W или воспоминание детства
Жорж Перек








Роман известного французского писателя Ж. Перека (1936–1982). Текст, где странным и страшным образом автобиография переплетается с предельной антиутопией; текст, где память тщательно пытается найти затерянные следы, а фантазия — каждым словом утверждает и опровергает ограничения литературного письма.






Жорж Перек

W

или

воспоминание детства


Переводчик благодарит Г-жу Элу Биненфильд и Г-жу Бьянку Ламблэн за их советы и поддержку




Творчество Жоржа Перека (1936–1982) пользуется все возрастающим успехом. Удивляя своей оригинальностью и разнообразием, оно переосмысливает цели поэтического и повествовательного письма. Так, Перек оказывается исследователем нашей окружающей среды: то лукаво-двусмысленной («Вещи», премия Ренодо за 1965 год), то фантастически-методичной («Виды пространств»), создателем новых автобиографических форм («Темная лавка», «W или воспоминание детства», «Я помню») или хроникером отрицания внешнего мира («Что за маленький велосипед с хромированным рулем в глубине двора?», «Исчезание», «Преведенее») или в литературную лабораторию, открытую как для поэзии («Алфавиты», «Заключение»), так и для философских мечтаний («Думать/Классифицировать»), Перек был одним из активных членов УЛИПО (Цех Потенциальной Литературы). Книга «Жизнь, способ применения» (премия Медиси за 1978 год), включающая в себя сотню романов и тысячу удовольствий и загадок прочтения, предлагает потрясающее обобщение всех его поисков.


посвящается Е[1 - Посвящается Е — название пятой буквы французского алфавита «е» фонетически совпадает с произнесением ударного личного местоимением 3 лица мн. ч. eux (они). Таким образом, Ж.П. мог посвятить книгу им (родителям?), тёте Эстер (Esther) и кузине Эле (Ela). (Здесь и далее примечания переводчика.)]









Первая часть







Безумный туман, где мечутся тени, как мне его прояснить?

    

РЭЙМОН КЕНО












I


Я долгое время не решался взяться за рассказ о своём путешествии в W. Сегодня, подчиняясь властной необходимости, убеждённый в том, что события, свидетелем которых я оказался, должны быть раскрыты и освещены, я на это решаюсь. Я не отбрасывал от себя сомнения — почему-то чуть было не сказал, предлоги — которые могли бы препятствовать публикации. Долгое время я предпочитал хранить в тайне то, что видел; я не считал себя вправе разглашать что-либо о миссии, которую мне доверили, прежде всего, возможно, потому, что эта миссия не была выполнена, — но кто бы смог её завершить? — а еще потому, что тот, кто мне её доверил, исчез.




Долгое время я пребывал в нерешительности. Постепенно я забывал неопределённые обстоятельства путешествия. Но мои сны по-прежнему наполнялись теми призрачными городами, теми кровавыми состязаниями, тысячеголосый гул которых я будто бы продолжал слышать, теми развёрнутыми знамёнами, разрываемыми морским ветром. Непонимание, ужас и зачарованность смешивались в тех бездонных воспоминаниях.




Долгое время я искал следы своей истории, просматривал карты и справочники, ворох архивов. Я ничего не находил и порой думал, что всё это мне приснилось, что всё это было лишь незабываемым кошмаром.




…лет тому назад, в Венеции, в закусочной де ла Гвидекка я увидел мужчину, которого, как мне показалось, я узнал. Я бросился к нему, но, подбегая, уже бормотал свои извинения. Выживших быть не могло. То, что мои глаза видели когда-то, действительно произошло: лианы расторгли бетонные печати, лес поглотил дома; песок заполонил стадионы, бакланы пали тысячами — и внезапно тишина, ледяная тишина. Что бы ни случилось, что бы я ни сделал, я оставался единственным хранителем, единственным живым поминанием, единственным свидетельством того мира. И это, больше чем все остальные соображения, побудило меня к описанию происшедшего.




Внимательный читатель, конечно же, поймёт: из вышесказанного вытекает то, что в случившемся, которое мне предстоит изложить, я выступал свидетелем, а не действующим лицом. Я не герой своей истории. И я не воспеваю её. Даже если события, которые я наблюдал, перевернули ход, до этого незначительный, моего существования, даже если они всей своей тяжестью всё ещё давят на мои поступки и воззрения, я бы хотел, сообщая о них, усвоить холодный и невозмутимый тон этнолога: я посетил сей исчезнувший мир — и вот, что я там увидел. Во мне живёт не кипящая ярость Ахава, а чистая мечтательность Измаила, терпеливость Бартлби. Именно их, в который раз, я прошу опять быть моими тенями-покровителями.




И всё же, чтобы соблюсти почти универсальное правило, которое, впрочем, я даже и не оспариваю, я опишу, как можно короче, несколько событий моей жизни и изложу более подробно обстоятельства, предрешившие моё путешествие.




Я родился 25 июня 19… около четырёх часов, в Р., крохотной деревушке из трёх дворов, неподалеку от города А. Мой отец владел здесь небольшим земельным участком. Он умер от последствий ранения, когда мне было лет шесть. После себя он оставил почти одни долги, и в наследство мне досталось немного одежды, белья и три-четыре предмета кухонной утвари. Один из соседей отца согласился меня приютить; так — полу-сыном, полу-батраком — я и рос среди его домочадцев.




В шестнадцать лет я покинул Р. и перебрался в город: там я испробовал разные профессии, но, так и не найдя той, что мне бы понравилась, я в конце концов завербовался в армию. Привычный к послушанию и наделённый незаурядной физической силой, я мог бы стать хорошим солдатом, но вскоре понял, что никогда не смогу по-настоящему приспособиться к военной жизни. Год я провёл во Франции, в Центре Военной Подготовки в Т., потом меня отправили на боевые действия; там я оставался более пятнадцати месяцев. В В., получив увольнительную, я дезертировал. Благодаря содействию одной организации противников военной службы, мне удалось добраться до Германии, где я долгое время оставался безработным. Наконец, я обосновался в городе X., почти на люксембургской границе. Я стал работать автослесарем на самой большой станции техобслуживания. Жил я в маленьком семейном пансионе и проводил вечера в кафе перед телевизором или за игрой в жаке то с одним, то с другим напарником по работе.




II


У меня нет воспоминаний о детстве. Моя история до лет двенадцати умещается в несколько строк: в четыре года я потерял отца, в шесть — мать; во время войны жил в разных пансионатах в Виллар-де-Лан. В 1945 году сестра моего отца и её муж взяли меня к себе.

Это отсутствие истории меня долгое время успокаивало: его объективная сухость, внешняя очевидность, невинность меня защищали, но от чего они меня защищали, как не от моей же истории, от моей пережитой истории, от моей настоящей истории, от моей собственной истории, которая, как нетрудно предположить, не была ни сухой, ни объективной, ни внешне очевидной, ни очевидно невинной?

«У меня нет воспоминаний о детстве»: я бросал своё утверждение с уверенностью, едва ли не с вызовом. Вопрос на эту тему могли мне и не задавать. Его в моей программе не было. Я был от него освобождён: другая история, Великая история, История с большой буквы[2 - …История с большой буквы — игра на фонетическом совпадении: восьмая буква французского алфавита «h» и существительное hache (топор) произносятся одинаково. «l’Histoire avec sa grande hache» может переводиться дословно как «История с большим топором».], уже ответила за меня: войной, лагерями.

В тринадцать лет я выдумал, рассказал и нарисовал одну историю. Потом её забыл. И вдруг однажды вечером, семь лет назад, в Венеции я вспомнил, что эта история называлась «W» и была если не историей моего детства, то, в некотором роде, одной из его историй.

Не считая внезапно восстановленного названия, у меня не было практически ни одного воспоминания о W. Всё, что я знал, занимало меньше двух строчек: жизнь общества, занятого исключительно спортом, на одном островке Огненной Земли.

И в который уже раз письмо расставило свои ловушки. И в который уже раз я становился ребёнком, который играет в прятки и не знает, чего он больше боится и больше хочет: остаться спрятанным, быть найденным.

Позднее я отыскал несколько рисунков, из числа тех, что рисовал, когда мне было около тринадцати лет. Благодаря им, я заново сочинил историю W и написал её, публикуя по мере написания отдельные части в «Кэнзен литерэр» между сентябрём 1969 и августом 1970.




Сегодня, четыре года спустя, я берусь определить — этим я хочу сказать как «очертить предел», так и «дать имя» — эту медленную расшифровку. W ничуть не больше напоминает мою олимпийскую фантазию, чем эта олимпийская фантазия напоминала моё детство. Но в сплетаемой ими сети, равно как и в задуманном мною прочтении, оказывается, я убеждён, вписанным и описанным путь, который я прошёл, поступь моей истории и история моей поступи.




III


Я жил в X. уже три года, когда утром 26 июля 19… хозяйка вручила мне письмо. Оно было отправлено накануне из К., города более крупного, чем X. и расположенного приблизительно в 50 километрах от него. Я распечатал письмо; оно было написано на превосходной бумаге по-французски. Верхнюю часть листа украшало отпечатанное заголовком имя

Отто АПФЕЛЬШТАЛЬ, MD

которое возвышалось над безукоризненно выгравированным сложным гербом, который моё невежество в области геральдики не позволяло ни идентифицировать, ни даже растолковать; более того, мне удалось ясно разобрать лишь два из пяти символов, образующих герб: зубчатую башню в центре и во всю высоту герба и открытую книгу с чистыми страницами в правом нижнем углу; три других символа, несмотря на все мои усилия, остались неясными; речь, однако, шла не об абстрактных символах, вроде шевронов, лент или ромбов, а о фигурах, но как бы двойственных, с рисунком одновременно и точным, и двусмысленным, который, казалось, можно было интерпретировать по-разному, так и не остановившись ни на одном окончательном варианте: один символ мог, в крайнем случае, оказаться извивающейся змеёй с чешуёй из лавровых листьев, другой — рукой, которая являлась в то же время корнем; третий был то ли гнездом, то ли костром, то ли короной из шипов или неопалимой купиной, то ли вообще пронзённым насквозь сердцем.

Ни адреса, ни номера телефона не было. В письме сообщалось лишь следующее:






«Сударь,

Мы были бы Вам крайне признательны, если бы Вы согласились уделить нам время для беседы по касающемуся Вас вопросу. Мы будем ждать Вас в баре гостиницы Бергхоф, по адресу Нюрмбергштрассе, 18, в эту пятницу 27 июля, с 18 часов.

Заранее Вас благодарим и просим извинить за то, что пока не можем дать Вам более пространных объяснений.

Примите заверения в нашем искреннем почтении».








Далее следовала неразборчивая подпись, в которой только имя, напечатанное в заголовке, позволило мне разобрать «О. Апфельшталь».

Нетрудно представить, что сначала письмо меня напугало. Моей первой мыслью было бежать: меня узнали, это наверняка шантаж. Затем мне удалось пересилить свои опасения: письмо было написано по-французски, но это вовсе не означало, что оно было адресовано именно мне, тому, кем я когда-то был, бывшему солдату и дезертиру; в нынешних анкетных данных я значился романским швейцарцем, так что моё знание французского языка никого не могло удивить. Тем, кто когда-то мне помог, моя старая фамилия была неизвестна, и понадобилось бы невероятное, необъяснимое стечение обстоятельств для того, чтобы кто-то, знавший меня в прежней жизни, сумел бы меня разыскать и опознать. X. всего лишь маленький городок, в стороне от больших дорог, туристам он неизвестен, а большую часть дня я сидел в глубине ремонтной ямы или лежал под автомобильным двигателем. Да и вообще, что мог бы потребовать у меня тот, кто, по непонятной случайности, отыскал бы мой след? У меня не было денег, у меня не было возможности их получить. Война, на которой я побывал, закончилась больше пяти лет назад, я наверняка попал под амнистию.




Я попытался, как можно спокойнее, рассмотреть все гипотезы, которые напрашивались после прочтения письма. Было ли оно результатом долгих и терпеливых поисков, расследования, круг которого, постепенно сужался вокруг меня? Предназначалось ли оно человеку, имя которого я носил, или же его однофамильцу? Или какой-нибудь нотариус принимал меня за наследника огромного состояния?

Я читал и перечитывал письмо, снова и снова пытаясь отыскать в нём какое-нибудь дополнительное указание, но находил лишь новый повод для ещё большего любопытства. Являлось ли это «мы» в письме эпистолярной условностью, общепринятой в деловой переписке, где подписавшийся выступает от имени своей фирмы, или же я имел дело, по меньшей мере, с двумя корреспондентами? И что означало «MD», следовавшее, в заголовке, за именем Отто Апфельшталя? Как правило, — я проверил это в словаре бытовой лексики, который мне дала посмотреть секретарша станции техобслуживания, — имелась в виду американская аббревиатура «Medical Doctor», но сокращение, принятое в Соединённых Штатах, оказывалось бессмысленным в письме от немца, пусть и врача; не означало ли это, что Отто Апфельшталь не немец, а американец, хотя он и писал из К.; в этом не было ничего удивительного: в Соединённых Штатах немало немецких эмигрантов, многие американские врачи — немецкого или австрийского происхождения; но что нужно было от меня американскому врачу и зачем он приехал в К.? Допустимо ли, чтобы врач, какой бы национальности он ни был, указал на почтовой бумаге свою профессию, но заменил сведения, которые все вправе ожидать от врача, — его домашний адрес или адрес его приёмной, номер телефона, часы работы, должность в больнице, и т. п., — на старомодный и загадочный герб?




Весь день я раздумывал о том, что мне следовало делать. Должен ли я идти на встречу? Или немедленно бежать и начинать где-нибудь в Австралии или Аргентине ещё одну нелегальную жизнь, заново выковывая хрупкое алиби нового прошлого, новой личности? За эти часы моё беспокойство уступило место нетерпению, любопытству; я лихорадочно представлял себе, что эта встреча изменит мою жизнь.

Часть вечера я провёл в городской библиотеке, листая словари, энциклопедии, справочники в надежде обнаружить там сведения об Отто Апфельштале, указания на другую расшифровку сокращения «MD» или на описание герба, но ничего не нашёл.

На следующее утро, охваченный цепким предчувствием, я засунул в свою дорожную сумку немного белья и то, что можно было бы назвать, — не будь это до такой степени смешно, — моими ценностями: радиоприёмник, серебряные карманные часы на цепочке, которые вполне могли принадлежать моему прадеду, приобретённая в В. маленькая перламутровая статуэтка, редкая причудливая раковина, которую мне как-то прислала моя «фронтовая крёстная». Хотел ли я бежать? Вряд ли: но на всякий случай приготовился. Я предупредил хозяйку, что, возможно, меня не будет несколько дней, и заплатил всё, что был ей должен. Потом пошёл к начальнику; сказал ему, что умерла моя мать и мне надо ехать на её похороны в Баварию, в Д. Он отпустил меня на неделю и заплатил мне авансом за истекающий месяц.

Я пошёл на вокзал, сдал сумку в автоматическую камеру хранения. Затем, в зале ожидания для пассажиров второго класса, сидя в окружении группы португальских рабочих, отбывающих в Гамбург, я стал ждать, когда наступит шесть часов вечера.




IV


Не знаю, где разорвались те нити, что связывали меня с моим детством. Как у всех или почти всех, у меня были отец и мать, горшок, кроватка с решёткой, погремушка, а позднее велосипед, на который я, якобы, никогда не садился без криков, до ужаса напуганный мыслью о том, что сейчас поднимут, а то и вообще снимут два дополнительных колесика, которые удерживали моё равновесие.




Моё детство принадлежит к той категории вещей, о которых я знаю, что почти ничего о них не знаю. Оно — позади меня, и вместе с тем, оно — та почва, на которой я вырос, оно принадлежало мне, с каким бы упорством я не заявлял, что больше оно мне не принадлежит. Я долго пытался обойти или скрыть эту очевидность, замыкаясь в безобидном статусе сироты, никем не рождённого, ничейного ребёнка. Но детство — это вовсе не ностальгия, не ужас, не потерянный рай, не Золотое Руно; возможно, это горизонт, точка отправления, координаты, позволяющие линиям моей жизни вновь обрести смысл[3 - …вновь обрести смысл — полисемия существительного «sens». Выражение «trouver (leur) sens» можно перевести здесь как «обрести смысл» и «найти направление».]. Даже если в подтверждение своих маловероятных воспоминаний я могу прибегнуть лишь к пожелтевшим фотографиям, редким свидетельствам очевидцев и несерьёзным документам, мне ничего не остаётся, как мысленно возвращать то, что я слишком долго называл безвозвратным; то, что было, то, что остановилось, то, что завершилось: то, что, несомненно, было для того, чтобы сегодня уже не быть, но было и для того, чтобы я всё ещё был.




Два моих первых воспоминания не являются совершенно неправдоподобными, даже если и очевидно, что многочисленные вариации и псевдоуточнения, которыми я дополнил своё отношение к ним — устное или письменное, — глубоко их изменили, а то и полностью исказили.




Первое воспоминание могло бы разворачиваться в рамках задней комнаты лавки моей бабушки. Мне три года. Я сижу в центре комнаты, посреди разбросанных газет на идиш. Семейный круг окружает меня со всех сторон: это ощущение окружения не сопровождается никаким чувством давления или угрозы; напротив, оно — тёплая защита, любовь: вся семья, её целостность, полнота — тут, собранная вокруг ребёнка, который только что родился (не говорил ли я только что, что мне было три года?), словно неприступная крепостная стена.

Все в восторге оттого, что я узнал и указал букву древнееврейского алфавита: по форме она могла напоминать квадрат, разомкнутый в нижнем левом углу, что-то вроде













а называться могла гаммет или гаммель


. Всё происходящее своей тематикой, мягкостью, светом кажется мне похожим на какую-то картину, возможно, существующую у Рембрандта, а возможно и выдуманную, которая называлась бы «Иисус перед книжниками»


.




Второе воспоминание — короче; оно больше похоже на сон; оно кажется мне ещё более очевидно-сказочным, чем первое; оно существует в нескольких вариантах, которые, накладываясь друг на друга, делают его с каждым разом всё иллюзорнее. Самое простое изложение могло бы быть таким: мой отец возвращается с работы; он даёт мне ключ. В первом варианте этот ключ — золотой; во втором это не ключ, а золотая монета; в третьем я сижу на горшке, когда отец приходит с работы; ещё в одном, отец даёт мне монету, и я её проглатываю, в семье все волнуются, на следующий день её находят в моих испражнениях.




1. Подобного избытка точности достаточно для того, чтобы разрушить это воспоминание или, во всяком случае, ввести в него букву, которой там не было. На самом деле есть буква «Гиммель» и мне нравиться верить, что она могла бы быть инициалом моего имени; эта буква ничуть не похожа на знак, который я начертил и который, в крайнем случае, мог бы сойти за букву «мен» или «М». Моя тётя Эстер рассказала мне недавно, что в 1939 году — мне было тогда три года — тётя Фанни, младшая сестра моей матери, иногда увозила меня из Бельвиля к себе. В то время, Эстер жила на улице Дезо, неподалёку от Версальского проспекта. Мы ходили играть на берег Сены, рядом с большими кучами песка; одна из игр, в которую играла со мной Фанни, заключалась в том, что я называл буквы в газете, но в газете не на идиш, а на французском.




2. В этом воспоминании или псевдовоспоминании Иисус — новорождённый младенец, окружённый благочестивыми старцами. Все картины, названные «Иисус среди книжников» изображают его взрослым. Картина, на которую я ссылаюсь, — если таковая вообще существует, — вероятнее всего «Введение во Храм».




V


Было ровно шесть часов, когда я прошёл через вращающуюся дверь гостиницы Бергхоф. Большой холл был почти пуст; вальяжно прислонившись к колонне и скрестив руки, тихо переговаривались три молодых грума в красных жилетах с золотыми пуговицами. Портье, которого нетрудно было узнать по широкой накидке зелёно-бутылочного цвета и кучерской шляпе с пером, пересекал по диагонали холл, неся два больших чемодана вслед за дамой, держащей на руках маленькую собачку.

Бар находился в глубине холла и был едва отделён от него перегородкой с просветами, украшенной высокими зелёными растениями. К моему большому удивлению там не было ни одного посетителя; дым от сигар не плавал в воздухе, сгущая атмосферу и слегка затрудняя дыхание; там, где я ожидал найти приглушённую суету, гул двух десятков разговоров на фоне пресноватой музыки, присутствовали лишь чётко очерченные столы, правильно расстеленные скатерти, сверкающие медные пепельницы. Благодаря кондиционеру здесь было почти прохладно. За стойкой из тёмного дерева и стали, в слегка помятом пиджаке сидел бармен и читал «Франкфуртер Цайтунг».

Я сел поодаль. На какую-то секунду подняв глаза от своей газеты, бармен вопросительно глянул на меня; я заказал пиво. Приволакивая при ходьбе ногу, он принёс кружку с пивом; я отметил, что он был очень старым, его испещрённая морщинами рука слегка дрожала.

— Посетителей у вас немного, — сказал я, отчасти чтобы что-нибудь сказать, отчасти потому, что это показалось мне всё-таки странным. Не ответив, он покачал головой и неожиданно спросил у меня:

— Не желаете бретцели?

— Простите? — переспросил я, не понимая.

— Бретцели. Бретцели к пиву.

— Нет, спасибо. Я никогда не ем бретцели. Дайте мне лучше газету.

Бармен повернулся, но, видно, я невнятно сказал или он не обратил внимания на мою просьбу, поскольку он направился не в сторону подставки с газетами, прибитой к стене, а вернулся к стойке, положил поднос и вышел через маленькую дверь, вероятно, соединявшую бар с подсобным помещением.

Я посмотрел на часы. Было всего лишь пять минут седьмого. Я встал и сам отправился за газетой. Это было экономическое приложение к ежедневной люксембургской газете «Люксембургер Ворт» двухмесячной давности. Добрых десять минут я просматривал его, сидя за своей кружкой пива, совершенно один в баре.

Нельзя было сказать, что Отто Апфельшталь опаздывал; но и сказать, что он пришёл вовремя, тоже было нельзя. Всё, что можно было сказать, всё, что можно было себе сказать, всё, что я мог себе сказать, это то, что при любой встрече следует всегда учитывать минут пятнадцать на опоздание. Я не должен был испытывать чувства неуверенности, у меня не было ни малейшего повода для беспокойства, и, тем не менее, отсутствие Отто Апфельшталя ставило меня в неловкое положение. Было больше шести часов, а я по-прежнему сидел в баре и ждал его, тогда как сидеть в баре и ждать меня должен был он.




Около шести двадцати — я уже отложил газету и давно допил пиво — я решил уйти. Возможно, у администратора гостиницы лежало адресованное мне послание Отто Апфельшталя; возможно, он ждал меня в одном из залов для отдыха, или в холле, или в своём номере, возможно, он извинялся и предлагал перенести нашу беседу? Внезапно всё в холле пришло в какое-то суетливое движение: группа из пяти-шести человек ворвалась в бар и шумно уселась за стол. Почти в ту же секунду из-за стойки вынырнули два молодых бармена. Увидев их, я невольно отметил, что им вместе было не больше, чем их коллеге, который обслуживал меня.

Я позвал одного из барменов, чтобы оплатить счёт, — он, казалось, был слишком занят заказом вновь прибывших клиентов и не обратил внимания на меня — и именно в тот момент появился Отто Апфельшталь: человек, который, не успев войти в общественное место, останавливается, озирается с пристальным интересом, с выражением любопытства и ожидания и двигается с места, едва его взгляд встречается с вашим, не может быть никем иным, как ожидаемым вами собеседником.

Это был мужчина лет сорока, невысокого роста, очень худой, с каким-то приплюснутым лицом и очень короткими, уже седеющими волосами, подстриженными ёжиком. На нём был тёмно-серый двубортный пиджак. Если верно, что человек несёт на лице печать своей профессии, он больше напоминал не врача, а скорее уполномоченного какого-нибудь банка или адвоката.

Он подошёл почти вплотную ко мне.

— Вы — Гаспар Винклер? — спросил он, но фраза его, в сущности, была не вопросительной, а скорее утвердительной.

— Э-э… да… — неудачно ответил я, приподнимаясь, но он жестом удержал меня.

— Нет, нет, не вставайте. Присядем; удобнее будет беседовать.

Он сел. Взглянул на пустой бокал.

— Я вижу, вы любите пиво.

— Бывает, — сказал я, не зная, что и ответить.

— Я предпочитаю чай.

Он чуть повернулся к стойке и приподнял два пальца. Тут же подскочил бармен.

— Мне чашку чая. Желаете ещё кружку пива? — спросил он у меня.

Я кивнул.

— И кружку пива для господина.

Я чувствовал себя всё более и более неловко. Что я должен был делать: спросить, зовут ли его Отто Апфельшталь? Спросить напрямик, в упор, что ему от меня нужно? Я достал пачку сигарет и предложил ему закурить, но он отказался.

— Я курю только сигары, да и те после ужина.

— Вы — врач?

Мой вопрос — вопреки моим наивным предположениям, — похоже, его не удивил. Он чуть улыбнулся.

— Неужели то, что я курю сигары после ужина, заставило вас подумать, что я врач?

— Это один из вопросов, которые я задаю себе о вас с того момента, как получил ваше письмо.

— И много у вас ещё вопросов?

— Есть ещё несколько.

— Какие?

— Ну, например, чего вы от меня хотите?

— Это действительно вопрос, который напрашивается в первую очередь. Желаете, чтобы я ответил на него прямо сейчас?

— Я был бы вам очень признателен.

— Я мог бы предварительно задать один вопрос вам?

— Пожалуйста.

— Вы когда-нибудь задумывались о том, что случилось с тем человеком, который подарил вам своё имя?

— Простите? — переспросил я, не понимая.




VI


Я родился в субботу 7 марта 1936 года, около девяти часов вечера, в родильном доме, расположенном под номером 19, на улице де л’Атлас, в девятнадцатом округе города Парижа. Я думаю, меня зарегистрировал в мэрии мой отец. Он дал мне простое имя — Жорж — и заявил, что записывает меня французом


. И он сам и моя мать были поляками. Моему отцу не было ещё двадцати семи, моей матери — двадцати трёх. Они были женаты уже полтора года. Не считая того, что жили они в двух шагах друг от друга, я ничего больше не знаю об обстоятельствах их знакомства. Я был их первым ребёнком. В 1938 или 1939 родился второй — девочка, которую они назвали Ирэн, но она прожила лишь несколько дней


.




Долгое время я считал, что Гитлер вошёл в Польшу 7 марта 1936 года. Я ошибался датой или страной, но, в сущности, это не имело большого значения. Гитлер был уже у власти, и лагеря функционировали очень хорошо. Гитлер вошёл не в Варшаву, но мог войти в неё, как мог войти в Данцигский коридор, или в Австрию, или в Саарскую область, или в Чехословакию. Наверняка было лишь то, что уже началась история, которая для меня и всех моих близких вскоре должна была стать жизненной, то есть, чаще всего, смертельной


.




1. На самом деле это заявление, соответствующее положениям статьи 3 закона от 10 августа 1927 года, было подписано моим отцом через несколько месяцев, а точнее 17 августа 1936 года, в присутствии мирового судьи 20-го округа. У меня есть заверенная копия этого заявления, написанная от руки фиолетовыми чернилами на почтовой открытке, которая датирована 23 сентября 1942 года и отправлена на следующий день моей матерью своей золовке Эстер; для меня эта открытка — последнее свидетельство о существовании моей матери.




2. По словам тёти Эстер, единственного, насколько мне известно, человека, который сегодня помнит о существовании своей единственной племянницы — у её брата Леона было три мальчика, — Ирэн родилась в 1937 году и спустя несколько недель после рождения скончалась от порока развития желудка.




3. Для очистки совести я посмотрел в старых газетах (в основном номера «Тан» от 7 и 8 марта 1936 года), что в точности происходило в тот день:






Неожиданная развязка Берлинской пьесы! Локарновский пакт осуждён Рейхом! Немецкие войска входят в демилитаризованную рейнскую зону.

В американской газете Сталин осуждает Германию как очаг агрессии. Забастовка обслуживающего персонала нью-йоркских жилых домов. Итало-эфиопский конфликт. Возможное открытие переговоров о прекращении враждебных действий.

Японский кризис.

Избирательная реформа во Франции.

Германо-литовские переговоры.

Процесс по делу армейских мятежников в Болгарии.

В Бразилии арестован Карлос Престес. Его мог выдать американский коммунист, который покончил собой.

Наступление коммунистических войск на севере Китая.

Бомбардировка итальянцами санитарного транспорта в Эфиопии.

Запрет на убой скота согласно талмудическому ритуалу в Польше.

Нацистам, обвиняемым в подготовке покушений в Австрии, вынесен приговор.

Покушение на президента Югославского Совета: депутат Арнаутович стреляет и не попадает в президента Стоядиновича.

Беспорядки на юридическом факультете Парижского университета. Лекция Жеза прервана при помощи зловонных шариков.

Ответная демонстрация Федерального Союза студентов и студентов-нейтралистов.

Рено выпускает спортивную модель Нерва.

Полная версия «Тристан и Изольды» в Опере.

Выборы Флорента Шмитта в Институт.

Сто лет со дня смерти Ампера.

В полуфинале Кубка Франции по футболу встретятся команды Шарльвиль и Ред Стар, с одной стороны, и победители матчей Сошо-Файвс и Рэйсинг-Лиль, с другой.

Проект Дома Радио.

Гиббс рекомендует: для жирной кожи — мыльный крем Гиббс, для сухой кожи — безмыльный, быстро впитывающийся крем Гиббс.

«Человек со шрамом» в Урсулин.

«Чапаев» в Патнеоне.

«Самсон» в Парамаунте.

«Троянской войны не будет» в Атенее.

«Анна-Мария» (постановщик — Рэймон Бернар, автор сценария — Антуан де Сент-Экзюпери, в ролях — Аннабелла и Пьер-Ришар Вильм) в Мадлен. В пятницу 13 марта состоится премьера фильма «Новые времена» Чарли Чаплина.







VII


— Не понимаете? — спросил немного спустя Отто Апфельшталь, глядя на меня поверх чашки с чаем.

— Ваш вопрос, скажем так, — по меньшей мере, двусмыслен.

— Двусмыслен?

— Моё имя, вопреки тому, что вы сказали, не могло мне быть подарено, да ещё каким-то человеком.

— Я уточню свой вопрос, поскольку вы считаете это необходимым; я не имею в виду ни вашего отца, ни кого-то из вашей семьи или окружения, от которого вы могли унаследовать своё имя, это, я думаю, всё ещё распространённый обычай; речь и не о тех, кто пять лет назад помог вам получить вашу нынешнюю биографию, а об одном совершенно конкретном человеке, чьё имя вы носите.

— Чьё имя я ношу?!

— Вы этого не знали?

— Я действительно не знал. И что с ним?

— Вот это мы и хотели бы узнать. Это, впрочем, единственная цель нашей встречи.

— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен. Я был уверен, что документы, которые мне дали, были фальшивыми.

— В то время Гаспар Винклер был восьмилетним ребёнком. Он был глухонемым. Его мать, Сесилия, всемирно известная австрийская певица, во время войны бежала в Швейцарию. Гаспар был хилым и рахитичным мальчиком с пороком, который обрекал его почти на полную изоляцию. Большую часть дня он сидел, скорчившись, в углу комнаты, отказываясь от еды и не обращая внимания на роскошные игрушки, которые мать или близкие каждый день ему дарили. Чтобы вывести его из состояния прострации, доведённая до отчаяния мать решила отправиться с сыном в кругосветное путешествие; она думала, что новые страны, смена климата и образа жизни окажут на него благотворное влияние и, возможно, даже вызовут изменения, которые помогут ему в итоге обрести слух и речь, поскольку все консультировавшие врачи высказывались по этому вопросу категорично: никакое внутреннее поражение, генетическое расстройство, физиологический или анатомический порок не являлись причиной его глухонемоты, которая, скорее всего, была последствием детского травматизма, характер и масштабы которого оставались, к сожалению, не изучены, хотя ребёнка показывали многим психиатрам. Всё это, скажете вы, вряд ли имеет прямое отношение к вашим собственным приключениям и совершенно не объясняет, как вы могли оказаться под именем этого несчастного ребёнка. Чтобы это понять, следует, прежде всего, знать, что из соображений предосторожности и из пристрастия к безукоризненному исполнению заданий помогающая вам организация использовала не фальшивые документы, а самые настоящие паспорта, удостоверения личности и штампы, которыми её снабжали преданные её делу государственные служащие. Случилось, однако, так, что чиновник из Женевы, который должен был заниматься вашим вопросом, умер за три дня до вашего прибытия в Швейцарию, не успев ничего подготовить, хотя все пункты, все этапы вашего дальнейшего передвижения были уже намечены. Организация была застигнута врасплох. И тогда к делу подключилась Сесилия Винклер, которая не только принадлежала к этой организации, но и даже была одним из её главных руководителей в Швейцарии. Таким образом, чтобы спешно всё уладить, вам вручили чуть подправленный паспорт, который Сесилия оформила за несколько недель до этого для собственного сына.

— А как же он?

— Международные правила позволяют вписывать несовершеннолетнего ребёнка в паспорт одного из родителей.

— А что случилось потом?

— Предполагаю, ничего; наверняка, им удалось сделать Гаспару новый паспорт; не думаю, что они собирались потребовать у вас вернуть им старый.

— Тогда почему вы думаете, что я мог с ними встретиться?

— Разве я утверждал что-нибудь подобное? Вы не дали мне договорить: через несколько недель после вашего прибытия в Женеву когда уже стало точно известно, что вы в безопасности, Сесилия и Гаспар отправились в Триест, где они сели на борт двадцатипятиметровой яхты «Сильвандра», великолепного судна, способного выдержать самые страшные бури. На борту было шестеро человек: Сесилия, Гаспар, Хью Бартон, приятель Сесилии, который был за командира корабля, два матроса-мальтийца, выполнявшие также роль официанта и повара, и Ангюс Пилгрим, молодой воспитатель, специалист по глухонемым. Похоже, что, вопреки надеждам Сесилии, путешествие не улучшило состояния Гаспара, который большую часть времени проводил в своей каюте и очень редко выходил на палубу, чтобы полюбоваться морем. От чтения писем, которые писали тогда Сесилия, Хью Бартон, Ангюс Пилгрим и даже два матроса, Зеппо и Фелипе, и которые, — вы скоро поймёте почему, — мне пришлось просмотреть, месяц за месяцем складывается мучительное впечатление: путешествие, задуманное как лечение, мало-помалу теряет всякий смысл; становится всё понятнее, что предпринимать его было бесполезно, и, вместе с тем, что его прерывать нет никакой причины; гонимое ветрами судно блуждает от берега к берегу, от порта к порту, бросая якорь здесь на месяц, там на три месяца, во всё более и более тщетных поисках того пространства, той бухты, того горизонта, того пляжа, того мола, где могло бы произойти чудо; но ещё более странным кажется то, что, чем дольше продолжается путешествие, тем больше каждый, похоже, убеждается в том, что такое место существует, что в какой-то части моря есть остров, атолл, скала, мыс, где всё может внезапно случиться, где всё разверзнется, всё озарится, что для этого достаточно будет какого-то необычного восхода, или заката, или какого-нибудь грандиозного или ничтожного события, перелётных птиц, стада китов, дождя, штиля, оцепенения после знойного дня. И каждый цепляется за эту иллюзию до тех пор, пока в районе Огненной Земли, попав в один из внезапных ураганов, которые там случаются почти ежедневно, судно не терпит крушение.




VIII


У меня хранится одна фотография моего отца и пять фотографий моей матери (на обороте фотографии отца я пытался, напившись однажды вечером, наверное, в 1955 или 1956 году, написать мелом: «Какая-то в державе Датской гниль», но даже не смог дописать до конца четвёртое слово). У меня нет других воспоминаний об отце, не считая эпизода с ключом или монетой, которую он, якобы, мне дал, вернувшись однажды вечером с работы. Единственное воспоминание, оставшееся у меня о матери, — это то, как однажды она повела меня на Лионский вокзал, с которого я поехал на поезде Красного Креста в Виллар-де-Лан: хотя никаких переломов у меня нет, моя рука на перевязи. Мать покупает мне книжку про Чарли Чаплина под названием «Чарли-парашютист»: стропы парашюта на обложке — не что иное, как подтяжки на штанах Чарли.

* * *


Замысел написать свою историю оформился у меня почти одновременно с замыслом писать вообще. Два следующих текста появились более пятнадцати лет тому назад. Я переписываю их, ни слова в них не меняя, и помещаю в сносках исправления и комментарии, которые считаю сегодня своим долгом добавить.

1


На фотографии отец выглядит отцом. Он высокий. Его голова не покрыта, пилотку он держит в руках. У отца очень длинная шинель


. В талии она стянута толстым кожаным ремешком, напоминающим шнуры в окнах вагонов третьего класса. Между солдатскими башмаками, вычищенными от пыли, — воскресная увольнительная — и полой шинели угадываются нескончаемые обмотки.

Отец улыбается. Он простой солдат. Он в увольнении, в Париже, в конце зимы, в Венсенском лесу


.

Мой отец пробыл военным совсем недолго. Однако, когда я думаю о нём, то думаю всегда как о солдате. Он был немного парикмахером, он был литейщиком и формовщиком, но всё же я никак не могу представить его рабочим


. Однажды я увидел его на фотографии «в гражданском» и очень этому удивился; я знал его только солдатом. Долгое время фотография отца в кожаной рамке, которая была одним из первых подарков, полученных мной после войны, стояла в изголовье моей кровати


.

Я гораздо больше знаю об отце, чем о матери, потому что был взят на воспитание тётей по отцовской линии. Я знаю, где он родился, я даже мог бы его описать, я знаю, как его воспитывали; я знаю некоторые черты его характера.

Моя тётя по отцовской линии была богатой


. Это она приехала первой во Францию и вызвала туда родителей и двух братьев. Один из них уехал сколачивать состояние в Израиль


. Это не мой отец. Другой вяло пытался найти своё скромное место в ювелирном деле, куда его ввёл зять, но после нескольких месяцев оправки предпочёл отказаться от этого пути и стал рабочим узкой специализации


.

В отце мне очень нравится его беззаботность. Я вижу насвистывающего человека. У него было приятное имя: Андре. Велико же было моё разочарование в тот день, когда я узнал что в действительности скажем, в официальных документах — его звали Ицек Юдко, имя, которое мало о чём мне говорило


.

Моя тётя, которая его очень любила, воспитала его почти одна и торжественно обязалась позаботиться обо мне (что она и сделала, причём очень хорошо), однажды сказала мне, что у отца была поэтическая натура: он прогуливал уроки, не любил носить галстук, он чувствовал себя лучше в компании своих приятелей, чем с ювелирами (что не объясняет мне, почему он не выбирал себе приятелей среди ювелиров)


.

А ещё мой отец был храбрецом. В первый же день, когда разразилась война, он отправился на призывной пункт и записался добровольцем. Его зачислили в двенадцатый иностранный полк.

Мои воспоминания об отце немногочисленны.

В один из периодов моей жизни, тот самый, впрочем, на который я уже намекал, испытываемая мною любовь к отцу слилась с яростным увлечением оловянными солдатиками. Однажды тётя настояла на том, чтобы я сам себе выбрал рождественский подарок: роликовые коньки или набор пехотинцев. Я выбрал пехотинцев; она и не подумала меня отговаривать, зашла в магазин и купила коньки, чего я долго не мог ей простить. Позднее, когда я уже ходил в школу, каждое утро она давала мне два франка (думаю, что это было два франка) на автобус. Деньги я клал в карман, а в школу шёл пешком, из-за чего всегда опаздывал, но зато три раза в неделю имел возможность покупать одного (увы, глиняного) солдатика в магазинчике, расположенном на моём пути. Увидев как-то в витрине сидящего на корточках солдатика с полевым телефоном, я вспомнил, что мой отец служил связистом


 и этот солдатик, купленный на следующий день, стал постоянным главным персонажем стратегических и тактических операций, которые я предпринимал со своей маленькой армией.

Я представлял себе всевозможные варианты доблестной смерти отца. В самом красивом его прошивала пулемётная очередь, но он успевал передать генералу Имяреку сообщение о победе.

Я был наивен. Мой отец умер глупой и медленной смертью. Это случилось на следующий день после заключения перемирия


. Он попал под случайный снаряд. Госпиталь был переполнен. Сейчас он снова стал маленькой пустой церковью в маленьком вялом городке. Кладбище поддерживается в хорошем состоянии. В одном из его уголков гниёт несколько дощечек с именами и порядковыми номерами.

Однажды я съездил на то, что можно назвать могилой отца. Это было первого ноября. Повсюду лежала грязь


.

Порой мне кажется, что мой отец был неглупым человеком. После чего я говорю себе, что у такого рода определения, позитивного или негативного, весьма ограниченная дальность действия. И всё же, меня ободряет мысль о том, что он был восприимчивым и умным.

Не знаю, чем занимался бы мой отец, если бы остался в живых. Удивительно то, что и его смерть, и смерть моей матери нередко представляются мне чем-то очевидным. Это вошло в порядок вещей.

2


Цырла Шулевич


, моя мать, более привычное имя которой, — как я узнал из редких разговоров о ней, — было Сесилия


, родилась 20 августа 1913 года в Варшаве. Её отец Аарон был ремесленником; её мать, Лайя, урождённая Клайнерер


, вела домашнее хозяйство. Цырла была третей дочерью и седьмым ребёнком


. Её роды очень измотали мать; она после этого родила всего одну дочь, на следующий год, которой дали имя Сура


.

Эти почти статистические и не особенно интересные мне сведения — единственное, что я знаю о детстве и юности моей матери. Или, точнее говоря, единственное, в чём я уверен. Все прочие сведения, — хотя мне и кажется порой, что их действительно рассказывали и они исходят из достоверного источника, — наверное, следует приписать достаточно невероятным воображаемым отношениям, которые я регулярно поддерживал в один из периодов своего краткого существования с материнской ветвью


.

Итак, внеся это уточнение, я, скажем, предполагаю, что детство моей матери было мрачным и скудным на события. Ей, родившейся в 1913 году, пришлось расти во время войны. Кроме того, она была еврейкой и к тому же бедной. Наверное, ей доставались обноски, которые до неё уже носили шестеро детей, наверное, на неё не оставалось времени, поскольку надо было накрывать на стол, чистить овощи, мыть посуду. Когда я думаю о ней, мне представляется извилистая улочка в гетто, тусклый свет, возможно, снег, жалкие и плохо освещённые лавочки, перед которыми застаиваются нескончаемые очереди. И моя мать в окружении всего этого, крохотное, совсем несущественное существо, высотой в три яблока, вчетверо укутанная вязаным платком, волочёт за собой чёрную тряпичную сумку, которая весит в два раза больше, чем она сама


.

Применительно к ней я ещё опускаю дурное обхождение, хотя склонен думать, что в той среде и при тех обстоятельствах, о которых я вкратце упомянул, оно встречалось на каждом шагу. Напротив, я вижу много нежности, много любви, великое терпение. Мой дед Аарон, которого я никогда не знал, часто кажется мне неким мудрецом. Вечером, аккуратно сложив инструменты


, он надевает очки в металлической оправе и нараспев читает Библию. Добродетельные дети выстроились гуськом вокруг стола, а Лайя поочерёдно принимает у них тарелки и наливает в каждую по поварёшке супа


.




Представить себе мать взрослеющей я не могу. Годы, тем не менее, идут; я не знаю, как она растёт; я не знаю, что она открывает и о чём она думает. Мне кажется, что очень долго всё оставалось для неё тем, чем было всегда: бедностью, страхом, необразованностью. Училась ли она читать? Я ничего об этом не знаю


. Иногда у меня возникает желание это узнать, но теперь уже слишком многое навсегда удаляет меня от этих воспоминаний. Произвольный и схематичный образ, который я из неё создаю, меня устраивает; он на неё похож, он её определяет для меня, почти в совершенстве.

В жизни матери произошло всего одно событие: однажды она узнала, что поедет в Париж. Думаю, что она принялась мечтать. Сходила куда-нибудь за атласом, картой, картинкой, увидела Эйфелеву башню или Триумфальную арку. Вероятно, она думала о многом: вряд ли о нарядах и балах, но, скорее, о мягком климате, покое, счастье. Ей, должно быть, сказали, что там не будет погромов и гетто, и на всех хватит денег.

Отъезд свершился. Не знаю когда, как, почему. Сами ли они бежали от погрома, или кто-то их вызвал


? Я знаю, что они приехали в Париж, её родители, она, младшая сестра Сура, остальные, вероятно, тоже. Они поселились в двадцатом округе, на улице, название которой я забыл.

Лайя, её мать, умерла. Моя мать, думаю, выучилась на парикмахера. Потом встретила моего отца. Они поженились, когда ей был двадцать один год и десять дней. Это случилось 30 августа 1934 года в мэрии двадцатого округа. Они стали жить на улице Вилен и заведовать маленькой парикмахерской.

Я родился в марте 1936 года. Возможно, три следующих года были относительно счастливыми, но наверняка омрачались детскими болезнями (коклюш, краснуха, ветрянка)


, материальными трудностями и будущим, которое предвещалось скверным.

Началась война. Мой отец записался добровольцем и погиб. Моя мать стала вдовой военного. Она стала носить траур. Она определила меня к кормилице. Её парикмахерская закрылась. Она устроилась работать на часовой завод


. Мне кажется, что я помню, как однажды она поранилась и ходила с проколотой рукой. Она стала носить жёлтую звезду.

Однажды мать отвела меня на вокзал. Это было в 1942 году. Это был Лионский вокзал. Она купила мне книжку с картинками; по-моему, это был «Чарли». Кажется, я видел её на перроне; когда поезд тронулся с места, она махала белым платком. Я уезжал в Виллар-де-Лан с Красным Крестом.




Как мне рассказали, позднее она пыталась перебраться через Луару. Проводника, к которому она пришла, и адрес которого ей передала его свояченица, уже находившаяся в свободной зоне, на месте не оказалось. Она смирилась и вернулась в Париж. Ей посоветовали куда-нибудь переехать, спрятаться. Она ничего не сделала. Она думала, что статус вдовы военного убережёт её от всех невзгод


. Её взяли во время облавы вместе с сестрой, моей тётей. 23 января 1943 года она оказалась в Дранси, а 11 февраля её отправили в Освенцим. Перед тем, как умереть, она снова увидела родные места. Она умерла, так ничего и не поняв.




1. Нет, шинель у отца как раз не очень длинная: она доходит ему до колен, к тому же, полы приподняты. Следовательно, нельзя сказать, что обмотки «угадываются»: они видны целиком. Частично видны и штаны.




2. Воскресенье, увольнение, Венсенский лес: ничто не позволяет это утверждать. Третья имеющаяся у меня фотография моей матери — одна из тех, где я с ней, — была действительно снята в Венсенском лесу. Что касается этой фотографии, то сегодня я бы сказал, что её сделали на том самом месте, где размещался полк моего отца; судя по формату (15,5 х 11,5), это не любительский снимок: мой отец, в своей почти новой форме позировал перед одним из передвижных фотографов, которые обслуживают призывные комиссии, казармы, свадьбы и школы в конце учебного года.




3. Мой отец приехал во Францию в 1926 году, за несколько месяцев до приезда своих родителей Давида и Розы (Рози). До этого он был определён учеником к варшавскому шляпнику. Его старшая сестра Эстер (позднее она взяла меня к себе) жила в Париже уже пять лет, и некоторое время он квартировал у неё на улице Ламартин, изучая, кажется, с явной лёгкостью французский язык. Муж Эстер, Давид, работал в мастерской по обработке жемчуга и, вполне возможно, именно он предложил моему отцу работу ювелира. Во всяком случае, абсолютно точно то, что Роза, очень энергичная женщина, открыла небольшой продуктовый магазин, и что мой отец был у неё приказчиком: это он ездил ночью в Ле Аль за товаром. Почти наверняка можно сказать, что он был ещё (возможно, одновременно) рабочим: во многих документах он значится «токарем по металлу», но мне неизвестно, работал ли он на заводе или в маленькой мастерской. Возможно, он подрабатывал ещё в булочной на улице Кадэ, подсобные помещения которой выходили во двор здания, где работал Давид. В других документах он значится «формовщиком», «литейщиком» и даже «парикмахером»; но маловероятно, чтобы он обучился стрижке; моя мать работала одна (возможно, со своей сестрой Фанни) в маленькой парикмахерской, которой она сама и заведовала.




4. Думаю, именно из-за этого подарка я всегда считал, что рамки — ценные предметы. Даже сегодня я всё ещё останавливаюсь перед магазином фототоваров, чтобы посмотреть на них, и всякий раз удивляюсь тому, что в универмаге Призюник они стоят от пяти до десяти франков.




5. Точнее сказать, она только начинала богатеть.

6. В то время, естественно, Палестина.

7. На меня всё ещё оказывали сильное влияние (даже если оно уже принимало негативный характер) критерии социального и экономического преуспевания, которые составляли идеологическую основу моей приёмной семьи.

8. Ицек, это, разумеется, Исаак, а Юдко — несомненно уменьшительная форма Иегуди. Моего отца вполне могли назвать Андре, подобно тому, как его старшего брата (того, что уехал сколачивать состояние в Палестину) с чуть меньшей произвольностью называли Леоном, хотя его подлинное имя было Элизер. На самом деле, все называли моего отца Изи (или Изы), один только я, на протяжении многих лет думал, что его звали Андре. Как-то я говорил на эту тему со своей тётей. По её мнению, это, скорее всего, второе имя, которое он получил от коллег по работе или приятелей по кафе. Со своей стороны, я склонен считать, что с 1940 по 1945, когда элементарная осторожность требовала, чтобы тебя звали Бьенфэ или Бошан, а не Биненфельд, Шеврон, а не Шавранский, Норман, а не Нордманн, мне могли сказать, что моего отца зовут Андре, мою мать — Сесиль, и что мы — бретонцы.

Моя фамилия — Перец. Она упоминается в Библии. На иврите это означает «дыра», на русском — «перец», на венгерском (точнее в Будапеште) так определяют то, что мы называем «Брецель» («Брецель» это ничто иное, как уменьшительная форма (Берецель) от Берец, а Берец, как Барук и Барек, выкован из того же корня, что и Перец; если не на иврите, то на арабском Б и П — одна и та же буква).

Перецы охотно возводят своё происхождение к испанским евреям, изгнанным инквизицией (Перецы считаются маранами), миграцию которых можно прочертить в Провансе (Пейреск), в папских государствах и, наконец, в Центральной Европе, главным образом в Польше, побочно в Румынии и Болгарии. Одна из центральных фигур рода — польский писатель на идише Исак Лейбух Перец, с которым любой уважающий себя Перец связывается путём головокружительных генеалогических кульбитов. Что касается меня, то я, должно быть, правнучатый племянник Исака Лейбуха Переца. Кажется, он был дядей моего деда.

Моего деда звали Давид Перец; он жил в Любартове. У него было трое детей: старшую дочь звали Эстер Шайя Перек; среднего — Элизер Перец, младшего Ицек Юдко Перек. В промежутках, разделявших три рождения (между 1896 и 1909) Любартов был поочерёдно русским, польским и снова русским городом. Какой-нибудь чиновник из бюро записей гражданского состояния, который понимал по-русски, а писал по-польски, вполне мог, как мне объяснили, услышать Перец, а написать Перек. Не исключено, что всё произошло наоборот: по словам моей тёти, «ц» могли написать русские, а «к» — поляки. Это объяснение скорее отмечает, чем исчерпывает, целое фантазматическое исследование, связанное с патронимическим сокрытием моего еврейского происхождения, которое я провёл вокруг данной мне фамилии и которое, ко всему прочему, обнаружило крохотную разницу между орфографией фамилии и её произношением: она должна была бы писаться Pérec или Perrec (именно так, с надстрочным знаком или двумя буквами «r», её всегда и пишут на слух); но пишется она всё же Perec, не меняя при этом своё произношение на Пёрек.

9. Здесь, разумеется, меня интересует не отец; это скорее сведение счётов с тётей.

10. Я не знаю, каково происхождение этого воспоминания, которое никогда ничем не подтверждалось.




11. Или, чтобы быть точным, в тот же самый день, 16 июня 1940 года, на заре. В плен мой отец попал раненным в живот пулемётной очередью или разрывом снаряда. Какой-то немецкий офицер прикрепил к его одежде бирку «Срочная операция», и его доставили в церковь городка Ножан-сюр-Сэн, в департаменте Об, в сотне километров от Парижа; церковь была превращена в госпиталь для военнопленных; она была забита до отказа; на месте оказался всего один санитар. Мой отец потерял слишком много крови и умер за Францию ещё до операции. Господа Жюльен Бод, главный инспектор налоговой службы, тридцати девяти лет, проживающий в Ножан-сюр-Сэн по адресу авеню Жан-Казимир-Перье, д.13, и Рене Эдмон Шарль Галле, мэр указанного города, в тот же день в девять часов составили акт о его кончине. Через три дня моему отцу должен был исполниться тридцать один год.

12. Это случилось в 1955 или в 1956 году. Паломничество длилось целый день. Всю вторую половину дня я провёл в пустом кафе в ожидании поезда, на котором можно было бы вернуться в Париж. Моё посещение кладбища было очень коротким. Мне не пришлось долго искать среди двухсот-трёхсот крестов военного кладбища (квадратный участок в углу городского кладбища). Найденная могила моего отца, слова ПЕРЕК ИЦЕК ЮДКО с регистрационным номером, написанные по трафарету на деревянном кресте и вполне различимые, произвели на меня впечатление, которое трудно описать: самым сильным было ощущение сцены, которую я играл в эту минуту и играл для самого себя: пятнадцать лет спустя сын приезжает поклониться могиле отца; но за этой игрой было ещё и нечто другое: удивление при виде моей фамилии на могильном кресте (одна из особенностей моей фамилии состоит в том, что долгое время она была единственной в своём роде: других Переков в моём семействе не было), тоскливое чувство от выполнения того, что было необходимо выполнить уже давно, того, что мне невозможно было не выполнить когда-нибудь, того, что я выполнял сейчас, зная, что никогда не узнаю, зачем я это делаю, желание сказать что-нибудь или подумать о чём-нибудь, смущённое колебание между неудержимым переживанием на грани лепета и безразличием на грани осознанного решения, а за этим что-то вроде скрытой безмятежности, связанной с закреплением в пространстве, на кресте этой смерти, которая наконец-то перестала быть абстрактной (твой отец — мёртв, или, в школе, в начале учебного года, в октябре, на карточках, заполняемых для учителей, которые тебя не знают, в графе о профессии отца: скончался), как, если бы обнаружение этого крохотного участка земли наконец заключало эту смерть, которую я никогда не воспринимал, никогда не переживал, никогда не знал и не узнавал, но которую мне приходилось на протяжении многих лет лицемерно выводить из дамских жалостливых шёпотов, вздохов и поцелуев.

В тот день я впервые надел чёрные туфли и совершенно омерзительный тёмный костюм (пиджак двубортный) в тонкую белую полоску, который по доброте душевной сплавил мне кто-то из моей приёмной семьи. Я вернулся в Париж в испачканных по колено брюках. Туфли и костюм были вычищены, но мне удалось сделать так, чтобы никогда их больше не надевать.

13. Я совершил три орфографические ошибки в транскрипции этой фамилии: Щюлевиц вместо Шулевич.

14. Благодаря этому имени я как бы изначально знал, что святая Сесилия — покровительница музыкантш, а собор в Альби — который я впервые увидел лишь в 1971 году — построен в её честь.

15. Клайнлерер вместо Клайнерер.

16. Мне рассказывали только о её младшей сестре и двух братьях, ставших кожгалантерейщиками, один из которых, возможно, и по сей день живёт в Лионе. Мне кажется, что в 1946 году один из моих дядей по матери приехал в дом на улицу де л’Ассомпсьон, — где меня приютила тётя Эстер, — и там переночевал. В это же, кажется, время я встретил человека, который служил в том же полку, что и мой отец.

17. Речь может идти только о моей тёте Фанни; возможно, её официальное имя было Сура; не помню, из какого источника я получил эти сведения.

18. Разумеется, сегодня я бы говорил об этих вещах по-другому.

19. Мне не удаётся точно определить происхождение этой игры воображения; наверняка, один из источников — «Маленькая продавщица спичек» Андерсена; другой, пожалуй, — эпизод с Козеттой у Тенардье; но всё вместе, возможно, отсылает к какому-то определённому сценарию.

20. На самом деле Аарон (или Арон) Щюлевиц, которого я знал столько же или так же мало, как и другого своего дедушку, был не ремесленником, а уличным торговцем овощей и фруктов.

21. На этот раз образ чётко соотносится с традиционными иллюстрациями Мальчика-с-Пальчика и его братьев или многочисленных детей Луи Жувэ в рассказе «Странная драма».

22. Во Франции моя мать научилась писать по-французски, но делала много ошибок; моя двоюродная сестра Бьянка давала ей во время войны уроки.




23. На самом деле, моя мать приехала в Париж со своей семьёй, когда была совсем маленькой, то есть, наверное, сразу после окончания Первой мировой войны.

24. Эти детали, как и большинство предыдущих, даны совершенно наобум. Зато почти на всех пальцах обеих рук, на стыке средней и ногтевой фаланг у меня до сих пор остались следы происшествия, случившегося со мной, когда мне было несколько месяцев: глиняная грелка, подготовленная матерью, открылась или разбилась и ошпарила мне обе руки.

25. Речь идёт о Промышленной Компании часовых механизмов, более известной под названием «Жаз». Мать работала здесь на должности станочницы с 11 декабря 1941 года по 8 декабря 1942 года.

26. На самом деле существовало несколько французских постановлений, призванных защищать определённые категории граждан: вдов участников войны, стариков, и т. п. Мне было очень трудно понять, как моя мать, да и многие другие могли хотя бы на миг в это поверить.

Мы так и не смогли отыскать следы ни матери, ни её сестры. Возможно, сначала их отправили в Освенцим, а потом перевели в другой лагерь; возможно, вся их группа попала по прибытии в газовые камеры. Двух моих дедушек тоже отправили в концлагерь; Давид Перец, говорят, умер от удушья ещё в поезде; от Арона Щюлевица никаких следов не осталось. Мою бабушку по отцу Розу не арестовали лишь по случайности: когда за ней пришли жандармы, она была у соседки; какое-то время она укрывалась в монастыре Сакре-Кёр и впоследствии сумела перебраться в свободную зону, но, вопреки моим представлениям, её спрятали не в сундуке, а в кабине машиниста поезда.




У моей матери нет могилы. Только 13 октября 1958 года было объявлено о её официальной кончине 11 февраля 1943 года в Дранси (Франция). Более позднее постановление от 17 ноября 1959 года уточняло, что, «если бы она была француженкой», она имела бы право на отметку «Погибла за Францию».

* * *


В моём распоряжении есть и другие сведения, относящиеся к моим родителям; я знаю, что это ничуть не поможет мне сказать то, что я хотел бы о них сказать.

Через пятнадцать лет после написания этих двух текстов, мне по-прежнему кажется, что я мог бы разве что повторить их: каковы бы ни были точность подлинных или мнимых деталей, которые я мог бы к ним добавить, ирония, трогательность, сухость или страстность, в которые я мог бы их облечь, вымыслы, которым я мог бы дать свободный ход, игра воображения, которую я мог бы развить, каковы бы ни были успехи, которых я смог добиться в практике литературного письма за эти пятнадцать лет, мне кажется, что опять ничего, кроме безысходного повторения, я не добьюсь. Текст об отце, написанный в 1970 году и оказавшийся ещё хуже, чем первый, — вполне убедительное доказательство для того, чтобы отбить у меня всякую охоту браться за него сегодня.

Вопреки тому, что я долгое время утверждал, это не следствие бесконечной альтернативы между искренностью искомого слова и искусственностью письма, занятого исключительно возведением барьеров: это связано с самой написанной вещью, с замыслом письма, а также с замыслом воспоминания.

Не знаю, действительно ли мне нечего сказать, знаю только то, что я ничего не говорю; не знаю, остаётся ли невысказанным то, что я мог бы сказать, потому что оно — невысказываемо (невысказываемое не скрыто в письме, а есть то, что ещё ранее запустило его механизм); знаю, что сказанное мною есть белизна, есть нейтральность, есть первый и последний знак первого и последнего уничтожения.

Именно об этом я и говорю, именно об этом я и пишу, только это и находится в словах, которые я вывожу, в строчках, нарисованных этими словами, в пробелах, допущенных интервалом между этими строчками: напрасно я буду охотиться за своими оговорками (например, я написал «совершил» вместо «сделал», говоря об ошибках при транскрипции материнской фамилии), или часами размышлять об отцовской шинели, или искать в своих фразах и, разумеется, тут же их находить, милые отзвуки Эдипова комплекса или страха кастрации; в самом своём повторении я никогда не обнаружу ничего, кроме высшего отражения отсутствующего в письме слова, возмущения их и моим молчанием: я пишу не для того, чтобы сказать, что я ничего не скажу, я пишу не для того, чтобы сказать, что мне нечего сказать. Я пишу: пишу, потому что мы жили вместе, потому что я был среди них, тенью меж их теней, телом около их тел; я пишу, потому что они оставили во мне несмываемую метку, и её след — черта письма: воспоминание о них умирает в письме; письмо — это воспоминание об их смерти и утверждение моей жизни.




IX


— А дальше?

— Что дальше?

— Что делаю в этой истории я, кроме того, что у меня есть утонувший однофамилец?

— Пока, ничего. Сейчас речь пойдёт скорее о моей причастности к этой истории. Возможно, после краткого изложения случившегося вы решили, что я был близко знаком с семьёй Винклер или принадлежал к организации, чья помощь позволила вам здесь, под прикрытием новой биографии, обрести безопасность, которой до сих пор ничто не угрожало. Ничего подобного. Ещё пятнадцать месяцев назад, а точнее 9 мая прошлого года, в предполагаемый день кораблекрушения, ваша история, равно как и история вашего фамильного двойника, была мне неизвестна. Как посредственный меломан, я всё же знал, что Сесилия Винклер была великой певицей, и, кажется, даже слушал её в роли Дездемоны в Метрополитэн-опера незадолго до войны. Зато я кое-что знал — хотя и не был непосредственно связан ни с ней, ни с её членами — об организации содействия, которая вам помогала, и высоко ценил значительную работу, которую она вела на всех фронтах земного шара. Это было что-то вроде профессиональной симпатии: я сам заведую — и именно на этом основании сегодня вмешиваюсь в историю Гаспара Винклера, а, следовательно, и в вашу историю — я заведую Обществом помощи потерпевшим кораблекрушение. Эта частная международная организация существует на средства от благотворительных организаций, частных лиц, отдельных правительственных и муниципальных учреждений, таких, например, как Министерство торгового флота или Союз торговых палат Северного моря, но, главным образом, от страховых компаний. В начале это было нечто вроде филиала Бюро Veritas. Вам известно, что такое Бюро Veritas?

— Нет, — признался я.

— Это основанная в начале XIX века организация, которая ежегодно публикует все статистические данные, относящиеся к судостроению, морским перевозкам, кораблекрушениям и авариям. В конце прошлого века один из руководителей Бюро изъявил в своём завещании желание, чтобы часть значительных в то время правительственных средств, ежегодно перечисляемых организации, использовалась не только для подсчёта потерпевших, но и для оказания им помощи. Это предложение было совершенно чуждо статусу Бюро, но спасательные организации были тогда в моде, и Распорядительный Совет решил выделять 0,5 % своего годового бюджета на создание благотворительной организации, которой вменялось в обязанность собирать все сведения о кораблях, потерпевших бедствие, и, по мере её слабых возможностей, оказывать им помощь. Чуть позднее, к этой инициативе присоединились Lloyd’s Register of Shipping и American Bureau of Shipping, две конкурирующие с Бюро Veritas организации, и Общество помощи потерпевшим кораблекрушение смогло в той или иной степени выполнять свою задачу.

— Я не очень понимаю, каким образом вы можете чем-либо помочь судну, которое терпит бедствие. Ведь вас там нет!

Отто Апфельшталь молча взирал на меня на протяжении нескольких секунд. Я заметил, что бар снова опустел; единственный бармен в чёрном пиджаке — не тот, что меня обслуживал, и не один из тех, что появились после, — зажигал в глубине свечи, воткнутые в старые бутылки, и украшал ими столы. Я взглянул на часы; было девять часов вечера. Звали ли меня по-прежнему Гаспаром Винклером? Или мне предстояло ехать за ним на край света?

— Когда судно терпит бедствие, — заговорил наконец Отто Апфельшталь (его голос показался мне на удивление близким, и самое незначительное из его слов западало в меня, как если бы он говорил лично обо мне), — то — в лучшем случае, неподалёку находится другое судно, которое оказывает ему помощь, — или же такого судна нет, и пассажиры набиваются в надувные лодки, забираются на наспех сколоченные плоты или цепляются за обломки, за расколотые рангоуты и шкоты, которые относит течением. Большинство пассажиров погибает в следующие три-четыре часа, но некоторым надежда неизвестно на что даёт силы бороться за жизнь на протяжении дней и даже недель. Несколько лет назад один такой пассажир был найден в восьми тысячах километров от места крушения своего судна; привязанный к бочке, наполовину разъеденный солью, но всё ещё живой после трёхнедельных мучений. Возможно, вы слышали о том, что один стюард британского торгового флота провёл на плоту четыре с половиной месяца, с 23 ноября 1942 года по 5 апреля 1943 года, после того, как его судно было потоплено в Атлантическом океане, недалеко от Азорских островов. Такие случаи встречаются редко, но они есть, подобно тому, как до сих пор бывает, что потерпевших крушение выбрасывает на риф или на пустынный остров, или что они находят хрупкое пристанище на уменьшающейся изо дня в день льдине. Именно в этих случаях наша помощь потерпевшим может оказаться самой действенной. Большие корабли следуют по заранее известным маршрутам, и почти всегда, даже в случае серьёзной аварии или преступной акции, помощь может быть оказана очень быстро. Наша деятельность направлена преимущественно на спасение затерявшихся одиночек, яхт, прогулочных катеров, рыболовецких судов. Благодаря целой сети корреспондентов, находящихся сегодня во всех уязвимых точках, мы можем в кратчайшие сроки собирать необходимые сведения и координировать операции по спасению. В наши отделения поступают брошенные в море бутылки с посланиями и их современный эквивалент, сигналы S.O.S. от терпящих бедствие кораблей. Обычно наши поиски приводят к обнаружению наполовину съеденных морскими птицами трупов — увы, это случается чаще всего, — но бывает и так, что один из наших катеров, самолётов или вертолётов прибывает на место крушения как раз вовремя для того, чтобы спасти одну или две человеческие жизни.

— Но ведь вы сами только что сказали, что крушение «Сильвандры» произошло пятнадцать месяцев назад.

— Это так. Почему вы задаёте этот вопрос?

— Насколько я понимаю, вы надеетесь, что я приму участие в поисках?

— Совершенно верно, — сказал Отто Апфельшталь, — я бы хотел, чтобы вы туда поехали и отыскали Гаспара Винклера.

— Но почему?

— А почему бы и нет?

— Я имел в виду другое: как можно надеяться найти того, кто потерпел кораблекрушение пятнадцать месяцев назад?

— Мы определили положение «Сильвандры» через восемнадцать часов после того, как она послала сигнал бедствия. Она напоролась на подводные скалы у крохотного островка, к югу от острова Санта Иньес, на 54°35′ южной широты и на 73°14′ западной долготы. Несмотря на очень сильный ветер, уже через несколько часов, на следующее утро, спасательной группе чилийской гражданской службы удалось добраться до яхты. На яхте обнаружили пять трупов и сумели их опознать: это были Зеппо и Фелипе, Ангус Пилгрим, Хью Бартон и Сесилия Винклер. Но в списке пассажиров значилось ещё одно имя, принадлежавшее десятилетнему ребёнку, Гаспару Винклеру. Его тело так до сих пор и не нашли.




X


Улица Вилен

Мы жили в Париже, в 20-м округе, на улице Вилен; эта маленькая улочка отходит от улицы де Курон и поднимается, отдалённо напоминая очертание буквы S, до крутых лестниц, ведущих к улицам дю Трансвааль и Оливье Метра (с этого перекрёстка — одной из последних точек, откуда можно, стоя на земле, увидеть весь Париж, — я вместе с Бернаром Кейзаном снимал в июле 1973 года финальный план кинофильма «Человек, который спал»). Сейчас улица Вилен на три четверти разрушена. Больше половины домов снесли, освободив место под пустыри, на которых скапливается лом, старые газовые плиты и каркасы автомашин; большинство устоявших домов встречают взгляд слепыми фасадами. Ещё год назад дом моих родителей, № 24, и дом моей тёти Фанни, № 1, были почти нетронутыми. В доме 24 даже оставалась заколоченной входная деревянная дверь, над которой кое-как можно было прочитать надпись ДАМСКИЕ ПРИЧЁСКИ. Мне кажется, во времена моего детства улица была вымощена деревом. Возможно, где-то даже лежала большая куча красивых деревянных кубиков, из которых мы, подобно героям «Розового острова» Шарля Вильдрака, строили крепости и автомобили.




Первый раз я вернулся на улицу Вилен в 1946 году, со своей тётей. Мне кажется, тогда она разговаривала с одной из соседок моих родителей. Возможно, она пришла туда вместе со мной, чтобы просто повидаться с моей бабушкой Розой, которая по возвращении из Виллар-де-Лан какое-то время жила на улице Вилен, прежде чем уехать к своему сыну Леону в Хайфу. Кажется, я помню, что играл тогда на улице. В последующие пятнадцать лет вернуться сюда у меня не было ни возможности, ни желания. В то время я не сумел бы даже найти эту улицу; я бы искал её, пожалуй, возле станции метро Бельвиль или Менильмонтан, а не возле станции Куронн.

На улицу Вилен я вернулся в один из летних вечеров 1961 или 1962 года вместе с друзьями, которые жили совсем рядом, на улице де л’Эрмитаж. Улица не вызвала во мне никаких воспоминаний и почти никакого ощущения чего-то знакомого. Мне не удалось отыскать ни дом, где жили Щюлевицы, ни дом, как я ошибочно полагал № 7, где я провёл первые шесть лет своей жизни.

С 1969 года раз в год я приезжаю на улицу Вилен для работы над книгой под рабочим названием «Места», где я пытаюсь описать происходящие за двенадцать лет изменения в облике двенадцати парижских мест, к которым по той или иной причине я особенно привязан.

Дом № 24 состоит из череды маленьких двух- и трёхэтажных строений, обрамляющих внутренний дворик довольно мрачного вида. Я не знаю, в каком из них я жил. Я не пытался войти в квартиры, занимаемые сегодня в основном португальскими и африканскими рабочими-иммигрантами; я убеждён, впрочем, что это никак не оживило бы моих воспоминаний.

Мне кажется, Давид, Роза, Изи, Сесиль и я жили вместе. Я не знаю, сколько комнат у нас было, но думаю, не меньше двух. Я также не знаю, где находился продуктовый магазин Розы (возможно, в доме 23 по улице Жюльен-Лакруа, которая пересекает улицу Вилен в нижней её части). Как-то Эстер сказала мне, что Роза и Давид жили в доме 24, но отдельно от моих родителей, в помещении консьержки. Вероятно, это просто означало, что их квартира находилась на первом этаже и была совсем маленькой.




Две фотографии

Первая была сделана в ателье Фотофедер: Париж, 11 округ, бульвар Бельвиль, дом 47. Я думаю, она датируется 1938 годом. На ней крупным планом сняты мы: моя мать и я. Мать и дитя символизируют состояние счастья, которое представляется ещё более восторженным благодаря фотографической тени. Я на руках у матери. Мы прислонились друг к другу щеками. У матери тёмные волосы, взбитые спереди, ниспадающие локонами сзади. На ней корсаж с вытканным цветочным узором, застёгивающийся, вероятно, на кнопках. Её глаза темнее, чем у меня, и более раскосые. Её брови очень тонкие и хорошо очерченные. Лицо овальное, щёки округлые. Мать улыбается, показывая зубы, чуть глуповатой улыбкой, которая, в общем, ей не присуща, но которая, несомненно, отвечает пожеланию фотографа.

У меня светлые волосы с очень красивым завитком на лбу (из всех воспоминаний, которых мне не достаёт, пожалуй, я хотел бы больше всего иметь именно это: мать причёсывает меня, мать ловко завивает мой волнистый локон). На мне застёгнутая до подбородка светлая куртка (или жакет, или пальто), с небольшим простроченным воротничком. У меня легко узнаваемые большие уши, пухлые щёки, маленький подбородок, улыбка и взгляд искоса.




На обороте второй фотографии три надписи: первая, наполовину обрезанная (как-то, по глупости, я отрезал поля на нескольких фотографиях), сделана рукой Эстер и может прочитываться как: Венсен, 1939 год; вторая — моя, синей шариковой ручкой, указывает: 1939 год; третья, чёрным карандашом, незнакомым мне почерком, может означать цифру «22» (скорее всего речь идёт о пометке фотографа, который её проявлял). Осень. Моя мать сидит или точнее откидывается на какую-то металлическую раму, две горизонтальные планки которой угадываются за ней, и это, похоже, продолжение изгороди из деревянных кольев и железной сетки, такие часто встречаются в парижских садах. Я стою рядом с матерью, слева от неё (на фотографии справа), левой рукой в чёрной перчатке она опирается о моё левое плечо. В правой части фотографии — что-то непонятное, вероятно, пальто того, кто нас фотографировал (мой отец?).

У матери большая фетровая шляпа с тесьмой, скрывающая глаза. В мочку уха вдета жемчужина. Она мило улыбается, чуть склонив голову налево. Поскольку этот снимок (как, наверное, и предыдущий) не ретушировали, у матери видна большая родинка у левой ноздри (на фотографии — у правой). На ней расстёгнутое тёмное драповое пальто с широкими отворотами, корсаж, несомненно, в полоску, с круглым воротником, застёгнутый на семь больших белых пуговиц, седьмая почти не видна, серая юбка в очень тонкую полоску до середины икр, возможно, такие же серые чулки и довольно причудливые туфли с рантом, плотной каучуковой подошвой, высокой союзкой и толстыми кожаными шнурками, заканчивающимися какими-то шишечками.

На мне берет, тёмное пальто с воротником «реглан», застёгнутое на две большие кожаные пуговицы и спускающееся ниже бёдер; у меня голые колени, на ногах — тёмные шерстяные носки, закатанные до щиколоток и маленькие, возможно, начищенные, ботинки с одной единственной пуговицей.

Руки у меня полные, щёки — пухлые. Большие уши, лёгкая грустная улыбка и чуть склонённая влево голова.

На заднем плане — деревья, которые потеряли уже немало листьев, и девочка в светлом пальто с совсем маленьким меховым воротником.




Бульвар Делессер

Мои родители работали, моя бабушка тоже. Днём со мной сидела Фанни. Она часто водила меня гулять на бульвар Делессер, где жили моя тётя и её дочь Эла. Скорее всего, мы садились в метро на станции Куронн и делали пересадку на Этуаль, чтобы доехать до Пасси. Именно здесь, на бульваре Делессер Эла попыталась посадить меня на велосипед, и мои вопли переполошили всех соседей.




Исход

Мои первые отчётливые воспоминания относятся к школе. Кажется, маловероятно, что я ходил в школу до 1940 года, до Исхода. Лично у меня нет никаких воспоминаний об Исходе, но его след сохранился на одной фотографии. Я отрезал поля, поэтому прочесть название места, которое, похоже, написала Эстер и которое она с тех пор забыла, невозможно, но дата — июнь 40 — до сих пор хорошо видна.

Я управляю маленьким автомобилем, судя по воспоминаниям — красным, а по фотографии — светлым, возможно, украшенным красными деталями (решётка радиатора по сторонам капота). На мне какой-то свитер на пуговице, с короткими или закатанными рукавами. Мои волосы завиваются совершенно анархическим образом. У меня большие уши, широкая улыбка, зажмуренные от удовольствия глаза. Я чуть склоняю голову налево (на фотографии — направо). За мной — закрытая решётка, усиленная в нижней части металлической сеткой, вдали — двор фермы с телегой.

Я не знаю, где эта деревня. Я долго считал, что она была где-то в Нормандии, но теперь думаю, что она была недалеко, к востоку или к северу от Парижа. И действительно, там много раз бомбили. Подруга моей бабушки бежала туда со своими детьми и захватила меня. Она рассказала моей тёте, что прятала меня под периной всякий раз, когда начинали бомбить, и что занявшие деревню немцы очень меня любили, играли со мной и один из них катал меня на плечах. Она очень боялась, — говорила она моей тёте, которая впоследствии рассказала об этом мне, — что я скажу что-то такое, чего не должен говорить, и не знала, как определить ту тайну, которую я обязан был хранить.

(Это была, сказала мне тётя, очень толстая и очень славная женщина. Она была подшивальщицей брюк. Её сын стал врачом, а её дочь работала нанизывальщицей в мастерской жемчужных украшений моего дяди, потом уехала в Америку, вышла там замуж и вызвала мать к себе.)




Одна фотография

На обратной стороне написано «Парк Монсури 19(40)». В надписи смешаны заглавные и строчные буквы: возможно, писала моя мать, и в таком случае, это единственный образец её почерка, который у меня есть (у меня нет ни одного образца почерка моего отца). Моя мать сидит на садовом стуле, на краю поляны. На заднем фоне деревья (хвойные) и какое-то высокое густое растение. На матери большой чёрный берет. Пальто, судя по пуговице, вероятно, то же самое, что и на фотографии, снятой в Венсенском лесу, но на этот раз оно застёгнуто. Сумочка, перчатки, чулки и туфли на шнурках чёрные. Моя мать — вдова. Её лицо — единственное светлое пятно на фотографии. Она улыбается.




Школа

У меня осталось три школьных воспоминания


.




Первое — самое расплывчатое: в школьном подвале. Мы толкаемся. Нам примеряют противогазы: большие глаза из слюды, впереди болтается какая-то штуковина, отвратительный запах резины.




Второе — самое прочное: я спускаюсь бегом (точнее, не бегом: на каждый шаг я подпрыгиваю на ноге, которая только что приземлилась; этот способ бега, нечто среднее между собственно бегом и прыжками на одной ноге, распространён у детей, но я не знаю, как его назвать), итак, я спускаюсь бегом по улице де Курон, держа на вытянутых руках рисунок, сделанный мною в школе (почти живопись), и изображающий бурого медведя на охристом фоне. Я ошалел от радости и кричу изо всех сил: «Медвежата! Медвежата!»




Третье, похоже, — самое организованное. В школе нам присуждали баллы, — жёлтые или красные квадратные карточки с надписью «1 балл», обрамлённой гирляндой. Если за неделю набиралось определённое количество баллов, это давало право на медаль. Мне очень хотелось получить медаль, и однажды я этого добился. Учительница приколола медаль к моему переднику. После урока на лестнице возникла толчея, которая передавалась от ступеньки к ступеньке, от ребёнка к ребёнку. Я оказался посередине лестницы и сбил одну маленькую девочку. Учительница решила, что я сделал это нарочно; она подбежала ко мне и, не слушая моих возражений, сорвала мою медаль.

Я вижу, как я спускаюсь по улице де Курон тем особым способом бега, который существует у детей, но я до сих пор физически чувствую этот толчок в спину; это проявление явной несправедливости и кенестетическое ощущение нарушения равновесия, навязанного мне другими, спущенного на меня сверху, обрушенного на меня, остаётся столь прочно вписанным в моё тело, что я спрашиваю себя, не скрывает ли на самом деле это воспоминание свою точную противоположность: воспоминание не о сорванной медали, а о приколотой звезде?




1. Почти одновременно с описанием этих трёх воспоминаний обнаружилось четвёртое: воспоминание о бумажных салфетках, которые мы делали в школе: раскладывали параллельно узкие полоски тонкого разноцветного картона и переплетали их такими же полосками, которые пропускали то снизу, то сверху. Помню, что эта игра меня очаровала, я очень быстро понял её принцип и добился в ней блестящих результатов.




Отъезд

Моя мать отвезла меня на Лионский вокзал. Мне было шесть лет. Она доверила меня представителям Красного Креста, которые отправляли эшелон в Гренобль, в свободную зону. Она купила мне книжку с картинками, одну из историй Чарли, на обложке которой Чарли со своей тростью, котелком, туфлями и маленькими усиками прыгал с парашютом. Парашют был пристёгнут к подтяжкам его брюк.

Красный Крест эвакуировал раненых. Я не был раненым. Но меня нужно было эвакуировать. Значит, нужно было сделать так, как если бы я был раненым. Вот почему моя рука была на перевязи.

Но моя тётя почти уверена: моя рука не была на перевязи, не было никаких причин, чтобы моя рука была на перевязи. Красный Крест переправлял меня совершенно законно как «сына погибшего», как «военного сироту».

Зато, возможно, у меня была грыжа, и я носил грыжевой бандаж, суспензорий. Кажется, сразу по приезде в Гренобль, мне сделали операцию (я даже долго считал, подхватив эту деталь, не помню у какого члена моей приёмной семьи, что операцию проводил профессор Мондор), прооперировали одновременно грыжу и аппендицит (могли воспользоваться грыжей, чтобы удалить заодно и аппендикс). Наверняка, это произошло не сразу после моего приезда в Гренобль. По словам Эстер, это случилось позднее и из-за аппендицита. По словам Элы, из-за грыжи, но намного раньше, в Париже, когда у меня ещё были родители


.




Тройная черта проходит через это воспоминание: парашют, рука на перевязи, грыжевой бандаж: все три связаны с подвешенным состоянием, с поддержкой, почти с протезом. Чтобы быть, нужна подпорка. Спустя шестнадцать лет, в 1958 году, когда превратности военной службы сделали из меня эфемерного парашютиста, я сумел прочесть в минуту прыжка расшифрованный текст этого воспоминания: я был устремлён в пустоту; все нити разорваны; я падал один, без всякой поддержки. Парашют раскрылся. Купол распростёрся, хрупкое и надёжное зависание перед покорённым падением.




1. Я и в самом деле носил грыжевой бандаж. Операцию мне сделали в Гренобле, через несколько месяцев, и, воспользовавшись этим, удалили заодно и аппендикс. Это ничего не меняет в самом фантазме, но позволяет прочертить один из путей его происхождения. Что касается воображаемой руки на перевязи, то вскоре мы увидим, сколь любопытным окажется её повторное появление.




XI


— Изучение бортового журнала и портовых документов, составляемых всякий раз, когда «Сильвандра» заходила в порт, выборочное ознакомление с метеорологическими и радиометрическими сведениями позволили нам впоследствии в удовлетворительном объёме восстановить обстоятельства крушения. Последней остановкой «Сильвандры» был Порт Стэнли на Фолклендских островах; оттуда яхта дошла до пролива Лё Мэр, миновала мыс Горн, затем, вместо того, чтобы выйти в Тихий океан, поднялась в бухту Нассау и через очень узкий проход, разделяющий острова Хосте и Наварен, достигла канала Бигл почти напротив Ушуайя. 7 мая, в полдень, как и в предыдущие дни, Хью Бартон определяет координаты и отмечает в бортовом журнале свое местонахождение: около 55° с небольшим южной широты и 71° западной долготы, то есть, приблизительно на уровне полуострова Брекнок, самой западной части Огненной Земли, между островами О’Брайен и Лондон-Берри, вблизи последних отрогов горной цепи Дарвина, то есть, чуть меньше ста морских миль от места крушения. На следующий день местонахождение не определялось или, во всяком случае, — что для нас равносильно — не отмечалось в бортовом журнале. 9 мая в три часа ночи норвежский китобой, что охотился в Уэддельском море, и радиолюбитель на острове Тристан-да-Кунья ловят сигнал бедствия «Сильвандры», но не могут с ней связаться. Сообщение об этом поступает к нам в бюро через два часа, но яхта уже не подаёт сигналов, и все попытки наших станций в Пунта Аренас и на мысе Эрмит установить с ней контакт оказались тщетными. Из отчёта чилийских спасателей следует, что сигнал S.O.S. посылали с «Сильвандры» очень короткий промежуток времени, несколько минут, возможно, даже несколько десятков секунд. Крепления спасательных лодок не сняты, трое погибших из пяти не одеты, никто не успел надеть спасательный круг. Вероятно, сила удара была чудовищной. Ангуса Пилгрима буквально размазало о стену его каюты; упавшая мачта размозжила Хью Бартону череп, стальной трос обезглавил Фелипе; Зеппо разбился о скалы. Но самой ужасной была кончина Сесилии: плохо привязанный сундук от толчка сорвался со своего места и раздробил ей поясницу. В отличие от остальных, она скончалась не сразу и наверняка в течение многих часов пыталась добраться до двери своей каюты и открыть её. Когда чилийские спасатели нашли Сесилию, её сердце только-только перестало биться; окровавленные ногти женщины оставили на дубовой двери глубокие царапины.

— А её сын?

— Его каюта находилась по соседству с каютой Сесилии. Там всё валялось вперемешку, одежда, игрушки. Но самого его там не было.

— Может быть, он упал в море?

— Маловероятно. Для этого он должен был оказаться на палубе, а у него не было никаких оснований там находиться.

— И всё же, если он там был?

— В три часа ночи? Что он мог делать на палубе в три часа ночи?

— Кто-нибудь, например, Хью Бартон, возможно, подумал, что вид бури произведёт на ребёнка благотворный эффект.

Отто Апфельшталь покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Это невозможно. Даже если бы его выбросило за борт, море разбило бы его о скалы, и мы нашли бы какой-нибудь след, признак, примету, пятно крови, локон волос, шапочку, ботинок, что угодно. Нет, мы всё обыскали, наши подводники ныряли до изнеможения, мы прочесали все расселины скалы. Безрезультатно.




Я молчал. Мне показалось, что в этом месте своей речи Отто Апфельшталь ожидал от меня ответа или, по крайней мере, какого-нибудь знака, пусть даже безразличного или враждебного. Но я не знал, что сказать. Он тоже молчал; на меня он даже не глядел. Где-то играл аккордеон. Я мельком представил себе матросский шалман в каком-то приполярном порту и трёх укутанных в толстые синие шарфы моряков, которые пьют мясной бульон и согревают себе дыханием ладони. Я полез в карман за сигаретами.

— Ваша пачка на столе, — спокойно произнёс Отто Апфельшталь.

Я вытащил сигарету. Его рука поднесла зажжённую зажигалку. Я чуть слышно поблагодарил.

Мы продолжали хранить молчание минут пять. Время от времени я глубоко затягивался едким и сухим сигаретным дымом. Отто Апфельшталь, казалось, полностью углубился в созерцание зажигалки, которую вертел из стороны в сторону. Потом он два-три раза кашлянул.

— Если, — наконец произнёс он, прерывая молчание, которое становилось всё более гнетущим, — если учесть среднюю скорость «Сильвандры» и её местонахождение, которое было определено и записано в полдень 7 мая, то в три часа ночи 9 мая, яхта должна была оказаться намного западнее. Впрочем, если допустить, что лишь сильнейшее потрясение, общее смятение или паника могли помешать капитану корабля определить его местонахождение, то есть, выполнить элементарную, но необходимую для безопасности судна формальность, то это приводит нас к единственному заключению. Вы понимаете, к какому?

— Кажется, понимаю, но не уверен, что оно единственное.

— Что вы имеете в виду?

— Они повернули назад, отправились на его поиски, это может означать или то, что ребёнок сбежал, я этого не опровергаю, или то, что они его оставили, а после раскаялись в этом.

— Разве это что-то меняет?

— Не знаю.




Снова наступило долгое молчание.

— Как вы меня разыскали?

— Я был заворожён этой катастрофой, личностью жертв, таинственностью, которая окружала исчезновение ребёнка. Этап за этапом я воссоздал историю их путешествия, я связался с семьями и друзьями погибших, прочёл письма, которые они получили. Три месяца назад, воспользовавшись поездкой в Женеву, я встретился с бывшим личным секретарём Сесилии, вы его знаете, он передал вам когда-то ваши документы; от него я узнал о вашем существовании, он рассказал мне всё, что знал о вашей истории. Найти вас оказалось гораздо легче, чем вашего однофамильца. Во всей Германии всего-навсего двадцать пять швейцарских представительств.

— А на Огненной Земле свыше тысячи островов, — добавил я, как будто обращаясь к самому себе.

— Да, свыше тысячи. Большая их часть недосягаема, необитаема, необживаема. Остальные долго обследовались аргентинскими и чилийскими моряками-пограничниками.




Я замолчал. На какое-то мгновение у меня возникло желание спросить у Отто Апфельшталя, считает ли он, что мне повезёт больше, чем пограничникам. Но это был вопрос, на который отныне мог ответить только я…




(…)







Вторая часть







Безумный туман, где мечутся тени, Так мне в этом будущем жить?

    

РЭЙМОН КЕНО












XII


Там, на другом конце света, будто бы есть один остров. Он называется W.




Он простирается с востока на запад; в его самой длинной части примерно четырнадцать километров. Его общая конфигурация напоминает форму бараньего черепа с чуть деформированной нижней челюстью.

У затерявшегося путешественника, отчаявшегося или отчаянного мореплавателя, потерпевшего кораблекрушение, отважного исследователя, которого злой рок, страсть к приключениям или погоня за несбыточной мечтой закинули на эти островки, распылённые вдоль раздробленной оконечности южноамериканского континента, практически не было бы шансов добраться до W. И в самом деле, на берегу нет ни одного удобного места для естественной высадки, зато есть мели, крайне опасные из-за рифов вровень с поверхностью воды, отвесные базальтовые скалы без выступов, а западнее, в районе, соответствующем макушке черепа, — зловонные болота. Эти болота сохраняются благодаря двум тепловодным рекам Омега и Халда, чьи почти симметричные излучины очерчивают на небольшом расстоянии, в центральной части острова, плодородную и зеленеющую микромесопотамию. Из-за глубоко враждебной природы окружающего мира, изрезанного рельефа, иссушенной почвы, постоянного ледяного, туманного пейзажа эта отдающаяся взору свежая и радостная равнина кажется чудесной: здесь нет пустынной земли, овеваемой дикими антарктическими ветрами, нет расколотых откосов, нет чахлых водорослей, над которыми беспрестанно парят миллионы морских птиц, а есть нежные холмы, увенчанные дубовыми и платановыми рощами, пыльные дороги, окаймлённые грудами сухих камней или высокими тутовыми кустарниками, большими полями черники, репы, кукурузы и сладкого картофеля.

Несмотря на удивительную мягкость климата, ни огненноземельцы, ни патагонцы на W не селились. Когда группа переселенцев, потомки которых составляют в настоящее время всё население острова, обосновалась здесь в конце XIX века, W был совершенно пустынным островом, подобно большинству островов этого района; приблизиться к нему мешали туманы, рифы и болота; исследователи и географы не доводили до конца, а, чаще всего, просто не предпринимали изучение его очертаний, и на большинстве карт W либо вообще отсутствовал, либо был отмечен расплывчатым безымянным пятнышком, чьи неясные контуры едва отделяли море от суши.

Предания приписывают открытие и название острова некоему Уилсону[4 - …некоему Уилсону — название острова и фамилия легендарного Уилсона (Wilson) начинается с буквы W.]. Из этой единогласно признаваемой точки отсчёта проистекают самые разные варианты. Согласно первому, Уилсон был сторожем маяка, чья халатность якобы привела к ужасной катастрофе; согласно второму, он был главарём группы каторжников, которые взбунтовались, когда их перевозили в Австралию; согласно третьему, это очередной капитан Немо, пресыщенный миром и мечтавший построить идеальный Город. Четвёртый вариант, довольно близкий к третьему, но смещающий акценты, изображает Уилсона спортивным чемпионом (по мнению некоторых, тренером); вдохновлённый олимпийским начинанием, но отчаявшийся из-за возникших в то время у Пьера де Кубертена трудностей, а также убеждённый в том, что олимпийский идеал непременно будут осмеивать, очернять, извращать, использовать в гнусных торговых интересах и склонять к самому мерзкому соглашательству именно те, кто вызывались ему служить, он решил поставить на карту всё и вдали от националистических склок и идеологических манипуляций основать новую Олимпию.

Первооснова всех этих преданий неизвестна; их достоверность ничем не подтверждается, но это не имеет особого значения. Ловкие домыслы, строящиеся на изучении определённых обычаев (например, привилегий, предоставленных той или иной деревне) или до сих пор употребляемых отчеств, могли бы, вероятно, кое-что уточнить и прояснить в истории W, в происхождении переселенцев (о них точно известно лишь то, что они были белыми, западными европейцами, почти исключительно англо-саксами: голландцами, немцами, скандинавами, представителями того надменного класса, который в Соединённых Штатах называют WASP[5 - …который в Соединённых Штатах называют WASP — White Anglo-Saxon Protestant, белый, англо-сакс, протестант.]), в их численности, в законах, которые они себе дали, и т. п. Был ли W основан пиратами или спортсменами, это, в сущности, мало что меняет. Несомненно и поразительно другое: то, что сегодня W — это страна, где царит Спорт, это нация атлетов, для которой Спорт и жизнь сливаются в едином, великом усилии. Гордый девиз





FORTIUS! ALTIUS! CITIUS!






украшающий монументальные портики перед деревнями, великолепные стадионы с отличными гаревыми дорожками, гигантские настенные газеты, в любое время дня сообщающие результаты соревнований, ежедневные триумфы, устраиваемые победителям, одежда жителей: серая тренировочная форма с огромной белой буквой W на спине — таковы первые зрелища, с которыми сталкивается вновь прибывший. Восхищаясь и восторгаясь ими (кого не восхитит эта дерзновенная дисциплина, этот повседневный героизм, эта борьба плечом к плечу, это опьянение победой?), он поймёт, что жизнь служит здесь величайшему прославлению Тела. Впоследствии мы увидим, как это атлетическое призвание определяет жизнь Города, как Спорт правит W, сколь глубоко он сформировал общественные отношения и индивидуальные устремления.




XIII


Отныне воспоминания существуют, мимолётные или прочные, незначительные или тягостные, но ничто их не объединяет. Они подобны этому бессвязному письму, собранному из отдельных букв, неспособных слиться, чтобы составить слово, письму, которое до семнадцати-восемнадцати лет было моим, или этим разбросанным, раздробленным рисункам, разрозненные элементы которых почти никогда не могли соединиться и которыми, во времена W, скажем, между одиннадцатью и пятнадцатью годами, я покрывал целые тетради: персонажи, никак не привязанные к земле, которая, казалось бы, должна была их поддерживать, корабли, у которых паруса не крепились на мачтах, а мачты не крепились на корпусах, военные орудия, смертоносные аппараты, аэропланы и автомобили с невероятными механизмами, с отцепленными трубками, оборванными тросами, прокручивающимися на холостом ходу маховиками; крылья самолётов отсоединялись от фюзеляжей, ноги атлетов отделялись от туловищ, плечи от торсов, руки не могли ничто схватить.




В первую очередь, эту эпоху характеризует отсутствие ориентиров: воспоминания о ней — это вырванные из пустоты куски жизни. Никаких швартовых. Ничто их не удерживает, ничто их не закрепляет. Почти ничто их не узаконивает. Никакой хронологии, не считая той, которую я со временем произвольно воссоздал: время проходило. Были времена года. Было катание на лыжах или сенокос. Не было ни начала, ни конца. Больше не было прошлого, и очень долго не было будущего; это просто длилось. Оставалось лишь в этом пребывать. Это происходило в месте, которое находилось далеко, но никто не смог бы точно сказать, далеко от чего, вероятно, просто далеко от Виллар-де-Лан. Время от времени менялось место, происходил переезд в другой пансионат или в другую семью. Вещи и места не имели названий или имели несколько названий одновременно; у людей не было лиц. Один раз это была одна тётушка, другой раз — другая тётушка. Или бабушка. Однажды появлялась кузина, и с трудом вспоминалось, что вообще есть какая-то кузина. Затем никто больше не появлялся; было непонятно, нормально это или нет, продлится ли это всё время или это продолжалось лишь какое-то время. Возможно, были периоды с тётушками и периоды без тётушек? Ни о чём не спрашивалось, и, в общем-то, было даже непонятно, о чём спрашивать; возможно, существовал страх перед ответом, который можно было бы получить, если бы всё-таки о чём-то спросилось. Не задавалось никаких вопросов. Ожидалось, когда случай вернёт тётушку, если не одну, то другую, в конечном счёте, было совершенно всё равно, какая именно тётушка была на этот раз, и было совершенно всё равно, есть ли тётушки или их нет. На самом деле, всегда удивительно было то, что вообще есть какие-то тётушки, какие-то кузины, какая-то бабушка. В жизни без них можно было вполне обойтись, не очень понятно было, для чего все они нужны и почему они были нужнее остальных; не очень-то нравилась присущая всем этим тётушкам манера то появляться, то исчезать.




Известно лишь то, что всё это очень долго длилось, а потом, однажды прошло.




Даже моя тётя и мои кузины многое позабыли. Тётя помнит, как она смотрела на горы; как она спрашивала себя, почему маленькая ферма, которую она заметила на опушке леса, не принадлежала её дедушке: там она бы родилась, там провела бы в играх всё своё детство.

А мне хотелось бы помогать моей матери убирать после ужина с кухонного стола. Стол был бы накрыт вощённой скатертью в голубую клетку; над столом висела бы лампа с абажуром в виде тарелки из белого фарфора или из эмалированной жести, и с противовесом в форме груши. Потом я приносил бы портфель, доставал бы учебник, тетради и деревянный пенал, я раскладывал бы их на столе и делал бы уроки. Так это происходило в моих школьных учебниках.




XIV


Большинство обитателей W сгруппировано в четырёх населённых пунктах, называемых просто «деревнями»: есть деревня W, которая, несомненно, является самой древней, поскольку она была основана первым поколением людей W и деревни Норд-W, Вест-W и Норд-Вест-W, расположенные соответственно на севере, западе и северо-западе W. Деревни находятся достаточно близко друг от друга; бегун, стартовавший в своей деревне на заре и пробежавший по очереди три других деревни, может вернуться на стартовую линию ещё до наступления полдня. Это упражнение вообще очень популярно, и многие спортивные руководители используют его как тренировку не только для бегунов на длинные дистанции, но и для всех атлетов, включая метателей, прыгунов и борцов.

Соединяющая деревни дорога — необычайно узка; очень быстро установился обычай проводить утреннюю разминку, соблюдая одностороннее движение, а именно движение по часовой стрелке. Разумеется, бег в противоположном направлении является серьёзным нарушением правил. Учитывая то, что понятие греха в W неизвестно или, во всяком случае, полностью растворено в спортивной этике (всякое умышленное или неумышленное нарушение — это различие совершенно бессмысленно для W — автоматически приводит к дисквалификации, то есть к поражению, что является здесь чрезвычайной, если не сказать, высшей мерой наказания), несоблюдение обычая, не связанное с соревнованиями, может восприниматься только как вызов: на этом простом основании выстроился довольно сложный механизм, регулирующий отношения между деревнями.

Чтобы понять этот механизм, являющийся одним из устоев жизни W, следует хотя бы чуть подробнее определить понятие «деревни»: в деревнях сгруппированы не все обитатели W, а только спортсмены и те, кто, не занимаясь никаким видом спорта и не участвуя в соревнованиях, непосредственно необходимы спортсменам: руководители команд, тренеры, врачи, массажисты, диетологи и т. д. Те, чья деятельность связана не с самими участниками, а с состязаниями (в нисходящем порядке иерархии и ответственности: организаторы, руководители забегов, судьи и арбитры, хронометристы, сторожа, музыканты, носители факелов и знамён, пускатели голубей, подметальщики дорожек, обслуживающий персонал и т. д.) размещены на стадионах или в смежных пристройках. Остальные, чья деятельность непосредственно не связана или больше уже не связана со Спортом, то есть, главным образом, старики, женщины и дети, размещены в комплексе корпусов, расположенном в нескольких километрах к юго-западу от W и называемом Крепостью. Там находятся госпиталь и центральная поликлиника, приют, подростковый дом, кухни, мастерские и т. п. Само название Крепость происходит от главного корпуса, зубчатой башни почти без окон, построенной из серого пористого камня, вроде окаменевшей лавы, и напоминающей маяк. Башня служит резиденцией Центрального Правительства W. Именно здесь, в обстановке строжайшей секретности, принимаются важнейшие решения, связанные, в частности, с организацией самых крупных спортивных мероприятий: Игр, число которых три: Олимпиада, Спартакиада и Атлантиада. Членов Правительства выбирают из состава Организаторов и из корпуса Судей & Арбитров, но никогда среди Атлетов. Для управления спортивным государством необходима абсолютная беспристрастность, а любой Атлет, независимо, впрочем, от своей честности и чувства fair play, испытывал бы слишком сильное искушение способствовать своей собственной победе или, за её отсутствием, победе своего лагеря, чтобы до конца соблюдать непреложный нейтралитет Судей. Более того, ни одну административную должность на каком бы то ни было уровне никогда не доверят действующему Атлету: деревнями и стадионами (объектами муниципального ведения) управляют чиновники, назначаемые центральной Властью и обычно избираемые из числа хронометристов и руководителей забегов (под «руководителем забега» понимается младший организатор, отвечающий за регулярное проведение состязаний; не следует путать его со «спортивным руководителем» или «руководителем команды», отвечающим за тренировку и хорошую спортивную форму Атлетов).

В общем, деревня в W примерно соответствует тому, что в других местах назвали бы «олимпийской деревней», а в самой Олимпии называлось Леонидеон, то есть такой тренировочный лагерь, в который спортсмены одной или нескольких стран приезжают для подготовки и адаптации накануне больших международных соревнований.

Помимо жилья для Атлетов, во всех четырёх деревнях имеются тренировочные дорожки, спортзал, бассейн, массажные кабинеты, медпункт и т. д. На полпути к каждой деревне находится стадион довольно скромных размеров, предназначенный для соревнований представителей смежных деревень, то есть тех двух деревень, между которыми он расположен. Приблизительно в центре четырёхугольника, образованного четырьмя деревнями, находится намного более внушительный Центральный Стадион, где проходят Игры, то есть соревнования представителей всех деревень, и так называемые «отборочные состязания», или более кратко, «отборочные», то есть встречи представителей несмежных деревень. Понятно, что, например, W может ежедневно встречаться с Норд-W (на их общем стадионе, расположенном на полпути между W и Норд-W) и с Вест-W (на стадионе, расположенном на полпути между W и Вест-W), но имеет очень мало шансов померяться силами с Норд-Вест-W, с которой у неё нет общего стадиона. Точно также деревне Норд-W нечасто предоставляется возможность встретиться с деревней Вест-W. Итак, вероятность встречи между деревнями различна. Эта разница, как нередко бывает, обострила противоборство между деревнями; своего рода «деревенский» рефлекс привёл к тому, что Атлеты несмежных деревень стали воспринимать друг друга как злейших врагов. Состязания между двумя несмежными деревнями отличаются особым боевым духом, агрессивностью, жаждой победы, которые придают им увлекательный характер, не всегда свойственный встречам смежных деревень и, a fortiori, классификационным состязаниям в пределах одной деревни.

Таким образом, соревнования бывают четырёх видов. На самой нижней ступени — классификационные чемпионаты, в которых Атлеты одной деревни борются за право участия в междеревенских встречах.

Потом следуют местные чемпионаты, на которых встречаются спортсмены смежных деревень; их всего четыре: W против Норд-W, W против Вест-W, Норд-W против Норд-Вест-W, Вест-W против Норд-Вест-W.

Затем «отборочные», на которых встречаются спортсмены несмежных деревень: W против Норд-Вест-W и Норд-W против Вест-W.

И наконец — Игры. Как уже говорилось, число их три: Олимпиады, которые проводятся один раз в год, Спартакиады, которые проводятся один раз в три месяца и к которым, в виде исключения, допускаются Атлеты, не прошедшие классификационного отбора в своих деревнях; Атлантиады, которые проводятся каждый месяц.

Даты Игр устанавливаются Центральным Правительством. Остальные соревнования организуются по принципу вызова: каждое утро, во время тренировочной разминки, Атлет одной из деревень, выбранный накануне вечером своим спортивным руководителем, отправляется против узаконенного движения и бросает вызов первому встречному атлету. Перед ним открываются три возможности: Атлет, которому он бросает вызов, — из его собственного лагеря, и в этот день соревнованием будет внутренний классификационный чемпионат; Атлет приписан к одной из двух смежных деревень, и тогда это будет местный чемпионат; Атлет приписан к несмежной деревне, и тогда это будет отборочная встреча.




XV


Анри, сын сестры мужа сестры моего отца (которого я привык называть кузеном, хотя он мне не больше кузен, чем его мать Берта — тётя, Марк — дядя, Ниша и Поль — кузены) страдал астмой, и ещё до войны ему рекомендовали горный воздух Виллар-де-Лан. По этой причине все члены моей приёмной семьи, не эмигрировавшие в Соединённые Штаты (примерно две её трети), нашли убежище в Виллар-де-Лан вместе с несколькими свойственниками (я имею в виду дальних родственников) и друзьями, и довольно значительным числом людей, преимущественно, но не обязательно, евреев, прибывших со всех уголков оккупированной Франции, а иногда и из более отдалённых мест, например, из Бельгии, и заполнивших дома, семейные пансионаты и детские санатории, которыми, к счастью, Виллар был обильно укомплектован.

Моя тётя Эстер жила со своей семьёй в довольно отдалённом домике, на самой вершине большой дороги, что спускается к центральной площади Виллара и является в своей нижней части одной из двух главных, во всяком случае в коммерческом отношении, улиц посёлка. Вдоль этой же дороги, справа в низине, находились ферма де Гард, где жили Марк, брат моего дяди Давида, его жена Ада и их дети Ниша и Поль, а чуть выше, слева, дом, прозванный Иглу, где жили Берта, сестра Давида, со своим мужем Робером и сыном Анри.

Мне кажется, я знал, что такое «иглу»: жилище эскимосов, построенное из выложенных кусков льда; но вряд ли я знал значение слова «изморозь», которым называли дом, занимаемый моей тётей Эстер. До настоящей минуты, когда запоздалая автобиографическая скрупулёзность толкнула меня на поиски в разных словарях, я верил объяснению, которое, несомненно, получил когда-то, впервые спросив о значении этого слова: поэтический эквивалент зимы, ассоциирующийся одновременно с белизной снега и суровостью климата, и только сейчас я узнал, — сам удивляясь тому, как я мог так долго этого не знать, — что этим словом называется зимний туман.

О самом доме у меня не сохранилось точных воспоминаний, хотя я проезжал мимо совсем недавно, в сентябре 1970 года. Я знаю, что внутри него есть лестница с перилами, украшенными большими каменными шарами: знаю потому, что три этих шара видны на фотографии, запечатлевшей на этой лестнице одним летним днём нескольких подростков, среди которых можно узнать мою кузину Элу и моего кузена Поля.




Рядом с домом, по другую сторону дороги находилась ферма (теперь здесь расположена мастерская по производству пластмассовых безделушек), занимаемая стариком с седыми усами, носившим рубашки без воротника (те самые рубашки без воротника, в которые Орсон Уэллс любил одевать Акима Тамирова и которые для меня всегда ассоциируются с утраченным достоинством апатридов и с униженной гордостью великих князей, ставших чистильщиками сапог), о котором я сохранил отчётливое воспоминание: он пилил дрова на козлах, сколоченных из двух параллельно установленных крестовин с упирающимися в землю концами, в виде знака X, который называют «Андреевским Крестом», соединённых перпендикулярной перекладиной. Вся конструкция называлось очень просто: X.

Моё воспоминание — это воспоминание не о зрелище, а о слове, единственное воспоминание об этой букве, ставшей словом, об этом уникальном существительном, состоящем всего из одной-единственной буквы, уникальном ещё и тем, что только оно имеет форму того, что обозначает («рейсшина[6 - …рейсшина чертёжника — le «Té» du dessinateur.]» чертёжника произносится так же, как и буква, которую она изображает, но пишется не одной буквой «Т»), к тому же это ещё и обозначение вычеркнутого и таким образом аннулированного слова — линия из х, проведённая поверх слова, написанного вопреки желанию, — противоречивый знак ампутации [в нейрофихиологии, например, Борисон и Маккарти (J. appl. Physiol., 1973, 34:1–7) противопоставляют нетронутым (intact) кошкам кошек, которым были удалены вагулярные (VAGX) или каротидные (CSNX) нервы] и знак умножения, и знак упорядоченности (ось х, ось абсцисс), и знак математического неизвестного, и, наконец, отправная точка фантазматической геометрии, в которой удвоенная буква V представляет собой исходную фигуру, а её многочисленные переплетения вычерчивают главные символы истории моего детства: две V, соединённые своими остриями, образуют X; продолжая концы X равными перпендикулярными отрезками, мы получаем свастику (


), которая, поворачивая на 90° к нижнему входящему углу один из составляющих её элементов 


, запросто превращается в знак 


; наложение двух V валетом даёт фигуру (


), в которой достаточно соединить лучи горизонтальной чертой, чтобы получить еврейскую звезду 


. Имея это в виду, я вспоминаю, как был поражён тем, что Чарли Чаплин заменил в «Диктаторе» свастику идентичной (по составу её элементов) фигурой в виде двух пересекающихся X (


).

* * *


За домом была высокая скала, непреодолимая в лоб — я вспоминаю, что, кажется, видел, как один из моих псевдокузенов, наверняка, Ниша, победоносно взобрался на неё в этом месте, — но вполне доступная сзади, если не считать одного трудного участка под названием «труба», где за отсутствием благоприятных неровностей приходилось опираться плечами, поясницей и ладонями с одной стороны, и согнутыми ногами, с другой: этот скромный подвиг, вероятно, переполнял меня гордостью, чем и объясняется моё желание увековечить момент его свершения: на самой вершине скалы я встал в позу (одна нога чуть выдвинута вперёд, руки за спиной); эффект фотографирования снизу вверх почти незаметен, из чего можно заключить, что эта высокая скала была на самом деле совершенно средних размеров.

У меня очень короткая стрижка, на мне светлая рубашка с короткими рукавами и шорты потемнее довольно любопытного фасона: кажется, у них не было ширинки, они застёгивались на боковые пуговицы; возможно, это шорты моей кузины Элы, которые, впрочем, были мне велики, не столько в длину (сличая другие снимки, — в том числе, фотографии Анри и Поля, — я выяснил, что в те времена короткие штаны могли доходить чуть ли не до колен), сколько в ширину, что подтверждается длиной ремешка, удерживающего их на талии; у меня голые, очень загорелые ноги; кажется, мои колени соприкасались (похоже, по приезде в Виллар у меня был сильный рахит, но на фотографии это почти не заметно); на ногах белые сандалии, вероятно, из каучука или кожзаменителя; я смотрю прямо в объектив, приоткрыв рот, чуть улыбаясь; у меня огромные, слегка оттопыренные уши.

* * *


Вряд ли я жил в Изморози очень долго, может быть, всего несколько недель после приезда в Виллар, в конце весны 1942 года. Я помню, что у моего дяди был очень красивый гоночный велосипед, на котором иногда каталась Эла, а дядя мог съездить на нём в Гренобль и вернуться обратно в течение дня, что казалось мне невероятным достижением. Ещё я помню, как моя тётя делала лапшу, разрезая ножом тесто, раскатанное на деревянном столе и обсыпанное мукой, на длинные и узкие ленты, которые она затем подсушивала. В другой раз она делала даже мыло из смеси соды и говяжьего жира (добавляя, возможно, немного золы).

* * *


Вопреки хронологическому расхождению, — она могла происходить только в середине зимы, — и сделанному позднее опровержению, именно к этому первому и короткому периоду я с прежней настойчивостью отношу следующую сцену: я спускаюсь с тётей по дороге в деревню; по пути тётя встречает одну знакомую даму, с которой я здороваюсь, протягивая ей левую руку: несколько дней тому назад, я катался на коньках на катке, расположенном сразу под спуском Купальни, и меня сбили санками; я упал навзничь и сломал себе лопатку; на эту кость невозможно наложить гипс; чтобы она срослась, мне зафиксировали правую руку за спиной посредством целой системы крепежей, которые не позволяли мне сделать ни одного движения, и правый рукав моей куртки болтался в воздухе так, словно я был неизлечимо одноруким.

Ни у моей тёти, ни у моей кузины Элы не сохранилось воспоминаний об этом переломе, который, вызывая всеобщую жалость, являлся для меня источником невообразимого блаженства.

В декабре 1970 года я приехал на несколько дней к другу, который жил в Лане, в семи километрах от Виллара, и встретил там каменщика по имени Луи Аргу-Пюи. Он родился и вырос в Вилларе, мы были примерно одних лет, и нам не составило особого труда припомнить нашего общего приятеля, Филиппа Гарда, у родителей которого долго жили Марк, Ада, Ниша и Поль, и на старшей сестре которого Ниша впоследствии женился. В последний год моего пребывания в Вилларе, мы с Филиппом учились в одной школе. Луи Аргу-Пюи подтвердил, что учился вместе с ним до последнего класса, но зато меня он совершенно не помнил. Я спросил, помнит ли он о несчастном случае, который произошёл со мной. О нём он тоже ничего не помнил, но сказанное невероятно его поразило, поскольку он совершенно точно помнил о неком несчастном случае, во всем совпадающем с моим, как в причинах (коньки, удар санок, падение навзничь, перелом лопатки), так и в последствиях (невозможность наложить гипс, использование крепежей, наводящих на мысль об увечье), происшедшим с этим же Филиппом (он, впрочем, не смог уточнить, когда именно).

Итак, сам факт имел место, чуть позже или чуть раньше, но я был не героической жертвой, а всего-навсего простым свидетелем. Как и в случае с рукой на перевязи на Лионском вокзале, я прекрасно понимаю, что именно могли заменять абсолютно излечиваемые переломы, для сращивания которых достаточно было временного обездвиживания, даже если метафора, выбранная для описания того, что было сломано, представляется мне сегодня неэффективной, — и насколько тщетной была надежда скрыть это, симулируя ампутацию призрачной конечности. Вся эта воображаемая, скорее опекающая, нежели ограничивающая, терапия, все эти многоточия[7 - …эти многоточия — ces points de suspension можно перевести дословно как: «точки подвисания» или «зависания».] указывали на поимённые страдания, и вполне подходили для оправдания тех нежностей, реальные причины которых давались разве что вполголоса. Как бы то ни было и как бы далеко мне не вспоминалось, слово «лопатка» и его подсобник «ключица» были мне всегда близки.




XVI


После всевозможных сомнений, вызванных трениями между ортодоксами, которые призывали ограничиться спортивными дисциплинами времён античных Олимпийских Игр или, в крайнем случае, двенадцатью видами, отобранными для Игр в Афинах в 1896 году, и новаторами, которые предлагали включить такие дополнительные дисциплины, как тяжёлая атлетика, гимнастика и футбол, Администрация Игр остановилась наконец на двадцати двух видах.

Не считая греко-римской борьбы (которая является здесь чем-то средним между борьбой и кулачным боем и в которой борцы дерутся не только голыми руками, но и могут наносить удары локтями, обтянутыми кожаными ремнями со свинцовыми шипами), все эти виды входят в то, что американцы называют «Track and Field», то есть, в лёгкую атлетику. Двенадцать видов относятся к состязаниям в беге, среди которых три спринтерских дистанции (100 м, 200 м, 400 м), две средних (800 и 1500 м), три стайерских (5000 м, 10000 м, марафон), четыре с препятствиями (110 м с барьерами, 200 м с барьерами, 400 м с барьерами, 3000 м стиплчез): семь видов представлены одиночными выступлениями: тремя в прыжках (высота, длина, тройной прыжок) и четырьмя в метании (ядро, молот, диск, копьё). К этим девятнадцати состязаниям добавляются два одиночных выступления, объединяющих различные виды: пятиборье и десятиборье. По труднообъяснимым, возможно морфологическим, причинам не практикуются или более не практикуются прыжки с шестом. Не существует и эстафет: здесь они лишены всякого смысла и были бы непонятны публике: победа одного равноценна победе команды, «командная» победа ничего не означает.

Для поддержания интереса к Играм борьба между представителями деревень должна быть жаркой, и потому каждая деревня обязана выставить соперников на каждый вид состязаний и, исходя из этого обязательства, сформировать свою команду. Отсюда следует, что подготовка Атлетов подчиняется узкой специализации, и для каждого вида состязаний все стараются подготовить того, кто будет лучшим только в своём виде программы.

Личный состав одной деревни колеблется между 380 и 420 Атлетами. Среди них — переменное количество (от 50 до 70) новичков (подростки, начиная с четырнадцати лет, которые из Подросткового Дома прибывают в деревню по мере того, как ветераны её покидают) и неизменное количество соперников (330), распределённых в 22 командах по 15 человек в каждой. Когда Атлет покидает свою команду (либо потому, что он превышает возрастной лимит, либо потому, что, видимо, уже не способен более даже на посредственные результаты, либо по причине какого-нибудь чрезвычайного происшествия), спортивные Директоры выбирают среди самых взрослых новичков (в это время им по шестнадцать-семнадцать лет) того, кто им представляется, — на основании морфологических, физиологических и психологических критериев, а также результатов, показанных при подготовке, — самым достойным занять это место.

Классификационные состязания, регулярно проводимые в каждой деревне, позволяют определить среди пятнадцати Атлетов каждой команды трёх самых лучших. Именно эти три Атлета представляют деревню в местных чемпионатах, отборочных состязаниях и Олимпиадах. Два лучших к тому же получают право (вызывающее дикую зависть) участвовать в Атлантиадах. Зато в Спартакиадах принимают участие остальные двенадцать, то есть, Атлеты, не прошедшие классификационных состязаний.

Понятно, что этот, в своём роде династический принцип распределения отвечает организационным требованиям; он позволяет провести абсолютно точный подсчёт Атлетов, что, с точки зрения Официальных лиц, сводит до минимума операции по контролю. Раз и навсегда известно, что на всём W имеется шестьдесят спринтеров на стометровую дистанцию, распределённых в четыре команды по пятнадцать человек в каждой, что шесть спринтеров участвуют в местных чемпионатах или отборочных состязаниях, восемь — в Атлантиаде, двенадцать — в Олимпиаде и сорок восемь — в Спартакиаде. Точно также известно, что на Атлантиаде собирается 176 соперников, на Олимпиаде — 264, а на Спартакиаде — 1 056. Эти некогда установленные цифры быстро стали незыблемыми и вошли в состав ритуала отборочных соревнований; благодаря им, проведение любого состязания всегда основано на точнейшей регулярности, что может лишь порадовать Администрацию Игр, озабоченную их эффективностью.

Для спортивных Руководителей, будь то ответственные за всю деревню или за одну команду, эта система явно представляет определённые неудобства. Самое серьёзное из них — то, что она запрещает совмещение. Известно — об этом свидетельствуют победители многих Игр, двойные победы Торпа в Стокгольме, Хилла в Антверпене, Куца в Мельбурне, Снелла в Токио, тройные победы Затопека в Хельсинки и Оуэнса в Берлине, четверная победа Пааво Нурми в Париже, — что спринтер зачастую одинаково хорош на 100 м и на 200 м, бегун на средние дистанции — на 800 и на 1500, стайер — на 5000, 10000 и в марафоне. Следовательно, многие спортивные Руководители нередко заинтересованы в том, чтобы на крупных соревнованиях выставлять одного и того же Атлета (который на этот момент находится в лучшей спортивной форме) в различных спортивных дисциплинах. Хотя теоретически это возможно и никакой писаный закон не запрещает совмещение, на практике этого ещё никогда не случалось: ни одна деревня никогда не брала на себя риск направить на какое-либо состязание меньше участников, чем это предусмотрено, наверняка из опасения вызвать недовольство Организаторов уже одним тем, например, что торжественное построение Атлетов во время открытия Олимпиады принимает форму гигантского W из 264 спортсменов, и команда с сокращённым составом (рассчитывающая на то, что один из её участников одержит несколько побед) нарушит совершенство этой человеческой мозаики.

Предпочтительнее допустить, даже если это не всегда удаётся проверить, что тренировочные методы настолько приспособлены к разным спортивным дисциплинам, что, например, одного спринтера специально готовят к бегу на 100 метров, тогда как другого — к бегу на 200 метров.

Остаётся пятиборье и десятиборье. Одним из последствий радикальной специализации спортсменов является то, что не находится времени — ни, честно говоря, методики — эффективно готовить Атлета к выступлению в пяти или десяти различных дисциплинах. Многопрофильная тренировка новичков в первые годы их пребывания в деревне лучше всего послужила бы их адаптации, но недостаточные усилия, предпринятые для её совершенствования на профессиональном уровне с целью подготовки действительно универсальных Атлетов, успехом не увенчались. Это легко объясняется: спортивные законы W (каждая деревня очень быстро это поняла) составлены таким образом, что предпочтительнее пустить в ход все средства и выиграть пять забегов пятью Атлетами, каждый из которых подготовлен для одного определённого забега, вместо того, чтобы одержать одну победу одним единственным Атлетом, обязанным преуспеть во всех пяти или десяти состязаниях.

Организаторы, сначала удивлённые плачевными результатами в пятиборье и десятиборье, в какой-то момент едва не отменили эти виды состязаний. В конце концов, их всё-таки сохранили, совершенно оригинальным образом приспособив к посредственному уровню спортсменов: их превратили в потешные состязания, фиктивные соревнования, призванные снять со зрителей неимоверное напряжение, которое царит во время остальных соревнований: пятиборцы и десятиборцы выходят на стадион переодетые клоунами, преувеличенно загримированные; каждое выступление становится поводом для осмеяния: 200 метров они скачут на одной ноге, 1500 метров бегут в мешках, брусок для отталкивания в прыжковой яме часто и небезопасно намыливается, и т. д. Для победы в этих состязаниях, при безусловном наличии определённых спортивных качеств, в первую очередь необходимы талант актёра, способности к пантомиме, пародии и гротеску. Если новичок гримасничает, страдает нервным тиком, имеет лёгкий физический недостаток, например, болен рахитом, подвержен косоглазию, прихрамывает, немного волочит ногу, проявляет склонность к полноте или, наоборот, к чрезмерной худобе, то перед ним открывается перспектива, — но ведь нередко возникает перспектива ещё куда более опасная, чем выход на арену под грубые шутки потешающейся публики, — быть зачисленным в команду пятиборцев или десятиборцев.

Там же — редчайший пример перестановки команды — может, при наличии необходимой поддержки, оказаться действующий Атлет, навсегда отстранённый от соревнований по причине, например, какого-либо чрезвычайного происшествия, если он ещё слишком молод, чтобы воспользоваться правами ветеранов, и уже явно непригоден, чтобы стать тренером.




XVII


Сначала меня отдали на полный пансион в детский пансионат, которым руководил некто Пфистер (возможно, он был швейцарцем). Луи Аргу-Пюи утверждает, что пансионат назывался Кло-Марго, хотя в моём туманном и далёком воспоминании, он имел какое-то птичье название (что-то вроде Синицы). Кажется, — говорила мне тётя, — я не умел тогда зашнуровывать башмаки; вероятно, это было одним из обязательных условий для приёма в пансионат (равно, как и умение резать мясо в тарелке, открывать и закрывать кран, пить, не расплёскивая воду, не писаться ночью в постели и т. д.)

Пансионат находился в непосредственной близости от Изморози, и в то время, которое, как мне кажется, длилось всего несколько месяцев, я наверняка часто общался со своей приёмной семьёй. Так, я помню, что однажды пошёл с тётей Эстер к её золовке Берте в Иглу, они устроились в гостиной, и Берта отправила меня наверх поиграть с её сыном Анри, которому тогда было двенадцать-тринадцать лет. Я не знаю, почему у меня сохранилось очень точное воспоминание о лестнице, чрезвычайно узкой и крутой. Анри и один из его дальних кузенов по имени Робер (его тётя была женой кузена его деда по материнской линии) сидели на полу и неистово играли в подвижный морской бой (довольно сложная разновидность морского боя, в которой — как легко догадаться — корабли можно перемещать во время игры: у меня будет ещё возможность рассказать об этой игре); они наотрез отказались принять меня в свою игру, заявив, что я слишком мал и не пойму её правил, и это меня невероятно оскорбило.

* * *


О внешнем мире я не знал ничего, кроме того, что шла война, и из-за войны были беженцы: одного беженца звали Норман, и он жил в комнате господина по имени Бретон. Это первая шутка в моей жизни, которую я запомнил.

Ещё были итальянские солдаты, альпийские стрелки в форме, как мне кажется, крикливо-зелёного цвета. Видели их нечасто. Про них говорили, что они глупы и безобидны.




XVIII


Очевидно, что организационные основы спортивной жизни W (взять хотя бы самые элементарные примеры этой организации: существование деревень, состав команд, принципы отбора) имеют своей единственной целью драматизацию борьбы или, если угодно, экзальтацию победы. Можно сказать, что не существует человеческого общества, способного, в этом смысле, соперничать с W. Struggle for life — здесь закон; даже сама борьба ещё ничто, обитателей W воодушевляет не любовь к Спорту ради Спорта и не любовь к достижению ради достижения, но жажда победы, победы любой ценой. Зрители на стадионах никогда не прощают побеждённых Атлетов, но и не жалеют аплодисментов для победителей. Слава победителям! Позор побеждённым! Для профессионального спортсмена, каковым является житель любой деревни, победа — единственно возможный выход, единственный шанс. Победа на всех уровнях: в своей команде, в соревнованиях с другими деревнями и, наконец и особенно, в Играх.

Как и все другие моральные ценности общества W, эта экзальтация триумфа нашла своё конкретное выражение в повседневной жизни: в честь Атлетов-победителей устраиваются грандиозные церемонии. Конечно, победителей прославляли во все времена; они поднимались на пьедестал почёта, в их честь исполняли государственный гимн, им вручали медали, статуэтки, кубки, грамоты, венки, их объявлял почётными гражданами родной город, их награждало правительство. Но все эти прославления и чествования — ничто по сравнению с тем, что Нация W преподносит тем, кто оказался её достоин. Каждый вечер, каковы бы ни были соревнования, проведённые днём, трое первых в каждом виде, поднявшись на пьедестал почёта под продолжительные аплодисменты толпы, которая бросает им цветы, конфетти, платки, приняв из рук официальных каллиграфов гербовый диплом, увековечивающий их достижение, получив отличительную привилегию поднять знамя своей деревни на вершину олимпийского флагштока, трое первых в каждом виде, предшествуемые факельщиками и знаменосцами, пускателями голубей и походным духовым оркестром, препровождаются в большие гостиные центрального стадиона, где для них устраивают блестящий и пышный ритуальный приём. Они снимают свою спортивную форму и получают на выбор великолепный костюм, вышитый мундир, шёлковую накидку со сверкающими брандебурами, красочный китель, усыпанный украшениями, фрак, камзол с жабо и кружевами. Их представляют Официальным лицам, которые поздравляют их и поднимают за них бокал. Победителей вовлекают в круговорот тостов и возлияний. В их честь устраивают банкет, который нередко продолжается до зари: им предлагают самые восхитительные блюда, самые утончённые вина, самые изысканные мясные закуски, самые сладкие десерты, самые хмельные и крепкие алкогольные напитки.

Разумеется, празднования, прославляющие победителей главных Игр, устраиваются с гораздо большим размахом и пышностью, чем праздники в честь победителей классификационных и местных чемпионатов. Но это, пусть и явное, отличие — не самое главное для понимания системы ценностей, принятой на W. Куда более значительной и одной из оригинальнейших черт общества W является то, что побеждённых не только отстраняют от этих празднований, — это всего лишь проявление элементарной справедливости, — но просто и начисто лишают вечернего приёма пищи. И действительно, если питание получали бы и победители и побеждённые, единственной привилегией победителей оказалась бы пища лучшего качества, пища праздничная вместо пищи будничной. Не без основания организаторы пришли к выводу, что этого вряд ли достаточно для поддержания необходимой боеспособности атлетов на состязаниях высшего уровня. Чтобы какой-нибудь Атлет выиграл, прежде всего необходимо, чтобы он захотел выиграть. Несомненно, мечта о личной славе, жажда сделать себе имя, национальная гордость являются могучими двигателями. Но в самый решающий миг, в тот момент, когда человек должен показать всё, на что он способен, пересилить себя и почерпнуть в последнем рывке энергию, которая позволит ему вырвать у соперника победу, совсем небесполезно, чтобы к спортивному азарту подключился некий элементарный механизм выживания, почти инстинктивный защитный рефлекс: то, что ожидает Атлета на острие его победы, — намного превосходит неминуемо мимолётный престиж его физического преимущества; получение дополнительной пищи — гарантия лучшего физического состояния, обеспечение лучшего пищевого равновесия, а следовательно, лучшей спортивной формы.

Здесь можно оценить, каким изощрённым образом система питания W врастает в глобальную систему общества и даже становится одним из главных его сочленений. Разумеется, само по себе отстранение от вечернего приёма пищи вовсе не представляет угрозы для жизни. В противном случае, на W давно бы уже не было спортивной, да и самой обычной жизни: и действительно, элементарный подсчёт показывает, что в лучшем случае, то есть во время классификационных чемпионатов, из общего числа 1320 Атлетов лишь 264 имеют возможность поужинать. После местных чемпионатов или отборочных состязаний их число уменьшается до 132, а по завершению Игр, их остаётся всего-навсего 66, то есть, ровно один из двадцати. Но в таком случае, большая часть Атлетов должна была бы пребывать в условиях хронического недоедания. Однако это вовсе не так: спортивный режим предусматривает три приёма пищи в день, первый — рано утром, до разминочного кросса, второй — в полдень, после тренировочных мероприятий, третий — в 16 часов, во время традиционного перерыва, отделяющего отборочные соревнования от финальных. Зато рацион всех кормлений подсчитан таким образом, чтобы диететические и энергетические потребности атлетов удовлетворялись не полностью. В нём почти отсутствует сахар и витамин В


 необходимый для усвоения углеводов. Иначе говоря, Атлеты пребывают в режиме постоянной недостаточности; который при более или менее продолжительном сроке угрожает серьёзно подорвать сопротивляемость мышечной усталости. А ужин победителей, со свежими фруктами, нежными винами, сушёными бананами, финиками, клубничным джемом, вареньем, шоколадом является, с этой точки зрения, настоящей углеводной регенерацией, необходимой для поддержания Атлетов в хорошей форме.

Явный недостаток этой методики состоит в том, что, благоприятствуя победителям и строго наказывая побеждённых в области, связанной с физиологическим состоянием соревнующихся, она рискует ещё больше увеличить разницу между атлетами и способствует возникновению некоей замкнутой системы: сегодняшние победители, вознаграждённые вечером дополнительным сахарным рационом, имеют все шансы и завтра оказаться победителями, и так далее: одни становятся всё сильнее и сильнее, а другие — всё слабее и слабее. Разумеется, это лишило бы соревнования всякого интереса, поскольку их результаты были бы, так сказать, предсказуемы. Дабы исправить этот недостаток, организаторы не предпринимали никаких специальных шагов; вместо того, чтобы запретить победителям выходить на стадионы на следующий день после победы (мера явно противоречащая самому духу жизни W) они предпочли, в очередной раз демонстрируя свою мудрость и глубокое понимание человеческой души, довериться тому, что они, посмеиваясь, называют природой. Опыт подтвердил правоту организаторов. Победителей не отстраняют от соревнований следующего дня. Но чаще всего они проводят перед ним бессонную ночь и возвращаются в корпуса только к утренней перекличке. На праздничном банкете они, изголодавшись по сахару, набрасываются на еду, объедаются, обжираются. Опьянённые своей победой, они отвечают на все тосты, поднимаемые в их честь, напиваются, мешая вина и ликёры, заваливаются под стол. Нетрудно понять, почему в этих условиях крайне редко случается, чтобы один и тот же Атлет добился победы два раза подряд. Победителю было бы благоразумнее воздержаться, исключить или, по крайней мере, ограничить возлияния, умеренно потреблять отобранные блюда. Но искушение чествуемых лауреатов столь велико, что устоять перед ним способен лишь редчайший, особо закалённый характер. Впрочем, никто их к воздержанию и не побуждает, ни Официальные лица, — которые ежеминутно призывают их осушать бокалы, — ни Спортивные руководители, которые, заботясь о команде в целом, заинтересованы в том, чтобы быстрая и регулярная смена победителей гарантировала максимальному количеству Атлетов необходимую энергетическую поддержку в виде этих вечерних трапез.




XIX


Колледж Тюренн, прозванный Колокольней, был довольно большим розовым зданием, вне сомнения, недавней постройки, и располагался чуть в стороне от Виллар, в каком-то полукилометре от Изморози; посетив его в декабре 1970 года, я с изумлением это обнаружил, поскольку в моих воспоминаниях он находился где-то невероятно далеко, куда никто не заезжал, куда не доходили новости, а переступивший его порог один раз, больше не переступал его никогда.

Колледж был религиозным заведением, руководимым двумя сёстрами (возможно, и в родственном и в религиозном смысле слова), которых я не столько вспоминаю, сколько представляю себе одетыми в длинные серые платья и с огромными связками ключей на поясе. Они были строгими и мало склонными к нежности. Школьный директор, напротив, был очень добрым, и я испытывал к нему чувство, близкое к поклонению; его звали отец Давид, он был францисканец или доминиканец, одетый в белую рясу, подпоясанную плетёным шнуром, на конце которого висели чётки. Какая бы ни была погода, он носил сандалии на босу ногу. Кажется, я помню, что он был лысым, и у него была большая рыжая борода. По словам моей тёти, он был крещёным евреем; вероятно, это он потребовал, чтобы меня окрестили, не только из желания меня защитить, но и из стремления обратить меня в христианскую веру.

Не знаю, как происходило моё религиозное воспитание; я совершенно забыл катехизис, который меня заставляли зубрить, если не считать того, что зубрил его с невероятным усердием и благоговением. Тем не менее, я исключительно чётко помню своё крещение в один из летних дней 1943 года. В то утро я дал обет бедности, то есть решил для начала пойти на церемонию крещения в своей повседневной одежде. Я удалился в закуток огорода, расположенного за колледжем, и едва успел погрузиться в молитвы, как вдруг явились обе директрисы в сопровождении двух нянечек. Они искали меня уже целый час. Меня схватили и, несмотря на все мои протесты, раздели, окунули в корыто с холодной водой и принялись грубо натирать хозяйственным мылом — или тем, что его заменяло в то время, после чего заставили облачиться в великолепную матроску. Моим единственным утешением было то, что я остался в носках, которые не имели в себе ничего церемониального.

Матроска принадлежала моему крёстному, бельгийскому мальчику, нашедшему убежище в Вилларе вместе со своей сестрой, которая стала моей крёстной. Как мне сообщили позднее, они были детьми фрейлины королевы Бельгии. Наверное, именно от них я получил по случаю крещения подарок: окаймлённое позолотой рельефное изображение Пресвятой Девы с Младенцем, которое я, воспользовавшись освобождением от уроков и усевшись на заднюю парту, весь остаток дня набожно созерцал, а вечером повесил над своей кроватью.

На следующее утро я вернул костюм крёстному, но моя набожность и вера оставались образцовыми, и отец Давид назначил меня религиозным старостой нашей палаты, возложив на меня обязанность давать сигнал к вечерней молитве и следить за тем, чтобы её читали правильно. Иногда по утрам мне дозволялось встать раньше других и присутствовать на мессе, которую с помощью всего лишь одного мальчика из хора отец Давид служил для себя и двух директрис в маленькой часовне со стилизованными картинами крестного пути. Её колокольня и дала колледжу прозвище. Самым сокровенным моим желанием было оказаться на месте этого мальчика, что было невозможно: сначала я должен был пройти первое причастие, затем торжественное причастие и наконец конфирмацию. Я знал семь таинств, и конфирмация казалась мне самым таинственным, возможно, потому, что она бывает лишь однажды (в отличие от причастия или евхаристии, и исповедания или епитимьи, которые могут быть чуть ли не ежедневными), а также потому, что её полная бесполезность (к чему подтверждать[8 - …к чему подтверждать — confirmation (конфирмация от confirmer, подтверждать) (ср. с таинством миропомазания в православной вере).] то, что уже было объявлено посредством крещения?) сопровождается церемонией с участием настоящего иерарха Церкви, епископа, официального лица, важной персоны, как мне представлялось, персонажа почти исторического, и для меня неведомого, поскольку я не обращал тогда внимания ни на генералов, которых через полтора-два года уже считал своими идолами, ни на министров, ни на спортивных чемпионов, которые, впрочем, в те смутные времена почти не могли себя проявить.

Епископ приезжал в колледж конфирмовать некоторых, вероятно, самых старших учеников, проживающих в пансионате: ритуальная пощёчина оказалась совершенно символическим жестом, который ничуть не был похож на то, что я представлял как, затрещину, оплеуху или тумак. Эта церемония, то ли баснословная, то ли вымышленная[9 - …то ли баснословная, то ли вымышленная — игра однокоренных слов fabuleuse (1. баснословная, невероятная, неправдоподобная фантастическая; 2. легендарная сказочная) и fabulée (вымышленная, выстроенная в воображении).], проходила на открытом воздухе; к моему большому разочарованию у епископа не было ни митры, ни жезла; он был одет в чёрную сутану, и лишь фиолетовая звезда и скуфья свидетельствовали о его очень высоком положении. Помню, что мне очень хотелось до него дотронуться, но я не уверен, что это мне удалось.




У меня осталось смутное воспоминание о литаниях, слабое ощущение до сих пор продолжающего звучать нескончаемого рефрена «Молитесь за нас», который хор повторял после имени каждого святого. Сюда же присоединяется воспоминание о словесных играх в виде считалки, в которой последовательность чисел довольно быстро приводит к каламбуру: «Один вокзал, два вокзала, три вокзала, четыре вокзала, пять вокзалов, сигара!» или ещё «Пий Первый, Пий Второй, Пий Третий, Пий Четвёртый, Пий Шестой, Писю мой!»[10 - «…Сигара!»… «…Писю мой!» — игра строится на омофонии (совпадении по звучанию): six gares (шесть вокзалов) = cigare (сигара) или Pie sept (Пий Седьмой) = Pissette (досл, промывалка / писю мой).]




Ещё я помню «Я — христианин, в этом моя слава, надежда и твердыня», но, конечно же, забыл продолжение, как не помню и того, что идёт после: «И родился Он, Божественное дитя, играйте трубы, звучите волынки…»




XX


С самого основания W было решено, что фамилии первых победителей будут благоговейно храниться в памяти людей и присуждаться всем будущим победителям. Обычай установился со вторых Олимпиад: победитель в беге на 100 метров получил титул Джонса, на 200 метров — титул МакМиллана, победители в беге на 400, на 800, в марафоне, на 110 с барьером, по прыжкам в длину и прыжкам в высоту получили соответственно титулы Густафсона, Мюллера, Шолерта, Кекконена, Гауптманна и Эндрюса.

Обычай распространился очень быстро; используя его, стали отмечать победителей Спартакиад и отборочных состязаний, а затем и победителей местных и классификационных чемпионатов. Вторым и третьим призёрам, которых прежде отличали присоединением к их фамилиям почётных прилагательных «серебряный» и «бронзовый», стали присваивать в качестве титула фамилию того, кто впервые завоевал их место.

Было очевидно, что эти титулы, выставленные напоказ, словно медали — символы победы, — не замедлят стать куда более важными, чем фамилии Атлетов. К чему говорить о победителе: «его фамилия Мартин, он — олимпийский чемпион в беге на 1500 метров», или «его фамилия Льюис, он был вторым в тройном прыжке в местной встрече W против Вест-W», если достаточно сказать: «он — Шрайбер» или «он — Ван ден Берг». Отказ от собственных имён подчинялся общей логике W: вскоре личность Атлета растворилась в перечне его достижений. Начиная с ключевой идеи «Атлет есть лишь его победы», выстроилась в равной степени изощрённая и строгая ономастическая система.

У новичков нет фамилий. Их называют «новобранцами». Их узнают по тренировочным костюмам, на спине которых стоит не буква W, а широкий белый тряпичный треугольник вершиной вниз.

У действующих Атлетов тоже нет фамилий, зато есть клички. Эти клички сначала выбирали друг другу сами Атлеты; они подразумевали физические особенности (Хилый, Кривонос, Заячья Губа, Рыжий, Кучерявый), моральные качества (Проныра, Кипяток, Увалень), этнические или региональные особенности (Фрис, Судетец, Островитянин). Впоследствии, к ним добавились более произвольные прозвища, инспирированные если не индейской антропонимикой, то, по крайней мере, её бойскаутской имитацией: Сердце Бизона, Быстрый Ягуар и т. д.

Администрация всегда неодобрительно взирала на существование этих кличек, которые, благодаря большой популярности среди Атлетов, угрожали обесценить фамилии-титулы. Она не только никогда не признавала их официально (для неё Атлет, вне фамилий, заслуженных своими победами, обозначается лишь инициалами своей деревни и порядковым номером), но и смогла, с одной стороны, ограничить употребление кличек в деревнях и тем самым пресечь их популяризацию на стадионах, а с другой стороны, запретить возможное к ним возвращение. Отныне клички стали передаваться по наследству: покидающий команду Атлет, оставляет пришедшему ему на смену новичку своё официальное имя (то есть свой деревенский порядковый номер) и прозвище. Какое-то ещё время вызывало улыбку появление гиганта, окрещённого «хиляком», или толстяка, отзывающегося на прозвище «карапуз», но уже в третьем поколении клички утратили всякую образную силу. Отныне они представляли собой лишь атонические метки, едва гуманнее официальных регистрационных номеров. С тех пор признавались только фамилии, добытые победой.

Способ классификации Атлетов и организация соревнований приводят к тому, что Атлетов всегда больше, чем фамилий (что очевидно, поскольку фамилии свидетельствуют о победах), и что один Атлет может (в этом и состоит замечательная особенность системы фамилий, принятой в W) носить сразу несколько фамилий.

Классификационные чемпионаты дают 264 фамилии, по 66 каждой деревне, соответствующие первым трём местам в каждой из 22 принятых спортивных дисциплин. Четыре местных чемпионата поставляют четыре раза по 66 новых фамилий, то есть ещё 264; два отборочных соревнования добавляют два раза по 66 фамилий, то есть 132. Олимпиада и Спартакиада определяют 66 победителей каждая, ещё 132 фамилии. Наконец, Атлантиада, представляющая собой весьма своеобразные состязания, имеет неопределённое количество победителей (обычно от 50 до 80), которые получают одну и ту же фамилию, а именно Казанова. Таким образом, в итоге во всём W имеется 793 фамилии. Но поскольку в местных чемпионатах, Отборочных соревнованиях, Олимпиаде и Атлантиаде участвуют победители классификационных чемпионатов, получается, что 264 классифицированных Атлета, уже получивших фамилию благодаря своей победе в классификационных чемпионатах, оспаривают 463 из 529 оставшихся фамилий, в то время как 1056 не классифицированных Атлетов делят между собой всего лишь 66 фамилий, разыгрываемых на Спартакиаде. Итого, из 1320 действующих Атлетов всего лишь 330 Атлетов получат право на официально признанное отличие: 264 — на классификационных чемпионатах и других соревнованиях, 66 — на Спартакиаде. 66 победителей Спартакиады будут носить единственный титул, завоёванный ими на этих состязаниях; остальные, напротив, смогут совмещать до шести фамилий. Так, бегун на 400 метров из Норд-W может:

— быть Вестерманом, придя первым на классификационном чемпионате Норд-W;

— быть Пфистером, придя вторым на местном чемпионате W против Норд-W;

— быть Каммингсом, придя вторым на местном чемпионате Норд-W против Норд-Вест-W;

— быть Грюнелиусом, придя первым на отборочных соревнованиях Норд-W против Вест-W;

— получить престижный титул Густафсон, добившись первенства на Олимпиаде (перед фамилией победителя Олимпиады ставится определённый артикль, как это принято делать с фамилиями оперных певиц: «лё Густафсон», «лё Джонс», «лё Кекконен» и т. д.);

— и быть, наконец, Казановой, оказавшись победителем Атлантиады.

Эти шесть фамилий, занесённые в его наградной список, и образуют его официальный титул, и именно его, соблюдая неизменную последовательность, он произнесёт, когда предстанет перед Официальными Лицами: лё Густафсон-Грюнелиус-Пфистер-Каммингс-Вестерман-Казанова.

Само собой разумеется, эти наименования, несмотря на их официальный характер, имеют разный срок действия. Титул олимпийского чемпиона — один из самых устойчивых, поскольку в год проводят всего одну Олимпиаду; титул Казановы разыгрывается ежемесячно, на каждой Атлантиаде; титулы, завоёванные победами в отборочных соревнованиях, местных и классификационных чемпионатах приходится отстаивать почти еженедельно.

Титул олимпийского чемпиона, самый постоянный, а значит, и самый желанный, — вершина спортивной карьеры любого Атлета. Довольно быстро устоялся обычай навсегда сохранять этот привилегированный титул за тем, кто однажды его завоевал, даже если он никогда больше не повторил своего подвига. Подобно тому, как всю жизнь называют «господином Президентом» того, кто был, всего лишь неделю президентом Совета, так и всю жизнь называют «лё Кекконеном» того, кто одержал, пусть всего один раз, победу в беге на 110 метров с барьерами на Олимпиаде.

Тем не менее, чтобы не путать почётного — или скорее почётных, поскольку их несколько — Кекконенов с Кекконеном действующим, в первом случае титул слегка изменяют, как правило удваивая первый слог. Таким образом, о прошлых олимпийских победителях в беге на 110 метров с барьерами, на 100 метров, на 200 метров и т. д., говорят: лё Кекекконен, лё Джоджонс, лё МакМакМиллан, лё Шошоллерт, лё Эндрэндрюс.

Все эти дополнительные почётные титулы означают нечто большее, чем простые знаки уважения: действительно, согласно обычаю с титулами связаны те или иные привилегии. Классифицированные Атлеты (то есть, обладающие как минимум одной фамилией) имеют право находиться без сопровождения на территории Центрального Стадиона. Обладатели двух фамилий (например, Амстел-Джоджонс, 3-й в 100 м в H.-B.-W, олимпийский экс-чемпион) имеют право на дополнительный душ. Обладатели трёх фамилий (например, Моро-Пфистер-Казанова, 2-й на 400 м в W, 2-й на 400 в W-H.-W, победитель Атлантиады) имеют право на личного тренера, которого называют Обершриттмахером, то есть Генеральным Тренером, наверняка потому, что первым эту должность занимал немец; обладатели четырёх фамилий имеют право на новую тренировочную форму и т. д.




XXI


Как-то в колледж пришли немцы. Это было утром. Мы издали увидели, как два офицера пересекают школьный двор в сопровождении одной из директрис. Как обычно, мы пошли на уроки, и больше их не видели. В полдень прошёл слух, что они всего-навсего просмотрели классные журналы, после чего ушли, реквизировав откармливаемую поваром свинью (я помню эту свинью: она была огромной и питалась исключительно очистками).




В другой раз ко мне пришла тётя Эстер. Нас сфотографировали вместе. На обратной стороне фотографии надпись, незнакомым мне почерком: 1943. На заднем плане видны Альпы, лес, поле, деревушка и большое деревянное шале с очень покатой, частично усечённой крышей («кровлей в форме гусиной лапы», согласно словарям), характерной для горных домов. Семь существ — четыре, принадлежащих к различным видам животных, три — к роду человеческому, — проявляются на первом плане. Это, справа налево (на фотографии): а) чёрная с белыми пятнами коза, частично обрезанная правым краем фотокарточки; у неё очень длинная борода; вероятно, она привязана к колу и вряд ли замечает, что её фотографируют; б) моя тётя; на ней серые шерстяные брюки с узкими отворотами и чётко отглаженными складками, светлая кофточка (или блузка) с короткими или закатанными рукавами, пиджак из ангорской шерсти, наброшенный на плечи и застёгнутый на одну верхнюю пуговицу. Кажется, на ней совсем нет украшений. Её волосы стянуты и забраны назад, пробор посередине. Она чуть меланхолично улыбается; на руках она держит в) белого чёрноголового козлёнка, который, похоже, не испытывает особого восторга и смотрит направо, в сторону козы, приходящейся ему, несомненно, матерью; г) я сам; левой рукой я ухватил козлёнка за ногу; в правой руке держу, как будто хочу показать внутреннюю часть тому, кто нас фотографирует, большую белую соломенную или полотняную шляпу, которая, вероятно, принадлежит моей тёте; на мне короткие штаны из тёмного драпа, клетчатая рубашка-«ковбойка» с короткими рукавами (несомненно, одна из тех, о которых у меня ещё будет возможность рассказать) и вязаная фуфайка без рукавов. Носки спадают; живот немного вздутый. Волосы подстрижены очень коротко, но несколько неровных прядей спадают на лоб. Уши у меня большие и сильно оттопыренные; я чуть склонил голову вперёд и с упрямым видом смотрю снизу в объектив. Слева и позади группы, образованной тётей, козлёнком и мной, находятся д) белая курица, наполовину скрытая с) крестьянкой лет шестидесяти, одетой в длинное чёрное платье, в широкой соломенной шляпе, которая прячет её лицо; одна рука лежит на бедре; рядом с ней ж) лошадь довольно тёмной масти, в сбруе, в шорах, с крупом, наполовину обрезанным левым краем фотокарточки. В самом низу, справа видна сумка из искусственной или плохой кожи, с длинными ручками, которая, скорее всего, принадлежит тёте.




В другой раз, когда, как мне кажется, мы, целая орава детей, сгребали сено, кто-то прибежал и сказал, что ко мне приехала моя тётя. Я помчался навстречу фигуре в тёмной одежде, которая направлялась к нам от колледжа через поле, и остановился, как вкопанный, в нескольких метрах от неё: я не знал даму, которая стояла напротив и, улыбаясь, приветствовала меня. Это была моя тётя Берта; впоследствии я прожил у неё почти год; быть может, тогда она и напомнила мне о своём посещении, или я сам придумал это событие. Однако я с абсолютной чёткостью сохранил воспоминание, но не о всей сцене, а лишь о чувстве недоверия, враждебности и подозрительности, которое я в тот момент испытал: мне и сейчас трудно его выразить, как если бы это было разоблачение элементарной «истины» (отныне к тебе будут приходить только чужие; ты будешь постоянно к ним стремиться и постоянно их отталкивать; они не будут принадлежать тебе, ты не будешь принадлежать им, ибо сможешь лишь держать их в стороне от себя…), излучины которой я, кажется, продолжаю исследовать до сих пор.

Сгребать сено, означало, прежде всего, собирать его в стог, а затем съезжать с него или спрыгивать, если стог был не очень высок. Нам рассказали о несчастном случае с одной девочкой: она прыгнула с верхушки стога, упала на вилы, которые лежали под сеном, и насквозь проткнула себе ногу одним из зубьев.

А как-то раз мы пошли за черникой. Я сохранил в памяти буколический образ целой ватаги детей, сидящих на корточках по всему склону холма. Ягоду собирали с помощью приспособления, называемого «гребешком», маленьким деревянным ковшиком с зубьями по нижнему краю, который забирал при каждом проходе наполовину раздавленные ягоды, эдакую чернильную кашицу, в которой все мгновенно измазывались.




Всю зиму и даже ранней весной мы катались на лыжах. На протяжение последующих лет до самой середины пятидесятых годов, когда я совсем перестал заниматься «зимним спортом», — я чувствовал себя очень свободно на лыжах; не заботясь ни о стиле, ни о рекомендациях, я беззаботно спускался по любому склону средней трудности, а при случае мог замахнуться и на самый опасный. Помню, что начал даже учиться прыгать с крохотных трамплинов из утрамбованного снега.

Катание на лыжах оказалось целой наукой; за два года, проведённых в колледже Тюренн, я смог изучить её основы и получить навыки, пусть бесполезные сегодня, но с поразительной свежестью сохранившие в памяти самые мельчайшие подробности. Так, я знаю, что самые красивые лыжи делаются из канадского дерева гикори, которое я всегда считал одним из самых редких материалов на свете (редкость гикори была одним из доказательств его существования, тогда как другие вещи напрочь отсутствовали, и было непонятно, как они вообще могут существовать, например, апельсины (часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший[11 - …часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший — шарада, где загаданное слово orange (апельсин) состоит из двух слогов: or (золото) и ange (ангел).]), о которых у меня будет ещё возможность рассказать, или шоколад с начинкой, или совсем уж непонятная фольга, в виде обёрточной бумажки или волнистых корзиночек, в которую этот шоколад завёрнут…). Я знаю также, что идеальная длина лыж определяется следующим образом: нужно встать прямо, вытянуть руки вверх, как бы продолжая линию тела, и кончик поставленной вертикально лыжи должен оказаться на уровне середины ладони. Чтобы определить идеальную длину лыжных палок, нужно взять их в ладони, встать, согнуть руки в локтях, а локти прижать к туловищу — наконечники палок должны при этом касаться пола. Я мог бы привести ещё немало примеров: об утрамбовке лыжни (дети со всего лагеря встают в шеренгу, развернув лыжи перпендикулярно направлению склона, и поднимаются прыжками), о смазке (разные назначения мази определяются по цвету картонной упаковки: голубой — для сухого снега, зелёный — для нормального, красный — для спуска, белый — для бега и т. д.; мазь разогреть перед употреблением; наложить слой прозрачного парафина, соскоблить старую мазь, не смазывать серединную часть лыж, не наносить мазь на рёбра, но наоборот заострять их и т. д.), о подъёме в гору (во времена, когда «механический подъёмник» был исключительной редкостью: подъём перпендикулярно склону (утрамбовка), подъём зигзагом, подъём параллельно склону (лыжи обвязывают специальными ремешками из тюленевой шкуры или ставят буквой V, отчего центр тяжести смещается назад, на палки и т. д.), об экипировке (особое значение ботинок; смазывать их жиром, а в случае его отсутствия, натирать скомканной в шар газетной бумагой; рейтузы и куртки, варежки, шерстяная шапочка или головная повязка, очки и т. д.), наконец и особенно — о системах крепления: мои лыжи крепились на щиколотках; крепления застёгивались с трудом (в качестве рычага использовался железный наконечник палки), едва держались на ногах и расстёгивались на каждом шагу; я мечтал о сужающихся спереди застёжках, крепко сжимающих носок ботинка металлическим тросиком, который, попадая в специальную выемку в каблуке, принимал форму пики, или о креплениях высшего сорта, предназначенных для профессионалов (я был невероятно удивлён, увидев однажды, что ими пользуется моя кузина Эла), чрезвычайно сложной системы шнуровки, использующей один единственный, но невероятно длинный ремешок, завязываемый и перевязываемый вокруг ботинка бесчисленное количество раз по вроде бы неизменному, раз и навсегда установленному образцу, эта процедура производила на меня впечатление самой главной церемонии (такой же главной и решающей, какой мне, впоследствии могла показаться шнуровка пояса в «Кровавых аренах» Бласко Ибаньеса, или смена одеяния, превращавшая кардинала Барберини в Урбана VIII в «Галилее» Берлинского Ансамбля), которая гарантировала лыжнику нерасторжимый союз лыж и ботинок, преумножая как опасность серьёзного перелома, так и шанс на исключительные достижения…




Мы оставляли лыжи в длинном и узком бетонном коридоре с деревянной стойкой (в 1970 году я увидел его без малейших изменений). Как-то одна лыжа выскользнула у меня из рук и задела по лицу мальчика, который ставил свои лыжи рядом со мной, и тот в порыве опьяняющей ярости, схватил лыжную палку и, ударив меня наконечником по лицу, распорол верхнюю губу. Кажется, он ещё сломал мне один или два зуба (всего лишь молочных, но это не облегчило рост коренных). Шрам, появившийся в результате этого нападения, хорошо заметен и сегодня. По плохо выясненным причинам, этот шрам, кажется, имеет для меня исключительную важность: он стал личной меткой, отличительным знаком (однако, в моём удостоверении личности среди «особых примет» он не указан, а в военном билете указан, да и то, думаю, только потому, что я сам постарался обратить на это внимание): вряд ли я ношу бороду из-за шрама, но, похоже, именно для того, чтобы не скрывать его, я не ношу усов (в отличие от одного из моих школьных товарищей, — я потерял его из виду почти двадцать лет тому назад, — который, удручённый, иначе и не скажешь, отметиной на своей губе, по его мнению, слишком характерной, — как мне кажется, это был не шрам, а скорее бородавка, — очень рано отпустил усы, чтобы её скрыть); именно из-за этого шрама, всем картинам, собранным в Лувре, а точнее в так называемом «зале семи мастеров», я предпочитаю работу кисти Антонелло де Мессине «Портрет неизвестного мужчины» («Кондотьер»), который стал центральной фигурой моего первого более или менее завершённого романа: сначала он назывался «Гаспар не мёртв», затем «Кондотьер»; в конечном варианте его герой, Гаспар Винклер — гениальный фальсификатор, которому никак не удаётся подделать картину Антонио де Мессине и который по причине этой неудачи вынужден убить своего заказчика. Кондотьер и его шрам сыграли важную роль и в романе «Человек, который спал» (например, на стр. 105: «…невероятно энергичный портрет мужчины эпохи Возрождения с совсем маленьким шрамом слева над верхней губой, то есть слева для него, для тебя справа…»), и даже в фильме, который в 1973 году я снял по этому роману вместе с Бернаром Кейзанном и в котором у единственного актёра Жака Списсёра шрам на верхней губе почти в точности напоминал мой: это случайное совпадение стало для меня, втайне от окружающих, определяющим фактором.




XXII


Законы Спорта суровы, а жизнь W ужесточает их ещё больше. Привилегиям, предоставляемым во всех областях победителям, противопоставлены, почти в чрезмерной форме, притеснения, унижения, насмешки, узаконенные для побеждённых; иногда они доходят до жестоких испытаний, как в случае с обычаем (в принципе запрещённым, но на который Администрация смотрит сквозь пальцы, поскольку болельщики на стадионах к нему очень привязаны), согласно которому пришедший в забеге последним должен пробежать ещё один круг в обуви, надетой наоборот, упражнение, на первый взгляд, безболезненное, но, на самом деле, оказывается, чрезвычайно мучительное, последствия которого (сбитые пальцы, мозоли, язвы на подъёмах стопы, пятках, стопах) практически лишают жертву всякой надежды добиться почётной классификации в соревнованиях следующих дней.

Чем пышнее празднуются победители, тем суровее караются побеждённые, как если бы счастье одних оказывалось изнанкой несчастья других. В обычных забегах — классификационных и местных чемпионатах, — праздники скудны, и наказания почти безобидны: грубые шутки, свист, насмешки, ничуть не серьёзнее, чем фанты для проигравших в салонных играх. Но чем важнее соревнование, тем весомее ставка, как для одних, так и для других: последствием триумфа, ожидающего победителя Олимпиады, особенно того, кто выиграл забег забегов, то есть 100 м, может стать смерть того, кто пришёл последним. Это последствие одновременно непредсказуемо и неизбежно. Если Боги не покинут его, если никто на Стадионе не протянет в его сторону кулак с опущенным вниз большим пальцем, его жизнь будет наверняка спасена, и он понесёт лишь наказание, предусмотренное для остальных проигравших; как и они, он вынужден будет обнажиться и пробежать между двух рядов Судей, вооружённых прутьями и плетьми; как и они, он будет выставлен к позорному столбу, а затем проведён по деревням с тяжёлым деревянным ошейником, утыканным гвоздями. Но если поднимется хотя бы один зритель и укажет на него, требуя кары, предназначенной для трусов, тогда он будет умерщвлён; толпа закидает его камнями, и его раздробленный труп будут демонстрировать в течение трёх дней по деревням, цепляя его за крючья мясников на главных портиках под пятью сплетёнными кольцами и гордым девизом W — FORTIUS! ALTIUS! CITIUS! — после чего бросят собакам.

Случаи смерти такого рода — редки, увеличение их числа привело бы к нулевому эффекту воздействия. Она традиционна для 100 м на Олимпиаде, и почти не встречается в остальных спортивных дисциплинах и на остальных соревнованиях. Конечно, может случиться и так, что, возложив свои надежды на какого-нибудь Атлета, болельщики испытают особое разочарование от его посредственного выступления и дойдут до прямой агрессии, обычно забрасывая его булыжниками и прочими метательными предметами, кусками шлака, железными обломками и бутылками, что может оказаться чрезвычайно опасным. Но чаще всего Организаторы выступают против подобных превышающих полномочия действий и вмешиваются, чтобы оградить Атлетов от смертельной опасности.




Неравенство в обхождении, предусмотренное для победителей и побеждённых, — далеко не единственный пример систематической несправедливости в жизни W. Особенностью, которая выявляет всю оригинальность W, придаёт соревнованиям уникальную изюминку и делает их непохожими ни на какие другие, является то, что непредвзятость объявляемых результатов (неумолимыми гарантами которой выступают, в порядке их ответственности, Судьи, Арбитры и Хронометристы) зиждется на организованной, фундаментальной, элементарной несправедливости, с самого начала устанавливающей среди участников забега или состязания дискриминацию, которая чаще всего оказывается решающей.

Эта официальная дискриминация есть проявление сознательной и неукоснительной политики. Если господствующее впечатление от зрелища забега — впечатление полной несправедливости, то это потому, что Официальные лица несправедливости не противятся. Напротив, они считают, что несправедливость — самый действенный фермент в борьбе, и что Атлет, уязвлённый и возмущённый произволом решений, предвзятостью судейства, превышением власти, нарушением прав, явным фаворитизмом, которые ежесекундно практикуют Судьи, будет в сто раз боеспособнее, чем Атлет, убеждённый в том, что он заслужил своё поражение.

Даже сильнейший не должен быть уверен в том, что он выиграет; даже слабейший не должен быть уверен в том, что он проиграет. Оба должны рисковать в равной степени, ждать победу с одинаковой надеждой, а поражение — с одинаковым ужасом.

Практическое осуществление этой дерзновенной политики привело к целой серии дискриминационных мер, которые можно разбить на две основные группы: первые, которые можно было бы назвать официальными, объявляются перед самым началом состязания; обычно это позитивные или негативные гандикапы, устанавливаемые для Атлетов, для команд, а иногда и для целой деревни. Так, например, во время соревнования W и Норд-Вест-W (то есть, отборочной встречи) команде 400 м W (Хогарт, Моро, Перкинс) придётся бежать 420 м, а команде Норд-Вест-W — всего лишь 380. Или, например, на Спартакиаде все бегуны Вест-W будут оштрафованы на пять очков. Или, допустим, 3-й толкатель ядра из Норд-W (Шанцер) получит право на дополнительную попытку.

Дискриминационные меры второй группы непредсказуемы; они возникают по прихоти Организаторов и, в частности, Руководителей забегов. Болельщики, хотя и в значительно меньшей степени, тоже могут в этом участвовать. Суть заключается в том, чтобы ввести в забег или одиночное соревнование нарушающие элементы, которые могут ослабить или усилить эффект полученного на старте гандикапа. Например, в соревновании по бегу с препятствиями барьеры иногда чуть сдвигают на дорожке одного из соперников, который не может пройти их сразу и сбивается из-за этого с ритма, отчего страдает его результат. Или в самый разгар забега какой-нибудь лукавый Арбитр может вдруг крикнуть: СТОП! В этом случае соперники должны остановиться, замереть в момент рывка, чаще всего в неустойчивой позе, и тот, кто удержится в ней дольше других, будет, вероятно, объявлен победителем.




XXIII


В один из весенних или летних четвергов 1944 года, во второй половине дня мы отправились на прогулку в лес со своими полдниками или, скорее, наверняка с тем, что называлось полдниками, в школьных ранцах. Мы дошли до поляны, где нас ждала группа партизан и отдали им свои ранцы. Помню, как я был горд, когда догадался, что наша встреча была вовсе неслучайной и что обычная по четвергам прогулка была на этот раз лишь удачным поводом для снабжения провизией участников Сопротивления. Кажется, их было человек двенадцать: нас, детей, не меньше тридцати. Для меня, они, конечно же, были взрослыми, но, как я теперь понимаю, им было чуть больше двадцати. Многие носили бороды. Лишь у немногих было оружие; у одного из них, в частности, на ремне висели гранаты, и эта деталь потрясла меня более всего. Сейчас я знаю, что это были защитные гранаты, которые бросают при отступлении, и стальной гильошированный корпус которых разрывается на сотни смертоносных осколков, а не наступательные, которые бросают перед собой, когда идут на штурм и от которых куда больше испуга и шума, чем действительного ущерба. Не помню, была ли та прогулка единственной или она повторялась несколько раз. Лишь много лет спустя я узнал, что директрисы колледжа «были в Сопротивлении».




Более чёткое воспоминание у меня осталось от другой, послеполуденной прогулки, устроенной за несколько дней до Рождества, несомненно, в 1943 году. Нас было гораздо меньше, возможно, человек пять-шесть, кажется, я был единственным ребёнком (на обратном пути я устал, и преподаватель физкультуры нёс меня на плечах). Мы пошли в лес за рождественской ёлкой. Именно тогда я узнал, что сосны и ели — совершенно разные деревья, что я называл ёлкой сосну, что настоящие рождественские деревья — ели, и что ни в Виллар-де-Лан, ни даже во всей провинции Дофине ели не растут. Ель выше, прямее и темнее, чем сосна; чтобы её найти, надо было ехать в Вож. Итак, мы срубили всё-таки сосну, точнее, верхушку сосны, нижняя часть ствола которой была совсем без веток. Кажется, в нашей группе, кроме преподавателя физкультуры, был ещё повар и сторож колледжа, мастер на все руки; нашим лесорубом пришлось стать, конечно, ему: он прицепил к своим горным ботинкам огромные крюки дугообразной формы и забрался под самую вершину, обхватывая ствол кожаным ремнём, который удерживал в руках (много позднее, лет в двенадцать-тринадцать, я увидел идентичный манёвр, но на этот раз так действовал электромонтёр, забиравшийся на телефонный столб).




В канун Рождества, мы установили дерево в большом, выложенном плитками зале колледжа. Мы украсили его и замаскировали удерживающую его в вертикальном положении деревянную опору мхом и коричневой бумагой, которая изображала камень; ей же мы устлали дно яслей. Я помню эти сокровища, звёзды, гирлянды, свечи и шары (в остальное время года они спали на чердаке колледжа), но тогдашние шары были не такие, как сейчас, очень тонкие стеклянные пузыри, покрытые очень блестящей серебряной амальгамой; раньше их делали из папье-маше и раскрашивали чаще всего в довольно тусклые цвета.

Ночью, вероятно, после полуночной мессы, во всяком случае, в моём воспоминании, уже очень поздно, мы подшутили над преподавателем физкультуры, который, как и все мы, поставил свои ботинки под дерево (пару огромных лыжных ботинок, которые могли быть вместилищем разве что для сногсшибательного подарка), положив в один из них гигантский пакет наверченной обёрточной бумаги, внутри которого, в качестве единственного и высшего подарка, лежала одна крохотная морковка.




Я ушёл спать. В спальне я был один. Посреди ночи я проснулся. Не думаю, что вопрос, который меня мучил, непосредственно касался Деда Мороза, но мне не терпелось узнать, досталось ли мне что-нибудь в подарок.

Я поднялся с кровати, бесшумно открыл дверь и босой направился по коридору, ведущему к галерее, которая шла по всему периметру зала. Я опёрся о балюстраду (она была почти такой же высоты, как я: в 1970 году, приехав в колледж, я хотел принять ту же самую позу и был ошарашен тем, что балюстрада доходила мне всего лишь до пояса…). Полагаю, что в моей голове вся сцена застыла, закоченела: окаменевшая, неподвижная картина, воспоминание о которой сохранилось у меня на телесном уровне, вплоть до ощущения, когда я вцепился руками в решётку, до осязания холодного металла, когда я прижался лбом к перилам балюстрады. Я посмотрел вниз: света было немного, но спустя какое-то время мне удалось различить большое украшенное дерево, наваленную вокруг него обувь и торчащую из моего ботинка большую прямоугольную коробку.

Это был подарок, который отправила мне тётя Эстер: две клетчатых рубашки-ковбойки. Они кололись. Я терпеть их не мог.




XXIV


Тот, кто начинает знакомиться с жизнью W, например, поступивший из Подросткового Дома новобранец, которого в четырнадцать лет отправляют в одну из четырёх деревень, довольно быстро понимает, что одна и, возможно, главная особенность мира, который отныне стал его собственным, — то, что строгость законов сравнима лишь с серьёзностью их нарушений. Это открытие, которое окажется для неофита одним из элементов, определяющих обеспечение его нормальной деятельности, будет подтверждаться постоянно, повсеместно и на всех уровнях. Закон неумолим, но Закон непредсказуем. Никто не в праве его не знать, но никто не в силах его познать. Между теми, кто ему подчиняется, и теми, кто его диктует, стоит непреодолимая стена. Атлет обязан знать, что нельзя быть ни в чём уверенным; он должен быть готов ко всему, лучшему и худшему; решения, касающиеся его, будь они ничтожные или жизненно важные, принимаются без него; он не способен их контролировать. Он может думать, что его спортивная функция — выигрывать, поскольку Победу празднуют, а поражение наказывают; и однако же он может прийти последним и его провозгласят Победителем: в этот день кто-то где-то, должно быть, решил, что в этом забеге победит проигравший.

И однако Атлеты не вправе предаваться вольному истолкованию решений, которые принимаются на их счёт. В большинстве забегов и одиночных выступлений выигрывает действительно первый, лучший, и почти всегда оказывается, что выигрывать выгодно. Нарушения существуют для того, чтобы напомнить Атлетам, что Победа есть милость, а не право: уверенность не является спортивной добродетелью; чтобы выиграть, мало быть лучшим, это было бы слишком просто. Следует знать, что случайность есть составная часть правила. Эники-Бэники, Тары-Бары-Растабары или любая другая считалка решают порой исход соревнования. Везение важнее, чем заслуги.




Стремление «дать шанс каждому» может показаться парадоксальным в мире, где большая часть мероприятий организуется по принципу отбора (классификационных чемпионатов), который в подавляющем большинстве случаев запрещает четырём Атлетам из пяти принимать участие в главных соревнованиях. Тем не менее, оно несомненно, и именно благодаря этому стремлению существуют два самых характерных для спортивной жизни W мероприятия: Спартакиада и Система Вызова.




Как известно, Спартакиада — это игры, доступные для Атлетов «без имени», то есть для тех, кто не прошёл квалификационное состязание в своей деревне и, следовательно, не участвует ни в местных чемпионатах, ни в отборочных соревнованиях, ни в Олимпиаде, ни в Атлантиаде. Спартакиады проводятся четыре раза в году, раз в три месяца. Для этих состязаний характерна очень напряжённая атмосфера и высокий уровень соперничества, несмотря на то, что на них представлены самые слабые спортсмены, которых болельщики на своём жаргоне называют «пехотой», «конюшней» или «чурками». Для этих Атлетов состязания в Спартакиаде — единственный шанс завоевать себе имя и получить некоторые привилегии (право на душ, пропуск на Стадионы, талон на спортивную форму и т. д.), предназначенные для Атлетов с именем. К тому же, в Спартакиаде участвуют 1056 Атлетов, тогда как в Олимпиаде их всего 264, а масштаб мероприятия нередко гарантирует исключительную боевитость, которая, от предварительных и до финальных состязаний, придаёт групповым забегам и одиночным выступлениям невероятный напор, а любой встрече — очень напряжённую атмосферу. Награды также зачастую соответствуют обстановке, и Победу этих рядовых спортсменов празднуют с жаром и энтузиазмом, известным далеко не всем Победителям Олимпиады. Победители Спартакиады на протяжении трёх месяцев после своего триумфа будут в полной мере пользоваться своим именем и связанными с ним привилегиями; в частности, они получат право на фору в классификационных чемпионатах; и, обычно, как правило, победитель Спартакиады (например, Ньюман, Тэйлор или Лёмё в беге на 200 м) выигрывает и следующий классификационный чемпионат и с этого момента допускается ко всем остальным соревнованиям.

Разумеется, классифицированные Атлеты с презрением относятся к Спартакиаде и к её Победителям. Официальным лицам довольно быстро пришла в голову идея использовать это презрение и превратить его в двигатель оригинального мероприятия; так родилась Система Вызова. Принцип Вызова прост: классифицированный и, следовательно, не участвующий в Спартакиаде Атлет подходит к Победителю сразу же после его победы и бросает ему вызов, предлагая повторить своё достижение. На стадионном жаргоне говорят, что он его «затыкает» или «парирует». Спартакиадовец не имеет права уклониться; самое большее, на что он может надеяться, это победить своего противника благодаря гандикапу, порой значительному, который предоставят ему Судьи и который будет определён Руководителями забега, исходя не столько из степени усталости Победителя, сколько из спортивного уровня «затыкателя»; в общем, чем известнее затыкатель (чем больше у него имён), тем значительнее гандикап, который получит Спартакиадовец. Так, если лё Джонс-Хэмфри-Эрлингтон-фон Крамер-Казанова (по этим фамилиям узнаётся второй спринтер на 100 м из Норд-Вест-W, Олимпийский чемпион и т. д.) бросает вызов Смолетту-мл. (Победителю в беге на 100 м на Спартакиаде), Смолетт-мл. начнёт бег на тридцать метров ближе к финишу, что на такой маленькой дистанции вероятно даст решающее преимущество. Если Джонсу всё-таки удастся победить, он немедленно воспользуется Победой соперника и получит не только его фамилию (Смолетт-мл.), но и фамилии второго (Энтони) и третьего (Гюнтер) в забеге, что, в принципе, будет ему гарантировать значительные привилегии. Если же, напротив, он проиграет, то потеряет свой самый престижный титул, и тогда титул олимпийского Победителя лё Джонса со всеми причитающимися привилегиями будет носить лё Смолетт-мл. (отныне лё Джонс-Смолетт-мл.), которому он бросил столь неосмотрительный вызов.

Система Вызова является обоюдоострым оружием в полном смысле этого слова. Ибо, по первому же требованию толпы болельщиков или какого-нибудь Официального лица, спартакиадовец обязан принять вызов, а любой классифицированный Атлет обязан его бросить. Результат же состязания будет определяться — в момент установления гандикапа между вызывающим и вызываемым, — исключительно настроением Официальных лиц: оно или лишит спартакиадовца единственной Победы, которую он только что одержал, или в мгновение ока низвергнет Атлета, которого могли развратить его предыдущие Победы. И дело не в том, что Официальные лица стремятся искоренить заносчивость; напротив, зачастую они сами её поощряют, они находят в ней повод для забавы. Они любят, когда Победители становятся Богами Стадиона, и, вместе с тем, вовсе не прочь, — внезапно ввергая в Ад безымянных того, кто только что верил, что он навсегда оттуда выбрался, — напомнить всем, что Спорт это школа скромности.




XXV


Несколько раз, как и в ту Рождественскую ночь, я оставался в колледже один или, во всяком случае, единственный из детей. Тогда я исследовал колледж во всех направлениях. Как-то летним днём, я открыл дверь на чердак: там был длинный антресольный коридор, освещаемый крохотными окошками и заполненный чемоданами и сундуками. В одном из этих сундуков, возможно, рядом с украшениями Рождественской ёлки, о которых я уже рассказывал, я обнаружил катушки с киноплёнкой, несомненно, образовательные или предназначенные для катехизиса фильмы, которые я стал разматывать, чтобы посмотреть на свет. Большая часть фильмов была мне неинтересна, и я как можно аккуратнее положил их на прежнее место. На одной плёнке была снята пустыня с пальмами, оазисами и верблюдами; я оставил себе большой кусок из этого фильма, который не уставал рассматривать.

В начале учебного года я придумал довольно любопытную стратагему: объявил своим одноклассникам, что на следующий год еду в Палестину, и продемонстрировал им кусочек киноплёнки, как бы в подтверждение того, что я не лгу; эта операция была не совсем бескорыстной; её целью было получение порций от полдников, которые мои товарищи ели в четыре часа: после установления самого факта моего отъезда в Палестину я обещал то одному, то другому из них прислать ему килограмм, десять килограммов, сто килограммов, ящик апельсинов, этих волшебных фруктов, о которых мы имели исключительно книжное представление; если он отдавал мне половину своего полдника, то на следующий год получал целый воз апельсинов, а в качестве гарантии этой ограниченной сроком сделки, я немедленно вручал ему маленький кусочек киноплёнки. На мои уговоры поддался всего один ребёнок: он отдал мне половину своего полдника, но сразу же после этого побежал к директрисе и нажаловался. Я оказался вором и лгуном. Я был сурово наказан, но не помню, в чём именно заключалось наказание.




Это туманное воспоминание порождает несколько вопросов, которые я так и не смог прояснить. Как получилось, что на протяжении этого периода, должно быть, соответствующего зимним каникулам, и в саму Рождественскую ночь из всех детей я один оставался в колледже, который был в то время полон, но вопреки его изначальному назначению не больными детьми, а детьми-беженцами? Куда они могли уехать на каникулы, и кто давал им в четыре часа дня эти полдники, которых один только я был необъяснимым образом лишён? Но самое главное, откуда я мог знать, что меня должны увезти в Палестину? Это был вполне реальный проект, который разработали тётя Эстер и моя бабушка, убеждённые, что моя мать никогда не вернётся. Бабушка очень хотела, чтобы «ребёнок» (так, называла меня тётя Эстер, о чём я узнал гораздо позже) поехал с ней в Палестину, в Хайфу, к её сыну Леону. Но у Леона и его жены (которую тоже звали Эстер) было трое своих детей и усыновить четвёртого казалось им настолько сложным, что моя бабушка Роза в конце концов уехала без меня, уже после войны, в 1946 году.

В 1943–1944 у моей бабушки было жильё в Виллар. Затем она переехала в детский пансионат в Лане и взяла меня с собой. Насколько я помню, за всё время моего пребывания в колледже Тюренн она ни разу ко мне не приезжала (это, конечно, не значит, что она не приезжала; это значит, что я этого не помню). Логичнее всего объяснить это тем, что я перенёс на один год или на полгода сцену, которая должна была происходить в Лане. Но декорации и детали моего воспоминания, чердак, двор, где разворачивались мои неудачные коммерческие махинации, катастрофа, воплощённая в образе врывающейся директрисы, кажутся мне характерными для колледжа и во всём противоречат обстановке маленького пансионата в Лане, где я помещаю другое воспоминание, такое же сильное, такое же (если не более) мучительное, но совершенно другое.




XXVI


Зачатие детей в W — повод для большого праздника, который называют Атлантиадой.

Женщины W содержатся в гинекеях и подлежат самой бдительной охране, но не из опасения, что они сбегут (их послушание образцово, а представление о внешнем мире вызывает у них страх), а для того, чтобы защитить их от мужчин: и действительно, многие Атлеты, обычно те, кого безжалостные Законы Спорта W отстранили от Атлантиады, почти ежедневно пытаются проникнуть в женское отделение и добраться до спален, несмотря на суровые санкции, карающие такого рода поступки. Специфическая точка зрения на управление обществом W и здесь находит своё оригинальное проявление: строгость наказания, накладываемого на Атлета, прямо пропорциональна дистанции, которая отделяет его в момент ареста от женщин: если его застанут возле заграждения под электрическим током, окружающего гинекей, он рискует быть расстрелянным на месте; если ему удастся пройти зону часовых, он может отделаться несколькими неделями карцера; если ему повезёт перелезть через стену, он будет подвергнут простому наказанию палками, а если ему посчастливится войти в спальню (такого ещё не бывало, но теоретическая возможность этого не исключается), он примет публичные поздравления на центральном Стадионе и получит титул почётного Казановы, что позволит ему официально участвовать в следующей Атлантиаде.

Число женщин в W довольно ограничено и редко превышает пятьсот. Обычай требует сохранять жизнь всем детям мужского пола (за исключением тех случаев, когда они от рождения наделены каким-нибудь пороком, делающим их непригодными к соревнованиям, хотя нередко в пятиборье и десятиборье лёгкая физическая ущербность расценивается скорее как козырь, нежели недостаток), и всего лишь одной девочке из пяти.

До тринадцати-четырнадцати лет девочки живут вместе с мальчиками в Подростковом Доме. Затем мальчиков переводят в деревни, где они становятся новобранцами, а впоследствии Атлетами, девочки же поступают в гинекей. Там на протяжении целого дня они отдаются общественно полезной деятельности: ткачеству футболок, тренировочных костюмов и знамён, изготовлению обуви, пошиву костюмов для церемоний, приготовлению пищи и уборке, если, конечно, в это время не рожают и в течение нескольких месяцев не занимаются младенцами. Не считая их присутствия на Атлантиадах, они никогда не покидают гинекей.

Атлантиады проводятся почти каждый месяц. В этот день, на Центральный Стадион доставляют предположительно пригодных к оплодотворению женщин, снимают с них одежду и выпускают на беговую дорожку, по которой они сразу же бегут. Им дают полкруга форы, после чего за ними стартуют преследующие их лучшие Атлеты W, по два лучших в каждой спортивной дисциплине от каждой деревни, всего (поскольку существует двадцать два вида и четыре деревни), сто семьдесят шесть мужчин. Чтобы догнать женщин, бегунам обычно достаточно одного круга, и чаще всего там же, напротив почётных трибун, на гаревой дорожке или на газоне, их и насилуют.




Этот специфический ритуал, который делает Атлантиаду несравнимым ни с каким другим соревнованием W, имеет, как нетрудно догадаться, несколько примечательных последствий. Во-первых, он совершенно лишает претендентов неклассифицированных (даже если они победили на последней Спартакиаде) и занявших третье место в классификационных чемпионатах (например, Перкинс 400 м W, Шанзер метание Норд-W, Аметел 100 м Норд-Вест-W и т. д.) всех шансов получить женщину, пока они остаются третьими или, a fortiori, неклассифицированными (даже если этот 3-й — 1-й или 2-й в местном чемпионате, отборочных или даже олимпийском соревновании). Во-вторых, большая часть, нередко две трети, а то и больше Атлетов, допущенных к забегу на Атлантиаде, абсолютно ничего не получает, поскольку количество женщин всегда меньше 176 (на самом деле оно редко превышает полсотни). И наконец, учитывая характер соревнования и предоставленные женщинам полкруга форы, очевидно, что в самом благоприятном положении оказываются бегуны на средние дистанции, в крайнем случае, спринтеры на 400 м. Спринтеры на 100 м и 200 м чаще всего выдыхаются, не достигнув цели; стайеры и марафонцы не успевают освоиться на дистанции, редко превышающей один круг стадиона, то есть 550 метров. Что касается не бегунов, то если у прыгунов и имеется иногда маленький шанс, метатели и кулачные бойцы почти всегда выбывают из игры ещё до её начала.

Чтобы компенсировать эти различия и установить хоть какое-то равновесие, Администрация Атлантиад постепенно начала смягчать правила забега и допускать использование приёмов, недопустимых, разумеется, в рамках обычных соревнований. Так, сначала смирились с подножкой, а затем и со всеми остальными действиями, призванными вывести конкурента из равновесия: толчок плечом, удар локтём, удар коленом, отталкивание одной или двумя руками, чрезкожный поджим подколенной мышцы, приводящий к непроизвольному сгибанию ноги и т. д. Какое-то время ещё пытались запрещать агрессивные действия, считающиеся слишком жестокими: удушение, укус, апперкот, «тычок кролика» — удар на уровне третьего шейного позвонка, удар головой в солнечное сплетение («шаровой удар»), энуклеация, всевозможные удары по половым органам и т. д. Поскольку эти наступательные приёмы применялись всё чаще, а пресекать их становилось всё труднее, их, в конце концов, включили в правила. Однако, во избежание того, чтобы конкуренты не прятали под формой оружие (не огнестрельное, применение которого Атлетам, разумеется, запрещено, а, например, налитые свинцом кожаные ремни, используемые в кулачных боях, метательные снаряды, наконечники копий, ядра, диски, всевозможные режущие инструменты, ножницы, вилки, ножи, которые они могли бы раздобыть), что привело бы к извращению соревнований и превратило бы их в резню с непредсказуемыми последствиями (ведь к участию в Атлантиаде представляются лучшие члены деревенских команд, а значит, лучшие Спортсмены Острова), соперникам, как и преследуемым ими женщинам, было предписано выступать обнажёнными. Единственное снисхождение (а оно оправдано, поскольку речь всё-таки идёт о состязании в беге, даже если его старт оказывается достаточно бурным) допускается в отношении обуви с остро отточенными и кромсающими шипами.




XXVII


Я не помню точно, в какое время и при каких обстоятельствах я покинул колледж Тюренн. Думаю, это было после прихода немцев в Виллар, незадолго до их большого наступления на Веркор.

Как бы то ни было, одним летним днём мы с бабушкой очутились на дороге. Она несла большой чемодан, я — маленький. Было жарко. Мы часто останавливались; бабушка садилась на свой чемодан, я — на землю или на километровый столбик. Это продолжалось довольно долго. Мне было уже восемь лет, бабушке — не меньше шестидесяти пяти, и нам потребовалось полдня, чтобы одолеть семь километров, отделявших Виллар-де-Лан от Лан-ан-Веркора.




Детский пансионат, в который мы устроились, был гораздо меньше колледжа Тюренн. Я не помню ни его названия, ни внешнего вида, и во время посещения Лана я напрасно пытался его отыскать, поскольку или вообще не находил ничего похожего или, напротив, думал, что это он, о первом попавшемся шале, стараясь вытянуть из какой-нибудь архитектурной детали, из наличия детской горки, навеса или забора пищу для воспоминаний.

Лишь много позже я узнал, что моя бабушка устроилась в этот пансионат поварихой. И поскольку она практически не говорила по-французски, а иностранный акцент мог её выдать, было решено выдавать её за немую.




Об этом пансионате у меня осталось всего лишь одно воспоминание. Как-то кто-то запер одну девочку в чулане, где хранили швабры. Она просидела там несколько часов, пока её не нашли. Все подтвердили, что виноват я, и потребовали, чтобы я признался: даже если я сделал это не по злобе, или даже если я сделал это, не зная, что так делать плохо, или вообще, если я сделал это не специально, а по недосмотру, запирая дверь на ключ и не зная, что запираю девочку, в любом случае я должен был признаться: действительно, всё послеобеденное время я провёл в игровой комнате (мне кажется, это была не очень большая комната с линолеумом на полу и тремя окнами, которые превращали её в веранду) и, следовательно, был единственным, кто мог запереть девочку. Но я прекрасно знал, что я этого не делал, ни специально, ни случайно, и я отказывался признаваться. По-видимому, мне объявили бойкот, и несколько дней со мной никто не разговаривал.

Несколько дней спустя, — это событие не является другим воспоминанием и остаётся безнадёжно связанным с первым, — мы снова оказались в той же самой игровой комнате. Мне на левую ногу села пчела. Я вскочил, она меня ужалила. Нога распухла колоссальным образом (благодаря этому случаю я узнал, в чём разница между в сущности безобидной осой и пчелой, укус которой может в некоторых случаях оказаться смертельным; шмель вообще не кусается, а шершень, к счастью, встречающийся редко, гораздо опаснее пчелы). Для всех моих товарищей и в особенности для меня этот укус был доказательством того, что девочку запер я: ведь наказал меня сам Господь Бог.




XXVIII


Ни одно спортивное мероприятие W, включая торжественное открытие Олимпиады, не предлагает зрелища, сравнимого со зрелищем Атлантиады.

Безусловно, эта исключительная увлекательность возникает, в значительной мере, оттого, что, в отличие от всех остальных соревнований, которые проводятся в атмосфере строгости и неистовой дисциплины, Атлантиада проходит под знаком полнейшей свободы. Она не нуждается ни в Судьях на линии, ни в Хронометристах, ни в Арбитрах. В обычных забегах, идёт ли речь о предварительных или финальных соревнованиях, двенадцать конкурентов доставляются на старт в железных клетках (напоминающих клетки для скаковых лошадей), которые по сигнальному выстрелу Дежурного по старту открываются одновременно (если, конечно, какой-нибудь остроумный Судья не решил задержать на несколько секунд открывающий решётку механизм одной, двух, а то и всех клеток, что обычно вызывает красочные инциденты). На Атлантиаде сто семьдесят шесть конкурентов помещаются все вместе в стартовой зоне; сеточное заграждение под электрическим током шириной в несколько метров отделяет их на беговой дорожке от женщин. Когда женщины отбегают на достаточное расстояние, Дежурный по старту отключает ток, и мужчины могут пускаться в погоню за своими жертвами. Но речь не идёт, даже в точном смысле этого слова, о старте. На самом деле состязание, то есть борьба, начинается задолго до него. Добрая треть конкурентов практически уже выбыла из борьбы; одни — потому что были так сильно избиты, что теперь безжизненно лежат на земле, другие — потому что из-за полученных ударов и особенно ран на ступнях и ногах, нанесённых обувью с заострёнными шипами, не способны одолеть забег, каким бы коротким он не был.

На Атлантиаде нет, собственно говоря, единой стратегии, гарантирующей победу. Каждый участник должен попытаться оценить свои шансы, исходя из личных особенностей, и определить свою стратегию. Хорошему бегуну на средние дистанции, который знает, что он сможет выдать лучший результат после первых трёхсот-четырёхсот метров забега, безусловно правильнее расположиться как можно дальше от линии старта: чем меньше сзади него противников, тем меньше шансов, что на него нападут до старта. И наоборот, кулачный боец или метатель, который знает, что у него практически нет шансов выиграть в забеге, попытается сразу же устранить как можно больше противников. Таким образом, одни постараются как можно дольше защищаться, другие — немедленно нападут. Основная масса конкурентов, которая не принадлежит к этим двум более или менее определённым группам, никогда не знает толком, какая техника лучше, хотя идеальным вариантом для них было бы подставить своих опасных противников — лучших бегунов — под удар порой до ослепления агрессивных кулачных бойцов.




Эта элементарная схема заметно усложняется из-за возможности альянсов. Понятие альянс не имеет никакого смысла в других соревнованиях: там Победа — единственная и личная, и только из страха репрессий плохо начавший забег спортсмен постарается помочь самому перспективному в этом забеге земляку. Но на Атлантиаде — и это одна из её специфических особенностей — Победителей столько же, сколько завоёвываемых женщин, а поскольку все Победы одинаковы (разумеется, со стороны конкурента было бы утопично преследовать какую-то определённую женщину), то вполне возможно, что одни конкуренты объединятся против других с последующим разделом женщин. В зависимости от объединения стартующих тактические альянсы могут быть двух видов: по землячеству (то есть по принадлежности к одной деревне) и по спортивной специализации. Альянс сразу по двум признакам образуется редко, но эту вероятность вполне можно допустить; зато перемена альянсов двух видов происходит часто и иногда с поразительной быстротой: удивительно наблюдать как, например, метатель молота Норд-Вест-W (Захария или Андерегген) сражается против своего коллеги из другой деревни (Олафсона из Норд-W или Магнуса из W), а затем неожиданно набрасывается вместе с ним на одного из своих земляков (Фридриха, или фон Крамера, или Занусси, или Сандерса и т. п.).




Но даже сама предварительная борьба, разворачивающаяся в зоне старта ещё до забега, есть, собственно говоря, лишь завершение, последнее проявление, высшая перипетия подлинной войны (это слово здесь вполне уместно), которая, хотя и велась вне беговых дорожек, была не менее ожесточённой, ни, зачастую, менее смертельной. Причина этой войны проста: дело в том, что участники любой Атлантиады (два первых в классификационном состязании) назначаются за несколько дней, а иногда и недель до соревнования; с этого момента каждый день, каждый час, каждая минута чревата для будущих конкурентов возможностью избавиться от противников и увеличить свои шансы на победу. Безусловно, эта постоянная борьба, в которой соревнование оказывается лишь финальным рубежом, — один из великих Законов жизни W, но здесь, на Атлантиаде, она находит самую благоприятную область применения, ибо вознаграждение — женщина — незамедлительно следует за Победой.




За кулисами Стадионов, в раздевалках, душевых кабинах, столовых ставятся ловушки, заключаются сделки, устраиваются и расстраиваются альянсы. Самые заслуженные спортсмены стремятся выгодно распорядиться своими советами; покупается снисходительность кулачного бойца: он только сделает вид, что вас ударил, и до самого сигнала Старта можно будет притворяться мёртвым. Группами по пятнадцать-двадцать человек, неклассифицированные «чурки», увлекаемые безумной надеждой получить чаще всего смехотворное вознаграждение — полсигареты, несколько кусочков сахара, плитку шоколада, кубик масла с банкета, — нападают на какого-нибудь Чемпиона из соседней деревни и избивают его до смерти. Ночные сражения разворачиваются в спальнях. Атлетов топят в мойках и гальюнах.

Администрация не может не знать об этих непрерывных сделках. Повсюду висят запрещающие их объявления; они напоминают о том, что этика Спорта не приемлет торгашества, что Победа не покупается. Но Администрация никогда не пыталась предпринять ничего серьёзного, чтобы положить этому конец. Похоже, она приспособилась к происходящему. Для неё это лишнее подтверждение того, что Атлеты хранят бдительность и пребывают в состоянии постоянной боевой готовности, что Закон W исполняется не только на беговой дорожке, но повсюду и всегда.

Все прочие соревнования проходят в полной тишине. Сигнал к аплодисментам и приветственным возгласам подаёт, вскинув руку вверх, Руководитель забега. На Атлантиаде же, наоборот, толпа может (и даже должна) вопить что есть мочи, её улавливаемые микрофонами крики транслируются на полную мощность громкоговорителями, расположенными вокруг Стадиона.

Вопли и стоны — что на дорожке, что на трибунах — оказываются такой силы, а по окончанию забега (когда, наконец, уцелевшим удаётся овладеть своими загнанными жертвами) достигают такого пароксизма, что можно было бы поверить в мятеж.




XXIX


Наступило Освобождение; у меня не осталось никаких впечатлений ни от его перипетий, ни даже от приступов энтузиазма, которые его сопровождали и за ним следовали, и к которым, более, чем вероятно, я был причастен. Я вернулся с бабушкой в Виллар и прожил вместе с ней несколько месяцев в крохотной комнатке, которую она занимала в старой части города.

С началом учебного года я пошёл в муниципальную школу, и именно этот школьный год (возможно, «второй год начальной школы», во всяком случае, эквивалент восьмого[12 - …эквивалент восьмого класса — нумерация классов во французской школе идёт по убывающей.] класса) по сей день является отправной точкой моей хронологии: восемь лет, восьмой класс (как любой другой ребёнок, начавший ходить в школу в нормальных условиях), что-то вроде нулевого года, которому предшествовало неизвестно что (когда же я научился читать, писать, считать?), но из которого я могу машинально вывести всё, что за ним следовало: 1945 год, улица Бош, конкурс на стипендию, с которым связана моя непреходящая неприязнь к дробям[13 - …неприязнь к дробям — слово fraction (дробь) имеет и другие значения: например фракция (парламентская; партийная) или подразделение (воен.).] (как их сокращать); 1946 — лицей Клод-Бернар, 6-ой класс, латынь; 1948 — греческий; 1949 — колледж Жоффруа-Сент-Илэр, в Этамп, я остаюсь в 4-ом классе на второй год, бросаю греческий, выбираю немецкий и т. д.).




Я практически не помню школу, не считая того, что она была местом яростной торговли американскими значками (самыми ходовыми были круглая бляха из жёлтого металла с рельефными инициалами US и подобие медали с изображением двух перекрещённых ружей) и платками из парашютного шёлка. Помню, что одного моего одноклассника звали Филиппом Гардом (об этом я уже рассказывал), и от него я узнал, что, похоже, в этом классе учился ещё и Луи Аргу-Пюи.

Вероятно, именно в эту зиму, я в первый и последний раз в своей жизни скатился, как в настоящем бобслее, по большому спуску вдоль дороги, идущей от Изморози к центру Виллара. До конца мы не докатились: примерно на середине спуска, на уровне фермы де Гард, когда вся команда (в санях нас было семь или восемь человек; сани были помятые и ржавые, но впечатляли своими размерами) наклонилась, чтобы вписаться в вираж, вправо, я наклонился влево, и мы, после падения с высоты в несколько метров (к счастью смягчённого толстым слоем снега), очутились в овраге, подходившем в этом месте к дороге. Не знаю, действительно ли я пережил это происшествие или, как это уже случалось при других обстоятельствах, выдумал его или позаимствовал, но, в любом случае, оно остаётся для меня одним из любимых примеров моей «нарушенной леворукости»: похоже, я и впрямь был левшой от рождения; в школе меня заставляли писать правой рукой; это выразилось не в заикании (кажется, нередком явлении), а в лёгком наклоне головы влево (заметным ещё несколько лет назад), но более всего в почти хронической и до сих пор устойчивой неспособности не только отличить левое от правого (ей я обязан своим провалом на экзамене по вождению: инструктор попросил меня повернуть направо, и я чуть не врезался в грузовик слева; это сказывается и на моей репутации посредственного гребца: я не понимаю, каким веслом надо грести, чтобы, допустим, повернуть лодку налево), но также акцент грав от акцента эгю[14 - …акцент грав от акцента эгю — надстрочные знаки, ставящиеся над гласными для указания их характера: accent aigu (é) — досл, острое или высокое ударение, accent grave (è) — досл, тупое, тяжёлое, низкое.], вогнутое от выпуклого, знак «больше» (>) от знака «меньше» (<), да и вообще различать все формулировки, с тем или иным основанием использующие латеральность и/или дихотомию (гипербола/парабола, числитель/знаменатель, афферентный/эфферентный, делимое/делитель, каудальный/ростральный, метафора/метонимия, парадигма/синтагма, шизофрения/паранойя, Капулетти/Монтекки, виги/тори, гвельфы/гибелины и т. д.); это объясняет и мою склонность к мнемотехническим приёмам, служат ли они для того, чтобы различать левый борт и правый борт, думая о батарее[15 - …левый борт и правый борт, думая о батарее — bâbord и tribord > batterie.], правую сторону и левую сторону сцены, думая о Иисусе Христе[16 - …правую сторону и левую сторону сцены, думая об Иисусе Христе — cour и jardin > Jesus-Christ.], вогнутое и выпуклое, представляя себе погреб[17 - …вогнутое и выпуклое, представляя себе погреб — concave — вогнутое > cave — погреб.], или, более обобщённо, запоминать число Пи (как я хочу и люблю повторять то нужное число для умных…), римских императоров (ЦезАвТиКа, КлавНеГаЛо, ВиВесТиДо, НерТраАдАн, МарКо) или простое орфографическое правило (акцент сирконфлекс с вершины падает в пропасть[18 - …акцент сирконфлекс с вершины падает в пропасть — надстрочный знак (^), ставящийся над гласными в данном случае из двух слов cime (верхушка, вершина) и abîme (пропасть) отмечает только второе.]).

Довольно скоро моя бабушка и моя тётя Эстер вернулись в Париж. Я поехал жить к тёте Берте, золовке Эстер; у неё был пятнадцатилетний сын Анри, и она жила в доме, находившемся в нижней части Виллара, около катка и короткой лыжни, которую называли, по-моему, «Купальни» (была и вторая, «Колокольчики», и третья, «Отметка 2000», намного труднее и намного длиннее). Кажется, дом был большой; что-то вроде шале с большим деревянным балконом. У меня была хорошая комната с кроватью посередине. Как-то я заболел, и вместо лекарства Берта поила меня отваром из вишнёвых черенков, который мне очень не нравился. В другой раз она ставила мне на спину банки, и эта операция остаётся запутанно связанной с регулярными кулинарными занятиями Берты: она вырезала с помощью стакана и в строгом порядке, чтобы экономнее использовать тесто, маленькие кружки, которые раскладывала потом на промасленный противень, его отправляла в печь, и кружки превращались в песочные пирожные или, после ещё более деликатных манипуляций — в маленькие рогалики с начинкой.




XXX


Ребёнок W почти ничего не знает о мире, в котором будет жить. Первые четырнадцать лет жизни ему позволяли, так сказать, вести себя по своему усмотрению и не старались внушать ни одну из традиционных ценностей общества W. Ему не прививали любви к Спорту, его не убеждали в необходимости усилий, его не подчиняли жёстким законам соревнования. Он — дитя среди детей. Никто не воспитывал в нём желание обогнать, перегнать других; его естественные потребности удовлетворялись; никто не противостоял ему, никто не возводил перед ним стену порядка, логики, Закона..




Все дети W воспитываются вместе; первые месяцы матери держат их рядом с собой, в обволакивающем тепле яслей, установленных в гинекеях. Затем их отправляют в Дом Детей. Это длинное одноэтажное здание с широкими окнами, в стороне от Крепости, посреди большого парка. Внутри — огромный зал без перегородок, одновременно спальня, игровая комната и столовая; в одном конце — кухни, в другом — душевые и туалеты. Мальчики и девочки растут здесь бок о бок, в полнейшей и счастливой тесноте. Их может быть до трёх тысяч, пятьсот девочек и две тысячи пятьсот мальчиков, но и неполного десятка воспитателей обоих полов вполне достаточно, чтобы надзирать за ними. Слово «надзирать» здесь, впрочем, не годится. Дети не подлежат никакому надзору; нельзя даже сказать, что они существуют в каких-то рамках; взрослые не исполняют никаких педагогических функций, даже если иногда им приходится давать советы и что-то объяснять; их главная задача — соблюдение санитарного порядка: медицинский контроль, диагностика, профилактика, простейшие хирургические операции: аденоиды, миндалины, аппендицит, вправление и т. д. Самые старшие из детей, подростки тринадцати-четырнадцати лет, заботятся о самых маленьких, учат их убирать постель, стирать бельё, готовить пищу и т. д. Каждый самостоятельно выбирает себе распорядок дня, занятия и игры.




О том, что происходит в деревнях и на стадионах, они имеют самое смутное, почти целиком выдуманное представление. Их владение огромно, его границы заросли колючим кустарником, и дети даже не подозревают, что непреодолимые препятствия — рвы, заграждения под электрическим током, минные поля — отделяют их от взрослого мира. Порой они слышат вдали крики, взрывы, звуки труб, они видят, как в небе пролетают тысячи разноцветных воздушных шаров или торжественно выпущенные голуби. Они знают, что это отголоски грандиозных праздников, на которые они однажды будут допущены. Иногда они подражают им радостными массовыми фарандолами, или же ночами, потрясая горящими факелами, устраивают безумные кавалькады и, запыхавшись, опьянев от счастья, падают вперемешку друг на друга.




Дети навсегда покидают свой Дом на пятнадцатом году жизни; девочек отправляют в гинекеи, откуда они будут выходить лишь по случаю Атлантиад, мальчиков — в деревню, где они станут атлетами.




Нередко у подростка складывается волшебное представление о мире, который его ожидает: грусть, которую он, возможно, испытывает при расставании со своими товарищами, развеивается от уверенности, что вскоре он снова их увидит, и он с радостным нетерпением, а то и с воодушевлением садится в прилетевший за ним вертолёт.




Не менее трёх лет приписанный к какой-либо деревне ребёнок будет оставаться в ней новобранцем, прежде чем станет её Атлетом. Он будет участвовать в утренних тренировках, но не в чемпионатах. Первые шесть месяцев он проведёт в наручниках, в колодках, прикованный по ночам к кровати, иногда и с кляпом во рту. Это так называемый Карантин, и можно без всякого преувеличения сказать, что это самый тяжёлый период в жизни Спортсмена W, а всё последующее — унижения, оскорбления, несправедливость, побои — почти ничто; его невозможно сравнить с этими первыми часами, этими первыми минутами. Знакомство с жизнью W и впрямь ужасающее зрелище. Новобранец пробегает Стадионы, тренировочные лагеря, гаревые дорожки, казарменные проходы; пока ещё он — спокойный и доверчивый подросток, для которого жизнь перемешана с братским теплом тысячи его товарищей, и всё, что ассоциировалось для него с образами пышных празднеств, — крики, триумфальная музыка, взлёт белых птиц — предстаёт перед ним в невыносимом свете. Потом он увидит, как возвращается когорта серых от усталости и шатающихся под тяжестью дубовых колодок побеждённых Атлетов; он увидит, как, открывая рты и издавая хрипы, они внезапно валятся с ног; он увидит, как чуть позднее они бьются, разрывая друг друга на части, за кусок колбасы, за глоток воды, за затяжку сигареты. На заре он увидит, как, напичканные свиным салом и накачанные скверным алкоголем, возвращаются и падают в свою блевотину Победители.




Так пройдёт его первый день. Так же пройдут и следующие. Сначала, он ничего не поймёт. Старшие новички попробуют ему объяснить, рассказать, что происходит, как происходит, что нужно делать и чего не нужно делать, но скорее всего у них ничего не получится. Как объяснить, почему то, что ему открывается, есть не что-то чудовищное и кошмарное, отчего он внезапно проснётся и что сумеет отогнать от себя; как объяснить, почему это и есть жизнь, реальная жизнь, почему каждый день будет именно это, почему существует именно это и ничто другое, почему бесполезно верить, что существует что-то другое, делать вид, что веришь в другое, почему даже не стоит пытаться это скрыть или приукрасить, почему даже не стоит делать вид, что веришь во что-то, что было бы за этим, под этим, над этим? Есть это, и это всё. Есть ежедневные соревнования, есть Победы, есть поражения. Чтобы жить, надо сражаться. Выбора нет. Другой альтернативы нет. Невозможно закрыть глаза, невозможно отказаться. Не от кого ждать помощи, жалости, спасения. Невозможно даже надеяться, что время это уладит. Есть это, есть то, что он видел; порой, это будет менее страшно, чем то, что он видел, а порой, это будет ещё страшнее, чем то, что он видел. Но куда бы он ни обратил свой взор, он увидит это и ничто другое, и только это будет настоящим и истинным.




И всё же даже самые старые Атлеты, даже впавшие в детство ветераны, которые корчат из себя клоунов на дорожке между двумя состязаниями и которых веселящаяся толпа забрасывает гнилыми огрызками, даже они продолжают верить, что есть что-то другое, что небо может быть голубым, суп вкусным, Закон мягким, верят, что заслуга будет вознаграждена, верят, что победа им улыбнётся и что она будет прекрасна.

Быстрее! Выше! Сильнее! Медленно, на протяжении месяцев Карантина, гордый олимпийский девиз впечатывается в умы новобранцев. Немногие пытаются покончить собой, очень немногие по-настоящему сходят с ума. Некоторые всё время воют, но большинство упрямо молчит.




XXXI


Мои первые чтения, о которых я помню, относятся к этому времени. Лёжа на животе на кровати, я пожирал книги, которые мой кузен Анри давал мне читать.




Одной из этих книг был роман с продолжениями. Думаю, он назывался «Кругосветное путешествие маленького парижанина» (это название существует, но есть и много других, очень на него похожих: «Путешествие по Франции маленького парижанина», «Кругосветное путешествие в пятнадцать лет», «Путешествие по Франции двух детей» и т. д.). Это была не одна из больших красных книг Жюля Верна в коллекционном издании Эцеля, а толстый том, объединяющий множество брошюр, каждая с иллюстрированной обложкой. На одной из таких обложек был изображён подросток лет пятнадцати, который шёл по очень узкой тропинке, выбитой посреди высокой скалы, нависающей над бездонной пропастью. Эта классическая картинка приключенческого романа (и вестерна) стала для меня настолько привычной, что я всегда считал, что видел похожие картинки в книгах, прочитанных намного позже, таких как «Замок в Карпатах» или «Матиас Шандорф» — где, совсем недавно, тщетно пытался их отыскать.




Вторая книга была «Микаэль, цирковая собака». По крайней мере, один эпизод из неё врезался в мою память, тот, где четыре лошади вот-вот разорвут атлета на части; на самом деле лошади тянут не его конечности, а четыре стальных троса, связанных буквой х и скрытых под одеждой атлета: он улыбается под этой мнимой пыткой, а директор цирка требует, чтобы он демонстрировал признаки самых ужасных страданий.

Третья книга была «Двадцать лет спустя», впечатление от которой моя память чрезмерно преувеличивает, возможно, потому, что это единственная из трёх книг, которую я с тех пор перечитывал и которую мне случается перечитывать даже сейчас: мне кажется, будто я знал эту книгу наизусть и запомнил столько подробностей, что перечитывать означало проверять, остались ли они на прежнем месте: позолоченные углы стола Мазарини, письмо Портоса, пролежавшее пятнадцать лет в кармане камзола д’Артаньяна, монастырский шпинат Арамиса, футляр с инструментами Гримо, благодаря которому обнаруживается, что бочки наполнены не пивом, а порохом, кусочек бумаги для благовонных курений, который д’Артаньян вложил в ухо лошади, крепкая рука Портоса (размером, насколько я помню, с баранье ребро), которая превращает каминные щипцы в штопор, книга с картинками, которую рассматривает юный Людовик XIV в тот момент, когда д’Артаньян приходит за ним, чтобы вывезти его из Парижа, Планше, скрывающийся у хозяйки д’Артаньяна и говорящий по-фламандски, чтобы сойти за её брата, крестьянин, везущий брёвна и на безукоризненном французском указывающий д’Артаньяну направление замка де Ла Фер, неумолимая ненависть Мордаунта, который просит Кромвеля предоставить ему право заменить палача, выкраденного мушкетёрами, и сотня других эпизодов, целые пласты истории или простые обороты речи, которые, кажется, не только были всегда мне знакомы, но и чуть ли не служили историей: неисчерпаемый кладезь припоминания, повторения, уверенности: слова были на своём месте, книги рассказывали истории; можно было им следовать; можно было перечитывать, и, перечитывая, обретать возвеличенное уверенностью в их обретении изначально полученное впечатление: это удовольствие никогда не иссякало: я читаю мало, но перечитываю постоянно, я читаю Флобера и Жюля Верна, Русселя и Кафку, Лейриса и Кено; я перечитываю книги, которые люблю, и люблю книги, которые перечитываю, и всякий раз с одинаковым наслаждением, будь то двадцать страниц, три главы или целая книга: с наслаждением соучастия, с наслаждением сговора, и даже больше: с наслаждением наконец-то обретённого родства.

В этих трёх книгах было нечто поразительное, а именно, все три были неполными и подразумевали другие книги, отсутствующие и неуловимые: приключения «маленького парижанина» были не окончены (не хватало второго тома), у «цирковой собаки» Микаэля был брат по имени Джерри, герой островных приключений, о котором я ничего не знал, а у моего кузена Анри не было ни «Трёх мушкетёров», ни «Виконта де Бражелона», представлявшихся мне библиографическими редкостями, бесценными книгами, об ознакомлении с которыми когда-нибудь я мог только мечтать (относительно «Трёх мушкетёров» эта мечта довольно скоро сбылась, что же касается «Виконта де Бражелона», то она не могла осуществиться ещё на протяжении несколько лет: помню, что брал его в городской библиотеке и был изрядно удивлён, когда увидел в книжном магазине первые карманные издания, сначала в серии Марабу, а затем в серии Карманная Книга).

Сам Анри уже читал «Трёх мушкетёров» и «Виконта де Бражелона», а также, кажется, «Графиню де Монсоро»; «Трёх мушкетёров» он помнил плохо (но, думаю, достаточно для того, чтобы объяснить мне всё необходимое для понимания «Двадцати лет спустя», например, кто такой Рошфор, Бонасье («эта каналья Бонасье») и леди Винтер, за которую Мордаунт мстит с таким остервенением), зато он находился под сильным впечатлением от чтения «Виконта де Бражелон»: благодаря ему я узнал, как умерли (за исключением Арамиса, ставшего епископом) персонажи, предыдущие и последующие приключения которых мне были неизвестны: Портос, раздавленный скалой, которую он не мог сдвинуть, Атос в своей постели, в тот момент, когда в Алжире умирает его сын Рауль, д’Артаньян, сметённый ядром при осаде Маастрихта, сразу же после того, как его назначили маршалом.

Больше всего меня потрясала смерть д’Артаньяна, потрясала, впрочем, в прямом смысле слова, поскольку Анри рассказывал её, передавая основные перипетии в лицах и с моим участием, на ходу, усадив меня в маленькую ручную тачку, во время долгих поездок, совершаемых вокруг Виллара, к местным крестьянам, чтобы раздобыть яйца, молоко и масло (я помню деревянные формы, используемые для изготовления брикетов масла, и чёткость оттисков — коровка, цветок, розетка — которые они оставляли на масле ещё покрытом белёсыми капельками).

* * *


Проявив настойчивость, я, в конце концов, заставил Анри научить меня играть в подвижный морской бой. Однажды, желая доставить мне особое удовольствие, он принялся мастерить из бумаги две большие доски и корабли, что позволило бы нам устраивать серьёзные сражения. Он почти довёл до конца свою кропотливую работу, выполняя её с тщательностью, которая казалась мне лихорадочной, несомненно, потому, что она отвечала лихорадочности моего ожидания, как вдруг, однажды утром, когда я, вероятно, был особенно несносным, в охватившем его столь же необъяснимом, сколь и яростном гневе, он разорвал и растоптал эти бесценные доски. В последующие годы, я неоднократно рассказывал Анри об этом происшествии, всякий раз напоминая ему, до какой степени оно показалось мне невозможным, нелогичным, почти нереальным, всякий раз вспоминая ощущение чего-то невероятного, испытанное перед этими бумажными досками, превратившимися в клочки. И всякий раз Анри удивлялся тому, насколько его подростковая ярость меня поразила: но, как мне кажется, из этого невероятного поступка я заключаю не то, что Анри был всего лишь ребёнком, а скорее, и в более скрытой форме, то, что он не был, что он уже больше не был тем непогрешимым существом, тем примером для подражания, тем хранителем знания, тем распорядителем уверенности, каким я и дальше хотел его, хотя бы его, видеть.




XXXII


После шести месяцев Карантина вновь прибывший официально объявляется новобранцем. Присуждение звания становится поводом для двух мероприятий. Первое — церемония возведения на престол, которая происходит на Центральном Стадионе в присутствии всех Атлетов: с юношей снимают наручники, цепи и колодки, и вручают знак их новой должности: широкий треугольник из белой ткани, который они пришивают, вершиной вверх, на спине своей формы. Заместитель Руководителя забега или Хронометрист произносит небольшую речь, выражения которой почти не меняются от одной церемонии к другой и от одного Официального лица к другому, и в которой он, приветствуя будущих Атлетов, превозносит ценности Спорта и напоминает о великих принципах олимпийского Идеала W. В завершение церемонии Атлеты и новобранцы проводят дружескую встречу, то есть соревнование, результаты которого не служат основанием для какой-либо аттестации и не дают права на какие-либо награждения.




Второе мероприятие, характера намного более интимного, проходит в казарме деревни. Сначала тайное и подпольное, оно было в конце концов признано Администрацией, которая, согласно своей традиционной политике, даже не пыталась его запретить, а довольствовалась систематизацией его проведения. Цель этого мероприятия — выбрать среди Атлетов того, кто станет покровителем новобранца, то есть возьмётся за его тренировку, будет сопровождать его на Стадионах, обучать спортивным приёмам, социальным правилам, внешним проявлениям уважения, обычаям деревни. Именно он будет приходить новобранцу на помощь всякий раз, когда тот окажется в опасности. Со своей стороны новобранец будет верой и правдой служить своему уполномоченному титулованному опекуну: застилать каждое утро его кровать, приносить порцию каши, стирать его бельё и мыть посуду, прислуживать за обедом; он будет следить за состоянием его спортивного снаряжения, формы, обуви. Помимо этого, он будет служить ему наложником.

Разумеется, чтобы иметь честь покровительствовать новичку, необходимо быть классифицированным спортсменом. Достаточно вспомнить, что личный состав каждой деревни представлен 330 Атлетами, 66 из которых получают регулярную классификацию, то есть выигрывают своё имя в классификационных чемпионатах, и максимум два десятка «чурок», которым удаётся урвать себе личное имя, победив в Спартакиаде. Однако количество новичков колеблется, как мы уже знаем, между 50 и 70. Следовательно, должно быть почти столько же покровительствующих Чемпионов, сколько и покровительствуемых новичков. Но думать, что такое было бы возможно, значит глубоко ошибаться в природе общества W. На самом деле, назначение опекуна определяется результатом поединка, который завязывается между двумя лучшими Чемпионами деревни, то есть теми, кто был олимпийским Чемпионом и чьё имя предваряется артиклем (лё Кекконен, лё Джонс, лё МакМиллан и т. д.). Если в деревне есть несколько Олимпийских чемпионов (частый случай, поскольку на 4 деревни приходится 22 олимпийских Чемпиона), то выбирают преимущественно тех, кто побеждал в так называемых благородных видах спорта: бег на 100 м, 200 м, 400 м, прыжки в высоту, прыжки в длину, 110 м с барьерами, средние дистанции и т. д., до совсем уж безнадёжного пятиборья и десятиборья.




Таким образом, у большинства новобранцев официальным покровителем, как правило, становится один из двух супер-Чемпионов: случается, что право покровительства оспаривается и отстаивается в беспощадном кровавом бою; но чаще делёж происходит с молчаливого согласия сторон и по очереди: каждый Чемпион выбирает себе новичков, сообразно поступлению, и поединок между Чемпионами ограничивается несколькими топическими ругательствами и имитацией рукопашной схватки.

Таким образом, нетрудно представить, как эта установка, изначально регулирующая только отношения между старшими и младшими и несколько напоминающая то, что постоянно практикуется в школе и армии, послужила в W основой сложной вертикальной организации, иерархической системы, которая увязывает всех спортсменов одной деревни в пирамидальную сеть разыгрываемых взаимоотношений, составляющих социальную жизнь деревни. На самом деле, титулованным покровителям вовсе не требуется чрезмерное количество подшефных; они оставляют себе двух-трёх, и продают услуги остальных другим Атлетам. Так возникает клиентура, которой оба главных Чемпиона манипулируют по собственному усмотрению.




На строго местном уровне власть Чемпионов-покровителей огромна, а их шансы на выживание значительно превосходят шансы других Атлетов. Систематически издеваясь, натравливая своих новобранцев и чурок, мешая принимать пищу и спать, они изнуряют тех своих земляков, которых опасаются больше других, тех, кто классифицируется непосредственно вслед за ними в их спортивном виде, тех, кто преследует их по пятам в каждом забеге, в каждом состязании, кто при первой же Победе — они это прекрасно знают — безжалостно им отомстит.




Но система клиентуры так же хрупка, как и жестока. В одну секунду ярость противника или настроение Арбитра может лишить Чемпиона всех его имён, которые он с таким трудом завоевал и с таким остервенением защищал. И тогда масса его приверженцев обратится против него и уйдёт выпрашивать порцию еды, кусок сахара и улыбку у новых Победителей.




XXXIII


У тёти Берты был большой словарь Ларусс в двух томах. Возможно, потому я стал любить словари. Из тётиного Ларусса я помню всего одну цветную иллюстрацию с заголовком «Флаги», которая воспроизводила флаги многих, если не всех независимых государств, включая Сан-Марино и Ватикан. Несомненно, я рассматривал эту иллюстрацию с особым вниманием, потому что в то время мы с Анри изготавливали целую коллекцию американских, английских, французских и русских цветных флажков, с одной стороны, и немецких, с другой (не помню, были ли там ещё другие, например, канадские или югославские), которыми мы отмечали на большой карте Европы, приколотой кнопками к стене, триумфальное наступление союзных армий, о котором нас ежедневно извещала наша газета «Аллоброж» (я гордился тем, что знал, что аллоброги — это народности Савойи и Дофине во времена галлов). Флажки соответствовали армиям, корпусам и дивизиям, причём, кажется, важно было, чтобы на каждом флажке значилось имя какого-нибудь генерала. Я забыл почти все генеральские имена, хотя до сих пор знаю, кто такие Жуков, Эйзенхауэр, Монгомери, Паттон и Омар Брэдли. Моим любимцем был генерал де Лармина. Ещё я питал слабость к Тьерри д’Аржанльё, во-первых, потому что он был единственным известным мне адмиралом, а во-вторых, потому что, по слухам, он был монахом.

* * *


Ещё одно моё воспоминание касается Франсуа Бийу, который также был для меня чем-то вроде идола, особенно с тех пор, как я перестал его путать с Франсуа Бийоном. Его появление в Вилларе стало поводом для гигантского столпотворения. Площадь, в центре которой находился не существующий ныне фонтан, была забита народом. Нам с Анри удалось пробраться к самой трибуне. Анри держал в руках книгу Ильи Эренбурга «Взятие Парижа» (кое-что в этой книге меня удивляло, я никак не мог понять: она была написана русским, а её действие происходило в Париже; в переводе это было не заметно, но каково было в русском тексте читать, например, «улица Кюжа» или «улица Суффло»?). Анри протянул книгу Франсуа Бийу, тот вернул её с автографом. Мне же удалось пожать ему руку, и я, безусловно, был обрадован больше, чем при посещении епископа.

* * *


За газетой я часто ходил на площадь (продавец газет, сигарет, сувениров, почтовых открыток по-прежнему находится на том же месте). В мае 1945 года площадь вновь была забита народом, и я с огромным трудом пробрался в лавку за газетой. На обратном пути я бежал по запруженным восторженной толпой улицам, размахивал газетой «Аллоброж» в вытянутой руке и вопил что было мочи: «Япония капитулировала!»

* * *


Однажды вечером мы пошли в кино — Анри, Берта, Робер, отец Анри, который, кажется, только что приехал из Парижа, чтобы помочь нам туда перебраться, и я. Фильм назывался «Великая белая тишина», и Анри был в восторге от одной мысли о том, что его увидит, — он помнил великолепную историю Кэрвуда, которая носила это название, и весь день рассказывал мне о льдине и эскимосах, о собачьих упряжках и снегоступах, о Клондайке и Лабрадоре. Но первые же кадры жестоко нас разочаровали: великая белая пустыня оказалась не Крайним Севером, а Сахарой, где один молодой офицер по имени Шарль де Фуко, утомлённый похождениями с женщинами дурного поведения (он пил шампанское из туфли), стал миссионером, несмотря на уговоры своего друга генерала Лаперрина, который был тогда ещё только капитаном и слишком поздно прибыл со своим гумом, чтобы спасти его от злодеев-туарегов (в единственном числе: тарги), осадивших его бордж. Я помню смерть Шарля де Фуко: он привязан к столбу, смертельная пуля поражает его прямо в глаз, по щеке течёт кровь.




XXXIV


Граница, отделяющая Спортсменов от Официальных лиц, не является абсолютно непроходимой и потому ещё сильнее маркирована. Обычно крайне лаконичные Законы W — молчание которых уже представляет собой смертельную угрозу подвластным им Атлетам — здесь на удивление пространны: они охотно, тщательно, почти избыточно описывают все те ситуации, которые могут позволить Атлету через нескольких лет соревнований добиться ответственной должности в своей Деревне (Руководитель команды, Тренер, массажист, банщик, парикмахер и т. д.) или на Стадионе, где ему могут предложить целый ряд строго упорядоченных низших должностей (служитель, глашатай, подметальщик, пускатель голубей, носильщик факелов или штандартов, музыкант, писарь, сторож трибун и т. д.




На первый взгляд представляется, что Атлету не очень трудно выполнить надлежащие условия, для того чтобы быть допущенным к той или иной должности и воспользоваться связанными с ней привилегиями; какими бы мизерными они ни казались (освобождение от наряда, разрешение на душ, индивидуальное жильё, постоянный пропуск на Стадион, в раздевалку, в приёмные помещения перед Банкетным залом и т. д.), эти привилегии нередко оказываются необходимыми для элементарного выживания Ветерана. Существует целая система очков, баллов и бонусов, которые учитываются на протяжении всей спортивной карьеры Атлета: суммирование очков происходит таким образом, что, в общем, достаточно четырёх лет регулярных достижений для того, чтобы экс-Чемпион был более или менее уверен в плановом получении привилегированного места. Существуют, однако, различные комбинации Побед, которые позволяют Победителям перейти границу, перескочить барьер в более короткие сроки: за три года, если Атлет возьмёт Брелан, то есть три раза подряд займёт второе или третье место на Олимпиадах; за два года, если он возьмёт Дубль: две олимпийские Победы подряд, достижение, считающееся самым выдающимся, но не подтверждённое в истории W конкретными примерами; всего за один год, за один сезон, если он возьмёт Каре (первое место на классификационном Чемпионате, на двух местных Чемпионатах, в отборочном состязании) или Терц (первое место на классификационном Чемпионате, первое на Отборочных, первое на Олимпиаде), комбинация, которая теоретически кажется наиболее вероятной, но которая на практике встречается крайне редко. Наконец, сообразно духу жизни W, существуют всевозможные системы, скорее всего основанные на чистой случайности: какой-нибудь ничтожный Атлет, закоренелый чурка, абсолютно неспособный ни показать удовлетворительный результат, ни сделать себе Имя, вполне может вмиг стать Официальным лицом: для этого достаточно, например, чтобы его порядковый номер совпал с результатом Победителя.




Изобилие этих Законов, их точность, большое количество и разнообразие предоставляемых ими возможностей могут вызывать впечатление, что Атлету надо сделать совсем немного для того, чтобы стать Официальным лицом. Как если бы Законы W, утверждая желание в равной степени вознаградить расчёт, везение и спортивную заслугу, стремились создать ощущение того, что Атлеты и Официальные лица принадлежат к одной Расе, к одному миру, как если бы все они были одной семьёй, и их объединяла бы одна цель: жизнь во имя Спорта; как если бы ничто их не разделяло: конкуренты соперничают и удваивают свои усилия на гаревых дорожках; толпа товарищей стоит на ступенях и бурно их приветствует или освистывает; Официальные лица сидят на Трибунах; и всех до одного воодушевляет единый дух, возбуждает единый пыл, пронизывает единое исступление!

Но, достаточно хорошо зная мир W, становится понятно, что даже самые мягкие его Законы — это всегда и всего лишь воплощение куда более жестокой иронии. Внешняя щедрость правил, определяющих восхождение к официальным должностям, всякий раз наталкивается на прихоти Иерархии: то, на что указывает Хронометрист, может отказать Арбитр; то, что обещает Арбитр, может запрещать Судья; то, что предполагает Судья, может располагать Директор; то, что дарует один Директор, может отобрать другой. Высшие Официальные лица наделены всей силой власти; они могут дозволить или запретить; они могут ратифицировать волю случая или предпочесть ей случайность собственной воли; они могут вынести решение и в ту же секунду своё решение отменить.




Нет никогда никакой уверенности в том, что в итоге своей карьеры Атлет станет Официальным лицом, а главное — нет никогда никакой уверенности в том, что он им останется. И однако, другого выхода у него нет. Изгнанные из команды и не получившие должности Ветераны, которых называют «ослами», не имеют никаких прав, никаких гарантий. Им запрещено находиться в спальнях, столовых, душевых, раздевалках. Они не имеют права разговаривать, они не имеют права сидеть. Нередко у них отбирают тренировочную форму и обувь. Они толпятся возле мусорных баков, по ночам бродят вокруг виселиц и, не обращая внимания на Охранников, которые стреляют по ним без предупреждения, стараются вырвать несколько кусков плоти из трупов побитых камнями и повешенных побеждённых. Они сбиваются в небольшие группы, тщетно пытаясь согреться и хотя бы на миг обрести в этой ледяной ночи сон.




Работы у низших чинов, честно говоря, не очень много: служащие при душевой небрежно крутят краны с кипятком и ледяной водой; парикмахеры водят стригальные машинки; охранники трибун хлопают длинными бичами; глашатаи дают сигнал к аплодисментам и свисту.




Но ведь нужно, чтобы Люди вставали и строились. Нужно, чтобы они выходили из блоков — Raus! Raus! — нужно, чтобы они бежали — Schnell! Schnell! — нужно, чтобы они входили на Стадион в безукоризненном порядке!




Низшие чины, каков бы ни был их ранг, всемогущи для Атлетов и заставляют их блюсти суровые Законы Спорта с дикой жестокостью, усиленной собственным страхом. Низшие чины лучше накормлены, лучше одеты, они больше спят и чаще отдыхают, но и их судьба полностью зависит от гневного взгляда Директора, от тени, пробежавшей по лицу Арбитра, от настроения или прихоти Судьи.




XXXV


Перед отъездом в Париж, мы провели целый день в Гренобле. Мы не стали подниматься по канатной дороге, ведущей к Гранд Шартрез; впрочем, она и не работала. Вместо этого, мы с Анри пошли в совсем маленький кинотеатр, который назывался, кажется, «Студия»; очень красивый зал с ковром и большими креслами ничуть не был похож на ангар или попечительный клуб, где я бывал на киносеансах. На этот раз мы посмотрели «Частную жизнь Генриха VIII», фильм Александра Корда с Чарльзом Лофтоном в главной роли. Кажется, именно тогда я впервые услышал величественный звук гонга, который предшествует титрам всех фильмов киностудии Ранк. От самого фильма у меня осталась в памяти одна сцена: старый король, слегка выживший из ума, но по-прежнему роскошно одетый и по-прежнему такой же лакомка, втайне от своей какой-то по счёту супруги (перед которой он дрожит, как ребёнок) в одиночестве и с жадностью пожирает целую курицу.




Переезд в Париж длился очень долго. Анри научил меня определять километры, высматривая на правой обочине (когда едешь к Парижу; когда едешь из Парижа это наблюдение почти невозможно: отметки оказываются слишком близко, почти под вагоном, из которого на них смотришь) таблички с белыми цифрами на синем фоне, указывающие количество километров, которые отделяли нас от Парижа, а также сотни метров, обозначенные белыми столбиками, за исключением пятого, который был красным. Эту привычку я сохранил, и с тех пор не проходило, кажется, ни одной поездки на поезде, неважно час она длилась или полдня, без того, чтобы я не развлекался, глядя, как пролетают стометровые, полукилометровые и километровые отметки со скоростью значительно большей, чем во времена нашего возвращения.

Мы выехали вечером и прибыли в Париж на следующий день после полудня. Тётя Эстер и дядя Давид ждали нас на перроне. Покидая вокзал, я спросил, как называется этот памятник; мне ответили, что это не памятник, а просто Лионский вокзал.

Мы сели в дядину машину чёрного цвета. Сначала мы подвезли Анри и его родителей к их дому на проспекте Жюно (герцога д’Абрантес) на Монмартре, а потом поехали к нам, на улицу Ассомпсьон.




Два дня спустя тётя отправила меня за хлебом. Выйдя из булочной, я перепутал направление и вместо того, чтобы идти по улице Ассомпсьён, пошёл по улице Булэнвилье: мне понадобилось больше часа, чтобы найти свой дом.




Затем я пошёл в муниципальную школу на улице Бош. Затем я пошёл на Рождественский праздник, устроенный канадскими солдатами; не помню, какая именно игрушка мне досталась, но она была не из тех, что меня прельщали. Затем, пронося большой красный венок и вышагивая рядом с двумя другими детьми, которые несли один белый и один синий венок, я прошествовал перед каким-то генералом.




Затем я пошёл с тётей на выставку, посвящённую концентрационным лагерям. Выставка проходила в районе Ла Мот-Пике-Гренэль (в тот день я обнаружил, что существует не только подземное, но и наземное метро). Я помню фотографии стен крематориев, исцарапанных ногтями тех, кого травили газом, и изготовленные из хлебных катышков шахматы.




XXXVI


Атлет W почти не властвует над своей жизнью. Ему нечего ждать от проходящего времени. Ни смена дней и ночей, ни ритм времён года не в силах ему помочь. С равной стойкостью он будет терпеть ночной туман зимой, ледяные дожди весной, полуденный зной летом. Конечно, он может надеяться, что его участь улучшит Победа: но Победа так редка и порой так смехотворна! Жизнь Атлета W есть непрестанное, неистовое усилие, изнурительное и тщетное преследование иллюзорного мгновения, когда триумф может подарить ему отдохновение. Сколько сотен, сколько тысяч дробящих часов ради одной секунды покоя, одной секунды тишины! Сколько недель, сколько месяцев изнеможения ради одного часа покоя!




Бежать. Бежать по гравию, бежать по болоту, бежать по грязи. Бежать, прыгать, метать. Ползти. Приседать, вставать. Вставать, приседать. Очень быстро, ещё быстрее, ещё быстрее. Бежать по кругу, падать на землю, ползти, вставать, бежать. Стоять навытяжку — часами, днями, днями и ночами. Лечь! Встать! Одеться! Раздеться! Одеться! Раздеться! Бежать! Прыгать! Ползти! На колени!




Погружённый в безудержный мир, не ведая расплющивающих его Законов, палач или жертва своих соратников под насмешливым и презрительным взором своих Судей, Атлет W не знает, где его подлинные враги, не знает, что он может их победить, что это — единственная подлинная Победа, которую он в силах завоевать, единственная Победа, способная его освободить. Но его жизнь и его смерть кажутся ему раз и навсегда неизбежно вписанными в одну невыразимую судьбу.




Есть два мира — мир Хозяев и мир рабов. Хозяева недоступны, рабы раздирают друг друга на части. Но Атлет W не знает даже этого. Он предпочитает верить в свою Звезду. Он ждёт, когда ему улыбнётся Фортуна. Однажды Боги будут на его стороне, он вытащит счастливый номер, он станет тем, кого божественный случай изберёт и вознесёт к центральной чаше, и там он зажжёт олимпийский Огонь, что даст ему звание официального Огненосца, навсегда избавит его от любого наказания и в принципе обеспечит ему постоянную безопасность. Кажется, вся его энергия отдана этому единственному ожиданию, этой единственной надежде на жалкое чудо, которое позволит ему избежать побоев, порок, унижений, страха. Одна из предельных особенностей общества W — та, что здесь непрестанно вопрошают судьбу: из затёртого хлебного мякиша Спортсмены делают игральные кости, маленькие кубики. Они толкуют полёт птиц, форму облаков, очертания луж, падение листьев. Они коллекционируют талисманы: носок шиповки олимпийского Чемпиона, ноготь повешенного. Игральные карты и карты таро циркулируют по отсекам казарм: случай решает раздел соломенных подстилок, пайков и нарядов на работу. Соревнованиям сопутствует целая система подпольных тотализаторов, которую Администрация негласно контролирует через своих низших чинов. Тот, кто угадывает в нужном порядке номера трёх первых победителей в каком-либо олимпийском Состязании, имеет право на все их привилегии; тот, кто угадывает эти номера в разбивку, получает приглашение на их праздничный ужин.




Певцы в пёстро украшенных одеждах исполняют «Оду к радости». Тысячи голубей и разноцветных воздушных шаров взлетают в небо. Предшествуемые огромными штандартами с переплетёнными кольцами, развевающимися на ветру, Боги Стадиона ровными рядами выходят на дорожку с рукой, протянутой в сторону официальных трибун, откуда их приветствуют великие Сановники W.




Нужно видеть, как эти Атлеты, напоминающие своей полосатой формой карикатуры на спортсменов 1900 года, срываются, прижимая локти к телу, в гротескный спринт. Нужно видеть этих толкателей с чугунными болванками вместо снарядов, этих прыгунов со спутанными лодыжками, которые тяжело падают в навозную яму. Нужно видеть этих бойцов, вымазанных в смоле и утыканных перьями, нужно видеть этих стайеров, прыгающих на одной ноге или бегущих на четвереньках, нужно видеть этих немногих уцелевших марафонцев, хромых, коченеющих, семенящих меж двух рядов Судей на линии, вооружённых розгами и дубинами, нужно видеть этих скелетоподобных Атлетов с землистыми лицами, с согнутыми позвоночниками, эти лысые и блестящие головы, эти исполненные ужасом глаза, эти гноящиеся раны — все эти несмываемые отметины бесконечного унижения, беспредельного ужаса, все эти представляемые ежедневно, ежечасно, ежесекундно доказательства осознанного, организованного, иерархичного уничтожения, нужно видеть, как функционирует эта огромная машина, каждое колёсико которой с неумолимой эффективностью участвует в систематическом истреблении людей, чтобы не удивляться посредственности установленных ими рекордов: 100 метров они пробегают за 23,4 секунды, 200 метров — за 51 секунду; лучший результат прыгунов — 1 метр 30 сантиметров.

* * *


Тот, кто однажды проникнет в Крепость, обнаружит там сначала только анфиладу длинных и серых пустых комнат. Звук его шагов, отражающийся высокими бетонными сводами, испугает его, но нужно, чтобы он продолжал долго идти, пока не найдёт, наконец, скрытые в глубине земли останки мира, который он сочтёт забытым: груды золотых зубов, обручальных колец, очков, тысячи сваленных в кучу одежд, запылённые картотеки, запас мыла очень плохого качества…




XXXVII


На протяжении нескольких лет я рисовал спортсменов с жёсткими телами и бесчеловечными лицами; я скрупулёзно переписывал их беспрестанные бои; я упорно перечислял их бесконечные наградные списки.




Спустя много лет я прочитал в «Концентрационном мире» Давида Руссе следующее:






«Структура лагерей подавления определяется двумя основными ориентирами: «спорт» вместо работы, ничтожный подкорм вместо еды. Большинство заключённых не работает, а это значит, что даже самая тяжёлая работа воспринимается ими как везение. Малейшее задание следует выполнять бегом. Побои, обычные и в «нормальных» лагерях, становятся здесь рутинными пустяками, сопровождающими каждый час дня и даже ночи. Одна из игр заключается в том, чтобы заставлять заключённых очень быстро и много раз одеваться и раздеваться; а также выбегать из Блока и вбегать в него, в то время как у двери два эсэсовца оглушают Haeftlinge ударами Gummi. В крохотном квадратном бетонном дворе людей принуждают устраивать спортивные игры: под ударами хлыста очень быстро и без остановок бежать по кругу; прыгать по-лягушачьи, причём самых медлительных под гомерический смех эсэсовцев бросают в бассейн с водой; бесконечно быстро приседать, не отрывая пятки от земли с вытянутыми вперёд руками; очень быстро (всё время быстро, быстро, Schnell, los Mensch) падать лицом в грязь и вставать по сто раз подряд, затем бегать, умываться, обливаться водой и целые сутки ходить в мокрой одежде».




* * *


Я забыл о причинах, которые в двенадцать лет побудили меня выбрать для размещения W Огненную Землю: фашисты Пиночета сделали всё, чтобы придать моему фантазму предельный отзвук: многие острова Огненной Земли стали сегодня депортационными лагерями.

Париж — Каррос-Блеви 1970–1974




НАПИСАННОЕ АВТОРОМ


Les Choses, Julliard, coll. «Les Lettres nouvelles», 1965, Prix Renaudot.

Quel petit vélo à guidon chromé au fond de la cour? Denoël, coll. «Les Lettres nouvelles», 1966.

Un homme qui dort, Denoël, coll. «Les Lettres nouvelles», 1967, rééd. Gallimard, coll. «Folio», n° 2197.

La Disparition, Denoël, coll. «Les Lettres nouvelles», 1969, rééd. Gallimard, coll. «L’Imaginaire», n° 215.

Les Revenentes, Julliard, coll. «Idée fixe», 1972.

La Boutique obscure, Denoël-Gonthier, coll. «Cause Commune», 1973. Espèces d’espaces, Galilée, coll. «L’Espace critique», 1974.

W ou le souvenir d’enfance, Denoël, coll. «Les Lettres nouvelles», 1975, rééd. Gallimard, coll. «L’Imaginaire», n° 293.

Alphabets, Galilée, coll. «Ecriture/Figures», 1976.

Je me souviens (Les Choses Communes I), Hachette/P.O.L, 1978.

La Vie mode d’emploi, Hachette/P.O.L., 1978, Prix Medicis.

La Clôture et autres poèmes, Hachette/P.O.L, 1978.

Un cabinet d’amateur, Balland, 1979, rééd. Éd. Du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1994.

Les Mots croisés, Mazarine, 1979.

L’Éternité, Orange Export LTD, 1981.

Théâtre I, Hachette/P.O.L, 1981.

Tentative d’épuisement d’un lieu parisien, Christian Bourgois éditeur, 1983.

Penser/Classer, Hachette, coll. «Textes du XXe siècle», 1985.

Les Mots croisés II, P.O.L/Mazarine, 1986.

«53jours», P.O.L, 1989, rééd. Gallimard, coll. «Folio», n° 2547. L’Infra-ordinaire, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1989.

Voeux, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1989.

Je suis né, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1990. Cantatrix sopranica L. et autres écrits scientifiques, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1991.

L.G. Une aventure des années soixante, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1992.

Le Voyage d’hiver, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siècle», 1993.

Beaux présents belles absentes, Éd. du Seuil, coll. «La Librairie du XXe siecle», 1994.

EllisIsland, P.O.L, 1995.

Peree/rinations, Éd. Zulma, coll. «Grain d’orage», 1997.

Jeux intéressants, Éd. Zulma, coll. «Grain d’orage», 1997.

Nouveaux jeux intéressants, Éd. Zulma, coll. «Grain d’orage», 1998.

Les Mots croisés, P.O.L, 1999.




Manuscrits:

Cahiers des charges de La Vie mode d’emploi, présenté par Hans Hartje, Bernard Magné et Jacques Neefs, CNRS Editions et Zulma, collection «Manuscrits», 1993.




Ouvrages en collaboration:

Petit traité invitant à l’art subtil du go, Christian Bourgois Editeur, 1969 (avec Pierre Lusson et Jacques Roubaud).

Oulipo, La Littérature potentielle. Créations, recréations, récréations, Gallimard, coll. «Idées», 1973.

Récits d’Ellis Island. Histoires d’errance et d’espoir, Ed. du Sorbier, 1980 (avec Robert Bober), rééd. P.O.L, 1994. Disponible en cassette vision Seuil (VHS Secam), 1991.

L’Oeil ébloui, Chêne/Hachette, 1981 (avec Cuchi White).

Oulipo, Atlas de littérature potentielle, Gallimard, coll. «Idées», 1981.

Métaux, Sept sonnets hétérogrammatiques pour accompagner sept graphisculptures de Paolo Boni, Paris, R.L.D., 1985 (avec Paolo Boni).

Oulipo, La Bibliothèque oulipienne, Ramsay, 1987, 2 vol.

Présbytère et prolétaires. Le dossier PAL F, Cahiers Georges Perec, n° 3, 1989, Ed. du Limon (avec Marcel Bénabou).

Un petit peu plus de quatre mille poemes en prose pourFabrizio Clerici' Les Impressions Nouvelles, 1966 (avec Fabrizio Clerici).




Correspondance:

«Cher, très cher, admirable et charmant ami…» Correspondance Georges Perec et Jacques Lederer, Flammarion, 1997.




Traductions:

Harry Mathews, Les Verts Champs de moutarde de l’Afganistan, Denoel, coll. «Les Lettres nouvelles», 1974, rééd. P.O.L, 1998.

Harry Mathews, Le Naufrage du Stade Odradek, Hachette/P.O.L, 1981, reed. P.O.L 1989.




Phonographie:

Je me souviens, interprété par Samy Frey, éd. Des Femmes, coll. «La Bibliothèque des voix», cassette, 1990.

Dialogue avec Bernard Noël, Poésie ininterrompue, Je me souviens (extraits), L’écriture des rêves, Tentative de description de choses vues au carrefour Mabillon le 19 mai 1978, Coffret de 4 CD, Production André Dimanche/INA, 1997.




~~~


«В этой книге чередуются два текста; может даже показаться, что они не имеют ничего общего, и всё же они теснейшим образом переплетены, как если бы ни тот ни другой не могли существовать сами по себе, как если бы только при их встрече, благодаря этому дальнему свету, который они бросают друг на друга, могло обнаружиться то, что никогда не высказывается до конца ни в одном, ни в другом, но высказывается до конца лишь в их хрупком соединении.

Один из этих текстов целиком принадлежит области воображения: это приключенческий роман, произвольное, но тщательное воссоздание детских фантазий на тему государства, управляемого олимпийским идеалом. Другой текст — автобиография: фрагментарный рассказ о детской жизни во время войны, рассказ, скудный на подвиги и воспоминания, составленный из разрозненных обрывков, отсутствий, забвений, сомнений, предположений и скудных историй. Рядом с ним приключенческий рассказ выглядит несколько грандиозно или, быть может, подозрительно. И в самом деле он начинается с одной истории и вдруг перебрасывается на другую: в этом разрыве, в этом обломе, который оставляет зависший рассказ в неизвестно каком ожидании, находится изначальное место, откуда вышла эта книга, эти многоточия, за которые цепляются разорванные нити детства и ткань письма».

Ж. Перек


notes



Примечания





1


Посвящается Е — название пятой буквы французского алфавита «е» фонетически совпадает с произнесением ударного личного местоимением 3 лица мн. ч. eux (они). Таким образом, Ж.П. мог посвятить книгу им (родителям?), тёте Эстер (Esther) и кузине Эле (Ela). (Здесь и далее примечания переводчика.)




2


…История с большой буквы — игра на фонетическом совпадении: восьмая буква французского алфавита «h» и существительное hache (топор) произносятся одинаково. «l’Histoire avec sa grande hache» может переводиться дословно как «История с большим топором».




3


…вновь обрести смысл — полисемия существительного «sens». Выражение «trouver (leur) sens» можно перевести здесь как «обрести смысл» и «найти направление».




4


…некоему Уилсону — название острова и фамилия легендарного Уилсона (Wilson) начинается с буквы W.




5


…который в Соединённых Штатах называют WASP — White Anglo-Saxon Protestant, белый, англо-сакс, протестант.




6


…рейсшина чертёжника — le «Té» du dessinateur.




7


…эти многоточия — ces points de suspension можно перевести дословно как: «точки подвисания» или «зависания».




8


…к чему подтверждать — confirmation (конфирмация от confirmer, подтверждать) (ср. с таинством миропомазания в православной вере).




9


…то ли баснословная, то ли вымышленная — игра однокоренных слов fabuleuse (1. баснословная, невероятная, неправдоподобная фантастическая; 2. легендарная сказочная) и fabulée (вымышленная, выстроенная в воображении).




10


«…Сигара!»… «…Писю мой!» — игра строится на омофонии (совпадении по звучанию): six gares (шесть вокзалов) = cigare (сигара) или Pie sept (Пий Седьмой) = Pissette (досл, промывалка / писю мой).




11


…часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший — шарада, где загаданное слово orange (апельсин) состоит из двух слогов: or (золото) и ange (ангел).




12


…эквивалент восьмого класса — нумерация классов во французской школе идёт по убывающей.




13


…неприязнь к дробям — слово fraction (дробь) имеет и другие значения: например фракция (парламентская; партийная) или подразделение (воен.).




14


…акцент грав от акцента эгю — надстрочные знаки, ставящиеся над гласными для указания их характера: accent aigu (é) — досл, острое или высокое ударение, accent grave (è) — досл, тупое, тяжёлое, низкое.




15


…левый борт и правый борт, думая о батарее — bâbord и tribord > batterie.




16


…правую сторону и левую сторону сцены, думая об Иисусе Христе — cour и jardin > Jesus-Christ.




17


…вогнутое и выпуклое, представляя себе погреб — concave — вогнутое > cave — погреб.




18


…акцент сирконфлекс с вершины падает в пропасть — надстрочный знак (^), ставящийся над гласными в данном случае из двух слов cime (верхушка, вершина) и abîme (пропасть) отмечает только второе.