Верховный, как потом оправдываться будешь? Боятся враги. Боятся друзья: неисповедимы думы Верховного, призовёт к себе раба своего, а ты убийцей князя окажешься.

Спеклись губы у Арсея. Никто воды ему не поднесёт — нельзя обряд нарушать. На крыльце уже и не вздыхают; кто на ступени сел, кто навалился на перила. Один сотник стоит точно каменный, даже пот со лба не утрёт. А солнце застыло как к небу приколоченное. Палит. У Есеня рубаха к телу прилипла, желудок от голода подвело.

Гневается Арсей: если никто не решится, с позором князю дальше жить. И шепотки уже не удавишь, от подозрения не отмоешься. От гнева ноздри у князя подрагивают. Смотрит Арсей на сотника, точно приказать хочет, а тот глаза отводит.

Есень к лавке не шагнул — прыгнул, ухватил нагревшийся на солнце нож. Хороший нож, Есень такого сроду в руках не держал. В ладонь сам лёг, сам руку потянул, как правильно бросить, чтобы вонзился в живот связанному князю. Мрыг вам в глотку! Пусть хоть Есень сам сейчас тут и сдохнет, чем такая жизнь.

Успел увидеть, как подобрался у Арсея живот, расчер-тился напрягшимися мускулами. Клюнуло острие точно под рёбрами. Нож упал к ногам князя. На коже, побагровевшей от солнца, ни капельки крови.

Ноют запястья, точно верёвки ещё не сняли, и руки как не свои — деревянные руки. Ой, высказался бы отец, увидев, какую глупость совершил наследник. Понятно теперь, почему никто из его противников за нож не схватился: зачем им рисковать, когда идут к замку войска соседа, князя Валента. Арсей, как сопляк в ловушку влез, драгоценное время потерял. Теперь смотри, как собираются под стенами ратники. Еще до темноты штурм начнут. Сладок кус, Валент давно на него рот разевает.

Во дворе замка — крики, плач. Мало кто успел укрыться, больше там осталось, где сейчас чужаки идут. Слушай, князь, как по живым, точно по мертвым, голосят — это тоже твоя вина. Спасибо рыжему деревенщине: не заверши он обряд — больше бы лиха пришлось хлебнуть. Дёрнулись от воспоминания мышцы на животе, померещился летящий нож.

Арсей глянул вдоль стены. Сотник по ту сторону распоряжается, а по эту — князю держать. Ратники его злые: тоже слышат крики со двора. Пусть их меньше, чем захватчиков, но за родных драться будут.

Князь пошёл вдоль стены, как отец учил: огляди перед боем не только чужих, но и своих. Правильно учил: вон, затесался между воинами рыжий неуч. Арсей аж скривился, увидев, как тот меч ухватил. Будто оглоблю. Или кочергу. Недолго такой продержится, убьют сразу. Спасибо, Верховный, хорошей смертью освободишь от под-ковника. Пусть даже выпадет в этом же бою следом погибнуть. Арсей выдохнул, подставил грудь закатному ветру. Он уже и забыл, каково это — своей судьбой жить, от деревенщины не зависеть. Улыбнулся, невольно прислушиваясь к разговору.

— Страшно, малёк?

— Вот ещё! — на цыплячий писк сорвался голос рыже-

«Есень», — вспомнил князь.

— Не так. Руку свободнее, мрыг тебя куси, — выругался ратник. — Слушай, малёк, шёл бы ты отсюда…

— Не уйду я, понял?! Думаешь, мне драться не за кого?

Арсей оглянулся. Боится Есень, вон, губы дрожат, и веснушки темнее на помертвевшем лице проступили. Но попробуй меч у него отбери — зубами вцепится. Всё-таки молодец подковник, хоть и дурак — в таком бою от него помощи не будет, зря погибнет.

Заметил пристальный взгляд, обжёг в ответ из-под чуба. Убьют ведь бестолочь. А, чтоб тебе провалиться, подковник!

— Уберите его со стены, — велел Арсей ратникам. — Заприте где-нибудь, что ли.

— А я не уйду, — ощетинился. В меч вцепился, аж пальцы побелели. — Что, трусишь? Боишься, что тебя следом убьют? А пусть! Пусть лучше убьют, чем так!

Арсей рассмеялся. Махнул рукой: уведите.

Есень то кружил по крохотной клетушке, то падал на спину, замирал и глотал стыд пополам с радостью: он-то жив, не для него железо наточено, не его кровь на камнях останется. Не ему в свалку лезть, где снесут голову как болвану глиняному. Ох и страшно было, когда со стены глядел.

Время в темноте идёт незаметно: отгорел ли закат, или солнце лишь чуть ниже опустилось? Прислушивается Есень, но только крысы шуршат. Атам, поди, железо гремит, сотник басом орёт. Пробежался Есень от стены к двери, ударившись в темноте коленом, развернулся обратно. Эх, откуда ему знать, как там, в бою? Деревенщина! Влепился с отчаяния Есень в стену, точно мог её телом пробить.

…Время рвалось на клочья, сминалось. Не успеть! Арсей кричал что-то, сам не понимая, что. И рядом кричали так же — не горлом, всем нутром рождая вопль-рычание. Руки уже не были деревянными, их отогрела чужая кровь. Потерялась траурная повязка, и волосы лезли в глаза. Жаркий, совсем не вечерний воздух забивал горло и высушивал пот на спине. Рукоять срослась с ладонью,

Арсей знал: меч не подведет. Успеть бы! Удержать ещё немного, слышны уже команды сотника. Князь закричал и бросился на двоих, жалея, что некому сейчас прикрыть ему спину…

Есень сел, мотая головой. Вытрясая из ушей, точно воду, звуки боя. Помоги Верховный! Страшно-то как… Он провел ладонью по лицу, стирая чужой, почудившийся, пот. Сердце тряслось под рёбрами, как испуганный мокрый щенок. То ли правда, то ли привиделось?

Растянулся на полу, вслушиваясь. Ничего. Только шуршание и топоток крыс.

Дверь открылась, когда и ждать перестал. Появившийся в проёме ратник приподнял факел, вгляделся:

— Тут? Выходи.

— Как?..

— Отбили.

Спасибо Верховному! Сейчас бы князя найти, в ноги броситься: пусть отпустит узнать, как там дядька Свент.

Сгустился закат в темноту, закрыл двор. Из темноты кровью пахнет, точно к празднику скотину били. Есеня вдоль стены провели. Туда, где светился окнами храм и молчаливо стояла толпа. Есень запнулся, глянул на ратника.

— Отходит князь, — угрюмо сказал тот и внезапно озлился: — Иди давай… подковник!

Открылась дверь, ослепил свет. Дохнуло густым запахом розового масла, но Есень всё равно кровь почуял. Проморгался, разглядел множество свечей. Дрожат огоньки, когда Есень мимо идет.

У алтаря сотник и вед стоят. Есень первый раз видит, что сотник может горбиться. Ближе к статуе Верховного ещё сильнее запах масла и крови, и Есеню захотелось зажмуриться.

Алтарный камень точно для легендарных богатырей выбирали, велик он для юного князя. Арсей лежит на спине, головой к закату. Даже руки ему уже вдоль тела вытянули, и вложили в десницу меч, чтобы князь достойно прибыл к Верховному. Но Арсей еще дышал, и замотанная окровавленными тряпками грудь чуть шевелилась. Цепочка скатилась к горлу и еле заметно подрагивала.

— Отходит, — сказал вед так, словно на крепостной стене командовал. — Что же ты, сотник? Такого князя…

— Не уследили? — ощерился сотник. — Попробовал бы кто уследить! Он же в самое пекло лез! За двоих дрался! — сорвался густой голос в хриплый крик. — Он же сам щенка из боя выкинул! Пожалел, мрыг возьми, этого сопляка!

Есень втянул голову в плечи, чувствуя непонятную, но несомненную свою вину.

— Обычай такой у воинов, вед: твоё право пожалеть соратника, но тогда и долг твой и за себя, и за него драться. Вот князь и… Помолился бы ты лучше Верховному, вед, пусть отпустит с миром Арсея.

— Верно молвишь, сотник. Теперь только молиться…

Есень тронул алтарный камень. Думал — холодный, но плита оказалась чуть тёплой, как остывающая к вечеру крепостная стена. Наклонился и начал деловито стаскивать опорки: совестно как-то на княжеский алтарь в грязной обувке лезть. У сотника от изумления клокотнуло в горле, когда Есень осторожно на камень присел. Уже руку протянул сграбастать святотатца за шкирку. Вед опередил: развернул к себе Есеня, ухватил за подбородок, задирая ему голову. В глаза смотрит, точно всё читает: и страх, и тоску, и недоумение.

— Если с ненавистью пойдёшь — его смерть вашей общей станет.

Мигнули огоньки свечей, Есень себя за локти обхватил: озноб пробрал в душном храме. Дышит в открытые двери толпа.

— Пусть, — остановил вед сотника, когда Есень снова взгромоздился на камень, уложил грязные пятки на золочёные княжеские вензеля. — Может, вытянет…

Жёстко лежать на алтаре. Есень повозился, сдвигаясь к князю. Уперся плечом в плечо. Запах масла теснил грудь, Есень боялся закашляться и тем потревожить раненого. Сотник и вед смотрели на него в упор, чуда ждали. Есень почувствовал себя петухом на чужом заборе и закрыл глаза. Где же ему взять это чудо? Не напрашивался к князю в подковники. И не такого Арсею нужно было — увальня деревенского, которому место в мельнице своей разлюбезной. Есенево дело — муку молоть, башмаки рваные чинить, сверчка слушать, а не на княжескую судьбу аркан накидывать.

Где там эта подкова? Не доберёшься до неё, не пощупаешь. Не в силах человеческих в верхний мир заглянуть. Вот только плечо Арсея почувствовать можно, локоть, пальцы безвольные. Есень, холодея от собственной наглости, схватил князя за руку, шершавую от запекшейся крови. Сжал, как в том почудившемся бою сам Арсей сжимал рукоять меча.

Скомкалось время, разорвалось на клочья. Успеть бы, пока пальцы под рукой — тёплые.


Андрей Евсеенко


ТРОПИНКА НАДЕЖДЫ


Ёжик спал, и ему снились фиолетовые сны. Любой другой на его месте удивился бы, подумал, не случилось ли чего-нибудь с глазами. Но ёжик только сладко посапывал и смешно шевелил фиолетовыми колючками…

От первой капельки, упавшей на длинный носик, он лишь слегка поморщился. От второй — громко чихнул и проснулся. «Ну вот, кажется, начинается дождь! — сердито проворчал ёжик. — Надо было спрятаться под листья». Продолжая что-то бормотать, он двинулся к ближайшему кустику, смешно переваливаясь на коротких лапках. И тут услышал звук, совсем непохожий на гром или шум дождя. «Странно», — подумал ёжик и посмотрел на небо. Ни туч, ни даже маленького облака!

Звук повторился. На этот раз так громко, что ёжик даже уколол лапку, пытаясь закрыть свои ушки. «Ой-ёй-ёй. Как больно! Ну, погодите у меня!» — он погрозил небу лапкой. И в этот момент увидел мальчика. Тот громко плакал, размазывая слёзы ладошками, и ёжик понял, почему дождинки показались ему солёными.

— Эй, ты кто?

— А ты кто? — мальчик продолжал всхлипывать.

— Я — ёжик, кто же ещё?!

— Неправда! — слёзы потекли ручьём, — ёжики фиолетовыми не бывают!

— Да? А правда ли, что ты мальчик? Может, ты девочка? Только они так реветь умеют!

— А я не реву! — малыш отвернулся, чтобы ёжик не видел, как он рукавом вытирает мокрые глаза, — я просто потерялся и не знаю, куда идти.

— Если потерялся в лесу, то это называется: «заблудился», — ёжик в задумчивости попытался почесать затылок и опять укололся.

— А если заблудился не в лесу, то это как называется?

— Ну… я думаю… — ёжик и вправду думал, что было сил, даже хмурил свой маленький лобик.

— Не знаю, — сознался он, наконец, — я ни разу «не в лесу» не был.

— Ну вот, — мальчик опять начал всхлипывать, — не зря мне старший братик говорит, что я ничего не умею. Выехал за калитку на велосипеде и… не то заблудился, не то потерялся!

— А что такое «ве-ло-си-пед»? — ёжик нараспев произнёс новое слово, чувствуя, как его буковки приятно щекочут язычок.

— Ты не знаешь? — мальчик посмотрел на него с удивлением, но тут же понял, что у ёжиков слишком короткие лапки. Им ни за что не достать до педалей, поэтому и велосипеды им не нужны.

— Ну, хорошо, я расскажу. Только слушай внимательно, а будет непонятно — спрашивай.

Малыш очень старался, объясняя ёжику устройство велосипеда. Устали оба. И никто бы не смог поручиться, что картинка, возникшая в фиолетовой колючей головке, хотя бы отдалённо напоминала двухколёсную мечту любого мальчишки. Но то, что нафантазировал ёжик, ему очень понравилось:

— Как жаль, что в лесу не растут велосипеды! Вот шишек и грибов — сколько хочешь, могу и тебя угостить. А велосипедов нет. Совсем. Ни одного, даже самого маленького!

— Не грусти! Вернёмся домой, я тебя обязательно покатаю на багажнике. Быстро-быстро! Только надо очень крепко держаться. А то упадёшь, и коленки зелёнкой намажут. А она щиплется очень больно!

— Я буду держаться. Только покатай на багажнике! Побежали быстрее к тебе домой! — и ёжик засеменил по тропинке, показывая, как быстро надо бежать. Но вскоре остановился, снова услышав звуки, совсем не похожие на шум дождя.

— Я не-е зна-а-ю, где-е мой до-о-ом! — мальчик опять начал плакать. Ему было так горько, что он забыл, что должен стесняться своих слёз.

— Ну-ка, не плачь! Ты что, разве не знаешь, что ёжики — сухопутные животные? Если ты сейчас же не прекратишь, я могу утонуть! — ёжик, как мог, старался изобразить сердитый вид. Но на самом деле ему было ужасно жаль нового друга. А как тяжело делать вид, что сердишься, когда хочется обнять и успокоить!

— Мы что-нибудь придумаем! — ёжик сказал это очень уверенно, хотя, по правде говоря, он совсем не знал, что надо делать.

— Нам ко-о-омпас нужен, — малыш плакал уже намного тише.

— Не надо нам никакого «ко-о-омпаса»! — ёжику совсем не понравилось это новое слово, ведь он точно знал, что никаких «ко-о-омпасов» в лесу нет.

Вдруг мальчик посмотрел на ёжика и улыбнулся:

— Я знаю, что делать! В сказках, когда ищут дорогу, пускают впереди себя клубочек. Он катится, катится и всегда прикатывается туда, куда надо!

— А как он выглядит, этот клубочек?

— Ну, он такой круглый и… фиолетовый! Очень на ёжика похож!

Ежик мечтательно закрыл глазки. Его переполняло приятное чувство гордости, и он хотел, чтобы оно подольше оставалось внутри и никуда не убегало.

— Я буду самым лучшим клубочком, вот увидишь!

Мальчик взял ёжика на руки и погладил по кончикам фиолетовых иголочек. Затем аккуратно опустил на траву и пошёл за клубочком по извилистой зелёной тропинке.

Полумрак и тишина больничной палаты медленным свинцом наполняли усталые веки. Пятая ночь оказалась сильнее желания ждать. Она задремала… Лишь на минуту закрылись потускневшие от слёз глаза, но она успела увидеть сон. Добежать, остановить, успеть! Нет!.. Просёлочная дорога близ их дачи, визг тормозов, искорёженный детский велосипед и что-то красное на её руках, обнимающих сына…

Кошмар сжал сердце так сильно, что она проснулась. Взгляд заметался по палате, пытаясь стряхнуть с себя страшную картину, увиденную во сне, и с тенью надежды остановился на тёмном стекле монитора. Что это? Неужели показалось?! Подняться не было сил, и крик застыл в горле. Бегущая по экрану тоненькая линия жизни вдруг окрепла и расширилась. Своими зелёными изгибами она напоминала теперь лесную тропинку.

Ежик-клубочек сильно устал, но всё равно катился вперёд. Он очень хотел, чтобы мальчик вернулся домой.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 10


Игорь Колосов


СИДЯЩИЙ У ДВЕРИ


Алекс уже собирался выйти из дому, когда что-то заставило его посмотреть в дверной глазок.

Он никогда не делал этого прежде. Высотка, где он жил, хорошо охранялась, к тому же девятнадцатый этаж вряд ли самый популярный у воров и грабителей. Не было признаков того, что за квартирной дверью кто-то есть, но Алекс всё-таки прильнул к глазку.

На площадке сидел незнакомый мужчина. В широком кресле. Прямо перед дверью.

Вздрогнув, Алекс отпрянул. Заметалось под рёбрами сердце. Прошла, наверное, минута, прежде чем он набрался смелости и снова посмотрел в глазок.

Ничего не изменилось. Странный незнакомец по-прежнему сидел в кресле перед квартирой Алекса. Он выглядел как человек, который находится у себя дома и не знает, чем бы заняться, обычный человек средних лет. Будь он грабителем или вором, он делал бы всё что угодно, но никак не сидел на площадке в притянутом откуда-то кресле с таким видом, будто собирался проторчать тут минимум несколько часов.

Алекс смотрел на него, боясь пошевелиться, а время шло. Алекса ждала ответственная и высокооплачиваемая работа, и опаздывать он не мог. Алекс смотрел на незнакомца и с ужасом понимал, что начинает различать странные детали в его внешности. На первой взгляд, всё у него было обыденным. Чёрные прилизанные волосы, бледное лицо с правильными чертами. Но лишь на первый взгляд.

Алекс не выдержал и оторвался от глазка. Как можно тише прошёл на кухню и жадно допил остатки минеральной воды. Выждал паузу, вернулся к двери. Он уже знал, что увидит ту же картину.

Это не могло быть чьей-то скверной шуткой — Алекс не представлял у кого-нибудь из приятелей и знакомых подобное чувство юмора. Незнакомец не был манекеном, и он вряд ли знал, что за ним следят. И он не был обычным человеком. Об этом говорили его красные глаза. Не покрасневшие от бессонницы или какой-нибудь болезни, а именно красные — полностью, без разделения на зрачки и белки. Возможно, Алекс не заметил этого сразу потому, что незнакомец слегка щурил глаза и смотрел в пол. Теперь их цвет не оставлял сомнений.

Алексу захотелось кричать, так переполнили его противоречивые чувства, самым заметным из которых был страх.

Другой странностью незнакомца оказались его пальцы. Их было всего четыре — длинные, с острыми когтями вместо ногтей. Когти выглядели опасными. Незнакомец держал руки на подлокотниках кресла, и четырёхпалые кисти свисали с них.

В остальном он был обычным человеком. Разве что его одежда… Алекс никогда не видел такой. Мешковатая, тём-но-синего цвета, непонятно, где заканчиваются штаны и начинается свитер или рубашка; но это куда ни шло. Вот глаза и руки…

Алекс боролся с неприятными ощущениями, но паника завоёвывала всё новые позиции. И дальше так продолжаться не могло: Алекс не выдержит стоять и смотреть в глазок на странное существо, пока оно не уберётся восвояси. Пожалуй, знай он, что незнакомец исчезнет хотя бы через час, он выждал бы. Всё, что угодно, лишь бы сидящий у двери его не дождался. А в том, что он ждёт именно Алекса, не было сомнений. Как и в том, что непременно хочет дождаться…

Ведь это надо же — притащить под дверь кресло! Да он, скорее, сдохнет, чем уйдёт отсюда, не повидавшись с хозяином квартиры.

Внезапно незнакомец приподнял голову. Его красные зенки уставились прямо в глазок! Алексу стало трудно дышать: немигающие, нечеловеческие, глаза гипнотизировали его. Наконец Алекс отпрянул от двери, смахнул пот со лба и прижал руку к правому боку — хронически больная печень монотонно заныла.

Он удалился в гостиную, прикрыл за собой дверь. Набрал номер вахтёра. Сейчас он потребует объяснить, почему сюда впустили этого ненормального.

Длинные продолжительные гудки. Алекс ожидал, сжимая трубку, но на том конце никто не ответил.

— Что за чёрт?

Насколько он знал, внизу, в холле здания, всегда кто-нибудь находился у аппарата. Алекс набрал номер начальника службы безопасности, конторка которого также располагалась на первом этаже. Снова долгие гудки… Трубку никто не снял.

— Уснули вы там, что ли?

Ситуация продолжала ухудшаться.

Алекс осторожно, словно шёл по тонкому льду, подкрался к входной двери. Медленно приник к глазку. Сидящий у двери по-прежнему ждал его. И всё так же откровенно скучал. Алекс ещё раз осмотрел его. При виде четырёхпалых рук с острыми когтями его передёрнуло. Пришла кошмарная уверенность, что красноглазое существо убило охранника и вахтёра, тем самым объяснилось отсутствие связи.

Да, Алекс, он убил их, потом вломился в чью-то квартиру, взял кресло, приволок под твою дверь и спокойно ждёт тебя!

Алекс даже улыбнулся. До чего же нелепые мысли приходят в голову в сложной ситуации!

На всякий случай Алекс ещё раз позвонил вахтёру и охраннику. Тщетно. Может, что-то с линией? Алекс почувствовал, что успокаивается. Ничего ужасного не произошло. Если бы странный незнакомец хотел убить его, он давно бы действовал.

Алекс глубоко вздохнул, пожал плечами и вышел из квартиры.

Сидящее в кресле существо, внешне поразительно напоминавшее человека, посмотрело своими красными глазами на облысевшего полного мужчину лет сорока в безупречном сером костюме с красным галстуком.

Алекс замер под его взглядом. Теперь он понял: глядя в глазок, он ошибся, приняв выражение лица незнакомца за скуку. Его черты при появлении Алекса остались без изменения. Ни злобы, ни насторожённости, ни радости или удивления, ни единой эмоции, по которой можно определить его состояние. Гладкое, точно нарисованное, лицо. В глазах ничего не видно, лишь красная муть.

Алекс пожалел, что так опрометчиво вышел. Первым его желанием стало заскочить обратно, захлопнув дверь. Алекс потому и вышел, что поддался импульсу. Красные глаза — из-за какой-нибудь редкой болезни; четыре пальца — его руки покалечили; ногти он специально отрастил. И не вечно же торчать под дверью только из-за того, что какой-то урод устроился перед нею в кресле!

Теперь Алекс понял, что ошибался. Впрочем, поздно. Он уже вышел. Красноглазый убедился, что ждал не напрасно.

Они смотрели друг на друга не меньше минуты. По лбу Алекса текли капли пота, и он не выдержал, полез в карман за платком, стал вытирать лицо.

— Я ждал вас, — ровным голосом произнёс Красноглазый. — Я думал, что вы придёте раньше.

Алекс промямлил:

— Что вам надо? — он попытался открыть дверь, но руки дрожали так, что он не мог взяться за ручку.

Четырёхпалые кисти по-прежнему свисали с подлокотников кресла. Не похоже, чтобы Красноглазый хотел броситься на Алекса с кулаками или выхватить нож. Он вообще не делал лишних движений.

— Я хочу, чтобы вы дали мне то, что есть у вас и чего нет у меня, — Красноглазый говорил так, словно катал с одинаковой скоростью по идеально ровной поверхности кегельные шары.

— Что?

Печень заныла сильнее. Если он выберется из этого абсурда, печень зарядит на добрую неделю, и не помогут никакие таблетки.

— У меня ничего такого нет, — пробормотал Алекс. — Не трогайте меня!

Странное существо сидело в той же позе, ни одной эмоции на бледном лице.

— Вы должны мне заплатить! — произнёс Красноглазый.

Алекс елозил сырым платком по влажному лицу, пытаясь найти выход. Если он ускользнёт в свою квартиру, то окажется в мышеловке — Красноглазый выломает дверь и достанет его прежде, чем подоспеет служба безопасности. Побежать вниз по лестнице? Никудышный вариант. Девятнадцать этажей — слишком много, чтобы сожрать любую фору, если же добавить проклятую одышку… В поединке с Красноглазым у него нет шансов. К тому же эти когти…

Алекс захотел проснуться у себя в постели. Пусть даже он опоздает на работу, пусть печень ноет уже с утра, а не после вечерней кружки пива, пусть будет что угодно, лишь бы этот абсурд оказался ночным кошмаром, не более.

— У вас нет другого выхода, — произнёс странный субъект. — И вам придётся заплатить мне.

Неужели всё настолько банально? Требует выкуп, взамен гарантирует жизнь? С ужасом Алекс припомнил, что вместе с содержимым карманов в квартире найдётся лишь жалкая мелочь.

— У меня нет наличных! — вскричал он. — Всё в банке! Откуда у меня здесь деньги?

— Вы заплатите мне, — не обращая внимания на его крики, произнёс Красноглазый. — И я верну вам то, что взял у вас.

Алекс замер с открытым ртом, пытаясь понять, что хотел сказать сидящий в кресле. Конечно, здесь был какой-то подвох, потому что Красноглазый ничего не мог взять у Алекса. Будь у него жена и дети, ещё можно было бы подумать, что это — идиотски обставленная попытка киднепинга. Или он угнал спортивную машину Алекса? Но Красноглазый меньше всего походил на угонщика автомобилей.

— Что вы хотите? — пробормотал Алекс.

Странное существо ответило не сразу. Глаза, подёрнутые красной мутью, некоторое время изучали Алекса, и тот с удивлением заметил, как зашевелились четыре пальца левой руки — первое движение незнакомца, не считая поворотов головы.

— Я хочу, чтобы вы отдали мне свои чувства, взамен я обязуюсь вернуть ваше пространство, которое украл у вас.

Алекс подумал, что ослышался. Сомнения исчезли — перед ним сидел сумасшедший, один из тех, которыми в последнее время кишит любой мегаполис. Он что-то сделал с глазами и пальцами и теперь играет в свою ненормальную игру, понятную только ему. И, судя по этим когтям, он опасен.

Алекс почувствовал минутное облегчение: его догадка хоть как-то объясняла происходящее, но положение оттого не улучшилось, скорее наоборот.

— Я знаю, как трансплантировать ваши чувства наименее болезненным способом, — сказал Красноглазый.

— Да, да. Конечно, — поддакнул Алекс, помня, что психам нельзя противоречить.

— Вы не сможете жить без вашего пространства, вы должны признать это. Или вы надеетесь на другой исход?

Алекс решился. Перед ним сидел всего лишь простой смертный, пусть и безумец. Алекс резко вставил ключ в замочную скважину. Секунда — и он оказался в квартире. Столь же быстро вынул ключ и захлопнул дверь. Он даже удивился, насколько удачно всё получилось. Он беспокоился, что не сразу попадёт ключом в замок, и Красноглазый настигнет его. Обошлось. Алекс перевёл дух, держась за правый бок, и быстро посмотрел в глазок.

Он ожидал чего угодно, но только не этого!

Красноглазый сидел в той же позе, в какой Алекс застал его полчаса назад. Четырёхпалые руки свисали с подлокотников кресла. Глаза смотрели куда-то в пол. Незнакомец не двигался, как будто только что ничего не произошло.

Алекс ждал, что Красноглазый бросится за ним, начнёт ломиться в дверь, пустит в ход свои жуткие когти, станет угрожать. Алекс уже думал о столовом ноже, о телефоне. Пусть Красноглазый расправился в вестибюле с охранником и вахтёром — есть же и органы правопорядка.

И вот Красноглазый сбил его с толку.

Алекс наблюдал за ним несколько минут. Ничего не изменилось. То же выражение лица человека, не знающего, чем заняться. По-прежнему ничего нельзя прочесть в его глазах. По-видимому, этот псих даст фору по части альтернативного поведения многим себе подобным. Среди ненормальных, наверное, есть свои ненормальные — в их понимании.

Алекс прошёл к телефону. Набирая номер охранника, отметил, что за окном слишком ярко для раннего утра, а в квартиру солнечные лучи не пробиваются… Длинные гудки, и больше ничего. Неужели Красноглазый похозяйничал внизу? Похоже на то, не зря он так спокойно сидит в кресле — знает, что контролирует положение.

Алекс набрал номер ближайшего участка. Один длинный гудок. Второй, третий. Алекс напрягся. Четвёртый… Трубку сняли.

— Первое отделение! — голос раздался как будто издалека.

Алекс облегчённо вздохнул.

— У меня под дверью какой-то псих с накладными когтями, он мне угрожает. Запишите мой адрес…


Трубку положили. Алекс тупо уставился на аппарат, слушая короткие гудки, словно надеялся опять услышать голос.

— Что за чёрт? — он снова набрал тот же номер.

— Первое отделение!

— Добрый день! — заторопился Алекс. — У меня неприятности. Я не могу выйти из своей квартиры, потому что какой-то ненормальный…

— Я слушаю. Да говорите же! — злился всё тот же голос.

— Помогите, — дрогнувшим голосом взмолился Алекс.

— Мне угрожают…

— Твою мать… хулиганы… — пробормотали на том конце, и Алекс услышал короткие гудки.

Несколько минут он простоял в нерешительности, попросту боясь ещё раз набрать номер службы безопасности района. Наконец заставил себя позвонить.

И вынужден был признать, что его не слышат. Алекс набрал ещё несколько номеров, в том числе позвонил себе на работу. Всюду либо тянулись длинные гудки, либо снимали трубку, но его не слышали.

Алексу стало очень неуютно в комфортной квартире, где он прожил последние семь лет. Только теперь он догадался посмотреть, что же происходит снаружи. Ноги его едва слушались, и он с трудом пересёк комнату, подойдя вплотную к окну.

Лёжа на кровати в спальне, Алекс мог наблюдать хотя бы небо — рядом с его многоэтажкой не было столь же высоких зданий. Теперь, прислонившись к стеклу, он не видел и неба. Один яркий свет, почему-то не слепивший глаза. Это можно было сравнить с белоснежным облаком, которым закрыло окно. Светящийся туман не позволял видеть дальше нескольких метров.

Алекс отпрянул от окна. Настоящее безумие! Вот на что это похоже. Может, ненормален Алекс, а не сидящий у двери? Во что бы то ни стало нужно выйти из дома. Ещё немного, и он точно сойдёт с ума.

Алекс постарался не думать, что его ждёт, — так легче выйти из квартиры. Взял кухонный нож, спрятал его в рукав пиджака и направился к двери. Собственная решимость удивила его.

Красноглазый посмотрел на него всё тем же бесчувственным взглядом. Алекс хотел сказать что-нибудь невинное, сойти за дурачка, усыпить бдительность сидящего у двери, но слова куда-то испарились.

— Я же говорил, что у вас нет выхода, — сказал Красноглазый. — Вам придётся отдать свои чувства…

Алекс метнулся к лестнице, понёсся вниз, прыгая через три ступеньки. В ушах стоял шум от собственного дыхания и ударов подошв о плиты лестничных пролётов. Он бежал, не останавливаясь, рискуя повредить голеностоп или вообще разбиться. Этажей через десять он сбавил темп. Его никто не преследовал. Ещё через пять этажей он остановился. Воздуха не хватало. Он согнулся, хрипло дыша, хватая ртом пустоту, — он израсходовал весь свой запал. Появись сейчас Красноглазый, Алекс не сдвинулся бы с места.

Кое-как дыхание восстановилось. Он утёрся рукавами снятого пиджака, рубашка противно прилипла к телу, словно он искупался прямо в ней или попал под ливень. Сначала он решил воспользоваться лифтом, но вовремя передумал. Лифт — это ловушка.

Алекс выругался, двинулся вниз, морщась всё сильнее: болели ноги; завтра он не сможет ходить. Если только доживёт до этого завтра.

Внизу царил полумрак и… тишина. Алекс поискал вахтёра, но никого не нашёл. Никаких следов. И ни звука снаружи. Он ещё не верил этому, пытаясь не смотреть в длинные узкие окна по обеим сторонам парадного входа; прошёл к двери, потянул на себя…

Мир заслоняла стена света. Свет по-прежнему не слепил глаза. Как непрозрачная плёнка, он закупорил выход.

Красноглазый не врал: привычного пространства вне дома Алекс не обнаружил.

Когда Алекс появился на площадке девятнадцатого этажа, сидящий у двери наконец встал.

— Теперь вы всё знаете, — произнёс он.

Он оказался худым, ростом пониже Алекса.

— Ничего я не знаю! — истерично завизжал Алекс. — Что вам надо от меня?! Какого чёрта вы здесь делаете?!

— Я пришёл, чтобы забрать ваши чувства, — монотонно проговорил Красноглазый. — У людей есть то, чего никогда не было у нас.

— У людей? — хрипло переспросил Алекс. — Что за бредятина…

— Мы всегда наблюдали за вами, — продолжало красноглазое существо. — Иногда даже слышали, но никак не могли до вас добраться. Помогла случайность. Теперь мы можем появляться у вас по одному. Я знаю, что вы не сможете жить без пространства, вы обречены, поэтому отдайте мне свои чувства, и я верну вам украденное.

Алекс с трудом осознавал услышанное. Безусловно, это был бред, но… как объяснить то, что находилось вокруг дома?

— Кто вы? — вырвалось у него. — И что случилось с людьми?

— Ни с кем ничего не случилось. Я забрал у вас пространство, поэтому вы никого не можете обнаружить. Люди странно устроены — видят и ощущают только то, что размещено в пространстве. Вне пространства люди жить не могут.

— Как вы это сделали?

Казалось, его удивил вопрос.

— Вы не поймёте. Хотя это довольно просто.

— Зачем вам это?

— У вас есть способность испытывать определённые чувства. У нас такой способности нет. Но нам это очень нужно. А вам… вам это тоже нужно, но… вы отдадите мне эту способность.

Алекс растерялся. На минуту его оставил страх, только голова закружилась.

— Но разве я смогу вам её передать? Ведь это не вещь!

Красноглазый поднял свою четырёхпалую руку и пошевелил пальцами.

— Я умею добывать из человека чувства. Вам не будет больно. Не беспокойтесь.

Алекс попятился, глядя на длинные когти.

— А если я… если я не захочу пойти на это?

— У вас нет другого выхода. Вам придётся согласиться.

— Вдруг я всё-таки не соглашусь? Что со мной произойдёт? Вы меня убьёте?

Красноглазый молча смотрел на него. В глазах, где стояла красная муть, ничего нельзя было прочесть, но Алекс понял, что его вопрос поставил в тупик это странное существо. Он не знает, что такое убийство?

Из глубин подсознания всплыло объяснение виденного в глазок. Красноглазый не мог проникнуть в квартиру Алекса тем способом, каким попал в дом. Поэтому он ждал, когда Алекс выйдет. Он приволок кресло, ведь неизвестно, когда наступит нужный момент. Красноглазому и в голову не пришло, что можно высадить дверь либо как-нибудь выманить хозяина квартиры. Алекса поразило это открытие. Теперь он убедился, что перед ним не человеческое существо.

— Вам придётся согласиться, — прервал паузу Красноглазый.

— Я могу избежать этого?

Красноглазое существо, шагнувшее к Алексу, остановилось, как будто напоролось на невидимое препятствие. Алекс всмотрелся в его лицо. Всё равно, что с обратной стороны двери через глазок пытаться рассмотреть квартиру! Если бы перед ним стоял человек, Алекс сказал бы, что тот растерялся. Неужели Алекс нащупал какую-то слабину? Красноглазый молчал.

— Есть ли что-нибудь иное, что вы можете предложить?

— Только один вариант, — произнёс Красноглазый.

— Какой? — быстро спросил Алекс.

— Я верну ваше пространство, когда вы отдадите мне свои чувства или… оба ваших глаза.

Алекс отступил на шаг. Печень стала сплошным комком боли.

— Глаза? — выдохнул он. — О, Господи! Глаза-то зачем?

— Нам подходят ваши органы зрения. Наши глаза плохо видят в вашем мире и быстро портятся. Если хотите, я вырежу ваши глаза и верну вам пространство. Или отдавайте свои чувства. Либо одно, либо другое.

И Алекс не выдержал. Нож, который он прятал в рукаве пиджака, очутился в его правой руке. Он размахнулся и ударил сверху вниз, всадив лезвие в тело Красноглазого.

Алексу никогда прежде не приходилось резать живую плоть, и он не знал, каково это, но, несмотря на страх и чувство тошноты, понял: что-то здесь не так. Тупой кухонный нож прошёл между плечом и шеей Красноглазого как сквозь масло, не встретив на пути сколько-нибудь заметного сопротивления. И столь же легко вышел из тела, когда существо отлетело от удара к креслу.

Алекс повернулся и с ножом, зажатым в руке, побежал вниз.

Часы показывали половину седьмого вечера.

С самого утра Алекс ничего не ел, но только теперь почувствовал, что голоден. Он находился на тринадцатом этаже, сидел на ступеньках лестницы. Окровавленный нож Алекс завернул в носовой платок и спрятал во внутренний карман пиджака.

Яркий свет, окутавший всё, как плотный туман, добрался до десятого этажа. Пространство вокруг Алекса постепенно сужалось, исчезало. Видно, чудовище не слишком пострадало и продолжало осуществлять свой мерзкий план. Когда исчезает пространство, то исчезает и время, а может ли живое существо жить вне времени?

Алекса колотил озноб. Не от холода — от страха. От мерзкого животного страха, от которого невозможно избавиться. Он давно понял: в многоквартирном доме в двадцать пять этажей нет ни одного человека. Он также понял, что обстоятельства очень скоро вынудят его возвратиться к четырёхпалому вымогателю. Алекс не верил, что Красноглазый исчез, хотя всё это время не замечал постороннего присутствия. Без сомнения, тот по-прежнему сидит в своём кресле напротив квартиры Алекса.

Около девяти часов вечера Алекс уже стоял перед сидящим у двери. В сгустившихся сумерках его лицо белело пятном с двумя тёмными дырами глаз. Алекс заметил глубокую рану над ключицей. Одежда Красноглазого была выпачкана кровью.

— Люди очень странные существа, — негромко произнёс Красноглазый. — Что вы мне сделали? Я мог умереть, и вы тоже. И вам было бы гораздо хуже — тот, кто умирает после, долго мучается.

Алекса терзали противоречивые чувства. Стыд, страх. И настойчивое желание прикончить красноглазое чудовище, а потом — будь что будет. Сейчас он уже не надеялся, что пространство возвратится, если убить Красноглазого. Это может исправить сам сидящий у двери. Только он.

— Не тяните время, — сказал Красноглазый, вставая из кресла. — У вас его почти не осталось. Отдайте мне свои чувства, вы обойдётесь и без них. Отдайте…

— Нет! — завизжал Алекс. — Нет!

— Тогда я вырву ваши глаза! — заявило существо, протягивая четыре пальца с острыми когтями к лицу Алекса.

— Нет! — Алекс вжался в стену, парализованный чужой непреклонной волей, совершенно забыв о ноже. — Не надо! Не трогайте меня!

— Глаза? Или чувства? — Красноглазый подошёл вплотную. — Ия верну ваше пространство. И всё у вас будет по-прежнему. Органы зрения или способность жить в вашем мире? Ну? Решайте!

Он протянул коготь к самому глазу побледневшего мужчины.

— Нет! — Алекс дёрнулся, но оказался прижат к стене. — Только не глаза.

Если бы красноглазое существо могло улыбаться, оно бы улыбнулось, выдав своё торжество. Алекс так и подумал — Красноглазому важнее получить чувства человека, а не глаза.

Коготь коснулся брови. Алекс заскулил.

— Нет! Это очень больно.

— Тогда чувства. Это совершенно безболезненно. Я возьму чувства.

— Но как вы это сделаете?

На какой-то момент мелькнула уверенность в том, что лучше потерять глаза, испытав при этом адскую боль, нежели лишиться способности что-либо чувствовать. Но это бесследно прошло — коготь, словно лезвие ножа, покачивался у левого глаза.

— Повернитесь спиной! — приказал Красноглазый.

Алекс подчинился, думая лишь о том, как уберечь глаза.

— Тебе не будет больно, — странным голосом произнёс Красноглазый, вдруг перейдя на «ты».

Алекс почувствовал, как пальцы проникли ему в затылок. Боли действительно не было, хотя когти копошились внутри головы, проткнув череп, словно вымокшую булку хлеба. Алекс не мог пошевелиться — Красноглазый придавил его к стене. Когти чудовища жадно, нетерпеливо орудовали в голове человека, а пасть исторгала нечто похожее на довольное урчание.

Алексу стало противно. Ни боли, ни страха, никаких других чувств. Лишь противно — до тошноты.

Красноглазое существо внезапно вскрикнуло.

В голове у Алекса четыре когтя сошлись в одной точке, и он потерял сознание…

Выйдя из дома, Алекс едва не наткнулся на сидящего у тротуара нищего музыканта. Он не обратил на него внимания, ища глазами такси. Оборванец, игравший на скрипке, отложил инструмент и повернул к нему голову. Алекс равнодушно взглянул на него. У нищего музыканта не было глаз. Пустые кровоточащие глазницы человека в лохмотьях никак не подействовали на лысого сорокалетнего мужчину в безупречном деловом костюме. Вот уже трое суток он не испытывал никаких эмоций.

Нищий неожиданно засмеялся. Алекс никак не отреагировал на его смех и поднял руку, заметив такси.

— И ты туда же, — издевательским тоном произнёс человек без глаз. — В этом квартале скоро не останется ни одного нормального человека.

Такси затормозило рядом.

— Они не знают, что можно убивать, — сказал нищий, обращаясь к лысому полному мужчине. — Но им этого и не надо. Зачем пачкаться о людей? Люди сами себя уничтожат.

Алекс забрался в салон, и такси рвануло вперёд.

— Всё до смешного просто, — продолжал человек без глаз, ничуть не смущаясь того, что мужчина, с которым он заговорил, уже уехал. — Они берут то, что им необходимо для жизни в нашем мире. Берут у людей, которые отдают им это сами, чтобы спасти свою шкуру. Это уже началось. Скоро мы исчезнем сами собой. Без чувств человек, как машина без горючего, не двинется с места, будет стоять и ржаветь. Ни один мужчина не станет заботиться о своей женщине, потому что не будет любить. Ни одна женщина не станет выхаживать ребёнка, потому что не будет знать счастья материнства. Ни один ребёнок не доживёт до совершеннолетия, потому что не будет знать боли и страха. Люди станут дохнуть тысячами от голода, увечий, от потери инстинкта самосохранения и отсутствия сострадания со стороны окружающих. Нам недолго осталось. Совсем мало.

Человек без глаз громко засмеялся. И снова взял в руки скрипку.


Ирина Комиссарова


РЫЖИК


21 июня

Любимое развлечение соседа — перехватить меня на подходах к подъезду и завести деловой разговор. «Вот ты как человек науки…» Я начинаю тосковать. Обороть дедово «хочу всё знать» по-быстрому невозможно. Он любознателен, как пингвин. «Я биолог, Пал Петрович, — вяло бубню я. — Моя специальность — микология. Я же вам объяснял. Грибные культуры, понимаете? Хотите, на досуге расскажу вам о фармакологических характеристиках пенициллина или о том, в каких лекарственных препаратах используются высушенные пивные дрожжи? Но мне ничего, ровным счётом ничегошеньки не известно о причинах глобального потепления». Петрович щурится, словно видит меня насквозь. «Знаю я тебя, — говорит его ухмылка. — Как художник художника». Петрович сам человек науки. Аномалист. Исследует, то есть, аномальные явления. Но экспертное мнение имеет обо всём. Хотите за микологию? Будет вам за микологию. Его щетинистые щёки подрагивают.

— Жиздренский район, — скрюченный палец поднимается кверху. — Калужская область. Потерпел аварию объект. — Кожа на лбу Петровича многозначительно бугрится, и я понимаю, о каком объекте речь. — Я туда ездил на прошлой неделе.

Ну и славно.

— Пал Петрович, — начинаю я, — давайте потом. Я сегодня толком не обедал…

— Плесень тебе привёз, — прерывает он меня, и я опешиваю.

— Не понял.

Петрович тащит из пиджачного кармана пластмассовый стаканчик из-под йогурта, и я вытягиваю шею, заинтригованный до чрезвычайности. Вместо йогурта в ста-кашке обнаруживается кусок не-пойми-чего, покрытый плотным слоем микромицетов. Ярко-рыжий плесневый налёт, с ходу затрудняюсь определить подвид. Похож на аспергиллус, но цвет не лезет ни в какие ворота. Тяну стаканчик из Петровичевых рук. Аномалист довольно улыбается.

— После аварии, — объясняет он, и в голосе его звучит торжество, — осталось пятно сто на сто метров и эта вот самая субстанция. Смекаешь?

Смекаю. Мораль должна быть, мон шер. Непростая, значит, «субстанция»-то. Впрочем, любопытный рыжик, не могу не признать. В лаборатории разберёмся, что за зверь.


27 июня

Если старик раскопал мне материал на кандидатскую — торжественно клянусь, что буду до конца жизни безропотно точить с ним лясы у подъезда!

Провёл полный анализ, перерыл кучу справочников — ничего похожего на мой рыжик не нашёл. Хватаюсь то за микроскоп, то за кофе. Красные бусинки, которые я поначалу принял за необычно крупные перитеции — шарики-размножарики, судя по всему, таковыми не являются. Нет придатков, нет мешочков-аскусов: а на нет и споры нет. Мицелий сильно ветвящийся, клеточный. По роду продолжаю пока условно относить рыжик к аспергиллусам, хотя оснований для этого вижу всё меньше. Красавец не только ярок, он ещё и люминесцирует — то слабее, то сильнее, в зависимости от субстрата, среды, а иногда и вовсе непонятно отчего: свечение настолько неравномерно, что трудно разобраться, на что гриб реагирует и как. Размножается плохо. Точнее, никак не размножается. Жаль. Пожалуй, придётся мне самому ехать под Калугу.


8 июля

Скоро засяду за статью. Уже начал набрасывать план в голове. Речь идёт не просто о новом виде, но о целом новом классе. Шеф нарисовал на листе бумаги Чебурашку и заверил, что фонды на дальнейшее тестирование будут выделены. Если удастся извлечь из рыжика какую-нибудь фармакологическую пользу, проблема финансирования вообще отпадёт. Мысленно скрещиваю пальцы.

Под Калугой был, «место аварии» видел. Налёт рыжика занимает большую площадь, причём, похоже, ему всё равно, на чём гнездиться: он покрывает листья деревьев, подобно милдью, но прекрасно чувствует себя и на земле. Почва не заболочена — вообще, влажность довольно низкая: то ли рыжик удивительно неприхотлив, то ли условия его жизнедеятельности сильно отличаются от тех, что требуются его собратьям. Попытал местных на предмет, давно ли подобный вид плесени наблюдается в округе. Каждый клялся, что плесневые пятна появились аккурат после крушения. О крушении, понятное дело, расспрашивать не стал, набрал контейнер рыжика и убрался восвояси.


15 августа

Медицина. Фармакология. Дырявая изгородь, за которой человечество пытается укрыться от врагов. Патогены, возбудители болезней. Они наступают со всех сторон, они находят всё новые лазейки, они видоизменяются. Мы сражаемся с ними их же оружием, вот только они владеют им лучше. Мы всегда отстаём, всегда на шаг позади. У этой гонки вооружений нет конца, и волшебное слово «панацея» никогда не прозвучит над театром военных действий. И мы без устали латаем прорехи в заборе, обороняя своё место под солнцем.

К чему это я? А к тому. Моя рыжая плесень, которой я ещё даже не дал имени, похоже, может обернуться настоящим золотым дном. Боюсь сглазить, раньше времени радоваться не буду, скажу только, что, если результаты тестов окажутся верными, моя слава может превзойти славу Флеминга, ну а рыжик станет известен не меньше пенициллина. Жалость в том, что мы никак не можем подыскать нашему подопытному оптимальную среду: культивировать его не удаётся по-прежнему, привезённый же из-под Калуги запас скоро иссякнет.


21 сентября

На душе буря. Уже несколько дней хожу совершенно оглушённый. Чувства смешанные: эйфория пополам с недоверием. Кажется, что вот-вот придут, грубо встряхнут, разбудят, скажут: «Хорош сны смотреть!..». Но, однако же, не приходят и не приходят. Сон не кончается и не кончается.

Рыжик. Ржавка. Ещё пара не вполне приличных прозвищ, которыми любовно наградили испытуемого в лаборатории. Подарок Петровича обернулся даром богов. Скромная плесень необычной масти, как могучий воин-освободитель, уничтожает все известные науке патогены. И когда я говорю «все», я имею в виду «все»! Грибы, вирусы, паразиты, протозоа. Бактерии, грам-положительные и грам-отрицательные. Добавьте к этому минимальную токсичность. Эксперименты на мышах обнадёживают до головокружения.

Сказать, что у меня приподнятое настроение, — значит, ничего не сказать. Я упоён. Люминесценция, исходящая от рыжика, кажется мне праздничным подмигиванием новогодней ёлки. Лампочки то вспыхивают ярко, то почти затухают, то вдруг начинают переливаться.

Врать не буду: известность, гранты, личные перспективы — всё это греет душу. Но, ё-моё, речь ведь не только об этом. Первый раз в жизни ощущаю себя частью большого «мы» — и счастлив, взахлёб счастлив за этих самых «нас». Держитесь, люди, держитесь. Терпеливые и протестующие, смирившиеся и озлобленные, уповающие и отчаявшиеся — держитесь, мои хорошие, осталось совсем чуть-чуть. Аурум потабиле, золотой напиток, чудесный эликсир, мечта средневековых алхимиков — он реален.

Нам удалось его создать, люди! Мы наконец-то переведём дух… Я не сильно пьян, дорогие мои. Тут другое…


3 октября

Меня всё больше занимает световое излучение, которое испускает рыжик. Оно необъяснимо неоднородно, ни с чем подобным мне не приходилось сталкиваться. Без всяких видимых причин колония вдруг начинает вспыхивать и гаснуть, с разной степенью интенсивности и периодичности. Иногда рыжик просто полыхает, иногда еле тлеет, иногда остаётся пассивным. Наблюдаю. Думаю.


13 октября

То ли я переработал, то ли ещё что, но мне всё сильнее кажется, что в световых импульсах рыжика есть система. Чем больше я фиксирую замеченные закономерности, тем больше подпадаю под впечатление, что люминесценция нашего красавца — это набор сигналов. Грибы — сами себе царство, не растения, не животные, но наличие языка у отдельного их представителя заводит ум за разум. Думаю, я всё-таки переработал.

20 октября

Я не криптолог, не дешифровальщик, но голова на плечах у меня имеется. И если

эта голова хоть на что-то годится, то я с уверенностью могу заявить: люминесценция рыжика — набор простейших знаков, вполне вероятно, алфавитных, вроде азбуки Морзе. Я насчитал пятнадцать. Жаль, я не Шампольон и не способен реконструировать неведомые языки.


27 октября

…А вот сегодня я пьян прилично. Пальцы почти не слушаются, но голова соображает яснее ясного. Отмечали с размахом. Что за повод? А какая, ёшкин кот, разница? Прототипы вакцин, фонды, контракты… У меня была своя причина нажраться. Я уже несколько дней не могу заставить себя взять и записать три простых слова. Три. Простых. Слова:

Петрович был прав.

Я не знаю, как. Я не знаю, зачем. Я понятия не имею, существовал ли на самом деле тот «неслышный вертолёт», о котором талдычили мне под Калугой, и потерпел ли он аварию. Неважно, каким образом внеземная цивилизация, истово ожидаемая многочисленными Петровичами всего мира, добралась до места высадки. Увы, увы, увы, гости оказались совсем не гуманоидами, и их появление прошло незамеченным. Полусумасшедший старик зачерпнул нескольких представителей внеземного разума в баночку из-под йогурта и принёс — куда? Куда надо. Ко мне, человеку науки. Вот он, момент истины. Но надо же такому случиться: человек науки обратил внимание совсем не на коммуникативные навыки инопланетных гостей, не на очевидные свидетельства их высокоразвитого интеллекта, а на кое-что совсем другое… И вместо распростёртых объятий — добро пожаловать в пыточную, душегубочную, вивисекционную…

Какая ирония!

Две заветные мечты человечества: найти лекарство от всех болезней и повстречать братьев по разуму. Лежит перед нами на блюдечке с голубой каёмочкой. И одно из них исключает другое. И я боюсь. Боюсь выбора, который мы — все мы — сделаем. Ведь от открытия неиссякаемого источника аурум потабиле нас отделяют только две вещи: понять механизм размножения рыжей плесени. И продолжать считать её таковой…


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 11


Денис Воронин


ИСТИНА РЯДОМ


Всегда мой брат говорил нечто такое… неудобопонятное. Раньше я старался не вдумываться в эту мешанину слов. А сейчас напрягаюсь, чтобы вспомнить его изречения и расставить всё по порядку.

Он один из тех горе-сочинителей, кто неизменно издаёт свои тощие книжицы на собственные деньги или, как в нашем случае, за счёт близких родственников. Брат не стесняется позвонить мне посреди ночи, ворваться в квартиру и жить, сколько вздумается.

Он не только пишет глупые брошюрки. Он и постоянно что-то мастерит.

По всей его однокомнатной квартирке раскиданы инструменты. В банках из-под огурцов годами хранятся какие-то настои и порошки. Под кроватью скалит зубы пила, норовит пронзить ногу дрель с не вынутым сверлом; к столешнице привинчены тисочки; всюду мотки проволоки, магниты; там и сям, на клочках бумаги, кучки опилок, квасцов, мела, алюминиевой пудры. Грязные пробирки можно обнаружить даже в плафонах люстры. Подставкой для подкопчённого чайника служит первый том трудов Эйнштейна, второй — демонстративно валяется на бачке унитаза.

Когда-то братик пробовал собирать всякие забавные устройства, вроде аппарата для омоложения организма, основным узлом которого стала, как помню, ультразвуковая стиральная машинка. Под столом у него не первый год стоит установка для извлечения энергии физического вакуума. Имеется также инерционный движитель. В платяном шкафу упокоены детали разбитого махолёта. Брат считает, что мысли надо обязательно подкреплять чем-то вещественным.

С некоторых пор он бросил всю свою энергию на развенчание современной академической науки, высот которой так и не сумел достичь. Академия наук для него — гнездо рутинёров, несмотря на то, что один из её действительных членов — я.

Не знаю, где он работает, чем зарабатывает на хлеб.

Заявляется братишка обычно в пятницу, когда моя жена вынимает из кладовки домашние заготовки, а на кухне зарождается аромат жареного мяса.

Я перебираю бумаги и вношу исправления в отчёты. Думаю о важном. Между прочим, за тридцать лет из моих рук вышло свыше трёхсот монографий и статей, не считая многочисленных докладов и двух диссертаций — кандидатской и докторской.

Брат тихо, как мышка, появляется на пороге кабинета:

— Мысли надо подтверждать делами.

Из вежливости его нужно спросить о прошедшем дне. Иначе он обижается и брюзжит по всякому поводу.

— Сегодня заглянул в Палеонтологический музей.

— Ну и как?

— Представился сторожем.

— Зачем?

— Пробрался в запасники.

— И что?

— Гипс!

Брат вынимает из кармана тусклый кусочек.

— И?

— Настоящих костей нет нигде. Это вот тебе для точного анализа. У вас есть много лабораторий, полных бездельников, так им ещё и платят за ничегонеделанье на хорошем оборудовании. Которого нет у меня, настоящего учёного. Дай официальное заключение. Сам убедишься, что я говорю правду и только правду.

— И что это всё значит? — моя жена Оля хлопает ресницами. В её глазах мой брат имеет репутацию Штирлица, Бэтмена и Джордано Бруно одновременно.

— Кости ящеров искусно подделывают.

— Неужели?

— Учёные дурят всем головы, чтобы получить власть. Влияют на общественное сознание. Они… они шарлатаны, словно жрецы вуду. Я ещё расскажу о моих опытах с интерференцией. Лучи не складываются так, как написано в учебниках, и я объясню, как это связано со скоростью света…

К счастью, подоспевает запотевшая с холода водка, кроличье рагу, маринованные помидоры, и беседа увязает в государственных проблемах.

Через неделю всё повторяется.

Во вторник он является на очередное научное собрание РАН. У него мой «утерянный» год назад пропуск. Мы с ним очень похожи.

Пятница переходит в выходные.

Те же разговоры об обмане, научных мистификациях, о теории Дарвина и ошибках Эйнштейна.

Особенное восхищение у моей наивной жёнушки вызвал рассказ о пещерном волке.

— Так вот, значит, дарвинисты говорят, что киты эволюционировали из других форм жизни. И кто, ты думаешь, был их предком?

— ?

— Согласно выводам дарвинистов, прямым предком китов является… гм… пещерный волк.

Ольга всхлипывает от смеха и лукаво глядит на меня.

— Да, Оля. Представляешь, подходит пещерный волчина к воде, смотрит на волны и мечтает, как бы это ему заделаться китом. Вот заплывает подальше, ныряет глубже и ловит первую рыбёшку. Закусывает и толстеет. Потом поступает хитрей. Набирает воды в рот и начинает процеживать её сквозь зубы. Оставшихся в пасти рачков с хрустом лопает. Ха! Наверное, с пивком это не так плохо.

Брат глубоко вздыхает, чтобы прогнать смешинки, небрежно тянется к пузатому пивному бочонку с краником.

— В затылке возникает дыра. Через неё волчара выпускает фонтанчики чистой водички. В открытом океане он, ха-ха, встречает морскую волчицу, и вот вам, братцы… эволюция на ходу.

Братик переключается на то, что археоптериксы не могли летать, что в копях не найдено ни одного метеорита. Уголь — вовсе не перепревшие пласты хвощей. Нефть никакие не останки динозавров.

— Это ужасно — думать, что заправляешь в бак гекатомбы запрессованных животных. Средство расшатывания ноосферы, — поговаривает он, потягивая пиво, и Ольга сочувственно кивает.

— Что же такое, по-твоему, углеводороды?

Брат замолкает.

Потом вновь принимается говорить — о том, какими проходимцами были французские учёные, впервые «нашедшие» косточки динозавров. Перекидывается на то, каким образом в Африке обнаружились следы неандертальцев.

— Субчики раздавали монеты, ножи, бусы, ткани, чтобы негры тащили им всякую всячину. Зубы, челюсти. Почему Африка? Климат хороший. Можно жить, работать и отдыхать. Бунгало, железные дороги, саванна. Ещё не было восстаний против колониального гнёта. Все счастливы. Бананы, кокосы… Как не поискать? Если ищешь — ведь обязательно находишь. Ежели много средств туда заложено, то обязательно найдёшь свою кошку в тёмной комнате.

— Даже если она туда и не заходила, — договаривает Ольга.

— По моим расчётам, нашей планете не более десяти тысяч лет, — солидно изрекает братец. — Так считали и классические авторитеты. Древние — не чета нынешним умникам. Они знали правду.

— И что есть правда? Ну, конечно, Земля стоит на трёх китах, а те — на черепахе, которая…

— Насчёт слонов и черепахи, — брат глядит на меня с подозрением, — нонсенс. Земля на слонах? Кто их кормит? Ты неправ, братишка. Такого быть не может.

Так я становлюсь посмешищем.

— Железо превращается в ржавь не более чем за тыщу лет, продолжает брат. — Медь, бронза, серебро держатся ненамного дольше. Золото — король металлов. Но, ежели оно не высшей пробы, тоже разъедается. Ничто не может достоверно свидетельствовать о том, что было на Земле семь, пять, или даже только тысячу лет назад.

— Но книги…

— Книги? Кто из вас сам держал в руках манускрипты Платона или Аристотеля? Всё — переписи с ранних источников. Выдумки. Все нынешние фолианты появились на свет не ранее, чем восемьсот лет назад. Знаменитые истории Древнего Рима были найдены в монастырях Европы в тысяча сто пятьдесят восьмом…

Ольга в очередной раз поражается начитанности брата и, повинуясь вальяжному взмаху его руки, приносит ещё одну рюмочку коньяка. Коньяк тут же вливается в чашку крепкого кофе.

— Уже Птолемей знал, что Земля круглая. Нашу планету окружают хрустальные сферы, на которых укреплены Солнце и другие планеты. Сферы крутятся, приводя тем самым в движение небесные тела. Схема гениального учёного античности правильно объяснила движение планет. А ещё раньше учёные считали, что звёзды — это… золотые гвоздики, забитые в небосвод.

— Ты должен оставить свои изыскания, — заявляю я. — Нужно жрать меньше кофе и поменьше курить. А лучше вообще бросить, если только хватит силы воли. Сигареты и кофе в больших количествах — главная предпосылка шизофрении. Больше ешь рыбку, она полезна мозгу…

Дальше я говорю о том, что брат определённо стал приживалой. Нужно остепеняться. Завести собственную семью.

Я даже требую возвращения долгов, накопленных за десять лет, — и это не считая систематических сытных обедов и ужинов.

Брат угрюмо молчит.

Потом начинает медленно говорить, глядя в потолок. Эти его слова мне запомнятся дословно.

— Значит, Лаплас утверждал, что небесные сферы не концентричны? Неровно вертятся вокруг планеты? То ближе, то дальше… А иногда, наверное, совсем близко? Но всё-таки саму нашу Землю не задевают?

Он долго кряхтит в прихожей, надевая растоптанные башмаки…

Две недели от него не поступало никаких вестей. Мы с женой начали уже беспокоиться.

Я заглянул в его домишко на захолустной окраине столицы. Двери квартиры были, как всегда, не заперты. Я зашёл и остановился среди груд одежды и обуви, резко пахнущих кислым дымком и тиной. Сквозь засаленные стёкла двери увидел четырёх человек, сидящих вокруг закруглённого стола, приволоченного со свалки. Даже узнал одного из них — высокого, с аккуратной шкиперской бородкой. Это был председатель местного общества по изучению аномальных явлений. Я мельком видел по телевизору две-три передачи с его участием, такие сомнительные программы любит жена. Четверо в комнате о чём-то горячо спорили, шелестели бумагами, дымили сигаретами, как паровозы, стряхивая пепел на пол.

Когда глаза привыкли к полумраку прихожей, я разглядел целую баррикаду из элементов туристической оснастки, протянувшуюся по коридору. Агрессивного вида ледорубы, мотки верёвок, альпинистские ботинки с шипами. Зубатые кошки, которые я раньше видел только в фильмах про шпионов. Полутораметровые рюкзаки.

Особенно поразили воображение клещи с длинными телескопическими ручками, густо обмотанными изоляционной лентой. Щитки с тёмными стёклами. Асбестовые рукавицы. Дыхательные аппараты. И другое, совершенно фантастическое на вид, оборудование.

Голоса возвысились. Самым громогласным был голос брата.

— Так вот, когда ты летишь на обычном пассажирском авиалайнере, всякий раз испытываешь нечто такое, необычайное…

— Разве что выпьешь для храбрости…

Брат не усмехнулся. Его голос креп с каждой минутой.

— Положим, на аэродроме ты смотришь вверх и видишь, что небо стопроцентно безоблачное. Но! минут через десять полёта, на высоте километров пяти, по достижении крейсерской скорости, за иллюминатором обязательно появляется туман. Через минуту под тобой встаёт непроглядная стена.

— И что?

— Это и есть Первая Сфера. На скорости восемьсот километров в час уже невозможно увидеть родную планету. Вот формулы… и я посетил секретный отдел Министерства авиации, где один заслуживающий доверия человек, старый бывалый лётчик, увы, неизлечимо больной, поведал мне, как всё обстоит на самом деле. Им запрещают болтать лишнее, под страхом мучительной смерти, самоочевидно.

Бородатый что-то невнятно пробурчал и кинул дымящий фильтр сигареты в угол комнаты.

— Значит, вы согласны на эксперимент? — спросил его брат.

— Но искусственные спутники? Они ведь летают со скоростью… э… примерно восемь километров в секунду.

— Повторю ещё раз. Я ведь не гордый. Смотрели фильм «Козерог-1»? Хитроумные американские боссы из НАСА отменяют рейд на Марс. Трое невезучих астронавтов попадают в колоссальный съёмочный павильон, туда, где мастерски проводится киномонтаж полёта к Красной планете и высадка на её поверхность. Несовершенство системы жизнеобеспечения не позволяет провести экспедицию. Но средства затрачены. Или, скорей всего, расхищены. Фантастика?! Очнись! Никаких спутников и полётов к иным планетам не может быть просто физически. Трата народных средств. Иллюзион. Ты был на Байконуре, Лёша? Ты? А ты? Кто тогда? Лжецы. Заговор. Ничего нет. Вообще. Взлетая, ракеты намеренно отклоняются от курса, падают в необъятной тайге, и там их утилизируют на секретных заводах. Американские космические аппараты тонут в океане. Все лгуны. Масоны. Заговорщики. Согласно единственно верной теории мироздания, моей бинарной термодинамике, ни одно вещественное тело не может иметь скорость, большую удвоенной скорости артиллерийского снаряда. Иначе оно становится невидимым. Атомы Земли и её сателлита, имеющие такую скорость относительно друг друга, не способны обмениваться фотонами и гравитонами. Правило, универсальное для всех сил. Это просто понять, стоит ещё раз взглянуть на проверенные нормальными учёными формулы. Эффект Мёссбауэра…


— Не может быть.

— Мысли нужно подтверждать делами?

— Нуда.

— И здесь нет таких же фразёров, как мой брат?

— Нет, — согласился бородатый.

— Взглянем ещё разок на мои чертежи. Тут сферы-эксцентрики нисходят к перигелию. Скорость почти обнуляется. Шанс наблюдать феномен выпадает один раз в тридцать лет. Мы должны его использовать.

Я заметил, что стол застелен не скатертью, а обширным куском ватмана с пятнами от кофе и немалым количеством небрежно нарисованных колец. Похоже, шаблонами для них служили тарелки и блюдца, грудой наваленные на диване.

Я понял, что беспокоиться не о чем. С братом ничего не случилось, он всё так же бодр и всё так же безумен. Я повернулся и, стараясь ничего не задеть в тесном коридоре, вышел на улицу…

Брат куда — то исчез. Правда, коротко звякнул Ольге перед отъездом. Хотя прошла уж неделя, слишком мы не тревожились. Да мне и некогда было отвлекаться на заботы о родственниках. Собиралась международная конференция, связанная с космическими исследованиями, и я обязан был присутствовать.

Выдалось прекрасное утро. На этот раз я проезжал мимо здания университета, моей альма-матер, в приятном одиночестве. Ведь обычно брат пронырливо подсаживался в автомобиль на заднее сидение, дымил сигаретой и брюзжал мне в затылок. Говорил, что те, кто корпит в университете, понапрасну переводят народные деньги. Они тем только и занимаются, что переписывают цифры с одной бумажки на другую, копируют из одного файла в другой, а работать руками и делать что-то дельное, например соорудить гигантский пылесос, чтоб убирать грязь с улиц, для них непочётно. Труд шестнадцати тысяч зеков, построивших это здание, пропадает даром, если только не считать удовольствия, получаемого зеваками от созерцания хорошо подсвеченной высотки. Ну и тому подобное.

Я знаю, дважды брат поступал в МГУ, и оба раза получил двойку по математике.

Вход в главное здание.

Приятный гул толпы.

Встречи с коллегами.

На кафедру вышел профессор Семёнов. Он принялся разворачивать ватманы и прикреплять к доске магнитиками, которые постоянно отваливались. Их подбирали молоденькие ассистентки и возвращали на место.

Гости из-за рубежа сидели раздельно. Профессор Саймон. Доктор Дональд. Лица у них были напряжённые.

Зашторили окна.

— У нас важный доклад!

Зал встрепенулся.

— Мы подтверждаем сенсационную новость. Недавно исчезли пять звёзд в созвездии Стрельца.

— It is impossible… Это невозможно, — вскочил с места Саймон. Он суматошливо шевелил пальцами. — Как могут исчезнуть звёзды? С помощью орбитального телескопа Хаббл мы прекрасно видим всё, что происходит во Вселенной.

— То, что звёзд в небе недостаёт, я видел и без ваших телескопов. Собственными, ничем не вооружёнными глазами.

— Их заслонило пылевое облако, — запрыгнул на кафедру Дональд.

— Но скорость света, друзья! Она не позволяет одному объекту затмить звёзды, находящихся на расстоянии в сотни световых лет от нас и друг от друга!

— Может, звёзды погасли в силу своих внутренних причин?

— Одновременно?!

— Почему бы и нет? Искривление пространства. Гравитационные линзы разносят изображения на значительное удаление. На самом деле все эти звёзды находятся в одной системе.

Люди зашевелились, принялись переговариваться. Вместо чинного заседания учёных воцарился форменный художественный беспорядок.

У меня музыкальный слух.

— Так вы не в курсе, коллега? — тихо, очень тихо шепнул доктору Дональду профессор Саймон. Я заметил, что он старательно скрещивает пальцы на руках так и этак, явно ожидая ответного знака. Но Дональд глядел на него поверх очков с явным недоумением.

Научная дискуссия грозила перерасти в драку. Попахивало международным скандалом.

— Чёрные дыры!

— Пылевое облако!

Тихо, спокойно к кафедре вышел мой брат.

Руки у него были сильно обожжены. Лицо багровое — будто он неделю побыл под жарким солнышком. За плечами — видавший виды рюкзак.

Он снял свою ношу, бережно опустил на пол и взошёл на кафедру. Все стихли.

— Я только что с Эльбруса.

Зал загудел.

— Землю окружают хрустальные сферы. Иногда их поверхности вместе с небесными телами подступают к нашей планете. На малую высоту. Горы приближают настоящих исследователей к небесной тверди.

Видимо, присутствующие начали понимать, что за клоун выступает перед ними. Коллеги смотрели то на меня, то на брата: я уже говорил, что мы с ним очень похожи. Отовсюду доносились покашливания и непродолжительные смешки.

Я сжался в комок.

Брат осознал, что не сможет, как рассчитывал, произнести помпезную речь. Он спустился с кафедры, наклонился и развязал рюкзак, из которого вырвалось белое сияние.

— Ваши чёрные дыры, коллапсы, пылевые облака и гравитационные линзы… Эти диссертации и цифирки… Ваши дорогостоящие телескопы. Бред. Мысли следует подтверждать делами.

По проходу торопливо шагали два охранника.

Брат прошмыгнул мимо кафедры к президиуму.

— Вот ваши звёзды.

Он кинул на стол пять золотых гвоздей.


Александр Барский


ХРАНИТЕЛИ


Флаэробус снижался. Сиротливое пятнышко станции — в самом центре бескрайнего белого поля Сжигателей — постепенно обретало ясные очертания. Вскоре Илья различил конус информатория и разлинованные рейсовые полосы, чуть поодаль серебрился шар Хранилища — пункт его назначения. Светофильтр иллюминатора потемнел — заходя на посадку, флаэробус подставил бок жаркому апельсиновому солнцу. Илья прикрыл глаза и замер, прислушиваясь к своим чувствам.

Сегодня сбывалась его заветная мечта, к которой вёл долгий путь — через годы обучения и множество комиссий. Всего несколько минут отделяло от того мгновения, когда двери Хранилища откроются перед ним и он станет избранным. Или изгоем. В зависимости от угла зрения. Люди чтят память предков скорее по привычке (тумблерок щёлк-щёлк в головах: предки — это святое), особо не вникая, какими те были и что хорошего оставили после себя. Какая разница? В жизни и без того много проблем, чтобы тратить время на подобную глупость. А те, кто всерьёз полагает, что духовное наследие — величайшая ценность, в глазах современников просто фанатики. «Такие же, как я», — отметил про себя Илья, скуластое лицо скривилось в усмешке.

Флаэробус мягко качнулся, и бесцветный голос из динамиков объявил: «Поле Сжигателей, всем выходящим — просьба поторопиться. Следующая остановка «Рим — Центральный квартал»».

Илья, водрузив на горбатый нос поляризационные очки, сошёл по мягко пружинящему под ногами пористому пандусу. Поморщившись, вдохнул вязкий обжигающий воздух, особенно неприятный после климатизированной атмосферы салона.

Над полем дрожало густое марево. «Интересно, когда они жгли книги, так же жарко было или нет? Градусов сорок пять сегодня, не меньше», — подумал Илья, направляясь к слепящему даже сквозь тёмные стёкла шару Хранилища.

Склонившись над визором у входа, Илья позволил компьютеру считать карту сетчатки. Мгновение ничего не происходило, затем высокие, в два человеческих роста, двери с лёгким шипением ушли в стороны. Ликование и страх смешались в человеке — и толкая внутрь, и не давая сделать первый шаг в новую жизнь. Он бы ещё долго мялся у входа, если бы не услышал:

— Илья Исак-заде, входите. Мы давно ждём вас.

Илья, будто очнувшись, встряхнул обритой под ноль головой и вошёл.

После яркого солнца полумрак, хозяйничавший внутри, казался уютным и добрым, настраивая на позитив. Лёгкая примесь тайны добавляла моменту торжественности.

Илью никто не встречал. Но растеряться он не успел. Прямо посреди холла вспыхнул голоэкран, и взгляду вошедшего предстало лицо немолодого мужчины. Оно расплылось в радушной улыбке.

— Мы рады приветствовать вас, Илья, в Храме высоких помыслов наших предков. Здесь хранится миллион великих скрижалей, сохранившихся во времена смуты благодаря героям, чьи имена навечно вписаны в историю человечества. Сегодня знаменательный день для вас, ибо вы становитесь хранителем. И нет более высокой чести для человека. Настоящего человека, — говоривший выдержал многозначительную паузу и продолжил: — Пройдите дальше по коридору, нужную вам дверь укажут.

Илья послушно прошествовал вперёд, пройдя сквозь голоэкран до конца холла. Там он увидел три двери, но лишь одна была открыта. Нетрудно догадаться, куда идти. Илья медленно двигался по казавшемуся бесконечным коридору. Неяркие лампы загорались в нишах стен за шаг до него и гасли, едва он проходил. Миновав несколько дверей, Илья увидел, что очередная дверь источает розоватый свет. Илья остановился перед ней и постучал.

Дверь погасла и легко юркнула в стену. Илья вошёл в маленькую круглую комнатку, в центре которой находился постамент, на нём покоилась раскрытая книга. Отныне — его книга. А над ней, сгорбившись, стоял дряхлый старик. Он обернулся и поманил Илью дрожащей рукой.

— Здравствуйте, уважаемый! — сказал Илья негромко.

— Приветствую вас, молодой человек. Идите сюда, — сипло откликнулся хранитель.

Илья подошёл, остановился за шаг до старика.

— Не правда ли, это чудо? — спросил тот и взглядом указал на книгу.

— Да, — немного нервно выдохнул Илья и робко шагнул к постаменту.

— Подойдите ближе, юноша. Дотроньтесь до неё. Не бойтесь, с книгой ничего не случится. После обработки стазис-пропиткой она будет пребывать в таком состоянии вечно, — в голосе старика промелькнула нотка зависти.

Илья осторожно коснулся пожелтевшей бумаги — настоящей, шероховатой! Провёл пальцами по чёрным неровным строчкам. Его захлестнула эйфория — вот оно, наследие человеческого ума, дошедшая до потомков через века реликвия! То, чему он стремился посвятить всю жизнь.

Старик встал рядом, возложил ладонь на книгу и негромко произнёс:

— Вот и всё. Теперь она ваша. Вы теперь связаны навсегда. Будьте добры к ней, обращайтесь с нею бережно. И главное, читайте её каждый день, не забывайте. Кто знает, может быть, те, кто живёт на её страницах, нуждаются в нас так же, как мы все нуждаемся в Боге.

Илья кивнул.

Старик крепко сжал его плечо и отступил. Молодой человек, поглощённый созерцанием реликвии, не заметил, как затворилась дверь следом за старым хранителем.

Илья осторожно взял книгу, ласково провёл рукой по выцветшей обложке и, словно молитву, нараспев прочёл:

«Марк Твен. Приключения Тома Сойера и Геккельбери Финна».


Очнулся Илья от тихого, словно отдалённого, перезвона колоколов. Он вздрогнул, не сразу поняв, что это всего лишь запрос мыслефона. Илья разрешил установить связь, и перед глазами возник чёткий образ кудрявого веснушчатого мальчишки лет десяти, сидящего на полу в окружении разбросанных пластлистов.

— Папа, ты скоро домой? — спросил он.

— А?.. Скоро, Сашок, скоро. Как дела?

— Отлично, пап, мы сегодня закончили полный курс чтения. Наставница сказала, что у меня очень хорошо получается, и при должном старании я вскоре смог бы читать книги древних, понимая, о чём они.

— Это здорово, Сашка! Молодчина!

— Пап, а ты где? Что-то я никогда такого не видел раньше, — сказал сын, заинтересованно разглядывая помещение, и Илья понял, что забыл заблокировать зрительные сигналы.

— Потом расскажу. Ладно, Сашок, до встречи!

— Ух! Ты в хранилище! А что ж ты сразу не сказал?

— М-м… Сюрприз хотел сделать.

— Поздравляю!

— Спасибо.

— Жалко, мама этого не увидела, — бросил напоследок Сашка и отключился.

Илья потянулся, разминая затёкшие мышцы. Взгляд его скользнул по раскрытым страницам книги. Уходить не хотелось. И пусть завтра будет новый день с книгой, сейчас расстаться с ней не хватало сил. Пребывая в нерешительности, Илья решил изучить пространство, где будет отныне проходить большая часть его жизни. Совсем крохотная комната без углов, в противоположной стороне от входа — аскетичного вида диванчик, несколько ниш-углублений в стенах, вот и всё. Осмотрев ниши, он нашёл в одной из них сумку.

Всю дорогу до станции Илья с тревогой ожидал, что его остановят, заберут книгу и навсегда лишат возможности читать её. Но вот на полосу приземлился флаэробус № 30 — его рейс, и он беспрепятственно вошёл, занял место близ выхода, в самом конце салона, — на случай, если за ним придут.

«Осторожно, двери закрываются, просьба пассажирам занять места. Следующая остановка «Киев — Крещатик»», — объявил бессменный голос, и флаэробус вздрогнул, отрываясь от земли.

Илья немного успокоился. По всей видимости, никто за ним гнаться не собирался. Кому нужны книги, если читать их — удел единиц? Обычному человеку некогда заниматься подобной ерундой в бешеном ритме современного мира. Книги — это лишь история; всё, что читает среднестатистический человек сегодня, — сводки новостей и биржевые котировки. Время книжных романтиков ушло безвозвратно. И даже известно, когда именно оно кончилось — в день Сжигателей. Когда на ещё не белом и не таком огромном поле был разведён гигантский костёр, в котором сгорели все книги Земли. Почти все. Ведь были и те, кто не отдал бесценную бумагу на расправу безумной толпе. Наплевав на страх, на возможность получить бонусы за сожжённые книги, они прятали их. Часто ценой собственной жизни. Кто как мог. Многие тайники были обнаружены позже, и содержимое их было предано огню. Но, к счастью, миллион книг удалось сохранить. Всё, что осталось неблагодарному человечеству. Комиссии убивают кучу нервов, но они лишь для галочки — по сути, хранителем может стать кто угодно. Однако посвятить свою жизнь служению книге хотят очень немногие.

«Безумцы, такие, как я», — подумал Илья и покрепче прижал к груди сумку.

Вернувшись домой, Илья поужинал с сыном, безостановочно пересказывавшим содержание инфонетовских статей, которые он прочитал за день. По большей части, слова сына пролетали мимо ушей Ильи, он отвечал односложно, невпопад, погружённый в мысли о книге. Понемногу беседа угасла. На кухне повисла тишина, в ней отчётливо слышалось тиканье архаичных часов с кукушкой, увы, уже очень давно переставшей заглядывать в человеческий мир. Всё когда-нибудь становится историей.

— Папа, почему ты пошёл в хранители? — нарушил молчание Сашка, убирая со стола посуду.

— Что? Я? — Илья с трудом вынырнул в реальность. — Я толком никогда и не думал об этом… Понимаешь, сынок, мне не нравится жить по законам нашего чересчур делового мира. Мы с ним не подходим друг другу. Единственная оплачиваемая ниша в социуме для таких, как я, — работа хранителя.

— А мне всё равно непонятно, зачем нужны хранители.

— Читать книгу, которую хранят. Без читателя книга мертва. Это главная заповедь хранителей.

— Как бы я хотел прочитать настоящую книгу! Почему их теперь не пишут?

— Не знаю, Сашок. Видимо, нет спроса. Экономически не выгодно…

— Понятно… А для себя?

Илья пожал плечами и встал из-за стола.

— Пап, а можно я прогуляюсь?

— Конечно, только не дальше Варшавы. Хорошо?

Сашок кивнул и радостно кинулся в свою комнату. А Илья поспешил уединиться в кабинете, где его ждала книга. Когда он достал её из сумки, на пол выпал небольшой пластлист. Илья поднял.

«Я подумал, что сумка может вам пригодиться…», — прочёл он.

Илья улыбнулся. Все тревоги оказались напрасны — старый хранитель тоже не любил расставаться с книгой.

— На чём я остановился? — пробормотал Илья, листая жёлтые страницы.

Глаза отыскали последний прочитанный абзац, и человек погрузился в далёкий, нереальный мир. Но усталость взяла своё, и сон незаметно смежил веки.

— Папа, а что такое «дохлая крыса»? — голос сына разбудил Илью, развеяв сон, в котором на плоту плыли Том и Гек.

Илья заморгал, пытаясь сообразить, где он. Помотав головой, пришёл в себя. Глянул в окно и понял, что уже вечер. Внезапно Илья вздрогнул — стол был пуст, книга исчезла. Но в следующее мгновенье он облегчённо выдохнул: томик лежал на коленях сына, по обыкновению устроившегося на полу.

— Кто тебе разрешил? — нахмурившись, строго спросил Илья.

— Ну пап, это же интересно! Я ничего лучше ещё не видел! — восторженно выпалил Сашок, ничуть не смутившись.

Лицо сына сияло, голубые глаза лучились радостью, и Илья невольно смягчился:

— Хорошо, читай. Только никому не говори, что видел книгу. Пусть это будет нашей тайной.

— Чтоб мне вовек Землю не покинуть! — ударив себя в грудь кулачком, воскликнул Сашок и тут же спросил: — А крыса? Что это такое?

— Это зверёк такой — маленький, с мою ладонь. Серый мех, в пасти спереди четыре длинных зуба — они ими провода зачастую перегрызали. Вообще они и относятся к семейству грызунов. Ну и хвостик ещё длинный, голый.

— Вот это монстр! Жуть! А они есть сейчас?

— Нет. Их лет двадцать как уничтожили по всей Земле. Они разные болезни переносили, опасные для человека. Но где-нибудь в колониях ещё остались, наверно.

— Жаль. Я бы завёл себе крысу — пугал бы всех.

— Боюсь, Сашок, крыс пугались бы только девочки, да и то лишь особо впечатлительные. Эти зверьки были по-своему симпатичные.

— Нуда?! А зубы? А хвост? А волосы?!

— Не волосы, а шерсть. Ладно, сейчас в инфонете картинку найду и покажу тебе.

Вдвоём они быстро отыскали изображение грызуна, и Сашок согласился, что таким «монстром» вряд ли кого-то испугаешь.

Илья забрал у сына книгу и хотел было продолжить чтение, но Сашок вновь задал вопрос:

— А Том Сойер — он ростом, как я? А Финн — ниже?

— Не знаю. Мне кажется, наоборот.

— Но как же тогда? Ведь не может быть двух трактовок?

— Почему?

— Нам наставница говорила, что всё, написанное древними — истинно. И сомнению не подлежит.

— Ну, это она другое имела в виду. Ты не так понял. Действительно, писания предков истинны. И сказанное ими — величайшая ценность, которой владеет человечество. Но люди все разные. И представления у них о разных вещах разные.

— Как это?

— Ну, например, опиши меня.

— Тебя? Ну-у… Чёрные волосы, карие глаза, нос с горбинкой. Высокий, как… как дядя Толя. Умный, как Повелитель Чернокнижников.

— Это из стереомультов, что ли?

— Ага.

— А теперь представь, что ты описываешь меня не мне, а совершенно незнакомому человеку, который, к тому же, не знает ни дядю Толю, ни Повелителя Чернокнижников.

Думаешь, он что-нибудь поймёт?

Сашка ненадолго задумался, потом пожал плечами:

— Не знаю…

— В том то и дело. Самое большее, что он сможет себе представить, это черноволосый, кареглазый, горбоносый человек выше среднего роста и неглупый. Остальное дорисует его воображение. И получившийся в конце концов портрет вряд ли будет похож на меня. Ну, это… как с крысой. Понял?

— Наверно…

Илья взлохматил светлые кудри сына.

— Ладно, иди ложись. Мне ещё почитать надо.

Надолго засесть за книгу не удалось.

— Слушай, пап, — окликнул Илью вернувшийся Сашок.

— Да.

— Мир Тома Сойера рождён Марком Твеном, то есть всё в нём такое, каким представлял себе автор. Но если вообразить, что этот мир живёт благодаря тем, кто его читает…

— Так.

— То как же они живут, если книгу читает не один человек, а скажем, двое? Вот, допустим, ты видишь смуглого человека, а я желтокожего. Как он будет выглядеть для себя? А если наш мир тоже книга? И кто-то прочитает его, кроме автора, что будет с нами?

— Это бред, сынок. Такого не бывает. Мир книги неживой. Это просто фантазия, которой с тобой делится писатель. А наш мир — точно не книга. Ложись-ка спать.

Проснувшись, Илья поднялся не сразу. Полежал малость, свыкаясь с необходимостью вставать. Потянулся и сел, отметив странное ощущение непорядка в комнате. В этот момент в спальню влетел сын.

— Знаешь, пап, я решил: буду писать книги… — затараторил Сашок нормальным голосом, перескочил на октаву выше и осёкся.

Илья в изумлении уставился на него.

Веснушки на лице Саши меняли местоположение, то скапливаясь по разные стороны носа, то разбегаясь по лбу и скулам. Само лицо тоже меняло форму, округлялось, затем вытягивалось, и снова полнело. Лишь подбородок с ямочкой посередине да фамильный нос — прямой с горбинкой — оставались неизменными. Голубой цвет глаз усиливался до пронзительности, а в следующий миг блёк до светло-серого.

— Папа, что с тобой?! — в ужасе закричал Сашок ломающимся голосом.

Илья медленно, словно боясь получить ответ, повернул голову в сторону окна. На улице творилось неописуемое: деревья меняли форму, кроны редели и вновь обрастали листвой, одиноко стоящий дуб время от времени превращался в вяз и вновь возвращался к исходному образу. Ясное небо вмиг расчерчивали лёгкие пёрышки облаков и исчезали бесследно. Солнце мерцало, из бледно-жёлтого становясь жгуче-оранжевым.

— По-моему, Сашка, нас читают…


Рисунки Виктора ДУНЬКО


№ 12


Сергей Абаимов


НЕ НА СМЕРТЬ, А НА ЖИЗНЬ


Фиолетовые, подсвеченные сверху облачка, вспорхнули и исчезли сзади, как мотыльки. Внизу, в лиловой дымке, мигал огонёк чужого интерсептора. Где-то далеко появился новый противник, но то была задача команды прикрытия. Его цель — искорка радара впереди. Словно гончая, он шёл наперехват.

Чужой метался из стороны в сторону, пытался скрыться за грядой облаков, но лишь терял на манёврах преимущество в скорости. Френк цепко держал его точно по курсу.

Чёткие линии крыльев противника перечеркнули экран. Чужой запаниковал, рванул машину в разворот. Поздно. Две сброшенные ракеты, оставляя за собой белый дымный след, пошли на цель. Противник спрятался за ложными помехами, но Френк был уже совсем рядом. На мгновение в прицеле мелькнули слепящие дюзы и незащищённый бок интерсептора, но этого мгновения хватило, чтобы нажать на гашетку трассера.

Френк тут же ушёл в вираж, не позволяя сесть себе на хвост. Но сзади полыхнуло, рубку залило огненной вспышкой, и он понял — попал. На выходе из манёвра глянул вниз — там уже ничего не было, лишь чёрная точка, оставляя за собою рваный шлейф дыма, уходила к планете по баллистической траектории.

И тут рвануло так, что потемнело в глазах. Хлёсткий удар, залп пороховых двигателей катапульты — и он мчится в спасательной капсуле прочь от превращающегося в огненный шар собственного корабля.

В наушниках, перекрывая бешеный свист окружающего воздуха, дико завыли сигнализаторы радарного обнаружения. Впереди полыхнули красные обрывки лучей чужого трассера. Капсула дёрнулась и завертелась, словно карусель. Несущаяся на него поверхность планеты налилась багровой чернотой.

Очнулся он от гулкого скрежета, сотрясшего всё вокруг. Во рту был отвратительный привкус крови, в ушах гудело, словно в церковном колоколе. Но двигатели молчали, движения не ощущалось. Похоже, он всё-таки приземлился.

Навигационный экран не работал. Френк с трудом пошевелил пальцами в перчатке скафандра и, не глядя, наугад, ткнул в консоль управления. Та осталась такой же молчаливой и безжизненной, какой была до этого. Всё было обесточено, автоматика не действовала. Лишь мерцали люминесцентные надписи на кнопках.

Он дёрнул рычаг аварийного питания. Никакого эффекта. В капсуле сейчас не было ни грамма электричества.

Превозмогая боль в спине, Френк потянулся и ткнул кулаком в блокиратор ручного открытия люка. Система запирания должна была выплюнуть его вместе с люком наружу, но он только отбил кулак.

Холодея от нахлынувшего страха, он задрал голову вверх.

Ещё багровый, металл тускло отсвечивал в темноте. Перекошенный овал люка намертво вплавился во внешний корпус капсулы.

Уже не обращая внимания на боль в суставах, Френк замолотил кулаком по блокиратору. Тщетно. Подрезанной трассером капсуле как-то удалось сесть и спасти ему жизнь, но сейчас она медленно и неотвратимо превращалась в монолитный, непробиваемый саркофаг.

Он закричал от отчаяния. Словно в ответ, сзади что-то заскрипело, заскрежетало, и всё его тело сотрясла мелкая дрожь. Металл остывал и потрескивал, навечно замуровывая человека в яйце прочного корпуса.

Главным было не паниковать. Френк затих и собрался с мыслями. Судя по направлению тяжести, вместо вертикального штатного положения капсула лежала на боку, зарывшись носом в грунт. Тогда носовой люк не только перекошён и оплавлен, но вдавлен в землю всем весом капсулы. Выбраться через него абсолютно невозможно.

Нужно было искать другой путь наружу. Электроводы и датчиковые системы не годились — он не смог бы пролезть ни в один из их лючков. Под ногами у него была плита донной защиты. За ней четыре небольших пороховых движка, чтобы при угрозе взрыва отстрелить маршевые двигатели в космосе. Если капсула зарылась носом в грунт, то хвостовой отсек свободен. Дюзы и пустые топливные баки — мощности пороховых движков могло хватить, чтобы вытолкнуть их назад. Тогда дорога наружу будет открыта!

Но радовался Френк недолго. Пороховые двигатели активировались подачей электрического импульса с центрального компьютера капсулы. Как активировать их, когда ничего не работает?!

Он заворочался в тесном пространстве антиперегрузочного кресла, оглядываясь по сторонам. Автономный источник питания, ему нужен какой-то автономный источник питания. Скафандр! Скафандр, который на нём! Сбоку над поясом аккумуляторная батарея!

Он отодрал от стены жилу кабеля пороховых двигателей, с корнем вырвал её из клемм распределителя бортового компьютера. Держа перед собой два оголённых конца провода, Френк откинулся на спинку кресла, затаил дыхание и коснулся контактов аккумулятора.

Ничего не произошло. Он ещё и ещё чиркал оголёнными проводами по клеммам батареи — никакого результата. То ли не хватало мощности, то ли по какой другой причине, но порох не воспламенялся.

Он закричал от беспомощности и вновь стал бить кулаком по блокиратору люка. И тут его взгляд упал на всё ещё багровый металл. То, что не сделало электричество, могло сделать тепло!

Схватив жилу кабеля, Френк попробовал ткнуть ею в потолок, но не хватало длины провода. Он заметался в кресле, ища, чем бы удлинить жилу. Прямо под сидением был ящик с инструментами. Френк обмотал провод вокруг самого длинного гаечного ключа, какой нашёл, и ткнул ключом в потолок. Через металлическую перчатку он чувствовал, как тепло распространяется по проводу.

Руке становилось все горячее. Внезапно ладонь, казалось, прожгло насквозь. Выронив ключ, Френк затряс рукой в раскалённой перчатке, не в силах терпеть боль. Потом отодрал от стены кусок теплоизоляции, обмотал его вокруг горячего провода и снова ткнул ключом в потолок.

Теперь ладонь жгло не так сильно. Он с радостью наблюдал, как наливается цветом медь жилы.

Под ногами что-то щёлкнуло. Резкий удар отбросил его в кресло. Тяжёлый ключ вырвался из руки и, чуть не раскроив гермошлем, улетел куда-то за спину. Капсула задребезжала и дёрнулась так, что заскрежетало все вокруг. Френка вдавило в кресло, затем отбросило назад, на ремни амортизаторов.

И полная внезапная тишина. Покачиваясь в кресле, он ликовал. Он победил! Теперь он сможет выбраться наружу и починить электропитание!

Однако сделать это оказалось не так просто. Френк ободрал всю теплоизоляцию со стен и обнаружил, что плита донной защиты держится на мощных болтах. Не рассчитанные на отвинчивание руками гайки были залиты краской. Но это уже такой пустяк!

Он схватил молоток, оббил им гайки со всех сторон, пока они не начали двигаться, и отвернул их одну за другой…

Наконец он вытолкнул последний толстый болт куда-то за пределы капсулы и, упёршись руками в стены, изо всех сил вдавил ботинки в плиту донной защиты. Внизу что-то скрипнуло, пол дрогнул под его ногами и со скрежетом ушёл наружу. Френк толкал и толкал, но не смог выдавить его полностью. Мешало что-то с обратной стороны, во что упиралась крышка донной защиты.

Он сполз в кресло отдохнуть, и тяжёлую плиту сила её собственного веса тут же вернула обратно. Он и забыл, что капсула лежит чуть кверху днищем. Упёршись ногами, Френк вновь поднатужился и сдвинул плиту. Он смог протолкнуть в открывшуюся щель ботинки и задом наперёд стал выталкивать себя наружу.

Сил хватило ненадолго. Кровь, прилившая к голове, стучала в висках, словно молот. Рюкзак с кислородными баллонами упёрся в край плиты и никак не хотел пролезать. Но теперь Френк видел свет! Розовый свет лился сзади, играя отблесками на металле.

Он позволил себе отдохнуть немного, затем изо всех сил налёг спиной на плиту. Что-то хрустнуло, но Френк всё толкал и толкал, пока, словно пробка из бутылки, не вылетел наружу. Он попытался зацепиться за что-нибудь руками, но перчатки скафандра лишь скользили по гладкой внешней поверхности капсулы. Бренча, как пустая консервная банка, он покатился вниз.

Плюхнувшись на спину и пару раз перекувырнувшись, Френк ткнулся шлемом в рыжий песок. Он никогда не думал, что может быть так счастлив. Он боролся изо всех сил, и он победил!

Унылый ветер выл над ним, шелестел о скафандр песчинками, а Френк так и лежал неподвижно, отдыхая и наслаждаясь свободой.

Внезапно он обнаружил, что к шелесту ветра примешивается какой-то странный звук, вроде бы тонкий, неприметный свист. Он вскочил, как ужаленный, и оглядел датчики скафандра.

Потёк левый баллон с кислородом, и один из газоводов был заблокирован. Запустив руку за спину, Френк нащупал сбитый патрубок и судорожно попытался вставить его обратно. Он вжимал и вжимал выбитую трубку в гнездо наверху баллона, но по-прежнему слышал, как вместе со свистом улетучивается жизненно важный запас воздуха.

Струя кислорода ослабела, звук прекратился. Френк с досадой отшвырнул патрубок. Ну да ничего, у него же ещё двухмесячный запас воздуха в капсуле. Он поднялся с колен и огляделся.

Вокруг расстилалась безбрежная рыжая пустыня. Розовое небо, словно огромный купол, простиралось над ней. Белое, злое солнце висело над горизонтом, и в его свете вспыхивали пламенем редкие высокие облачка, разбросанные по небу, будто длинные перья.

Спасательная капсула лежала прямо перед ним. Хвостовой отсек, словно надломленная ветка, корячился рядом. Его обшивка, покорёженная и смятая, всё ещё держалась одним краем за прочный корпус капсулы. Она-то и придавливала сверху плиту донной защиты, не давая Френку выбраться наружу.

Он перевёл взгляд на нос капсулы и словно остекленел. Навигационные приборы, резервные аккумуляторы, антенны связи, запасы кислорода и еды — все было смято, разломано, уничтожено. За капсулой к горизонту тянулась широкая борозда, выпаханная в рыжем песке.

У Френка словно что-то оборвалось внутри. Сам не понимая, что делает, он пошёл в обход капсулы. Он видел и не видел одновременно. Ничего. Ни контейнеров, ни аккумуляторов. Не уцелело ничего.

Без еды и воды он протянет несколько суток. Кислорода в скафандре хватило бы на неделю, если бы не потёк один из баллонов. Теперь же у него в запасе дня три. Но главное — антенны связи! Если он не подаст сигнал бедствия, никто не станет обшаривать поверхность целой планеты в поисках пропавшего пилота. Погиб… пропал без вести… — такие сводки он читал каждый день.


Френк обошёл вокруг капсулы и остановился у двигательного отсека. Одна из дюз уцелела лишь наполовину. Он провёл перчаткой по гладкому, срезанному краю. Чужой трассер. Пока он гнался за интерсептором, ему зашли в хвост и врезали ракетой по кораблю. Потом задели трассером спасательную капсулу. Несильно, чуть-чуть. Лишь повредили край одной из дюз.

А дальше всё должно было идти по однозначному сценарию. Повреждённую дюзу разломало давлением. Капсула, потеряв устойчивость, устремилась к планете по баллистической траектории. Она уже не могла безопасно сесть лишь на одном двигателе и гасила скорость второй дюзой настолько, насколько хватало мощности. А затем пошла на аварийную посадку. Компьютерный интеллект корабля спас человеку жизнь, подставив под удар грузовой отсек. Антенны, кислород, аккумуляторы — всё было сплющено, разломано, вдавлено в грунт.

Всё это было сейчас где-то там, в широкой борозде, выпаханной в песке.

Он уныло похлопал по зеркальному боку спасшего его, но сейчас бесполезного корабля. Потом повернулся и пошёл прочь, в пустыню. Ничто не удерживало его больше у капсулы. Он жив, пока есть кислород. Он умрёт, когда кислород закончится. Исход был лишь один, и ничто не в силах было ему помочь.

Он шёл наугад, не запоминая дороги. Взобрался на очередной бархан, сел на самой вершине и стал бездумно вглядываться в горизонт.

На пустыню опускались лиловые сумерки. Редкие, высокие облачка, словно искры, полыхали в небе. Унылый ветер завывал и наметал вокруг скафандра маленькие барханчики. Френк шевелил перчаткой песок и смотрел, как ветер вырывает из-под ладони тонкие струйки пыли и уносит их прочь.

Сгустившаяся мгла скрыла человека ото всего мира. Лишь яркие звёзды сверкали над головой. Все эти звёзды на короткий миг принадлежали только ему. Он был здесь один — наедине с целой Вселенной.

Френк не знал, почему началась эта война. Лейтенант авиации Второго Галактического Флота, он, как и все, однажды услышал в новостях, что звездолёт-шпион неизвестной, явно враждебной цивилизации пытался проникнуть в зону обитаемого Космоса, но был уничтожен огнём патруля. Президент Галактического Совета выразил тогда восхищение доблестью и умелыми действиями пограничников. Но вскоре неведомо откуда у границ обитаемого Космоса появилась армада чужих кораблей.

Флот, где служил Френк, одним из первых вступил в боевые действия. Десять удачных вылетов, восемь уничтоженных кораблей противника. Он надеялся через пару месяцев получить очередную звезду на погоны. Одиннадцатый вылет. Одиннадцатый вылет подвёл итог его недолгой военной карьере. И жизни…

Безумно хотелось пить. Он невольно потянулся губами к мундштуку, но нащупал лишь пересохший пластик. Баллон с апельсиновым соком был пуст уже несколько часов.

Чтобы отвлечься от мыслей о воде, он встал и оглядел горизонт. Сейчас он и сам бы не смог сказать, где находится спасательная капсула. Ветер медленно, но целеустремлённо заносил его следы. Хотя на что ему эта пустая железная скорлупка?

Сверкающий на солнце песок слепил глаза. Вдали, сквозь марево раскалённого воздуха, Френк различил что-то тёмное. Скала или большой камень. Какая, впрочем, разница? Он спустился с гребня бархана и побрёл в том направлении.

Ноги по щиколотку увязали в мелком рыжем песке. Белое солнце жгло немилосердно. Система терморегулирования скафандра работала вовсю, но он не жалел потраченной энергии аккумуляторов. Зачем ему энергия, когда кислородный датчик вплотную подполз к трёхчасовой красной зоне?

Песок однообразно скрипел под ботинками. Бездумно, вяло переставляя ноги, Френк то поднимался на вершины барханов, то спускался в глубокие, но не несущие прохлады котловины. Он и сам удивился, когда, взобравшись на очередной гребень, увидел прямо перед собой недавнее тёмное пятно.

Это не было камнем, это не было скалой. Чёрный, покорёженный цилиндр космического корабля лежал по другую сторону гряды песка.

Ещё мгновение Френк, как громом поражённый, стоял на вершине, потом упал и скатился вниз, в ближайшую ложбину.

Его сердце стучало как сумасшедшее. Лишь минуту назад ему было всё равно, а сейчас он боялся. Боялся быть обнаруженным!

В инопланетном корабле могли быть воздух и вода. Мысль о воде сводила его с ума. Френк не знал, сможет ли он добыть её, но он не мог больше ждать.

Вдруг новая мысль поразила его. Что если всё это только мираж, бред подавленного сознания? Он выхватил бластер и, пригибаясь, вскарабкался обратно на гребень.

Корабль лежал перед ним как на ладони. Чёрный, надломленный цилиндр, покорёженные остатки крыльев. Из топливного отсека сочится на песок зелёная жидкость. Да ведь это сбитый им интерсептор!

Носовой отсек корабля отсутствовал начисто. Вместо него во все стороны торчали чёрные скрученные рёбра шпангоутов. Что-то тёмное шевелилось между ними.

Френк вгляделся внимательней, потом чуть не отпрянул обратно за бархан.

Никто не знал, как выглядят пришельцы. Никто до сих пор их не видел. На песке между обломками чернело что-то многорукое, трепещущее, будто клубок слизи.

Но чем дольше он всматривался в этот шевелящийся сгусток, тем в большее приходил изумление. Всё выглядело так, словно там, внизу, одна тварь старается проглотить другую. Будто чёрный зубастый мешок пытался сожрать кого-то другого.

Как его проинструктировали перед вылетом, по данным галактической разведки на планете не было развитых форм жизни. Только простейшие микроорганизмы. Хотя кто удосужился тщательно обследовать этот рыжий пустынный шарик? Наверняка облетели по орбите да убрались к другим мирам. Кто знает, какие твари могли здесь на самом деле обитать!

Судя по всему, этот дрожащий студенистый сгусток и был пилотом чужого интерсептора. Пилотом, труп которого сейчас пытается проглотить какой-то зубастый мешок.

Стоило переждать, пока эта тварь сожрёт чужого и, насытившись, уберётся восвояси. Воздуха наверняка хватит, чтобы успеть вернуться сюда позже и спокойно обследовать корабль.

Он уже собрался нырнуть обратно за бархан, когда тварь выплюнула пришельца и уставилась на Френка. По крайней мере ему так показалось, потому что зубастая глотка развернулась в его сторону.

Он отпрянул за гребень и скатился в ложбину, но тварь была уже на вершине. Переваливаясь на четырех углах, живой мешок вместе с грудой песка нёсся прямо на него.

Френк не глядя выпалил из бластера. Луч мощного импульсного лазера с шипением ушёл в песок, так как твари на том месте уже не было. Она стояла сбоку от Френка и медленно, словно задумчиво, покачивалась.

Он вновь попытался поймать её в прицел бластера, но это ему не удалось. Чёрный мешок, словно огромная капля ртути, с поразительным проворством переливался с места на место и никак не соглашался быть застреленным.

В результате сложных манёвров Френк смог вытеснить тварь за бархан. Сам он вскарабкался на соседний гребень и занял круговую оборону.

Эта тварь очень быстро поняла, что такое бластер. Не успел Френк удивиться этому, как, обернувшись, увидел её совсем рядом, за спиной. Выстрелив, он бросился бегом вдоль гребня, потом перепрыгнул на соседний бархан. Так он и двигался дальше, стараясь не опускаться в котловины. Тварь не отставала. Не давая застигнуть себя врасплох, она, словно чёрная тень, следовала за ним по пятам.

Френк начал задыхаться. Взглянув на датчик кислорода, он пришёл в ужас: пока бежал, истратил почти весь запас воздуха, и стрелка стояла в нулевой, мёртвой зоне.

Стараясь дышать через раз, он опустился на песок. Тварь остановилась неподалёку. Френк поднял было бластер, но передумал. Не стоило спугивать её. Лучше было видеть врага перед собой, чем ожидать нападения сзади.

Они сидели друг против друга и рассматривали один другого. Зубастик, как Френк окрестил про себя чёрный мешок, только на первый взгляд казался чёрным. На самом деле его шкуру покрывали глянцево-тёмные, словно полированные, пластины. Под ними перекатывались упругие желваки мышц, или что там у инопланетной твари? Чёткий ряд треугольных, акульих зубов окантовывал широкую пасть. Вот только пасть эту Зубастик никак не хотел закрывать. Там, в глубине, глотка блестела, будто никелированная труба, отчего становилось тошно.

Внезапно Френк ощутил, что ему не хватает воздуха. Он глянул на датчик кислорода — тот стоял на нуле. Зубастик словно почувствовал это и весь подался вперёд.

Вдыхая последние остатки воздуха, Френк захрипел и пополз прочь. Потом поднял бластер и хотел выстрелить себе в голову, но что-то чёрное метнулось из-за спины и выбило оружие из рук.

Он готов был умереть, но быть съеденным никак не входило в его планы. Френк потянулся за лежащим на песке бластером, и в то же мгновение ноги пронзила дикая боль. Словно тысячи зубов прошили скафандр и впились в икры. Он закричал и, взглянув вниз, увидел, что чёрный мешок заглотил его по колени.

То ли от его крика, то ли по другой причине, но тварь отпрянула и заходила вокруг кругами. Он слышал, как свистит воздух, уходящий из продырявленного скафандра, но был рад этому. Лучше такая смерть, чем в глотке неизвестного инопланетного создания.

Зубастик меж тем примерился и снова тяпнул его за колени. Дикая боль. Френк закричал, тварь разомкнула пасть, но тут же свела челюсти снова.

На этот раз боли не было. Что-то холодное словно втекало в его скафандр. Струя достигла лица; теряя сознание от удушья, Френк судорожно вдохнул её, потом ещё раз и… задышал полной грудью. Это был кислород!

Тварь продолжала что-то делать с его ногами. Она словно облизывала его колени, заделывая дыры чем-то тёмным. Когда она отодвинулась, скафандр снова был герметичным, лишь два чёрных щупальца тянулись к нему от Зубастика, и через одно воздух поступал, а через другое уходил.

Френк дышал, дышал и никак не мог надышаться. Пересохшее горло ходило ходуном. Он бы отдал сейчас полжизни за глоток воды.

Тварь опять придвинулась к его ногам, и в ботинок полилась какая-то жидкость. Френк недоумённо поболтал ступнёй, не понимая, что это такое. Похоже было на воду. Вода! Смутная догадка блеснула у него в голове. Он поднял руку и постучал пальцем по фляге на груди. Зубастик тут же втянул жидкость из ботинка и присосался щупальцем к баллону.

Френк нерешительно нащупал губами мундштук и сделал глоток. Это была вода! Холодная, чистая, с чуть заметным металлическим привкусом. Не успел он подумать про привкус, как тот тут же исчез. В голове мелькнула мысль, что хорошо бы это был апельсиновый сок. И вода превратилась сначала во что-то отвратительное, а затем действительно стала соком, по вкусу напоминавшим апельсиновый.

Зубастик заделал дыру в баллоне, уселся на песок и довольно ощерил блестящую, будто никелированную, пасть. Он словно ухмылялся и удовлетворённо разглядывал человека. Френк потянулся за бластером, медленно взял его и засунул в кобуру на поясе. Зубастик даже не пошевелился.

Эта планета на самом деле была безжизненной, словно рыжий бильярдный шар. Тварь была здесь только одна, и прилетела она вместе с чужим.

Никто никогда не видел ни одного чужого. Никто не знал, что они такое. Но раз они летали к другим звёздам, должны же были они иметь скафандры! Или не скафандры, а дружественные биологические организмы, способные защитить их на просторах Космоса.

Зубастик не хотел сожрать чужого, а всего лишь пытался оживить мёртвого хозяина. Когда увидел Френка в безвыходном положении, решил помочь. Видимо, он мог читать мысли. И не его вина, что он не сразу разобрался в перепуганном человеческом сознании и стал спасать Френка, как если бы тот был чужим.

С таким помощником здесь можно прожить не один год. Может быть, даже починить антенны связи. Вот только действительно ли Зубастик считал человека новым хозяином?

Это было легко проверить. Френк отдал мысленный приказ. Зубастик поднялся, неуверенно потоптался на углах мешка, а затем радостно завилял хвостом.


Владислав Ксионжек


ТИМОША


Каждое утро, уходя из квартиры, где жил вместе с другом, Тимоша мечтал встретить того, кто сможет другу помочь.

Друг не вставал, не говорил и не открывал плотно сомкнутых глаз. Массажное кресло было поставлено так, чтобы солнечный свет, проникая сквозь окна, хоть немного питал нездоровую, бледную кожу того, кто когда-то, выходя пробежаться вместе с Тимошей, мог без труда его обогнать.

В квартире всегда стоял запах больницы. К нему Тимоша привык. Без капельниц и уколов друг жить больше не мог. Он обитал в нереальном, призрачном мире, в котором не было места Тимоше, а может быть, и всему остальному, что когда-то ценил и любил.

По правде сказать, без Тимоши он теперь мог вполне обойтись. За его телом смотрели машины. Неутомимые доктора скрупулёзно, точно в нужное время, давали лекарство, вводили мышечный стимулятор, успокоительное или питательное вещество.

Тимоша ни разу не сумел первым заметить и дать сигнал, что с другом что-то не так. Хотя подолгу следил неотрывно за рефлекторным движением губ.

Такое уж было время. Машины делали всё за людей. Но в чувство людей они приводить не могли.

Тимоша не помнил (и не находил нужным знать никогда), на каком этаже они живут. Он всегда входил в лифт — крайний справа, чуть в стороне от широкой и скользкой зеркальной площадки, по которой Тимоша ходить не любил.

Лифт был меньше, скромнее других. Но он помнил Тимошу «в лицо». Достаточно было открыть глаза широко и постоять, не мигая, секунд пять, шесть или семь (Тимоше счёт всегда давался с трудом), и лифт узнавал, кто вошёл; не задавая вопросов, отвозил пассажира на нужный этаж — наверх или вниз.

Сложнее было в метро. Туда нужно было «прорваться». Автоматы на входе остались с тех времён, когда ещё в кассах продавались магнитные карты. Ну кто сейчас их будет носить!

Проще было чуть-чуть разбежаться и проскочить по проходу как раз перед тем, как створки захлопнутся, обиженно щёлкнут зубами и вернутся в дежурный засадный режим.

На платформе в ранний предобеденный час не было никого. Но со вчерашнего дня добавилось много новых, ещё не распознанных запахов.

В последнее время собаки начали осваивать подземный транспорт очень активно. Он ходил регулярнее, чем наземные автоматические автобусы. К тому же на земле был риск перепутать маршруты. Не все ещё хорошо умели читать.

Тимоша сел в поезд, который шёл в сторону старого города. Может быть, там повезёт?

Город был очень большой. В поисках тех, кто мог другу помочь, было мало только упорства. Требовалось ещё хоть немного удачи.

Удача — встретить в городе человека. Ведь люди давно перестали выходить из квартир.

Наверное, лучше всего было найти для хозяина самку. Это верный, проверенный стимул для тех, кто не видит смысла следить за собой. Но Тимоша не очень-то верил в сезонную, внезапно тебя ослеплявшую и проходившую быстро любовь.

Он проверил «надёжность» таких чувств на себе. И отказался на время от личной жизни совсем. Даже когда в самых удобных для свадеб и брачных разборок местах — в вагонах метро он встречал бесподобно красивых и ласковых длинноволосых созданий, он извинялся, просил подождать. Он очень спешит. Он должен вернуть себе друга. Вас, девочек, много. А друг… друг один.

Город стал обителью птиц, ну и, конечно, домашних животных, покинувших прежних хозяев, переселившихся ближе к местам общепита, где можно было сытно и вкусно поесть… Если, конечно, наладить контакт с одной из дежурных ворон.

Хотя попадались собаки, которые ради того, чтобы ночь провести на жёсткой подстилке у постели хозяина, каждый день из конца в конец проезжали весь город. Да ещё выбирали путь с пересадками, с вереницами эскалаторов, на которых в любой момент коготь может застрять в щели между ступенек.

Тимоша таких собак уважал. А ленивых, до безобразия толстых котов, потерявших вместе со звериным естественным обликом стыд, презирал. С удовольствием бы проучил, заставил бы вспомнить, что деревья в скверах и во дворах нужны для того, чтобы «усатым и полосатым» было где спасаться.

Но коты заключили с воронами договор. А значит, могли оставить собак без естественной пищи: без хрустящих прожаренных отбивных, без котлет по-киевски с косточкой, без бараньих рёбрышек и даже без шашлыков! Шашлыки — для собаки святое. Память о самых первых, «охотничьих», сделанных из натурального, а не белкового мяса, записана в генах собак.

Правда, нужно сказать, что впервые «как люди» научились обедать вороны. Когда одна из каркуш, утащившая где-то блестящую кредитную карту, додумалась вставить её в щель кассового аппарата, все прилавки в автоматическом ресторане открылись. Тогда товарки с окрестных деревьев и крыш слетелись на сказочный пир.

Вскоре воронам, научившимся вынимать кредитки из пропылившихся и ненужных теперь людям бумажников, пришлось «взять в долю» котов-рэкетиров. А те, негодуя, шипя и давясь лютой злобой, тоже вынуждены были поделиться. Теперь кот для собаки — тьфу ты, противно сказать — подельник, напарник, партнёр!

Тимоша не стал, как обычно, искать просторный большой ресторан с рядами застывших «по стойке смирно» столов. В старом городе таких попросту нет. Здесь улицы поуже, а в домах так мало квартир, что хозяева их разделялись по интересам клубным и цеховым.

Тимоша бежал мелкой трусцой по пустынной, будто вымершей, улице. Читал вывески у ресторанов, баров, кафе: «Художник», «Писатель», «Поэт», «Певец», «Музыкант», «Артист», «Режиссёр», «Драматург», «Дизайнер», «Программист», «Веб-мастер», «Сисадмин»…

Тимоша знал, что так назывались одни из последних профессий людей.

Профессии вроде по-прежнему были нужны. Ведь машины освоить их не могли. Им творчество чуждо. Они лишь усиленно делают вид, что все держится только на них. Зря, зря люди стали вдруг забывать не только о том, что им по утрам нужно кормить и выводить на прогулку собак — но и ходить на работу самим.

Наконец, Тимоша увидел на вывеске слово, которое так долго искал. Самое-самое важное слово. В сравнении с которым все остальные слова — ничто.

Над входом в полуподвал было написано: «Друг».

Поджимая хвост и робея, Тимоша вошёл. На стойке кассы перед единственным столиком гостей ждала не ворона с кредиткой. Там сидел большой старый ворон.

— Крх-рг! — прочистил ворон горло. — Ты хочешь вернуть себе друга?

Тимоша вздрогнул всем телом. Ворон умел говорить по-человечьи! Тимоша слышал, что это бывает, но сам таких удивительных птиц не встречал.

— Ты похож на того, кто приходил сюда прошлой весной. Он ещё жив?

Тимоша не знал, как ему отвечать, поэтому сел на задние лапы и, высунув розовый длинный язык, дружелюбно смотрел на говорящее чудо в потёршихся перьях.

— Я ему посоветовал попросить помощи у крыс, — продолжал ворон, так и не дождавшись ответа.

При слове «крысы» шерсть на гладком загривке Тимоши слегка ощетинилась. О крысах никто из животных в городе не любил вспоминать. Ночные разбойники прогрызали ходы в рестораны и выедали там всё, оставляя ворон и прочих «посетителей» голодать. Кредитные карты были крысам совсем не нужны.

— Да, у крыс! — ворон с вызовом повторил ненавистное название. — У особенных крыс — цирковых. Этим крысам нужна не одна лишь еда. Они любят кататься на каруселях. Мы карусели включаем. Бесплатно включить карусели нельзя. Бесплатно их можно только разгрызть.

Старый ворон любил поворчать и поругать «несмышлёную молодежь», но он же с удовольствием её просвещал. Он поудобней вцепился когтями в подушку на стойке, прочистил гортанными звуками горло и скорее самому себе, нежели гостю, задал первый вопрос:

— Ты, конечно, не знаешь, почему твой хозяин перестал общаться с тобой?

Тимоша жалобно заскулил. Как известно, собаки всё понимают, но не всегда разборчиво говорят.

— Ему интереснее в новом, придуманном мире, где всё всегда получается так, как он хочет, и где почему-то ни нас, ни всего нашего города нет.

Тимоша опешил и так широко открыл пасть, что едва не коснулся пола кончиком языка.

— Ты в это не веришь? Ты считаешь, что хозяин твой заболел?

Тимоша согласно мотнул головой. Какой в квартире новый может быть мир, если запахи старые? Если пахнет аптекой, телесным недугом и тем, что только условно съедобно, что Тимоша решался пробовать лишь потому, что таким же противным солёным бульоном машины кормили и его друга.

— Да… — ворон как-то по-птичьи особенно вздохнул, — недаром у нас говорят: наивен и глуп, как собака. Ты попробуй представить, что хозяин твой спит. А сны приходят к нему не из подушки и не из простыни, а из тех проводов, которыми тело его обмотали машины. И что сны эти слаще, чем самые вкусные блюда в самом-самом любимом твоём ресторане… Ах, я понимаю, — поправился ворон, прочитав удивление и обиду в собачьих глазах, — ты ходишь у нас в рестораны совсем за другим. Тот пёс, который весной ко мне приходил, кстати, тоже везде искал тех, своих, прежних людей. Вы бедные, глупые звери… Но, но! Не рычи! Иначе я тебе ничего не скажу про цирковых артистических крыс.

Ворон смолк, вспоминая о чём-то. Его память была теперь хроникой мира, из которого люди ушли. И, очевидно, для пса эта хроника ничего хорошего не предвещала.

— Извини. Я ошибся. Я считаю, что крысы тебе не помогут, — сказал ворон через какое-то, как Тимоше казалось, очень долгое время. — Тот пёс, который похож на тебя, сумел убедить цирковых забраться в подвал его дома и так разгрызть, искромсать провода, что дежурный ро-бот-электрик ничего сделать не смог.

Старый ворон торжественно посмотрел на собаку, чутко ловившую каждое слово:

— И ты знаешь, к чему это всё привело?.. Да-а-а-а! — каркнул ворон. — Хозяин проснулся! Но крысы мне потом рассказали, что ни ему, ни его пришедшим в себя соседям не было дела до бывших домашних питомцев. Людей заботило только одно: когда же приедут ремонтные роботы с центрального пульта, чтобы заменить провода?

Я даже не знаю, что стало с тем псом. Ни ко мне, ни к нашим крысам он больше не приходил.

Тимоша скулил. Взъерошенный ворон был сердит и страшен. А ещё страшней было то, что он говорил:

— Пойми! Твой друг для тебя уже умер. В квартире осталась пустая его оболочка. Его душа вся давно утекла, просочилась наружу по проткнувшим её проводам.

Старый ворон был очень умён. Ему труда не составило прочитать, что светилось в безмолвно молящих, тоскливых собачьих глазах: «Мне всё равно, что со мной будет потом. Мне хотя бы один только раз услышать из его уст своё имя. Ну, пожалуйста, разбуди!»

Всю дорогу обратно Тимоша покрыл в «два прыжка». У него не хватило терпения ждать в метро поезда и сидеть без движения в пустом тоскливом вагоне. Ему по-собачьи логично казалось, что, если бежать самому, то он окажется дома гораздо быстрее.

На встречных прохожих и встречные запахи Тимоша внимания не обращал. Ему было теперь не до них. Пусть кошки победно шипели, а вороны насмешливо каркали. Пускай благородные псы смотрели презрительно вслед приблудному дикарю, не знавшему правил галантных взаимных обнюхиваний, прыжков, приседаний и прочих условных сигналов для дружеских встреч. Ну да… он и не дворянин — в том смысле, в котором раньше так называли бездомных псов, дворовых.

Из дверей лифта на своём этаже Тимоша вышел, шатаясь на слабых ногах. Еле-еле добрёл до квартиры и сразу упал рядом с креслом, на котором хозяин всё ещё спал.

Тимошу сильно мутило. Та удивительно вкусная, ароматная, пряная пища, которой напоследок старый ворон его угостил, стояла комом в горле. Ворон сказал, что это подарок от крыс. Что это особое блюдо, которое люди готовили раньше только для них. Но организм повторял: это яд!

Тимоша, как мог, пересиливал приступы рвоты. Он знал, что так нужно. Для того чтобы снова быть вместе с хозяином, нужно чуточку потерпеть.

Старый ворон собаку не обманул, обещая, что всё кончится хорошо.

Неприятное сгладилось, понемногу осело, ушло. Тимоша себя ощутил на широкой зелёной поляне. Здесь был его новый, как у когда-то живших прежних собак, ничего не имеющий общего с городом дом.

Трава была настоящая: высокая, душистая, щекочущая ноздри — не та подстриженная, чахло-стерильная, какая бывает на клумбах и на газонах.

Тимошу кто-то окликнул по имени. Пёс напрягся, насторожился, но тут же узнал этот ласковый голос. Не рассуждая, не думая, прыгнул, взлетел высоко над травой… И осознал, что теперь всё в его силах. Что хозяин теперь никуда не уйдёт. Потому что Тимоша может время замедлить и остановить.


Рисунки Виктора ДУНЬКО


**********


notes


Примечания


1


Вестиментиферы — глубоководные крупные беспозвоночные, симбионты с серобактериями. Живут на склонах вулканов. Утратили системы дыхания и пищеварения; кровь переносит сероводород. Серобактерии обеспечивают пищу. Серобактериями пользуются для дыхания и другие глубоководные беспозвоночные, сохранившие пищеварительную систему.