Онича
Жан-Мари Гюстав Леклезио








Аннотация издательства 1

Африка, пугающая и притягательная… Она воспламенила кровь Джеффри Аллена, как малярийная лихорадка. Околдовала его жену May. Стала навеки утраченной родиной их сыну Финтану. Видением, грезой, что явилась им на берегах реки Нигер, в колониальном захолустье крохотного городка Онича.

Аннотация издательства 2

Первый же роман принес признание Ж. М. Г. Леклезио. Это был «Процесс» (1963), отмеченный премией Ренодо. Еще одну престижную награду — премию Поля Морана — писатель получил за «Пустыню» (1980). А в 2008 году Леклезио стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Роман «Онича» (1991) несет на себе отсвет детских воспоминаний — о путешествии в Нигерию к отцу в 1948-м.

Онича — маленький порт на реке Нигер, задворки предзакатной Британской империи. Джеффри Аллена приводят сюда грезы о далеком прошлом, его жену May — мечта о будущем. Красная земля Оничи станет родной для их сына Финтана. Чужие колониальному кругу, мелочному, живущему ненавистью, снедаемому разочарованием, они срастутся с Африкой, которая жжет, как тайна, как лихорадка. Яростная и безмятежная.

Об авторе этой книги (от издательства)

Жан-Мари Гюстав Леклезио родился в Ницце 13 апреля 1940 года. Его предки, выходцы из Бретани, в XVIII веке эмигрировали на Маврикий.

Много путешествуя, Леклезио не переставал писать начиная с семи-восьми лет: стихи, сказки, повести, рассказы. Однако ничто из написанного не было опубликовано до «Процесса», его первого романа, появившегося в сентябре 1963 года и удостоенного премии Ренодо. Сегодня на счету писателя около 30 книг. В 1980 году роман «Пустыня» принес ему премию Поля Морана, учрежденную Французской академией.

В 2008 году Леклезио стал лауреатом Нобелевской премии по литературе.

* * *

Оригинальное название:

J. M. G. LE CLÉZIO Onitsha

Перевел с французского Л. Н. Ефимов

* * *

В оформлении обложки использована картина Анри Руссо «Водопад»






Ж. M. Г. Леклезио

Онича


Памяти М. Д. У. Джеффриса






Долгое путешествие





* * *


«Сурабая», уже старое судно, водоизмещением в пять тысяч триста тонн, принадлежавшее компании «Холланд Африка лайн», покидало грязные воды устья Жиронды, направляясь к западному побережью Африки, и Финтан смотрел на свою мать, словно видел ее впервые. Быть может, он никогда прежде не ощущал, как она молода, как близка ему, словно сестра, которой у него никогда не было. Не то чтобы очень красивая, но такая живая, такая сильная. Был конец дня, солнце освещало ее темные волосы с золотистым отливом, линию профиля, высокий выпуклый лоб, составлявший с носом крутой угол, очерк губ, подбородок. Прозрачный пушок на коже, как на каком-нибудь плоде. Он смотрел на нее, он любил ее лицо.

Когда Финтану было десять лет, он решил, что будет звать ее только ласкательным именем — May, как все. Он сам прозвал ее так, еще совсем маленьким, не умея произнести полное имя — Мария Луиза. Прозвище прижилось. Он тогда взял мать за руку, посмотрел ей прямо в глаза и решительно заявил: «С сегодняшнего дня буду звать тебя May». У него был такой серьезный вид, что она какое-то время не знала, что ответить, а потом рассмеялась — тем безудержным смехом, который охватывал ее иногда. Финтан тоже засмеялся, и они словно заключили договор.

Облокотившись о деревянный планширь, May смотрела на струю за кормой, а Финтан смотрел на нее. Был конец воскресенья, 14 марта 1948 года, Финтан никогда не забудет эту дату. Небо и море были густосиними, почти фиолетовыми. Воздух казался неподвижным, потому что корабль двигался с той же скоростью, что и ветер. Несколько чаек тяжело летели над кормой, то отдаляясь, то приближаясь к мачте, где трепыхался, словно старая тряпка, трехполосный флаг. Время от времени они с криком скользили сбоку, и их причитания сливались с дрожью винтов в странную музыку.

Финтан смотрел на мать и с почти болезненным вниманием вслушивался в крики чаек, в каждый звук; ощущал скольжение волн, которые приподнимали и долго удерживали на весу нос корабля, словно чье-то дыхание раскачивало корпус.

Все это было впервые. Он смотрел на лицо May слева от себя, и оно постепенно превращалось в силуэт, чистый профиль на фоне блестящего моря и неба. Думал, что так оно и есть: все это впервые. И вместе с тем не мог понять, почему сжимается горло, сердце бьется сильнее и навертываются слезы на глаза, — не потому ли, что все это было также в последний раз? Они уезжали, и уже ничто никогда не будет как прежде. Там, где кончался белый след корабля, таяла полоска земли. Муть устья вдруг сменилась глубокой морской синевой. Песчаные плёсы, встопорщенные камыши, казавшиеся игрушечными хижины рыбаков и все эти странные береговые очертания: вышки, бакены, рыболовные верши, блокгаузы — все потерялось в движении моря, утонуло в волнах.

Прямо по курсу корабля к горизонту спускался солнечный диск.

«Давай высматривать зеленый луч». May прижала Финтана к себе, ему казалось, что он слышит стук ее сердца в груди сквозь толстую ткань пальто. На палубе первого класса люди хлопали в ладоши, чему-то смеялись. Краснолицые матросы сновали со снастями среди пассажиров, крепили наружный трап.

Финтан обнаружил, что они не одни. Люди были повсюду. Беспрестанно расхаживали с деловым видом между палубой и каютами. Перегибались через леера, чтобы лучше видеть, окликали друг друга, держали в руках бинокли, подзорные трубы. На них были серые плащи, шляпы, шейные платки. Они толкались, громко разговаривали, курили беспошлинные сигары. Финтану захотелось еще раз увидеть профиль May как тень на свету неба. Но она тоже говорила с ним, блестя глазами: «Тебе хорошо? Замерз? Хочешь спуститься в каюту, отдохнуть немного перед ужином?»

Финтан цеплялся за планширь. Его глаза были сухими и горячими, словно камешки. Он хотел видеть. Хотел не забыть это мгновение, когда судно выходит в глубокое море, отделяется от далекой полоски земли, и Франция исчезает в темно-синей морской зыби, и все эти земли, города, дома, лица тонут, перемалываются в струе за кормой, а прямо по курсу, за силуэтами пассажиров первого класса, облепившими борт, как взъерошенные птицы, за их оханьем и смехом, за равномерным урчанием машин в недрах «Сурабаи», урчанием, что дробится на гребне убегающей волны и звучно застывает в неподвижном воздухе, словно обрывки сна, прямо по курсу, в той точке, где небо падает в море, вспыхивает, будто вонзаясь пальцем сквозь зрачок внутрь головы, зеленый луч.




Ночью, той первой ночью в море, Финтан не мог спать. Замирал, стараясь дышать еле-еле, чтобы слышать сквозь дрожь и потрескивание корабельного остова ровное дыхание May. Спину жгла усталость, часы ожидания в Бордо, на причале, на холодном ветру. Поездка по железной дороге из Марселя. И еще все эти дни перед отъездом, прощания, слезы, голос бабушки Аурелии, рассказывавшей кучу забавных историй, лишь бы не думать о том, что происходило. Разлука, разрыв, оставшаяся в памяти прореха. «Не плачь, bellino[1 - Красавчик, милок, милочек (итал.).], а ну как я тебя там навещу?» Медленная качка сжимала ему грудь, захватывала и уносила, обнимала и заставляла забыть, подобно боли, подобно тоске. Лежа на узкой койке, Финтан прижимал руки к телу, позволяя качке переваливать себя с боку на бок. Падал, быть может, как когда-то во время войны, соскальзывал назад, на другую сторону мира. «Что там? Там?» Слышал голос тети Розы: «И что там такого хорошего? Там что, не умирают?» Пытался увидеть, после зеленого луча, после неба, падающего в море. «Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, есть страна, куда попадаешь после долгого путешествия, когда все позабыто, когда уже не знаешь даже, кем был…»

Голос бабушки Аурелии еще звучал над морем. Лежа в жестком углублении койки, чувствуя вибрацию машин всем телом, Финтан слушал голос, говоривший сам по себе, пытавшийся удержать нить другой жизни. Ему уже трудно было забывать. «Ненавижу его, ненавижу. Не хочу уезжать, не хочу туда ехать. Ненавижу его, никакой он мне не отец!» Остов корабля потрескивал на каждой волне. Финтан пытался расслышать спокойное дыхание матери. Громко зашептал: «May! May!» А поскольку она не ответила, выскользнул из койки. Через шесть вертикальных прорезей отдушины над дверью в каюту сочился слабый свет. Прямо за ней в коридоре горела электрическая лампочка. Двигаясь, он видел ее светящуюся нить в каждой прорези. Их каюта располагалась внутри корабля и не имела иллюминатора, на другую не хватило средств. Воздух тут был серый, удушливый и сырой. Широко раскрыв глаза, Финтан пытался рассмотреть на другой койке силуэт спящей матери, тоже уносимой вспять по движущемуся океану. Корабельный остов потрескивал от качки; волна то толкала судно, то замирала, то снова толкала.

Глаза Финтана были полны слез, хотя он не очень понимал почему. Болело в самой середине тела, где распадалась, изглаживалась память.

«Не хочу в Африку». Он никогда не говорил этого ни May, ни бабушке Аурелии, никому. Наоборот, очень сильно хотел туда, желание так его обжигало, что он больше не мог спать в Марселе, в квартирке бабушки Аурелии. Его жгло и лихорадило в поезде, ехавшем в Бордо. Он больше не хотел ни слышать голоса, ни видеть лица. Приходилось закрывать глаза, затыкать уши, чтобы стало легко. Он хотел быть кем-то другим, кем-то сильным, кто не говорит, не плачет, у кого не колотится сердце, не болит живот.

Он станет говорить по-английски, у него появятся две вертикальные складки меж бровей, как у мужчины, и May больше не будет его матерью. Человек, который ждет их там, в конце плавания, никогда не будет его отцом. Это просто незнакомец, который писал письма, чтобы они приехали к нему в Африку. У него нет ни жены, ни ребенка; они его не знают, никогда не видели, так зачем же он их ждет? Правда, у него есть имя, красивое имя, его зовут Джеффри Аллен. Но, приплыв туда в конце путешествия, они быстро-быстро пройдут по причалу, и он ничего не заметит, никого не узнает, и ему останется лишь вернуться к себе, ни с чем.

На палубе в ночи задул ветер. Океанский ветер свистел под дверьми, хлестал по лицу. Финтан шел против него к носу корабля. Слезы в его глазах были солеными, как морские брызги. Теперь из-за ветра, вырывавшего землю клочьями, они текли свободно. Жизнь в Марселе, в квартире бабушки Аурелии, а до того в Сен-Мартене, потом переход через горы, в долину Стуры, до Санта-Анны. Ветер дул, сбивал с ног, заставлял обливаться слезами. Финтан шел вдоль металлической стенки, ослепленный электрическими фонарями, черной пустотой моря и неба. Он не чувствовал холода. Шел вперед босиком, цепляясь за планширь, к обезлюдевшей палубе первого класса. Проходя мимо кают, видел силуэты в окнах сквозь муслиновые занавески, слышал женские голоса, смех, музыку. В конце палубы был большой салон первого класса; за столом еще сидели люди, мужчины курили в красных креслах, играли в карты. Впереди, освещенная желтым фонарем, виднелась грузовая палуба, с закрытыми люками, с поворотной стрелой и носовой надстройкой, яростный ветер и облако водяной пыли от разбитых волн, рябившей лужи, словно порывы дождя на дороге. Финтан прижался спиной к стене между окнами салона и смотрел не двигаясь, почти не дыша. Он так долго стоял, так долго смотрел, что у него возникло впечатление, будто он падает вперед, будто судно ныряет в морскую пучину. Черная пустота океана и неба наваливалась на глаза. Случайно проходивший по палубе голландский матрос по имени Кристоф обнаружил Финтана в тот самый миг, когда тот уже падал в обморок, и отнес его на руках в салон, где помощник капитана расспросил мальчика и вернул в каюту May.




* * *


May еще никогда не знала такого счастья. «Сурабая» была приятным судном с крытыми палубами, где можно прогуливаться, свободно ходить туда-сюда, вытягиваться в шезлонге, чтобы почитать или помечтать. М-р Хейлингс, помощник капитана, краснолицый, почти лысый здоровяк, бегло говоривший по-французски, дружески привязался к Финтану после ночного приключения. Сводил их с May в машинное отделение. Он очень гордился машинами «Сурабаи», старыми бронзовыми турбинами, которые медленно крутились, издавая звук, напоминающий тиканье настенных часов. Объяснял назначение зубчатых колес и шатунов. Финтан долго любовался попеременно поднимавшимися клапанами и двумя осями винтов сквозь решетчатую палубу.

«Сурабая» шла по океану уже несколько дней. Как-то вечером м-р Хейлингс взял May и Финтана на мостик. Вдоль горизонта тянулась цепочка островов. «Смотри: Мадейра, Фуншал». Волшебные названия. Судну предстояло подойти к ним ночью.

Когда солнце касалось моря, все, кроме нескольких скептиков, шли на нос — поджидать зеленую вспышку. Но каждый вечер было одно и то же. В последний миг солнце тонуло в дымке, словно нарочно всплывавшей на горизонте, чтобы затмить чудо.

May предпочитала именно вечера. Теперь, когда корабль приближался к берегам Африки, в воздухе на закате разливалась какая-то истома, теплое дуновение едва касалось палубы и полировало море. Сидя в шезлонгах бок о бок, May и Финтан тихонько переговаривались. Это был час прогулки. Пассажиры ходили взад-вперед, приветствовали друг друга. Супруги Ботру, с которыми они делили стол, коммерсанты, обосновавшиеся в Дакаре. Г-жа О'Гилви, жена английского офицера из гарнизона Аккры. Молодая француженка, медсестра по имени Женевьева, и итальянец с напомаженными волосами, ее услужливый кавалер. Сестра Мария, монашка из Тессена, направлявшаяся в Центральную Африку, в Нигер; у нее было очень гладкое лицо, глаза цвета морской волны и детская улыбка. Никогда еще May не встречала таких людей. Никогда не думала, что однажды сможет оказаться вместе с ними, разделить их приключение. Она воодушевленно говорила со всеми, пила чай, после ужина ходила в салон первого класса, садилась за столы, такие белые, с блестящей серебряной посудой и бокалами, дрожавшими в ритме бронзовых клапанов.

Финтан слушал певучий голос May. Он любил его музыку, его итальянский акцент. Засыпал в своем шезлонге. Большой м-р Хейлингс брал его на руки, относил на узкую койку. Открывая глаза, мальчик видел таинственное свечение шести прорезей над дверью каюты, как в свою первую ночь на море.

Однако не спал. Лежа в темноте с открытыми глазами, ждал возвращения May. Судно тяжело покачивалось, скрипя остовом. Тогда Финтан мог вспоминать. Прошлое не исчезло. Оно таилось в полумраке, стоило лишь вглядеться, хорошенько прислушаться, и оно снова было здесь. Луговая трава в долине Стуры, звуки лета. Бег к реке. Голоса детей, кричавших: «Джанни! Сандро! Соня!» Капли холодной воды на коже, свет, запутавшийся в волосах Эстер. Еще дальше, в Сен-Мартене, журчание ручейка, ниспадавшего каскадами, скачущего вприпрыжку по главной улице. Всё это возвращалось, проникало в тесную каюту, населяло серый спертый воздух. Но потом корабль уносил всё по волнам, крошил в струе за кормой. Вибрация машин оказывалась сильнее, прошлое слабело и немело.

Потом из коридора доносился смех, ясный голос May, низкий и медлительный голос голландца. Слышалось: «Тс-с-с!..» Дверь открывалась. Финтан зажмуривался. Ощущал запах May, слышал шорох ткани, пока она раздевалась в темноте. Хорошо быть с ней, так близко, днем и ночью. Он чувствовал аромат ее кожи, волос. Как когда-то в ее комнате в Италии. Ночь, закрытые синей бумагой окна, гудение американских самолетов, летевших бомбить Геную. Он прижимался к May в постели, прятал лицо в ее волосах. Слышал ее дыхание, стук ее сердца. Когда она засыпала, появлялось что-то мягкое, легкое, дуновение воздуха, дыхание. Именно этого он ждал.

Ему вспомнилось, как он увидел ее нагой. Это случилось летом, в Санта-Анне. Немцы подошли совсем близко, из долины сквозь закрытые ставни слышался гром пушек. Стояла жара. Финтан тихонько приоткрыл дверь комнаты. На постели, поверх простыней, лежала May, совсем голая. Ее тело казалось огромным, белое и худое, с выступающими ребрами; темнели черные кустики волос под мышками, пуговки сосков, треугольник на лобке. Тот же серый воздух, что и в каюте, та же духота. Стоя перед приоткрытой дверью, Финтан смотрел. Ему вспомнился ожог на лице, словно это белое тело испускало лучи. Потом он отступил на пару шагов, не дыша. На кухне с жужжанием бились в стекло мухи. Еще была вереница муравьев в раковине, и капало из медного крана. Почему он вспоминал все это?

«Сурабая» была большим стальным ящиком, который уносил его воспоминания, пожирал их. Гул машин не смолкал ни на миг. Финтан представлял себе блестящие шатуны и оси в чреве корабля и два винта, что крутились в противоположные стороны, рубя воду. Все было унесено. Они плыли, быть может, на другой конец света. Плыли в Африку. Оставались только имена, которые постоянно были у него на слуху, такие знакомые и пугающие. May произносила их нараспев: Онича, Нигер, Онича. Так далеко, на другом конце света. И еще этот человек, который ждет. Джеффри Аллен. May показывала письма. Читала их как молитву или заданный урок. Останавливалась, смотрела на Финтана, блестя глазами от нетерпения. Когда вы будете в Ониче. Я вас жду обоих, я вас люблю. Она говорила: «Твой отец написал, твой отец сказал…» Этот человек с той же фамилией. Я вас жду. И каждый оборот винта в черной воде океана хотел сказать то же самое, повторял эти пугающие и знакомые имена: Джеффри Аллен, Онича, Нигер; эти притягательные и угрожающие слова: я вас жду, в Ониче, на берегу реки Нигер. Я твой отец.




Было солнце и море. «Сурабая» казалась неподвижной на бесконечно плоском море, неподвижной, как стальной замок на фоне почти белого, лишенного птиц неба, пока солнце клонилось к горизонту.

Неподвижно, как небо. День проходил за днем, а кругом было только это твердое море, воздух, двигавшийся со скоростью корабля, солнце, ползущее по листам железа. Взгляд, упиравшийся в лоб, в грудь, обжигавший тело внутри.

Ночью Финтан не мог спать. Сидя на палубе в том месте, где чуть не потерял сознание в первый вечер, глядел на небо, высматривая падающие звезды.

Г-н Ботру говорил о целых звездных дождях. Но небо медленно покачивалось перед корабельной мачтой, и ни разу с него не сорвалась ни одна звезда.

May садилась рядом. Прямо на палубу, опершись спиной о переборку салона, натянув на колени голубую юбку, обхватив ноги голыми руками. Ничего не говорила. Тоже смотрела в ночь. Быть может, видела что-то другое, не то, что он. Пассажиры в салоне курили, громко разговаривали. Английские офицеры метали дротики в мишень.

Финтан смотрел на профиль May, как в день отплытия, когда корабль скользил по длинному устью. Она была так молода. Заплела свои прекрасные каштановые волосы в косу и скрутила в узел на затылке. Ему нравилось, когда она втыкала в прическу эти большие черные блестящие заколки. Морское солнце покрыло загаром ее лицо, руки, ноги. Как-то вечером, увидев подошедшую May, г-н Ботру воскликнул: «А вот и африканка!» Финтан не понял, в чем дело, но его сердце забилось быстрее от удовольствия.

Утром г-н Хейлингс опять позвал его на полуют, чтобы показать другие черные силуэты на горизонте. Произносил волшебные слова: Тенерифе, Гран-Канариа, Лансароте. В бинокль Финтан увидел дрожащие горы, конус вулкана. За вершины цеплялись облака. Темно-зеленые долины над морем. Дымы кораблей, скрытых волнами. Весь день острова были там, с левого борта, похожие на стадо окаменевших китов. Даже птицы залетали на корму, крикливые чайки, что скользили над палубой, разглядывая людей. Люди бросали им хлеб, чтобы полюбоваться, как они пикируют. Потом птицы улетели, а острова превратились в несколько едва различимых точек на горизонте. Солнце село в большое красное облако.

В каюте без иллюминатора было так жарко, что Финтан не мог оставаться на своей койке. Они вместе с May садились на палубе. Смотрели на покачивание звезд. Чувствуя приближение сна, он припадал головой к плечу May. На заре просыпался в каюте. Через дверь проникала утренняя прохлада. Электрическая лампочка все еще горела в коридоре. Свет гасил Кристоф, как только вставал.

Дрожь машин казалась ближе. Как пыхтение при тяжелой работе. Смазанные маслом валы крутились, каждый в свою сторону, в чреве «Сурабаи». Под своим голым телом Финтан чувствовал влажную простыню. Ему приснилось, будто он обмочил постель. В испуге проснулся. Все его тело оказалось покрыто крошечными прозрачными пузырьками, которые он расчесывал во сне. Это было ужасно. Доктор Ланг, которого позвала May, наклонился над койкой, осмотрел тело Финтана, не прикасаясь к нему, и сказал лишь, с забавным эльзасским акцентом: «Бедуинская чесотка, дорогая мадам». В корабельной аптеке он нашел банку с тальком, и May стала припудривать прыщики, очень нежно касаясь кожи рукой. В итоге оба смеялись. Подумаешь, только и всего-то. May говорила: «Куриная болезнь!..»




* * *


Дни казались ужасно длинными. Из-за летнего света, быть может, или же из-за горизонта, такого далекого, где взгляду не за что зацепиться. Все равно что долго ждать чего-нибудь час за часом, когда потом уже и не знаешь, чего ждешь. После завтрака May оставалась в столовой, у грязного окна, которое затуманивало цвет моря. Писала. Положив листок белой бумаги на стол красного дерева, поставив чернильницу в углублении для стакана и слегка наклонив голову. У нее вошло в привычку закуривать сигарету, «Плэйере», они продавались пачками по сто штук за стойкой у стюарда. Она оставляла сигарету тлеть в стеклянной пепельнице с выгравированной монограммой «Холланд Африка лайн» и писала. То ли какие-то рассказы, то ли письма, она и сама не очень-то понимала. Слова. Начинала, не зная, куда ее поведет, по-французски, по-итальянски, иногда даже по-английски, не важно. Просто ей нравилось это делать — грезить, глядя на море, под сладкий змеившийся дымок, писать под медленную качку корабля, безостановочно двигавшегося вперед, час за часом, день за днем, навстречу неизвестности. Потом жар солнца раскалял палубу и приходилось покинуть столовую. Писать, слушая шелест воды вдоль борта, словно поднимаясь по бесконечной реке.

Она писала:






«Сан-Ремо, площадь, тень многоствольных деревьев, фонтан, облака над морем, скарабеи в теплом воздухе.

Я чувствую дыхание на своих глазах.

В руках держу добычу тишины.

Жду трепета твоего взгляда на моем теле.

Во сне этой ночью я видела тебя в конце грабовой аллеи во Фьезоле. Ты был как слепой, который ищет свой дом. Снаружи доносились голоса, бормотавшие проклятья или молитвы.

Я помню, ты говорил мне о смерти детей, о войне. Не прожитые ими годы пробивают зияющие дыры в стенах наших домов».





Она писала:






«Джеффри, ты во мне, я в тебе. Время, которое нас разлучило, больше не существует. В следах на море, в пенных знаках, я прочла память о тебе. Я не могу утратить то, что вижу, не могу забыть то, что я есть. Только ради тебя я пустилась в это путешествие».





Она грезила, сигарета тлела, листок исписывался. Буквы перепутывались между собой, оставались большие белые пропуски. Наклонный почерк, жеманный, говорила Аурелия, атака высоких букв длинным согнутым строем, черточки «t» опущены вниз.






«Я помню, как в последний раз, когда мы говорили друг с другом в Сан-Ремо, ты мне рассказывал о безмолвии пустыни, словно хотел подняться вверх по течению времени, до Мероэ[2 - Мероэ — древний город, располагавшийся на территории современного Судана, на восточном берегу Нила, между Асуаном и Хартумом. Столица государства Куш. — Здесь и далее примеч. перев.], чтобы найти истину, а теперь я сама среди безмолвия и пустыни моря, и мне кажется, будто я тоже поднимаюсь по течению времени, чтобы найти смысл своей жизни там, в Ониче».





Писать значило грезить. Там, в Ониче, когда они до нее доберутся, все будет иначе, все будет легко. Там будут бескрайние травяные равнины, которые описывал Джеффри, огромные деревья и река, такая широкая, что ее можно принять за море, и горизонт, теряющийся в миражах воды и неба. Там будут пологие холмы, засаженные манговыми деревьями, и хижины из красной земли, крытые пальмовыми листьями. А над рекой — окруженный деревьями просторный белый дом. Деревянный, под железной крышей, с верандой и зарослями бамбука. И еще это странное название — «Ибузун». Джеффри объяснил, что на языке людей реки это значит «место, где спят».

Там-то они и заживут всей семьей с Джеффри. Это будет их дом, их родина. Когда она поделилась этим в Марселе со своей подругой Леоной, как откровением, ее удивил визгливый ответ: так ты туда едешь, бедняжка моя дорогая? в эту лачугу? May хотела было рассказать о траве, такой высокой, что теряешься в ней целиком, о реке, широкой и медлительной, по которой плавают пароходы компании «Юнайтед Африка». Рассказать о лесе, темном как ночь, населенном тысячами птиц. Но предпочла промолчать. Сказала только: да, в этот дом. Главное, утаила название, «Ибузун», потому что Леона его наверняка исковеркала бы, a May это было бы неприятно. Хуже того, Леона, быть может, рассмеялась бы.

Теперь оставалось только ждать в судовой столовой, с этими писавшимися словами. Каждую минуту они становились ближе к Ониче, к «Ибузуну». Финтан садился перед ней, опершись локтями о стол, и смотрел на нее. У него были очень черные, пронизывающие глаза, оттененные длинными и загнутыми, будто у девочки, ресницами, и красивые блестящие волосы, каштановые, как у May.

С самого раннего детства он слышал от нее чуть не каждый день все эти названия реки и ее островов, леса, травяных равнин, деревьев. Знал уже почти всё о манговых деревьях и о ямсе[3 - Ямс — съедобный корнеплод, широко распространенный в Африке.] еще до того, как попробовал. Знал о медленном движении пароходов, поднимавшихся по реке до Оничи, чтобы доставить товары на Пристань и отправиться обратно с грузом пальмового масла и бананов плантейн[4 - Плантейн — несладкая разновидность бананов, иногда называемых «овощными». Их практически не употребляют в пищу сырыми.].

Финтан смотрел на May. Просил:

— Поговори со мной по-итальянски.

— А что ты хочешь услышать?

— Почитай стихи.

И она читала ему стихи Мандзони, Альфьери, «Антигону», «Марию Стюарт», отрывки, которые учила наизусть в школе Сан-Пьер д'Арена, в Генуе:



		Incender lascia,



		tu che perir non dei, da me quel rogo,



		che coll'amato mio fratel mi accolga.



		Fummo in duo corpi un'alma sola in vita,



		sola una fiamma anco le morte nostre



		spoglie consume, e in una polve unisca[5 - О ты, кого судьба уберегла!Позволь моим рукам зажечь костер,Чтоб принял он меня с любимым братом.Мы были в двух телах одной душой при жизни,Сгорев, единым прахом в смерти станем (итал.).].











Финтан слушал музыку слов, от которой ему всегда немного хотелось плакать. Снаружи, на море, блестело солнце, на волны дул горячий ветер из Сахары, посыпал красным песком палубу, иллюминаторы. Финтан был не прочь, чтобы путешествие длилось вечно.




Однажды утром, незадолго до полудня, вдали появился берег Африки. Г-н Хейлингс зашел за May с Финтаном и отвел их на мостик, рядом с рубкой. Пассажиры готовились к обеду. May и Финтану есть уже не хотелось, они даже обуваться не стали, только бы увидеть поскорее. На горизонте, по левому борту, тянулась Африка — длинной серой полосой, очень плоской, чуть выше поверхности моря, но при этом необычайно четкой и вполне различимой. Они так давно не видели суши. Финтан счел, что это очень похоже на устье Жиронды.

Однако смотрел не отрываясь. Даже когда May ушла в столовую, присоединиться к чете Ботру. Появившаяся Африка была странной и далекой, казалась местом, которого никогда не достигнешь.

Теперь Финтан собирался следить за этой полоской земли каждое мгновение, с утра до вечера, и даже ночью. Она отползала назад, очень медленно, постоянно оставаясь все такой же, серой и четкой в блеске моря и неба. Это оттуда долетало горячее дыхание, засыпавшее песком иллюминаторы корабля. Это она изменила море. Теперь волны бежали к ней, чтобы умереть на пляжах. Зеленая вода двигалась медленнее, поблекла и помутнела, смешавшись с дождевой. Появились большие птицы. Подлетали к носу «Сурабаи» и, опустив голову, рассматривали людей. Г-н Хейлингс знал, как они называются, это были олуши и фрегаты. Однажды вечером прилетел даже неуклюжий пеликан, зацепившийся за тросы грузовой стрелы.

На заре, когда еще никто не встал, Финтан уже был на мостике, чтобы видеть Африку. Пролетали птицы, очень мелкие, поблескивающие словно жесть, метались по небу с пронзительными криками, и от этих земных криков сердце Финтана колотилось сильнее, словно от нетерпения, словно занимавшийся день обещал ему множество чудес, как зачин сказки.

Утром показались стайки дельфинов и летучих рыб, выпрыгивавших из волн перед форштевнем. Теперь вместе с песком прилетали и насекомые: какие-то плоские мухи, стрекозы и даже богомол, ухватившийся за выступающий край окна в столовой; Кристоф забавы ради заставлял его молиться.

Полоску земли палило солнце. Дыхание вечера вздувало большие серые облака. Небо подергивалось дымкой, закаты стали желтыми. В каюте делалось так жарко, что May спала голышом, закрывшись лишь белой простыней, сквозь которую просвечивало ее смуглое тело. Уже появились москиты и горький вкус хинина во рту. May каждый вечер долго натирала спину и ноги Финтана каламином[6 - Каламин — противозудное средство, содержащее карбонат цинка.]. В столовой от стола к столу порхали названия: Сен-Луи, Дакар. Еще Финтану нравилось слышать «Берберская коса» и «Горэ»[7 - Горэ — остров у берегов Сенегала, напротив Дакара.], такое мягкое и при этом такое ужасное. Г-н Ботру рассказывал, что именно там содержали рабов перед отправкой в Америку, в Индийский океан. Сама Африка отзывалась эхом в этих именах, которые Финтан твердил шепотом, как молитву, словно, произнося, мог разгадать их секрет, саму причину движения корабля, что плыл по морю, оставляя расходящийся след за кормой.




* * *


А потом однажды на исходе этой бесконечной серой полосы появилась земля, настоящая земля, красно-охристая, с пеной на рифах и огромным бледным пятном реки, загрязнявшей море. Как раз в то утро обварился Кристоф, налаживая трубы с горячей водой для душа. Его крик раздался в рассветной пустоте коридора. Финтан спрыгнул с койки. В конце коридора слышался какой-то непонятный шум, беготня. May позвала Финтана, закрыла дверь. Но стоны Кристофа перекрывали и скрип остова, и гул машин.

Около полудня «Сурабая» пристала в Дакаре, и Кристофа выгрузили первым, чтобы доставить в больницу. У него было ошпарено полтела.

Шагая вместе с May по причалам, Финтан вздрагивал при каждом крике чайки. От едкого запаха пробирал кашель. Так вот что скрывалось в названии Дакар. Запах арахиса, пресного масла и терпкого дыма, пропитывающий всё: ветер, волосы, одежду. Даже солнце.

Финтан вдыхал запах. Тот входил в него, проникал в тело. Запах пыльной земли, запах синего-синего неба, лоснящихся пальм, белых домов. Запах женщин и детей в лохмотьях. Запах, владевший всем городом. Финтан всегда был здесь, Африка уже стала воспоминанием.

May возненавидела этот город с первого же мгновения. «Смотри, Финтан! Только посмотри на этих людей! Сплошь жандармы!» Она показывала на чиновников в накрахмаленных костюмах и пробковых шлемах, в самом деле похожих на жандармов. Их жилеты украшали цепочки золотых часов, как в прошлом веке. Встречались также европейские коммерсанты в коротких штанах, с плохо выбритыми щеками, с окурком в уголке рта. И настоящие сенегальские жандармы, которые надзирали, крепко упираясь в землю ногами, за чередой истекающих потом докеров. «А этот запах, этот арахис, так дерет горло, что невозможно дышать». Надо было поторапливаться, уйти подальше от причалов. May схватила Финтана за руку и потащила его к садам, преследуемая полчищем детей-попрошаек. Вопрошала Финтана взглядом. Ненавидит ли он тоже этот город? Но в этом запахе, в этом свете, в этих залитых потом лицах и детских криках была такая сила, накатывавшая как головокружение, как колокольный звон, что для чувств уже не оставалось места.

«Сурабая» была убежищем, островом. Там ждала укромность каюты, серая духота и тень, журчание воды в конце коридора, в душевой. Там не было окна. После всех этих дней в море Африка заставляла сердце биться сильнее.

На причалах Дакара были только бочки с маслом и запах до самого неба. May говорила, что ее тошнит. «Ах, ну почему так сильно пахнет?» С их судна выгружали товары, скрипела грузовая стрела, перекрикивались докеры. Иногда May все же выходила, укрываясь под голубым зонтиком. Солнце обжигало лица, обжигало дома, пыльные улицы. Г-н и г-жа Ботру собирались ехать на поезде в Сен-Луи. Дакар звучал гулом грузовиков и автомобилей, голосами детей, радиоприемников. Небо полнилось криками. И вездесущим запахом, подобным незримому облаку. Даже флаги, даже одежда, даже ладони были пропитаны им. Желтое небо, сомкнувшееся над большим городом, гнет зноя в конце дня. И вдруг, словно тонкая струйка фонтана, пронзительный голос муэдзина, который взлетает над железными крышами, призывая к молитве.

May больше не сиделось на корабле. Она решила поехать с четой Ботру в Сен-Луи. В гостиничном номере, думая, что Финтан играет в саду, May помылась. Стоя голышом в лохани с холодной водой на кроваво-красном плиточном полу, выжимала губку себе на голову. Ставни высоких окон пропускали серый свет, как когда-то в Санта-Анне. Беззвучно вошедший Финтан смотрел на May. Это был одновременно очень красивый и мучительный образ: худенькое бледное тело с заметно проступающими ребрами, плечи и ноги очень смуглые, грудь с сосками цвета сливы, и звук воды, стекавшей по женскому телу в полумраке комнаты, звук тихого дождя, и поднятые вверх руки, выжимающие губку над головой. Запах масла был повсюду, даже здесь, в этой комнате; им были пропитаны и тело, и волосы May, навсегда быть может.

Так вот, значит, что такое Африка — горячий и неугомонный город, желтое небо, где свет бьется, словно тайный пульс. Прежде чем May и Финтан уехали обратно в Дакар, Ботру пригласили их на Горэ, посетить форт. Катер скользил по рейду к темной линии острова. К проклятой крепости, где рабы ожидали путешествия в ад. В камерах посреди пола были канавки для стока мочи. На стенах кольца, к которым крепились цепи. Так вот, значит, что такое Африка — полумрак, отягченный болью, запах пота в глубине застенков, запах смерти. May почувствовала отвращение и стыд. Она не хотела оставаться на Горэ, хотела уехать как можно скорее в Дакар.

Вечером Финтан весь горел. Руки May гладили его по лицу, прохладные, легкие. «Выпей хинина, bellino, выпей». Солнце палило даже ночью, даже в каюте без иллюминатора. «Хочу повидать бабушку Аурелию… а когда мы вернемся во Францию?» Финтан немного бредил. В каюте все еще витал едкий запах арахиса и тень Горэ. И еще был гул — гул Африки. Вокруг ламп расхаживали насекомые. «А Кристоф умрет?»




Машины снова загудели, возобновилась протяжная качка и потрескивание остова всякий раз, когда форштевень рассекал волну. Была ночь, они плыли к другим портам: Фритауну, Монровии, Такоради, Котону. May чувствовала, как с движением корабля уходит жар, ускользает вдаль. Финтан неподвижно лежал на койке, слушал дыхание May, дыхание моря. Жжение, который он ощущал на дне глаз, в середине тела, было солнцем, висящим над островом Горэ средь желтого неба, проклятым солнцем закованных в цепи рабов, брошенных в застенки, битых надсмотрщиками с арахисовых плантаций. Корабль скользил, удалялся, шел на ту сторону заката.

На заре с передней палубы «Сурабаи» донесся странный, надоедливый звук. Финтан встал, чтобы лучше расслышать. Через приоткрытую дверь каюты из коридора, еще освещенного электрическими лампочками, долетал глухой, монотонный и неравномерный стук. Кто-то бил вдалеке по корпусу судна. Приложив руку к переборке, можно было ощутить вибрацию. Финтан поспешно оделся и отправился босиком искать источник звука.

На палубе уже были люди, англичане в белых льняных пиджаках, дамы в шляпах с вуалью. Над морем ярко сияло солнце. Финтан шел по палубе первого класса к носу корабля, откуда были видны люки. Вдруг, словно с балкона дома, Финтан увидел, откуда исходит звук: вся передняя, грузовая, палуба «Сурабаи» была занята сидевшими на корточках чернокожими, которые колотили молотками по люкам, корпусу и шпангоутам, сбивая ржавчину.

Над африканским берегом в песчаном ореоле поднималось солнце. Облепив палубу и остов корабля, словно тело гигантского животного, чернокожие стучали вразнобой небольшими заостренными молотками. Звук отдавался эхом по всему судну, разносился по морю и небу и, казалось, проникал даже в полоску суши на горизонте, будто резкая, тяжелая музыка, которая наполняет сердце, которую нельзя забыть.

К Финтану присоединилась May.

— Зачем они это делают? — спросил Финтан.

— Бедняки, — сказала May. Она объяснила, что чернокожие очищают судно от ржавчины, оплачивая этим свой проезд вместе с семьей до ближайшего порта.

Удары звучали в каком-то непонятном, хаотичном ритме; казалось, что это они теперь двигают «Сурабаю» по морю.

Они плыли к Такоради, Ломе, Котону, плыли к Конакри, Шербро, Лаванне, Эдине, Манне, Сину, Аккре, Бонни, Калабару… May и Финтан долгие часы проводили на палубе, глядя на бесконечный берег, на эту темную землю вдоль горизонта, где открывались устья неведомых рек, такие широкие, что пресную воду из них выносило до середины моря вместе с древесными стволами и плотами спутанной, словно клубки змей, травы, зародышами островов с пенной бахромой, а небо заполнялось тяжелыми птицами, которые летели над кормой корабля, наклоняя головы и обшаривая острым взглядом судно и его странных пассажиров, вторгшихся в их вотчину.

Чернокожие на передней палубе продолжали стучать. Свет слепил глаза. Люди обливались потом. В четыре часа по сигналу колокола они прекратили стук. Голландские матросы спустились на грузовую палубу, чтобы собрать молоточки и раздать еду. Палуба пестрела навесами, импровизированными укрытиями от солнца. Несмотря на запрет, женщины разжигали огонь в жаровнях. Были тут фульбе, уолоф, мандинго, узнаваемые по длинным белым одеяниям, по голубым туникам, коротким штанам, расшитым жемчугом. Люди устраивались вокруг жестяных чайников с носиком как клюв ибиса. Теперь, когда стук молотков прекратился, Финтан смог расслышать голоса, детский смех. Ветер доносил запах пищи, дым сигарет. С прогулочной палубы первого класса английские офицеры, колониальные администраторы в светлых костюмах, дамы в шляпах с вуалью рассеянно смотрели на толпу, сгрудившуюся на грузовой палубе, на разноцветное тряпье, колыхавшееся на солнце. Говорили о другом. Об этом они уже не думали. Даже May после первых дней перестала слышать стук молотков по остову корабля. Но Финтан, подскакивавший каждое утро, когда это начиналось, не мог отвести взгляд от чернокожих, которые жили на грузовой палубе, на носу корабля. С рассвета бежал босиком к леерному ограждению и, упершись ногами в переборку, перегибался через планширь, чтобы лучше видеть. С первых же ударов по корпусу он чувствовал, как его сердце бьется быстрее, словно это была музыка. Люди поднимали молотки один за другим и били, без крика, без песни, и им отвечали удары, доносившиеся с противоположного конца корабля и еще откуда-то, и скоро весь корпус вибрировал и дрожал, словно живое существо.

И было тяжелое-тяжелое море, и грязь в устьях рек, мутившая глубокую синеву, и берег Африки, порой такой близкий, что удавалось разглядеть белые дома среди деревьев и расслышать рокот на рифах. Г-н Хейлингс показывал May и Финтану реку Гамбия, Формозские острова, берег Сьерра-Леоне, где потерпело крушение множество кораблей. Показывал берег племени кру и говорил: «У Манны, на Гран-Бассаме, на мысе Пальмас нет маяков, вот кру и разводят костры на пляжах, словно это вход в гавань Монровии или маяк на полуострове Сьерра-Леоне, и корабли натыкаются на берег. Нарочно устраивают кораблекрушения, а потом грабят».

Финтан неотрывно смотрел на людей, сидевших на корточках и колотивших по корпусу корабля молотками, словно это была музыка, какой-то тайный язык, словно они рассказывали историю кораблекрушений на берегу кру. Однажды вечером, ничего не сказав May, он перелез через поручни и спустился по ступенькам на грузовую палубу. Пробрался меж тюков к большим люкам, где обитали чернокожие. Был закат, судно шло по грязному морю к какому-то большому порту — Конакри, Фритауну или Монровии, быть может. Раскаленная солнцем палуба все еще обжигала. Пахло отработанной смазкой, маслом, чувствовался едкий запах пота. Пристроившись у ржавых шпангоутов, женщины укачивали своих маленьких детей. Совершенно голые мальчишки играли с бутылками и консервными банками. Было много усталости. Люди лежали на тряпье, спали или смотрели в небо, ничего не говоря. Всё было очень тихим и очень медленным, море сглаживало длинные волны из океанских далей, безразлично проскальзывавшие под затылком корабля к подножию мира.

Никто не говорил, только впереди слышался одинокий голос, который что-то тихонько пел, и это пение сливалось с медленным подъемом волн и дыханием машин. Всего лишь чей-то голос со своими «а-а» и «эйя-о», не то чтобы печальный, не то чтобы жалобный, просто легкий голос человека, привалившегося спиной к тюку, одетого в грязные лохмотья, с глубокими шрамами на лбу и щеках.

Нос «Сурабаи» поднимался на волнах, временами взбивая над палубой фонтанчик брызг, сквозь который просвечивала радуга. Обожженных солнцем людей накрывало холодным облаком. Финтан сел на палубу, чтобы послушать песню человека в лохмотьях. Робко подошли дети. Никто не говорил. Небо пожелтело. Потом настала ночь, а человек продолжал петь.

В конце концов Финтана заметил голландский матрос и спустился за ним. М-р Хейлингс был недоволен: «На грузовую палубу ходить запрещено, ты это знал!» May была в слезах. Она уже чего только не передумала, всякие ужасы: что его смыло волной, что он утонул, высматривала его в безжалостной струе за кормой, хотела, чтобы остановили корабль! Прижимала Финтана к себе, не в силах еще что-то сказать. Он в первый раз увидел ее плачущей и тоже плакал. «Я больше не буду, May, не пойду больше на палубу».

Потом, через некоторое время, спросил: «Слушай, May, а почему ты вышла за англичанина?» Он сказал это с такой серьезностью, что она засмеялась. Сжала его в объятиях, так крепко, что его ноги оторвались от палубы, и закружилась с ним, словно танцевала вальс. Такое не забыть, никогда. Сумерки на носу корабля, медленная песня человека в лохмотьях и May, что прижимала Финтана к себе, танцуя с ним на палубе до головокружения.




* * *


Они плыли к другим портам, другим устьям. Манна, Сетта-Крус, Табу, Сассандра, невидимые средь темных пальм, острова, что появлялись и исчезали, реки с илистыми водами, несущие к морю стволы деревьев, словно мачты, сорванные при кораблекрушении. Бандама, Комое, лагуны, огромные песчаные пляжи. May говорила с чиновником английской колониальной администрации по имени Джеральд Симпсон.

Он тоже плыл в Оничу, направлялся к новому месту службы. Его должность называлась District Officer, D.O.[8 - Окружной комиссар, глава округа (англ.).] «Я слышал о вашем муже», — сказал он May, ничего больше не добавив. Это был высокий худой человек с подкрученными кверху усами. На его горбатом носу красовались маленькие очки в стальной оправе, а светлые волосы были очень коротко острижены. Разговаривал он тихо, почти шепотом, едва шевеля тонкими губами, словно с презрением. Называл все порты и мысы, бросая взгляд на далекий берег. Говорил о кру, слегка повернув туловище к носу корабля и поблескивая оправой очков. Финтан его сразу же возненавидел.

«Эти люди… Все время разъезжают из города в город, способны продать что угодно».

И неопределенно кивал на человека, который пел вчера вечером в ритме волн.

Еще один человек заговаривал с May, тоже англичанин, а может, и бельгиец, с забавной фамилией Флоризель. Очень большой и толстый, краснолицый, вечно мокрый от пота. Он беспрестанно пил темное пиво и говорил громким голосом со смешным акцентом. Когда May и Финтан оказывались рядом, рассказывал им жуткие истории об Африке, о похищенных, изрубленных в мелкие кусочки и проданных на рынке детях, о веревках, натянутых ночью поперек дороги, чтобы выбивать из седла велосипедистов и тоже пускать на бифштексы. Историю о пакете, предназначенном одному богатому торговцу из Абиджана, в котором на таможне нашли разрубленное на части и завернутое в крафтовскую бумагу тело маленькой девочки, ручки, ножки и голову. Он громогласно рассказывал все это и сам шумно хохотал, один. May брала Финтана за руку и уводила подальше. Ее голос дрожал от гнева: «Он лжец, не верь этим россказням». Флоризель разъезжал по Африке, продавая швейцарские часы. Напыщенно заявлял: «Африка — важная дама, она мне дала всё». И с презрением смотрел на английских офицеров, таких бледных и затянутых в мундиры опереточных завоевателей.

Они плыли к лагунам, к мысу Пальмас, к Кавалли, Гран-Бассаму, Труа-Пуэну. Из темной земли выходили облака, отягченные песком и насекомыми. Как-то утром г-н Хейлингс принес Финтану на большом листе бумаги насекомое-веточку, неподвижное и невероятное.

На рассвете «Сурабая» вошла в бухту Такоради.




Двуколка двигалась по дороге прямо к морю. May сидела довольно прямо, укрывшись под соломенной шляпой, одетая в тонкое платье, на ногах — белые теннисные туфли. Финтан любовался ее загорелым профилем, блестящими ногами цвета бронзы. На передке двуколки помещался кучер, правя запаленной клячей. Время от времени он оборачивался, чтобы взглянуть на May и Финтана. Это был чернокожий великан-ганец с великолепным именем — Яо. Англичанин Симпсон собирался оспорить на пиджине[9 - Пиджин — общее наименование искусственных, суррогатных языков, возникающих в зонах межэтнических контактов. В данном случае речь идет о жаргоне, который разные народности колонизованной Западной Африки стали использовать для общения между собой и с белыми колонизаторами. Основа — английский язык с упрощенной до крайности грамматикой и большое количество слов из местных языков и наречий.] цену поездки. «Понимаете, с этими людьми…» May не захотела, чтобы он их сопровождал. Ей хотелось остаться одной, с Финтаном. Они впервые въезжали в Африку.

Двуколка медленно двигалась по очень узкой дороге, вздымая за собой облако красной пыли. По обе стороны простирались огромные плантации кокосовых пальм, из хижин выходили дети.

Потом послышался шум. Финтан уловил его первым, сквозь топот лошадиных копыт и железный скрип двуколки. Шум был мягкий и мощный, как ветер в деревьях.

«Слышишь? Это море».

May попыталась рассмотреть его сквозь стволы пальм. И вдруг они приехали. Перед ними открылся пляж, ослепительно-белый, с чередой длинных волн, падающих одна за другой в ковер из пены.

Яо остановил двуколку под пальмами, привязал лошадь. Финтан уже бежал по пляжу, таща May за руку. Их овевал обжигающий ветер, вздувая просторное платье May, грозя сорвать шляпу. Она заливисто смеялась.

Они вместе бежали к морю, даже не разуваясь, пока пенная вода не залила им ступни и в одно мгновение вымочила их с ног до головы. Финтан вернулся назад, чтобы раздеться. Положил сверху ветку, чтобы одежду не унесло ветром. May осталась в платье. Только сняла свои тенниски и бросила на сухой песок. Волны накатывали из открытого моря, скользили, ворча и шурша по песку пляжа, и обрушивали на берег свою грохочущую воду. А потом отступали, засасывая ноги. May кричала: «Осторожно! Дай мне руку!» И они вместе падали в новую волну. Белое платье May липло к телу. Соломенную шляпу она держала в руке, словно выловила ее из моря. Никогда она не испытывала такого упоения, такой свободы.

На западе пляж был огромным и пустым, с длинной линией пальм до самого мыса. С другой стороны виднелись вытащенные на берег пироги рыбаков, похожие на стволы, поваленные бурей. Вдалеке по пляжу бегали дети, пронзая криками гул моря.

Яо ждал, покуривая в тени кокосовых пальм, рядом с двуколкой. Когда May села на песок, чтобы высушить платье и шляпу, он подошел. Его лицо выражало некоторое неодобрение. Он показал на место, где Финтан и May только что купались, и сказал на пиджине: «Здесь английская дама умерла в прошлом году. Утонула».

May разъяснила сказанное Финтану. У нее был испуганный вид. Финтан посмотрел на море, такое красивое, искрящееся, на косые волны, скользившие по зеркалу песка. Как тут можно умереть? Именно это хотел сказать его взгляд. Именно это думала May.

Все-таки они решили еще побыть на пляже. Большой Яо вернулся на прежнее место в тени пальм и опять закурил. Больше они ничего не слышали, кроме гула волн, обтачивающих рифы, шипения воды на песке. Обжигающий ветер колыхал пальмы. Небо было густого синего цвета, такого резкого, что от него кружилась голова.

В какой-то момент поперек волн пролетели птицы, почти касаясь пены. «Смотри! — сказала May. — Это пеликаны». Теперь что-то внушающее ужас, смертельно опасное чудилось им в этом пляже. Высыхая, шляпа May становилась похожа на обломок кораблекрушения.

May встала. От соленой воды ее платье сделалось жестким, от солнца саднило лица. Финтан оделся. Хотелось пить. Яо вскрыл им кокосовый орех на остром камне. May попила первой. Вытерла губы рукой и передала орех Финтану. Жидкость оказалась кислой. Потом Яо отковырял куски пропитанной кокосовым молоком мякоти и стал их посасывать. Его лицо блестело в тени, как черный металл.

May сказала: «Пора возвращаться на корабль». Ее знобило на горячем ветру.

Когда они вернулись на «Сурабаю», May вся горела. Настала ночь, а она все стучала зубами на своей койке. Судового врача на борту не оказалось.

«Что со мной, Финтан? Мне так холодно, и сил нет».

Во рту был вкус хинина. Ночью она вставала несколько раз, пыталась вызвать рвоту. Финтан сидел на краю койки, держал ее за руку. «Всё пройдет, вот увидишь, это пустяки». Смотрел на нее в сером свете из коридора. Слышал, как со скрипом трутся кранцы о причал, стонут швартовы. В каюте было жарко и душно, донимала мошкара. Снаружи, на палубе, видны были грозовые всполохи, облака беззвучно сталкивались меж собой. May в конце концов заснула, но Финтану не спалось. Он чувствовал усталость, одиночество. Солнце все еще горело в ночи на его лице, на плечах. Облокотившись о планширь, он пытался разглядеть за молом темную линию, где разбивались волны.

«Когда же мы приплывем?» May не знала. Вчера, позавчера она спрашивала у м-ра Хейлингса. Тот говорил о днях, неделях. О выгрузке товаров, о других портах, о других днях ожидания. Финтан почувствовал растущее нетерпение. Он уже хотел доплыть туда, в этот порт в конце путешествия, в конце африканского берега. Хотел сойти на сушу, углубиться за темную береговую линию, пересечь реки и леса до Оничи. Магическое имя. Магнетическое имя. Ему невозможно сопротивляться.

May говорила: «Когда будем в Ониче…» Очень красивое имя и очень таинственное, как лес, как излучина реки. У бабушки Аурелии в Марселе, над ее пухлой кроватью висела картина — поляна в лесу с отдыхающим стадом оленей. Всякий раз, когда May говорила об Ониче, Финтан думал, что там всё должно быть так же, как на той поляне, с зеленым светом, который пробивается сквозь листву больших деревьев.

«Он там будет, когда приплывем?»

Финтан никогда не называл Джеффри иначе. Не мог произнести слово «отец». Сама May называла Джеффри то по имени, то по фамилии — Аллен. Это было так давно. Может, она его уже и не узнает.

Теперь Финтан смотрел, как она спит в полутьме. После жара ее лицо выглядело совсем помятым, как у ребенка. Намокшие от пота волосы разметались, лежали крупными темными кольцами.

И незадолго до рассвета началось очень плавное, очень медленное движение. Финтан не сразу сообразил, что «Сурабая» отплывает. Судно скользило вдоль причалов, шло к выходу из гавани, к Кейп-Косту, Аккре, Кете, Ломе, Пти-Попо. Они плыли к устью большой реки Вольты, к Котону, к другим устьям, изливавшим грязь в океан, к устью реки Нигер.

Было уже утро. Корпус «Сурабаи» вибрировал от толчков шатунов, горячий ветер отгонял дым на корму, у Финтана воспалились глаза от бессонницы. На палубе, перегнувшись через планширь, он пытался разглядеть пепельно-серое море и убегавший назад черный берег в облаках крикливых птиц. Впереди, на грузовой палубе, кру, га, йоруба, ибо, дуала еще лежали, завернувшись в одеяла и положив головы на свои узлы. Женщины уже проснулись и, сидя на корточках, кормили грудных младенцев. Слышалось детское хныканье. Еще одно мгновение — и мужчины возьмут свои остроконечные молоточки, и вечно ржавые железные шпангоуты и крышки люков отзовутся гулом, словно корабль — гигантский барабан, гигантское тело, трепещущее от беспорядочных ударов своего многочастного сердца. И May повернется на койке, мокрой от пота, вздохнет, быть может, и позовет Финтана, чтобы он ей дал стакан воды из графина, стоящего на столике красного дерева. Все тянулось так долго, так медленно по колее бесконечного моря, такого разного и при этом одного и того же.




В Котону May и Финтан прошлись по длинной дамбе, разрезавшей волны. В порту стояло много судов под разгрузкой. А дальше — лодки рыбаков, окруженные пеликанами.

May надела легкое платье, то самое, в котором купалась в Такоради. На рынке в Ломе она купила себе новую соломенную шляпу. О пробковом шлеме и слышать не хотела. Говорила: «Пускай такое жандармы носят». Финтан надевать шляпу отказался. Его прямые каштановые волосы, ровно подстриженные на лбу, сами казались шапкой. После купания в Такоради он уже не слишком хотел сходить на землю. Оставался на палубе с помощником капитана Хейлингсом, который наблюдал за разгрузкой товаров.

Небо было низким, молочно-серым. С первых же часов дня начиналась одуряющая жара. На причалах докеры громоздили выгруженные ящики и готовили к погрузке кипы хлопка, мешки с арахисом. Грузовые стрелы поднимали полные товаров сетки. На грузовой палубе уже никого не было. На берег сошли и мужчины, и женщины со своими младенцами, примотанными к телу покрывалами, с узлами на голове. Стояла странная тишина, остов и корпус корабля перестали резонировать, машины остановились. Слышалось только непрерывное гудение генератора, двигавшего грузовые стрелы. Через широко открытые люки стал виден трюм, вздымающаяся пыль, освещенная электрическими лампочками.

— May, ты куда?

— Скоро вернусь, любовь моя.

Финтан, томимый дурным предчувствием, смотрел, как она спускается по наружному трапу, а вслед за нею гнусный Джеральд Симпсон.

— Идем! Прогуляемся по дамбе, посмотрим город.

Финтан не хотел. У него сжималось горло, он сам не понимал почему. Быть может, потому, что однажды так оно и случится, придется спуститься по трапу, войти в город, а там будет ждать тот человек и скажет: «Я Джеффри Аллен, я твой отец. Пойдем со мной в Оничу». А еще, когда он смотрел на светлый силуэт May, ее белое платье надувалось от ветра, как парус. Подав руку англичанину, она слушала его разглагольствования об Африке, о чернокожих, о джунглях. Это было невыносимо. Тогда Финтан закрылся в каюте без иллюминатора, зажег ночник и начал писать историю в тонкой тетрадке для рисования жирным карандашом. Сначала вывел заглавие печатными буквами: ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ.

Потом приступил к самой истории: ЭСТЕР. ЭСТЕР ПРИПЛЫЛА В АФРИКУ В 1948 ГОДУ. ОНА СПРЫГИВАЕТ НА ПРИЧАЛ И ИДЕТ В ЛЕС.

Это было хорошо — писать историю, закрывшись в каюте, среди полной тишины, при свете ночника, чувствуя солнечный жар, исходящий от неподвижного корпуса корабля.

КОРАБЛЬ НАЗЫВАЕТСЯ НИГЕР. ОН ПОДНИМАЕТСЯ ПО РЕКЕ МНОГО ДНЕЙ.

Финтан чувствовал жжение солнца на своем лбу, как когда-то давно, в Сен-Мартене. Боль в точке между глаз. Бабушка Аурелия говорила, что там третий глаз, чтобы читать будущее. Всё это было таким далеким, таким давним. Словно никогда и не существовало. Эстер идет через лес, полный опасностей, ее подстерегают леопарды и крокодилы. ОНА ПРИХОДИТ В ОНИЧУ. ТАМ УЖЕ ГОТОВ БОЛЬШОЙ ДОМ, С ОБЕДОМ И ГАМАКОМ. ЭСТЕР ЗАЖИГАЕТ ОГОНЬ, ЧТОБЫ ПРОГНАТЬ ДИКИХ ЗВЕРЕЙ. Время было ожогом, который двигался по лбу Финтана, как когда-то летнее солнце, поднимаясь высоко-высоко над долиной Стуры. У времени был горький вкус хинина, едкий запах арахиса. Время было холодным и сырым, как застенки каторжников на острове Горэ. ЭСТЕР СМОТРИТ НА ГРОЗЫ НАД ЛЕСОМ. КАКОЙ-ТО НЕГР ПРИНЕС КОШКУ. I AM HUNGRY[10 - Я голодна (англ.).], ГОВОРИТ ЭСТЕР. ТОГДА ВОТ ТЕБЕ КОШКА. ЧТОБЫ ЕСТЬ? НЕТ, ДЛЯ ДРУЖБЫ. Пришедшая ночь остудила солнечный ожог на лбу Финтана. Он услышал голос May в коридоре, резкий выговор Джеральда Симпсона. Снаружи было прохладно. Электрические вспышки беззвучно чертили зигзаги по небу.

На палубе первого класса стоял м-р Хейлингс, голый по пояс, в шортах цвета хаки. Курил, глядя на работу грузовых стрел.

— Что ты тут делаешь, Junge?[11 - Юнга (голл.).] Маму потерял?

Он схватил мальчика за голову. Мощные руки стиснули Финтану виски и тихонько приподняли его, так что ноги оторвались от палубы. Увидев это, May вскрикнула:

— Нет! Вы же мне малыша покалечите!

Помощник капитана засмеялся и стал раскачивать Финтана, держа за голову.

— Это им только на пользу, мадам, растут лучше!

Финтан вывернулся. С тех пор, завидев м-ра Хейлингса, оставался на расстоянии.

— Смотри, вон там канал Порто-Ново. В первый раз я им проходил совсем молодой. Мы тогда крушение потерпели. — М-р Хейлингс показывал на горизонт, на острова, затерянные в ночи. — Наш капитан выпил, понимаешь, и посадил судно на песчаную отмель, поперек, из-за отлива. Наша посудина перегородила канал, и никто больше не мог пройти в Порто-Ново! Вот была потеха!

В тот вечер на «Сурабае» был большой праздник. Отмечали день рождения Розалинды, жены одного английского офицера. Капитан всё подготовил. May была очень возбуждена. «Представляешь, Финтан, танцы! В салоне первого класса будет музыка, все могут прийти». Ее глаза блестели. У нее был вид школьницы. Она долго подбирала платье, жакет, туфли. Напудрилась, накрасила губы, долго расчесывала свои красивые волосы.

После шести часов стемнело. Голландские матросы развесили гирлянды лампочек. «Сурабая» стала похожа на большой торт. Ужина в этот вечер не было. В большом красном салоне первого класса кресла отодвинули к стенам, длинный стол накрыли белыми скатертями. На стол поставили букеты красных цветов, корзины с фруктами, бутылки, подносы с закусками, украсили салон бумажными гирляндами, а в углу гудел, как самолет, большой вентилятор.

Финтан остался в каюте, сидел на койке со своей тетрадкой при свете ночника.

— Что ты там делаешь? — спросила May.

Она подошла, чтобы прочитать написанное, но Финтан закрыл тетрадку.

— Так, ничего, уроки.

Теперь боль во лбу утихла. Воздух был тих и легок. Волны поднимали и опускали судно у пирса. Африка была так далеко. Затерялась где-то в ночи, за пирсом, среди всех этих фарватеров и островов, затонула в начавшемся приливе. Вокруг корабля тихо струилась речная вода. За May зашел г-н Хейлингс. Он был в красивой белой форме с галунами и в фуражке, слишком маленькой для его великанской головы.

«Видишь, Junge, — он всегда называл Финтана так, на своем языке, — мы уже в объятиях великой реки Нигер, это ее вода тут течет. Воды в реке Нигер столько, что она опресняет море, а когда далеко-далеко, в пустыне рядом с Гао, идет дождь, море здесь становится красным, а на пляжи выбрасывает стволы деревьев и даже утонувших животных».

Финтан смотрел на черную воду вокруг «Сурабаи», словно и в самом деле видел проплывающие туши.

Когда начался праздник, May увлекла Финтана в большой салон первого класса, залитый светом гирлянд и ламп. На столах стояли букеты, с железных потолочных балок свисали фрукты. Английские офицеры в белом окружали голландского капитана, толстого бородача с багровым лицом. Несмотря на вентилятор, крутившийся в полную мощь, было очень жарко, наверняка из-за всех этих электрических лампочек. Лица лоснились от пота. На женщинах были легкие платья с декольте, они обмахивались испанскими веерами, купленными в Дакаре, или меню.

Возле украшенного цветами стола стоял полковник Меткаф со своей женой Розалиндой и почетные гости, неестественно прямые в своих торжественных одеяниях. Голландские стюарды подавали шампанское, фруктовые соки. May отвела Финтана к буфету. Казалась перевозбужденной, почти встревоженной.

— Идем, дорогой, поешь.

— Я не голоден, May.

— Нет, ты непременно должен что-нибудь попробовать.

Салон наполняла музыка. На внушительных размеров проигрывателе крутили джазовые пластинки, разносился хриплыми раскатами голос Билли Холидей, поющей Sophisticated Lady.

Англичане словно выстроили бастион вокруг четы Меткаф. May протиснулась к буфету, таща Финтана за руку. Выглядела совсем девочкой. Мужчины поглядывали на нее. Джеральд Симпсон что-то шептал ей на ухо. Она смеялась. Она уже выпила несколько бокалов шампанского. Финтану было стыдно.

May сунула ему картонную тарелку со странным, бледно-зеленым плодом, разрезанным пополам вокруг большой, непристойного вида косточки:

— Попробуй, милый. Что это такое, я тебе потом скажу. Попробуй, сам увидишь, как вкусно.

Ее глаза блестели. Красивые волосы были собраны в узел с легкомысленными прядями на затылке, в ушах краснели сережки. У обнаженных плеч был оттенок пряника.

— Вот увидите, Онича — маленький спокойный городок, довольно приятный. Я там ненадолго останавливался во время войны. У меня там хороший друг, доктор Чэрон. Ваш муж не упоминал о нем? — Ужасный Симпсон разглагольствовал, держа бокал шампанского возле тонкого носа, словно нюхал пузырьки.

— Ах, Нигер, величайшая река в мире! — воскликнул Флоризель, с лицом краснее жгучего перца.

— Простите, а разве не Амазонка? — М-р Симпсон полуобернулся к бельгийцу с саркастическим видом.

— Я хочу сказать, величайшая в Африке, — поправился Флоризель. И пошел дальше, не слушая Симпсона, проскрипевшего:

— Опять промашка, это Нил.

Какой-то английский офицер жестикулировал:

— …охотился на горилл, на холмах Обана, рядом с германским Камеруном. У меня дома, в Обуду, целая коллекция черепов…

Говорили по-английски, по-голландски, по-французски. Гомон то усиливался, то затухал, то снова набирал силу.

Кончиком ложечки Финтан с отвращением отковырнул кусочек бледного фрукта и проглотил, еле сдерживая тошноту.

— Попробуй, милый, вот увидишь, как вкусно.

Английские офицеры толпились вокруг стола, ели салат, закуски, пили шампанское. Потные женщины обмахивались. Мотор вентилятора гудел как самолет, из проигрывателя неслась музыка, нью-орлеанский джаз. Всё это временами перекрывал голос м-ра Хейлингса, хохотавшего как людоед. Потом в другом конце салона кто-то заиграл на пианино. Итальянец танцевал со своей медсестрой. М-р Симпсон взял May за руку, он был немного пьян. Своим тонким голосом, почти без акцента, рассказывал что-то смешное. Подошли другие англичане. Стали забавляться, передразнивая голоса чернокожих, шутили на пиджине. М-р Симпсон показал на пианино:

— Big black fellow box spose white man fight him, hi cry too mus!

У Финтана на языке все еще был пресный вкус зеленого фрукта. Салон пропах некрепким табаком. May смеялась, она опьянела. Ее глаза блестели, голые плечи тоже блестели в свете гирлянд. М-р Симпсон держал ее за талию. Он подцепил красный цветок со стола и сделал вид, будто преподносит его May:

— Spose Missus catch di grass, hi die.

Взрывы смеха разносились странным эхом, похожим на лай. Теперь все обступили ужасного м-ра Симпсона. Даже супруги Меткаф присоединились к кружку, чтобы послушать шутки на пиджине. Англичанин продемонстрировал яйцо, взятое со стола в буфете.

— Pickaninny stop along him fellow!

Другие кричали:

— Maïwot! Maïwot!..

Финтан выскользнул наружу. Ему было стыдно. Хотелось забрать May с собой на палубу. Вдруг он почувствовал движение. Едва различимое, легкое покачивание, приглушенную вибрацию машин, трепет воды, обтекавшей корпус. Ночь снаружи была черна, гирлянды лампочек, развешанных на грузовых стрелах, сверкали как звезды.

На носу суетились голландские матросы, отдавая швартовы. На мостике стоял помощник капитана, выделяясь в темноте своим белым мундиром.

Финтан добежал до самого края, чтобы взглянуть на нос корабля. Грузовая палуба медленно поднималась на волнах. Мимо проплывали огни бакенов, зеленый по левому борту, красный по правому, вспыхивая каждые пять секунд, и уже дул морской ветер, сталкивая меж собой гирлянды лампочек, неся прохладу, такую мягкую и мощную, что от нее колотилось сердце. В ночи еще слышался шум праздника, бренчанье пианино, визгливые голоса женщин, взрывы смеха, аплодисменты. Но все это было далеко, уносимое ветром, волнами, и «Сурабая» двигалась вперед, покидая сушу, направляясь к новым гаваням, к другим речным устьям. К Порт-Харкорту, Калабару, Виктории.

Перегнувшись через планширь, Финтан заметил огни Котону, уже нереальные, тонущие за горизонтом. Проплывали невидимые острова, море устрашающе рокотало на рифах. Форштевень медленно поднимался по ходу волн.

И тут на грузовой палубе, темной из-за слепивших глаза фонарей, Финтан обнаружил чернокожих, расположившихся для поездки. Пока белые веселились на празднике в салоне первого класса, они тихо поднялись на борт, мужчины, женщины с детьми, неся свои узлы на голове, один за другим по доске, служившей им трапом. Под присмотром старшего матроса разместились на палубе, между ржавыми контейнерами, у бортов, и ждали часа отправления, стараясь не шуметь. Быть может, какой-нибудь ребенок заплакал или же старик в лохмотьях, с худым лицом, монотонно тянул свой речитатив, свою молитву. Но музыка из салона заглушила их голоса; может, они слышали, как насмехался м-р Симпсон, передразнивая их язык: «Pickaninny stop along him fellow!», и как англичане кричали: «Maïwot! Maïwot!»

Финтан почувствовал от этого такой гнев и такой стыд, что захотел уйти, вернуться в салон первого класса. Ему казалось, что каждый чернокожий смотрит на него из темноты блестящим, полным упрека взглядом. Но мысль вернуться в большой зал, полный шума и запаха табака, была ему нестерпима.

Тогда Финтан спустился в каюту, зажег ночник и открыл тонкую школьную тетрадку, на которой большими черными буквами было выведено: ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. И стал писать, думая о ночи, пока «Сурабая», вся обвешанная лампочками, как рождественская елка, похожая на огромного стального кашалота, скользила под музыку в сторону открытого моря, медленно вздымая свой форштевень и унося к заливу Биафра уже заснувших чернокожих пассажиров.




* * *


Во вторник 13 апреля 1948 года, ровно месяц спустя после отплытия из устья Жиронды, «Сурабая» серым, дождливым вечером пришла на рейд Порт-Харкорта под тяжелыми облаками, цеплявшимися за берег. На причале стоял тот самый незнакомый мужчина, высокий, худой, с очками в стальной оправе на орлином носу и с редкими седеющими волосами. Одет он был в странный военный плащ до самых щиколоток, из-под которого виднелись брюки цвета хаки и черные блестящие ботинки, какие Финтан уже видел на английских офицерах с корабля. Мужчина поцеловал May, подошел к Финтану и пожал ему руку. Немного поодаль, за зданиями таможни, стоял большой изумрудно-зеленый «форд V-8», помятый и ржавый, с ветровым стеклом в звездчатых трещинках. May села впереди, рядом с Джеффри Алленом, а Финтан устроился на заднем сиденье, среди пакетов и чемоданов. По стеклам струился дождь. Вспыхивали молнии, приближалась ночь. Мужчина обернулся к Финтану и спросил: «Ты в порядке, boy[12 - Мальчик (англ.).]?» «Форд» двинулся по грунтовой дороге в сторону Оничи.




Онича





* * *


Финтан высматривал молнии. Сидя под навесом веранды, следил за небом над рекой, глядя в ту сторону, куда шла гроза. Каждый вечер повторялось одно и то же. Закатное небо темнело на западе, над Асабой и островом Броккедон. С высоты террасы Финтану открывалась вся ширь реки, устья ее притоков Анамбары, Омеруна и большой плоский остров Джерси, заросший тростником и деревьями. Ниже по течению река плавно поворачивала к югу, образуя излучину, широкую, как морской залив, с неопределенными пятнами островков, которые казались дрейфующими плотами. Гроза кружила. В небе появлялись кровавые полосы, прорехи. Затем черная туча очень быстро поднималась вверх по реке, гоня перед собой летящих ибисов, еще освещенных солнцем.

Дом Джеффри стоял на пригорке над рекой, недалеко от города Онича, немного выше по течению, словно на огромном водном перекрестке. Уже слышались первые удары грома, но еще далеко позади, со стороны холмов Ини и Мунши, в лесу. Раскаты сотрясали землю. Было очень жарко и душно.

Когда это случилось в первый раз, May прижала Финтана к себе так сильно, что он почувствовал биение ее сердца возле самого уха.

— Я боюсь, Финтан, считай со мной, считай секунды… — Она объяснила, что звук бежит вдогонку за светом со скоростью триста тридцать три метра в секунду. — Считай, Финтан, один, два, три, четыре, пять…

Еще до десяти гром зарычал под землей, разнесся гулом по всему дому, сотрясая пол под ногами.

— Три километра, — сказал Финтан.

Сразу же другие молнии прочертили небо, четко высвечивая воду большой реки, волны, острова, черную линию пальм.

— Считай! Один, два, нет, медленнее, три, четыре, пять…

Молнии множились, вспыхивая меж облаков, потом начинался дождь, сначала редким перестуком капель по железной крыше, будто маленькие камешки катились по желобкам, потом звук ширился, становился оглушительным, ужасающим. Финтан чувствовал, как его сердце колотится быстрее. Смотрел из-под навеса на темную пелену, поднимавшуюся по реке, похожую на облако, и на вспышки молний, уже не освещавшие ни берегов, ни островов. Всё меркло, исчезало в небесной воде, в речной воде, всё тонуло. Грохот был повсюду, до самого неба. Вода падала с железной крыши мощными потоками, пульсирующими, словно кровь, лилась по земле, стекала с холма к реке. Было только это — падающая вода, текущая вода.

Вдруг грохот пронзили крики, выведя Финтана из оцепенения. В саду и на дороге бегали дети, блестя черными телами при вспышках молний. Они выкрикивали имя дождя: «Озоо! Озоо!..» Слышались и другие голоса, внутри дома. Элайджа, повар, и May метались по дому с ведрами в руках, вычерпывая воду. Железная крыша везде протекала. Кровельное железо веранды прогибалось под тяжестью воды, и в комнаты залетали брызги цвета крови. На веранде появился Джеффри, голый по пояс, вымокший с ног до головы. Его седоватые волосы липли прядями ко лбу, стекла очков запотели. Финтан смотрел на него, не понимая. «Идем в дом, не оставайся снаружи». May затащила Финтана в заднюю часть дома, на кухню, в единственное помещение, куда не попадала вода. У нее был пустой взгляд. Она тоже промокла и казалась напуганной. Финтан прижал ее к себе. Стал считать для нее, медленно, после каждой ослепительной вспышки: «Один, два…» Он не успел добраться даже до трех: в следующее мгновение удар грома сотряс землю и дом; казалось, что все стеклянное в нем разбилось вдребезги. May закрыла лицо руками, прижимая ладони к глазам.

Потом гроза миновала. Ушла вверх по реке, в сторону холмов. Финтан вернулся на террасу. Снова появлялись острова, длинные и приземистые, похожие на доисторических животных. Ночь отодвинулась, уступив место серому свету сумерек. Стала видна внутренность дома, травяная равнина, пальмы, линия реки. Вдруг возвратилась жара, воздух сделался неподвижным и тяжелым. От намокшей земли поднимался пар. Раскаты грома смолкли. Финтан слышал голоса, крики детей, призывы: «Aya! Aya!» Собачий лай, вдалеке, в той стороне, где город.

С наступлением ночи заквакали жабы. May вздрогнула, услышав, как Джеффри заводит мотор своего «форда». Он крикнул ей, что едет взглянуть на склады: доки залило дождем.

Дети отдалились от дома, их голоса еще слышались, но сами они были невидимы, скрыты в ночи. Финтан спустился с террасы и зашагал по мокрой траве. Молнии теперь были далеко, лишь время от времени вспыхивало над деревьями, но раскатов грома было не слышно. Грязь засасывала ноги. Финтан разулся, повесил ботинки на шею за связанные шнурки, как дикарь.

Он шел в темноте через огромный сад. May легла в гамак в большой пустой комнате. Ее лихорадило, не удавалось держать глаза открытыми. Свет керосиновой лампы, поставленной на маленький столик, обжигал ей веки. Она вновь ощутила одиночество. Словно не могла заполнить пустоту внутри. Хотя, быть может, это из-за амёбиаза, который свалил ее через два месяца после приезда в Оничу. Она чувствовала в себе крайнюю твердость, болезненную трезвость. Знала, что с ней такое, знала, что ее донимает, но ничего поделать не могла. Хранила в памяти каждое мгновение, последовавшее за ее приездом в Оничу, вселение в большой пустой дом, вот в эти деревянные стены, под эту железную крышу на каркасе, гремевшую при каждой грозе. Одноместные ременные гамаки, постели под противомоскитной сеткой, словно дортуар в казенном заведении. А главное, эта неловкость, этот мужчина, ставший чужим, его огрубевшие черты, поседевшие волосы, худое тело и болезненный цвет лица. Счастья, которое грезилось ей на борту «Сурабаи», здесь не существовало. И еще взгляд Финтана на отца, взгляд, полный недоверия и инстинктивной ненависти, и холодный гнев Джеффри всякий раз, когда Финтан бросал ему вызов.

Теперь, в тишине ночи, наступившей мало-помалу и нарушаемой лишь стрекотанием насекомых да кваканьем жаб, May покачивалась в гамаке, глядя на свет лампы. Напевала вполголоса, по-итальянски, детскую считалку, повторяя ее снова и снова. Прервалась, убрала руки с лица, позвала, всего один раз, не повышая голоса: «Финтан?»

Услышала эхо своего голоса в пустом доме. Джеффри был на Пристани, Элайджа ушел к себе домой. Но Финтан? Она не осмеливалась слезть на пол, дойти до маленькой комнаты в конце коридора, чтобы увидеть пустой гамак, подвешенный посреди комнаты за два кольца, ввинченных в стены. И окно со ставнем, открытым в черную ночь.

Она вспомнила, как надеялась на эту новую жизнь. Онича, неведомый мир, где ничто не будет похоже на пережитое прежде: ни вещи, ни люди, ни запахи, ни даже цвет неба и вкус воды. Быть может, это из-за фильтра, большого цилиндра из белого фарфора, который Элайджа каждый день наполняет колодезной водой, и та вытекает тоненькой белой струйкой из латунного крана. Потом она заболела, думала, что умрет от жара и поноса, и теперь фильтр внушал ей отвращение, вода была такая безвкусная, она мечтала об источниках, о холодных ручьях, как в Сен-Мартене.

Еще было это название, которое она твердила каждый день во время войны, в Сен-Мартене, в Санта-Анне, потом в Ницце, в Марселе, словно оно ключ ко всем мечтам. Она тогда каждый день заставляла Финтана произносить его тайком, чтобы бабушка Аурелия и тетя Роза не слышали. Он принимал серьезный вид, который ее почти пугал или вызывал безудержный смех. «Когда мы будем в Ониче…» Он говорил: «Что ли, вот так: в Ониче?» Но никогда не говорил о Джеффри, никогда не соглашался сказать «мой отец». Не верил, что это правда. Джеффри был просто незнакомец, писавший письма.

А потом она решила уехать, отправиться туда, к нему. Всё тщательно подготовила, ничего никому не сказав, даже Аурелии. Надо было получить паспорта, найти деньги, купить билеты на корабль. Она поехала в Ниццу, чтобы продать свои драгоценности, золотые часы, принадлежавшие ее отцу, и золотые монеты, луидоры, которые ей подарили перед свадьбой. Бабушка Аурелия не упоминала о Джеффри Аллене. Он был англичанин, враг. Тетя Роза была словоохотливей, она любила говорить: «Porco inglese»[13 - Мерзкий англичанин, свинья английская (итал.).]. Забавлялась, заставляя Финтана повторять это, когда он был маленьким. Она восхищалась доном Бенито[14 - Бенито Муссолини.], даже когда тот обезумел и стал посылать молодежь в мясорубку. Финтан повторял за ней: «Porco inglese!» И заливисто смеялся. Ему было пять лет. Это был их с Розой секрет. Однажды May услышала и метнула в старую деву взгляд, похожий на два голубых клинка. «Никогда больше не учи этому Финтана, не то я с ним немедленно уйду». Уходить ей было совершенно некуда. Тетя Роза прекрасно об этом знала и плевать хотела на угрозу. Их квартира под крышей, в доме 18 по улице Аккуль, состояла всего из двух комнат и тесной кухни, выкрашенной в желтый цвет и выходящей во двор-колодец.

May объявила новость едва за месяц до отъезда. Аурелия сильно побледнела. Но ничего не сказала, зная, что это ни к чему. Только спросила:

— А Финтан?

— Мы оба уезжаем.

May знала, что бабушке Аурелии больнее расставаться с Финтаном, чем с ней. Знала, что они с сыном наверняка больше не увидят Аурелию. Роза-то не переживала. Всего лишь испытывала досаду. Ненависть к inglese. Она тогда чего только не наговорила, изливая потоком глупости, черные слова, желчь.

На пороге невысокого дома May долго обнимала ту, что заменила ей мать. На улице было людно, гул голосов, детские крики, перекличка стрижей. Было начало весны. До ночи далеко. Поезд уходил в Бордо в семь часов.

В последний момент, когда такси остановилось, Аурелия не выдержала. Задыхаясь, пробормотала:

— Я поеду с тобой до Бордо, пожалуйста!

May жестко ее оттолкнула:

— Нет, это неразумно.

Финтан почувствовал запах бабушкиной одежды, волос. Он мало что понимал. Отворачивался, отталкивал ее. Перестал соображать. Почему «до свидания», если они никогда уже не увидятся?




* * *


Он никогда не видел столько пространства. «Ибузун», дом Джеффри, стоял за городом, вверх по течению, над устьем реки Омерун, где начинались тростники. По другую сторону пригорка, там, где всходило солнце, была огромная равнина с желтой травой, простиравшаяся насколько хватало глаз, в сторону холмов Ини и Мунши, за которые цеплялись облака. Во время одного приема новый District Officer Джеральд Симпсон сказал May, что там, в этих холмах, скрываются последние равнинные гориллы. Он подвел May к окну своей резиденции, откуда на горизонте виднелись голубые кряжи. Джеффри пожал плечами. Но именно поэтому Финтан любил ходить к началу травяной равнины. Холмы всегда были темными, таинственными.

На заре, еще до того, как Джеффри вставал, Финтан уходил едва заметными тропинками. Неподалеку от реки Омерун было что-то вроде поляны, потом спуск к песчаному пляжу. Туда окрестные женщины приходили купаться и стирать белье. Прогалину Финтану показал Бони. Это было тайное место, полное смеха и песен, где мальчишки не смели появляться, опасаясь ругани и побоев. Женщины входили в воду, распускали свои одежды, садились и говорили с водой реки, которая текла вокруг них. Потом завязывали платья вокруг талии и стирали белье, отбивая его на плоских камнях. Их плечи блестели, удлиненные груди покачивались в ритме ударов. Утром было почти холодно. Туман медленно спускался по течению к большой реке, касаясь крон деревьев, поглощая острова. Магический миг.

Бони был сыном рыбака. Он часто приходил, предлагая May рыбу, раков. Потом ждал Финтана за домом, в начале большого поля с желтой травой. Настоящее его имя было Джозип, или Джозеф, но из-за долговязости и худобы его прозвали Бони, то есть «костлявый». У него было гладкое лицо, умные и смешливые глаза. Финтан сразу с ним подружился. Бони говорил на пиджине, а также знал немного по-французски, поскольку его дядя с материнской стороны был из племени дуала. Пользовался готовыми фразами: «Как дела, шеф?», «Привет, приятель!», «Черт побери!» и прочими в том же духе. Знал все возможные ругательства и грубые слова на английском, открыл Финтану, что такое cunt[15 - Женский половой орган (англ., груб.).], и многое другое, чего тот не знал. Еще он умел говорить жестами. Финтан быстро научился этому языку.

О реке и окрестностях Бони знал все. Был способен бегать не хуже собаки босиком сквозь высокую траву. Сначала Финтан надевал большие черные ботинки и шерстяные носки, которые носили англичане. Доктор Чэрон убеждал May: «Знаете, здесь не Франция. Есть скорпионы, змеи, ядовитые колючки. Я знаю, что говорю. В Афикро полгода назад один D. О. умер от гангрены, потому что считал, будто по Африке можно разгуливать в сандалиях на босу ногу, как в Брайтоне». Но однажды, когда Финтан не смотрел, куда ступает, у него в носках оказалось полно рыжих муравьев. Они засели в петлях и так свирепо кусались, впиваясь челюстями, что, когда их пытались оторвать, голова насекомого оставалась на коже. С того дня Финтан отказался и от ботинок, и от носков.

Бони дал ему потрогать свои подошвы, твердые, как деревянные подметки. Финтан спрятал хваленые носки в гамаке, поставил большие черные ботинки в железный шкаф и стал ходить по траве босиком.

На рассвете желтая саванна казалась необъятной. Тропинки были не видны. Бони знал проходы между лужами грязи, между колючими кустами. Из-под ног с треском вспархивали куропатки. На полянах они вспугивали стайки цесарок. Бони умел подражать птичьим крикам с помощью листьев, камышинок или пальца, засунутого в рот.

Он был хороший охотник, но при этом некоторых животных убивать не хотел. Однажды Джеффри вышел на площадку перед домом. Куры раскудахтались, потому что в небе кружил сокол. Джеффри прижал к плечу карабин, выстрелил, и птица упала. Бони стоял у входа в сад и все видел. Он был в гневе. Его глаза уже не смеялись. Он показывал на пустое небо, где только что кружил сокол, и все твердил: «Him god!» («Это бог!») Он называл птицу Уго. Финтан почувствовал стыд, страх тоже. Это было так странно. Уго был богом, и так же звали бабушку Бони, а Джеффри его убил. Для Финтана это стало еще одной причиной не надевать черные ботинки, бегая по травяной равнине. Они были обувью porco inglese.

В начале равнины находилась проплешина, клочок красной земли. Финтан сам ее обнаружил, в первые дни, когда отважился зайти так далеко. Это был город термитов.

Термитники напоминали печные трубы и торчали прямо из голой, растрескавшейся от солнца земли. Некоторые были выше Финтана. Странная тишина царила в этом городе, и, сам не зная почему, он подобрал палку и начал колотить по термитникам. Быть может, от страха, от одиночества в этом безмолвном городе. Печные трубы из отвердевшей земли гудели эхом, как от пушечных выстрелов. Палка отскакивала, опять била. Мало-помалу на верхушках термитников появились бреши. Целые куски стен рушились в пыль, обнажая галереи, разбрасывая бледных личинок, корчившихся на красной земле.

Финтан в бешенстве атаковал термитники один за другим. Пот тек по его лбу, по глазам, пропитывал рубашку. Он не слишком понимал, что делает. Быть может, хотел забыть, уничтожить. Обратить в прах свой собственный образ. Стереть лицо Джеффри, его холодный гнев, блестевший порой в кругах очков.

Когда пришел Бони, уже с десяток термитников были разорены. Куски стен оставались стоять, похожие на руины, в которых на солнечном свету среди слепых термитов извивались личинки. Финтан сидел на земле. Его волосы и одежда покраснели от пыли, руки саднило от множества ударов. Бони посмотрел на него. Никогда Финтану не забыть этот взгляд. Тот же взгляд, которым Бони смотрел на Джеффри Аллена, когда тот убил черного сокола. «You ravin mad, you crasy!»[16 - «Рехнулся, псих!» (англ.)] Бони взял горсть земли с личинками в ладони. «Это же бог!» Он повторил это еще на пиджине, с тем же мрачным взглядом. Термиты были защитниками от саранчи, без них мир был бы опустошен. Финтан ощутил стыд. Бони несколько недель не появлялся в «Ибузуне». Финтан ходил ждать его внизу, на обвалившемся причале, надеясь увидеть, как он проплывает в длинной пироге своего отца.




* * *


Перед дождями сияло солнце. Время после полудня казалось бесконечным, бездыханным. Всё замирало. May ложилась на раскладушке в проходной комнате из-за прохладных цементных стен, спасавших от жары. Джеффри возвращался поздно, на Пристани всегда находились какие-нибудь текущие дела: прибытие товара, собрание в Клубе, у Симпсона. Добравшись до дома еле живым от усталости, он запирался в своем кабинете и спал до шести-семи часов. Когда May мечтала об Африке, ей представлялись дальние верховые прогулки сквозь заросли, хриплые крики диких зверей по вечерам, глухие леса, полные переливчатых ядовитых цветов и тропинок, ведущих к тайне. Она не думала, что все сведется к долгим однообразным дням, к ожиданию на веранде и этому раскаленному зноем городу с железными крышами. Ей и в голову не приходило, что Джеффри Аллен — просто служащий торговой компании Западной Африки и потому большую часть времени занят учетом прибывающих из Англии ящиков с мылом, туалетной бумагой, тушенкой и мукой. Дикие звери существовали только в похвальбе офицеров, а леса давно исчезли, уступив место полям ямса и плантациям масличных пальм.

May не представляла себе также, что такое сборища у D. О.: мужчины в хаки, черных ботинках и шерстяных носках до колен, стоящие на террасе со стаканом виски в руке, их конторские истории, их жены в светлых платьях и туфельках, жалующиеся на проблемы со слугами. Как-то во второй половине дня May пошла вместе с Джеффри к Джеральду Симпсону. Тот жил в большом деревянном доме неподалеку от доков, но дом был довольно обветшалый, и Симпсон решил привести его в подобающее состояние. Вбил себе в голову выкопать бассейн в саду для членов Клуба.

Это был час чаепития, стояла довольно удушливая жара. Рабочие оказались чернокожими заключенными, которых Симпсон выпросил у резидента Ралли — либо не смог найти никого другого, либо просто не хотел платить. Они прибыли одновременно с гостями, скованные длинной цепью. Цепь крепилась к обручу на левой лодыжке, и, чтобы не упасть, им приходилось шагать в ногу, как на параде.

May была на террасе и с удивлением смотрела на закованных людей, проходивших через сад: лопата на плече, цепь равномерно звякает, ударяясь о железное кольцо на лодыжке, левой, левой, левой. Черная кожа блестела сквозь лохмотья, как металл. Некоторые смотрели в сторону террасы, всякое выражение было стерто с их лиц усталостью и страданием.

Гостям подали легкое угощение на веранде, в тени, большие блюда с фуфу[17 - Фуфу — кнели из кукурузы, ямса, маниока или банана.] и жареной бараниной, сок гуайявы с колотым льдом. Длинный, накрытый белой скатертью стол украшали букеты цветов, расставленные самой женой резидента. Гости громко говорили, раскатисто смеялись, но May не могла отвести глаз от группы каторжников, которые начали копать землю на другом конце сада. Надзиратели освободили их от длинной цепи, но оставили в ножных кандалах. Кирками и лопатами заключенные обнажали красную землю, там, где Симпсон наметил устроить бассейн. Это было ужасно. May не слышала ничего, кроме ударов по отвердевшей земле, тяжелого дыхания, звяканья кандалов на лодыжках. Чувствовала, как у нее сжимается горло, словно она вот-вот заплачет. Смотрела на англичан вокруг белоснежного стола, озиралась, ища Джеффри. Но никто не обращал на нее внимания, женщины продолжали есть и смеяться. Лишь взгляд Джеральда Симпсона на мгновение остановился на ней. В его глазах за стеклами очков мелькнул странный проблеск. Он вытер свои светлые усики салфеткой. May почувствовала такую ненависть, что была вынуждена отвернуться.

В конце сада, рядом с решеткой, которая стала загоном, чернокожие жарились на солнце, пот сверкал на их спинах, плечах. По-прежнему слышалось их дыхание, какое-то натужное уханье всякий раз, когда они били по земле.

Внезапно May встала и дрожавшим от гнева голосом, со своим забавным французско-итальянским акцентом, с которым говорила по-английски, воскликнула:

— Но им же надо поесть и попить! Смотрите, эти бедные люди голодны и мучаются от жажды! — «Люди» она сказала на пиджине — fellow.

Наступило ошеломленное молчание, на какое-то время все лица повернулись к ней. Гости уставились на May, даже Джеффри смотрел с изумлением, она видела его красное лицо, рот с опущенными книзу уголками, сжатые руки на столе.

Джеральд Симпсон первым пришел в себя и сказал просто:

— Ах да, совершенно верно, полагаю…

Он позвал боя, дал ему приказ. Через мгновение надзиратели увели каторжников с глаз долой, за дом. D. О. сказал с иронией, глядя на May:

— Ну что ж, так будет лучше, не правда ли? Они и впрямь чертовски шумели. Теперь мы тоже сможем передохнуть.

Гости учтиво засмеялись. Мужчины продолжили говорить, пить свой кофе и курить сигары, сидя в плетеных креслах в конце веранды. Женщины остались вокруг стола, болтать с м-с Ралли.

Тогда Джеффри взял May за руку и отвез домой в своем «форде», гоня во всю мочь по пустынной дороге. Насчет каторжников не сказал и слова. Но после этого никогда больше не просил ее пойти с ним к D. О. или к резиденту. А еще Джеральд Симпсон, случайно встречая May на улице или на Пристани, здоровался очень холодно, и его голубовато-стальной взгляд не выражал ничего, будто он чувствовал себя обязанным выказать легкое презрение.




* * *


Солнце обжигало красную землю. Это Финтану показал Бони. Он отыскивал на берегу Омеруна самую красную землю и приносил ее, совсем мокрую, напихав в старые штаны с завязанными брючинами. На прогалине, в тени купы деревьев, дети разрезали землю, лепили из нее всякую всячину и ставили сушиться на солнце. Горшки, тарелки, чашки, кукол, маски и статуэтки. Финтан лепил животных: лошадей, слонов, крокодилов. Бони больше нравилось лепить мужчин и женщин, стоящих на земляном подножии, с позвоночником из сучка и волосами из сухой травы. Он подробно воспроизводил черты лица, миндалевидные глаза, нос, рот, пальцы на руках и на ногах. Мужчинам делал задранный кверху член, женщинам — соски на грудях и лобок в виде треугольника с прорезью. Это их веселило.

Однажды, когда они вместе мочились в высокой траве, Финтан увидел пенис Бони — длинный, с красным, словно рана, кончиком. Он в первый раз видел обрезанный член.

Бони мочился на корточках, как девчонка. Поскольку Финтан делал это стоя, Бони стал потешаться над ним. Сказал: «Cheese». Потом часто повторял это, когда Финтан делал что-то, что ему не нравилось. «Что значит cheese, May?» — «Сыр по-английски». Однако это ничего не объясняло. Позже Бони сказал, что необрезанные члены всегда грязные, под кожицей непременно есть что-то похожее на сыр.

Послеполуденные часы скользили вместе с солнцем по цементному полу террасы. Финтан приносил сюда статуэтки и горшки для обжига и смотрел на них так долго, что всё становилось черным и обугленным, вроде теней на снегу.

Над островами накапливались облака. Когда тень достигала Джерси и Броккедона, Финтан знал, что скоро пойдет дождь. Тогда на другом берегу реки, там, где шумела лесопилка, зажигала свои электрические огни Асаба, поселок со змеиным именем. На террасу падали первые капли. Цемент был так раскален, что в воздух сразу же поднимался пар. Скорпионы прятались в трещины меж камней под фундаментом. Густые капли шлепались на горшки и статуэтки, разбрызгивая красную жижу. Это рушились города, целые города с домами, водоемами, статуями богов. Дольше всех, как самый большой, держался среди обломков тот, кого Бони называл Орун. Его позвоночник вылезал из спины, член смывало, у него больше не было лица. «Орун, Орун!» — кричал Финтан. Бони говорил, что Шанго убил солнце. Говорил, что Джакута, метатель камней, похоронил солнце[18 - Орун — у йоруба бог солнца. Шанго — бог грома и молнии. Джакута — второе имя Шанго, буквально переводимое как «мечущий камни».]. Он показывал Финтану, как пляшут под дождем: тело блестит, словно металл, ноги красны от людской крови.




* * *


Ночью творилось что-то странное, путающее. Никто не знал, никто не видел, но это рыскало вокруг дома, ходило снаружи, в траве сада и дальше, за склоном, в болотах Омеруна. Бони говорил, что это Ойя, мать вод[19 - Ойя — богиня реки Нигер.]. Говорил, что это Асаба, большая змея, которая живет в расщелинах, в той стороне, где восходит солнце. Надо с ними говорить, тихо, ночью, и непременно оставлять им какой-нибудь подарок, спрятанный в траве на листе банана: фрукты, хлеб, даже деньги.

Джеффри Аллен отсутствовал. Он возвращался поздно, ходил к Джеральду Симпсону, к судье, на большой прием к резиденту в честь командира 6-го Энугского батальона. Встречался с представителями других торговых компаний: Коммерческого общества Западной Африки, «Олливанта», «Чанраи энд К°», «Джекел энд К°», «Джон Холт энд К°», «Африкэн ойл натс». Для Финтана это были чуждые названия, звучавшие, когда Джеффри говорил с May, имена незнакомых людей, которые покупали и продавали, отправляли накладные, телеграммы, предписания. Но главным было название «Юнайтед Африка», Финтан видел его на грузах, которые Джеффри отсылал во Францию: джемы из Южной Африки, ящики чая, мешки сахара-сырца. В Ониче это название было повсюду: на листках бумаги в конторе Джеффри, на черных металлических ящиках, на медных табличках, прибитых к зданиям, на Пристани. На судне, которое каждую неделю доставляло товары и почту.

Ночью дождь тихонько стучал по железной крыше, стекал в водостоки, наполнял большие бочки, выкрашенные в красный цвет и затянутые холстиной, чтобы не дать комарам откладывать яйца. Это была песня воды, Финтан вспоминал былые времена, Сен-Мартен, грезил с открытыми глазами под бледной противомоскитной сеткой, глядя, как колеблется пламя лампы. По стенам стремительно пробегали прозрачные ящерки, потом вдруг тяжелели, коротко пискнув от удовлетворения.

Финтан ловил шум «форда V-8», который поднимался к дому по крутому участку дороги, засыпанному щебнем. Иногда в траве раздавались хриплые крики диких котов, преследовавших кошку Молли, нескромный свист совы в деревьях, хнычущие голоса козодоев. Ему казалось тогда, что ничего нет в других местах, ничего и нигде, и никогда не было ничего другого, кроме этой реки, халуп с жестяными крышами, этого большого пустого дома, населенного скорпионами и ящерицами агамами, и огромного травяного пространства, где блуждают духи ночи. Именно это он и думал, когда сел в поезд, а вокзальный перрон стал удаляться, унося бабушку Аурелию и тетю Розу, как старых кукол. И потом, в каюте «Сурабаи», когда он начал писать ту историю, ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, под назойливый стук молотков по ржавому остову корабля.

Теперь он знал, что оказался в самом сердце своей мечты, в самом жгучем, самом терпком месте, подобном тому, куда приливала и откуда отливала вся кровь его тела.

Ночью слышался рокот барабанов. Это начиналось в конце дня, когда люди возвращались с работы, a May сидела на веранде, читала или писала на своем языке. Финтан ложился на пол, голый по пояс из-за жары. Спускался по ступеням и подтягивался на трапеции, которую Джеффри подвесил под крышей веранды. Забавлялся, приподнимая веточкой коврик внизу лестницы, чтобы посмотреть, как засуетятся скорпионы. Иногда попадалась самка с малышами, прицепившимися к ее спине.

Поперечины навеса еще чернели в темнеющем небе, и вдруг, неведомо как, оказывалось, что рокот барабанов уже здесь — очень далекий, приглушенный, но явно зазвучавший довольно давно, на той стороне реки, в Асабе быть может, а теперь вот раздававшийся ближе, явственнее, настойчивей, с востока, из деревни Омерун, и May поднимала голову, прислушиваясь. Это был странный ночной звук, очень мягкий, какой-то трепет, легкий шорох, словно успокаивавший удары грома. Финтан любил слушать этот рокот, думал об Оруне, о владыке Шанго, для которых люди играли свою музыку.

Услышав барабаны в первый раз, Финтан прижался к May, потому что она испугалась. Она сказала что-то, успокаивая себя: «Слышишь, какой-то праздник в деревне…» А может, ничего не сказала, потому что это была не гроза, нельзя считать секунды. Почти каждый вечер возникал этот трепет, этот голос, доносившийся отовсюду: с реки Омерун, с холмов, из города, даже с асабской лесопилки. Был конец сезона дождей, молнии уже не сверкали.

May была одна с Финтаном. Джеффри возвращался всегда так поздно. Решив, что Финтан уже заснул, May вставала с гамака, шла босиком через большой пустой дом, светя себе электрическим фонариком из-за скорпионов. Мрак на веранде рассеивался только мигающим светом дежурной лампочки. May садилась в кресло на краю, чтобы видеть город и реку. Над водой блестели огоньки, и когда еще случались молнии, становилась видна твердая и гладкая, как металл, поверхность реки, фантасмагорическая листва деревьев. Она вздрагивала, но не от страха, а скорее из-за лихорадки, из-за горького вкуса хинина во всем теле.

Она ловила каждую паузу в мягком звуке барабанов. В тишине ночь сверкала еще ярче. Вокруг «Ибузуна» стрекотали насекомые, ширилось тявканье жаб, потом умолкали и они. May долго, быть может часами, неподвижно сидела в плетеном кресле. Не думала ни о чем. Просто вспоминала. Ребенок, росший в ее животе, ожидание во Фьезоле, молчание. Отсутствие писем из Африки. Рождение Финтана, переезд в Ниццу. Деньги кончились, приходилось работать, шить на дому, наняться уборщицей. Война. Джеффри написал всего одно письмо, сообщал, что собирается пересечь Сахару, добраться до Алжира, чтобы приехать за ней. Потом — ничего. Немцы зарились на Камерун, блокировали моря. Прежде чем уехать в Сен-Мартен, она получила послание — книгу, положенную кем-то ей под дверь. Это был роман Маргарет Митчелл[20 - Разумеется, «Унесенные ветром».]; в тот год, когда они встретились во Фьезоле, она повсюду таскала с собой этот томик в картонном, обтянутом синей тканью переплете, с очень мелким шрифтом. Когда Джеффри уезжал в Африку, она подарила книгу ему, а теперь вот увидела перед своей дверью. Послание ниоткуда. Она ни словом не обмолвилась о находке ни Аурелии, ни Розе. Слишком боялась, как бы они не сказали, будто это означает, что англичанин сгинул где-то в Африке.

Кваканье жаб, стрекотанье насекомых, неустанный рокот барабанов с той стороны реки. Это была другая музыка. May смотрела на свои руки, шевелила каждым пальцем. Вспоминала клавиши рояля в Ливорно, тяжелого и разукрашенного, как катафалк. Это было так давно. Ночь, далекие звуки рояля могли вернуться. В первую неделю по приезде в Оничу она с радостью обнаружила пианино в Клубе, в большом зале, примыкающем к дому D. О., где англичане сидели, читая свои «Нигерия газет» или «Африкэн эдвётайзер». Она устроилась на табурете, сдула красную пыль с крышки и сыграла несколько нот, несколько тактов из «Гимнопедий» или «Гносьенн»[21 - «Гимнопедии» и «Гносьенны» — произведения французского композитора Эрика Сати (1866–1925).]. Звук пианино разнесся до самого сада. Она обернулась и увидела все эти неподвижные лица, почувствовала на себе эти взгляды, ощутила это ледяное молчание. Черные слуги Клуба ошеломленно застыли на пороге. Женщина не только вошла в Клуб, но еще и музыку играет! May вышла, красная от стыда и гнева, быстро шагала, бежала по пыльным улицам города, вспоминая голос Джеральда Симпсона на корабле, передразнивавшего чернокожих: «Spose Missus he fight black fellow he cry too mus!» Через какое-то время ей случилось зайти в Клуб за Джеффри, и она увидела, что черное пианино исчезло. На его месте стоял стол с букетом, вероятным произведением м-с Ралли.

Она ждала в ночи, прижав руки к лицу, чтобы не видеть колеблющегося света лампы. В ночи, когда все человеческие звуки умолкали, оставался лишь легкий, прерывистый рокот барабанов, и ей казалось, будто она слышит шум большой, похожей на море реки. Или же это было воспоминание о шуме волн в Сан-Ремо, в комнате с полуоткрытыми ставнями. Море ночью, когда было слишком жарко, чтобы спать. Она хотела показать Джеффри края, в которых родилась, Фьезоле на мягких холмах близ Флоренции. Она хорошо знала, что уже ничего там не найдет, никого, даже воспоминаний о своих отце и матери, которых никогда не знала. Быть может, Джеффри потому и выбрал ее, что она была одна и ей не надо было, как ему, отрекаться от своей семьи. Бабушка Аурелия, в Ливорно, в Генуе, всего лишь воспитала ее, а тетя Роза даже не была сестрой Аурелии, просто сварливая, озлобленная старая дева, с которой та делила свою жизнь. May встретила Джеффри Аллена весной 1935 года, в Ницце, когда он путешествовал, закончив учебу в Лондоне на инженера. Он был высокий, худощавый, романтичный, без денег и без семьи, как и она, потому что порвал со своими родителями. Она была без ума от него и последовала за ним в Италию, в Сан-Ремо, во Флоренцию. Ей исполнилось всего восемнадцать лет, но она уже привыкла все решать сама. Сама захотела ребенка, сразу же, только для себя, чтобы не оставаться больше в одиночестве, и ничего никому не сказала.

Это было хорошо — снова думать о том времени в ночной тишине. Она вспоминала, о чем он говорил тогда — как ему не терпится уехать в Египет, в Судан, добраться до Мероэ, пройти по следу его народа. Он говорил только об этом, о последнем нильском царстве, о чернокожей царице, которая прошла через пустыню до самого сердца Африки. Говорил так, словно ничто в реальном мире не имело значения, словно свет легенды блистал ярче зримого солнца.

В конце лета, когда ребенок уже рос в ее животе, они поженились. Аурелия дала разрешение — хорошо знала, что ничто не может помешать May. А Роза прошипела: «Porco inglese», потому что была завистлива, так и не сумев выйти замуж.

Джеффри Аллен сразу же уехал в Западную Африку, на реку Нигер. Он подал заявление на освободившееся место в компании «Юнайтед Африка» и был принят. Ему предстояло заниматься делами, покупать и продавать, но, главное, он смог бы осуществить свою мечту — подняться по течению времени до того места, где царица Мероэ основала новый город.

May хранила все его письма. Ее охватывала такая дрожь восторга, что она читала их вслух, одна в своей комнате в Ницце.

Шла война, в Испании, в Эритрее; мир охватило безумие, но ничто не имело значения. Джеффри был там, на берегу большой реки, собирался раскрыть тайну последней царицы Мероэ. Готовил переезд May, говорил: «Когда мы оба будем в Ониче…» Тетя Роза скрипела: «Porco inglese, сумасшедший! Вместо того чтобы приехать, заняться тобой! И ребенком, который вот-вот родится!» Ребенок родился в марте. May написала тогда длинное письмо, почти роман, чтобы все ему рассказать о родах, об имени, которое выбрала из-за Ирландии[22 - В 1920-х годах в Ирландии с новой силой вспыхнула борьба за выход ее из Соединенного Королевства, которая увенчалась принятием в 1937 году конституции независимой Республики Ирландия. Финтан (Мудрый) — в ирландской мифологии прародитель, прибывший в Ирландию до Всемирного потопа с внучкой Ноя Кессаир.], о будущей жизни. Но ответ задерживался. Страна увязала в забастовках. Денег не хватало. О войне говорили всё больше и больше, на улицах Ниццы устраивали манифестации против евреев, газеты были полны ненависти.

Когда Италия вступила в войну, из Ниццы пришлось бежать, найти пристанище в горах, в Сен-Мартене. Из-за Джеффри надо было таиться, сменить фамилию. Говорили о лагерях для военнопленных, где содержались англичане, в Борго-Сан-Далмаццо.

Будущего больше не было. Только каждодневное молчание, поглощавшее историю. May думала о чернокожей царице Мероэ, о невозможном переходе через пустыню. Почему Джеффри не с ней?

Это были далекие, странные годы. Теперь May добралась до реки, приехала наконец в ту страну, о которой грезила так долго. И всё стало до ужаса заурядно. «Олливант», «Чанраи», «Юнайтед Африка» — неужели ради них стоило жить?




* * *


Африка жжет, как тайна, как лихорадка. Джеффри Аллен не может оторвать взгляд ни на миг, не может грезить ни о чем другом. Это лицо, иссеченное знаками итси, лицо-маска умундри. По утрам на причалах Оничи они ждут, застыв на одной ноге, словно обожженные статуи, посланцы Чуку[23 - Чуку — у восточнонигерийской народности ибо верховное божество, прародитель всех богов.] на земле.

Из-за них-то Джеффри и остался в этом городе, несмотря на отвращение, которое внушает ему контора «Юнайтед Африка», несмотря на Клуб, несмотря на резидента Ралли, его жену и их собачонок, которые едят только говяжью вырезку и спят под противомоскитной сеткой. Несмотря на климат, несмотря на рутину Пристани. Несмотря на разлуку с May и сыном, родившимся и выросшим вдали от него, для которого он всего лишь чужак.

Они на причалах каждый день, с рассвета, ждут неизвестно чего, пирогу, которая отвезет их вверх по реке, доставит им таинственное послание. Потом уходят, исчезают, шагая сквозь высокие травы, на восток, в Авгу, в Оверри. Джеффри пытается говорить с ними — несколько слов на ибо, фразы на йоруба, на пиджине, — но они, по-прежнему безмолвные, хотя и не высокомерные, просто отстраненные, быстро исчезают, шагая гуськом вдоль реки, теряясь в высоких травах, пожелтевших от засухи. Они, умундри, ндинзе, «предки», «посвященные». Народ Чуку, солнца, окруженного сиянием, как отец окружен своими детьми.

Это знак итси. Именно его Джеффри увидел на лицах, впервые приехав в Оничу. Знак, вырезанный на человеческих лицах, как письмена на камне. Он вошел в него, коснулся сердца, пометил, врезался в слишком белое лицо, в кожу, не знавшую ожога с самого рождения. Но теперь он чувствует этот ожог, эту тайну. Мужчины и женщины народа умундри, такие неуместные на улицах Оничи, блуждающие по засыпанным красной пылью улочкам, меж купами акаций, со своими козьими стадами, своими собаками. Лишь некоторые из них носят на лице знак своего предка Ндри, знак солнца.

Вокруг них безмолвие. Но как-то раз один старик по имени Мозес, помнивший об Аро-Чуку и оракуле, рассказал Джеффри историю первого Эзе Ндри в Агулери: в то время, говорил он, не было еды, и людям приходилось есть траву и землю. Тогда Чуку, солнце, послал с неба Эри и Намаку. Но Ндри не был послан с неба. Ему пришлось ждать на муравейнике, потому что земля была сплошным болотом. Он жаловался: «Почему у моих братьев есть пища?» Чуку отправил человека из Авки с кузнечными орудиями, мехами, раскаленными углями, и человек смог осушить землю. Эри и Намаку пищу давал сам Чуку, они ели то, что называют азу игве, спина неба. Те, кто это ест, никогда не спят.

Потом Эри умер, и Чуку перестал посылать азу игве, спину неба. Ндри проголодался, стонал. Чуку сказал: «Подчинись мне, не раздумывая, и ты получишь пищу». «Что я должен сделать?» — спросил Ндри. Чуку сказал: «Ты должен убить твоего старшего сына и старшую дочь и похоронить их». Ндри ответил: «То, что ты от меня требуешь, ужасно. Я не могу этого сделать». Тогда Чуку отправил к Ндри Диоку, а Диока был отцом посвященных, тем, кто вырезал первый знак итси на лицах. И Диока пометил лица детей. Тогда Чуку сказал Ндри: «Теперь сделай то, что я приказал». И Ндри убил своих детей и выкопал для них две могилы. Прошли три недели по четыре дня, и на могилах появились молодые ростки. Из могилы старшего сына Ндри выкопал ямс. Испек его и съел, и это было превосходно. Потом он впал в такой глубокий сон, что все решили, будто он умер.

На следующий день Ндри выкопал из могилы дочери корень коко[24 - Местное название (koko) колоказии съедобной, иначе таро, тропического растения с крупными, весом до четырех килограммов, мучнистыми клубнями.], съел его и снова заснул. Поэтому ямс называют сыном Ндри, а корень коко — дочерью Ндри.

Вот почему еще и сегодня каждый эзе ндри должен помечать лицо своего старшего сына и старшей дочери знаком итси в память о первых детях, которые в смерти своей принесли пищу людям.

И тут что-то открывается в сердце Джеффри. Это знак, запечатленный на коже лица, вырезанный ножом и присыпанный медью. Знак, который делает юношей и девушек детьми солнца.

На лбу — знаки солнца и луны.

На щеках — крылья и хвост сокола.

Изображение неба, чтобы отмеченные им уже не знали страха, не боялись страдания. Знак, освобождающий тех, кто его носит. Враги не могут их убить, англичане не могут заковать их в цепи и заставить работать. Они создания Чуку, дети солнца.

Вдруг Джеффри чувствует головокружение. Он понимает, почему приехал сюда, в этот город, на эту реку. Словно эта тайна жгла его всегда. Словно всё, что он пережил, о чем грезил, уже ничто пред знаком, вырезанным на лбу последних аро.




* * *


Это был красный сезон, сезон ветра, от которого растрескивались берега реки. Финтан заходил все дальше и дальше, наугад. Покончив с английским и счетом, которыми занимался с May, бежал через травяное поле и почерневшие от солнца кусты, спускаясь к реке Омерун. Обожженная земля хрустела под босыми ногами. Он слушал, как эхо его шагов летит ему навстречу в безмолвии саванны.

В полдень небо было голым, никаких облаков над холмами, на востоке. Только иногда, на закате, облака набухали в той стороне, где море. Травяная равнина казалась океаном сухости. Когда он бежал, длинные отвердевшие стебли хлестали его по лицу и рукам, словно узкие ремни. Не было никаких других звуков, кроме топота его ног, стука его сердца в груди, его свистящего дыхания.

Теперь Финтан научился бегать без устали. Кожа на подошвах ног, освобожденных от башмаков, уже не была белой и нежной. Ороговела, приобрела цвет земли. Ногти обломались, пальцы на ногах раздались в стороны, чтобы лучше цепляться за землю, за камни, за стволы деревьев.

Первое время Бони насмехался над ним и его черными ботинками. Говорил, что Финтан — малыш, pikni. Остальные мальчишки смеялись вместе с ним. Теперь Финтан мог бегать не хуже других, даже по колючкам и муравейникам.

Деревня Бони тянулась вдоль устья Омеруна. Вода в реке была прозрачная и гладкая, отражала небо. Финтан никогда не видел такого красивого места. Никаких домов англичан, ни даже жестяных лачуг, как в Ониче. Причал просто из высохшей грязи, а хижины крыты листьями. Пироги вытаскивали на пляж, там же играли дети, старики чинили сети и лесы. Вверх по течению был другой пляж, галечный, где на закате стирали белье и купались женщины.

Когда Финтан забрел туда, они осыпали его бранью и забросали камешками. Смеялись, обзывали на своем языке. Тогда Бони показал ему проход через тростники, в конце пляжа.

В речной воде блестели тела девушек, очень красивых, высоких. Была среди них и одна странная, которую Бони показывал ему всякий раз сквозь тростники. Впервые Финтан увидел ее вскоре после приезда, когда еще шли дожди. Она была не с остальными, купалась немного поодаль. У нее было детское, очень гладкое лицо, а тело и грудь как у женщины. Волосы схвачены красным платком, на шее бусы из ракушек каури. Остальные девушки и дети насмехались над ней, бросали в нее мелкими камешками, косточками от плодов. Они ее боялись. Она была ниоткуда, приплыла однажды на борту пироги с юга и осталась. Ее звали Ойя. Она носила синее платье, какие дают в миссиях, и крестик на груди. Говорили, что она проститутка из Лагоса, что сидела в тюрьме. Что часто наведывается на заброшенное английское судно, старую развалину, застрявшую у острова Броккедон, посреди реки. Потому-то девушки и насмехались над ней, потому и бросали в нее плодовыми косточками.

Бони и Финтан часто приходили к маленькому пляжу в устье Омеруна, чтобы подглядывать за Ойей. Место было дикое, населенное множеством птиц — журавлей и цапель. Вечером небо становилось желтым, травяные равнины темнели. Финтан беспокоился. Окликал Бони шепотом: «Пошли! Пора уходить!»

Бони наблюдал за Ойей. Та была посреди реки, голая, мылась, стирала свою одежду. Когда Финтан смотрел на нее сквозь тростники, его сердце учащенно билось. Бони таился впереди, словно кот в засаде.

Здесь, среди воды, Ойя не выглядела дурочкой, в которую дети бросают косточками. Она была красива, ее тело блестело на свету, груди были налитыми, как у настоящей женщины. Временами она обращала к ним свое гладкое лицо с продолговатыми глазами. Быть может, знала, что они здесь, прячутся в тростниках. Она была черной богиней, прошедшей через пустыню, повелительницей реки.

Однажды Бони осмелился подойти к Ойе. Когда он вышел на пляж, девушка посмотрела на него без испуга. Просто подняла свое мокрое платье с берега и надела. Потом скользнула в глубь тростников, за которыми проходила дорога в город. Бони шмыгнул за ней.

Финтан какое-то время брел по пляжу. Предзакатное солнце слепило. Ни души, ни звука, слышался только плеск реки да время от времени короткая птичья нота. Финтан шел вперед в высокой траве с сильно бьющимся сердцем. Вдруг он увидел Ойю. Она лежала на земле, а Бони держал ее, словно они боролись. Ее лицо было запрокинуто, в расширенных глазах застыл страх. Она не кричала, только тяжело дышала, это был словно немой призыв. Вдруг, сам не понимая, что делает, Финтан набросился на Бони, стал колотить его кулаками, пинать с бессильным гневом ребенка, который пытается сделать больно тому, кто больше его. Бони отпрянул назад. Его член стоял торчком. Финтан продолжал бить, и тогда Бони яростно оттолкнул его ладонями. Голос Бони был низким, приглушенным от гнева. «Pissop fool, you gughe!»

Ойя заскользила по траве, ее платье было заляпано грязью, лицо выражало ненависть, гнев. Одним прыжком она бросилась на Финтана и укусила за руку, так сильно, что он вскрикнул от боли. Потом убежала вверх по холму.

Финтан пошел сполоснуть руку в реке. Зубы Ойи оставили глубокий полукруглый след. Вода реки сверкала металлическим блеском, верхушки деревьев размывала белая пелена. Когда он обернулся, Бони уже исчез.

Финтан бегом вернулся к «Ибузуну». May ждала его на веранде. Она была бледна, под глазами круги.

— Что с тобой, May?

— Где ты был?

— Внизу, на реке.

Он прятал укус. Не хотел, чтобы она узнала, стыдился. Это была тайна. Бони наверняка никогда уже не придет в «Ибузун».

— Я тебя больше не вижу, ты все время уходишь. Знаешь, твой отец не хочет, чтобы ты водился с этим мальчиком, с этим Бони.

May знала Бони. Видела его на молу, когда он помогал своему отцу выгружать рыбу. Элайдже Бони не нравился. Но Элайджа был чужак с побережья, из Дегемы, из Виктории.

Финтан пошел в свою комнату, взял заветную тетрадку и продолжил писать ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. Теперь чернокожая царица звалась Ойей, это она правила большим городом, в который попала Эстер. Ради нее он писал на пиджине, изобретал язык. Говорил знаками.

May зажгла керосиновую лампу на террасе. Смотрела в ночь. Ей нравился приход грозы, это было облегчением. Она слышала, как «форд» преодолевает подъем к «Ибузуну». Как тогда, на следующий день после их прибытия в Оничу. Они были одни в ночи. Крепко обнимали друг друга, ослепленные вспышками, медленно считали секунды.




* * *


Сэбин Родс жил на другом конце города, над старым причалом, где рыбаки вытаскивали пироги на илистый берег. Обитал в своего рода замке из дерева и листового железа, выкрашенном в белый цвет. В первый раз Финтан вошел в его жилище вместе с May, вскоре после их приезда. Джеффри тогда бывал у Родса почти ежедневно. Приходил заглянуть в книги и карты для своего исследования. У Сэбина Родса в библиотеке имелось немало изданий по археологии и антропологии Западной Африки, а также коллекция предметов и масок из нигерийского Бенина и даже из сенегальского Бауле.

Сначала May забавляли встречи с Родсом: Сэбин, как и она сама, не слишком-то вписывался в респектабельное общество Оничи. Но потом она вдруг очень сильно его возненавидела; Финтан так и не понял почему. Перестала сопровождать Джеффри, когда тот шел к Родсу, и даже запрещала ходить туда Финтану, без всяких объяснений, тоном резким и решительным, который появлялся у нее, когда ей кто-нибудь не нравился.

Джеффри продолжал бывать в белом доме на окраине города. Сэбин Родс был слишком обаятельным человеком, чтобы вот так просто перестать видеться с ним. Финтан тоже ходил к большому дому тайком от Мау. Стучал в высокую дверь и проникал в сад. Там-то он и увидел Ойю.

Сэбин Родс жил один в бывшем здании таможни времен «речных консульств». Однажды он впустил Финтана внутрь. Показал ему следы пуль, застрявших в досках, память о временах Нджауау, «Разрушителей». Финтан следовал за Сэбином Родсом с колотящимся сердцем. Большой дом потрескивал, как корпус корабля. Остов был изъеден термитами, кое-как подлатан цинковыми листами. Они вошли в огромную комнату с закрытыми ставнями. Деревянные стены были кремовые, с шоколадной полосой внизу. В полумраке Финтан заметил множество необычайных предметов: темные шкуры лесных леопардов на стенах, обрамленные плетеной кожей; резные панно, троны, табуреты, статуи бауле с вытянутыми глазами, щиты банту, маски фанг, инкрустированные жемчугом сосуды, ткани. Эбеновый табурет был украшен рельефными изображениями нагих мужчин и женщин, другой — мужских и женских гениталий. Чувствовался странный запах — юфти, благовоний, сандала.

«Сюда никто никогда не входит, — сказал Сэбин. — Только твой отец время от времени, чтобы взглянуть на египетских богов. И на Окаво». Окаво был чернокожий слуга Родса, молодой человек, молчаливо скользивший по полу босиком. Финтана удивило его лицо, похожее на маски в большой темной комнате, продолговатое, с выпуклым лбом и раскосыми глазами. Щеки и лоб покрывали фиолетовые насечки. У него были необычайно длинные ноги и пальцы с заостренными ногтями. «Это мой сын, — сказал Родс. — Все, что здесь есть, принадлежит ему».

Когда Финтан прошел перед Окаво, тот отступил, растворился, словно тень. Белки его глаз блестели в темноте, он стал неотличим от статуй.

Сэбин Родс был самым странным человеком из всех, что Финтан когда-либо встречал. И, без сомнения, самым ненавистным для маленькой европейской общины Оничи. О нем ходили всевозможные легенды. Говорили, что он был актером бристольского театра «Олд Вик», завербовавшимся в армию. Будто бы работал на военную разведку и до сих пор сохранил связи в секретариате министерства обороны. В свои сорок два года этот худощавый мужчина напоминал поседевшего подростка. Складки у рта придавали его красивому, правильному лицу с проницательными серо-голубыми глазами ироничное, даже веселое выражение, хотя он никогда не смеялся.

Родс очень отличался от остальных англичан, наверняка именно это и привлекало Джеффри. Сэбин был щедр, насмешлив, восторжен, а также гневлив, циничен, лжив. За ним числили немало замечательных розыгрышей, он будто бы даже сумел убедить резидента и D. О. в том, что в Оничу по Нигеру прибудет на пароходе сам принц Уэльский. Родс пил виски и вино, которое выписывал для него из Франции Джеффри. Много читал — французских драматургов и даже немецких поэтов. Отказывался одеваться по моде мелких чиновников колонии. Насмехался над их чересчур длинными шортами, шерстяными носками, пробковыми шлемами и безупречными черными зонтами. Сам ходил в изношенных до дыр полотняных штанах, рубашках от «Лакоста» и кожаных сандалиях, а дома облачался в длинную небесно-голубую хламиду, какие носят хаусса из Кано.

Он изъяснялся на большинстве языков реки, знал фула и арабский. По-французски говорил без акцента. В беседах с May запросто цитировал стихи Мандзони и Альфьери, словно знал, что это ее любимые. Объездил всю Западную Африку, вплоть до верховьев Нигера, до Томбукту. Но не распространялся об этом. Больше всего любил слушать музыку на своем граммофоне и рыбачить на реке с Окаво.

May не выносила, когда Финтан ходил к Сэбину Родсу. Пыталась предостеречь Джеффри, но тот пропускал ее слова мимо ушей. Однажды Финтан услышал странные вещи. May говорила с Джеффри в его комнате, громко, обеспокоенно, с итальянским акцентом, который вдруг усилился. Толковала о какой-то опасности, о чем-то непонятном, касающемся Окаво и Ойи, о том, что Родс хочет превратить их в своих рабов. Даже вскричала: «Этот человек — дьявол!», рассмешив Джеффри.

После того разговора Джеффри сделал внушение Финтану, хотя и спешил на Пристань, на какую-то встречу. Сказал, что не стоит больше ходить к мистеру Родсу. Дескать, Родс не слишком хорошая фамилия, не то, что наша. Понимаешь? Финтан ничего не понял.




Что было хорошо, так это сидеть на носу пироги, когда Сэбин Родс плыл по реке. Сам Родс устраивался на маленьком стульчике посредине лодки, а Окаво управлял подвесным мотором «Эвинруд» в сорок лошадиных сил, ревевшим, как самолет. Финтан, сидевший на носу, обгонял этот рев, слыша только ветер в ушах да шелест воды о днище суденышка. Родс попросил Финтана высматривать топляки. Финтан отнесся к своей миссии всерьез. Сидя впереди и касаясь ногами волны, выглядывал подводные камни и предостерегающе вытягивал руку, указывая то вправо, то влево, А завидев подтопленный древесный ствол, делал знак Окаво, чтобы поднял ось мотора.

Река в нижнем течении становилась широкой, как море. Перед пирогой над самой водой цвета темного металла взмывали белые цапли, летели отдохнуть чуть дальше, в тростниках. По пути встречались другие пироги, перегруженные ямсом и бананами плантейн, такие тяжелые, что казалось, они вот-вот затонут, и люди беспрестанно вычерпывали из них воду. Отталкиваясь длинными шестами, речники скользили вдоль берегов, где течение медленнее. Моторные пироги двигались посреди реки, просев кормой под весом мотора, грохочущего, словно гром. Когда лодка Сэбина Родса проплывала мимо, рулевые махали рукой. Но те, что отталкивались шестами, оставались неподвижными, бесстрастными. На реке не разговаривали. Скользили между водой и ослепительным отсветом неба.

Потом Окаво направлял пирогу в какой-нибудь узкий приток, почти скрытый густой растительностью. Глушил мотор и, стоя на борту, начинал отталкиваться шестом. Его тонкое тело изгибалось, изборожденное насечками лицо блестело на солнце.

Пирога медленно продвигалась среди деревьев. Лес двумя стенами обступал воду. От тишины сердце колотилось сильнее, как в пещере. Какое-то холодное дуновение доносило из чащи сильные, острые запахи. Там-то Сэбин Родс и рыбачил с гарпуном, а иногда охотился на крокодилов, на больших змей.

Полуобернувшись, Финтан увидел Родса, стоящего прямо за ним с гарпунным ружьем в руке. На лице Сэбина было странное выражение — то ли радость, то ли охотничий азарт. Никакой иронии и безразличной скуки, которую он напускал на себя, когда говорил об англичанах Оничи. Его серо-голубые глаза жестко блестели.

«Смотри!» — шепнул он Финтану, показав на проход меж ветвей. Пирога медленно продвигалась вперед. Окаво согнулся, чтобы не задеть головой зеленый свод. Финтан как зачарованный вглядывался в непроницаемую воду. Он не понял, на что должен смотреть. Какие-то темные тени скользили под водой, оставляя завихрения. В глубокой воде обитали чудовища. Сквозь древесную листву палило солнце.

Сэбин Родс решил поворачивать назад. Положил ружье на дно пироги. Был уже конец дня. Вернулся муссон. По небу с низовий, со стороны моря, валили черные тучи. Раздалось рычание грома, подул ветер. Когда пирога вышла из притока в реку напротив острова Джерси, на них обрушилась гроза. Серая пелена двигалась по реке, застилая все на своем пути. Над головой сверкали молнии, полосуя тучи. Ветер был такой сильный, что вздымал волны на поверхности реки. Сэбин крикнул на ибо: «Ozoo! Je kanyi la!» Стоя на корме, Окаво правил одной рукой, высматривая плывущие стволы. Финтан съежился посреди пироги, закутавшись в клеенку, которую ему дал Родс. Добраться до причала в Ониче они уже не успевали. Финтан видел сквозь полумрак огни Пристани, очень далеко, затерянные в жидкой необъятности. Пирога двинулась к острову Джерси. Сэбин Родс вычерпывал воду плошкой из пустотелой тыквы.

Дождь настиг их не сразу. Раздвинулся, образовав два рукава, обнявшие остров. Окаво воспользовался этим, чтобы выбросить пирогу прямо на песчаный берег, Сэбин Родс увлек Финтана бегом к какому-то шалашу. Тут-то и налетел дождь, с такой силой, что срывал листву с деревьев. Ветер нес водяную пыль, задувал внутрь хижины, мешая дышать. Казалось, нет больше ни земли, ни реки, а только это облако со всех сторон, холодная, пронизывающая тело пыль.

Так продолжалось долго. Финтан съежился у стены хижины. Ему было холодно. Сэбин Родс сел рядом. Снял с себя рубашку и закутал его. Очень мягко, по-отечески. Финтан чувствовал исходившее от него спокойствие.

Сэбин Родс говорил, тихо, почти шепотом. Произносил какие-то бессвязные слова. Они были одни. Река за дверью хижины казалась безбрежной. Как на пустынном острове посреди океана.

— Ты меня понимаешь, ты-то знаешь, кто я. В тебе нет ненависти, как в других. Ты ведь видишь, кто я.

Финтан посмотрел на него. У Родса был потерянный вид и взгляд словно бы затуманенный смущением, которого Финтан не понимал. Он подумал, что никогда бы не смог ненавидеть Родса, даже если May права, даже если тот и впрямь дьявол.

— Они все уходят, меняются. Не меняйся, pikni, никогда не меняйся, даже если всё рушится вокруг тебя.

Вдруг дождь кончился, так же внезапно, как и начался. Вновь появилось солнце, теплый и желтый закатный свет. Идя по песчаному берегу, Финтан и Сэбин Родс видели, как растаяла в низовьях серая туча. Всплыл из реки остров Броккедон со своим заброшенным кораблем, приткнувшимся к нему кормой, словно огромное, увязшее в грязи животное.

— Смотри, pikni. Это «Джордж Шоттон», мой корабль.

— Он в самом деле ваш? — спросил наивно Финтан.

— Мой, Ойи, Окаво — какая разница?

Финтан озяб. Дрожал так сильно, что ноги не держали. Сэбин Родс взвалил его на спину и отнес к пироге. Окаво ждал их, стоя в лодке. Капли дождя струились по его телу, лицо выражало дикую радость. Сэбин Родс усадил Финтана, по-прежнему закутанного в старую рубашку, на деревянное креслице.

Je kanyi la! Пирога была нацелена на причал Оничи. Нос резал волны, самолетный рев подвесного мотора заполнял всю видимую ширь реки, от одного берега до другого.




* * *


Как всегда, ближе к вечеру настал момент тишины, момент пустоты. Финтан был на рыбачьем причале. Ждал. Он знал, что Бони уже поднялся к пыльной дороге, туда, где должны пройти закованные каторжники.

Речная вода текла медленно, образуя какие-то узлы, тихо чмокающие водовороты. Сэбин Родс говорил, что это величайшая река в мире, потому что она несет в себе всю историю человечества, с самого ее начала. И в кабинете Джеффри Финтан видел большой рисунок, пришпиленный к стене, карту, где были изображены Нил и Нигер. Вверху карты было написано ПТОЛЕМЕЙ, и повсюду странные названия: АММОН, озеро Ликонеда, Гарамантике, Фаракс, Меланогаитулой, Гейра, Нигерия Метрополис. Между обеими реками был прочерчен красным карандашом путь, которым следовала царица Мероэ, уйдя со всем своим народом на поиски другого мира.

Финтан смотрел на противоположный берег, такой далекий в меркнущем свете, что он казался нереальным, как прежде берег Африки, увиденный с палубы «Сурабаи». Над сверкающей водой висели острова. Джерси, Броккедон и безымянные отмели, на которых застревали древесные стволы. На мысу Броккедона торчала руина «Джорджа Шоттона», увязшая в песке, заросшая деревьями, похожая на скелет косматого гиганта. Сэбин Родс обещал Финтану отвезти его на заброшенный корабль, но никому не следовало говорить об этом.

Финтан приходил смотреть на реку, ждал прибытия пирог. Было что-то жутковатое и вместе с тем успокаивающее в движении текущей вниз воды, что-то заставляющее сердце биться сильнее, что-то жгущее между глаз. Вечером, когда не спалось, Финтан вновь брал старую ученическую тетрадку и продолжал писать свою повесть, ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, о том, как корабль Эстер поднимался вверх по реке, большой, словно плавучий остров, на котором помещался весь народ Мероэ. Эстер была царицей, и они плыли в страну с прекрасным названием, которое Финтан вычитал на карте, пришпиленной к стене: ГАО.

Бони ждал на пыльной дороге. Каждый вечер, в шесть часов, когда солнце садилось на другой стороне реки, каторжники покидали участок Симпсона и возвращались в город, в тюрьму. Бони ждал их прохода, наполовину скрытый изгородью, окружавшей участок. У пыльной дороги поджидали и другие люди, в основном женщины, дети. Они приносили еду, сигареты. Это был удобный момент, чтобы передать узелок, письма или просто окликнуть заключенных, назвать по имени.

Сначала слышалось приближавшееся рывками звяканье цепи, потом — голоса полицейских, которые командовали на ходу: «…Раз!..Раз!» Стоило кому-нибудь из каторжников зазеваться, как цепь подсекала его левую ногу и он падал на землю.

Финтан присоединился к Бони на обочине дороги, когда появилась колонна. Узники в лохмотьях шагали быстро, в затылок друг другу, неся на плече лопату или кирку. Их лица блестели от пота, тела были в красной пыли.

По обе стороны колонны тем же шагом, что и каторжники, топали полицейские в хаки, в пробковых шлемах, в толстых черных башмаках и с винтовкой на плече. Женщины, стоявшие на обочине, окликали узников, бежали, пытаясь передать им то, что принесли, но полицейские их отталкивали: «Go away! Pissop fool!»

В середине колонны шел высокий худой человек с усталым лицом. Когда он проходил мимо, его взгляд остановился на Бони, потом — на Финтане. Это был странный взгляд, пустой и вместе с тем наполненный смыслом. Бони сказал только: «Огбо», потому что это был его дядя. Колонна прошла мимо размеренным шагом, спускаясь по пыльной дороге к городу. Заходящее солнце освещало верхушки деревьев, блестело на потной коже каторжников. Длинная цепь скребла землю, будто что-то выдирая из нее. Потом колонна вошла в город, преследуемая толпой женщин, которые продолжали окликать узников по именам. Бони вернулся к реке. Не говоря ничего. Финтан дошел вместе с ним до причала, чтобы посмотреть на медленное движение воды. Он не хотел возвращаться в «Ибузун». Хотел уплыть, сесть в какую-нибудь пирогу и скользить по воде куда угодно, будто никакой земли и нет вовсе.




* * *


Глаза May были открыты в ночь. Она слушала звуки ночи, потрескивание балок, дыхание ветра, взметавшего пыль на крыше дома. Ветер прилетал из пустыни, обжигал лицо. В комнате было красно от пыли. May отодвинула тюль противомоскитной сетки. Керосиновая лампа отбрасывала на дощатую стену гало, вокруг которого толпились ящерицы агамы. Временами стрекотание кузнечиков усиливалось, потом опадало. Еще слышались крадущиеся шаги вышедшей на охоту Молли, и каждый вечер на железной крыше орали дикие коты, раздираемые любовью к ней.

Джеффри дома не было. Какой может быть час? May заснула, не поужинав, читая книгу, «Африканскую колдунью» Джойса Кэри[25 - Джойс Кэри (1888–1957) — ирландский романист и художник. Служил в колониальной администрации Нигерии, в годы Первой мировой сражался против немцев в рядах нигерийской армии.]. Финтан еще не вернулся. Она подождала его на веранде, потом легла. Ее лихорадило.

Вдруг она вздрогнула. Услышала рокот барабанов, очень далеко, на другом берегу реки, как дыхание. Этот звук ее и разбудил, она даже не поняла, просто мурашки пробежали по коже.

May захотела взглянуть, который час, но ее часы остались на столике, рядом с ночником. Книга упала на пол. Она уже запамятовала, о чем там говорилось. Помнила только, что строчки путались и глаза закрывались сами собой. Должно быть, она не единожды перечитывала одну и ту же фразу, всякий раз по-другому.

Теперь она вполне проснулась. Могла различить при свете лампы каждую деталь, каждую тень, каждый предмет на столе и дорожном сундуке, доски стены, полотно навесного потолка в ржавых пятнах. Она не могла оторвать взгляд от этих пятен и теней, словно пыталась разгадать какую-то загадку.

Далекий рокот останавливался, возобновлялся. Дыхание. Это также означало что-то, но что? May не удавалось понять. Она не могла думать ни о чем, кроме одиночества, ночи, жары, жужжания насекомых.

Ей захотелось встать, пойти попить. Она пошла босиком через дом к фаянсовому фильтру в буфетной. Подождала, пока наполнится стаканчик. Выпила залпом безвкусную воду.

Рокот барабанов смолк. Она даже не была уверена, слышала ли его. Быть может, это только ворчание далекой грозы или же шум ее собственной крови в артериях. Она двинулась дальше, стараясь не наступить в потемках босой ногой на скорпиона или таракана. Сердце сильно стучало, она вновь ощутила дрожь в затылке, вдоль спины. Заглянула в каждую комнату. Та, что занимал Финтан, пустовала. Москитная сетка на месте. May дошла до кабинета Джеффри. Сколько же времени он не заходил сюда, чтобы писать свои заметки? На столе в беспорядке свалены книги, бумаги. May осветила стол электрическим фонариком. Чтобы унять беспокойство, притворилась, будто интересуется книгами и мятыми газетами: «Африкэн адвётайзер», «Вест Африкэн стар», номером «Во край», журнала Армии спасения. На доске, положенной на пару кирпичей, стояли издания по праву, справочник торговых портов Запада. Другие томики, в подпорченных сыростью переплетах, которые Джеффри купил в Лондоне. May читала названия вслух: «Ток-бой»[26 - Ток-бой (англ. talk-boy — букв. язык мальчиков) — пиджин, понятный только туземцам, в отличие от talk-whitemen (языка белых людей), на котором они объясняются с европейцами. Назван по сходству с речью мальчиков, которые перенимают пиджин со слуха от старших товарищей.] Маргарет Мид, которую Джеффри дал ей полистать, когда она приехала, и «Черная Византия» Зигфрида Наделя. Несколько книг Э. А. Уоллиса Баджа, «Осирис и египетское воскрешение из мертвых», «Главы о восхождении к свету, или Фиванская версия „Книги мертвых“», «От фетиша к богу». Романы, которые она начала проглядывать, — «Мистер Джонсон» и «Речные пески» Джойса Кэри, — а еще «Простые рассказы с гор» Редьярда Киплинга, путевые заметки Перси Амори Талбота, С. К. Мика, «Среди дьяволов» Синклера Гордона.

Она вышла на веранду и была поражена прелестью ночи. Ярко светила полная луна. Сквозь листву деревьев виднелась большая река, блестевшая, как море.

От этого она и вздрогнула, из-за этой ночи, такой прекрасной, из-за этого серебристо-голубого лунного света, этой тишины, которая исходила от земли и сливалась с биением ее сердца. Она хотела заговорить, хотела позвать: «Финтан! Где ты?» Но горло сжалось. Она не могла издать ни звука.

May вернулась в дом, закрыла дверь. Зажгла лампу в кабинете Джеффри, и тут же на свет слетелись бабочки и крылатые муравьи, обгорали, потрескивая. В гостиной она зажгла другие лампы. Африканские кресла из красного дерева внушали страх. Пустота была повсюду: на большом столе, на застекленных полках со стаканами и эмалированными тарелками.

«Финтан! Где ты?» May кружила по комнатам, зажигала лампы одну за другой. Теперь весь дом был освещен как для праздника. Лампы нагревали воздух, от запаха керосина было не продохнуть. May села на веранде на полу, поставив рядом с собой лампу. Пламя дрожало в прохладном воздухе. Из глубины ночи на свет летели насекомые, натыкались на стены; их кружение у огня наводило на мысль о безумии. May ощущала, как липнет к коже хлопчатобумажная рубашка, холодные капли щекотали ребра под мышками.

Вдруг она зашагала прочь. Быстро, как только могла, стуча босыми пятками по латеритовой[27 - Латерит — богатая железом и алюминием поверхностная формация в жарких и влажных тропических областях; отличается красным цветом.] дороге, спускавшейся к городу. Бежала к реке по залитой лунным светом дороге. Слышала стук своего сердца или же рокот потаенных барабанов на другом берегу реки. От ветра рубашка льнула к животу и груди, ноги ощущали твердую, прохладную землю, которая отзывалась на прикосновение словно живая кожа.

Она добралась до города. Возле зданий таможни и вдалеке, у больницы, блестели электрические огни. Ряд фонарей тянулся и вдоль Пристани. Люди расступались перед ней. Она слышала крики, свист. На нее лаяли собаки. Сидевшие на порогах домов женщины в длинных разноцветных платьях визгливо смеялись.

May не слишком твердо знала, куда идет. Наткнулась взглядом на склады компании: все заперто, тонет во мраке, только над дверьми горят лампочки. Немного выше, за решеткой, посреди сада — дом резидента Ралли. Она дошла до резиденции D. О., до Клуба. Остановилась и, даже не отдышавшись, стала колотить в дверь и звать. Сразу за Клубом зияла яма будущего бассейна, наполненная грязной водой. В электрическом свете было заметно, как там что-то плавает, то ли экскременты, то ли крысы.

Потом, еще до того, как открылись окна и в оконных проемах возникли, как ни в чем не бывало, члены Клуба — стаканы в руках, мучнистые лица, — отчего ей захотелось смеяться сквозь слезы, May почувствовала, что ее ноги подкашиваются, будто кто-то, какой-то затаившийся во тьме карлик сделал ей подножку. Она осела, словно тряпка, прижимая руки к груди, не в силах вздохнуть и дрожа с ног до головы.

— Мария Луиза, Мария Луиза…

Джеффри взял ее на руки, как ребенка, понес к машине.

— Что с тобой? Ты же больна. Скажи что-нибудь! — У него был странный, немного хриплый голос. И от него пахло спиртным.

May слышала и другие голоса, ломкий голос Ралли, саркастический Джеральда Симпсона. Ралли все бубнил:

— Если я могу сделать что-нибудь…

Когда машина покатила по дороге, пробивая ночь светом фар, May почувствовала, что ее отпустило. Сказала:

— Финтана нет дома, я боюсь… — И тут же подумала: не надо было говорить Джеффри, потому что он побьет Финтана палкой, как делал всякий раз, когда впадал в гнев. Она поторопилась добавить: — Наверное, ему стало жарко, и он вышел проветриться. Понимаешь, я совсем одна в этом доме.

Перед ярко освещенным домом стоял Элайджа. Джеффри проводил May в ее комнату, уложил в постель, под москитную сетку.

— Спи, Мария Луиза. Финтан вернулся.

May спросила:

— Ты ведь его не побьешь?

Джеффри ушел. Послышался звук голосов. И больше ничего. Джеффри вернулся, сел на край постели, наполовину высовываясь из-под сетки.

— Он был на причале. Его Элайджа привел.

May разобрал смех. При этом она чувствовала, что ее глаза полны слез. Джеффри стал гасить лампы, одну за другой. Потом вернулся и лег в постель. May было холодно. Она обхватила руками тело Джеффри.




Ей хотелось вновь обрести слова Джеффри, все, что он говорил когда-то. До их свадьбы, так давно. Не было еще ни войны, ни затворничества в Сен-Мартене, ни бегства через горы в Санта-Анну. Все было так молодо тогда, так невинно. В Сан-Ремо, днем, в комнатке с зелеными ставнями, за которыми шорох горлиц в саду, блеск моря. Они занимались любовью, это было долго и сладостно, ослепительно, как солнечный ожог. И не было нужды в словах, разве только Джеффри иногда будил ее ночью, чтобы сказать ей что-нибудь по-английски. Шептал: «I am so fond of you, Marilu»[28 - «Я так тебя люблю, Мэрилу» (англ.).]. Это стало их песней. Он хотел, чтобы она говорила с ним по-итальянски, чтобы пела, но она не знала ничего, кроме детских песенок матушки Аурелии:



		Ninna nanna ninna-o!



		Questo bimbo a chi lo do?



		Lo daro alla Befana



		Che lo tiene una settimana.



		Lo daro all'uomo Nero



		Che lo tiene un mese intero![29 - «Баю-баю-бай! // Поскорее засыпай! // А не то Карге отдам // На недельку — то-то срам! // Черный Дядька, знамо дело, // Заберет на месяц целый!» (итал.)]











Вечером они ходили купаться в теплом море, гладком, как озеро, среди скал с засевшими в них лиловыми морскими ежами. Плавали вместе, очень медленно, чтобы видеть, как солнце опускается за холмы, воспламеняет отроги. Море приобретало цвета неба, становилось неосязаемым, нереальным. Однажды он сказал, потому что собирался в Африку: «Там люди верят, что ребенок рождается в тот день, когда был зачат, и принадлежит той земле, на которой это случилось». Она вспомнила, как вздрогнула тогда, потому что уже знала, что ждет ребенка, с начала лета. Но ему не сказала. Не хотела, чтобы он беспокоился, чтобы отказался от своей поездки. Они поженились в конце лета, и Джеффри сразу же уплыл в Африку. Финтан родился в марте 1936-го, в обветшалой клинике Старой Ниццы. May тогда написала Джеффри длинное письмо, в котором рассказала всё, но ответ получила лишь через три месяца, из-за стачек. Прошло время. Финтан был слишком маленьким, Аурелия никогда бы не отпустила их так далеко, так надолго. Джеффри вернулся летом 1939-го. Они поехали на поезде в Сан-Ремо, словно это было все то же лето, та же комната с закрытыми зелеными ставнями, за которыми искрилось море. Финтан спал рядом в маленькой кроватке. Они мечтали о другой жизни, в Африке. May предпочитала Канаду, остров Ванкувер. Потом Джеффри опять уехал, за несколько дней до объявления войны. Было слишком поздно, и письма перестали приходить. Когда Италия объявила войну, в июне 1940-го, пришлось бежать вместе с Аурелией и Розой, прятаться в горах, в Сен-Мартене, с поддельными документами, под чужими именами. Все это было сейчас так далеко. May вспомнила вкус слез, такие долгие, такие одинокие дни.

Дыхание Джеффри жгло ей затылок, она ощущала биение его сердца. Или это был рокот барабанов в ночи, на том берегу реки, но она больше не боялась. «Я тебя люблю». Она услышала его голос, его дыхание. «I am so fond of you, Marilu». Он сжимал ее в своих объятиях, она чувствовала, как в ней поднимется волна, как когда-то, когда все было внове. «Ничего не случилось, я никогда с тобой не разлучался». Волна росла в ней, проходя и через тело Джеффри. С волной сливался низкий непрерывный рокот, унося их, будто река, как когда-то море в Италии; этот звук опьянял, успокаивал; это был звук грозы, стихающей на другом берегу.




* * *


Дул гарматан[30 - Гарматан — в Западной Африке сухой жаркий ветер, несущий песок из Сахары.]. Горячий ветер иссушил небо и землю, речная грязь покрылась морщинами, как шкура дряхлого зверя. На лазурно-голубой реке обнажились огромные, полные птиц плёсы. Пароход больше не доходил до Оничи, выгружал товары в Дегеме. «Джордж Шоттон», застрявший на мысу острова Броккедон, лежал в иле, совершенно похожий на скелет морского чудовища.

Джеффри теперь не ездил днем на Пристань. Служебные помещения «Юнайтед Африка» превратились в настоящие духовки из-за железных крыш. Он отправлялся туда только под вечер — забрать почту, проверить учетные книги, движение товаров. Потом шел в Клуб, но все хуже и хуже выносил тамошнюю обстановку. Симпсон рассказывал, со стаканом в руке, свои вечные охотничьи истории. После того происшествия с May держался с Джеффри нагло, саркастично, омерзительно. Строительство бассейна застопорилось. Стены ямы недостаточно закрепили, и грунт обрушился с одной стороны, покалечив каторжников. Джеффри вернулся возмущенный:

— Этот мерзавец мог хотя бы цепи с них снять, пока они работают.

May чуть не плакала:

— Как ты можешь бывать у него, заходить туда?!

— Но я скажу об этом резиденту. Так не может продолжаться.

Потом Джеффри все забывал. Запирался в своей комнате, сидел за письменным столом под пришпиленной к стене большой картой Птолемея. Читал, делал заметки, изучал карты.

Как-то днем Финтан остановился на пороге кабинета. Смотрел робко, и Джеффри позвал его. Он казался возбужденным — седоватые волосы в беспорядке, видна лысеющая макушка. Финтан пытался думать о нем как о своем отце. Это давалось не очень-то легко.

«Знаешь, boy, похоже, я нашел отгадку». Он говорил с некоторой горячностью. Показал на карту, пришпиленную к стене. «Птолемей ведь все объясняет. Оазис Юпитера-Аммона слишком далеко на севере, невозможно. Значит, дорога на Куфру, через Эфиопские горы, потом на юг, из-за Гиргири, до Хилонидских болот или даже еще южнее, в сторону Нубии. Нубийцы были союзниками последних захватчиков Мероэ. А дальше они следовали подземному течению реки. Ночью, благодаря просачиванию, находили достаточно воды и для себя, и для своего скота. И однажды, после стольких лет, должны были встретить большую реку, новый Нил».

Он говорил, расхаживая по комнате, то надевая, то снимая очки. Финтану было немного страшно, и вместе с тем он жадно слушал обрывки этой необыкновенной истории, названия гор, колодцев в пустыне.

«Мероэ, город чернокожей царицы, последней наследницы Осириса[31 - Осирис (Усир) — древнеегипетский бог производительных сил природы, владыка загробного царства. Фараоны считались его наследниками, а после смерти — его воплощениями.], последней из рода фараонов. Та-Кемт, Черная Земля. В трехсот пятидесятом году Мероэ был разграблен царем Эзаной из Аксума. Он вошел в город со своими войсками, наемниками из Нубии, и весь народ Мероэ, писцы, ученые, архитекторы, забрав с собой стада и священные сокровища, ушли вслед за царицей в поисках нового мира…»

Он говорил так, словно это была его собственная история, словно он сам после долгого путешествия добрался сюда, на берега реки Гир, в этот таинственный город, ставший новым Мероэ, словно река, текущая перед Оничей, и есть путь на другую сторону мира, к мысу Геспериу-Керас, Западному Рогу, и горе Теон-Охема, Колеснице Богов, к народам — хранителям леса.

Финтан слушал эти названия, слушал голос этого человека и чувствовал слезы в своих глазах, не понимая почему. Быть может, из-за звука голоса, глухого, обращенного не к нему, а к самому себе, или, скорее, из-за того, о чем говорил Джеффри, из-за этой мечты, пришедшей из такого далека, из-за этих названий на незнакомом языке, которые он торопливо считывал с карты, пришпиленной к стене, словно через мгновение будет слишком поздно, словно все ускользнет: Гарамантес, Тумелита, Тайма, и еще это, написанное красными заглавными буквами, NIGERIA METROPOLIS, у слияния рек, на границе пустыни и леса, там, где вновь начался мир. Город чернокожей царицы.

Было жарко. Вокруг ламп роились крылатые муравьи, к световым пятнам липли агамы, вытянув голову с неподвижными глазами к центру ореола из мошкары.

Финтан так и стоял на пороге. Смотрел на лихорадочно возбужденного человека, шагавшего взад-вперед перед картой, и слушал его голос. Пытался представить себе город посреди реки, таинственный город, где время остановилось. Но всё, что он видел, была Онича, застывшая на речном берегу, со своими пыльными улицами и домами под железными ржавыми крышами, с причалами, зданиями «Юнайтед Африка», дворцом Сэбина Родса и зияющей ямой перед домом Джеральда Симпсона. Быть может, уже слишком поздно.

«Ступай, оставь меня».

Джеффри сел за стол, заваленный бумагами. У него был усталый вид. Финтан попятился, стараясь не шуметь.

«Закрой дверь».

Он говорил «дверь», пропуская звук «р», и из-за этого Финтан подумал, что мог бы любить Джеффри, несмотря на его злость и раздражительность. Он закрыл дверь, выпуская ручку очень медленно, словно боялся его разбудить. И тотчас же почувствовал комок в горле и слезы в глазах. Зашел к May в ее комнату, прижался к ней. Он боялся того, что должно было случиться, хотел бы никогда не приезжать сюда, в Оничу. «Поговори со мной на твоем языке». Она спела ему считалку, как в прежние времена.




* * *


Первые линии татуировки — эмблема солнца, или итси нгвери, сыновей Эри, первого из умундри, потомков Эзе Ндри. Мозес, говорящий на всех языках залива Биафра, рассказывает Джеффри: «Люди в Агбадже называют знаки на щеках молодых людей ого — крылья и хвост сокола. Но все они зовут бога Чуку, то есть Солнце».

Он говорит о боге, который посылает дождь и урожаи. Говорит: «Он повсюду, он дух неба».

Джеффри записывает это, потом повторяет слова из египетской «Книги мертвых», где сказано:









Я бог Шу[32 - Шу (букв, пустота, свет) — древнеегипетский бог воздуха, разделяющий небо и землю.], мое средоточие — око отца.








Мозес говорит о чи, душе, говорит об Аниану, Властелине Солнце, которому приносили кровавые жертвы. Мозес говорит: «Когда я был еще ребенком, людей племени авка звали Сыновьями Солнца, потому что они были верны нашему богу».

Он говорит: «Джукуны с берегов реки Бенуэ называют солнце Ану».

Джеффри вздрагивает, услышав это имя, потому что вспоминает слова из «Книги мертвых» и имя царя Гелиополя — Иуну, Солнце.

Это головокружение. Истина обжигает, ослепляет. Мир всего лишь преходящая тень, завеса, сквозь которую проглядывают древнейшие имена мироздания. На севере народ адамава называет солнце Аниара, сын Ра. А южные ибо — Аниану, око Ану, того, кого Библия зовет Он.

Слово «Книги мертвых» еще звучит, оно еще живо здесь, в Ониче, на берегу реки:









Город Ану подобен ему, Осирису, богу.

Подобно ему, Ану — бог. Ану подобен Ра[33 - Ра — древнеегипетский бог солнца. Изображался в виде сокола или человека с соколиной головой, увенчанной солнечным диском. Во многих текстах назывался дневным солнцем, в отличие от Хепри — утреннего солнца и Атума (Тему) — вечернего. Играл важную роль в загробном мире, ибо днем плыл на своей ладье по небесному Нилу, а ночью — по подземному, сражаясь с силами мрака.].

Ану подобен Ра. Его мать — Ану.

Его отец — Ану, он сам — Ану, рожденный в Ану.








Знание бесконечно. Река никогда не переставала течь меж тех же берегов. Ее вода — та же самая. Теперь Джеффри собственными глазами видит, как она течет, отягченная людской кровью, река — потрошительница земли, пожирательница леса.

Он шагает по причалу мимо пустынных зданий. Солнце блестит на поверхности реки. Он ищет людей, отмеченных знаком итси. По поверхности вод скользят пироги, дрейфующие древесные стволы с ветвями, уходящими вглубь, словно звериные лапы.

«Когда-то, — говорит Мозес, — вожди племени бенин завидовали Обе и решили отомстить его единственному сыну по имени Гинува. Но Оба понял, что после его смерти вожди племени убьют сына, и велел сделать большой сундук. В этот сундук он запер семьдесят два ребенка, детей вождей, и велел залезть туда своему собственному сыну, дав ему еду и волшебную палку. Потом приказал спустить сундук на воду в устье реки, чтобы тот уплыл к морю. Сундук плыл по воде много дней и приплыл к городу Угареджи, рядом с городом Сапеле. Там сундук открылся, и Гинува вышел на берег вместе с семьюдесятью двумя детьми».

Есть только одна легенда, одна река. Сет[34 - Сет (Сетх) — древнеегипетский бог «чужих стран» (пустыни), олицетворение злого начала, брат и убийца Осириса.] запирает ненавистного ему Осириса в сундук с его изображением при помощи семидесяти двух подручных и запечатывает сундук расплавленным свинцом. Потом велит бросить сундук в Нил, чтобы его унесло к устью, до моря. Тогда Осирис возвышается над смертью, становится богом.

Джеффри смотрит на реку до головокружения. Вечером, когда умундри возвращаются в своих длинных пирогах, он идет к ним, повторяет ритуальное приветствие, древние слова Гинувы, подобные магической формуле: «Ка ts'i so, ka ts'i so… Пока солнце еще встает…»

Он хочет обрести чи, хочет уподобиться им, соединиться с вечным знанием, с древнейшим путем в мире. Соединиться с рекой и небом, с Аниану, с Инну, с Игве, небом, соединиться с отцом Але, землей, с отцом Амоди-Оха, молнией, стать одним лишь лицом, что несет вырезанный на коже, присыпанный медной пылью знак вечности: Онгва — луна, Аниану — солнце и распростертые на щеках Одуду эгбе — крылья и хвост сокола. Вот так:












* * *


Джеффри идет вспять по бесконечному пути.

Это ее он видит теперь во сне, ее, чернокожую царицу Мероэ, бегущую от руин города, разграбленного воинами Аксума. Ее, окруженную своим народом, царедворцами, мудрецами, архитекторами, а также крестьянами и рыбаками, кузнецами, музыкантами, ткачами, горшечниками. Окруженную толпой детей, что несут корзины с пищей, гонят стада коз, коров с большими миндалевидными глазами, чьи лирообразные рога венчает солнечный диск.

Она одна пред этой толпой, одна, кто знает свою судьбу. Каково ее имя, этой последней царицы Мероэ, той, кого люди с севера изгнали из ее царства, побудив к величайшему приключению на земле?

Это ее он хочет видеть теперь, быть может звавшуюся Кандакой, подобно другой чернокожей царице Мероэ, одноглазой и сильной, как мужчина, которая двинула войска против Цезаря и завоевала остров Элефантину. Кандакой ее называл Страбон, но настоящее ее имя было Аманиренас.

Через четыреста лет после нее молодая царица знает, что никогда больше не увидит воду большой реки и восход солнца над могилами древних царей Мероэ: Кашты, Шабако, Шебитку, Тахарки, Анламани, Каркамани. Не будет больше книг, чтобы вписать туда имена цариц: Бартаре, Шананакдахете, Лахидеамани… Ее сына, быть может, будут звать Шаркарер, как царя, победившего египетское войско у Джебель-Кейли.

Но та, которую он видит, отнюдь не величественная властительница, несомая в паланкине под опахалами из перьев, окруженная жрецами и музыкантами. Это исхудавшая, закутанная в белое покрывало женщина, бредущая босиком по песку пустыни среди оголодавшей орды. Ее волосы распущены по плечам, свет солнца опаляет ей лицо, руки, грудь. На ее челе по-прежнему золотое кольцо Осириса, Хентиаменти, владыки Абидоса и Бусириса[35 - Хентиаменти (букв. первый из страны Запада, царства мертвых) — первоначально бог Абидосского некрополя, чье имя затем стало эпитетом Анубиса и, наконец, Осириса. Абидос и Бусирис были главными центрами поклонения Осирису.], и диадема, на которой начертаны знаки солнца и луны, соколиные крылья и хвост. А на шее — глава Маат[36 - Маат — древнеегипетская богиня истины и порядка. Ее изображение, которое носили на груди, было эмблемой судей.], глава отца богов, овна[37 - Очевидно, Амона-Ра, почитавшегося творцом всего сущего и царем богов. Иногда Амона изображали в виде барана или с бараньей головой.] с усиками скарабея, окружающими анкх, знак жизни, и уср, слово силы, вот так:[38 - Здесь надлежало быть иллюстрации, но в бумажной книге она отсутствует. (Прим. верстальщика электронной книги mirabel.lv)]




Уже много дней она идет со своим народом, прокладывает путь туда, где солнце скрывается каждый вечер, к Атебу, входу в туннель на западном берегу небесной реки. Она идет со своим народом по самой ужасной пустыне, где дуновение ветра обжигает, где горизонт всего лишь огненное озеро, где живут только скорпионы и гадюки, где лихорадка и смерть кружат ночью меж шатрами, унося дыхание стариков и детей. Когда настал день ухода, черная царица собрала свой народ на площади Казу, пред дымящимися руинами храмов, сожженных воинами Химьяра, Аксума и Атбары. Главные жрецы бога, бритоголовые и босоногие в знак траура, сидят на корточках на площади. Они держат в своих руках знаки власти и вечной силы неба, бронзовые зеркала, священные камни. В деревянном сундуке заперты свитки: «Книга мертвых», «Книга дыхания», «Книга воскресения и суда». Перед рассветом небо еще темнее, чем земля. Потом, когда появляется солнце, освещая простор реки и низкий песчаный берег, где приготовлены плоты, в Мероэ в последний раз звучит молитва, и все мужчины, и все женщины обращаются к сияющему диску, который всплывает над землей, несомый невидимым анкхом: «О диск, владыка земли, созидающий тварей земных и небесных, созидающий мир и морские пучины, дающий жизнь мужчинам и женщинам, о диск, жизнь, сила и красота, приветствуем тебя!»

Голос главных жрецов смолкает в безмолвии руин. И тогда зарождается медленный гул ухода: женщины криком сгоняют скот, плачут дети, ухают мужчины, толкая тростниковые плоты к середине реки.

Повсюду поджидают вражеские войска, готовые обрушить свое мщение на последних обитателей Казу, на чада Атона[39 - Атон — олицетворение солнечного диска. В правление фараона Эхнатона (Аменхотепа III) почитался богом солнца, воплощением всех солнечных богов, верховным и практически единым богом.], на последних жрецов солнца. На юге и на востоке — красные воины царя Аганеса, пришедшие с Эфиопских гор, из далекого города Аксума.

Когда-то мужчины и женщины Мероэ уже уходили на юг, поднимаясь по течению реки, чтобы найти новую землю. Говорят, они дошли до места, где река разделяется надвое: один рукав — на юг, к Лунным горам, другой — на восток, и что они доплыли по южному рукаву до места, которое называется Алва. Кто знает, что с ними стало?

Но теперь слишком поздно. Воины Аксума перерезали путь на юг, эфиопы заняли правый берег. И вот ночью черной царице был явлен сон. В своем сне она увидела другую землю, другое царство, такое далекое, что ни один человек не может его достичь при жизни — только его дети. Царство за пустыней и горами, царство у самых корней мира, там, где солнце завершает свой ход, где открывается туннель сквозь бездны, вплоть до области Туат, под вселенной людей.

Она видела всё совершенно ясно, ибо этот сон был ниспослан самим Ра, владыкой вечной жизни. В этом другом мире, на другом конце пустыни, есть великая река, подобная Нилу, которая течет на юг. На ее берегах простираются необозримые леса, населенные лютыми зверями. Дальше лежат плодородные, поросшие травой равнины, где пасутся стада буйволов, слонов, носорогов, где рыкают львы. Река там течет, подобная безбрежному морю, с плёсами, островами, бесчисленными притоками и тростниковыми зарослями, где обитают птицы и крокодилы. На острове, посреди реки, царица увидела свое новое царство, новый город, где поселится ее народ, чада Атона, последние жители Казу, Мероэ. Она увидела этот город, со всеми его храмами, домами, оживленными площадями, на безымянном острове посреди реки. Вот так она и решила уйти вместе с народом Мероэ.

Всю ночь они собирались в путь перед руинами и могилами, держась начеку, готовые вступить в последнюю битву. Оградили стада кругами из камней. Мужчины приготовили шатры, мешки с зерном, оружие и орудия. Животных, которых нельзя было увести, принесли в жертву, и женщины всю ночь коптили мясо. К рассвету всё было готово. Люди подожгли свои дома, чтобы всё оставленное обратилось в золу и не досталось врагу. Никто не спал той ночью.

На заре они помолились на площади Казу и получили благословение Атона, начинавшего свое плавание по небесной реке. Тростниковые плоты покинули берег один за другим в тишине. Они были так многочисленны, что образовали движущуюся дорогу на реке.

Девять дней плоты скользили вдоль берегов на закат до большой излучины, где река поворачивает на север. У подножия берегового утеса народ собрался со скотом и припасами.

На заре десятого дня они получили благословение крылатого диска. Женщины взвалили на плечи корзины, дети собрали стада, и они зашагали по бесконечной дороге к горам Ману, где, как говорят, солнце каждый вечер спускается под землю.

Покидая берег реки, перед тем как углубиться в каменистые холмы, царица оборачивается и бросает назад последний взор. Но в ее глазах больше нет слез. Она ощущает внутри себя великую пустоту, ибо знает, что никогда больше не увидит этой реки, как и ее дочь, и дочь ее дочери. Крылатый диск медленно взмывает в небо. Его бестрепетный взгляд озаряет мир. Царица пускается в путь, босиком по сожженной земле, следует за безмолвным народом по незримому пути своего сна.




* * *


«Смотри, pikni. Представляю тебе „Джорджа Шоттона“, собственной персоной». Пирога Сэбина Родса приближалась к черной руине, увязшей в иле на мысу Броккедона. О нос лодки плескали речные волны. Окаво стоял, опираясь ногой на рукоятку подвесного мотора, его лицо блестело шрамами. Рядом с ним — Ойя. Она пришла на причал в момент отправления, и Сэбин Родс жестом пригласил ее на борт. Она смотрела прямо перед собой, безучастно.

Но лицо Сэбина Родса выражало странное ликование. Он говорил громко, театральным голосом: «„Джордж Шоттон“, pikni. Теперь это всего лишь старый, гнилой скелет, но он не всегда был таким. До войны это была самая большая посудина на реке. Гордость империи. Он был одет в броню, как военный броненосец, и поднимался по реке до самого севера, до Иолы, Боргавы, Бусы, Гундавы». Родс произносил эти названия медленно, словно хотел, чтобы Финтан навсегда их запомнил. Ветер трепал волосы Сэбина, в которых попадались седые пряди, солнце высвечивало морщины на его лице, очень голубые глаза. И не было больше никакой колючести в его взгляде — только веселость.

Нос пироги был нацелен прямо на корабль. Рев мотора наполнял всю реку, распугивая цапель, прятавшихся в тростниках. Наверху Финтан четко видел деревья, проросшие сквозь палубу и люки.

«Смотри, pikni, „Джордж Шоттон“, с его автоматическими пушками, был самым мощным кораблем империи здесь, на реке. Ты представь, представь себе, как он поднимался по реке, а дикари, колдуны, со своими джу-джу[40 - Джуджу (джу-джу, от фр. joujou — игрушка) — в Западной Африке фетиш, предмет, обладающей сверхъестественной силой. Тем же словом обозначается колдовство при помощи таких предметов.] плясали, чтобы эта огромная зверюга вернулась туда, откуда вылезла, обратно в морские глубины!»

Он разглагольствовал, стоя посреди пироги. Окаво заглушил мотор, потому что стало слишком мелко. Они скользили над самым дном, среди тростников, в тени огромного корпуса, обросшего ракушками.

«Смотри, pikni! Вон там стояли навытяжку офицеры, когда сэр Фредерик Лугард[41 - Фредерик (Джон Дилтри) Лугард (1858–1945) — британский военный и колониальный деятель, исследователь Африки, губернатор Гонконга (1907–1912) и генерал-губернатор Нигерии (1914–1919).] поднимался на борт в свой высоченной шляпе с перьями! А вместе с ним на корабль всходили царьки Калабара, Оверри, Кабы, Оничи, Илорина, с женами и рабами. Чукуани из Уди… Онуоора из Ннави… Оби из Отоло, старый Нуози, облаченный в леопардовую шкуру… Военные вожди из Охафии… Даже посланники бенинского Оби, даже Джаджа, старый лис Джаджа из Опобо, который так долго не клонил головы перед англичанами… Все они поднимались на борт „Джорджа Шоттона“, чтобы подписать мирные договоры».

Пирога двигалась вперед по инерции, немного наискось, среди тростников. Слышался только звук текущей воды, крики белых цапель вдалеке, плеск волн, отрывавших куски грязи от берега. Черная руина была прямо перед ними, накренившаяся вбок, большая ржавая стена, за которую цеплялись травы. Пока пирога двигалась вдоль корпуса, Сэбин Родс — быть может, чтобы развеять беспокойство, — продолжал говорить отрывисто: «Смотри, pikni, это был самый прекрасный корабль на реке. Перевозил продовольствие, оружие, пулеметы Норденфельта на треногах, а также офицеров, врачей, резидентов. Становился на якорь здесь, посреди реки, и лодки сновали туда-сюда, выгружая на берег товары… Его называли речным консульством. А теперь, смотри, внутри деревья растут…»

Нос пироги временами гулко ударялся об огромный пустой корпус. О ржавое железо плескала вода. Тучами роилась мошкара. Наверху, там, где когда-то возвышалась палубная надстройка, росли деревья, как на острове.

Ойя тоже стояла, словно статуя из черного камня. Ее миссионерское платье прилипло к телу от пота. Финтан смотрел на ее гладкое лицо, на высокомерный рот, на вытянутые к вискам глаза. На груди поблескивал крестик. Финтан подумал, что она и есть та принцесса древнего царства, чье имя искал Джеффри. Вернулась на реку, чтобы бросить взгляд на крушение тех, кто победил ее народ.

В первый раз Финтан почувствовал внутри себя то, что объединяло Окаво и Ойю с рекой. От этого сердце билось сильнее, со страхом и нетерпением. Он больше не слушал слов Сэбина Родса. Стоя на носу пироги, смотрел на воду, на раздвигавшиеся тростники, на тень корабля.

Пирога прижалась к железному боку. В этом месте свисала металлическая, наполовину оторванная лестница. Ойя прыгнула первой, за ней — Окаво, закрепив пирогу. Финтан ухватился за поручень и тоже стал подниматься.

Металлические ступени шевелились под ногами, отзываясь странным эхом в тишине мертвого корабля. Ойя была уже наверху, бежала по палубе сквозь заросли. Похоже, она знала дорогу.

Финтан остался на палубе, вцепившись в перила лестницы. Окаво исчез внутри. Палуба была дощатой, большинство досок провалились или сгнили. Из-за большого наклона Финтану пришлось встать на четвереньки, чтобы продвигаться вперед.

Мертвый корабль был огромным и пустым. То тут, то там торчали остатки полуюта, носовой надстройки, обломки мачт. Задняя надстройка превратилась в нагромождение листового железа. Сквозь окна росли деревья.

Через открытый люк виднелись развалины вычурной лестницы. Сэбин Родс уже спустился по ней вслед за Ойей и Окаво. Начал свой спуск и Финтан.

Наклонившись вперед, он пытался хоть что-нибудь разглядеть, но глаза еще не привыкли к пещерному полумраку. Лестница поворачивала, спускаясь, к большому залу, загроможденному лианами и мертвыми ветвями. Воздух был удушливый, оглушительный из-за насекомых. Финтан смотрел, не осмеливаясь пошевелиться. Ему почудился металлический блеск змеи. Он вздрогнул.

Звук их дыхания наполнял зал. Рядом с заваленным окном, откуда сочился свет, Финтан заметил вырванную переборку и внутренность былой ванной комнаты, где царила бирюзово-зеленая ванна. На стене висело большое овальное зеркало, светившееся, словно окно. Тут-то он их и увидел, Ойю и Окаво, на полу ванной. Слышалось только их учащенное, тяжелое дыхание. Ойя лежала на спине, а Окаво удерживал ее и, казалось, причинял боль. Финтан заметил в потемках странное выражение на лице Ойи, оно было словно пустым. Ее глаза застилала какая-то пелена.

Финтан вздрогнул. Сэбин Родс тоже стоял здесь, скрытый тенью. Его взгляд был прикован к паре, он как будто не мог оторваться от этого зрелища, губы бормотали непонятные слова. Финтан попятился, ища глазами лестницу, чтобы уйти. Сердце сильно колотилось, он чувствовал страх.

Вдруг раздался грохот, удар грома. Обернувшись, Финтан увидел Окаво, стоявшего голышом в полумраке с ружьем в руке. Потом сообразил, что это кусок трубы, которым Окаво разбил большое зеркало. Ойя стояла рядом, у стены. Ее лицо озаряла улыбка. Она казалась дикаркой-воительницей. Ее хриплый вопль отозвался эхом по всему кораблю. Сэбин Родс взял Финтана за руку и потянул назад. «Идем, pikni. Не смотри на нее. Она сумасшедшая».

Они поднялись по лестнице. Окаво остался внизу с ней. Потом, нескоро, тоже поднялся. Его лицо, иссеченное шрамами, стало похоже на маску, невозможно было прочитать на нем что-либо. Он тоже выглядел воином.

Когда они расселись в пироге, Окаво отвязал швартов. На палубе среди зарослей показалась Ойя. Пирога медленно продвигалась вдоль корпуса корабля, словно они собирались уплыть без нее. Со звериным проворством Ойя соскользнула вниз, цепляясь за лианы и неровности, потом прыгнула в пирогу, в тот самый момент, когда Окаво уже дергал за шнур стартера. Звук мотора наполнил всю реку, отозвавшись гулом внутри пустого корпуса.

Вода бурлила вокруг винта. Пирога прорезала тростники. В одно мгновение они оказались посреди реки. Вода била двумя крыльями из-под киля, ветер наполнял уши. Ойя стояла на носу пироги, слегка разведя руки в стороны, ее тело искрилось каплями, а лицо богини было повернуто немного в сторону, к самой глуби реки.




* * *


И всё становится лишь сном, который видит Джеффри Аллен ночью рядом с заснувшей May. Город — это плот на воде, несущей древнейшую память мира. Именно этот город он хочет теперь видеть. Ему кажется, что, если бы он смог добраться до этого города, что-то остановилось бы в бесчеловечном движении, в соскальзывании мира к смерти. И если бы людским ухищрениям было дано прервать этот упадок, то остатки пропавших цивилизаций вышли бы из-под земли, появились внезапно, со всеми своими секретами и возможностями, и пролили вечный свет.

Это течение, это медленное шествие народа Мероэ к заходящему солнцу, год за годом, вдоль расселин земли, в поисках воды и шума ветра в пальмах, в поисках сверкающей плоти реки.

Теперь он видит старую, изможденную, шатающуюся женщину, которая больше не может ступать по земле своими посиневшими ногами, а потому ее приходится нести на носилках, укрывая от солнца куском рваного полотна, которое держит над ней ребенок на конце палки, будто некую смехотворную эмблему.

На ее миндалевидных, когда-то таких красивых глазах белые пленки, которые позволяют ей видеть лишь чередование дня и ночи. Вот почему старая царица приказывает выступать только в тот час, когда солнце, миновав зенит, начинает клониться ко входу в мир мертвых.

Народ следует своим незримым путем. Порой жрецы затягивают песнь скорби и смерти, которую она больше не может слышать, словно некая стена уже отгораживает ее от живых. Чернокожая царица склоняется на своих носилках, мерно качающихся на плечах ее воинов. Перед ней, сквозь пелену на глазах, блестит далекий свет, которого она никогда не достигнет. Позади нее, на пустынной земле, остаются следы босых ног, отпечаток страданий и смертей. Кости стариков и малых детей засеяли эту землю, легли в расщелины скал вместо могил, в овраги, населенные гадюками. Лоскутья ее народа зацепились за горько-соленые колодцы, как лохмотья за колючки акации. Те, что уже не могли, не хотели идти дальше. Те, что уже не верили в сон. Но каждый день, когда солнце достигало зенита, в пустыне раздавался голос жрецов, возвещая народу Мероэ, что их царица продолжает свой путь на закат.

Хотя однажды она призвала писцов и прорицателей. Продиктовала свою последнюю волю. На свитке рассохшегося папируса они в последний раз записали ее видение, этот безмятежный город, раскинувшийся на реке, как огромный плот. То, что она сохранила в сердце, потеряв зрение, и что может ясно проявиться, лишь когда свет заходящего солнца, касаясь ее лица, открывает свой лучезарный путь. Она знает теперь, что сон никогда не сбудется для нее. Река останется ей чужой. Она знает теперь, что скоро войдет в другой мир, холодный и бесплотный, где не встает солнце. И передала видение своей дочери Арсиное. Это она, еще дитя, стала новой царицей мероитов. На ее чело, подобное черному камню, под тайной сенью священного шатра жрецы Осириса возложили божественный знак, изображение крылатого диска, заключающего в себе могущество. Потом подвергли ее иссечению, дабы в боли своей она навсегда осталась супругой солнца.

Народ Мероэ вновь пустился в путь, и теперь юная царица Арсиноя идет впереди. Подобный реке из плоти и крови, народ течет по красной земле, по дну впадин, по иссушенным долинам. Огромное красное солнце встает на востоке, песчаный туман стелется над землей.

Подобный реке, народ Мероэ течет мимо убежища из ветвей и полотна, где покоится Аманиренас, в тени, у входа в царство мертвых. Она не слышала, как прошла толпа, не слышала ни плача женщин, ни криков детей, ни зова вьючных животных. С ней остался только старый жрец, слепой, как и она, тот, что всегда был ее спутником. Он сохранил немного воды и несколько фиников, чтобы дождаться перехода. Аманиренас уже не слышит его молитв. Она чувствует последний трепет, который исходит из ее тела и распространяется по пустыне. На косо стоящем камне при входе в шалаш писец начертал ее имя. Воины сложили стену из камней вокруг ее могилы, чтобы внутрь не пробрались шакалы. Прицепили магические ленточки к шипам ветвей. Человеческая река медленно утекла на запад, и вернулась тишина, а солнце тем временем проходит зенит и начинает спускаться к горизонту. Аманиренас слушает, как замедляется стук ее сердца, видит, как меркнет пятно света в глубине ее глаз, словно гаснущий огонь. Уже ветер посыпает пылью ее лицо. Старый жрец закрывает ей глаза, вкладывает в руки знаки власти, а меж лодыжками кладет ларец с «Книгой мертвых». Теперь Аманиренас не более чем след, холмик, затерявшийся в пустом пространстве.




Аро-Чуку





* * *


Новость пришла незаметно. May догадалась обо всем гораздо раньше, чем узнала. Однажды утром проснулась на рассвете. Джеффри спал рядом, раскрывшись по пояс, весь в мелких каплях пота. Через окно с распахнутыми ставнями уже проникали бледные лучи, освещая внутренность противомоскитной сетки. Джеффри спал раскинувшись на спине, и May подумала: мы уедем отсюда, больше нельзя здесь оставаться… Это была очевидность, мысль, причинившая боль, как вдруг напоминает о себе больной зуб. Она подумала также: мне надо уехать, забрать отсюда Финтана, пока не стало слишком поздно. Слишком поздно для чего? Она не знала.

May встала и пошла в буфетную, попить воды из фильтра. Снаружи, на веранде, был прохладный воздух, небо жемчужного цвета. Уже слетались в сад птицы, прыгали по железной крыше, перепархивали, тараторя, с дерева на дерево. May посмотрела на реку. На склоне виднелись белые дымки, над каждой хижиной, где женщины пекли ямс. Она с почти болезненным вниманием вслушивалась в звуки обычной жизни, в крики петухов, лай собак, треск моторов на рыбачьих пирогах, урчание грузовиков, едущих по грунтовой дороге в Энугу. Ждала далекой дрожи генератора, который запустит механизмы лесопилки на другом берегу реки.

Она вслушивалась во все эти звуки так, будто знала, что никогда больше их не услышит. Уедет далеко-далеко, забудет всё и всех, кого любит, этот город, такой далекий от войны и жестокостей, этих людей, близких, как никогда прежде.

Приехав в Оничу, она стала местной диковинкой. Дети ходили за ней по пыльным улицам, передразнивали, окликали на пиджине, смеялись. Она вспомнила, как в первый раз выбежала в город, без шляпы, в голубом декольтированном платье, которое надевала для вечеров на «Сурабае». Искала Молли, пропавшую два дня назад. Элайджа сказал, что видел кошку в городе, на улице рядом с Пристанью. May подходила к людям, пытаясь говорить на пиджине: «You seen cat bilong me?» По городу разнесся слух: «Не don los da nyam». Женщины смеялись. Отвечали: «No ben see da nyam!» Это было ее первое слово — nyam. Потом кошка вернулась, уже беременная. А словцо осталось, и May, проходя, слышала, как оно раздается, словно ее собственное имя: «Nyam!»

Никогда и никого она не любила, как этих людей. Они были такие незлобивые, с такими ясными глазами, такими чистыми, изящными движениями. Когда она шла городскими кварталами, направляясь на Пристань, дети подходили к ней без всякой робости, гладили по рукам, женщины брали за руку, говорили с ней на своем мягком языке, звучавшем музыкой.

Вначале это немного пугало ее — все эти взгляды, такие блестящие, руки, которые касались ее, трогали ее тело. Она к такому не привыкла. Помнила, что ей плел Флоризель на корабле. В Клубе тоже рассказывали ужасные вещи. Об исчезнувших людях, похищенных детях. О святилище Лонг Джуджу, человеческих жертвоприношениях. О кусках засоленного человеческого мяса, которые продавали на рынках в глуши. Симпсон забавы ради пугал ее, рассказывая: «В пятидесяти милях отсюда, неподалеку от Оверри, был оракул Аро-Чуку, главный оплот колдовства на западе, где проповедовали священную войну против Британской империи! Груды черепов, алтари, залитые кровью! Слышите барабаны по вечерам? А знаете, о чем они говорят, пока вы спите?»

Джеральд Симпсон насмехался над ней, над ее вылазками в город, над ее дружбой с женами рыбаков, с людьми на рынке. А после того как она заступилась за каторжников, копавших бассейн, смотрел на нее с презрением и злобой. Она вела себя не как супруга чиновника, которая прячется за своими garden-parties[42 - Приемами в саду (англ.).], укрывается под зонтиком, надзирая за суетой слуг. В Клубе Джеффри приходилось сносить иронический взгляд Симпсона, его колкости. Каждый знал, что положение агента компании «Юнайтед Африка» становилось все хуже и хуже из-за донесений D. О. «Каждому свое место» — таков был девиз Симпсона. Колониальное общество представлялось ему жесткой постройкой, где каждому отведена своя роль. Себе, разумеется, вместе с резидентом и судьей, он отводил самую важную роль, считал, что он тот камень, что венчает свод. «Weather cock, флюгарка!» — поправлял Джеффри. Джеральд Симпсон не мог простить May ее независимости, ее воображения. На самом деле он боялся критического взгляда, которым она смотрела на него. И решил, что они с Джеффри должны уехать из Оничи.

Отношения в Клубе становились все более натянутыми. Быть может, все ожидали, что Джеффри сам примет решение, отречется от нежелательной чужачки, отправит ее домой, в ту латинскую страну, чей акцент и манеры она сохранила вместе с чересчур смуглой кожей. Резидент Ралли пытался предупредить Джеффри. Он знал о неприязни Симпсона к May. «Вы хоть представляете себе толщину досье, которое накопилось на вас в Лондоне?» И он добавил, поскольку знал все: «Можете не сомневаться… Симпсон пишет по рапорту в неделю. Вам надо немедленно просить о переводе».

Джеффри задыхался от несправедливости. Вернулся домой подавленным: «Ничего не поделаешь. Думаю, они сами поручили ему объявить мой приговор».

Было начало сезона дождей. Большая река становилась свинцовой под тучами, ветер яростно гнул верхушки деревьев. May больше не выходила из дома во второй половине дня. Сидела на веранде, слушая, как грозы поднимаются далеко вверх, к истокам Омеруна. Зной крошил красную землю перед дождем. Воздух дрожал над железными крышами. Со своего места May могла видеть реку, острова. У нее уже не было желания ни писать, ни даже читать. Ей хотелось только смотреть, слушать, словно время не имело никакого значения.

Вдруг она поняла, что именно познала, приехав сюда, в Оничу, и никогда не смогла бы познать в другом месте. Неспешность, вот что, очень долгое и плавное движение — так река несет свои воды к морю, так плывет облако, так разливается духота послеполуденных часов, когда свет наполняет дом, а железные крыши раскаляются, словно стенки печи. Жизнь замирает, время тяжелеет. Все становится неясным, только вода течет, жидкий ствол с множеством ветвей — родников и ручьев, сокрытых в лесу.

Она вспомнила, как была нетерпелива вначале. Всерьез полагала, будто ничто и никогда не было ей так ненавистно, как этот раздавленный солнцем колониальный городишко, спящий у грязной реки. На «Сурабае» она воображала себе саванны, стада газелей, скачущих в дикой траве, леса, звучащие криками обезьян и птиц. Воображала себе голых дикарей в боевой раскраске. Авантюристов, миссионеров, изглоданных тропиками врачей, героических учительниц. В Ониче она обнаружила общество благопристойных чиновников, облаченных в нелепые костюмы и пробковые шлемы, которые убивали время, играя в бридж, выпивая и шпионя друг за другом, их жен, затянутых в корсет своих почтенных принципов, считающих денежки и сурово распекающих слуг в ожидании обратного билета в Англию. Она думала, что возненавидела навсегда эти пыльные улицы, эти бедные кварталы, лачуги, где полным-полно детей, этот народ с непроницаемым взглядом и карикатурным языком, этим пиджином, над которым так потешался Джеральд Симпсон и господа из Клуба, в то время как каторжники копали яму на холме, словно общую могилу. Никто не находил снисхождения в ее глазах, даже доктор Чэрон или резидент Ралли с его женой, такой учтивой и такой бледной, и их шавками, избалованными, как дети.

Она тогда жила ожиданием Джеффри, нервно расхаживая взад-вперед по дому, занимаясь садом или заставляя Финтана отвечать уроки. Когда Джеффри возвращался из конторы «Юнайтед Африка», лихорадочно засыпала его вопросами, на которые он не знал ответа. Ложилась поздно, гораздо позже него, под белым пологом противомоскитной сетки. Думала о ночах в Сан-Ремо, когда у них впереди была вся жизнь. Вспоминала вкус любви, рассветную дрожь. Все теперь стало таким далеким. Война стерла все. Джеффри стал другим, чужим, тем, кого имел в виду Финтан, когда спрашивал: «Зачем ты вышла за этого человека?» Он отстранялся. Уже не рассказывал о своем исследовании, о новом Мероэ. Хранил про себя. Это была его тайна.

May попыталась поговорить, понять:

— Это ведь она, верно?

Джеффри воззрился на нее:

— Она?

— Ну да, она, черная царица. Ты когда-то говорил мне о ней. Это она вошла в твою жизнь. Там для меня больше нет места.

— Глупости говоришь.

— Нет, уверяю тебя. Мне бы, наверное, надо уехать с Финтаном. Оставить тебя наедине с твоими идеями. Я тебе мешаю. Я всем тут мешаю.

Он ошеломленно посмотрел на нее, не зная, что сказать. Быть может, она и впрямь сошла с ума.

May осталась и мало-помалу вошла в тот же сон, стала кем-то другим. Все, что она пережила до Оничи: Ницца, Сен-Мартен, война, ожидание в Марселе — все стало чужим и далеким, словно это случилось с кем-то другим.

Теперь она принадлежала реке, этому городу. Знала каждую улицу, умела различать деревья и птиц, могла читать в небе, угадывать ветер, разбирать каждую подробность ночи. Знала также людей, их имена, прозвища на пиджине.

К тому же была еще Марима, жена Элайджи. По приезде она показалась May совсем ребенком, такая хрупкая и пугливая в своем новехоньком платье. Держалась в тени хижины, не осмеливаясь выйти на свет. «Боится», — пояснил Элайджа. Но мало-помалу приручилась. May усаживала ее рядом с собой на стволе дерева, служившем скамьей, перед хижиной Элайджи. Марима ничего не говорила. Не умела объясняться на пиджине. May показывала ей журналы, газеты. Мариме нравилось рассматривать фотографии, изображения платьев, рекламу. Она держала журнал немного наискосок, чтобы лучше видеть. И смеялась.

May выучила слова на ее языке. Ulo — дом. Mmiri — вода. Umu — дети. Aja — собака. Odeluede — приятно. Je nuo — пить. Ofee — мне нравится. So! — Говори! Tekateka — время идет… Записывала слова в свою тетрадку со стихами, потом читала вслух, а Марима смеялась.




* * *


Ойя тоже пришла. Сначала робко садилась на камень у входа в «Ибузун» и смотрела в сад. Стоило May приблизиться — убегала. Было в ней что-то одновременно дикое и невинное, внушавшее страх Элайдже, который считал ее колдуньей. Пытался прогнать, бросал камешками, выкрикивал ругательства.

Однажды May смогла приблизиться к ней, взяла за руку, ввела в сад. В дом Ойя входить не хотела. Садилась снаружи на землю, у лестницы на террасу, в тени земляничных гуайяв. Сидела там по-турецки, положив руки плашмя на свое синее платье. May пыталась показывать ей журналы, как Мариме, но Ойю они не заинтересовали. У нее был странный взгляд, гладкий и твердый, как обсидиан, полный какого-то незнакомого света. Веки оттянуты к вискам и очерчены тонкой каймой, совершенно как на египетских масках, думала May. Никогда она не видела столь чистого лица, таких бровей вразлет, такого высокого лба, слегка улыбающихся губ. Но главное — эти миндалевидные глаза, глаза стрекозы или цикады. Когда взгляд Ойи останавливался на May, та вздрагивала, словно этот взгляд излучал какие-то необычайно далекие и очевидные мысли, образы сна.

May пыталась с ней говорить на языке жестов. Кое-какие знаки она смутно помнила. В детстве, во Фьезоле, ей встречались глухонемые дети из приюта, она смотрела на них как зачарованная. Чтобы сказать «женщина», показывала на волосы, «мужчина» — на подбородок. «Ребенок» — делала жест рукой, словно гладила малыша по головке. Остальное выдумывала сама. Чтобы сказать «река», изображала жестами текущую воду, чтобы сказать «лес», растопыривала пальцы перед лицом. Вначале Ойя смотрела на нее с безразличием. Но потом тоже начала говорить. Это была игра, длившаяся часами. На ступенях лестницы под вечер перед дождем было так хорошо. Ойя делала всевозможные жесты, чтобы выразить радость, страх, задать вопрос. Ее лицо оживлялось, глаза блестели. Она корчила забавные гримасы, передразнивала людей, их походку, мимику. Насмехалась над Элайджей, потому что он старый, а его жена такая молодая. Они обе смеялись. У Ойи была особая манера смеяться — беззвучно, приоткрывая белоснежные зубы, суживая глаза в щелочки. А когда она грустила, ее глаза затуманивались и она съеживалась в комочек, обхватив затылок руками.

Теперь May понимала почти все, она могла говорить с Ойей. Под вечер перед дождем бывали совершенно особые моменты. May казалось, будто она проникает в какой-то другой мир. Но Ойя боялась людей. Когда приходил Финтан, отворачивалась и не хотела ничего говорить. Элайдже она не нравилась. Он все твердил, что она плохая и наводит порчу. Когда May узнала, что Ойя живет у Сэбина Родса, этого ненавистного ей человека, она все испробовала, добиваясь, чтобы Ойя ушла от него. Поговорила об этом с матерью-настоятельницей обители, энергичной ирландкой. Но Сэбин Родс был вне морали и приличий. Единственное, чего May добилась, — это его стойкой злобы. Она решила, что лучше забыть, не видеть больше Ойю. Это было больно, это было странно, она никогда такого не испытывала. Ойя приходила каждый день или почти каждый. Появлялась бесшумно, садилась на ступеньки, гладила Молли, ждала, обратив свое гладкое лицо к свету. Она казалась ребенком.

Что в ней притягивало May, так это свобода. Ойя была совершенно непринужденна, видела мир таким, какой он есть, глядя на него блестящим взглядом птиц или совсем маленьких детей. Именно этот взгляд заставлял сердце May биться сильнее, смущал ее.

Иногда, устав говорить жестами, Ойя прислонялась головой к плечу May. Медленно гладила кожу на ее руке, забавлялась, ероша волоски. May сначала напрягалась, словно кто-то мог их увидеть и распустить сплетню, но потом привыкла к этой ласке. К концу дня все затихало в «Ибузуне», свет перед дождем становился таким мягким, таким горячим. May, словно во сне, вспоминалось что-то очень давнее: детство, лето во Фьезоле, жаркая трава, гудение насекомых, ласковые пальцы подруги Элены, гладившие ее по голым плечам, запах ее кожи, пота. Ее смущал запах Ойи и, когда May оборачивалась к ней, блеск ее глаз во мраке лица, подобных живым драгоценностям.

Вот так однажды Ойя дала ей почувствовать ребенка, которого носила в своем чреве, — засунула руку Мау через вырез платья, туда, где вздрагивал плод, едва-едва, легко, как нерв, трепещущий под кожей. May долго держала руку на округлившемся животе, не осмеливаясь пошевелиться. Ойя была мягкой и горячей, сидела привалившись к ней и, казалось, заснула. А потом, через мгновение, без всякой причины вскочила и убежала по пыльной дороге.




Быть может, именно из-за Ойи May научилась любить дождь. Раскрывала ладони перед лицом, словно разверзая хляби небесные. Ozoo, дождь, что несется над рекой со скоростью ветра, покрывая растрескавшуюся землю благодатной тенью.

В конце каждого дня, после ухода Ойи, она смотрела, как приходит дождь. Это было настоящее представление. Глухие удары грома доносились со стороны высоких плато, оттуда, где небо делалось чернильно-черным. Больше незачем было считать секунды. Финтан садился рядом на пол под навесом веранды. Она смотрела на его обожженное солнцем лицо, на спутанные волосы. У него был такой же лоб, как у нее, а густая шевелюра, остриженная «под горшок», делала его похожим на американского индейца. Он больше не был замкнутым и хрупким ребенком, сошедшим на причал Порт-Харкорта. Его лицо и тело загрубели, ступни стали широкими и сильными, как у детей Оничи. А главное, что-то изменилось в его физиономии, во взгляде, в жестах — знак того, что началось величайшее приключение в жизни, переход во взрослость. Это было ужасно, May не хотела об этом думать. Внезапно прижимала Финтана к себе изо всех сил, как бы играя. Он вырывался, хихикал. Еще несколько мгновений был ребенком.

— Смотри, у тебя все ноги исцарапаны. Где ты бегал?

— Там, у Омеруна.

— Ты все еще ходишь с Джозипом? С Бони, я хочу сказать.

Он отводил глаза. Знал, что May боится, когда он уходит с Бони.

— Не ходи слишком далеко. Это опасно, сам знаешь. Твой отец и так о тебе беспокоится.

— Он? Ну да, как же.

— Не говори так. Он тебя любит, ты же знаешь.

— Он злой. Я его ненавижу. — Он показал синяк на своей руке, ниже плеча. — Гляди, что он мне сделал своей палкой.

— Ты должен его слушаться. Ему не нравится, что тебя ночью нет дома.

Но Финтан не унимался:

— А я ее сломал! Придется ему новую вырезать.

— А если тебя змея укусит?

— Я змей не боюсь. Бони умеет с ними говорить. Он сказал, что знает их чи. Он много всяких секретов знает.

— Что еще за секреты?

— Не могу тебе сказать.

Дождь бил по крыше с железным грохотом. С реки тянуло холодом. Гул стоял такой, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

Вечером она занималась с Финтаном. Математикой, географией, английской грамматикой, французским. May брала тетради и книги, и они устраивались на веранде: она — в плетеном кресле, а Финтан — на полу. Даже когда ливень слабел, заниматься было трудно. Финтан смотрел на завесу дождя, слушал шум воды, стекавшей каскадом в бочки, накрытые парусиной. Когда с уроками было покончено, шел за книгой, которая ему нравилась. Она была старинная, он нашел ее в библиотеке Джеффри. Называлась «Детский путеводитель по знанию». Там были только вопросы и ответы. Финтан давал ее May, и она читала вслух:









Что такое телескоп?

Это оптический инструмент, состоящий из нескольких линз, который зрительно приближает далекие предметы.

Кто его изобрел?

Захарий Янсен, голландец из Миддлебурга в Зеландии, занимавшийся изготовлением очков.

Как Янсен его изобрел?

Совершенно случайно. Держа одно стекло на некотором расстоянии от другого, он заметил, что они увеличивают предметы гораздо сильнее.

Как он действовал дальше?

Он закрепил стекла в этом положении, а в 1590 году изготовил первый телескоп, длиной двенадцать дюймов.

И кто улучшил его изобретение?

Галилей, итальянец родом из Флоренции.

Не повредили ли его здоровью постоянные опыты со зрительной трубой?

Да, поскольку он ослеп.








Когда они заканчивали с «Путеводителем по знанию», Финтан просил: «May, поговори со мной на твоем языке».

Свет был низкий, близилась ночь. May раскачивалась в плетеном кресле, напевала filastrocche[43 - Считалки, потешки, детские стишки (итал.).], ninnenanne[44 - Колыбельные (итал.).], сначала тихо, потом громче. Это было странно — песенки и итальянский язык, такой мягкий, сплетавшийся с журчанием воды, как когда-то в Сен-Мартене.

Ей вспомнилось, как вскоре после приезда она взяла с собой Финтана на какой-то прием у резидента. В саду подавали чай и пирожные. Финтан бегал по аллеям, собачонки лаяли. May позвала Финтана по-итальянски. Подошла м-с Ралли и спросила, испуганным голоском: «Простите, но на каком языке вы говорите?» Позже Джеффри сделал May выговор. Сказал, понизив голос, подчеркивая этим, что не кричит, но, возможно, вполне ощущая свою неправоту: «Я больше не хочу, чтобы ты говорила с Финтаном по-итальянски, особенно у резидента». May ответила: «Однако раньше тебе нравилось». Быть может, именно в тот день все изменилось.

В ночи послышался шум «форда». Прорвался сквозь громовые раскаты, словно издалека, как самолет, вынырнувший из грозы. Финтан залез под свою противомоскитную сетку. Если Джеффри увидит, что он еще не в постели, опять будут неприятности.

May ждала на веранде. Послышались шаги в саду, скрип деревянных ступенек. Джеффри был бледен, выглядел усталым. Дождь вымочил его рубашку, приклеил волосы к голове, увеличив плешь на макушке.

— Случилось-таки. Днем.

Он держал листок бумаги, намоченный дождем. Письмо об увольнении. Джеффри больше не работал в компании «Юнайтед Африка». Всего несколько строчек, присланных из дирекции, где говорилось, что с ним не возобновляют договор. Без всяких обоснований, а стало быть, без возможности обжалования. May почувствовала что-то вроде облегчения, но при этом ей хотелось плакать. Теперь надо было уезжать.

Чтобы унять волнение, она спросила:

— Что будем делать?

— Уезжать, полагаю. — И тут же он рассвирепел: — Я телеграфировал в Лондон. Не собираюсь проглотить это, ничего не сказав!

Он думал о своих исследованиях, о пути Мероэ, об основании новой державы на острове посреди реки. Ему не успеть.

Сидя на веранде, снова стал изучать письмо при свете лампы, словно еще не дочитал его.

— Я не уеду. Мы вправе остаться здесь на некоторое время.

— На сколько? — спросила May. — Если никто не хочет, чтобы ты остался.

— А кто это решает? — оборвал ее Джеффри. — Поеду куда-нибудь еще, на север, в Джое или Кано.

Но он прекрасно знал, что это невозможно. Продолжил сидеть в кресле, смотрел на льющийся дождь. Нигде не видно было огней. И река пропала из виду.

Лежа в своей постели, Финтан не спал. Пристально вглядывался в луч света на потолке, пробившийся с веранды через щель в ставне.




* * *


«Пошли», — сказал Бони.

Он знал, что Финтан уедет однажды и они больше не увидятся. Он ничего не сказал, но Финтан понял — по его взгляду, по торопливости, быть может. Они вместе побежали через большую травяную равнину, спускаясь к реке Омерун. За деревья еще цеплялась рассветная серость, от домов поднимались дымки. Птицы прыскали из травы, кружили в небе с пронзительными криками. Финтан любил этот спуск к реке. Небо казалось необъятным.

Бони бежал впереди сквозь траву выше человеческого роста. Время от времени Финтан замечал его скользящий черный силуэт. Они не перекликались. В тишине разносился только звук их хрипловатого, свистящего дыхания. Когда Финтан терял Бони из виду, он искал след, примятую траву, вынюхивал запах своего друга. Теперь он умел это делать — бегать босиком, не опасаясь муравьев или колючек, отыскивать след по запаху, охотиться ночью. Он угадывал присутствие животных, прячущихся в траве, цесарок, притаившихся у деревьев, стремительное движение змей, а иногда острый запах дикой кошки.

Сегодня Бони направлялся не к Омеруну. Он двигался на восток, в сторону холмов Нквеле, туда, где рождались облака. Внезапно над землей появилось солнце, дивно ее осветив. Бони остановился на мгновение. Присев на корточки на плоской скале, возвышавшейся над травой, и соединив руки на затылке, смотрел перед собой, словно пытался вспомнить дорогу, по которой надо идти. Финтан присоединился к нему, сел на скалу. Солнце уже обжигало, на коже выступили капли пота.

— Куда мы? — спросил Финтан.

Бони показал на холмы за полями ямса:

— Туда. Сегодня там переночуем. — Он говорил по-английски, не на пиджине.

— А что там?

Лицо у Бони было блестящее, непроницаемое. Финтан вдруг заметил, что он похож на Окаво.

— Мбьям, — сказал он только.

Бони уже произносил раз это слово. Это был секрет. Он говорил: «Когда-нибудь я отведу тебя к воде мбьям». Финтан понял, что этот день настал, потому что ему придется уехать из Оничи. Его сердце забилось быстрее. Он подумал о May, о ее слезах, о гневе Джеффри. Но это был секрет, он уже не мог повернуть назад.

Они опять пустились в путь, теперь друг за другом. Преодолели хаос скал, потом углубились в заросли колючего кустарника. Финтан следовал за Бони, не чувствуя усталости. Колючки рвали одежду. Ноги кровоточили.

Около полудня они добрались до холмов. Впереди виднелось несколько разбросанных домов, лаяли собаки. Бони взобрался на источенную ветром темно-серую скалу, которая крошилась пластинками под его ногами. Со скалы открывался вид на всё плато, на далекие деревни, поля и почти нереальное русло реки, блестевшей меж деревьев. Но взгляд притягивала пересекавшая плато огромная расселина, где красная земля лоснилась, словно края раны.

Финтан рассматривал каждую деталь пейзажа. Стояла глубокая тишина, слышалось только легкое шуршанье ветра на слоистом камне, приглушенное эхо собачьего лая. Финтан не осмеливался говорить. Видел, что Бони тоже смотрит на раскинувшееся перед ними плато и красную расселину. Это было таинственное место вдали от мира, где можно было забыть все. «Вот где ему надо бы побывать», — сказал про себя Финтан, подумав о Джеффри. И сам удивился, что больше не злится на него. Это место стирало все, даже ожог солнца и уколы ядовитых листьев, даже голод и жажду. Даже удары палкой.

«Вода мбьям — там», — сказал Бони.

Они спустились по склонам холмов на север. Путь был трудный, приходилось перепрыгивать со скалы на скалу, избегать колючих кустов, трещин. Вскоре они добрались до узкой лощины, где тек ручей, укрытый темным влажным сводом деревьев. В воздухе роилась мошкара. Финтан видел перед собой тонкий силуэт Бони, пробиравшийся меж стволов. И вдруг почувствовал, как его горло сжалось от испуга. Бони исчез. Финтан слышал только стук собственного сердца. Он бросился бежать вдоль ручья с криком: «Бони! Бони!..»

Ручей струился по камням на дне оврага. Финтан встал на колени у самой кромки и долго пил, опустив лицо к воде, как зверь. За спиной послышался какой-то звук. Он вздрогнул и обернулся. Это был Бони. Его друг шел медленно, делая странные жесты, словно тут подстерегала какая-то опасность.

Он повел Финтана дальше по течению. Вдруг из-за дерева показалась вода мбьям. Это был глубокий водоем, окруженный высокими деревьями и стеной лиан. В дальнем его конце бил родник — маленький водопад среди листвы.

Финтан почувствовал приятную прохладу. Остановившись перед озерцом, Бони застыл, глядя на воду. Его лицо выражало таинственную радость. Он очень медленно вошел в воду, омыл лицо и тело. Обернулся к Финтану: «Давай!»

Зачерпнул воды и плеснул ему в лицо. Холодная влага текла по коже, и Финтану казалось, что она проникает в тело, смывает усталость и страх. Внутри растекалось спокойствие, как глубокий сон.

Деревья были огромными и молчаливыми. Вода — темной и гладкой. Небо стало необычайно ясным, как всегда перед наступлением темноты. Бони выбрал место на маленьком плёсе у озерца. Из веток и листьев соорудил шалашик для ночлега, чтобы укрыться от вечерней росы. Там они и спали, окруженные спокойствием воды. Рано утром пошли обратно в Оничу.




* * *


Ночью Джеффри не смыкает глаз. Он видит свет своего сна. Именно в этом свете явилась народу Мероэ река, далеко посреди саванны, похожая на металлического дракона. Зима, ветер опаляет красное небо, солнце окружено ореолом, как царица своим народом. Перед рассветом слышится какой-то шум, внезапное волнение. Это поспешно вернулись молодые люди, уходящие каждую ночь на разведку. Они рассказывают, как со скалы, на которую они залезли, решив поохотиться на куропаток, увидели огромную реку, отражавшую небесный свет. И тогда народ Мероэ, разбивший лагерь, чтобы укрыться от песчаной бури, снова пускается в путь. Впереди торопливо идут мужчины и дети, жрецы несут носилки молодой царицы. Все побросали свои вещи, припасы, кухонную утварь. Остались только старухи, со стадами. Скрип песка под ногами, звук дыхания. Они идут весь день без передышки.

Доходят до края гряды и останавливаются, застыв в изумлении. Вскоре гул голосов растет, ширится, словно песнь. «Река! — повторяет народ Мероэ. — Река! Смотрите, это река!» Они завершили поход, после стольких лет, после стольких смертей, пришли к Атебу, к истоку небесной реки!

Окруженная своими жрецами, Арсиноя тоже смотрит, как блестит река в свете заходящего солнца. И диск на мгновение зависает над горизонтом, огромный, цвета крови. Словно время остановилось, словно ничто уже не изменится и никогда не будет смерти.

В этот миг народ Мэроэ возвращается в день своего ухода, когда Аманиренас, окруженная предсказателями и великими жрецами Атона, объявила о начале странствия к другому концу света, к вратам Туат, к стране, куда спускается солнце. Тот же трепет, тот же гул голосов, та же песнь. Арсиноя помнит. Она была тогда совсем маленькой, а ее мать — молодой и полной сил. Дорога, что связует две стороны мира, подобные двум сторонам зеркала, бесконечно коротка. Реки соприкасаются друг с другом в небе, великий бог Хапи[45 - Хапи — древнеегипетский бог Нила.] цвета изумруда, вечно текущий на север, и этот новый бог грязи и света, что прорезает желтые травянистые равнины, медленно скользя на юг.

Там, на краю обрыва, откуда они в первый раз увидели реку, жрецы Мероэ воздвигли стелу, обращенную к заходящему солнцу. Высекли резцом на камне имя Гора[46 - Гор (Хор, букв, высота, небо) — древнеегипетское божество, воплощенное в соколе. Его символ — солнечный диск с распростертыми крыльями. Сын Осириса, отмстивший за него, боровшийся с силами мрака, бог света. В других мифах — сын Ра. Как и Ра, изображался с соколиной головой.], владыки мира, создателя земли и пучин. На закатной стороне, где так надолго остановилось небесное светило, высекли знак Тему[47 - Тему (Атум) — вечерняя ипостасть Ра, заходящее солнце.], крылатый диск. Так родилось священное клеймо, которым должно помечать каждого первенца в память о прибытии народа Мероэ к берегам реки.

Молодая царица Арсиноя первой получает мету Осириса и Гора. Последний великий жрец давно умер, у могилы Аманиренас, посреди пустыни. Его заменил Джеберату, нубиец из Алуа. Это он наносит священные знаки: на лоб — два глаза небесной птицы, солнце и луну, на щеки — косые бороздки, подобные перьям на крыльях и хвосте сокола. Он насекает лицо царицы ритуальным ножом и присыпает порезы медными опилками. Этой ночью все первенцы, мальчики и девочки, получают тот же знак, чтобы никто не забывал миг, когда бог остановился в своем движении и озарил для народа Мероэ русло великой реки.

Но их путешествие еще не закончено. Люди Мероэ начинают спускаться по течению реки на тростниковых плотах в поисках острова, где они могли бы основать город. Впереди плывут, окружая плот царицы, самые здоровые и крепкие мужчины и женщины. По берегу медленно бредут стада, ведомые детьми и стариками. Джеберату уносит с собой кусок стелы для закладки будущих храмов. На заре по сверкающей реке медленно скользят десятки плотов, длинные шесты вонзаются в ил.

Каждый день река кажется все шире, по берегам все больше деревьев. Арсиноя, сидя под навесом из листьев, смотрит на новые земли, тщится угадать знак судьбы. Иногда появляются большие плоские острова, вровень с водой, тоже похожие на плоты. «Надо плыть дальше», — говорит Джеберату. В сумерках люди Мероэ останавливаются на плёсах и молят богов: Гора, Осириса, Тота[48 - Тот — древнеегипетский бог мудрости, счета и письма. Изображался с головой ибиса. Супруг Маат. Как астральное божество отождествлялся с луной, считался сердцем бога Ра.], носителя ока небесного сокола, Ра, владыки горизонта на востоке неба, хранителя врат Туат. Джеберату воскуряет благовония на жаровнях и читает будущее по завиткам дыма. Что-то монотонно поет под барабаны нубийских музыкантов и крутит головой, гремя ожерельями из ракушек каури. Его глаза закатываются, тело выгибается дугой. Тогда он говорит с богом неба, с облаками, с дождем, со звездами. Когда огонь поглощает фимиам, Джеберату берет сажу и мажет ею свой лоб, веки, пупок, пальцы ног. Арсиноя ждет, но Джеберату пока не видит конца путешествия. Люди Мероэ измучены. Ропщут: «Остановимся здесь, мы не можем идти дальше. Стада отстали далеко позади. Наши глаза уже не могут больше видеть». Но каждое утро, на заре, как некогда Аманиренас, Арсиноя приказывает выступать, и народ Мероэ снова восходит на плоты. На носу первого плота, пред балдахином молодой царицы, стоит Джеберату. Его тонкое черное тело облачено в плащ из шкуры леопарда, в руке длинное копье-острога, знак колдовского могущества. Люди Мероэ шепчут, что молодая царица теперь в его полной власти, что он царит даже над ее телом. Она же, сидя в тени навеса из листьев, обратив лицо к бесконечному берегу, вздыхает: «Когда же мы приплывем?» И Джеберату ответствует: «Мы на плоту Гарпократа, подле тебя священный скарабей, на корме Маат, твой кормчий — овноголовый отец богов[49 - Гарпократ — эллинизированная форма имени Гор-па-херд, то есть Гор-дитя, олицетворение восходящего солнца. Священный скарабей — воплощение Хепри, бога утреннего солнца.]. Двенадцать денных божеств влекут тебя к месту вечной жизни. Когда твой плот коснется острова зенита, мы прибыли». Это река медленно течет в теле Джеффри во время сна. Народ Мероэ проходит сквозь него, он чувствует взгляды, обращенные к лесистым сумрачным берегам. Пред ними взлетают ибисы. Каждый вечер чуть дальше. Каждый вечер — волхвование прорицателя, его лицо, застывшее в экстазе, и дым фимиама, возносящийся в ночь. Поиск знака среди небесных тел, в чаще леса. В пении птиц, в следах змей на прибрежной грязи.

Однажды в полдень посреди реки появляется остров, заросший тростником, похожий на большой плот. И народ Мэроэ понимает: приплыли. Место, которого они так ждали, здесь, на излучине реки. Конец долгому путешествию, потому что нет больше ни сил, ни надежды — только огромная усталость. На диком острове заложено новое царство Мероэ, с его домами, храмами. Здесь же рождается дочь Арсинои и жреца Джеберату, та, что будет зваться Аманиренас или Кандакой, как ее бабка, умершая в пустыне. Это о ней, плоде союза последней царицы Мероэ и прорицателя Джеберату, грезит сейчас Джеффри. Видит во сне ее лицо, ее тело, чувствует ее магию, видит ее глазами мир, где все только начинается.

Ее лицо, гладкое и чистое, как маска из черного камня, вытянутый череп, профиль нереальной красоты, губы, сложенные в улыбку, высокий взмах бровей, расходящихся от переносицы крыльями, а главное, вытянутые, изостренные глаза, похожие на тело небесного сокола.

Она, Аманиренас, первая речная царица, наследница Египетской державы, рожденная на острове, который стал метрополией нового мира, чтобы народы леса и пустыни объединились под законом неба. Но ее имя звучит уже не на далеком, сожженном и изорванном переходом через пустыню языке. На языке реки она зовется Ойя, она и есть само тело реки, супруги Шанго. Она — Йемоджа, сила воды, дочь Обаталы-Сибу и Одудуа-Осириса[50 - Сибу — вездесущий и всемогущий бог-творец. Обатала и Одудуа — воплощения неба и земли.]. Чернокожие народы Озимири заключили союз с людьми Мероэ. Принесли зерно, плоды, рыбу, ценное дерево, дикий мед, леопардовые шкуры и слоновьи бивни. Люди Мероэ дали взамен свою магию, свою науку. Секрет металлов, гончарное искусство, медицину, знание звезд. Дали тайны мира мертвых. И священный знак солнца и луны, крыльев и хвоста сокола, начертанный на лицах первенцев.

Он видит ее, она смущает его сон. Ойя скользит на носу длинной пироги, держа шест в руках, как балансир. Теперь он узнаёт ее, это точно она, в нем, безумная и немая, блуждающая вдоль речных берегов в поисках пристанища. Она, за которой мужчины подглядывают из тростников, в кого дети бросают камешками, потому что, как говорят, она уносит души на дно реки.

Джеффри Аллен внезапно просыпается. Его тело мокро от пота. Имя Ойя жжет его мозг, словно клеймо. Он бесшумно выскальзывает из-под противомоскитной сетки, идет на веранду. Внизу, в конце невидимого склона, в ночи блестит тело Ойи, сливаясь с телом реки.




* * *


Джеффри перестал ходить в Клуб. От старого Мозеса, работавшего на Пристани, он узнал, что у слуха есть имя — имя его преемника, который должен прибыть ближайшим пароходом из Саутгемптона. Его зовут Шексон, он работал в Корнхилле на «Джиллетт», а также на «Сэмюэл Монтегю энд Ко». Все эти подробности стали известны благодаря Сэбину Родсу. Для человека, чуравшегося английского круга Оничи, он был замечательно осведомлен.

Тогда-то May и совершила безумный, отчаянный поступок. Как-то днем, пока Джеффри был в конторе «Юнайтед Африка», отправилась с Финтаном на другой конец города, туда, где над причалами возвышался похожий на форт дом Сэбина Родса с палисадом из кольев и воротами. May назвала себя, держа Финтана за руку. Слева от ворот открылась низкая дверь, и появился Окаво, почти голый. Его лицо в шрамах блестело на свету. Он смерил May взглядом, не выражавшим ничего, кроме безграничной скуки.

— Могу я видеть мистера Родса? — спросила May.

Окаво ушел, ничего не ответив, бесшумный и гибкий, как кошка.

Потом вернулся, впустил May в большой зал, где хранились коллекции. Ставни были по-прежнему закрыты. В полумраке африканские маски, предметы мебели, большие, украшенные жемчугом вазы странно поблескивали. Потом May заметила и самого Сэбина Родса — в шезлонге перед урчавшим вентилятором. Он был опять облачен в свое длинное бледно-голубое одеяние и курил сигару.

May видела его всего один раз, вскоре после своего приезда в Оничу. Ее поразил цвет его лица: в сумраке большого зала лимонно-желтый оттенок резал глаза, контрастируя с иссиня-черным Окаво.

Когда May и Финтан вошли, Родс встал и придвинул им два кресла:

— Располагайтесь, пожалуйста, мадам Аллен.

May была немного удивлена этим нарочито любезным тоном. Сказала:

— Финтан, подожди меня в саду.

— Окаво покажет тебе маленьких котят, которые родились вчера вечером, — добавил Родс. Голос у него был мягкий, но May сразу же обнаружила злобность в его взгляде. Подумала, что он превосходно знает, зачем она пришла.

Снаружи, в саду, слепило солнце. Финтан, следуя за Окаво, обошел вокруг большого дома. На заднем дворе, рядом с кухней, в тени дерева сидела на земле Ойя. Одетая в то же синее миссионерское платье, в котором была на борту «Джорджа Шоттона». Она пристально смотрела в выстланную тряпьем картонную коробку, где трехцветная кошка кормила молоком своих малышей. Не отвела взгляда, когда Финтан приблизился к ней. Ее живот и груди набухли под платьем. Финтан смотрел на нее, не говоря ни слова. Ойя повернула голову, и Финтан увидел ее глаза, необычайно большие и вытянутые к вискам. Кожа с медным отливом была темной, блестящей и гладкой. Волосы по-прежнему схвачены тем же красным платком, а на шее все те же бусы из ракушек каури. Ойя на мгновение перевела на Финтана свой странный, вызывавший головокружение взгляд. Потом опять устремила его на кошку и детенышей.

А в зале с коллекциями у May сжималось сердце. Сэбин Родс глумился над ней самым нестерпимым образом. Называл ее синьориной, говорил то по-итальянски, то по-французски, раскатывая «р», как она. И то, что он говорил, было гнусно. Он еще хуже других, думала May. Теперь она была уверена: это Родс подстроил увольнение Джеффри из «Юнайтед Африка».

— Дорогая синьорина, мы тут каждый день видим людей, подобных вашему мужу, которые намереваются все реформировать. Я не говорю, что он неправ, а также вы, но надо же быть реалистами, надо видеть вещи такими, каковы они есть, а не такими, как хочется. Мы ведь колонизаторы, а не благодетели человечества. Вы задумывались, что произошло бы, если бы англичане, которых вы столь явно презираете, убрали свои пушки и винтовки? Задумывались, что эта страна будет охвачена огнем и залита кровью и что именно с вас, дорогая синьорина, с вас и вашего сына они начнут, несмотря на все ваши благородные идеи, принципы и дружеские беседы с женщинами на рынке?

May сделала усилие, притворилась, будто не поняла.

— Неужели не остается какого-нибудь шанса, возможности? — Она хотела сказать: «Сделайте что-нибудь, скажите что-нибудь в его пользу. Он хочет жить только здесь, не может покинуть эту страну!»

Сэбин Родс пожал плечами, пыхнул сигарой. Вдруг заскучал.

— Окаво, как там чай?

Чувства этой женщины, ее темные глаза, итальянский акцент, ее усилия не выдать своей тревоги — все это его раздражало, было слишком патетично. Он заговорил о другом, об изысканиях Джеффри, о его одержимости Египтом:

— А знаете, это ведь я ему впервые сказал о египетском влиянии в Западной Африке, о сходстве египетских мифов с преданиями йоруба, Бенина. Рассказал о менгирах[51 - Менгир (букв. длинный камень) — простейший мегалит; установленный человеком грубо обработанный или дикий камень, у которого вертикальные размеры значительно превышают горизонтальные.], которые видел на берегах реки Кросс, рядом с Аро-Чуко. Когда он приехал, я дал ему прочитать все эти книги: Амори Талбота, Лео Фробениуса, Нахтигаля, Барта и аль-Хасана ибн Мохаммеда аль-Ваззана аль-Фаси, прозванного Львом Африканским. Это от меня он узнал про Аро-Чуку, последнее место, где отправляли культ Осириса. Моя идея. Он ведь вам говорил, не так ли? Сказал, кто такие люди Аро-Чуку, говорил, что хочет отправиться туда? — Казалось, его охватило некоторое возбуждение. Он выпрямился в своем шезлонге, позвал изменившимся, звучным голосом: — Окаво! Wa! Немедленно сходи за Ойей!

Молодая женщина вошла в зал, за ней следом — Финтан. Против света ее силуэт казался очень большим, из-за раздутого живота она выглядела великаншей. Остановилась на пороге. Сэбин Родс направился к ней, подтолкнул к May.

— Смотрите, синьорина Аллен. Это она не дает покоя вашему мужу. Богиня реки, последняя царица Мероэ! Сама она, разумеется, об этом и понятия не имеет. Немая дурочка. Слабоумная. Явилась сюда однажды невесть откуда, бродила вдоль реки, от города к городу, продавала себя за крохи еды, за бусы из ракушек. Поселилась в развалинах «Джорджа Шоттона». Смотрите, разве она не выглядит царицей?

Сэбин Родс взял молодую женщину за руку, подвел поближе. Окаво держался в стороне, смотрел на них из дверной тени. May возмутилась:

— Оставьте ее в покое! Никакая она не царица и не слабоумная. Просто бедная глухонемая девушка, чем все пользуются. И вы не имеете права обращаться с ней как с рабыней!

— Теперь она жена Окаво. Я отдал ее ему.

Сэбин Родс повернулся и сел в свое кресло. Ойя медленно пятилась к двери. Выскользнула наружу мимо Финтана, наблюдавшего эту сцену.

— Но мог бы отдать вашему мужу! — И он коварно добавил, вперив в May свой голубой взгляд: — Кто знает, от кого ребенок, которого она носит в животе?

May почувствовала, как гнев обжег ей лицо.

— Как вы можете! У вас нет никакого чувства чести, никакой… порядочности!

— Пор-р-рядочность! — повторил он, раскатывая «р» в подражание May. — Пор-р-рядочность!

Он больше не скучал. Теперь он мог завести свою обычную речь. Встал, спустив рукава своего одеяния:

— Порядочность, синьорина! Но оглядитесь вокруг! Наши дни сочтены, у всех, у всех! У добрых и злых, у людей порядочных и у таких, как я! С империей покончено, синьорина, она рушится со всех сторон, обращается в прах. Великий корабль империи почтенно идет ко дну! Вы говорите о милосердии, ваш супруг живет среди химер, а тем временем все рушится! Но я-то не уйду. Я останусь здесь, чтобы видеть все. Это моя миссия, мое призвание — смотреть, как тонет корабль!

May взяла Финтана за руку.

— Вы сумасшедший, — Это были ее последние слова в доме Сэбина Родса. Она быстро направилась прямо к двери.

В саду Ойя опять сидела перед кошкой в коробке.

Узнав о случившемся, о затее May, Джеффри впал в сильнейший гнев. Его голос гремел по пустому дому, сливаясь с рычанием грозы. Финтан спрятался в цементной комнате, в конце дома. Слушал слова Джеффри, резкие, злые: «Это из-за тебя. Ты тоже этого хотела. Все сделала, чтобы нам пришлось уехать».

Сердце May сильно стучало, она задыхалась от гнева, обиды, твердила, что это неправда, что он так со зла говорит, плакала.

Финтан закрыл глаза. На крыше рокотал дождь. Сильнее всего был запах прохладного цемента. Он подумал: завтра пойду в Омерун, к бабушке Бони. Никогда не вернусь. Никогда не поеду в Англию. Он нацарапал камешком на цементной стене: РОКО INGEZI.




* * *


Огонь жжет сильнее и отчетливее — теперь, когда ничто не защищает его, не встает между ним и его сном. Джеффри медленно поднимается по реке Кросс в перегруженной моторной пироге, которая борется с течением, усилившимся из-за дождей. Вода несет грязь и сломанные ветви. Сегодня утром дождь лил на холмы, и притоки Кросса переполнились, окрасив реку кровью. Окаво сидит на носу. Почти не шевелится, лишь время от времени зачерпывает немного воды и пьет из горсти или смачивает себе лицо. Он согласился поплыть вместе с Джеффри, довести его до Аро-Чуку. Не колебался ни мгновения. Ничего не сказал Сэбину Родсу. Просто пришел утром на причал, сел в «форд V-8» и поехал с Джеффри в Оверри. Ничего не взял в дорогу. На нем только шорты цвета хаки и рваная повседневная рубашка.

Пирога поднимается по реке Кросс, доставляя пассажиров к Афикро, к свинцовым рудникам Абониа-Ахара. Женщины с детьми и багажом, мужчины, везущие товары, масло, горючее, рис, банки с говяжьей тушенкой и сгущенным молоком. Джеффри знает, что плывет к истине, к сердцу. Пирога поднимается по реке к Аро-Чуку, поднимается по реке времени.

В декабре 1901 года подполковник Монтанаро, командующий британскими силами на землях аро, поднялся по этой самой реке на пароходе. С ним было восемьдесят семь английских офицеров, тысяча пятьсот пятьдесят чернокожих солдат и две тысячи сто носильщиков. Потом разделенная на четыре колонны армия направилась через саванну к Аро-Чуку, оставляя позади Огуту, Аквете, Унвуну, Иту. Настоящий экспедиционный корпус, как во времена Стэнли, с хирургами, географами, штатскими чиновниками и даже англиканским пастором. Они — носители имперской мощи, у них приказ идти вперед, чего бы это ни стоило, чтобы подавить очаг сопротивления в Аро-Чуку и уничтожить навсегда оракул Лонг Джуджу. Подполковник Монтанаро худ и бледен, несмотря на годы, проведенные под солнцем Африки. Приказ категоричен: разрушить Аро-Чуку, обратить в прах мятежный город с его храмами, фетишами, жертвенниками. Камня на камне не оставить от проклятого места. Истребить всех мужчин, даже стариков и мальчиков старше десяти лет. Ничего не должно остаться от этого отродья! Ему ли подвергать сомнению военные приказы, направленные против народа аро, против оракула, который проповедует уничтожение англичан? Четыре колонны движутся вперед через саванну вслед за разведчиками из Калабара, Дегемы, Оничи, Лагоса.

Не это ли собирается искать здесь Джеффри — как подтверждение близкого конца империи или конца его собственного африканского приключения? Он вспоминает тот первый раз, когда поднялся по течению времени, по приезде в эту страну. Поездка верхом через чащи Обуду, через темные холмы, где живут гориллы, в Санквалу, Умаджи, Энгго, Вулу. Заброшенные храмы в лесу, менгиры, похожие на гигантские, устремленные в небо фаллосы, стелы с высеченными иероглифами. Он написал тогда May длинное письмо, рассказал, что нашел конец пути Мероэ, знаки, оставленные народом Арсинои. Потом была война, и след прервался. Сможет ли он отыскать все это снова? Пока пирога поднимается по реке, Джеффри обводит взглядом берега в поисках знака, который позволит ему сориентироваться. Аро-Чуку — истина и сердце, которое не перестало биться. Свет окружает Джеффри, вихрится вокруг пироги. Лицо Окаво блестит от пота, шрамы кажутся открытыми ранами.

Под вечер они высадились на отлогом берегу, там, где река Кросс делает поворот. Окаво сказал, что именно отсюда начинается путь к Аро-Чуку. Где-то на противоположном берегу в лесу скрыты менгиры. Джеффри складывает свои вещи на ночь, а пирога тем временем уплывает, увозя людей и товары к верховьям реки. Окаво сидит на камне, смотрит на воду, ничего не говоря. Его лицо высечено из черного блестящего камня. Взгляд прикрыт тяжелыми веками, губы выгнуты в полуулыбке. На лбу и щеках блестят знаки итси, словно медная пыль ожила. На лбу — солнце и луна, глаза небесной птицы. На щеках — крылья и хвост сокола. Когда приходит ночь, Джеффри закутывается в одеяло, прячась от укусов мошкары. По плёсу разносится шум реки. Он знает, что подобрался к самому сердцу к самой причине всех путешествий. И не может уснуть.




* * *


После проливных дождей и июльских бурь настало августовское затишье, которое называют «малый сухой сезон».

Им-то и воспользовался Джеффри, чтобы отправиться на восток. Вставая поутру, Финтан видел облака, висящие в небе над рекой. Красная земля уже растрескивалась, образуя неровные плитки, но река продолжала нести илистую воду, темную, лиловую, загроможденную стволами деревьев, вырванных на берегах Бенуэ.

Финтан и подумать не мог, что эта короткая пора доставит ему такое счастье. Быть может, из-за Омеруна, деревни, реки. После полудня, когда May отдыхала в комнате с закрытыми ставнями, Финтан убегал босиком в саванну, к большому дереву, и там поджидал Бони. По пути к месту встречи слышал тихие звуки санзы[52 - Санза (цанца, калимба) — древнейший и очень распространенный африканский языковый щипковый музыкальный инструмент. Его называют также «африканским ручным фортепиано».], сплетавшиеся с гудением насекомых. Это напоминало музыку, которой вызывают дождь.

В стороне Агулу, Нанки, реки Маму и большой расселины громоздились облака, образуя горную цепь. На равнине виднелись дымки над деревнями, фермами. Финтан слышал тявканье собак, разносившееся все дальше и дальше, с поля на поле. Идя к дереву, Финтан слушал и смотрел жадно, словно в последний раз.

Джеффри уехал по дороге в Оверри. Быть может, отправился на поиски другого дома? Ведь в «Ибузуне» поселится его преемник. Но Джеффри говорил об этом странном месте, Аро-Чуку — таинственном, магическом городе посреди саванны. Прежде чем сесть в свой «форд», он странно себя повел. С силой прижал Финтана к себе, погладил по волосам. Сказал очень быстро и тихо: «Прости, boy, мне не надо было так срываться. Я устал, понимаешь?» Сердце у Финтана сильно забилось, мысли путались, словно он вот-вот заплачет. Джеффри еще шепнул: «До свидания, boy, позаботься о маме». Потом сел за руль, согнув свое длинное тело. На соседнее сиденье положил портфель, который брал с собой, когда ездил по делам в Порт-Харкорт. Насовсем, что ли, уезжает? — подумал Финтан. И тут же пожалел, что этот вопрос пришел ему в голову.

May говорила об Оверри, Абакалики, Огодже, о людях, которых он увидит, о доме, который они предполагают там найти. Впервые она произносила «твой отец». Если повезет, они, быть может, смогут остаться, не вернутся в Марсель. «Форд» доехал до дороги, вздымая красную пыль, потом спустился к берегу и потерялся на улицах Оничи.

Большое дерево росло на вершине бугра, откуда была видна долина Омеруна. Бони сидел на корнях, играл на санзе и смотрел вдаль. С тех пор как в тюрьму попал и его брат, он изменился. Не приходил больше к дому Джеффри, а если встречал Финтана в городе, переходил на другую сторону улицы.

Бони знал, что Джеффри уехал. Знал про Оверри, про Аро-Чуку. Финтан даже не удивился. Бони знал все, словно мог слышать людские разговоры на расстоянии.

Финтан никогда не говорил с ним о Джеффри. Только один раз, после того как они ночевали у воды мбьям и Джеффри выпорол его ремнем, Финтан показал следы на своих ногах и спине. Сказал: «Poko Ingezi». Бони забавлялся, повторяя за ним: «Poko Ingezi».

Финтан очень любил Омерун. Хижина бабушки Бони стояла на берегу реки. Старушка кормила их фуфу, жареным ямсом, испеченным в золе бататом. У этой низенькой женщины было удивительное при ее дородности имя: ее звали Уго, что значит «хищная птица, летающая в небе», сокол, орел. Она называла Финтана «уму», словно он тоже был ее внуком. Иногда Финтану казалось, что это и вправду его семья, что его кожа стала такой же, как у Бони, черной и гладкой.




May еще спала под сеткой в комнате с приоткрытыми ставнями. Финтан проскользнул туда босиком, чтобы взглянуть на нее, затаив дыхание из страха разбудить. Такой он любил ее больше всего — спящей, с темными спутанными завитками на щеках, с отсветом зари на плечах. Как раньше, в Сен-Мартене или на «Сурабае», где они были одни в каюте.

С тех пор как Джеффри уехал в сторону Оверри, к реке Кросс, все изменилось. В доме царил необычайный покой, Финтану даже выходить не хотелось. Мир застыл в неподвижности, заснул тем же сном, что и May, потому и дожди перестали лить. Можно было забыть все. Не было больше ни Клуба, ни Пристани; склады «Юнайтед Африка» закрылись. May тоже не хотелось ходить вниз, в город. С нее было довольно и того, что можно смотреть на реку с террасы или же заниматься с Финтаном, повторять с ним таблицу умножения, неправильные английские глаголы. Она даже вновь начала записывать стихи в свою тетрадку — о реке, о рынке, о горящих кострах, о запахе жареной рыбы, о ямсе, о перезрелых плодах. Столько всего требовалось высказать, что она даже не знала, с чего начать. Это было немного грустно, потому что ею вновь завладела та же торопливость, то же нетерпение, что и перед отплытием из Марселя. А куда теперь придется уезжать?

Бони перестал ходить на встречи под деревом. Из-за праздника ямса. В Омеруне царит Эзе Эну, живущий на небе, чей глаз — Аниану, солнце. Его называют также Чуку абиа ама — «Тот, кто парит в воздухе, как белая птица». Когда облака расходятся, говорит Бони, изображая жестами планирующую крылатую тень, пора подносить еду Эзе Эну. Его одаривают первым ямсом, белым-белым, на белом полотне, расстеленном на земле. На белое полотно кладут перо белого орла, перо белой цесарки и ямс, белый как пена.

Как раз сегодня вечером должен начаться праздник. Марима позвала May с собой в Омерун, посмотреть «игру луны». Это была какая-то мистерия. Ни она, ни May никогда еще туда не ходили.




Со своего наблюдательного поста на старом деревянном причале Финтан смотрел, как движутся по реке суда. Груженные пальмовым маслом баржи спускались медленно, обходя водовороты; люди придерживали их с помощью длинных гибких шестов. Время от времени воды рассекала пирога, ревя подвесным мотором, длинная ось которого выдавалась далеко назад, словно дрожащая в исступлении рука. Выше виднелись острова, будто плывшие против течения. Броккедон, руина «Джорджа Шоттона» и устье Омеруна, большой остров Джерси с его темным лесом. Финтан думал об Ойе, о ее теле, распростертом внутри мертвого корабля, о ее опрокинутом взгляде, когда Окаво входил в нее, и о гневе молодого воина, с громовым грохотом разбившего зеркало. Думал о пляже меж тростников, о том, как Бони хотел взять Ойю силой на дороге, и о собственном гневе, который ощутил как ожог в теле, и об укусе Ойи на своей руке.

Из-за всего, что произошло, Финтан уже не верил в отъезд из Оничи, возвращение в Европу. Ему казалось, что он родился здесь, рядом с этой рекой, под этим небом и всегда знал это. Знал медлительную мощь реки, вечно текущую воду, темно-красную, несущую древесные стволы, похожую на тело, на тело Ойи, блестящее и отягченное беременностью. Финтан смотрел на реку, и его сердце билось сильнее, он ощущал в себе часть ее магической силы, счастья. Он уже никогда не будет чужаком. То, что произошло там, в руинах «Джорджа Шоттона», скрепило некий договор, связало их общей тайной. Он вспомнил, как в первый раз увидел на пляже Омеруна нагую девушку, стоявшую в реке. «Ойя», — Бони произнес ее имя шепотом. Она словно родилась из реки: гладкое тело цвета глубокой воды, эти груди, глаза египтянки. Они тогда лежали на дне пироги, сливаясь с тростниками, бесшумно, будто подстерегая какого-то зверька. У Финтана перехватило горло. Бони смотрел с болезненной сосредоточенностью, его лицо застыло, словно камень.

Никогда Финтан не сможет разлучиться с рекой, такой медленной, такой тяжелой. Он неподвижно сидел на причале, пока солнце не спустилось на другой берег — око Аниану, разделяющее мир.




* * *


Высоко в черном небе сияла луна. May шла по дороге в Омерун с Маримой. Финтан и Бони шагали немного позади. В траве квакали жабы. Трава казалась черной, но листья деревьев отливали металлом, а дорога блестела в лунном свете.

May остановилась, взяла Финтана за руку: «Смотри, как красиво!» Она обернулась, чтобы поглядеть на реку с высоты берега. Было ясно различимо устье, острова.

В Омерун шли и другие люди, торопились на праздник. Из Оничи и даже с того берега, из Анамбары. Некоторые ехали на велосипедах, петляя и звеня звонками. Время от времени ночь пронзал фарами грузовик, вздымая облако едкой пыли. May закуталась в покрывало, как женщины с севера. Звук шагов ширился в ночи. Над деревней пламенело зарево, как от пожара. May испугалась, хотела сказать Финтану: «Давай вернемся». Но Марима тащила ее за собой: «Wa! Иди!»

Вдруг May поняла, что ее испугало. Где-то на юге возник рокот барабанов, сливаясь с приглушенным ворчанием электрической грозы. Но на дороге, среди идущих людей, он уже не пугал. Это был знакомый звук, исходивший из глубины ночи, человеческий звук, который успокаивал, как огоньки деревень, блестевшие вдоль реки до границ леса. May подумала об Ойе, о ребенке, которому предстоит родиться здесь, на речном берегу. Она больше не чувствовала одиночества. Ей казалось, что она вырвалась наконец из заточения, из замкнутости колониальных домов с их изгородями, за которыми прятались белые, чтобы не слышать мира.

Она шла быстро, торопливым шагом людей саванны. Погасила электрический фонарик, чтобы не затмевал свет луны. Думала о Джеффри: ей хотелось, чтобы и он был с ней на этой дороге, где сердце стучит в ритме барабанов. Решено. Когда Джеффри вернется, они покинут Оничу. Заберут Ойю с младенцем у м-ра Родса и уедут, ни с кем не попрощавшись. Оставят всё Мариме, всё, чем владеют, и уедут на север. Самое грустное — не видеть больше детского личика Маримы, не слышать ее смеха, отвечая урок на языке ибо: Je nuo, ofee, ulo, umu, aja, которому Марима ее учила, как и многому другому, готовя возле дома на камнях очага еду: фуфу, гари из кассавы[53 - Кассава (маниок) — растение семейства молочайных, мучнистые клубни которого употребляют в пищу. Для приготовления гари их измельчают, смешивают с водой и дают им слегка забродить. Таким образом удаляют содержащиеся в свежем корнеплоде яды.], исусисе — вареный ямс и суп из арахиса.

May сжимала руку Финтана. Ей захотелось сейчас же сказать ему, что, как только Джеффри вернется, они поедут жить в деревню, подальше от всех этих злых людей, безразличных и жестоких, которые вынуждали их уехать, хотели разорить. «А куда поедем, May?» Она старалась, чтобы ее голос звучал весело, беззаботно, и крепче сжала руку Финтана: «Там видно будет. Может, в Огоджу. А может, поднимемся по реке до пустыни. Как можно дальше». Она грезила на ходу. Свет луны был таким новым, сверкающим, упоительным.

Когда они пришли в деревню, площадь была полна народа. От разожженных жаровен веяло запахом горячего масла, лепешек из ямса. Гудели голоса, дети бегали в темноте с криками, и совсем рядом звучала музыка барабанов. Откуда-то издалека доносились тонкие ноты санзы.

Марима вела May сквозь толпу. Потом они вдруг оказались в самом сердце праздника. На пятачке утоптанной, затвердевшей земли плясали мужчины, их тела блестели при свете костров. Это были молодые парни, длинные и худощавые, в одних лишь изодранных шортах цвета хаки. Они топали пятками по земле, раскинув руки в стороны, выпучив глаза. Марима оттащила May и Финтана подальше от круга танцоров. Бони исчез в толпе.

Стоя у стены дома, May и Финтан смотрели на плясунов. Плясали и женщины, неистово крутя головой, пока все не поплывет перед глазами. Марима взяла May за руку. «Не бойся!» — крикнула она. Втянув голову в плечи, May жалась к стене, чтобы остаться в тени. И вместе с тем не могла отвести глаз от танцующих посреди костров. Ее внимание привлекли мужчины, которые устанавливали на площади столбы. Между двумя столбами натянули длинную веревку. У одного из столбов была развилка наверху.

Барабаны не смолкали. Но гул толпы мало-помалу стих. Обессиленные танцоры попадали на землю. May хотела заговорить, но горло сдавило непонятное беспокойство. Она еще сильнее стиснула руку Финтана, чувствуя за спиной земляную стену, еще теплую от солнца. Увидела, как на каждый столб что-то подняли, и подумала сначала, что это большие тряпичные куклы. Но силуэты начали двигаться, танцевать, сидя на веревке верхом, и она поняла, что это люди, мужчины. Один — в длинном женском платье и с перьями на голове. Другой — голый, размалеванный желтыми полосами и белыми точками, в деревянной маске с большим птичьим клювом. Удерживая равновесие на веревке, свесив длинные ноги в пустоту, они стали сближаться, извиваясь в ритме барабанов. Под ними собралась толпа, испуская странные крики, призывы. Двое мужчин казались фантастическими птицами. Откидывали голову назад, разводили руки, как крылья. Птица-самец тянулась клювом к птице-самке, а та отворачивалась. То отскакивала, то подбиралась поближе среди смеха и криков.

Что-то могучее притягивало May к этому зрелищу, танцу человекоптиц. Музыка барабанов отдавалась теперь внутри нее, вызывая головокружение. Она была в самом сердце таинственного рокота, который слышала с самого своего приезда в Оничу.

Причудливые птицы танцевали перед ней, повиснув на веревке в свете луны, крутили масками с удлиненными глазами. Их движения стали похотливыми, потом они вдруг словно затеяли драться. Зрители вокруг тоже плясали. May дивилась блеску их глаз, крепости неутомимых тел. Посреди площади колыхалась завеса пламени, мужчины и дети с криками прыгали сквозь огонь.

May была так напугана, что едва могла дышать. Ощупью вернулась к стене дома, ища глаза Финтана и Мариму. Музыка барабанов все гремела. Невероятные птицы соединились на веревке, образовали гротескную чету, свесив непомерные ноги. Потом медленно соскользнули вниз, и толпа унесла их.

May вздрогнула — кто-то взял ее за руку. Это была Марима. Финтан стоял рядом. May хотелось плакать, она устала.

— Пойдем! — сказала Марима. И вывела May из деревни на дорогу, которая шла вверх через высокую траву.

— Они умерли? — спросила May.

Марима не ответила.

May не понимала, почему все это так важно. Ведь это всего лишь игра в лунном свете. Она думала о Джеффри. Чувствовала, как к ней возвращается лихорадка.




* * *


Джеффри совсем близко к озеру жизни. Вчера он видел монолиты Акаванши на берегу Кросса, возвышающиеся в траве подобно богам. Вместе с Окаво приблизился к базальтовым глыбам. Казалось, они упали прямо с неба, вонзившись в красную грязь реки. Окаво сказал, что они были доставлены из Камеруна силой великих колдунов Аро-Чуку. Один из камней высокий, как обелиск, метров девять, быть может. На обращенной к закату стороне Джеффри узнал знак Аниану, око Ану, солнца, необычайно расширенный зрачок Ус-ири, несомый крыльями сокола. Это знак Мероэ, последний знак, начертанный на людских лицах в память Хонсу[54 - Хонсу (букв. проходящий) — древнеегипетский бог луны, времени и счета. Изображался в виде мальчика. Его часто смешивали с Гор-па-хердом.], юного египетского бога, который носил на своем челе изображения луны и солнца. Джеффри вспоминает слова «Книги мертвых», переведенной Уоллисом Баджем; он может произнести их по памяти вслух, как молитву, заставляющую трепетать недвижный воздух:



		Город Ану подобен ему, Осирису, богу.



		Подобно ему Ану — бог. Ану подобен Ра.



		Ану подобен Ра. Его мать — Ану.



		Его отец — Ану, он сам — Ану, рожденный в Ану.











Черный камень — самый отдаленный образ бога Мина[55 - Мин — древнеегипетский бог плодородия, итифаллическое божество.] с напряженным фаллосом. На черной грани ярко блестит в низком, предзакатном свете знак Ндри. Вокруг богов вихрится жизнь. В воздухе висят насекомые, красная земля исчерчена бороздами. Джеффри зарисовывает в свой блокнот священную эмблему царицы Мероэ: Онгва — луна, Аниану — солнце, Одуду эгбе — крылья и хвост сокола. Вокруг знака пятьдесят шесть выдолбленных в камне точек, ореол умундри, детей, окружающих солнце.

Окаво стоит рядом с камнем. На его лице блестит тот же знак.

Потом приходит ночь. Окаво мастерит из чего придется укрытие от дождя.

Над черными камнями медленно вращаются звезды.

На заре они снова пускаются в путь вдоль реки. Пирога рыбака доставляет их на правый берег Кросса, немного выше по течению от монолитов. Там обнаруживается ручей, наполовину скрытый деревьями, которые принес последний паводок.

«Ите-Бриньян», — говорит Окаво. Это там Атабли-Иньянг, там озеро жизни. Джеффри следует за Окаво, который входит в воду по пояс и прорубает путь сквозь ветви ударами тесака. Они продвигаются вперед в черной воде, почти холодной. Потом идут по скалам. Солнце стоит высоко, Окаво снял одежду, чтобы не цеплялась за ветви. Его черное тело блестит, как металл. Он прыгает с камня на камень, указывает путь. Джеффри с трудом поспевает за ним. Его хриплое дыхание отдается в тишине леса. В нем пылает солнце, все эти дни солнце жжет его изнутри, словно сверхъестественный взгляд.

Что я ищу здесь? — думает Джеффри и не может найти ответа. Из-за усталости и солнечного жара в глубине тела причины не отыскать. Единственное, что важно, — двигаться вперед, шагать за Окаво через этот лабиринт.

Незадолго до сумерек Джеффри и Окаво достигают Ите-Бриньяна. Тесный лесной коридор, которым они следовали весь день вдоль ручья, продираясь сквозь преграду деревьев, сквозь нагромождение скал, вдруг раздался вширь, подобно гроту, выходящему в огромный подземный зал. Перед ними озеро, отражающее цвет неба.

Окаво останавливается на скале. Его черты застывают, принимают выражение, которое Джеффри никогда не видел ни на одном лице. Лишь на какой-нибудь маске, быть может. Что-то жесткое и сверхчеловеческое. Глаза обведены тонкой чертой, из-за чего взгляд кажется пустым, а зрачки — расширенными.

Ни малейшего признака жизни ни в воде, ни в лесу, окружающем озеро. Тишина такая, что Джеффри чудится, будто он слышит шум крови в своих артериях.

Потом Окаво медленно входит в темную воду. На другой стороне деревья образуют непроницаемую стену. Некоторые так высоки, что солнечный свет цепляется за их верхушки.

Теперь Джеффри слышит звук воды. Некое дуновение меж стволов, меж камней. Вслед за Окаво он входит в воду и медленно идет к роднику. Средь глыб черного песчаника — маленький водопад.

«Это Ите-Бриньян, озеро жизни». Голос Окаво упал до шепота. А может, Джеффри только почудилось, будто он что-то услышал. Он вздрагивает перед водой, бьющей ключом, как в первый миг Вселенной. Холодно. Чувствуется какое-то дуновение, дыхание, исходящее из леса.

Окаво горстями зачерпывает воду и ополаскивает лицо. Джеффри пересекает озеро, оскальзывается на скалах. Вес намокшей одежды мешает ему выбраться на берег. Окаво протягивает руку и помогает подняться на камни у ключа. Там Джеффри умывает лицо, долго пьет. Холодная вода гасит жжение внутри тела. Он думает о крещении, он никогда уже не будет прежним.

Приходит ночь. Огромная тишина нарушается только голосом родника. Джеффри ложится на еще теплые от солнца камни. После стольких испытаний ему, полумертвому от усталости, кажется, что он достиг наконец цели своего путешествия. Прежде чем заснуть, он думает о May, о Финтане. Вот куда надо будет с ними перебраться, бежать из Оничи, скрыться от предательства. Здесь он сможет написать свою книгу, закончить поиски. Он, как царица Мероэ, нашел наконец место для новой жизни.

На рассвете Джеффри замечает над собой дерево. Ночью он не обратил на него внимания, быть может из-за темноты. Лежал, осененный им, сам того не подозревая. Огромное, многоствольное, оно укрывает ветвями источник. Окаво спал чуть выше, меж корнями. На земле, рядом со стволом, примитивный алтарь: разбитые горшки, бутыли из тыквы, черный камень.

Все утро Джеффри исследует окрестности родника в поисках других знаков. Но нет ничего. Окаво нетерпелив, он хочет уходить, прямо сегодня, после полудня. Они спускаются по ручью до реки Кросс. На берегу в ожидании пироги сооружают шалаш.

Ночью Джеффри просыпается от ожогов на теле. При свете карманного фонарика замечает, что вся земля покрыта блохами; их так много, что кажется, будто красная почва ходит ходуном. Окаво и Джеффри спасаются на плёсе. Рано утром Джеффри колотит лихорадка, он не может идти. Мочится темной жидкостью цвета крови. Окаво проводит рукой по его лицу. «Это мбьям, вода мбьям».

Около полудня приходит моторная пирога. Окаво взваливает Джеффри себе на спину, переносит в лодку и укладывает под брезентом, чтобы защитить от солнца. Пирога быстро спускается по реке, к Иту. Небо огромно, почти иссиня-черное. Джеффри чувствует огонь внутри и холод воды, который накатывает волнами, затопляет его. Он думает: все кончено. Рая нет.




* * *


Почувствовав, что время пришло, Ойя покинула больницу и направилась к реке. Занимался рассвет, на берегу еще никого не было. Ойя ощущала беспокойство, искала место для родов, как трехцветная кошка в саду Сэбина Родса. Обнаружила пирогу на причале. Отвязала ее и, выгнувшись, налегла на длинный шест. Устремилась на середину реки, к острову Броккедон. Она спешила. Волны боли уже раскрывали матку. Теперь, оказавшись на воде, она перестала бояться, а боль можно терпеть. Невыносимо было бы оставаться дольше в белой палате среди всех этих больных женщин и запаха эфира. Река текла спокойно, туман цеплялся за деревья, пролетали белые птицы. Руина корабля была неразличима в тумане, сливалась с островом, тростниками и деревьями.

Она направила пирогу поперек течения, изо всех сил отталкиваясь шестом, чтобы взять разгон, и пирога продолжила двигаться по инерции, немного наискось. Схватки стали сильнее. Ойе пришлось сесть, вцепившись руками в шест. Течение сносило лодку вниз, и Ойя орудовала шестом как веслом. Боль сопровождала каждое движение ее рук, опиралась на воду. Ей удалось преодолеть течение. Пирогу еще сносило немного, но Ойя уже не мешала воде и, поскуливая, наклонившись вперед, позволила лодке медленно скользить вдоль тростников Броккедона. Теперь она была в тихой заводи, среди тростника, откуда вылетали тучи мошкары. Наконец пирога стукнулась носом в увязший корабль. Ойя воткнула шест в тину, чтобы остановить пирогу, начала взбираться по шаткой железной лестнице на палубу. Боль вынудила ее остановиться, передохнуть, вцепившись руками в ржавый поручень. Она глубоко вдыхала воздух, закрыв глаза. Ее синее миссионерское платье осталось в больнице, на ней была только белая рубашка, теперь совершенно мокрая от пота и заляпанная грязью. Но она сохранила оловянный крестик. Утром, перед рассветом, когда у нее отошли воды, обмотала бока одеялом.

Медленно, на четвереньках, Ойя двинулась по палубе к лестнице, ведущей в разоренный салон. Ее убежище было там, рядом с ванной комнатой. Она развязала одеяло, расстелила на полу, потом легла. Ее руки пытались нашарить трубы, прикрепленные к переборкам. Через отверстия в корпусе, сквозь ветви деревьев сочился бледный свет. Речная вода обтекала корабль, производя непрерывную вибрацию, которая проникала в тело Ойи, присоединяясь к волнам ее боли. Глядя на свет, Ойя ждала, когда наступит решающий миг; каждая волна боли приподнимала ее тело, заставляла крепче цепляться за старую, ржавую трубу над головой. Она пела песню, которую не могла слышать. Это была долгая дрожь, похожая на движение реки, омывавшей корабль.




* * *


Финтан и Бони забрались внутрь увязшего корабля. Слышалось только их собственное дыхание, хриплое, затрудненное. Ойя лежала на полу в бывшей ванной комнате, выгнувшись и цепляясь руками за что-то такое, что Финтан сначала принял за ветку; лишь потом догадался, что это та самая труба, от которой Окаво отломал кусок, чтобы разбить зеркало. Бони тоже подошел поближе. На их глазах творилось таинство, они не могли говорить — только смотрели. На рассвете, когда Финтан пришел на причал, Бони все ему рассказал о бегстве Ойи и о ребенке, которого она собиралась родить. На пироге своего дяди Бони отвез Финтана к кораблю. Сам сначала не хотел подниматься, но потом все-таки последовал за Финтаном по железной лестнице. Это было ужасно и одновременно притягательно, они затаились в темном нутре корабля и смотрели.

Время от времени тело Ойи приподнималось на расставленных ногах, словно она с чем-то боролась. Ойя стонала, тихонько, тоненько, будто что-то пела. Финтан вспомнил тот странный взгляд, запрокинутое лицо, когда Окаво повалил ее на пол; она тогда словно испытывала боль, но при этом была где-то далеко. Финтан пытался поймать ее взгляд, но по ней прошла волна боли, и она отвернула лицо вбок, в тень. На белой больничной рубахе темнели пятна грязи и пота, лицо блестело в полумраке.

Теперь момент настал, после всех этих месяцев, когда она бродила по улицам Оничи нетвердой походкой. Финтан поискал взглядом Бони, но тот исчез. Бесшумно выскользнул наружу, взял пирогу и поплыл к берегу — позвать женщин из больницы. Финтан остался один в чреве корабля с рожающей Ойей. Момент настал. Она вдруг повернулась к Финтану, посмотрела на него, и он подошел ближе. Она стиснула ему руку, чуть не сломав. Он должен был что-то делать, участвовать в рождении. Боли в руке он не чувствовал. Слушал, переживал необычайное событие. Внутри «Джорджа Шоттона» что-то появлялось, заполняло пространство, ширилось — дыхание, переливающаяся через край вода, свет. Сердце Финтана стучало так, что становилось больно, а волна все скользила по телу Ойи, запрокидывая ее лицо, открывая рот, словно вынося ее с глубины. Вдруг она испустила крик и вытолкнула из себя младенца, похожего на красное светило в облаке плаценты. Ойя наклонилась вперед, подобрала новорожденного и зубами перекусила пуповину, потом откинулась назад, закрыв глаза. Ребенок, еще весь скользкий и блестящий от слизи, начал кричать. Ойя поднесла его к набухшей груди. Ее тело и лицо тоже лоснились, словно и она плавала в околоплодных водах.

Финтан вышел на палубу шатаясь. Его одежда промокла от пота. Река внизу казалась струей расплавленного металла. Берега застилала белая пелена. Финтан увидел, что солнце уже в зените, и у него закружилась голова. Столько времени прошло, случилась такая важная, такая необычайная вещь, а для него все слилось в один краткий миг, единое содрогание, вопль. Он еще слышал душераздирающий крик ребенка, когда Ойя поднесла тщедушное тельце к груди, истекающей молоком. И голос Ойи, и эту песню, внятную только для нее одной, стон, легкую дрожь речной воды, обтекавшей корабль. Финтан сел наверху железной лестницы и стал ждать, когда вернется Бони с больничной пирогой.




* * *


Короткий сухой сезон закончился. Над рекой снова появились облака. Было жарко и душно, ветер поднимался только в конце дня, после долгих часов ожидания. May не покидала комнату, где лежал Джеффри. Слушала, как потрескивает раскаленная солнцем железная крыша, следила за тем, как нарастает жар в теле Джеффри. Он дремал. Заросшее щетиной восковое лицо, слипшиеся от пота волосы. Она заметила, что макушка у него облысела, и ее это успокаивало. Она представляла себе, что он похож на ее отца. Около трех часов пополудни он открывал глаза, опустошенные страхом. Это напоминало кошмар. Он говорил: «Мне холодно. Мне так холодно». Она заставляла его проглотить таблетку хинина, запив ее чуть не литром воды. Всякий раз с боем.

В первые дни после возвращения из Аро-Чуку доктор Чэрон твердил ужасные слова — blackwater fever, черная малярия. May вкладывала в руку Джеффри горькую таблетку. Думала, он принимает ее с водой. Но Джеффри увязал все больше. Уже не мог стоять на ногах. Бредил. Воображал, что Сэбин Родс входит в его комнату. Выкрикивал непонятные слова, ругался по-английски. С трудом мочился, черной зловонной мочой. Элайджа зашел проведать Джеффри, долго смотрел на него, потом изрек, качая головой, словно объявлял прискорбное решение: «Он умирает».

May поняла: Джеффри не принимал хинина. В бреду ему казалось, что доктор Чэрон хочет его отравить. May нашла спрятанные таблетки под подушкой. Джеффри уже ничего не ел. Даже питье вызывало у него спазмы в желудке.

Доктор вернулся со шприцем. После двух первых уколов хинина Джеффри стало лучше. Он согласился принимать таблетки. Приступы становились реже, были не такими ужасающими. Кровотечение прекратилось.

Финтан оставался дома, чтобы побыть с May. Вопросов не задавал, но в его взгляде была та же тревога. May говорила: «Сегодня утром сто четыре». Финтан не знал шкалы Фаренгейта, и она пересчитывала для него: «Сорок».

Под навесом веранды Финтан читал «Путеводитель по знанию». Это было хорошо. Далеко от всего происходящего.









Что рассказывают об изобретении книгопечатания?

Говорят, что Лаврентий Костер из голландского города Гарлема забавлялся, вырезая буквы на бересте, и ему пришла идея оттиснуть их на бумаге с помощью чернил.

Что такое ртуть?

Несовершенный металл[56 - Алхимики делили семь известных им металлов на благородные, или совершенные (золото и серебро), и неблагородные, или несовершенные (медь, олово, свинец, железо, ртуть).], похожий на жидкое серебро, очень полезный для промышленности и медицины. Это самая тяжелая из жидкостей.

Где его добывают?

В Германии, Венгрии, Италии, Испании и Южной Америке.

Нет ли в Перу знаменитой ртутной шахты?

Да, есть, в Уанкавелика[57 - Уанкавелика (Гуанкавелика) — город в Перу, расположенный в глубокой лощине. Близ него находятся знаменитые ртутные рудники Санта-Барбара с подземной церковью Сан-Розария, высеченной из киновари.]. Ею пользуются уже триста лет. Это настоящий подземный город, с улицами, скверами и церковью. Тысячи факелов освещают ее днем и ночью.








Финтану нравилось грезить обо всех этих удивительных вещах, о королях, чудесах, фантастических народах.




Бунт вспыхнул утром, до дождя. Финтан понял это сразу. Марима зашла предупредить: весь город лихорадит. Выскочив из дома, Финтан побежал на пыльную дорогу. К городу спешили и другие люди, женщины, дети.

Очагом возмущения стал дом Джеральда Симпсона, каторжники, копавшие яму под бассейн. D. О. решил, что легко восстановит порядок палками, и велел раздать смутьянам несколько ударов. Но заключенные схватили одного из надзирателей и утопили в яме с грязной водой, потом некоторые из них неизвестно как освободились от цепи, но, вместо того чтобы убежать, засели в верхней части сада, у ограды. Кричали, угрожали D. О. и англичанам из Клуба.

Видя, что ситуация выходит из-под контроля, Симпсон с гостями укрылся в доме. Успел позвонить резиденту — как раз перед тем, как бунтовщики повалили столб, — и резидент поднял по тревоге казарму.

Финтан оказался у дома Симпсона одновременно с военным грузовиком. Когда он увидел особняк, страх сдавил ему горло. Небо в клубках облаков было таким красивым, деревья такими зелеными, казалось просто невероятным, что тут творится насилие.

Прибыл верхом лейтенант Фрай, солдаты заняли позицию, оцепив участок перед большой ямой с грязной водой. Слышались голоса каторжников, крики женщин. Лейтенант отдавал в рупор приказы на пиджине, из-за эха слов было не разобрать.

Англичане наблюдали за сценой с террасы белого дома, наполовину скрытые колоннадой. Финтан узнал белый китель Джеральда Симпсона, его светлые волосы. Заметил англиканского пастора и людей, которых не знал. Рядом с Симпсоном стоял какой-то приземистый тучный человек с очень белым лицом, в пробковом шлеме. Финтан подумал, что это, должно быть, преемник Джеффри, новый агент «Юнайтед Африка» со странной фамилией Шексон. Никто не шевелился; все ждали, что будет дальше.

Оставшиеся скованными каторжники больше не кричали из ямы, перестали угрожать. Их лица, обращенные к полукругу солдат, блестели от пота. Они сгрудились у кромки грязной воды и из-за цепи, соединявшей их лодыжки, стали похожи на внезапно отключенные автоматы. Освободившиеся каторжники отступили к ограде. Попытались сломать ее, но не сумели, лишь кое-где покорежили сетку. Они еще кричали время от времени, но это была, скорее, предсмертная песнь, мрачный и покорный судьбе зов. Солдаты не двигались. Сердце Финтана громко стучало в груди.

Потом раздались вопли. Зрители покинули террасу и устремились внутрь дома, опрокидывая плетеные кресла и столы. Глянув в сторону грязной ямы, Финтан увидел дым. Скованные каторжники бросились вперемешку на землю. Только тут Финтан осознал, что слышал выстрелы. К подножию решетки упали тела. Какой-то очень высокий, голый по пояс чернокожий, один из зачинщиков, наполовину повис на ограде, словно сломанная кукла. Это было ужасно — винтовочный дым и тишина, пустое небо, белый дом с исчезнувшими зеваками. Солдаты ринулись по склону с винтовками наперевес, через мгновение подмяли под себя каторжников и скрутили.

Финтан бежал по дороге. Его босые пятки стучали по красной земле, воздух обжигал горло, словно крик. В конце улицы, у последних домов, на последнем дыхании он остановился. В его голове грохотали выстрелы.

— Давай скорей! — Это была Марима. Она схватила его за руку и потащила.

Финтан безропотно подчинился выражению ее гладкого лица, говорившему: опасно, нельзя здесь оставаться. Она довела его до «Ибузуна». Всякий раз, когда им попадалась на дороге группа людей, спускавшихся к реке, Марима закрывала Финтана полой своего покрывала.

May ждала в саду, на самом солнцепеке. Она была бледна.

— Я так испугалась. Это ужасно. Что там случилось, внизу?

Финтан пытался говорить, рыдал:

— Они стреляли, они их убили. Стреляли по закованным людям. Те упали. — Он стискивал зубы, чтобы не заплакать. Ненавидел Джеральда Симпсона, резидента с его женой, лейтенанта, солдат и особенно Шексона. — Хочу уехать отсюда, не хочу больше здесь оставаться.

May прижимала его к себе, гладила по волосам.

Позже в тот же вечер, после ужина, Финтан заглянул к Джеффри. Тот лежал в постели, одетый в пижаму, бледный и худой. Читал газету при свете керосиновой лампы, почти уткнувшись в нее лицом, потому что был без очков. Финтан заметил вмятинку, оставленную очками на его переносице. И в первый раз подумал, что это его отец. Не незнакомец, не самозванец, а его собственный отец. Он познакомился с May не по объявлению в газете, не завлекал в ловушку, суля златые горы. May сама его выбрала, полюбила, вышла замуж, и у них было свадебное путешествие, в Италию, в Сан-Ремо. May так часто о нем рассказывала в Марселе, говорила о море, о колясках, ездивших вдоль пляжа, о воде, что была такой теплой, когда они купались ночью, о музыке в беседках. Это было до войны.

— Как ты, boy? — спросил Джеффри. Без очков его голубые глаза были очень яркими и молодыми.

— Нам скоро придется уехать? — спросил Финтан.

Джеффри немного подумал.

— Да, ты прав, boy. Думаю, теперь пора уезжать.

— А как же твои поиски? А история царицы Мероэ?

Джеффри засмеялся. Его глаза блестели.

— А, так ты все знаешь? Верно, я же тебе кое-что рассказывал. Мне бы надо съездить на север, а также в Египет, в Судан. И к тому же есть документы. В Британском музее, в Лондоне. Затем… — он поколебался, словно все это с трудом обретало смысл, — …затем мы вернемся, года через два-три, когда ты немного продвинешься в учебе. Будем искать новое Мероэ выше по течению, там, где река выписывает большое «W». Поедем в Гао, туда, где все началось: бенин, йоруба, ибо. Будем искать рукописи, надписи, монументы. — Вдруг усталость опустошила его взгляд, голова вновь упала на подушку. — Позже, boy, позже.

Той ночью Финтан, прежде чем заснуть, уткнулся лицом в шею May, как делал когда-то, в Сен-Мартене. Она гладила его по волосам, пела ему детские песенки на лигурийском диалекте, ту, которую он особенно любил, про мост через Стуру:



		Al tram ch'a va Cairoli



		Al Bourg-Neuf as ferma pas!



		S'ferma mai sul pount d'ia Stura



		Per la serva del Cura.



		Chiribi tantou content quant a lou sent



		Che lou cimenta!



		Ferramiu, ferramiu, ferramiu,



		Sauta giu![58 - В Борго-Ново — не зевай —Мчит во весь опор трамвай!А за Стуру, до Кайроли,Мне пешком тащиться, что ли?Все прохожие в ответ:На мосту посадки нет!Больше ждать я не могу,Прыгну, прыгну на ходу! (итал.)]










* * *


На рассвете Окаво спустил длинную пирогу на воду реки. Ойя сидит на носу, на своем любимом месте. За спиной у нее привязан ребенок, большим куском синей ткани. Время от времени она передвигает его к груди, чтобы пососал молока. Это мальчик, она не знает его имени. Его зовут Океке, потому что он родился в третий день недели. Пирога медленно спускается по течению, проплывает мимо причала, где ждут рыбаки. Окаво даже не оборачивается, чтобы взглянуть на дом Сэбина Родса, уже далекий, затерявшийся среди деревьев. Вернувшись из Аро-Чуку, Окаво купил пирогу у одного рыбака с реки, запасся на Пристани рисом, сушеной рыбой, креветками, консервами, керосиновой лампой, кое-какой кухонной утварью и еще отрезом ткани. Потом зашел в больницу за Ойей и забрал ее с сыном.

Пирога скользит по течению без усилия, Окаво лишь время от времени слегка отталкивается шестом. Лодка плывет вниз, к дельте, к Дегеме, Брассу, острову Бонни. Туда, где по реке поднимается приливная волна, где в мутной воде кружат рыбы-пилы и дельфины. Солнце блестит на темной поверхности реки. Птицы взмывают из-под носа пироги, летят к островам. За спиной Окаво и Ойи большой город из досок и жести, Пристань, лесопилка, где начинает урчать мотор. Большие острова, распластанные почти вровень с водой, и руина «Джорджа Шоттона», похожая на допотопное животное. Уже всё растворяется вдали, сливаясь с линией деревьев. Когда Окаво вернулся из Аро-Чуку, он не пошел в дом Сэбина Родса. Ночевал под открытым небом, возле больницы. Он уже уплыл, был уже далеко, с Ойей, в другом мире. Сэбин Родс не понимал. Он, покидавший свой дом лишь для того, чтобы отправиться на реку, ходил по городу, искал Окаво возле Пристани. Даже отважился дойти до «Ибузуна», шпионил. Расспрашивал медсестер в больнице. Впервые он что-то, кого-то не понимал. Потом, когда понял, затворился в своем большом мрачном зале, с масками на стенах, с вечно закрытыми ставнями, сел в кресло покурить.

Пирога медленно скользит по реке. Окаво ничего не говорит, он привык к молчанию. Ойя уложила сына на носу пироги, под навесом из ветвей, на который накинула синюю ткань. Солнце медленно поднимается в небе, пересекает реку, словно по огромной невидимой дуге. День за днем они плывут к устью. Река широка, словно море. Никаких берегов, никакой земли — только плоты островов, затерянные в водоворотах. Туда, на остров Бонни, большие нефтяные компании — «Галф», «Бритиш петролеум» — отправили своих геологов-разведчиков прощупывать речную грязь. Сэбин Родс встретил однажды на причале этих странных краснолицых гигантов в цветных рубашках и шапочках с козырьком. Таких на реке еще никто никогда не видел. Он сказал Окаво, хотя, быть может, говорил с самим собой: «Конец империи». Чужаки обосновались на юге — на реке Нун, в Угелли, Игните, Апаре, Афаме. Всему предстояло измениться. Через мангровые заросли протянутся трубопроводы, на острове Бонни возникнет новый город, приплывут крупнейшие в мире суда, вырастут высоченные трубы, ангары, гигантские нефтехранилища.

Пирога скользит по воде цвета ржавого металла. Над морем поднялись облака, образуя сумрачный свод. Ойя стоит, ждет дождя. Завеса двигается по реке, стирает берега. Нет уже ни деревьев, ни островов — только небо и вода, слитые в движущемся облаке. Ойя раздевается, встает на нос, прижав сына к бедру; ее левая рука держит длинный шест, упертый в форштевень. Окаво налегает на широкое весло, и они входят в завесу дождя. Потом гроза проходит, поднимается по реке к лесу, к травяным равнинам, к далеким холмам. Когда настает ночь, на горизонте со стороны моря виден красный свет, ведущий странников, как созвездие.




* * *


Аро-Чуку был взят англичанами 28 ноября 1902 года, почти без сопротивления. На рассвете отряд подполковника Монтанаро соединился в саванне с тремя остальными экспедиционными корпусами, на некотором расстоянии от оракула. Прохладным утром под голубым небом это больше напоминало загородную прогулку. Чернокожие солдаты — ибо, ибибио, йоруба, — сначала опасавшиеся экспедиции против оракула Лонг Джуджу, успокоились, видя свободную ширь саванны. От засухи уже растрескалась земля, пожелтевшая трава так высохла, что одной искры было достаточно, чтобы вся равнина обратилась в пекло.

Следуя за разведчиками из Оверри, войска Монтанаро скрытно двигаются на север, делают привал на берегу ручья, притока реки Кросс. Оракул теперь так близко, что вечером солдаты видят дымки над хижинами и слышат глухие удары экве, большого барабана войны. Ночью по лагерю наемников распространяются странные истории. Будто бы оракул офа заговорил, предрекая победу аро и поражение и смерть всем англичанам. Узнав об этих россказнях, Монтанаро, опасаясь дезертирства, решает атаковать Аро-Чуку через пять дней, 2 декабря. Окружив прорицалище, он пускает в ход пушки, которые тянули через саванну. На заре 3 декабря, так и не увидев ни одного противника, первый отряд Монтанаро, вооруженный пулеметами «максим» и винтовками, атакует деревню. Раздаются ответные выстрелы, несколько наемников убито. Аро, исчерпав свой порох, пытаются сделать вылазку, с одними только копьями и мечами, но их косят очереди «максимов».

Около двух часов пополудни, под ярким солнцем, войска подполковника Монтанаро проникают за ограду дворца Оджи, короля Аро-Чуку. В глинобитных руинах, развороченных снарядами, обнаруживается покрытый леопардовой шкурой пустой трон. Рядом стоит ребенок лет десяти, не более, который говорит, что его зовут Кану Оджи, что он сын короля и что его отец погиб под обломками. Ребенок, неподвижный и невозмутимый, несмотря на страх, расширивший его глаза, смотрит, как солдаты входят в развалины дворца, грабят его, растаскивая ритуальные предметы и драгоценности. Без единой слезы, без единой жалобы он присоединяется к толпе пленников у руин дворца — женщин, стариков, рабов, худых и оголодавших.

«Где оракул? Где Лонг Джуджу?» — спрашивает Монтанаро.

Кану Оджи ведет офицеров вдоль ручья к озерцу, окруженному большими деревьями. Там они находят оракул, который воспламенил весь африканский запад. Находят в лощине, называвшейся Эбритум. Это большая впадина овальной формы, чуть более двадцати метров в глубину, пятьдесят пять в длину и сорок шесть в ширину.

Следуя берегом ручья, Монтанаро и остальные офицеры преодолевают два ограждения из колючих кустов, рубя их саблями. На поляне ручей разделяется надвое, образуя скалистый остров. Посреди острова — два алтаря, один окружен воткнутыми в землю ружьями, чьи приклады украшены человеческими черепами. Другой, в виде пирамиды, еще хранит последние подношения: горшки с пальмовым вином, лепешки из кассавы. На вершине скалы тростниковая хижина с черепами на крыше. Над оракулом висит мертвая тишина.

Монтанаро приказывает разрушить алтари кирками. Под грудой камней не находят ничего. Армия поджигает деревенские хижины и заканчивает разрушение дворца Оджи. Ребенок смотрит, как горит дом его отца. Гладкое лицо не выражает ни ненависти, ни печали. На лбу и щеках блестит знак итси — солнце с луной, крылья и хвост сокола.

Последние воины аро, взятые в плен, уведены в Калабар. Монтанаро приказывает выкопать большой ров, в который бросают тела убитых врагов и черепа, украшавшие алтари. Остаток народа — женщины, дети, старики — образует длинную колонну, которая пускается в путь к Бенде. Оттуда последние аро разошлись по деревням юго-востока: Оверри, Або, Осомари, Авка. Оракул Аро-Чуку перестал существовать. Только живет еще на лицах первенцев знак итси.

Они не уведены в рабство, не носят цепей, ибо такова привилегия умундри, потомков Ндри. В память о договоре, о первой жертве, когда из тел его детей вырос первый урожай, давший пищу людям.

Англичане ничего не знают об этом завете. Дети Ндри начинают свое странствие, выпрашивая пропитание на рынках, путешествуя от города к городу на длинных рыбачьих пирогах. Так растет Окаво, пока не встречает Ойю, которая носит в себе последнее послание оракула, в ожидании дня, когда все сможет возродиться.




Лежа на ременной постели, Джеффри слушает дыхание May. Закрывает глаза. Он знает, что не увидит этого дня. Путь Мероэ затерян в песках пустыни. Все стерто, кроме знаков итси на камнях и лицах последних потомков народа Аманиренас. Но в нем уже нет нетерпения. Время не имеет конца, как течение реки. Джеффри склоняется над May и у самого ее уха шепчет, как прежде, слова, которые вызывали ее улыбку, свою песнь: «I am so fond of you, Marilu». Он чувствует ее запах, ночной, мягкий и медленный, слушает дыхание спящей May, и вдруг это становится самым важным в мире.




* * *


Над Порт-Харкортом лило, будто из ведра, когда шофер м-ра Ралли остановил зеленый «форд V-8» на причале перед конторой «Холланд Африка лайн», как Джеффри год назад, ожидая May и Финтана, сходивших с корабля. Но на этот раз у причала стояла не «Сурабая». Это было гораздо более крупное и современное судно, контейнеровоз, который не нужно чистить от ржавчины, и назывался он «Амстелкерк». Водитель выключил зажигание, и Джеффри выбрался из «форда» с помощью May и Финтана. Машина больше ему не принадлежала. Несколько дней назад он продал ее м-ру Шексону, человеку, который занял его место в конторе «Юнайтед Африка».

Вначале Джеффри возмущался: — Это моя машина. Я лучше отдам ее Элайдже, чем продавать этому… этому Шексону!

Вмешался резидент Ралли, со своей джентльменской учтивостью:

— Он купит ее у вас по хорошей цене. Вы окажете услугу ему, а значит, и всей нашей общине, понимаете?

May сказала:

— Если ты отдашь машину Элайдже, они ее отнимут. Ему от нее не будет никакого проку. К тому же он и водить-то не умеет.

В конце концов Джеффри уступил при условии, что сделкой займется сам Ралли и что его, Джеффри, с семьей доставят к кораблю, который отвезет их в Европу. Резидент даже предоставил своего шофера: сам Джеффри был не в состоянии сесть за руль.

С «Ибузуном» было сложнее. Когда Шексон потребовал немедленно освободить дом, Финтан сказал: «Как только съедем, я его сожгу!» Однако съезжать все-таки приходилось, и избавляться от всего поскорее. May много чего раздала: ящики с мылом, посуду, продукты. В саду «Ибузуна» состоялся своего рода праздник, благотворительная ярмарка. Но May напрасно старалась изображать веселье. Это было грустно, подумал Финтан. Джеффри заперся в своем кабинете, перебирал бумаги, книги, жег заметки, словно это были секретные архивы.

Женщины в длинных платьях выстроились в очередь перед May с Маримой. Каждая получила свою долю: кастрюли, тарелки, мыло, рис, варенье, коробки печенья, кофе, простыни, подушки. Дети бегали по веранде, входили в дом, тащили все, что попадалось под руку, хватали карандаши, ножницы. Перерезали веревки качелей и трапеции, унесли гамаки. Финтан был недоволен. May пожала плечами: «Оставь, какая разница? У Шексона нет детей».

Около пяти часов вечера праздник закончился. «Ибузун» был пуст, еще более пуст, чем когда в него вселился Джеффри, до приезда May. Он устал. Лег на раскладушке, единственном предмете меблировки, оставшемся в комнате. Он был бледен, щеки покрывала серая щетина. В своих металлических очках и черных кожаных ботинках походил на старого солдата под арестом. В первый раз Финтан что-то почувствовал, глядя на него. Ему хотелось побыть с ним, поговорить. Солгать в утешение, сказать, что они вернутся, начнут все сначала, поплывут по реке до нового Мероэ, до стелы Арсинои, до знаков, оставленных народом Осириса.

«Куда бы ты ни отправился, я пойду с тобой, буду твоим помощником. Мы раскроем секреты, станем учеными». Финтану вспомнились имена, которые он видел в тетрадях Джеффри: Бельцони, Виван Денон, Дэвид Роберте, Присс д'Авенн; вспомнились черные колоссы Абу-Симбела, открытые Буркхардтом. На мгновение глаза Джеффри заблестели, как в тот раз, когда он увидел свет солнца, обрисовавший знаки итси на базальте, на подступах к Аро-Чуку. Потом он заснул, обессилев; лицо белое, как у мертвеца, холодные руки. Доктор Чэрон сказал May: «Отвезите вашего мужа в Европу, заставьте его есть. Здесь он никогда не поправится». Они уезжали. В Лондон или во Францию, в Ниццу, быть может, чтобы быть поближе к Италии. У них будет другая жизнь. Финтан пойдет в школу. Обзаведется друзьями своего возраста, научится играть в их игры, веселиться с ними, драться по-детски, не касаясь лица. Будет гонять на велосипеде, кататься на коньках, пить молоко, сироп, есть картошку. Больше никакой сушеной рыбы, жгучего стручкового перца, бананов плантейн и окры[59 - Окра (бамия, гомбо) — съедобные плоды растения семейства мальвовых.]. Он забудет фуфу, жареный ямс, арахисовый суп. Научится обуваться, переходить улицу между машинами. Забудет пиджин, не станет больше говорить: «Da buk we yu bin gimmi a don los am». He скажет «Chaka!» пьянице, что бредет, спотыкаясь, по пыльной дороге. Не станет звать Nana старую Уго, бабушку Бони. И она больше не назовет его коротким именем, которое он так любил: «Уму». В Марселе он, наверное, снова будет для бабушки Аурелии ее bellino, а она обнимет его крепко-крепко и поведет в кино. Словно он никуда не уезжал.

Последний день в «Ибузуне» Финтан встретил очень рано, до рассвета, чтобы еще раз пробежаться босиком по большой травяной равнине. Рядом с замками термитов дождался появления солнца. Вокруг был такой простор, небо омыто дождями, наполнено завитками облаков. Ветерок шелестит в траве, гудят насекомые, где-то под защитой деревьев кричат цесарки. Финтан долго ждал, не двигаясь.

Он даже уловил тихий чешуйчатый шорох змеи, скользившей рядом в траве. Финтан заговорил с ней вслух, как Бони: «Змея, ты у себя, это твой дом, дай мне пройти». Взял немного красной земли и намазал себе ею лоб, щеки.

Бони не пришел. После бунта каторжников он больше не хотел видеть Финтана. Среди тех, кого вояки лейтенанта Фрая расстреляли у решетки, были его дядя и старший брат. Однажды мальчики встретились на дороге в Омерун. У Бони было замкнутое лицо, глаза прятались под скошенными веками. Он ничего не сказал, не бросил камня, не выругался. Просто прошел мимо, и Финтан почувствовал стыд. А также гнев. У него слезы навернулись на глаза, ведь в том, что сделали Симпсон и лейтенант Фрай, он был не виноват. Он их ненавидел так же, как Бони. И все-таки позволил Бони уйти. Подумал: если бы я убил Симпсона, смог бы я снова увидеть Бони? И он пошел к белому дому близ реки. Увидел искореженную решетку, там, где текла и впитывалась в землю кровь. Большая яма бассейна казалась затопленной могилой. Вода была грязная, цвета крови. Перед входом стояли на посту два солдата с ружьями. Но дом казался странно пустым, заброшенным. Вдруг Финтан понял, что у Джеральда Симпсона никогда не будет бассейна. После случившегося никто не придет копать землю. Большая яма станет наполняться грязной водой каждый сезон дождей, приползут жабы, будут квакать тут по ночам. Это его развеселило, он злорадно рассмеялся. Симпсон проиграл.

Других деревьев, кроме одинокой купы на пригорке, вокруг не было. Отсюда Финтан мог видеть дома Омеруна и повсюду дымки других деревень, поднимавшиеся в прохладном утреннем воздухе. День начинался как любой другой. Слышались голоса, лай собак. Тонкий звон молотка в кузнице, глухие удары пестов, дробящих сорго. Финтану казалось, что он ощущает добрый запах еды: жареной рыбы, печеного ямса, фуфу. Это было в последний раз. Он медленно пошел к реке. Первый причал был пуст. Гнилые доски постепенно проваливались, обнажая почерневшие, поросшие травой сваи. Ниже по течению, на Пристани, стояло судно из Дегемы, пришедшее за грузом ямса и бананов плантейн, диковинная деревянная посудина, похожая на португальские каравеллы. Проснувшись, Финтан услышал гудок и вздрогнул. Подумал, что Джеффри тоже слышал сигнал: в этот день по реке приходила почта, доставляемая без особой спешки, и разные товары. На причал перед складом «Юнайтед Африка» будут выгружать ящики с мылом, а старый Мозес примется затаскивать их под тень железной крыши. Шексон, быть может, уже там, нетерпеливо расхаживает взад-вперед по Пристани, в пробковом шлеме и одном из тех безупречно белых льняных костюмов, которые он меняет два раза в день. Должно быть, и резидент Ралли явился, чтобы принять возможных визитеров, перекинуться парой слов с капитаном. А вот Симпсон наверняка не придет. После бунта его вызвали в Порт-Харкорт. Уже ходил слух, что его переведут в другое место, может, отзовут в Лондон, усадят за письменный стол, где он будет не так опасен.




Финтан сел на развалившийся причал и стал смотреть на реку. Из-за дождей вода вздулась. Темная, тяжелая, она завихрялась, образуя водовороты, несла ветви, сорванные с деревьев, листья, желтую пену. Иногда проплывал какой-нибудь посторонний предмет, взявшийся неведомо откуда: бутылка, доска, старая корзина, тряпка. Бони говорил, что в реке живет богиня, по ночам слышно, как она дышит и стонет. Она утаскивает молодых людей с берегов и топит. Финтан подумал об Ойе, о ее теле, распростертом в темном нутре корабля, о ее хриплом дыхании в момент родов. Финтан тогда смотрел на ребенка, пришедшего в мир, и не осмеливался пошевелиться. А потом, когда тот испустил свой первый крик, неистовый, пронзительный, выскочил на палубу, чтобы дождаться Бони с подмогой. May сопровождала Ойю в больницу, ухаживала ней. Финтану никогда не забыть, как Ойя прижимала ребенка к себе, пока ее несли на носилках в больницу. У нее родился мальчик, еще никак не нареченный. А теперь Ойя ушла со своим сыном и никогда не вернется.

Посреди реки, на мысу острова Броккедон, смутно проступали очертания заброшенного корабля. Финтан ощутил вдруг укол беспокойства, словно эта развалина была самой важной вещью в его жизни. Он нашел пирогу на другом причале и поплыл к середине реки, в сторону Асабы. Бони научил его грести, погружая весло немного наискосок и придерживая на мгновение вдоль борта, чтобы пирога шла прямее. Вода в реке была темной, другой берег еще прятался в облаках. Среди деревьев блестели электрические лампочки лесопилки.

Вскоре он оказался на быстрине посреди реки. Течение здесь было сильное, вода бурлила вокруг пироги, и Финтан почувствовал, что лодку сносит. Какое-то время ему удавалось держать курс на мертвый корабль. «Джордж Шоттон» начал тонуть, как и предвещал Сэбин Родс. Теперь это была всего лишь некая форма, похожая на челюсть кашалота, большой черный костяк, торчавший среди тростников, за который цеплялись унесенные паводком стволы деревьев и груды желтой пены, исторгнутой водоворотами. Топляки пробили корпус, вода проникла внутрь. Пока течение проносило Финтана мимо острова, он заметил, что паводок сорвал и лестницу, по которой поднимались Ойя с Окаво. Осталась только верхняя площадка и длинный поручень, который шевелился, уходя в текущую воду. Птицы больше не жили в руине.

На мысу Броккедона пирога вышла из протока и оказалась в тихой заводи. Асаба была совсем рядом. Финтан ясно видел причал, здания лесопилки. Когда он повернул к Ониче, у него защемило сердце. Ойя ушла. Это она была хранительницей «Джорджа Шоттона». Без нее блуждающие топляки разрушат все, что еще оставалось от корабля, и окончательно похоронят его в грязи.

Днем, перед дождем, Финтан в последний раз вылепил кукол из земли, как учил его Бони. Тот называл это «делать богов». Старательно слепил маски Эзе Эну, живущего на небе, Шанго, мечущего молнию, и двух первых детей, Агинджу и его сестры Йемоджи, из уст которой рождается вода рек. А еще воинов, и духов, и лодки, на которых они плавают, и дома, в которых живут. Закончив, выставил их обжигаться на солнце, на цементе террасы.

May и Джеффри спали в пустом доме, в комнате с закрытыми ставнями. Лежали друг подле друга на узкой кровати. Время от времени просыпались, Финтан слышал их голоса, смех. Они казались счастливыми.

Это был очень долгий день, почти бесконечный, как тот, что предшествовал отъезду Финтана и May из Марселя.

Финтан не захотел ложиться. Он хотел все видеть, все сохранить в памяти, на месяцы, на годы. Каждую улицу города, каждый дом, каждую лавку на рынке, ткацкие мастерские, склады на Пристани. Хотел бегать и бегать босиком без конца, как в тот день, когда Бони отвел его на край обрыва и показал овраг, долину реки Маму. Он хотел запомнить всё на всю жизнь. Каждую комнату «Ибузуна», каждую отметину на дверях, запах прохладного цемента в проходной комнате, коврик, под которым прятались скорпионы, сладкие лимоны в саду, листья, попорченные муравьями, пролет грифов в грозовом небе. Стоя под навесом веранды, он смотрел на вспышки молний. Ждал рычания грома, как на следующий день после своего приезда. Он не мог ничего забыть.

Начинался дождь. Финтан вновь ощутил упоение, как в первые дни после приезда. Стал бегать в траве по склону, который вел к реке Омерун. Посреди саванны возвышались замки термитов, похожие на башни из обожженной глины. Финтан нашел в траве сук, отломанный от дерева грозой. И стал яростно колотить им по термитникам. Каждый удар отдавался внутри его тела. Он колотил по термитникам и орал во все горло: «Pay, раа, арр!» Стены рушились, отваливаясь целыми кусками и выбрасывая на смертоносный солнечный свет личинок и слепых насекомых. Время от времени он останавливался, чтобы передохнуть. Руки болели. В голове звучал голос Бони: «Это же боги!»

Больше ничто не было правдой. К концу этого дня, к концу этого года не осталось больше ничего, Финтан ничего не сохранил. Все было обманом, как истории, которые рассказывают детям, чтобы у тех заблестели глаза.

Финтан перестал колотить. Поднял горсть красной земли, легкой пыли с живой личинкой, драгоценной, словно редкостный камень.

Задул ветер, предвестник дождя. Стало холодно, как ночью. Небо со стороны холмов сделалось чернее сажи. Беспрерывно плясали молнии.




Сидя на ступеньках веранды, May смотрела в небо, в ту же сторону. Утром было так жарко, солнце еще палило сквозь кровельное железо. Снаружи ни звука. Финтан бегал по саванне. May знала, что он вернется только ночью. Это был последний раз. Она думала об этом без грусти. Теперь у них начнется новая жизнь. Ей не удавалось представить себе, какой будет эта жизнь вдалеке от Оничи. Но зато она хорошо знала, о чем станет сожалеть там, в Европе: о мягкости женских лиц, о смехе детей, их ласке.

Что-то изменилось в ней. Марима положила руку ей на живот и сказала:

— Ребенок. — Она сказала это на пиджине: — Pikni.

May прыснула, и Марима тоже. Это была правда. Как она догадалась?

В саду Марима выпытала будущее у богомола, который всегда знает пол еще не рожденных детей. Богомол подобрал к груди лапы-щипцы.

— Девочка, — заключила Марима.

May ощутила дрожь счастья.

— Я назову ее Маримой, как тебя.

Марима сказала:

— Она родилась здесь. — И показала на землю вокруг, на деревья, на небо, на большую реку.

May вспомнила, что ей когда-то рассказывал Джеффри, перед своим отъездом в Африку: «Там люди считают, что ребенок рождается в тот день, когда был зачат, и принадлежит той земле, на которой это случилось».

Марима была единственной, кто знал.

— Не говори об этом никому.

Марима кивнула.

Теперь она ушла.

В полдень заглянул попрощаться Элайджа. Он возвращался в свою деревню по ту сторону границы, у Нконгсамбы. Пожал руку Джеффри, лежащему в кровати. Снаружи, на солнцепеке перед домом, ждала Марима. Стояла среди багажа — чемоданов, коробок с кастрюлями. Была там даже швейная машинка, прекрасный «Триумф», которую May купила ей на Пристани.

May спустилась, обняла Мариму. Сознавала, что они никогда больше не увидятся, и все же не испытывала грусти. Марима взяла руки May, положила их на свой живот, и May почувствовала, что Марима тоже ждет ребенка. Это было то же благословение.

Потом подъехал грузовик с брезентовым верхом, остановился на дороге. Марима и Элайджа загрузили свои вещи в кузов, Марима села впереди, рядом с шофером. И они скрылись в облаке красной пыли.




Около пяти часов начался дождь. Финтан сидел на своем любимом месте, на склоне, немного возвышавшемся над большой рекой. Видел другой берег, темную линию деревьев, красные, похожие на стену обрывы. Над Асабой небо было черным, как провал в никуда. Бежали облака, касаясь деревьев змеистыми щупальцами. Река была еще залита солнцем. Огромная, цвета грязи, с золотыми блестками. Виднелись наполовину затопленные острова. Вдалеке — Джерси, окруженный островками чуть больше пироги; ближе, возле устья Омеруна, — вытянутый, плохо различимый Броккедон. Возможно «Джордж Шоттон» затонул ночью, от него не осталось ничего. Финтан подумал, что так лучше. Вспомнил слова Сэбина Родса о крушении империи. Теперь, когда Ойя и Окаво ушли, все изменится, исчезнет, как развалившийся корабль, канет в золотистых речных наносах.

Прямо перед Финтаном в свете неба вырисовывались деревья. Растрескавшаяся земля ждала грозы. Финтан подумал, что знает каждое дерево на берегу реки, большое манго с шарообразной кроной, колючие кустарники, серые плюмажи пальм, наклоненных северным ветром. На голой земле перед домами играли дети.

Внезапно на реку обрушилась гроза. Завеса дождя накрыла Оничу. Первые капли застучали по земле, поднимая облака едкой пыли, срывая листья с деревьев. Струи царапали Финтана по лицу, через мгновение он промок насквозь.

Внизу снова появились попрятавшиеся было дети, кричали и бегали по полям. Финтан ощутил беспредельное счастье. Сбросил одежду, как они, и, оставшись в одних трусах, носился под ударами дождевых струй, запрокинув лицо к небу. Никогда он не чувствовал себя таким свободным, таким живым. Бегал и кричал: «Озоо! Озоо!» Ребятишки, блестя под дождем голыми телами, носились вместе с ним. Вторили ему: «Озоо! Озоо! Лей, лей!» Вода затекала в рот, в глаза, такая обильная, что он захлебывался. Но это было чудесно, упоительно.

Дождь цвета крови струился по земле, унося с собой все: листья и ветви деревьев, отбросы, даже потерянную обувь. Сквозь завесу капель Финтан видел воду реки, огромной, вздувшейся. Никогда он не был так близок к дождю, так полон его запахом и шумом, полон холодным дождевым ветром.

Когда он вернулся в «Ибузун», May ждала его, стоя на веранде. Казалась рассерженной. Взгляд был жестким, почти злым, по обе стороны рта — горькие складки.

— Да что с тобой такое?

May не ответила. Схватила Финтана за руку, втолкнула в дом. Она сделала ему больно. Он ничего не понимал.

— Ты хоть видел, на кого похож? — Она не кричала, но говорила сурово. Потом вдруг рухнула на стул. Прижала руки к животу. Финтан заметил, что она плачет.

— Почему ты плачешь, May? Ты заболела?

У Финтана сжалось сердце. Он положил руку на живот May.

— Я устала, устала. Я бы так хотела оказаться далеко, чтобы все кончилось.

Финтан обхватил May руками, сжал крепко-крепко.

— Не плачь. Все будет хорошо, вот увидишь. Я никогда не расстанусь с тобой, даже когда ты состаришься.

May удалось улыбнуться сквозь слезы.

Джеффри лежал в полумраке с открытыми глазами. Шум грозы нарастал крещендо. Пустую комнату озаряли молнии.

В эту ночь, поев на скорую руку (консервированный суп «Кэмпбелл», разогретый на керосинке, банка красной фасоли, печенье, последние куски голландского сыра, очищенные от красной корки), May и Финтан легли в одной постели, чтобы не тревожить Джеффри. Ворчание грозы не давало им уснуть почти до рассвета. Зеленый «форд V-8» не заставит себя ждать. Водитель м-ра Ралли будет тут с первым лучом солнца.




Вдали от Оничи





* * *

Бат, средняя школа для мальчиков, осень 1968 года


Финтан обводит взглядом класс французского языка и думает, что не забыл те имена, все те имена: Уоррен, Джонсон, Ллойд, Джеймс, Стрэнд, Харрисон, Бекфорд, Меткаф, Эндрю, Диксон, Малл, Пембро, Калуэй, Патт, Тинсли, Темпл, Уотте, Робин, Гаскойн, Годдард, Грэм Дуглас, Степлтон, Элберт Трилло, Сэй, Холмс, Ле Грис, Соммервил, Лав. Поступая сюда преподавателем, он не придавал этому особой важности: работа как работа, всего лишь лица, внешний облик. Дортуар, большой холодный зал с зарешеченными окнами. В окнах видны деревья, воспламененные осенью. Ничто не изменилось. Это было зимой, он только что приехал, Джеффри проводил его до школы, пожал руку и ушел. Тогда у Финтана были две жизни. Та, которой он начинал жить в школе, в холодном дортуаре, в классах, с другими мальчиками и гнусавым голосом м-ра Спинка, читавшего стихи Горация, о lente lente currite noctis equi[60 - О тише, тише бегите, кони ночи (лат.). На самом деле это строка из «Любовных элегий» Овидия (Amores I, XIII, 40).].

И было другое, то, что он видел, закрывая глаза, в полумраке, скользя по реке Омерун или же качаясь в гамаке из сизаля, слушая шум гроз.




Надо забыть. В Бате никто ничего не знает ни об Ониче, ни о реке. Никто ничего не хочет знать о названиях, которые были так важны там. Попав в школу, Финтан порой нечаянно сбивался на пиджин: «Не don go nawnaw, he tok say» или «Di book bilong mi». Это вызывало смех, и главный надзиратель решил, что Финтан говорит так нарочно, чтобы сеять беспорядок. Назначил наказание — стоять у стены два часа, расставив руки в стороны. Надо было забыть и это, эти вырывавшиеся, вертевшиеся на языке слова.

Надо было забыть Бони. Мальчики в школе, гораздо более ребячливые, но больше знавшие, полные коварства и подозрительности, казались старше своих лет. Бледные, с некрасивыми лицами, они шептались в дортуаре, говорили всякое о женских гениталиях, будто никогда их не видели. Финтан вспомнил, как смотрел вначале на одноклассников, с любопытством и опаской. Он не мог читать по их глазам, не понимал, чего они хотели. Он был как глухонемой, всегда выжидающий, всегда начеку.

Это было давно. Теперь он сам учитель, репетитор по французскому и латыни, ради заработка. Дженни — медсестра в бристольской больнице. Все говорят, что они поженятся. Быть может, этой зимой, на Рождество. Поедут в Пензанс или в Тингатель, чтобы повидать море. Когда там, в Биафре[61 - Биафра — самопровозглашенное государство на юге Нигерии, существовавшее с 30 мая 1967 года по 15 января 1970 года.], началась война, Финтан хотел уехать немедля, попытаться понять. Только из-за Дженни не уехал. Но в любом случае мог ли он сделать что-нибудь? Мир, который он знал, закрыт, уже слишком поздно. Для нефтяных компаний — для «Галф ойл», для «Бритиш петролеум» — завербованы наемники, они едут в Калабар, на остров Бонни, в Энугу, в Абу. Ему вообще не надо было оттуда уезжать, он должен был остаться в Ониче, в Омеруне. Никогда не выпускать из виду одинокое дерево над травяной равниной, где его ждал друг, где начиналось приключение.

Финтан привык. И теперь он хорошо помнит тех, кого следовало избегать, кто мог представлять опасность. В первую очередь Джеймса — их вожака, — а еще Харрисона, Уоттса, Робина. Они нападали вдвоем: Харрисон обхватывал сзади, Джеймс лупил кулаками. Но были и другие: Соммервил, Элберт Трилло, Лав, Ле Грис. Ле Грис, полноватый спокойный малый, собирался стать судейским, как и его отец. В своем костюме с воротником шалью, уже редкими волосами и усиками, он в пятнадцать лет выглядел мужчиной.

Лав отличался от остальных. Бледный, худощавый, с коричневыми тенями вокруг больших глаз и выражением томной печали на лице. Все над ним насмехались, обзывали девчонкой. Впервые попав в школу, Финтан почувствовал к нему некоторую симпатию, смешанную с жалостью. Лава не занимали женские гениталии. Он писал стихи. Показывал их Финтану — замысловатые вирши о любви и терзаниях. Одна поэма называлась «One thousand years»[62 - «Тысяча лет» (англ.).]. Там говорилось о душе, блуждающей в трясинах. Финтан подумал об Ойе, об ее речном укрытии в руинах корабля. Но об этом, как и о многом другом, он не мог сказать никому.

Ойя теперь наверняка постарела. А ее ребенок, рожденный на реке, сейчас, быть может, среди бритоголовых подростков, вооруженных палками вместо винтовок, которых Джон Берч видел в Окигви, куда прибыл с миссией от Фонда спасения детей. Финтан всматривается в фотографии, словно может узнать Бони среди солдат Бенджамина Адекунле, Черного Скорпиона, тех, что противостоят МиГ-17, Ил-18 и 105-миллиметровым пушкам в саванне вокруг Абы. Когда там, далеко, началась война, Финтан хотел уехать именно ради Океке, сына Ойи, чтобы разыскать его, помочь и защитить. Он был свидетелем его рождения в чреве «Джорджа Шоттона», сын Ойи ему как брат. Где он теперь? Быть может, лежит в траве, рядом с воронкой, по дороге в Абу, там, где ждут спасения тысячи голодных детей с застывшими от страдания лицами, похожие на маленьких старичков. Дженни плачет, глядя на фотографии в журналах. И это ему, Финтану, приходится ее утешать, словно он смог забыть.

Теперь, бог знает почему, он возвращается к воспоминаниям о Лаве. О нежных, наполненных светом глазах, о голосе, дрожавшем, когда тот читал свои стихи. Это был последний год в школе. Лав стал почти невыносим. Поджидал Финтана после занятий, искал убежища подле него. Обволакивал словами, был требователен, обидчив. Писал ему письма.

И однажды Финтан совершил непростительное. Присоединился к тем, кто измывался над Лавом, кто затрещинами доводил его до слез. Оттолкнул мальчика, цеплявшегося за него, увидел, как нежный взгляд увлажнился слезами, и отвернулся. И потом всякий раз, когда Лав приближался к нему, чтобы поговорить, грубо его отшивал, как когда-то Бони на дороге, после смерти старшего брата: «Pissop gugh, fool!» Лав покинул школу до конца года. За ним приехала мать. Финтан видел ее впервые. Это была молодая, очень бледная женщина, с красивыми темными волосами и тем же нежным, бархатисто мерцающим взглядом, что у Лава. Когда она посмотрела на Финтана, он ощутил стыд. Лав представил его своей матери, сказав: «Мой единственный друг в школе». Это было ужасно. Приходилось быть твердым, никогда не забывать пережитого. Память о реке и небе, о замках термитов, взрывавшихся на солнце, о большой травяной равнине и оврагах, похожих на кровавые раны, помогала ему не попадать в ловушки, оставаться блестящим и твердым, бесстрастным, как черные камни в саванне, как меченые лица умундри.

«О чем ты думаешь?» — спрашивает иногда Дженни. У нее ласковое, теплое тело, волосы пахнут духами возле шеи. Но Финтан не может забыть ни взгляд голодных детей, ни мальчишек, лежащих в траве у Оверри, у Омеруна, там, где он бегал когда-то босиком по твердой земле. Не может забыть взрыв, что уничтожил в одно мгновение колонну грузовиков, доставлявших оружие в Оничу 25 марта 1968 года. Не может забыть обугленную женщину в джипе, ее съежившуюся, устремленную в белое небо руку. Не может забыть названия нефтепроводов: Угелли-Филд, Нан-Ривер, Игнита, Апара, Афам, Короково. Не может забыть это зловещее название — квашиоркор[63 - Квашиоркор — разновидность тяжелой дистрофии, вызванной недостатком белка в пище.].

Приходилось быть твердым, когда Карпет, классный надзиратель, схватив его за плечи, толкал к стене большого зала и приказывал спустить штаны для порки тростью. Финтан закрывал глаза, думал о колонне каторжников, что проходила через город, бряцая цепью, сковывавшей лодыжки. Финтан не плакал под ударами трости — только ночью, в дортуаре, кусая губы, чтобы никто не услышал. Плакал не из-за порки. Из-за реки Нигер. Финтан слышал, как она течет в глубине школьного двора, слышал ее медленный глубокий мягкий голос, а еще — приглушенный рокот гроз, который приближался, раскатываясь под облаками. Вначале, когда Финтан только приехал в школу, он засыпал, думая о реке, видел во сне, как скользит по воде на длинной пироге, а Ойя сидит на корточках на носу, повернув голову к островам. Сердце колотилось быстрее, и он просыпался на мокрых простынях, пропитанных горячим семенем. Было стыдно, приходилось самому стирать простыни в умывальной под шуточки остальных. Но за это его никогда не пороли.




Тогда он стал обуздывать свои мечты, загонять их вглубь, глушить в себе песню реки, ворчание гроз. В Бате зимой дожди не идут. Идет снег. Даже теперь Финтан боится холода. В комнатке под крышей в пригороде Бристоля вода замерзает в сосудах. Дженни прижимается к нему, чтобы согреть его своим теплом. У нее нежные груди и живот, она шепчет во сне его имя. Нет ничего более истинного и прекрасного в мире, конечно.

Чтобы давать уроки в школе, Финтан купил старый мотоцикл. На дороге так холодно, что приходится подкладывать газеты под одежду. Но Финтан любит ощущать укусы ветра. Они словно ножом отсекают воспоминания. Становишься нагим, как деревья зимой.

Финтан помнит, как уехала May, осенью 1958 года. В Лондоне она заболела, и Джеффри отвез ее с Маримой на юг. Мариме тогда было десять лет, она стала очень похожа на May: те же волосы с медным отливом, тот же упрямый лоб, те же глаза, отражающие свет. Финтан очень ее любил. Писал ей почти каждый день, а раз в неделю отправлял все письма в одном большом конверте. Рассказывал обо всем: о своей жизни, о своем друге Ле Грисе, о тех шутках, которые они откалывали, потешаясь над м-ром Спинком и надзирателем Карпетом, корчившим из себя маленького начальника; строил планы, как бы сбежать, приехать к ней на юг.

Джеффри так и не захотел вернуться в Ниццу — из-за бабушки Аурелии. У него никогда не было семьи, и он никогда не хотел ее иметь. А быть может, из-за тети Розы, которую он ненавидел. После смерти Аурелии старая дева уехала в Италию, неизвестно куда, куда-то под Флоренцию, во Фьезоле быть может. Джеффри купил старый дом возле Опио. May занялась разведением цыплят. Джеффри нашел работу в каком-то английском банке в Каннах. Хотел, чтобы Финтан остался в Англии до окончания учебы, пансионером в Бате. Марима стала учиться в Каннах, в церковной школе. Разлука была окончательной. Закончив обучение в Бате, Финтан поступил в Бристольский университет, на юридический. Согласился ради заработка занять место репетитора французского и латыни в батской школе, преподаватели которой, что любопытно, сохранили о нем хорошие воспоминания.

Теперь все иначе. Война стирает воспоминания, пожирает травяные равнины, овраги, деревни, дома и даже названия, которые он знал. Быть может, от Оничи не останется ничего. Словно все это существовало только во снах, как плоты, что уносили народ Арсинои к новому Мероэ по вечной реке.




Зима 1969 года


Что я могу еще рассказать тебе, Марима, о том, как там было, в Ониче? От того, что я знал, не осталось ничего. В конце лета федеральные войска вошли в Оничу после короткого минометного обстрела, который разрушил последние дома, еще стоявшие на берегу реки. Из Асабы солдаты переправились через реку на баржах, миновав развалины французского моста, острова, затопленные паводком. Это там родился Океке, сын Ойи и Окаво, двадцать лет назад. Баржи пристали к другому берегу в том месте, где прежде был рыбачий причал, рядом с руинами Пристани и выпотрошенными складами «Юнайтед Африка». Жители ушли из Оничи, дома горели. Остались только голодные собаки да растерянные женщины и дети на холмах. Вдалеке колонны беженцев уходили раскисшими тропами через травяные равнины на восток — к Авке, Оверри, Аро-Чуку. Быть может, уходили, не замечая магических замков термитов, повелителей саранчи. Быть может, звук их шагов и голоса разбудили большую зеленую змею, прятавшуюся в траве, но никто не подумал с ней заговорить. Марима, что осталось теперь от «Ибузуна», дома, в котором ты родилась? От больших деревьев, на которых сидели грифы? От попорченных муравьями лимонов и манго в конце равнины, по дороге в Омерун, где поджидал меня Бони?

Что осталось от дома Сэбина Родса, от большого зала с закрытыми ставнями, с масками на стенах, где он затворялся, чтобы забыть о мире? В школьном дортуаре я воображал, что мой настоящий отец — Сэбин Родс, что это ради него May приехала в Африку, потому и ненавидела так сильно. Я ей об этом даже сказал однажды, узнав, что она с тобой и Джеффри уезжает во Францию, сказал со злости, словно этот вздор все объясняет, хотя знал, что потом для нее и для меня уже ничто не будет как прежде. Не помню, что она ответила, быть может, просто рассмеялась, пожав плечами. May уехала с тобой и Джеффри на юг Франции, и я понял, что никогда не увижу ни реку, ни острова — ничто из того, что знал в Ониче.

Марима, мне бы так хотелось, чтобы ты почувствовала то же, что чувствую я. Неужели для тебя Африка только название, земля, как другие, континент, о котором говорят в газетах и книгах, место, которое упоминают лишь потому, что там идет война? В Ницце, в комнате университетского городка с ангельским названием, ты отделена от нее; нет ничего, что поддерживало бы связь. Год назад, когда там началась гражданская война и заговорили про Биафру, ты даже не очень-то знала, где это, не могла понять, что это страна, в которой ты родилась.

Однако ты наверняка вздрогнула, словно что-то очень древнее, очень сокровенное порвалось в тебе. Быть может, вспомнила написанное мной тебе однажды, в день твоего рождения, из Англии, что там, в Ониче, люди принадлежат земле, где были зачаты, а не той, где увидели свет. Из своей комнаты в университетском городке, откуда хорошо видно море, ты смотрела в грозовое небо и, быть может, думала, что это тот же дождь, который поливал развалины Оничи.

Я бы хотел рассказать тебе больше, Марима. Хотел бы отправиться туда, как Жак Лангийом, который погиб за штурвалом самолета, пытаясь прорвать блокаду, чтобы доставить повстанцам медикаменты и провизию. Или как отец Джеймс, который был в Утуту, совсем рядом с Аро-Чуку. Хотел бы оказаться в окруженной Абе, но не праздным свидетелем, а тем, кто подхватывает падающих, подносит воды умирающим. Я остался здесь, вдали от Оничи. Быть может, мне не хватило мужества, быть может, я не сумел взяться за дело, да и в любом случае было слишком поздно. Весь год я не переставал думать об этом, не переставал видеть во сне все, что было вырвано с корнем или разрушено. Газеты, новости Би-би-си лаконичны. Бомбы, уничтоженные деревни, дети, умирающие от голода на полях сражений, — всего несколько строчек. Фотографии сраженных голодом малышей — опухшие лица, ставшие огромными глаза — в Умаиа, в Окигви, в Икот-Экпене. У смерти звучное и ужасающее имя — квашиоркор. Его дали ей врачи. У детей перед смертью волосы меняют цвет, высохшая кожа становится ломкой, как пергамент. Ради обладания несколькими нефтяными скважинами мир закрыл для них свои двери, закрыл реки, морские острова. Остался только пустой и безмолвный лес.

Я ничего не забыл, Марима. И теперь еще, в такой дали, ощущаю запах жареной рыбы на берегу реки, запах ямса и фуфу. Закрываю глаза и чувствую во рту нежнейший вкус арахисового супа. Чувствую запах дымков, которые неспешно поднимаются вечером над травяной равниной, слышу крики детей. Неужели все это должно исчезнуть навсегда?

Ни на миг я не переставал видеть «Ибузун», саванну, раскаленные солнцем железные крыши, реку с островами — Джерси, Броккедон. Даже то, что я забыл, вернулось в момент разрушения, подобно той веренице образов, которую, как говорят, видят утопающие, уходя на дно. Тебе, Марима, я даю все это, тебе, ничего об этом не ведавшей, тебе, родившейся на той красной земле, где теперь льется кровь, и которую, знаю, я никогда больше не увижу.




Весна 1969 года


Поезд едет холодной ночью на юг. У Финтана странное впечатление, будто он на каникулах, уезжает посреди зимы из холода, чтобы на рассвете попасть во влажное тепло, полное жужжания насекомых и запахов земли. Во время последней поездки на мотоцикле из Бата в Бристоль дорога была занесена, вокруг высились сугробы. Голые деревья в школьном парке застыли от мороза. Было так холодно, что, несмотря на подложенные под одежду газеты, Финтану казалось, будто ветер продувает его насквозь. Но небо оставалось голубым. Было очень красиво, очень чисто и очень красиво.

Все решилось быстро. Финтан позвонил по телефону, спросил у May машинально, как всегда: «Ну как, все в порядке?» У May был странный, приглушенный голос. Она, ничего не желавшая драматизировать, особенно когда речь шла о болезни Джеффри, ответила: «Нет, совсем не в порядке. Он так ослаб, ничего не ест, не пьет. Он умирает».

Финтан подал заявление об уходе. Он не знал, когда вернется. Дженни проводила его на вокзал. На перроне держалась довольно прямо, щеки красные, глаза голубые, она и в самом деле выглядела хорошей девушкой. Финтан был взволнован, подумал, что, быть может, никогда больше ее не увидит. Поезд тронулся, она поцеловала Финтана в губы, крепко-крепко.

Ночью стук колес на каждый стрелке приближает его к Опио. Этим поездом он каждое лето ездил на юг, чтобы побыть с Маримой и May, повидать Джеффри. Отметить на их лицах прошедшее время. Теперь все иначе. Будто меркнет свет. Джеффри умирает.

Финтан думает об узкой дороге, которая поднимается от Вальбонна, в ясном свете утра. Дом на подпорной террасе лепится к склону в конце небольшой лощины. Внизу участка — разрушающийся курятник. Приехав сюда, May завела разнообразных кур и цыплят, больше сотни. Но с тех пор как Джеффри заболел, забросила птицеводство, остался всего десяток несушек. Некоторые старые и бесплодные. Хватает лишь на то, чтобы продать несколько яиц соседям. Одна старая черная курица с взъерошенными перьями всюду ходит за May, как собачонка, вспрыгивает ей на плечо и пытается выклевать золотой зуб.

May по-прежнему красива. Ее волосы поседели, солнце и ветер прорезали морщинки вокруг глаз, по обе стороны рта. Руки огрубели. Она говорит, что стала тем, кем всегда хотела быть, — итальянской крестьянкой. Женщиной из Санта-Анны.

Она больше не пишет днем длинных стихов, похожих на письма. Когда они с Джеффри и Маримой уехали на юг Франции, больше пятнадцати лет назад, May отдала все тетрадки Финтану, сложив их в большой конверт. На конверте написала колыбельные, ninnenanne, которые Финтан очень любил, про страшную старуху Бефану и черного человека, буку Уомо Неро, про мост через Стуру. Финтан прочитал все тетрадки, одну за другой, в течение года. Столько лет прошло, а он еще помнит эти страницы наизусть.

Из тетрадок Финтан и узнал о секрете рождения Маримы, о том, как его возвестил богомол, и том, что она принадлежит реке, на берегу которой была зачата. Роясь в памяти, он даже вспомнил день, когда это случилось, во время сезона дождей.




Джеффри лежит на постели в комнате с закрытыми ставнями, которые не пропускают дневного света. Его лицо бледно, уже осунулось в преддверии смерти. Рассеянный склероз давно завладел его телом, он не может шевелиться. Не слышит доносящихся снаружи звуков: шума ветра в колючих кустах, стука сухой земли о ставни. Хлопающей где-то, как крыло, пластиковой пленки.

Он вернулся из больницы, потому что надежды больше нет. Жизнь замедляется, несмотря на капельницу, вливающую сыворотку в его вену. Жизнь — утекающая вода. Это May захотела, чтобы он вернулся. Она еще надеется, вопреки рассудку. Смотрит на лицо с заострившимися чертами, на тень, что тяготит веки. Дыхание такое слабое, что любой пустяк может его прервать.

Утром приходит медсестра, помогает помыть Джеффри, сменить прокладку под простыней. Промывает пролежни раствором буры. Его глаза остаются закрытыми, веки сжаты. Иногда во внутреннем углу глаза украдкой наворачивается слеза, цепляется за ресницы, блестит на свету. Глаза двигаются за веками, что-то проскальзывает по лицу — волна, облако. Каждый день May разговаривает с Джеффри. С некоторых пор она уже не очень-то знает, что говорит. Ничего важного, просто говорит, и всё. Во второй половине дня приходит Марима. Садится на плетеный стул рядом с кроватью и тоже беседует с Джеффри. Ее голос так свеж, так молод. Быть может, Джеффри слышит ее, там, далеко, куда ускользает его душа, отделяясь от тела. Как когда-то в Сан-Ремо, когда он слушал голос May, музыку своего былого счастья. «I am so fond of you, Marilu».

Но это еще дальше, давно, будто в другом мире. Новый город на островах, посреди янтарной реки. Как во сне. Джеффри скользит по воде на тростниковом плоту. Видит берега, заросшие темными лесами, и вдруг на краю плёса — глинобитные дома, храмы. Это здесь, на берегу большой реки, остановилась Арсиноя. Народ выкорчевал лес, прорубил дороги. Меж островами неспешно снуют пироги, рыбаки забрасывают сети в тростниках. Птицы взлетают в бледное, рассветное небо — журавли, белые цапли, утки. Вдруг появляется золотой солнечный диск, освещает храмы, освещает базальтовую стелу, на которой начертан знак Осириса, глаз и крыло сокола. Это знак итси, Джеффри узнаёт его, он запечатлен на лице Ойи: на лбу — солнце и луна, на щеках — крылья и хвост сокола. Знак ослепляет его, словно пронзая сквозь зрачок до самой глубины тела. Стела стоит на островке Броккедон, обращенная к восходящему солнцу. Джеффри чувствует, как свет входит в него, жжет в самой глубине. Вот она, истина, только тяжесть тела мешала ему увидеть ее. Броккедон с останками «Джорджа Шоттона», подобного допотопному скелету. Свет прекрасен и ослепителен, как счастье. Джеффри смотрит на стелу с магическим знаком, видит лицо Ойи, и все становится очевидным, ясным до глубины времен. Новое Мероэ простирается по обоим берегам реки напротив острова, в Ониче и Асабе, в том самом месте, где он прождал все эти годы, на Пристани, на истертом полу конторы «Юнайтед Африка», в удушливой тени складов. Это сюда чернокожая царица привела свой народ, на эти глинистые берега, к которым пристают суда, чтобы выгрузить ящики с товарами. Здесь она повелела воздвигнуть стелу солнца, священный знак умундри. Сюда же вернулась Ойя, чтобы произвести на свет своего ребенка. Свет истины так силен, что на мгновение озаряет лицо Джеффри, пробегает по его лбу и щекам, подобный отблеску радости, и все его тело начинает дрожать.

«Джеффри, Джеффри, что случилось?» May склоняется к нему, смотрит. Лицо Джеффри вспыхивает радостью. Она встает со стула, опускается на колени подле кровати. Снаружи ночь ниспадает на холмы, свет сероват и мягок, оттенка оливковой листвы. Слышится сорочья трескотня, тревожные крики дроздов. Стрекот насекомых все громче в волнующейся траве. Раздаются первые призывы жаб в большом водоеме внизу. May не может отогнать мысль о давней ночи в Ониче, о страхах и ликовании, о дрожи, пробегающей по коже. Каждый вечер, с тех пор как они вернулись на юг Европы, эта самая дрожь объединяет ее с минувшим.

В соседней комнате на постели спит Марима, не раздевшись, поверх белого покрывала, прикрыв лицо согнутой рукой. Она устала, просидев с отцом прошлую ночь. Ей снится, что Жюльен, которого May, подтрунивая, зовет «женихом», везет ее на своем мотоцикле по тенистым дорогам к берегу моря. Марима еще так молода, May не хотела, чтобы она оставалась, чтобы присутствовала при всем этом. Но та сама вызвалась готовить еду, помогать с туалетом Джеффри, промывать ему пролежни и стирать белье. Она все время говорит о Финтане, который должен приехать с минуты на минуту, словно все изменится, как только он будет здесь. May думает: неужели детей производят на свет для того, чтобы они закрывали нам глаза?

May поднялась с колен. Она уже не осмеливается говорить. Следит за лицом Джеффри, за глазами: тонкие веки вздрагивают, словно вот-вот откроются наконец. Еще мгновение тепло и свет проходят по ту сторону век, словно отблеск на воде.

Солнце блестит на стенах и укреплениях города, на островных храмах, на черном камне с магическим знаком. Это далеко, это сильно и странно, в самом сердце грёзы Джеффри Аллена. Потом свет меркнет. В маленькую комнату входит тень, накрывает лицо умирающего, навсегда запечатывает его веки. Песок пустыни засыпал кости народа Арсинои. Путь Мероэ бесконечен.




Незадолго до ночи приехал Финтан. Всё так спокойно в старом доме на вершине холма, только ветер шумит в кустарнике и солнечное тепло исходит от стен. Это так далеко от всего, так выключено из времени. Перед дверью в свете электрической лампочки старая взъерошенная курица охотится на бабочек, словно одержимая бессонницей.

May обняла Финтана. Ей незачем говорить; он понимает, что произошло, взглянув в ее смятенное лицо. Входит в комнату Джеффри и чувствует: что-то шевельнулось в его сердце, как прежде, до того, как они уехали из Оничи. На лице Джеффри, очень белом, очень холодном, выражение мягкости и безмятежности, какого Финтан никогда не видел. Дыхания нет. Эта ночь похожа на другие, прекрасная и спокойная. Уже чувствуется весна. Снаружи ошалело стрекочут насекомые, жабы завели свою песню в водоеме.

В соседней комнате на узкой кровати спит Марима, повернув голову вбок; темные волосы соскользнули на плечо. Она красива.

Финтан садится на пол рядом с May в комнате, полной тени. Они вместе слушают веселый гомон насекомых.




Всё кончено. В Умаиа, в Аба, в Оверри у оголодавших детей больше нет сил держать оружие. Да и что у них было? Только палки и камни против самолетов и пушек. На Нан-Ривер, на Угелли-Филд специалисты починили нефтепроводы, корабли теперь могут наполнять свои резервуары на острове Бонни. Весь мир отводит взгляд. Только оракул Аро-Чуку по таинственному уговору не был разрушен бомбами.

За несколько недель до того, как Финтан окончательно решил покинуть школу и вернуться на юг, он получил письмо из некоей лондонской нотариальной конторы. Всего несколько слов, в которых сообщалось, что Сэбин Родс погиб во время бомбардировок Оничи в конце лета 1968 года. Он сам оставил распоряжение, чтобы Финтана известили о его смерти. В письме уточнялось, что на самом деле его звали Родерик Мэтьюз и что он был кавалером ордена Британской империи.


notes



Примечания





1


Красавчик, милок, милочек (итал.).




2


Мероэ — древний город, располагавшийся на территории современного Судана, на восточном берегу Нила, между Асуаном и Хартумом. Столица государства Куш. — Здесь и далее примеч. перев.




3


Ямс — съедобный корнеплод, широко распространенный в Африке.




4


Плантейн — несладкая разновидность бананов, иногда называемых «овощными». Их практически не употребляют в пищу сырыми.




5


О ты, кого судьба уберегла!

Позволь моим рукам зажечь костер,

Чтоб принял он меня с любимым братом.

Мы были в двух телах одной душой при жизни,

Сгорев, единым прахом в смерти станем (итал.).




6


Каламин — противозудное средство, содержащее карбонат цинка.




7


Горэ — остров у берегов Сенегала, напротив Дакара.




8


Окружной комиссар, глава округа (англ.).




9


Пиджин — общее наименование искусственных, суррогатных языков, возникающих в зонах межэтнических контактов. В данном случае речь идет о жаргоне, который разные народности колонизованной Западной Африки стали использовать для общения между собой и с белыми колонизаторами. Основа — английский язык с упрощенной до крайности грамматикой и большое количество слов из местных языков и наречий.




10


Я голодна (англ.).




11


Юнга (голл.).




12


Мальчик (англ.).




13


Мерзкий англичанин, свинья английская (итал.).




14


Бенито Муссолини.




15


Женский половой орган (англ., груб.).




16


«Рехнулся, псих!» (англ.)




17


Фуфу — кнели из кукурузы, ямса, маниока или банана.




18


Орун — у йоруба бог солнца. Шанго — бог грома и молнии. Джакута — второе имя Шанго, буквально переводимое как «мечущий камни».




19


Ойя — богиня реки Нигер.




20


Разумеется, «Унесенные ветром».




21


«Гимнопедии» и «Гносьенны» — произведения французского композитора Эрика Сати (1866–1925).




22


В 1920-х годах в Ирландии с новой силой вспыхнула борьба за выход ее из Соединенного Королевства, которая увенчалась принятием в 1937 году конституции независимой Республики Ирландия. Финтан (Мудрый) — в ирландской мифологии прародитель, прибывший в Ирландию до Всемирного потопа с внучкой Ноя Кессаир.




23


Чуку — у восточнонигерийской народности ибо верховное божество, прародитель всех богов.




24


Местное название (koko) колоказии съедобной, иначе таро, тропического растения с крупными, весом до четырех килограммов, мучнистыми клубнями.




25


Джойс Кэри (1888–1957) — ирландский романист и художник. Служил в колониальной администрации Нигерии, в годы Первой мировой сражался против немцев в рядах нигерийской армии.




26


Ток-бой (англ. talk-boy — букв. язык мальчиков) — пиджин, понятный только туземцам, в отличие от talk-whitemen (языка белых людей), на котором они объясняются с европейцами. Назван по сходству с речью мальчиков, которые перенимают пиджин со слуха от старших товарищей.




27


Латерит — богатая железом и алюминием поверхностная формация в жарких и влажных тропических областях; отличается красным цветом.




28


«Я так тебя люблю, Мэрилу» (англ.).




29


«Баю-баю-бай! // Поскорее засыпай! // А не то Карге отдам // На недельку — то-то срам! // Черный Дядька, знамо дело, // Заберет на месяц целый!» (итал.)




30


Гарматан — в Западной Африке сухой жаркий ветер, несущий песок из Сахары.




31


Осирис (Усир) — древнеегипетский бог производительных сил природы, владыка загробного царства. Фараоны считались его наследниками, а после смерти — его воплощениями.




32


Шу (букв, пустота, свет) — древнеегипетский бог воздуха, разделяющий небо и землю.




33


Ра — древнеегипетский бог солнца. Изображался в виде сокола или человека с соколиной головой, увенчанной солнечным диском. Во многих текстах назывался дневным солнцем, в отличие от Хепри — утреннего солнца и Атума (Тему) — вечернего. Играл важную роль в загробном мире, ибо днем плыл на своей ладье по небесному Нилу, а ночью — по подземному, сражаясь с силами мрака.




34


Сет (Сетх) — древнеегипетский бог «чужих стран» (пустыни), олицетворение злого начала, брат и убийца Осириса.




35


Хентиаменти (букв. первый из страны Запада, царства мертвых) — первоначально бог Абидосского некрополя, чье имя затем стало эпитетом Анубиса и, наконец, Осириса. Абидос и Бусирис были главными центрами поклонения Осирису.




36


Маат — древнеегипетская богиня истины и порядка. Ее изображение, которое носили на груди, было эмблемой судей.




37


Очевидно, Амона-Ра, почитавшегося творцом всего сущего и царем богов. Иногда Амона изображали в виде барана или с бараньей головой.




38


Здесь надлежало быть иллюстрации, но в бумажной книге она отсутствует. (Прим. верстальщика электронной книги mirabel.lv)




39


Атон — олицетворение солнечного диска. В правление фараона Эхнатона (Аменхотепа III) почитался богом солнца, воплощением всех солнечных богов, верховным и практически единым богом.




40


Джуджу (джу-джу, от фр. joujou — игрушка) — в Западной Африке фетиш, предмет, обладающей сверхъестественной силой. Тем же словом обозначается колдовство при помощи таких предметов.




41


Фредерик (Джон Дилтри) Лугард (1858–1945) — британский военный и колониальный деятель, исследователь Африки, губернатор Гонконга (1907–1912) и генерал-губернатор Нигерии (1914–1919).




42


Приемами в саду (англ.).




43


Считалки, потешки, детские стишки (итал.).




44


Колыбельные (итал.).




45


Хапи — древнеегипетский бог Нила.




46


Гор (Хор, букв, высота, небо) — древнеегипетское божество, воплощенное в соколе. Его символ — солнечный диск с распростертыми крыльями. Сын Осириса, отмстивший за него, боровшийся с силами мрака, бог света. В других мифах — сын Ра. Как и Ра, изображался с соколиной головой.




47


Тему (Атум) — вечерняя ипостасть Ра, заходящее солнце.




48


Тот — древнеегипетский бог мудрости, счета и письма. Изображался с головой ибиса. Супруг Маат. Как астральное божество отождествлялся с луной, считался сердцем бога Ра.




49


Гарпократ — эллинизированная форма имени Гор-па-херд, то есть Гор-дитя, олицетворение восходящего солнца. Священный скарабей — воплощение Хепри, бога утреннего солнца.




50


Сибу — вездесущий и всемогущий бог-творец. Обатала и Одудуа — воплощения неба и земли.




51


Менгир (букв. длинный камень) — простейший мегалит; установленный человеком грубо обработанный или дикий камень, у которого вертикальные размеры значительно превышают горизонтальные.




52


Санза (цанца, калимба) — древнейший и очень распространенный африканский языковый щипковый музыкальный инструмент. Его называют также «африканским ручным фортепиано».




53


Кассава (маниок) — растение семейства молочайных, мучнистые клубни которого употребляют в пищу. Для приготовления гари их измельчают, смешивают с водой и дают им слегка забродить. Таким образом удаляют содержащиеся в свежем корнеплоде яды.




54


Хонсу (букв. проходящий) — древнеегипетский бог луны, времени и счета. Изображался в виде мальчика. Его часто смешивали с Гор-па-хердом.




55


Мин — древнеегипетский бог плодородия, итифаллическое божество.




56


Алхимики делили семь известных им металлов на благородные, или совершенные (золото и серебро), и неблагородные, или несовершенные (медь, олово, свинец, железо, ртуть).




57


Уанкавелика (Гуанкавелика) — город в Перу, расположенный в глубокой лощине. Близ него находятся знаменитые ртутные рудники Санта-Барбара с подземной церковью Сан-Розария, высеченной из киновари.




58


В Борго-Ново — не зевай —

Мчит во весь опор трамвай!

А за Стуру, до Кайроли,

Мне пешком тащиться, что ли?

Все прохожие в ответ:

На мосту посадки нет!

Больше ждать я не могу,

Прыгну, прыгну на ходу! (итал.)




59


Окра (бамия, гомбо) — съедобные плоды растения семейства мальвовых.




60


О тише, тише бегите, кони ночи (лат.). На самом деле это строка из «Любовных элегий» Овидия (Amores I, XIII, 40).




61


Биафра — самопровозглашенное государство на юге Нигерии, существовавшее с 30 мая 1967 года по 15 января 1970 года.




62


«Тысяча лет» (англ.).




63


Квашиоркор — разновидность тяжелой дистрофии, вызванной недостатком белка в пище.