Низкий голос любви
Жоан-Фредерик Эль Гедж


Роман французского писателя Эль Геджа стоит особняком от большинства произведений современной зарубежной литературы. Лиричен ли он? Безусловно. Весел ли? Несомненно. Эротичен? Да! А еще он чрезвычайно, обнажающе психологичен.

История абсолютно безумной любви, манипуляции, гибели. «Низкий голос любви» – роман о женщине, которая при всей своей ранимости, способна уничтожить мужчину, вознамерившегося ее спасти. Эту погибающую губительницу зовут Клер. Желая изменить свой слишком низкий голос, она обращается к специалист Артуру Летуалю. Постепенно связь между ними крепнет, Между ними все чувственно, и сам голос разжигает страсть: на расстоянии, по телефону, они внушают друг другу желание, удовлетворение которого, стремятся отсрочить.

Они знали, что желают друг друга, но не знали, чего друг от друга хотят…


Жоан-Фредерик Эль Гедж

Низкий голос любви


Глава 1


Mне остается голос. Имя и фамилию, если вы так уж настаиваете, ищите и найдете в справочнике опасных адресов.

Я буду звать ее Клер. У нее был низкий голос. Я называл ее «Месье». Она часто беспокоилась о том, считаю ли я ее женственной. Это было существо неопределенного пола. Мы с ней спали сном страсти девять месяцев, с открытыми глазами, без снов и без одеял, так что воздух холодил голую кожу. Мы сворачивались калачиком – жадные влюбленные, – и ничто не могло смежить наши веки. Клер все-таки засыпала, я уж не знаю как. Она ныряла в сон, как в холодную воду, куда бросаются, не раздумывая. Я оставался настороже, сохранял бдительность, подстерегая ее движения и шепоты во сне. Я не слышал ее дыхания только видел, как оно приподнимает ее спину, углубляет ложбинку на пояснице. Ее тело затягивало меня в глубину. Вскоре мне стало не хватать кислорода.

Меня зовут Артур. Артур Летуаль. Я не мертв, но и не жив. Снаружи я, правда, теплый и в должной мере наделен плотью и кровью. Изнутри я высох и выгорел. Шевелюра дыбом, как при ударе током, мышцы бедер свело, я под высоким напряжением, не подходи, – убьет. Если бы патологоанатом, обычно слишком занятый настоящими мертвецами, уделил время моему осмотру, он констатировал бы весьма редкое явление поражение молнией с бикфордовым шнуром. В природе молния действует быстро, как молния. В этой же истории бикфордов шнур горел несколько месяцев, а взрыв длился годы.

Клер зачаровала меня. Я ослабил бдительность. Единственным моим соперником был я сам. Это было не плохо и не хорошо, это был приговор, и я ему не противился. Это стоило мне всех моих сил. Что до нее, я не знаю, сколько сил сожгла она, я никогда этого не знал. О ней я всегда знал мало, а теперь мне неизвестно почти ничего. Я, издавна хваставшийся своим умением слушать и тем, что сделал это своей профессией, до сих пор храню в памяти несколько слов, сорвавшихся с ее губ, и не могу их расшифровать.

Мы ослепили друг друга. Нам нравились наши фрикции. Сделались ли мы чужими? Утверждать это было бы ложью. Я дал ей код моей плоти. Она предпочла вырезать в ней замочную скважину. Через кровоточащую щель эта женщина до сих пор роется в клетках моего сердца. Ничто не закончилось, ключи остались у нее Она живет в выросте страсти, временном органе остывших ласк и оскорбительного желания. Она поселилась там на всю мою жизнь. Она проникает в мои сны, мои ночи, мои дни, мои часы, мои секунды, мои умолчания, мои тайны.

Что ж, как ей будет угодно.

Меня зовут Артур Летуаль. Я никогда больше не буду говорить о себев первом лице единственного числа. Я больше не един. Я ни для кого больше не первое лицо.

.

Артур до сих пор сохранил отметины Клер. Шрамы от ее ласк Он ее ненавидит. Он ее любит. Иногда его снова охватывает безумие. Он ее любит. Он ее ненавидит.

На входе в глагол «ненавидеть» – несет караул страж с секирой. «На!» – топор разрубает слово, оставляя рану в самой середине Дальше еще вибрирует «и», слабо откликаясь на влажный и зовущий, плотский аккорд в «любить», полный нежности: люблю твою любовь во мне, – ты любишь мое тело на губах люблю эти слова в моей плоти, ты любишь мой голос на своей коже. Созвучие распалось в разлуке звуки возненавидели друг друга. Лезвие паузы упало, как нож гильотины.

Артур и Клер любят друг друга. Артур и Клер ненавидят друг друга.

Вдвоем они создали это чудовище, – это глагол «любить», искаженный чудовищным увечьем. Вооруженная незримой секирой, лишь угадывающейся в голосе, Клер зарубила Артура, вывернула ему хребет под нечеловеческим углом, так что он хрустнул и сломался.

Основные события этой истории произошли ночью. В самый свободный час, самый опасный час. Настало время рассказать о битве – без анестезии.


Лето прошлого года


Низкий голос Клер мурлычет слова, которые нельзя повторить – они бросаются в голову, шарят ниже пояса, берут за яйца. Мужчина останавливает ее. Их силуэты сливаются в один. Голова. Клер закинута, мужская рука схватила ее косу у самых корней, обсидианово-черные волосы сверкнули в ореоле фонарей. Половина тени извернулась, и создание распалось надвое. Коса вырвалась и хлестнула мужчину по щеке. Хлесткий бич обжег кожу до глубины. Мужская рука обнимает беглянку. Двухголовая тень снова слилась, исказилась, задрожала в водопаде срывающегося дыхания. Они входят в подъезд. Звук шагов по плитам холла. Кожа, – влажная от жары. На стекле лифта надпись: «Сегодня света нет». Они втискиваются в кабину, дверь со скрипом закрывается за ними, сжимающими друг друга, будто в схватке. Внутри жаркая темнота. Рука мужчины ложится на юбку, сжимает в ладонях обтянутые кожаной юбкой ягодицы. Он тяжело дышит. Она смеется перечно-пряным горловым смешком наслаждения и бегства и отталкивает его. Мужчина снова на нее набрасывается. Она шепчет: «Вы, мужчины, только и умеете, что скакать в атаку с саблей наголо. Потерпи».

Он образумился. Вздрогнув, они отлепились друг от друга. Красные цифры этажей сменяют друг друга, их лица вспыхивают и гаснут. Кабина остановилась. Они вышли, она первая, держа его за эрегированный член, выступающий под фланелью. За дверью, мимо которой они проходят, залаяла собака. Они идут по коридору с красным ковром. Звякает связка ключей, ключ поворачивается в скважине. Один поворот – мяуканье, еще два поворота – и когти царапают дверь. Дверь приоткрылась – у лодыжек два сверкающих глаза, четыре клыка, кот трется светло-серой грудкой об икры Клер.

Она входит, мужчина за ней. Ее хватка через ткань брюк делается крепче. Бирманский кот с мехом облачного цвета гибко шмыгает меж ее босоножек Двойное существо превращается в тройное. Ласками обмениваются двое людей и зверек. Клер не отпускает отвердевшую плоть мужчины, а он языком пробует ее плечо на вкус. Он расстегивает пряжку пояса со звуком выхватываемого из ножен лезвия. Он обнимает ее за шею, снимает тонкий шелковый шарфик, который планирует на пол медленным осенним листом. На шелковую добычу бросается кот.

Губы Клер наполнены словами, молчанием, соком. Мужчина стонет. Кот напрягся, ощерился, как лисица. Глубоко в глотке рокочет звук, долгий и угрожающий. Клер опускается на колени, пытается задобрить зверя, почесывая ему головку между ушей. Он покусывает хозяйку, та вздрагивает, но не отдергивает руки. Мужчина снова идет в атаку Он натыкается на подушку, что-то легкое и твердое откатывается по полу к подножию большойвазы с лилиями. Его короткие волосы касаются лица Клер, колючая щека трется о нежную кожу. Шершавый язычок кота лижет ладонь хозяйки. Глаз мужчины оказывается в зоне досягаемости его лапы.

Он выпускает крючковатые когти, вонзает, втягивает, вонзает, две молниеносные атаки без предупреждения, – порванная кожа предплечья. Мужчина пытается стряхнуть пушистую пиявку, вгрызающуюся в его плоть. Без единого звука, сжав челюсти, он бьется, словно охваченный пламенем. Зверь шипит и плюется, сощурив глаза до щелок В нем просыпается память о предках-хищниках, когтистые задние лапы царапают живот, стремясь выпотрошить чужака, который бьет его ладонью по спине с жалобным криком жертвы. Зверь отпускает его, на долю секунды зависает в невесомости, лапы царапают воздух и ударяются о паркет. С напряженной спиной и зияющей пастью зверь испускает боевой крик Немо кривя рот, раненый сжимает одну руку другой, как сухую ветку. Кожу прорезает кровавая линия. Клер отстраняет его мягко, но решительно. Он не в состоянии противиться. И вот он вышел. Она закрывает за ним дверь, зовет бархатным голосом: «Янус!»

Тишина. Она нажимает носком ноги на выключатель. В золотистом свете становятся видны маски и слепки рук на стенах. Клер зовет снова, натыкается на твердый и легкий предмет, который упал рядом с вазой, ложится на пол. Победоносный хищник идет к ней.

Застывает в центре комнаты. Потягивается выставив вперед передние лапы. Выгибает спину, усы у пола, хвост задран вверх. Застывает с напряженными мышцами. Божество с барельефа. Расслабляется и валится на бок. Хозяйка запускает пальцы в густой мех на груди. Язычок шершаво вылизывает тыльную сторону руки, указательный палец, большой, ладонь. Треугольная головка ложится на паркет. Кот широко зевает, тихо закрывает пасть, но клык еще виден под губой, запятнанной кровью.

Клер приглушает свет, подбирает твердый и легкий предмет, упавший рядом с вазой, заворачивает его в тонкую бумагу и прячет в деревянную шкатулку до завтрашней церемонии.

Мужчины на один вечер Клер утомляют. Обычно она задумывается, когда же найдет того, кто выдержит испытание хищником. Но сегодня вечером это даже не пришло ей на ум.

«Ах, Янус, мой Янус». Она улеглась в постель, и кот лег рядом с ней. Во тьме блеснули четыре глаза.

* * *


– Вы делали то, о чем я просил?

– Да. Каждый день.

– Вы были одни?

– Да. Я делала это по вечерам.

– По вечерам?

– Да. По вечерам я бываю одна.

– Лучше не заниматься этим вечером. Сразу после этого лучше не засыпать. Выберите другое время, тогда пользы будет больше, да и удовольствия. И лучше на полу, чем в постели, а? А потом, на этом не стоит останавливаться. Продолжайте, но в другой позиции. Хорошо. Разденьтесь, прошу вас. Так вам будет удобнее. Трусики оставьте. Одну руку положите на грудь, другую на пупок. Чувствуете, как расслабляется живот? Не кивайте. Не двигайтесь. Я вижу, что вы меня поняли.

Артур Летуаль включает видеокамеру, закрепленную на треножнике. Потрескивание мотора сливается с завыванием ветра за окном. На металлической тумбе – монитор, усилитель, спектрограф, мигают красные цифры. В большом зеркале отражается обнаженное тело девушки: смуглая кожа, черные волосы, закрытые глаза, левая рука поднята к груди, правая прикрывает пупок Она лежит не прямо на черной коже кушетки, а на длинном прямоугольнике белой бумаги. Артур Летуаль сидит у изголовья: «Итак, повторим. Начните со вздоха… Да… Напрягите правую кисть и предплечье. Внимательно следите за тем, как распределяется напряжение… Да… Так… Теперь вздох звучит правильно. Согните правую ногу. Миллиметр за миллиметром. Не дышите. Нет, нет, нет, запомните, что сейчас вы это сделали слишком быстро. Давайте снова. Согните левую ногу. О-о-о-очень медленно. Левую руку. Поднимите левое плечо. Медленно. Вздоххх… Приподнимите голову, миллиметр за миллиметром… Сразу расслабьтесь – и вздох… Дышите нормально. Можете двигаться. Черт!»

Раздался гнусавый голос интерфона – веки молодой евразийки недовольно дрогнули. Артур Летуаль покосился на видеоэкран: там в беловатом тумане виднеются три стоящие девочки с ранцами на плечах. Громкоговоритель придает детским голосам металлический тембр. «Да, войдите». Три девочки заходят в зал ожидания. Их приглушенный разговор больше не искажает электроника.

– Начнем сначала. Выдыхайте. Горло не зажимается, хорошо. Я считаю до восьми. Внимание, грудь вперед. Выдыхайте. Оденьтесь, пожалуйста. Следующее упражнение. Прочитайте вслух этот текст…


Из холла доносятся смешки. «Шли бараны по дороге, Промочили в луже ноги. Кто не хочет воду пить? Выходи, тебе водить!»

Летуаль поднялся, чтобы утихомирить девчонок, но не успел нажать на ручку двери, как она приоткрылась и длинная голая рука в тяжелом медном браслете протянулась к застекленному книжному шкафу в углу. Костлявые пальцы схватили прозрачную коробку с макетом человеческой гортани. Девочки за стеной смеются. Летуаль просит даму в браслете успокоить их. Она закрывает за собой дверь. Но вот тишина восстановлена – Летуаль снова садится в кресло и берет на колени синтезатор. Молодая евразийка, напрягая шею, прерывающимся голосом начинает читать текст с листа, чуть дрожащего в ее пальцах.

– О дааама глубиныы…

– Слишком сильная модуляция – у вас сбивается дыхание. Тщательно выговаривайте каждую букву. «О дама глубины»…

– О дама глубины…

Звонит телефон.

– Прошу прощения. Алло. Да, мадам… мадемуазель. Я вас удивил? Обычно по телефону вас путают с мужчиной? Действительно, я не обманулся. Оно и к лучшему, знаете ли, ведь голос – моя профессия. Вероятно, вы страдаете вирилизацией гортани. Не обязательно тяжелой, но не будем забегать вперед. Когда? Двенадцатого июля. На следующей неделе. Номер телефона? Ваша фамилия? Если секретарша вам не перезвонит, приходите в назначенное время. До свидания. – Он повесил трубку. – Очень хорошо… Продолжим. «О дама глубины»…

– О дама глубины, зачем же на поверхность, нарушив водной глади вернофть…

– Обратите внимание на звук «с»… Повторяйте за мной: «сакс»…

– Факс…

– Нет! Сакс…

– Сакс.

– Хорошо. Сакс и фон.

– Факс и фон.

– Да нет же.

– Саксифсон.

– Еще хуже.

– Сакс и фон.

– Наконец-то. Так, дальше.

– Мадам, кто я для вас? Ведь вы так молчаливы, не прячьтесь боязливо, настал свиданья час.

– Well, very well! Ну вот, теперь все звуки встали на место, заметьте!


Пациентка ушла. Женщина с обнаженными руками заглянула снова и поставила на этажерку макет гортани.

– Я домой, Артур. Завтра придешь?

– Утром нет. К десяти мне надо на похороны Станислава Дорати. То есть на самом делея еще не решил, пойду ли.

– Твой бывший пациент? Иди обязательно. Я-то на похороны явлюсь, только когда настанет моя очередь. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Он свернул белое бумажное полотенце, на котором лежала пациентка, смял его, поднес бумажку к носу, понюхал и кинул в корзину. Дернул за рулон, покрыл кожаную кушетку свежим полотенцем, погасил свет, закрыл дверь и ушел.

* * *


До пяти лет Артур Летуаль не сказал ни слова. Впрочем, это не значило, что ему было нечего возражать. С первыми же словами терпеливый ребенок проявил нетерпение. Теперь, став взрослым, он знает, что молчаливое детство оставило на нем свой отпечаток. Иногда его знакомые чувствуют, что ему хотелось бы замолчать и вернуться к прежней неторопливости, но он забыл ее секрет. С тех пор как Артур Летуаль заговорил, он торопится. Он пока в том возрасте, когда эскалаторы и движущиеся дорожки нужны не для того, чтобы отдыхать, а длятого, чтобы быстрее добраться. До кладбища.


Поезд кольцевой дороги сотрясает землю так, что содрогаются плоть живых и кости мертвых. Прежде чем войти в арку входа, Артур поднял голову. На камне фронтона выгравировано: «Смерть освобождает».

Его окружило благоухающее облако – мимо идет кладбищенский работник, неся огромный венок, словно танцовщик балета прима-балерину. На ленте, приколотой по диагонали, – слова: «Станиславу Дорати. Оркестр». Артур идет следом – он не видит лица букетоносца, но слышит, как он о чем-то спрашивает распорядителя похорон. Тот подошел к нему с видом, подобающим случаю, чинно сложив руки на высоте гульфика. Из-за прямоугольных стекол очков тускло поблескивают желтоватые глаза.

– Это куда отнести? Это для Дорати, певца.

– Дорати? Аллея двадцать один.

– Двадцать один! Далеко же забрался этот тенор.

– А почему ты не вошел через улицу Пти-Рюиссо? Так было бы короче.

– А тот вход открыт?

– Еще бы – Жорж вечно забывает его закрыть. По ночам кто угодно может войти. Вообще-то Дорати был не тенор, а контртенор.

– А в чем разница?

– Тенор – это мужчина. Контртенор – мужчина, который подделывается под женский голос.

– Не по мне это.

Человек с венком удаляется, венчики гладиолусов пляшут у него над головой. Под чугунным небом Артур идет по дорожке между двумя рядами склепов. Воздух с садистской регулярностью прорезает звук пилы Артур сворачивает. Он знает эти аллеи наизусть, он ходил по ним с детства. Здесь он похоронил отца. Сейчас он навестит его могилу. Прогремел гром. Капли впитались в цемент крестов. Артур укрылся под липой. Капли щелкают по листьям. Люди, идущие к месту погребения, тихо переговариваются. Гравий скрипит под подошвами. Шаги, тихие голоса, шорох одежды наполняют влажный воздух кладбища звуковым туманом, столь же неопределенным, как граница между живыми и мертвыми; пленка жизни, готовая разорваться при любом неверном шаге. Летуаль видит, как они приближаются. Люди в трауре обступают поставленный на штатив микрофон. Не выходя из своего убежища, Артур оказывается в середине группы молодых людей в костюмах, с набриолиненными волосами и скрипичными чехлами в руках. Он отходит от них, возвращаясь в ряды приглашенных. Под его подошвами оглушительно шуршит цемент. Женщина с накрашенными губами, в повязанном на шею платке, уже запятнанном круглыми каплями дождя, склонилась к нему, щекоча дыханием ухо.

– Я знаю вас, Летуаль. Это вы прооперировали Дорати. Вы вернули ему голос. А теперь он умер.

– Да. Мне трудно в это поверить.

Дождь прекратился, среди облаков прорезались кусочки ярко-голубого неба. От одетого в траурный костюм распорядителя церемонии ни на шаг не отходит лайка с ледяными глазами. Он приглашает к микрофону мать усопшего. Шестидесятитрехлетняя мать обращается к сыну, которому суждено навсегда остаться сорокашестилетним. Крупная капля, упавшая с каштана, разбилась о пластиковый пакет, которым она прикрыла волосы.

– Опять родители хоронят детей. Это неправильно, милый сыночек… Ты больше не позвонишь мне, как звонил всегда по утрам в семь тридцать, чтобы мой день был солнечным. В семь тридцать, каждое утро! А теперь кто проводит меня до конца пути? Прощай, мальчик мой дорогой. До скорого свидания.

Пожилая женщина отходит от микрофона. Слово берет ведущий церемонии: «Друзья мои, Станислав Дорати пожелал, в свою очередь, сказать нам несколько слов». Он подходит к постаменту, покрытому тканью, на краю свежевырытой могилы, и сдергивает ткань. Лицо усопшего. Это не посмертная маска. Веки не сомкнуты, глазные орбиты не пусты. Два стеклянных глаза с цветными ирисами смотрят на застывшую толпу. Люди прижимаются друг к другу, некоторые сдерживают рыдания. Распорядитель нажимает на клавишу С еле слышным щелчком включается громкоговоритель: «Это я, друзья мои. Я знаю, что вы здесь. А я тоже здесь, но как бы и не здесь. Я в своей любимой позе: я лежу. Мне эта поза всегда нравилась. В ней я испытывал удовольствие, чувствовал себя защищенным – эта поза не знает себе равных. Сейчас светло? Темно? Впрочем, теперь мне это не важно. Я возвращаюсь к земле. Я вращаюсь с ней. Земля прижимается к коже – что бы я ощутил, если бы не был мертв? Я больше не чувствую голода, холода, жажды. Я ничем больше не владею, я свободен. Но дело не в том, что я ничего не чувствую. Это другое. Мне на все наплевать. Да это просто праздник Ничто тебя не держит, нет больше запретов. Отдых. Полное расслабление. В этом мне всегда было отказано при жизни. И еще два слова, прежде чем умолкнуть навсегда. Мама, ты родила меня на свет, ты дала мне голос. Спасибо. Доктор Летуаль, вы возвратили мне его. Спасибо».

В тишине люди оборачиваются, вопросительно переглядываются.

– Доктор Летуаль? Кто это такой?

– Я его знаю, но не вижу здесь.

– Он здесь, я заметил.

– Тихо!

Голос Станислава Дорати устремился к небу. В волнующейся толпе лишь Артур и мать покойного, с лицом, застывшим под пластиковым пакетом, сохраняют неподвижность и молчание.
		Дайте мне умереть.


		Что вам от меня надо?


		Утешать меня?


		Сейчас говорит моя тревога, моя боль.


		Да, говорит мой рот, но немое сердце.


		Дайте мне умереть.


Ведущий немым движением руки приглашает собравшихся к скорбному молчанию. Колонна людей в трауре продвигается к прямоугольной открытой ране, которая зияет в земле и которой сейчас предстоит закрыться. Во исполнение желания усопшего каждый по очереди бросает что-нибудь в могилу: эбеновый портсигар, бутылочку коньяка, мобильник (включенный), солнечные очки, японскую фарфоровую чашку и лакированные палочки для еды, метроном. Убежавший от родителей ребенок поскальзывается на краю ямы и съезжает вниз, прямо на венок Из подношений умершему он выхватывает метроном, сдвигает с места маятник, который начинает отбивать ритм, хватает сотовый за антенну и барабанит по деревянной крышке гроба щебеча: «Алё, алё!»

Процессия все идет. Слышен тихий диалог:

– А Клер не пришла?

– Да нет, она здесь; это вроде бы она принесла скульптуру, то есть маску, вон там, у края могилы.

– Разве она не муляж туда бросила? А голос у нее все такой же низкий?

– Все ниже и ниже, насколько я знаю.

– И она ничего не делает, чтобы его исправить?

– Когда-нибудь она к этому придет.

На другом конце вереницы людей мраморщик и резчик по камню, опустив глаза, с серьезным видом внимают ведущему церемонии, который распекает их вполголоса. «Господа, произошло недоразумение. Вы внесли в счет 176 букв, но мы насчитали только 134. Вы посчитали слишком много слов. Что касается текста, еще раз напоминаю: нам нужно только самое главное – имя, дата рождения, дата смерти и следующая фраза: "Он пел свою жизнь. Он спел свою смерть". И точка. Ну так сколько это будет стоить?»

Дождь прошел. Пригревает солнце, вода испаряется с каменных плит. На расстоянии нескольких шагов стоящая под тисом женщина в серой замше наблюдает за сценой глазами цвета серой озерной воды. На кончиках ее ресниц дрожит слеза. Слеза готова упасть и затеряться, впитавшись в землю. Но сероглазая женщина подносит к щеке шейный платок желтого шелка, и он выпивает каплю горя. Мокрая земля источает терпкий запах, от нее поднимаются ниточки пара. Если бы усопшие покуривали вечную сигару, она искала бы взглядом ее красный огонек, успокаивающий путеводный фонарик, и он, петляя меж склепов, показал бы дорогу, по которой она могла бы прийти к мертвым, чтобы с ними побеседовать.

Артур ничего не заметил, он двигается дальше в медленно идущей цепочке людей. Дойдя до открытой могилы, он видит маску покойного – на помосте, в деревянном ящике. Он останавливается перед открытой могилой, не в силах отвести взгляда от стеклянных глаз маски. Наконец ему это удается, и он фокусирует взгляд на деревянной крышке гроба, в который заключено тело человека, пациента, доверившего ему некогда свои голосовые связки. Поблескивающее лаком дерево напомнило Артуру другой гроб – тот, в который положили его отца. Тогда Артур не знал, что такое смерть; он и теперь этого не знает. Знакомый голос нарушил глубокую задумчивость.

– Летуаль, сколько лет, сколько зим!

Артур полуобернулся и встретил доброжелательный взгляд блестящих глаз Сержа Максанса, который протягивает ему руку в перчатке. Вечность. Артур глядит на эту обоюдоострую руку, протянутую бывшим преподавателем и наставником на краю могилы, и колеблется.

– Позвоните мне, пообедаем как-нибудь вместе?

Максанс подкрепляет свое предложение полуулыбкой. Артур не может решиться. Люди в траурной очереди проявляют признаки нетерпения. Максанс берет Артура под руку и отводит в сторону. Тот не противится твердости старшего друга, склонившегося к нему, чтобы пробормотать интимным шепотом сквозь густые усы: «Прошлое осталось в прошлом: кончено, забыто и похоронено. Теперь-то вы твердо стоите на ногах, и я этим горжусь». Наступает молчание, Летуаль мямлит ответ. Словно подталкиваемый дующим в спину ветром неловкости, он направляется к могиле своего отца. В эту минуту в воротах показывается силуэт мотоциклиста. Артур не сразу замечает, что это женщина. Куртка серой кожи сужается в талии и расширяется на бедрах. Прямая спина, гордая осанка, угловатый силуэт притягивают внимание Артура словно магнит, хотя он не видит лица. Мотоцикл взрыкивает, тявкает, набирает скорость. Силуэт женщины-кентавра растворяется в шуме улицы, оставив только нетерпеливое беспокойство и защемившее сердце. Она исчезла, ну и ладно, общаться с женщинами у него нет больше желания… желания делать первый шаг.

Отказавшись от идеи посетить могилу отца, он ускоряет шаг и направляется к выходу. Подходит к своему кабриолету старинной модели. Черепаховая кошка расселась прямо на капоте. Артур вспоминает междометия «кыш!», «брысь!», бьет в ладоши, топает каблуком, хлопает по капоту, ударом ноги опрокидывает железную мусорную урну. Все впустую – напрасные усилия. И тогда кошка потягивается и спрыгивает на землю.

Он ведет машину быстро. Поднимает глаза на полотняный потолок, только что истоптанный кошачьими лапами. Надо смыть оскорбление. Энергичным движением он вертит ручку, отчего автомобиль заносит, и встречная машина тревожно мигает фарами, опускает капот и едет с опущенными стеклами, без крыши, без укрытия, в реве мотора, подставив лоб ветру – так, как он любит.


Глава 2


– Летний свет. Слишком яркий. – Ясновидящая задергивает занавеску – Тень лучше.

Женщина с длинными седыми волосами говорит на осторожном французском языке путешественниц. Она произносит слова так, будто пользуется ими впервые, как редкой привилегией. Ей присущ акцент, сохраняемый иногда, еще много лет спустя после прибытия в Париж, эмигрантами и изгнанниками. Доброхоты советуют исправить этот дефект речи, а они, напротив, желают сохранить его, ведь это не мертвое воспоминание, но живая материя, часть прошлого в настоящем – прошлого, наполненного родными голосами, запахами и шумами далекой родины.

– Ты принес кассету?

– Вот.

Они сели напротив друг друга за столик для бриджа. Ясновидящая нажимает кнопку магнитофона. Их беседа записывается. Она включает часы. Секунды сменяют друг друга, сияя голубым светом. «Я долго изучала твои бумаги. Настало время действовать. Ты вступишь в борьбу с враждебными силами, с которыми трудно совладать. Но у тебя есть кой-какие козыри. Придется тебе хитрить, как крупному политику. Для тебя начинается период, отмеченный цифрой 1. Это значит "великое начало". – Она закрывает глаза. – Ты стоишь на пороге новой жизни. Первая жизнь, стихия огня, была сильнее. Во второй жизни главной будет стихия золота. Ты твердо вступишь на путь перемен, путь ранее неведомых тебе потрясений. Помни о словах учителя Заратустры: "Всегда переплывай море, дабы утишить гнев черных звезд". Не бойся. У тебя будет знамя власти. Ты под защитой малого солнца. Ты можешь вступить на этот путь. А теперь я поработаю над тобой. Иди сюда. Ложись».

Он ложится на живот, положив подбородок на подушечку. Она растирает руки крупной солью, трет ладони одна о другую. Кончиками указательного и большого пальца касается позвонка между лопаток.

– Ты нес что-то тяжелое. Тебя ударили?

– Нет.

– У тебя сместился пятый спинной позвонок. Позвонок сердца. В твою жизнь вошла женщина?

– Насколько я знаю, нет!

– Насколько ты знаешь… Эта женщина корнями не только из Франции. Она проживает сейчас вторую жизнь, как и ты. Она разрушила прошлую любовь, прежде чем строить новую, это мудро. Она заперлась в своем сердце, чувствуя одиночество и желание любить. Помни, она отвергает сексуальную любовь. Если мужчина набрасывается на нее, она его отталкивает – или берет, но если берет, сразу же отбрасывает. Надо быть терпеливым, ее энергии иссякли. Она потеряна, она ранена, она одичала, она нападает на того, кто захочет исцелить ее. Но ты действуешь на тело этой женщины. Я вижу это. На дыхание ее тела. Это ей и нравится, и не нравится. Ты для этой женщины благотворен. Естественен. Ты приносить ей доверие. Тебе не терпится? Не надо нетерпения. Сейчас я поработаю над пятым спинным позвонком, позвонком сердца. Когда я буду нажимать, дыши сильней. Давай.

У Артура вырывается короткий хрип.

– Хорошо. Оставайся в этом положении, пожалуйста. Я возьму таро Тота, египетское таро. Ты знаешь происхождение слова «таро»?

– Нет.

– Это слово из тех же букв, но в другом порядке… Как это называется по-французски?

– Анаграмма.

– Анаграмма. Это словозвучит как музыка… Ну так вот, таро – это анаграмма латинского слова orat, которое означает «он молится». А ты молишься?

– Нет.

– А зря. Все равно какому богу, хоть никакому – тебе надо молиться. Говорят также, что слово «таро» происходит от rota, древнееврейского названия колеса фортуны. Не спрашиваю тебя, веришь ли ты в судьбу, иначе тебя бы здесь не было. Естественно. Так вот, я снимаю карты с колоды, и когда тебе захочется, чтобы я остановилось, скажи «да», и я переверну карту.

Она раскладывает карты на деревянном карточном столике.

– Да.

– Эта карта – ты сам. Тростник. Тростник с верхушкой в воздухе и корнями в воде. Он крепкий, он живет в водной стихии. Когда с берега Нила дует ветер, тростник сгибается, доставая верхушкой до земли. Тростник растет в окружении себе подобных, ему не бывает одиноко. Издали он напоминает морские волны. Достаточно самого малого усилия… если приложить его правильно. Понимаешь? Если срезать тростник, он станет шестом, чтобы перепрыгнуть препятствие. Если заточить тростник, он станет копьем.

Она раскладывает карты дальше. Он говорит «Да».

– Вторая карта – «музыкант». Для этой женщины ты ученый человек, который знает музыку слов. Естественно. Видишь ли… как бы это сказать по-твоему, по-французски… все это вытекает из одного источника. Хочешь спросить меня?

– Чем она живет?

– Скажи пожалуйста! Такой заурядный вопрос! Подожди… Вот, вижу. Она живет лицами. Гримерша? Скульптор?

– Возможно, коллекционер?

– Может быть. Погоди. Я вижу еще кое-что. Она готовится к путешествию. В очень древний город, где живые совсем близко от мертвых. Видишь ли, такой город, в котором прошлое – это настоящее. Там она займется исследованиями.

– Археолог.

– Может быть. – На некоторое время ясновидящая умолкает. – Закрой глаза. Дыши со мной. Дыши глубоко, вдохни трижды. Сеанс закончен, доктор Летуаль. Вот твоя кассета. – Она останавливает часы. – Сорок две минуты. Ты мне должен сто пятьдесят. Три билета по пятьдесят, понимаешь?

* * *


Уже поздно, Артур один, двери открыты, он не любит, когда звонят в дверь. Имя, которое секретарша записала в журнал приема, невозможно прочесть – написанное карандашом, оно зачеркнуто, вписано снова. Пациент сместил порядок приема, несколько раз отменял визит. В этот час никто не поможет ему расшифровать. Сколько раз просить секретаршу вносить исправления так, чтобы было понятно? Он и не сосчитает недоразумений и неловкостей, через которые ему пришлось пройти из-за этих каракулей. Вместо того чтобы прочесть имя, он пытается его написать, воспроизвести побуквенно. Не выходит. Результат ему совершенно незнаком. Необходимость вот так восстанавливать имя пациента выводит его из себя. В одном он уверен – пациент запаздывает. И сейчас он не может вспомнить его фамилию – фамилию, которую позднее он будет обязан не разглашать, чтобы не выдать какой-нибудь тайны. Тайна врачебная? Нет, тайна страсти, тайна тех, кто превращает тело в наркотик, а память в пытку.

– Добрый вечер, доктор…

К нему обращается мужской голос. Он подскакивает, поднимает глаза и видит пациентку на пороге кабинета – она контрастно выделяется в прямоугольнике бьющего из коридора света. Он видит два кольца сверкающего золота, завиток черных волос.

– Я не слышал, как вы вошли.

– Дверь была открыта.

– По вечерам я не закрываю дверь – жду последних пациентов. Мадам?…

– Мадемуазель. Клер.

Она подходит к нему, протягивает руку. Когда они соприкасаются, слышится треск крошечной электрической искры, она сразу же отдергивает руку.

– Вы так искрите со всеми пациентками, доктор?

– Ковровое покрытие клал не я.

– Да, но ведь вы работаете со всей этой аппаратурой. – Она показывает подбородком на мигающие экраны и циферблаты. – Ну и темно у вас.

В сумерках, при свете компьютерного экрана, половина лица Артура отливает тускло-голубым. Он зажигает круглую лампу на столе. Его кожа вновь обретает человеческую окраску. Не успел он указать ей на кресло – она уже села.

– Да, точно, я припоминаю ваш голос. Вирилизация гортани. – Указательным пальцем он указывает на журнал. – Подумать только, я никак не мог понять, с кем у меня назначена встреча. Мужчина или женщина…

Он говорит это почти укоризненно, словно она виновата в том, что носит неразборчивое имя, приводящее к помаркам и недоразумениям.

– Иногда имя носит вас, а не наоборот. В конце концов, разве не все равно, правда?

– Как это, все равно? – переспрашивает он, пожалуй, слишком сухо.

– Мужчина я или женщина – разве лечение от этого изменится?

– У представителей разных полов я лечу разные заболевания.

– Как бы там ни было, вы измените мой голос, правда?

– Это решать вашему телу и мне.

– Так вы будете обращаться к моему телу, а моего мнения не спросите? – от такого нахальства язык прилипает к гортани потрясенного Артура. – Ведь преобразование голоса – ваша профессия, не так ли?

– Я учу правильно дышать и говорить.

Она вертит кольцо на левом безымянном пальце. Массивный камень, желтый с розовыми отблесками, затмевается, словно луна, один раз, два раза, шесть раз, Артур наблюдает, тщательно подсчитывая затмения. Это движение привлекает его внимание к рукам пациентки – рукам, явно изголодавшимся по прикосновениям.

– Говорить правильно?

– Да, и любить себя. Чтобы любить себя, надо любить свой голос и побуждать других людей тоже его полюбить. Это самое главное. Точно так же, как с лицом или телом. Ваш голос отмечает ваше личное пространство. В общем, вы хотите, чтобы ваш голос был выше.

– Обычно, – рассказывает он ей, – пациентки хотят сделать свой голос пониже. На протяжении семнадцати лет практики ни один мужчина, ни одна женщина не просили его сконструировать более высокий голос. Единственными, кто предъявлял подобное требование, были транссексуалы. В течение семнадцати лет практики женщины желали, чтобы их голос стал более низким, они завоевывали власть и отказывались от резких нот. Низкий голос – синоним силы. Глупо, но так считается. Хотя, например, у Сталина был горловой голос, скорее высокий. И все равно, женщины пьют, курят, ведут все более мужской образ жизни, и их тембр опустился на октаву. Когда я говорю «женщины», я говорю и о вас. Только вас прельщает обратный путь. Как вы повредили голос?

– Когда занималась любовью.

От этого нового проявления бесстыдства Артур уже не теряет дар речи.

– Ну-ну. Гортань действительно является вторичным сексуальным органом. Однако чтобы достичь таких результатов, вам пришлось бы орать во всю глотку целую ночь на балконе при температуре минус десять. Это не ответ.

– Значит, виновато курение.

– Вы курите?

– Иногда выкуриваю сигару.

Он делает запись на карточке.

– Этого недостаточно для того, чтобы голос приобрел такой тон. К тому же у вас нет надтреснутого тембра, характерного для курильщиц. Чистый низкий звук. Наверное, что-то другое.

– Возможно, светская жизнь.

– Ах, бурные ночи. Для голоса сон – лучшее восстановительное средство.

– Не люблю спать.

– Придется приучиться. Но перечисленных вами факторов все равно недостаточно. Причина, скорее всего, более давняя. С каких пор вы так говорите?

– Это началось, когда мне было четырнадцать лет.

– Ах, вот в чем дело. Гортань как вторичный сексуальный орган. В подростковом возрасте под действием мужских гормонов у мальчиков опускаются яички, и, как мы говорим на нашем жаргоне, это опускает их голос на октаву. От женских гормонов растет грудь, и голос изменяется, но всего на терцию. Таким образом, половое развитие связано с горлом. В четырнадцать лет вы курили сигары?

– Да.

– Надо вам было прийти ко мне, когда вам было четырнадцать. Но тогда мне было двадцать два, я не обладал достаточной квалификацией. Но опять же, настаиваю – этого недостаточно. Вы много разговариваете на работе?

– Нет.

– В подростковом возрасте, после появления месячных, не проходили ли вы какой-нибудь курс медикаментозного лечения?

– Нет.

Это «нет» было сказано еще более низким голосом.

– Ладно, забудем о прошлом. У нас еще будет время вернуться к нему при необходимости. Что заставило вас прийти ко мне?

Она склоняет голову набок, как будто некая асимметричная сила тяжести тянет ее к полу. Вновь вскидывает голову, отбросив назад черную косу, хлестнувшую по спинке стула. Блеск ее зрачков словно потускнел. Она внимательно посмотрела на Летуаля.

– А вы не боитесь?

– Чего?

– Меня.

Те, кто приходили к нему на консультацию, иногда боялись. Обратного пока не бывало. Всем известно, что отношения врача с пациентом это исключают. Они не должны иметь такой окраски.

– Что же заставило вас прийти? – повторил он.

– Самый любимый мужчина в моей жизни, по национальности перс, не мог вынести, что его женщина говорила с ним мужским голосом.

– Довольно ограниченная любовь.

– Вероятно, да, раз я положила ей конец. Мне поручили передать вам письмо.

Летуаль взял из ее рук жемчужно-серый конверт, так что пальцы их не соприкоснулись. Он взглянул на имя, напечатанное на бумаге. «Серж Максанс. Очень хорошо». Тон нейтрален. Он расправляет листок и пробегает глазами несколько печатных строчек, заканчивающихся подписью в форме короны.

– Судя по тому, что я прочел, у вас отек Рейнке. Опухоль голосовых связок. Она похожа на каплю клея и встречается у женщин чаще, чем у мужчин. Надо будет удалить. Посмотрите.

Он открыл альбом и повернулся к ней. Под пластиком – фотографии открытых, зияющих, увеличенных, ярко освещенных глоток. Клер скривилась.

– Непристойное зрелище.

– Легко же вас шокировать. Не будем преувеличивать. Это глотки неизвестных пациентов.

Кончиком карандаша он указывает на внутреннюю плоть, блестящие розовые складки и выступы рта и горла. Грифель останавливается на молочно-белом вздутии.

– Ваш голос изменен. Эта голосовая складка, вот здесь…

– Что такое голосовая складка?

– Голосовые связки – не совсем точный термин. Мы, фониатры, говорим о «голосовых складках». Итак, вот эта голосовая складка слишком эластична, она увеличена из-за отека Рейнке. Операция необходима, чтобы вы больше не страдали от этого голоса – мужского, сниженного, как говорится на нашем жаргоне, который вас и тревожит.

– Сниженного?

– Это вас беспокоит. Когда пациент беспокоится, я стараюсь разрядить обстановку игрой слов: ваш голос снижен, но это не повод для снижения настроения. Откройте рот, пожалуйста.

Слыша внезапный приказ, Клер мрачнеет, но повинуется. Артур освещает смотровой лампой ротовую полость пациентки. Он дает пояснения вполголоса.

– Я так и думал. Не буду осматривать вашу гортань со специальной аппаратурой, но сразу видно, что ваши голосовые связки… то есть, простите, складки, длиннее и толще, чем обычно у женщины. Обычная длина мужских связок около двадцати пяти миллиметров, а женских около двадцати. У вас около двадцати трех. В общем, у вас промежуточное значение.

– Промежуточное между мужчиной и женщиной?

– В среднем. Если вас это успокоит, я вам скажу, что лично мои голосовые связки имеют длину двадцать четыре миллиметра. Так что по голосу мы близки. Как бы там ни было, именно с этим связан ваш грубоватый, привлекательный и надоевший голос!

– Мой голос вам надоел?

– О нет, но он надоел вам.

Клер помрачнела, глаза ее казались теперь серыми, словно скрылись за двойным стеклом. Артур продолжает:

– В письме Максанс говорит о возможности хирургической операции.

– А не тяжеловата ли у него рука?

– Я давно знаю Сержа Максанса. Это осмотрительный практик, он прежде всего дает возможность действовать природе. Если он решается на хирургическую операцию, это последний шанс.

– Мне не нравится перспектива общего наркоза.

– В последнее время я никому не делаю общий наркоз. К тому же я знаю упражнения, которые могут позволить вам избежать хирургической операции. В сущности, что вас смущает?

– В сущности? Мой мужской голос.

– Я могу вернуть вам женский голос. Ваш голос.

От этих слов она едва заметно вздрогнула. Ее взгляд вновь теряется вдали, перемещается на плечо Летуаля, колеблется, касается уха, достигает левого глаза Артура; тот продолжает серьезным тоном ученого:

– Ваш голос – это статуя, упавшая с пьедестала.

– Если бы только это…

– Не всё сразу. Сначала мы восстановим основание расслаблением; пьедестал – дыханием. И наконец, мы снова высечем из мрамора статую – собственно голос. Если это нам не удастся, придется делать операцию. А пока не заполните ли этот листок?

Она повинуется, чуть склонив голову, так что оранжевый ореол стеклянного шара лампы освещает висок, линию затылка, черную блестящую прядь. С освещенной стороны на креольской сережке мерцает искорка – в ритме движений руки. Закончив, она протягивает ему плотную карточку. Он читает информацию о той, которая только что официально стала его пациенткой. Она ждет, ритмично покачивая ручку между указательным и большим пальцем.

– Вы не заполнили графу «профессия».

– Я же сказала, для моей профессии голос не имеет значения.

– То есть когда вы работаете, вы не разговариваете?

– Никогда.

– Ага. Вы работаете в одиночестве. Так и запишу.

– Да, в одиночестве. Надо же, вы левша. Он поднимает перо от листа.

– Я левша, только когда пишу, – оправдывается он, – а обычно правша. В общем, так называемый ложный левша. Вы хорошо спите?

– Как младенец.

– Ложитесь поздно?

– Да, очень поздно.

– Вы пьете спиртное?

– Я люблю крепкие напитки.

– Кофе?

– Не могу без него обойтись.

– Это вызывает раздражение. Ваши голосовые складки вибрируют, касаясь друг друга от ста до двухсот раз в секунду. Советую вам выпивать по меньшей мере восемь стаканов воды в день. Пейте воду. Я рекомендую моим пациентам-певцам следить за тем, чтобы цвет мочи был бледным, чтобы голос звучал чисто.

– Цветистый допрос, ничего не скажешь. Мои ответы вам подходят?

– Мне принципиально важно узнать ваши вокальные данные. Вы понимаете, чтобы изменить голос, надо поменять многое.

– Я стану другим человеком?

– До этого дело не дойдет.

– Жаль.

– А вы стремитесь именно к этому?

Она смотрит Артуру прямо в лицо, в ее взгляде и жесткость, и уязвимость. Ее губы чуть приоткрываются, и она завершает разговор двумя словами:

– Кто знает?

У нее властная улыбка; ему еще предстоит ее увидеть. Он закрывает колпачок ручки, встает. Открывает перед ней дверь, провожая ее. Она уходит быстрыми тихими шагами.

* * *


Она возвращается. Снова вечером. Она всегда назначает сеансы на вечер. Ей так больше нравится. В этот час она ни с кем не рискует столкнуться. Она в строгом костюме Она колеблется между креслом и кушеткой. Он указывает ей на кушетку. Она ложится. Он останавливает ее, просит снять туфли, часы, колье, браслет, кольцо, – все, что сдавливает конечности, шею, дыхание. «Обычно, – говорит он, – пациентка остается в одном белье. В данном случае, – уточняет он тотчас же, – в этом нет необходимости».

Она расшнуровывает высокие ботинки, сначала на правой ноге, стягивает гольфы, расстегивает потертый ремешок роскошных мужских часов, снимает кольцо серого золота с желтым камнем, оставляет две креольские сережки-колечки и подставляет Летуалю затылок.

– Расстегните, пожалуйста, колье.

Он снимает с нее ожерелье. Она ложится на кушетку – тонкие босые ступни вместе, покрытые бесцветным лаком закругленные ногти, блестящие, как гребешок на краю морской раковины. Взгляд Артура задерживается на них на секунду дольше, чем надо.

– На этом сеансе вам предстоит расслабиться. Мы начнем восстанавливать пьедестал. Помните?

Они начинают. Он раздражен. Ему не нравится по-военному четкое выполнение инструкций. В реальной жизни это было бы само совершенство. Но здесь ему хочется, чтобы пациентка действовала в своем ритме, не спешила повиноваться сразу же, чтобы она дала себевремя вздохнуть свободно, посмотреть на себя. Он советует ей расслабиться, дождаться момента, когда руки и ноги отяжелеют, появится ощущение комфорта. Он подчеркивает: все, что вы делаете, делайте без усилий. Он дает указания четко и точно, сопровождая советы доброжелательной улыбкой квалифицированного врача. Сидя за письменным столом, он выдвигает клавиатуру электрического пианино, нажимает на клавиши, нараспев произнося последовательности цифр.

– Повторяйте за мной. Четыре-пять-шесть…

– Четыре-пять-шесть…

– Семь-восемь-девять…

– Семь-восемь-девять… Скажите, доктор, до каких пор мы так будем считать?

– До двадцати одного. Не отвлекайтесь. Продолжим. Десять-одиннадцать-двенадцать.

Он велит ей не добавлять бесполезных звуков, выпускать поменьше воздуха, не рассеивать дыхание, чтобы звук был лучше. Он просит ее прижать большой палец к основанию гортани, чтобы тембр стал чище.

– Десять-одиннадцать… Не могу.

– Вам больно?

– В горле колет.

– Это все равно что сказать: «Я отсидела ноги, по ним забегали мурашки – я стряхнула их, и муравьи посыпались вниз черной копошащейся массой». Нет. Это был бы кошмар. Здесь кошмаров нет.

Он делает движение, чтобы встать. Испугавшись, она издает совершенные звуки.

– Ну вот! Как только вы видите, что я хочу подойти, вы пугаетесь, и у вас получается.

Поздний вечер, другой сеанс.

– Ваш перстень меня давно заинтересовал.

– Это довольно древнее египетское кольцо. С топазом. Если носить его на правой руке, оно дает защиту.

– Вы чувствуете, что вам что-то угрожает?

– После того, что со мной сделали мужчины, – да.

– А. Пожалуйста, снимите кольцо. Мы поработаем.

Она протягивает ему кольцо с желтым камнем. Он кладет его в пепельницу. Металл глухо звякает о стекло. Они начинают. Он чувствует раздражение. Голос Клер похож на болотный огонек. Он просит у нее звук – она ускользает. Он идет за ней, она снова убегает. До каких пор это будет продолжаться?

– Послушайте, о чем я вас прошу. Дайте мне ноту, одну-единственную. Дойдите голосом от одной точки до другой, чтобы беспокойная гортань не предала вас – не сбившись с пути, не заблудившись. Держите голос, держите! – подчеркивает он. – Это не бабочка, которая порхает туда-сюда, это синица. Вы когда-нибудь наблюдали за полетом синицы. Она летит прямо, не сворачивая, – ведь именно так она спасается от опасности.

Он встал с места, сел рядом с ней на табурет и осторожно, не сжимая, взял двумя пальцами, большим и указательным, верх ее шеи. Он птицелов, его задача – не поранить синицу, но и не упустить.

– Отпустите, – голос Клер просвистел в воздухе как хлыст.

Нет, это не холостой заряд. Артур отстранился.

– Да будет вам известно, что это прикосновение ни в коей мере не является нарушением деонтологии. – В его фразе слышится ирония.

– Ничего мне не известно. Никогда не нарушайте границ. Особенно моих.

И она улыбается – и хитро, и кокетливо.

* * *


Прошло время. От сеанса к сеансу голос Клер менялся. У нее нарушена подвижность трех позвоночных суставов, и в связи с этим повреждена «вертикальная колонна дыхания», как называет ее Артур. Сегодня вечером они собираются восстановить эту вертикальную колонну. Он научит ее трем дыханиям Стрельца. Стрелец поражает цель, не тратя лишней энергии. Артур хочет услышать, как стрела звука вырывается из губ Клер.

Стрела летит.

– Хорошо… А теперь превратитесь в дракона и выдохните пламя.

Она выдыхает.

– Станьте змеей, и пусть змея растет в вашем дыхании. – Клер, вдыхая, растит змею у себя в груди. – Да, змея растет, растет, растет. А теперь она вырвется у вас изо рта. Очень хорошо.

– Месье Летуаль, пожалуйста… прекратите поминутно повторять это «хорошо, хорошо», как будто вы спортивный тренер.

Он засмеялся с преувеличенным добродушием.

– Я не тренер, я врач. Двенадцать лет обучения, семь лет специализации.

– Проявляйте свое одобрение по-другому.

Змея вырвалась из горла. Смех Артура увял.

* * *


В другой вечер круглый абажур лампы на письменном столе сияет золотистой луной, но Артур и Клер расположились по-другому. Свет делит тело Клер на две половины – дневную и ночную. Это их двенадцатый сеанс за месяц. Последний.

– Мы на время прервем нашу работу, – говорит он.

Глаза Клер заблестели.

– Ах вот как. А что будет после операции?

– Я разве говорил об операции?

– Вы только что дали мне понять.

– Вы понимаете даже то, о чем я не говорю, если позволите так выразиться. Обычно я прямо предупреждаю пациенток, но с вами ведь все не как обычно. Вот, прочтите и все узнаете. Остальное зависит от вас.

Он передал ей лист с печатным текстом с обеих сторон. Он смотрит, как она читает, следует за почти незаметными движениями влево и вправо освещенной радужки глаза, окруженной темным изгибом ресниц. Она подняла глаза, в которых блеснули две влажные искры.

– Лучше прочесть вслух. Тогда мне будет казаться, что это вы со мной разговариваете, и это меня успокоит. Вы не возражаете?

Он пригласил ее к чтению слишком широким жестом руки.

– Так я прочту. «Период восстановления после хирургической операции на вашей гортани будет кратким. Уже на следующий день вы сможете нормально питаться и вести обычный образ жизни. Но вам придется сохранять полное молчание в течение четырех дней, что будет довольно сложно. В течение следующих четырех дней вам необходимо будет говорить не шепотом, который довольно сильно раздражает голосовые складки…» Именно складки, не связки, не так ли? – этот вопрос чисто риторический – она продолжает чтение, не дожидаясь ответа. – …Не шепотом, который легко может перегрузить связки, а гудящим голосом, так называемым «голосом гостиничных коридоров». – Она повторяет эту формулировку с театральным смаком и продолжает: – «Это малоинтенсивный голос низкой тональности, который сочетается с преувеличенной артикуляцией и замедленным произнесением, он используется, чтобы не разбудить спящих. Не злоупотребляйте этим голосом. При первых признаках возникновения неприятных ощущений в горле (колотье, жжение) замолчите. Внимание: молчание относительное предпочтительно абсолютному молчанию, которое иногда вызывает состояние напряжения и зажатости, препятствующие нормальному восстановлению. На восьмой и десятый день вам снова поставят голос. Я покажу вам ваши новые голосовые возможности…» – Она складывает листок. – Вы и вправду хотите преобразовать мой голос?

– Ничего я не хочу. Вы сами сказали, что вам неприятно, когда вас по голосу принимают за мужчину.

– Да. И мне неприятен взгляд тех, кто слышит, как мой мужской голос раздается из женского тела.

Она доверительно сказала ему, что привлекает и женщин, и мужчин, но это ей не обязательно нравится. И сразу осеклась, будто пожалев о своей откровенности.

– Мой голос, который я знаю, меня смущает. А тот голос, который я не знаю, беспокоит меня. Я имею в виду тот голос, который вы мне сфабрикуете, – уточнила она.

– Но я ничего не фабрикую. Я не трону ваш голос как таковой.

Он вынул фото зияющего розового блестящего рта и показал его пациентке. Ткнул указательным пальцем в голосовые связки, натянутые в глубине горла между двумя хрящами. Рассказал Клер о планирующейся операции: предстоит сузить складки, исправить их избыточную ширину и таким образом сделать голос более женственным.

– У меня будет возможность выбрать себе голос?

Он успокоил ее – у него есть нюансировка, каталог образцов звука, который она сможет прослушать. В настоящее время ее голос ниже, чем у Дельфины Сейриг. Можно приблизить его к голосу Клаудии Кардинале – с несколько стертым тембром, хрипловатым, достаточно низкой тесситуры, но обладающим подлинной легкостью и женственностью благодаря постановке, работе актрисы над голосом.

– Эта модель вам подходит?

– Подходит, – отвечает она несколько недоверчиво.

– Весь секрет в работе. Я дам вам инструмент. Музыка – за вами.

Если сменить инструмент действительно нужно.

– Прошу прощения?

Она продолжает, как будто говоря сама с собой.

– … Я уеду на некоторое время. Это нужно мне перед тем, как предпринять важный шаг.

– Одна моя мудрая знакомая сформулировала это иначе, – Артур попытался подражать акценту ясновидящей: «Всегда переплывай море, дабы утишить гнев черных звезд».

– Это вы говорите, чтобы меня успокоить? Месье Летуаль, я не люблю зловещих примет.

– Мадемуазель Клер, не воспринимайте все в черном свете.

– Когда вы собираетесь сделать мне операцию?

– Когда вы будете готовы. Так куда же вы уезжаете?

– В тысячелетний город, в котором река была богом.

– В Индию?

– Не так далеко. Кто знает? Возможно, я не вернусь. Если найду домик на берегу Нила.

Под влиянием настроения (одна из шуток, которые тело любит сыграть с головой) он открывает ящик стола, вынимает оттуда маленький плоский и круглый предмет – циферблат с треугольной стрелкой, танцующей на оси.

– Это компас?

– Компас. С ним вы не заблудитесь, ведь стрелка всегда показывает на север. А вы как раз будете на севере.

– Совершенно верно.

– Ну что же, счастливого пути.

Он протягивает ей карточку, которую обычно дает своим бывшим пациентам и на которой значится номер его мобильного телефона. Она встает. На этот раз он не показывает ей путь к двери. Она идет перед ним. Он следует за ней. Она показывает ему плечи, спину, бедра. И это видение подтверждает его желания и его страхи.

* * *


Артур сделал решительный шаг. Он уже не один. Он надел резиновые сапоги, плащ и огнеупорные кухонные перчатки. Он приготовил хирургический несессер: пару ножниц для ногтей и щетку с металлическими зубьями. В этих боевых доспехах он занял место в кресле. Он уселся и ждет. Вот появились из ниоткуда две блестящие, как стекло, щелки; они внимательно оглядывают его. Хищник медленно обходит кресло кругом. Вдруг спинка кресла вздрагивает от внезапной атаки, когти ритмично вцепляются в пунцовую кожаную обивку кресла. Шерстяное щупальце оборачивается вокруг подлокотника. Кот гибко собирается, и вот он сидит, как носовая фигура корабля, прямо перед тем, кто ему не хозяин и хозяином никогда не будет. Артур, вооружившись металлической щеткой, проводит по спинке вдоль хребта. На мехе остаются бороздки. Хищник выгибает спину, розетка сфинктера оказывается под носом у Артура. На щетке накапливается подшерсток, похожий на вату и перистые облака. Артур просовывает руку в перчатке под одну лапку, вооружается ножницами, пряча лезвие в ладони. Хватает коготь, зажимает его и режет. Зверек вздрагивает. Перламутровый коготь прочный. Перламутровый цвет – точь-в-точь как цвет голосовых связок, которые он оперирует. Артур колеблется. Фатальное промедление – лапа взлетает арабеской, коготь протыкает перчатку и вонзается в руку. Артур не сдается. Свободной рукой он ловит ножницы, роняет, они отскакивают от паркета. Янус бежит, ножницы отлетают, скользя по паркету, как хоккейная шайба.


Артур запер бирманского кота в кухне. Он лет рано, завернувшись в застегнутый до шеи плащ, не снимая огнеупорных перчаток, и спал беспокойно. Он мигом открыл глаза – грохот фаянса, гонг кастрюль, лавина посуды. Тишина. Он встал с проклятьями, приоткрыл дверь кухни – аммиачный запах бросился ему в ноздри, зверь проскользнул между ног, оставляя за собой гирлянду темных липких отпечатков. Растерзанная кукла с наполовину оторванной от тела головой валяется среди осколков.

Артур снова лег, но он настороже. Он слышит только пульсацию крови, отдающуюся в ушах. Кота нигде не видно. Вдруг у края матраса мелькнул кончик хвоста. Укус в палец ноги Жгучая царапина на голени. Он вскакивает. Показывается треугольная головка, огни глаз сверкают в сумраке. Завернувшись в плащ, он выскакивает в коридор, обогнав Януса, хватает на бегу папку с бумагами, запирается в ванной комнате и ложится в ванну, застелив ее салфетками. Он решил применить главный принцип Сержа Максанса: интересоваться жизнью своих пациентов, а не только их заболеваниями. Возможно, он слишком интересуется ею или интересуется не так. А пока он взялся за чтение досье – родословной Януса, его генеалогического древа:


«Янус, из Священного тайского королевства Бирма.

Родители:

Джеймс Бонд де Уайт Коко (отец) и Гера де Сен-Map (мать),

которые родились от:

Танец-живота Ренуэ (бабка с отцовской стороны)

и Алокс-Кортон де Шринагар (дед с отцовской стороны)

и

Верлэн д' Урбервиль (бабка с материнской стороны)

и Литл Сезар Тайгерфейс (дед с материнской стороны)».


Он заканчивает вслух: «Месье Визир дю Чит и… мадам Устерик де ла Регат имеют удовольствие пригласить Вас на свадьбу своих детей, мадемуазель… Резидю де ла Ренуэ и месье Дистинго де ла Бурсуфлюр».

Следующий абзац – улыбка сходит с его лица.


«Пометки территории: метки когтей и моча». Затем – рукописные цитаты почерком Клер. «В Японии этих кошек считают дикими зверями, приносящими несчастье; говорят, что они могут убивать женщин и принимать их обличье. Янус: бог начал. Первый месяц года (janua – январь) и первый день месяца посвящены ему. Бог дверей, ворот и переходов».


О голосе кота – ни слова. Жаль – ведь голос выдает все. Поверженный усталостью, Артур откладывает чтение на потом, заворачивается в плащ, старается найти удобную позу, проваливается в сон, но сразу же просыпается. «Артур Летуаль сейчас не может подойти, но он вас выслушает. Говорите, пожалуйста».

Автоответчик! Этот бирманец наложил лапу на телефонный аппарат. Звуки бегства. Звон стекла. Тишина. Снова шум. И опять тишина. Артур решил, что не будет спать ночью. Не из-за мелких территориальных споров, нет, причина в другом. На его взгляд, ванна символизирует гроб, обмывание покойника, все это ему предстоит сделать самому – и вымыться, и перейти от жизни к небытию. Он изучил мертвые языки, две потусторонние реки, Стикс – символ неуязвимости и нерушимых клятв – и Лету забвения. Неуязвимость, клятвы, забвение: Ахилла мать опустила в Стикс, держа за пятку, и купание весьма плохо закончилось. Уж лучше душ. Жидкие стрелы, капельки, бегущие по коже, – противоположность смерти. Да, но глаз все равно не сомкнешь.

На заре, с опрокинутым лицом и вспотевшей кожей, он выбрался из приютившего на одну ночь саркофага, разделся, принял душ и вернулся к жизни. Закутавшись в халат – ведь он легко мерзнет, – он надел свой панцирь – плащ и носки и спрятал руки в безопасное место, в карманы. Дверь никак не открывается, он налегает сильнее. Падает стул. Вот он и вышел. Нет, это не его дом. Все сдвинуто и перевернуто. Янус, схватившийся с ботинком, борется, кусает, вырывается, запутавшись в шнурке. Артур натягивает кухонную перчатку и находит валяющиеся в углу ножницы. Он идет к своему противнику, который стонет с разверстой пастью. Ножницы приближаются к голове кота. Кончики проникают в мех, в нескольких сантиметрах от зрачков. Клацают лезвия. Две половинки шнурка падают на паркет. Кот убегает. Артур надевает первый ботинок и натыкается на что-то мягкое. Он снимает ботинок, нащупывает что-то костлявое и клейкое, вынимает руку с запачканными кончиками пальцев, переворачивает ботинок. На паркет выпадает дохлая мышь.

* * *


Накануне этой дуэли, в тот час, когда фары сверкают вереницами на пригородных дорогах, Артур сидел один в своем кабинете. Он не консультировал, он думал. Он внимательно читал научную статью. Единый вокальный аппарат (ЕВА) предназначен для изучения параметров речи: звук, высота, интенсивность голоса, расход воздуха, давление. Благодаря многочисленным датчикам он облегчает диагностику и контрольные обследования после хирургической операции или в ходе переподготовки. Зазвонил телефон, он не подошел. Звонок прекратился, но он прервал чтение. Во временно восстановившейся тишине он стал читать другую страницу. Ему трудно сосредоточиться. «Случается, что пациент повторяет медицинский цикл: ларинголог – хирург – фониатр. Он должен понять, почему он оказался вовлечен в него, как в порочный круг». И снова звонок Отчаявшись, он снимает трубку. Это его пациентка, мадемуазель Клер. Сегодня вечером она улетает в Александрию. Просит о любезности. Лето еще не кончилось, он единственный человек, которому она может доверить кота. Он может подержать его у себя? Неделю. Когда она возвращается?

«В воскресенье», – отвечает она. «Это невозможно». – «Почему невозможно?» – «Я не люблю кошек», – говорит он. «Это не кошка, это священный бирманский кот, я не прошу вас его полюбить, только взять к себе на время. Если я по-другому вам объясню, вы обязательно согласитесь. Вы лечите мой голос, а я вас». «Почему?» – удивился он. «Я излечу вас от неприязни к кошкам».

Она нетерпелива, она настаивает. Сам себе не веря, он соглашается. Сегодня же вечером она принесет кота в кабинет. Он услышал, как сказал «да», – и в эту же секунду почуял слабость, заставившую его согласиться.

* * *


В обычный вечерний час, когда он возвращается к себе, на встречу со зверем, это «да» кружит ему голову, и его снова трясет как в лихорадке, как в течение всей этой недели. Что на него нашло?

Понедельник, вторник – ни слова от нее. Он так давно не ждал ни от кого вестей, так давно ожидание не отягощало каждый час его жизни. И правда, подарив ей компас, он развязал враждебность, неотделимую от близкой связи.

Среда, четверг – ничего. Неделя – она обещала. В ритме и интервалах она разбирается хорошо. Пятница стала самым медленным днем. В шесть пятнадцать, сидя в кабинете в одиночестве, он снял трубку, набрал номер, его палец на секунду завис над клавишами. Телефонная линия передала, словно эхо, чье-то присутствие на другом конце провода. Виолончельный голос Клер. На секунду сердце Артура забилось чаще.

На полке на стене – телевизор. Толстомясые борцы сумо бросаются друг на друга. На экране показываются слова: «Sunday. First Day». Опершись подбородком на ладонь, Клер следит за борьбой жирных колоссов.

Почти полдень. Ее волосы, ее брюки, ее глаза – темно-серые, и желтые – ее платочек и блузка. Она сидит в профиль, в глубине бара, у деревянной стены. Место выбрала она. Два японца, склонившиеся над мисками супа за столиком, издают короткие восклицания между двумя глотками. Она не заметила, как Артур подошел. Он бесшумно ставит клетку на стол. «Янус!»

Бирманец щурит глаза. Клер поднимает взгляд на Артура, грациозно протягивает ему руку.

– Здравствуйте, доктор.

– Здесь я никого не лечу.

– Вы интересуетесь сумо? Это первый день аки-басё, сентябрьского турнира, прямая трансляция из Токио. Потрясающе. Вы никогда тут не были? Здесь подают лапшу и зеленый чай, днем и ночью. Здесь только мужчины. Я единственная женщина. Им это все равно. А мне нравится.

Клер отвернулась от сумоистов.

– Благодаря вашему компасу я не потерялась. Почему вы не сядете? Вы торопитесь?

Он садится.

– На Александрийском рынке я видела, как ребенок играл со спрутом. Я много чего купила. Даже некоторые одушевленные предметы.

– Одушевленные?

На экране бой закончился, и объявили о следующем. На ковер, где только что наскакивали друг на друга сумоисты, поднялись двое служителей и стали подметать, с раскрытыми веерами в руках. Двое борцов вышли на ковер. Тренер протянул им кубок, закрепленный на длинном жезле. Выпив, каждый чемпион хлопнул себя по бедрам.

– Вот. Держите. Это в знак благодарности, – она кладет на стол плоского раскрашенного картонного паяца с черной бородой, в сандалиях, широких шальварах и жилете. – Он – это вы.

Он поднял паяца за ногу, покачал его головой вниз и положил обратно. Кукла легла на стол с тихим сухим стуком, как коробок спичек Янус скалится и мяукает в клетке. Между прутьев высовывается лапа, как будто кот пытается поймать муху.

– Я? А кто это?

– Это паяц – Карагез. Врун и болтун, богатый на байки, шалопай и бабник. Он поколачивает свою жену, но шайтан запирает его в сундук.

– Кто такой шайтан?

– Арабский сатана. Однажды ночью, когда шайтан заснул, Бог насыпал ему в уши земли. Сатана оглох, и Карагезу удалось удрать. Говорят, он до сих пор в бегах.

– И это все я? Я не бью свою жену, да у меня ее и нет.

– Но вы врун и болтун, богатый на байки, кого угодно способный уговорить и обольстить.

Артур от изумления залился смехом.

– А еще, наверно, за мной гонится демоница… – добавил он.

Клетка Януса задрожала на лакированном столе. Клер открыла ее, достала зверька с прижатыми ушами, встопорщенными усами, ошеломленным видом и положила к себе на колени. Вертикальная, сексуальная щель его зрачков осталась направленной на Летуаля. Клер кинула взгляд на японских борцов. Она повторила, сидя к нему в профиль, с загадочной улыбкой, показавшей острые клычки:

– За вами гонится дьяволица?

На экране – редчайшее зрелище – ни один из сумоистов не разжал хватки. Оба соперника вместе выкатились с белого ковра за пределы соломенной циновки борцов.

* * *


Освобожденный от обязательств по уходу за котом, Летуаль отправился на вернисаж в часовне при больнице Святой Анны. Фотограф из Солт-Лейк-Сити представлял серию черно-белых снимков под названием «Соль земли». На стене зала печатными буквами выведена фраза в тридцать метров длиной: «Однажды утром я открыл глаза и над головой вместо крыши увидел небо цвета соли». Снимки взрытых дорог, автомобилей, застрявших между сдвинутыми пластами асфальта, – все покрыто кристаллами. Из Соленого Озера – уточняет надпись на карточке.

Артур проталкивается сквозь толпу зрителей. Он находит место, в котором не слышно звона бокалов и болтовни. Там несколько больных прогуливаются вокруг компактного корпуса приглашенных, касаясь рукой плеча, спины, локтя, словно на ощупь отыскивая дорогу вдоль стены. Один из них зажигает сигарету, жадно подносит ее к губам пожелтевшими большим и указательным пальцами. Затягивается. Тлеющий огонек поглощает сигарету до фильтра. Курильщик изрыгает клуб дыма. Облако рассеивается, и Артур замечает вдали Клер. Она в белом платье с глубоким вырезом на спине. Это она – и не она. Это существо («женщина» – это слово, которое было Клер точно по мерке, вдруг кажется ему слишком узким для этого создания) весит столько же, сколько воздух, окружающий его, и не более. Толпа преобразуется. Все эти обличья, все движения подчиняются единой геометрии. Незаметно для всех, кроме Артура Летуаля, пространство зала затягивается световыми волокнами, и Клер оказывается в центре их. Летуаль чувствует себя вибрирующим силой, одновременно дрожащей и мощной. Вдруг она разбивает всю архитектуру, резко поворачивается, уходит, и под этими удаляющимися шагами Артура земля содрогается. Он идет за ней, он выходит. Она исчезла. Над его головой стальные колеса метро грохочут по аркам железного моста.


Глава 3


Итак, Клер вернулась, но не назначила новых сеансов работы с голосом. Артур забеспокоился и решил позвонить ей – как врач пациентке. Уже случалось, что его пациентки испарялись, исчезали в разгаре лечения, покидали его ради коллеги, не говоря об этом, лишь упоминая на последнем сеансе о приснившемся сне, в котором он был злодеем. Его практике это не угрожает. Им известно, что фамилия Летуаль фигурирует в медицинских изданиях и женских журналах Он вошел в когорту оракулов периодики, это нравится публике, он этим пользуется. Ему стыдно, но нельзя сказать, что этот стыд ему неприятен. Но почему он вызывает подобные реакции? Он так и не узнал, никогда не старался узнать. Они обусловлены его природой. Возможно, он не всегда умеет выслушивать как надо. Хотя он интересуется теми, кого лечит. Кто знает, возможно, слишком сильно интересуется.

Он набирает номер, перечитывая карточку – информацию, которую она написала своей рукой (обычно он не довольствуется столь немногим). Ее почерк ничего ему не говорит: аккуратный, четкий, соразмерный, но не позволяющей ему разгадать внутреннюю закономерность в гармонии. Решительно, с ней никогда ничего не известно заранее. Он слушает синтетический голос службы передачи сообщений, вешает трубку, вновь набирает номер, ждет начала записанного текста, чтобы отказаться от затеи. Трусливо просит секретаршу снова набрать этот номер. В следующую минуту раздается звонок по его линии. На экране, на котором высвечивается номер, а иногда даже имя собеседника, появляются слова: «Абонент неизвестен». Он снимает трубку.

– Вам не хватает смелости позвонить мне самому, господин Летуаль?

Тон ледяной. Он делает паузу и лишь затем отвечает:

– Но вы исчезли.

– Я чуть не исчезла, – она произносит эти слова четко, с дрожащей мечтательной радостью, словно только что избежала опасности. – Небо упало мне на голову. Приезжайте, посмотрите. Я жду вас на площади Виктуар.

Она вправду умеет сбить с толку!


Это их первое свидание без повода. Ни голоса, ни кота. Он уже не врач, который лечит и командует, она не пациентка, которая повинуется и платит. Он больше не опекун Януса. Она предупредила, что на ней будет желтый платок Он подстерегает этот язычок пламени. Он вышагивает по тротуару площади Виктуар, не находит себе места, поворачивается, вертится на месте, перекручивается, его силуэт принимает форму винта, голова ни на секунду не остается на одной оси с телом. Крутятся стрелки часов. Клер нет. Он страдает от нетерпения. Он сердится. Он почти ничего не знает о ней. Кто знает, вдруг Клер на самом деле совсем не Клер. Он весь охвачен яростью, когда слышит звонок сотового. Это ее голос – в металлизированной тональности. Она изменяет место встречи, меняет правила во время партии. Они встретятся у нее дома. Это еще лучше, еще хуже. После шестерки – козырной туз.

Он разыскивает желанное имя на табличке интерфона, прочитывает всю колонку, наконец находит – желтыми буквами на черном фоне: Данжеро.[1 - Dangereux – опасный. – Прим. пер.] Он нажимает кнопку звонка. Она ответила только «Да», но он ее узнал. «Сегодня света нет». Табличка на двери лифта его отпугнула, и он идет по лестнице, где витает запах фиалки, и подошвы скрипят на начищенных ступенях, по которым он поднимается, перешагивая через две. Не доходя до последнего этажа, он дает себепередышку. Звонит в дверь – безрезультатно. Нажимает снова. Звонка опять не слышно. Он стучит в дверь, над маленьким деревянным прямоугольником, в который просунута этикетка с опасной фамилией.

Он ждет, чтобы она открыла, но за дверью тишина. Когда стучишь в дверь женщины, важно правильно дозировать силу. И вдобавок квартира Клер – терра инкогнита. Каково пространство между согнутой фалангой пальца, стучащей в дерево двери, и надушенным ушком, ждущим с другой стороны? Артур замечал, что люди совсем не вслушиваются в окружающее их пространство. А он, наоборот, страдает гипертрофией слуха: даже шорох листка бумаги, скользнувшего по полу может его разбудить. Хотя это качество мешает ему ночью, оно полезно днем; но ему хотелось бы выбирать то, что он слышит, так же как можно выбрать то, что видишь, отворачивать слух, как отворачивают взгляд, закрывать уши, как закрывают глаза.

Он ждет. Он уже собирается постучать вновь, когда слышит щелканье замка. Вначале он видит у ног Януса, поднявшего на него серые глаза. И бледно-зеленое лицо Клер, намазанное глиной, на котором выделяются ясные глаза, показывается в приоткрытой двери. У кота и хозяйки одинаковые глаза – цвета озера – серого, темного, спокойного, ледяного и глубокого. Пятки вместе, Янус вьется вокруг лодыжек, Клер сторонится, чтобы дать ему войти, поворачивается на каблуках, уходит неслышно, словно босиком. Кот бежит перед ней, задрав хвост. Артур провожает их взглядом. Он видел эту женщину только по вечерам. И теперь видит ее при дневном свете. Что изменилось между этими двумя картинами? Она повернулась так, что ему видны только спина и гладкие волосы, и обращается к нему, не оборачиваясь: «Дверь не закроете?» Он тихо прикрывает дверь.

У нее в квартире очень светло. Последний этаж, окна выходят прямо в небо. Первая комната пуста: ствол березы, бледный, спиленный на высоте человеческого роста и покрытый абажуром из рисовой бумаги; а еще корейский столик для письма и ваза с крупными белыми лилиями, несущая стражу У корней дерева-лампы. Она стоит в центре комнаты, обращает к нему растерянный профиль. «Хотите посмотреть мою спальню?»

Вопрос попал в яблочко. Она хитро улыбнулась. Вокруг глаз и рта потрескалась зеленая глиняная маска. Она прошла вперед и непринужденным жестом повернутой к потолку ладони показала ему помещение. «Вот видите, стоит мне отлучиться, как все рушится».

В комнате полная разруха. В середине останки кровати под массой кирпичей и цементной крошки; четыре ножки подломились, и постель похожа на раздавленного камнем паука. Пол побелел от штукатурки и усыпан осколками. Металлическая маска на стене припудрена пылью. Артур поднял глаза: через дыру в потолке, рядом с несущей балкой, виден грязноватый треугольник голубого неба.

– Среди ночи обрушилась труба. Если бы я не была «совой», я бы погибла. Вот видите, ночные загулы могут спасти.

– Вас защищает ваш перстень.

– Подождете меня минутку в гостиной?

Не дожидаясь ответа, она поставила диски и исчезла. Минуту спустя она вернулась без маски. Они уселись за низкий корейский столик розового дерева. Он сидит на кожаном складном табурете из бедуинской палатки. Напротив него Клер на коленях на подушечке, поджав под себя ноги. Она наливает чай в две японские чашечки лакированного дерева, не отводя взгляд от Артура и не пролив ни капли. Картину осложняет еще одна пара глаз. Янус сидит слева от нее, на расстоянии менее метра. Артур вежливо кивает своему бывшему постояльцу. Кот медленно закрывает и вновь открывает глаза. Артур принимает это подмигивание за знак согласия – ошибочно.

– Чья это фамилия такая опасная? – поинтересовался он.

– Данжеро – фамилия моей подруги и коллеги, которая уехала за границу. Квартира была уже меблирована, я въехала сюда совсем недавно и пока не успела сменить табличку.

Она говорит, и слова подстерегают взгляд слушающего мужчины. Он внимателен, он отвечает на ее знаки внимания, но она держится на расстоянии. На этом расстоянии Клер лучится молчанием. Фарфоровым молчанием, твердым, просвечивающим, холодным. Эти затмения – первые рифы ее берега. Артур их не остерегся.

Он подпрыгнул: из спальни донеслось кошачье шипенье и фырканье. Клер сухо произнесла что-то на языке, который Артур узнал не понимая. Шум прекратился.

– Это вы по-венгерски?

– Это пословица.

Своим низким голосом она повторила фразу, состоящую из жестких согласных и бархатных гласных, и перевела на французский: «Если он тебе друг, врагов тебе не надо».

– Ведь между Янусом и вами именно такие отношения? Правда, вам трудно общаться сживотными.

Артур чувствует чье-то присутствие сбоку, справа. Янус вернулся, но с другой стороны, с другим взглядом. Артур смягчил свой ответ соответственно ситуации.

– Одна из основательниц нашей профессии, врач, мадам Борель Мэзонни, держала шимпанзе. Ее дочь, продолжившая ее дело, разводила дома ящериц. Вот видите, в нашем ремесле животные – давняя традиция. Кроме того, Янус не такой, как все. К нему легко привязаться.

– Как вы учтивы. Но не надо принуждать себя.

Бирманец молчаливо поддакивает ей, прикрывая глаза.

Вечером, когда закончилась их беседа наедине, она провожает его на улицу. У подворотни она по-дружески протягивает ему руку и провожает гостя взглядом. Он открывает дверь машины, в последний раз машет ей рукой. Тогда она подходит к нему, поправляет прядь за ухом, гладит ладонью капот кабриолета. Кожа скользит по холсту.

– Можно?

Сразу же он открывает ей дверцу и она занимает место. Он хотел обойти автомобиль спереди, но передумал и дал задний ход. Он страшится ее взгляда. Он садится, положив одну руку на руль, и вставляет ключ в зажигание. В эту секунду ему нужен этот решительный жест. Клер опускает солнцезащитный козырек, поправляет челку перед зеркальцем, нарушает молчание очередной своей неожиданной просьбой.

– Раз уж вы собираетесь изменить мой голос, расскажите мне о вашей жизни.

– К вашим услугам.

– Вы не должны говорить мне такие слова.

Артур аккуратно держит руки на руле; стоит жара. Монотонным голосом он рассказывает то, что заслуживает описания, и то, о чем следовало бы умолчать. Она слушает, сидя к нему в профиль, в неподвижной машине. Улица пустынна. Иногда несвежий ветерок, несущий запах мусорных баков, городской ветерок, уносит слова. Он говорит не для того, чтобы поговорить с ней, а для того, чтобы удержать ее. Клер собирает его слова в молчании. Кажется, что она остерегается, но не Артура, а его притягательности, которую она ощущает. И для Артура эта настороженность как магнит.

В час ночи он умолк В тишине облачко размером с крупную снежинку показалось перед луной, словно родинка на лице.

– А ваша жизнь? – спросил он ее.

Клер улыбнулась. В ночном свете ее лицо казалось фарфоровым, полные губы приоткрылись над блестящими детскими резцами, хищными клычками.

– Позже.

Она живо выскочила из машины, обошла ее. Стекло опущено. Она положила руку на руку Артура.

– Вы доверились мне. Я ценю эту честь.

Она уходит. В зеркальце заднего вида Артур следит за плечами Клер, исчезающими в приоткрытой двери. Он заметил эту деталь: она входит в двери в профиль.

* * *


Веревка натянута, птичка попалась в сеть, она звонит, она назначает время и место встречи. Он поднимается вслед за ней на третий этаж музея Даппер. В искусственных сумерках фигуры демонов, немые головы, вырезанные из дерева, камня, сухой глины, следят за ними, залитые золотистым светом. Клер наклонилась к самой витрине под фигурой малийского всадника. Артур разглядывает обоих в профиль, с головы до ног. У почерневшей скульптуры тринадцатого века губы как лук, раздутые надменные чувственные ноздри, пальцы сжимают рукоять меча. У Клер нет меча, но лук ее губ и стрела носа не уступают точеным чертам воина. Артур видит пальцы ног всадника, но не Клер. Коричневая лямка колчана косо перечеркивает торс воина. Желтый платок, свободно лежащий вокруг шеи Клер, падает языками пламени на плечи придает ей величавую осанку. В облике Клер и всадника – одна и та же властность.

Узкая лестница, по которой они поднялись, прерывается у подножия скульптуры женщины с деревянным пупком, животом, растянутым беременностью, с торчащими грудями, полными губами, растянутыми в блаженной улыбке. На мгновение он видит лицо Клер между грудями и лоном статуи.

Они снова на жаркой улице.

– Вы приехали в том кабриолете, где мы болтали ночью?

– На этот раз нет. В багажнике пахнет бензином. Я отдал машину в ремонт. А вы пришли пешком?

– Я никогда не хожу пешком.

Подбородком она указывает на черный с серебром мотоцикл, наклонно стоящий на подпорке у противоположного тротуара. Она переходит дорогу, открывает одну из двух массивных кожаных сумок с крупными квадратными стальными пряжками, вынимает из нее пару сапог для верховой езды и ток цвета охры из вышитого хлопка, опирается одной рукой на седло, снимает туфельки одну за другой, надевает сапоги и ток. И Артур уже не видит неподвижного мотоцикла – он вновь видит женщину-кентавра, удаляющуюся на полной скорости вдоль стены кладбища. Сразу же ему в голову приходит вопрос.

– Вы знали Станислава Дорати?

– Знала ли я Стена? Конечно, он рассказывал мне о вас, о том, как вы его лечили.

– Но вы об этом не говорили.

– Я никогда не говорю о мертвых. Я слишком много с ними общаюсь. Вы поедете со мной?

– Куда?

– Ах, вам не терпится узнать!

Она прыгает в седло. На бензобаке, на уровне ее бедра, сверкают металлические буквы «Триумф». Артур следует ее примеру, поднимает ногу, шнурок зацепляется за багажник, и он прыгает на одной ноге, чтобы сохранить равновесие, пока Клер его не отцепляет. Сиденье водителя опущено, а пассажирское приподнято. Усевшись, он оказывается выше ее более чем на голову, и отклоняется как можно дальше назад, чтобы не коснуться ее. Она заводит мотор, развязывает платок и поворачивается к нему. Повышает голос, перекрывая шум мотора:

– Вы мне доверяете?

– Почему вы спрашиваете?

– Ближе.

– Что?

– Наклонитесь ближе. Это такая игра.

– Я не против игр, если знаю правила.

– Ваши привычки изменятся. Ну давайте же.

Она завязывает ему глаза. Он просовывает четыре пальца под пристежной ремень.

– Нет, так дело не пойдет. Цепляйтесь за меня.

Он с достоинством скрещивает ладони на животе Клер.

– Куда мы едем?

– Тсс. У нас назначено свидание под землей.

Мотоцикл мчится, в ушах Артура свистит ветер. Короткая поездка, кажется, длится бесконечно. Клер едет не слишком быстро, но Артур ничего не видит, живот его напряжен, зубы сжаты, щеки колет несущийся навстречу воздух. Невидимое, все кажется опасно близким. Пространство все ожесточеннее свистит в ушах. Издевательский оклик нагоняет их на красном светофоре. В узких улицах сухое эхо мотора отдается как грохот отбойного молотка. Ему удается схитрить, подняв голову, и в щелку под повязкой увидеть краешек правой ноги Клер, прочно стоящей на подножке, носок, задранный к небу. Она тормозит, заглушает мотор, еще одна-две вибрации – и мотор глохнет, постанывая.

– Хорошо, ученик. Не снимайте повязку.

Он слышит, как она запирает замок на цепи, приковывающей колесо «Триумфа». Все еще в платке, он идет за ней по подъему дороги. Она сообщает ему о препятствиях. Он продвигается вперед осторожными шажками. Она останавливает его. Он слышит, как она стучит в дверь железным дверным молотком. Из-под земли, словно клуб дыма, выплывают чувственные звуки музыки. Не развязывая ему глаза, она ведет его по винтовой лестнице. В воздухе витает запах сигары. Вот и последняя ступенька, дальше она ведет его за руку сквозь облако аромата гаванской сигары. «Что здесь такое?» – спрашивает он слишком громко и кусает губу, понимая, что выдал свое волнение.

Она развязывает платок Ее лицо так близко от его, что черты расплываются. Дальше, в багряном полумраке, он различает другие лица, обращенные к нему. Грациозные фигуры в мужских костюмах, несколько приталенных, из слишком изысканных материй; в этом собрании женщин он единственный мужчина.

– Следуйте за мной.

Они прошли в зал, в котором завитки дыма утекали через открытое окно. Клер села на подоконник Под ней расстилается весь Париж. Взгляд ее витал над плечом Артура. Подмигнув, она шаловливо указала подбородком. Рыжая женщина в бриджах и вишневом спенсере, в шляпе-панаме, с сигарой в руке, с рубиновой сережкой-гвоздиком в ноздре, держа на руках крошечного йоркширского терьера с ушами, выкрашенными в зеленый и розовый цвет, подошла и поцеловала Клер. Та представила ей Артура. Энергичное рукопожатие.

– Добрый вечер, я основательница клуба «Кольца и пепел».

– Кольца и пепел? Вы выходите замуж, а потом сжигаете ваших мужей?

Йоркшир пронзительно тявкнул.

– О, вы, как я вижу, не ладите с животными. Обычно Яго лижется с незнакомыми людьми.

– На то он и пес.

– Если нам и случается испепелять мужчин, мы делаем это словами. Не так ли поступаете и вы, господа? Зовите меня «госпожа президент», этот титул меня забавляет. По сути, этот титул – не более чем колечко на сигаре. Он говорит мне о том, что мне предстоит попробовать, но для того, чтобы узнать подлинный его смысл, мне требуется зажечь гаванскую сигару и выкурить ее до конца. А когда сигара выкурена, на что нужно кольцо?

Оно пригодится, чтобы вспомнить название полюбившегося сорта.

– Вы так считаете? Чтобы сохранять верность любимой марке, достаточно ощущений. Имя – всего лишь оболочка. Как бы там ни было, здесь мужчины не являются основным центром наших интересов. Мы ненадолго забываем о них в кругу подруг. Скажите, какое впечатление это на вас производит?

– Я пока не понял.

– Тогда я вам объясню. Здесь вы единственный мужчина. Вы одновременно уникальны и вторичны. Повезло, не правда ли?

– О, вы знаете, я уже бывал в исключительно женском обществе.

– Вам никогда не случалось охотиться за женщинами?

Артур встретился взглядом с Клер.

– Мне случалось даже быть дичью.

– Вы меня заинтриговали. Почему же вы ставите себя в такое уязвимое положение?

– Это слишком сильное выражение. Лучше сказать, что я несколько утомлен задачами, которые традиционно возлагаются на мужчин. Искать женщину. Мне случается изменять роли, ждать, чтобы женщина сама меня нашла.

– Я вас понимаю.

Госпожа президент положила на руку Артура теплую ладонь. Он легко доверился ей.

– Откровенность за откровенность – я хочу вас поздравить.

– С чем?

– Ходят слухи, что вы один из редких смельчаков.

– Один из редких…

– Из тех, кто сумел договориться с Янусом. А ведь без Януса нет Клер. Но знаете ли, если она пришла сюда, это значит, что она устала от мужчин. Так что не думайте об этом больше, а развлекайтесь.

Подмигнув Клер, которая стояла поодаль, не упуская, однако, ни слова из этого диалога госпожа президент удалилась. В салоне дым мало-помалу рассеялся, и музыка сделалась тише, позволяя расслышать обрывки разговоров. Артур следил за губами женщин, двигающимися вокруг произносимых слов. Женщины наедине друг с другом – он с трудом понимает их намерения. Под этим светом губы, лица, руки обрели цвет крови: гнева, войны, наслаждения. Здесь и там на этом огненном фоне мелькают наманикюренные ногти, звякают браслеты, оранжевые фонарики сигар мерцают и становятся пунцовыми, уголек освещает рты, щеки, лбы, зрачки. Все они в красном свете, словно в праздничных багряных одеждах. Артур знает, что эти женщины не для него. Обычно, когда чье-то тело не для него, он наслаждается им как зритель. Здесь ему отказано в этой роскоши. Под огнем этих безразличных глаз он – единственный представитель своего рода. И это особое положение мешает ему наслаждаться зрелищем, потому что он не может отделаться от неприятного ощущения. Клер за его спиной бормочет:

– Какой суровый вид.

Он чувствует ее дыхание на затылке, вздрагивает, спрашивает ее:

– Как называется этот клуб?

– «Кибер-Ева». А раньше назывался «Ева-Футура».

– Госпожа президент сказала, что вы устали от мужчин.

– Вас коробит то, что вы оказались наименьшей из моих забот? Не воспринимайте ее слова буквально. Я устала не от мужчин. Я устала от себя с ними. А они, вероятно, от меня.

Вместо ответа Артур ведет Клер на пустынный танцпол. Под музыку пронзительной I Can't Get Satisfaction в рэп-версии, он безапелляционно и насмешливо, вопреки ритму, втянул ее в механическое танго, которое ее удивляет и веселит. Оба, как дети, покатились со смеху и прекратили танец. Госпожа президент аплодирует им и в награду протягивает каждому сигару. Клер, на глазах которой слезы от смеха, сует свою в кармашек блузки. Госпожа президент на секунду задерживает в руке гаванскую сигару Артура, сжав пальцами ее короткое крепкое тело.

– Вы хороший танцор, у вас есть чувство юмора, вам понравится эта сигара. На ощупь она прочная, без шероховатостей, без затвердений, и курить ее будет легко.

Она протянула ему коричневую морщинистую палочку и вынула из чехла нечто, похожее на продолговатый снаряд, который поднесла к его уху.

– Прежде чем закурить гавану я ее слушаю. Сигара не должна потрескивать. – Она прижала ее к уху Артура. – Вы слышите мягкое шуршание осенних листьев во влажном подлеске?

Он кивнул с понимающим видом. Клер незаметно толкнула его локтем в бок.

– А что вы обычно курите?

– Ничего.

– Так, значит, вы девственник. – Эксперт по сигарам разочарованно протянула ему голландскую сигару и удалилась, изрыгая очередной султан дыма.

– Артур, я немного проголодалась, идите сюда. Мы покурим позже.

У буфета она накладывает себе на тарелку палтуса, копченую сельдь, салат из трески со шпинатом. Он выбрал тонкие ломтики утки по-китайски.

– Десерта не хотите?

– Я не люблю сладкого.

Он дополнил сервировку стола тремя гранатами в небольшой вазе.

– Гиппократ рекомендовал сок граната от лихорадки. А античные пророки утверждали, что этот плод избавляет от сатаны на сорок дней.

– Ха-ха! Только и думаете что о шайтане!

Сядем?

Они устроились на красном бархатном диване. Артур жадно принялся за еду. Клер приступила к своей порции, словно к ритуалу: вынула из сумки нож с ручкой темного дерева, со щелчком высвободила лезвие, наколола на него кусочек сельди и медленно просмаковала.

– Откуда этот нож?

– От деда.

Он вынул сигару из нагрудного кармана. Она протянула ему складной нож Он отрезал кончик сигары. Она глядела на него, как посвященный глядит на ученика. Артур сделал долгую, слишком долгую затяжку, закашлялся, выпил глоток вина. Клер положила руку на чашу с гранатами.

– Можно взять?

– Вы вдруг полюбили сладкое?

Она схватила три плода, кинула их в воздух, поймала, бросила вновь – три красных шара описали в сумерках полный круг. Артур медленно поаплодировал.

– Хотите научиться?

Она стала бросать медленнее, разложила движения на элементы.

– Сначала надо бросить один шар, говоря «брось… лови», чтобы дисциплинировать движение.

Говоря, она показывает: «Смотрите, усложняю – вот уже два шара». Каждый раз, когда она бросает и ловит, она повторяет: «Брось-брось, лови-лови». Она переходит к трем шарам, ловит только два. «Брось-брось-лови. Брось-лови-лови». Три граната летают из ладони в ладонь, они все быстрее, все краснее.

– Ну как, попробуете?

Артур кладет сигару, взвешивает в ладонях три граната, пробует бросок, плод катится по полу, он подбирает его, старается сделать движения точнее. Он дошел до броска двух гранатов, и третий летит вертикально вверх и падает прямо ему на нос. Из ноздри течет ручеек крови. Клер заботливо протягивает ему бумажную салфетку. Эта предупредительность – знак тревоги, кровотечение – подарок судьбы. Он героически пытается извлечь из него пользу, подбирает гранаты, вновь берется за трюк, ритмично аккомпанируя себе голосом. Но от напряжения кровь потекла снова. Он дает себе передышку, вытирает ноздрю тыльной стороной ладони, вновь бросает вверх фрукты – фаланги пальцев красны от крови, с носа капает. Снова пауза. Кончиком языка он слизывает кровь. Наконец смиряется, встает, не говоря ни слова. Три окровавленных шара остаются на столе.

В туалете есть только помещение для дам. Артур один. Он кладет сигару на край раковины и моет лицо. Кровь струится по фаянсу розоватыми волокнами. Белизна покрывается алыми созвездиями. Он вытягивает бумажное полотенце с рулона на стене, закинув голову, прижимает его к ноздрям. Он старательно изображает образраненого, зажимает сигару в зубах для полноты картины, становится перед зеркалом, опускает уже окрашенную кровью бумажную салфетку, взмахивает этим подобием мулеты, трижды топает ногой по полу и приказывает отражению: «Well, well, very well, Arturo!»

Вдруг за спиной его отражения затрещали каблучки по плитке, словно пулеметный залп. Женский бархатный голос зовет:

– Ирен, Ирен!

Обладательница голоса стоит к нему спиной, обернувшись к лестнице, и зовет невидимую Ирен. Она поворачивается к нему с сердитым видом. Она атлетического сложения, в высоких сапогах и камзоле морковного цвета, волосы собраны в пучок, ресницы накрашены тушью, живая цитата канонов красоты шестидесятых, – стоя за спиной Артура, она строго разглядывает его отражение.

– Вы не понимаете, как вам повезло, – с горечью бросает она. Поворачивается на каблуках и уходит.

Вернувшись в зал, Артур не нашел своей мотовсадницы. На диване, на том месте, где они только что сидели, одна женщина обнимает другую, похожую на нее настолько, что они напоминают близняшек, и говорит с ней так что ее губы в нескольких сантиметрах от губ той, которая слушает ее с таким восхищением, что Артур, не слыша ни слова из того, что она говорит, чувствует притягательность речи. Говорящая отворачивается от слушающей, чтобы пригубить шампанского из высокого бокала. В этом движении она оказывается лицом к лицу с Артуром, смотрит чистыми светлыми глазами в его глаза. Потом вновь поворачивается к слушающей, на губах ее расцветает улыбка ангельского блаженства. Артур делает глубокий вздох, отрывается от зрелища, наконец замечает Клер, поодаль, в глубоком кресле перед окном. Она сбросила туфли и, скрестив лодыжки, закинула ноги на ручку кресла напротив. Ее ноги вдруг напомнили два черных крыла стрижа. Он угадывает каждую жилку под вуалью чулка. Она молча курит сигару, окутывая голову дымом. Артур наблюдает за ее руками, пальцами, которые держат гаванскую сигару, – они похожи на когти представителя животного царства, но при этом такие хрупкие. Ее силуэт – обещание, опровергаемое угрозой пальцев и тайной рта. В кресле напротив устроилась госпожа президент, держа карликового йоркширского терьера Яго на согнутом локте. Клер рассеянно машет ему рукой. Артур, незаметно заткнувший тампоном из туалетной бумаги ноздрю, подходит к ним.

– Ну как, вам лучше? – бросает ему госпожа президент.

Она сует ему бутылку с рукописной надписью на наклейке: «Польская 70°».

– Помогает от всего, даже от мужских слабостей.

Госпожа президент наливает ему, он пьет, испытывая как раз такое ощущение ожога, какого ожидал. Он вновь берется за сигару, затягивается, но тщетно – сигара уже погасла.

– Дайте-ка мне.

Она чиркает спичкой и дует на сигару вместо затяжки. Показывается голубой уголек, тлеют огненные точки.

– Когда зажигаешь сигару, она как сено. Затем ее тело отдает свой аромат, это божественно. И наконец – навоз. Дойдя до навоза, следует вернуться к свежести.

– Она протягивает сигару Артуру.

– Ну? Так-то лучше?

– Почти такая же нежность, как при первой затяжке.

– Почти такое же богатство вкуса, как при божественной затяжке, без тусклости сена, – поправляет его госпожа президент. – Второе дыхание сигары. Эфемерность.

Артур повторяет:

– Божественная затяжка, второе дыхание, эфемерность… И все это в табаке?

– Дорогой мой, сигара – это земля, лес, огонь, дыхание. Подумайте об этом на досуге.

Госпожа президент, поднявшись, подходит к трем вновь прибывшим пожилым седовласым дамам в каракулевых шубках и маленьких шляпках с перьями по моде «безумных годов».

– Вторая затяжка, вторая жизнь, – иронизирует Артур и глубоко затягивается сигарой.

– Проживем сначала первую, а?

Он давится, из глаз бегут слезы, кашляя, произносит несколько слов.

– Но я не умею ничего, что умеете вы.

– Опять? Это прямо-таки идея-фикс, доктор. Здесь не место для таких разговоров. – Это сказано сухо.

Она наклоняется к его уху:

– И здесь не время заполнять ваши карточки. Вместо того чтобы интересоваться тем, что я делаю, пользуйтесь тем, что я из себя представляю.

Артур замечает любезную, слишком любезную улыбку президентши, присевшей у стойки бара.

– Прошу смотреть на меня, когда я с вами разговариваю.

Борясь с головокружением, Артур повинуется просьбе.

– Заметили? Невозможно смотреть человеку в глаза с близкого расстояния. Надо выбирать правую или левую сторону или чередовать. По-моему, этот выбор глаза весьма многозначителен. Вот вы, например, часто смотрите в левый глаз.

– Неужели?

Слегка опьянев от водки, Артур сосредоточился на песенке, витающей вокруг.
		Тебя целовать – всегда целовать,


		Тебя обнимать – всегда обнимать,


		О нет, от тебя никогда не устать.


Алкоголь и песенка делают свое дело, придавая ему смелости.

– В языке аборигенов Огненной Земли есть слово, очень многозначительное: мами… нет, начну снова. Мамиблапинатапеи.

Она сразу же повторяет это слово за ним, без ошибки и запинки; интересуется его смыслом. Артур делает паузу, в которую вмещается, как торнадо в наперсток, звук всех ведущихся вокруг разговоров, и произносит:

– Двое смотрят друг другу в глаза, надеясь, что другой рискнет сделать то, чего оба желают, но на что ни один не отваживается.

Она сухо приказывает ему, словно он перешел некие границы:

– Ступайте домой и ложитесь спать.

Он не отводит от нее глаз, допивает свою водку, кланяется, целует ей руку и не может отказать себе в финальной дурацкой шутке.

– Будет исполнено, месье.

И уходит, твердо ступая. Вот он уже на улице. Он жадно вдыхает воздух. У него над головой название клуба – кроваво-красные буквы на фоне ночи: Кибер-Ева. Алкоголь, замедляющий работу мозга, побуждает цепляться за мелочи. Он не отводит взгляда от трех болтов, которые видны под новенькой светящейся вывеской, прикрепленной к алюминиевым кронштейнам. Вместо того чтобы вывинтить эти три ржавых болта, тот, кто прикреплял вывеску, только отделил их выступающую часть.

* * *


Он лег, но его тело отказывается сдаться на милость усталости. Переворачиваясь на живот, на спину, на правый бок, на левый бок, обнаженный и безоружный, он пытается уснуть. Сон не пожелал взять его в плен. Снотворные он не принимает, большой палец не сосет уже тридцать лет. Итак, он исчерпал все ресурсы. Он расшифровывает тени на потолке, выделяет одну, изучает ее, закинув голову, так что трещат шейные позвонки. Он видит женскую щелку – две мясистые половинки, разделенные нежно-серым промежутком, и это очаровывает его и огорчает. Нагло звонит телефон. В такой поздний час мало кого можно заподозрить в ночном вторжении. Он встряхивается. Некое имя возникает у него в голове и распространяется по всему телу.

– Вы были неправы.

Это она, ее голос, он еще ниже в этот час ночи. Ни «добрый вечер», ни многоточия, которое бы смягчило фразу. Протрезвев, он отворачивается от потолочных теней.

– Уже поздно, не так ли?

– Я вешаю трубку?

Он ставит на кон все, рискнув промолчать. Молчание. Раз позвонила она, то говорить тоже будет она.

– Вы ничего не понимаете. Вы были неправы, что меня послушались.

– Вы велели мне уйти, и я ушел. Странное место. Там женщины, которые предпочитают женщин?

– Не доверяйте внешнему впечатлению.

– Это бы меня не шокировало. Бывали случаи, когда я легче привлекал внимание представителей моего пола, чем противоположного.

– Вы этим пользовались?

– Никогда. Это внимание было мимолетной случайностью.

– Считайте случайностью и меня.

– Все важное и увлекательное в моей жизни происходило случайно.

– Вы назвали меня «месье». Вы не находите меня женственной?

Женственной? По правде? Я не знаю ничего обольстительнее, чем твой мужской голос в женском теле – голос, который я переделаю, оставив в нем мужские отзвуки.

– Вы и представить себе не можете, насколько женственной я вас считаю.

Снова начинается головокружение. Чтобы обрести равновесие, ему нужны зрительные образы – он включает телевизор без звука. Яркость кадров режет глаза. Трупы на земле, женщины в слезах, взрывающиеся корабли, лица и руки, забрызганные кровью. На трибунах аплодирует публика, камера проходит по рядам зрителей, выставляющих себя напоказ.

– Артур? Вы здесь?

– Да.

– Не запишете ли мой номер телефона?

– В такой-то час? Нет, лучше сами позвоните. Если у меня будет ваш номер, вы этого не сделаете.

– Да нет, я позвоню!

– Врунья.

– Я никогда не вру.

– Врунья.

– Только когда это не имеет значения. Вы правда не хотите? Ну что же, уже поздно, а завтра вас ждут пациентки. Я вас оставляю.

Пауза.

– Артур? Я хочу, чтобы ты знал. Я даю тебе все права.


Глава 4


Я сновидящая включает минуты и секунды – голубоватые цифры в сумерках. Она говорит, и в певучем голосе слышится контрапункт двух языков – французского и родного восточноевропейского.

– Ну, что нового?

– Ее зовут Клер, я подарил ей компас.

– Компас. Эта женщина заблудилась, компас ей понравился, точно тебе говорю!

Гадалка переворачивает две карты, накрывает их двумя другими.

– Вижу. Она воюет сама с собой. Мужественная женщина. Отрезает себя от женского корня. Ее отец не француз. Он игнорирует дочь. Когда-то он поднял на нее руку.

Она постукивает по карте ногтем.

– С материнской стороны есть наследственная тайна. Клер сомневается в своем поле. Она работает?

– Да. Но где и кем, я не знаю.

– Я чую спрятанные деньги или же она получает деньги не от живых. Наследство? Я вижу вокруг нее лица, но лица молчат, глаза их закрыты. Я уже говорила тебе, она работает с мертвыми.

– Да нет, конечно! Она даже говорить о них не любит. Но как-то она пригласила меня в музей на выставку масок.

– Возможно, она покупает и продает маски. Может быть, она их делает. Она борется с собой, чтобы не подходить к тебе. Когда ты рядом с ней, она хочет свободы. Когда она получает свободу, ей хочется, чтобы ты был рядом. Она хочет саму себя положить на лопатки. У нее старая душа. Надо дать ей время. Еще не закончится этот год, как вы станете жить под одной крышей. Послушай меня: чтобы избавиться от дурного влияния, пересеките воды. И снова слушай: между вами не должно быть ничего красного. Это важно. Сними карту.

Он снимает. Она переворачивает и улыбается.

– Опять тростник Что мне добавить? Самые чудесные лезвия в колоде. Твой меч. Тростник живет в воде, пьет воду, пьет воздух, кланяется ветру, гнется низко, но не ломается. И ты, я вижу, держишь оружие, которое для тебя благотворно.

– Оружие?

Черные глаза сверкают так же ярко, как голубые цифры часов.

– Да. У тебя оружие света. Ты взрежешь ее горло. Крови не будет. Это чисто. Чистый голос. Скоро. Очень скоро. Готовься. Пожалуйста, готовься. Еще что-нибудь?

– Нет, ничего. Хотя… Она живет в квартире подруги. Фамилия подруги означает «Опасно».

– Есть такая пословица: «Надо уметь жить опасно». Знаешь ее? – Указательным пальцем ясновидящая останавливает часы.

– Тридцать одна минута. Дай мне сто. Два билета по пятьдесят.

* * *


Клер пришла в кабинет Артура Летуаля вечером, как всегда.

– Ах.

Она произнесла это без наивного удивления, со спокойствием старой подруги. Он только что подтвердил ей необходимость оперативного вмешательства. Она поинтересовалась, он ли будет делать операцию. Он колеблется. Их отношения носят уже не только медицинский характер.

– Разве нет?

– Нет. Но я предпочитаю, чтобы ваш голос оказался в моих руках, а не в чужих. Предупреждаю, придется молчать. Я дам вам кое-какие подсказки. В детстве я молчал годами.

– Годами?!

– Ну да. Мне было нечего сказать, все меня устраивало, все было лучше некуда. Надо уметь терпеть. Прежде чем установится естественный тембр, ваш голос будет иногда срываться. Мы будем упражняться. И в итоге он станет гораздо лучше, чем теперь.

– И каким же он станет?

– Послушайте.

Он включил магнитофон. Раздался голос Клаудии Кардинале, говорящей по-итальянски под звуки вальса. Клер спросила, о чем говорит актриса. Артур ушел от вопроса. Важно не это. Важно прислушаться к тембру, решить, нравится ли он. Она колеблется – актриса говорит слишком быстро. Он перематывает и повторяет этот диалог с Бертом Ланкастером. Клер, кажется, с трудом подбирает слова.

– Это голос другой женщины, он не мой.

– Когда вы придадите ему форму, как скульптуре, он станет вашим.

– Когда это будет?

– Скоро.

* * *


Он вошел бесшумно. Клер лежит, последствия анестезии еще не прошли. На шее у нее желтый платок На полу ваза с лилиями. Стебли высокие; венчики, открытые, как морские звезды, заслоняют окно белыми купами. Солнце просвечивает сквозь полупрозрачные лепестки. Клер поворачивает голову к Артуру, делает гримасу, подносит руку к шее. Он подносит палец к губам, призывая ее к молчанию. Садится Она не должна двигать головой. Не должна поднимать подбородок Никаких резких движений. Не надо растягивать ткани шеи Пробуждение всегда несколько неприятно. Снимки задней стенки гортани превосходны. Судя по изображениям, операция прошла вполне успешно. Звук будет зависеть от нее. «Я настроил инструмент. Солисткой будете вы». Он молчит. Она жестами просит карандаш и бумагу. Он вынимает блокнот, открывает на чистой странице, протягивает ей. Она пишет одну фразу, вырывает лист, складывает его, нацарапывает еще несколько слов и отдает ему. Артур читает: «Прочесть позже». Он покорно кладет в карман листок, не разворачивая.

* * *


Октябрь. Клер выписалась из клиники «Ренессанс» и заставляет Летуаля ждать. Он не знает, чего ждет.

Как-то утром две женщины преподнесли ему два сюрприза.

Длинная голая рука его коллеги Сибиллы Франк, украшенная тяжелым медным браслетом, протянула ему через приоткрытую дверь кабинета книгу: «Посмотри, тебе будет интересно». Он задержался на названии: «История фамилий от Средневековья до наших дней». Открыл книгу наугад, поднес к носу и вдохнул лакричный запах типографских чернил.

На письменном столе – еще один сюрприз. Это композиция из упругих карликовых бананов, окруженных листьями. Он откалывает конверт, булавка скрипит под пальцами. На карточке написано: «Лилии + Бананы =? Я не свободна. Я уезжаю. Ждите меня». Она действительно умеет исчезать.

* * *


Двенадцать дней прошло. Уже двенадцать. Он не может не считать. Естественно, вечер. Еще светло. Он сидит у себя в кабинете. Она застала его врасплох. Он не уверен, что узнает, кто ему позвонил. Со смешком она повторяет:

– Это я. Я вернулась.

Тембр ее голоса невозможно узнать, в нем звучит необычная женственность. Он сразу же усугубляет невежливость неловкостью.

– Но это временно.

Это ее озадачивает.

– Что временно? – Она не дает ему ответить. – Знаете, я не могу привыкнуть к новому голосу, – признается она.

Он лавирует.

– Это еще не ваш новый голос – Беседа после разлуки начинается плохо. Этой темы надо избегать, а он, напротив, с нее начинает. Он переходит к разговору о ее путешествии. Спрашивает, отдохнула ли она.

– Там, где я была, было тихо, и весь лес был в снегу.

Он удивляется: снег в сентябре?

– Я уехала далеко на север. Небо, земля, деревья, ветер – все было бело, так красиво. В лесной тиши я слушала мой голос.

Ну вот, снова о голосе.

– Я гуляла. Я люблю, когда снег хрустит под ногами. Вы знаете, какой самый огромный живой организм на земле? Это осиновая роща. Оказывается, в Миннесоте есть равнина, где растет сорок семь тысяч осин, но на самом деле это одно дерево, увеличенное в сорок семь тысяч раз, ведь у осин общая корневая система. Это даже как-то пугает.

Она замолчала. Он затаил дыхание. Молчание прерывает она.

– Артур.

– Да.

– По-моему, ты поселился у меня в сердце.

Она обратилась к нему на «ты». Во второй раз. В этом, собственно говоря, нет ничего такого. Он чуть не ответил ей дерзко: «Значит, ты за мной поехала в этот осиновый лес?» Но обращение на «ты» его обезоружило. Действительно, сам он снова стал говорить ей «вы».

– И вам это мешает?

Она словно не замечает его упорного выканья.

– Нет, нет, нет.

Она предупреждает его:

– Прежде чем решиться, мне нужно время. Если я жду – значит, ты для меня важен. Когда мне все равно, я использую мужчин без промедления.

Артур не довольствуется этим предупреждением.

– Этот перс, который не выносил, чтобы его женщина разговаривала с ним мужским голосом – он ведь был любовью вашей жизни?

– Я его разлюбила после того, что он заставил меня пережить.

– Что он заставил вас пережить?

– Ничего. Эта страница закрыта.

– Закрыта, но не стерта.

– Правда. – Пауза. – Знаешь, когда я решусь, это надолго. Когда я тебя увижу?

– На днях.

– Ты не идешь вперед. Ты уже колеблешься. Ты занят, я тебя оставлю. Увидимся на днях.

– До встречи.

Еще одна пауза. И снова ее прерывает она.

– А если мы больше никогда не увидимся?

И сразу же она делает непринужденный шаг в будущее:

– Артур… Я уже не помню, как он выглядит.

Она смеется своим глуховатым смехом. Переходит на торжественный тон.

– Думаю, момент встречи настанет в путешествии. Нас уже ничто не будет удерживать. Каждый раз, уезжая, мы будем брать с собой сундук, а возвращаясь, привозить его полным сокровищ. Птичьи перья, камешки, песок, цветы.

– А между путешествиями мы не будем видеться?

– Нет, здесь ты угадал. Но надо же, чтобы ты ошибался, хотя бы иногда.

Артур говорит ей о сюрпризе Сибиллы, о книге «История фамилий от Средневековья до наших дней».

– Вы знаете, что первой эту фамилию носила женщина, известная в истории.

– Какую фамилию?

– Ту, что написана на вашей двери: Данжеро.

– Как звали эту историческую женщину?

– Данжероза.

– Вы были с ней знакомы?

– Она жила в 1100 году.

– Тогда это действительно немного я. Иногда у меня впечатление, что я как бы родилась в другом веке. Но я не люблю это «как бы». Пусть уж лучше будет «очень». Если бы я была «очень», то какой бы я была, как ты думаешь?

– Очень любимой.

– О!

Артур отважился сделать шаг, он в тревоге, и эта тревога – как наслаждение. Через окно он видит, как небо теряет прозрачность, становится матово-серым на несколько минут, пока не показываются первые городские огоньки, как блестящие искорки на волнах под луной. В кабинете совсем нет света. Мониторы погасли, потемневшие вещи надвинулись со всех сторон, даже воздух сгустился. Тело его также потяжелело. И единственное, что работает на полную мощность, – это его сердце.

– Артур?

– Да? (хрипло).

– Ты прочтешь мне историю Данжерозы?

– Конечно.

Еще пауза, более короткая.

– Артур?

– Да, Клер.

– Сейчас поздно?

Он не знает. Это не ложь. Есть лихорадка, которая выражается не в градусах ртутного столба, а в делениях циферблата. Его глаза смотрят на часы, но не видят, который час. Как загипнотизированный, он следит за секундной стрелкой. Никогда еще секунды не были так значительны. Между ним и Клер – лишь время в чистом виде, то, чего не может увидеть нормальный человек В эту минуту он чувствует, будто сквозь него проходит излучение, и ему это нравится.

– Артур?

– Да.

– Ты не хочешь есть?

– Да. Может быть. Сейчас.

– Я выйду, куплю что-нибудь перекусить. Ты возвращайся к себе.

– И…?

– Я позвоню и открою тебе тайну.

Артур вспоминает о фразе, услышанной в туалете «Кибер-Евы»: «Вы и не представляете, как вам повезло».

* * *


С тех пор, как они распрощались, прокатилась целая лавина секунд. Он вернулся к себе. Ни на минуту не расставался с телефоном. Налил себе стакан апельсинового сока положив аппарат на полку холодильника. Разделся, засунув его в ботинок. Принял душ, поставив телефон на столик в ванной, оделся, приткнув его в выдвинутый ящик с носками, и в тот момент, когда телефонная трубка застряла на полдороге в рукаве рубашки, раздался звонок. Его рука, вооруженная телефоном, вырвалась из манжеты, оторвав пуговицу. В трубке не тот голос, которого он ждал. Это рекламный опрос. Артур раздражен, линию занимают, когда должна позвонить Клер. От ожидания и этого короткого диалога у него пересохло в горле. Босиком он бросается к холодильнику. Обычно он мерзнет, но сейчас не ощущает холодной плитки, он едва чувствует, как его ноги касаются пола, все его тело легкое. Он наделен необычайным могуществом, противоположностью силы. Отныне решено – каждое движение в его жизни будет таким, он будет использовать как можно меньше энергии. Согнутым указательным пальцем он тянет на себя ручку холодильника, дверь распахивается, звякают бутылки. Недовольный результатом, он закрывает дверь и вновь повторяет маневр, дозируя движения по минимуму. На этот раз белая дверь открывается совершенно бесшумно.

«Достаточно приложить лишь малую силу… но правильно. Понимаешь?»

Что делать? Перекусить загодя, второпях и не чувствуя голода? Или потом, когда они расстанутся? Дождется ли он этого? Звонок бьет по обнаженным нервам. Он отсчитывает три пронзительных трели, дожидается, когда сердцебиение замедлится, снимает трубку. Перебивая его слова приветствия, она говорит первая.

– Это я. Доволен?

И снова на «ты», это сводит его с ума.

– Не терпится? Но я сдержу обещание. Вот секрет. Артур, которого я слышу, – не тот, кого я вижу. По телефону все легче и глубже. Что, если все бросить и разговаривать, но не видеться?

– Чтобы я лечил ваш голос на расстоянии?

– Почему нет?

Артур не может удержать фразу, бьющуюся как птица, у него во рту.

– Вы хотите сделать из меня кого-то другого?

– Ты думаешь, у меня получится?

– Думаю, да.

Она сразу же отступает.

– Не так быстро. Надо подождать. Ждать друг друга – это ведь интересное упражнение, не так ли?

– Каждому свои упражнения.

– Мои упражнения интереснее, чем твои доктор. Я проголодалась! Если услышишь хруст, не обидишься?

– А чем вы будете хрустеть?

– Я грызу орехи. Ты и правда не хочешь есть?

– Вы все настаиваете, чтобы я поел. Я вас слушаю, и это меня питает.

Он слышит, как произносит эту полуложь. Ответ не замедлил.

– Немного же тебе надо. Не возражаешь, если я пущу воду в ванной?

Не дав ему времени на ответ, она опускает трубку. Он настораживает уши, чтобы услышать шум воды, но не слышит ничего, она охраняет свое личное пространство. Эта женщина любит принимать ванну, думает он, она не боится неуязвимости, клятв, забвения. Он будет иметь это в виду. Секунда длится дольше, чем нужно, чтобы просто повернуть кран. Вокруг него темнота – только горит красная лампочка телефона.

– А вот и я. Я переоделась. Мне нравится ходить босиком. Даже когда я работаю, мне надо, чтобы ноги были свободны.

– Где вы работаете?

– У себя или у других.

– Своя клиентура?

– Если хотите.

Сколько таинственности. Но он не хочет разрушить впечатление легкости и не настаивает. Ночь за окном все глубже. Редкие шумы звучат в пустом расширенном пространстве, которое уже не стесняет звучная масса дня. То, что она сказала о ногах, попало в самую точку Он любит руки, но их всегда видно, и то, что они дают, предлагается всем взглядам Ноги вызывают больше тайного волнения.

– Я обращаю много внимания на ноги, – только и говорит он.

– Сейчас я тебя слушаю и смотрю на свои ноги. У меня узкие ступни.

– Не знаю, я их не рассматривал.

– Разве ты не смотришь на ноги всех своих пациенток?

– Нет.

– Мне трудно в это поверить.

– Мои ответы вам не нравятся?

– Я бы тогда повесила трубку. Я не против доверительных признаний.

Поймав ее на слове, он увлекся, он доверяет ей то, в чем никому никогда не признавался. Иногда он делает покупки для женщины. Ходит по модным магазинам. Покупает духи, туфли-лодочки, белье, украшения, книги о путешествиях, но никаких романов; расслабляющую музыку. Продавщица задает ему вопросы. Какие цвета она предпочитает? Какие духи? Острые каблуки или широкие? Она любит одеваться потеплее? Нет ли у нее аллергии? Она любит острые блюда? Любит поспать или живет ночной жизнью? И самый убийственный вопрос: «Что вам в ней больше всего нравится, месье?» Когда он только начинал свои походы по магазинам, этот вопрос заставал его врасплох. Он часто менял представление о своей воображаемой спутнице жизни, приписывал ей слишком разнообразные достоинства. Затем он понял, что некоторые продавщицы развлекаются тем, что учат господ мужчин уму-разуму. Они подсказывали ему ответы, и это помогало ему представить себе эту женщину.

Он почувствовал, что Клер напряглась, ее тон стал более холодным.

– Ты не хочешь, чтобы тебя заставали врасплох. А ведь в неожиданности есть много хорошего.

– Вы думаете?

– Ты сам достаточно взрослый, чтобы это знать.

Они дошли до предела. Надо перевести дыхание. В завершение своей исповеди он сбросил завесу тайны. Он никогда не знал, кому были предназначены эти покупки; он не знает этого до сих пор. Он не знает эту женщину, но уверен в том, что встретит ее когда-нибудь, добавляет он, как бы оправдываясь.

– И ты хранишь свою добычу?

– Да, я обожаю эти вещи.

– Надо говорить «люблю», а не «обожаю». Ты покажешь мне свои покупки?

– Вы меня поправляете. Забавно. Я к этому не привык.

– А я привыкла. Так покажешь?

– С удовольствием.

– Послушай. Я повторю еще раз. Мой дед ограничивал употребление глагола обожать. Он говорил, что можно обожать лишь что-то действительно божественное, например, симфонию, только так А тех, кто делал слишком много ошибок, он наказывал.

– Он был верующим?

– Он и сейчас верующий. Он верит в такие вещи, которые бы тебя удивили.

– Мне нравится, когда меня удивляют. Как зовут вашего деда?

– Андерс. Как неудавшийся композитор, он окрестил своих детей: Вольфганг, Людвиг и Бела. Он был антикваром и собирал древние музыкальные инструменты. На грани банкротства он продал всю свою коллекцию себе в убыток – она вернулась туда, откуда пришла: на аукцион. Он уехал и живет в одиночестве на вырученные средства.

– Вольфганг, Людвиг, Бела. Ваша мать носит мужское имя…

– Точно.

– А ваш отец?

Отец? В последний раз, когда я произнесла его имя, он обозвал меня лгуньей. Так что я никак его не зову.

«Он игнорирует дочь. Когда-то он поднял на нее руку».

– Почему «лгуньей»?

– Дело в том, что отец не любит тайн. Или скорее, он интересуется только собственными тайнами. На его взгляд, чужие тайны – всегда ложь. Ну ладно, это осталось в прошлом. Прошлое тебя интересует? Меня нет. Мне достаточно настоящего.

– Но ведь той ночью, в машине, вы попросили меня рассказать вам о моей жизни.

– Да. О твоей жизни, а не о твоем прошлом. Любой другой напоил бы меня прошлым допьяна. А в твоей жизни ничего не прошло. Прошлое просто впиталось в твое бытие, правда? Вот это мне и понравилось.

Он помолчал, в память обо всех годах, о которых не сказал ни слова. Когда настало время прервать паузу, ее настроение уже изменилось.

– Я хочу принять ванну. Ты не против? Главное, оставайся на проводе. Он такой тонкий, но порваться не может.

Он слышит, как она переходит в ванную комнату, пространство вокруг ее голоса становится более тесным. Он догадывается о плеске воды, капельках, катящихся по ее коже. Немного же ей надо было снять. И вот она обнажена, а он нет, и вот она в воде, они уже в разных стихиях, они больше не равны. Они никогда не будут равны.

– Тебе нравится принимать ванну?

Он не отвечает.

– А я могла бы жить в воде. В горячей ванне я как бы испаряюсь, становлюсь легкой. Но самый сильный страх я пережила в море. Я плыла на глубине десять метров. И вдруг темнота – передо мной встала черная стена. Пароход.

– Пароход!

– Да. Я сразу представила себе, как меня затянет под винты. А под водой невозможно закричать от страха. Секундой позже я прошла эту стену насквозь. Пароход превратился в облако, облако рассеялось, и море снова стало прозрачным. Вокруг меня рассеялся косяк рыб. Я люблю бояться. Когда боишься, не скучаешь. Ты не хочешь есть?

– Нет, я не голоден, но я люблю готовить. У меня есть несколько рецептов, но самый любимый – это лосось в пергаменте, приготовленный в посудомоечной машине.

– В посудомоечной машине? – воскликнула она.

– Чтобы приготовить килограммовый кусок, надо поставить программу на тридцать минут. Пар такой равномерный, что получается самая мягкая, тающая на языке рыба, которую только можно себе представить. Так лучше всего сохраняется сочный вкус.

– Подумать только! Сочный вкус… А меня научил готовить перс. Овечий сыр с тмином, самусса из голубя, даловый суп.

– Даловый суп?

– Да, суп из красной чечевицы с восточных базаров. Скажи, что тебя интересует в женщине, кроме ее ног и возможности для нее готовить?

– Ее голос!

– Да, доктор. Эту деталь трудно забыть.

– Мне нравится слушать голос.

– Неплохо. Обычно господа мужчины предпочитают слушать свой собственный голос. А еще?

– Одевать.

– Одевать больше нравится, чем раздевать?

– Я не это имел в виду, но… да. И натирать маслом или кремом ее кожу, умащивать ее благовониями, прежде чем одеть.

– Секундочку. У меня входящий звонок.

Подождите, абонент вернется к разговору через несколько секунд.

Артур смотрит на часы. На экране электронного будильника он читает ноль, потом три, два и семь. Часы ночи – те, которые начинаются после ноля часов и сохраняют этот ноль до десяти утра. Этот ноль – не пустота, он полон, как яйцо. Внутри этого яйца времени они обмениваются подпольными фразами, предаются ночной контрабанде слов. Артур знает – рано или поздно волшебное зелье их голосов подействует на их плоть, и оба они, глубоководные создания, выплывут на поверхность. Да, но она попросила подождать. Как тяжело ожидание. Неужели она также мастер испытаний?

Подождите, абонент вернется к разговору через несколько секунд.

– Вот и я. Звонила мама. У нее сейчас любовник, которому нравится ее мучить, но по-моему, она сама не прочь пострадать, во всяком случае, любит жаловаться. Ну же! Мужайся! Сейчас выйду из ванны, и я твоя.

Она отошла от телефона. Он слышит в трубке шумы, журчанье душа, тонкий звон стеклянных, флаконов. Артур решил ждать молча, чтобы ничего не испортить. Шумов больше не слышно. Он растянулся на софе, он рассматривает свои ноги, массирует их, прекращает это слишком ласкающее движение, подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь, глубоко вздыхает несколько раз, все так же прижимая трубку к шее. Ему становится трудно дышать.

– Ты запыхался. Бежал?

Он резко выпрямляется, телефон сваливается ему на грудь, он подбирает трубку, пока она не скатилась на пол, прижимает ее к уху. Клер рядом.

– Да, за вами. Вам не холодно после ванны?

– Мне никогда не бывает холодно.

– А я всегда мерзну. Странно. Обычно это женщины бывают зябкими.

– А не мужчины. Вот видишь, между нами все наоборот. Может быть, из наших двух миров наизнанку получится один мир налицо. Ты ведь не повесишь трубку?

На этот раз ожидание было кратким. Она надела платье, только и всего. После ванны ее кожа еще горячая, и она не любит тепло одеваться. Она налила себе стакан вина. Орехов не хватает, она умирает от голода. А он разве не хочет есть? Вообще-то он голоден, но в этот час ночи ему ничего не хочется – только слов и молчания Клер. Но вместо того чтобы признаться в удовольствии, которое он испытывает, он дает врачу в себе взять верх, он слышит, что ее голосу угрожает угасание, голос ломается и в мимолетных интонациях возвращается к прежнему тембру. Он делает ей выговор. Неужели она считает, что, если она будет говорить всю ночь, это поможет ей выздороветь? Она хочет, чтобы ее снова стали называть «месье»? Он сомневается в ее женственности? Нет. В ее отношении он совершенно уверен. Он так думает.

– Уверен? Как бы не так! – Клер, похоже, любит несколько устаревшие обороты. – Уйду на второй план. Если ты умеешь рассказывать, я сделаю, как ты велишь, буду тебя слушать, чтобы мое горло отдохнуло.

Не раздумывая, Артур начинает историю о враче, о котором он знает, так как общалсяс юношей, лечившимся у него – история шита белыми нитками, но Клер, кажется, увлеклась этой игрой. В год рождения этого юноши Юрий Гагарин совершил полет в космос. Она спрашивает, кто такой Гагарин. Первый человек, освободившийся от земного притяжения. Сначала жизнь этого человека была такой же совершенной и бескомпромиссной, как невесомость: приемлемые шумы извне, желанная тишина внутри. Кивка, движения руки было ему достаточно, чтобы выразить желание или отказ. Он создал свой собственный язык. Этот ребенок был полон терпения, что устраивало его отца, который часто бывал в отъезде, но не его мать. Когда сыну исполнилось пять лет, она повела его выбрать подарок на день рождения, а потом к семейному врачу на вечернюю консультацию. У Артура не было никаких отклонений. Слух превосходный (врач за его спиной встряхивал листком алюминиевой фольги, двигаясь вправо и влево, и мальчик сразу же поворачивал голову в нужную сторону). Органы речи развиты нормально (врач осветил рот ребенка специальной лампой, и мать смотрела, как свет лампы пробивается через щеку). Терапевт спросил у мальчика, что в пакете, завязанном веревкой. Артур, конечно же, не ответил, но вопросительно поглядел на мать и разорвал упаковку, показав темно-синюю коробку с нарисованным на крышке аквалангистом верхом на дельфине и надписью большими зелеными буквами: «МИР ТИШИНЫ». В конце этого первого сеанса терапевт порекомендовал не предпринимать поспешных действий.

Однажды утром отец мальчика исчез из дома навсегда, и мать стала всерьез беспокоиться о сыне. Терапевт направил их к специалисту по речи, молодому профессору по имени Серж Максанс, который творил чудеса. Этот умелый практик задавал вопросы только мадам Летуаль и выслушивал ее ответы, не сводя глаз с Артура. А Артур не сводил глаз с репродукции картины Магритта «Терапевт», на которой был изображен сидящий мужчина в шляпе и широком плаще, распахнутом на груди и плавно переходящем в птичью клетку с вертикальными прутьями. Дверь клетки была открыта, один голубок внутри, а другой на пороге. Максанс, к отчаянию матери, ни разу за всю беседу не дотронулся до ребенка. Своим обычным крикливым голосом она выразила удивление таким образом действий. Профессор окинул ее взглядом с ног до головы. Он снизошел до объяснения: ему не было надобности дотрагиваться до пациента, чтобы его почувствовать. Эта формулировка, «почувствовать пациента», настолько шокировала мать, что она с отвращением повторяла ее еще много месяцев. Когда Максанс говорил, его усы (точная копия усов Берта Ланкастера в «Гепарде» Лукино Висконти) скрывали движение губ, и слова, которые произносил его глубокий голос, казалось, звучали в грудной клетке, не выходя изо рта.

Максанс сел перед ребенком, раздув ноздри, с суровым видом. Его черные брови были кустисты, как у советского государственного деятеля. Некоторые волоски были длиннее остальных и свешивались на веко. Мальчик очень внимательно наблюдал за этими волосками, напоминавшими ему лапки пауков, которых он часами рассматривал, растянувшись на полу погреба в материнском доме. Максанс предложил ребенку поиграть в игру. Максанс предложил… А вы, дорогая моя, уже заснули.

– Ничего подобного! Ребенок – это ты.

– Точно.

– И эта уловка заставила тебя заговорить?

– Да.

– А меня ты все еще рассчитываешь вылечить?

– Да.

– А какой уловкой воспользуешься ты?

– Никакой.

– Жаль… Артур, прошу меня простить уже поздно, я умираю от усталости.

– Я тоже, но я ничего не чувствую.

– Да, это и есть смерть. Артур, я не увижусь с тобой завтра.

– Завтра уже наступило. Нам спешить некуда. – Он растирает ладонями лицо, чтобы рассеять эту сходную с онемением иллюзию, желанную и угрожающую: «спешить некуда».

– Ты обещаешь не злоупотреблять «голосом гостиничных коридоров»?

– Ну наконец-то… Я уже думала, у тебя никогда не получится.

– Что?

– Обратиться ко мне на «ты».

– Так обещаешь?

– Обещаю, Артур. Мой жестокий принц…


Это была первая ночь Артура и Клер. Они пили слова наслаждения и усталости. Клер, уставшая от себя с мужчинами, Клер настороже – Клер ощущала свою притягательность, слушая Артура в ночь с сегодня на завтра. После этого прорыва слишком долгий и слишком медленный день станет для него промежутком нетерпения, а для нее временным убежищем, хрупким, как чуткий сон. Они знают, что желают друг друга, но не знают, чего хотят. Почти семь. Небо окрасилось красным и серым.

Артур провалился в сон. Он ищет номер Клер, листает записную книжку, смакует ощущение скользящих страниц под пальцем. Это скольжение возбуждает его, пробуждает. Он засыпает снова. Чудо – его ожидает тот же сон. Он возобновляет поиски. Вместо номера Клер он находит два числа, похожих на даты рождения в записи актов гражданского состояния. Страница превращается в компьютерный экран. Колонки цифр показываются на нем и растворяются в сливочной жидкости. Звонит телефон. Он открывает глаза, растирает затылок, видит пятно на простыне между бедер, снимает трубку. Вкрадчивый мужской голос задает вопрос: «Что вы ненавидите больше всего на свете?» – «Можно мне подумать?» Вкрадчивый голос не возражает, он перезвонит. Артур снова ныряет в постель, заворачивается в простыню, засыпает. По коже, грязной от соков бессонной ночи, струится журчащая вода. Она течет, течет вокруг его ног, его щиколоток. Это сухая вода. Он нагибается, и с его ладони стекают мириады цифр. Вновь звонит телефон, он перешагивает изгородь сна, выходит из сновидения, оставляющего влажность на коже. Снимает трубку, сам удивляясь быстроте своих движений. Но звонок не умолкает. Его сон не прекратился, он вышел лишь на первый уровень. Глаза его открыты, комната залита дневным светом. Он ищет телефонный аппарат, паркет блестит. Артур идет по воде. Жидкая занавесь стекает со стен. Ему кажется, что под ногами он различает свое недвижное прозрачное тело. Он подносит руку к горлу и просыпается, подскочив на кровати. Звонок оглушителен.


Глава 5


Артура встречает Сибилла Франк, его компаньон. Она сидит на его месте, за его письменным столом, и листает ежедневник Летуаля. Тот приветствует ее надтреснутым голосом. Она улыбается в ответ – улыбка рассчитана до миллиметра.

– Я уже собиралась отменить твои встречи с пациентами.

– Не надо, я ведь пришел.

– Но пять минут назад тебя не было.

Сибилла отступила, он включает автоответчик, снизив громкость, так чтобы не слышал никто, кроме него, настораживает слух – от Клер нет сообщений. Это отсутствие сюрприза само по себе предсказуемо. Но молчание Клер продлилось не так долго, как он предполагал. Она звонит ровно в полдень и говорит как пациентка: обращается к нему на «вы» и просит назначить встречу. Есть ли возможность записаться на конец дня? Они назначают встречу на семь, на этот вечер. Через несколько минут она снова звонит – она больше не пациентка, она говорит ему «ты» и шепчет на ухо голосом гостиничных коридоров: «Я думаю о тебе. До встречи в шесть часов сорок пять минут». Она звонит тридцать семь минут спустя. «Я думаю о тебе. Осталось шесть часов восемь минут, – она собирается повесить трубку, но добавляет: «А теперь всего шесть часов семь минут». В семь двадцать пять она врывается в кабинет, веселая: «А теперь ноль часов ноль минут».

– В обычной практике я бы вас не записал. После такой-то ночи. Вы должны щадить ваш новый голос. Но с вами я все делаю наоборот. Кстати, вы пришли с опозданием. Раздевайтесь.

Клер убрала мужские часы в сумочку, положила перстень в пепельницу из фаянса и стали. Артур включил видеокамеру, спектрограф, компьютер. На металлической этажерке задрожали оранжевые линии цифр. В большом зеркале отражается лежащая Клер в одних трусиках и бюстгальтере – левая рука над правой грудью, правая рука – между пупком и низом живота. Артур сел в изголовье кушетки, направив объектив камеры на рот Клер.

– Простое расслабление перед тренировкой голосовых связок. Одна рука на груди, другая на пупке. Чувствуете, как ваш живот становится мягче? Не кивайте головой. Не делайте никаких движений. Я знаю, что вы меня поняли. Откройте рот пошире, пожалуйста.

На экране показывается открытый рот, сотые доли секунды быстро вяжут полотно времени.

– Спасибо. Продолжим. Сначала вдохните… Так… Вздох… Рассейте все источники напряжения… Так… Превосходный вдох. Вытяните правую ногу. Миллиметр за миллиметром. Нет, медленнее. Ваша цель – удовольствие. Теперь повторим. Вытяните левую ногу Да, правильно, вы чудесно вытянули левую ногу. Подвигайте лодыжкой, а теперь плечом. Плавно. Вдох… Вдох… Еще… А теперь сразу расслабьтесь, и вдох… Нет! Это вдох призрака! А мне нужен вдох живой женщины.

Она повинуется, ее дыхание постепенно становится звучным, почти стоном. Глаза закрыты, губы искривились, она изгибается в талии, переносит вес на одно бедро. Ее рот исчезает с экрана. Кривая спектрографа резко подскакивает.

– Ай, у меня судорога!

– Вы шутите!

– Я серьезно!

– Не повышайте голос. Щадите ткани гортани. Начнем сначала. Выдох. Внимание не опускайте грудь. Выдох. Садитесь. Перейдем к другому упражнению. – Он кладет камеру, вынимает из папки лист в прозрачной папке. – Прочтите вот это.

Она держит листок обеими руками, поднеся к глазам. Прямая шея, обнаженные плечи – она читает своим новым голосом слова, напечатанные на листке, дрожащем в ее пальцах.

– Такая уж я есть, такой сотворена. Кто полюбил меня – того люблю и я… Артур, вы думаете, что это про меня?

– Тише. Сейчас я упорядочиваю ваш голос. Читайте дальше.

– Моя ли в том вина, что каждый раз другой уводит за собой, и я увлечена…

Артур измеряет спектрографом новые тональности голоса Клер. Звонит телефон. Она подскакивает. Он не отводит от нее глаз и не берет трубку – срабатывает автоответчик Она тоже смотрит ему прямо в глаза.

– Продолжайте.

Она читает дальше.

– Живу я для любви, себя не изменить, все юбки коротки, какую ни надень, изящны каблучки, и под глазами тень… Артур, разве у меня есть тени под глазами?

– Стихотворение не о вас. Значение имеют только звуки. Важно, чтобы вы нашли свой голос. Продолжайте.

– Вам дела до меня, по сути дела, нет. Да, полюбила я, он полюбил в ответ… Артур… Вы довольны голосом, который вы мне сделали?

Он отключает микрофон и камеру.

– Мадемуазель, сейчас я кое-что вам расскажу. Однажды после концерта в уборную скрипача Яши Хейфеца зашел поклонник и стал восторгаться: «Маэстро, у вас замечательный инструмент! Какая звучность!» Хейфец склонился над своей гарднеровской скрипкой 1742 года в футляре, прислушался и ответил: «Странное дело, я ничего не слышу». Инструмент нем. Звуки издает тот, кто на нем играет. Ваш голос станет таким, каким вы его сделаете сами.

Приоткрыв губы, Клер словно впивает его слова. Это слушающее лицо пробуждает в нем желание, он запускает руку в карман брюк, потом пиджака, нащупывает записку, которую она передала ему в клинике «Ренессанс». Он не прочел ее, не хочет сейчас ее читать, оставляет на потом, опять на потом, с беспокойством и предвкушением.

– Продолжайте.

– Любовь в моей крови, и не прервется нить: живу я для любви, себя не изменить.

– Хорошо, хорошо!

– Ох, нет! Не начинайте снова! Серьезно, как вы находите мой новый голос?

– Голос многообещающий. Интересный. Определенно удачный.

– Интересный? – Клер недоверчиво, очарованно улыбается. – А еще?

– Волнующий.

– К этому слову прибегают, когда хотят сказать полуправду. Ты боишься сказать больше?

– Здесь, Клер, не говорите мне «ты». Я этого не хочу.

Артур отступает в безопасную область медицинских указаний. Клер обязательно надо выполнять ежедневные упражнения, которые он ей покажет – в любое время, но только не на ночь. Эти упражнения усиливают доступ кислорода к клеткам мозга. Ей будет трудно засыпать. Для выполнения упражнений она должна лечь на пол, а не на кровать. Необходимо помнить об этом. Рот – не только фабрика слов: это также место страстей и напряженной деятельности. Но Клер разбавляет нежностью эти динамичные метафоры.

– Рот – это также шкатулка с поцелуями, – она хмурится и продолжает: – Слова, в которых нет любви, недостойны того, чтобы их произносили.

Эта анафема, попытка уничтожить одной фразой вызывает улыбку Артура.

– Вы улыбаетесь? – Ее тон сделался более нежным. – Если бы я тебя поцеловала, ты бы больше не улыбался.

Тут взгляды их встречаются, притягиваясь, словно магниты. Зрачки Артура заблестели. Слеза скатилась по щеке, до угла рта.

– Тебе стало грустно?

Он покачал головой.

– Это еще серьезнее, чем я думала. – Пауза. – Мне правда хотелось бы уехать с тобой далеко-далеко.

– Клер, прошу тебя, не говори мне «ты», только не здесь.

Кабинет пуст. Она почти обнажена. Он берет вещи пациентки, лежащие на кресле, на секунду прижимает их к себе.

– Оденьтесь, пожалуйста.

Она ушла. Летуаль и не заметил, что она забыла в пепельнице свое золотое кольцо с желтым камнем. Он гасит свет. Запирает кабинет на ключ. Уходит.

* * *


На следующее утро он пришел в кабинет первым и сел за письменный стол. Глухой удар в дверь со стороны коридора. Это ручная тележка, которую везет высокий негр в белом комбинезоне, уроженец Кот-д'Ивуар, занимающийся уборкой помещений; он просовывает бородатую голову в приотворенную дверь.

– День добрый, доктор. – Резко повернувшись, он показывает ему печатные буквы «УП» на куртке между лопаток – Помните меня? – продолжает он нараспев, – это же я, Ясон-уборщик, куда ни пойду, порядок наведу. Вот какая игрушка мне попалась на вашем столе.

Плавным движением, словно гимнаст, он вытягивает руку, раскрывает пальцы. На ладони лежит кольцо. Золото и тигровый глаз выделяются на фоне линий ладони – веток цвета свернувшейся крови.

– Не помню… Не знаю, какая из посетительниц могла забыть это кольцо, – лжет Артур. – Мне и без того много чего надо помнить.

– Вашей памяти чистки-уборки не хватает! Эх доктор, не доверяете вы мне. Что за недоверие? Совсем это невежливо, доктор Летуаль. Летуаль – ну и фамилия у вас, доктор! – Чернокожий силач рассмеялся, в бороде блеснула розовая улыбка. – И пусть мое мнение здесь не ко двору, все равно я не совру, все равно скажу, что это кольцо оставила женщина, да еще какая. Только примерьте его на руку своим пациенткам. – Подкрепляя слово делом, он втискивает в перстень указательный палец.

Ему трудновато стянуть кольцо, кожа фаланги вспухает вокруг металлического ободка, он сует палец в рот, чтобы кольцо соскользнуло. И наконец кладет перстень на письменный стол – камень ярко блестит в пепельнице из хрусталя и голубой стали на фоне пачки визитных карточек.

Уборщик выходит из кабинета. Золото и топаз сверкают ярким отблеском, эхо желтого света отдается в глубинах хрусталя. Артур смотрит, словно загипнотизированный, глубоко задумавшись. Она забыла кольцо – почему? Нет, она не просто забыла. Это залог? Жертвоприношение, чтобы усмирить страхи? Надо ли сообщить ей, что он получил ее послание? Но какое послание? Он рассматривает кольцо внимательнее. Склоняется к нему вплотную, но не касаясь. На внешней стороне золотого ободка выгравированы изломанные линии. Камень простой обработки, без уголков и фасеток, выпуклый, как глазное яблоко.

Он пригласил в кабинет первого пациента – старик поднялся и сделал шаг с неуверенным видом, продвигаясь на ощупь, как будто долго пробыл в темноте. С ним хрупкая внимательная молодая женщина, вероятно служащая поводырем. Взгляд старика направлен в никуда. За стеклами очков, толстыми, как бутылочные донца, зрачки кажутся расширенными, как будто покрытыми маслянистой жидкостью. Артур говорит со стариком и видит в его глазах еле заметное движение при каждой смене интонации. Этот пациент утратил дар речи после инсульта, и Артур уже три месяца старается заново выучить его внятно произносить элементарные слова. Старик начинает говорить, и во рту его обложенный язык мертвым грузом давит на слоги и заглушает их. Артур настаивает на том, чтобы он придавал звукам их истинную ценность. Вдруг старик пробормотал очень четко выстроенную фразу, но на непонятном языке. Хрупкая молодая женщина перевела: «То, о чем вы просите господина Фридмана, напоминает ему, как перед казнью немецкие врачи требовали, чтобы он избавился от своего акцента и возвратил немецким словам их истинное звучание».

– Я врач, но не немец, господин Фридман. – Его взгляд останавливается на кольце, покоящемся в хрустальной пепельнице. – Посмотрите на этот перстень, господин Фридман. Слова – как золото этого кольца, от огня эмоций они деформируются. На огне они могут даже растаять. Но камень остается цел. Этот камень – ваш голос. Когда мы ограним его, ничто не сможет обратить его в пепел. Это следовало бы сказать немецким врачам. – Фридман молча кивнул. – Тогда продолжим, вы согласны?

Фридман снова кивает. Артур сосредоточенно прислушивается, чтобы воспринять все невнятные слова старика.

Еще одна пациентка, которая никогда не приходит на сеансы вокальной переподготовки без драгоценностей, заметила, что этот перстень мог бы принадлежать мужчине. Артур возражает несколько раздраженно. Пациентка настаивает: редко можно увидеть такого размера императорский топаз; это довольно старинный перстень, фамильная или антикварная драгоценность. Она советует не оставлять его на виду.

После ухода этой женщины он впервые различил в недрах императорского топаза освещенный изнутри рот, язык, ласкающий прозрачные щеки. Он избавился от этого видения, спрятав перстень сначала в конверт, а потом на дно своего портфеля.

* * *


Настал день их первого путешествия. В эту субботу Клер открыла дверь в восемь часов и увидела перед собой, словно облако, букет крупных, еще закрытых лилий с торчащими во все стороны острыми, словно клювы, венчиками. Чей-то голос вопросительно проговорил ее имя, вышел вперед и положил цветы в Центре комнаты. Голос усача с волосами, собранными в хвост, прерывисто объясняет между приступами чихания: «Я люблю цветы но они не отвечают мне взаимностью». Виновато пожав плечами, цветочник выходит Лифт сломан, он спускается пешком. На лестнице он встречает Артура, который, слыша непрерывное чихание, вежливо проявляет беспокойство.

– Цветы меня не любят. И лифты тоже. Вы не представляете, сколько сломанных лифтов я встречаю при каждом обходе.

– Мне-то все равно, я на них не езжу.

– Не презирайте лифты, месье.

И цветочник исчезает за поворотом лестницы. Артур звонит в дверь Клер, слышит, как она бежит открывать.

– Клер, это я!

– Артур. Мне принесли твои цветы! Сейчас открою!

Она баюкает охапку лилий на согнутой руке. Поцеловать ее? Взять за руку? Артур берет ее руку.

Другая рука ревнует, – предупреждает она.

В другой руке лилии. Она уже переняла их аромат. Он целует ее – это первый их поцелуй. Янус скребется за дверью.

– Он останется здесь. Я устроила ему гнездо.

Ты оставишь его взаперти на два дня.

– Ах, так, значит, мы уезжаем только на два дня? – Она хитро морщит носик – Мама будет приходить его кормить. Как она может упустить такой случай порыться в моих вещах! Подожди, я сейчас.

Артур остается наедине с лилиями, раздражающими ноздри. Он закрывает глаза – и вновь открывает, слыша звон стекла о стекло. Через хрустальную воронку она наливает немного духов в дорожный пульверизатор.

– Готов?

Они спускаются по лестнице. Она отказывается от его предложения понести сумку.

– Ты не возьмешь с собой пальто? В Канкале будет холодно.

– Мне никогда не бывает холодно.

Кабриолет припаркован перед подворотней. На капоте – свежее пятно голубиного помета, но Артур его не замечает.

– Багажник очень маленький и пропах бензином. В гараже так и не нашли причину запаха. Положи свою сумку на заднее сиденье.

– Как деликатно с твоей стороны.

Он открывает ей дверь.

– Я кое-что забыла! Одну вещь, без которой я не могу уехать.

Она выпархивает в профиль через приоткрытую дверь.

Он садится на капот, жар мотора греет ему бедра, ягодицы, еще выше. Вот и Клер. Букет лилий колышется вниз головой, стебли укутаны мокрой тряпкой и завернуты в пластиковый пакет. Она устраивает букет на заднем сиденье, и аромат цветов сливается с запахом старой кожи в тошнотворную смесь. Клер просит его остановиться у обменной кассы. Артур удивлен, но не смеет возражать. Перед кассой она вынимает пачку швейцарских франков и спрашивает, достаточно ли этого. Он воздерживается от расспросов. Она возвращается и на его глазах убирает новые билеты в белую кожаную сумочку. Из открытой сумочки на секунду показывается конец крестовой отвертки. Она встречает его взгляд.

– А это, – бросает она с сияющей улыбкой, – чтобы разбирать на части мужчин.

* * *


Канкальский залив – как раковина моллюска. Кружевные волны то и дело накатывают на песчаную отмель между Канкальской скалой и Оконным мысом.

Небо голубое, воздух и вино прохладные. Они приехали. Они сидят на террасе. Общение наедине застигло их врасплох. Они не знают, что сказать. Оба опускают глаза, как будто их режет яркий свет солнца. Если они поднимут их, губы не смогут не исполнить желание, выраженное во взглядах. Разумеетсяпока слишком рано, еще не прошел час ожиданий.

– Ты как будто настороже, Артур. Тебя здесь знают? Боишься, что увидят тебя со мной?

– В детстве – да, меня здесь знали. Мы приезжали летом в Сен-Бенуа-дез-Онд. Однажды, когда я был маленьким и еще ходил по воскресеньям в церковь, кюре не служил мессу, а снимал на кинокамеру церковного служку, а тот краснел. Громкоговорители работали плохо, они ловили посторонние шумы, разговоры полиции, радио. На мессе служка все время повторял: «Бог вас слышит». При выходе из церкви один из прихожан, регулировщик речного транспорта, строил мне глазки.

Клер недоверчиво сощурилась.

– Да, ты права, возможно, я слил воедино несколько месс.

Лицо Клер посуровело.

– А смерть тебя интересует? – в ее вопросе звучит вызов.

– Вовсе нет. Церковь стояла на холме, во время службы слышался шум прибоя, это я любил больше всего. Я все время молчал, никогда ничего не говорил, взрослые за мной не следили, я слушал их низкие мессы, а они и не подозревали об этом. Я ничего не повторял.

– Теперь я, кажется, понимаю.

– Что?

– Когда я вдали от тебя, тебе всегда легче говорить – заметил? По телефону у тебя есть только мой голос. В кабинете у тебя есть мое тело и мой голос, но обстановка чисто медицинская. Здесь тебе не хватает барьера. Чтобы лучше меня слушать, ты хотел бы стать немым? Чтобы говорить со мной, возможно, ты предпочел бы, чтобы я умерла? Если бы я была мертвая, это было бы идеально, ты мог бы делать все что хочешь. Я не права?

Над их головами кричит чайка, зависшая в неподвижном равновесии, опираясь крыльями о бриз. Официант наклонился и поставил перед ними блюдо плодов моря.

– Все хорошо, мадам? Еще чуть-чуть – и было бы слишком хорошо, не так ли? А вы знаете, что за этих устриц шли сражения? Дважды в неделю наших канкальских устриц отправляли к королевскому столу, и, когда англичане узнали про это, они дважды в неделю обстреливали нас и вытаскивали наши садки.

Гордый своей историей, официант ушел. Она выслушала его, не сводя глаз с Артура. Вместо ответа он положил на тарелку Клер несколько устриц.

– Посмотри, они только и ждут, чтобы их взяли приступом.

– Я видела корзины венусов на дне моря – целые армии панцирей в форме рта.

– Есть ли на свете другое создание, оснащенное таким твердым панцирем вокруг такой нежной и гладкой плоти?

– Да, это я.

Он озадаченно замолчал. Она вынула из сумочки нож, раскрыла лезвие, приподняла концом ножа мягкое мясо. Быстрым движением разрезала ножку, наколола на лезвие полупрозрачный кусочек, поднесла его к губам, положила на язык – и во рту ее разлилось море.

– Клер, иногда ты кажешься мне похожей на создание из морских глубин.

– Тебя это пугает?

Мимо них проходит женщина, что-то бормоча. Она поднимается по набережной между морем и дорогой и уходит по направлению к Оконному мысу и скале Канкаль. Артур провожает взглядом женщину, разговаривающую на ходу.

– Интересно, что она такое рассказывает. Она как будто в трауре, но что она оплакивает – не пойму.

– А в моей семье траур поселился издревле. Мой прадед начинал как типографский траурщик.

– Это такая профессия?

– Сейчас ее больше нет. Он работал на машине, которая делала черные поля на извещениях о смерти. А позднее, в 1939 году, он основал мраморную мастерскую, где изготовлялись самые шикарные надгробия в Будапеште.

– В 1939 году? Ну и чутье у него было!

Прошу тебя… Не насмехайся над ремеслами смерти.

– Тебя интересует смерть? – насмешливо переспрашивает он.

Она испепеляет его взглядом.

– Когда я была маленькой, у деда Андерса, на юге, мне нравилось смотреть на похороны. В Париже не бывает длинных пеших похоронных процессий. А там еще пели на латыни, я ничего не понимала и думала, что мертвый тоже не понимает. Мы с покойником были на равных, только я была живая, и это мне ужасно нравилось.

Она взялась за двух последних устриц. Женщина, говорившая с собой, исчезла за дамбой. Клер уронила раковину, звякнувшую о фаянс тарелки.

– Вместо того чтобы интересоваться той женщиной, обрати лучше внимание на меня. – Он вздрогнул. – Что ты знаешь обо мне, Артур?

Глотком вина он смыл соль устриц. Одномоторный самолетик медленно пересек небо над бухтой.

– Почти ничего.

– А что ты от меня хочешь, Артур?

– Почти всё.

Обрадованно, со своей смелой улыбкой, она протягивает ему руку.

– Тебе нравится мое кольцо?

– Очень, – непринужденно отвечает он. – Я всегда ношу его с собой.

Он вынимает из портфеля конверт, из конверта перстень и хочет надеть его на левый указательный палец Клер. Но вместо пальца она протягивает ему нож Он выпускает кольцо, и оно скользит по лезвию. Клер встряхивает нож – золото звенит о сталь. Он нежно берет ее за запястье, наклоняется, чтобы рассмотреть надпись, выгравированную на лезвии: «Мой нож, для Клер». В красноватых сумерках «Кибер-Евы» он не разглядел ее. Она описывает нож тоном антиквара-оценщика:

– Ручка из железного дерева, лезвие из кованой дамасской стали с гравировкой, пружина ручной работы из нержавеющей стали, стопор лезвия с предохранителем, традиционная сборка с мельхиоровыми заклепками. Длина в закрытом виде одиннадцать сантиметров, в открытом девятнадцать. Подарок Андерса. Мой дед обожает холодное оружие, эта страсть перешла ко мне. Предупреждаю тебя – я с ним никогда не расстаюсь.

Желтым платком она закрывает нижнюю часть лица до самых глаз, надевает перстень на палец прямо с лезвия, вытирает гравированную сталь салфеткой, складывает оружие, разглядывает перстень. Опускает платок.

– Здесь ему лучше всего. На правой руке.

– Почему ты забыла кольцо в кабинете?

– Я не забыла. Это семейный перстень, очень древний, очень-очень дорогой. Я тебя испытывала.

Артур расхохотался, закинув голову Самолетик снова пролетел над ними. Он прищурился, чтобы прочитать слова на транспаранте, развевающемся за ним.

– Прекрати глазеть на что попало! Обрати внимание на меня.

Раздув ноздри, она откидывает косу назад, встает, переходит дорогу и дамбу, спускается на песчаный берег. Артур видит, как она опускается на корточки, с ножом в руке, так что видны только ее лоб и линия бровей. Она выпрямляется, идет к нему, сжав кулак, и раскрывает пальцы. С ладони скатывается немного влажного мелкого песка.

– Этот песок стар как мир. Но смотри, – она опрокидывает на ладонь остатки питьевой воды из бутылки. Меж пальцев ее стекают песчанистые струйки. – Вот видишь, все стерлось. И с любовью то же самое. Она прилипает к коже, но всего лишь несколько слезинок – и она растворяется, стекает, прилипает к коже другого.

– Ты боишься этого?

– Боюсь?… Ты платить-то будешь? Поищем ракушки на берегу!

И она удаляется танцующим шагом, на цыпочках, напрягая щиколотки, держа туфли в руке. Он идет за ней, перехватывает ее на берегу. Девочка роется в песке между двух камней.

– Папа, смотри, какая у меня глубокая яма!

А вот и женщина, которая разговаривает на ходу. Каждые три шага она наклоняется, подбирает камушек, ракушку, кусочек водорослей и прячет все это в кошелек Они подходят и слышат, как она бормочет, перебирая свою добычу: «Как упал ты с неба, о блистающий светоч, сын зари?» Выпрямляется, мужским движением поправляет пояс брюк и продолжает свой путь. «Как упал ты с неба, о блистающий светоч, сын зари?»

Когда они пошли прочь от моря, Клер обогнала его, и они увидели высокий дом с квадратными башнями, полускрытыми двумя магнолиями и кедром с голубоватой кроной. Все окна были закрыты – только одна не до конца прикрытая ставня стучала на ветру, и в стекле ее отражалось небо. Ворота распахнуты. Клер идет по дорожке между можжевеловыми живыми изгородями, высокими сводами магнолий, их темные плотные листья ласкают ей плечи, кустики вереска касаются лодыжек Она опускается на колени, двумя пальцами подбирает лежащее на земле птичье крыло.

– Наш первый трофей.

Она заворачивает совокупность белых и черных перьев, костей и плоти и осторожно опускает неподвижное крыло в желтый платок, а затем в сумочку.

– Иди за мной.

Она взбирается вверх по склону, и они попадают в глубину сада. Там домик с полуразрушенным дощатым полом, с двумя зияющими дверными проемами, с просвечивающим насквозь четырехугольником неба. Клер исчезает в домике.

– Иди сюда.

Она берет его за руку, они проходят через домик, и она тащит его дальше, к самой стене. Там на тонких стеблях колышутся хрупкие оранжевые плоды. Она срывает стебель с тремя плодами. Внешняя оболочка, полупрозрачная и пергаментная – не круглая, а сердцевидная, угловатая, разделенная линиями швов.

Это физалис. У него есть и другие названия: японский фонарик, индейская слива, еврейская вишня. В этом семействе только яды. Тис, дурман, белладонна, белена, ракитник, нарцисс, наперстянка… Яды или лекарства – все дело в дозировке.

– Откуда ты все это знаешь?

– Андерс. Мой дед. Это он меня всему научил. Если хочешь узнать меня получше, тебе надо познакомиться с ним. Мы его навестим. Нет, не трогай эти плоды, они опасны. Мы их высушим. А потом будет сюрприз.

Клер втыкает веточку в прическу, и три фонарика колышутся в ритме ее шагов.


Настала их первая ночь в гостинице Он забронировал два номера. Эта хитрость не вызвала у Клер никакой реакции. Вечером после ужина она на несколько минут пригласила его в свой номер. Она легла на кровать, согнув локоть, опершись головой на ладонь, вытянув ноги. Через приоткрытое окно слышно дыхание моря, волна говорит с волной, словно астматическое дыхание вырывается из полуоткрытых губ. Клер рассказывает, доверяется. На ней брюки из шелка в желто-черную полоску, видны ее голые тонкие ножки с перламутровыми ногтями на фоне бежевого камчатного покрывала – и только. Артур первым нарушил тишину.

– Тебе не холодно? Не хочешь, чтобы я закрыл окно?

– Я никогда не закрываю окно. Мне никогда не бывает холодно.

Пауза.

– Тем лучше. Ведь я могу смотреть на твои босые ножки.

– Они тебе нравятся?

– Бесконечно.

Очарованная этим признанием, она не отвечает, но губы ее приоткрыты. Тишина длится. Наконец она снова заговорила, слова ее тверды, но голос вдруг становится удивительно нежным.

– Ты знаешь, Артур, я не касалась мужчины, и ни один мужчина не коснулся меня в течение шестнадцати месяцев. Я их сосчитала. Я знаю, что мой отказ их ранит, но я знаю, что, если соглашусь, я их разгневаю.

– Ты сильная.

– Сильная? Напротив. Если я сплю рядом с мужчиной, я не могу сопротивляться.

– И это их рассердит?

– Да, потому что они захотят большего. Они пожелают того, что я не смогу им дать.

– Ты поэтому держишься вдали от мужчин?

– Не так уж они далеко. Посмотри на себя. – Ее смех звучит, как звон хрустальных колокольчиков. И она продолжает, вдруг развеселившись. – Заметь, не так давно я была менее сдержанна. Я выходила на улицу, надушившись, с маникюром. Я обнажала все, что можно обнажить без нарушения общественной нравственности. Самцы не упускали ни крошки, и я отвечала взаимностью. А потом в один прекрасный день, вернеев одну прекрасную ночь, я поняла: с меня хватит.

– Почему?

– Я увидела себя, я увидела этих типов, и мне стало противно. И я похоронила себя, похоронила мужчин и поставила на всем этом крест. А потом появился перс. Я так от него и не оправилась. Уж лучше, чтобы мужчины не было совсем, никогда. Идеал для меня – самой стать мужчиной, да, именно это мне было бы нужно. Но, наверное, слишком поздно.

– Ты серьезно?

– А как, по-твоему? У тебя нет знакомого хирурга, который бы дал мне консультацию? Нет, я несерьезно. Напоминаю: ты оперировал мне голос. А тебе никогда не хотелось быть женщиной?

– Ну да, то есть нет. То есть такая мысль приходила мне в голову, просто из любопытства.

– Довольно интимный предмет разговора, правда?

– Нуда.

– Это доказательство того, что мы становимся настоящими друзьями. Я ошибаюсь? – Артур смотрит на Клер, не говоря ни слова. – Артур, когда ты так на меня смотришь, я знаю, что ты не боишься. Это мне нравится, но в то же время раздражает.

В эту первую ночь Артур один в своей спальне, огни гавани видны из окна, он шепчет: «Я не буду жить без этой женщины».


Утро. Он посыпает тальком внутреннюю сторону ботинок Белые следы просачиваются через швы и пудрят кожу. За несколько шагов от их столика ветер закрутил маленький смерч из песка. Клер пьет чай цвета красного дерева и грызет ничем не намазанный тост. Деревья клонятся под ветром, море волнуется, невидимые кони вырываются из океана, который гонится за ними до самого берега и разбивает их пенные гривы о валуны; небо такое синее, что больно смотреть. Весь этот день, под шквалистыми порывами ветра, Клер ходила босиком по песку и собирала в пакет камушки, панцири крабов, ракушки. Артур не снимал ботинок.

На закате он постучался к ней в дверь. Она приглашает его войти высоким девичьим голосом. Она лежит на постели в пижаме. Торс и ноги составляют овал, голова между лодыжками, рот вверху, глаза внизу; дыхание медленное.

– Я сделала ваши упражнения, доктор. А теперь я занимаюсь своими.

Закончив, она постепенно разворачивает свое тело.

Перед сном я дисциплинирую свои энергетические потоки. Это моя мистическая гимнастика. О, смотри, они меня стесняются.

Лилии в вазе закрыли венчики.


На вторую ночь, один в своей комнате, Артур заснул, положив ладонь под щеку, чувствуя под кожей духи Клер.


Утро. Скоро уезжать. Канкаль распласталась под ветром. Океан выходит из берегов. Женщина, которая разговаривает с собой, поворачивается к продавцу устриц, расставляющему свои корзинки, и угловатым движением машет ему рукой.

– Привет, парень! Как рыбалка?

Артур озадачен. Устричник это заметил.

– Это наша подружка, она считает себя Рыбаком, а стало быть, мужчиной. Только она с Рыбами разговаривает, а не ловит их Никто не понимает, что она говорит, разве что рыбы…

Артур купил три дюжины устриц «канкаль» в корзинке и уже собрался спрятать их в багажник кабриолета, но запах бензина заставил его передумать, и он поставил корзину сзади, на пол. Еще рано. Он поднимается, чтобы постучать в дверь комнаты Клер. Она отвечает приглушенным голосом. Она лежит на животе поперек постели, засунув руки под подушку, с голой спиной, рот искажен гримасой.

– Очень больно…

– Что случилось?

– У меня аллергия на укусы насекомых. Однажды в Исландии меня укусила оса. Зимой, ты представляешь? У меня в косметичке мазь, называется «Кортикаль».

Артур склонился над металлическим кофром со множеством отделений, содержащих целую батарею косметических средств, словно у профессионального косметолога. Он узнал препарировальный пинцет и нитку для сшивания ран, но скользнул по ним взглядом, не задавая вопросов. Сейчас он видит только шелковистую кожу спины.

– Только не трогайте сам укус. Мажьте кожу вокруг.

Он повинуется. Мазь уже давно впиталась, но он продолжает кружить ладонью вокруг розового пятнышка между лопатками. Его пальцы скользят по нежной коже.

– Да, вот так Хорошо. Божественно. Да, не останавливайся.

Когда боль унялась, он вышел на балкон, пока Клер одевалась. Туника, подпоясанная на талии, придает ей вид амазонки.

Эти укусы жутко болезненны. Я хочу тебя отблагодарить.

Она протягивает ему руку, он делает шаг к ней. Она усаживает его в плетеное кресло рядом с окном и исчезает в ванной комнате. Он слышит, как она пускает воду, звенит тюбиками. Она возвращается с деревянной мисочкой и табуреткой, садится напротив него.

– Ты никогда не пробовал маску для лица? Берег моря – идеальное место, чтобы очистить кожу от загрязнений. Расслабься. Сначала будет холодить, потом стягивать, но когда я тебя освобожу, ты почувствуешь воздух всей кожей – так, как еще никогда не чувствовал.

Она намазала его лицо кремом, сужающим поры, а затем нанесла на всю кожу, кроме губ, зеленоватую массу. Она поднялась, положила на постель два листка кальки. Маска высохла. Кожу закололо. Клер потрогала маску Местами смесь приобрела однородную консистенцию пленки, и она осторожно отделила ее, начиная с контуров лица – подбородок, челюсть, виски, линия лба. Затем положила ее на лист бумаги и закрыла сверху.

– Я сохраню часть твоего лица в память об этой поездке.

– Ты говоришь так, как будто мы уже уехали отсюда. Это моя посмертная маска?

– Пока нет, – серьезно сказала она. – Умирать еще рановато. Закрой глаза.

Влажной салфеткой она с бесконечной нежностью протерла ему лицо.

* * *


Ветер утих, море успокоилось, земля пахнет солью и водорослями.

– В этом запахе – какая-то радиация, – шепчет Клер.

Капитан каботажного судна склонился к Артуру.

– Море редко показывает себя таким. Для влюбленных то, что надо.

Они плывут на острова Шози. Первый большой отлив равноденствия. Один раз в год морские глубины показывают то, что скрывали весь год. На несколько часов невидимый мир становится видимым. Скалы протока оделись в юбки из мха и водорослей. Море выставило напоказ свое белье, равнины тусклого песка, никогда не видящие света. Мысы и возвышенности обретают необычную высоту. От плоского зеркала вод поднимаются запахи морских водорослей, мягкой плоти под панцирем, которая умирает на воздухе. Облокотившись на перила, прижавшись друг к другу, Артур и Клер плывут по этой мелкой воде. За кормой вскипает тонкий подвижный узор. Слова, шум мотора, крики чаек – всё подхватывает и отдает глуховатое эхо, медленное эхо, всасываемое жидким песком.

Вчерашний самолетик пролетает над кораблем. Артур поднимает голову: на транспаранте написано: «Отведайте моря». Веселый рулевой машет им рукой, расплывшись в улыбке – белые зубы сверкают на фоне черной бороды.

Они гуляют меж скал. Здесь и там – полупрозрачные рачки. Они видят стоящих по колено в луже зеленой воды мужчину и женщину, жадно целующихся. Потеряв равновесие, мужчина падает, женщина оказывается сверху. Они одеты в воду. Они не заметили, что их увидели.

Начался прилив – Артур и Клер смотрят, как море поднимается из песка и берет верх Они налили в крышку термоса белого вина и пьют по очереди и вот они снова в кабриолете – гордые головки лилий кивают с заднего сиденья: выводок жадно раскрытых клювов. Синее небо заволакивает туман. Они проезжают мимо вспаханного поля. Клер окидывает свежевспаханную землю взглядом ценителя.

– Посмотри, что за поле! Какая красота! Видишь, какие борозды! Остановись!

Артур останавливает машину у обочины. Она открывает дверь, снимает туфли и носки, перепрыгивает босиком придорожную насыпь и шагает по земле. Ее тонкие белые ножки чернеют, к ним прилипают комья земли.

– Иди ко мне! Ну же! Не хочешь? О, пожалуйста! Вот увидишь, как весело!

Он остается у обочины и улыбается насмешливо и влюбленно. Она показывает ему язык, резко поворачивается и шагает дальше по грязи. Он снял крышку с корзины с устрицами; ему удалось открыть шесть штук ключом от автомобиля; теперь они разложены в круг на капоте. Он открыл термос для пикника, поставил бутылку и металлическую крышку рядом с устрицами и обернулся к Клер. К одноногой Клер – ее левая нога исчезла, утонув по самое бедро в мягкой и жирной земле. Она откинулась назад – бедра в коричневатой глине, подбородок прикрыт рукой – статуя, сидящая среди комьев земли.

– Земля теплая! Здесь так хорошо – грязевая ванна согревает задницу. Честно, ты много потерял. Придешь меня освободить?

Он тоже выходит в поле, ботинки погружаются в землю, и действительно он чувствует тепло через брюки. Увязая по колено, он опускается к ней, подхватывает одной рукой под колени, другой за талию, она цепляется за его шею. Он доносит Клер до машины, сажает на еще теплый капот, наливает белого вина в стаканчик, подносит ей первую устрицу. Она поглощает ее, не сводя с него глаз. Он видит жемчужно-серого моллюска под ее острыми клычками. Рука отбрасывает пустую раковину и в конце движения ложится на бедро Артура. Она чувствует, как его член твердеет под ее взглядом.

– Помой их.

Артур хватает бутылку и льет вино на ноги, закованные в грязь. Из чернозема показывается перламутровый ноготь. Он ополаскивает кожу, грязь стекает ручьями. Вытирая ножки, он пачкает свою рубашку коричневыми и золотистыми полосами земли и вина. Он стирает красноватую травинку на внутренней стороне лодыжки. Но травинка не отстает. Это стебель розы – татуировка. На другой лодыжке – колибри.

– Можно?

– Тебе все можно.

И тогда он целует розу, и колибри, и мокрые от вина пальцы ног. Сияющие ногти переливаются в сумерках, как крупные искусственные жемчужины, медленно предстающие взгляду знатока. Он касается их губами, берет в зубы, в рот. Артур наслаждается, целуя ногу Клер.


На обратной дороге, неся устриц и лилии, Цветы пресной воды и воды соленой, они остановились в Кутансе. Они вошли в собор из белого камня. Брюки Артура покрыты засохшей землей, в руке у него дорожная сумка. Церковный неф пуст. За колонной он снял брюки, вынул из сумки джинсы и надел их. Клер осталась лицом к нефу. Он застегнул было пояс, но его остановила горячая рука Клер. Он застыл. Она повернулась и прошептала ему на ухо:

– Артур, я даю тебе новое имя – Люцифер.

– Я больше не Карагез?

– Что? Этот шут, этот паяц? Нет, теперь ты освещаешь мою жизнь. Пойдем, зажжем свечу святой Рите, покровительнице отчаянных предприятий.

Они берут две свечи с подсвечника. Огоньки блестят, отражаясь в глазах Клер. За несколько шагов от них рыжий священник с детским лицом проверяет звуковое оборудование алтаря. Надев наушники, он подпевает оркестру, не слышимому никому, кроме него. Он прерывается, дает через микрофон указания молодому служке в белом облачении. Клер пользуется этим, подходит и, наклонившись, целует руку рыжего священника – тот приподнимает наушник.

– Добрый вечер, отец. Что вы пели? – спрашивает Клер.

– Мадригал Гесуальдо. – И он продолжает пение: «Без взгляда я не живу; хоть я и мертв, по не лишен жизни. О чудо любви, странная участь, увы – быть живым еще не значит жить, а смерть не бывает полной».

– Когда жил этот Гесуальдо?

– Если я правильно помню, мадам, в конце XVI века. Увы, ослепленный страстью, он убил свою жену, но сочинил эту лучезарную музыку. Хотите послушать ее?

Священник протянул Клер наушники. Она слушает, взгляд ее затуманивается, и она сразу же их снимает.

– Это Станислав Дорати.

– Вы узнали? Когда поют умершие, их голос чудесен.

– Отец, расскажите нам о Люцифере.

Священник, вовсе не удивленный вопросом, отвечает ей со снисходительной улыбкой, приличествующей его сану.

– Люцифер не всегда носил такое имя. В Ветхом Завете Исайя, царь Вавилонский, вознамерился соперничать с Господом Богом. Господь ответил властителю: «Ты думаешь, что можешь вознестись в небеса, оказаться на равных с Всевышним». И Господь низверг Исайю в бездну. И спросил он Исайю: «Как упал ты с неба, о блистающий светоч, сын зари?» И ответил Исайя: «Я слишком любил свет». Исайя понял свой грех: желание привлечь свет к себе. Но он так любил свой грех, что взял имя Люцифера, падшего ангела небесного, предводителя демонов. Но знаете ли вы, что Люцифер – также первое название Венеры, утренней звезды, планеты любви? Любопытно, правда? Так вещи и существа меняют свои имена.

Священник умолк и улыбнулся тому, как восприняли его слова двое гостей. Он вновь надел наушники. Артур наклонился к уху Клер.

– Тебе надо было расспросить его насчет Воцифера.

– А такой есть – Воцифер?

– Да, он перед тобой. – И он приложил ко рту сложенные рупором ладони. – Я носитель голоса.

* * *


При подъезде к Парижу их встретил светящийся плакат: «Сбавьте скорость». Париж полон огней. Они мало разговаривают. Он довозит ее до дома, останавливается под деревьями ворот Ля Мюэт. Хриплым голосом она просит его отпустить ее. Но нет – Артур потерял голову. В эту минуту озабоченный эксгибиционист его опередил – вышел из-за дерева с руками в карманах и капюшоном, надвинутым на лицо, подошел вплотную к окну. Из гульфика торчал член, похожий на бледную редьку. Артур наклонился перед Клер и запер дверцу. Оголодавший по плоти нагнулся, за стеклом косо вырисовывается его голова, он смотрит прямо на Клер, ласкает себя у окна, спускает: стекло запачкано. Клер не поворачивает головы. Артур хочет взять ее за плечи, чтобы она отвернулась от этого зрелища. Она неподвижна, на губах – улыбка, как у статуи. Артур отказывается от своего намерения, заводит мотор. Три особы, не похожие ни на женщин, ни на мужчин, оборачиваются на них.

Они въезжают на площадь Виктуар. Он снижает скорость. Конная статуя Короля-Солнца возвышается прямо над бампером, его вставший на дыбы жеребец торжествует над трехглавым монстром. Их ослепляет свет фар, слышится фырканье мотора, мотоциклист задевает их, выкрикивая ругательства с поднятым кулаком. Артур въехал на площадь по встречной полосе. Клер невозмутима.

У ее подъезда какой-то мужчина ждет, прислонившись к двери. Она его знает, заговаривает с ним. Они обмениваются быстрыми репликами. Их разговор затягивается. Мужчина берет руку Клер, целует ее. Это долгий поцелуй. Мужчина уходит, махнув рукой Артуру, которого этот фамильярный жест выбивает из колеи. Уже поздно. Багаж Клер, устрицы и лилии – на нижней площадке лестницы. На табличке опять: «Сегодня лифт не работает». Она приглашает его к себе. Он идет за ней. Она вставляет ключ в замочную скважину. За дверью звонит телефон. Она выключает автоответчик, снимает трубку «Ах, это ты. На море. Нет, не одна. Он, наверное, так не думает». Клер прикрывает трубку, спрашивает Артура: «Как ты думаешь, тебе со мной повезло?»

Артур перешел в наступление.

– Кто об этом спрашивает? Один из твоих любовников?

Он ставит корзину на подоконник. Он снял туфли, его засыпанные тальком ноги оставляют белые отпечатки, следы привидения.

– Алло? Он спрашивает, не любовник ли ты мне. Нет, его зовут Артур. На самом деле он не злой. – Клер снова поворачивается к Артуру. – Тебя спрашивают, повезло ли мне с тобой.

– Не мне на это отвечать.

– Он уходит от ответа. Увы. Таковы мужчины, знаешь ли. Но во время поездки он держался хорошо. Вот я и пригласила его к себе. Я тебе обо всем расскажу. Целую. – Клер кладет трубку. – Это была моя мама. Она не смогла оставить Януса одного и взяла его к себе.

Они садятся напротив друг друга, по разные стороны корейского низкого столика. На блюде – две дюжины устриц. Клер опустилась на колени.

– Ну надо же! Сколько устриц! Хватит на всю голодающую Африку!

Он откинулся на подушку. Она возвышается над ним. Они разговаривают. До полуночи. Она решает, что они должны дать друг другу отдых.

– Уснем без сновидений. Держи.

Она протягивает ему на ладони продолговатую таблетку, читает у него на лице недоверие.

– Я припоминаю, как меня предостерегал один пациент, раввин: он говорил, что искусственный сон – это одна шестидесятая часть смерти. Что это такое?

– Ничего плохого. Давай, глотай.

И он глотает. Так и проходит первая ночь – без сновидений. Как они думают. Они спят одетые, прижавшись друг к другу, как чайные ложки в коробке, так что губы Артура уткнулись в затылок Клер. Они лежат лицом к окну, под дневной одеждой на них ничего нет: на ней брючки-капри и трикотажный свитерок, выдающий затвердевшие соски, на нем синяя футболка и шерстяные брюки, которые выдают еще более компрометирующие подробности. Всю ночь его член был до боли твердым. Его ладонь легла на ключицы спящей Клер, пальцы ласкали желтый платок у нее на шее. Он шепчет: «Я тебя обожаю, обожаю, обожаю, хоть этого слова и нельзя произносить».

Рано утром улица оживает, раздается шум транспорта. Прохладная нежная рука Клер ложится на щеку Артура.

– Ты украл мою ночь. Ты завоевал меня. О! Смотри!

Артур следует за взглядом Клер. Все лилии открылись – хор молчаливых ртов, белые губы открывают взору трепещущие гладкие горлышки.

– Они меня как будто защищают.

Вполголоса, на ухо, он рассказывает ей свой единственный за ночь сон.

Они были вдвоем в каком-то чулане или чемодане, набитом одеждой. В одежде по горло. Дверь – крышка, прибитая гвоздями. Через крышку он крикнул носильщику, вскинувшему чемодан на спину: «Это гроб?» Нет, – ответил носильщик, так вы переплывете воды, не рискуя утонуть.

– Разумно. В гробу уже нет никакого риска, – согласилась она.

Она показала ему поляроидный снимок его спящего, который сделала этой ночью. На плечи наброшен гранатовый шарф, лицо сфотографировано в красных тонах. С закрытыми глазами он похож на покойника.

– Я хочу кое-что спросить. Ты должен дать ответ, но не обязательно сразу же. Ты сказал мне, что со мной ты больше не тот, кто ты есть. Чтобы стать этим другим, что ты готов дать взамен?

Это испытание инициации, это канкальская пытка.


Глава 6


Раннее утро. Еще не время для пациентов. Артур обходит помещение. Сибилла Франк пока не пришла, секретарши тоже нет. В комнате ожидания обе репродукции на своих местах – Магритте «Ключ от снов», шесть обычных переименованных предметов, и «Восход луны» Поля Клее: над крышами Парижа несколько квадратов бледных пастельных тонов, серая луна поднимается за трубой, похожей на кувшин. В пустом кабинете раздается, словно залп, телефонный звонок Артур бросается к аппарату. Мигают лампочки коммутатора. Он нажимает на кнопку, звук прекращается. Он подходит к письменному столу. На ковре – медные опилки, пластик от электропроводов и немного стружек. Поставили новый аппарат. Рядом с корпусом прибора – записка. «Здравствуйте, доктор примите наши поздравления. Чтобы ознакомиться с функциями ЕВА, нажмите на кнопку со звездочкой». Артур нажимает, раздается синтетический голос.


«Это ЕВА, ваша новая система распознавания голоса. Если вы нажали на эту кнопку, то значит, что вы нас уже знаете и ознакомились с медицинскими способностями ЕВА в области анализа голоса. Этот прибор позволит вам воспользоваться другими функциями ЕВА, бесконечного мира голоса. Благодаря своим ультрачувствительным датчикам нового типа ЕВА распознает все тембры. Вы профессионал и поэтому знаете, что не существует двух идентичных тембров, и это гарантирует безопасность и конфиденциальность всех операций, которые проводит ЕВА. Наша программа поможет вам в работе с картотекой пациентов, административными данными, банковскими счетами и так далее. Давайте попробуем. Включите компьютер».


Артур повинуется. «Назовите вашу фамилию, раздельно произнося каждый слог». Артур называет. Сразу же на экране высвечивается «Летуаль» и открывается страница меню с подзаголовками: «Пациенты», «Операции», «Бухгалтерия» и т. д. Синтезированный голос повторил фразу: «Внимание, этот прибор и соответствующее программное обеспечение остаются собственностью ЕВА, прикладной вокальной энергии». Телефон заголосил, он выключил прибор и снял трубку. Это Клер.

– Здравствуй, Люцифер.

– Во-ци-фер.

– Что новенького, демон голоса?

– Я общался с Евой.

– Это кто?

– Программа.

Он опускается на корточки и подбирает обрывки проводов, стружки.

– Так-то лучше. Мне больше нравится быть единственной. Надеюсь единственной и остаться. А теперь прощаюсь, работайте. Проверьте почту, к вам пришло письмо. До вечера.

Он перебирает почту, несколько раз повторяет это «до вечера», произнося его на разные лады: «До вечера… До вечера! До-ве-че-ра. До веч'ра. До вечера?» В конверте с его фамилией и пометкой «личное», оставленной сухим почерком, он находит ответ на вопрос, который не дал себе времени задать.


Уважаемый господин Летуаль,

Вы встречаетесь с Клер. Я рада вашему знакомству и хотела бы также познакомиться с Вами, потому что мне рассказали о Вас много хорошего. Мы с дочерью очень близки, поминаете ли, ведь я ее мать. Я с радостью приглашу вас обоих на ужин в понедельник вечером, приглашение немного запоздало, но я убеждена, что Вы сможете выкроить время.

    
Бела Люнель.


Артур кладет письмо на стол, оставляет его открытым, в зоне досягаемости взгляда, но не слишком близко – из-за его содержания, руки, которая его написала, пальцев, которые его сложили. Он перечитывает письмо издали, не притрагиваясь к листку с не вполне расправившимися складками. «До вечера? Что же, до вечера; наш выход, госпожа Мама-Клер».


Пора идти. Он пересмотрел все свои костюмы, но не может найти того, который нужен, из легкой шерсти. Он ведь уже знает, что в этой семье ни в коем случае нельзя показывать свою зябкость. Наконец он находит тот самый костюм, осматривает его с лица и с изнанки, нет ни пятен, ни складок, берем. Прицепляет вешалку к двери шкафа. На ткани кремовые волоски с черными кончиками – шерсть Януса. Он чистит костюм щеткой, надевает под него светло-серую рубашку с запонками серого хрусталя, без галстука. Не надо надевать себеверевку на шею, еще нет, только не в этот вечер. Он закрывает дверь шкафа. Внезапно ему становится очень жарко. Он прижимается щекой к прохладной деревянной дверце.

Он за рулем кабриолета – машина чихает и не желает заводиться. Телефон вибрирует на его груди, он слушает механический голос службы сообщений. У-вас-новое-сообщение-понедельник-двадцать-пятое-октября-девятнадцать-часов-двадцать-семь-минут. «Артур, ты где? Не заезжай ко мне. Встречаемся прямо у мамы. Ты получил ее записку? Повторяю адрес: улица Фэзандри, 401. До скорого».

Когда она наговаривала это сообщение, он был под душем. Он мог бы услышать ее голос голым. Он чудом избежал опасности.


Квартира Белы Люнель – на первом этаже, с окнами во двор. В окнах горит свет, и соседи напротив могут всласть полюбоваться интерьером матери Клер. Артура пригласили осмотреть квартиру, словно это музей ее обитательницы. Осмотр начинается с ванной: на полу серый с розовым ковер-килим, большое окно, две стены от пола до потолка заклеены двумя черно-белыми фотографиями. Бела лежит в ванне с пышной пеной, прикрывающей грудь, и смотрит в объектив.

Затем коридор со стеллажами, забитыми до отказа книгами с древними переплетами. Не спрашивая разрешения, Артур вынимает наугад какой-то том. На титульном листе – посвящение автора некоему Андерсу. Вынимает еще одну книгу: еще одно посвящение, снова Андерсу. «Можете не проверять. Это оригиналы. Все они были нам подарены с личным автографом. Все! Клодель, Фолкнер, Шатобриан, Малькольм Лоури, Лоуренс Даррелл, все они здесь!» Мать улыбается, как пекинес, оскалив уголки рта. Вместо двери – проем в форме арки. Они входят в спальню: тесная комната, односпальная кровать, трюмо, туалетный столик и портрет Клер и Белы, занимающий целую стену. Сходство матери и дочери почти пугает.

Он снова пошел в ванную комнату, чтобы вымыть руки. Слышны далекие звуки голосов Клер и ее матери. Мыло скользит между ладонями, пальцы покрываются пеной, он повторяет имена, которые ему только что перечислила Бела Люнель, восстанавливая названные ею фамилии. Первые издания? Все с личными дарственными надписями? Что за долгожительница эта Бела. А вот и она.

– Вижу, вы любите мыть руки, – отмечает Бела.

– Я? Обожаю.

– Осторожнее! Здесь слово «обожать» запрещено. Что скрывается за постоянным мытьем рук? Когда Клер была маленькая, мы запрещали ей пачкать руки. Ну теперь-то ей вряд ли что запретишь. Она говорит, что я ей завидую. Чему это я завидую, интересно. Ее успеху у мужчин? Это просто нелепо.

– Когда мать завидует дочери, в этом нет ничего плохого. Так часто бывает.

– Вы уже видели мое святилище?

– Ваше святилище?

Бела показывает подбородком на две огромные фотографии на стенах.

– Признайте, что на этих портретах я красавица, хоть звездный час мой и миновал. Клер говорит, что это вскружило мне голову, потому что я не стесняюсь ей выговаривать, когда она теряет время со своими романами. Я справляюсь, говорит она. Меня-то беспокоит прежде всего ее профессия.

– А чем Клер занимается?

– О, это ужасная история. Она ничего вам не сказала? Стало быть, выжидает. Приготовьтесь к шоку.

Появляется Клер, уголки рта ее подрагивают в улыбке.

– Мама, не пугай моего мужчину.

Не она, а Бела берет его за руку и ведет к столу, накрытому для ужина.

* * *


Выйти из-за стола, когда все косточки дичи обглоданы, позволяют Артуру только после особого ритуала. Бела протягивает ему чистый лист бумаги и просит написать письмо, например несколько строчек в ответ на письмо, которое он получил от нее утром.

– Смотрите-ка, левша.

– Ипполит Луазо, мой любимый преподаватель на первом курсе медицинского колледжа, латинист, часто повторял мне: «Летуаль, вы мрачны не потому, что вы левша».[2 - Игра слов: sinister (лат.) – левый, sinistre (франц.) – мрачный, – Прим. пер.]

– Также говорится, что левши хромают руками. Погодите.

Бела поднимается, берет с полки книжного шкафа столетний том. На обложке вытеснен бюст мужчины в камзоле, с лавровым венком на челе, в круглых очках, и надпись: «Франсуа де Кевед, Адские сонеты».

Бела читает вслух:

– «Кто это?» И дьявол ответил: «Прошу прощения, но это левши, люди, которые не могут ничего сделать прямо, люди наизнанку, да непонятно, люди ли это вообще». Но вы, без сомнения, исключение, – добавляет она со своим пекинесовским смешком.

А мне нравятся люди наизнанку, – восклицает Клер. Бела молча рассматривает его образец почерка.

– Дорогой мой, вы любите, чтобы все было на своем месте. Но в жизни часто бывает не так. Тем более, когда речь идет о моей дочери. Не зря говорят: если у отца женщины был тяжелый характер, ее надо избегать.

– Мама, ты хочешь, чтобы он убежал?

Бела невозмутимо продолжает:

– А вы с этим согласны? В том, что касается Клер? Да и меня тоже. У нас обеих отцы были тяжелые люди. Это нас и объединяет. Помните: мою дочь не обуздать. Никому это не удавалось. Никогда! – В заключение предупреждения она подмигивает Клер, которая проводит большим пальцем по гравированному лезвию перочинного ножа. – Она еще не сыграла с вами шутку с исчезновением? Со мной вот сыграла. Четыре месяца от нее не было ни слуху ни духу. Кстати, о молчании, вы сменили ей голос Это хорошо. Когда она рассказала мне об этом плане, я подумала, что речь идет об очередной причуде. А в результате получилось не так плохо. Она стала женственнее. А чего ей всегда не хватало, так это женственности.

Артур отпивает из бокала. Клер не сводит с Белы глаз и, кажется, видит не мать, а кого-то другого.

* * *


Огонь разгорается. Языки пламени вспыхивают, лижут черный каучук, растут и танцуют на куче шин. Асфальт скворчит, как антрацитовое масло на сковородке. Пожарники в черно-красных комбинезонах и блестящих касках хлопают ладонями в перчатках, выкрикивают лозунги, но слова не слышны, их покрывает звук сирен. Вся улица стоит. Зазвонил телефон Артура. В шуме и гвалте он узнал интонации Клер: «Артур, ну где же ты наконец?»

– Я нигде. Стою в пробке. Здесь пожар.

– Пожар? Ты вызвал пожарных?

– Наоборот.

– Как это – наоборот?

– Они сами зажгли огонь. Что там у тебя за шум?

– Рабочие чинят крышу.

– Жалко. Мне нравилось небо у тебя над потолком.

– А сейчас ты где?

– Не знаю. Я еду.

На следующий день весь Париж замер. В жилах улиц застыла кровь. Потоки машин окаменели. Сотни потерянных преклонили голову на руль, свернулись на задних сиденьях, закинув ноги на подлокотник, как дети, которых вовсе не веселит такая игра. И это не последний день и не последний вечер. На земле и под землей всеобщая забастовка. Поезда въезжают на станции метро один раз в час, лениво гоня перед собой воздух. Двери открываются. Никто не движется. Двери закрываются. Толпы бастующих превратились в пленных. Но жертв нет. Самые умные спасаются бегством и поднимаются на поверхность. И плен превращается в приключение.

Артур в числе последних. Оставив свои кабриолет, он покинул также подземелья и вытащил на свет божий велосипед «Житан» с заржавевшей цепью. Он подвязывает штанины резинками и становится похож на обносившегося. Катит по тротуарам, а когда дороги нет, вскидывает стального коня на плечи. На работе велосипед есть куда поставить, а у Клер надо брать его с собой. Табличка «Сегодня лифт не работает» исчезла с двери. Артур не доверяет лифтам. Он вталкивает старый велосипед в кабину, поднимает его на дыбы, на заднее колесо, просовывает руку к кнопке, закрывает лакированную деревянную дверцу, и эта закрытая дверь напоминает ему совсем о другой древесине лежащей горизонтально, о тусклых отблесках на крышке гроба под облачным небом. Кабина стартует, он бежит вверх по лестнице через ступеньку. Не доходя до этажа Клер, он натыкается на человека, который разделяет его пристрастие к лестницам. Но по другой причине. Это толстяк в мягкой шляпе, ворочающий свое грузное тюленье тело как мешок. «Это так утомительно», – признается он. Он отдыхает на каждой лестничной площадке. Сегодня вечером Артур видит, что он уселся на последнюю ступеньку шестого этажа, и его туша занимает почти всю ширину лестницы. Бедра выплескиваются из грязных бежевых шортов. Мутные глаза за дымчатыми стеклами очков в роговой оправе, тонкие поджатые губы, жирные волосы, лоснящаяся кожа, одышка. Рядом с ним – стопка журналов и газет, он читает газету, притоптывая ногой по красному ковру. Окликает Артура: «А вы как думаете, молодой человек? Эти судебные дела о растлении девочек – это ужасно. Что вы можете сделать, вот вы лично, чтобы прекратить это? У вас есть девочка этого возраста, да-да, у вас? То есть этакая вот маленькая девчушка? Я бы охотно взял девочку на воспитание, но я слишком занят, а потом у этих так называемых воспитателей в детдомах полно предрассудков, они мне не доверяют. А я бы скорее им не доверял. Смотрите, еще одно дело, только посмотрите». Человек отгибает газетную страницу, показывает толстым, грязным, бороздчатым ногтем статью под фотографией. Артур нагибается, делая вид, что читает, скользит глазами по названию («Из зала суда – отец получил шесть лет тюрьмы за кровосмесительство»); его взгляд останавливается на снимке – лицо обычного человека, лицо толстяка. Губы Артура вдруг словно окаменели. Он встретился с толстяком глазами, кивнул, поискал глазами дату, увидел внизу страницы: 5 февраля 1978 года. Толстяк сложил старый номер «Франс-Суар» и вынул из своей стопки периодики пожелтевший номер газеты «Кот Дефруасе». Стал водить пальцем по колонкам биржевых курсов. «Вы следите за биржей? В последнее время много спекуляций на падении курса. Рынок резко изменится. И уж поверьте, тут прольется кровь. Я уже сказал два словечка моей соседке, мадемуазель Клер, молодой брюнетке с шестого этажа, раньше у нее было такое очарование, с ее-то фигуркой и мужским голосом, но она решила его сменить, какая жалость, не понимаю, как у лекаришки поднялась рука его испортить. Вы ее знаете?» Оскалив в улыбке кривые зубы, он пропел старомодный мотив: «Эти тонкие пружинки, эти хитрые машинки, ну-ка, ну-ка, что сейчас приготовят там для нас…»

Артур выгружает свой «Житан» из лифта. Клер открывает дверь с шаловливой улыбкой и веточкой физалиса в заколотых на затылке волосах.

– Послушай-ка!

Она встряхивает головой, и внутри трех сухих плодов слышится тихое потрескивание. Пестик высох, отломился и бьется о стенки фонариков, как язык колокольчика.

После Канкаль прошло одиннадцать дней. Артур уже не живет у себя. Шаг за шагом он осваивает интерьер Клер. Кусочки Артура уже поселились у нее – и все это улики. А вот у него дома нет ничего, что бы принадлежало Клер. Эта асимметрия то смешит его, то озадачивает. А ее это вроде бы вовсе не волнует, как будто это само собой разумеется, как и многие другие ее привычки, которые сбивают с толку и очаровывают. Ее позерство – это отсутствие всякой позы, и оно сочетается с неуверенностью, неуверенностью, полной апломба, вписанной в зрачки, в которых ничего нельзя прочесть, – такие же твердые и ускользающие, как два шарика ртути. Эта ртуть отравляет Артура, он чувствует это, ему это нравится.

Сегодня он ночует у нее. Не в первый раз. И пока не в последний. При любой температуре она спит, забившись в архипелаг подушек, без чего-либо теплого или тяжелого – ни покрывала, ни одеяла, только простыня. Кроме этой простыни и мужской рубашки неопределенного происхождения (сначала она приписала ее своему деду, потом упомянула друга, который ее якобы забыл), которая ей велика, она ничего больше на себяне надевает. «Мне будет казаться, что я сплю в гробу», – говорит она.

– Но ведь ты говорила, что в гробу уже ничем не рискуешь.

– А я как раз люблю риск Ты разве нет?


Она придумала ритуал. Артур не должен видеть ее голой. Она первой ныряет под простыню. Только после этого ему позволено войти в комнату. Он видит ее, белый хлопок рисует мягкую дугу от кончиков пальцев ее ног, она прижимает ткань под мышками, как раз над грудью. Он вспоминает постельные сцены в фильмах того времени, когда тайна наготы еще не стала открытой всем. Он ложится рядом с ней. Конечно же, не касаясь ее. Миновало время взглядов наяву, ими они уже насладились сполна, настал час взглядов во сне. Они начинают ночь, прислушиваясь друг к другу с закрытыми глазами. Они жонглируют ощущениями, играют с чувствами, с нервами. Они ждут друг друга, и риск все больше.

В ранний час пробуждения он завернулся в простыни, руки и лодыжки его спутаны, весь он погребен в лавине хлопка, его тело не знает, как выбраться. Она поднимается первой, он нарушает запрет, застав ее в обнаженном виде, со спины. Укутанный в простыни, он наслаждается спиной Клер, ее плотью, изгибающейся под гладкой кожей.

Как-то ночью он открыл глаза и увидел, что Клер его разглядывает. Он снова заснул, но от этого взгляда его била дрожь. В то утро он встал первым. За окном все бело. Он поцеловал Клер в лоб – она не проснулась. Она лежит, вытянувшись, повернувшись к небу, и ее невидимое тело светло и легко, как венчик лилии. Босые ножки высовываются из-под простыни, он берет их в руки, сближает, целует подошву, касается губами внутренней стороны лодыжек левая татуировка – колибри, правая – роза. Он отходит, одевается, посыпает тальком ботинки, обувается, уходит. На ходу он легким щелчком колышет ветку физалиса и прислушивается к едва слышному звуку колокольчика.

Он летит по хрустящему снегу, крутя педали со всей силой бессонной ночи.

* * *


Они готовы добавить регистр голоса в мелодию плоти. Изменится не музыка, но ритм и инструменты.

Он молча рассматривает ее портрет в библиотеке. Она снята в профиль, джемпер обтягивает ее плечи и грудь. Он слишком долго смотрит на снимок Она замечает направление его взгляда.

– Почему ты смотришь на эту фотографию?

– Мне нравится этот портрет.

– Ты вот на это смотришь, правда?

Она приподнимает джемпер, становится рядом с портретом. Впервые Артур видит Клер анфас. Ее груди цвета некрашеного шелка. Все в ней скрытно – и вдруг выставляется напоказ в самом внезапном разнузданном порыве. С понимающей улыбкой он отворачивается. Он поддерживает игру неудовлетворенных желаний, он знает это, ему нравится. Он наклоняется над двумя вещицами, которых раньше не замечал: пузырь дутого стекла, заткнутый пробкой красного воска, и медный рожок с веревочкой.

– Что это за рожок?

– Это манок.

– А пузырь?

– В нем заключен женский пук. Одно к другому не имеет отношения. Я хочу показать тебе что-то или, скорее, кого-то.

Она ласково кладет руку на рамку. Это снимок человека, на которого надевают красную рубашку.

– Джереми Айронс. Фильм «Уловки». Ты смотрел?

– Нет.

– Это про хирургов-близнецов, которые делят между собой одну женщину. Ты на него похож.

– Я не делю женщину с моим близнецом у меня нет близнеца. К тому же этот актер блондин.

Она держит фотографию на вытянутой руке, на уровне лица Артура.

– Нет, волосы у него светло-каштановые. Блондин или не блондин – все равно это ты. Кстати, женщину в фильме зовут Клер. Пойдешь со мной?

– Куда?

– Я отведу тебя в то место, которое ты уже знаешь. Сегодня ночью я не хочу оставаться дома. Там будет лучше. Бери с собой велосипед. Сбежим отсюда.

Она складывает в сумочку самое необходимое. И они выезжают в Париж без машин, без метро, она на «Триумфе», он на «Житане». Он крутит педали в облаке ее выхлопных газов. Они медленно катят между двумя валами почерневшего снега, по дороге, посыпанной крупной солью. Он постепенно узнает дорогу. За две улицы от его квартиры она поднимает руку в перчатке и останавливается. Запыхавшись, выпуская облако пара изо рта, Артур останавливается, поравнявшись с ней.

– За мной, – говорит она, – я везу тебя к тебе, не хочешь?

Рука Артура ложится на затылок Клер, его рот ищет ее губы. Удар по стартеру, рычание мотора – она отстранилась. «Я как шлюхи, я не целуюсь».


Первый раз. Она хочет секса, он нет. Он боится, говорит он, что между ними плотская связь не оправдает ожиданий. Он также боится, что только этого ей и надо. Она слушает его, снимая с него ботинки.

– Артур, скольковремени прошло с тех пор, как мы ищем друг друга?

– Около трех месяцев.

Она слушает его и расстегивает пряжку ремня.

– Сколько времени мы волнуем друг друга?

– Насчет тебя не знаю. Насчет меня тоже. Возможно, с первой встречи.

– Какой первой встречи?

– Когда я увидел тебя, услышал.

Она слушает его и расстегивает его рубашку.

– Увидел и услышал – это разные вещи. Тебе нравится ждать?

– С тобой я вновь учусь терпению.

– Я понимаю. С персом нам понадобилось полгода, прежде чем мы смогли коснуться друг друга. Я больше не хочу такого.

– Между мной и тобой это было необходимо. Чтобы понять, золото это или свинец. Я теперь точно знаю.

– Ну и?… Скажи мне.

Ее рот почти касается его кожи.

– Это золото.

Она кусает его грудь.


Сегодня вечером они пускаются в первые нежные вылазки.

– Ты знаешь, как целоваться винтом?

– Ах, так теперь ты целуешься?

– Цыц. Здесь вопросы задаю я. Отвечай.

– Целоваться винтом… Я подумаю.

– Ты слишком много думаешь.

Она открывает свои полные губы, твердый язык вонзается между его губ, его зубов, и ее рот обволакивает его рот. Артур падает на пуф и в падении увлекает Клер за собой. Ее затылок остается напряженным. Она улыбается, острые зубы блестят, глаза сверкают. После этого возможно любое продолжение.

– Мой рот и твой хорошо понимают друг друга, как по-твоему? К моим губам подходят только твои, я в этом уверена.

Она оставляет рот Артура ради другого удовольствия.

Поднимает голову, откидывает со лба непокорную прядь, приоткрывает в усмешке африканские губы. На ее клыках блестит перламутровая влага. «Мне нравится твой сок». Мягким движением языка она слизывает жидкость. Приклеивается ртом к его рту, они пьют то, что он только что дал ей, то, что она только что взяла у него. Она хватает его за виски. «Хочешь ждать? Я дам тебе вволю ожидания».

И она покидает его, поворачивается и засыпает, прижавшись ягодицами к животу Артура. Он слушает ее тихий сон. Секунды ее молчания, неподвижные и совершенные, проникают в него, как ножи.


В другую ночь Клер рассказывает ему свой сон.

– В кухне на моих глазах ты точил ножи. Там еще были какие-то твои знакомые, люди, которых я не знала, и ты разговаривал с ними как профессор медицины со студентами в аудитории. Беседуя с ними, ты часто улыбался мне, как будто хотел меня успокоить. И вдруг ты разрезал мне живот и вынул оттуда красные и черные ягоды – клубнику, малину, смородину, ежевику, они как будто светились изнутри. После этого ты погладил меня, нежно, один только раз, и рана сразу заросла. Когда ты трогаешь мою кожу, ты видишь мою плоть?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты ведь открыл меня, разве не так? Ты вошел в мое горло, ты создал складку, которой там не было.

– Крошечный шовчик, который уже почти растворился.

– А когда ты целуешь меня, ты думаешь о нем?

– Я стираю его поцелуями.

– Тебе было приятно, когда ты вошел туда своим инструментом? – В глазах Клер блестят огни смятения. – Тебе нравится слушать, как я говорю эти слова голосом, который ты мне сделал?

– Я ничего не делал. Это твой голос.

– Есть люди, которые хотят погасить других, и люди, которые пытаются их зажечь. Скажи, кто ты? Скажи!

Он не отвечает ей словами. Он пробует на вкус ее губы. Она шепчет: «Скажи мне, кто ты, скажи, скажи».

Занимается заря, куски белого неба проникают через застекленное большое окно, стены кажутся бледными, глаза любовников блестят. Они шепчутся, и слова их отдаются друг от друга, потому что их виски касаются друг друга.

– Ну и штучка твой стручок.

– Странное слово. Откуда ты его взяла?

– Узнала у кюре. Я прочла рассказ о мужчине, который так любил свою жену, что занялся с ней любовью в последний раз, когда она была мертвая.

Она откинула голову назад, смотря застывшими распахнутыми глазами, и потребовала – слова хрипло вырывались из полуоткрытого рта:

– Ты займешься со мной любовью, когда я умру? Не знаю, что такое между нами, не знаю, что будет дальше, но я чувствую, как это сильно.


На следующую ночь Клер спит, и Артур не слышат, как она дышит. Бесшумность ее дыхания – как ласка для него. Она лежит поперек постели. Во сне она вытянула ногу так, что она оказалась рядом со ртом Артура, и он пробует ее на вкус.

– Ты не целовалась. Ты отказывала мне в своих губах. А потом ты дала мне свой рот. Теперь я не хочу больше твоих губ, мне нужна другая твоя часть.

И он сосет большой палец ее ноги. Она открывает глаза. Молчание. Она услышала? Она смотрит вверх, на потолок над кроватью.

– Забавно, в моей жизни у меня часто не было крыши над головой.

– Мой дом – твой дом.

– Я везде дома. Я жила у женщин, у мужчин, у тех, кто в отъезде, у сумасшедших и мертвых.

– Мне нравилась твоя крыша с открытым небом. Есть такая китайская пословица: «Caмая лучшая дверь – та, которую можно оставить открытой».


На следующее утро ладонь Артура гладит подъем ноги Клер, ее щиколотку, линию икры, угловатую коленную чашечку элегантно-стройной ноги, и здесь, со сбившимся дыханием, он выдерживает полную почтения паузу, прежде чем скользнуть по крутому и атласному склону бедра. Нежная кожа дышит под его пальцами, свежая, как облачко пудры, сорвавшееся с пуховки. Он останавливается. Клер сжала бедра. Артур пытается обойти сопротивление, проводит рукой по задней стороне бедра, берет в ладонь правую ягодицу, касается кожи внутренней стороной запястья, отваживается приблизиться к нежному водовороту пупка. Он включил тайный механизм – Клер сразу же поворачивается, поворачивает левое бедро под прямым углом, открывает дверь. Ее теплая щель очаровывает глаза и ноздри Артура. Он наклоняется над плотью этого плода моря, над неговорящими губами. Он пьет из источника ее чрева. Она просыпается, потягивается с негой.

– Артур… – шепчет она.

– Да.

– Чего ты хочешь?

– Тебя.

– А потом?

– Я боюсь этого.

– Тише, замолчи. Я чувствую, как благотворна наша любовь. Не останавливайся.

Их кожа сливается в одно. Она закидывает голову с закрытыми глазами, наморщив лоб. Ее пальцы, ее ладони берут, притягивают, удерживают в глубине ее самое твердое, изогнутое и напряженное, что есть у Артура. Ее кожа приклеена к его коже, он вдыхает чистое тепло ее тела. Она сплетает свое тело с его телом, свой взгляд с его взглядом. В своем падении она цепляется за него, стонет ему на ухо, требовательная, боязливая, изголодавшаяся, страдающая, отдавшаяся. «О, скажи мне, что это, если ты знаешь, прошу тебя, если ты знаешь, что это, скажи мне!»

Кости ее хрустят. Он смеется, смехом наслаждения и ужаса.

* * *


Занавески у ясновидящей не задернуты. Для тайны консультации достаточно октябрьской темноты. Она включает кассетник. «Я кое-что знаю, замолчи и слушай. Скоро будет переезд. Вы выберете дом, который мне не нравится. Я вижу там красное. Я уже говорила тебе, пусть не будет красного между мужчиной и женщиной, не надо этого». Она разрывает листок, на котором были записаны какие-то формулы. От треска разрываемой бумаги Артур вздрагивает.

– Что новенького с нашей последней встречи?

– Она потеряла кольцо.

– Не потеряла. Утратила на время.

– Но снова его обрела. Я отдал его ей.

– Естественно. Ей больше не надо защищаться. Вы с ней кое-чем обменялись… мне ты можешь сказать, мы ведь с тобой старые друзья, у тебя с ней была маленькая ночная музыка, правда? Продолжай.

– Она сфотографировала меня во сне.

– Во что ты был одет на этой фотографии?

– Мне было холодно, я завернулся в шаль. В красную шаль.

– Она должна сделать другую твою фотографию, где ты будешь в белом. Что еще?

– Она азартная.

– Дорогой мой, любовь без азарта – как жизнь без света. Что еще?

– Она считает, что похожа на мужчину. А на самом деле она женственна, как никто.

Не удивительно. На эту женщину не угодишь. Неужели ты с твоим умом мог бі предпочесть женщин, с которыми просто?


Глава 7


Восемнадцатый день ноября, вечерня в эту субботу, вчера кончился пост.


Милое мое дитя,

записку твою получил, и весть о визите несказанно радует! Уж так хочется вновь вернуться к беседам после мессы и другим семейным утехам. Двенадцатое и тринадцатое декабря отведены уже для рыбалки и других дел, так что будь любезна, поломай себе голову и найди другие даты, которые сможешь сорвать с древа дней.

Почему бы не Новый год? Моя скромная обитель вас ждет с раннего утра с большим котлом кипящего масла наготове (для фритюра а не для чего другого). Увидеть тебя для меня великий праздник, если только ты и твой шевалье приедете налегке, с пустыми руками, так сказать, в одной рубашке и с веревкой на шее. Итак, до предстоящего свидания.

    
Написано сего дня, языком свободным и несвязанным.


Твой предок


Андерс.


Это вторая их совместная поездка. За стеклом небо летит мимо быстро и меркнет медленно. Артур сложил письмо и отдает его Клер. «Превосходное вокальное упражнение для моих пациенток».

– Андерс был для меня настоящим отцом. Он знает все мои секреты. Но не пытайся его заставить…

– Заставить что?

– Выдать секреты тебе. Этот человек – настоящий сейф.

– А по его письму не скажешь.

Письмо – просто хитрость. Он умеет защищаться словами.

Из багажа Артура выглядывает книга «История фамилий». Он заметил толстую тетрадь, которую не видел раньше. Тетрадь и простых сложенных листов, сшитых суровой ниткой. Он открывает, листает, бумага пропитана духами Клер, и на каждой странице – череда отпечатков красных губ. «Для тебя. Дорожные поцелуи. Запасы для твоих губ».


Поезд снизил скорость, стук колес замедляется. Они входят на вокзал, где их ожидает дед. Он обнимает Клер, затем по-военному коротко кланяется Артуру. «Добрый вечер, Летуаль. Я Андерс. Вы, вероятно, догадались». Он осматривает Артура суровым взглядом, поджав губы. «Так, значит, вы сменили ей голос. На слух не так плохо. Новый инструмент трудно заставить петь, но музыканты знают, что самые трудные образцы дают самый богатый тембр». Он говорит, разделяя слова на части, и произносит слог за слогом, будто отрывая куски сырого мяса.


Они медленно едут вдоль насыпи, которая продолжает скалу. В лучах фар пробегают острые тени. «Дети мои, вот и долина Эсклат-Сан. Скоро приедем». Андерс читает вслух название, написанное на красно-белом щите: «Сэньон. От латинского Signum, сигнал. Слава Богу. На рассвете, Клер, доставь мне удовольствие, позволь проводить твоего кавалера на Дальний конец деревни, к кургану. Здешние земли были завоеваны. Только прислушайтесь – и услышите поступь марширующих армий. Когда гунны завоевали Италию, пройдя этими долинами, они усеяли землю трупами. А теперь их скелеты скрыла земля. Слава Времени».

Они въезжают в каменную арку. Под шинами потрескивает гравий. «Дети, добро пожаловать в замок Пьера де Роксанта, купленный в 1740 году Эспри Давидом, книготорговцем и книгопечатником, а в 1963 году моей скромной особой».

Андерс толкает массивную дверь, и все проявляется одновременно – свет, запах, голос. Свет брызгает наружу, полосует тенями рельеф сада, грани листьев, валуны на газоне. По воздуху плывет аромат тушащейся дичи. От камней отдается голос: «…инициировали налог, изобилуемый общественными фондами с целью, я бы сказал, искусственно повысить вязкость материальных потоков… тридцать четыре процента отечественных рейсов… скорость ветра пятьдесят километров в час… Снова будут разделены надвое…»

Андерс ворчит, посмеиваясь: «Ну что за бойня, что за казнь! Какое безразличие к родному языку. Не у места здесь глагол «изобиловать», о апостолы Абракадабры! Отечественные рейсы! Это что еще такое? Ура-патриотические полеты? Внут-рен-ние рейсы! Хочешь инициировать налог? Уж лучше устрой инициацию самому себе и посвяти себя в тайны собственного языка, слуга Вавилона! Кстати, «Бабель» – это название Вавилона на иврите, появившееся в 1555 году. Но что их разобрало говорить на этом жаргоне, которого бы не потерпел никто из наших отцов? Упаси Господь. Буцефал!» Датский дог оставил струйку слюны на лице популярного ведущего, обернулся и постучал хвостом об экран. «Я думаю, доживу ли я до того, когда смогу заказать себе жену и детей из телемаркета. Телевизор – это не люди, это супермаркет смертных душ». На этот вечер супермаркет закрылся. Андерс схватил пульт, открыл и движениями охотника, разряжающего ружье, извлек две батарейки. «Уж лучше, когда пульт разряжен».

И он убрал батарейки в надежное место – старую пустую коробку из-под монпансье, красную с желтым, стоящую на каминной полке. Проворный Буцефал, щелкнув зубами, вырвал сверток, который держал в руке Артур, зарычал, сжал челюсти, встряхнул добычу и разорвал обертку в клочья. Появилось содержимое – книга, небольшой томик с уже обкусанными догом углами. «Подарок! Ей-ей, подарок!» Клер подносит обе руки к губам и смеется, будто звенят хрустальные колокольчики. Андерс поднимает указательный перст. Пес застывает. «Ей-ей» – восклицание, означающее «истинно так», «конечно». Дог с новыми силами принялся терзать книгу. «Буцефал! Лежать! Место!» Буцефал с презрением выпускает добычу и достойно отступает за контрабас, высящийся на специальной подставке. Артур подбирает пожеванное издание, передает его Андерсу. «"Без завтрашнего дня", автор господин Виван Денон. Ну-ка, ну-ка». Андерс надевает очки, отходит к книжному шкафу, занимающему всю стену сводчатого зала. За ним идет Буцефал. «Вот. Я так и знал. Подойдите. Пес вас не съест». Артур подходит, дог поднимается на задние лапы, виляет хвостом. Хозяин хлопает его по лбу, и зверюга ложится у его ног. Андерс указывает на томик с потертым корешком. Артур наклоняет голову, чтобы прочесть название.

– Какая досада, у вас такая книга уже есть.

– Но этого мне подарила женщина. Такой подарок от мужчины – совсем другое. Поздравляю вас, дорогой Летуаль. Что же до причин, по каким эта женщина решила мне его подарить, их я не знаю.

– Андерс! Действительно не знаешь?

– А ты, Клер, как будто знаешь? Что ж, ты и правда знаешь мою жизнь лучше, чем я. Но вернемся к книжице. Мне известен верный способ отличить классическое произведение от современного: прочесть первую фразу и последнюю. Если их можно поменять местами, значит роман современный. А ну-ка посмотрим. «Я без памяти любил графиню де…; мне было двадцать лет, и я был неопытен; она изменила мне, я рассердился, она меня покинула. Я был неопытен, я сожалел о ней; мне было двадцать лет; она меня простила: и так как мне было двадцать лет, я был неопытен, меня все так же обманывали, но больше не покидали, я считал себя самым любимым на свете, да и вообще счастливейшим из смертных». В одной фразе паренек узнал жизнь. Неплохо. А теперь последняя… «Я сел в ожидавшую меня карету. Конечно, я искал мораль всего этого приключения, но не находил ее». Ах, нет, не получилось. Но этот прохвост знает свое дело! Прохвост – термин давно известный, то же самое, что хитрец, пройдоха. Однако в данном случае я придерживаюсь смысла, которое сие слово имело около 1260 года – содомит – ведь этот Виван не уточняет, с какой стороны он берет свою даму. Спереди? Сзади? Клер, если я зайду слишком далеко, останови меня. Во время атаки Виван всегда был в первых рядах. А что он там делал в первых рядах? Он рисовал! Альбомы, карандаши, пастель – он делал набросок поля боя! У этого пройдохи был свой стиль! Бонапарт его очень жаловал, прозвал его Авангард Денон! Для дам не такой уж многообещающий знак отличия, а? Ну вот, Клер, я зашел слишком далеко, а ты меня не остановила.

Андерс развел руки в театральном жесте сожаления. Из книги выпал полулист нотной бумаги. Артур подобрал его. Листок был склеен старым скотчем, блестящим, скрутившимся с краев и оставившим на бумаге желтоватый отпечаток.

– Вы очень любезны, Летуаль. Посмотрим.

Он надел очки для чтения.

– Старые ноты… «Радость неуверенности в "Без завтрашнего дня". Без неуверенности нет удовольствия. Удовольствие – дело дилетанта». Дилетант – восхитительное слово! «Dilettante, 1740, от итальянского diletto». Жить как дилетант, другими словами: жить удовольствиями. В этом всё, я всегда так говорил. Увы, diletto стал delitto – удовольствие превратилось в преступление. И вот в 1845 году, слово «дилетант» стало синонимом любительства. Уничижительное слово? Не факт. Если дилетант и любитель, то он любитель нарушений. Вы следите за моей мыслью? Вот вы, Артур – профессионал, это видно. В конце концов, если вы внимательны к музыке слов, еще не все потеряно – у меня есть чем вас заинтересовать. Следуйте за мной.

Андерс поворачивается на каблуках, наклоняется над хлебным ларем, до краев наполненным дисками в сигарных коробках. Достает оттуда шкатулку с изображением старика с вольтеровскими скулами, с письмом в руке, склонившегося над обнаженной ножкой дамы, сидящей с ним рядом.

«Мир наизнанку», Бальдассаре Галуппи. Сцена 4. Послушайте-ка. «Что за радость, что за наслаждение может извлечь женщина из своей жестокости? Если мы будем обращаться с мужчинами нежно, они терпеливо будут переносить свое рабство, и их общество будет нам приятно»… Мужчины, женщины, два мира, мир наизнанку, мир на лицо, две стороны медали. Меня прямо-таки восхищает то, что мы, с нашим свисающим фаллосом, и они, с их скрытой дыркой, – если я зайду слишком далеко, Клер, ты меня остановишь, – мы все же можем понять друг друга с помощью жестов и слов. И все же, жесты, слова, имена – это может значить все что угодно. Вот смотрите, вас зовут Летуаль. Вам присущи блеск и отдаленность, это чувствуется.[3 - L'etoüe – звезда (фр.) – Прим. ред.] Но при всем при том являетесь ли вы светилом?

Вместо ответа Артур вынул из своей сумки «Историю фамилий».

– Андерс, если вы интересуетесь смыслом имен, прочтите это.

Андерс открывает том на заложенной странице, вынимает из него тетрадь с поцелуями, нюхает ее, не открывая, тактично вкладывает обратно, пробегает страницу глазами и наконец читает вслух.

«История Вильгельма, герцога Аквитанского, около 1100 г. Вильгельм Аквитанский преследовал женщин своими домогательствами, и Церковь угрожала ему отлучением. Епископ Фонтевро был готов предать его анафеме…» Анафема, 1174 год: проклятие, объект проклятия. Здесь небольшой анахронизм – епископ де Фонтевро не мог предать анафеме, этого слова тогда еще не существовало. Впрочем, неважно!.. «В соборе Святого Петра Вильгельм схватил прелата за шкирку и поклялся, что заколет его, если он не отпустит ему грехов. Епископа нелегко было запугать, и Вильгельм сдался со словами: "Я не настолько тебя люблю, чтобы отправить прямо в рай". В 1115 году герцог Вильгельм без памяти влюбился в жену своего вассала Эймери де ла Рошфуко, виконта де Шателльво. Эту женщину звали Данжероза. Она была замужем за Эймери уже семь лет. Вильгельм увез ее в свой замок. На призыв папского легата освободить графиню Данжерозу Вильгельм ответил открытым вызовом: велел написа портрет возлюбленной на своем щите, что прикрываться ею в бою так же, как он покрывал ее в постели». Покрывал в постели! Шельмец был изобретателен! Но почему эта история вам так понравилась?

– Фамилия подруги Клер, которая раньше жила в ее квартире, – Данжеро.

– Бедняжка, сколько сплетен, наверное, ей приходится выслушивать. Ведь как говорится? Бабьи пересуды, женское вероломство… А с другой стороны – мужская взаимопомощь, мужское братство… Есть братство, но есть ли сестринство? Язык жесток к женщинам.

В разговор вступает Клер.

– Может быть, оттого, что язык хорошо их знает.

– Клер, девочка моя, не пытайся быть более роялисткой, чем сам король… Ну, дети мои, не знаю, как вы, но у меня от исторических бесед аппетит разыгрался. Почему бы не поужинать?


Андерс втыкает лезвие штопора в пробку, тянет, оскалившись, туго засевшую затычку.

– Не заставляй себя просить, Кот-де-Нюи. «Дрожи, скелет, сейчас ты попадешь туда, где задрожишь еще сильнее».

Наконец он вытаскивает пробку, наливает немного драгоценного вина в хрустальный бокал, стоящий на дубовой консоли, поднимает бокал и водит его мелкими концентрическими кругами.

– Это старое вино. Правда, не такое древнее, как тот монах, который первым решил, что годы надо считать веками. Это было в VI веке. Людям понадобилось больше пятисот лет, чтобы заметить, что новый мир уже давно родился. В 39-м году нам понадобилось пятьсот часов. Если так будет продолжаться, то скоро мы начнем чувствовать события до того, как они произойдут. Загадка: я старше моего отца. Кто я? Сирота… Ну и что? Все мы будем сиротами. Ну так не будем терять времени и попробуем этот напиток – И он поднес хрустальный бокал ко рту.

– Черт подери, как мне нравится быть сиротой!

Крупные лиловатые губы Андерса окрасились красным, и взгляд его зажегся дьявольским весельем. Он надел пару резиновых перчаток и ножом отрезал косу лука-шалота, висящую на стене.

– Я люблю лук, и я от него не плачу, ничто не способно вызвать у меня слезы, даже телевизор. Единственная моя претензия к луку – это его запах: терпеть не могу, когда мои руки так воняют. Это моя единственная уступка гигиеничности нашего времени. Теперь все так боятся запачкать руки. Но в наш век все отказываются от правил. Ну знаете ли, без правил не останется игроков, только плуты, а вед нас окружают системы правил. Джентльмены стали редкостью. Кто такой джентльмен? Плут, соблюдающий правила.

Он поднимает бокал и адресует знак приветствия старинной картине, покрытой пятнами сырости. Это написанный маслом портрет сероглазой женщины, похожей на Клер. Андерс замечает взгляд Артура.

– Бабка вашей Дульцинеи. Ариана. Эта женщина была настоящим джентльменом. Но знайте: кожа, которую вы видите на этом портрете – ложь. Сия иллюзия поддерживалась гормонами, которые делали ее лицо гладким, хотя ей было за шестьдесят. Я тебе рассказывал, Клер, что в то время, когда у меня были средства, она, чтобы придать себе больше импозантности, требовала, чтобы я оплачивал услуги одной дамы, которая была младше ее лишь на двенадцать лет и которую нанимали исключительно для того, чтобы она молодила мою жену, появляясь на устраиваемых нами обедах в качестве ее дочери? Неслыханно, не правда ли? Это не помешало ей в один прекрасный день, будучи под хмельком, вылететь из-за руля мотоцикла под откос.

– Андерс.

– Что, мне не надо было так говорить? Ну, твоего друга такими пустяками не запугаешь. Кстати, девочка, ты все еще ездишь на своем великолепном «Триумфе»?

После ужина Андерс ставит на стол лакированную шкатулку. «Ну же, Клер, не смотри на меня так, словно будто это пепел твоей бабки. Доктор, любите ли вы сигары, эти продолговатые дымовые шашки, которые целыми ящиками доставляют с Кубы испанские галеры? Что касается меня, я в настоящее время покаянно отказался от дымопускания и больше не практикую вонючих трав». Артур ограничился тонкой и длинной «Панателлой». Андерс протянул сигарный ящик Клер. «У тебя я даже не спрашиваю, хочешь ли сигару ты. Ты настоящая Кармен».

И Клер выбирает крепкую «Робусту».

* * *


Воскресное утро. Андерс уехал в деревню на рынок На постели поднос с остатками завтрака – кофейная гуща в ее чашке, чайная заварка в его, три ломтика ветчины, красные, как шкурки только что убитых зверей. Косые солнечные лучи рисуют тени на остатках масла. Завтрак приготовил Андерс, прежде чем уехать. Как обычно, она ела только соленое, а он только сладкое. В комнате витают телесные запахи, кисловато-острые ароматы пробуждающейся плоти. Клер, сидящая в постели, протягивает Артуру палочку кедрового благовония и сама зажигает такую же. Артур дует на огонек, никак не желающий погаснуть. «Не надо дуть. Это оскорбление Будды». Она втыкает палочки в грейпфрут. За стеклом трава и деревья побелели от инея. Несколько кустов, окруженных камешками, закутаны в белую материю, вроде марли.

– Эти деревца болеют?

– Нет, им холодно. Это редкие виды, которые Андерс выписал из Японии. Они еще молодые, он их защищает. Он зовет их своими детьми.

Клер говорит, уткнувшись лицом в оконное стекло, которое запотевает от ее дыхания. Он подходит к ней.

– Иногда, – тихо говорит он, – я чувствую, как мои черты изменяются изнутри, пропитываются выражениями, принадлежащими тебе.

– Моя мимика заразительна? – иронизирует она.

– Очень.

На стекле пар его дыхания прибавляется к пару дыхания Клер. Оба отражения расплываются.

– И это плохо?

– Это не хорошо и не плохо. Это пугает.

– Помни: когда мы боимся, мы не скучаем.

Она поворачивается к нему. Их взгляды подстерегают друг друга, задерживаются, притягиваются друг к другу, как магниты, и не разлучаются больше. Из левого глаза Артура вытекает слеза. Уже во второй раз плачет перед ней.

– Я пугаюсь, когда мужчина грустив, – предупреждает она. Но он успокаивает ее – эта слеза от лихорадки.

– От лихорадки?

– Да, Клер, я болею тобой. Ты же знаешь, я не играю.

– Если бы я встретила тебя десять лет назад…

– Ах, значит, я опоздал!

– Нет, нет. Иди сюда. – Она опрокидывается навзничь, плечи ее касаются дерева кровати. – Возьми меня.


После этой битвы плоти они забылись в простынях, пропитавшихся их влажностью. Она просыпается и переворачивается на живот.

– Тебе нравится мой зад?

Она показывает ему две луны молочных ягодиц, покачивает ими перед мягким стеблем его еще не опавшего члена, лиловатого, словно в синяках. Потом она встает.

Твои слезы, твоя сперма, моя смазка – всего этого мало. Подожди здесь.

Он провожает ее глазами – она исчезает в ванной и возвращается со своим ножом в руке. Садится перед ним на пятки. Он хочет подержать ее ножки в руках, обнять ее колени, бедра, но ей хочется другого.

– Дай палец.

Движением, похожим на взмах пера, она рассекает ему подушечку указательного пальца. И движением, похожим на запятую, разрезает свой палец. Она соединяет две их крови. Ранки крошечные, но двух этих красных капель достаточно, чтобы раззадорить ее желание, а оно вновь разжигает желание Артура. Они набрасываются друг на друга с ласками. Их кожа краснеет от объятий. Порезы кровоточат, их тела покрываются багрянцем, полосами засохшей крови, простыни исполосованы хвостами карминовых комет. Они катаются и купаются в море соленых запахов. Задыхаются. Они пролили кровь.


Артур рассматривает свое отражение в зеркале. Он не стер кровь, он сохранил все следы их последних атак Лицо его намазано белой пеной, губы непристойно розовые. Лезвие бритвы обнажает прямоугольники кожи. Он вздрагивает. Клер подстерегала его – она входит и прижимается к нему. Он не сопротивляется. Ее рот прижимается к шее Артура, к порезу, выпивает выступающую красную каплю. Она не останавливается на этом. Он не сопротивляется. «Не должно быть красного между мужчиной и женщиной, этого не надо». Она жадно сосет его кожу. Он не сопротивляется, несмотря на боль. Его губы касаются уха Клер.

– Ты мой вампир, – шепчет он в теплое упругое ушко.

– Твой крем для бритья пахнет миндалем.

– Горьким миндалем.

– Мне нравится твой горький миндаль.

– Чтобы отведать миндаля, надо разбить скорлупу.

– Да. Я разобью ее.

По булыжникам двора цокают копыта. Это Андерс вернулся раньше времени. Клер отшатывается, возвращается в комнату, лихорадочно одевается, обувает правую туфельку на левую ногу, чертыхается, как девочка, которую застали за чем-то запретным. Она сбегает по каменным ступеням, гравий похрустывает под ее подошвами – она спешит помочь деду. Артур подходит к окну, спотыкается о смятую тряпочку, нагибается, подбирает ее. Это кружевные трусики Клер, еще мокрые – он их нюхает. Артур видит на улице Андерса в широкополой старомодной шляпе – он спешился. На спине коня две котомки, удила покрыты пеной. Андерс снял мешки, расстегнул седло, по краям которого виднелся беловатый пот, стащил его с лоснящегося бока, положил на козлы. Порылся в одном из мешков. «Молодец, Анубис, хороший мальчик». Он подставил ладонь под черные губы Анубиса – конь живо слизнул кусочек масла.


В полдень небо нежно-серое. Англо-арабский скакун, привязанный к оливковому дереву, грызет кору крупными желтыми зубами. Андерс накрывает стол во дворе. По дороге к кухне Андерс треплет коня по гриве – тот выгибает шею и взмахивает хвостом. Андерс появляется снова – в руках его позвякивают бокалы и тарелки. Он нарезает хлеб, шутливо читая старинный стишок.

– Моя чаровница разделась, лишь только звенели браслеты. И грудь, и плечо, и ланиты, и вся-то красотка была душистей акащш летом, прекрасней, чем ангелы зла…

Клер не удержалась – выдала себя, вскрикнув: «Ангелы зла!»

– Но, девочка, эти стихи ведь не тебе посвящены.

Клер покраснела.

– Ты предпочитаешь вот это? – Он начал напевать: Mi caballoyyo aljugar con la muette nos hicimos amigos…

– Что это значит? – спрашивает Артур.

– Мы с моим конем так долго вместе играли со смертью, что подружились. На самом деле это не так, но фраза мне нравится. Правда, девочка?

– Пей. Меньше глупостей расскажешь… Клер покраснела как рак Она открыла свой нож и начала играть с лезвием.

Они обедают. Небо заволакивают облака. Холодает.

– Пойдем в дом, – предлагает Андерс.


– О чем ты думаешь, Артур?

– О твоем деде. Он знает такое, чего не знает никто другой.

– Да. Это он показал мне физалис.

– Надо же! Признаюсь, я до безумия люблю ядовитые цветы! Наперстянка, нарцисс и так далее. И на них я не остановился!

Это говорит Андерс, он вошел через другую дверь, неся поднос с тремя чашками кофе, миской фиников и пластиковыми горшками с землей. Он указывает на горшки:

– Я не показал вам мои последние находки. Вот здесь «сосок Венеры». Этот маленький розовый куст – «бедро нимфы». А вот роза сорта «трик-мадам» в цвету – большая редкость в этом сезоне. И пиала с суданскими финиками. Вот видишь, я начал похоронных дел мастером, потом переключился на виолу-да-гамба, а закончил лепестками и фруктами. Прежде чем перейти к дегустации одуванчиковых корней снизу, из земли.

– Похоронных дел мастером? Вместе с прадедом Клер?

– Точно, я работал в мастерской по обработке мрамора, которая принадлежала моему отцу. И мне понадобилось почти шестьдесят лет, чтобы предпочесть камням цветы… Шестьдесят лет, подумать только! А ведь я рано понял что к чему. Первый мой цветочек я встретил совсем юный, сам того не зная. Это было в 1942 году, я шел по улицам Будапешта, я был четырнадцатилетним подмастерьем, я шлифовал хрустальные вазы. Я встретил нацистскую демонстрацию. Какая-то девушка, звонко выкрикивая лозунги, раздавала свою гитлеровскую газетку, ей было лет девятнадцать. Я обругал ее. Она обругала меня. Наступила война, ее сменил мир. В 1947 году я встретил на вечеринке молодую женщину, и мы без памяти влюбились друг в друга. Это была та фашистка из 1942-го. Твоя бабушка, Клер. Ариана.

Она слушала этот рассказ без удивления.

– Встретить любовь, когда кричишь о ненависти, часто ли бывает такое? Вот что я вам скажу, дети, большая любовь – это та, которая начинается во тьме, тайна, кажется, рассеивается, и вот почти что свет, ослепительный свет, но в конце концов тайна восстанавливается во всей своей неприкосновенности. Я так и не узнал, кто она, я никогда этого не узнаю, и за это я люблю ее до сих пор, клянусь всеми святыми! – теперь, когда у меня нет больше ни ее голоса, ни ее тела. Вы дети, прошли часть пути, так сделайте милость, на забуксуйте на полдороги, поняли? Летуаль, вы уже преобразили Клер, и Клер вас изменила, я это чувствую, ну так смелее! Вы когда-нибудь были на волосок от смерти, старина?

– Не помню такого.

– Ничего себе ответ. А мы с Арианой чудом избежали смерти. Сейчас расскажу. Этот дом был построен в 1683 году. Однажды утром в 1977 году наша горничная, в то время у нас еще были слуги, открыла дверь, чтобы принести нам поднос с завтраком – и бедняжка оказалась на краю пропасти. Оставались только занавеси на карнизе и лампа на электрическом проводе. Пол второго этажа обрушился. Ну так вот, в ту ночь мы не ночевали дома. Пейте кофе. И попробуйте эти груши из сада.

Они отведали фруктов.

– Удивительно! Груши из сада, при таких заморозках.

– У меня собственный метод. Я гипнотизирую деревья, и они приносят мне плоды в любое время года. В Омане люди покруче, они устраивают соревнование – чтобы победить, надо уморить дерево. – Артур бросает Клер недоверчивый взгляд. – Честное слово.

Оманцы и зверей гипнотизируют. Буцефал! Буцефал! Куда запропастился этот пес? Ну и ладно. Анубис, сегодня твоя очередь. – Лидерс открывает дверь, зовет коня, который переступает порог и входит в гостиную. – На колени, Анубис, давай.

Конь послушно подгибает ноги и ложится на бок, головой к камину. Андерс садится, скрестив ноги, рядом с его головой, прижимает ладонь к шее, суставам, крупу. Анубис лежит неподвижно, выкатив глаз. Он громко дышит, раздувая ноздри – от его дыхания взлетает зола в камине. Тогда Андерс поднимает руку совсем рядом с синим влажным глазом коня. Никакого защитного рефлекса. Круглый коричневый живот поднимается ритмично, копыта соединены, как ноги гигантского ребенка. В очаге трещит полено. По команде хозяина Анубис дергается, моргает веками. Неся грудь, как груз, конь поднимается на ноги, подковы царапают каменную плитку пола. Вот он и стоит, такой высокий и сильный, что весь дом, кажется, покоится на его холке. «Молодец, Анубис, хороший мальчик, хорошо». Андерс берет пиалу с суданскими финиками и подносит их ко рту коня, который окончательно просыпается от их запаха. Толстый язык подцепляет плоды с коричневой глянцевитой шкуркой. Зубы стукаются друг о друга, конь выплевывает косточки одну за другой обратно в пиалу.

– Почему оманцы гипнотизируют своих лошадей? Я сейчас вам расскажу. После набега если враг пускается за вами в погоню, вы просите лошадь лечь и гипнотизируете ее, чтобы она ржанием вас не выдала. И враги проходят мимо. Но вот что еще более любопытно. Если вы оставите загипнотизированную лошадь в укрытии, в тени бархана, вы точно будете знать, где найти ее при возвращении. Понюхайте-ка.

Артур наклоняется к лошадиной шкуре.

– Чем пахнет?

Артур на секунду задумался.

– Тальком…

– Совершенно верно. Запах дамы, выходящей из ванны. Это финики и соленое масло придают шкуре лошади такой аромат. Немного портит зубы, но каков запах, а? Как раз для коня в гостиной. Не хотите, чтобы я и вас загипнотизировал, доктор?

– Я подумаю.

– Как вы неправы! Пока будете размышлять, станете негипнабельны. Ну что поделаешь. До скорого, дети мои.

Легким движением Андерс подтолкнул Анубиса к двери; подковы стучат по плитке, конь выходит, хозяин вслед за ним.

* * *


Артур и Клер поднимаются на курган рука об руку. Из долины доносится смех. Спускаются они каждый по своей тропе, Клер сворачивает направо, Артур налево; они встречаются вновь у подножия кургана. Она шепчет прямо ему в губы:

– Мне нравится, когда дороги сначала разлучают нас, потом объединяют, а тебе?

В деревне, на церковной паперти, вода источника отбивает такт тишины. Они хранят молчание. Он шепнул ей, что ему надо обнять ее.

– Не говори. Сделай.

Он обнял ее. Тишину нарушает только детский крик. Артур пытается уловить смысл этих рассыпающихся слогов, но впустую. Эхо детских голосов отдается от стен и летит прямо к ним. Стайка детей вбегает на маленькую площадь. Потом приходят мужчина и женщина.

– Этот мужчина умеет позаботиться об этой женщине.

– Откуда ты знаешь?

– Сразу видно. У меня был любовник. А у него была дочь. Он все время о ней беспокоился. Я чувствовала угрозу в этой его любви к дочери. А эта женщина не чувствует угрозы.

– А если эта женщина спокойна просто потому, что они с мужчиной – одна семья? Она раздумывает несколько секунд. Нормальная семья? Она об этом не подумала.

– Ты ангел.

– Ты меня не знаешь.

– Я тебя плохо знаю. Нюанс. Ангел, которого мы плохо знаем, – это синица. Знаешь, та самая, которая летит по прямой, когда хочет избежать опасности.

– Ангелы – посланники. А я не посланница. Ты умеешь играть словами, доктор. Ты играешь и женщинами?


Они входят в дом. Их встречает залп ударов молотка, треск трещоток, звук трубы, пиццикато скрипки, гудок паровоза, визг тормозов, звук взрыва. Кадры сменяются на экране, но смотреть их некому. Андерса нигде нет.

Артур облокачивается о каминную полку напротив портрета Арианы.

– Жена Андерса… она умерла?

– Это не жена Андерса. Он так и не женился на ней.

– Но это ведь твоя бабушка?

– Это мать моей матери.

– Так она жива или нет?

– Да, жива. Во всяком случае, я так думаю.

– А эта авария на мотоцикле?

– Она не погибла. Нет, просто в один прекрасный день она уехала. Но никто не знает, где она. И Андерс говорит о ней так, как будто она умерла, а я так, как будто она уехала.

* * *


Наступил вечер. Андерс не вернулся.

– Ты отказался от его предложения. Зря ты так Он обиделся.

– Его предложения?

– Гипноз. Он не всем его предлагает. Пойду за ним. Подожди меня.

Клер поднялась в их комнату. Артур ждет. Она не возвращается. Он поднимается по каменной лестнице, идет по коридору с покосившимся полом, кривыми стенами, проваливающимся посредине потолком. Он дошел до приоткрытой двери, толкнул ясеневую панель. Разве дверь их комнаты скрипела? Нет. Удивление сменилось сердцебиением. Онвошел в комнату Андерса, где витает запах навощенного дерева. На стенах висят инструменты. Мандолина без струн, лютня с декой, разрисованной изображениями фруктов… Он подходит к окну. Плакучие ветви ивы свисают перед стеклом, как занавес Замечает открытую книгу на ночном столике На обложке свора собак лает у ног женщины, над головой которой название книги – «Геката и ее псы». Он берет томик, и на пол соскальзывает гладкая блестящая обертка от презерватива. Подносит страницу к ноздрям – веленевая бумага, разрезанная ножом, пахнет землей. Прочитывает первую фразу: «Я покинул эту землю, поклявшись никогда не возвращаться». И переходит прямо к последней: «Лицо ее исказилось, глаза позеленели, я узнал Гекату». Без сомнения, хитрость удалась – это современный писатель. Развеселившись, он подбирает презерватив, кладет его на место, накрывает книгой, чтобы ничего было не заметно, и выходит из комнаты. Шагает по коридору, толкает нужную дверь – ту, что не скрипит. И видит Клер на кровати, в буре обагренных простыней. На ней тот самый наряд, в котором они взбирались на холм, – свитер, облегающие брюки. Ноги ее босы. Он берет их в ладони – они ледяные. Он молчит. Молчит и она. Они сидят так, Артур не осушает слез, скатывающихся по бледным щекам. Она нарушает молчание, и голос ее почти такой же хриплый, как спросонья. В руке у нее включенный мобильный телефон. Артур все еще держит ее вздрагивающие ноги.

– Тебе холодно.

– Совсем не холодно.

– Тебе грустно.

– Нет, совсем нет. Я плачу от злости. Мать послала мне сообщение – она не уследила за Янусом, и он сбежал в окно. Бела так предсказуема – она уничтожает или теряет все, что ей доверишь.

– Он вернется.

– Он уже вернулся. Я плачу только из-за Белы. Она сказала, что я так же схожу с ума по кошкам, как по мужчинам.

– Что за тактичная мать.

– Не оскорбляй мою семью.

Приоткрыв влажный припухший рот, она приподнимается, обнимает его, целует. Ее слезы текут на губы Артура.

– Почему кота назвали Янусом? – шепчет он.

– Он тебя преследует, как наваждение.

С усталой улыбкой она потягивается всем телом, нашаривает карандаш и листок бумаги и рисует схему римского храма.

– Ты слышал, что говорил Андерс? Янус – это демон переходов, бог начал, хранитель врат. В мирное время двери храма закрыты. Когда начинается война, врата открываются, и бог уходит в бой. – Она сминает листок, бросает на землю, крепко обнимает Артура за шею и опрокидывается назад в притворном экстазе. – Когда приходит любовь, мой храм открыт, и там мокро. Когда приходит война, мой храм сух и закрыт.

Несколько секунд Артур молчит.

– Да, но почему Янус?

– Это мой маленький страж. Иди сюда иди. Открыто. Никто не сторожит храм.

* * *


В глубине своего храма Клер еще чувствует приношения Артура. Чтобы окончательно растворить их, а также свой гнев и соль своих слез, она погрузилась в обжигающую ванну. Как только пар рассеивается, она добавляет горячей воды. Она добавляет в ванну смесь шалфея и розы, которая рисует архипелаг маслянистых глазок на поверхности воды. Артур в комнате, он сидит на краю постели и через приоткрытую дверь следит за балетом босых ножек в ванильном свете ванной.

– Он тебя не любит. Он тобой восхищается, – бросает он.

– Кто?

– Андерс.

– Это он меня научил всему, что я знаю. Фамильные книги достались нам от него. Помнишь, у Белы? Клодель, Фолкнер, Шатобриан, Малькольм Лоури, все они здесь.

Она разражается пронзительным смехом.

– Шатобриан сделал дарственную надпись на «Загробных мемуарах» для Андерса? Мертвый, который надписывает книгу для живого?

– Что же, если у мертвого длинная рука. Или если ловкая рука у живого.

– Так, значит, все это фальшивки?

– Андерс с мертвыми практически спал. Он так любит прошлое, что переиначивает его на свой манер. Его привычка объявлять дату рождения слов действует мне на нервы. Надо сказать, теперь он еще успокоился. Когда я была маленькая, он рассказывал то же самое о предметах. Он датировал все, что попадало нам в руки. Ничто никогда не было простым и невинным. Иногда мне хотелось подарить ему ластик.

Артур входит в ванную, садится на стульчак перед ванной.

– Ластик?

– Чтобы стереть прошлое.

– Ты строга. Как-то ночью ты говорила мне о моем прошлом, которое живет в настоящем. Так же и Андерс – он человек прошлого, живущий в настоящем.

Она некоторое время молчит, выходит из воды, под ногами ее растекается лужа.

– Ты точно как он, ты видишь такие вещи, которые другие не видят.


Перед отъездом Клер поднялась причесаться и подкраситься. Она оставила открытыми все двери, и, стоя перед каминной полкой, Артур слышит, как позвякивают флакончики и косметические принадлежности. Огонь трещит, языки пламени лижут живот поленьям. Андерс сидит на кряжистом пне, поставленном перед камином. Его лодыжки, колени, бедра, кажется, вырезаны из дерева, из корней пня, лицо охристого цвета, а руки цвета крови. Он молчит. Глубоко вздыхает. И наконец начинает говорить, совсем тихо. Он хочет рассказать Артуру кое о чем. Он всегда знал, что надо выбирать женщину, у которой ясные отношения с отцом. Ее отец и мать, – признается он, – даже никогда не звали ее одним именем. Отец называл ее Арианой – второе ее имя. Артур должен забыть об Ариане и заботиться о Клер. Знает ли он, что до восьми лет у нее были светлые глаза? Ярко-голубые! Увы, сто раз увы, она его не послушалась. О да, дорогой Летуаль, она слишком много смотрела на солнце, и ее светлые глаза стали серыми. Читал ли он Ларошфуко? «На смерть, как и на солнце, нельзя смотреть прямо». Так вот, эта девочка посмела посмотреть в лицо и солнцу, и смерти. Артур озадачен.

– Солнцу. И смерти. В лицо. – Андерс не спускает с него глаз. – Она вам об этом рассказала?

– Она рассказала мне, что в детстве обожала следовать за похоронной процессией.

– Так вот, послушайте меня, доктор. Во-первых, здесь не обожают…

– Ничего, кроме Бога, или в самом крайнем случае – симфонии.

– Она преподала вам этот урок Ну так запомните его, тысяча чертей! Во-вторых, Клер была не такой, как все девчонки. В-третьих, она не ограничилась тем, что следовала за похоронными процессиям, она зашла гораздо дальше. Но я остановлюсь здесь. Пусть сама признается вам во всем остальном, если сочтет нужным. Не принуждайте ее. Иначе, поверьте мне, она заставит вас поплатиться за это. Знаете, что произошло в 1667 году? Примерно в ту эпоху появилось выражение «наводить тень на плетень»… Если на душе у Клер становится пасмурно – тень наступает так же быстро, как туча закрывает солнце в ветреный день.

– Да, стремительностью она похожа на синицу.

– Моя внучка непростая птица. Я бы скорее сравнил ее с птицей хищной. С ястребом-перепелятником например. Великолепный черно-белый хищник. Самка больше самца. Я это говорю не для того, чтобы бросить на вас тень.

– Кстати о тени… мне неловко.

– И почему же, позвольте спросить?

– Из-за сеанса гипноза.

– Не берите в голову. Вот, держите.

Андерс протянул Артуру сверток в газетной бумаге. Он развернул бумагу, узнал обложку, свору собак у ног женщины, веленевую бумагу, пахнущую влажной землей. Он бросил на Андерса вопросительный взгляд, тот ему подмигнул. Клер появилась на каменной лестнице в серой замшевой куртке. Андерс поднялся и свел ее вниз за руку. У нее на один пакет больше, чем по дороге сюда, – большой сверток ткани, завязанный веревкой.

– Вот ты и в городских доспехах. Ну и нагружена же ты.

– Я позаимствовала у тебя пару простыней. В Париже мне их не хватает.

– А, льняные простыни Арианы. Дорогой Летуаль, вот видите, этот дом хранят трое святых Святой Пакет, Святая Веревка и Святой Удирай.


Когда они прибыли на вокзал, погода изменилась, сгустились тучи, облаков становилось все больше. Поезд медленно едет вдоль перрона, гоня перед собой волну горячего воздуха, которая поднимает вихрь бумажных салфеток, окурков и пыли. И вдруг дождь стеной. Артур хочет укрыться. Клер сжимает его руку. «Подожди. Обними меня крепко», – шепчет она. Они вжались друг в друга, словно ища защиты. Вокруг идет дождь, но на них не падает ни капли. Под их ногами асфальт остается сухим. Не веря своим глазам, Артур хочет поднять голову, посмотреть, что над головой. Клер не дает ему это сделать. «Пожалуйста. Не двигайся. Не думай».


В ночном купе Клер заняла верхнюю полку, Артур среднюю. Тот, кто лежит на нижней полке, читает, лежа на спине, при ночнике. Клер держит Артура за руку. Ее пальцы разжимаются – она заснула. Ценой нескольких акробатических трюков Артур присоединяется к ней. Целует неподвижные руки, гладит забывшиеся плечи, будит спящий живот. Поезд покачивается от их игр. Человек на нижней полке не спит. Взгляд его покидает книгу. Оседлавшая Артура Клер нагибается и шепчет ему на ухо: «У того парня глаза открыты, мне это нравится».

Она вскидывает голову, позволяя любоваться своими африканскими губами, приоткрытыми от наслаждения, обоим мужчинам – тому, кто целует их, и тому, кто смотрит.


Утро. Они в Париже. Они пришли к нему домой. Она бросается к окну, открывает его и высовывается, грудью на подоконнике, балансируя на одной ноге, в позе детства.

– У тебя слишком темно, тебе не хочется переселиться куда-нибудь в другое место? Переехать? Я и здесь не чувствую себя дома. Вот именно, перемена будет незаметна.

– Я подумаю.

– Скорей! Мне больше не хочется оставаться у тебя. Уйдем. Возьми с собой вещи. Мама вернула Януса ко мне. Мне надо его видеть.


Они у нее. Артур моет руки в ванной, Янус подпрыгивает и слизывает каплю воды с крана. В кухне Артур берет яблоко. Янус сидит на холодильнике. Артур выходит из кухни. Усаживается на пуф за корейским столиком привстает, зажигает торшер, снова собирается сесть. Но замирает, не успев усесться, с выключателем в руке. Янус уже занял его место.

* * *


Клер спит, на подушке ее профиль. Шерсть священного бирманского кота, цвета облака, смешивается с черными, как тушь, волосами. Они спят, и сон их неотличим в том, что Артуру не слышно дыхание ни того, ни другой. В полудреме он видит полусон: возвращение поездом, тетрадь поцелуев, он ищет номер телефона Клер, но появляются два других номера – его приемной и его квартиры. Он наклоняется, касается страницы ресницами, прижимает губы к отпечаткам поцелуев, тетрадь тяжелеет, твердеет и превращается в каменную плиту. Поцелуи и числа стираются. Остаются три цифры – арифметическая операция. Они уже не на странице: рука чертит их в пустоте: 1 + 1 = 0.


Глава 8


Артур больше не живет у себя. Клер отвела ему ящик в ванной комнате и сундук в гостиной, где они спят. Никогда еще они не были настолько близки, но уже наступила их первая разлука. Его шорты, носки, галстуки, ремни, рубашки живут отдельно, хотя вся эта популяция белья и аксессуаров могла бы поместиться в комоде, обнимаясь с трусиками и бюстгальтерами Клер. Он одевался бы неловкими спросонья движениями, пряжка ремня цеплялась бы за эти кружева и крючочки. Так их кожа соприкоснулась бы в отсутствие их тел. Через посредника.

Вечером они распивают бутылку вина с пикантным ароматом ежевики – так сказала она. Она не выбрасывает пустые бутылки, а расставляет их на каминной полке и в каждую ставит лилию. Ночью его атакуют свет и шум. Окна голые, без занавесок и ставней, и фонарь отбрасывает на потолок охристую решетку. Стены пропускают все звуки: шаги, раскатывающиеся монетки, щелканье выключателей, ритмичный скрип пружинного матраца, грохот водопада в канализации, голоса в трубе камина.

Он постоянно зябнет. Крыша Клер еще не отремонтирована, черный брезент бьет по деревянной крепи. А пока они спят в гостиной, на раскладном диване, одолженном матерью. Но холод просачивается под дверью. Клер не обращает внимания на перепады температур и никогда не кутается – на складном диване Белы граница между закрытым и раскрытым, холодом и теплом, четко определена. Он присвоил себе сторону поближе к радиатору. Она засыпает, свернувшись калачиком и прижавшись к нему, и он пользуется двумя источниками тепла – естественным и искусственным. Затем во сне она отдаляется от него, и покинутая половина его тела стынет. Когда он пытается придвинуться, она его отталкивает. Во сне Клер ожесточенно защищается. Наполовину проснувшись, растянувшись на спине, он чувствует какое-то равномерное, ритмичное шевеление на животе. Одеяло словно колеблют волны. В хлопковых волнах появляется пещера. К его груди ползет горячий меховой комочек Раскосые кошачьи глаза внимательно наблюдают за ним.

Иногда по утрам Артур и Клер работают за длинным узким столом бок о бок Отопление включено, он устраивается поближе к батарее. Карточки пациентов и заметки для статьи сменяют друг друга на экране его ноутбука. Она с безупречно прямой спиной сидит перед своим и изучает графики. Они стучат по клавиатурам в унисон. При малейшем движении их колени соприкасаются. Артуру так и хочется заглянуть на экран Клер. Она поправляет экран, поворачивая его к солнцу. Он ослеплен.

– Как мне нравится, – восклицает обработать вдвоем за одним столом. Это в первый раз.

Порыв откровенности неосторожен. Клер хватает его за волосы, наклоняется и шепчет ему на ухо.

– Мне нравится быть рядом с тобой, но я отойду. Когда мы оба стучим по клавишам, мне трудно сосредоточиться.

Она поднимается, берет ноутбук под мышку. Он останавливает ее, целует ее руки. Она ускользает, и он слышит, как она усаживается и вновь принимается за работу. На расстоянии. Он снова хочет сесть, но его место уже занял Янус. Артур мягко отодвигает его, садится, вновь берется за работу. Янус вспрыгивает на стол, ложится на бумагу и тихо ворчит. «Тихо, Янус». Бирманец рычит громче, выбрасывает вперед лапу, цепляется когтем за джемпер Артура, тот хватает его за шиворот и сбрасывает на пол. Разъяренный Янус вцепляется ему в голень. Артур опускает экран монитора и трясет ногой, чтобы освободиться от меховой пиявки.

– Да, мы с тобой любим одну и ту же женщину, парень. Пора тебе с этим смириться.

Янус начинает отступление к комнате, в которой сидит Клер, но потом прячется в гардеробной.

– Что происходит, господа? – спрашивает их любовница и хозяйка из соседней комнаты.

Артур поворачивается к вазе с лилиями. Они полностью распустились, ни один рот о четырех белых губах не остался закрытым. Он вынимает одну из букета, останавливается на пороге, сгибается, приближается к ней по-крабьи, боком, изображая Квазимодо.

Просто территориальные разногласия между мной и Янусом, хозяйка, – бормочет он. – Что вы делаете, хозяйка?

– Занимаюсь своими пациентами, господин шпион. У них жар.

– Твои пациенты? Жар?

– Да.

Она держит двумя пальцами график – ряд белых и черных столбцов образует изгибающуюся линию.

– Что это такое?

– Курс золотых приисков. Кривая температуры. Когда у моих пациентов поднимается температура, я получаю деньги.

– Ты играешь на бирже?

– Нет, я сказала только, что получаю деньги. Биржа – это общая масса желаний. Этот график отображает желания толпы.

– Откуда ты знаешь?

– Эти столбики называются японскими подсвечниками. Они передают состояние духа покупателей и продавцов. Они были изобретены в XVII веке, чтобы предусмотреть изменения цен на рис. В Осаке куртаж при торговле рисом был столь прибылен, что рис служил валютой. Торговцы, которые манипулировали курсом, отправлялись в изгнание, их детей казнили. И тогда в язык торговли вошли слова войны. Вот видишь, на моих подсвечниках цифры, и все они носят военные названия: «атаки вечерняя и утренняя», «три наступающих воина», «могильные камни». Их изобретателя звали Хомма. Его семья владела обширными рисовыми полями. Наблюдатели, стоящие на крышах, сигналами передавали ему цены, которые существовали на рынках области. Твой медицинский термометр измеряет только температуру настоящего. Андерс остановился на температуре прошлого. Мои японские подсвечники предсказывают грядущую лихорадку. Видишь эти цифры? Черный подсвечник возвещает понижение, белый подсвечник – повышение. Мне остается понять, что возьмет верх. Сегодня утром график нарисовал мне так называемую Прекрасную стрекозу додзи, черный высокий крест. Сигнал нерешительности. Может произойти что угодно – и понижение, и повышение. Сегодня рынок золота начнет с повышения, но покупатели будут бояться давать слишком высокую, слишком дорогую цену, а те, то уже купил дешевле, пожелают защитить свою прибыль, перепродавая. Жадность подпитывает повышение. А страх дает сигнал понижению. Движущие силы рынка – опасение и желание. Понимаешь, Биржа – это жизнь.

– Это твоя профессия?

– Нет, это позволяет мне иногда покупать драгоценности, путешествовать.

– Моя гейша, – шепчет он ей.

– Невежа! Сам ты гейко.

– Что?

– Первыми гейшами, о мой прекрасный Артур, были мужчины, гейко, которые сопровождали высокопоставленных дам. Гейши появились позднее. Вот видишь, в Японии мужчины начали отдавать свое тело внаем раньше, чем женщины. Тебе придется вымолить прощение за эту историческую ошибку.

Янус проходит через гостиную. Он несет в зубах Карагеза, паяца из раскрашенного картона.


На следующий день после этого разговора Артур, чтобы вымолить прощение за неучтивость, сдержал свое давнее обещание и принес громадный чемодан, куда была сложена вся одежда, которую он выбирал для незнакомки. Он выдвигает чемодан на середину гостиной, открывает, показывает свою добычу – кружевное белье в пакетиках шелковой бумаги, несколько пар высоких сапог, мягких, как перчатки, ботиночки с каблуком в стиле XVIII века, бальные туфельки с двойной перемычкой, сетка для волос, украшенная камелией из тафты, и сотня других сокровищ. Он принес ей свои тайны. Незнакомкой была она. Двумя пальцами она берет бретельку корсета, приподнимает его, вертит кружевной корсет перед его глазами, отпускает.

– Благодарю тебя. Эти секреты не для меня. Если ты мне их предлагаешь, то, как я полагаю, в обмен на мои собственные. Придется тебе найти что-нибудь другое.

– Чего ты хочешь?

А ты не догадываешься? У меня есть идея. Потерпи.

Она обнимает его, целует и умоляет все выбросить.


Клер отказывается ночевать где-либо кроме своей квартиры. Она больше никогда не хочет спать в постели, где до нее спали другие женщины. Артур начинает переговоры. Он-то, со своей стороны, вполне согласен спать там, где до него ночевали другие. Она перебивает его: после перса он первый мужчина, который спал в ее постели. И подчеркивает: первый, кто лег в эту постель, и встал с нее желанным. «Лег на складной диван твоей матери», – иронизирует он. «Не важно, – гнет свое она, – ведь ты не с Белой спишь, а со мной».

Много сил забирают у Артура жизнь на два дома, зябкие ночи и знойные ласки. По утрам, когда он просыпается, Клер еще спит. Когда он готов уходить, она уже перед экраном ноутбука. По вечерам, когда он возвращается, она рисует графики. Однажды вечером Клер открыла ежедневник, выхватив карандаш из держателя, как стрелу из колчана. Какие вечера он посвятит ей в этом месяце? Он рассмеялся, что было неосмотрительно.

– Мы уже миновали этап записей в ежедневнике. Разве тебе не хочется сюрпризов?

– Мне нужна также уверенность. Я хочу знать, когда ты свободен.

– Все время.

– Это первая твоя ложь.

– Ты согласилась проводить ночи с вруном? Ты меня удивляешь.

– Я могу и сильнее тебя удивить.

– В нашей жизни мы всегда двигаемся только вперед.

– Какой ты зануда!

– Не кричи. Ты испортишь себе голос. Будь осторожна, он еще не окреп.

– Оставь в покое мой голос! Я делаю что хочу. Да и не мой это голос на самом деле.

– Не твой голос? Это тот самый голос, о котором ты меня попросила. Зря ты его обижаешь. Тебе лучше его полюбить.

– Сердцу не прикажешь.

– Тебе не нравится твой голос? Правда? Значит, ты не любишь меня. Между нами все кончено.

– Если уйдешь, можешь не возвращаться.


Спускаясь с лестницы, Артур встречает толстяка с сальными волосами, который задерживает его своими разглагольствованиями. К нему пришла бригада мусорщиков.

– Я хранил у себя все пакеты с отходами, из соображений гигиены, вы понимаете. Первый мешок не вынес, потому что опаздывал. Второй, честно говоря, поленился. А потом перестал их замечать, и они накапливались в кухне… Эти твари не очень шумели. Ночью, когда спишь, ведь ничего не слышно… А вы их слышите?

– Кого?

– Крыс. Ну так вот, они просто взяли и все унесли. Все.

– Кто?

– Мусорщики. Если бы вы знали, как стало пусто в кухне.


Летуаль переселился обратно в свою квартиру. Стены холодны, все застыло, как стоячая вода, неподвижность которой уже много дней ничто не нарушало. Звонок телефона встревожил застоявшийся воздух. Конечно же, это она. Он выжидает несколько гудков, затем снимает трубку. Он молчит, и она молчит. Клер принадлежит к тому виду лгуний, которые уверены, что говорят правду. Артур из тех, кто, даже говоря правду, боится солгать. Они созданы друг для друга. В эту минуту, перед лицом своей первой ссоры, вдалеке друг от друга, они молчат из страха совершить непоправимое в самом начале совместного существования.

– Рынок ласк падает.

– И правда, спроса больше нет, – отвечает он.

– Осталось ли еще предложение? Где-то, наверное, зажглась вечерняя звезда с очень высокой тенью. Чем выше тень, тем круче падение. Это крах.

Ему так хочется заключить эту взаимоневыгодную сделку, вновь обрести тайну. Он ставит все на кон, чтобы все выиграть. Он не хочет войны. Он хочет мира.

– Значит, хочешь мириться. Эта фраза на тебя похожа. В ней есть только ты, а мне нет места. Ты знаешь, женщины хотят слов, но они желают и того, что со словами сочетается. Медлительность мне, пожалуй, нравится, но я также люблю мужчин, которые действуют, завоевывают меня, не дают мне отдыха. Ты же просто уходишь.

– Иногда я задаюсь вопросом: кто ты, Клер?

– Кто я? Тебе надо это знать, чтобы меня любить? Не спеши так Когда люди узнают, кто я, они перестают меня любить.

– Почему?

– Ты что, забыл? Меня боятся. Послушай…

До примирения она ставит ему условие: неделя карантина. Ровно семь дней и семь ночей. Артур повторяет этот обратный отсчет: семь дней и семь ночей.

– Это игра?

– Нет, я больше не играю в игры, я живая женщина, которая не хочет больше страдать, а если я ошиблась – что же, тем хуже.

* * *


Клер – живая женщина, которая боится заблудиться, а Артур, измучившись за три дня и три ночи карантина, страшится, что ее потерял. Лишенный ее голоса, он надеялся на ее звонок, боролся с собой, чтобы не набрать ее номер, разрываясь между желанием неповиновения, волей доказать ей, что ожидание не выше его сил, и желанием, сводящим мышцы лица. Он поселился в своей квартире, но не живет в ней, а проводит лишь краткие мучительные ночи, его словно относит неровная волна.

Он сдал кабриолет в гараж, запах бензина никуда не делся, нужной запчасти нет. Он убрал велосипед. Он стал ходить пешком, отваживаясь делать крюк через квартал Клер, рассчитывает маршруты, как влюбленный, надеется и боится, что встретится с ней. Это была бы авария из-за слишком медленной езды, большая редкость. Против ожиданий, произошла именно такая встреча. На ветреной террасе, где ему, столь чувствительному к холоду, не следовало садиться, ему предстало видение. Это ледяное зрелище положило конец его карантину. Это не встреча, это один из трюков страсти, которые облегчают страдания и за которые приходится дорого платить. Это не Клер, а ее «Триумф». Мотоцикл грациозно клонится на подпорку, бросая вызов гравитации, но его хозяйки нигде не видно. Артур поднимается и подходит к мотоциклу так близко, что мог бы вскочить на него, нажать на стартер, набрать скорость, свесив вниз ногу в высоком ботинке. Он оседлал мотоцикл, заняв на сиденье отведенное ему место пассажира, на задней подушке. В этом положении, ни стоя, ни сидя, он ждет посреди треугольной площади, под каштаном, под ветром Любой звук разговора, еле слышное цоканье женских каблучков – и кровь стынет в его жилах. Его задевает сумочка – он напрягается всем телом. Женщина, удаляющаяся под руку с подругой, прыскает от смеха. Проходит время, он не считает его, проходят люди, но ничего не происходит. Истомленный этой пустотой, он встает с мотоцикла, погладив его на прощание. Он уходит. Но сомнение остается. Действительно ли это был «Триумф» Клер?

Она проявила точность в окончании карантина. Он нашел письмо в своем кабинете. Он узнал почерк. Она назначила ему свидание на тот же вечер. В «Оксиринке». Он пойдет туда, не зная, что это такое. Он останавливает такси, автомобиль касается его колен, но водитель его как бы не замечает. Он стучит в стекло второй машины. Движением подбородка шофер – женщина – осведомилась, что от нее хотят. Артур показывает ей: опустите стекло. Она неохотно повинуется.

– Вы свободны?

– Не знаю. Вам куда надо? – цедит она сквозь зубы, вцепившись в руль обеими руками, с недоверчивым видом.

– В «Оксиринк».

– Это где?

– Я не знаю адреса.

– А я что, знаю? Еще один кабак для придурков. – Она говорит в рацию: – Папа Джо, ты знаешь этот, как его, Окси… Окси – как там дальше?

– Ринк О-кси-ринк, – повторяет Артур по слогам.

– Ладно, ладно, я не глухая. Да, «Оксиринк» – так клиент говорит. «Аквариум», Трокадеро? Папа Джо, он же закрыт! Уже пятнадцать лет как закрыт.

– Ничего подобного! – воскликнул Артур.

– Дорогой мой, я с папой Джо разговариваю, а он Париж только что на коленях не качал. Мы же для вас и стараемся – если будете перебивать, как мы попадем в ваш Окси-как-его-там? Нет, папа Джо, в «Аквариум» я ходила еще девчонкой. Застекленные потолки, электрические скаты, морские коньки, морские свиньи. Однажды я прочла в газете, что все рыбы разом передохли. В последний раз, когда я проезжала мимо, вход был замурован. Ну да, замурован, шеф. В заборе проделали дыру наркоманы. Я специально туда залезла посмотреть. Вместо устриц везде валяются шприцы, ну да, шеф, можешь мне поверить. Я же говорю, закрыто. Папа Джо, да не сержусь я, ну ладно, целую. Да, сама разберусь с клиентом, пока. Ладно уж, месье, мне не трудно, подвезу в память о далеком детстве. Садитесь.

Артур дергает ручку запертой двери.

– Э, минуту! Так торопитесь туда, где все мы будем, молодой человек?

По дороге в машине вопит радиостанция FM.


«Ты сеешь повсюду ненависть, выходишь сухим из воды, ты заметаешь все следы, но родная земля под ногами не прочная. Не замечая страданий других, ты привлекаешь своей порочностью. Можешь получить все золото мира, но, скорее всего, лишь железо оков. Ты сеешь семена сорняков, чтобы цветы зла сорвать. Все, что ты сделал другим, пойдет за тобой следом, а во мне камень сердец не отзовется бредом».


Группа дает интервью в прямом эфире. «Принцесса Агнес, господин Тэпа, на кого вы держите зло?» – «Ни на кого. Я, принцесса Агнес, постоянно, неутомимо борюсь со злом словами».

– Нехилая программа! – восклицает таксистка и в знак одобрения трижды пронзительно сигналит.


Они холодно поцеловались.

– Добрый вечер, Клер.

– Вы опаздываете.

– Ты говоришь мне «вы»?

– Я злопамятная.

– Злопамятность – пустая трата энергии.

Она не отвечает. Она выбрала столик в углу. Им подают ужин. Зал «Оксиринка» облицован каменными плитами; голоса оттеняет эхо легкого звона вилки о тарелку и шагов официантов, многочисленных для столь малолюдного заведения. Рыбы в своей стеклянной тюрьме демонстрируют посетителям чешую и плавники. Клер в блузке цвета лютика смакует три ломтика сырого бело-розового палтуса. Она открыла лезвие своего ножа с ручкой из железного дерева и аккуратно отрезает маленькие кусочки рыбы, отделяет их, накалывает на лезвие. При каждом глотке Артур украдкой следит за тем, как ее блестящий язык касается мясистых накрашенных губ. Мурена в мелких желтых пятнышках, с морщинистой шкурой и выпуклыми глазами висит за стеклом аквариума. Ее открытая пасть вровень со щекой Артура.

Вы, похоже, ее заинтересовали. Мне случалось общаться с муренами. Вы знаете, как от них защищаться? Если они показались поблизости, надо подплыть к своему спутнику и уцепиться за него спиной к спине. Мурены станут плавать вокруг вас. А потом – одно из двух – или они не обратят на вас внимания, или сожрут.

Мурена круто поворачивается, хвост ее бьет о стекло.

– Свойство хищников – нападать внезапно.

– Свойство фониатров – нападать на пациенток.

Артур оглядывается вокруг. Ни один из присутствующих не застыл, ни один рот не перестал жевать, ни одно лицо не расплылось в насмешливой улыбке – ведь, хотя другие столы и накрыты, тарелки чисты, вилки и ножи неподвижны, бокалы и стулья пусты.

– Прошу тебя. Может, не надо?

– Скольких пациенток вы подвергли такому лечению?

– За что ты меня оскорбляешь?

– Это не оскорбление. Это любопытство. Так сколько их перебывало в вашей постели?

– Ни одной.

– Врете.

– Ни одной. Слушай. Ты думаешь, твой голос тебе не принадлежит. Ты не можешь так говорить. Этот голос твой – он твой больше, чем ты можешь себе представить. Он сделает из тебя ту женщину, которой ты хочешь быть.

– Что вы знаете о моих желаниях?

Не сводя с нее глаз, он достает бутылку из ведерка, струится ледяная вода, он наклоняет бутылку, горлышко звякает о бокал.

– Андерс всегда говорил мне, что касаться бутылкой краев бокала неэлегантно. Андерс может все сделать эротичным – это удивительно, но и утомительно. Послушайте. Давайте будем друзьями.

– А еще?

– Мы снова вернемся к тому, от чего нам никогда не следовало отступать. К дружбе.

Артур выпивает глоток вина, держит бокал на уровне лица. Прозрачные стенки бокала искажают форму глаз Клер. Он глотает, стараясь сохранить спокойствие, кадык его вздрагивает, он выжидает, затем начинает говорить, словно бросается в ледяную воду.

– Что остается мужчине, который хочет женщину, если она предлагает ему лишь дружбу? Сделать ставку на сексуальный голод? Бесполезно. От нехватки секса женщины не сдаются, а только ожесточаются. Сыграть в ее игру и ухаживать за ней, несмотря ни на что? Понадобятся крепкие нервы, чтобы сдерживать себя и наступить на горло своему самолюбию. Остается хитрость. Принять правила товарищества, постепенно внушить ей тоску по любви – той любви, которую она решила превратить в дружбу.

Она посмеивается над этим проявлением мужской проницательности.

Не знала, что вы так подкованы в этом вопросе. С вами мне подобные уловки не требуются.

– Кому же ты их предназначаешь?

– Тем, кто обязуется за них заплатить. Но довольно об этом. Мне нравится ходить в кино на полуночный сеанс. Сегодня идет «Мертвец» в кинотеатре «Макс Линдер». Я уже видела этот фильм, мне хотелось бы посмотреть его еще раз с вами. Вы составите мне компанию. Ваша карета с вами?

– Нет. Деталь все еще не нашлась.

– Тогда в седло!


Убийца спрыгивает с коня и идет вперед. Его шпоры звякают в ритме шагов – две трещотки гремучей змеи. Закинув на подлокотник кресла ноги в высоких сапогах тонкой кожи, уткнувшись локтем в ребра Артура, немного стеснив его дыхание (но он наслаждается этим, так как, ввиду очевидного отсутствия сопротивления, он просунул руку в расстегнутый ворот рубашки, положив ладонь на грудь), Клер следит за диалогом двух наемных убийц, которые боятся своего сообщника. «Ты знаешь про Кола Уилсона? – А то. Он живая легенда. – Он трахнул своих родителей. – Что? – Отца. Мать. Своих родителей, обоих Он их трахнул. А потом он их убил, зажарил и съел. У него нет совести. Для него нас обоих ночью зарезать – все равно что прогуляться». Клер слушает, как зачарованная, не пропуская ни слова. Артур видит сменяющие друг друга лунные моментальные снимки ее профиля непокорной пряди, вздернутого носика, освещенных танцующим светом экрана. Сухой треск выстрелов – он подпрыгивает. Оставшись один перед костром, убийца-каннибал с нехорошей ухмылкой гложет поджаренную человеческую лопатку. Клер склоняется к его уху. «Мы с тобой друзья, и твоя рука на моей груди. Вот это мне нравится».


Они вскакивают на «Триумф». На углу улиц Галанд и Труа-Порт Клер останавливается перед освещенной витриной. На деревянном помосте под лучом прожектора сверкает деревянный макет традиционного японского дома, одноэтажного, простого, где вместо дверей и окон ширмы. Такой дом по ней – без барьеров между внешним и внутренним. Артур говорит в ее каску: «Наш дом мог бы быть похож на этот».

Она не отвечает и снова стартует. Широкий вираж на последних метрах, отделяющих их от двери подъезда Артура. Она спускает ноги на землю, поднимает забрало. Он наклоняется, чтобы поцеловать ее, но, прежде чем коснуться ее губ, натыкается на край шлема.

– Не хочешь снять? – шепчет он.

– Карантин снят. Мы друзья, чего еще ты хочешь? У тебя больше нет всех прав, но одно все же осталось.

– Какое?

– Не слушаться меня.

Ее улыбка беззащитна, она обезоруживает, она подстегивает его скрытым вызовом. Она любит, чтобы ее принуждали. Это открытие ранит его. Неужели она читает мысли? Вызывающая улыбка превращается в ироническую мину.

Ночью он принимает это предложение неповиновения и звонит ей. Три часа ночи. Он ее разбудил. Прежде чем бросить трубку, она шепчет хриплым голосом слова, обращенные ни к кому, в заспанном голосе недоверие: «Значит, ты правда будешь моим другом?» Он просит ее повторить. Она шепчет, что не может разговаривать, у нее ночует мама, завтра с утра они приступят к покраске отремонтированной спальни.


Они готовы заключить временное перемирие. Клер готовится подчинить себеАртура. Чтобы возобновить связь, он готовится к этой жертве. Так он собирается получить то, чего желает. Таковы некоторые дары.

Он вернулся к ней. Она его вызвала. Они заняли свои ритуальные места по обе стороны корейского столика для письма, Артур – словно выздоравливающий после тяжелой болезни, с руками на бедрах, под внимательным взглядом Клер, сидящей на пятках на полу. На подносе из вишневого дерева – коробка для обуви с надписью «Немврод» без упаковки и ленты. Она кивает головой. Он поднимает крышку и видит собственное лицо, белое и неподвижное. Запускает руки в коробку и вынимает маску.

– Косметическая маска из Канкаль! Ты сохранила мой отпечаток. Скажи честно, для тебя я жив или мертв?

– Не знаю, о чем ты говоришь. Когда я была маленькая, Бела хотела, чтобы я стала врачом. Я всегда интересовалась анатомией. Я любила скульптуру и некоторое время работала натурщицей. Зарабатывала недостаточно, и мне надоело отдавать внаем собственное тело. Но я освоила технику муляжа. Я сделала несколько масок для друзей. Прижизненных.

– В том числе маску Дорати.

– Нет, его маску я делала после смерти. Но он был мой друг, настоящий друг. Ему нравился мой голос. Ну что, как тебе маска? Что ты с ней будешь делать?

– Прикреплю к спинке своего кресла. Она будет принимать пациентов вместо меня, когда мне надоест.

– Для этого лучше сделать все тело.

– Тебе так нравится мое тело, что ты хочешь подарить мне второе?

– Это ведь знак дружбы, не правда ли? В минуты, когда на твое тело давит вес гипса или бронзы, ты чувствуешь его как никогда. Не хочешь? Знаешь, палец из плоти и кости не весит ничего. Бронзовый палец – совсем другое дело.

Он не спешит отвечать. Он раздумывает.

– Ну что? Муляж твоего тела? Как тебе такая идея?

– Я знаю, что не надо давать хода желанию, надо сдерживать слова, чтобы придать больше силы чувствам, но если карантин снят и раз ты снова говоришь мне «ты», я не могу не сказать, что нам нужна крыша над головой. А после этого все будет возможно.

Против всех ожиданий она согласилась. Он готов держать пари, что в их общем доме она перестанет от него ускользать. Она готова поспорить, что в их общем доме он пойдет на это испытание – позволит снять муляж своего тела.

* * *


Они осматривают разные квартиры. И вот наконец выбор сделан. Это квартира с двумя ванными. Или, скорее, две квартиры, которые скоро сольются в одну. Чтобы объединить их, достаточно снести стену. Домовладелец Воларслен, плутоватый тип, заканчивающий каждую фразу хихиканьем и пахнущий хлоркой, обещал обо всем позаботиться: строительные работы займут всего один день, пыли будет совсем немного, не успеете даже раскашляться. А пока можно наслаждаться прекрасным видом на колокольню собора. Чтобы переходить из одной квартиры в другую, пока что придется выходить на лестничную клетку. Несмотря на эту разделяющую стену, помещение достаточно велико, ведь они будут там вдвоем. Нет, втроем, поправила она. Она сразу же выбрала себе ванную комнату – ту что находится в квартире номер один. Другая ванная, та, что в квартире номер два, достанется мужчинам.

– Мужчинам? – переспрашивает Артур, делая вид, что это его забавляет.

– Да, тебе и Янусу. Ему как хищнику привычнее прихорашиваться рядом с проточной водой.

Эта деталь из жизни животных наводит его на размышления о том, что жизнь под одной крышей будет не совсем такая, о которой ему мечталось.

* * *


Накануне переезда, к которому Артур готовился как к прыжку в пропасть, он получает поздравления Сибиллы. Его партнерша проявляет радость, но не проницательность.

– В субботу я не приму ни одного пациента, – категорично заявляет он.

Она сдержанно умалчивает о том, что он потерял голову – у него ведь никогда не бывает консультаций по субботам, – и довольствуется тем, что прощается:

– До вторника.

– Нет. До понедельника.

– Возьми отгул и в понедельник тоже. По-моему, он тебе понадобится.

– Что ты делаешь с моей совестью?

– Я о ней позабочусь.

– Присмотришь тут за всем?

– Можешь спокойно взять два выходных.

– Ну, пока, Сибилла.

В субботу вечером Артур и Клер собрались поужинать вместе. Он весьма уверен в себе и весел, охвачен головокружением от успеха и предоставляет ей выбор ресторана. Она позабыла название ресторана, где она как-то ужинала, и наконец звонит тому, кто ее туда приглашал. Артур слышит, как она разговаривает с этим мужчиной по имени Ален. Как называется место, где они в последний раз обедали? Кажется, Ален решил выменять ответ на свидание. Задача осуществима, если проявить терпение. Она успокаивающе подмигивает Артуру. На последний вопрос Алена она отвечает: «С мужчиной моей мечты». Произнося эти последние слова, она прижимает указательный палец в перчатке к губам Артура. «За мной, я отвезу тебя туда».


За столом она раскладывает свой нож и пользуется им. Теперь, когда они вместе на всю жизнь, она хотела бы подобрать ему подходящее имя. Разве имя Артур не подходящее?

– Артур? Почему бы и нет, но я предпочитаю называть тебя именем, предназначенным только для тебя и меня.

Она говорит это без нежности, с точностью и беспристрастностью, с которыми он сам сообщает пациентке не слишком приятную новость.

– Когда ты говоришь со мной вот так, у меня такое чувство, что ты моя жена, и это меня удивляет.

Она, кажется, удивлена и польщена, но сразу же меняет тему разговора.

– Ах да, я тебе не сказала. Я нашла новую смесь для муляжа на основе мраморного порошка. Результат будет превосходен.

Он признается, что не может отделаться от неприятного предчувствия. Он боится, что кожа его будет замурована. Простодушно и сурово она спрашивает, уж не собрался ли он нарушить слово. Он пытается успокоить ее ласковым прикосновением – не вовремя: она уклоняется. У нее круги под глазами, она жалуется на тошноту, боли внизу живота. Он не понимает этих женских сигналов. Он человек достаточно знающий, но не ясновидящий. Он признается ей, что ему все время хочется до нее дотронуться, что он не может больше прожить и дня без прикосновения к ее коже. «Тем лучше», – шепчет она. Она сворачивает направо, он налево. В воскресенье они не видятся. В этот день они собирают вещи. Ночь с воскресенья на понедельник длится как северные летние ночи, когда небо не темнеет, но до утра сохраняет жемчужное сияние света и теней. Все время переходя границу между бодрствованием и сном, тело Артура электризуется и насыщается снами. Когда настает пора вставать, он вспоминает об одной тени, которая рисовалась на потолке в последнем из его снов – сне о гробе-пароме или чем-то подобном. Он читает наизусть: «Свет ярок, окно ослепляет. Ты перед чемоданом-кабиной, я внутри. Дверь захлопывается, ее забивают гвоздями. Это гроб? Нет, отвечает моряк, это корзина для того, чтобы переплыть воды, не утонув».


Глава 9


С пятницы (когда он передал свою совесть на хранение Сибилле) до воскресного вечера он плыл по масляному морю. Это время было испытанием для его терпения. И в понедельник, который наконец наступил, Артур изнемогает от нетерпения и усталости. Но он ошибся в направлении движения волн: наступил не прилив, а отлив.

Его квартира уменьшилась вдвое. Вместо стен – штабеля картонных коробок, пропитывающие воздух кислым маслянистым запахом. В восемь часов двенадцать минут в дверь звонит бригада грузчиков. Они забирают все вещи; им еще предстоит зайти к Клер. Он позвонил ей, выждал два гудка, но передумал. Он слишком взволнован, чтобы с ней говорить. Он смотрит на часы. В десять часов сорок три минуты он отдает ключи консьержке. В десять часов сорок девять минут грузовик трогается с места, Артур едет следом в такси. В одиннадцать часов двадцать восемь минут они у дома Клер. Створки ворот открыты настежь, так же как и двери подъезда. Лифт снова сломан, он бежит по лестнице через четыре ступеньки. На третьем этаже натыкается на толстяка, который тащит три пакета с мусором. Перед дверью Клер он считает до тридцати, чтобы дать сердцу время успокоиться, нажимает на кнопку звонка, ждет, считает до десяти, звонит еще раз. Вполголоса просит: «Клер, открой нам, пожалуйста». Это «нам» необходимо? Оно более весомо, чем простое «я»? Ответа нет. В висках бьется пульс, он спускается на два этажа. Толстяка больше нигде не видно. Он сбегает на первый этаж, выходит из подъезда. Внезапно для самого себя он поднимает голову, вглядываясь вдаль через подворотню, и вполголоса произносит адрес. Он снова бросается на лестницу, оказывается на шестом этаже, звонит в дверь к толстяку, тот открывает. Из квартиры вылетели три зеленые с золотом мухи и закружили над головой Артура, отшатнувшегося от тяжелого запаха. Нет, толстяк не видел Клер. Грузчики переминаются с ноги на ногу.

– Нам точно сюда?

– Сюда.

– И что, закрыто?

– Закрыто.

Он звонит Клер, попадает в службу сообщений. «Клер, где ты? Мы приехали, – и исправляется: – Я приехал». После финального гудка его рука дрожит. Он уже сдал свой ключ, новая связка у Клер. Ему некуда ехать. Он звонит Сибилле.

– Ты опять всю ночь не спал.

– Да нет. Послушай, у тебя есть место на твоем участке, в Версале?

– Есть сарай. Я его освободила в прошлом месяце. Так что тебе повезло.

– Ну да, повезло. Грузчики не могут все перевезти за один раз.

– Тупик де Жандарм, 6. Сейчас там работает садовник. Он тебе откроет. Тебе подходит такой вариант?

– Да. Выезжаю.

– Не расстраивайся, это просто мелкая накладка. Потом все будет отлично.

Бригадир грузчиков беспокоится.

– Едем в Версаль, – говорит Артур.

– В Версаль? Но это совсем другое дело.

– Совсем другое.

Снова выйдя на тротуар, Артур крутит головой во все стороны, ища какой-нибудь знак от Клер. Улица пуста. Грузовик трогается с места. Он бежит за ним до следующей авеню. На стоянке такси он прыгает в первую же машину. Шофер оборачивается.

– Эй, я не беру пассажиров, которые плачут.

– Я не плачу.

– Посмотрите на себя, – шофер направляет зеркало заднего вида на лицо Артура, который вытирает глаза рукавом.

– Я больше не плачу. Мне надо в Версаль.

– В Версаль? Это совсем другое дело.

– Да. Я знаю.

В тупике де Жандарм садовник с секатором открывает ворота. Через час и семь минут постель Артура устроена в окружении девяти стопок картонных ящиков на отсыревшем дощатом настиле. Он улегся, прижав к щеке желтый экран мобильного телефона По плечам побежал холодок, поднимающийся от влажной земли. Через щели в крыше сарая виднеется небо и проникает несколько острых лучей. Вскоре после полудня, не зная, что делать с остатком выходного дня, он вперемешку нагромождает коробки на кровать, которая окончательно исчезает под покрывалами, занавесками и бельем. В одной из этих тряпок он находит Карагеза, паяца из раскрашенного картона. Он идет в дворцовый парк, проходит мимо высохшего фонтана Нептуна. Под голыми голубыми небесами из боскетов доносится оглушительно громкий менуэт. Гид рассказывает историю гильотины трем пожилым дамам в одинаковых шляпках с перьями, они с лучезарными улыбками делают записи в блокнотах. «Будучи принят Людовиком XVI, доктор Гильотен объяснил, что он испытывает некоторые трудности в практическом применении изобретенного им механизма! Нож застревал, не дойдя до цели! Его Величество попросил показать чертежи! "Это элементарно, Гильотен, – воскликнул король! Ваш нож имеет круглое сечение! Он поворачивается, смещается и застревает!" Одним движением пера Его Величество начертил косую линию и отдал чертеж доктору Гильотену: "Вот, Гильотен, с прямолинейным сечением лезвие дойдет до конца своей траектории"». Одна дама спрашивает по-английски с немецким акцентом, что за громкая музыка доносится из боскетов. «Сюрпризы Амура, Охотничья песнь, это Рамо, мадам. Хотите узнать, что сыграют потом?» Гид вынимает буклет, украшенный обнаженной женщиной на облаке, целомудренно прикрывающейся драпировкой. «Дальше последует «Пантомима» – легкомысленный, беспечный мотив».

Вечером в пустом кабинете он сверяется со списком пациентов в компьютере, печатает первые буквы фамилии Клер. Появляется номер, которого он не узнает. Он набирает его, синтетический голос предлагает меню, он теряется, бросает трубку, от которой откалывается кусочек пластмассы. Он записывает этот номер, снова проверяет экран своего мобильного телефона. Единственное сообщение: Пон. 19 марта – 21:17. Он звонит Клер, не нажимает на зеленую клавишу, следит за долговечностью этих цифр. Несколько секунд – и экран темнеет. Он ждет. Цифры меркнут.

В комнате ожидания он ставит кресла в ряд и растягивается на них. Он карабкается на вершину дерева с гладким, влажным и блестящим стволом. В небе загорается море пламени. Солнце закрывает самолетик, тянущий за собой транспарант: Огненная Земля. В кабине он видит мелькающие руки, смеющиеся женские лица, но на таком расстоянии трудно быть уверенным. Самолетик делает вираж, солнце ослепляет Артура. Но веки его закрыты. Звонит мобильный. Он открывает глаза, сразу же отворачивается, ослепленный светом, нащупывает аппарат. «У вас новое сообщение». Он слушает. «Я не знаю, что вы сделали с моей дочерью, вы ее измучили. Вы разочаровали меня». Это голос Белы. Он набирает вчерашний номер. В этот утренний час голосовое сообщение сменил собственный голос Белы Люнель.

Миновал полдень. За стеклом переговорного устройства виднеется лицо Белы. На высоте ее рта небьющееся стекло проколото девятью отверстиями, расположенными по кругу. Артур успевает их пересчитать. Ну и холод в этих офисах. Он трогает радиатор рядом со скамейкой, на которой он сидит. Не работает. На Беле шапка из красного велюра красные перчатки и наглухо застегнутое гранатовое пальто с поднятым воротником из черного меха, который обрамляет острую линию подбородка.

– У меня нет времени, – предупреждает она, – я даже позавтракать не успела. Как я могу хотеть с вами разговаривать после того, что вы сделали с моей дочерью? Да и соглашусь ли я вас слушать? Нет, это вы меня выслушаете. Вы дали ей женский голос, конечно, из добрых намерений, я сочла это рискованным, я ничего не сказала, но вы знаете, я хорошо понимала, что это нарушит ее душевное равновесие. Что это потрясет ее до глубины души и заставит всплыть ее прошлое. А моя дочь ненавидит прошлое. Мужской голос у нее сложился, потому что она хотела исполнить желание своего отца. После рождения нашей старшей дочери он хотел…

Звонок коммутатора перебил ее. Бела отвечает раздраженным голосом, пальцы ее порхают по клавишам, она перенаправляет вызов.

– …мальчика. Но вы ведь врач. Такие истории случаются, казалось бы, понять несложно. Разве перед тем, как делать операцию, вы не попытались ее понять? Вы оперируете левой рукой?

– Обеими руками.

– Но в какой руке держите скальпель?

– Это лазер.

– Почему вы меня перебиваете? Лазер вы держите в левой руке?

– В правой. Я вам уже отвечал в тот вечер, когда мы у вас ужинали. Я левша, когда пишу, но правша для всего остального.

– «Сделай это правильной рукой; а ну-ка, какой рукой мы крестимся?» – что только нам не повторяли в детстве, чтобы помешать нам пользоваться левой. Во всяком случае, вас-то это не заботит. Ее голос после операции не лишен очарования, это очевидно. Он делает ее, как бы это сказать, прозрачной. Да, точно, прозрачной. В то же время это не она В первый раз, когда она мне позвонила, я ее не узнала. Я не узнала собственную дочь, можете себе представить? Вы этого хотели? Вас поблагодарить прикажете?

Взгляд Артура не отрывается от губ Белы. Он хочет найти на них след, материальное доказательство слов, которые она произносит.

– Так вот, я понятия не имею, где она. Вы ее не похитили, по крайней мере?

Коммутатор снова мигает, Бела снимает трубку до звонка. Артур чувствует, как она односложно отвечает, потом кладет трубку с горькой складкой у рта.

– Вы должны были вместе переехать в новую квартиру, ее нет у нее дома, вы говорите, что она не у вас, так где же она? Моя дочь сумасшедшая, это на нее похоже – исчезнуть, никого не предупреждая, и я рассчитывала, что вы это измените. Браво. Не поздравляю вас. В ваше оправдание можно сказать, что характер у нее нелегкий. Совсем не похожа на себя в детстве – она была бледной худышкой, груди у нее не было, не было ничего похожего на грудь, которая у нее сейчас и которая вам так нравится, вот видите, я все знаю. Ей никогда не хотелось бороться за первенство. Нам с ее отцом казалось, что она ленивая и апатичная. Мы взялись за ее лечение. Мы нашли хорошее средство, уколы эндокринологических препаратов, «Динаболон», вы, наверное, знаете, вы же врач, это ее взбодрило. Но голос ее сразу стал низким. Ее отец был в восторге. У нас было впечатление, что мы получили и дочь, и сына сразу. Два в одном, как он говорил. Он стал ее фотографировать. В самых разнообразных ракурсах. Иногда в достаточно фривольных позах. Ведь мы не ханжи в нашей семье. Мы умеем смотреть природе в лицо. Он и меня фотографировал, очень красиво получалось. В ванной комнате, помните? Так вот, вы взяли на себя огромную ответственность. Изменив ее голос, вы изменили очень многое. Вряд ли ее отец будет рад узнать об этом. Впрочем, это его больше не интересует. Но вы теперь обязаны нести эту ответственность. Во всяком случае, если вы не способны приручить Клер, то не стоит и думать об этом, забудьте о ней.

Мигает ряд лампочек, Бела нажимает на кнопки, беспрерывно раздаются звонки. Артур выходит, не дождавшись последнего залпа.

Он возвращается в кабинет. В конце рабочего дня Сибилла передает ему сообщение от мадам Люнель.

– Ну, как вы преодолели испытание? Садовник мне позвонил. Ты весь сарай занял. Там ведь даже твоя постель.

– Клер больше нравится ее постель.

– Я ее понимаю. До завтра?

Он разворачивает записку от матери.

Она у меня.


Глава 10


Вечер. Занавеси у гадалки раздвинуты.

– Я вижу женщину, которая угрожает вашей любви. Ты говорил с ее матерью.

– Да.

– Неестественная, лживая женщина. Левой рукой сними две карты с колоды, одну снизу, другую сверху. Так Первая карта – вход: луна. Не надо засыпать перед дверью под луной, ее лучи опасны. Ты рискуешь не проснуться. Луна может загипнотизировать, ослепить твою душу. Ты слишком много воображаешь, слишком много внимания обращаешь на свое страдание. То, что ты переживаешь, не является реальностью. А теперь взгляни на вторую карту, это дорога, она соединяет землю и небо. На дороге два путника. Один спускается с неба, другой поднимается с земли. Они встречаются. Но карта перевернута, все фигуры вниз головой. Надо крепко встать ногами на землю и поднять голову к небу. То, что ты переживаешь, не случайно. Судьба вызывает тебя на дуэль. После этой любви ты станешь другим. Рассчитывай свои силы! Тебе холодно? Естественно. Если ты не рассчитаешь силы, можешь совершить неверный поступок Все твои карты увенчаны синим небом. Венец – не разрыв. Сначала в отношениях главенствовал ты, потом она, но первенство снова вернется к тебе. Надо заставить эту женщину коснуться земли обоими плечами, деликатно и твердо. Ложись.

Он ложится на спину.

– Я развязываю узел сердца. Я чувствую присутствие Клер. Она больна?

– Не знаю.

– Ей нехорошо. У нее никого нет. Она одна. Она потеряна. Она плохо ест. Ваша связь сохранилась. Она живет в тебе. Ты живешь в ней. Ты ей нужен. Она защищается. Не забывай, ты мужчина, который дал ей ее голос. В ее уме надо посеять сомнение, а не отдаленность. Твои знания сбивают ее с толку. Делай свою работу. Лечи голоса. Готовься. Ваши отношения возобновятся. Да. Плачь, если тебе от этого легче. Твои слезы мне лестны, но твое страдание бесполезно. Дыши глубоко. Я кладу руку тебе на грудь. Если ты почувствуешь тепло в области сердца, скажи мне. – Она прикладывает ладонь к его солнечному сплетению. – Она скучает по тебе. Ты увидишь ее снова. Очень скоро.

– Вы верите во все, что мне говорите?

– Твои сомнения мне не нравятся. Ты должен мне двести.

* * *


На экране крайний нападающий; по лицу его стекают пот и кровь, бровь разбита, на лбу повязка, он прыгает вверх. Он бросает свое тело по косой, как копье. За ним бегут другие, он отклоняется от косой линии на горизонталь, и вот он рухнул на газон. Клиенты в баре разом вскрикивают. На экране нападающий поднимается в замедленной съемке, комок земли встает на место, спортсмен бежит задом наперед.

Он наклоняется, чтобы ее поцеловать, она уворачивается, подставляя вместо губ щеку.

– Ты колешься. Ты перестал бриться?

– Почему ты исчезла?

– Я не исчезла. Я здесь.

– Почему ты убежала?

– Я не убежала. Это ты от меня сбежал. Ты уходил от ответа. Не хотел мне сказать, какие вечера будешь проводить со мной, я не могу записать их в свой ежедневник Ты отказываешься от муляжа твоего тела, нарушаешь нашу сделку. Если это не значит сбежать, тогда что это такое? Ты не доверяешься мне. Ты меня бросаешь. Даю тебе последний шанс.

Пора уходить. Клер оставляет на столе несколько монет. У нее есть для него подарок Она открывает сумочку и достает оттуда сверток из красной бумаги.

– Что это?

– Открой.

Он повинуется, рвет красную бумагу. Звук разрыва воскрешает в памяти фразу ясновидящей. «Никакого красного цвета между мужчиной и женщиной, не надо этого». Это ключ в форме четырехлистного клевера.

– Что это?

– Ключ от забот. Ключ от твоего дома, ключ от моего дома.

Она не сказала «ключ от нашего дома».


Артур забрал вещи из сарая Сибиллы. Переезд начался вновь. В платяном шкафу для мужской одежды в квартире номер два он находит на вешалках старинные мужские костюмы, элегантные, пахнущие затхлостью, сшитые пятьдесят или шестьдесят лет назад. Он освобождает гардероб, снимает костюмы с вешалок, бросает в угол спальни, чтобы потом решить, что с ними делать. Коробки собраны в гостиной, напротив ящиков Клер. Он начинает распаковывать вещи, расставляет книги на полках книжного шкафа. Она смотрит. Ее волосы развеваются во всех направлениях. Вентилятор, стоящий в метре от нее уносит ее слова. «Мне нравятся книги, я люблю их трогать, люблю, когда они рядом, – говорит она, устремив взгляд прямо перед собой. – Это мертвые говорят со мной, не шевеля губами. Они обращаются ко мне, я их слушаю, это сирены, я уже не могу не слушать их голосов. Знаешь, когда я вынула их из книжного шкафа, чтобы упаковать в коробки, я заметила, что я их разбудила. Я странная, правда? Наверное, это из-за Андерса». Ее голос сохранил эту странную, неустановившуюся тональность, несколько нечеткий тембр – голос, как будто лишенный плоти. Взгляд Артура задерживается на ней, и она понимает, что он смотрит на ее голос. «Меня беспокоит эта хрипотца. Операция не удалась? Я задумываюсь, имела ли я на это право. Знаю, ты захочешь меня успокоить. Снова скажешь, что надо потерпеть. Но ведь ты сам научил меня нетерпению».


Настала их первая ночь под общей крышей. Она заснула очень быстро, спиной к нему, сплетя свои ноги с его ногами. Он заснул посленее, он просыпается, ищет ее на ощупь. Его рука нащупывает хлопок, шерсть, мех, застывает. Он открывает глаза. Клер нет. Рядом с ним спит кот, закинув голову, приоткрыв пасть, так что виден один клык Артур слышит стук клавиш. Занимается заря. Она работает. Вентилятор легким дуновением шевелит ее волосы. Он встает и бесшумно подходит к ней со спины. Целует ее в шею. Она подпрыгивает, стукнувшись виском об ухо Артура.

– Это всего лишь я, – говорит он. – А ты давно уже встала. Сколько времени прошло с тех пор, как ты в последний раз ласкала меня? Целовала?

– Не знаю, не считала.

Он осыпает ее ласками, она ему не препятствует. На экране застывают колонки цифр. Она шепчет:

– У тебя холодная кожа. Это напоминает мне о Дорати.

– Я напоминаю тебе мертвеца, и ты меня любишь?

– Конечно.

– Чем ты занимаешься, Клер?

– Готовлюсь к открытию рынков.

Клер, которой все время жарко, переносит вентилятор из одной комнаты в другую. Чтобы перейти из своей ванной в квартире номер один в их спальню в квартире номер два, Артуру приходится выйти на лестничную клетку, закутавшись в пальто. И когда он переходит из мужских апартаментов в женские бирманский кот следует за ним и трется боком о его лодыжки. Это не знак привязанности – кот его метит.


В обеденный перерыв, между двумя пациентами, он зашел к столяру. Тот пилит дубовые доски циркулярной пилой, которая режет дерево, пронзительно завывая. Под стальным лезвием твердый старый дуб кажется нежным, новорожденным. После каждого прохода пилы столяр ставит к стене новую доску. Кончив распилку, он вскидывает их на плечо, выносит на тротуар и загружает пять досок в кабриолет Артура с откинутой крышей. Прежде чем вернуться в мастерскую, столяр проводит большим пальцем с четко видными линиями по кромке досок. Он считает: «…четыре, пять. Мне больше нравится так считать, не люблю досчитывать до шести, тогда мне кажется, что я поставляю доски для гроба, понимаете?»

Прежде чем вернуться в кабинет, Артур завозит доски в квартиру. Клер вышла. Перед их дверью – почта, несколько конвертов адресованы ему, а один – на имя мадам Артур Летуаль. Это письмо Клер? Возможно, его отправитель, надписав конверт по старомодному обычаю, присоединяющему «мадам» к имени и фамилии мужа, предвосхитил их брак? Или ошибся, написав «мадам» вместо «месье»? В сомнении он кладет конверт на ноутбук Клер. Вечером она бросается ему на шею и берет конверт. «Мадам Артур Летуаль – это ты!» Она смеется, но его это не смешит.

После закрытия бирж Клер принимает ритуальную обжигающую ванну. Артур вернулся рано, по новой своей привычке, он хочет видеть ее погруженной в воду, неподвижной. Видна не вся она, а только ее белая грудь, перерезанная поверхностью воды, округлости плеч, тонкие прямые ключицы, кожа, не утратившая белизны, несмотря на горячую воду. Она повернулась к нему в профиль, волосы заколоты на макушке, как у римлянки. Он оперся о косяк, держа в левой руке вилки, в правой ножи.

– Лучше положи все это куда-нибудь.

– Почему?

– Я так хочу.

Он бросает столовые приборы в мойку, они звякают о металл. Нагибается к ней, чтобы поцеловать в губы. Она подставляет ему лоб. Он удивляется. Ее губы блестят. Она не может поцеловать его, она намазалась гелем. Ему все равно. Ему нужна любовь. Доказательства любви.

– А что такое для тебя доказательства любви?

Доказательство самой сильной любви? Это когда не пытаешься воздействовать на женщину, чтобы привязать ее к себе.

– Пример?

– Я бы отказался прописывать тебе динаболон.

– Кто рассказал тебе про динаболон?

Артур не отвечает. Клер закрывает глаза снова открывает. Взгляд устремлен в пустоту губы искажены брезгливой гримасой. Она повторяет реплики из фильма:

– «Отца. Мать. Своих родителей, обоих. Он их трахнул. А потом он их убил, зажарил и съел». Тебе, Артур, никогда не приходило в голову съесть отца и мать? Во всяком случае, я вижу, что ты не погнушался тем, чтобы расспросить Белу.

– Я просто слушал.

– Не важно. Доказательство любви? Для меня это то, что я могу позволить себе с мужчиной.

– Что ты можешь себе позволить со мной?

– Ты знаешь. Я хочу сделать слепок твоего тела. Всего тела. Это будет доказательством для нас обоих. Любовным испытанием.

– Теперь ты показываешь свое умение играть словами. Хочешь поиграть моим телом.

– Почему нет? Какой ты недоверчивый. Ты сам этого хотел…

Она выскакивает из ванны в потоках воды. Заворачивается в банный халат, пробегает по салону, оставляя мокрые отпечатки на паркете. Садится перед своим ноутбуком, нажимает на кнопку, и на экране появляется целая галерея портретов. Мужчины, женщины и даже дети. Странно, что лица их расположены вертикально, но глаза закрыты.

– Вот, я тебе, а ты мне – теперь ты знаешь, что я делаю.

– Портреты? Ты фотографируешь людей во сне?

– Нет, это я делаю только с тобой, душа моя.

– Кто эти люди?… – Голос Артура замирает.

– Это мои личные пациенты. Мертвые.

– Когда я мыл руки у твоей матери, она мне сказала: «У вас был бы шок». Так это твоя профессия?

– Моя профессия – бальзамировать мертвых. Делать их красивыми. Я танатопрактор. Косметолог для трупов. Когда мама узнала об этом, она не позволяла мне садиться за стол у нее в доме целых десять дней. Она больше не могла проглотить ни кусочка мяса. Когда она красилась, она представляла, что уже умерла, и что не ее рука, а моя пудрит ей лицо. Один раз в жизни ей удалось меня рассмешить. Я ее успокоила – рассказала, что моя профессия состоит в том, чтобы выбирать мази и растворы. В общем, для нее я работаю в индустрии роскоши, в косметической фирме, например, У Елены Рубинштейн, и занимаюсь гаммой продукции для мертвых. Это позволило ей не тратить сил на отлучение меня от дома. Но как видишь, для меня смерть и жизнь соприкасаются. Они не мертвы – они на пороге. Я придаю им позу для вечности. Я исполняю их последнее желание – чтобы их видели успокоившимися, прекрасными, привлекательными. Семьи тратят целое состояние на гроб, который они забудут. Зато моя работа оставит у них в памяти прекрасное лицо. Лицо, которое похоже на прижизненные фотографии. Вот так Я зарабатываю на жизнь благодаря мертвым.

– Где ты работаешь?

– Я больше не работаю. Я показываю мои архивы. Мне позируют мертвые. У меня будет выставка. Один мой друг-фотограф заинтересован в этом проекте. – Артур смотрит на экран, на фотографии. – Я только что доверила тебе большой секрет. Что ты можешь дать мне взамен?

– Не знаю. Что хочешь.

– Неужели? Значит, ты готов доставить мне удовольствие? Ты мне, я тебе?

Он улыбается. Она улыбается. Под лампой ее зубы светятся фосфоресцирующим светом.


В пустой квартире, среди еще закрытых или полупустых коробок, где из мебели есть только диван-кровать Белы, книжный шкаф и несколько ламп, он решился подвергнуться испытанию. Он обнажен. После ванны Клер осталась в халате, но согласилась усилить мощность отопления. У его ног она поставила металлический сундучок с косметическими средствами и принадлежностями. Она откладывает в сторону препаровальный пинцет, нить для сшивания, мази, порошки и кисточку для губ. Все это она использует для пациентов – прекрасные средства, танатопракторы и гримеры кино пользуются одной маркой – одно и то же средство для актеров и для усопших. Под резким светом двух прожекторов, прикрепленных прищепками на верху двери, она наносит пену из баллончика на его тело, бреет его. Он вздрагивает от прикосновений лезвия. После каждого прохода бритвы Клер споласкивает инструмент в кастрюле с теплой водой. Закончив бритье, она защищает его пах капсулой – она не стала брить волосы там. Нестирающимся фломастером она наносит пунктиры, разграничивающие части тела – получается картина, похожая на плакаты в мясных лавках, на которых значатся названия кусков говядины. Она берет на ладони вазелин и размазывает по его торсу, конечностям, гладким и нежным ягодицам. Уже сейчас коже Артура труднее дышать. Клер смачивает широкую кисть в жидкой перламутрово-серой пасте. Она наносит массу на тело Артура, начиная с груди. Смесь теряет прозрачность, становится матовой, сливается с изгибами его тела, образует вторую кожу, которая сохнет и твердеет, сохраняя, однако, свою гибкость. Пленка эластомера делается крепче, заключает в себя его кожу. Телесный жар, сдерживаемый, неспособный выйти наружу, растет. Вторая кожа затвердела, грудь Артура затянута в синтетический корсет, передающий выпуклый рельеф его сосков. Точно таким же образом она принимается за его руки. Эластомер образует пару начинающихся от плеч вечерних перчаток, похожих на творение кутюрье-экстремиста. Настал черед ногам покрыться этим стекловидным сжимающим веществом. «Обожаю работать с гипсом», – говорит она, нанося гипсовые ленты на матрицу из эластомера, постепенно покрывая все тело этой белой массой, соблюдая пунктирные границы. Масса превращается в скорлупу До того как она полностью затвердела, Клер воткнула деревянные клинышки в оболочку, вокруг составов, на плечах, у локтей, у бедер, на коленях. Артур дышит, но дыхание его стеснено. Она шепчет ему на ухо: «Только не двигайся». Этот приказ усиливает впечатление паралича. Он чувствует себя очень тяжелым. Его кожа не дышит. Весь жар организма приливает к лицу, единственной части тела, которая осталась на свободе.

– Я весь горю, – говорит он.

– Это нормально.

– Мне трудно говорить.

– Тогда не говори.

– Я боюсь.

– Ничего не бойся. Ты в хороших руках.

– Я сейчас потеряю сознание.

– Подожди. Сейчас освобожу тебя от барельефов и горельефов.

– Горельефов?

– Да, на твоем теле есть выемки и выпуклости. Твое плечо рельефно, а над ключицей впадина. Я сниму с тебя форму – и с рельефов, и с впадин. А пока – вот что придаст тебе смелость.

Она наклоняется к нему и покрывает поцелуями его лицо. Каждый поцелуй, который он получает, будучи не в состоянии ответить, – как электрический разряд на коже. Она шепчет прямо у его губ:

– Если бы ты был мертвый, и я хотела сохранить твое тело навечно, на этом этапе я сделала бы надрез. Египтяне надрезали левый бок, они называли это глазом Осириса. А я делаю пятисантиметровый разрез тканей рядом с ключицей, освобождаю каротидную артерию и яремную вену, основные каналы кровообращения. С помощью подкожного шприца я ввожу двенадцать литров консервирующего раствора в сонную артерию. Я действую поэтапно, в перерывах зажимая конец сосуда кровоостанавливающим зажимом Mosquito. Раствор отгоняет кровь тела к яремной вене, и я выпускаю ее через отверстие вот здесь, у основания шеи. Сгустки крови я собирала полостным аспиратором. В Неаполе в 172 году герцог Район ди Сангро, четвертый принц Сен-Север, ввел смесь на основе ртути в тела двух своих слуг. Была сохранена вся сеть кровеносных сосудов и нервов. Впоследствии этот состав так и не смогли воспроизвести. Если бы ты был мертв, ты хотел бы, чтобы я занялась с тобой любовью? Я – нет. Успокойся, я не войду в твое тело, я останусь вне его.

Клер снова наносит линии пунктиром, на этот раз по гипсу. Берет долото и молоток, наносит сначала легкие удары по суставам, там, где торчат деревянные клинья. Удары отдаются в гипсовой оболочке, и Артур чувствует, как дрожат его кости. Под каждым клином сразу же расширяются трещины. Затем Клер втыкает резец в трещину и двигая им, как рычагом, ловко ломает скорлупу. Один за другим она отделяет куски пластыря, как будто сдирает кожу, трескается арматура прогипсованных лент; в тех местах, которые поддаются с трудом, она разрезает ткань. Она кладет в ряд куски гипса с отпечатками тела Артура. Она хватает свой нож с ручкой из железного дерева и начинает работать им над спиной «пациента» – прижимая острие к эластомерной мембране, аккуратно разрезает ее и отклеивает по вертикальной линии от затылка до ягодиц. Синтетическая оболочка отделяется от кожи, распадаясь на две половины – две длинные прозрачно-перламутровые пленки, которые она кладет на простыню. Затем снимает пленки с рук и ног.

– Я не думал, что ты такая сильная.

– Боялся, что я не смогу тебя освободить?

– Я ужасно устал.

– Это нормально. Ты лежал в одной позе только час. А мне доводилось позировать шесть часов. Неподвижно. Плохо же мне приходилось в тот день.

– Мне холодно.

– Я только что сняла с тебя кожу.

– Обними меня.

Его кожа жирна от вазелина. Она сбрасывает халат, он накидывает его. Она обнажена.

– Душа моя, скульптор никогда не дотрагивается до своих натурщиков. Это исключено.

Артур рассматривает свое тело, кусками лежащее на паркете, как клешни, ножки и панцирь рака, – оболочка, сохранившая его форму. Что она сделает с этими кусками? Соберет их и восстановит его, отлив из пластмассы? Он будет выглядеть прекрасно. Но они пока не закончены. Не хватает одной детали.

– Да, я знаю, тебе нужна моя голова.

– Нет, вспомни, у меня эта форма осталась с Канкали – Она опускает глаза на не снятую с него капсулу – Мне не хватает твоего члена.

– Я тебе не разрешаю брить меня там.

– Можно сделать и без этого, но тогда будет больно. – Его отказ видимо обижает ее. – Когда ты увидишь муляж твоего тела, тебе захочется, чтобы у него был член, поверь мне.

– Нет. Не будет тебе моего члена. Я уже много дал. Остальное не для меня! – голос Артура прерывается от ярости.

– Артур, ты ужасно скуп в любви.

В ванной Клер, под горячими струями душа, он вновь обретает свое тело. В это время она разрезает ножом коробки, распаковывает их, находит вещи, которые она не узнает, но понимает свою ошибку слишком поздно. Это кассеты с записями, надписанные просто «Гадалка». Она включает диктофон, засовывает туда кассету и начинает слушать, сделав звук потише. Артур сразу же узнает этот голос, этот акцент. Он выключает воду, настораживает слух. Клер спрашивает его издалека:

– Что за женщина говорит обо мне, не зная меня?

Артур отвечает очень громко, слишком громко:

– Моя личная ведьма! Она давно уже поставляет мне информацию!

Клер останавливается на пороге ванной с ножом в руках.

– С тобой я точно теряюсь. Ведь к гадалкам ходят женщины!

– Это клише! А может быть, у меня развита женская сторона души!

– Не оправдывайся. Ты обсуждаешь меня с незнакомой женщиной, ничего мне об этом не сказав. Ты пытаешься разгадать мои тайны обманными средствами. В крайнем случае, если бы ты сказал мне об этом, я бы поняла. Но ты скрывал. Ты не доверяешь мне. Ты манипулируешь. На самом деле я тебя не знаю.

Ярость Клер холодна, лед ее взгляда так тверд, что она больше не видит мужчину, который стоит перед ней.


Ужин заканчивается так же, как и начался, – в молчании. Горькая складка залегла у губ Клер. С начала совместной жизни они танцуют под сменяющие друг друга диссонансы, и каждый в свою очередь вел танец. Он ищет способа вырваться из этой сети. Артур – такой мужчина, для которого очень важно детство. Только ребенок в нем способен восстановить тишину и время. Ребенок – его часы: самые безжалостные, самые невинные, живые. Наконец он разжимает зубы и обращается к Клер с мольбой. Это просьба, а не предложение. «Я хочу от тебя ребенка». Он видит как вздрогнули ее веки, как ресницы, две черные птички-колибри, порхнули вокруг глаз, как ирисы сменили цвет с серого на оловянный. Он повторяет: «Я хочу от тебя ребенка». Он уже попросил ее разделить с ним кров. Это был первый неверный шаг. А сейчас он совершил второй.


Она заканчивает вечерний туалет в ванной комнате. Он уже в постели. Не держа обиды на Януса, занявшего место его любовницы, он рассеянно гладит его. Его пальцы играют шерстью на грудке Януса, а он, как настоящий самец, реагирует на малейшую ласку и начинает мурлыкать – эрекция голоса. Артур удивленно наклоняется к треугольной головке. Кот мгновенно выбрасывает вперед правую переднюю лапу. Артур чувствует, как бархатные подушечки прикасаются к его глазнице, так медсестра щупает руку перед уколом в вену. Три когтя зацепляют веко, слегка растягивая кожу. Артур хватает лапку, но только ухудшает свое положение. В ту же секунду в памяти его всплываю обрывки медицинской литературы. «Гнойный разрыв глазного яблока… жидкость хрусталика растекается… похожа на сырой белок яйца…» Нет, глаз видит, он невредим. Когти Януса повредили только кожу. Артур вспоминает о том, что когти кривые. Вместо того чтобы потянуть за лапу, он высвобождает три крючка легким поворотом запястья. Бирманец прячет свое оружие и спрыгивает с кровати. В памяти Артура прорываются наружу другие фразы. «Невозможно смотреть кому-то в глаза с близкого расстояния. Некоторые выбирают левый глаз, некоторые правый, а некоторые чередуют. Выбор глаза много говорит о человеке. Вот вы часто смотрите в левый глаз». Янус тоже выбрал левый глаз.

Клер входит в спальню. Артур сидит в кровати и дышит медленно. Она подходит к нему, целует три красные точки над его глазом. «Какой ревнивец этот Янус. Видишь, теперь у нас обоих по шраму». Она рассеянно указывает на оставленный лазером почти незаметный шрам у нее на шее.

– Если бы твои шрамы были японскими подсвечниками, я могла бы расшифровать их двояко. Или это Утренняя звезда, предвещающая назавтра неопределенность, но тогда это, без сомнения, конец падения, или Вечерняя звезда, и завтрашний день тоже неясен, но повышения определенно не будет.

– И к какой же звезде ты склоняешься?

– Все зависит от рисунка, который оставят шрамы.

Среди ночи Артура разбудил шум компрессора. Он поднялся, чтобы закрыть дверь, – шум прекратился. Как только он повернулся спиной, опять послышался свист. Он закрыл другую дверь. Когда не осталось больше дверей, которыми он мог отгородиться от шума, он решил, что шум преследует его, что он ему предназначен. Он снова лег, не надеясь уже заснуть.


Утром следующего дня Клер осталась одна в квартире. Она собрала куски формы, скрепила их прессами – вся конструкция стала похожа на остов строящегося дома. Она закрепила восстановленное тело вниз головой и через отверстия в ногах влила густую желтоватую жидкость – целых три бидона. Излишек жидкой пластмассы стал переливаться через край, струйка катится вниз по форме и растекается на паркете лужицей.


Вернувшись с работы, после закрытия бирж, Артур нашел Клер не в ритуальной ванне, а в шортах и рубашке, с руками, запачканными клеем, в обществе его изваяния в натуральную величину. Вот и результат ее работы – он весь на виду: его второе я, твердое и прозрачное, отлитое из синтетической смолы, лежит, обнаженное, без лица, без половых органов. Голова – гладкое яйцо, смоляная выпуклость между ногами напоминает шов.

– У меня нет лица?

– Ты мне – я тебе. Нет члена, нет и лица. По твоему желанию. Если только не захочешь наконец обрести целостность. Ты чувствовал, как все твое тело отяжелело от гипса? Тебе не хотелось почувствовать, как точно так же тяжелеет твой член? – Она не делает к нему ни шага, но взгляд ее вызывает механическую реакцию его плоти. От этого взгляда и вида объемного изображения его тела со швом между ног его член твердеет.

– Если хочешь, я могу тебя загипнотизировать, тогда ты ничего не почувствуешь.

– Загипнотизировать? Как Андерс коня?

– Да. Андерс меня научил. Конечно, я бы предпочла, чтобы ты был в сознании, потому что я не уверена, что под гипнозом у твоего члена будет правильная форма.

Он непреклонен. Внезапно рассвирепев, она бросается на него, хватает за волосы и бьет головой о стену, вопя: «Дай! Дай! Ну дай же! Ты дашь, наконец!»

Артур не хочет сопротивляться. Он принимает удары, но не отвечает на них. Она ничего больше ему не даст, он от нее ничего не примет.

* * *


Прошла неделя. Пластмассовое тело Артура лежит на так и не распакованных коробках. Клер оставила прикрепленные к стенам скотчем кривые, графики, списки тарифов на косметические средства. Перегородку между двумя квартирами снесли, остался только контур голого камня. Этот проем никому не нужен – каждый спит у себя, она в квартире номер один, он в квартире номер два. И только Янус бродит ночью из одной квартиры в другую.

Артур берется сообщить домовладельцу. К телефону подходит Воларслен-младший и жалуется дребезжащим дискантом на то, что никто никогда не задерживался в этой квартире.

– Почему? – спрашивает Артур с деланым интересом.

– Если бы я знал, месье. После пожара никто в ней не задерживался. А ведь это же было так давно.

– После пожара, – повторяет про себя Артур. Между вами не должно быть ничего красного.

* * *


«Алло? Артур, дорогой друг, здравствуй. Нет, я не могу, мне нездоровится. Но я могу ответить на вопросы по телефону. Она нашла кассеты? Ты поступил неосторожно. Сильно поссорились? Естественно. Ты отказался играть в игру до конца. Для нее отказ непривычен. Привередливая женщина. Когда она покинет квартиру, ей станет тебя не хватать. Это тебе на руку. В воскресенье? Она съезжает в воскресенье? Тогда послушай: будет неожиданность. Затруднения с выездом».

* * *


Воскресенье. На лестнице Артур встретил грузчиков, которые тащат диван-кровать Белы. Ему остается только перешагнуть его. Двери квартиры открыты. Он сжимает лежащие в кармане пиджака ключи от забот.

– Это я.

– Входите. Чего вы ждете? Чтобы я вам открыла?

Она снова говорит ему «вы», но сейчас не время заострять на этом внимание.

– Здравствуй. Как поживаешь?

– Замечательно!

Их голоса отдаются эхом от стен опустевшей квартиры. Он переступает порог. Пластмассовая скульптура прислонена к стене. Она служит вешалкой, кто-то из грузчиков накинул куртку на голову без лица. Бригада, которая уже вынесла из квартиры почти все вещи Клер, возвращается с диваном несолоно хлебавши. «По лестнице не проходит. Сейчас обвяжем и спустим через окно. Только спустимся за веревками и ремнями. Мужика резинового тоже забираем?» Клер кивает. Живой Артур видит, как его уносит грузчик Они с Клер остаются в почти пустой комнате, на разных концах непокорного дивана. «Вам больно?» – бросает она ему. Он не отвечает. «Вы такой гордый».

– Как это нет ремней? Кто готовил грузовик? Ты! Кто отвечает за ремни? Ты! Ну вот, весь день насмарку. Придется вызвать кран. Целый час потерян. – Бригадир разводит руками. – Прошу прощения, мадам. Придется дожидаться подъемника.

Бригада усаживается на ступеньки.

– Чтобы провести время, – начинает Артур, – я расскажу тебе кое о чем.

– О вашей личной истории, я полагаю.

– Начало ты уже знаешь.

– Хватит ломаться. Читай.

– Я не читаю, я буду рассказывать с того места, на котором закончил в прошлый раз. – Артур делает глубокий вдох. – Серж Максанс предложил поиграть в игру: «Артур, вот волшебная картинка. Посмотри на нее внимательно и спрячь под левой рукой. Потом скажешь мне, что ты видел. Помни, ты смотришь только один раз, потом нельзя. Если сплутуешь или покажешь мне рисунок, то он пропадет».

Артур рассмотрел рисунок и спрятал его. Прежде всего он по привычке поднял ладони, чтобы показать, что он видел, знаками. Но Максанс сразу закрыл глаза. Он хотел не видеть, а слышать. Каждый раз доктор усложнял задание, добавляя новый рисунок. Через несколько недель Артур получил для описания целую стопку картинок. Тогда он сложил оружие, заговорил и описал их все. Он начал с самых первых, оказывается, он их не забыл: яйцо и молоток. Это его первые слова. Он продолжает, вспоминает все картинки с других сеансов: акация, луна, шляпа, свеча, гроза и песок. Покинув тишину и перейдя к слову, Артур заметил, что у него хорошая память. Он сразу заговорил безукоризненно грамотно. Это обескуражило его мать, да и не только ее. Профессор Максанс успокоил ее и завязал с этой жесткой и соблазнительной матерью до грусти плотский роман.

Клер повторяет последний отрывок фразы: «До грусти плотский роман». С улицы доносится сигнал клаксона, грузчики разом вскакивают. Они сбегают по лестнице и бригадир, свесившись на улицу, машет руками.

– Вот и подъемник, – с широкой улыбкой сообщает он Клер.

Металлическая платформа прижимается к подоконнику.

– Хотите спуститься из окна? – сладким голосом предлагает бригадир. – Закреплю диван, а вы оставайтесь. То-то народ порадуется. Нет-нет я шучу, понимаю, что вам этого не надо.

Двое грузчиков взгромождают диван в качающуюся люльку.

– Грузчики ловчее вас, – резко бросает Клер Летуалю.

– Да, наверное, когда речь идет о мышцах.

– Нет, о силе тяготения.

Она поворачивается на каблуках, кладет связку ключей на каминную полку – звяканье металла о мрамор. Она выходит, оставляя двери открытыми. Артур, оставшись наедине с грузчиками, смотрит, как они устанавливают диван на платформе. По улице разносится эхо мотора «Триумф». Быстрый, как нож, блик сверкает на алюминиевом хребте подъемника. Диван-кровать опускается вниз.

* * *


Три дня спустя, ночью, Артур катается по городу за рулем кабриолета с откинутым капотом. Две фары настойчиво следуют за ним по всем улицам. Не снижая скорость, он уходит вправо. Со стенающим сигналом преследующая его машина прижимает его к тротуару. Свет вращающейся мигалки его ослепил. Он закрыл глаза. Полицейские спрашивают, почему он ездит с выключенными фарами. Он не знает, что ответить. Не открывая глаз, он нащупывает в кармане бумажник, протягивает им документы.

– Вам не холодно в открытом кабриолете, доктор?

– Холодно.

– Срочный выезд, доктор?

– Да, срочный.

– Ну так поезжайте дальше с открытыми глазами, доктор.

Полиция исчезает. Артур повторяет слово: «срочно». Он набирает номер на мобильном телефоне.

Он у матери. Бела уверяет его, что Клер вернется. Надо потерпеть. Где она живет? Она сняла однокомнатную квартиру, почти вся мебель хранится на складе. В квартире ужасающий беспорядок. Бела рассказывает о холодильнике, в котором плесневеют забытые продукты, о том, сколько пыли накапливается, о разбросанном по полу белье; Клер не живет там, а только ночует. «Она утверждает, что начала новую жизнь, сумела отдалить всех мужчин от своего тела. Она больше не будет ждать того редкого мужчину, который забудется, но не забудет ее. Она хвастается своим одиночеством. А еще она не может привыкнуть к новому голосу. Это похоже на одержимость». Бела повторяет слова Клер. У нее вырывается рыдание без слез, она умолкает. Артур пытается ее успокоить.

– Я не понимаю свою дочь. Вы создали ей голос. Она хочет быть женщиной, это и привлекает ее, и пугает.

– Но ведь она женщина, – уверяет Артур.

– Моя дочь сама не знает, кто она. Иногда я задумываюсь, есть ли она еще среди живых.

* * *


Артур везде опаздывает. Он оказывается перед дверью своего кабинета, читает табличку, как пациент, как чужой: Сибилла Франк и Артур Летуаль, фониатры. Он усаживается в приемной. Впервые за много лет он внимательно разглядывает картину Магритта «Ключ от снов». Яйцо, окрещенное «акация», туфелька по имени «луна», шляпа-котелок под названием «снег», свеча-потолок, стакан-апельсин, молоток-пустыня. Он закрывает глаза. От этих слов и картинок хочется пить. Он открывает дверцу холодильника. Дверца тяжелая, чтобы открыть ее, он напрягает мышцы. На белой пластиковой полке – конверт с его именем. Он узнает почерк Протягивает руку – конверт холодный. В нем приглашение на выставку. На обратной стороне – фраза: «Что-то порвалось между нами, и вы сделали все, чтобы разбить это навсегда».

Прибор ЕВА остался на его письменном столе. Он включает его, зажигается красный глаз. Артур громко произносит свое имя. На экране появляется сообщение обошибке. Доступ для него запрещен.

* * *


Эта встреча станет последней в их жизни. Шквальные порывы ветра сотрясают небо. Ветер завывает. По тротуарам ходят смерчи. День близится к вечеру, в косом апрельском свете – этом новом пронзительном свете, который после зимней темноты предательски режет глаза. Она предупредила его, что осталось уладить некоторые детали. Часовня Сальпетриер. Клер любезна, спокойна, неприступна. Между ними не осталось никакого контакта, даже слова их не соприкасаются. Артур обманулся в своих опасениях. Ни безразличного согласия, ни яростных возражений. Только задумчивый, обезоруживающий взгляд словно издалека. Она надела свой перстень на другую руку. Он на правом указательном пальце. Ей больше не нужна защита. Это знак того, что она перешла к действиям.

Никогда такая женщина не будет с ним рядом. Он хочет коснуться ее щеки, но рука не повинуется ему и опускается. Она поднимает на его глаза. Серые ирисы, черные дыры зрачков, устремлены вдаль. Что они ищут, глядя сквозь него?

Накрыт стол для фуршета. Стоящий рядом с ней человек что-то берет со стола, он в майке, хотя и прохладно. На плече у него родинка. Артур замечает взгляд Клер, направленный на родинку. Это случайность. Ее левая рука всего в нескольких сантиметрах от этой родинки. Она снова смотрит. В живот Артура погружается несказанно длинный нож.

В часовне выставка работ одного фотографа. Под сводами зала Артур замечает монументальный черно-белый снимок дома, распиленного надвое. Подпись: «Дом в разводе». Под ним – лежащая скульптура. Артур вздрагивает. Он узнал тело, лицо. «Это я», – прошептал он. Вдруг Клер оказывается рядом и кивает головой. Это неслышное «да» пробегает по всему телу Летуаля, как дрожь. Это «да», которое значит «нет». «Алену очень понравился мой муляж с вас, он попросил его у меня на время, вы ведь не возражаете», – тихо говорит она. Кто такой Ален? Фотограф, конечно. Артур опускается на корточки перед своим стеклянистым телом, мелко исписанным какими-то словами. Пытается расшифровать. Везде – на груди, на щеках, на ногах, на бедрах – написано: «Да, да, да» – без конца. Он продолжает осмотр. Во втором зале – портреты. Мертвецы Клер. У них цветущий вид. Под каждым снимком – дата бальзамирования. Последний снимок расплывчатый. Это увеличенный поляроид. Артур, спящий под красной шалью. И дата, когда была сделана фотография.


Она надела шлем, пора расставаться. Он хочет взять ее руку в свои. Клер предпочитает рассмотреть повнимательнее три шрама вокруг его глаза. «Между нами, – говорит она, – будет дружба. И ничего другого. Теперь я могу расшифровать ваши три царапины. Это знак «три вороны».

– Что он означает?

– Что дурные вести летят как на крыльях. Она оседлала свой «Триумф» и сразу скрылась из виду.


Три часа ночи, он звонит ей, пять гудков, он страшится заслона службы сообщений. Она отвечает, соединение плохое, разговор прерывается, он слышит шум падающей в ванну воды.

– Это я.

– …не открою вам больше.

Когда любовь рушится, формулировки выворачиваются наизнанку. Артур ходит по квартире, паркет трещит.

– Перестаньте… расхаживать туда-сюда, пожалуйста.

– Я не расхаживаю. Я сижу.

– Врете. Я слышу… как трещит паркет.

– Это не паркет, это мои кости. Без тебя они крошатся.

– Да… Поиграйте еще словами… позже.

* * *


Ночи Артура бессонны, дни все мрачнее. Ему встречаются женщины, которые искрой случайного сходства вновь зажигают образ Клер. Он уязвлен. У него распух глаз и растет ячмень. Он занимает только квартиру номер два. Квартира номер один необитаема. Строительные работы над перегородкой заброшены. Он завесил зияющую дыру занавеской, которую никогда не отодвигает. Уже поздно, он направился к постели, волоча ноги, наткнулся на неровность паркета, чуть не упал. Наклонился, провел рукой по полу, почувствовал что-то гладкое, не имеющее фактуры дерева. Это засохший потек пластмассы. Он отскребает его ключом от забот.

Обычно Артур звонит своей матери два раза в год, с интервалом в неделю, на рождество и в ее день рождения. Она благодарит его с оттенком упрека: так она жалуется на бегущее время, на преследующий ее страх старости. В это утро, 15 мая, он проснулся, не выспавшись, – ему привиделись хлопья снега порхающие перед окном; нет, это не снежное облако и не дерево, сеющее пыльцу, это разорванная подушка.

Он за рулем, хочет позвонить матери, но никак не может припомнить номер, который вообще-то знает наизусть. Он листает записную книжку. На экране мелькают имена; мать под буквой М, родственники – Р. Здесь записано только одно имя, один номер. Она отвечает после первого же гудка. Она удивлена. Она не любит сюрпризов, ни хороших, ни плохих. Не теряя времени, он задает вопрос, который вертится у него на языке уже много часов, много лет.

– Почему ты не научила меня любить?

– Что с тобой? Мой день рождения, напоминаю тебе, первого января. Ты потерял голову.

– Да.

Он нажимает отбой. Он и правда потерял голову, он резко сворачивает и врезается в светофор, красный свет которого от удара не гаснет. Резкая боль в шее. Теперь он не просто потерял голову. После этого случая он лишит себя слова, он восстановит связь с тем ребенком из мира молчания.


Глава 11


Клер,

Я все еще одержим твоим голосом. Твое отсутствие жестоко. Я согласен на все, что ты захочешь. Ты можешь закончить муляж моего тела. После моих отказов тебе, наверное, сложно будет в это поверить. Отказ был вызван страхом, и мой страх ранил тебя. За эти отказы плачу и я. Ты сумела разбить панцирь, и теперь я готов. Но ты уже не хочешь.

Индейцы племени хопи говорят, что после путешествия душе нужно несколько дней, чтобы возвратиться обратно в тело. После путешествия с тобой мое тело осталось одно. В моей памяти хранятся под замком твоиласки, твои слова, твой смех. Если бы ты умерла то перед похоронами я бы занялся с тобой любовью в последний раз. Ты помнишь свою фразу: «Артур, я начинаю чувствовать благотворное влияние нашего романа»? Я разрушен нашей разлукой. Я не могу выносить это страдание. Но я дорожу нанесенными мне ранами, ведь ничего больше у меня не остается. Твое отсутствие меня лепит, оно просачивается повсюду, оно давит на меня. Оно теснит меня. Чтобы дать место тебе.

    
Артур.


Двенадцать дней. Такой срок истек до получения ответа. Открытка с репродукцией «Восхода луны» Поля Клее, торопливый наклонный почерк.


Я начала писать письмо, но потеряла его. Снова судьба решила по-своему, и к лучшему. Вот Вам несколько строк, и довольно с Вас. Ваши слова переходят все границы. Вы портите то, чего больше нет. Вы смакуете прошлое, как стервятник падаль. Вы бередите мои самые мелкие тревоги. Я же живу в настоящем. В сиюминутном и эфемерном. Я не понимаю, чего вы ожидаете. Той, которую вы вписали, больше нет. Пожалуй, на этом я остановлюсь. До случайной встречи, возможно.

    
К.


Это письмо было как вода на оголенный электрический провод. Ответ Артура стал высоковольтным разрядом.


Мадемуазель,

Как поучительно читать Вас в свете этого настоящего, которое Вы столь цените. Новое освещение освобождает меня от эмоций. Благодарю Вас за это.

Когда я встретил Вас, Вы не были подвержены мелким тревогам. Вы не знали, где Вы, кто Вы. Женщина? Мужчина? Ни то, ни другое? Существо, модифицированное медикаментами. А сейчас Вы гарцуете на коне своих иллюзий. Как мужчина может возжелать жить рядом с канатной плясуньей, которая падает сама и сталкивает вниз других? Я должен был написать «с калекой». Мой член, «моя палка», послужил Вам костылем. Я вернул Вам голос. Теперь же, без меня, те, кто слышат Вас, возможно, снова называют Вас «месье». Я был неправ, когда исправил Вам голос? Вы затаили на меня обиду за сделанное мной добро. Вы навязали мне худшие из отношений: разрыв без разрыва. Вы в последний раз взглянули на меня, чтобы изучить шрамы вокруг глаза. И наконец – молчание. Что за эмоциональное мародерство!

Вы цепляетесь за настоящее. Вы вычеркиваете прошлое и все, чем Вы ему обязаны. Это прошлое угрожает тем, кто подсел на настоящее. К инвалидам любви, а Вы ведь из них, упрямо возвращается прошлое. Оно проникает в Вашу игру с мужчинами. Каждый в свой черед, они платят по счету, который Вы не хотите оплачивать сами. Вы мучаете, но Вам не хватает мастерства. Ваше единственное достоинство – гордыня. На мое излишне пылкое письмо Вы ответили холодностью, злопамятством и презрением. Вы предпочли принять этот жест любви за попытку обольщения, которым Вы всегда пользуетесь так некстати Вы прочли в письме не то, что я написал, а то, что сами в нем искали. Инстинкт, предупреждающий Вас об опасности, верен, слишком верен. Он зажигает страдание. Огонь, который никого не может согреть.

Вы опошлили то, что жило в нас. Я похороню Ваше молчание. Оставляю Вас наедине со страхом любить. Ваш. роман с этим страхом бесконечен. Оставляю Вас с распотрошенными трупами. В тот вечер, когда я снова увидел Вас, Ваша кожа была все также лучезарна, но это был уже не тот свет. Этот свет был продажным. Воздух разредится вокруг Вас.

    
Воцифер.


Артур сам стал первой жертвой этого последнего послания. От ударов, сотрясающих его душу и наносимых по компьютерным клавишам, чтобы почерк от руки не мог его выдать, содрогаются его руки, плечи, весь скелет, словно ствол дерева от ударов топора. Он сидит на пустоте. Его спина напряженно выпрямлена. После автокатастрофы он носит на шее ортопедический поддерживающий аппарат. Он работает над статьей – первое слово в ней было написано более девяти месяцев назад, за неделю до его встречи с Данжерозой. Написана двадцать одна строка. Статья начинается словами: «Статуя голоса». Он не читает, а пробегает глазами. Слова не проникают в его мозг, они застаиваются, как тела, плавающие в жидкости внутри хрусталика. Он заблудился в дебрях букв. Напечатанный шрифт распадается на гирлянды точек Он моргает глазами, но все напрасно. На сероватом прямоугольнике он видит лишь пылинки, зажженные косыми лучами солнца. Тыльной стороной руки он пытается смахнуть этих солнечных паразитов. Солнце прячется, отблеск гаснет, и вновь появляются буквы. Он сидит на пустоте, разделяющей атомы его кресла. Сейчас он освободит еще немного места. Он начинает чистить клавиатуру. Он отсоединяет клавиши одну за другой, складывает буквы сбоку. Клавиатура обнажена. Он убирает накопившиеся загрязнения – волоски, ресницы, отмершую кожу. Освобожденное от этих материальных и человеческих остатков пластмассовое дно вновь обретает свой ровный бежевый цвет. Он устанавливает клавиши наугад, набирает слова, строки. При каждом ударе по клавишам он чувствует боль в затылке, заключенном в ярмо ортопедического аппарата. Перечитывая, он обнаруживает на многих страницах следующее: Луор. лтв0 1тывоппь. о6б8. Он приклеивает на экран записку: «Прошу восстановить порядок букв. Спасибо. Артур». Затем встает, преодолевает воздух, который не пуст, следует за танцем частиц. Он осматривает комнату. Порядок на первый взгляд безупречен, уборку здесь делают каждое утро до его прихода. С новой проницательностью он находит повсюду другие частицы, загрязняющие поверхности. Никогда еще он не тратил столько времени на исследование пыли.


Глава 12


Он взял отпуск. В первый свободный день – понедельник, день Луны – он замолчал. Во вторник – день Марса – слова и молчание уже боролись внутри его черепа. В среду, день Меркурия, бога воров, битва распространилась на конечности: слова ушли у него изо рта. В четверг, день Юпитера, отца богов, в четверг, по-немецки Donnerstag, по-английски Thursday, день божественного грома, малейший шум отдается в нем с силой грозы. С этого четверга он обосновался на троне молчания. Если «да», которое значит «нет» – скипетр К, молчание стало теперь скипетром Артура. В пятницу, день Венеры, – рецидив. Дрожа от желания всем пылающим, как факел, телом, он бьет ладонью свой член. Он лишен слова, ему остаются только жесты, только наполнение и опустошение. Он много ест, много пьет, касается участков своей кожи, органов, которые следовало бы оставить в покое. В субботу, Saturday, день Сатурна, бога Времени, уже два дня, как он не говорит. Он испуган, опасается рецидива детского аутизма, и в воскресенье, Sunday, день Солнца, он набирает наугад номера телефонов, ищет света, выходит на улицу, обращается к первому встречному Но все напрасно – попытки становятся реже, неумолимо возвращение молчания из детства. Он избегает выходить из комнаты, заказывает по Интернету, принимает посыльных, не обмениваясь с ними ни словом. Современные средства коммуникации – непревзойденные помощники в поддержании дистанции. В понедельник, день Луны, он высовывается в окно, внимательно разглядывает небо, замечает ворону на кирпичной трубе. Это предвестник Чего, он не знает. Во вторник, день Марса, ранним утром, он отсылает на работу, Сибилле, электронное письмо, в котором сообщает, что не готов возобновить прием пациентов.

Расставшись с даром речи, он прослушивает записи своих сеансов с ясновидящей. устав слушать собственный голос, он переходит к записям сеансов с голосовыми упражнениями К Это ее прежний тембр, голос другой женщины, которую он больше не узнаёт. Дальше он слушает записи после операций. Это ее нынешний тембр, которого он больше не услышит. Он отдаляется от этих внутренних воспоминаний, ищет другие напоминания – внешние. Пальцы не слушаются его и выбирают фильм «Гепард». Клаудиа Кардинале танцует вальс с Бертом Ланкастером. Он вслушивается в их диалог. «Вы знаете я вам обязана всем. Если бы вы не согласились…» – «Нет, Анжелика. За все ты должна благодарить только себя».

Он выключает звук, поддается соблазну, перематывает кассету К Он больше не смотрит на благородный профиль принца Салины и притягательное, чувственное лицо Анжелики. Он не обращает внимания на слова. Он слышит только хрипловатый, протяжный голос К, доносящийся с губ актрисы. Каждый слог проникает ему в живот. Звукоряд и кадры распадаются, губы Кардинале и слова К расходятся. Он выключает и звук, и изображение. Засыпает. Когда он просыпается, то видит, что на экране компьютера накопились Интернет-послания. Лидер отвязных фуфаек! Разная длина рукава для любых рук, Sweetbonbon.com. Хотите конфет с вашими инициалами? Вате имя будет таять на языке гостей. Хочешь девушек? Замужних? Беременных? Младшедвенадцати? Старушек? Кликни нa flllesgratuites.com.

Он выкапывает адреса, листает прошлое близких, потерянных из виду и разочаровавших его друзей. После нескольких месяцев без желаний он прибегает к уловкам, усугубляет зло, назначает виртуальные свидания с женщинами. Они вырядились, сверкают прозвищами, которые рекламируют не находящие сбыта желания. Он пытается заняться сексом, но ему это не удается. Общение остается виртуальным. В качестве рецепта он может прописать себе только лицезрение их нарядов. Наслаждение снова стало смертельным. Притворство опять в чести. Он начинает покупки желания по высоким ценам, по тарифу сексуального банкрота. С этими женщинами он не теряет ни головы, ни тела, он обменивается словами, напечатанными на клавиатуре. Здесь вся реклама лжива, как и в настоящей жизни. В этой кавалькаде нервов, заражении чувств, превращающем врача в калеку, он побежден. Выздоровление доставило бы ему страдания.

* * *


Вот уже месяц как он не принимает пациентов. Раздается звонок в дверь – почтальон принес посылку. С колотящимся сердцем он разрывает обертку. Ящик с бутылкой дорогого вина. Он сдвигает деревянную крышку. Нет это не вино, а что-то, завернутое в газету. Он узнает – это его левая стопа из прозрачной пластмассы, отпиленная на уровне лодыжки Ни слова пояснения. Он убирает ногу обратно в ящик и, дрожа, уносит все в квартиру номер один, ту, куда он никогда не ходит. Там перед дверью гардеробной, он замечает пару сандалий К Их роман начался в августе, а закончился в апреле – никогда больше он не увидит ее ног, босых, золотящихся в летнем свете.


Он ест мясо. В руке у него нож. Он свернулся так, что лицо его прижато к застежке-молнии. Он втыкает лезвие ножа туда, где раздвигаются металлические зубья, молния открывается, кровоточит, превращается в рану. Его с рычанием преследует зверь. Поднимается ветер. Зверь поравнялся с ним, обогнал, стал, дразня, крутиться перед глазами. Это засохший лист катится по асфальту. Лист твердеет, поднимается, движется, ползет вверх по левому бедру, достигает пупка и проникает туда целиком. Артур просыпается в испуге, щупает живот. Это одно из тех утр, когда ему хочется быть в холоде, в гробу. Растянувшись горизонтально, он отдыхает от ночи. Он чувствует, что заболевает – упадок сил. Воздух плотный, как песок, он проседает, он утекает пылью.


Через день раздается звонок в дверь. Это снова почтальон, еще одна бандероль, поменьше. В таком же свертке газет он обнаружил свою левую руку, отрезанную у запястья. Через два дня доставили таз, распиленный надвое по вертикали. После доставки четвертого ящика Артур перестал открывать посылки, просто складывал их рядом с прежними. За семнадцать последующих дней он получил тринадцать ящиков. Он знает, что в этих коробках почти все его тело, распиленное на части. Последний фрагмент, пах без члена, завернут в простыню из дома Сэньон, простыню Арианы, испачканную коричневыми полосами. Вид свертка вернул ему дар слова. Слишком долго он молчал. Он выполняет команды своей сетчатки.


Он собрал старые костюмы, найденные здесь, в квартире номер два. Теперь они составляют его гардероб. Он спускается по лестнице. Между двумя этажами в ноздри ему ударяет знакомый неприятный запах. На ступеньках сидит человек. Это толстяк, который заражал своим присутствием бывший дом Клер. Его кошелка наполнена протухшими продуктами, завернутыми в газеты. «Здравствуйте, доктор. Я узнал, что вы фониатр. Двенадцать лет учились, а? У меня для вас загадка. Как называется гласная легкого поведения? Согласная! Классный у вас костюмчик, доктор. Мне бы подошел. Где вы его нашли?» Ничего не отвечая, Артур протискивается между жирным бедром и стеной, перешагивая через вонючую кошелку. Толстяк напевает свою старомодную песенку. «Эти тонкие пружинки, эти хитрые машинки, ну-ка, ну-ка, что сейчас приготовят там для нас? Эти дамы так похожи на обтянутые кожей механизмы для страстей, что боюсь я их затей…»


Артур на улице. Африканский колдун с сединой в шевелюре и бороде, с косичками, украшенными разноцветными бусинами, протягивает ему свою карточку.

ДВЕНАДЦАТЬ СЛОВ


Профессор Аль-Мадур Марабу Глубинный

Избавлю от всего, что беспокоит.

Ваше счастье – я только что прибыл из Африки.

Я явился на Землю, чтобы осветить вас своим светом.

Если зло вошло в ваше тело, я избавлю вас от него в вашем присутствии, и вы получите шанс. Наследственный дар от отца к сыну. Возвращение возлюбленных вера в себя,привлечение покупателей, похудание, выпадение волос.

Защита от всех опасностей. Оплата только после получения результата.


У него больше нет машины. Велосипед был только для ночных путешествий с К Такси он боится. А ортопедический аппарат позволяет ему только ходить. Вот он и идет.

Он заметил что-то в витрине, мимо которой прошел, и вернулся. Но не увидел ничего, кроме своего отражения. В этом отражении живет призрак К. Он ускоряет шаг, чтобы оторваться от привидения. Никаких призраков, кроме его собственного. Он сосредоточенно идет по линии, которую мысленно провел на мостовой.

Он вернулся к практике. Пациенты упражняют голос на новом выбранном им стихотворении «Тюрьма любви». Он всех просит его прочесть. Это доставляет ему некоторое облегчение.
		Взгляд серых глаз – и сердце мое заковано.


		Сердце мое дрожало в твоих спокойных руках.


		В тюрьму меня не заключай.


		Поцелуи оставлены, клятвы нарушены.


		В тишине моей жизни сгину безвестно, случайно.


Наступил вечер, ушел последний пациент. Сибилла откровенничает.

– Я по тебе скучала. Завтра увидимся?

– Завтра у меня похороны.

– Это просто мания какая-то. Кого хороним?

– Меня.

– Да брось ты.

– Сибилла, послушай. Мое тело – песок.

– Песок вечен. Неплохо устроился.

– Послушай, Сибилла. Операция на грудной клетке. Причина неизвестна. Я на операционном столе. Хирург сообщает мне, что собирается распилить мои ребра, чтобы достать сердце, вынуть его из грудной клетки и поместить в аппарат искусственного кровообращения. Я беспокоюсь насчет шрама. Он рисует на грудной клетке яркий зигзаг – это кривая кардиограммы прямо на коже. Он точит пилу, пробует ее на верстаке. Я смотрю: мне вскрывают грудную клетку, я все вижу и ничего не чувствую. На глазах у меня мое тело разбирают на две кучки – складывают конечности в одну сторону, а внутренности в другую, роются в нем в поисках неизвестно чего. Мои голова и тело дергаются и перекидываются шутками. И наконец с широкой улыбкой хирург кончает распилку ребер и поворачивается ко мне: «Вы искали вашу опухоль страсти. Мы ее не нашли. По умолчанию, вы выздоровели». Мои голова и торс разражаются криками «Ура!». Вот какой сон мне приснился прошлой ночью.

– Поверь врачу из сна. Ты выздоровел!

– Почти.

* * *


– Почему вы ошиблись?

– Я никогда не ошибаюсь. Я все видела, но ничего не могла сказать тебе, ты не хотел слышать. Слишком много красного между вами. Я предупреждала тебя. Красное – это кровь, орган гнева.

– Кровь – не орган.

– Ты рассуждаешь по своей науке, доктор. Эта женщина не получит того, чего хочет, она будет страдать. Она озабочена, эгоистична. Я вижу, как иссохнет ее тело, погаснет ее лицо. Не возвращайся. Огонь остался позади тебя, золото впереди. Сегодня ты мне ничего не должен. Ты выздоровел. Сегодня ты уснешь.


Артур терпеливо ждет. В витринах лаборатории выставлены гипсовые руки, носы, ноги, челюсти. Он протягивает регистраторше в голубом халате чек, а та в обмен отдает ему продолговатый предмет, завернутый в марлю. Он выходит на тротуар. Справа от двери на фасаде лаборатории доска с выгравированным: «Компания де Сандр. Основана в 1859 г. Протезы. Муляжи».

В гараже стоит его готовый кабриолет «Это настоящее ископаемое, доктор, но мы ему вправили позвоночник, – смеется механик, поглаживая капот. – Хотите, и вашим займемся?»

Свет в кабинете не горит. Он заходит в чуланчик, служащий складом, и выкатывает тележку на колесиках. Среди ночи, несмотря на свой ортопедический корсет, он вывозит коробки из квартиры, и каждая коробка пронзает его затылок острой болью. Он загружает их в лифт, посылает кабину и спускается по лестнице. Он не собирается больше жить в одном доме с собственным расчлененным телом. Он паркует кабриолет перед домом и загружает весь багаж в машину. Заводит мотор, едет через Париж Из бравады он хочет поехать через площадь Виктуар, приближается к ней, содрогаясь, но дорога закрыта, здесь должен проехать правительственный кортеж. Он сворачивает, выезжает через ворота Пантен. Удары сердца вторят переключению скоростей. Подъезжая к цели, он гасит фары и снижает скорость. Главные ворота закрыты. Его взгляд привлекает надпись на фронтоне. Что-то изменилось. К формулировке, выгравированной на камне, добавился вопроса тельный знак.


Смерть освобождает?

Он едет вдоль стены по улице Пти-Рюиссо. Интересно, в день похорон Станислава Дорати могильщик сказал правду? Доехав до входа, он паркуется. Улица пустынна – как и днем, наверное. Вот и низкая деревянная дверь с двумя ржавыми петлями. Он открывает багажник, достает небольшую тележку на колесиках, раскладывает ее, укрепляет штифтами и нагружает ее семью коробками. Ему придется сделать три перевозки. Тележка трясется по булыжникам, коробки ударяются друг о друга. Он без труда находит нужное место. Даже не нужно читать имя, выгравированное на плите.

ЛУИ ЛЕТУАЛЬ 1934 – 1963


Он сгружает с платформы коробки и уходит за оставшимися. У него мало времени. Еще не начался ночной обход сторожей. Перевезя все тринадцать коробок, он берется за работу. Закончив, он устало присел отдохнуть. Он переоценил свои силы; совсем тепло. Уронив подбородок на край ортопедического воротника, он заснул. Он слушает.

Я разлюбил спать. Мягкая, теплая и влажная земля наполнила мои углубления, мои орбиты, павильоны моих ушей, воронку пупка. Они положили меня сюда. Они правильно сделали. Я в моей любимой позе: я лежу. Мне эта поза всегда нравилась. В ней я испытывал удовольствие, чувствовал себя защищенным – эта поза не знает себе равных. Сейчас день? Или ночь? Впрочем, теперь для меня это не важно. Я возвращаюсь в землю. Я вращаюсь с ней. Мое тело слилось с ее округлостью Я больше не чувствую голода, не чувствую жажды, не чувствую холода – ничего не чувствую. Я свободен. Боже мой. Если Бог есть Если птица сядет на эту коробку, которая сейчас служит мне домом, почувствую ли я коготки ее лап, немногие граммы ее плоти и перьев? Сомневаюсь. Однако же мне не в чем более сомневаться. Дело не в том, что я не чувствую ничего – я чувствую, да, но другое. Если существуют слова, порождающие подобное, смогу ли я их сказать? Услышали бы меня? Вряд ли. Запах влажной земли восхитителен. Один. В этот час, когда землю почти перестали сокрушать машины людей. Наконец. Один.

Я устроюсь здесь навсегда. Я отдам кожу, мышцы, сухожилия, кости, нервы и вены червям. Нет, не надо больше называть их червями. Это звери земли, которые приняли меня в свой дом. Здесь царствует червь. Позволить ему грызть палец ноги, не испытывать ничего ни брезгливости, ни боли, только это голое осознание. Что за опыт. У меня нет чувств, полная анестезия. Я постепенно размягчаюсь. Моякожа теряет упругость. Освобожденная от наполнявшей ее плоти, она повиснет на отростках моего скелета. Дыры во мне. Я достигну самой завидной консистенции. Ничто не держит, ничто больше не защищается. Мало-помалу я отдамся весь, перестану цепляться за то, что было мной. Мои кости замедляют процесс. Они – последняя твердыня.

Артур уснул. Он больше не слушает, он говорит.

Папа, я разлюбил спать. Папа, я знаю, ты не проснешься, но когда ты проснешься, я буду здесь. Папа, ты слышишь меня, там, внизу? Я говорю с тобой, а ты меня не слышишь. Мне совсем не нравится, что ты ушел. Так давно. Мне нужны твои слова, каждый день. Ты больше не обращаешь на меня внимания. Тебе хорошо там, где ты есть? Тебе там лучше? Наверное, да. А мне не лучше там, где есть я. Ты меня подождешь? Папа, если ты ничего не ответишь, я рассержусь, а когда мы сердимся, мы начинаем мелкую войну сами с собой.

Артур сжимает кулак.

Он просыпается со сжатым кулаком. Рядом с его головой на камне, прямо на его тени, лежит цветок со сломанным стеблем. Он не один. Муравей бегает в тени цветка и заползает в трещину на плите. Он наклоняется, приблизив губы к щели. Муравей, скажи ему. Не видно, чтобы муравей выполз – он спустился вниз, как посланник Артур сел на край камня его подошвы скрипнули по гравию, он ждет. Муравей-путешественник вылезает из щели, бежит по камню, поворачивается с усилием, тащит за собой какое-то сухое и прямое волокно, такое же черное, как он сам. Артур разжимает кулак На ладони – четыре кровавых полумесяца: следы ногтей. Муравей тащит по камню свою находку. Артур крадет ее кончиком пальца. Ночной сторож направляет на него фонарик и водит по нему лучом.

– Что вы здесь делаете? Что это за яма?

– Я пришел, чтобы похоронить себя, – шепчет Артур.

– Громче, не слышу. Забирай это все, и марш отсюда. Считай, что на этот раз ты легко отделался.

– Легко отделался, – повторяет Артур. Куски его тела разбросаны, они словно плывут над землей, как мелкие отколовшиеся льдины, которых мореплаватели страшатся больше, чем самого айсберга. Он довозит все до машины, сторож провожает его и закрывает за ним дверь. Медленно проезжает мотоцикл.

Утром он вернулся в Компанию де Сандр. Он сложил все тринадцать коробок на разгрузочную платформу. На тринадцатую положил ключ от забот. Он смотрит на желтое пламя кремационной печи. Когда он выходит, четырнадцатый кусок остается в кармане его плаща. Это продолговатый предмет, завернутый в кусок ткани, согнутая палка с утолщенным концом, которую ему срочно изготовил на заказ протезист.

* * *


Артур сдает свой плащ в гардероб Общества фониатрии; в кармане у него сделанная на заказ четырнадцатая часть тела – талисман, противоядие, с которым он не расстается. По такому случаю он надел пиджак, который был на нем в день пробуждения К в клинике, после операции. По окончании прений он подходит к трибуне и здоровается с Сержем Максансом. Подстриженная борода и старомодные усы профессора пробуждают еще свежий образ принца Салины в «Гепарде». Со снисходительностью наставника Максанс спрашивает у немого мальчика, ставшего его самым блестящим учеником, о той пациентке, которую он к нему направил.

– Даже не спрашиваю вас, нашли ли вы с этой молодой женщиной решение проблемы. Убежден, что вы выбрали правильные методы работы. Ее случай представлялся мне деликатным. Именно поэтому я направил ее к вам. А теперь я рад видеть вас здесь, на этой конференции, в прекрасной форме.

– Я не мог не прийти, Серж. Не мог не послушать ваше выступление.

Артур краснеет. Максанс чуть улыбается, подкручивая ус двумя пальцами.

– Вам понравилось?

– Очень, очень хорошо! – провозглашает Артур с излишней самоуверенностью. Он сует руку в карман. Его пальцы нащупывают лист бумаги, он вынимает его и расправляет. Вот что он читает: «Мой жестокий принц, я люблю тебя. Клер». В эту секунду его сердце пропускает удар.

* * *


В этот вечер Максанс и Летуаль ужинают в «Оксиринке». Когда наступает время десерта, Артур кладет четырнадцатый кусок в тарелку профессора. Тот холодно изучает предмет и кончиком вилки перекатывает его, убирая с тарелки.

– Собственно говоря, что это такое? – наконец спрашивает он.

– Кусок меня самого – единственный, что не досталсятой пациентке, которую вы ко мне направили.

– Благодарю, я уже сыт. Как поживает ваша мать? – Вопрос отличается вежливой бестактностью – таков стиль блистательного практика. – Я не видел ее целую вечность.

– Ятоже не видел ее целую вечность.

– Возможно, наши вечности были разными. Простите меня…

– За что?

– Я на минуту отойду.

Артур пользуется его недолгим отсутствием, чтобы бросить четырнадцатый кусок в аквариум. Мурена невозмутима. Она заглатывает его одним движением челюстей. Артур Летуаль чувствует, что стал чуть-чуть легче.

* * *


Он ничего больше не узнал о К Он долго жил один, вдали от всех женщин,в затворничестве плоти. Он убивал время. Он не убил ни ненависти, ни любви. Если когда-нибудь он войдет в жизнь женщины, он попытается ее тронуть. Но не изменить и не исправить.


notes


Примечания


1


Dangereux – опасный. – Прим. пер.


2


Игра слов: sinister (лат.) – левый, sinistre (франц.) – мрачный, – Прим. пер.


3


L'etoüe – звезда (фр.) – Прим. ред.