Месть венецианки
Жанна Лаваль








Впиваются в борта каравеллы абордажные крючья, взбираются на палубу вооруженные до зубов корсары. Их предводительница — красавица-венецианка Клаудиа поклялась отомстить за своего мужа, погибшего от рук друзей-предателей, подкупленных Чезаре Борджиа… Погибшего ли?






Жанна Лаваль

Месть венецианки





1


Венеция, 13 февраля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Любезная синьора!

Я не знаю Вашего имени и, возможно, не стал бы отвечать на письмо незнакомки, но обручальное кольцо, которое Вы предусмотрительно приложили к своему посланию, совершенно лишило меня покоя. Все эти дни я пребываю во власти невыносимой тоски, вспоминая о покойной супруге.

Да, это кольцо принадлежало ей. Принадлежало с того самого дня, когда здесь, в Венеции, в церкви Сан-Дзаккария, его преосвященство кардинал Паскино обвенчал нас. Поверьте мне, она не заслужила столь ранней и тяжкой кончины, уготовленной ей судьбой. Но Господь милостив, и там, в лучшем мире, она, несомненно, более счастлива, чем на нашей грешной земле.

Мне не раз приходилось слышать, как ужасно бедняжка страдала после нашей разлуки, и Ваше письмо лишь подтвердило это. Теперь я всецело в Вашей власти и хочу знать все, что известно Вам о ее последних днях, а главное — подробности ее скоропостижной кончины. Умоляю, откройте мне эту тайну!

Надеюсь, Вы доверяете мне. Клянусь, во всех своих тяжких скитаниях я постоянно думал о моей возлюбленной и пронес любовь к ней через долгие годы разлуки.

Я готов повиноваться Вам и выполнить все Ваши условия. Обещаю не искать встречи с Вами, пока Вы сами того не пожелаете. Мне необходимо подробно рассказать обо всем, что произошло со мной с момента отплытия «Святой Марии» от старой пристани в Маламокко и до моего возвращения на родину. За эти безрадостные годы странствий, коими судьба наградила меня, я пережил столько злоключений, что они могли бы составить целый трактат даже при кратком их описании. А потому начало своего рассказа я откладываю до следующего письма.

На этом прощаюсь с Вами, любезная синьора. Не спрашиваю Вашего имени, но доверяю Вам и надеюсь, что мое послание не попадет в чужие руки. Да хранит вас Господь».




Венеция… Недаром ее называют жемчужиной Адриатики! Она великолепна и могущественна, обольстительна и сурова, щедра и бесконечно изменчива! Невозможно не влюбиться в ее беломраморные дворцы, вырастающие прямо из воды, в изумительные по изящности палаццо, в замысловатые каналы, искрящиеся под жарким летним солнцем или таинственно поблескивающие в серой пелене мартовских туманов.

Древние купола вздымаются из пенных адриатических волн. Сладостные песни доносятся из проплывающих гондол. Праздничным вихрем проносятся пышные карнавалы. Шумят красочные базарчики с приветливо улыбающимися торговцами и ремесленниками. Мореплаватели со всего света привозят диковинные товары. В закоулках торгуют менялы и ювелиры. Над гаванью возвышается лес корабельных мачт. А венецианцы не устают возносить хвалы святому Марку за покровительство любимому городу и те щедроты, коими он их одаривает.

Много люду бродит по извилистым улочкам вдоль нескончаемых каналов. В этой разноликой городской толпе обращал на себя внимание странный человек. Завидев незнакомца, люди невольно отрывались от своих дел и смотрели вслед мрачной фигуре, закутанной в длинный поношенный плащ. От всего облика этого человека веяло такой тоской и безнадежностью, словно странник сей стоял на пороге преисподней, куда без сожаления торопился попасть. Из-под надвинутого на лоб старомодного берета лихорадочно блестели выразительные молодые глаза. Он был столь глубоко погружен в свои думы, что шумная городская жизнь никак не привлекала его внимания.

Путь незнакомца лежал в Дорсодуро — квартал огромных дворцов и особняков, вырастающих прямо из воды и принадлежащих как высокородной знати, так и менее родовитым венецианцам. Целью путешествия молодого человека было изящное палаццо синьоры Гримальди.

Проплыли мимо и скрылись за поворотом шпили аббатства святого Григория. Затем лодка вильнула вправо. Узкий водный коридор вился меж замшелых каменных стен, где едва умещалась одноместная гондола.

— Скоро ли? — тихо спросил путешественник и невольно вздрогнул — таким звонким оказалось эхо, повторившее его вопрос.

— Не извольте беспокоиться, синьор, мы уже приплыли, — весело отозвался смуглый курчавый гондольер. — Особняк госпожи Гримальди перед вами.

Лицо пассажира заметно просветлело.

— А дома ли синьора в такой час?

— Трудно сказать. После того как исчез славный князь Себастьяно, они не открывают окон ни днем, ни ночью. А потом еще умер дон Паскуале, дед госпожи Гримальди… Живут, как в склепе, да простит меня Мадонна. Поговаривают даже, что госпожа собралась покинуть Венецию.

— А ты уверен, что она все еще здесь?

— Уверен, будьте спокойны. Вчера возил к ней доктора Строцци. Он был очень взволнован. Ну а теперь прощайте, синьор.

Махнув рукой, разговорчивый гондольер медленно поплыл вниз по Большому каналу, к таможне, где он обычно подбирал пассажиров.

Незнакомец тем временем огляделся. Широкие ступени лестницы вели к удивительно красивому дворцу из белого и цветного — желтоватого и розового — мрамора. В отблесках воды он казался волшебной шкатулкой, украшенной драгоценными каменьями. Полукруглые арочки на всех трех этажах скрывали в тени высокие окна и галереи. Изящные «розетки» из цветного стекла красовались на фасаде палаццо.

На первом этаже, служившем складом и хозяйственным помещением одновременно, все окна были наглухо затворены. Лишь в самом центре фасада, под одной из беломраморных арок, виднелась потемневшая от времени и сырости дверь из мореного дуба: рядом висел массивный молоток. Над дверью, в неглубокой нише, красовался герб князей Гримальди — змея с веточкой лавра в пасти.

— Господи, так это же… — пробормотал незнакомец и нахмурился, отводя взгляд от устрашающего фамильного символа.

Немного помедлив, он постучался в дверь. Через мгновенье она распахнулась и беззвучно затворилась за его спиной.




— …Итак, синьор Фьезоле, я сделала для вас все, что могла. В плену у арабских варваров мучается много добрых христиан. Я не в силах помочь им всем. Но вам оказала милость и заплатила две тысячи дукатов за ваше освобождение.

Хрупкая молодая женщина в трауре указала гостю на кресло. Фьезоле послушно сел.

— Нет-нет, дело вовсе не в деньгах! — продолжала она, нервно теребя кружевной платок и наблюдая, как слуга в золоченой ливрее принимает у гостя плащ. — Но я с нетерпением жду, что вы обнадежите меня…

Хозяйка дома — княгиня Клаудиа Гримальди — сидела у инкрустированного позолотой бюро с письменными принадлежностями. Очевидно, до появления гостя она что-то писала, поскольку чернила на бумаге еще поблескивали.

Княгиня была необычайно красива и величественна. Она сидела, чуть откинув назад свою прелестную голову, сложив на коленях маленькие руки с нервными пальцами. Густые каштановые волосы выгодно оттеняли нежную белизну кожи. Заплетенные в косы, они были уложены в величественную «корону», украшенную шелковым шнуром.

«Должно быть, она уроженка севера — Милана или Флоренции, — рассуждал Фьезоле. — В этом случае она может оказаться моей землячкой или даже дальней родственницей. Но если она все-таки венецианка, то, конечно же, самых благородных кровей».

Необычайно бледное лицо синьоры Клаудии и лихорадочный блеск в глазах невольно напомнили гостю рассказ гондольера о недавнем визите лекаря.

— Вам нездоровится, княгиня?

— Не стоит об этом, Фьезоле. Перейдем поскорее к делу! Я, как вы знаете, выполнила свои обязательства. Теперь ваш черед…

В огромных карих глазах с длинными ресницами застыло ожидание. Красивые руки едва заметно дрожали.

— Думаю, у вас нет оснований не доверять мне, — ответил Фьезоле, — раз я нахожусь здесь, перед вашими очами. Поверьте, я лишь исполняю долг перед своей совестью и Господом Богом.

— В таком случае простите мне мое нетерпение. Но вы должны понять меня… Я не нахожу себе места с тех пор, как мне принесли вашу записку. Трудно представить, что этот клочок бумаги проделал путь из Туниса сюда, в Венецию… Он — словно послание с того света, словно весточка из небытия.

Она взглянула на лежавший перед ней лист бумаги.

— Вот видите, я пишу прошение за прошением в Большой Совет в надежде, что мне, наконец, сообщат что-нибудь об исчезновении моего мужа, но получаю лишь одни жалкие отписки… — Княгиня тяжко вздохнула. — Ведь должны же найтись какие-то свидетели! Не поверю, чтобы исчезновение большой каравеллы могло остаться незамеченным.

Она вопросительно и, как показалось Фьезоле, жалобно посмотрела на него. Казалось, он уже был готов начать свой рассказ, ради которого явился сюда, но язык словно одеревенел.

— Это похоже на какой-то заговор молчания! Даже самые верные приятели мужа избегают говорить со мной о Себастьяно. Они только разводят руками: мол, погибнуть в море — достойная смерть для венецианца. Но мне от этого не легче! Никто не может подтвердить факт его смерти. Все видели его живым и никто… погибшим! Если бы у Энрико Фоскари была хоть капля совести, он давно бы уже отправил один из своих кораблей на поиски лучшего друга и сам бы встал у руля. Или Джан Контарини… с его-то связями в торговом мире! Он должен был сам опросить всех, кто мог видеть «Святую Марию» в тот злополучный день, и, если надо, отправиться за Себастьяно, пусть даже в логово пиратов!

Рука, сжимавшая платочек, упала на колени. Полные слез глаза с надеждой смотрели на гостя.

— Всем им безразлична судьба Себастьяно Гримальди… как и мое горе. Иногда мне кажется, что они что-то знают, но намеренно умалчивают, оставляя меня наедине с моими догадками. О Мадонна, если бы вы знали, как я страдаю от этой неизвестности! Теперь вся моя надежда на вас. Говорите же, не мучьте меня своим молчанием!

В полном безмолвии Фьезоле рухнул к ногам несчастной женщины.

— Умоляю вас! — взмолилась Клаудиа, предчувствуя недоброе. — Я готова ко всему…

Наконец он поднял голову и сдавленным голосом произнес:

— Синьора, ваш Себастьяно мертв. И убил его… я.

К ее ногам со звоном упал длинный клинок с серебряной геральдической змейкой на рукоятке, принадлежавший ее мужу — князю Гримальди.




2


— Ты должен убить его! — приказал Чезаре. — И ты убьешь его собственной рукой, если Лукреция не сможет сама этого сделать.

— Я не убийца, герцог! Для этого вам лучше подыскать кого-нибудь из ваших испанцев, — твердо ответил Джузеппе.

Он поднял голову и посмотрел в глаза Борджиа. Но тот лишь громко хохотал.

Герцог был невысок ростом, однако мускулист и гибок, и он стал злым гением Италии и вдохновителем всех наветов и заговоров, для устроения которых не брезговал ничем — будь то кинжал, яд или открытая война.

Незаконнорожденный сын испанца папы Александра VI, Чезаре Борджиа в двадцать три года получил кардинальскую шапку из рук собственного отца, что было лишь скромным началом карьеры этого жестокого честолюбца. Уже тогда он посягнул на лавры своего знаменитого тезки Юлия Цезаря, задумав добиться императорской короны Италии. Первым на его пути пал старший брат, красавец Джованни, герцог Гандийский. Его тело, пронзенное девятью ударами шпаги, нашли темной ночью в водах Тибра. Затем последовали другие жертвы. Чезаре успешно шел к намеченной цели, с хитростью используя взаимные ненависть и соперничество мелких итальянских правителей.

— Я ненавижу вас, герцог! Ненавижу за то, что полюбил вашу сестру. Ненавижу за то, что во имя этого чувства вы вынуждаете меня совершить преступление!

С отчаянием и надеждой Фьезоле искал взглядом свою Лукрецию, но тщетно. И тогда, осмелев, он выкрикнул прямо в лицо Борджиа:

— Будьте прокляты вы и весь ваш кровожадный род! Однажды вы ошибетесь, и ваш яд обратится против вас же…

— Наглец! Ты пожалеешь о своих словах. Весь Рим и Тоскана узнают, что ты тайком пробрался в спальню самой красивой женщины Италии и силой…

Чезаре смотрел на любовника своей прелестной сестрицы, задумчиво пощипывая редкую бородку, так не шедшую к его женственно-нежному лицу. Но спокойствие герцога было обманчивым. Стоило взглянуть в его дикие, угольно-черные глаза, как всякие надежды на мирное соглашение мгновенно рассеивались.

— Чезаре! — вскрикнула Лукреция. — Ты не сделаешь этого! — Юная красавица с рассыпавшимися по плечам белокурыми локонами и темно-синими глазами ворвалась в комнату и бросилась в ногам герцога.

— Кого ты защищаешь? — возмутился Чезаре. — Человека, который посягал на твою честь, на честь моей сестры?! Он будет повешен на рыночной площади или же навеки прикован к галерной скамье… Но и тебе достанется, сестрица. Все узнают, что ты, так долго изображавшая из себя святую Марию, просто бесстыжая девка!

Герцог поглядел на сестру, рыдавшую у его ног, и неожиданно усмехнулся:

— Какой позор! В дом Чезаре Борджиа, великого герцога Романьи, сына папы, проникает негодяй и совершает грех прелюбодейства с его сестрой! Что я, по-твоему, должен сделать с наглецом? Может, отпустить его? А? Пусть он сам раструбит по всей Италии, как безнаказанно тискал твои прелести?! — Герцог схватил сестру за подбородок и пристально посмотрел ей в глаза. — Отвечай, шлюха! Ты этого хочешь?

Джузеппе рванулся было на помощь возлюбленной, но Борджиа опередил его, красноречиво положив руку на рукоятку длинного кинжала дамасской стали.

— Чезаре! — взмолилась девушка. — Мы любим друг друга, клянусь святым Крестом! Позволь мне хоть раз сделать выбор самой. По любви, а не по твоей воле.

— По любви? Разве тебе известно, что такое любовь? В те годы, когда другие девицы забавлялись с куклами, ты…

— Прошу тебя, не надо! Только не при Джузеппе!

— Отчего же? Пусть этот оборванец знает, какова на самом деле его невинная овечка.

Сгорая от стыда, Лукреция обхватила голову руками и зажмурила глаза.

— А знаешь, какой ты у нее по счету? — Борджиа повернулся к Джузеппе и насмешливо посмотрел на него. — Боюсь, что нет. Ей не было еще и тринадцати, когда она, не желая дожидаться свадьбы, согрешила с женихом, славным испанским грандом. Какому честному дворянину по душе такой скандал? Пришлось искать замену. Вторым был Альфонсо, — он убрал руку от ее лица. — Помнишь? Тот кастильский рыцарь, спасший жизнь нашему батюшке в бою с маврами? Он тоже был очень доволен твоей сговорчивостью…

— О нет! Это ложь, грязная ложь! — простонала Лукреция, не имея сил защищаться. — Ты сам приводил их ко мне в монастырь. Ты подкупал мать-настоятельницу, чтобы нас оставляли наедине в уединенных местах святой обители. Как я могла ослушаться мать Августину, которой только и доверяла?!

Глаза Фьезоле потемнели от бессильной ярости. Он чувствовал, что кулаки его непроизвольно сжимаются, тело застыло в напряжении. Услышанное повергло его в ужас.

— …Следующим был герцог Джованни Сфорца, — с невозмутимым видом продолжал Борджиа. — Этому удалось довести невесту до венца, но после женитьбы бедняга не часто наслаждался приятным обществом своей ветреной женушки, изменявшей ему… с чернокожими рабами-маврами!

— Ты — чудовище! Ты и твой… наш отец! Вы играли мной, как красивой игрушкой, а когда игра вам надоедала, просто отбирали меня у очередного, увлекшегося мной гранда.

Но Борджиа не было никакого дела до страданий сестры.

— Четвертым оказался бастард Салернский, этот выскочка с герцогским титулом. Ему удалось тебя обрюхатить, но счастливчик успел вовремя отправиться в мир иной, чтобы не видеть, как ты ему изменяешь.

— Ложь! Он по-настоящему любил меня. А ты и наш милый папочка… вы убили его!

— И ты не стала этому препятствовать, не так ли? Ну же, отвечай! — Герцог с кривой усмешкой ждал ответа.

Не в силах защищаться, Лукреция разрыдалась. Затем резко подняла голову и устремила ненавидящий взор на брата.

— Все эти годы ты помыкал мной, пока не сделал из меня послушную игрушку, способную по твоей прихоти пойти на преступление. Это ты виноват во всем, Чезаре! Ты — негодяй и развратник! Ты первым посягнул на меня, ты первым опорочил меня. За тобой последовали другие. Одни мне нравились, другие — нет, но тебя… тебя я только ненавидела! Помнишь, как в ту ночь, после моего первого причастия, ты тайно пробрался в мою спальню… как сильной братской рукой содрал с меня сорочку, как осквернял своими пьяными ласками мое девичье тело, как…

— Молчать! — взревел Борджиа и сильной пощечиной отбросил сестру в дальний угол.

— Ты был первым, первым! Я ненавижу тебя…

Лукреция перешла на шепот. Ее слова едва можно было расслышать.

— Джузеппе, прости. Я не хотела рассказывать тебе всего… Это так грязно, так омерзительно. Ты стал моей единственной настоящей любовью. Не дай ему воспользоваться мной еще раз, прошу тебя!

Голос Лукреции затих, и Фьезоле ужаснулся, увидев, как она, обезумев, подползла к ногам Борджиа и обхватила их руками.

— Прошу тебя, Чезаре, если ты еще любишь меня! Прошу, не трогай Джузеппе. Он честен и благороден, он — настоящий дворянин, он… хочет обвенчаться со мной!

В ее словах было столько надежды, столько смирения, что они тронули бы даже самого закоренелого злодея. Но только не отпрыска папы Александра VI.

— Что?! Обвенчаться? Ты променяешь герцогский герб с королевской короной на жалкую эмблему с чертополохом или зайцем какого-то вассала? Джузеппе Фьезоле! Да кто он такой? У него за душой ни гроша, его земли разграблены французами! И ты вообразила, что я соглашусь на этот постыдный союз?

— Ошибаетесь, герцог! Пусть мы бедны, но Фьезоле не уступают в благородстве ни одному из именитых родов.

— Кому нужны ваши дворянские грамоты? Да это просто клочки бумаги с выцветшими чернилами! Вы, Фьезоле — выскочки, и ваше место на конюшне.

Джузеппе в ярости бросился на герцога, но в это мгновение в комнату ввалились испанские солдаты и схватили несчастного.

— В башню его! В кандалы! — приказал Борджиа, приводя в порядок свой костюм.

— Ты не сделаешь этого! Джузеппе защищал свою честь от твоих оскорблений, — попыталась вступиться за возлюбленного Лукреция.

— А как я, по-твоему, должен защитить свою и твою честь от посягательств плебея? Драться с ним? Да надо мной будет потешаться весь Рим! Есть, правда, и другой способ… Можно поставить его пред Духовным Трибуналом. А еще лучше — отправить к самому Великому Инквизитору. Там его будут судить как шпиона, насильника и слугу дьявола. Ты этого хочешь?

Лукреция молчала, ожидая худшего.

— Послушай, крошка. Слезами ты не поможешь ни ему, ни себе. Ни вам.

— Нам? — слабым голосом переспросила Лукреция.

— Вам. Скажи на милость, чего ты добиваешься? Свободы? Думаю, этот… как его там… Фьезоле лишь удобный предлог для тебя, чтобы сбежать!

— Может, ты прав. Может, я не люблю его. Но Джузеппе честен, благороден, красив. А главное — он беден, а значит, далек от всяких интриг.

— И это возбуждает тебя? Никогда не поверю. Просто, сестрица, этот малый нужен нам обоим.

Лукреция молчала, лихорадочно соображая, как бы подороже продать Фьезоле и самой выкрутиться из неприятного положения. Не зря же она была дочерью своего отца — Родриго Борджиа [1 - Чезаре и Лукреция Борджиа были внебрачными детьми папы римского Александра VI, в миру Родриго Борджиа.], который был не особенно щепетилен в вопросах чести.

— Каковы твои условия? — медленно и с расстановкой проговорила она.

Чезаре посмотрел на упрямо сжатые прелестные губы сестры и усмехнулся.

— Вижу, мы поняли друг друга. Так-то лучше, Луче. Вот возьми зеркало и погляди, на кого ты стала похожа. Негоже портить свое нежное личико слезами из-за того, кто не стоит и твоего мизинчика.

Девушка привела в порядок волосы и утерла слезы, мысленно готовясь к сражению с братом. Вызов был брошен, пусть в самой невинной форме. «Крошка Луче» [2 - Luce (итал.) — свет.], так в детстве прозвал ее Чезаре за чудесные волосы теплого золотистого света. Забавное ласковое прозвище вспоминалось всякий раз, когда старший братец хотел от нее чего-то добиться. Так было и в ту ужасную ночь…

— Ты не ослышалась, крошка. Если вы оба сделаете то, о чем я попросил вас час назад, я дам согласие на твой брак с этим плебеем и даже отпущу вас из Рима.

— Я не верю ни одному твоему обещанию! — не выдержала Лукреция и что есть силы швырнула на пол зеркало.

Звон разбитого стекла привел ее в чувство и заставил в испуге покоситься на брата.

— По твоей милости я стала соучастницей грязных интриг! Я никогда ни в чем тебе не отказывала. Завлекала, соблазняла, подсыпала ядовитые порошки, подливала душистые смеси, чтобы поутру обнаружить возле себя холодный труп твоего врага…. и моего очередного возлюбленного! Я делала все, что ты требовал, но… не получала ничего взамен!

— Не получала ничего взамен? Врешь, сестрица! Не ты ли стонала от наслаждения в объятиях всех этих честных католиков? Не ты ли опустошала их кошельки, словно голодная тигрица нору крольчат? Что же еще тебе нужно, крошка?

— Да, я всегда была твоей рабыней, покорной и безропотной. Но сейчас мне нужно другое. В обмен на услугу, о которой ты меня просишь, я хочу получить свободу!

— Я мог бы тебе отказать, Луче. Достаточно того, что ты носишь титул самой прекрасной женщины Италии. Судьба вознесла тебя слишком высоко, до самого папского престола! Но я готов согласиться на твои условия, потому что твоя помощь нужна мне сейчас, как никогда раньше.

Чезаре в упор смотрел на сестру.

— Но помни, дитя мое, ты пожалеешь, если вздумаешь играть против меня. Пока ты не вышла замуж, твой господин — я. Ты — что-то вроде наследства, которое отец оставил мне, и, будь уверена, я сумею продать тебя по дорогой цене!

— Я согласна сделать все в обмен на свободу. Но мне нужны гарантии. Я по-прежнему не верю тебе.

Лукреция пристально посмотрела на Чезаре. Тот пожал плечами.

— Я готов поклясться на святом Писании.

— Боюсь, что нет. Я же знаю, что для тебя нет ничего святого!

— Я устал от твоих нравоучений, Лукреция. Говори, ты согласна или нет?

Лукреция готова была уже ответить утвердительно, но все же смолчала. Она слишком хорошо знала брата. Всякий раз после уступки Чезаре она надеялась, что это — последнее его условие. Но он был безжалостен и коварен, а она была тайным и весьма удобным орудием убийства.

— Отвечай же, ты согласна? — грозно сдвинул брови Чезаре.

Лукреция вздрогнула. Тон герцога не предвещал ничего хорошего.

— Да, — едва слышно пролепетала она.

— Но не забудь, что твое согласие — это еще не все. Без твоего любовника тебе никак не обойтись. Так что иди и поговори с ним. Ведь он послушается тебя, не правда ли?

Поцеловав на прощание холодную руку сестры, Чезаре Борджиа двинулся к двери. Уже на пороге он обернулся и с усмешкой сказал:

— Теперь я понял, сестрица, что ты никогда не любила этого Фьезоле. Ты так же холодна, как и твои пальчики. Но это даже к лучшему. Ты — такая же змея, как все Борджиа, а потому тебе никогда не покинуть нашего логова.

Не помня себя, Лукреция схватила первый попавшийся под руку предмет, оказавшийся вазой тонкой китайской работы, и с силой швырнула в брата. Но дверь захлопнулась раньше, чем разлетелось вдребезги фарфоровое произведение искусства.




3


Венеция, 25 февраля 1507 года, Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, я приступаю к исполнению данного мною обещания и начинаю повествование о годах моей безвестности, которые не по своей воле я вынужден был провести на далекой чужбине.

Я хорошо помню тот роковой час, когда в лучах догорающего заката показались три судна берберийских корсаров. Словно силы зла, поднялись они из мрака ада, чтобы творить бесчинства среди мирных райских островов.

Надо признаться, я повел себя опрометчиво, рассчитывая на крепость моего судна. Мне казалось, что никакая опасность не может угрожать мощной каравелле с шестнадцатью пушками по каждому борту; каравелле, направляющейся на Восток с целью исключительно дипломатической — восстановить прежние связи Венеции с Константинополем. Однако я ошибся.

Совершенно неожиданно к «Святой Марии» приблизился пиратский корабль. На нас обрушился ураган стрел. Крюки абордажных тросов вгрызались в борт судна. С дикими криками на палубу стали прыгать смуглокожие люди в чалмах, с кривыми арабскими саблями. После короткой, но жестокой схватки им все же удалось овладеть нашей каравеллой, и они без всякой пощады вышвырнули за борт всех, кто оказал им хоть малейшее сопротивление.

Если б Вы знали, синьора, с каким противником свела нас в тот час судьба! Трудно представить более отвратительных негодяев, чем берберийские пираты. Огромного роста, с черными висячими усами и спутанными бородами, с гладко бритыми черепами, блестевшими на солнце, они походили на участников карнавала в своих широких цветастых одеяниях, увешанных с ног до головы награбленными безделушками и оружием самого устрашающего вида.

Но не все они были выходцами с Востока. Много среди них оказалось и наших соплеменников — уроженцев Италии, Калабрии, Сицилии и, к моему стыду, Венеции. Кто-то из них попал в плен и был продан в рабство, кто-то оказался там по собственной воле. Ведь жажда наживы способна завести Бог знает куда любого смертного! На просторах южных морей они обрели новую жизнь. Здесь нашли они то, в чем им было отказано в христианском мире. Все зависело от смелости и везения. Некоторые из них вознеслись на вершину корсарского мира. Надев тюрбан и изменив своей вере, они навек отметали для себя возможность вернуться в родные края.

Были среди них храбрые вояки и ловкие мошенники, лихие гуляки и отъявленные пропойцы. Всех их связывала круговая порука, беспощадная жестокость, разнузданная наглость и изощренное коварство.

Меня тяжело ранили в том бою. Очнулся я в воде. Корабельный юнга Марко и мой денщик вытащили меня с горящей каравеллы, и, держась за обломок мачты, мы с отчаянием наблюдали за агонией «Святой Марии». Наблюдали до тех пор, пока ее грот-мачта не скрылась под водой.

Итак, мы оказались в открытом море без пресной воды, без пищи, без надежд на спасение. Этой же ночью разыгрался шторм, который не только отнес наш беспомощный обломок мачты далеко от торговых путей, но и поглотил обессилевшего Марко. Когда море наконец успокоилось, это нисколько меня не обрадовало, так как вместо быстрой и достойной смерти в бою я был обречен на мучительно долгую смерть в открытом море.

Моя рана распухла от соленой морской воды и нестерпимо болела. Временами я терял сознание и только чудом удерживался на мачте. Вообразите, какова была моя радость, когда на четвертые сутки, уже смирившись с неизбежной смертью, мысленно простившись со всеми близкими и, прежде всего, с моей любимой супругой, я заметил на горизонте паруса приближающегося судна. Увы, очутившись на борту, я узнал, что принадлежит оно пиратам с острова Джерба, печально известным своей жестокостью и алчностью!

Судьба опять сыграла со мной злую шутку, и я обратился к Небу, умоляя послать мне скорейшую смерть…

Здесь я вынужден прервать свое повествование и просить Вас набраться терпения. О дальнейших моих злоключениях я расскажу в своем следующем письме.

На сем прощаюсь с Вами, любезная синьора. Да хранит Вас Господь».




С моря дул утренний норд-ост, принося с собой соленый привкус Адриатики и разгоняя клочья густого тумана, повисшего над Венецией. Зеленые волны с шумом набегали на замшелые ступени, спускавшиеся к воде, вызывая веселые возгласы портовых мальчишек и гондольеров, устроившихся там в ожидании пассажиров. Время от времени к пристани подкатывали повозки, груженные вином, углем, сукном, бумагой. Подъезжали и богатые экипажи. Огромные сундуки и баулы заполняли трюмы и рундуки крупных и мелких судов, ждущих своего часа, чтобы отправиться в путь.

К полудню небо прояснилось, и воздух наполнился веселым криком чаек. Солнце заблестело на шпилях церквей и всех четырех монастырей, окруженных красивыми садами. Море казалось совсем спокойным.

— Эй, на палубе!

Матрос, возившийся на пустынной палубе большой каравеллы, неохотно поднял голову. Он увидел богато одетого молодого человека, державшего под руку очаровательную девушку в сером дорожном платье. Молодая пара привлекала внимание прохожих и зевак.

— Мы хотим видеть капитана! — еще раз крикнул молодой человек.

Матрос зачарованно смотрел на девушку и не двинулся с места.

— Немедленно позовите капитана Боски! Думаю, его заинтересует мое предложение.

Наконец, оторвавшись от созерцания красавицы, матрос исчез и появился через несколько минут уже в сопровождении капитана. Гаспаро Боски, настоящий морской волк, молча выслушал то, что ему скороговоркой изложил незнакомец. Затем жестом пригласил молодую пару подняться на борт.

Оглядев с ног до головы пассажиров, капитан Боски остановил взгляд на светловолосой красавице, но тут же услышал громкий и властный голос:

— Гаспаро, кто там у тебя? Приглашай гостей!

— Прошу вас, синьор…

— Синьор Вителли, Джакомо Вителли.

— Князь Себастьяно Гримальди просит вас, синьор Вителли, в свою каюту.

Спустившись по ступенькам вниз, они очутились перед дверью, гостеприимно распахнутой хозяином, — высоким изящным молодым человеком. Русые волосы, серые глаза, красивые руки с ухоженными ногтями, приятный голос и элегантный черный костюм из бархата дополняли благоприятное впечатление.

— Не имею чести знать вас и вашу очаровательную спутницу, — приветливо начал князь, — однако почту за честь найти вам удобное место у себя на корабле, если только тяготы путешествия и отсутствие бархатных подушек не остановят вас.

— Герцогиня Феррарская весьма неприхотлива, и, уверен, даже самая скромная каюта устроит ее, — поспешно отозвался спутник герцогини, назвавшийся синьором Вителли.

— Герцогиня Феррарская? Как я не догадался раньше! Ну конечно же, знаменитая Лукреция из дома Борджиа, чья божественная красота наделала столько шума в обществе.

Князь Гримальди галантно предложил гостье руку и усадил ее в одно из кресел, обитых лиловым штофом. Его восхищение было столь искренним, что он забыл об этикете и замер перед Лукрецией, откровенно любуясь ею. Затем, опомнившись, покраснел и обернулся к ее спутнику.

— Можете не сомневаться, ее высочеству герцогине будет отведена самая лучшая каюта на моем судне, а вам, синьор, подыщут что-нибудь подходящее неподалеку.

Гримаска недовольства скользнула по лицу красавицы, но она тотчас же взяла себя в руки.

— Извините, герцогиня, что не могу предложить вам того комфорта, к которому вы привыкли, — продолжал князь.

— Ах, что вы, ваше сиятельство, — сладчайшим голоском проговорила Лукреция. — Я здесь не затем, чтобы тешить себя комфортом. Мне хватает его и дома, в Риме.

— Так что же привело вас ко мне?

В каюте воцарилась неловкое молчание. Гостья и ее спутник многозначительно переглядывались между собой.

Князь Гримальди отметил про себя, что рядом с изысканной герцогиней ее спутник скорее походил на переодетого лакея или телохранителя. В настойчивом желании этой пары путешествовать именно на «Святой Марии» чудилось что-то фальшивое и подозрительное. Князь нахмурился.

— Полагаю, капитан Боски уже сообщил вам, что «Святая Мария» — не торговое, а дипломатическое судно, принадлежащее одному из членов Большого Совета, враждебного семейству Борджиа. Потому мне следовало бы сразу же отказать вам в гостеприимстве. Когда тебе доверяют государственную тайну, лучше не иметь дела с таким сокровищем, как женская красота.

— Вот именно, сокровищем! — поспешно закивал Вителли. — Ваша каравелла носит такое громкое и символическое имя [3 - На корабле «Санта-Мария» (Святая Мария) генуэзец Христофор Колумб открыл Америку в 1492 году.], а ваш статус, князь, является надежной гарантией того, что герцогиня Феррарская — истинное сокровище Италии — останется целой и невредимой под вашим покровительством. Вам, надеюсь, известно, что у семейства Борджиа сейчас немало врагов и на суше и на море?

— Поэтому мы и выбрали ваше судно, князь Гримальди. Клянусь, никому не придет в голову искать меня среди дипломатической почты, — расхохоталась Лукреция.

Себастьяно промолчал. Он исподлобья разглядывал странных пассажиров.

— Однако мне необходимо знать, куда вы, герцогиня, держите путь. Не станете же вы совершать опасное путешествие в Константинополь ради того, чтобы просто поразвлечься? Увы, эта каравелла не приспособлена для длительных морских экспедиций с дамами на борту.

— Не стану скрывать, князь, что ее высочество находилась инкогнито в Венеции и теперь направляется в Неаполитанское королевство. Надеюсь, недруги не помешают герцогине добраться до Мольфетты, где нас будет ожидать надежный эскорт из людей, верных семейству Борджиа.

Брови князя медленно поползли вверх.

— Вижу, вы хорошо осведомлены о моем маршруте, но я вовсе не намеревался заходить в Мольфетту! Наш курс лежит севернее, к берегам Греции. Боюсь, вам придется подыскать себе другое судно. На Риальто стоит еще с десяток кораблей, которые будут в Мольфетте раньше нас.

— Но, синьор Гримальди! — воскликнула прекрасная Лукреция, и ее огромные, словно озера, синие глаза наполнились слезами. — Меня преследуют, меня, возможно, хотят убить!

— Но кто? Кому могла досадить такая невинная пташка, как вы?

Происходящее начинало занимать Себастьяно. В голосе Лукреции Борджиа звучал столь неподдельный страх, что князь мысленно укорил себя за недоверие к столь прелестному созданию.

— Вы не поверите, синьор Гримальди, но мне приходится скрываться… от собственного брата!

— Но как такое возможно?

— Знаю, вы недолюбливаете Чезаре, но пусть это никак не отразится на вашем добром отношении ко мне.

Князь задумался.

— Не стану спорить с вами. Признаюсь, в настоящий момент мне нет никакого дела до ваших семейных тайн. А пока вы можете рассчитывать на мое гостеприимство. Ваша красота способна сбить с толку даже мою каравеллу.

— Я вам очень признательна, дорогой Себастьяно! — воскликнула Лукреция. — Для меня сейчас гораздо важнее, что хозяин корабля — молодой, красивый и необыкновенно учтивый кавалер. Такая компания, пусть даже враждебная моей семье, куда приятней, чем скучные политические интрижки. Обещаю, Себастьяно, вы скоро сумеете оценить, какой бывает искренняя благодарность!

Еще несколько минут назад он не был знаком с первой красавицей Италии. И вот она уже по-свойски зовет его «Себастьяно». «Нет, со всем этим, пожалуй, стоит разобраться, — размышлял князь. — Потом, на досуге…»

Наконец Гримальди повернулся к спутнику герцогини.

— Что же до вас, синьор Вителли…

— Джакомо Вителли — мой преданный друг и защитник на время путешествия, — поспешила представить его Лукреция. — Он также может пригодиться вам в качестве ловкого фехтовальщика. Можете полностью доверять ему, князь.

Гримальди натянуто улыбнулся.

— Синьор Вителли, имеется ли у вас оружие? Каким бы надежным прикрытием ни был наш дипломатический статус, все же лучше иметь при себе клинок.

— Я обычно не ношу с собой оружие, но ради безопасности донны Лукреции… — он взглянул на свою прелестную спутницу, — не откажусь вооружиться.

Князь подошел к столу, заваленному бумагами, счетными книгами и просто редкими вещицами, открыл резной деревянный футляр и достал оттуда великолепный кинжал с длинным обоюдоострым лезвием. Рукоять кинжала была украшена геральдической змейкой с веточкой лавра.

— Кинжал Гримальди… — Князь некоторое время любовался тонким блестящим лезвием, затем с улыбкой протянул его Вителли. — Буду рад, если он поможет оградить нашу даму от беды, от кого бы она ни исходила.

Прекрасное лицо римлянки смертельно побледнело, а изящные пальчики впились в ручки кресла. Князь понял, что она чем-то встревожена. Заметив, что за ней наблюдают, Лукреция быстро встала.

— Простите, князь, я просто умираю от усталости. Думаю, непродолжительный отдых не повредит мне и позволит собраться с мыслями. С вашего позволения… — Она взглянула на мужчин, давая понять, что хотела бы остаться одна.

— Разумеется, герцогиня. Моя каюта в вашем распоряжении. Через минуту слуга принесет ваш багаж и поможет устроиться поудобнее. Мое почтение, сударыня. — Князь кивнул на прощание и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Оставшись наедине со своим спутником, Лукреция приблизилась к Фьезоле и обняла его.

— Что с тобой, Джузеппе? Испугался, что мы себя выдадим? Сегодня ночью мы выйдем в открытое море. Все дело займет не больше часа, а потом… Представляешь, мы будем свободны! Мы будем принадлежать друг другу! Только ты и я!

Но ни радужные мечты, ни жаркие ласки Лукреции не могли вывести Джузеппе из задумчивости.

Она, как маленькая девочка, напевая, прыгала по комнате. Затем подбежала к угрюмому Фьезоле и заглянула ему в глаза.

— Ведь счастье не дается в руки просто так. Его надо заслужить. И мы сделаем это… Не молчи же, Джузи, скажи мне что-нибудь!

Непривычно жесткие нотки, прозвучавшие в голосе Лукреции, вывели его из задумчивости.

— Мы? Это должны сделать мы? Но уговор, кажется, был другим.

— Ты что же, хочешь, чтобы я одна рисковала жизнью? Чтобы он меня изувечил? Я ужасно боюсь, дорогой! И вообще… лучше, если это сделаешь ты, тем более, что мы сыграли просто блестяще. Гримальди, кажется, ничего не заподозрил.

— Мне как-то не по себе, Лукреция. Преступление не сможет сделать нас счастливыми. Господь проклянет нас. — Он отвернулся и взволнованно заходил по каюте. — Эта смерть навсегда встанет между нами. Именно на это рассчитывает твой брат. Неужели ты не понимаешь?

— Но Джузи… Ты же знаешь, у меня не было выхода! Иначе он никогда не дал бы согласия на наш брак.

— Нет, нет и нет! — закричал Джузеппе. — Любовь не может быть запятнана невинной кровью!

Он, как безумный, метался по каюте.

— Прошу тебя, пока не поздно, давай уйдем отсюда. Уедем куда-нибудь, подальше от твоего братца-злодея! У меня есть кое-какие средства, их хватит на первое время. Мы будем вдвоем, нам больше никто не нужен…

— Ты с ума сошел! — прервала его Лукреция. — Неужели ты так быстро забыл данные мне клятвы?

— Когда лезвие ножа холодит тебе кожу, можно наобещать все что угодно. Как ты можешь требовать от меня, чтобы я своими руками погубил наше будущее?

— Не погубил, а создал его! — возразила она. — От тебя требуется замочить пороховые бочки и ждать моего знака, если мне не удастся воспользоваться порошком. Наберись мужества, возьми себя в руки. Немедленно, слышишь? Я люблю тебя сильным!

Джузеппе почти не слышал Лукрецию. Он не мог унять нервную дрожь.

— У тебя истерика, Джузи! Ты испортишь нам все дело.

Она бросилась к нему и принялась целовать, стараясь успокоить.

— Нет, я не стану этого делать! Мне ненавистно преступление, в которое ты хочешь меня втянуть!

— Да замолчи же! Ты всех нас погубишь!

Наконец он стал успокаиваться. То ли силы покинули его, то ли чары белокурой красавицы сделали свое дело. Через несколько минут он уже страстно целовал желанные губы. Упоительное ощущение счастья заставило его забыть недавние сомнения, и он весь отдался во власть этой пленительной женщины. Лукреция, мысленно поздравив себя с успехом, томно закрыла глаза и, отыскав руку возлюбленного, прижала ее к своей груди. Джузеппе застонал, почувствовав, как под плотной тканью набухает, словно бутон розы, упругий сосок. Преграда из крючков, пуговиц и кружевных лент пала. Его взору открылся вожделенный алтарь любви. Он жадно ласкал груди Лукреции, такие упругие, такие безупречные, что их не смогли осквернить даже руки многочисленных любовников.

Лукреция, поддавшись искушению и забыв про опасность, уже расстегивала пуговицы на его камзоле и панталонах. Сгорая от нетерпения, Джузеппе освободил Лукрецию от юбок и тонких муслиновых рубашек.

Совершенно обнаженная — лишь в изящных белых чулочках с кружевными подвязками — она повелительно взглянула на него и нетерпеливо топнула ножкой. Он начал поспешно сбрасывать с себя остатки одежды. Предвкушая наслаждение, Лукреция любовалась его стройным мускулистым телом, его узкими бедрами и мощным орудием, готовым немедленно вступить в бой. Она бросилась к Джузеппе и утонула в его жарких объятиях. Их тела закружились по комнате в бешеном любовном танце.

Крик наслаждения вырвался из ее груди, когда она почувствовала в себе его желанную плоть. Обхватив его бедра ногами, Лукреция прильнула к нему, как к живительному источнику. Сердце ее учащенно билось, руки нетерпеливо скользили по его спине, груди, властвовали над его телом, заставляя трепетать каждый мускул, каждую клеточку. Тонкий аромат пальмарозы одурманивал и сводил с ума. Казалось, нет на свете силы, которая могла бы противостоять этому сладострастию, охватившему жаждущих друг друга. Легкий стук в дверь в одно мгновение нарушил волшебную гармонию.

— Боже правый, — простонала Лукреция, — они могли нас услышать!

Оба застыли, прислушиваясь к происходящему за дверью. Но, кроме голосов матросов, доносящихся с верхней палубы, ничего не услышали. В каюте воцарилась напряженная тишина, словно звуки всего мира обходили стороной это место. Едва Лукреция с облегчением вздохнула, как стук в дверь повторился.

— Кто там? — крикнул Джузеппе, набравшись смелости.

— Ваш багаж, синьор, — отозвался матрос.




4


Венеция, 1 марта 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Простите, синьора, невольную паузу в моем повествовании, но дела Светлейшей Республики вновь идут в гору, и моя должность главного казначея Синьории не оставляет достаточно времени, чтобы взяться за перо. Посему прошу Вас, любезная синьора, отнестись к задержке очередного письма с пониманием.

Итак, злой рок ниспослал на мою голову самых отъявленных негодяев, каких только знали просторы южных морей, и жизнь моя была полностью в их власти. Словно в насмешку над несчастными жертвами, быстроходный галиот моих новых хозяев носил высокопарное имя «Memento mori» [4 - Помни о смерти (лат.).] и находился в надежной гавани острова Джерба — известного логова берберийских корсаров. Много историй услышал я об этом клочке земли у северных берегов Африки! В главных городах Берберии — Алжире, Тунисе, Триполи, Бизерте и, разумеется, на острове Джерба — считается не только дозволенным, но и геройством участвовать в пиратском промысле. И герои из героев в этом деле — корсары, грабежом добывающие себе славу, могущество и несметные богатства. Они-то и становятся зачастую тайными властителями многочисленных мусульманских государств, процветающих под крылом Османской империи.

Круглый год корсары бороздят морские просторы в надежде атаковать какое-нибудь христианское судно. Их добычей становятся многочисленные корабли, груженные вином и зерном, сукном и шелком, слоновой костью и серебряными слитками, лекарственными снадобьями и пряностями. Ну и, конечно, золотом.

Верхушку среди североафриканских разбойников составляют капитаны кораблей и корсарских банд, именуемые раисами. Часть своих доходов они отправляют в казну Османской империи, которая благословляет их разбой.

К одному из таких пиратов, отличавшемуся особой жестокостью, я и попал. Его звали Драгут-раис. Он побывал в плену, был гребцом на галерах, купался в золоте и прозябал в безвестности. Благодаря своей невероятной изворотливости, он выпутывался из самых безнадежных ситуаций. Драгут-раис прошел все ступени морского ремесла — от матроса, канонира и лоцмана до командира целой эскадры, во главе которой стоит и поныне.

Этот негодяй быстро убедился в преимуществах острова Джербы и превратил его в свою главную базу. Оттуда, из этой пиратской Мекки, проклятой всеми христианскими мореходами, он до сих пор безнаказанно совершает набеги на торговые суда в Тирренском, Ионическом и Адриатическом морях.

Прознав, что его люди подняли на борт не простого матроса, а венецианского патриция, Драгут-раис быстро смекнул, что на каком-нибудь невольничьем рынке он сможет получить за меня приличный куш. Это и спасло мою жизнь.

И хотя я был скован цепями, со мной обращались весьма заботливо, как с дорогим товаром. Даже пищу готовили отдельно, что было большой редкостью на пиратском корабле, где, по морским законам, даже капитан должен есть из общего котла.

Через несколько дней плавания мне удалось узнать, что Драгут-раис держит курс на Алжир. Этот крупный порт на севере Африки был знаменит своими тавернами и пиратскими притонами. Там, во время вакханалий, опустошались десятки бочонков рома, и за ночь две-три тысячи реалов с легкостью перекочевывали из кошелька подвыпившего корсара в карман трактирщику.

Разумеется, сам Драгут-раис был не таков. Рассказывали, что он очень богат и имеет огромный дворец-крепость в западном квартале Алжира. Но посещал он столицу не ради того, чтобы покутить со своей братией или развлечься с блудницами. В Алжире он встречался с самим наместником турецкого султана Аруджем по кличке «Барбаросса», заслужившим славу грозы наших южных морей. Там они не раз обсуждали планы совместных действий в Средиземноморье. Через Аруджа Драгут-раис также отсылал подарки турецкому султану, у которого он был в большой милости.

Мне собственными глазами довелось видеть их вместе. То было незабываемое событие! Тщедушный коротышка Драгут, должно быть, решил похвастаться мной, своим пленником-аристократом, перед рыжебородым гигантом-покровителем, похвастаться, словно какой-нибудь драгоценной безделушкой. Арудж посоветовал, кому меня можно выгодно продать. После многодневного пира меня вновь заковали в цепи, не забыв предварительно вымыть и подстричь.

Здесь позвольте мне прерваться, любезная моя синьора, оставив следующую главу моих скитаний до будущего письма. Поверьте, каждую минуту этого тягостного плена я всей душой рвался в Венецию, где моя возлюбленная супруга оплакивала мою безвременную кончину. Все это надрывало мне душу…

Да хранит вас Господь, моя неизвестная доброжелательница».




— Благодарю вас, ваша светлость, но, если позволите, я вернусь на мостик.

Капитан Боски встал, учтиво раскланялся с пассажирами и князем Гримальди, после чего торопливо вышел, на ходу надевая треуголку. Солнце клонилось к закату, и «Святая Мария» на всех парусах устремилась в открытое море.

— Какой он обходительный, ваш капитан! Мне казалось, что все моряки — грубые и неотесанные. Умеют только глушить ром да утирать нос рукавом.

Кокетливо оттопырив мизинчик, Лукреция поднесла к губам бокал с мальвазией и сделала глоток. Греческое вино оказалось неожиданно крепким, ибо в следующее мгновение растеклось по ее телу горячим потоком, будоража кровь.

Улыбка тронула губы князя.

— Вы забываете, синьора, что мы — венецианцы, а следовательно, искусство обходительности и этикета, как и ремесло морехода, — для нас дело чести и престижа. К тому же Боски — сын богатых купцов. Он с детства был без ума от моря и, несмотря на проклятие родителей, лишивших его наследства, не изменил своей мечте и стал моряком.

— Как это романтично! Мне всегда нравились одержимые мужчины! — воскликнула Лукреция.

— Ваш друг, должно быть, прекрасный образец такого мужчины? — вежливо поинтересовался Гримальди, переводя взгляд на Фьезоле, так и промолчавшего весь обед.

Замечание князя вывело его из задумчивости.

— Разумеется, я одержим. Но позвольте мне сохранить в тайне предмет моей одержимости, — пробормотал он, не подозревая, что сам же и выдал свой секрет.

— Несмотря на вашу осторожность, господин Вителли, могу свидетельствовать, что вкус у вас отменный.

Себастьяно Гримальди многозначительно посмотрел на Лукрецию, отчего она смутилась и покраснела. Однако она давно научилась пользоваться своей красотой как оружием тонкой дипломатии. Сейчас, как ей казалось, был тот случай, когда следовало ограничиться легким флиртом и воздержаться от более близкого знакомства, и Лукреция сменила тему беседы.

— Скажите, князь, отчего вы так враждуете с Чезаре Борджиа, моим братом? Конечно, он человек грубый и заносчивый, но разве это мешает вам, венецианцам, сохранять с ним хотя бы терпимые отношения?

Гримальди посмотрел на прелестную сестрицу вышеупомянутого злодея.

— Мне нет никакого дела до личных качеств Борджиа, но, думаю, на крови невинных жертв ему не построить единой Италии. И это не только мое мнение.

Лукреция тяжело вздохнула. Она не раз испытывала сильное чувство вины за то, что участвовала в грязных делишках брата. Она ненавидела его, но больше ненавидела себя за нерешительность, за свою страсть к роскоши и дворцовым соблазнам.

— Мне очень жаль, князь. Но я всего лишь его сестра. И потому не могу быть в ответе за те безрассудства, которые совершает Чезаре.

— Вам очень жаль?! Ему одному удалось сковать всю Италию страхом и свободно устранять одного за другим достойнейших людей. Отравлены епископ Сельтский, кардинал ди Капуа. На Орсини покушались. Сфорца лишились всего своего состояния. Повешен мой друг Якопо. Вспомните о судьбе собственного мужа, герцога Салернского, принца королевской крови! Для всех, кто открыто выступает против его деспотизма, у Борджиа припасен сильнейший яд, потоки которого уже затопили и Венецию!

— Я не защищаю его…

— Это было бы глупо. Мне стало известно, например, что он тайно ведет переговоры с некоторыми членами венецианской Синьории, настраивая их против нашего славного дожа Агостино Барбариго. Он мечтает прибрать Светлейшую Республику к своим рукам.

— И вы, конечно, не на их стороне, — заметила Лукреция.

— Вы правы, синьора. Я на стороне интересов Венеции. А предатели заслуживают не менее суровой расплаты, чем тот, кто им заплатил. Не удивлюсь, если жизнь герцога Романьи Чезаре Борджиа оборвется по его же собственной вине.

— Ваш тон слишком трагический, чтобы быть пророческим, князь Гримальди. Боюсь, я очень огорчу вас, если предположу, что он закончит свои дни в собственной постели от одного из старческих недугов.

Лукреция победоносно улыбнулась, чувствуя, что успешно отбила атаку. И в подтверждение этого залпом осушила свой бокал.

— Не думаю, что вы нуждаетесь в предостережении, сударыня. Однако не удивлюсь, если он осмелится поднять руку и на вас, если ему это покажется выгодным. На вас или на ваших друзей.

— Как вы можете говорить такое?! Он — мой брат. Мы с ним одной крови.

— Тем больше у меня оснований не доверять вам, герцогиня…

Лукреция почувствовала, что разговор приобретает оттенок враждебности, что явно не входило в ее планы.

— Мы бы могли найти другую, более приятную тему, князь, — с укоризной в голосе проговорила она.

— Но вы сами завели этот разговор, герцогиня.

Воцарилось тягостное молчание. Князь Гримальди возвратился к прерванной трапезе и теперь расправлялся с десертом. Джузеппе же с угрюмым видом рассматривал рисунок на скатерти.

Лукреция машинально поглаживала золотой медальон, украшенный голубым сапфиром. Родриго Борджиа подарил ей целый десяток изящных золотых безделушек с вправленными в них сапфирами величиной с лесной орех. С тех пор ни одна придворная красавица не отваживалась украшать себя сапфирами, боясь навлечь на себя гнев малютки Борджиа.

Камень, украшавший медальон, имел особую историю. То была знаменитая «Звезда Морей» — индийский сапфир безупречной чистоты с миниатюрной звездочкой в середине. Талисман древних восточных мореходов, сапфир прошел множество разных рук, пока при весьма темных обстоятельствах не оказался в сундуке папы Александра VI Борджиа. Сокрыв истинное происхождение легендарного камня, не слишком щепетильный родитель вручил его своей прелестной дочери, не подозревая, что тем самым обручает ее с несчастьем…

Молчание было прервано громким стуком. Лукреция вздрогнула от неожиданности. Шнурок порвался, и драгоценный медальон, соскользнув с изящной шейки, упал на пол. В дверях появился бледный, запыхавшийся Боски. Его рука указывала куда-то назад, а глаза тревожно смотрели на князя. Сомнений быть не могло — случилось что-то непредвиденное.

— Ваша светлость, — выдохнул капитан. — Пираты!




5


Венеция, 9 марта 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, сударыня, я продолжаю.

В первый же день моего пребывания в Алжире я был продан некоему Абу Хасану, арабскому купцу, торговавшему солью.

Этот предприимчивый делец решил заработать на мне большие деньги. Он предложил мне написать письмо в Венецию и назначил сумму выкупа. Естественно, я решил обратиться к друзьям, не желая тревожить мою возлюбленную супругу. Письма о помощи я адресовал тем, кому безоговорочно доверял и с кем меня связывала многолетняя дружба — трем знатным венецианским гражданам, обладавшим весом в Большом Совете Республики. Об их печальной участи я узнал по возвращении на родину — до меня дошла весть об их насильственной смерти.

Время шло. Я ждал помощи, но из Венеции не было никаких известий. Все мои послания остались без ответа, и я решил, что эти жалкие клочки бумаги просто не дошли до адресатов.

Так прошли три месяца. Абу Хасан относился ко мне приветливо и даже с некоторым почтением. Он вдоволь кормил меня, правда, пища эта была груба и безвкусна. Я готов был терпеть любые лишения, лишь бы вернуться в мою милую Венецию.

Но чем дольше длилось это тягостное ожидание, тем сильнее тревога сжимала мое сердце. Вы спросите меня, почему я не бежал? Нет, меня не держали под замком, и я волен был идти туда, куда хотел. Но моя темница была страшнее любых застенков. Ориентиры были полностью потеряны. Я не знал, где находится Италия, а главное — какое пространство пролегает между мной и моей родиной.

Оазис Абу Хасана находился далеко в пустыне, и хитрый араб понимал, что нет более надежной охраны, чем бескрайние пески. В случае побега его слуги, все отличные всадники, выросшие в этих местах, в два счета нагнали бы меня.

Опасность представляли и кочевники, вооруженные банды которых иногда посещали эти места. Попади я к ним в руки, не миновать мне какого-нибудь сельского базара, где меня бы обменяли на хорошего арабского скакуна или мешок соли. И тогда — прощай родина. Прощай последняя надежда!

Отсутствие каких-либо вестей о выкупе стало раздражать моего хозяина. Я стал для него обузой, он перестал кормить меня, а потом и вовсе махнул на меня рукой и выгнал в поле. Там с другими рабами под палящими лучами солнца я вскапывал иссохшую, бесплодную землю. То был адский труд — от зари до захода солнца! Без воды, без сытного пропитания.

Из хозяйского дома я был переведен в общий барак, представляющий собой большой дощатый навес, под которым укрывались от солнца рабы Абу Хасана, изможденные, измученные каторжной работой. Среди них были смертельно больные и роженицы, старики и грудные дети. Надсмотрщики не отступали от нас ни на шаг, находя особое удовольствие в избиении несчастных без всякой причины. Но более всего они ненавидели христиан и издевались над ними самым жестоким образом.

Но именно в этом бараке я наконец нашел отдохновение в общении с братьями по вере. Мы много говорили о возвращении на родину, вспоминали наших близких.

Здесь я также понял, что общая беда далеко не всегда объединяет людей. Здесь были христиане из разных земель, из разных сословий. Среди них встречались и те, кто сводил счеты или мстил своим соплеменникам. Эти люди шли на любую гнусность, доносили, не останавливались даже перед убийством.

Но все это тревожило меня не так, как угасающая надежда на спасение. Прошел год, а вестей из Венеции я так и не дождался. Чаша моего терпения переполнилась. Я был готов предпочесть смерть жалкому прозябанию в унизительной роли раба.

Свобода или смерть! Эти два слова отныне властвовали над всеми моими помыслами, укрепляя дух и отрезвляя разум. Именно тогда мне впервые пришла мысль о побеге любой ценой, даже ценой собственной жизни…

Но об этом — в другом письме. Боюсь, что утомил Вас своим пространным рассказом, дорогая синьора. На сем неохотно прощаюсь с Вами. Да хранит Вас Господь».




— Ваше светлость, пираты! — кричал капитан.

Себастьяно продолжал невозмутимо поглощать нежнейшее суфле.

— Что ж, пусть себе плывут, — спокойно сказал он. — Не могу же я сам заниматься их отловом! На это есть военные фрегаты его высочества, которые должны находиться где-то поблизости. «Святая Мария» не имеет права сбиваться с курса ни при каких обстоятельствах.

— Вы не поняли, хозяин! — пояснил взволнованный капитан. — По правому борту три пиратских судна. Они идут на всех парусах. Мне кажется, мы должны атаковать их.

Себастьяно поставил пустую тарелку и поднес к губам салфетку.

— Капитан Боски, ну поразмыслите сами. Разве посмеют пусть даже три суденышка атаковать каравеллу с тридцатью двумя пушками на борту? К тому же я сомневаюсь, чтобы мы представляли для них какой-нибудь интерес. В наших трюмах нет ни золота, ни тканей, ни пряностей… Мы совсем не похожи на торговое судно.

— Думаю, князь прав, капитан Боски. Нам следует отнестись дружественно к незнакомцам! — неожиданно поддержала князя Лукреция.

— Что же прикажете делать, ваша светлость?

— Держите курс на юго-восток. И ни при каких обстоятельствах не поднимайте первыми тревогу. Пусть они поймут, что у нас самые мирные намерения.

Он вышел из-за стола и, взяв капитана под руку, отвел его в сторону.

— На всякий случай, понаблюдайте за ними. Если они окажутся не слишком любезными, что ж, сделайте предупредительный выстрел из трех головных пушек.

— Слушаюсь, хозяин, — с готовностью ответил капитан и скрылся за дверью.

В каюте остались князь и Лукреция. Джузеппе незаметно исчез — должно быть, вышел на палубу через боковую дверь.

Гримальди сел в свое любимое кресло у большого книжного шкафа из полированного красного дерева и закурил трубку. Когда первое облачко ароматного дыма рассеялось, князь обнаружил, что римская красавица сидит в кресле напротив.

— Вы курите табак? Как настоящий морской волк — сильный и одинокий. Мне нравится такой тип мужчин, Себастьяно. Клянусь, я готова на любые безумства, чтобы заслужить ваше расположение.

Лукреция поднялась и сделала несколько шагов по направлению к креслу, в котором сидел князь. Гримальди выпустил еще одно плотное облачко дыма.

— Вы напрасно кокетничаете со мной. У вас нет оснований вести себя подобным образом. И не называйте меня Себастьяно. Для вас я — князь Гримальди, как вы для меня — герцогиня Феррарская.

— Жаль! А мне так хотелось стать вашим нежным другом, князь!

Гримальди постарался скрыть изумление за обычной, чуть ироничной улыбкой.

— Не стоит и стараться, герцогиня. Ибо, в противном случае, вам придется все мне выложить — и что вы делали в Венеции, и что, собственно, вам нужно от меня. А это, кажется, не входит в ваши планы.

— А как быть со страстью, которую вы внушили мне, едва я увидела вас сегодня? Неужели вы сможете не ответить на призыв… такой женщины, как я?

— Боюсь, что огорчу вас. Я люблю только одну женщину на свете.

Столь откровенное признание ничуть не смутило Лукрецию. Она присела на широкую ручку кресла князя. Затем приблизилась к нему вплотную. Гримальди почувствовал запах амбры и лавандовой пудры, увидел ее бездонные синие глаза, ее совершенную грудь…

— Я не прошу любви, — проворковала Лукреция. — Мне достаточно и простого участия.

— Участия? — Гримальди порывисто поднялся. — Что вы называете участием? Оказать маленькую услугу сестре убийцы?

— Вы слишком суровы, князь. Почему бы вам на время не забыть о ваших скучных обязательствах? О том, что творится там, на берегу? Мы здесь одни, и дополнительная порция… десерта нам обоим пойдет на пользу.

— Вы, кажется, забыли о своем спутнике, герцогиня. Если не ошибаюсь, он здесь, чтобы сопровождать вас. Более того, он не скрывает своих чувств к вам.

— Вы о Джузеппе? Так это просто один из моих телохранителей и воздыхателей. Забудьте о нем!

— Слишком о многом вы просите меня забыть. Боюсь, что та… дополнительная порция удовольствия, которую вы предлагаете разделить с вами, покажется мне не слаще морской воды.

Уязвленная холодностью князя, Лукреция решила разыграть свою козырную карту. В этой игре ей не было равных.

Не отрывая от князь пылающего взгляда, она начала медленно приближаться к нему. Гримальди, вмиг помрачневший, не мог оторвать взгляд от этой божественной и желанной феи зла. С каждым шагом, мягким, как у кошки, она расстегивала пуговки — одну, другую… третью… Его взору явилось соблазнительное плечико, затем родинка не больше горошины… ярко-розовый сосок, распустившийся на белоснежной, безупречной груди…

Такая желанная, такая совершенная в своей красоте, юная богиня стояла совсем рядом, как воплощение невинности и целомудрия! Что-то дрогнуло в его сердце. Он почувствовал горячую волну желания, сделал шаг вперед и протянул руки…

Лукреция бросилась в объятия князя, прижалась к нему обнаженной грудью и, закатив глаза, простонала:

— О, Себастьяно, возьми же меня!

Она вся трепетала в предвкушении страстного поцелуя, но… Князь с досадой отстранился и повернулся к Лукреции спиной.

— Вы переигрываете, герцогиня. В театре «Ла Фениче» [5 - Ла Фениче (Феникс) — знаменитый театр в Венеции.] вас бы забросали гнилыми апельсинами.

— Себастьяно, не отвергай меня… Я люблю, люблю тебя! — рыдала она, опускаясь на колени.

— Мне очень жаль вас, герцогиня.

Его голос был холодным и безжалостным. Лукреция поняла, что потеряла контроль над собой и, кажется, действительно переиграла.

— Ну поцелуйте же меня… или подайте руку, по крайней мере. Тогда я не буду чувствовать себя такой жалкой, такой униженной.

Князь не двинулся с места.

— Думаю, вам лучше одеться, синьора. Будет неловко, если Боски застанет вас в таком виде.

— Вот бесчувственный истукан! — прошипела Лукреция, оправляя на себе платье.

Такого унижения Лукреция не могла простить. Ей хотелось броситься на князя, к которому еще недавно она испытывала почти неподдельное желание, расцарапать ему лицо, уничтожить его… Но следовало быть осторожной и довести задуманное до конца. Иным способом…

— Помогите мне подняться, князь. Надеюсь, в этом вы мне не откажете?

Князь неохотно протянул ей руку, помогая встать на ноги.

— Я оставляю вас, герцогиня, чтобы вы смогли пережить ваше поражение, и обещаю не утомлять своим присутствием весь остаток пути до Мольфетты. Вам придется наслаждаться красотами моря без меня. Прощайте!

— Постойте! — вскрикнула Лукреция. — Постойте. Ведь не уйдете же вы так…

Сделав над собой усилие, она весело расхохоталась, пытаясь превратить неудачный флирт в шутку. Необходимо было задержать Гримальди и довести свою часть дела до конца. Тем более что времени почти не оставалось.

— Князь, не в ваших силах заставить меня забыть то, что я чувствую к вам. Позвольте мне молча страдать рядом с вами. А в знак примирения… — Голос ее звучал устало и смиренно. — В знак того, что вы меня хотя бы не презираете, не откажитесь распить со мною чашу мира!

Себастьяно был уже у самой двери и с удивлением посмотрел на Лукрецию.

— Не думаю, что мы с вами ссорились, синьора. Просто, знаете ли… десерт вышел неудачным.

Лукреция по-хозяйски подошла к столу, на котором стояли вазы, полные фруктов, несколько бутылок вина, желтоватый сыр и серебряная бонбоньерка с засахаренным рахат-лукумом.

— Позвольте мне, как виновнице… этого недоразумения сделать вам приятное…

С верхней палубы донесся шум. Потом приглушенные крики, топот ног. Себастьяно, нахмурившись, прислушался.

— Боюсь, что примирение нам придется отложить до лучших времен. Мне нужно немедленно покинуть вас, герцогиня.

— Как бы ни был оскорбителен ваш тон… — проговорила Лукреции, — я…

Каким-то шестым чувством Себастьяно почувствовал сигнал тревоги. Он рванулся к столу, схватил Лукрецию за руку и рывком повернул ее к себе.

От испуга и неожиданности она замерла. В бокале вина с легким шипением растворялись остатки белого порошка. Должно быть, смертоносное зелье таилось до времени в одном из потайных мест. Этот должен был стать для Себастьяно последним, предсмертным глотком удовольствия.

Он увидел ее лицо, искаженное ненавистью и страхом. Судорожно извиваясь, Лукреция попыталась вырваться из его рук, но тщетно.

— Вот вы и доиграли до конца свою роль. Значит, следующим должен был стать я! Не сомневаюсь, я оказался одним из самых неугодных в черном списке Чезаре Борджиа, раз мною лично занялась его прелестная сестрица.

Не успел Гримальди договорить, как Лукреция истошно закричала. Она норовила вырваться, пуская в ход зубы и ноготки. В эту минуту герцогиня походила на разъяренную тигрицу, готовую растерзать противника — или умереть.

Стукнула дверь. И тут же кто-то прыгнул на князя сзади и крепко схватил его за руки. Гримальди обернулся и… увидел длинный клинок, молнией сверкнувший перед его глазами…

Смертельно бледный Фьезоле судорожно сжимал в руке окровавленный клинок и тупо смотрел на распростертое на полу тело. Наконец он вытер лезвие о полу княжеского камзола и только теперь увидел, что держит в руках фамильный кинжал Гримальди — тот, что князь вручил ему при первой их встрече. Геральдическая змейка, охранявшая славный венецианский род веками, внезапно показалась убийце ядовитой гадюкой.

Фьезоле застыл, парализованный ужасом. Не имея иного средства, чтобы привести его в чувство, Лукреция размахнулась и, что есть силы, ударила его по щеке.

— Бежим! Сейчас здесь будут матросы!

Она схватила Джузеппе под руку и потащила к двери. Но у того, казалось, ноги приросли к полу. Он все смотрел и смотрел на свою окровавленную жертву. Глаза князя были широко раскрыты, а из раны в животе сочилась кровь. Князь еще был жив. Он пытался прошептать что-то бескровными посиневшими губами.

— Боже, я не хотел… я не хотел! — едва не плакал Фьезоле. — Он вынудил меня, он поднял на тебя руку!

Джузеппе отступил на шаг и пристально посмотрел на Лукрецию. Отвратительное убийство, которое он только что совершил, оказалось слишком жестоким испытанием для его совести. Он лихорадочно искал хоть какое-нибудь оправдание, чтобы не казаться себе таким чудовищным негодяем.

— Скажи, он бил тебя, бил? — настойчиво вопрошал Фьезоле, пока наконец не разрыдался.

— Да, да! Он бил меня, — успокаивала его Лукреция, таща к выходу, — Он хотел взять меня силой! И почти уже сделал это, но ты вовремя подоспел. Ты спас меня.

— Да, да, я спас тебя! Именно поэтому он заслужил смерть! — бормотал Фьезоле, немного ободренный тем, что наконец нашел оправдание своему поступку.

Оказавшись на верхней палубе, они увидели, что весь экипаж «Святой Марии» находится в полной боевой готовности. Приготовления к предстоящей схватке шли полным ходом. Капитан спокойно отдавал приказания, его голос звучал отрывисто и уверенно. Матросы мигом выполняли его распоряжения.

А между тем к носу «Святой Марии» почти вплотную подошло первое пиратское судно. На его борту с криками толпились корсары, которым, должно быть, не терпелось броситься на абордаж и обчистить корабль богатых венецианцев.

Матросы со «Святой Марии» выстроились по борту и открыли беспорядочный огонь по пиратам. В ответ на борт каравеллы полетели абордажные крюки, веревочные лестницы, канаты. Под прикрытием нового пушечного залпа венецианцам удалось перерубить несколько веревок и стряхнуть десяток пиратов в воду. Но нападавших было слишком много…

— Эй, что ты стоишь! Заряжай ствол! — орал во все горло капитан Боски на растерявшегося матроса-канонира.

— Не могу, капитан! Кто-то подмочил порох!

— Что ты плетешь, мальчишка! Ребята, отсыпьте ему пороху, да побольше!

— Капитан, у нас то же самое! Порох-то весь мокрый!

— Измена! На борту измена! — раздались со всех сторон истошные крики.

Натиск усилился. Сверкали сабли и топоры. Лилась кровь. Слышались надрывные крики, проклятия, предсмертные хрипы тяжелораненых.

— Все наверх! Приготовиться к рукопашному бою! — приказал капитан и выхватил шпагу.

В общей суматохе Лукреция заметила, что дверь камбуза распахнута настежь. Должно быть, корабельный повар забыл про свои кастрюли и ринулся в бой вместе со всеми. Туда-то она и потащила Джузеппе.

— Ты что, не видишь, что это пираты? Я должен быть там, со всеми! Я дворянин и обязан сражаться… — сопротивлялся Фьезоле.

— Ты уже отвоевал свое, когда заливал водой бочонки с порохом, — перебила его Лукреция. — Теперь сиди смирно, иначе нам обоим конец.

— Но кто мог предположить, что пираты…

— Ни слова больше! Это вовсе не пираты… И в твоих же интересах, чтобы им сопутствовала удача.

— Что?! Разве это не…

— Долго объяснять. Потом все узнаешь!

Между тем сражение перекинулось на верхнюю палубу. Нападавшие с атакующего корабля овладели уже почти половиной каравеллы, когда к бортам ее пристали оставшиеся два судна. Венецианцы сражались достойно, но через несколько часов ожесточенного боя все было кончено. Перевес противника оказался слишком значительным. Команду «Святой Марии» ожидала печальная участь — всех до одного, живых и павших в бою, бросили в море, на съедение акулам. На палубу выкатили бочонки смолы, вспыхнули факелы — и красавица-каравелла запылала, как пучок сухой травы.

Уже светало, когда последняя обгоревшая мачта скрылась под водой. От «Святой Марии» остался лишь запах гари.




— …Да, синьора, целая сотня ни в чем не повинных христианских душ, загубленных по прихоти негодяя Борджиа.

Джузеппе замолчал. Княгиня Гримальди внимательно выслушала его рассказ, не задав ни единого вопроса, ни разу его не прервав. Наконец она тяжело вздохнула и спросила:

— Это все, что вы хотели рассказать мне, синьор Фьезоле?

— Все, что мне известно! Я знаю — мне нет оправдания, но… эта женщина просто свела меня с ума! Я потерял волю, а с ней — и свою честь. Вы вольны делать со мной все, что посчитаете нужным. Но знайте — самое тяжкое наказание я уже понес.

Должно быть, слова покаяния давались гостю нелегко. Кулаки его бессильно сжимались, на скулах играли желваки.

— Даже если вы решите, что я заслуживаю милосердия, мое решение останется неизменным. Через два дня я намерен вступить на путь покаяния и молитвы, и братья обители святого Бенедикта в Монте-Кассино уже ждут меня. Если же вы считаете, что такой грешник не заслуживает христианского прощения… что ж, я готов полностью предаться в ваши руки…

Воцарилось тягостное молчание. Княгиня усталым взглядом рассматривала рисунок мраморного пола. Казалось, силы покинули ее. Тяжелый груз пережитого горя был не под силу этой миниатюрной беззащитной женщине.

— Расскажите, что произошло потом, — тихо спросила она, — после той… страшной ночи.

— Потом? Потом Чезаре Борджиа снова обманул свою сестру. Он вовсе и не собирался давать согласие на наш брак. А я оказался нежелательным и ненадежным свидетелем того, что произошло. А главное — он понял, что я знаю больше, чем мне полагалось, ведь Лукреция проговорилась о том, что «Святую Марию» атаковали не пираты, а замаскированные под них сообщники Борджиа. Меня ждала незавидная участь — я попал прямехонько на галеры к мальтийцам, где провел бесконечно долгий год. Это был ад…

— Говорите, я желаю выслушать до конца вашу горестную повесть.

Голос княгини звучал тихо и проникновенно, как слова спасительного причастия.

— Что ж, тогда слушайте. На галере нас было шестьдесят, прикованных к скамьям толстыми цепями. Орудуя огромным веслом, мы, не разгибаясь, проводили без отдыха по десять-двадцать часов на изнурительной жаре. Время от времени надсмотрщик совал в рот тем, кто терял сознание, кусочек хлеба, размоченный в вине. Если же несчастный не приходил в себя, его забивали до смерти и без сожаления бросали за борт.

Фьезоле тяжело вздохнул…

— Все мы были обречены на смерть. Кричать и стонать запрещалось. У каждого на шее висел кусок пробки, которым насильно затыкался рот. В сражениях же наши страдания только усиливались. Мы ничего не могли предпринять для собственной безопасности. Одержана победа — слава Всевышнему. Ну а если поражение… все мы, прикованные цепями, были обречены погрузиться на дно вместе с галерой. В лучшем случае могли попасть в плен к победителю.

Так и случилось однажды. В схватке с турецким фрегатом наш корабль был потоплен. Так я оказался в Бизерте, где провел еще целый месяц на портовых работах. Жизнь рабов там была не менее тяжкой, но я смог наконец послать письмо вам. Теперь вы знаете все о моей несчастной судьбе и… судьбе вашего покойного супруга…

Клаудиа внимательно смотрела на гостя. Казалось, какая-то мучительная догадка, осенившая ее во время рассказа Фьезоле, не давала ей покоя.

— Из вашего рассказа я поняла, что нападавшие на «Святую Марию» не были пиратами. Так кто же были эти люди? Что вам о них известно?

— Думаю, это были простые моряки, обряженные в пиратов и неплохо сыгравшие свою роль. Лукреция призналась мне, что хозяева судов были рады оказать услугу всесильному Борджиа и согласились предоставить свои корабли в его полное распоряжение. Не сомневаюсь, что они были прекрасно осведомлены, с какой целью предпринималась эта роковая экспедиция.

— Имена! Слышите? Я хочу знать имена этих негодяев!

— Не думаю, что слишком рискую своей головой, если открою вам их имена. Как мне стало известно, они принадлежат к старейшим семействам Венеции, имеющим честь быть ныне членами Большого Совета.

— Господи, да кто же они!? Вы помните их, синьор Фьезоле?

— Это князья Альдо Рокко и Энрико Фоскари, а также барон Джан Контарини. Они — главные вдохновители нападения на «Святую Марию». План Борджиа был таков, что, даже если бы каравеллу и не удалось захватить, Лукреции следовало довести дело до конца и убить вашего супруга. Но вышло так… что это сделал я.

Лицо Клаудии стало белым. Такого удара она никак не ожидала. Княгиня готова была услышать любые имена, но только не те, которые в ее доме неизменно произносились с теплотой и дружеским расположением. Лучшие друзья Себастьяно! Казалось, нет такой силы, которая могла бы встать между ними! Но эта сила нашлась. Деньги. Власть. Ни один из троих не устоял перед дьявольским искушением, нарушив святую клятву верности…

То, что они совершили, было просто чудовищно.

— Это правда?

— Да, синьора, чистейшая правда.

Слезы прозрения текли у нее по щекам. Теперь ей стало ясно, почему все трое были так уверены, что Себастьяно нет больше в живых, хотя так и не смогли дать сколько-нибудь убедительных доказательств своим словам. Предатели надеялись, что страшная тайна убийства князя Гримальди так и уйдет на дно вместе со «Святой Марией».

Фьезоле ждал. Он понимал, что теперь его собственный грех в глазах княгини казался куда менее тяжким, но…

— Теперь оставьте меня, синьор Фьезоле. Мне сейчас необходимо побыть одной. Слишком тяжелым оказалось для меня ваше признание.

Княгиня Гримальди встала и подошла к окну, за которым открывался вид на изумрудную гладь лагуны. Там, в солнечной дали, кипела веселая портовая жизнь. Никому не было дела до того, что в этом доме отныне поселилось горе.

— Извините меня, княгиня, но если бы я мог просить вас… — услышала она тихий голос за спиной. — Вы окажете мне безмерную услугу, если… передадите одну вещицу той, которая так жестоко предала нас — меня и вашего мужа.

Клаудиа медленно повернулась и с удивлением посмотрела на Фьезоле.

— Вы просите меня передать что-то герцогине Борджиа? Моему самому заклятому врагу?

Несчастный побледнел, но нашел в себе силы мужественно посмотреть в глаза Клаудии.

— Поверьте, я не меньше вашего презираю герцогиню Феррарскую за ее малодушие и коварное лицемерие. Семейство Борджиа столь же ненавистно мне, как и вам. Единственный способ, каким я могу отомстить ей, — вот это.

Он извлек из кармана жилета какой-то предмет, похожий на голубую льдинку.

— Этот камень принадлежал ей. Он был на ней в последний час вашего мужа. Она, вероятно, надеется, что, кроме Господа Бога, на этом свете не осталось ни одного свидетеля, который мог бы напомнить ей о кровавом преступлении. Покажите ей этот сапфир, обрызганный кровью Себастьяно Гримальди. И пусть ей больше не будет покоя! Этот камень — единственная улика, которая станет проклятием для Лукреции Борджиа.

Княгиня нерешительно протянула руку и двумя пальцами взяла золотой медальон с сапфиром. Ей вдруг показалось, что на поверхности камня проступили капельки алой крови Себастьяно. У нее закружилась голова и похолодели руки. Отогнав от себя страшное видение, она спокойно заговорила:

— Идите, Фьезоле. Я не буду казнить вас, хотя вы и достойны этого. Ваше раскаяние тронуло мое сердце. Обещаю, что исполню вашу просьбу, хотя странно было бы давать такие обещания убийце собственного мужа. Вы сделали меня несчастной, но наказывать вас — еще больший грех. Доверьтесь Господу и помолитесь за меня. Ступайте, Бог вам судья…




6


Венеция, 20 марта 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Поверьте, мне тяжело вспоминать все мои скитания на чужбине, но, по вашей просьбе, милая синьора, продолжаю свою грустную повесть.

У Абу Хасана, этого алчного и бессовестного торговца, была дочь по имени Амина. Она не была красавицей, но считалась богатой невестой. Должно быть, девушка и сама понимала, что она — всего лишь капитал, которым Абу Хасан не преминет воспользоваться, едва придет срок. В свои неполные пятнадцать лет она уже заглядывалась на мужчин. Ее тело созрело для пылких желаний, а сердце искало любви.

Для рабов своего отца она была добрым ангелом — приносила еду, питье, помогала больным и немощным, даже делала маленькие невинные подарки.

Амина заметила меня еще тогда, когда я находился на правах «почетного» пленника. Она самолично ухаживала за мной, пользуясь этим предлогом, чтобы засиживаться в моей каморке дотемна. Столь невинные знаки внимания обаятельной девочки-подростка скрашивали мои одинокие дни, но вскоре я обнаружил, что Амина без памяти влюбилась в вашего покорного слугу.

Тому было немало причин. Одна из них, я думаю, — мое дворянское воспитание, манера говорить и вести себя. Кстати, общение с пленниками строго-настрого запрещалось Амине, а потому казалось ей вдвойне заманчивым. Следующую причину я приписываю собственному легкомыслию, ибо я оказался единственным из рабов, кто увидел в ней друга и собеседника, а не только дочь деспотичного хозяина.

Она могла часами слушать рассказы о Венеции, моей прекрасной и далекой родине, куда так стремилось мое сердце. Там, среди песков, она просто бредила морем! В особый восторг ее приводило то обилие воды, которое возможно только в Венеции: дворцы, словно чудесные морские цветы, распустившиеся в лагуне; улицы-каналы; зимние ливни и осенние наводнения…

Я не сразу заметил, что рассказы о моей семье причиняют Амине боль, заставляя ее часами обиженно молчать. Только однажды, когда я чересчур увлекся воспоминаниями о моей супруге, она вскочила и, по-детски гневно сверкнув очами, выбежала вон, громко хлопнув дверью. Тогда мне все стало ясно — Амина была без ума влюблена в меня…

Между тем я лишился всех своих привилегий и был переведен в общий барак. Но юная дочь Абу Хасана продолжала выказывать мне свою благосклонность. Теперь это обстоятельство не столько тешило мужское тщеславие, сколько осложняло мое и так непростое положение, привлекая ко мне пристальное внимание тюремщиков, что ставило под угрозу мою последнюю надежду — побег.

Я прекрасно понимал, что освободиться собственными силами — чистое безумие. Без помощи опытного проводника не обойтись в пустыне, которая охраняла лучше самых крепких засовов. И тогда мне пришла в голову безумная мысль…

Мысленно ненавидя себя за коварство и низкий обман, я вызвал Амину на объяснение и убедился, что любила она меня искренне и самозабвенно. Долгими вечерами я рассказывал ей о свободе и несправедливости рабства, но… наталкивался на полное непонимание. Амине, воспитанной своим отцом, рабство казалось чем-то совершенно естественным, а страдания невольников — тяжелой, достойной сочувствия, но закономерной участью.

Через некоторое время я понял, что не смогу уговорить ее помочь мне в побеге. Тогда я решился пойти на некоторые, не слишком достойные ухищрения, к которым нередко прибегают мужчины, когда хотят чего-нибудь добиться от влюбленной в них женщины. Я намекнул ей, что мы могли бы бежать вместе и тайно сочетаться браком после того, как я приму магометанство.

Расчет оказался верным. На Востоке вторичная женитьба при живой жене не считается грехом, а потому Амина была без ума от счастья и готова на все ради меня. Она не хотела считаться даже с тем, что побег с рабом являлся чудовищным преступлением в глазах всей округи и грозил навлечь гнев и проклятие Абу Хасана. Что ж, хвала сердцам, способным так любить, и кара Господня тем, кто пользуется их доверчивостью…

Признаяюсь, я не собирался злоупотреблять доверием моей несчастной возлюбленной. Мне просто хотелось с ее помощью получить сведения, которые могли бы приблизить меня к осуществлению побега. При этом я понимал, что моя невольная сообщница даже не подозревает о том жестоком разочаровании, которое ее ждет. Бедняжка Амина…

Думаю, в эту минуту Вы испытываете не меньшее разочарование, а потому спешу закончить свой грустный рассказ.

На этом я пока прощаюсь с Вами, любезная синьора. Да хранит Вас Господь. Надеюсь, мое молчание будет не слишком продолжительным».




В том счастливом 1501 году Клаудиа стояла на пороге своего двадцатилетия. Для обычной богатой аристократки, до сих пор всерьез не помышлявшей о замужестве, это была настораживающая дата. Но только не для Клаудии Лоредано, чей решительный нрав и фантастическое приданое делали податливыми даже самых несговорчивых женихов. Имена претендентов на руку внучки одного из богатейших финансистов Венеции — Паскуале Лоредано сменялись подобно листкам календаря, но никто из них не вызывал у Клаудии серьезного интереса.

Стояла последняя неделя февраля, непривычно дождливая, насквозь промочившая Венецию, но не охладившая ее праздничного настроения. На время позабыв о делах, город был поглощен карнавалом с веселыми песнями и танцами, шумными прогулками на гондолах, взрывами фейерверков, пьянящим весельем ночи напролет.

Для Клаудии воскресенье обещало стать двойным праздником. Ее день рождения счастливо совпадал с кульминацией всей карнавальной недели — театрализованным представлением на площади святого Марка с изумительным фейерверком, где, по обыкновению, должен был присутствовать сам дож.

Клаудиа нетерпеливо теребила локон, пока Альба шнуровала тугой шелковый корсаж, кокетливо украшенный чудесной брошью с крупным молочно-белым опалом в оправе из серебра. Этот подарок еще с утра был передан ей от одного из самых верных поклонников — французского графа де Солиньяка, вдовца, неисправимого картежника, но человека тонкого вкуса.

— Пусть дедушка не надеется, что ему удастся удержать меня дома! Я не намерена глазеть на скучные физиономии престарелых сплетников. Это мой день рождения, и я собираюсь провести его так, как захочу сама. — Клаудия вырвалась из заботливых рук служанки. — Что бы ты ни говорила, Альба, но сегодня я убегу. Посмотрим, сможет ли дедушка отыскать свою внучку среди карнавальных масок.

— Я понимаю вас, синьора. Но синьор Паскуале просил предупредить вас, что на ужин приглашены его светлость князь Лоренцо Гримальди с сыном. Если уж старик согласился выйти из дому в такую погоду да еще с красавчиком Себастьяно, которого интересуют только книги да дальние странствия, значит, ему что-то нужно от нашего дона Паскуале. И я даже догадываюсь, что именно…

Мулатка Альба хитро прищурилась и с улыбкой посмотрела на Клаудию. Та сидела перед круглым зеркальцем в изящной серебряной раме и расчесывала свои густые черные волосы. Обычно эта процедура доставляла ей истинное наслаждение, и даже Альба не всегда удостаивалась чести заняться прической хозяйки. Но сегодня нетерпеливые руки Клаудии никак не могли справиться с густой косой, которую следовало искусно перевить ниткой жемчуга и уложить «короной». Да еще эти намеки!..

— На меня не рассчитывайте. — Тяжелый костяной гребень полетел в сторону. — Старикам придется сегодня довольствоваться друг другом. Уверена, что «красавчик Себастьяно», как ты его назвала, тоже не явится на ужин. Думаю, у него на сегодня те же планы, что у меня. Ты только взгляни! За окном столько хорошеньких девушек. Можно ухаживать за любой, не рискуя получить пощечину.

Клаудиа выглянула в окно. Там, внизу, в зыбком свете масляного фонаря, горевшего как раз напротив особняка Лоредано, с веселым смехом пронеслась стайка девушек — все в одинаковых плащах из черной тафты и в белых полумасках. За ними спешили кавалеры в домино и ярких турецких одеяниях. Они перебрасывались с девушками шуточками и весело смеялись. Клаудии страшно захотелось оказаться среди них.

— Ни минуты больше здесь не останусь. Тем более что мне нужно еще отрепетировать мою роль.

— Господи, какую еще роль? — всплеснула руками Альба.

При одной только мысли, что ей придется объяснять отсутствие своей госпожи суровому дону Паскуале, хотелось сбежать куда-нибудь вместе с Клаудией.

— Представляешь, я буду участвовать в мистерии на площади Сан-Марко. Витторио сказал, что у меня получится. Ты, наверное, помнишь его, этого Витторио? Ну, тот молодой комедиант, который преподнес мне розу?

— Не помню, — пролепетала Альба.

— Я тоже уже не помню, потому что видела его всего один раз. Но он успел пообещать мне, что я буду представлять в третьей картине «Похищения прекрасной Елены». Будто наяву вижу, как все это будет… Громадная колесница в цветах и золотых лентах врезается в толпу… Шум, крики… Красавец-герой хватает свою избранницу… то есть меня, и я падаю без чувств в объятия отважного Париса, то есть Витторио… Потом он увлекает меня с собой, за спиной слышен шум погони, лошади рвутся прочь, я счастлива и несчастна одновременно… А потом…

— Что же потом, моя дорогая? — прервал ее вдохновенный рассказ строгий мужской голос.

Клаудиа замерла. Всего в двух шагах от нее стоял дед, надменный и насмешливый, в своем обычном платье из вишневого шелка. Его седые волосы были подстрижены над ушами и гладко зачесаны, черные глаза смотрели сурово. Ни единого украшения: ни кольца, ни пряжки. Только тонкая серебряная цепочка часов. Таков был глава банковского дома Лоредано.

— А потом будет другая картина, до которой, впрочем, мне уже нет никакого дела, — закончила Клаудиа в тон деду. Она с ужасом поняла, что тот слышал все и наверняка не одобрит задуманный ею план.

— …Но которую, как и предыдущую, тебе перескажет завтра Альба, когда на улицах закончится все это безобразие. Альба отправится туда вместо тебя, Клаудиа. Такова моя воля.

Служанка присела в глубоком поклоне и бесшумно исчезла.

— Но дедушка! — миролюбиво начала Клаудиа. — Не станешь же ты лишать свою взрослую девочку удовольствия в день ее рождения? Поверь, мне не нужно никаких подарков, никаких платьев и драгоценностей. Позволь мне отправиться всего на несколько часов на Сан-Марко! Это будет лучший из подарков, потому что такого ты мне еще не делал.

Лицо главы семейства оставалось непроницаемым.

— И не подумаю. Сегодня ты должна предстать в своем наилучшем обличье перед глазами будущего жениха и… понравиться ему.

— Что?! А если жених мне не понравится?

— Должен понравиться. Тем более, что он благороден, спокоен нравом и недурен собой. А самое главное — происходит из семейства, чье славное имя вписано в Золотую Книгу нашей Республики, где отныне будет красоваться и твое имя.

— Хватит опекать меня, будто я сиротка! — взорвалась Клаудиа. — Тебе прекрасно известно, что я выйду замуж лишь в том случае, если полюблю и не смогу жить без своего избранника, пусть даже он будет мне неровня. Я — дочь своего отца и горжусь им. Он сделал единственно правильный выбор — мою мать.

Старик Лоредано вздрогнул, будто его ударили по лицу. Дерзкие слова внучки прозвучали как вызов.




Это была длинная и грустная история. Всю свою жизнь Паскуале Лоредано, сын ювелира из Феррары, скитался по родной Италии в поисках куска хлеба и постоянного заработка, пока наконец не осел в богатой и процветающей Венеции, где перед ним открылись поистине необъятные возможности. Сперва простой гранильщик в мастерской на Риальто, затем приказчик и, наконец, хозяин ювелирной лавки, где продавались драгоценности со всего света. Он скупал их или принимал в залог у ювелиров-мастеровых, купцов, перекупщиков, у разорившейся аристократии.

Огромный капитал принесла и торговля пряностями, которые завозились с Цейлона, из Индии и из Китая. Не брезговал Лоредано и давать ссуды под большие проценты, вкладывать деньги в торговые предприятия, скупать за бесценок земли, дворцы, поместья. Словом, на исходе двух десятков лет упорнейшего труда, обретя заслуженное уважение в городе, дон Паскуале — как отныне его величали — во всеуслышанье объявил об открытии своего банковского предприятия.

Семейная жизнь Лоредано сложилась не столь удачно, как его коммерческая карьера. После смерти любимой супруги всю свою любовь он сосредоточил на единственной дочери Анне-Марии. Но семейная идиллия длилась, увы, недолго. Однажды он с негодованием обнаружил, что его кроткая и застенчивая наследница бежала с неким Филиппо ди Сан Джусто, не оставив ни письма, ни записки.

Целый год убитый горем отец ничего не слышал об Анне-Марии, но втайне надеялся, что наступит день, когда она вернется в Венецию, бросится ему в ноги и будет молить о прощении…

И день наступил… Только принес он не радость, а горе.

Просторная карета с потертой позолотой на фамильном гербе въехала под величественную сень тенистого парка загородной виллы банкира Лоредано. Из нее вышел невысокий худощавый человек с грустными глазами и бледным лицом. То был Филиппо ди Сан Джусто. Анны-Марии с ним не было. Филиппо держал на руках… младенца. Малышку звали Клаудией. Ее появление на свет обернулось для кавалера Сан Джусто чудовищным несчастьем — смертью возлюбленной супруги.

Таким образом, старик Лоредано получил внучку, как две капли воды похожую на свою мать Анну-Марию. Сан Джусто — возможность жениться вторичным браком.




— Ты прекрасно знаешь, Клаудиа, что все почести и уважение достались фамилии Лоредано не по праву рождения, а в результате собственной предприимчивости и напряженного труда. Ты права, твоя мать была плебейкой, как и я.

В его глазах горел огонь неукрощенной гордыни, заставившей его, простого ремесленника, доказать всем, что уважение можно заслужить не только голубой кровью.

— Признаюсь, нам с тобой всегда не хватало определенного веса и признания среди аристократов. Я бы мог купить себе титул, по значимости равный нашему светлейшему правителю, но мне всегда была противна эта мысль.

— Неужели родство с фамилией Сан Джусто не кажется тебе достаточным для твоего тщеславия? И ты решил выдать меня за отпрыска какого-нибудь древнего, но не очень удачливого рода с пустым кошельком? — гневно перебила деда Клаудиа.

— Именно так. И, клянусь святым Николаем, на сей раз я добьюсь своего. — Глаза Лоредано метали молнии. — Мне никогда не нравился этот флорентийский щеголь — твой отец, который не смог предложить твоей матери ничего, кроме долгов и пары рваных чулок.

— Ошибаешься, дедушка! Ты сильно обижен на моего отца, но в моих жилах течет его кровь. Я — одна из рода ди Сан Джусто, влиятельнейшего при дворе герцогов Медичи!

Клаудиа готова была стоять на своем до конца, как всегда это делала, в спорах с горячо любимым дедом. Но сейчас слезы обиды и горечи предательски жгли ей глаза, потому что она понимала, что на этот раз ей все-таки придется уступить и остаться на ужин.

— Успокойся, моя девочка. — Его голос потеплел, хотя в нем еще слышались знакомые металлические нотки. — Я никому еще не говорил, но тебе скажу. Мне стыдно, что я плебей и что после моей смерти это будут ставить тебе в упрек. Только тот, кто заручился дворянскими грамотами и солидным состоянием, может жить спокойно в стране, где всем заправляет этот негодяй Борджиа! И я твердо намерен дать тебе и то, и другое.

Клаудиа молчала. Слова деда взволновали ее настолько, что она забыла о своем намерении тайком сбежать на карнавал. Дон Паскуале не требовал от нее ни клятв, ни обещаний. Он слишком хорошо знал, что Клаудиа столь же упряма и своенравна, как и он сам, но мудрое слово и откровенность способны сломать ее сопротивление и заставить задуматься. А потому просто поцеловал ее в лоб и тихо вышел.

Едва дверь за ним закрылась, как в комнату нерешительно заглянула Альба. Она некоторое время внимательно смотрела на хозяйку, определяя ее настроение. Но девушка молчала. Застыв у окна, словно бронзовое изваяние, она сосредоточенно разглядывала одинокий, раскачивающийся на ветру фонарь.

— Альба, — вдруг обернулась Клаудиа. — Свари-ка мне кофе! Только твой самый крепкий и душистый мокко может придать ясность моим мыслям. Я, кажется, совсем запуталась и не знаю, бороться мне дальше или сдаться.

— С кем бороться? — не поняла служанка.

— С моим собственным дедом! Может, он и прав, но мое сердце противится его заботам устроить мою судьбу. Оно само хочет подсказывать мне решения, само хочет выбирать…

— О Господи, да что же с вами, синьора Клаудиа? Кому, как не вам, известно, что дон Паскуале только с виду такой грозный. На самом деле сердце-то у него доброе, особенно к вам.

— Не рассуждай, а лучше принеси мне кофе.

И Клаудиа вновь погрузилась в свои невеселые мысли…

Альба вернулась в комнату с серебряным подносом, на котором, словно застывшие фигурки из китайского театра, расположились фарфоровый кофейник, источавший чудесный пряный аромат, молочник и миниатюрная чашечка с тончайшим диковинным рисунком. Клаудиа налила себе кофе и нетерпеливо сделала первый глоток, словно всю жизнь только и ждала этого мгновения.

— Послушай, Альба, что я придумала, — Клаудиа помедлила, как бы в последний раз проверяя правильность своего решения. — Переодевайся — и как можно скорее. Сегодня я надену твое платье.

От неожиданности мулатка едва не выронила поднос. Ее глаза округлились.

— Что вы задумали, синьора?

— Быстрее, Альба, скоро начнут съезжаться гости, и тогда моя затея может провалиться.

Служанка была уже готова броситься выполнять распоряжение хозяйки, но так растерялась, что только неуклюже вертелась с подносом, не зная куда его деть.

— Да поставь же ты его, наконец!

Мулатка будто ждала этой простой подсказки и с облегчением опустила хрупкий груз на столик. Фарфор жалобно звякнул.

— О Мадонна, что это вы такое придумали? — лепетала Альба, торопливо снимая с себя одежду.

— Ну же, поторопись! Только бы твое платье мне оказалось впору, — прошептала Клаудиа, стараясь разобраться в многочисленных юбках и кружевных рубашках.

— Объясните же, синьора…

— Прости, Альба, но это единственная возможность выйти из дома незамеченной. Дедушка разрешил тебе пойти на карнавал, так? Значит, тебя выпустят за ворота. А вот меня — нет. Поэтому в твоем платье пойду я, а ты наденешь мое, вечернее.

Альба недоверчиво смотрела на молодую синьору, которая натягивала на себя ее скромное платьице из черного шелка.

— Но у меня ничего не получится, госпожа Клаудиа! Я не умею носить ваши чудесные платья.

— В этом нет ничего сложного, дорогая Альба. Просто надень его, и ты сразу почувствуешь себя красавицей и королевой. Вот тебе и весь секрет богатых патрицианок.

— Но…

— Поверь мне, тебе нечего бояться. За все отвечаю я.

— Но вас же могут узнать, синьора! Ваше лицо никак не спутать с моей чернокожей… физиономией.

Клаудиа расхохоталась.

— Об этом не беспокойся, я все продумала. Я надену маску еще на лестнице, так что меня вряд ли узнают.

— Все равно это опасно. Все прекрасно знают и вашу походку, и ваш голос.

— Не рассуждай, Альба. У нас сейчас нет другого выбора. Одевайся поскорее и постарайся хорошенько сыграть роль своей госпожи.

— А когда вас позовут к столу, что я стану делать?! Ведь выйдет настоящий скандал!

— Знаю, но к тому времени я буду уже далеко, и дедушке придется смириться с очевидным. Просто скажи ему, что я приказала и тебе не оставалось ничего другого, как подчиниться мне. Об остальном не беспокойся. Я все улажу.

Альба приняла из рук Клаудии хорошо знакомый наряд, состоявший из серого шелкового с бархатом платья и легкой газовой пелеринки, прикрывавшей глубокое декольте.

— Ах, милая Альба! Кто знает, как сложится моя жизнь завтра! Ты же видишь, дедушка не дает мне покоя своими уговорами. Может, мне никогда больше не удастся почувствовать себя таинственной, неузнаваемой маской? Как же можно устоять перед таким искушением? Так чудесно, когда можно веселиться, забыв о своем положении, об обязательствах! Такое счастье быть свободной и независимой!

Поддавшись вдохновенному порыву, она подлетела к сундучку и извлекла из него голубую маску с золотой звездой и плотной вуалькой, скрывавшей все лицо и шею. Налюбовавшись изящным творением ремесленника с острова Мурано, она отложила маску, чтобы достать сложенный вдвое темно-синий плащ в золотистых блестках.

— Я знаю, мне не долго пользоваться свободой, — грустно сказала Клаудия. — Я должна насладиться ею в последний раз, чтобы не жалеть потом всю жизнь. Боюсь, если я выйду замуж, то не смогу уже так любить этот волшебный праздник!

— Не сомневайтесь ни в чем, синьора, и не беспокойтесь за меня. Ступайте и постарайтесь повеселиться как следует. А я обязательно разгляжу, что это за штучка — молодой Гримальди, и доложу вам все в подробностях.

Клаудиа лукаво улыбнулась.

— Если он хорош собой и любит жизнь, ты не увидишь его за ужином. Куда интереснее веселиться с девушками на Сан-Марко, чем просиживать штаны здесь, в нашем мраморном склепе.




Наконец все было готово. Маска надежно скрыла лицо юной Клаудии Лоредано, а плотная вуалетка довершила маскарад, прикрыв ее белоснежную кожу. Широко распахнув дверь, она проскользнула в гостиную в сопровождении Альбы.

Миновав анфиладу комнат, где уже суетились слуги, завершая последние приготовления к торжественному ужину, обе девушки быстро пересекли холл и…

Перед ними выросла фигура Якопо — помощника дворецкого, недавно принятого в дом Лоредано. Он торопился занять свой пост у парадной двери, где ему следовало в этот вечер встречать гондолы с гостями и провожать их в просторный внутренний дворик с фонтаном.

Альба первая пришла в себя. Она отступила в тень ниши — так, на всякий случай. Новичок Якопо был еще не представлен молодой госпоже Лоредано.

— О, синьора! Позвольте, я помогу вам…

Он уже было бросился к массивной деревянной двери, чтобы широко распахнуть ее перед «госпожой», но Альба царственным жестом остановила его.

— Передай Ренцо, чтобы он немедленно отвез Альбу на Сан-Марко. Таков приказ хозяина! — выдавила из себя мулатка и едва сдержалась, чтобы не расхохотаться при виде того, как молодой помощник дворецкого бросился распахивать дверь перед Клаудией.

— Будет исполнено, синьора. Не извольте беспокоиться, — покорно ответил Якопо.

Через минуту Клаудиа была в гондоле и уже собралась с облегчением опуститься на скамейку, но тут вдруг почувствовала, как еще недавно услужливая рука, запутавшись в ее широком плаще, бесцеремонно обнимает ее за талию.

— Принарядилась, пташка? — услышала она у себя над ухом сладковатый тенорок Якопо. — Не забудь, я буду ждать…

Изящная ручка в атласной перчатке из серого шелка со всего размаху шлепнула его по пальцам, будто нашкодившего мальчишку. Дворецкий вздрогнул.

— Синьора… — только и смог выдавить он.

Но гондола уже медленно скользила по темной глади канала. До него донесся звонкий девичий смех.

Клаудиа услышала тихий всплеск воды и приглушенные голоса. Затем в свете одинокого фонаря, укрепленного на ажурном каменном мостике, показался силуэт длинной гондолы. Еще один… Должно быть, это были гости, направляющиеся во дворец Лоредано.

Клаудиа глубоко вздохнула — еще минута, и ей не удалось бы разминуться с докучливым графом Солиньяком. Видно, Мадонне было угодно покровительствовать ей во всем, и Клаудиа тихо перекрестилась, благодаря свою спасительницу за это пьянящее чувство свободы, за эту дивную ночь, за это чудесное предчувствие праздника…

Клаудиа с нетерпением всматривалась в плывущую ей на встречу вакханалию. На Сан-Марко, кажется, в эти минуты собралась вся Венеция — дамы и кавалеры в масках, актеры и балаганные комедианты, шуты и жеманные монахи, толстые аббаты-картежники и даже бродячий зверинец со слоном. Тут уж Клаудиа просто не могла усидеть на месте — так хотелось поскорее оказаться в самой гуще праздника.

— Ну же, Ренцо, какой ты медлительный! Я пропущу самое интересное.

— Не тревожьтесь, моя госпожа. Веселья здесь хватит на всю ночь. Представление только начинается.

Старого преданного Ренцо невозможно было обмануть. Он без труда разгадал фокус с переодеванием, однако даже бровью не повел.

Посреди небольшой площади возвышался помост, где и должно было разыгрываться театральное представление. За кулисами царила невообразимая суета. Комедианты уже заканчивали последние приготовления.

Не дожидаясь, пока Ренцо поможет ей выйти из лодки, Клаудиа поспешно спрыгнула на каменный причал, намочив туфельки и кружева на юбках. Забыв попрощаться со стариком-гондольером, она устремилась к помосту, жадно всматриваясь в лица мужчин-актеров, стараясь отыскать среди них Витторио. Не забыл ли он еще, что обещал ей маленькую роль в представлении?

— Ну наконец-то, синьорина!

Витторио появился неожиданно и сразу взял ее под руку и увлек за кулисы.

— Вы так прекрасны, моя госпожа! Уж поверьте мне, я видел много хорошеньких женщин в Венеции, но только вы достойны предстать в образе прекрасной Елены. А сейчас примите вот это.

Витторио протянул Клаудии костюм Елены — тонкую кремовую тунику с массивной металлической пряжкой на плече, пару кожаных сандалий и связку тонких медных браслетов. Все это никак не соответствовало холодному и сырому вечеру. С Адриатики дул сильный ветер. Хотелось закутаться во что-нибудь теплое.

— Все только впереди, моя очаровательная госпожа, а сейчас примерьте вот это!

Клаудиа в растерянности подняла голову, но Витторио уже исчез.

Быстро переодевшись, она накинула поверх греческого наряда свой толстый плащ с золотистыми блестками и надела маску. Выскользнув из балагана, Клаудиа вновь оказалась на площади Сан-Марко.

Это был момент истинного счастья! Она окунулась в стихию праздничного действа, в сказочную прелесть нового, еще не познанного ею чувства свободы, легкости и естественности. В один миг исчезли все условности, и она растворилась в ликующей толпе.

Знакомый с детства город преобразился чудесным образом, будто сказочная фея прикоснулась своей волшебной палочкой к куполам Сан-Марко. Тысячи искр от этого прикосновения фейерверком разнеслись по всей Венеции, зажигая огоньки в сердцах ее горожан.

Клаудиа не помнила, сколько прошло времени с тех пор, как она потеряла из виду Витторио, но призывы фанфар, провозглашавших начало театрализованного действа, возвратили ее к действительности. Она поспешила на Пьяцетту.

— О Господи! Еще мгновение и хозяин уволил бы меня за то, что нашу Елену похитили раньше положенного срока!

— Обещаю не поддаваться ни на какие уговоры и терпеливо ждать моего Париса! Но… но что же мне делать? Я же не знаю моей роли!

— Ничего не нужно делать. Просто оставайтесь самой собой!

И Витторио поспешно убежал на сцену, посылая на ходу воздушный поцелуй.

Захваченная происходящим, Клаудиа наблюдала за спектаклем из-за кулис. На сцене царила полная гармония, будто каждое слово и жест были тщательно отрепетированы заранее. На самом же деле действие подчинялось законам чистейшей импровизации, и это было прекрасно известно публике. Находчивость, остроумие и непредсказуемость актеров, а иногда даже смешные оплошности придавали действию особое обаяние и прелесть. Зрители живо реагировали на каждую реплику. С площади доносились смех, одобрительные выкрики, остроты, шутки и даже советы…

Наконец наступил тот миг, когда прекрасная Елена во всей своей юной прелести появилась на сцене. Это был кульминационный момент представления, задуманный Витторио как торжество Красоты и Гармонии. Далее следовала сцена похищения Елены и жестокого наказания того, кто осмелился посягнуть на творение богов.

И вот колесница Париса, неожиданно ворвавшаяся на площадь, врезалась в толпу зевак, пробиваясь к сцене. Все произошло молниеносно, и через минуту растерянная публика, только что приветствовавшая появление Елены громом рукоплесканий, созерцала уже ее опустевший трон. Следуя замыслу Витторио, все зрители превратились в непосредственных участников действа и должны были просить богов вернуть Елену, похищенную Парисом.

Но на сцену, где хор актеров усиленно изображал собой разгневанных небожителей, вдруг выбежал… сам Парис. Толпа ахнула от удивления. Герой-похититель что-то взволнованно выкрикивал и махал руками.

— Святая Мария! — послышался срывающийся голос Витторио. — Кто-то опередил меня! Быстрее же, догоните их! Они украли ее…

Витторио был в отчаянии. Зрители же надрывались от смеха.

— Это не представление, разве вы не понимаете? Ее похитили, украли!

Не теряя времени, комедианты и те немногие, кто понял, что произошло на самом деле, устремились туда, где только что скрылась колесница с похитителями и их жертвой.

Возница гнал колесницу, не разбирая дороги. Перед глазами Клаудии мелькали узкие улочки, погруженные в тьму. Когда ездовой обернулся, то вместо Витторио она увидела смуглое бородатое лицо турка, расплывшееся в широкой белозубой улыбке. Клаудиа замерла. Страх парализовал ее, мешая трезво осмыслить происходящее. Наконец, придя в себя, Клаудиа что есть сил начала колотить турка по спине, но тот только смеялся и подстегивал несущегося во весь опор скакуна. Видя, что ничего не помогает, она принялась кричать, моля о спасении, но никто из редких прохожих не обращал на нее внимания.

Внезапно бешеная скачка прекратилась. Неизвестный всадник на лошади попытался остановить турка, но меткий удар хлыстом отшвырнул его в сторону. На крутом повороте, где узкая улочка резко сворачивала вправо, какому-то смельчаку удалось скинуть похитителя на землю, но тот вскочил и выхватил саблю…

Оставшись без возницы, лошади понесли, и колесница на полном ходу врезалась в каменную стену. От сильного удара Клаудиа упала на мостовую и потеряла сознание. Когда же она очнулась, то обнаружила, что лежит на мокрых камнях, а в нескольких метрах от нее происходит жестокая драка. Незнакомец, так вовремя пришедший ей на помощь, был, судя по одежде, венецианцем, но лица его, скрытого под черной полумаской, она не могла рассмотреть. Он был ранен в плечо.

Схватка продолжалась довольно долго и привлекла внимание прохожих. Они собрались вокруг противников и узнали в турке того самого Париса-самозванца, похитившего красавицу Елену из балагана на Сан-Марко. Возмущенные голоса требовали прекратить поединок. Наконец турок, посчитав свое положение невыгодным, ретировался так же неожиданно, как и появился.

— Мы еще встретимся с тобой, итальянец… — Злобно прохрипел он напоследок.

Кошмар закончился, но Клаудиа все еще находилась в каком-то полузабытьи. Она видела, как ее спасителю перевязали рану, как ловили лошадей; слышала, как возбужденно обсуждали происшествие. Клаудиа старалась рассмотреть незнакомца, так неожиданно вторгшегося в ее жизнь. Теперь он был уже без маски, но стоял спиной к ней. Она хотела позвать его, подалась вперед, но резкая боль в спине парализовала ее, а он тем временем уже скрылся за спинами столпившихся зевак.

Рядом с собой Клаудиа заметила какой-то предмет, по виду напоминающий обломок рукояти сабли, замысловато вырезанной из слоновой кости. Она машинально подобрала его и спрятала в складках плаща.

Через несколько минут ее уже везли в палаццо Лоредано, где царил страшный переполох, вызванный ее дерзким побегом.

Прошедший день оказался тяжелым для старика Лоредано. Исчезновение Клаудии вывело его из себя. Не ограничившись суровым наказанием мулатки-служанки, он обрушился в сердцах также и на старика Ренцо, после чего еще долго мерил тяжелыми шагами кабинет, поджидая вестей о пропавшей внучке. Когда же, наконец, ее привезли во дворец, Лоредано принялся отчитывать ее, не стесняясь в выражениях. Но Клаудиа почти не слушала деда. Она думала о том смельчаке, который так мужественно защищал ее жизнь, а потом исчез, так и не назвав своего имени и не показав лица. Его надо было во что бы то ни стало найти и отблагодарить. Но как? Все, что у нее осталось от этого приключения, это костяной обломочек от рукояти… Мог ли он пригодиться теперь?




Спустя два месяца дону Паскуале все-таки удалось сговориться с семейством Гримальди о бракосочетании своей внучки и молодого князя Себастьяно — единственного наследника этого прославленного венецианского рода. На сей раз мнение Клаудии совершенно не принималось во внимание.

— Хочешь ты того или нет, но это мое последнее слово, — решительно заявил Лоредано. — Я прикажу запереть тебя в холодный подвал, может, тогда ты станешь посговорчивей.

— Я даже готова пойти туда сама, только, пожалуйста, избавь меня от твоих женихов!

— Господи Всевышний, за что меня так наказываешь? — обреченно вздохнул дон Паскуале. — Ты хоть бы взглянула на него…

— Хорошо, но если он опять окажется навязчивой мухой или безмозглым хлыщом, я все выскажу ему в лицо. Тогда уж не обижайся! — согласилась Клаудиа.

Дон Паскуале только беспомощно развел руками. Он понимал, что сам воспитал в своей внучке непреклонный нрав, с которым теперь не мог совладать.




В назначенный день гости начали прибывать в дом Лоредано. У многих вызывала удивление встреча могущественного банкира и старого князя Лоренцо Гримальди, еще недавно предпочитавших не здороваться и не иметь друг с другом общих дел.

Старик-князь появился в сопровождении своего сына Себастьяно, высокого светловолосого юноши. Его наряд заметно отличался от отцовских старомодных пышных одеяний из бархата. Только темный шелк и замша, лишенные богатых вышивок и украшений. Клаудиа с интересом посмотрела на суженого и тут же перевела вопрошающий взгляд на Альбу. Мулатка одобрительно кивнула — мол, сами поглядите, мой прогноз был верен, жених оказался хорош собой.

Начало было многообещающим, и Клаудиа, забыв о своих воинственных намерениях, спустилась по широкой лестнице в Мраморный зал, где обычно устраивались торжественные приемы для гостей.

Столы под высокими беломраморными сводами уже ломились от яств и экзотических фруктов, дичи и изысканных вин Греции, Франции и Малазийского побережья. Невидимые в тени высокой галереи музыканты услаждали слух гостей волшебной музыкой, от которой голова кружилась не меньше, чем от выпитого вина.

Клаудии Себастьяно Гримальди понравился — манерой держаться, остроумием и находчивостью, своим вежливым, но при этом и достаточно простым обращением. Но что стояло за этим? За несколько часов светского, ни к чему не обязывающего разговора трудно разобраться в человеке. Их взгляды несколько раз встречались, и Клаудиа невольно краснела и опускала глаза.

«Вы верите в любовь с первого взгляда?» — казалось, вопрошали глаза юного Гримальди. «Не знаю», — шептал ей внутренний голос.

Вне всякого сомнения, Себастьяно, как и ей, были неприятны эти смотрины, устраиваемые родственниками, пусть даже из самых лучших побуждений. Но, должно быть, он, как и Клаудиа, теперь втайне благодарил Господа, что старикам все же удалось настоять на своем.

В продолжение всего ужина дон Паскуале и Гримальди-старший о чем-то неторопливо беседовали, краем глаза поглядывая на молодых, сидевших друг против друга в противоположном конце стола. Это был некий ритуал — детям нужно дать некоторое время, чтобы они присмотрелись друг к другу, а потом уже переходить к главному.

Но юноша и девушка молчали и смущенно поглядывали друг на друга, пораженные внезапным чувством, оробев от того, что оно застало их врасплох. Вдруг Себастьяно улыбнулся. У Клаудии забилось сердце. Он улыбнулся так просто и естественно, словно они были старыми друзьями и знали друг друга много лет…

Музыканты вновь заиграли. Немногие из гостей, те, кто помоложе — граф де Солиньяк и молоденькие кузины-француженки Анетта и Луиза, виконты де Салерно и Паскезе, а также несколько барышень и кавалеров, — составили пары и двинулись в медленном ритме по залу. В свете свечей огромной люстры ослепительно сияли драгоценности танцующих, украшавшие их одежду, оружие, унизывавшие их тонкие руки, высокие прически и изящные шейки.

— Вы кажетесь такой печальной, синьорина, что я невольно чувствую в этом свою вину, — тихо прошептал ей на ухо Себастьяно, когда после очередной смены кавалеров Клаудиа, к своему удовольствию, вновь оказалась с ним в паре.

— Ваша вина только в том, что вы слишком часто заставляете меня краснеть. — Клаудиа подняла глаза и смело посмотрела на Себастьяно.

Он улыбнулся.

— Это большее, на что я мог рассчитывать. Должно быть, вы ожидали, что ваш дед притащит сюда сопливых мальчишек, которые будут наступать вам на ноги и говорить о лошадях. Представляю, чем бы закончился для них этот вечер.

Клаудиа расхохоталась.

— Нет, я не стала бы подсыпать им перец в вино и проливать подливку на панталоны. Мне просто стало бы скучно.

— И всегда вы так скучаете в обществе мужчин? Неужели не нашлось ни одного, кто бы обратил на себя ваше внимание?

— Ни одного, уверяю вас, ни разу… до сегодняшнего вечера…

Разговор прервался — она оказалась в паре с графом де Солиньяком. Он стал нашептывать ей на ухо разные глупости и, пользуясь моментом, крепко обнимал за талию. Клаудиа изнывала от скуки и молила Бога, чтобы затянувшийся танец с Солиньяком поскорее закончился. Она видела, как рядом в изящном реверансе склонился Себастьяно, поддерживая юную белокурую Луизу де Солиньяк. Он был воплощением изящества, ловкости и скрытой силы. Все восхищенно поглядывали в его сторону.

Но вот, наконец, он вновь протянул ей руку и повел по кругу.

— Вы сказали… — начал он нерешительно.

— Я сказала, что вы — неожиданный виновник моего нынешнего прекрасного настроения. Прошу вас, приходите почаще, иначе де Солиньяк уговорит моего деда отдать ему меня в жены. Поверьте, я буду так несчастна, что сбегу от него прямо из-под венца.

— Вы всегда убегаете от того, что вам не нравится, дорогая Клаудиа?

— Боюсь, что слишком часто. Вот и тогда, во время карнавала…

Она сконфуженно замолчала, уверенная, что молодой Гримальди уже слышал об ужасном нападении на нее в карнавальную ночь. Об одном воспоминании обстоятельств этого происшествия ей стало не по себе.

После долгой паузы она услышала его спокойный голос:

— Если вам неприятно, можете об этом не говорить. Позвольте, я сам попробую догадаться, как все это было, а вы только кивните в знак согласия.

— Действительно, так будет лучше.

— Должно быть, в тот день вам предстояло не слишком приятное свидание с очередным аристократом, которого выбрал для вас дон Паскуале?

Клаудиа кивнула головой и с интересом посмотрела на Себастьяно. Что он может знать о ее приключениях в тот злополучный день?

— …И вы тайком сбежали, предпочтя шумный, веселый карнавал унылому стариковскому застолью.

— Откуда вы знаете? Ах да! Вас тоже пригласили на тот ужин, и этим скучным аристократом должны были стать именно вы?

— Увы, был бы рад им оказаться, но я, как и вы, тоже сбежал…

— Вот как? Какое совпадение! — радостно воскликнула Клаудиа. — Но пообещайте, что не станете спрашивать, что было потом. Для меня это было бы слишком… больно.

— Больно? Вам сделали больно? Вас заставили страдать в этот самый волшебный из праздников? Господи, значит, рядом с вами не оказалось никого достойного, чтобы встать на вашу защиту!

И тут Клаудиа замерла на месте, словно пораженная громом. Она не могла поверить такому счастью, но все же… Что-то подсказало ей, что она должна взглянуть на бронзовую подставку у парадной двери, где гости оставляли свои сабли, прежде чем пройти к столу. Забыв про кавалера, Клаудиа бросилась к выходу.

К своей неописуемой радости она увидела саблю, на которой недоставало части рукоятки. Чтобы быть окончательно уверенной, Клаудиа торопливо достала обломочек, который теперь всегда носила с собой, и приложила к надломленному месту. О чудо, образчик искусства неизвестного резчика с легкостью обрел на рукояти свое прежнее место! Это была именно та сабля, которая спасла ей жизнь!

В порыве восторга Клаудиа выхватила ее из ножен и подняла над головой.

— Чья это сабля, синьоры? — крикнула она так громко, чтобы могли слышать все. Изумленные музыканты сбились с ритма, музыка внезапно оборвалась, и все в зале удивленно обернулись в сторону Клаудии.

— Что с тобой, дорогая? Что это пришло тебе в голову? — возмутился дон Паскуале. — Прошу вас, господа, не обращайте внимания. Танцы продолжаются!

Он хлопнул в ладоши, подавая знак капельмейстеру, и учтиво поклонился старику-Гримальди, словно извиняясь за несносный характер собственной внучки.

— Так чья же это сабля? — Звонкий голосок вновь прозвенел под высокими мраморными сводами.

— Моя…

Себастьяно Гримальди медленно подошел к ней и взял свое оружие из ее рук.

— Ваша? Господи, благодарю тебя! — выдохнула Клаудиа. — Так это были вы… Это были вы, Себастьяно?!

Он увидел на ладони кусочек кости, вновь занявший свое место на резной рукояти…

— Так значит, то были вы, моя дорогая беглянка! — он не мог оторвать от нее глаз.

— Дедушка, это он! — радостно закричала Клаудиа.

Паскуале Лоредано обернулся и, нервно сжимая в руках салфетку, направился к внучке, чтобы раз и навсегда разобраться с капризной девчонкой.

— Это же он! — продолжала ликовать Клаудиа. — Мой спаситель, мой ангел-хранитель. Поблагодари же его, дедушка, ведь он спас мою жизнь и мою честь!

Она бросилась в объятия Себастьяно и от счастья чуть было не лишилась чувств. Они видели только друг друга. Все остальное перестало для них существовать. Чувство, поразившее их, было слишком велико, чтобы поверить в него…

— Ты веришь в любовь с первого взгляда? — прошептал он одними губами.

— Верю!

— Клаудиа…

Он хотел сказать что-то еще, но всякое слово, приходившее ему в голову, казалось пустым, не способным выразить глубину его истинных чувств.

— Себастьяно… — Ее голос прервался, и она утонула в глубоком, обжигающем, уносящем в вечность поцелуе.




1501 год стал самым счастливым в ее жизни. Необыкновенная любовь Себастьяно, его изысканные ухаживания вскоре увенчались пышной свадьбой, о которой еще долго вспоминали в Венеции. Все пророчили им долгое и безмятежное счастье…




7


Венеция, 3 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«В тот вечер Амина, как обычно, принесла в барак снадобья тем, кто нуждался в лечении. Это были настои на травах, высушенных и привезенных с далекого юга, где пустыня уступает место степям. Забыв о себе, она самоотверженно ухаживала за больными, перевязывала раны, кормила немощных, давая им надежду на избавление от мучительных хворей, коих великое множество водится в жарком климате Африки.

Собираясь уже уходить, она указала на меня, приказав следовать за нею к колодцу, чтобы набрать воды. Я понял, что выбор ее пал на меня не случайно, и поспешил за ней в темноту уже наступивших сумерек. Мы обошли несколько хозяйственных построек и, немного не дойдя до цели, свернули к амбару, где Абу Хасан хранил запасы зерна. Здесь, под дощатым навесом, было совсем темно.

Амина прижалась ко мне всем телом и, дрожа от волнения, сообщила, что уже все подготовила к побегу. В потайном месте нас ждал солидный запас провизии и бурдюки с водой. Амина хотела непременно бежать на следующий же день, поскольку по счастливой случайности Абу Хасан собирался в Бизерту. Отсутствие хозяина значительно облегчало задачу.

Я все еще не оставлял надежды узнать у Амины дорогу к Алжиру, чтобы, объяснившись с ней, бежать одному. Увы, девушка, с младенчества знавшая каждый камешек на пустынных тропах Магриба [6 - Магриб — северное побережье Африки.], так и не смогла связно ничего объяснить мне. Не принимая всерьез моих расспросов, Амина смотрела на меня бездонными черными очами, полными любви и обожания.

Я отвечал ей лаской, но никак не мог избавиться от ощущения, что имею дело с ребенком, отчего мои прикосновения к ней казались скорее отеческими. Моя нерасторопность обижала Амину, ведь она желала большего! В ней вдруг проснулась какая-то неведомая страсть. Она нашептывала мне самые нежные слова, давала самые страшные клятвы, которые, кажется, внушаются дочерям Востока при рождении — так естественно они слетали с ее губ. Боже, я был больше не в силах вести эту гнусную игру. Я чувствовал себя глубоко виноватым перед этой девочкой, но продолжал лепетать в ответ неубедительные жалкие слова.

Я делал вид, что чрезвычайно озабочен деталями предстоящего побега, а потому не слишком расположен к любовным речам. Иногда это действовало, заставляя Амину рассуждать трезво. Так мне удалось выведать у нее, по какой именно дороге не следует двигаться, чтобы не нарваться на погоню, как избежать встреч со случайными кочевниками и караванами; как скрываться от разбойничьих банд и обходить редкие здесь селения, как растянуть запасы продовольствия на те десять дней, которые предстояло провести в пустыне…

Может, я кажусь вам жестоким, любезная синьора, но если бы Вы могли указать мне другой, более честный и достойный способ получить эти сведения, я никогда бы не опустился до такой гнусной лжи.

Между тем страсть Амины становилась все сильнее. Боясь обидеть ее своим равнодушием я, к моему стыду, зашел несколько дальше, чем рассчитывал, стал сдержанно отвечать на ее ласки. Как-то она взяла мою руку и провела ею по своему упругому смуглому животику с атласной кожей, по крутому изгибу бедра… Сладостный вздох сорвался с ее губ, она потянулась ко мне. В ту минуту я едва владел собой и скоро оказался в ее объятиях, слившись с нею в опьяняющем поцелуе. Гибкая, как газель, Амина скользнула на подстилку из соломы и замерла в ожидании — хрупкая и совершенная, будто языческая богиня, вырезанная из слоновой кости. Я видел, как призывно блестят в темноте ее глаза, как бешено вздымаются ее маленькие груди; чувствовал, как горит желанием ее лоно, готовое принять меня. А я… я просто не мог решиться!

Я понимал, что если лишу ее невинности, то лишу ее и чести. Если же пренебрегу ею, то обижу ее и останусь в ее памяти немощным трусом. Я молил Господа о спасении, и Господь услышал мои молитвы.

Неожиданно рядом раздался тревожный голос мавра, взволнованного, должно быть, долгим отсутствием Амины. Он медленно шел к колодцу, вглядываясь в темноту. В одно мгновение мы вскочили на ноги, отчаянно делая вид, что заблудились. Под покровом ночи он не заметил ни беспорядка в нашей одежде, ни смущения на наших лицах. Мы были спасены, и я — в большей степени, нежели моя легкомысленная возлюбленная…

Нам следовало расстаться, чтобы не вызвать подозрений, но следующий день должен был стать для меня решающим. Я жаждал свободы и готов был бежать, каким бы безрассудством это ни было. Уставший не столько от дневных трудов, сколько от пережитых волнений, в ту ночь я забылся тяжелым сном, собирая силы для предстоящего предприятия. Иного выбора у меня не было. Оставалось ждать недолго — всего сутки…

На этом я прощаюсь с Вами, моя милая незнакомка, до следующего письма. Да хранит Вас Господь».




Апрельское утро выдалось мрачным. Порывистый ветер с Адриатики гнал тяжелые свинцовые волны, принося с собой тяжелую сырость и предчувствие бури.

С самого рассвета лагуна погрузилась в густую молочную пелену тумана, скрыв внезапно потускневшие купола церквей, одинокие башни и башенки, окутав в непроницаемые саваны надежду моряков — маяки.

К утренней мессе небо приобрело седовато-свинцовый отлив, в просветах между клочьями облаков прогремели дальние раскаты грома. Клаудиа со вздохом отвернулась от окна. На душе у нее было мрачно.

— Синьора Клаудиа, одумайтесь! Отмените свою прогулку. Море такое неспокойное! — Альба решительно встала поперек двери, преградив хозяйке путь к парадной лестнице. — Тем более что нынче ночью в море унесло вашу любимую гондолу…

Новость, сообщенная Альбой, привела ее в еще большее отчаяние. Изящная, крепкая гондола с нежным именем «Кочинелла», напоминавшая божью коровку благодаря отделке из черного и огненно-рыжего бархата, была последним подарком Себастьяно. Теперь и «Кочинелла» покинула ее — как раз в тот момент, когда Клаудиа особенно нуждалась во всем, что напоминало ей о покойном муже. Должно быть, старый Ренцо переживает не меньше ее самой. Но должна же найтись у него хоть какая-нибудь приличная гондола, чтобы отвезти ее к маяку Лидо?

— Ничего не хочу слышать, Альба. Вели Ренцо приготовить гондолу и принеси мне плащ потеплее. Мне ли обращать внимание на шторм, Себастьяно терпел и не такое!

Не смущаясь своей верной служанки, Клаудиа смахивала слезы, в бессильной тоске катившиеся по ее щекам, и слушала наставления Альбы:

— Держитесь крепко за борт, синьора Клаудиа… Да велите Ренцо держаться берега, там волны не такие высокие… Лучше вам отправиться прямо к фонарщику Лукке Мореско, он всегда на маяке. Он уж позаботится о вас, моя синьора, и сообразит, как не отпустить вас одну на мол!

Едва Клаудиа достигла широкой лестницы, ступени которой спускались к самому каналу и терялись в глубине темно-зеленых вод, как новый порыв ветра чуть не сорвал ее плащ-накидку. Но Клаудиа Гримальди завернулась поплотнее в свое ненадежное одеяние и только сейчас увидела Ренцо, словно изваяние застывшего на носу трехметровой гондолы, обтянутой черной воловьей кожей.

— А вот и мой катафалк, — пробормотала она, поднимаясь с помощью старика-гондольера на борт. — Слишком уж он широк для меня одной.

— Вы обижаете меня, синьора! — проворчал Ренцо. — На этой лодке господину Себастьяно не стыдно было наезжать в Синьорию.

— Прости меня, Ренцо. Я не хотела обидеть тебя. Просто после смерти Себастьяно вещи приобрели для меня особое значение. Они как бы говорят: «Меня тебе подарил Себастьяно, меня так любил Себастьяно…» Я, кажется, начинаю сходить с ума, Ренцо.

— Да, все мы любили молодого синьора! — со вздохом поддакнул старик, расположившись по правому борту и умелыми взмахами весла направляя гондолу к острову Лидо. — Бывало, он…

— Прекрати, Ренцо! Сегодня мы в последний раз выходим в море. Давай лучше помолчим.

Гондольер нахмурился и с тревогой покосился на хозяйку. В ее голосе прозвучала такая спокойная решительность, за которой может скрываться либо отчаяние, либо твердо принятое решение. В таком состоянии синьору Клаудию лучше было не тревожить.

Наконец даль горизонта прорезал тусклый луч маяка, который становился все ярче по мере приближения черной гондолы. За ним вспыхнул и погас еще один, застывший на страже узкого входа в лагуну на противоположной ее стороне. Желтые глаза маяков перемигивались тревожно и нервно.

Клаудиа до боли в глазах вглядывалась туда, где должна была появиться долгожданная узкая полоска мола, уходящего в открытое море.

— Эх, синьора, шторм ведь какой там, у маяка! Нам до пристани не добраться! — донесся до нее крик старика Ренцо. — Будь вы посговорчивее, давно бы отказались от своей затеи.

— Теперь мне уж все равно, Ренцо. Я умоляю тебя — доберись до тех огней! Для меня это сейчас очень важно! Клянусь тебе, я прошу тебя об этом в последний раз.

Новый порыв ветра подхватил ее последние слова и унес на просторы лагуны. Но старый мореход все же расслышал волю своей упрямой госпожи и с силой налег на весло.

Клаудиа изо всех сил вцепилась в борт гондолы, отчего костяшки ее пальцев побелели. В следующий момент лодку сильно качнуло на высокой волне.

— Держитесь, синьора Клаудиа, сейчас нам обоим придется несладко! Клянусь, это последний раз, когда я послушался женщину… пусть даже эта женщина — вы!

У высокого, выложенного серым гранитом причала, волны с оглушительным грохотом обрушивались на каменную преграду и в бессильной злобе отступали, грозя разнести в щепки любое судно, которое попадется на их пути. Дождавшись, когда ветер на минуту утих, Ренцо из последних сил налег на весло и мощным гребком толкнул гондолу по направлению к пристани. На маяке, должно быть, заметили их — у каменной стены стояла невысокая темная фигура, отчаянно размахивавшая тусклым фонарем.

Сильный удар отбросил Клаудию на дно гондолы. С невероятным трудом Ренцо удалось укрепить гондолу у причала, и Клаудиа вскарабкалась на долгожданную твердь каменной пристани, разодрав плащ и поцарапав руки. Она не слышала предостерегающих криков, которые неслись ей вслед, и уверенно приближалась к цели…

Еще десяток шагов, и за невысокой башенкой маяка она окажется у крайней точки, ведущей в никуда, в пучину морской бездны, а значит — к Себастьяно.

— Я пришла попрощаться с тобой, любимый… — прошептала Клаудиа бескровными губами, солеными от морских брызг. — Много раз я приходила сюда с надеждой. Здесь мои глаза становились зорче, грудь дышала глубже, а вера в Провидение была тверже. Так прошел год. Все оказалось напрасно. Теперь это пустое, гиблое место. К чему вглядываться в непроглядную даль, если в ней никогда не забрезжат очертания «Святой Марии»?

Слезы боли и отчаяния смешивались с солеными брызгами, ураган сбивал с ног.

— Твоя любимая Венеция… Ты больше никогда не увидишь ее! Не услышишь волшебный звон ее колоколов, не увидишь ажурное кружево дворцов, не откроешь дверь своего собственного дома — этого сокровища из цветного мрамора! И никогда не поцелуешь свою несчастную жену…

Ее взгляд обратился к смутным очертаниям города в глубине лагуны. Она прощалась с Венецией и со своей жизнью, окрашенной светом этого чудного города.

— Любимый, — шептала Клаудиа. — Ты где-то здесь, рядом, я это чувствую. — Она растерянно вглядывалась в свинцовую пучину моря. — Мне так больно без тебя, так одиноко. Позови меня к себе, как раньше, помнишь? Дай мне услышать еще раз твой голос — ласковый, дрожащий от нежности и любви!

Внезапно она вздрогнула и замерла, мучительно напрягая слух.

— Святая Дева! Мне кажется, я схожу с ума. Себастьяно зовет меня. Я слышу его голос!

Невероятно сильный раскат грома оглушил Клаудию. Все озарилось ослепительной вспышкой молнии. Раздался грохот, треск, хруст разбитого стекла. Последнее, что увидела Клаудиа, были рассыпающиеся на куски стены маяка. Гигантский пенный вал обрушился на тонкую полосу мола, сметая все на своем пути…




8


Венеция, 10 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Мой любезный друг, теперь уже не я, а мой секретарь знает, какое по счету письмо пишу я Вам, ведь их было столько… Судьба подарила мне счастье узнать Вас. И хотя я никогда не видел Вас, мне доставляет истинное наслаждение общаться с Вами. Вы — самый мудрый собеседник из всех. Поверьте, я только мог мечтать о таком чутком и внимательном друге! А посему, не откладывая, я награждаю Вас новой порцией приключений из моего полного событиями прошлого.

Наступил долгожданный день побега. Раскаленный диск солнца выплыл из-за горизонта, предвещая невыносимую жару. Нас выгнали в поле. Без устали размахивая киркой, я с тревогой думал о том, что буду делать, если девушка сегодня так и не появится. При любом исходе мне грозила самая страшная кара.

Весь день я обдумывал план предстоящего побега, каждую его деталь. Когда наступил вечер, с нетерпением ждал условленного сигнала от Амины.

Барак на ночь запирался, и мы решили, что она отвлечет сторожей разговором, пока я, вооружившись ножом, попытаюсь отпереть задвижку изнутри. Когда за дверью послышались голоса, я протиснулся поближе к выходу и стал ждать.

К моему ужасу разговор затянулся, в голосе Амины появились нетерпеливые нотки, после чего она ушла, явно расстроенная. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня. Я прождал еще около часа у запертой двери, моля Бога о том, чтобы не наступил завтрашний день, а вместе с ним — новые унижения.

Поверьте, первый раз в жизни я едва не плакал. «Значит, Амина все-таки не решилась», — думал я. Мне оставалось лишь проклинать свою судьбу и корить Небо за то, что оно не дало мне погибнуть в бою, как подобает мужчине. Мне невыносимо было думать о том, что впереди меня ждали годы рабского труда и безвестная кончина в песках, вдали от родины и моей возлюбленной супруги.

Я еще долго предавался отчаянию, пока меня не посетила другая, спасительная мысль: не зря же Господь сохранил мне жизнь там, на корабле, а потом еще раз — в море, чтобы погубить меня здесь? Значит, мой срок еще не пришел, и меня ожидает другая, более достойная участь.

Как будто в подтверждение этой мысли я почувствовал, что в бараке что-то происходит, какое-то неясное волнение. Люди у дальней стены проснулись и начали поспешно пробираться к выходу, спотыкаясь о тела спящих. В их глазах застыл страх, заставивший меня ринуться туда, откуда они так торопились убежать. Оказавшись в глубине барака, я почувствовал удушающий запах гари и дыма, быстро распространявшийся по всему помещению. Вокруг стоял невыносимый крик. Люди рвались к дверям, колотили в них изо всех сил, но стража, увы, оставалась глуха к нашим призывам о помощи.

К бараку сбежались люди Абу Хасана. Они пытались погасить огонь, причиной которого оказался сноп соломы, валявшийся позади барака, но выпустить невольников наотрез отказались. Тем временем желтые языки пламени стремительно охватывали дощатые стены и неумолимо приближались к скопившимся у дверей несчастным.

И тут, как глас небесный, раздался голос Амины. Ее гневные слова были слышны даже сквозь громкие причитания невольников и оглушительный треск пожарища. Смелая девушка требовала, чтобы стража немедленно открыла двери и выпустила рабов, но мавры упрямо стояли на своем, боясь ослушаться приказа хозяина.

Вас, дорогая синьора, вероятно, может удивить такая бесчеловечность этих варваров. Но поверьте, жизнь христианина в тех краях не стоит и ломаного гроша! Пираты нынче пополняют невольничьи рынки Востока так быстро, что цены на рабов в последнее время очень упали. Случается, связка лука там стоит дороже, чем молодой и сильный юноша, не говоря уже о женщинах, детях и стариках. Так, после известного разгрома испанской Непобедимой Армады у острова Джерба, двенадцать тысяч европейцев-пленников были отправлены в Тунис, где их сбывали и перепродавали, как скот.

Однако вернемся к пылающему бараку, который грозил вот-вот обрушиться на наши несчастные головы. Не видя иной возможности убедить стража-мавританца отворить двери, Амина с ловкостью кошки разоружила упрямца, заявив, что предпочитает жизнь рабов своего отца его голове. Тому ничего не оставалось, как открыть двери барака.

Скрипнул засов, и задыхающиеся невольники ринулись наружу, жадно глотая свежий воздух. Густой дым валил наружу, окутывая темными клубами силуэты спасенных. Пока люди Абу Хасана пытались справиться с толпой невольников, мне удалось ускользнуть подальше от моих товарищей по несчастью. В этот момент я почувствовал, как кто-то вложил в мою руку саблю.

Я обернулся, но рядом уже никого не было. Было нетрудно догадаться, что это дело рук моей Амины. Оглядевшись, я увидел ее за дровяным сараем. Она отчаянно махала мне руками.

Неожиданно из дымовой завесы выросла огромная фигура араба. Сильные руки схватили меня. Тогда я, не раздумывая, всадил ему саблю в самое сердце. Ноги у него подогнулись, и он рухнул на песок.

Мы с Аминой бросились прочь. Позади раздавались крики, треск разбушевавшегося пламени, щелканье плеток, стоны рабов… и это заставляло нас бежать еще быстрее. Вскоре мы достигли огромных песчаных барханов, где Аминой были спрятаны запасы воды и провизии. Здесь я решил, что нам пора объясниться.

Я взял девушку за руку и хотел было уговорить ее остаться, но голоса погони, доносившиеся из-за укрывшего нас песчаного холма требовали немедленных действий. Взяв поклажу, мы без оглядки устремились в безжизненное царство песков. Крики озлобленной стражи постепенно приглушались, и, наконец, мертвая тишина пустыни дала возможность передышки.

Мы без сил упали на песок и долго не могли отдышаться. Амина прижалась ко мне, жалобно всхлипывая, словно погоня еще продолжалась, а я мог спасти ее от разъяренных мавров.

Теперь надо было спокойно обдумать наши дальнейшие действия. Я понимал, что дороги наши должны неизбежно разойтись и девушке необходимо вернуться домой, пока ее не увидели вместе со мной. Но Амина верила, что теперь мы никогда не расстанемся, и преданно смотрела мне в глаза. Я же чувствовал себя последним негодяем. Я не мог взять на себя ответственность за судьбу этой девушки, но отблагодарить ее за то, что она для меня сделала, был обязан.

Мог ли я ее гнать от себя в эту минуту? В ее глазах было столько любви, столько обожания, столько преданности… И все-таки мы должны были расстаться. Ей нельзя было долго отсутствовать, иначе ее заподозрили бы в сговоре с беглецом. Именно поэтому мне пришлось взять на себя роль неблагодарного циника. Бог свидетель, что у меня не было злого умысла! Напротив, я желал только добра моей Амине и вынужден был сделать то, что сделал…

Ах, милая моя собеседница, здесь я опять должен огорчить Вас и прервать свое повествование. Но не заставлю Вас долго ждать. Теперь же я прощаюсь с Вами, и да хранит вас Господь».




В жаркий июльский полдень с торговой сицилийской барки на берег острова Джерба сошла молодая и, судя по стремительной походке, решительная женщина. Ее сопровождали двое слуг, рослых итальянцев. Она была одета в глухое дорожное платье, сочетавшее в себе добротность дорогой ткани и скромность фасона. Черный кружевной воротничок свидетельствовал о трауре. Густые черные волосы были заколоты на затылке в высокий шиньон, не украшенный по обыкновению ни чепцом, ни жемчужной сеткой, ни лентами. Крепко сжатые губы и спокойная уверенность, читавшаяся в ее карих глазах, говорили о железной воле и твердости духа незнакомки. Она, казалось, не проявляла никакого интереса ко всему, что ее окружало, но шагала уверенно, словно была хорошо знакома с этими местами. Ее спутники были под стать своей хозяйке. Они смотрели по сторонам с недоверием и готовы были в любую минуту отвратить опасность, если бы таковая угрожала этой хрупкой женщине в черном.

Незнакомка проследовала к самому роскошному особняку на острове. Это огромное строение напоминало скорее крепость, нежели жилой дом. Хозяина, очевидно, заботил не столько комфорт, сколько собственная безопасность. Сторожевая башня и высокая каменная стена, толщиной в несколько футов, окружали дом.

Тем не менее это был действительно лучший особняк на острове, ибо остальные строения представляли собой убогое зрелище, напоминая маленькие тюрьмы с добровольно заключенными в них хозяевами. Нужно добавить к этому еще и то, что цвет этих глиняных построек совершенно не отличался от преобладающего грязно-желтого цвета окрестностей, лишь усугубляя скуку здешнего пейзажа. Таков был стиль большинства городов берберийского побережья Средиземноморья.

При появлении гостей один из молчаливых стражей у огромных кованых ворот с чеканными на них изречениями из Корана немедленно исчез, но через минуту появился снова и пропустил прибывших во внутренний дворик.

Они оказались в великолепном саду. Среди пышных экзотических деревьев надменно разгуливали павлины, демонстрируя свои не менее экзотические хвосты. На деревьях висели налитые соком самые диковинные плоды. То был райский оазис, уголок Эдема, наводивший на мысль о несметных богатствах и безграничной власти его хозяина.

В глубине сада, за столом, ломившимся от яств, в ленивой позе восседал печально известный капитан пиратских флотилий Драгут-раис — гроза южных морей. Хозяин подал знак слугам, чтобы гостью также усадили за стол и поставили перед ней самые изысканные угощения, которые были неведомы европейцам.

— Я бы велел отрубить Мустафе голову, если б он посмел нарушить мой покой незваным гостем, — протянул Драгут-раис, кладя себе в рот спелую, лоснящуюся на солнце виноградину. — Но он любит своего хозяина и знает, что его побеспокоит, а что порадует.

Слащавый голос Драгут-раиса звучал отталкивающе, но гостья, казалось, этого не замечала.

— Мой Мустафа знает толк в женщинах. Он успел доложить мне о вашей красоте, о светлейшая госпожа, и, клянусь Аллахом, он не преувеличил, а скорее недооценил вашу прелесть. Или он слеп, или хотел сделать мне сюрприз…

Гостья смерила холодным взглядом Драгут-раиса, но, не желая быть невежливой в глазах непредсказуемого восточного бея, снисходительно кивнула, благодаря за комплимент.

— Что же привело этот прекрасный цветок на наш грешный остров, проклятый вашими единоверцами?

— Меня зовут Клаудиа Ганзони. Я пришла к вам за помощью и готова заплатить за нее. — Ее голос звучал ровно, взгляд был решительный и холодный.

— Помощь? Никогда еще итальянцы не просили у меня помощи, — удивился он. — Напротив, они все до одного проклинают меня, а вы просите помощи! Должно быть, Аллах смеется надо мной.

— Я проделала слишком долгий путь, чтобы попасть на Джербу. Мне не до шуток. Мне нужна помощь, и помочь мне можете только вы, Драгут-раис.

— Неужели в богатой, могущественной Италии не нашлось никого, достойного вашей просьбы?

— Да, как видите, не нашлось. Ибо я прошу помощи против самих же итальянцев. Не всех, конечно. Речь идет о троих. Они богаты и сильны. Поэтому я тоже должна быть сильной. Если вы поможете мне, поверьте, я не останусь в долгу.

— Интересно, и чем же вы отплатите мне?

— Я хочу заключить с вами корсарский договор. Я не пират, и добыча меня не интересует. Поэтому, если вы продадите мне хорошее судно и дадите к нему стоящую команду, например из числа взятых вами в плен французских моряков, я обещаю вам три хорошо нагруженные каравеллы, которые ломятся от товаров и золотых монет. Это ли не соблазнительно для вас?

Некоторое время Драгут-раис молчал, погрузившись в раздумья. В руках переливались жемчужные четки, на лице играла самодовольная улыбочка. Должно быть, неожиданное предложение начинало ему нравиться.

— Видно, те трое хорошо насолили вам, раз вы так ненавидите их… В наших краях женщина может мстить только равным себе — женщинам. Только в ваших варварских странах красота может быть жестокой.

— Не жестокой, а справедливой. Справедливость требует, чтобы злодеи были наказаны, и я исполню свой долг, даже если вы откажетесь мне помочь. В Магрибе много капитанов, которые отзовутся на мое предложение.

— Но нет ни одного, равного мне, не так ли? Черт возьми, я еще никогда не видел таких отчаянных женщин! — Он дал знак, чтобы гостье налили вина. — Восхищаюсь вами! Вы могли бы дать фору самому Салах-раису. Он тоже ненавидит итальянцев, но в отличие от вас — всех до одного! Появись вы на его пороге, он сразу бы приказал снять кожу с ваших людей, а вас…

— Послушайте, вы! — Клаудиа Ганзони посмотрела на него с ненавистью.

Драгут-раису стало не по себе от этого взгляда. Никогда еще белая женщина не вызывала в нем столько чувств — от удивления и уважения до обычной похоти. Ему хотелось кликнуть своих людей и силой поместить эту гордячку в свой гарем.

— Умолкаю, умолкаю! — засмеялся Драгут-раис. — Твой гнев просто великолепен! Ни одна женщина в моем присутствии не осмелилась на такое, но ты — смелая, и поэтому я помогу тебе.

Он оглядел ее с ног до головы.

— Но поможешь ли ты мне? — Он подался вперед. — Ты околдовала меня! Твоя красота, твоя гордыня… Что твои корабли? Мне нужна ты, и это та цена, которую я назначаю за мою услугу. Я тебя не тороплю, красавица! — Он взял в руку спелый гранат и залюбовался совершенством его формы. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо в моем доме.

— Я не могу предложить ничего другого, кроме того, что уже обещала. Корабли — или ничего! Это мое последнее слово.

— Ну ладно, ладно, я буду тебе другом, — хитро прищурившись, заявил всесильный правитель Джербы. — Твои корабли меня мало интересуют. Но ты нравишься мне, и я готов услужить тебе. Обещаешь, что и ты отплатишь мне дружбой?

— Капитан, три венецианских корабля с дукатами — такие подарки делают только друзьям!

— Не такого подарка я жду от тебя. Меня не удивишь богатством. Я могу открыть для тебя настоящую роскошь, звезда моего сердца! И твой подарок должен быть достоин моей щедрости.

— Чего же вы хотите, капитан?

Прямолинейность гостьи привела его в некоторую растерянность.

— Я не торопил тебя, не торопи и ты меня. Для начала я прикажу своим людям выбрать тебе самый крепкий, самый лучший из моих галиотов. Этот корабль я захватил неделю назад у испанцев. Он быстроходен, хотя и невелик. По четыре пушки с каждого борта, но этого достаточно для молниеносной атаки. Ты будешь довольна, моя красавица.

Гостья внимательно слушала.

— А почему ты хочешь, чтобы я дал тебе команду французов? — продолжил Драгут-раис. — Испанцы — тоже опытные моряки. Все, кто уцелел после нашей атаки, — у меня, они ждут своего часа. Может, возьмешь их?

— Нет, капитан, мне нужны только французы. Франция — враг итальянцев. Союз итальянских государств едва сдерживает их претензии хозяйничать на полуострове. Французы только и мечтают восстановить под своей властью священную Римскую империю, так что французы будут хорошо драться с венецианцами.

— Ты все продумала, звезда моя. И откуда ты такая взялась? — Драгут-раис готов был преклонить колена перед этой разумной и красивой женщиной. — Ты получишь все, что захочешь. Я дам тебе французов, но они не пленники, а пираты — джентльмены удачи. Разбой — это единственный промысел, который приносит им кусок хлеба. Конечно, они не такие хорошие моряки, как испанцы, но драться будут, как звери.

Драгут-раис встал, давая понять, что на этом разговор окончен. Повелительным жестом руки, украшенной перстнем с огромным алмазом, он велел страже проводить гостью до ворот. Когда итальянка повернулась, чтобы следовать к выходу, он крикнул ей вслед:

— Знай, я буду следить за тобой! И не вздумай выкинуть какую глупость. Я жду тебя с добычей. Мой дом всегда открыт для тебя.




9


Венеция, 18 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«В прошлом письме я остановился на том, что моя спасительница готова была следовать за мной в опасную неизвестность. Я же никак не мог оправдать ее надежды, ибо знал, как жестока на самом деле может оказаться действительность.

Там, в африканских песках, я уговаривал ее вернуться. Я предполагал, что она вполне могла сделать вид, что я силой увлек ее — как заложницу. А может быть, в суматохе никто и не заметил бы ее недолгого отсутствия. Амина рвалась на волю из опостылевшего ей родительского дома, где ее не ждало ничего хорошего.

Но то, что ожидало ее со мною, тоже не обещало быть сказочно прекрасным. Скорее напротив — будущее мое было полно опасностей и тревог, но была и надежда, а это было для нее важнее всего. Я чувствовал это, а потому не мог найти нужных слов, чтобы заставить ее вернуться. Она молила только об одном — чтобы я увел ее подальше от этой пустыни.

И тогда я пустил в ход свой самый надежный, но не самый благородный довод. Я объяснил ей, что мое стремление выбраться из плена — это лишь жажда увидеть родину и мою супругу. Амина почувствовала себя ужасно оскорбленной. Она ничего не желала слышать о сопернице, но в то же время интересовалась, за что я так люблю свою жену. Я не знал, что ей ответить. Разве можно любить за что-то? Это странное, сладкое и мучительное чувство приходит само, не спрашивая нас и не требуя объяснений.

Развязка наступила совершенно неожиданно и, пожалуй, как-то… нелепо. Я продолжал уговаривать Амину вернуться домой, пока, наконец, она не разозлилась на меня настолько, что расплакалась, вскочила и, залепив мне пощечину, бросилась бежать по направлению к дому.

Я остался сидеть на песке и только тогда, кажется, понял, что за эти месяцы мы стали настоящими друзьями, а ее влюбленность — не что иное, как способ выказать свою привязанность, столь типичный для юных особ.

Я приложил ладонь к своей щеке — она чуть-чуть горела после пощечины, но эта теплота была приятна мне. Ах, Амина, ты была так добра ко мне, так безыскусна и наивна! Жизнь, однако, оказалась слишком сложна для твоего еще детского восприятия. Тебе будет тяжело и одиноко без меня, но это пройдет. Пройдет со временем… Ты еще полюбишь, но это первое нежное, трепетное чувство, которое ты испытала ко мне, — оно не забудется, останется в твоей памяти на всю жизнь.

Как я был благодарен ей за ее храбрость! Ведь это она подожгла барак, когда наш план грозил провалиться. Это она подняла панику, надеясь, что только таким образом невольникам удастся вырваться из своей огненной клетки. Она дала мне шанс, она все сделала ради меня, но я… Чем я ей ответил? Черной неблагодарностью. Одному Богу теперь известно, суждено ли мне когда-нибудь увидеть ее, чтобы исправить свою ошибку…

Впрочем, ответ на этот вопрос целиком теперь зависел от меня, ибо увидеться с Аминой мы могли бы только в том случае, если люди Абу Хасана поймали бы меня и вернули обратно своему хозяину. Я быстро вскочил на ноги, взял свою поклажу с водой и провизией и тронулся в путь. До захода солнца мне следовало пройти еще очень большой отрезок пути, чтобы оказаться подальше от караванных дорог.

Я решительно шагал вперед, и это было удивительное, сказочное чувство, которое я не сразу осознал. То было чувство свободы, от которого я уже успел отвыкнуть. Я был предоставлен самому себе. Власть пустыни казалась мне теперь такой призрачной, такой нереальной… И я шел, шел навстречу всему, что было так дорого для меня. Я шел к своей свободе, милая моя синьора, и это было самым главным.

Что ж, на этом я вновь прощаюсь с Вами, и да хранит Вас Господь».




Мысль о мести возникла у Клаудии неожиданно. Когда молния ударила в маяк, бушующая стихия Адриатики унесли ее в открытое море вместе с обломками. Но Господь, должно быть, решил, что срок ее еще не пришел, и на следующее же утро старый рыбак, разбиравший разорванные штормом сети, увидел ее бездыханное тело, вынесенное на берег волнами.

Три дня Клаудиа пролежала в рыбацкой хижине, находясь между жизнью и смертью, пока сознание наконец не вернулось к ней. Все это время старик-рыбак и его жена заботливо ухаживали за ней, как за собственной дочерью.

Когда-то у четы Альбрицци действительно была дочь. Звали ее Франческа. Она была хороша собой, это и определило ее печальную участь. Рыбак с горечью рассказал Клаудии, что года два тому назад в бухту, неподалеку от Пеллестрины, где стоит их хижина, вошел пиратский бриг, чтобы пополнить запасы пресной воды. Старик Альбрицци и его жена, к несчастью, отправились в то время в город, чтобы сбыть перекупщику свежий улов. Разбойники заметили юную голубоглазую Франческу и силой увели ее с собой на корабль. С тех пор несчастным старикам так ничего и не удалось узнать о судьбе девочки. Им оставалось уповать на Господа Бога да жить надеждой, что крошка Франческа еще жива.

Поэтому, когда старик увидел на берегу Клаудию, омываемую водами прибоя, он чуть не сошел с ума от счастья, решив, что море вернуло ему дочь. И хотя чуда не произошло, Клаудиа стала для них великим утешением и радостью, заменив Франческу.

Однажды, когда силы начали постепенно возвращаться к ней, Клаудиа попросила старого Альбрицци, отправлявшегося на Риальто, зайти в палаццо Гримальди и вызвать служанку Альбу, которая, должно быть, уже оплакала и похоронила ее.

Скоро прибежала Альба и, захлебываясь от рыданий, бросилась на шею своей госпоже.

— Святая Мадонна, вы живы! О госпожа! Я уж было решила, что Господу оказалось мало отнять у нас синьора Себастьяно… Ренцо клялся, что видел собственными глазами, как волны погребли вас под обломками маяка. С Луккой Мореско они обыскали всю округу — прибрежные скалы, берег и пустынные отмели, но так ничего и не нашли. Мы все оплакивали вас, и с нами рыдала вся Венеция! Весь город был в трауре. А я все молилась нашей чудотворной Мадонне, все просила ее… И вот чудо свершилось!

Клаудиа страшно побледнела.

— Значит, все считают, что меня уже нет в живых? Святая Мадонна!

— Да, все-все до единого. Столько было соболезнований, столько денег пожертвовано на ваши пышные похороны. Ваши друзья на собственные средства хотели заказать вам пышную усыпальницу на Сан-Микеле, но я настояла, чтобы ваша могилка была бок о бок с той, куда мы хотели положить синьора Себастьяно…

Альба не выдержала горестных воспоминаний и горько разрыдалась.

— Ты говоришь, что мои друзья проявили весьма трогательную заботу обо мне? И кто же из них выказал наибольшее рвение? Князь Энрико Фоскари? Или князь Рокко с бароном Контарини? Кто из них?

— Все трое. Они отстояли мессу и были, кажется, расстроены больше все остальных.

— Что ж, спасибо, Альба…

Клаудиа представила, как эти люди, с трудом скрывая свое ликование, оплакивали ее душу, и ей стало невыносимо больно. Они вновь праздновали победу, полагая, что судьба теперь будет вечно благоволить их дьявольскому помыслу. Теперь, когда не было больше в живых Себастьяно, а она сама была на волоске от смерти, Клаудиа почувствовала себя незаслуженно и несправедливо оскорбленной. Отчаяние и скорбь в ее душе уступили место острому желанию отомстить за гибель Себастьяно. Впервые она подумала об этом в тот день, когда море ревело, и береговой мол стонал от натиска волн. Она слышала тогда голос любимого, но теперь было ясно, что он не звал ее к себе. Он взывал к отмщению!

Истина эта открылась Клаудии неожиданно, и она теперь знала, как ей поступать.

— Наверное, было ужасно! — продолжала Альба, — буря, шторм… какая жуть! Но как вам удалось не погибнуть в этаком-то аду, синьора Клаудиа? Не могу себе и представить…

— Не причитай, Альба. Это длинная история. Я потом тебе все расскажу. Сейчас меня волнует другое.

Она схватила мулатку за плечи и испытующе посмотрела ей в глаза.

— Скажи мне, Альба, ты сегодня говорила кому-нибудь, что идешь ко мне? Только не лги мне, прошу тебя!

— Никому, клянусь Мадонной! Ни единой душе! О вашем чудесном спасении знают только двое — я и наш Ренцо. Бедняга, он чуть не упал в Большой Канал, когда узнал, куда мы едем.

— Послушай меня, Альба, ты сейчас вернешься в город и никому не скажешь, что видела меня. Иди прямо в палаццо Гримальди и постарайся вести себя, как обычно. Никому не показывай своей радости и запомни: я погибла у маяка. Ты поняла меня?

— Да, моя госпожа. Но разве не лучше сказать всем? Это такая радость, что вы снова среди нас!

— Запомни, Альба, никто не должен знать, что я возвратилась. Так надо. И поверь, я делаю это ради моего блага и ради… синьора Себастьяно…

— Но что вы задумали такое? Зачем вся эта таинственность? Неужели вы и мне ничегошеньки не расскажете, совсем ни словечка?

Клаудиа отрицательно покачала головой.

— Прости, но даже тебе я не могу сейчас доверить мою тайну. Так будет лучше для всех нас. Об одном прошу тебя — не проговорись. Иначе все пропало. И передай мою просьбу Ренцо.

— Хорошо, синьора. — Альба вся как-то сникла и с обидой поджала губы. — Я все сделаю, как вы просите.




Месть — плохой советчик. Клаудиа старалась помнить об этом и по возможности быть снисходительной. Она нашла в себе силы простить Джузеппе, который собственной рукой убил Себастьяно, но который страдал от содеянного не меньше, чем она от потери мужа.

Однако холодный рассудок подсказывал, что друзья-оборотни, не знающие чести и сострадания, должны ответить за свое предательство. Предав, они постарались поскорее забыть, вычеркнуть из списка живых тех, кто, может быть, еще ждал от них помощи.

К ним у Клаудии не было сострадания. У нее отняли счастье, лишили смысла жизни, и теперь она чувствовала, что вправе мстить им. Карающий меч правосудия должен был, как две капли воды, походить на предательский удар, который они нанесли Себастьяно. Ведь только оказавшись в положении своей жертвы, палач сможет хлебнуть тех страданий, на которые он ее обрек. Решение было принято, и Клаудиа поклялась памятью Себастьяно, что пройдет весь путь до конца.

…Едва оправившись, она немедленно приступила к делу. Были проданы все драгоценности, подаренные ей доном Паскуале на свадьбу, после чего Клаудиа отправилась на Джербу, где грозный властитель южных морей Драгут-раис согласился продать ей корабль и полностью снарядить его. Команда вполне удовлетворяла Клаудию, ведь французы-наемники славились своей беспринципностью — они могли поднять руку не только на турков, но и на братьев по вере — испанцев, итальянцев, англичан. Их собственный правитель, король Людовик XII, воевал со всеми вышеперечисленными, а потому поощрял грабеж, выдавая пиратам охранные грамоты, чем придавал их ремеслу легальный статус.

— Святая Дева Мария, прости меня за то, что я собираюсь совершить! Ты знаешь, я не хотела этого… Если я жестока, то только потому, что они сами меня сделали такой! Можешь взять мою жизнь, но только дай мне время, чтобы отомстить им за Себастьяно…

Клаудиа стояла на коленях перед миниатюрной фигуркой Мадонны в углу полутемной каюты, когда в дверь постучали.

— Госпожа Ганзони, пора! Пришел капитан, и он спрашивает вас.

Клаудиа помедлила несколько мгновений, чтобы унять волнение, затем медленно встала. С трудом овладев собой, она повернулась к молодому юнге, пришедшему за ней.

— Сию минуту иду. Велите команде собраться на верхней палубе.

И она покинула каюту. Спокойная и уверенная госпожа Ганзони. Отныне ей предстояло носить это новое имя. Никто никогда не узнает, что под ним скрывалась гордая венецианская княгиня Гримальди, никого не будет рядом, когда море поглотит ее, как когда-то погребло в своей пучине Себастьяно. Но так будет лучше. Так будет справедливее. По крайней мере, там, в ином мире, ее будет ждать любимый.

Твердой и уверенной походкой Клаудиа поднялась по узкой деревянной лесенке наверх. Но не успела она ступить на палубу, как яркое солнце ослепило ее и заставило непроизвольно зажмуриться. Когда же она открыла глаза, то увидела перед собой рослого молодого мужчину в широкополой шляпе, курящего трубку. За ним выстроилась вся команда: несколько десятков изучающих глаз — осторожных, злобных, пытливых, недоверчивых, смотревших на нее в гробовой тишине. Молодой капитан откашлялся и, сорвав с головы выцветшую на солнце шляпу, неловко поклонился.

— Команда ждет вас, мадам. Все готово к отплытию.




10


Венеция, 25 апреля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Десять дней бродил я по пескам. Шел ночью, а днем пытался спать, ибо всякое движение под палящим солнцем приносило невероятную усталость и жажду. К тому же я боялся быть замеченным. Знаете, синьора, пустыня скрывает звуки окружающего мира, поэтому неприятности могли появиться неожиданно, из-за спины.

Однажды я попал в страшную бурю, и два дня пролежал, не поднимая головы, укрывшись плащом и постоянно стряхивая с себя песок, чтобы не быть окончательно занесенным. Именно так образуются барханы — натолкнувшись на препятствие, песчинки цепляются одна за другую, и скоро образуется холм из песка. Поскольку мне совсем не хотелось оказаться его основанием, я постоянно шевелился, переползал с места на место. Однако эта песчаная непогода была мне на пользу. Теперь я мог не бояться погони — песок занес мои следы.

Когда же ветер утих, я, к ужасу своему, обнаружил, что у меня больше нет никаких ориентиров. Ползая по песку, я совсем сбился с курса и теперь шел наугад в раскаленном безбрежном море песка. В этом еще одно коварство пустыни: пейзаж быстро меняется, и через несколько дней вы можете не узнать той местности, где были раньше.

Через три дня блужданий я увидел вдалеке караван верблюдов. Осторожно, стараясь оставаться незамеченным, я устремился к ним. Но быстро сообразил — по солнцу — что они продвигаются не к морю, а напротив — к югу. Тогда я дождался, когда последний нагруженный поклажей верблюд скроется за барханами и по следам каравана двинулся в противоположную сторону. Так прошло еще полтора дня.

Мое путешествие было прервано неожиданным образом. Это случилось под вечер. Как обычно, я проснулся на заходе солнца, когда спадает жара, и собрался уже вставать, как вдруг почувствовал холодное лезвие ножа у горла. Я чуть повернул голову и увидел мальчика-бедуина. За ним толпились смотревшие на меня враждебно его соплеменники, вооруженные кто саблями, кто просто палками.

Молчание было, наконец, прервано одним из них. К моему удивлению выяснилось, что говорят они вовсе не на арабском языке. Должно быть, они принадлежали к какому-то племени, отрезанному песками от остального мира. Этот факт испугал меня, ибо еще у Абу Хасана я слышал много рассказов о кочующих бедуинах, чьи нравы и обычаи приводили в ужас своей дикостью.

Я был крепко связан и отведен в их небольшое поселение, располагавшееся неподалеку. Примитивность и нищета их жизни вызывали у меня жалость. Их бессилие перед голодом и болезнями сделало их крайне суеверными. Пустыня постоянно требовала новых жертв, чтобы добыть хоть несколько капель воды, коих ожидать приходилось месяцами. К моему несчастью, они слишком дорожили своим немногочисленным скотом, состоящим в основном из коз, а потому отдавали в жертву пустыне людей. Я был для них подарком судьбы, посланным, чтобы задобрить богов и спасти от затянувшейся засухи.

Связанный, я был брошен в шалаш из сухих прутьев, где сидел в ожидании языческого обряда жертвоприношения. Я рыдал от бессилия и с ужасом думал о том, что тело мое сгниет в этих ненавистных барханах.

Мой шалаш находился в самом центре убогого селения. Меня раздели и заперли, связав и измазав какой-то белой глиной. Очевидно, таким образом меня готовили к ужасному обряду. Окончательно я убедился в этом, когда меня обложили сухим хворостом. Мне ничего не оставалось, как горячо молиться, прощаясь с этим миром и готовясь предстать пред очами Господа.

Все бедуины выползли на солнце из своих ненадежных укрытий, с нетерпением ожидая моих мучений. Они свято верили, что этим ужасным истязанием смогут задобрить своих несговорчивых богов. Темнота и невежество этих язычников вызывали у меня жалость и сострадание, потому я молился также и за них.

Появился молодой бедуин, раскрашенный глиной, как и я, и, видимо, являвшийся главным исполнителем обряда. Он приближался ко мне с саблей в руке. Это вселяло в меня надежду, что перед сожжением, я буду все-таки умерщвлен более гуманным образом. Так бы оно и случилось, если бы… в церемонию обряда не вмешался чужак… Мучения мои опять были отложены на неопределенный срок.

Человек, неожиданно появившийся среди бедуинов, был непохож ни на одного из них. Я сразу узнал его, да и он меня тоже. Это был один из людей Абу Хасана. Тут же выяснилось, что я по-прежнему находился на его земле, а у несчастного племени потребовали дань за то, что они посмели забрести в этот уголок пустыни. Что могли отдать эти несчастные бедуины за свое несчастье находиться в пустыне, принадлежащей Абу Хасану? Ответ был прост, и он более чем удовлетворил грозного сборщика дани — ему отдали меня.

Уже в который раз я сожалел, что не умер более достойным образом! Я опять возвращался в ненавистное логово своих тюремщиков, и на этот раз не ждал от них никакой милости. Не ждал ее даже от Амины, с которой мне вновь предстояло свидеться.

Потом человек Абу Хасана перебросил меня, связанного, через спину лошади, укрепил веревкой, и мы отправились в путь…

На этом печальном месте я в очередной раз прощаюсь с Вами, моя дорогая синьора. И да хранит Вас Господь».




Команда «Большой Берты» представляла собой сборище независимых и бесстрашных людей, которые объединились с одной целью — грабить.

Поэтому, когда Клаудиа поднялась на палубу корабля, она первым же делом решила ознакомить команду с корсарским договором, где оговаривались полномочия каждого.

После некоторой паузы Клаудиа услышала первые реплики в свой адрес, сперва осторожные, затем все более смелые. Впечатление, которое она произвела на головорезов, оказалось, в общем-то, не слишком обнадеживающим, но и не слишком безнадежным. Многих вдохновляла сама идея поскорее выйти на дело и размять косточки после полугодового простоя и пьянства. Но перспектива «ходить под дамочкой», да еще такой тоненькой и хлипкой, настораживала их. Разрешить конфликт мог теперь только капитан.

— Эй, ребята. Да заткните же вы свои глотки хоть ненадолго! Глядите, как бы Драгут нас снова не засадил на квартиры, тогда уж протрете в дыры свои последние портки! — выложил капитан свой первый аргумент.

Он знал, на каком языке с ними лучше всего разговаривать. Опытный корсар, привычный к многомесячной качке, палящему солнцу и соленым ветрам, просмолившим его до костей, он откашлялся и развернул лист бумаги.

— Каждый из вас отныне должен подчиняться установленному правилу, — читал он. — При дележе добычи четверть уходит Драгут-раису за то гостеприимство, которое нам было оказано на Джербе. Из оставшегося же капитану полагается полторы доли; квартирмейстеру, плотнику, боцману и канониру — доля с четвертью.

Если кто-то сбежит с корабля или утаит награбленное, то будет высажен на необитаемый остров с одним рожком пороха, бутылкой пресной воды, мушкетом и пулей. А кто покинет корабль во время сражения, приговаривается к смерти.

Чтобы не быть обнаруженными, огни и свечи на всем корабле должны быть потушены не позже восьми часов вечера. Если кто-нибудь пожелает веселиться после указанного часа, то может делать это только на верхней палубе. Не дозволяется на борту играть на деньги в карты или кости. Подвергается наказанию тот, кто курит табак в трюме, не надев колпачок на трубку, или переносит зажженную свечу без фонаря…

Капитан иногда делал паузы, чтобы разобрать написанное. Клаудиа видела, как он смешно шевелил губами, шепча едва слышно слова, прежде чем зачитать их вслух, и с каким почтением вся команда внимала его сипловатому голосу. Еще она заметила, что в соответствии со старым морским обычаем ее капитан был украшен всеми необходимыми пиратскими символами. На плече красовалась татуировка с изображением царственной лилии Франции и черепом под нею. Шейный амулет с расплющенной свинцовой пулей был оправлен в золото и по традиции предохранял от предательского выстрела. Талисман моряка — миниатюрная рыбка, вырезанная из темно-синего камня, была вплетена в тощую косицу.

Звали капитана Рене-Акула. Он был молод, высок, крепок и по-своему красив. Родился Рене в Марселе, в семье сапожника. С детства, когда он тайком прокрался на грузовую барку, море стало его родным домом. В шестнадцать лет он попал к пиратам и быстро усвоил навыки корсарского ремесла. Вскоре своей силой и удалью Рене завоевал признание даже старых, опытных вояк. Так он стал капитаном, а за стремительность и изворотливость пираты нарекли его Акулой.

После неудачи у острова Пеньон он растерял свою команду, успев, правда, до этого договориться с ними о встрече на Джербу — пристанище всех пиратов Средиземноморья. Сам Рене долго добирался до заветной корсарской Мекки. Но ловкость и недюжинная сила помогли ему бежать из плена. Он долго блуждал в песках с кандалами на ногах, пока каким-то чудом ему не удалось выбраться к побережью. Вскоре он оказался на Джербе, где с остатками команды был пригрет знаменитым Драгут-раисом, и с нетерпением ждал новой опасной авантюры.

Такой случай настал, но на этот раз в корсарском договоре была одна очень важная оговорка. Клаудиа напряженно всматривалась в лица своих новых компаньонов, ожидая реакции на этот самый принципиальный для нее пункт договора.

— …И последнее! — провозгласил наконец Рене. — Добычей всего предприятия должны стать три каравеллы венецианцев, на которые вам укажет командир. Остальные же корабли, если таковые встретятся в море, должны оставаться без внимания. Зато после корабль целиком переходит в собственность команды.

— Что за дьявол! — вдруг закричал кто-то из толпы. — Да я дохлой собаки не дам за такую охоту! Кто нам смеет предлагать эту тухлятину?!

— Я! — Клаудиа быстро поднялась на капитанский мостик. Она видела, как на нее пристально смотрят изумленные пираты. — Это предлагаю вам я, ваш командир.

— Мало того, что нами заправляет баба, но она еще хочет связать нас по рукам и ногам! Да где это видано? Женщина на корабле приносит несчастье…

На палубе поднялся невообразимый шум. Мелькали изувеченные лица, обнаженные, блестящие на солнце торсы; угрожающе поблескивали лезвия сабель и приклады пистолей. Клаудиа чувствовала, что эти люди, несмотря на присутствие рядом их капитана, готовы стереть ее в порошок. Клаудиа вцепилась руками в борт, стараясь сохранить присутствие духа. Она перевела вопросительный взгляд на капитана, но тот только отвел глаза.

Когда поток проклятий и ругани, наконец, иссяк, она громко объявила:

— Кому не нравится договор, тот может сойти на берег. Это будет означать, что вы плохо думаете о своем капитане, не желаете ему подчиняться и отказываетесь участвовать в деле. Кто из вас может сказать, что Рене хоть однажды подвел кого-то? Хоть однажды не поделился тем, что было добыто общими усилиями? А? Отвечайте!

— Такого не было, — глухо выдохнула толпа.

— Может быть, кто-то хочет вернуться на берег и спустить последние гроши на дрянной здешний ром?

— Да кто ж этого хочет! — выкрикнул долговязый рыжий верзила в уродливом красном колпаке. — Ну-ка, ребята, задрайте свои люки и слушайте нашего командира! Иначе всем нам кормить вшей в доках Бизерты! Лично я этого не хочу.

— И я не собираюсь возвращаться домой нищим! — поддержал его другой, крепкий детина с совершенно гладким, лоснившимся на солнце черепом. — Клянусь, или я разбогатею, или пусть меня сожрет с потрохами морской дьявол!

Он смачно сплюнул, и его дальнейшие комментарии потонули в одобрительном гуле матросов.

Клаудиа облегченно вздохнула и взглянула на Рене. К своему удивлению, она обнаружила, что этот человек, казавшийся ей странным и неприветливым, смотрит на нее с улыбкой.

— Правильно ли я понимаю, капитан, что вы и ваши люди согласны подчиняться моим командам? Разумеется, некоторое время. — В наступившей тишине ее голос прозвенел неожиданно громко. — Клянусь, я не стану долго испытывать ваше терпение. Как только получу корабли, Рене опять станет вашим командиром. Но пока здесь командовать буду я. И если вы подчинитесь, клянусь, вас ждет хорошая добыча!

Вскоре вся команда столпилась вокруг единственного знавшего грамоту француза, и началась долгая процедура подписания корсарского договора. Пираты по очереди ставили свои жирные кресты под условиями, по которым им предстояло отныне жить и сражаться. Когда наконец бумага была подписана и передана через десятки рук капитану, Клаудиа приказала выкатить на палубу бочонки самого лучшего вина. Наполнив до краев огромную кружку, которую протянула ей какая-то услужливая рука, она благодарно улыбнулась и дрогнувшим от волнения голосом крикнула:

— По возвращении каждого из вас ждут честь, слава и богатство! Выпьем, друзья, за наш успех и попутный ветер! — Под одобрительный вой пиратов она мужественно выпила все до дна. — А теперь — поднять якорь! И да поможет нам святая Дева Мария!

Еще долго на палубе не стихали громкие голоса пиратов, славивших своего нового хозяина и его доброту. Клаудиа уже собралась подняться на верхнюю палубу, чтобы лично проследить, как «Большая Берта» выйдет в открытые воды, когда услышала голос Рене.

— А вы молодец, Клаудиа Ганзони! Признаться, мне не хотелось вытаскивать вас из этой передряги, но в вас столько же от крепкого мужчины, сколько и от хорошенькой женщины. А вот с последним — будьте поосторожнее. Боюсь, мои ребята слишком горячи для вашей красоты. Но здесь вы можете рассчитывать на мою помощь, сударыня. Рене-Акула никогда еще не бросал в беде товарища по оружию.

Густо покраснев, Клаудиа с благодарностью пожала мужественную руку капитана.

— Что ж, спасибо. Надеюсь, с вашей помощью я добьюсь того, ради чего сожгла за собой мосты и прошла через столько испытаний. — Она улыбнулась. — Всегда приятно найти друга там, где рассчитываешь встретить врага.

Капитан только хмыкнул в ответ. Было похоже, что Клаудиа отныне включена в круг людей, которые особыми заслугами получили право на его дружбу. Затем Рене-Акула неспешно занял свое обычное место на капитанском мостике, а она еще долго задумчиво глядела на его крепкую, высокую фигуру.

Лагуна за песчаной косой вскоре расширилась, и материковый берег исчез из виду. «Большая Берта» медленно развернулась всем корпусом и, теперь уже решительно набирая скорость, устремилась в открытое море.




11


Венеция, 7 мая 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, в который раз жизнь моя оказалась во власти всесильного Провидения. Беспомощный, крепко связанный и переброшенный через спину лошади, я трясся на ее хребте, изнывая от жары и вопрошая Господа, чем же я прогневал Его. Но Всевышний не открывал мне тайну грехов моих, чем внушал мне еще большее отчаяние.

Мы медленно плелись по пустыне под заунывную мелодию, которую напевал мой араб. От монотонности этого пения я пребывал в бессильной ярости. Мой слух, привыкший к изысканной и благозвучной музыке, с трудом выдерживал эту пытку.

Наконец мой проводник сник, и я услышал его негромкое сопение, временами переходящее в храп. Я понял, мерное покачивание лошади укачало его и погрузило в глубокую дремоту. Выждав немного, я попытался высвободиться из спутывавших меня веревок. Изогнувшись всем телом, я с радостью обнаружил, что они легко скользят по моей взмокшей от жары коже. Это давало мне небольшой шанс освободиться от своих пут до того, как мой тюремщик проснется. Крепко стянутыми оставались только руки.

Я дергался изо всех сил и вскоре, потеряв равновесие и ослабив веревки, упал на горячий песок. Но тут же вскочил. Веревка, стягивавшая мне руки, была укреплена на загривке моего жеребца, вожжи от которого, в свою очередь, держал мой араб. Так мы продолжали передвигаться: лошадь араба, за ней на привязи — моя лошадь, а за ней уже я.

Понимая, что мой провожатый может проснуться в любую минуту, и тогда шанс спастись будет для меня навсегда потерян, я мучительно раздумывал над тем, что предпринять. Медленно и осторожно, так, чтобы не дергать веревку, я обогнал мою лошадь и приблизился к спящему арабу. Тот продолжал мирно всхлипывать во сне и бормотать что-то бессвязное. Я точно рассчитал, какую позицию повыгоднее занять, двигаясь вровень с его лошадью, выбрал момент и… молниеносно выхватил из-за кушака его огромный кривой кинжал и занес над его головой. Араб вздрогнул, открыл глаза, но было поздно. Бешеное желание освободиться придало мне сил, и я прыгнул на всадника, с размаху всадив ему в грудь клинок. Он упал с лошади. Кинжал вошел в грудь почти по самую рукоять, и струя алой крови хлынула из раны, обагряя его белоснежные одежды и желтый горячий песок. Еще несколько секунд он хрипел, но вскоре совсем замолк. Думаю, несчастный так и не успел понять, что вообще произошло.

Я не без труда вытащил кинжал из тела бедняги и перерезал веревки у себя на запястьях. Потом еще некоторое время сидел на песке, пытаясь прийти в себя.

Не знаю, сколько прошло времени, пока, наконец, я не очнулся. Подняв голову, я увидел раскаленное солнце над головой и неожиданно улыбнулся. Я был свободен! Свободен от Абу Хасана, но, увы… не от пустыни, которая уже не раз предавала меня и продолжала по сей день властвовать над моей судьбой.

Все, что осталось от убитого араба, это небольшая фляжка с водой, которой могло хватить не более чем на сутки, и сухая маисовая лепешка. Но самое печальное заключалось в том, что я совершенно не знал, где нахожусь и в какую сторону мне следует направиться.

Помолившись Господу, я решил следовать прямо на север, надеясь теперь только на судьбу. Шансов на спасение почти не было, но оставалось еще немного сил и несколько капель воды. Поэтому я решительно взгромоздился на лошадь убитого, которая показалась мне крепче, и, отпустив клячу, еще недавно покорно тащившую мое тело, медленно поехал вперед, ориентируясь по солнцу…

Здесь я вновь прерываюсь, моя дорогая синьора, но остаюсь Вашим покорным слугой и прощаюсь с Вами до следующего письма. Да хранит Вас Господь».




Огненно-красный диск солнца коснулся кромки горизонта, окрасив море и редкие перья облаков в пылающий оранжевый цвет. Эта недолговечная красота завораживала. Даже те, кто привык к невиданным морским пейзажам, отрывались от своих дел и, как завороженные, смотрели туда, где дневное светило завершало свой путь.

Князь Альдо Рокко не мог скрыть своего раздражения, когда все матросы, будто по команде, побросали все дела и не могли оторвать глаз от заката. Ветер менялся каждое мгновение, и пора было уже приспустить паруса, но никто не пошевелился — так все были зачарованы необыкновенным зрелищем.

— Эй, за работу, негодяи! Чего стоите, как истуканы! Живо, не то все отправитесь под киль!

Он сидел в высоком кресле, обитом бархатом и украшенном позолотой, величественно возвышавшемся на корме. Рядом с ним расположились офицеры, позади, за спинкой кресла, стояли штурман, лоцман и его помощник, строго наблюдая за рулевыми и указывая им курс.

Прямо напротив князя, переминаясь с ноги на ногу, топтались музыканты. Флейты и виолы услаждали слух князя нежной серенадой, демонстрируя окружающим, как велика любовь Альдо Рокко к прекрасному. Едва последние звуки флейты растаяли в морском воздухе, князь медленно зааплодировал. Затем, поймав вопросительный взгляд капельмейстера, коротко кивнул.

В то же мгновение грянул стройный ансамбль тамбуристов и трубачей, выводя из оцепенения матросов и задавая ритм работе. По реям забегали люди, поднимая паруса, натягивая канаты… Штиль сменился наконец крепким северо-западным ветром, и теперь огромная каравелла медленно скользила по волнам под широкими парусами.

— Мне будет завидовать вся Венеция! Да что там Венеция — вся Италия! Этот купец… как его…

— Абу аль-Вазир, — подал голос старший офицер.

— Я и говорю! Этот Абу не станет торговать дешевкой. Он знает истинную цену своим лошадкам. У него лучшие скакуны на всем Востоке!

— Да, синьор, — поддержал беседу капитан, — ваша страсть к арабским скакунам хорошо известна в Венеции. Никто лучше вас не разбирается в них.

— Вы и впрямь так думаете, капитан?

— Так думает вся Венеция, князь, — не растерявшись, ответил капитан.

— Это так, синьоры? — не унимался Альдо Рокко.

— Да, командир, — в один голос ответили офицеры.

Действительно, любовь князя к породистым лошадям была широко известна, особенно после процесса по делу об убийстве уличного торговца, который по неосторожности выкатил тележку с овощами на дорогу прямо под ноги любимому жеребцу князя. Жеребец напугался, пустился вскачь и переломал себе ноги, врезавшись в склад винных бочек. Князь так исхлестал плеткой торговца, что бедняга испустил дух под его ударами. Однако Венеция — не Милан, здесь даже князь должен отвечать за убийство гражданина Республики. Но Альдо Рокко отделался штрафом и заявил, что лошади для него дороже людей.

— Если эти два красавца таковы, как описал мне их этот арабский купец….

— Абу аль-Вазир, — опять подсказали из-за спины.

— Да, этот Абу. То они станут гордостью на моей конюшне! — Он задумался, представляя себя в седле на красавце-жеребце.

— Но князь… — вмешался артиллерийский офицер. — Неужели две лошади могут стоить того, что находится в наших трюмах? Ведь это целое состояние.

— Вы просто поражаете меня своим невежеством, дорогой мой, — ухмыльнулся Рокко. — Один хороший арабский скакун может стоить всего этого корабля вместе с грузом, командой и вами, мой синьор.

Присутствующие офицеры почувствовали себя задетыми такой бесцеремонностью, но промолчали.

— И все-таки это письмо меня удивляет, — продолжал Рокко, — этот Абу…

— Абу аль-Вазир…

— Да, аль-Вазир. Он якобы наслышан обо мне, уважает мой вкус и хочет предложить что-то совершенно необычное. Назвал цену….

— Вы зря так опрометчиво поверили ему, ваша светлость, — заметил капитан, попыхивая трубкой. — Может, этот ваш купец какой-нибудь мошенник. Вы же даже не видели этих лошадей…

— Нет, капитан, я чувствую, что это будет настоящая сделка. И потом, чего мне бояться с моей гвардией и моими пушками? На рейде Алжира мы простоим не более суток. Этот торговец утверждает, что правитель Арудж — его друг. Он не станет чинить нам препятствия, даже приглашал погостить у него.

— Это уже лишнее, синьор, — отозвался старший офицер. — Слишком много знатных господ попадали в эту ловушку, некоторые из них потом не возвращались на родину. Вспомните хотя бы неаполитанского адмирала Канцони. Арудж уговорил его принять приглашение. Когда же наутро несчастный проснулся, над его эскадрой уже развевался турецкий флаг!

— Да… Вы правы, с этими арабами надо быть начеку.

— Взгляните-ка туда, синьор Рокко! — Капитан уставился в подзорную трубу. — За нами следует незнакомое судно. Движется ровно, не приближается. Кто это может быть?

— Дайте взглянуть, капитан. — Князь взял из его рук подзорную трубу и долго рассматривал в нее очертания корабля-преследователя. — Понятия не имею! Уже темно, я вижу только силуэт. Флага тоже не разглядеть. Он даже не пытается приблизиться к нам. Странно!

— Господа, это очень похоже на историю с адмиралом Педро де Наварро, — сказал офицер.

— Какая еще там история? — спросил князь, складывая трубу.

— Разве вы не знаете? При захвате Пеньон де Веллеса?

— Не тяните же, говорите. Думаю, вам не хочется попасть в переделку?

— Это уж точно! Так вот, после разгрома турецкого флота он преследовал адмиральский фрегат, но потерял его. Два дня они носились по морю, пока не нашли его, наконец, у берегов Сицилии.

Все внимательно слушали рассказчика. Капитан наблюдал за горизонтом, линия которого уже растворилась в темноте, соединив море и небо в одну сплошную непроглядную стену.

— Паруса были сильно потрепаны ветрами, и Наварро вел себя осторожно. Сначала он отдал приказ спустить с кормы все пустые бурдюки и наполнить их водой, что резко снизило скорость. Расстояние между кораблями оставалось прежним. Когда же стемнело, бурдюки были подняты, и Наварро стал стремительно приближаться к тихоходному турецкому фрегату. Захват же произошел молниеносно. Турки так растерялись, что сопротивления почти не оказали.

— Да уж, поучительная история.

Капитан докурил трубку и сунул ее за пазуху.

— Князь, я бы присмотрел за этим странным незнакомцем, — согласился штурман.

— Да, на всякий случай не спускайте с него глаз, — приказал Рокко и встал. — А теперь, синьоры, прошу в мою каюту. Ужин давно готов, пора подкрепиться. Завтра с утра мы подойдем к берегам Африки, нам потребуются силы…




12


Венеция, 16 мая 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Не буду скрывать, синьора, я с нетерпением жду того дня, когда увижу Вас. Ни с кем еще я не говорил так откровенно, как с Вами. Уверен, и Вам есть что рассказать о моей милой Клаудии, о ее последних годах жизни. Страдала ли она? Думаю, что да. Мне даже кажется, что я чувствовал это. Какая-то сила тянула нас друг к другу все эти годы и помогала мне выжить. Если бы не моя любовь к ней, вряд ли бы у меня хватило мужества на такую долгую борьбу.

Обещайте, синьора, что сохраните данное Вами обещание и откроетесь мне после того, как я закончу свое повествование. Сейчас же я вновь возвращаю Вас в жаркие африканские пески, в унылую и безжизненную пустыню, так непохожую на цветущую природу милой нашей родины.

Вскоре лошадь моя погибла от отсутствия воды. Я воспользовался ее мясом, чтобы хоть как-то поддержать себя. Соли у меня не было, поэтому этой пищи мне хватило лишь на один день — на жаре мясо быстро испортилось. Теперь я шел пешком, без воды и пищи.

Прошло три дня. От голода и жажды у меня начались галлюцинации. Везде мне мерещилась вода, я слышал ее плеск, мне нестерпимо хотелось прижаться губами к струйкам сыпучего песка, которые были так похожи на маленькие ручейки… А эти миражи… Мне виднелось море вдали, но оно медленно отступало по мере приближения к нему. Когда я еще не был так истощен, я понимал нереальность этих видений. Но теперь, измученный до крайности, я, словно неразумное животное, бросался в разные стороны, но так и не находил живительного источника. Я понимал, что вот-вот окончательно потеряю сознание и умру. Язык распух во рту, и я уже не мог произнести ни слова, кожа сморщилась, висела на мясе клочками и я был похож на дряхлого старика. Потом я уже не мог идти. Я полз. Мне казалось, что я плыву и плыву в ласковых теплых водах Адриатики…

Наконец наступил момент, когда я потерял сознание. Последним моим желанием было, чтобы все завершилось поскорее, ибо не было больше сил терпеть медленное погружение во тьму, в преисподнюю. Итак, я умер…

…Очнулся я от кашля. Надо мной склонился человек и пытался напоить из бурдюка. Ему это удалось, и я с жадностью стал пить. Пил долго и неистово, пока на это не ушли все силы. Тогда я положил голову на песок и глубоко вздохнул.

Мой спаситель оказался французом. Он был молод, высок и крепок, и звали его Рене. Он сразу представился мне пиратским капитаном и спросил, не смущает ли меня то, что я обязан своей жизнью бандиту? Я ответил, что благодаря пиратам я оказался здесь, так что сам Бог велел им и спасти меня.

Рене помог мне встать. Мы прошли буквально десяток шагов вверх по высокому бархану, и, когда достигли его вершины, моему взору открылось море. После слепящего песка оно казалось очень темным, почти черным. Я сразу окунулся в его теплые воды. Оказалось, что я всего несколько шагов не дополз до желанной цели. Если б Вы знали, синьора, какое чувство восторга охватило меня, когда я, как ребенок, плескался в воде. Ведь я уже простился и с небом, и с морем, и с землей…

Мы о многом успели поговорить, пока шли с Рене вдоль берега на Запад — к Алжиру. Правда, он избегал рассказов о своем ремесле, но его можно было понять. Рене не мог быть уверен, что я не буду свидетельствовать против него.

Я допытывался у Рене, кто из их пиратской братии мог напасть на меня. Описал их флаг и корабли, но он не мог вспомнить никого, кто в то время был в том районе. Все пиратские флотилии отошли тогда к Джербе, где герцог Альба со своей армадой хотел водрузить испанский флаг. А может, он просто не хотел выдавать этих злодеев. Так я до сих пор и не знаю имени тех корсаров, которым был обязан всеми своими злоключениями.

Четыре дня мы шли вдоль берега. Дважды нам приходилось вступать в стычки с арабами. Но теперь у нас было оружие, и мы стойко оборонялись. В этих схватках мы плечом к плечу защищали нашу свободу, хотя знали, что она поставит нас по разные стороны баррикад. В одном из боев Рене был ранен в шею. Еще бы несколько миллиметров, и пуля перебила бы артерию, так что Рене должен благодарить судьбу, что остался жив.

Вообще, Рене верил в судьбу и выдумал некую философию, оправдывающую разбой. Ее суть в том, что богатые грабят бедных, опираясь на закон, а они, корсары, грабят богатых, рассчитывая лишь на собственную отвагу. Но я понимал, что это лишь самооправдание. На самом деле этот бесшабашный вояка любил пиратскую жизнь, любил риск и независимость. Он не копил денег и мог за одну ночь спустить две-три тысячи дукатов. Совершенно лишенный художественного вкуса, Рене щеголял в шелковых рубахах и парчовых штанах и украшал свои шляпы роскошными перьями и крупными бриллиантами. Лишь сам французский король и горстка аристократов могли позволить себе ту роскошь, с помощью которой этот красавчик очаровывал в трактирах портовых красоток.

Однажды Рене все же признался, что был разгромлен рыцарями-ионитами и сам едва унес ноги. Его команда разбежалась, и теперь он пробирается на Джербу, где собирается восстановить силы. Он был неисправимым пиратом и не представлял себе жизнь вне опасности.

Мой же путь заканчивался в Алжире, где я предполагал добраться до какого-либо торгового судна итальянцев, испанцев или англичан. Если мне повезет и я останусь незамеченным, их борт окажется мне надежным укрытием. Люди Абу Хасана наверняка ищут меня, зная, что, кроме Алжира, мне некуда было податься в Африке.

Когда на горизонте появились очертания алжирских мечетей, мы не без грусти расстались. Мне было жалко прощаться с моим спасителем, но иного выхода у меня не было, более того, с того момента, как мы расстались, Рене вновь стал моим врагом. На его руках было столько крови невинных христиан, что, не будь я обязан ему жизнью, ничто не остановило бы меня от мести за их погубленные души.

Пожалуй, на этом можно завершить еще одну главу моих скитаний на чужбине и отложить новую до следующего письма. А посему я вновь прощаюсь с Вами. Да хранит Вас Господь».

— Поднять бурдюки! — распорядилась Клаудиа.

И в тот же момент пираты бросились к корме. Два десятка бурдюков, наполнившихся водой и замедляющих движение корабля, были подняты. Судно стало набирать скорость.

— Тихо! Потушить все свечи! — продолжала командовать Клаудиа. — Нас не должны обнаружить раньше времени, будем подходить к правому борту.

Пираты зарядили мушкеты и залегли у левого борта, держа наготове абордажные крюки. Корабль двигался в сплошной тьме, ориентируясь на огни каравеллы, которые с каждой минутой становились все ближе и отчетливей.

— Рене, ты поведешь ребят с носа, а я с Крабом и Щеголем атакую с кормы. — Клаудиа вытащила из-за пояса саблю, в другой руке у нее был мушкет. — Захватишь пороховой склад, а мы — капитана и офицеров. Эй, Краб! — К ней подбежал невысокого роста пират с двумя большими серьгами-кольцами в ушах. — Возьми-ка троих, которые покрепче, и будьте поблизости. Там должен быть один синьор, которого надо взять живым. Поможете мне.

— Зачем рисковать ребятами ради какой-то падали? Я прихлопну его лично, только скажи. И дело с концом! — пират оскалился, отчего стал похож на дьявола.

— Нет, Краб. Он нужен мне живым. Не спорь и делай, что я тебе говорю, — отрезала Клаудиа.

Краб испытывающе взглянул на Рене, ища у него поддержки, но тот молчал, тем самым поддерживая Клаудию. Пирату ничего не оставалось, как выполнять приказ.

— Ну и бойкая ты, Клаудиа! — крикнул Рене. — Веселенькая будет сегодня ночка. Посмотрим на тебя в деле.

— Ты лучше присмотри за собой, приятель, а я уж за себя сама отвечу. И не кричи, оттуда могут услышать. Он склонился над ней, и Клаудиа почувствовала жар его тела.

— А я бы за тебя подрался, хоть и не люблю строптивых баб.

— Вот и подерись. Ты же хочешь этого, не так ли? По местам, капитан, уже подходим!

— Вперед! — крикнул Рене и исчез в темноте.

Напряженная тишина все больше действовала на нервы. Пираты знали, что если будут замечены, то орудийный залп каравеллы разнесет их в щепки. Они замерли, слушая учащенное биение своих сердец, которое казалось им предательски громким. Черный силуэт каравеллы уже нависал над ними, когда там забили тревогу. И тут же раздался воинственный крик Рене:

— Крюки!

Пираты начали бросать абордажные крюки в борт каравеллы, который скрипел и стонал, словно от боли. Оттуда доносились беспорядочные выстрелы и панические крики. Этой неразберихой следовало немедленно воспользоваться.

Едва корабли сомкнулись, пираты с дикими воплями стали перескакивать с борта на борт. Звенели сабли, истошные вопли раненых и подбадривающие кличи командиров слились в страшную какофонию беспощадной борьбы. Пираты явно теснили сбитых с толку солдат. Войдя во вкус своего любимого ремесла, они с каким-то бесовским наслаждением резали и кололи неприятеля.

Клаудиа вместе со всеми ворвалась на борт каравеллы и теперь расчищала себе дорогу, орудуя кинжалом и саблей. Страха не было. Появилось новое, доселе неизвестное ей ощущение — азарт! Какой-то бес вселился в нее и руководил ее действиями. В какой-то миг она увидела Рене. Он дрался отчаянно. Ловко, как кошка, уклонился от очередного удара и, выбрав момент, вонзил саблю в грудь солдата по самую рукоятку.

Уже больше часа длилась кровопролитная схватка. Бой перешел и на нижние палубы. Всюду лежали тела убитых. Клаудиа, Краб и еще трое пиратов пробивались к каюте командира. Когда они достигли капитанского мостика, рядом с Клаудией остался один Краб. Но и он, вместо того, чтобы прикрывать ее, ввязался в схватку с одним офицером.

Клаудиа рванулась вперед, но путь ее преградил здоровый детина, наверное, бывший венецианский рыбак или кузнец, взятый на службу. Он оттеснил ее к краю палубы и выбил из ее рук саблю. Потом грубо схватил Клаудию за горло, отчего у нее изо рта вырвался глухой хрип, и приподнял над палубой.

— Сейчас ты у меня запоешь! — оскалился солдат, и Клаудиа почувствовала ужасную боль в бедре.

Огромная лапа этого дикаря рвала юбки, пальцы вонзились в ее кожу. В его глазах горела похотливая усмешка, рот тянулся к ее губам. Он навалился на нее всем своим весом и, когда его раскрытая пасть была рядом с ее лицом, неожиданно дернулся и замер. Глаза погасли. Брезгливо оттолкнув от себя грузное тело, Клаудиа, наконец, перевела дух.

Только сейчас она увидела в спине убитого нож. Рядом стоял Рене. Он улыбался, глаза искрились от радостного возбуждения.

— Ты в порядке, Клаудиа? — это прозвучало так буднично, словно он спрашивал о направлении ветра.

Клаудиа не удержалась, бросилась к нему и поцеловала в щеку. Он приложил ладонь к месту поцелуя и смущенно покраснел.

— Я буду беречь это! — крикнул он и тут же, почувствовав опасность сзади, резко повернулся и наотмашь ударил саблей солдата, уже нацелившего на него пистолет.

— Рене, быстрее за мной! — Клаудиа схватила его за руку, в которой он держал саблю. Другую он все еще прижимал к щеке, храня ее драгоценный поцелуй.

Они ворвались в надстройку на корме корабля, где в узком коридоре скопились солдаты. Рене бросил в них подвернувшуюся пороховую бочку. Воспользовавшись замешательством, Рене кинулся на них, словно лев, и стал яростно работать саблей, сокрушая все на своем пути. Клаудиа прикрывала его с тыла. Но вскоре они оказались зажатыми в узком коридоре спиной к спине, отражая удары, сыпавшиеся со всех сторон.

Положение было почти безнадежное: рубашка Рене была в крови. Он был ранен в плечо и, похоже, терял силы. Тогда Клаудиа увидела в глубине коридора ту бочку, которую Рене бросил в солдат. Решение возникло мгновенно. Она выхватила из-за пояса пистолет и выстрелила в бочку. Раздался мощный взрыв. Вспышка ослепила ее, повалил дым.

Очнулась Клаудиа в большой просторной каюте. Рядом лежали трупы солдат, некоторые были страшно изувечены. Она с трудом выбралась оттуда и осмотрелась. В углу каюты двое сошлись в поединке. Одним был Рене, вторым же… Клаудиа присмотрелась повнимательнее — Альдо Рокко!

Среди крови, трупов и разбитой мебели он выглядел нелепо в своей яркой одежде. Атака, видимо, была совершенной неожиданностью для него. Скорее всего он сидел в каюте и выжидал, когда наверху закончится схватка, чтобы выйти и снисходительно похвалить своих солдат. Но ход сражения складывался не в его пользу, и теперь его вынудили самого взяться за оружие.

В каюту ворвались пираты. Они замерли, наблюдая схватку своего капитана с командиром поверженного судна, на котором уже спустили флаг Венецианской Республики, а остатки команды и солдат заперли в трюме.

Бой проходил под одобрительные выкрики пиратов, подбадривавших Рене, который ловко отражал нервные удары соперника. Было видно, что тот устает и исход схватки — дело нескольких минут.

— Рене, постой, — закричала Клаудиа, вскакивая на ноги.

Все повернули головы в ее сторону. Рене остановил бой, не спуская глаз с противника, ожидая подвоха. Однако его опасения были напрасны. Альдо Рокко в немом изумлении смотрел на Клаудию…

— Вы?.. — с трудом выдавил он наконец.

— Я вижу, князь, вы удивлены?

Клаудиа сделала несколько шагов и остановилась перед ним. Она видела в его глазах изумление и испуг.

— Но как? Вы что, вернулись с того света?

— Считайте, что так. А просто так оттуда не возвращаются. Для этого нужны веские причины, и они у меня имеются, не так ли, Альдо?

— Какой же я болван, что клюнул на это письмецо, будь оно проклято!

— Да, ты ошибся, Альдо. Никакого Абу аль-Вазира нет, письмо написала я. Тебя подвела твоя жадность. Я знала, что ты проглотишь эту приманку и выйдешь в море.

— Но откуда эти пираты? И ты с ними? Это немыслимо!

— Но ведь и на твоем корабле когда-то был пиратский флаг, не так ли?

— Ты ведьма, — прошипел Рокко. — Поверь мне, тебя ждет костер!

— Пусть так, но сначала я разделаюсь со всей вашей троицей. А потом… Пусть Господь решает мою судьбу.

— Объясни же, что происходит? — Рене подошел к Клаудии и взял ее за руку.

— Эй, ребята, скоро будет светать, приступайте к погрузке, — приказала она и повернулась к Рене. — Этот человек не может умереть, пока не узнает, за что он принимает смерть. Останься здесь, Рене, я хочу, чтобы ты все знал.

Пираты высыпали из каюты и разбрелись по каравелле, разбирая в трюмах груз и переправляя его на свое судно. Добыча делилась между всеми. По неписаным законам пиратского братства, тот, кто брал себе больше причитавшейся ему доли, жестоко наказывался. Провинившегося высаживали на необитаемой скале в открытом море, оставляли пистолет и пороху на один выстрел, чтобы, доведенный до отчаяния жаждой, голодом или разбушевавшейся стихией, он мог покончить счеты с жизнью.

Клаудиа подошла к груде опрокинутой мебели, поставила на место стол, зажгла свечу и вытащила из шкафчика два небольших флакончика с коричневатой жидкостью.

— Подойди сюда, Рокко, — равнодушным тоном произнесла она и холодно посмотрела на пленника. Тот безмолвно подчинился. — В этих пузырьках вино. Хорошее вино, Альдо, которое ты когда-то так любил распивать со своим другом Себастьяно! Но между пузырьками есть одно отличие: в одном из них к вину примешан яд…

Клаудиа подвинула смертоносные пузырьки ближе к Рокко. Князь побледнел.

— Я долго думала, как тебе отомстить, и, наконец, я нашла выход. Я решила сделать все так, как придумали вы с этим негодяем Борджиа и его потаскухой-сестрицей. Тебе не на кого больше рассчитывать. Корабль — мой, и ты у меня в руках. Так что… приступим ко второму акту представления!

— О, нет… нет…. Что ты задумала? Ты безумна! Я не виноват! Это Борджиа меня вынудил, он меня купил… — сквозь слезы бормотал Альдо Рокко, потерявший в мгновение ока весь свой лоск и самоуверенность.

— Нет, не Борджиа, а твоя трусливая душонка, которой хотелось насладиться властью и богатством, обещанными этой римской гадюкой с герцогским титулом!

— Но ты должна простить меня… Ведь я был другом Себастьяно. Вспомни…

— Я уже простила одного из вас, — спокойно ответила Клаудиа. — Он не был другом Себастьяно, но я простила его. Он раскаялся, он страдает. Ты же… Ты хуже, чем убийца, ты нанес удар в спину, и этому нет прощения! Ты предал друга, ты иуда, и пощады тебе не будет!

— Умоляю, пощади!

Альдо Рокко бросился к ее ногам и принялся целовать покрытые пылью сапоги Клаудии. Но Рене одним мощным ударом отбросил его в сторону. Рокко затих, уставясь на пузырьки, в одном из которых притаилась смерть.

— Итак, я не могу судить грешника, ибо я — не Господь Бог. Пусть он решит за меня, заслуживаешь ли ты смерти. — Клаудиа откупорила один пузырек, затем второй. — Если ты подохнешь — значит, он на моей стороне, если же нет — умру я, ибо грешна в своей мести. Так что положимся на Всевышнего, ведь все в его власти, не так ли?

Воцарилось напряженное молчание. Первым тишину нарушил Рене. Одним прыжком он очутился между Клаудией и столом с пузырьками.

— Перестань, не делай этого. Я не хочу, чтобы ты умирала.

— Ты не хочешь? Но почему? Ведь должна же существовать справедливость на этой земле!

— Ты хочешь предать команду — тех людей, которые поверили тебе и пошли за тобой.

— Нет, Рене! У команды останется капитан, влюбленный в море.

— Но что останется у капитана? Я прошу тебя, давай я заколю его — и дело с концом. — Он решительно положил руку на рукоять кинжала.

— Нет! Ты многого не знаешь. Думаешь, мне нужно все это барахло из трюма? Меня не удивишь дорогими побрякушками. Этот человек, Рене, отнял у меня самое дорогое.

Глаза Клаудии наполнились слезами горечи. Она вспомнила счастливые мгновенья брака, который стал смыслом всей ее жизни. Как обидно, ужасно обидно!

Рене подошел и крепко обнял ее.

— Клаудиа, я выпью вторую склянку. Фортуна столько раз улыбалась мне, что не отвернется и теперь. Мне нравится риск! А ты… Ты не должна умирать. Это было бы жестоко.

— Никогда бы не подумала, что ты способен на такое… — искренне удивилась Клаудиа, не справляясь со слезами, которые предательски выступили у нее на глазах.

— Что-то на меня нашло, сам не знаю что… — глухо прошептал он и в смущении отвернулся.

От нее не укрылось, что этот сильный мужчина впервые выразил в словах свои чувства. И это привело его в сильнейшую растерянность.

— Милый Рене, ты настоящий рыцарь, и я горжусь тобою! — Клаудиа провела ладонью по его щеке. — Но ты не можешь рисковать. Это было бы действительно предательством по отношению к команде.

Рене ничего не ответил.

— Итак, синьор Рокко, вы помните, как мой муж любил вас? Как он выручал вас из всяких недостойных историй? Да, вы ведь многим обязаны Себастьяно, за что хорошо и отплатили ему, не правда ли?

— Но выслушайте меня, Клаудиа…

— В этом нет необходимости. Я знаю наперед каждое слово, которое вы произнесете. Вы думали, сатана всегда будет хранить вас от возмездия? Как видите, ваш покровитель не всесилен, и думаю, скоро вы отправитесь прямехонько к нему. Но встреча с ним на том свете не обещает вам ничего хорошего. Вы ответите за все, князь. Адское пламя вечно будет напоминать о несчастном Себастьяно. И обо мне.

— О Клаудиа, умоляю вас, именем Господа нашего…

— Не богохульствуйте, князь. И не теряйте достоинства хотя бы в такую минуту. — Клаудиа решительно перевела дух. — Что ж, приступим. Вы будете первым, я даю вам право выбора.

— Нет, я не могу…

Рокко забился в дальний угол, он отчаянно дрожал, и в его глазах застыл ужас. Но Рене силой выволок его из ненадежного укрытия и подтолкнул к столу. Путь к отступлению был отрезан.

— Пей, скотина, иначе я не оставлю тебе и этого шанса. — Рене приставил кинжал к его горлу.

Тот засуетился, хватая то один флакон, то другой… Наконец выбрал, медленно поднес к губам, вновь передумал, быстро схватил другой — и одним глотком выпил.

Клаудиа поглядела на него с отвращением, спокойно взяла со стола оставшийся флакончик с вином, едва слышно прошептала короткую молитву и выпила. Мгновение спустя оба смотрели друг на друга в тягостном напряжении, прислушиваясь к своим ощущениям. Рокко едва заметно улыбался, должно быть, решив, что опасность миновала. Клаудиа молчала и сосредоточенно смотрела на князя. Она мысленно готовилась к смерти, ведь и она сама не была застрахована от наихудшего исхода. Так продолжалось еще около минуты.

Вдруг страшный крик прорезал тишину. Лицо князя исказила ужасная судорога, он согнулся вдвое и схватился за живот. На губах его выступила пена, а он затрясся в чудовищной агонии и повалился на пол. Его правая рука слабо дернулась еще несколько раз, но и она скоро замерла. Печать смерти мгновенно изменила лицо князя — казалось, у них на глазах он прожил вторую половину жизни, и теперь у их ног лежал древний старик.

Клаудиа молча отвернулась и направилась к выходу. Через несколько мгновений с палубы раздался ее звонкий голос:

— Поторапливайтесь, уже светает!.. Эй, Краб, когда закончите, выпустите пленников из трюма — пусть плывут восвояси! Нам они ни к чему…




13


Венеция, 28 мая 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, синьора, попрощавшись с пиратом Рене, по прозвищу Акула, я дождался ночи и направился в город. Над домами висела луна, окрашивая все вокруг в сказочный зеленоватый цвет. Я перебегал от дома к дому, прячась в нишах, выдолбленных в глиняных стенах. Город спал. Не слышно было ни единого звука.

Вдруг издали донесся странный голос. То ли бормотание, то ли пение… Голос приближался, и я поспешил спрятаться. Наконец из-за угла вышел ночной сторож. Едва шевеля губами, он мычал: «Спите спокойно, спите спокойно…» Мерно отбивая удары колотушкой, он медленно прошаркал мимо меня и вскоре удалился, после чего я возобновил свое путешествие по городу.

Надо сказать, что домов я практически не видел, все они находились в глубине дворов. Мне же предстояло ориентироваться среди бесконечных глиняных заборов вдоль узких извилистых улиц. Они все были похожи один на другой, и я не раз замечал, что некоторые перекрестки проходил дважды. Лишь один дом — крепость Аруджа, наместника султана в Алжире, — выделялся среди остальных своим «воинственным» видом. На стенах стояли часовые, и я поспешил удалиться, боясь быть замеченным.

Я блуждал по закоулкам этого города-лабиринта полночи, пока не почувствовал в воздухе едва уловимый запах моря. Какая-то особая солоноватая свежесть выдавала его близость. Еще два-три поворота, и пред моими очами раскрылась неописуемая красота ровной зеленовато-перламутровой глади воды, высокий купол восточного неба с рассыпанными по нему звездами и огромная яркая луна.

Вскоре я нашел пристань, затаился под сохнувшей просмоленной лодкой и решил слегка вздремнуть. Завтрашний день мог окончательно решить мою судьбу, и я помолился Богу, чтобы он оказался удачным.

Проснулся я оттого, что мне стало невыносимо жарко. Я лежал весь мокрый, обливаясь потом. Рядом шумело прохладное море, но я был заперт в своем укрытии и должен был прежде оценить обстановку. Вокруг уже кипела обычная портовая жизнь. На рейде стояло с десяток кораблей, у берега — несчетное количество лодок и барок. Я огляделся — вооруженных людей Аруджа — правителя Алжира — видно не было. Это успокоило меня, и я покинул свое прибежище. Осторожно двигаясь вдоль берега, я старался не привлекать внимание снующих повсюду матросов и торговцев. Я смотрел в море, разглядывая флаги стоявших на рейде кораблей. И вдруг… На горизонте, как желанный маяк, развевался флорентийский флаг. Там, всего в одной миле от меня, — моя свобода, родина, жена… Внешне я сохранял спокойствие, но представьте, что творилось в моей душе! После почти года скитаний в Африке… У меня было одно желание — скорее оказаться на борту у флорентийцев…

Еще больше я обрадовался, когда увидел несколько шлюпок с этого корабля, стоявших у берега. Флорентийские матросы разгружали мешки с зерном. Я поспешил к ним, мне хотелось обнять их всех разом. Каких-то пятьдесят шагов оставалось до моих земляков, родных христианских душ. Я бежал, как ребенок, слезы навернулись на мои глаза, слезы переполнявшей меня радости…

Ах, синьора, случалось ли Вам переживать в жизни такие волнения? То они возносят вас из бездны отчаяния на вершину блаженства, то, наоборот, — с радужных высот счастья погружают в пучину переживаний.

Что-то подобное в тот день произошло и со мной. Приближаясь к моим спасителям, я увидел, что с другой стороны к их шлюпкам бегут воины Абу Хасана, видимо, давно поджидавшие меня в Алжире. Конечно, меня искали, и мне следовало проявлять осторожность, но я поддался своим чувствам, потерял бдительность — и теперь был наказан за свою неосмотрительность. Их было четверо, они уже поравнялись с флорентийскими матросами и бежали мне навстречу. И я побежал прочь…

Я бежал что есть силы, натыкаясь на разбросанные повсюду грузы, на снующих портовых потаскух. Мы носились по порту довольно долго, мне то удавалось оторваться, то погоня вновь настигала меня. У меня не было оружия, я не мог вступить с ними в схватку. Мне оставалось только бежать от них. Свернув за какой-то сарай, я увидел там араба, решившего облегчиться. Я наскоро извинился перед ним, после чего сбил с ног и оглушил. Из-за сарая я уже вышел в белой чалме и дорогом плаще. Это дало мне возможность на некоторое время оторваться от преследователей. Когда они вновь узнали меня, я имел в запасе с полминуты, чтобы принять решение.

Совсем близко я увидел небольшую барку, рядом с которой стояли двое хорошо одетых людей в чалмах. Они следили за приемом новых пассажиров. На борт, в сопровождении евнухов, поднимались женщины, завернутые по самые глаза в роскошные шелка. Один из наблюдавших держал в руке плеть и мерно постукивал концом ее рукоятки о ладонь. Второй же неторопливо перебирал четки.

Я сбросил чалму и плащ, поспешил к ним и поинтересовался, нуждается ли корабль в опытных матросах. Те оглядели меня с ног до головы и, видимо, не слишком впечатлились моим потрепанным после пустынной одиссеи видом. Тот, что был с плеткой, брезгливо кивнул, указывая на группу людей чуть в стороне.

Я поспешил туда. Боцман корабля стоял у небольшого столика и призывал окружавших его мужчин записываться в матросы. Зеваки недоверчиво слушали боцмана, расписывающего им все прелести службы на богатом корабле. Никто не торопился принимать решение, а потому боцман был весьма поражен, когда я выхватил из его рук перо и выразил огромное желание поставить свою подпись. Этот бородатый моряк был явно рад такой моей ретивости и с готовностью развернул бумагу перед моим носом. Я подписался…

Подоспевшая погоня вступила в спор с боцманом. Они требовали выдать меня и даже пытались скрутить мне руки, будто я уже в их власти. Но боцман не соглашался, указывая на подписанную бумагу. К счастью, люди Абу Хасана не имели такой бумаги, а потому лишь размахивали руками и наступали на боцмана. Тот уже готов был признать свое поражение, как в спор включились двое в чалмах, производившие впечатление знатных людей. Все, как один, упали перед ними на колени. Немного подумав, я поспешил присоединиться к ним.

Один из них, который был с четками и выглядел побогаче, сказал, что уважает Абу Хасана, но кораблю нужны матросы именно сейчас, поэтому он предложил оставить меня на борту, а «дорогому Абу Хасану» обещал подарить достойную замену. Капитан поблагодарил своего покровителя, назвав его Аруджем. Теперь я понял, что моя судьба была решена знаменитым магрибским корсаром, который за свой многолетний разбой против христиан был пожалован должностью наместника султана в Алжире.

Теперь он стоял передо мной и неспешно перебирал четки, чувствуя себя хозяином положения. Да простит меня Господь, синьора, но, если бы у меня был хотя бы нож, я бы не испугался и прикончил этого негодяя. Но я покорно встал и направился к кораблю. Так я стал матросом турецкого каботажного судна.

Так или иначе, я выбрался из Африки, но плыл не к своей желанной родине, а на восток — в Константинополь, где ждала меня полная неизвестность. Как странно, ведь целью плаванья «Святой Марии» был тоже Константинополь, но тогда я был послом Венеции. Теперь же я простой матрос, но у меня появилось главное — надежда. Говорят, что пленники из Константинополя не возвращаются и нет надежды отыскать их там и выкупить. Однако сейчас я был уже не рабом, а матросом, чья доля пусть и не лучше, но есть хоть какая-то надежда стать свободным человеком.

Итак, я плыл в Турцию, в империю зла, которая давно уже служила сатане орудием в его борьбе с праведными и христианами. Здесь, на корабле, я был человеком второго сорта, ибо моим Богом был не Аллах. Но в песках Сахары я и вовсе был дешевле скота. Значит, решил я, Бог еще не оставил меня совсем…

Что ж, я вновь прощаюсь с Вами, милая синьора. Да хранит Вас Господь».




Штиль на море — проблема для капитана, но радость для матросов, получающих долгожданную передышку от ежедневной корабельной работы. Пираты тоже любили безветренную погоду. Сейчас они разгуливали по палубе или играли в кости, сидя по-турецки. Некоторые уже с утра мертвецки напились и горланили без умолку скабрезные портовые песенки, обижаясь, если кто-нибудь просил их замолчать. А старики-пираты, собравшись в кучки, рассказывали увлекательные истории из своей жизни. Жара стояла нестерпимая. Ждали ветра, который надует паруса, вдохнет в них жизнь.

Неожиданно на палубе появились Клаудиа и капитан. Они громко спорили.

— Хорошо, сейчас я покажу тебе, что такое удар наотмашь слева. — Рене выхватил саблю и встал в стойку напротив Клаудии. — Ну же, принимай бой, где твое оружие?

Клаудиа тоже достала саблю и приготовилась отразить атаку.

— Помни, удары слева особенно коварны, — предупредил ее Рене, и они скрестили сабли.

— А если так? — Рене отскочил в сторону, схватился за рею, прыгнул и оказался за спиной у Клаудии. — Раз-два… Все, ты — покойник.

— Ах так?! — разозлилась Клаудиа и бросилась на него с новой силой. Она уже успешно теснила Рене под одобрительные усмешки матросов. Все они оторвались от своих дел и наблюдали за неожиданным соревнованием.

— Эй, Рене, береги своего зверя, а то останешься старой девой! — хохотали они.

Сейчас уже Клаудиа предупреждала Рене о своих ударах, но делала это с некоторым запозданием, чтобы тот не слишком был готов к ним.

— Ты хорошая ученица, Клаудиа, — тяжело дыша, крикнул Рене. — А как насчет моего коронного — наотмашь слева?

— Всему свое время, — весело ответила Клаудиа и усилила натиск.

Борьба перешла на реи. Потом перекинулась на корму. Все разбегались, освобождая им поле сражения. В результате Клаудиа оказалась на борту, и Рене принял вызов. Они балансировали над водой, продолжая сверкать саблями.

— А вот тебе и твой коронный! Получи!

Клаудиа подгадала момент и ударила наотмашь слева, но в последний момент наклонилась так, чтобы удар пришелся не лезвием сабли, а рукоятью. Рене тут же полетел в воду под общий смех. Клаудиа застыла на мгновение в позе победителя, но тут же прыгнула за ним вместе с несколькими пиратами, бросившимися вытаскивать проигравшего героя. Клаудиа подплыла к Рене первой и, к своему ужасу, обнаружила, что его лицо неподвижно, а глаза закрыты.

Обняв его за шею, она прижала его к себе и уже собиралась дождаться, когда появится подмога, когда… Рене дернулся, ловко, как рыба, вывернулся и крепко поцеловал ее в губы. От неожиданности Клаудиа наглоталась воды и не могла сказать ни слова. Свободной рукой она с размаха ударила его по щеке. Но тут же примирительно улыбнулась.

Их втащили на борт, весело обсуждая поединок. Все подбадривали Клаудию и слегка стыдили Рене.

— Конечно, с бабой драться — не с нами. Тут тебе все сразу — и война, и теплые прелести в придачу, — усмехнулся Краб.

— Что ты сказал, Краб? — Рене подошел к нему вплотную и посмотрел сверху вниз. — Мадам нуждается в твоих извинениях, приятель. Ты понял, меня?

— Почему я должен извиняться перед бабой? Никогда! — возмутился тот.

— Если ты не сделаешь этого, я проткну твое брюхо, — проворчал Рене.

Он выхватил кинжал и снова вплотную приблизился к Крабу.

— Неужели ты это сделаешь?

— И не сомневайся, приятель.

— Я давно наблюдаю за вами. Она окрутила тебя, Рене! — Краб смотрел на пиратов, ожидая их поддержки. Но все молчали.

— Заткнись! — Рене приставил кинжал к его животу. — Ты меня утомляешь, старина Краб. Если я не сдержусь и отправлю тебя к акулам, не обижайся.

— Конечно, для тебя дружба ничего не значит. Теперь у тебя в голове только эта баба!

— Благодаря ей ты, неблагодарная тварь, получил хорошую долю. Это она навела нас на итальянцев.

— Да ладно, мы бы и сами как-нибудь. Эй, ребята, давайте выбирать нового капитана!

Краб завопил во всю глотку и заметался по палубе, подстрекая пиратов на сходку. Маленький рост и плотная фигура делали его движения комичными, но выражение лица было слишком серьезным. Он заглядывал в глаза каждому, но все молчаливо отворачивались от него и не решались принять чью-либо сторону.

— Эй, ребята! — крикнул уже Рене. — Разве я плохой капитан? Разве я когда-нибудь струсил, подвел вас? Разве в нашем трюме не полно добычи?

Все одобрительно закивали, но тут вновь раздался визгливый, хрипловатый голос Краба:

— Ты предал нас, предал с этой бабой! Ты был нашим вожаком, был вместе с нами. А теперь часами проводишь время с этой ведьмой!

Пираты охотно соглашались с Крабом, но вдруг раздался громкий хлопок выстрела. Краб дернулся, обмяк и повалился на палубу.

— Это тебе за ведьму, — тихо сказала Клаудиа и сунула пистолет за пояс. — Если кому-то не нравится наш капитан, он может сойти на берег и там искать себе нового. А пока мы здесь, каждый должен выполнять условия договора. Кто его нарушит, лишится своей доли.

— Если кто-то из вас хочет стать капитаном, я готов побиться с ним, — крикнул Рене. — Ну же, кто?

Воцарилась гробовая тишина. Это означало, что сходки не будет и капитан останется прежним.

— И вот еще что. Кто оскорбит Клаудию, будет иметь дело со мной. В честном бою. Бедняга Краб был слишком плохо воспитан. Это его и погубило, так что советую вам всем следить за своими языками.

Рене обвел взглядом пиратов. Тягостная пауза затянулась. Рене подошел к бочонку с ромом и выбил кинжалом пробку.

— А теперь выпьем, ребята, за удачу!

Он схватил бочонок, вознес над собой, и обжигающая струя рома хлынула ему в рот. Сделав несколько больших глотков, он швырнул бочонок одному из пиратов. Тот, подражая капитану, сделал то же самое. Через несколько минут все уже громко хохотали, утирая рукавами небритые подбородки.

Наконец подул ветерок, и пираты рассыпались по мачтам устанавливать паруса. Корабль был готов к отплытию…




14


Венеция, 3 июня 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло




«Итак, я оказался на турецком корабле матросом и теперь был во власти самых лютых врагов христиан. На корабле царила строжайшая, если не сказать зверская, дисциплина. Деспотизм и жестокость капитана были безграничны. Им широко практиковались публичные порки, заковывание в кандалы, приколачивание к мачте, подвешивание за борт вниз головой. Запертые в тесных клетушках, матросы страдали от скотского обращения, изнуряющего физического труда, отвратительной пищи и от частых болезней. Они с нетерпением ожидали встречи с родной землей. Для меня же желанная суша означала совершенную неизвестность, а потому с каждым днем приближения к Константинополю на душе становилось все более тревожно. А тут еще случилась весьма неприятная история.

Дело в том, что турки несколько раз в день молятся, оставляя все свои дела. Я же, занятый чисткой якоря, не обратил внимания на завывания корабельного муллы и продолжал свой нехитрый труд. За это капитан назначил мне самое строгое корабельное наказание, в сущности, означавшее смертную казнь, — я был подвергнут килеванию.

Меня привязали двумя веревками за руки и за ноги и с помощью этих канатов протягивали от правого борта к левому и обратно — под килем корабля. Обычно в таких случаях несчастные или захлебывались, или погибали от ран, полученных от острых краев ракушек, наросших на корпус корабля. Это было страшное истязание. Когда меня поднимали над водой, я едва успевал вобрать в легкие воздух, а затем меня вновь опускали вниз.

Я не помню, сколько раз меня протащили от борта к борту, но под конец экзекуции мое тело было похоже на окровавленный кусок мяса, с которого свисали клочки изодранной кожи. Уже на палубе я, к счастью, потерял сознание. К счастью, ибо от таких физических мук можно было навсегда лишиться рассудка.

Я был брошен в клеть, где провалялся несколько дней. Все уже похоронили меня…

Очнулся я от странного шума наверху. Открыв глаза, я сквозь решетку на потолке увидел мелькающие тени, услышал звон оружия и крики. Было ясно, что там идет бой. Мне с трудом удалось подползти к двери. Она была открыта. Добравшись с огромным трудом до палубы, я оказался в самом центре схватки. Повсюду турецкие матросы бились с чужаками, вид которых не оставлял ни малейшего сомнения: это были пираты.

У меня, как вы помните, синьора, особые счеты с пиратами, а потому, несмотря на пытки и унижения, пережитые на этом корабле, я не выбирал, на чью сторону встать. Для меня победа пиратов означала одно — возвращение на магрибское побережье. Только чем я мог помочь туркам? Ведь у меня не было сил даже для того, чтобы подняться на ноги.

И тут через пушечное окно я увидел бочки в трюме пиратского корабля. Несомненно, это был порох. План созрел мгновенно. К тому же я заметил прямо у себя под носом абордажный крюк, канат от которого уходил на пиратский корабль. Я вскарабкался на борт, крепко вцепился в канат, с огромным усилием скрестил над веревкой ноги и в такой позе начал перебирать руками. Достигнув борта пиратского судна, я сделал отчаянный прыжок к пушечному окну, которое привлекло мое внимание.

С невероятными усилиями я добрался до трюма. К счастью, там никого не было. Я откупорил одну из бочек и рассыпал порох от бочек к тому окну, через которое влез. Тут я услышал, как в трюм вошел пират и медленно направился в мою сторону. Он подошел к бочкам и вытащил из-за пояса пистолет. Затем увидел рассыпанный мною порох и заподозрил неладное. Пират стал медленно двигаться по трюму, то и дело оборачиваясь, готовый в любую секунду выстрелить. В тот момент, когда он увидел меня, я одним рывком схватил его за волосы и с силой ударил лбом о столб, который служил мне укрытием. К счастью, корсар потерял сознание, так и не успев выстрелить. Попади он в бочки с порохом, мы бы вместе взлетели на воздух.

Я взял пистолет и бросился к окну. Перекинув ноги за борт, я обернулся и выстрелил в край пороховой дорожки. Синеватый огонек пополз от окна к бочкам. У меня оставалось не больше тридцати секунд, чтобы перебраться на свой корабль. Вновь уцепившись за тот же канат, я стал что есть силы перебирать руками. Когда до спасительного борта оставалось не больше метра, раздался оглушительный взрыв. Яркая вспышка, клубы дыма, крики людей…

Когда дым рассеялся, от пиратского корабля остались только обломки, плавающие в море.

Турки ликовали. Они столпились у борта и посылали проклятия пиратам, тонувшим в воде. Я висел на обрывке каната, весь покрытый слоем гари и пепла, и пытался кричать, но из горла вырывался только хрип. Резкий окрик капитана заставил всех замолчать. Он спрашивал, кто тот смельчак, которому они обязаны победой. Воцарилась гробовая тишина, и мое невнятное бормотание было услышано. Все бросились к борту.

Меня вытащили на палубу и, поддерживая с двух сторон, поставили перед капитаном. Тот подошел ближе и внимательно посмотрел на меня. Отстранив всех остальных, он сам поддержал меня за плечи, не стесняясь того, что гарь с моих лохмотьев тут же оказалась на его дорогом халате. Он назвал меня героем и сказал, что судьба одарила меня особой удачей. Ведь благодаря мне был спасен подарок Аруджа самому султану — гарем с лучшими красавицами Средиземноморья. Когда корабль войдет в бухту Золотого Рога, я, по словам капитана, буду представлен великому султану Баязиду Второму и смогу просить всего, чего пожелаю.

Последняя мысль мне особенно понравилась. Пусть дарует мне свободу, ведь это ему ничего не будет стоить. Теперь я жил предстоящей встречей с султаном.

Мы плыли в Константинополь…

Здесь я опять прерываюсь и вновь прошу Вашего терпения, синьора. Постараюсь его не испытывать долго. Да хранит Вас Господь».




— Что это за остров, Клаудиа? — Рене смотрел в подзорную трубу.

Над морем опускались сумерки. На горизонте виднелись пустынные скалы.

— На этой земле вас ждет неплохая добыча, а меня — один серьезный господин, который прибыл сюда по очень важному делу, — сказала Клаудиа.

— По какому делу? Он тоже из тех, кого ты лишила надежды?

— Да, ты прав, Рене, у него нет надежды. Как и тот, первый, он клюнул на мое письмо и теперь останется на этом острове навсегда.

Клаудиа всматривалась в очертания необитаемого островка в Эгейском море. Когда-то здесь жила небольшая колония греческих монахов, но полтора века назад все они погибли под саблями янычар. С тех пор этот клочок земли считался оскверненным рукой дьявола и христиане избегали высаживаться на нем. Туркам он тоже не был нужен, ибо находился далеко от торговых путей.

— Ты опасная женщина. Я начинаю бояться тебя. — Рене взглянул на Клаудию.

— Опасна я только для моих дорогих избранников, но они сами напросились на это. Ты же… — Клаудиа замялась. — К тебе у меня тоже особое отношение, но совсем другое…

— Какое же? — оживился Рене.

— Мы уже подходим. Пора собирать людей, — ушла она от ответа.

— Клаудиа…

Рене шагнул к ней, обнял за плечи и прижал к себе. Клаудиа почувствовала сладостную беспомощность в его объятиях. Ей стало уютно и покойно, как бывает только в детстве. Рене прикоснулся щекой к ее волосам. Тепло его дыхания согревало Клаудию. От сильного, мускулистого тела исходила благодатная энергия, которая завораживала ее…

— Не надо, Рене, прошу тебя… — отстранилась она.

— Но Клаудиа, его уже не вернешь! — В отчаянии Рене ударил кулаком по перилам.

— Не смей так говорить. — Клаудиа отошла на несколько шагов и тихо заплакала, закрыв лицо ладонями.

Рене подошел к ней, обнял, мягко и заботливо. Она не сопротивлялась.

— Зачем ты хоронишь себя, Клаудиа? Ты молода, красива!.. И я люблю тебя.

— Никогда не говори мне больше этого, Рене. — Она повернулась к нему лицом. — Не мучь себя. Я принадлежу только ему.

— Но я же вижу, вижу, что ты сама… Откройся, скажи правду!

Клаудиа смотрела в глаза полные любви, и они казались ей такими близкими и родными. Впервые после разлуки с Себастьяно она не чувствовала себя одинокой…

Рене увидел теплоту в ее глазах и припал устами к ее устам. Он целовал ее жадно и нежно, как будто всю свою жизнь ждал этого момента. В душе Клаудии нарастала какая-то тревога. Она резко оттолкнула Рене и отвернулась.

— Нет, Рене. Не испытывай меня, прошу, умоляю! Ты сильный. Так будь же снисходителен к моим чувствам.

Рене был не в силах исполнить ее просьбу.

— Я буду ждать. Ждать столько, сколько потребуется. Знай это и не забывай ни на минуту. Я буду всегда рядом с тобой.

— Капитан! — крикнули с мачты. — Идем дальше или бросаем якорь?

— Что скажешь, Клаудиа? — спросил Рене, и в его голосе прозвучала грусть.

— Сделаем так. Я возьму две шлюпки и человек пятнадцать. Мы высадимся на берег. Ты обойдешь остров с запада. Там должна быть бухта, а в ней — бриг. Атакуешь и возьмешь его. Стрельба с кораблей будет командой и для нас. Мы захватим лагерь, если будем действовать быстро и слаженно.

— Хорошо, Клаудиа. Так и сделаем. — Рене осторожно взял ее руку в свои ладони. — Береги себя.

Она ничего не сказала, лишь взглянула на него с каким-то сожалением и, резко отвернувшись, быстро сбежала с мостика на палубу.

Вскоре две шлюпки достигли широкого песчаного берега и были спрятаны в прибрежных зарослях. Там же Клаудиа приказала разбить лагерь для короткой ночной передышки. Ранним утром, когда солнце еще не взошло, но его лучи уже озарили кромку горизонта золотистым сиянием, все они тронулись в путь вдоль берега.

Шли довольно долго. Кое-где скалы подступали к морю так близко, что приходилось взбираться на них, углубляясь в выжженный солнцем островной лес. Иногда же приходилось идти по сыпучим пескам, выскальзывающим из-под ног. Пираты уже начинали роптать, но Клаудиа упрямо твердила, что еще немного, и они увидят мачты брига.

Она шла впереди, уверенно ведя всех за собой. И действительно, через три часа пути кто-то вдруг закричал от радости, увидев за прибрежным уступом мачты корабля с венецианским флагом.

— Рене атакует бриг, — сказала Клаудиа. — Большинство их матросов, должно быть, на берегу. Наверное, где-то рядом лагерь.

Они направились в лес и поднялись на высокий склон. Перед ними открылась широкая бухта. Хорошо был виден бриг. На берегу поднимался дымок от костров. Пираты радостно переглядывались в предвкушении азартной схватки.

— Ну что, все готовы? — Клаудиа оглядела пиратов, с нетерпением ожидавших ее приказаний. — Спустимся вниз и окружим лагерь. Сигналом будет пальба с кораблей. Рене атакует их посудину. Тогда все и навалимся. А сейчас… Эй, Флери, Коротышка! — Двое невысоких пиратов выступили вперед. — Видите, мушкеты у костров? Постарайтесь снять часовых и унести их, но только тихо. Разбудите лагерь — погубите всех нас.

Двое скрылись в кустах, остальные же заняли позиции для атаки. Каждый выбирал холмик или камень поудобнее. Над бухтой повисла напряженная тишина. Все пираты всматривались в море, откуда должна была появиться «Большая Берта». Чуть позже с берега прибежали Флери и Коротышка, волоча за собой с полдюжины мушкетов.

Вновь воцарилась тишина. Кто-то хотел закурить, но его остановили грубым окриком. Солнце поднялось достаточно высоко, и вот-вот лагерь мог пробудиться — тогда будут обнаружены похищенные мушкеты и неожиданной атаки не получится. Пираты уже начали волноваться. В тишине были слышны их тихие проклятия. Наконец, из-за скалы показался корабль, и тут же прохладный утренний воздух прорезал хлопок пушечного выстрела. За ним второй, третий. Пираты — все как один — бросились в атаку. Матросы венецианского брига были захвачены врасплох и выглядели совершенно беспомощными. Клаудиа перебегала от палатки к палатке, пытаясь отыскать того человека, ради которого затеяла всю эту кампанию, но тщетно. Не было его и среди офицеров. Очевидно, командир брига не сходил на берег и находился на корабле.

Не прошло и пяти минут, как все было кончено. Большинство матросов и офицеров даже не успели оказать сопротивление. Теперь они стояли перед пиратами и представляли собой жалкое зрелище. Многие были полураздеты и протирали сонные глаза, не понимая, что происходит. Пираты по-хозяйски ходили по палаткам, размахивая пистолетами и собирая все, что имело какую-нибудь ценность. С офицеров были сняты все цепочки, перстни и дорогая одежда. Теперь своим жалким видом они ничем не отличались от матросов.

Клаудиу больше интересовало, как обстоят дела на кораблях. Там происходила какая-то суета, доносились отдельные выстрелы. Она уже хотела послать шлюпку на помощь абордажной команде, но в это мгновенье венецианский флаг медленно пополз вниз, и она с облегчением вздохнула.

— Свяжите пленных! Соберите все барахло, возьмите их шлюпки — и быстрее на корабль!

Клаудиа спокойно отдавала распоряжения. Дело было сделано, но теперь ей предстояло самое главное.

— Скажите капитану, чтоб он прихватил с корабля их командира! Я жду.

Когда шлюпка отделилась от корабля и начала медленно приближаться к берегу, Клаудиа пристально всмотрелась в фигуры сидящих в ней людей. Вот пираты, вот Рене, сидящий на корме, а рядом с ним… Она тотчас же узнала его…

Шлюпка приближалась, и теперь Клаудиа уже видела его глаза. Они смотрели на нее пристально и неотрывно, и что-то странное было в этом взгляде… То ли упрямство, то ли страх, а может быть, раскаяние.

Наконец шлюпка уткнулась в песчаный берег. Джан Контарини сразу направился к Клаудии. Он учтиво поклонился и холодным, едва слышным голосом произнес:

— Вы обхитрили меня. Теперь судите, я готов принять кару.

— Очень трогательно, синьор, что в вас наконец проснулось благородство, — ответила Клаудиа. — Во всяком случае, надеюсь, мне не придется стыдиться вашей трусости, как это уже имело место с князем Альдо Рокко.

— Мне следовало сразу догадаться, что бедняга Альдо пал жертвой не пиратов. Но кто мог подумать, что вы воскресли из мертвых?

— Вы неглупый человек и как будто верующий. С того света иногда возвращаются. Или вы не верите в историю с Иисусом? — Она невольно улыбнулась, ибо чувствовала, что крепко задела религиозные чувства Джана.

Это была странная вера. Он много грешил, с успехом проворачивая множество вполне меркантильных дел, добрая часть которых не обходилась без какого-нибудь злодейства. Его набожность стала предметом многочисленных шуток в Венеции, ибо всякая его исповедь истолковывалась людьми не иначе как признак только что совершенного проступка. Он грешил и каялся — и был, как ни странно, искренен в своем лицемерии, ибо, не покаявшись, он не мог грешить. Он давно уже чувствовал, что дамоклов меч вознесен над ним, и молил Бога, чтобы тот повременил с исполнением приговора. Но всему есть свой срок, и в эту минуту Джан Контарини понимал, что его час пробил.

— Господь помутил мой рассудок. Ведь было очевидно, что это ловушка. Когда Альдо пришло то роковое письмо от того торговца скакунами… как его там…

— Абу аль-Вазира.

— Да. Я сам отговаривал князя снаряжать корабль. И теперь вот… Какой же я глупец!

— Вы не глупец. Просто вы очень любите драгоценные камешки. Признайтесь, вы поспешили сюда, думая, что удача сама плывет к вам в руки? — Клаудиа с усмешкой смотрела на своего врага.

— Но я действительно слышал легенду о том, что на этом острове император Константин XI велел построить в скале монастырь и спрятать там от турок сапфир «Око Господне».

— Да, это красивая легенда…

— И когда греческий монах написал мне… То есть теперь я знаю, что это написали вы… в общем, когда пришло письмо, я решил, что вряд ли это случайно…

Клаудиа рассмеялась. Она не ошиблась, когда решила сыграть на его невероятной жадности и стремлении заполучить знаменитый сапфир.

— Почему вы смеетесь? — Он явно злился, чувствуя себя дураком.

— Вспомните, Джан, от кого вы впервые услышали эту легенду? Ну же!

— Это было слишком давно. Я не помню, да это и не важно уж теперь.

— Ошибаетесь, охотник за брильянтами!

Она подошла к нему ближе, чтобы еще раз увидеть растерянность и разочарование на лице этого мрачного человека, до сих пор уверенного в себе.

— Это очень важно. Потому что легенду рассказала вам я.

— Кто?! Вы?

— Представьте себе, барон. Это было около двух лет назад, после моей свадьбы, на маскараде. Вы помните маску богини мести?

— Да, помню! Такая страшная старуха с развевающимися змеями вместо волос и факелом в руках.

— Под этой маской была я. Кто бы мог подумать тогда, что маску богини мести я надевала тогда не в последний раз. Кто бы мог подумать…

Барон отвернулся от Клаудии и упал на колени, устремив взгляд к небесам.

— Господи, я знал, что ты давно готовишь мне расплату, и этот час настал…

— Эту легенду я тогда рассказала вам просто так, потому что накануне услышала ее от Себастьяно, а он привез ее с Крита. Так что это не я, а он заманил вас сюда.

— О Господи, этого еще не хватало! Только не он!

— Когда я писала вам письмо, барон, я ужасно боялась, что вы догадаетесь. Вы могли вспомнить наш дом, Себастьяно, маску и догадаться, откуда вам грозит опасность. К тому же незадолго до этого погиб ваш лучший друг Альдо Рокко. И при весьма сходных обстоятельствах.

— Господи, покарай же меня за глупость! — причитал Джан.

— Но вы не догадались, и, наверное, это не случайно. Не случайно и то, что вы здесь. После того как вы предали Себастьяно, ваш путь сюда был предрешен.

— Я знаю. — Он посмотрел на Клаудию. — Когда я увидел вас на берегу, я понял, что уже никогда не покину этот остров. Поэтому не тяните, делайте свое дело, богиня мести! Вершите свой суд, но не требуйте от меня раскаяний. Их я приберегу для Высшего Судьи. Он милостивее, чем вы…

— Вы и здесь трусите, Джан Контарини! Ваша участь решена и на земле, и на небесах. Рене, дай-ка сюда оружие!

Стоявший в стороне Рене сделал несколько шагов к ней и бросил пистолет. Клаудиа поймала его и вручила Контарини. — Возьмите, Джан. Пусть не моя, но ваша рука станет рукой Господа. Может, этим вы и искупите грехи свои. Прощайте.

Она кликнула пиратов, и все они направились к шлюпке.

— Вы не можете оставить меня здесь! Ведь это необитаемый остров! Убейте меня! Только не оставляйте здесь!

Он все кричал и кричал им вслед, но шлюпка удалялась от берега, оставляя его одного на пустынном, выжженном солнцем острове, который когда-то был последним прибежищем монахов.

Клаудиа оглянулась и в последний раз посмотрела на жалкую фигуру своего заклятого врага. Его черные волосы развевались на ветру, как крылья ворона, руки неподвижно висели. Вдруг одна из них, с пистолетом, судорожно поднялась, дуло уперлось в висок… Раздался выстрел, эхом отозвавшийся в скалах прибрежной бухты. Тело барона Контарини бесшумно повалилось на песок.




15


Венеция, 11 июня 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло




«Итак, дорогая синьора, я продолжаю свой рассказ.

К утру третьего дня на горизонте показались очертания Константинополя. Я видел его мощные высокие стены с великим множеством башен, купола прекрасных храмов рядом с минаретами. Я чувствовал, что от этого города исходит какой-то особенный дух — дух тысячелетней империи. Цивилизация, несмотря на османское варварство, сохранила свое величие: великолепные императорские дворцы, редкостные реликвии искусства, роскошь и прихотливость архитектуры.

Время не щадит никого, даже империи, но их культура вечна, ибо хранит в себе судьбы людей, живших когда-то. Сколько пришлось вынести этому городу! Борьба с Римом, бесконечные осады арабов, войны с болгарами, печенегами, руссами, норманнами, венграми, крестовые походы латинян, наконец, столкновение с османской Турцией, ставшее роковым для Великого города. Здесь все дышало прошлым, и даже полувековое господство турок было бессильно искоренить вечную идею Византии.

Город приближался, мы уже вплывали в бухту Золотой Рог. Теперь ее не перекрывала огромная цепь, служившая защитой от турецких кораблей. Рассказывают, что при осаде города султан Мехмед II лично участвовал в перетаскивании судов по суше близ Галаты, чтоб утром обезоружить византийцев появлением его кораблей. Теперь проход был свободен, и мы беспрепятственно вошли в бухту.

Сказочный город, весь залитый солнцем, сверкал перед моими глазами своим великолепием. Тонкие иглы минаретов, белокаменные дворцы… Какая-то башня, с которой, как объяснил мне тут же один турецкий офицер, сбрасывают в Босфор неверных жен. Повсюду сновали маленькие лодочки-фески, перевозившие людей и нехитрые грузы.

Вряд ли можно представить себе что-нибудь более очаровательное, чем подход к Константинополю со стороны моря. Мы находились посреди трех огромных морских рукавов, которые омывают со всех сторон сушу, так что взору легко охватить холмы, расцвеченные, будто эмалью, белыми зданиями, зелеными кипарисами, мечетями со свинцовыми куполами. А над ними — яркие минареты, словно золотые свечи.

Вообразите себе, милая моя синьора, этот феерический город, похожий на огромный персидский ковер, а по бахроме этого ковра — бесчисленные мачты стоящих на якорях судов.

Мечети и дворцы, минареты и караван-сараи, крытые рынки и бани, пышная зелень в тенистых садах — все это составляло панораму огромного восточного города, в центре которого возвышалась Святая София — прекраснейший из храмов, превращенный турками в мусульманскую молельню.

Теперь представьте, что все это великолепие, как в зеркале, отражается в серебристых водах Золотого Рога и Босфора, что придает зрелищу совершенно мистический вид.

Мы бросили якорь и с помощью подоспевших небольших суденышек начали переправляться на берег. Меня теперь содержали как янычара — гвардейца султана, заслужившего награду. И хотя я не слишком надеялся на благосклонность турок, здесь было куда приятнее, чем в безжизненных пустынях Африки.

Вскоре мы оказались на улицах Константинополя. И знаете, синьора, сколь я был восхищен панорамой этого города с моря, столь же ужасающее впечатление произвел на меня его внутренний облик. Мы шли по узким, кривым улочкам с мрачными закоулками, в большинстве своем невымощенными, с непрерывными спусками и подъемами — таков облик этого города в самом его чреве.

Наконец мы выбрались на единственную широкую, сравнительно чистую и даже красивую улицу — Диван-Йолу. Но, как потом выяснилось, это была центральная артерия города — путь, по которому султанский кортеж обычно проезжал через весь город от Адрианопольских ворот до султанской резиденции Топканы.

Чтобы вы, синьора, вполне могли бы представить себя на улицах этого города, закончу описанием жилищ его обитателей. В них обращает на себя внимание крайняя простота. Дом из камня здесь редкость. За исключением жилищ знатных вельмож, храмов и бань, обычно строятся они из дерева и глины. Уже позже я сталкивался с тем, что христианские здания приводили в изумление турок своей излишней прихотливостью. Видно, созерцание красоты и гармонии в архитектуре не слишком потребно турку.

Двухэтажные дома здесь принадлежали только состоятельным людям. Вторые этажи имели много окон и балконы. Крутые крыши, сложенные из красной черепицы, выступали над стенами, образуя широкий навес. Дома отгораживались от внешнего мира глухими стенами, балконы затеняли и без того узкие уличные проходы. А поскольку город раскинулся на холмах, везде сооружены были крутые лестницы.

Особняки же крупных торговцев и чиновников также не отличались особым изяществом и богатством внешней отделки. Даже дворцы вельмож внешне выглядели довольно просто, видимо, из страха вызвать ревность султана.

Мы поднимались все выше по холмам, пока не достигли резиденции султана — Топканы — этого бастиона безбожников, этого вражьего логова.

Здесь я вновь покидаю вас, ибо не смею далее пренебрегать своей службой. Обещаю, что продолжу сегодня же вечером.

Да хранит Вас Господь».




Пронзительные звуки фанфар возвестили о начале регаты. Десятки разноцветных, украшенных самым невероятным образом гондол тронулись с места. Гондольеры отталкивались от многочисленных соседних лодок, расчищая себе пространство для скорости. Их азартные крики раздавались над Большим каналом. По берегам толпились зрители. С восточной стороны вовсю кричали и размахивали шляпами Кастеллани, прозванные так в городе по названию старого замка дожей — Кастелло, а с западной не отставали от них Николотти, именовавшиеся так по названию церкви Сан-Николо дель Мендиколи.

Гондольеры заняли свои места на красных бархатных ковриках. Их костюмы, тщательно продуманные, заслуживали особого внимания. Пестрые габардины — короткие курточки — были расшиты особым узором и украшены яркими лентами. Небольшие шапочки украшались перьями, по которым можно было судить о нраве гондольера: маленькие — знак прыткого, стремительного и изворотливого; большие означали силу и напор.

Именно эти, последние, сейчас и устремились вперед. Так началась регата в день Фесты делла Сенсы, праздника «обручения с морем» — самого зрелищного из водных праздников Венеции. Это был праздник ее духа, ее вечной молодости.

На большой трибуне скопились патриции в длинных торжественных одеждах. Их костюмы поражали не столько богатством и роскошью, сколько обилием деталей — поверх бархатного жилета на них были надеты разнообразных цветов накидки, отделанные мехом куницы или бобра. Поверх накидок фигуры окутывали широкие плащи с золотой вышивкой. Плащи были искусно задрапированы на римский манер, их тяжелые складки спускались с левого плеча.

Когда гондолы скрылись из виду, восхищенные горожане увидели торжественный выезд дожа. Агустино Барбариго умел поражать послов всего мира величием Республики святого Марка. Но сегодня он, казалось, превзошел самого себя. Выезд Буцентавра — его огромной гондолы, обтянутой атласом и украшенной яркими восточными коврами, — был настоящим сказочным спектаклем. Его появление предваряли бесчисленные кораблики, перевитые цветами и гирляндами, с юношами и девушками на палубах. Повсюду слышалось пение десятков ангельских мальчишечьих голосов; воздух был напоен благовониями Востока и Индии, трепетали на ветру штандарты, богато расшитые золотом.

Обязательный элемент празднества — какой-нибудь удивительный механизм, установленный на корабле. На этот раз по Большому каналу вслед за Буцентавром двигалась огромная Вселенная, в открытой внутренности которой разыгрывалась аллегорическая пантомима из жизни божественных героев.

Когда эта пестрая и ликующая процессия достигла церкви Сан-Николо, дож Агустино Барбариго, окруженный толпой придворных, бросил в воду свой перстень, символизируя этим супружество Венеции с морем. В этот момент прогремел салют и, как по команде, на берегах зажглись сотни факелов.

Чезаре Борджиа разместился в большой лодке между графом Энрико Фоскари и молодым французским послом, впервые оказавшимся в Венеции. В Италии считалось почетным сидеть посередине, и Борджиа с удовольствием отметил, что даже в мелочах граф Энрико не забывает о том, кому он обязан своей нынешней властью в городе и своим влиянием. Они медленно двигались в самом центре процессии.

— Вы знаете, господа, этот город — самый великолепный из всех, что я видел! — Французский посол сиял от восторга. — Сегодня я был у алтаря капеллы Сан-Марко. Это самая красивая и богатая капелла в мире. Ума не приложу, как вашим мастерам удалось сотворить такое чудо.

— Вы, французы, тоже горазды на роскошь. — Синьор Энрико подмигнул Чезаре. — Только большей частью пользуетесь ею не для услады вкуса, а… для оплаты своего любимого и опасного ремесла.

— Что вы имеете в виду, граф? — усмехнулся посол. — Если это какой-то намек на политику, то сегодня я отказываюсь говорить об этом.

— Я имею в виду вашу страсть к войнам. Кто бы мог подумать, что бедный Неаполь так быстро уступит вашим мушкетам. Бравые французы скоро овладеют всей Италией.

— Я всего лишь посол, граф. Поэтому не пытайтесь уязвить меня. Франция не грабит свои земли, а покровительствует им, так что я не уверен, что наши солдаты в Неаполе — бедствие для города. Итальянцы должны быть счастливы такими хозяевами, иначе здесь были бы турки.

— Турки — ваши союзники, и вы просто поделили меж собой Адриатику, — сказал Чезаре. — Выбрав для себя Италию как легкую добычу, вы предложили туркам воевать с Испанией, а это уже совсем неблагодарное занятие.

— Вы оказались хитрее турок, — подхватил Энрико. — Турки и испанцы будут воевать вечно, а ваш Франциск станет процветать, наблюдая, как эти два чудовища поедают друг друга.

— Господа, господа! Даже если все это так, то почему именно сегодня? — взмолился посол.

В этот день он облачился в чрезвычайно живописное платье с мягкими формами, но сложный рисунок складок и разрезов утяжелял костюм, делая посла на вид крайне неуклюжим. Весь наряд посла говорил о подражании его всему итальянскому. Но это была не прихоть француза. Такой стиль ввел при дворе Франциск I, принуждая своих подданных одновременно и наслаждаться культурой южных соседей, и скрещивать с ними сабли.

— Я говорю об этом сегодня, посол, именно потому, что вы так восхищенно отзывались о капелле Сан-Марко.

Фоскари взглянул на Борджиа. Взгляд римского тирана был серьезен, но благосклонен. Тот как будто одобрял и поощрял начатый разговор, о котором они с Фоскари заранее условились.

— Я не понимаю вас, граф…

Неожиданно в лодку прыгнула маска с длинным носом. Человек что-то кричал, размахивал руками, а потом прыгнул в соседнюю гондолу. Его сменил веселый Арлекин с палкой в руках. Он догонял длинноногого, прыгая из одной лодки в другую. Французский посланник был в восторге от этой погони.

— Итак, господа, я не понимаю вас, — повторил посол.

— Вам понравились капелла и сокровища, которые хранятся в ней. Не так ли?

— Именно так. И что же?

— Не буду испытывать вашего терпения и скажу напрямик — мне необходима встреча с королем. С вашим королем, с Франциском.

Посол чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Вы с ума сошли. Идет война с Италией. Это невозможно. Если мой король и соблаговолит принять какого-нибудь венецианца, то им может быть только дож.

— Я знаю это. Потому и обращаюсь к вам. Если вы поможете устроить эту встречу, ваша жажда прекрасного будет утолена.

Энрико Фоскари и Чезаре переглянулись.

— А зачем вам нужна эта встреча, господа?

— Это лишний вопрос, господин посол…

— Я должен знать, ибо могу оказаться в дураках. Говорите же.

Фоскари бросил взгляд на Борджиа. Тот, немного помедлив, утвердительно кивнул.

— Скоро ваш король овладеет всей Италией. Не обойдет он и Венецию. — Фоскари наклонился к послу и перешел на шепот. Борджиа, сидевший между ними, был вынужден откинуться в сторону с таким видом, словно не имел никакого отношения к этому разговору. — Я уверен, что Венеция падет так же быстро, как и Неаполь. Что будет потом?

— Что же будет потом? — в растерянности переспросил французский посол.

— Об этом я и хотел поговорить с Франциском.

— Но почему вы? С какой стати?

— Дож Барбариго уже стар, а его партия слаба. Наша же партия сейчас самая влиятельная. Мы устранили многих конкурентов в Большом Совете и теперь можем встать у руля Республики. Барбариго мешает нам, но ваш король может найти в нашем лице союзников. Тогда успех итальянской кампании обеспечен, конечно, при поддержке Синьории. А это мы ему можем обещать при некоторых авансах и с его стороны.

— Каких же? — осведомился француз.

— После захвата Венеции нужно объявить новые выборы дожа, на которых должна выиграть моя кандидатура.

Посол пристально взглянул на Борджиа. Он понимал, что это его идея, что серым кардиналом Республики будет именно он, давно мечтавший о власти над всей Италией и готовый продать ее французам со всеми потрохами. Француз некоторое время молчал, отчего Фоскари еще больше нервничал, а Борджиа застыл в мрачном ожидании.

— Хорошо, господа, это все политика, — пробормотал посол, — а мы с вами говорили об искусстве. Расскажите мне подробнее об этой прекрасной капелле.

Оба итальянца облегченно вздохнули. Стало ясно, что француз готов принять взятку за свою услугу и устроить встречу.

— Это сокровищница города. Там есть двенадцать больших бриллиантов, два из которых — самые крупные, в сотни карат. Хранятся там и золотые короны, которые в прежние времена надевали на праздники. Много и других золотых вещей в рубиновых, аметистовых и агатовых сосудах. Кроме того, в одном небольшом изумрудном…

— Прекрасно, — прервал речь графа Борджиа посол, посчитав, что перечисленного уже более чем достаточно для взятки. — Удивительный город, синьоры! Великолепный! Я сегодня же напишу моему королю. Уверен, он с радостью примет посланника такой прекрасной земли…

Праздник был в самом разгаре. Одна за другой финишировали гондолы, и каждую встречали восторженными криками и рукоплесканиями. Развернувшаяся в сказочном городе мистерия продолжалась…




16


Венеция, 12 июня 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло




«Дорогая синьора, Вы не можете сетовать на мою медлительность в повествовании, ибо я тотчас после ужина исполняю обещание, данное Вам сегодня утром. На столе бумага, в руках — перо. Итак, я продолжаю свой рассказ.

В сопровождении нескольких янычаров, капитана корабля и следовавшего за нами нового гарема, мы подошли к стенам Топканы. Это было величественное здание, архитектура которого отличалась простотой и строгостью. Здание стояло на высоком холме, буквально нависая над водами Мраморного моря. Это была одновременно крепость, дворец, святилище… голова и сердце исламского мира. Позже, когда я стал одним из постоянных жителей этого «города в городе», я узнал суть этой величественной цитадели.

Мы стояли у «Высочайших ворот» Топканы. Здесь уже столпились люди, чтобы посмотреть на головы казненных. Они ждали захватывающего зрелища и возбужденно переговаривались.

Нас встретила невозмутимая охрана, и после церемониальных условностей мы оказались в небольшом дворике, где нам предстояло преодолеть еще одну преграду — «Средние ворота». Две башни, возведенные над этими воротами, напомнили мне крепости французских аристократов. В этом дворике располагалось рабочее место палачей.

Весь комплекс делился на дворцы, в которых главным было не помещение, а двор, окруженный галереей из колонн и навесами от солнца. Здесь вершились государственные дела. В первом дворе размещались монетный двор, управление финансами, землей и имуществом, а также арсенал. Слева возвышалось здание с квадратной башней, в котором султан собирал своих приближенных и советовался с ними. Этот совет назывался «диван». Здесь же находились султанская канцелярия и государственная казна. Наконец, в третьем дворе, куда нас провели через «Ворота счастья», располагалась личная резиденция султана, его гарем и его казна. Рядом находился дворец великого визиря и казармы янычар, а в глубине двора — небольшой дом с тронным залом.

Сначала нас встретил визирь. Сопровождавший нас янычар довольно сухо объяснил ему, кто мы такие и что привезли султану. Выслушав рассказ, визирь никак не отреагировал на него и вышел со двора, не проронив ни слова. Мы оставались стоять на месте, ожидая высочайшей реакции на наше появление.

Минут через двадцать к нам вышел некий военачальник, как потом выяснилось — глава янычарского корпуса, и жестом велел идти за ним. Мы вошли в тронный зал, но, к моему удивлению, он оказался совершенно безлюдным. Я осмотрелся. Стены и потолок храма были расписаны фресками и украшены затейливым орнаментом. Сам же султанский трон походил на диван с балдахином. Он был изготовлен из какого-то дорогого черного дерева, может быть, сандалового, с инкрустациями из золота, серебра и перламутра. Над троном на массивной золотой цепи висел огромный изумруд в золотой оправе. Мы миновали несколько помещений и переходов, небольшой сад с поющими птицами и тюльпанами, специально привезенными из Голландии, и оказались посреди небольшого дворика с фонтанами.

Это было любимое место отдыха султана. В левом его углу стояла небольшая беседка, буквально нависающая над Босфором. Это легкое восьмиугольное сооружение было обложено голубыми майоликовыми плитками, переливающимися на солнечном свете. На небольшой террасе у фонтана несколько полуобнаженных наложниц двигались в неторопливом танце, извиваясь, словно маленькие серебряные рыбки. Несколько человек застыли в молчаливом созерцании. Я последовал за их взглядами и в густой тени беседки заметил величественную фигуру в широкой чалме. Я сразу догадался, что этот синьор и есть султан.

Честно скажу Вам, дорогая синьора, меня одолел не шуточный страх при виде этого могущественного, хотя и отвратительного мне деспота. Он был мужчиной средних лет, крепкого сложения, хотя и невысокого роста, с густой черной, как смоль, бородой. Все стояли как вкопанные и глядели в его сторону. Неожиданный удар палкой по спине отозвался жгучей болью во всем теле. Я оказался нежелательным исключением из всех остальных, подобострастно взирающих на своего повелителя, и поплатился за это.

Подчинившись, я склонился и тоже поднял глаза на этого грозного на вид владыку, который сверкнул глазами в мою сторону и продолжил перебирать драгоценные четки из лазурита.

Белоснежная, как мел, чалма его была увенчана немыслимых размеров бриллиантом. Все его одеяния, включая верхний, расшитый золотом халат, были из дорогого венецианского сукна, что сразу привлекло мое внимание и пробудило гордость за искусных моих соплеменников. Сапожки были сшиты из тонкой красной кожи и имели загнутые вверх носы и декоративные подковки. На каждом пальце всемогущего сияли дорогие перстни.

Не отрывая взора от танцующих наложниц, султан начал неторопливо хвалить капитана за то, что он привез дары от его алжирского наместника Аруджа. Великий визирь уже позаботился о том, чтобы одеть девушек из гарема так, как это любил Баязид. В особенности визирь хвалил какую-то наложницу, которой не было сейчас среди танцующих, ибо она заболела и теперь нуждалась в покое. Он представил ее как итальянку из Венеции, отбитую в бою у пиратов, у тех самых, чей корабль был взорван мною. Визирь указал рукой на капитана, а тот на меня. Очевидно, султану уже рассказали о происшедшем в море и о моей роли в бою.

Баязид буквально преобразился на глазах. Он сказал несколько хвалебных слов в мой адрес. Более того, он поднялся со своего ложа, обошел вокруг меня и стал расспрашивать о моем происхождении.

Можете представить, моя любезная синьора, как странно я чувствовал себя, стоя перед Баязидом Вторым не как посланник Венецианской Республики, а как жертва им же покрываемых берберийских пиратов. Я постарался в нескольких словах описать ему те причины, которые более чем на год задержали мое прибытие в Стамбул. Он слушал с нескрываемым интересом, но сочувствия ко мне никак не выказывал. Я был одним из тысячи европейцев, ставших рабами арабов и турок, что было для него естественным положением дел.

С едва заметной улыбкой он осмотрел наложниц, затем вернулся в беседку и пригласил меня жестом войти. Я прошел в ее тенистую прохладу. Баязид махнул четками в сторону подушек, где я тотчас и расположился, готовый слушать речи великого деспота…

Что ж, милостивая синьора, я должен вновь просить Вашего снисхождения, ибо меня призывают неотложные дела, а потому прощаюсь с Вами.

Да хранит Вас Господь».




Вокруг Венеции, вдоль течения Бренты, среди живописнейшей природы было разбросано множество вилл. Их отличали роскошь и изысканность. Венецианцы любили свои загородные поместья. Окрестные земельные владения в достатке снабжали их продуктами и, как правило, занимались каким-нибудь скромным производством, вроде выделки шелка или шерсти.

Повседневная жизнь в этих виллах была проста и рациональна. Отцы семейств занимались воспитанием детей более авторитетом, нежели силой; своих жен из робких девушек превращали в уверенных хозяек дома. Совместная жизнь в гостеприимном доме, охота и прочие нехитрые развлечения объединяли семейство.

Замок графа Энрико Фоскари заметно выделялся среди прочих своим новым стилем, лишенным крепостного затворничества и средневековой воинственности. Его цветные мраморные инкрустации и ажурные башенки были выполнены в ломбардском стиле, высокие окна и литые балконные перильца привносили готический элемент, а величественные колонны парадного входа свидетельствовали о почтении хозяина к классической античности.

— Не отвлекайся, Рене, — окликнула капитана Клаудиа. — Если ты будешь глазеть на дом, мы никогда не попадем внутрь. Ночь коротка, надо торопиться.

Она поднималась по тропинке, ведущей в гору, и Рене, с трудом отведя глаза от сказочного зрелища, торопливо последовал за ней.

— Но как ты собираешься проникнуть внутрь? Думаешь, этот мерзавец не держит охраны? — спросил Рене.

— Конечно, держит. Но я хорошо знаю этот дом. Однажды мы с Себастьяно…

Клаудию обожгло это воспоминание. Боже, как давно это было. Целая вечность пролегала между той счастливой и упоительной ночью и этой, враждебной и тревожной.

В ту ночь они с Себастьяно, уже обрученные, но еще не венчанные, встретились на балу в этом доме. Граф Энрико Фоскари устроил роскошный маскарад. Все были в масках и разыгрывали свои роли так, словно существовал какой-то сценарий этого представления. Получилось очень мило.

В какой-то момент Клаудиа и Себастьяно, счастливые и беззаботные, почувствовали, что их тяготит шумное окружение. Хотелось остановить время и остаться вдвоем во всей Вселенной, во всем бесконечном круговороте времени. Себастьяно схватил ее за руку, и они покинули шумное веселье. Долго бродили они по лабиринтам комнат, любуясь их сказочным убранством: позолоченными плафонами, каминами резного мрамора и стенной мозаикой, разрисованными ширмами с вышитыми ветвями и листьями… Глаза их горели светом любви. Клаудиа крепко держала Себастьяно за руку и готова была идти за ним куда угодно…

Роскошные комнаты сменились хозяйственными помещениями, где суетились люди с котлами и сковородками, разделывали гигантского гуся, выкатывали бочку с вином…

Наконец распахнулась еще одна дверь, и прохладный ночной воздух ночи дохнул на них своей свежестью. Теперь они бежали рядом по узкой тропинке меж стволов высоких старых деревьев, кроны которых шептали им какие-то ласковые напутствия. Себастьяно вдруг резко остановился и повернулся. Она почувствовала, как сильные руки обняли ее талию. Сразу стало тепло и покойно. Вся бесконечность мира потонула в этих сладких объятиях. Она увидела перед собой глаза Себастьяно. В них было столько любви… Еще мгновенье, и их жаркие губы слились в поцелуе. О, этот сказочный поцелуй первой любви! Стоит рождаться на свет только для того, чтобы ощутить это упоение, это торжество чувства — чувства искреннего и просветленного, чувства божественного! Красота и гармония мира переполняли это прекрасное чувство юной и трепетной любви двух молодых сердец…

Рене прервал ее воспоминания.

— Ты сказала, что вы с Себастьяно…

— Это сейчас неважно, — вздрогнула Клаудиа. — Просто я, кажется, знаю, как попасть в дом, минуя охрану. Не торопи меня, мне нужно вспомнить…

И вновь она вернулась в прошлое…

Они долго гуляли по ночному саду, но им казалось, что прошло всего одно мгновенье. Вот уже забрезжил рассвет, солнце позолотило верхушки деревьев. Легкий туман в пойме делал пейзаж слегка таинственным. Они смотрели вдаль, на это диво природы. Они слились с ее чудесным пробуждением, ибо такое же пробуждение царило в их душах — пробуждение настоящей любви.

Тем же путем влюбленные вернулись в дом, где во всю продолжалось веселье. Теперь многолюдье не мешало им. Себастьяно увлекли его друзья — Энрико, Джан и Альдо. Клаудию пригласил некий синьор в маске… Маскарад продолжался. Продолжалась жизнь. Продолжалась их счастливая любовь…

Теперь она понимала, что это был самый прекрасный вечер в ее жизни… Но где же эта тропинка? Клаудиа с сожалением вернулась в эту сумрачную ночь.

— Пошли, Рене, мне кажется, мы идем правильно.

При свете луны Клаудиа отчетливо вспомнила пейзаж, открывшийся ее взору: светящаяся лента реки Бренты, дерево, у которого она целовалась с Себастьяно. Боже, здесь ничего не изменилось! Как все-таки насмешливо время. Оно проходит сквозь пальцы, его невозможно поймать. Где теперь та ночь? Где та сладость, то блаженство? Почему эти горы и леса, эта река и луна сохранились? Почему исчезло то, что для нее было смыслом жизни?..

Рене осторожно положил руку на плечо Клаудии, предлагая свою поддержку, но она отстранилась. — Нет! — крикнула Клаудиа, забыв про осторожность.

— Что с тобой? — испугался Рене.

— Все в порядке, — она вновь взяла себя в руки, — просто я вспомнила… мы на правильном пути.

Вскоре они оказались у небольшого сводчатого углубления в стене. Дверь была закрыта на засов. Это была та дверь, через которую они с Себастьяно выходили из дома в ту ночь. Тогда она была открыта. Тогда вообще все двери были открыты! А теперь, казалось, весь мир против нее!

Рене долго возился с замком, пытаясь открыть хотя бы небольшое смотровое окошко. Вдруг по ту сторону двери раздался настороженный шепот.

— Патриция, это ты? — И не дождавшись ответа, кто-то открыл засов.

Клаудиа приложила палец к губам и велела Рене отойти от двери, сама же спешно накинула капюшон. Через секунду дверь распахнулась, и она увидела на пороге молодого юношу, очевидно, пажа из свиты графа, со свечой в руке.

— О Патриция, наконец-то! — радостно воскликнул красавец.

Клаудиа сделала шаг вперед, одной рукой закрыла рот юноши, другой выхватила нож и рукояткой нанесла удар по голове бедного влюбленного. В кустах послышался шорох. Вместе с Рене они втащили юношу в дом и захлопнули дверь.

— Там кто-то есть, — шепнул Рене и припал ухом к двери. Клаудиа насторожилась. Свеча потухла, и теперь они находились в полнейшей темноте.

Через минуту стук повторился. Раздался ангельский девичий голосок.

— Фредерико, Рико… Ты слышишь меня? Это я, Патриция. Выходи же…

По щекам Клаудии текли слезы. Она погладила по голове юношу, лежащего у ее ног без сознания.

— Бедный Фредерико, прости меня! Ты еще встретишься со своей маленькой Патрицией… Прости меня.

Клаудиа взяла Рене за руку и повлекла за собой. Они миновали кухни, комнаты для прислуги и оказались в пустынных темных залах. Сквозь высокие окна едва пробивался свет луны. Остановившись у лестницы, Клаудиа вспомнила, что Фоскари обычно принимал особо знатных и влиятельных синьоров наверху. Туда она и потащила Рене. Сделав несколько шагов, он неожиданно обнял ее и поцеловал в губы. Клаудиа укоризненно покачала головой…

На втором этаже лестница стала совсем узкой. Они поднимались в башню с узкими бойницами. Снаружи она казалась торжественной, здесь же напоминала сторожевой бастион мрачной средневековой крепости. Наконец они достигли полуоткрытой двери и услышали звуки музыки.

Клаудиа и Рене осторожно заглянули внутрь. В двух высоких креслах сидели мужчина и женщина. Напротив — молодой человек в легком камзоле и пурпурном бархатном берете играл на лютне. Музыка была нежной и убаюкивающей, мастерство исполнителя не вызывало сомнений, а слушатели, казалось, замерли в восхищении, созерцая этого стройного красавца. В музыканте Клаудиа узнала прекрасного живописца и искуснейшего певца Джорджо из Кастельфранко, прозванного за его таланты Джорджоне, то есть Большой Джорджо. Вслед за Римом и Флоренцией, он прославил Республику святого Марка своими великолепными фресками. Славился он и игрой на лютне, а сочиненные им мадригалы служили образцом для поэтов, уже перенявших его манеру и стиль.

Клаудиа невольно окунулась в благозвучное течение музыки, такой чарующей и уносящей в бескрайние дали чудесных грез. Однако ей пришлось покинуть эти дали, когда в мужчине, сидящем напротив Джорджоне, она узнала графа Фоскари. А рядом с ним расположилась… Лукреция Борджиа! Но что она делала здесь? Визит этой дамы никогда не был случайным. Вот и теперь в этом дуэте наверняка какая-то загадка, какой-то злой умысел кого-то из них.

Клаудиа остановила рукой Рене, решившего нарушить уединение этих благородных господ, и прислушалась.

Несколько аккордов лютни — и вот под звуки мелодии Джорджоне запел о любви. На его лице застыла тихая, потаенная печаль.
		Очам души угодна,



		Как радость бытия,



		Юна, высокородна



		Избранница моя.



		Ее тысячелетья



		Несли, в себе тая.







		Высокого рожденья,



		Превыше всех родов,



		Она как сад в цветеньи,



		Что краше всех садов.



		Дала мне утешенье



		В тщете земных трудов.







		На сердце благость льется



		Из розового рта,



		Блаженно сердце бьется,



		Добры ее уста.



		Надеждой отзовется



		Глаз дивных чистота!..







		Взор у нее соколий,



		Полет, как у орла.



		И горести, и боли



		От сердца отвела.



		Ах, всей любовной волей



		Она меня взяла.







		Она — венец творенья



		И девичий венок,



		Небесное даренье



		И ангельский чертог,



		Сравниться с ней в значеньи



		Свет солнечный не смог.







		Отец — младенцем-Богом,



		Мать — мамкою при ней,



		И лань с единорогом



		Покорно служат ей…



		Здесь сказано о многом.



		Тот понял, кто умней.








— Ах, Джорджоне, сегодня вы превзошли самого себя!

Лукреция подошла к певцу и поцеловала его в щеку. Тот учтиво и несколько застенчиво поклонился.

— Вы действительно великолепный мастер, и не только в создании фресок. Весь город только и говорит о ваших талантах, — похвалил музыканта граф.

— Я написал этот мадригал сегодня утром, синьор, — ответил Джорджоне. — Мимо моего окна прошла девушка. Ее красота поразила меня. Я сильно страдал, но чувство мое длилось не больше часа. Когда солнце показалось из-за соседнего палаццо, я совсем забыл о ней думать. И тут понял, что чем сильнее наше чувство, тем оно беззащитнее. Оно так же скоротечно, как красота, которая длится миг, уступая место долгим годам тоски по прошлому. И я подумал, что только божественная красота может держать нас в плену вечно, быть недостижимым идеалом для смертных наших душ. А божественная красота есть Мадонна. Ей я и посвятил эту песню.

Мягкий голос Джорджоне пленял своей неподдельной искренностью. Этот молодой человек определенно был избранником Божьим!

— Что ж, вы правы. Вечность мудрее нас. Она властвует над красотой, превознося одних и не щадя других. Но мы слабы перед нею, поэтому выбираем что-нибудь более надежное, более постоянное. Рассудок спасает наши чувства, охлаждает тягу к недостижимому. Нужно только почаще прислушиваться к нему, и жизнь наградит за это, — улыбнулся Фоскари с видом человека, уже познавшего эти истины.

— Ты слишком рассудительный, Энрико. Я на стороне Джорджоне. Я живу чувством. Поэтому прошу дорогого мастера следующий визит нанести мне, я буду очень польщена. — Она протянула руку, и музыкант учтиво поцеловал ее. — Вы правы, маэстро, надо ценить молодость. Ведь она так коротка!

Джорджоне смутился. Тон Лукреции был даже не намеком, а открытым приглашением в любовники. Граф напряженно молчал, хотя было понятно, что такая любезность по отношению к молодому художнику, любезность, которой даже он, граф, при всех своих стараниях ни разу не был удостоен, — такая любезность уязвляла самолюбие патриция. Но он молчал, ибо это был каприз Лукреции Борджиа. Эта фамилия многих заставляла подавлять в себе истинные чувства и выставлять напоказ лишь льстивую благожелательность.

Вскоре Джорджоне откланялся. Клаудиа и Рене едва успели сбежать вниз и спрятаться за массивным каменным выступом. Когда музыкант прошел, они вернулись на прежнее место.

— Завтра должен прийти ответ от Людовика. Я уверен, что он нуждается в этой встрече не меньше, чем я. — Теперь уже голос Фоскари звучал твердо и решительно. — Король заинтересован в спокойствии на своих землях, а значит, ему нужен надежный правитель. Так что аудиенция обязательно состоится, я и буду дожем!

Фоскари присел в кресло. Он уже видел себя во дворце дожей, повелевающим всей Республикой, пусть под покровительством Людовика.

— Венеция, — продолжал рассуждать он, — самая преуспевающая страна мира. Кто правит ею, тот самый богатый человек на нашей грешной земле. Ты это понимаешь, Лукреция?

— Возможно, ты прав… — уклончиво ответила герцогиня.

Ее сегодняшний наряд был особенно оригинален — еще один образчик утонченного вкуса. Лукреция была одной из тех немногих итальянских дам, которые самолично создавали моду. Сейчас, вместо обычного выреза каре, ее плечи были полностью обнажены. Лиф, рукава и юбка были из плотного бархата, отделанного полосками из тяжелой парчи. Это сочетание легкомысленного «верха» с тяжелым роскошным «низом» создавало впечатление изысканности и простоты.

Лукреция встала за спинкой кресла, на котором сидел Фоскари, и положила руки ему на плечи. Затем склонилась над ним, так что ее длинные золотистые локоны коснулись его щек. Это не могло оставить Фоскари равнодушным. Он повернулся к ней.

— О Лукреция, скоро я стану сказочно богат, у меня будет власть, — заговорил он взволнованно и торопливо. — У меня будет все, кроме одного! В моей короне не будет хватать самого дорогого бриллианта!

Он припал губами к ее плечу, но Лукреция отстранилась.

— И что же это за бриллиант? — с трогательной наивностью спросила она, словно не догадывалась, о чем идет речь.

— Не мучь меня, ты же прекрасно знаешь, что это ты — самое восхитительное создание во всей цветущей Италии! — Он опустился перед ней на колени.

— Но граф, граф…

Она отстранялась, но не слишком настойчиво, и вскоре уступила. Он начал целовать подол ее платья, потом поднялся выше, пока не добрался до тонкой рубашки, прикрывающей лиф. Ее плечи были обнажены, и он припал к ним жарким поцелуем. Чувствуя, как она обмякла и обхватила его за шею руками, граф усилил натиск, путаясь в хитросплетениях ее наряда. Он сосредоточил внимание на множестве темных бантиков, вносивших контраст в верхнюю часть туалета. Уже давно они манили к себе, намекая, что вот он — ключ к ее прекрасному телу. Граф набросился на бантики, точно лев на добычу.

Вскоре приоткрылась белоснежная грудь.

Она тяжело дышала, закрыв глаза и запрокинув голову, отдаваясь натиску его проворных рук. Руки Фоскари владели теперь всем ее телом, но еще путались в непослушных одеждах. Наконец все это нагромождение материи медленно соскользнуло вниз. И полностью обнажилось тело красавицы. Она стояла, нисколько не смущаясь. Фоскари буквально пожирал ее глазами. Он едва слышно простонал и несколькими рывками сбросил с себя камзол вместе с нижней рубашкой. Еще мгновение — и граф набросился на Лукрецию, поспешно отбросив саблю и развязав тесьму на панталонах.

Теперь он властвовал над телом Лукреции, осыпая его жаркими поцелуями. Широкая, густо поросшая волосами грудь графа вздымалась, у Лукреции вырывался сладостный стон. Ей нравилась роль добычи этого хищника. Он уже был готов к решающему рывку и приподнял Лукрецию, чтобы прижать ее к стене и завершить атаку. Но тут раздался пронзительный крик.

— Подожди, подожди же, мне больно, — простонала Лукреция. — Не надо так быстро, я еще не готова. Ты не даешь мне почувствовать тебя, я хочу ласкать твое тело…

— О Лукреция, ты так хороша…

— Ты чересчур напряжен, тебе надо расслабиться. — Она высвободилась из его объятий и подошла к небольшому столику, где стоял позолоченный кувшин с вином. Она наполнила кубки и подала один графу.

— Выпьем за тебя, Энрико.

— Нет, за нас! Когда мы обвенчаемся, не будет на свете пары, счастливей и могущественней нас!

Лукреция ничего не ответила, лишь едва заметно улыбнулась, словно что-то хотела сказать, но передумала. Фоскари поднял кубок и…

Одним прыжком Клаудиа оказалась рядом с ним и выбила кубок из его рук. От неожиданности граф ничего не понял. Лукреция же забилась в угол. Фоскари тупо уставился на Клаудию, не понимая, каким образом эта женщина возникла перед ним в эту минуту, не сон ли это?

— Вино отравлено, — заявила Клаудиа и взглянула на Лукрецию, в глазах которой застыли ненависть и страх.

— Как отравлено? Почему? — Фоскари по-прежнему не понимал, что происходит.

— Семейство Борджиа уже многих отправило на тот свет таким образом. Ты — не исключение.

— Но меня-то за что? Ведьма!

Фоскари хотел уже броситься на Лукрецию, но сабля Клаудии остановила его.

— Она врет! Не верь ей! Это она — ведьма! Ведь она уже мертва! Откуда она здесь взялась? — взвизгнула Лукреция.

Фоскари перевел взгляд на Клаудию и даже протянул руку, видимо, желая удостовериться, что перед ним не привидение. Клаудиа ударила его по руке, что сразу развеяло последние сомнения графа.

— Но ты ведь мертва! Как ты могла вернуться с того света?

— Очень просто, Энрико. Мне захотелось повидаться с тобой и задать несколько вопросов. Ты не возражаешь?

— Это безумие!

— Успокойся. Тебе сейчас не следует волноваться. Возьми себя в руки. Вспомни, что ты дворянин.

В комнату вошел Рене. Он усмехнулся, увидев нагую женщину, прижавшуюся к стене.

— Рене, последи за ней, она на все способна, будь начеку! — предупредила Клаудиа.

— Но с чего ты взяла, что вино отравлено? — уже спокойнее спросил Фоскари, глядя на ее саблю, готовую предупредить любое его резкое движение.

— У всех у вас плохо с памятью, поэтому вы повторяете ошибки ваших жертв.

— Кто — мы?

— Ты, князь Рокко, барон Контарини…

— Так смерть Альдо Рокко — дело твоих рук?

Фоскари добрался до кресла и сел на краешек, подальше от сабли Клаудии.

— Да, Энрико.

— А Джан Контарини, он разве мертв? Он ведь в море.

— Уже неделя, как он в аду. Ты об этом не знаешь, потому что его корабль еще не доплыл до Венеции.

Фоскари опустил голову, потом взглянул на Клаудию.

— Да, Клаудиа, ты действительно ведьма. Жаль, что мы не разделались с тобой. Кто бы мог подумать, что знатная венецианка станет главарем пиратской банды. Ты знаешь, что тебя ждет?

— Мне все равно. Главное, я воздам должное памяти Себастьяно, и меня совсем не беспокоит людской суд. Меня направляет Господь, и я уже дважды в этом убедилась. Думаю, он не оставит меня и на сей раз.

— А ты изменилась после того крушения маяка.

— Нет, Энрико. Я изменилась значительно раньше, когда узнала правду о том, как погиб мой муж и твой друг Себастьяно Гримальди.

— Ты знаешь?! Но откуда?

— Это долгая история, не будем сейчас отвлекаться, Энрико. И потом это не имеет теперь никакого значения. Ты помнишь, как вы сговорились с Чезаре потопить «Святую Марию» и как эта шлюха пыталась отравить Себастьяно? Ведь она делала все, как теперь. Соблазняла, наливала вина… У тебя короткая память, как у всех отпетых негодяев и безбожников. Я могла не прерывать ваш спектакль, но ты должен умереть от моей руки, и не эта блудница будет судить тебя.

— Ты хочешь мести? Ты, которая всегда поражала своей набожностью, желаешь мне смерти?

— Да, я желаю твоей смерти, ибо твое место давно уже в адском пламени. Но я не могу быть судьей, поэтому пусть Господь сам решит, достоин ли ты смерти. — Клаудиа подтолкнула к Фоскари его ремень с саблей. — Возьми и попробуй еще раз испытать свою судьбу. Может, Господь и сжалится над тобой… — Она приняла боевую стойку, готовая к поединку.

Граф усмехнулся и медленно поднял саблю.

— Да, ты сильно изменилась, Клаудиа. Неужели настолько, что тебе хватает смелости выйти на поединок со мной, выйти один на один?

— Я не одна, и ты тоже. Но у нас с тобой разные покровители.

Они передвигались в центре комнаты, давая друг другу возможность нанести первый удар. Рене все это время следил за ними. Ему не очень понравилась та беспечность, с которой Клаудиа позволила графу взять в руки саблю, и он готов был в любой момент прийти на помощь Клаудии.

Фоскари сделал стремительный выпад, нанося прямой удар, но не достиг цели — Клаудиа отбила его удар.

— Что ж, неплохо, княгиня, — усмехнулся Фоскари, принимая стойку для новой атаки. — Но таким уловкам учат желторотых юнцов. Посмотрим, как вы ответите вот на это!

Он сделал несколько выпадов, но все они были уверенно отражены Клаудией, которая тут же перешла в контратаку, не давая противнику передохнуть. Теперь удары сыпались один за другим — с обеих сторон. Но Клаудиа не торопилась тратить силы, зная, что их у нее меньше. Она больше оборонялась, пользуясь лишь быстрыми контратаками. Натиск Фоскари был слишком сильным, он прижал ее к стене башни, и ей едва удалось избежать смертельного удара. Фоскари рубил наотмашь, не жалея сил, не давая Клаудии передохнуть.

— Ну а что синьора скажет на это, — шутил он на ходу, снисходительно предупреждая о следующей атаке.

Наконец Фоскари объявил, что разминка окончена и он завершает дело. Он приготовился к последней атаке…

— Ну же, девочка, — не выдержал напряжения Рене, — вспомни тот удар, коронный! Наотмашь слева! Граф бросился напролом. И тут Клаудиа ударила слева, ударила с такой силой, что выбила саблю из его рук.

— Эй, стра…жа, — закричал Фоскари и схватился руками за живот.

Клаудиа вытащила из его тела саблю. Струя крови хлынула наружу. Последнее, что он увидел, было лицо Клаудии. Она смотрела ему в глаза открыто и спокойно, как будто они закончили неторопливую приятную беседу. Фоскари побледнел, глаза закатились, и безжизненное тело графа повалилось на пол.

— Все кончено. Пусть теперь Господь позаботится о негодяе! — Клаудиа перекрестилась и повернулась к Лукреции. — Оденьтесь, мадам. Стыдно, — с презрением сказала она.

Лукреция бросилась одеваться. Вид ее был жалок. Ей было по-настоящему страшно. Ведь еще никогда она не чувствовала себя в чьей-нибудь власти, кроме власти брата, с которой давно уже смирилась.

Пока она одевалась, Рене смущенно отвернулся. Лукреция, еще полчаса тому назад очаровавшая графа своими прелестями, не вызывала сейчас никакого желания смотреть на нее. Вся ее красота как бы полиняла.

— Надо уходить, нас могли услышать, — сказал Рене Клаудии, стоявшей у узкого окна и напряженно смотревшей куда-то вдаль.

Солнце позолотило верхушки деревьев, наполнив долину Бренты приветливой свежестью. Княгиня смотрела на эту красоту и думала о том, что такой рассвет она уже видела однажды. Ничего не изменилось, ничего. Тот же лес, то же солнце, тот же туман и та же река…

— А что будем делать с ней? — Рене указал на Лукрецию. — За нее можно получить хороший выкуп в Алжире.

Клаудиа очнулась.

— Зачем? Она нам не нужна. Я не вправе мстить ей, но с ее братом мы еще встретимся. — Клаудиа запахнула плащ и устремилась к выходу. — Рене, пошли. Надо торопиться, уже светает.

Капитан поспешил за ней. Но тут громкие голоса и топот копыт неожиданно нарушили тишину. Рене посмотрел вниз. Десяток всадников торопливо спешивались у подножия дворцовой лестницы. Один из них грубо одергивал остальных и отдавал распоряжения.

— Я, кажется, узнаю этот голос. — Клаудиа насторожилась. Рене почувствовал неподдельный испуг в ее голосе. — Видно, не судьба нам расстаться сегодня с этой Борджиа. Если мы оставим ее здесь, она наведет на наш след своего братца… Это голос Чезаре, я уверена! Приехал посмотреть на хладный труп графа и отблагодарить свою сестрицу. Что ж, его ждет сюрприз. Свяжи ей руки и заткни чем-нибудь рот, только быстро! С ней нам будет спокойнее, если нас вздумают преследовать.

Рене рванулся к Лукреции, заткнул ей рот платком, заломил руки и связал их за спиной.

— Быстрее, Рене, они уже входят в дом. Возвращаемся той же дорогой, через кухню!

Они стремительно спустились вниз. Лукреция упиралась, падала на пол. В конце концов Рене как следует ударил ее по лицу, и она потеряла сознание. Для него было легче перебросить ее через плечо, как вязанку хвороста, нежели волочить за собой по полу. Да и безопаснее.

Вскоре они оказались в саду и той же тропинкой устремились вниз, к берегу, где их ждала шлюпка с верными пиратами, а неподалеку, в устье Бренты, и корабль.

Последним, что услышала Клаудиа за спиной, были крики стражи во дворце и отчаянная ругань Чезаре Борджиа.




17


Венеция, 18 июня 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Я сидел пред очами солнцеподобного и внимал его неторопливым речам. Сначала Баязид восхищался моим поведением при нападении пиратов на судно, привезшее ему дорогой подарок из Африки — невольниц для его гарема. Он тут же посчитал своей обязанностью предложить мне любую из них и делал это так настойчиво, что мне все же пришлось объяснить свой отказ, хотя я и знал, что это вызовет его раздражение. Моя верность супруге была ему не понятна. Когда он услышал, что союз с ней священен, ибо скреплен на небесах нашим христианским Богом, султан рассердился вдвойне — и за отказ от подарка, и за упоминание ненавистной для него нашей веры. Тем не менее, владыка был милостив и снисходителен к моим речам. Очевидно, моя твердость и некоторая безрассудность нравились ему. Ведь это было именно то, что спасло его гарем от захвата пиратами. Правда, его милость в любой момент могла смениться на гнев, и тогда моя жизнь не стоила бы и медного гроша. Но, похоже, сегодня ему хотелось поиграть в снисходительного владыку. Ведь право прощать более сладостно для владыки мира, чем возможность карать.

Баязид сказал, что год назад я, может, и стал бы послом Венеции при его дворе, но судьба распорядилась так, что теперь я его пленник, а венецианцы давно уже прислали другого посла. Но он не хочет, чтобы я чувствовал себя невольником, и пообещал вознаградить мой поступок так, как это было возможно по отношению к неверному. Единственное, о чем не было и речи — это о моей свободе.

Шло время. Султан не забыл своих слов. Он окружил меня роскошью, изысканными яствами, дорогой одеждой. Во дворце со мной обращались так, словно я был знатным пашой или хранителем казны. К моему немалому удивлению, сам Баязид оказался большим поклонником всего европейского, хотя и говорил о христианах с брезгливостью. Он имел во дворце целую коллекцию всевозможных трофеев, отвоеванных у испанцев и итальянцев. Здесь были и картины, и ювелирные украшения, и скульптуры разных эпох… То, что султан не мог захватить, он скупал в Европе через подставных лиц. У себя в покоях он хранил все эти сокровища искусства втайне от непосвященных, боясь прослыть поклонником неверных христиан.

Особый интерес Баязид проявлял ко всевозможным достижениям европейской науки. Он продемонстрировал мне последнее свое приобретение, захваченное на одном генуэзском торговом судне, — часики, уникальные своей миниатюрностью. Он смотрел на сложный механизм и поражался изобретательности немецких мастеров, создавших это чудо.

Султан расспрашивал меня о моем доме, о его архитектуре и интерьерах, о моей библиотеке и коллекции картин. Я чувствовал, что ему нравилось говорить со мной, и сам он оказался интересным собеседником.

Прошло около двух месяцев моего заточения, когда Баязид решил еще раз испытать меня в бою и повелел участвовать в схватке с одним могучим янычаром по имени Селим, на счету которого было по меньшей мере пять сотен голов наших христианских собратьев. Этот великан пользовался особым доверием великого визиря и часто возглавлял отряды янычар, посылавшиеся покарать неверных подданных. Теперь мне предстояло столкнуться с ним в бою. Султан решил отдать мою жизнь на откуп Провидению: если я чего-нибудь стою, то сумею защитить себя; если нет — значит, так тому и быть, ведь я иноверец.

Мне предстояло новое испытание, ниспосланное Господом. Я загадал: если останусь жив, то рано или поздно встречусь с моей возлюбленной супругой. Поэтому ее образ я взял в ангелы-хранители и уповал на него всеми силами своей души.

Не гневайтесь, синьора, но на сем я вновь прощаюсь с Вами, и да хранит Вас Господь».




Абордажную команду на корабле возглавлял французский дворянин, настоящее имя которого никому не было известно. Команда называла его Щеголь. Манеры и костюм этого господина сразу бросались в глаза: синий, расшитый серебром костюм с позолоченными пуговицами; кружева на рукавах, белоснежное жабо и роскошная шляпа с золотой фанфаронкой, украшенная страусовыми перьями. У него были длинные каштановые волосы, голубые глаза, белоснежные зубы, нос с горбинкой, усики и изящные руки. Все это выделяло его среди пиратской публики.

В сражении француз проявлял редкостную отвагу. Клаудиа как-то отметила про себя, что таких виртуозов клинка ей еще не приходилось встречать. Пожалуй, даже Рене, со своей напористостью и храбростью, вряд ли мог противостоять мастерству этого опытного фехтовальщика. Со своими помощниками — двумя отъявленными головорезами — он врывался на борт неприятеля и расчищал дорогу остальным. В бою эти двое прикрывали Щеголя. С правой стороны — испанец Маноло — невысокий мускулистый крепыш. Он прекрасно владел необычным и страшным оружием — боевой дубинкой, с помощью которой мог управиться сразу с несколькими противниками. Слева Щеголя прикрывал здоровенный араб Абдул, вооруженный двумя кривыми ятаганами.

Когда-то Щеголь убил своего старшего брата, считая, что тот несправедливо разделил оставшееся после смерти отца наследство. Он подкараулил несчастного у сарая, где тот развлекался с деревенской девчонкой, запер обоих и поджег. Но рядом оказались свидетели, неплохо заработавшие позже на том, что рассказали эту историю родственникам и окрестным дворянам, жаждавшим мести. Щеголь был вынужден скрываться, и вскоре, в Марселе, он попал к пиратам, с которыми и промышлял по сей день. Дорога назад, во Францию, была отрезана для него навсегда.

— Отдайте эту красотку ребятам. Они будут очень довольны и благодарны вам. — Щеголь сидел на стуле посреди мостика, расправляя складки на кружевных манжетах.

— Прекратите, Щеголь! — Француз был единственным, кого Клаудиа называла на «вы» — как-никак дворянин. — Эта дамочка слишком многого стоит. Пока она на корабле, нам не страшна никакая эскадра. Сейчас она — наш ангел-хранитель, само Провидение послало ее нам.

— Что ты будешь с ней делать, когда мы окажемся на Джербе? — Рене начищал саблю. Клинок сверкал на солнце так, что Клаудиа невольно щурила глаза, глядя на него.

— Не знаю, Рене. До Джербы еще день пути.

Клаудиа действительно пока не знала, как поступить с Лукрецией, но понимала, что сестра Чезаре Борджиа на ее корабле — эта удача, которой непременно нужно воспользоваться.

— Мне кажется, мадам, вы недолюбливаете свою команду. Это не подобает командиру, — продолжал рассуждать Щеголь. — Конечно, эта дамочка — хороший товар, но она не станет хуже, если доставит радость команде. — Он подмигнул в сторону палубы, как бы беря себе в союзники пиратов, которые не слышали их разговора и занимались обычными своими делами — питьем рома и игрой в кости.

— Лукреция Борджиа — моя пленница, и я вправе делать с ней все, что считаю нужным, — заявила Клаудиа.

— Вы ошибаетесь, мадам. Она такая же добыча, как вино или золото, и принадлежит всей команде, — неожиданно повысил голос Щеголь.

— Послушайте, не отвечайте за всю команду. И вообще почему вы так обеспокоены судьбой этой дамочки? Мне кажется, вы недоговариваете чего-то.

— Рене, — Щеголь подошел к нему и по-дружески взял за локоть, — почему она командует нами?

— Потому что она — наш командир, Щеголь.

— И ты с ней? — Рене оттолкнул Щеголя.

— Мне кажется, мсье, вам не дает покоя приличная добыча, что свалена у нас в трюмах. — сказала Клаудиа. — Может, вы хотите выбрать другого капитана? Может, сами хотите стать капитаном?

— Это не мне решать, но, по-моему, Рене не годится для этого. Он слишком сентиментален и проводит все дни напролет рядом с командиром, как будто приклеился к ее юбке.

Рене схватился за саблю, но Клаудиа остановила его.

— А ты помнишь, милый Рене, почему погиб бедняга Краб? — продолжал Щеголь. — Он был храбрым пиратом, но пал не в бою, а от пули командира.

— Краб был слишком заносчив и получил по заслугам, — сказала Клаудиа.

— Прекрати, Щеголь, — Рене взял его под руку. — Неужели мы будем ссориться из-за этой сучки?

— Разве ты не видишь, Рене, что дело не в ней? Он просто хочет стать капитаном, причем именно сейчас, до прихода на Джербу, пока наши трюмы полны добра.

Щеголь отстранился от Рене, давая понять, что на примирение не пойдет.

— Земля! Эй, на мостике, я вижу землю, — закричали с мачты.

— Отлично. Я думаю, это известие успокоило вас, Щеголь. — Клаудиа складывала подзорную трубу и собиралась спуститься с мостика на палубу. — Будем считать, что этот разговор — недоразумение. Вы просто слишком утомились от долгого плавания.

Неожиданно Клаудиа почувствовала, что кто-то обнял ее сзади и шепнул на ухо:

— Быстрее в каюту, я должен кое-что сказать тебе…

Она обернулась и увидела удаляющегося Рене.

Команда готовилась спускать якорь. Все были радостно оживлены, предвкушая предстоящие развлечения.

— Сегодня я распотрошу парочку курочек. — Огромный пират по кличке Тюлень весь сотрясался от хохота.

— Пропью все! Вот будет вечерочек! Ненавижу этих черных арабов, обязательно подстрелю на Джербе хоть одного из них! — хвастался другой.

Квартирмейстер, отвечавший на судне за сохранность и дележ захваченной добычи, отплясывал на палубе какой-то дикий танец, держа в руке бутылку рома. Все его звали Скелет. Он был тощим верзилой с мертвенно-бледным лицом и мутно-зелеными глазами. Скелет всегда носил грязную батистовую повязку на голове и золотую серьгу в левом ухе.

— А я уже знаю, куда завалюсь… — раздался чей-то мечтательный голос. Эти слова вызвали новый приступ хохота.

— К своей чернобровой моржихе!.. — заорал кто-то.

— Смотри, не заблудись, она так же необъятна, как эти чертовы африканские пустыни!.. — рассмеялся другой.

У поклонника «моржихи», отвечавшего на корабле за все имущество, была самая ординарная внешность, но странное сочетание черных волос и рыжей всклокоченной бороды придавало его физиономии необычный вид. Этим, видимо, он и купил одну из самых известных на Джербе шлюх, невероятной полноты женщину по имени Зайра, с которой у него завязался трогательный роман — на смех всем завсегдатаям местных борделей.




Клаудиа последовала за Рене в каюту. Он был явно чем-то озабочен. Сел на стул, но тут же вскочил, видимо, раздумывая, как начать разговор.

— Тебе нельзя сходить на берег, — сказал наконец Рене.

— Я должна. Меня ждет Драгут-раис, у нас уговор.

— Вот как раз ему на глаза тебе попадаться и не стоит.

— Объясни толком, в чем дело!

— Как только ты окажешься на Джербе, он отправит тебя в свой гарем. Или подарит кому-нибудь: Аруджу или даже самому султану.

— Что за бред? У нас с ним уговор. Пиратский уговор! — настаивала Клаудиа.

— Ты плохо его знаешь. Он плевать хотел на эти уговоры. Он же азиат, дикий варвар…

— Откуда ты знаешь?

— Еще до того, как мы отчалили с Джербы, он пообещал мне половину добычи, если я свяжу тебя и привезу в его логово.

— Это правда?

— Клянусь жизнью. Ты думаешь, почему тогда Краб взбунтовался? Он знал об этом, ведь мы вдвоем были у Драгута. Он думал, что я не стану церемониться с тобой. Да и Щеголь брыкается неспроста. Может, он что-то знает об этом, хочет сам получить награду от Драгут-раиса.

Клаудиа подошла ближе к Рене и взяла его за руку.

— Что же ты будешь делать? Откажешься от награды? Драгут щедро заплатит тебе за меня…

Рене заключил Клаудию в объятия.

— Как ты можешь? Я люблю тебя, люблю… Впервые в жизни… Я раньше даже не знал, что это такое. Но теперь я в твоей власти… — Рене целовал ее, не давая опомниться.

Клаудиа не сопротивлялась. Ей нравились его поцелуи, такие искренние и жаркие, и она с радостью отвечала на них.

— Я никому тебя не отдам. Скорее сам пойду к нему на растерзание.

— Что же делать? Драгут сам может заявиться сюда, и тогда нам несдобровать.

— Есть выход! — радостно воскликнул Рене. — Эта птичка славится на всю Италию своей красотой, к тому же она — дочь Родриго Борджиа, первого врага всех магометан. Я уверен, этот азиат будет доволен. Тысячу чертей, он утолит свой голод!

Не дожидаясь ответа Клаудии, Рене выбежал из каюты. Вскоре с палубы раздался жалобный голос Лукреции и гогот пиратов. Судьба герцогини была решена.

Час спустя Клаудиа все-таки спустилась к ней. Лукреция возлежала на деревянной лавке, покрытой холстом, и вид у нее был утомленный. Клаудии даже на мгновение стало жаль герцогиню.

— Ну что же, Лукреция, ты сама решила свою судьбу. Так уж устроен этот мир — всякий получает по прегрешениям своим…

— Ты что, теперь еще и исповедник? Откуда ты взялась? Кто тебе все рассказал, ведь и ты, и Себастьяно… вы умерли. Ты ведьма! — прошипела Лукреция.

— Все очень просто, — усмехнулась Клаудия. — Взгляни на это! — В руке у нее появился голубой сапфир в кулоне, который передал ей когда-то несчастный Джузеппе Фьезоле. — Узнаешь эту вещицу?

— Господи, откуда он у тебя?

— Этому камушку ты обязана своей участью. Если б ты знала его кровавую историю, то не прикоснулась бы к нему. Он давно проклят. Но каждый заслуживает той судьбы, которой удостоен! — Клаудия подошла к окну и без сожаления бросила камень в воду. — Пусть этот сапфир больше не несет людям зла.

Лукреция едва сдержалась, чтобы не броситься на Клаудию.

— Спокойно, Лукреция, — хладнокровно продолжала Клаудиа. — Если не хочешь отправиться вслед за камнем, измени выражение своего лисьего личика и соберись с мыслями.

— Чего тебе еще? — сквозь зубы процедила Лукреция.

— Совсем немного. Я хочу знать, зачем ты хотела опередить меня?

— Опередить? — не поняла Лукреция.

— Да, зачем вы с братом чуть не отравили графа Фоскари? Ведь он был предан Чезаре. Чем твоему братцу не угодил Энрико?

— А почему я должна говорить тебе об этом?

— А какой смысл скрывать, ведь Фоскари мертв…

— Да, Фоскари мертв. Франциск I договорился с итальянцами, отказался от похода на Венецию, и они заключили договор. Так что Чезаре просчитался, и не быть ему хозяином у вас в Республике. А Фоскари обо всем знал, к тому же он сам был не лишен тщеславия… Поэтому брат решил…

— Хорошенькая же у вас компания — одни мерзавцы! — Она подошла к двери и, уже стоя на пороге, с горечью добавила: — Будьте вы прокляты. Оба!




18


Венеция, 25 июня 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло




«Итак, дорогая синьора, я продолжаю описание своих злоключений на земле османцев. В тот день во внутреннем дворе Топканы все было готово к поединкам. Янычарам — этим лучшим воинам султана — предстояло потешить тщеславие властителя своими воинскими достоинствами.

Баязид восседал на троне. Рядом с ним расположились великий визирь, Шейх-уль-Ислам — духовный глава правоверных, а также казначей Великой империи. Присутствовал и янычарский ага — старший над другими военачальниками. Вместе с остальными дворцовыми вельможами и несколькими десятками янычар они стояли молча, не смея отвлечь повелителя от зрелища жарких схваток. Одни за другими сменялись перед ним сильнейшие из его верных стражей, но он ждал последнюю пару. При моем появлении он оживился и даже немного привстал, чего не могли не заметить окружавшие его сановники. Вслед за ним они тоже забеспокоились.

Я стоял посреди двора, ожидая соперника и чувствуя на себе напряженные взгляды этих богопротивных иноверцев. Они не могли открыто показать свое отношение ко мне, пока этого не сделал султан. Он же молчал и, как мне показалось, колебался. Наконец, прищурившись, он посмотрел в мою сторону и усмехнулся. Это стало сигналом для остальных. Со всех сторон посыпались презрительные выкрики в мой адрес, проклятья и усмешки. Я понимал, что Баязид смирился с мыслью о моей гибели. Он не мог поступить иначе, ведь срок его милости ко мне давно уже истек, и проявление симпатии к неверному могло вызвать подозрение у приближенных.

Моим соперником был воистину гигантский воин, крепко сложенный, с азиатскими дикими и немилосердными глазами, в которых я прочитал безудержное желание немедленно уничтожить меня.

Янычарский ага ударил саблей о щит, оглашая начало боя, и мой противник без промедления набросился на меня. Он был похож на разъяренного зверя. Его удары были такими сильными, что моя сабля искрилась. Я тратил слишком много сил, чтобы отражать удары, но в какой-то момент обнаружил, что удары эти не слишком точные из-за неповоротливости этого великана. Большинство из атак мне удавалось избежать, выскальзывая из-под его руки или делая обманные движения и направляя его удары в ложную сторону. Он сам почувствовал мое преимущество и теперь метался по двору, пытаясь загнать меня в какой-нибудь угол, из которого я не смог бы увернуться. Но его силы тоже были на пределе, и я решил подождать, пока он выдохнется.

Бой продолжался уже около часа, и все вокруг требовали от Селима — так звали этого янычара — решающего удара. Тот был весьма раздражен, более того, буквально взбешен моей изворотливостью и наотмашь бил саблей, рассчитывая если не перерубить меня пополам, то хоть как-то задеть и поранить. Я же, напротив, теперь тщательно выбирал моменты. Постепенно он становился все более неповоротливым и походил на разъяренного, но уставшего испанского быка, который мечется за красной тряпкой из стороны в сторону. Мне удалось ударить его в бок, а затем ранить ногу. Еще одна атака — и его левая рука бессильно повисла вдоль тела. Со всех сторон до меня доносились проклятия…

Еще через полчаса схватки Селим был весь в ранах и кровоподтеках, но все еще находил силы замахиваться на меня саблей и в очередной раз прорезать ею воздух. Удивительно, но на мне не было ни одной царапины. Селим же был весь залит кровью и чувствовал, что силы оставляют его. Наконец, когда отчаяние переполнило его, Селим заорал во всю силу своей огромной глотки: «Убей меня!» Он кинулся в последнюю атаку, размахивая саблей.

Я вонзил клинок ему прямо в живот. Острие пронзило его насквозь, и фонтан крови брызнул из спины, заливая песок. Я ужасно устал, но все же взвалил на себя обмякшее тело. Сделав несколько шагов к трону Баязида, я бросил поверженную жертву к его ногам.

Воцарилась гробовая тишина. Баязид долго смотрел на истерзанное тело Селима. Потом встал и быстро вышел со двора в боковую галерею. Великий визирь хотел было последовать за ним, но не решился и остался у трона. Я стоял среди османских вельмож и, верите ли, синьора, чувствовал, что вся Великая империя лежит поверженная у моих ног. Я бросил саблю и молча покинул поле боя.

Что ж, синьора, вот Вам еще один эпизод моей жизни в далеких и чуждых моему сердцу землях. Простите меня, но я прерву свое повествование, ибо давно уже не был так взволнован, как сейчас. С Вашего позволения, поспешу скорее заняться чем-нибудь, что отвлечет меня от тягостных воспоминаний.

Да хранит Вас Господь».




Драгут-раис возлежал на широких подушках, окруженный красавицами своего гарема. Они услаждали его взор плавными покачиваниями бедер, пластичными движениями рук над головой, томными улыбками. Старик-араб играл для хозяина на тамбуре [7 - Тамбура — арабский смычковый инструмент типа европейской мандолины.], напевая в такт своему однообразному бренчанию. Девушки-танцовщицы извивались, всячески стараясь привлечь внимание своего властелина, пресыщенного плотскими усладами. Двое мавров с голыми торсами стояли за его спиной, мерно размахивая опахалами. За окнами раздавались гнусавые крики павлинов.

Драгут-раис скучал. Все его разношерстное воинство было отпущено на отдых. Многие из команды успели пустить корни на Джербе, построить дома и даже заняться ремеслами. Но как только наступал очередной сезон «охоты на море», вся его эскадра тотчас же поднимала паруса. Драгут мечтал о том, чтобы это случилось поскорее, ибо не любил долгого покоя, особенно на суше. В такие дни ему казалось, что он стареет прямо на глазах, и скоро совсем «прилипнет» к своему мягкому ложу. И хотя во время плаваний он порой мечтал о гибком стане жгучей красавицы, сейчас предпочел бы видеть перед собой не этих соблазнительных одалисок, а своих грубоватых собратьев, отпускающих сальные шуточки.

Он привлек к себе одну из девушек, отбросил в сторону тонкую прозрачную вуаль, провел ладонью по атласным бедрам, по талии, поднялся выше, к груди. Девушка томно обняла хозяина и многозначительно заглянула в глаза, но Драгут внезапно отшвырнул ее от себя.

— Все вон, — приказал он. — Принесите мне кальян.

На пороге появился начальник стражи.

— Хозяин, есть новости, — сообщил он.

Драгут едва заметно шевельнул рукой, и начальник стражи, рухнув на колени, подполз к хозяину и прильнул к его уху.

Через несколько мгновений лицо Драгута расплылось в блаженной улыбке. А еще через минуту ему уже помогали одеваться.

Затем он переместился в просторные покои, где, кроме ложа, имелись некоторые предметы мебели, а также кое-какие вещицы из цивилизованной Европы, радовавшие глаз: массивные подсвечники, посуда, несколько статуэток и даже две картины итальянских мастеров. Все это были его трофеи, не слишком его интересовавшие, но напоминавшие о том, что этот дом — лишь временное жилище, что вскоре предстоит новое плавание, и новые корабли, груженные не только ценными тканями, серебром, зерном и винами, но и такими вот изящными вещицами. Сегодня же все эти безделицы играли особую роль. Ведь гость, который вот-вот должен был появиться на пороге, оценит его благосклонность к творениям рук итальянских мастеров, а Драгуту очень хотелось произвести впечатление на этого человека.

Наконец в комнату вошел молодой высокий пират. Его сопровождала девушка, чье лицо было закрыто широким капюшоном. Она, видимо, чувствовала себя неловко и все время отворачивалась в сторону.

— Я ждал тебя. Последние дни только и думаю о тебе и о твоей красотке, — томно произнес Драгут-раис. — Вижу, ты не обманул меня. Открой же личико, звезда моя…

Рене заслонил девушку.

— Послушай, Драгут! То, что ты сейчас увидишь, стоит очень дорого. Дороже, чем ты думаешь.

— Не говори загадками, покажи мне ее.

Рене сбросил капюшон с головы девушки. Драгут-раис так и замер. В комнате воцарилась гробовая тишина.

— Ах ты мерзавец! — заорал он. От злости вены вспучились на его шее, лицо покраснело. — Ты кого мне приволок?! Где венецианка?! Я посажу тебя на кол! Эй, стража!

— Подожди, подожди, Драгут… — поспешно проговорил Рене, отступая к окну, чтобы успеть сказать все до того, как его вышвырнут из комнаты. — Она же прекрасна, может, даже прекраснее…

— Молчать! Эта? Прекраснее? Да это же просто смазливая девица. У нее вид потрепанной шлюхи. Где обещанная венецианка? Где она?! — орал Драгут.

Стражники уже скручивали руки Рене, а он все пытался убедить Драгута.

— Все короли в Европе считают ее самой прекрасной в мире, красавицей, равной которой не сыскать.

— Ты лжешь. Все знают, что самая красивая у христиан — это Лукреция из Рима. Арудж рассказывал, что все ваши герцоги и даже короли с ума по ней сходят. Я бы многое дал, чтобы посмотреть на нее. А такого добра, — он кивнул в сторону пленницы, — у меня и самого в гареме предостаточно. Уведите его и посадите на кол.

— Но послушайте! — Рене зацепился за угол дверного проема, чтобы выиграть еще несколько секунд. — Это же и есть та самая Лукреция, Лукреция Борджиа!

— Что?! — заорал Драгут-раис. — Отпустить его! Лукреция? Это она?

Рене оттолкнул от себя стражников, подошел к Лукреции, взял ее за подбородок и повернул лицом к Драгуту.

— Должен также сказать, что она дочь одного очень богатого в Италии человека. Настолько богатого, что сам османский султан пред ним нищий бродяга.

— И кто же он? — воскликнул Драгут-раис.

— Папа римский! — спокойно произнес Рене.

— Врешь, француз!

— Клянусь всеми Богами, и вашими, и нашими.

Драгут медленно обошел вокруг Лукреции, осматривая ее с ног до головы.

— Теперь я вижу, что она действительно хороша… — В его голосе опять зазвучали сладкие нотки. — Я недооценил тебя, француз. Эта куколка действительно многого стоит.

— Ты прав, за эту рыжую кошечку тебе хорошо заплатит ее папаша. Или ее братец.

«Главное, — думал Рене, — чтобы он не вспомнил о Клаудии». Этот магометанин был совершенно непредсказуем. В конце концов он мог даже потребовать и ту, и другую. И хотя Рене никогда бы не выдал Клаудию, ему совсем не улыбалось окончить свои дни на колу у этого головореза.

— Да, я мог бы получить за нее много золота, очень много, но… — Драгут-раис задумчиво погладил свою вечно всклокоченную бороду. — Но золота у меня и так в достатке, другое дело, чтобы со временем его не стало меньше. Я принимаю решение подарить эту крошку Баязиду. Султан будет в восторге, ведь она — дочь папы! Как тебе нравится моя идея?

— Теперь она твоя, делай с ней, что хочешь, а я, пожалуй, отправлюсь к своей команде.

— К своей венецианочке? — захохотал Драгут. Он подошел к Лукреции и провел ладонью по ее щеке. Она брезгливо поморщилась и, размахнувшись, влепила ему пощечину. От неожиданности тот отступил на шаг, но тотчас же пришел в себя и набросился на пленницу.

— Ах ты, мерзкая девка! Ты у меня быстро отвыкнешь от этих замашек!

Он схватил ее за волосы и поволок куда-то, не обращая внимания на истерические вопли Лукреции. Воспользовавшись этой сценой, Рене медленно прошел сквозь стражу и бросился прочь, подальше от этого дворца-крепости.




19


Венеция, 9 июля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло.




«Итак, синьора, я продолжаю свой рассказ, выполняя данное Вам обещание. Не забудьте же и Вы свое слово — поведать мне о судьбе супруги моей, Клаудии. Я уже отчаялся найти разгадку ее загадочной смерти и теперь уповаю только на Вас. Итак, возвращаюсь к своему повествованию.

После боя с янычаром Селимом жизнь моя совершенно изменилась. Султан теперь уже открыто благоволил ко мне и произвел в ранг начальника внутренних покоев султанского дворца. В моем ведении находились несколько дворцовых помещений — личные покои султана, покои его матери и детей, а также покои Малого дворца — гарема Баязида, в котором жили его наложницы. В иерархии придворных чинов это была одна из самых высоких должностей. Обычно безопасность султана в его покоях доверялась военачальнику из подразделения придворной гвардии янычарского корпуса, но после моей победы в схватке никто не смел упрекнуть Баязида в том, что его покои охраняет неверный. Я находился в чрезвычайно странном положении. У меня была немалая власть, я имел права распоряжаться людьми, включая благородных османцев. Но все это было допустимо лишь в рамках Топканы — султанского дворца, выпускать из которого меня категорически запрещалось. Я оказался в золотой клетке.

Потекли дни моей службы у властителя Османской империи, но мысль о возвращении на родину не покидала меня ни на минуту. Можно было бы, конечно, попытаться совершить побег. Но Стамбул — не африканская пустыня, меня бы мигом отыскали и схватили. Поэтому я принялся ревностно исполнять свои новые обязанности, терпеливо ожидая, когда же случай сам преподнесет мне возможность покинуть Топкану.

Баязид время от времени уговаривал меня свершить шаг, который совершенно бы изменил мое положение в империи турок. Действительно, отрекшись от христовой веры и приняв ислам, я стал бы полноправным османцем, и Баязид не уставал уговаривать меня сделать это, обещая райские перспективы. Своим вкрадчивым медоточивым голосом он хвалил мои достоинства и считал за честь и великую радость иметь в услужении такого подданного, как я. Его натиск особенно усилился, когда был уличен в предательстве и обезглавлен управитель Трапезунда. Это была вторая по важности должность после личного султанского наместника. Султан хотел видеть меня на этом месте, ведь Трапезунд являлся ключевым торговым городом империи. Мне бы подчинялись местные феодалы, военный корпус, вся имперская иерархия. Но я знал, что, окажись я на этом месте, моя судьба уже навсегда была бы связана со страной полумесяца. Предав же свою веру, я отрекся бы от всего, что оставил на родине, отрекся бы от сокровенной мечты увидеть ее вновь, отрекся бы от моей супруги, которую безмерно любил. Поэтому я продолжал настойчиво отказываться от благодеяний Баязида, рискуя вызвать его немилость.

Возможно, что терпеливым расположением султана я был обязан еще и тому, что его мать была гречанкой и втайне покровительствовала христианам. И хотя факт этот был окутан какой-то тайной, все знали историю ее знакомства с отцом Баязида — султаном Мехмедом Вторым, покорителем Константинополя. Во время его похода против Багдада в одном селении он встретил красавицу Марию, дочь греческого священника. Мучимый жаждой и обливаясь потом, султан попросил у нее напиться. Три раза подавала ему девушка воду. В первый раз в воде плавал лист; во второй — она, как бы случайно, угодила в нее пальцами. Султан сердился и выливал воду на землю. На третий раз он, наконец, выпил воду, выразив при этом свое возмущение ее неосторожностью. Ответ Марии поразил его: «Султан, — сказала она, — ты был разгорячен, и холодная вода могла повредить тебе». Вскоре султан женился на девушке, и от этого брака родился Баязид.

Теперь, будучи уже довольно пожилой женщиной, Мария не забывала своих сородичей, выпрашивая у сына льготы и послабления для них. Я не раз беседовал с ней, она — мудрая женщина. Представьте, синьора, какая странная судьба — быть матерью самого истового мусульманина, самого беспощадного гонителя христиан, а в душе продолжать молиться христианскому Богу, прося у него защиты для сына.

Так или иначе, я вновь набрался терпения, исправно выполняя свои обязанности. И вновь молил Бога о том же — о даровании мне свободы, о том единственном шансе, в который я верил и верой в который жил все эти дни.

Что ж, синьора, на сем я вновь прощаюсь с Вами до следующего моего послания.

Да хранит Вас Господь».




— Болваны, неужели вы думаете, что мы не обойдемся без нее? Ей нет дела до нашей прибыли, у нее свои цели. Мы и без нее заработали бы столько же! — Щеголь стоял на бочке, призывая команду сместить капитана.

— А как же Рене? — раздался голос из толпы.

— Рене, конечно, отличный капитан, но он у нее на удочке и не может отвечать за себя. Эта баба окрутила его! Нам нужен новый капитан, который бы думал о команде и добыче, а не о бабе!

— Ах ты, мокрая селедка, сто чертей тебе в глотку! Мы с Рене столько испанцев укокошили, столько итальяшек перерезали, а теперь ты его со счетов сбрасываешь? К акулам Щеголя!!! — заорал штурман по кличке Эль. Обычно немногословный, мрачный пьяница, он оживлялся лишь после стакана рома или эля. Но судьба дорогого его сердцу капитана всполошила старого морского волка не меньше, чем все остальные привычные ему радости. Пираты опешили от его неожиданного поведения. Они уважали старика за то, что никто не мог лучше его проложить курс, определить положение в море по звездам или войти в прибрежную гавань и тут же отыскать якорную стоянку.

Эль подскочил к Щеголю, схватил его за грудки и поволок с бочки. Но тут же Маноло — ближайший сподручный Щеголя — схватил штурмана и оттащил в сторону. Пираты трусливо наблюдали, как этот головорез расправляется с беспомощным стариком. Маноло обхватил его, молниеносно полоснул несчастного ножом по горлу и бросил тело Эля за борт.

Щеголь, как ни в чем не бывало, расправлял свое безупречно белое крахмальное жабо.

— Итак, кто со мной, пусть подойдет, остальные — идите к своей куропатке в каюту. Пусть она вас обласкает. — Он выхватил пистолет и выстрелил в воздух. — Выбираем нового капитана, кто за меня?!

Воцарилось гробовое молчание. Несколько секунд все стояли не шелохнувшись.

— Щеголь прав… — осторожно протянул Скелет и шагнул в его сторону.

— Черт с тобой, я тоже… — раздался еще один голос.

Это был корабельный плотник, англичанин Рик Мортон, крепкий жилистый парень, известный среди команды не только своим мастерством, но и редкостной трусостью, которая, впрочем, прощалась ему, ибо в его хозяйстве всегда порядок — мачты отремонтированы, гнилые доски заменены, расшатавшиеся — закреплены.

Постепенно все окружили своего нового предводителя, кроме одного — Тюленя, старого пирата, сущего дьявола. Он стоял один, злобно глядя на Щеголя. Тюлень всегда держался в тени, но с ним все считались. Этот грузный человек с красным одутловатым морщинистым лицом, обезображенным оспой, славился тем, что в бою оставлял вокруг себя целую гору трупов, после чего невозмутимо раскуривал трубку и оплакивал загубленные им жизни, молясь за их достойную участь в лучшем мире. Он всегда носил выцветший фиолетовый кафтан с оборванными пуговицами и синюю фетровую треуголку с окантовкой; пальцы же его были унизаны перстнями с драгоценными камнями. Длинные сальные волосы он заплетал в две косы. Тюлень очень редко разговаривал и почти не ругался, но его молчание носило такой зловещий оттенок, что все содрогались от ужаса, когда оставались с ним наедине. Когда он появлялся на палубе, обычно все разговоры прекращались и даже самые отчаянные головорезы боялись встретиться с ним взглядом.

Тюлень молчал, и эта тишина становилась невыносимой. Щеголь даже побледнел под взглядом Тюленя. От его лихости и отваги и следа не осталось. Он не мог расправиться с этим старым морским волком так, как только что Маноло расправился с Элем — Тюлень был единственным на корабле, кого Щеголь боялся по-настоящему.

— Послушай, Тюлень, не упрямься. Мы все уважаем тебя, но не становись против команды, — с деланной улыбкой проговорил Щеголь. — Думаешь, ты умнее всех? Или эта венецианская птичка и тебя околдовала?

— Ты забыл наши законы, Щеголь, — ответил Тюлень. — Чтобы стать капитаном, надо заслужить это делом.

С этими словами он вытащил из-за широкого пояса огромную саблю. Это никак не входило в планы новоиспеченного предводителя.

— Ты совсем сдурел, Тюлень. Хочешь, чтобы из-за тебя мы все здесь перегрызлись?

— Ты трус, Щеголь, — невозмутимо продолжал Тюлень. — Ребята пропадут с тобой.

— Хватит болтать, становись на мою сторону — и дело с концом. Нас ждет хорошая добыча!

В этот момент на Тюленя обрушилась большая сеть. Это дружок Щеголя, араб Абдул, исхитрился незаметно подкрасться сзади. Щеголь тут же подскочил и принялся остервенело пинать Тюленя сапогами, Маноло и Абдул присоединились к нему. Когда накрытый сетью Тюлень утихомирился, Щеголь приказал:

— Бросьте его в трюм к этой куропатке, пусть там вдвоем и веселятся.

Абдул поволок Тюленя в трюм. Щеголь же принялся по-хозяйски распоряжаться на корабле. Ему следовало поторопиться, ведь появись на палубе Рене — неизвестно, как повела бы себя команда. Поэтому он дал приказ сниматься с якоря.

— Что стоите, болваны, думаете, добыча сама пришвартуется к нашему борту? Все по местам, отходим!

Сначала неохотно, а затем с привычной сноровкой пираты рассыпались по палубе и по мачтам, готовя судно к новым подвигам.




20


Венеция, 14 июля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«В этом послании я позволю себе не клясть судьбу за долгие годы скитаний, а отблагодарить ее за то, что подарила мне возможность увидеть прекрасный и сказочный город Константинополь.

Хоть и находился я там в положении почетного пленника, мне удалось повидать все разнообразие тамошней жизни. Не раз Баязид избирал меня силяхдаром — воином, лично охранявшим султана и выполнявшим его особые поручения. Это был знак наивысшего доверия. В этом качестве мне не раз приходилось покидать пределы дворца вместе с султаном. В такие дни я мог ближе ознакомиться со столицей империи, ее нравами и обычаями.

Первое, что поразило меня в современном Константинополе, — это обилие мечетей. Строительство их развернулось особенно активно после победы Мехмеда Второго. Каждый султан видел свой долг в том, чтобы оставить после себя такую мечеть и тем самым восславить свое имя. В большинстве своем турки были не оригинальны и за образец брали великий храм святой Софии. Баязид тоже не отступил от этого правила. Его мечеть напоминает Софию очертаниями, размером, куполами. Тут же — окруженный купольной колоннадой квадратный двор — харим, с фонтаном для омовений, который в священные для мусульман дни являлся центром паломничества всех магометан Стамбула.

Не раз довелось мне бывать и в турецких банях, которые также совершенно поразили меня. Эти здания увенчаны свинцовыми куполами, в которых в шахматном порядке сделаны отверстия с выпуклыми стеклами. В Константинополе около трехсот бань. Наряду со своим прямым назначением они служат для турок местом отдыха и встреч, где после омовения можно долгие часы проводить в беседах за чашкой кофе, раскуривая кальян. Эти сооружения, как правило, состоят из нескольких залов. В первом зале центральное место занимает фонтан в виде раковин, укрепленных на вертикальной доске. Вдоль стен располагаются галереи для переодевания. Во втором зале стоит ужасная жара. Здесь гости парятся, после чего переходят в залы с мраморными бассейнами и с возвышениями для массажа. Здесь можно блаженно расслабиться. Это состояние турки называют «кейф».

Еще одно поразительное явление — рынки. Они расположены в лабиринтах улочек и переулков, иногда со сводчатыми крышами. Своды и стены расписаны цветами и фигурами. По обеим сторонам галерей сидят купцы. Позади них выставлен товар. Защищенные от ветра, дождя и солнца, такие базары служат надежным прибежищем. В летнюю же жару они особенно приятны своей освежающей прохладой. Рынки похожи на подземный город, где шумная, суетливая жизнь длится с раннего утра до поздних сумерек.

Есть там и большой, центральный рынок — бедестан. Это массивное каменное здание с железными воротами и решетками. Помещения в нем сводчатые и поддерживаются двадцатью четырьмя колоннами. Внутри — десятки лавочек и мастерских. Мастера золотых и серебряных дел, ювелиры и торговцы тканями выставляют для продажи свои товары на специальных столах.

Этот гигантский город делится на две части: Стамбул — на мысу между Мраморным морем и Золотым Рогом и Галата и Пера — на северном берегу. Стамбул — центральная часть города, окруженная стенами бывшей византийской столицы. Здесь в основном живут турки. Это очень густонаселенная часть города и наиболее процветающая.

На северном берегу Золотого Рога недавно выстроилась Галата — район многочисленных торговцев: греков, армян, евреев, а также и европейцев. Раньше здесь была лишь крепость, которой владели наши извечные соперники — генуэзцы. Но и сейчас у них остались многие торговые привилегии перед остальными европейцами. Поскольку Галата — центр морской торговли империи, жизнь этого района отлична от мусульманского Стамбула. В Галате все связано с торговым мореплаванием: торговые ряды, мастерские по ремонту судов, изготовлению снастей и парусов, бесчисленные портовые таверны.

Внутри город совсем не соответствует своему прекрасному внешнему облику. Никто не заботится о том, чтобы держать улицы в чистоте. Улицы грязные и неудобные для проезда. Узкие и кривые, с крутыми спусками и подъемами, тесные и мрачные — таковы улицы столицы. Лишь одна из них — Диван-Йолу — широкая и сравнительно чистая. По ней обычно проезжает султанский кортеж.

Я мог бы рассказывать об этом удивительном городе бесконечно, но боюсь утомить Вас. В следующем письме я вернусь к описанию своей жизни при дворе Баязида Второго, а пока прощаюсь с Вами. Да хранит Вас Господь».




Прошел уже месяц, как «Большая Берта» покинула Джербу. Фортуна отвернулась от морских разбойников, и неудачи преследовали их на каждом шагу. Некогда отчаянный экипаж превратился в мрачных, раздраженных людей. Все друг друга боялись, подозревали один другого. Щеголь и его сподручные вели себя сначала разнузданно и по-хозяйски, но отсутствие обещанной добычи заставило и их действовать осторожнее.

Между пиратами то и дело вспыхивали мелочные ссоры, грозящие перерасти в поножовщину и смертоубийство. Приступы яростной враждебности сменялись состоянием безысходности и апатии, и тогда начиналось беспробудное пьянство. Только чудо спасало «рыцарей удачи» от захвата испанскими военными фрегатами, а значит, от неминуемой виселицы. Надежды команды на добычу оборачивались крахом. Вместо богатых и беспомощных купеческих судов «Большая Берта» нарывалась на пушечный огонь военных кораблей.

И вот, наконец, по правому борту появилась небольшая барка, идущая под турецким флагом.

— Тысячу чертей, это наша удача! — заорал Щеголь, отрываясь от подзорной трубы. — Корабль торговый, у них не больше двух пушек.

— Но, капитан, — прервал его один из пиратов, — у нас с турками договор. Мы имеем право грабить только испанцев и итальяшек.

— Плевать я хотел на эти договоры, — огрызнулся Щеголь.

— Если мы атакуем их, турки станут нашими врагами, — пытался остановить его Скелет.

— Если мы их атакуем, мы станем богаты, вот увидишь. Я чую, это наша удача. А договор подписывал Рене, пусть он и соблюдает его, если сможет. — Он громко рассмеялся.

— Все по местам, приготовить абордажные канаты! — кричал Щеголь, носясь по палубе. — Эй, заряжайте пушки. Никому не высовываться. Делаем вид, что у нас мирные намерения. Принесите мне корсарскую грамоту. Мы — союзники, слышите, пока не зацепим их на крюки, мы — союзники!

Ничего не подозревая, турецкая барка подошла к «Большой Берте». Последовал сигнал к атаке. Из-за борта вынырнули пираты и бросили крюки, которые приковали два судна одно к другому. Теперь пираты тащили на себя канаты, прижимая борт к борту. Только сейчас турки сообразили, с кем имеют дело, и открыли огонь из пистолетов. Это оказалось неожиданностью для пиратов, ведь у турок огнестрельное оружие являлось исключительно янычарской привилегией, но откуда на грузовой барке янычары? Теперь стало ясно, что схватка будет жестокой.

Никогда еще Клаудиа не чувствовала себя такой беспомощной, как сейчас. Она лежала в трюме, привязанная к балке. После бунта, устроенного Щеголем, ее держали здесь постоянно, отвязывая лишь для еды. Рядом находился и Тюлень. Они были пленниками Щеголя и гадали, какую участь он им приготовил. Наверху начался бой, и что-то подсказывало Клаудии, что он не закончится победой взбунтовавшейся команды.

— Послушай, Тюлень, надо выбираться из этого склепа. — Она попыталась высвободить руки, дотянуться до узла веревки, но ей это не удавалось. — Если победят наши, они же нас и прикончат, если те — тоже церемониться не станут.

— Тысячу чертей, я и так знаю, что дело дрянь, — ответил Тюлень.

Он с трудом придвинулся к зарешеченному отверстию в потолке. Напрягая зрение, он пытался что-то разглядеть наверху.

— Канальи, я вижу мачту с турецким флагом. Они атаковали турок! — закричал он.

— Глупец, какой же наивный глупец этот Щеголь! Я знала, что он погубит и корабль, и команду.

— Может, обойдется, — отозвался Тюлень, не отрывая взгляда от окошка в потолке.

Он пытался оставаться, как всегда, невозмутимым, но Клаудиа чувствовала, что дела плохи.

— Ты слышишь выстрелы с той стороны? — Клаудиа прислушалась. — Если стреляют турки, значит, там — янычары. Они скорее умрут, чем сдадутся Щеголю.

Неожиданно решетка на потолке поднялась, и в трюм спрыгнул канонир по прозвищу Колокольня.

— Эй, Колокольня, развяжи нас. — Клаудиа подалась в его сторону, — Не пропадать же нам здесь.

— Не могу, командир. Щеголь с меня три шкуры спустит. Так что потерпи. Скоро мы разделаемся с ними.

— Не глупи, Колокольня. Две пары надежных рук вам не помешают сейчас.

— А кто вас знает. Может, вы как раз наших и начнете резать.

— Что ты за плешь такая! — прорычал Тюлень из своего угла. — Мы не такие мерзавцы, как Щеголь, чтоб своих гробить. Развяжи веревки!

— Послушай, Колокольня, — сказала Клаудиа, — если мы здесь останемся, нам все равно конец. Что Щеголь, что турки… Если мы помашем саблями, то хоть Щеголь не посмеет тронуть нас.

Колокольня задумался, почесывая лысый затылок, но это никак не означало, что он примет решение в пользу пленников. Поэтому, улучив момент, Клаудиа обхватила его ноги своими и резко дернула на себя. Колокольня упал, и голова его оказалась прямо на груди Тюленя. Тот не растерялся, прижал голову связанными руками. Колокольня сначала дергался и хрипел, но через полминуты затих. Тюлень добрался до его ножа и подполз к Клаудии. Перерезав веревки на ее руках, он подставил свои, чтобы она сделала то же самое.

Клаудиа прислушалась к тому, что происходило наверху. Тюлень осторожно подкрался к двери, ведущей в пороховой трюм и, обернувшись, прошептал:

— Там кто-то есть.

— Иди посмотри, только возьми у Колокольни пистолет.

Тюлень вооружился и, пригнувшись, вошел в погреб. Клаудиа затаила дыхание, готовая в любой момент броситься на помощь Тюленю.

Когда тот дошел до пороховых бочек, чья-то рука схватила его за шею и с силой ударила о столб. Он повалился на пол, и тут же кто-то выхватил у него из руки оружие. Раздался грохот, синие искорки забегали по полу. Клаудиа бросилась к окну — неизвестный перебирался по канату с «Большой Берты» на турецкую барку. Клаудиа пожалела, что в этот момент у нее не было пистолета. С такого расстояния она бы не промахнулась.

Почувствовав запах горящего пороха, она обернулась и увидела на полу огонек, уже совсем близко подкравшийся к бочкам. До взрыва оставалось буквально несколько секунд. Клаудиа бросила взгляд на Тюленя, оглушенного лазутчиком. Она уже ничем не могла помочь ему. Он был слишком тяжел, чтобы дотащить его до окна. Она перекрестила несчастного, вскочила на доски и прыгнула за борт.

Когда Клаудиа вынырнула из воды, корабля уже не было. Повсюду плавали обломки и исковерканные трупы. Над водой повис тяжелый запах жженого пороха. На турецкой барке ликовали. Вскоре огромный турок вытащил ее из воды, и она оказалась в окружении гогочущих турецких матросов. Клаудиа отстранялась от них, как могла, но это лишь забавляло турок. Наконец офицер прикрикнул на них, и те взялись за весла.

Клаудиа смотрела на обломки «Большой Берты». Закончилась ее пиратская одиссея. Ей было жаль свою команду, хотя они и предали ее. Глупцы!.. С какой легкостью Щеголь подчинил себе этих алчных и недалеких людей, падких на сладкие обещания.

Клаудиа мысленно молилась, чтобы Бог простил им их преступную жизнь, хотя понимала, что не имеет права на это. Ведь перед Всевышним она так же грешна, как и они, ибо в мести своей совершила еще большее зло. В одно мгновение их жизни оборвались с такой же легкостью, как и жизни их бесчисленных жертв. В этом было Божественное провидение, и Клаудиа понимала, что рано или поздно оно настигнет и ее.

Теперь она была пленницей турок и готова была безропотно принять все удары судьбы. Она оказалась в большой каюте среди арабских красавиц. Клаудиа поняла, что это — гарем какого-то высокопоставленного турка и что она теперь — его собственность. Этим, видимо, и объяснялось присутствие янычар на небольшой барке. Она слышала, как ликовали турки, славя своего героя, разнесшего в щепы «Большую Берту». Теперь для нее это уже ничего не значило. Себастьяно был отомщен…




21


Венеция, 22 июля 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Милая синьора, здесь я подхожу к весьма примечательному моменту моего повествования. Далекая моя родина неожиданно напомнила о себе, явив моему взору человека, с которым у меня были давние счеты.

Однажды мой повелитель, султан Баязид Второй, призвал меня к себе и торжественно сообщил, что нашел, наконец, способ отблагодарить меня, ибо все еще чувствует себя должником. Он сказал, что сильно обидится, если я и на сей раз откажусь от его милости. Он негромко хлопнул в ладоши, и из боковой комнаты в залу вошла девушка, чье лицо было скрыто фатой, а тело — длинной драпировкой. Баязид рассказал, что у него в гареме появились две новые жемчужины, обе итальянки. Одна знатна, образована, умна, но дерзка и своенравна, поэтому он не решился предложить ее мне, опасаясь, что ее заносчивость лишь огорчит меня. Вторая же… Султан представил ее как прекраснейшее из земных созданий и рассказал, что она — подарок Драгут-раиса, пиратского владыки. Красавицу только что привезли с острова Джерба и, по словам султана, нет в христианском мире прекраснее ее. Обладать ею — значит обладать всеми земными сокровищами.

Баязид обошел вокруг своей пленницы и, глядя мне в лицо, скинул с нее фату и драпировку. Он следил за моими глазами, ожидая увидеть в них восторг. Он не ошибся. Я был поражен, увидев, что здесь, в покоях турецкого султана — заклятого врага всех христиан, — находится дочь папы римского, красавица Лукреция Борджиа.

Она не сразу узнала меня. Во-первых, по ее мнению, я уже давно должен был покоиться на дне моря, а во-вторых, ей был в диковину мой нынешний наряд — дорогой халат, чалма, мусульманские панталоны. Как только Лукреция поняла, кого видит перед собой, она смертельно испугалась и закрыла лицо руками, предвидя неизбежность моей мести.

Баязид принял мое удивление за восхищение и спросил, достаточно ли хорош этот подарок для меня? Я поблагодарил Его Величество за такой дар и с радостью согласился принять его. Султан был страшно доволен.

Теперь Лукреция стала моей собственностью. Я пообещал ей, что, несмотря на то, что она заслуживает немедленной смерти, я сохраню ей жизнь, если она поведает мне, кто так жаждет моей смерти.

Здесь, синьора, мы подошли к такому моменту, когда многое открылось мне и многое объяснилось. Лукреция без утайки рассказала мне о предательстве лучших друзей моих — Альдо Рокко, Энрико Фоскари и Джана Контарини. Они сговорились с самим дьяволом — герцогом Борджиа, заклятым врагом Венеции. Еще задолго до того злополучного плавания моя судьба была предрешена. Они только не учли, что Господь оказался милостив ко мне и сохранил мою жизнь. Теперь я жаждал возмездия, и мое стремление поскорее вернуться в Италию лишь усилилось. Должен сказать Вам, что Лукреция многое скрыла. Она умолчала о том, что Альдо Рокко, Фоскари и Контарини уже понесли заслуженную кару. Она понимала, что желание мести будет руководить мною, и пообещала помочь мне в этом, если я вызволю ее из плена. Я согласился даровать ей жизнь, но от услуг ее наотрез отказался. Это было делом моей чести, а честь моя не могла быть запятнана ее именем. Тем не менее, Лукреция не оставляла надежду на то, что я изменю свое решение. Она даже готова была пойти против брата своего — Чезаре, но я слишком хорошо знал эту особу, слово которой не стоило ни гроша. Помоги я ей выбраться отсюда, они с братцем сразу бы убили меня. Я решил немедленно сам искать путь к свободе.

Вновь прощаюсь с Вами, любезная синьора.

Да хранит Вас Господь».




Сегодня султан опять обещал прийти к Клаудии. Она с отвращением представляла себе, как он появится на пороге ее темницы с золочеными решетками и молчаливыми стражами. Ее одели в полупрозрачные одежды, надушили благовониями. Другие наложницы советовали ей не перечить султану, ибо чем дольше она будет испытывать его терпение, тем яростнее будет его гнев.

— Пойми, Клаудиа, — говорила молодая гречанка Елена, — он любит добиваться любви постепенно, а не брать ее силой. Поэтому он так долго милостив с тобой. Но если его страсть угаснет, тебя отправят в работницы или продадут какому-нибудь вельможе. Там жизнь уже не будет такой беззаботной, как здесь, у Баязида. Поэтому ты должна стараться продлить его интерес к себе. Будь ласкова, ублажай его.

— Мне страшно подумать, что я могу остаться здесь навсегда. Тогда и жить незачем. — Клаудиа встряхнула волосами, мешая Елене красиво уложить ее локоны. — А уж как представлю, как этот индюк прикасается ко мне…

— Не говори так больше никогда, — испугалась Елена. — Он самый великий правитель, самый могущественный. Ты должна полюбить его, у тебя нет иного выхода.

— У меня есть выход… — Клаудиа произнесла это таким голосом, что Елена содрогнулась.

— О чем это ты?

— Если он прикоснется ко мне, я наложу на себя руки.

— Гордячка! Я тоже так думала, но когда поняла, что выхода отсюда нет… — Елена тяжело вздохнула. — У меня был жених… Там, на Крите. Я любила его, и мы хотели обвенчаться. Но турки сказали, что он должен служить в армии османов. Когда они пытались схватить его, он уложил с десяток из них. Тогда они убили его, его сестру и родителей, сожгли всю деревню, а нас отправили в рабство. Сначала я тоже проклинала свою судьбу, но когда узнала, как обращаются с христианскими пленниками за стенами дворца, долго благодарила Бога за то, что он спас меня от такой участи.

— Как же ты попала к султану в гарем?

— Мне помогла мать Баязида. Она — гречанка и, когда может, заступается за нас.

— Как же это произошло?

— Нас привезли в Константинополь, и меня купил один иранский купец. В порту его поймали с какой-то контрабандой в трюмах и хотели казнить, но он откупился мною. Я стала рабыней начальника, который следил за оплатой налогов в порту, он купил себе более высокую должность, заплатив за нее мною. За меня давали хорошую цену. Так я и переходила из одних рук в другие. — Елена уже почти завершила свою работу и теперь украшала прическу Клаудии яркими цветами. — Наконец султанша-мать увидела меня в одном богатом доме и, узнав, что я гречанка, взяла к себе, на женскую половину. А там уже и сам султан приметил меня…

— И что же, ты довольна?

— Не знаю, поймешь ли ты меня, но после того, как со мной обходились, словно с вещью, я не могу не радоваться хоть какому-то спокойствию. Жизнь моя все равно кончена.

Клаудиа молчала. Она понимала, что Елена по-своему права, но себя в такой роли не представляла. Ей было страшно подумать, что она сможет когда-нибудь смириться с положением рабыни. Клаудиа Гримальди, знатная венецианка, проведет остаток своей жизни в любовницах, а потом и в прислугах мерзкого турецкого деспота — нет! Лучше свести счеты с жизнью! Единственное, что останавливало ее, это страх перед Богом.

Наконец Елена закончила свою работу и покинула комнату. Клаудиа погрузилась в раздумья. Лишь там, в воспоминаниях, ей было тепло и уютно. Там она встречалась с Себастьяно…




В то лето они отправились в Пьемонт, к знаменитому Джакомо Жакерио, художественные дарования которого были известны по всей Италии. Кардинал Паскино, венчавший их в Венеции, пригласил художника для росписи своего дворца Манта. Это было чудесное время. Целые дни они проводили вместе и были совершенно счастливы. У Джакомо Жакерио появилась прекрасная идея изобразить их на большой фреске.

Целую неделю Себастьяно и Клаудиа позировали художнику. Он рисовал эскизы, с которых должен был потом писать фреску. Это никак не утомляло их, ведь они были рядом. Фреска называлась «Рыцарь и рыцарские добродетели в образе прекрасной дамы». Они стояли с двух сторон молодого деревца, символизировавшего любовь молодого рыцаря; на ветвях висел герб, прославляющий подвиги героя. Кардинал Паскино достал доспехи одного из своих предков и платья его супруги. Джакомо уговорил молодых надеть их, дабы аллегория приобрела совершенно натуральный вид. Теперь Себастьяно был изображен в старомодных декоративных доспехах художественной работы.

Клаудиа, символизировавшая рыцарские добродетели, предстала в парадном одеянии, поверх которого через плечо легла золотая цепочка с маленькими колокольчиками. Ее головной убор украшали полоски ткани с фестонами. Вся композиция получилась чрезвычайно утонченной. Жаль только, что они так и не успели взглянуть на готовую работу, а довольствовались лишь эскизами Жакерио. Себастьяно должен был возвращаться в Венецию, и их путешествие оказалось недолгим. Уезжая, Клаудиа бросила взгляд на пустую стену с мокрой штукатуркой — основой для будущей фрески. Она тихонько помолилась — за то, чтобы художник поскорее закончил свой труд. Даже если им предстоит в будущем разлука, здесь они навсегда останутся вместе…




— Не надейся обидеть меня своим строптивым нравом. Я как раз люблю таких непослушных… — Баязид присел на корточки рядом с Клаудией и попытался заглянуть ей в глаза. — Ты не любишь меня?

Клаудиа молчала. Это похотливое животное вызывало у нее одно чувство — брезгливость.

— Я твой повелитель, ты должна хотя бы уважать меня. Подними глаза, я хочу видеть их.

Она не шевельнулась. Ей казалось, что если она сейчас увидит лицо турка, то не выдержит и исцарапает его.

Султан тяжко вздохнул. Уже в который раз он приходил к ней, но она оставалась непреклонна. Но Баязид был терпелив, и его визиты повторялись вновь и вновь, не прерываясь ни на день.

— Сегодня я не уйду, — вдруг заявил султан. — И дождусь, когда ты взглянешь на меня. Я буду твоим рабом, буду ждать твоей милости. О, гордая итальянка! Вся моя душа горит и просит тебя…

— Хорошо, — неожиданно произнесла Клаудиа и резко развернулась к нему. — Я буду твоей, но и ты исполни мою просьбу…

— Слушаю тебя, звезда моя, свет моих очей… Все, что пожелаешь… Все будет твоим, только скажи…

— Позволь мне помолиться в христианском храме. Мне нужны силы. Никто, кроме нашего Бога, не даст мне их.

Султану не очень понравилось упоминание о Боге неверных, но он сдержался, просьба показалась ему пустяковой и вполне выполнимой.

— Что ж, сегодня вечером тебя проводят в Галату. Там есть христианская церковь, построенная генуэзцами. Ты сможешь помолиться своему Богу. Пусть он благословит тебя.

Султан больше не сказал ни слова и вышел, даже не взглянув на Клаудию.

Вечером, когда приближалось время службы, Клаудию повезли в Галату в сопровождении целого эскорта янычар. По дороге она неустанно молилась, и, когда вошла в храм, последние сомнения оставили ее. Она решила, что не отступит от принятого решения.

Янычары не вошли в храм, а лишь перекрыли все выходы из него. Клаудиа поднялась на колокольную башню. Дул сильный ветер. Город казался хаотическим нагромождением камней. Клаудиа почувствовала себя ужасно одинокой. Этот мир отнял у нее все надежды, и она хотела только одного — уйти поскорее, чтобы жизнь больше не мучила ее.

Она посмотрела вниз — твердые камни мостовой обещали быструю смерть без долгих мучений. Она попыталась собраться с силами, сжала кулаки, закрыла глаза и подалась вперед. Она уже повисла над бездной, но руки вцепились в камни. Собрав всю свою волю, Клаудиа отчаянно закричала, пальцы разжались…




22


Венеция, 1 августа 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Летели дни, а я все никак не мог найти способа покинуть Топкану. Лукреция продолжала уговаривать меня сбежать вместе с ней. Она действовала все теми же методами, как и тогда, на «Санта Марии», но это вызывало во мне лишь еще большее отвращение к ней. Я держал ее в своих покоях, запирая на ночь на случай, если какая-нибудь шальная мысль посетит ее.

Во дворце все говорили о новой наложнице султана, которая буквально вскружила ему голову. Он прятал ее от всех и часто заводил со мной разговор о том, как добиться ее любви, не прибегая к насилию. Я отвечал, что ее золотая клетка — уже насилие, а значит, султан старается напрасно. Это была одна из невольниц, прибывших в Константинополь на том корабле, что мне удалось спасти от пиратов. Я не видел ее, но, вероятно, девушка была красива, раз Баязид так настойчиво добивался ее расположения. Одна из жен султана — гречанка по имени Елена — сказала как-то, что несчастная — итальянка.

Дворцовые сплетники гадали, как долго красавица сможет держать в плену самолюбие повелителя. Он изменился за это время и даже проявлял некоторую рассеянность в государственных делах. Но никакие провидцы не могли догадаться, чем закончится эта история. Девушка осталась верна своей чести и бросилась с башни христианского храма в Галате, куда ее по ее же просьбе отвезли для молитвы.

Но Господу было угодно спасти жизнь несчастной наложницы. В тот момент, когда она уже простилась с жизнью, внизу проезжал возничий с телегой зерна. Старик дремал и даже не заметил, как на мешки с пшеницей за его спиной упала девушка. Лишь осел, тащивший телегу, испуганно закричал. Янычары вернули девушку во дворец, где через несколько дней она полностью поправилась.

История эта стала достоянием всей столицы. Говорили, что султан проиграл поединок — христианка отказалась от его высочайшей милости и предпочла смерть его ласкам. Турки даже несколько поутихли в своей жестокости к «неверным», отдавая дань мужеству этой итальянки. Баязид был совершенно раздавлен. Он чувствовал себя униженным и смешным.

Султан рассказал мне, что в тот день, когда она хотела покончить с собой, у него в четках треснул камень — верный признак несчастья. Но он не придал этому значения.

Я пытался убедить его в том, что она заслужила свободу, ибо ее чудесное спасение — воля Всевышнего. Баязид признавал мою правоту, но лишиться наложницы было выше его сил. Поэтому он решил все-таки оставить ее при себе, но поклялся, что никогда не прикоснется к ней. Я спорил с ним, но тщетно. Султан просто потерял голову и не хотел слушать меня. Он даже отказывался показать ее мне, и я не знал, где, в какой части дворца он прячет несчастную. Между тем во дворце я был очень уязвимой фигурой. Какие только грехи не приписывали мне, но всякий раз мне удавалось выкручиваться. С каждым днем мое положение становилось все более ненадежным, несмотря на то что султан продолжал благоволить мне. Когда Баязид находился в своих покоях, я должен был гарантировать его безопасность. От меня зависели многие, а потому я неизбежно был в курсе придворных интриг, дворцовых тайн. Но я чувствовал себя чужим во всей этой компании и тяготился своей приближенностью к владыке.

Однажды в палате докладов султана произошла тревожная встреча с человеком из прошлой жизни. Сама августейшая особа при этом оставалась за занавесом и без надобности не вмешивалась в ход докладов. И вот перед великим визирем предстал человек. Я вспомнил его совершенно отчетливо — да, я видел его в Венеции, более того — сражался с ним. Это было во время карнавала, в тот день, когда я впервые увидел мою Клаудию и когда мне выпало счастье отстоять ее честь. Не было никаких сомнений, что это был тот воинственный турок. Он тоже узнал меня, и в глазах его я прочел едва сдерживаемую злобу. Конечно, он все помнил и скорее всего хотел бы завершить прерванный поединок. Что ж, в моей жизни было немало испытаний. И вот опять судьба уготовила мне встречу с врагом.

Это все, что я могу рассказать Вам сегодня, дорогая синьора, ибо время постоянно ограничивает мои возможности. Вот и сейчас оно не позволяет мне продолжить мою повесть, и я прощаюсь с Вами. Опять призываю Вас набраться терпения и дождаться моего следующего письма.

Да хранит Вас Господь».

Баязид сидел за своей традиционной ширмой и вяло вникал в суть докладов своих высокопоставленных подданных. Сегодня он совершенно не был настроен вершить государственные дела. Все его мысли были прикованы к той венецианке, что томилась в покоях после отчаянной попытки рассчитаться с жизнью. «Если эта Клаудиа предпочла ему смерть, значит, быть рядом с ним — хуже смерти! Какая чудовищная истина…» — думал он.

Его слух потревожил чеканный голос нового докладчика, выговаривавшего обязательные слова приветствия великому визирю.

— О, милостивый благоволитель, выдающийся полководец, блюститель всеобщего порядка, мудрый советник нашего повелителя…

Баязид искал себе оправданий. Он никогда не считал себя слишком жестоким, хотя этого требовало его великое предназначение вершителя судеб. Теперь же он хотел пасть на колени перед Клаудией и добиться хотя бы ее благосклонного взгляда, взгляда прощения…

— …ясновидящий благоустроитель народных дел, великая опора трона, непогрешимый довершитель продуманных задач, беззаветный хранитель всех единомышленников… — приветствие продолжалось.

Эти льстивые обращения он слушал из года в год, изо дня в день, и хотя ужасно уставал, никогда не сомневался в их необходимости. Сейчас же он был не в силах далее слушать и тихонько вышел в маленькую дверцу, находившуюся за ширмой. Чужие речи мешали, он хотел одиночества.

Себастьяно стоял на своем обычном месте рядом с ширмой султана и, не отрываясь, смотрел на этого человека, которого не только видел раньше, но и скрещивал с ним сабли. В его памяти воскресли давние события на венецианском карнавале, финалом которых стал поединок с турком.




Теперь этот турок стоял перед ним, и Себастьяно знал его имя — Ибрагим Дасарлык.

— Ну же, почему остановился? Мы все тебя слушаем. — Визирь напомнил Дасарлыку, для чего тот здесь находится.

— Да, высокочтимый, я продолжаю…

Когда церемония доклада была окончена, Себастьяно вышел во двор и стал ожидать появления своего недруга. Наконец встреча состоялась. Неожиданно для Себастьяно Ибрагим поклонился со всем уважением.

— Здравствуй, храбрый итальянец, — заговорил он. — Сейчас мне рассказали про тебя. Оказывается, ты герой. Как занесло тебя в Топкану?

— Это долгая история… — ответил Себастьяно.

Он давно уже научился восточной манере разговора. Нужно было выслушать человека и почувствовать его характер; отвечать же кратко, по возможности, ничего существенного не сообщая, при этом держаться учтиво, даже доброжелательно.

— Говорят, султан любит тебя. Ты хорошо ему служишь. Немногих он так ценит, — продолжал Ибрагим.

— Султан — мудрый человек, его решения всегда верны. Если он что-то делает, значит, так угодно Аллаху…

Ибрагим понял, что Себастьяно держит дистанцию и подступиться к нему будет нелегко.

— Послушай, итальянец…

— Меня зовут Себастьяно. — Он пристально посмотрел турку в глаза. — Если хочешь говорить со мной, то должен называть меня по имени.

— Неверный задирает нос… Давно я таких не встречал.

— Не забывайся, ты говоришь с приближенным султана. Оскорбляя меня, ты оскорбляешь и нашего повелителя.

— Хорошо… Себастьяно. Я не хочу оскорблять тебя. Я лишь хочу напомнить тебе нашу первую встречу. Тот поединок был честным, а потому у меня нет к тебе претензий. Только вот…

— Что?

— …Нужно закончить ту беседу. Выбери день и час, и пусть наши сабли разрешат спор.

— А ты хитер, Ибрагим Дасарлык. Ты ведь знаешь, что мне нельзя с тобой драться. Если ты будешь хотя бы ранен, меня повесят. Ты надеялся, что я не знаю об этом? Давай закончим этот разговор. Если повезет, мы еще скрестим сабли. Но не сейчас. — Себастьяно слегка поклонился, давая понять, что разговор закончен.

— Подожди, Себастьяно. — Ибрагим тронул его за плечо. — Я привык завершать свои дела. Пусть наша встреча состоится тайно. Если Аллаху будет угодно, чтобы победил ты — никто не узнает, что я погиб от твоей сабли. Если ты не трус, тебя это устроит.

Себастьяно медлил. Эта встреча была совсем некстати. Она давала шанс расквитаться с ним за похищение в Венеции и отомстить этому мусульманину за его грязную похотливость, но могла также привести к краху всех его надежд вернуться на родину.

— Хорошо, Ибрагим. Но нас никто не должен видеть. Только ты и я. А для этого тебе придется сообразить, как мне покинуть дворец.

— Тебя не выпускают из дворца? — искренне удивился Дасарлык.

— Я — пленник султана и могу покидать Топкану только с ним.

— Ладно, я буду думать. Но не рассчитывай, что это поможет тебе улизнуть. — Дасарлык улыбнулся. — И молись своему Богу, храбрый Себастьяно, тебе еще пригодится его помощь.

Себастьяно промолчал и, резко развернувшись, пошел прочь.




23


Клаудиа продолжала томиться в роскошных покоях султана. Там она проводила долгие дни, не ведя им счет. Она вопрошала Бога, зачем он оставил ей жизнь, ведь теперь она была ей ни к чему. Но Господь не отвечал.

…Иногда приходил Баязид и молча сидел, глядя на нее. Он ничего не говорил и не пытался ухаживать, просто сидел и смотрел. Что творилось в его душе — было непонятно. Да это и не слишком волновало Клаудию. Этот человек не существовал для нее, хотя и находился рядом. Другой же — Себастьяно — хотя и был далеко, в ином мире, заполнял все ее мысли. Она жила воспоминаниями, и это было все, что осталось в ее жизни.

Однажды Елена, которая приходила, чтобы ухаживать за Клаудией, вдруг завела странный разговор.

— Слушай меня внимательно, — начала она тревожным шепотом. — Вчера вечером Баязид вдруг позвал меня к себе в спальные покои. Я страшно удивилась, ведь он давно остыл ко мне, теперь у него есть новые любимые наложницы. Но он хотел видеть именно меня. Я даже испугалась… а когда пришла, султан вдруг спросил, хотела бы я стать свободной?

— Господи, разве это возможно? Елена, я так рада за тебя! — искренне обрадовалась Клаудиа. — Ты обретешь свободу. Это такое счастье…

— Подожди, дослушай. Он сказал, что дарует мне свободу, если я выполню одну его просьбу.

— Какую же?

— Я должна найти в Константинополе хорошего художника — итальянца или француза.

— Художника? Но у султана есть много хороших арабских художников, — удивилась Клаудиа.

— Нет, ему нужен художник, который умеет рисовать портреты.

— Святая Мария, но это же невозможно. Ислам запрещает рисовать людей.

— В том-то и дело. Поэтому делать это надо тайно. Если я сумею найти мастера и сохранить все это от чужих ушей — он пожалует мне свободу.

— Но зачем тогда ты рассказываешь все это мне?

— Потому что он просил меня об этом. Ведь художник ему нужен для того, чтобы написать твой портрет.

— Мой?

— Да. Видно он сильно любит тебя, если идет на такой грех!

— Странно, Елена. Зачем ему мой портрет? — недоумевала Клаудиа.

— Не знаю. Никогда еще Баязид таким не был.

— Что же мне делать?..

— Не отказывай ему, не играй с огнем, — посоветовала Елена. — Может, он хочет отпустить тебя и оставить себе портрет?

— Нет, Елена, не такой он, чтобы отпускать. Султан скорее погубит меня здесь, чем отпустит. Но ты сможешь стать свободной. Это самое главное. Так что постарайся выполнить просьбу султана, найди живописца.

— Мне так жаль тебя, Клаудиа. — На глазах Елены появились слезы. — Все это несправедливо. Я получаю свободу благодаря тебе, а ты… Ты так и останешься здесь.

— Для меня это уже неважно.

Елена вышла, и Клаудиа вновь осталась одна. Она привыкла к постоянному одиночеству и вновь погрузилась в воспоминания. В них она опять была с Себастьяно, опять слышала его голос, чувствовала его прикосновения.




«Досточтимый Себастьяно. Я все устроил, как мы договорились. Все произойдет на моем корабле, что стоит на якоре в бухте Золотого Рога. Там будем только мы, команду я отпущу на берег. Я немало постарался, чтобы узнать, как тебе выбраться из Топканы. Для этого мне пришлось заплатить немало денег разным людям. Но это еще больше подкрепляет мой азарт, ведь теперь ты вдвойне мой должник.

Эту записку тебе передаст старший дворцовый эконом. Я хорошо заплатил ему, и он покажет тебе тайный ход, ведущий к морю. Сегодня ночью для тебя там будет оставлена лодка. Если же ты не придешь, я сочту это трусостью и расправлюсь с тобой иным путем. Срок пришел, думай о смерти. Слава Аллаху!»




Себастьяно прочитал записку еще раз и посмотрел на эконома. Тот виновато улыбнулся и возвел очи к небесам.

— Что ж, говори, я слушаю.

— Аллах всемогущ, он все видит и накажет меня за сговор с тобой, христианин. Это большой грех, ведь этот ход — тайна султана. Если он узнает, что я говорю с тобой об этом…

— К чему ты клонишь? Говори же скорее!

— Аллах накажет меня, чувствую, накажет. Какой тяжкий камень взваливаю я себе на сердце. Если султан узнает…

— Что ты хочешь? Денег у меня нет. Разве Ибрагим мало заплатил тебе?

— Ибрагим Дасарлык — хороший господин, но он далеко, а уши султана — они здесь, за каждым углом, в каждой комнате. У султана много ушей, везде уши султана.

— Говори же, хватит плакаться. — Себастьяно в раздражении схватил его за длинную седую бороду. Тот сразу затараторил:

— Ты можешь помочь мне. Можешь… Подари мне твою белую девушку. Свет не видывал такой красоты. Прошу тебя, ты ведь можешь сделать это…

— Негодяй, разве тебе мало заплатили? Ты ничего не получишь. А эту записку я передам великому визирю. И Ибрагима, и тебя ждет виселица на площади. Весь город соберется посмотреть на вас.

— Не делай так, христианин. Ведь я знаю, что ты так не сделаешь, правда? Если ты расскажешь кому-нибудь о записке, ты не выйдешь из дворца. Но я читаю в твоих глазах. Ты желаешь свободы. Если ты и победишь Ибрагима, ты ведь не вернешься сюда, правда? А за твою свободу Ибрагим Дасарлык мне ничего не заплатил. Значит, это должен сделать ты. — И старик улыбнулся Себастьяно, как старому другу.

— Хорошо, бери ее. Она совершила в своей жизни столько мерзостей, что вполне заслужила твоих ласк, старик. Будь ее хозяином. — Себастьяно решил, что это вполне заслуженная участь для Лукреции. Она хотела убить его. Что ж, Господь даровал ему возможность воздать ей по заслугам. — Я знал, что мы расстанемся друзьями, — сказал старик и вытащил из-под халата план подземного хода.

Распахнулась ажурная дверь и, крадучись, в комнату вошла Елена. Гречанка была не одна. Она ввела за руку человека в плаще с капюшоном, накрывавшим его голову.

— Это художник, француз. Я привела его тайным ходом, который мне показал сам султан. Никто не должен его видеть. Так сказал Баязид. Он уйдет сам, тем же путем. — Елена говорила шепотом. Потом подошла ближе к Клаудии и показала лист бумаги. — Смотри, ты видишь это?

— Что это? — спросила Клаудиа, всматриваясь в начертанную вязь.

— Посмотри сюда, в самом низу. Это — монограмма султана, она скрепляет все его грамоты. Он дал мне вольную! С сегодняшнего дня я свободна. — И Елена бросилась на шею Клаудии, рыдая от счастья.

— Милая моя, я так рада за тебя!

— Я так счастлива. Если бы не ты…

— Не надо обо мне. Моя жизнь кончена, не думай об этом. — Клаудиа положила голову на плечо гречанки. — Я многого не рассказывала тебе, но я заслужила такую участь.

— Не говори так! Ты тоже получишь свободу. Султан не даст тебе умереть здесь. Я знаю, он любит тебя.

— Нет, Елена, моя жизнь кончится в этой золотой клетке. Это я знаю наверняка.

Стоявший чуть поодаль человек в плаще задел серебряный кувшин, и тот со звоном упал на пол. Это напомнило девушкам, что они не одни.

— Мне пора идти, Клаудиа. Теперь я покидаю дворец навсегда.

— Дождись хотя бы утра, Елена. Куда же ты пойдешь сейчас?

— К грекам, в Галату. Они помогут мне. Я уйду сейчас же, я не могу больше оставаться ни минуты в этом проклятом месте. — Елена поцеловала в последний раз Клаудию. — Прощай. Пусть Господь подарит тебе свободу.

Когда гречанка вышла, Клаудиа села на ковер.

— Я готова. Говорите, как мне сесть, где будут стоять свечи…

Но человек в плаще ничего не отвечал. Он подошел вплотную к Клаудии и сбросил капюшон.

— Рене?!! Ты? Откуда?

— Тише, тише, умоляю тебя! — Они бросились друг к другу в объятия. — Ты видишь, я искал тебя по всему свету! Я люблю тебя и вызволю из этой темницы.

— Господи, я ничего не понимаю. Как ты здесь оказался?

— Не спрашивай сейчас, дай мне наглядеться на тебя.

Он обнял ее крепче и стал жадно целовать. Поцелуи были сладкими, родными… Она отвечал ему со всей страстью, которая долго дремала в ее душе и наконец выплеснулась наружу.

— Подожди, подожди, Рене, — отстранилась она. — Но как ты попал сюда? Тебя убьют, если увидят…

— Все это время я искал тебя. Искал повсюду. Я поклялся, что не отступлю, пока не отыщу тебя.

— Рене, Рене, пиратская твоя душа. — Клаудиа потрепала его по волосам и опять прижалась к его горячему телу. — Я не видела тебя целую вечность. Здесь день кажется неделей… Я ничего не вижу, кроме этих ненавистных ковров и павлинов за решеткой. Будь проклят этот рай.

— Но теперь я уведу тебя отсюда. Помнишь, как мы забрались на виллу того князя, на Бренте?

— Конечно, Рене. — Они рассмеялись. — Только там я знала дорогу, а здесь… Топкана — это город в городе, здесь трудно разобраться.

— Я знаю дорогу. Как бы иначе я попал сюда?

— Да, кстати, как ты попал сюда?

Рене опустился на ковер. Клаудиа села рядом и положила голову ему на грудь. — Если б ты знала, что я почувствовал, когда я увидел, что «Большой Берты» нет на рейде. Я сразу понял, что это проделки Щеголя.

— Он устроил бунт. Маноло убил Эля, а Тюленя бросили в трюм.

— А ты?

— Меня связали еще раньше. Абдул хотел задушить меня, но, видимо, вовремя передумал. А потом…

— Я знаю, что было потом. Потом Щеголь атаковал турецкую грузовую барку, но кто-то из турков подпалил ему порох, и «Большая Берта» взлетела на воздух.

— Точно, еще мгновенье, и я бы последовала за ней. Этот смельчак оглушил Тюленя. Я бы подстрелила его, но у меня не было оружия.

— Господи, Клаудиа, если бы ты не спаслась, я бы убил себя. — Он крепко обнял ее. — Как я люблю тебя…

— Рене, мой милый Рене! — Клаудиа не могла сдержать слез радости. Она до сих пор не верила, что видит перед собой дорогого ей человека. — Но откуда ты все это знаешь?

— Об этом знают все пираты с Магриба. Я решил, что если ты спаслась, то должна быть здесь, в Константинополе.

— А дальше? Как ты нашел меня в Топкане?

— Драгут-раис. Ты помнишь этого дьявола?

— Конечно! Его я никогда не забуду. — Образ похотливого карлика-пирата встал перед глазами.

— Так вот, ему очень пришелся по нраву наш подарок. Лукреция просто ослепила его. Но он хитрый, и сам не прикоснулся к ней. Он нашел ей лучшее применение и решил услужить своему покровителю — султану. Лукреция предназначалась для него.

— Так она здесь, в гареме Баязида?

— Да, должна быть где-то во дворце.

— Ну что ж! Она любит мужчин, а здесь очень любят женщин. Особенно белых. Ей придется по вкусу в Топкане…

— Когда я узнал о том, что Щеголя отправили на корм рыбам, — продолжил Рене рассказ, — я стал думать, как добраться до Константинополя. А Драгут как раз снаряжал корабль, чтоб отправить Лукрецию к Баязиду. Я вызвался охранять «жемчужину». Так я и оказался здесь.

— Хорошо, Рене, но как ты узнал, что я здесь, во дворце? Откуда ты знаешь Елену? — Клаудии не терпелось поскорее все узнать. Уж слишком невероятной казалась эта их встреча.

— В городе я жил у греков-ставриотов.

— Кто это?

— Это секта тайных христиан. — Рене глубоко вздохнул. — Несчастные, но стойкие люди. Они живут очень сплоченно, носят два имени: дома — христианское, на людях — мусульманское, не выдают девушек замуж за мусульман, тайно хоронят умерших по нашим обычаям.

— Как же они молятся?

— У них есть тайные церкви, в пещерах, близ Константинополя, но туда они меня не допускали. Говорят, что из-за ставриотов изменились даже мусульманские обряды. Раньше мусульмане во время земного поклона на молитве, касаясь лбом земли, держали кулаки сжатыми, а теперь кладут ладони плашмя.

— И что же это значит?

— Они делают это, чтобы не подумали, что у них в кулаке крест.

— Господи, везде они ищут неверных…

— Так вот, Клаудиа, — продолжил Рене, — я жил у них и разыскивал тебя. Я узнал, что на той барке был гарем султана — подарок рыжебородого Аруджа — и подумал, что если ты спаслась, то могла оказаться там. Потом еще эта история с попыткой покончить с собой…

— Не надо об этом, Рене.

— Я чувствовал, что это ты, только не знал, как попасть сюда. Топкана — не венецианская вилла.

— Странно, что ты вообще об этом думал. Даже для османцев это неприступное место. А уж для тебя, христианина…

— Я был в отчаянии. Но мне рассказали, что из дворца тайно приходила гречанка-наложница и искала художника, итальянца или француза, для какой-то работы в Топкане. Это был единственный шанс, и я пошел на риск. Я разыскал ее, соврал, что учился во Флоренции и могу писать картины.

— Рене, милый! — Клаудиа невольно расхохоталась. — Но какой же из тебя художник? Ты посмотри на свои руки.

— Да, мне пришлось соврать ей, но сейчас это уже неважно. Важно, что случай помог нам. Она сказала, что это страшная тайна султана, и никто не должен знать о том, что он просит написать твой портрет. — Да, для меня самой это все странно. Ведь он магометанин…

— Пусть сам разбирается со своим Аллахом, а нам нужно торопиться. Скоро рассвет.

— Ты думаешь, это возможно? Там же янычары.

— Там нет никого. Клаудиа, что с тобой? Я не узнаю тебя! Вспомни «Большую Берту», наши большие дела на море!

— Да, Рене, должно быть, я изменилась. Когда-то у меня была цель, святая цель, и я стремилась к ней. А сейчас…

— Прекрати, Клаудиа. Ты выполнила свой долг, ты отомстила. Теперь ты свободна, ты можешь позволить себе опять быть счастливой. — Он резко встал и, взяв ее за руку, поднял с ковра и прижал к себе. — Я люблю тебя, люблю. Мы будем счастливы!

— Рене, милый Рене…

— Не говори ни слова. Быстрее, нам нужно торопиться!

Они вышли из павильона. Клаудиа полностью доверилась своему другу. Они двигались почти на ощупь, и она не могла понять, по каким ориентирам Рене определяет дорогу.

Наконец они добрались до какой-то чугунной дверцы и оказались в подземелье. Рене поднял с пола факел и зажег его.

— Осторожно, ступай за мной. Здесь легко заблудиться. Дай мне руку.

Каменный сводчатый потолок был таким низким, что им приходилось идти согнувшись. Они шли довольно долго, и Клаудиа начала замерзать.

— Боже, какой бесконечный ход. Зачем он Баязиду?

— На случай войны, мятежа, измены… Мало ли что. Будь осторожна, скоро начнется долгий спуск к морю.

Неожиданно где-то сбоку промелькнуло пламя факела.

— Что это? — испугалась Клаудиа.

Рене выхватил саблю и, сделав несколько шагов в сторону, осветил факелом небольшой коридор, отходящий от основного хода. Какой-то человек поспешно зашагал прочь от них, на ходу погасив факел. Еще мгновение — и он скрылся во тьме.

Рене вернулся к Клаудии и осветил ее лицо.

— Что с тобой? — спросил он.

Клаудиа смотрела туда, где только что горел факел незнакомца.

— Господи, наверно я схожу с ума.

— Что случилось?

— Мне показалось, что я видела лицо Себастьяно.

— Какого Себастьяно?

— Моего мужа.

Рене обнял ее. Она вся дрожала.

— Он же мертв, Клаудиа. Ты уже отомстила за него. Твоя совесть чиста.

— …Это было его лицо… Наверное, мой рассудок помутился, ведь этого не может быть.

— Быстрее, Клаудиа. Кто бы это ни был, нам лучше быстрее выбраться отсюда.

Они зашагали быстрее. Вскоре началась длинная лестница, уходящая вниз, казавшаяся зловещей дорогой в преисподнюю.

Но вот стало теплее, и пламя факела задрожало. Значит, близко выход, а там и свобода…

Свежий воздух опьянил Клаудию. Они оказались на берегу. В неясном предрассветном свете черные силуэты гор казались мистическими. Огромное небо было полно звезд.

— Не останавливайся. — Рене поцеловал ее и повел по какой-то каменистой тропе. — До рассвета нужно добраться до моих ставриотов. Они спрячут нас на некоторое время, а потом проводят в горы. Только там мы будем в безопасности.

— Господи, Рене, я так счастлива. — Клаудиа крепко сжала его руку.




24


— Ах ты, мерзавец! Ты предал меня! — Лукреция была в бешенстве. Новость, которую ей сообщил Себастьяно, повергла ее в отчаяние. — Лучше убей меня, но не отдавай этим зверям!

— Если они звери, так кто же ты, Лукреция? — спросил Себастьяно. — Нужно быть исчадием ада, чтобы совершить то, что совершила ты. Так что участь твоя — по заслугам. Будь ласкова с твоим новым хозяином, и он не станет обижать тебя.

— Я ненавижу тебя! Почему я не добила тебя тогда, на «Святой Марии»?!

— Он далеко не беден и не очень стар, — продолжал Себастьяно, как будто и не слышал криков Лукреции. — Ты будешь жемчужиной в его гареме.

— Умоляю, не бросай меня, возьми с собой. Я буду твоей рабой до конца жизни!

Себастьяно проверил, надежно ли заперта решетчатая дверь, за которой металась Лукреция, и положил ключ на столик поодаль от нее.

— Завтра твой новый хозяин придет за тобой. А сейчас прощай, Лукреция. И почаще молись Богу. Может, он простит хотя бы некоторые из твоих прегрешений.

— Будь ты проклят, князь Гримальди!

Себастьяно вышел из своих покоев и при свете луны развернул план подземного хода. Он точно следовал указателям и вскоре добрался до заветного подземного хода. Там, на полу, лежали несколько факелов. Он взял один из них и зажег.

Добравшись до развилки, он никак не мог сориентироваться, по какому из коридоров продолжать путь. Он вертел в руках чертеж, но не мог разобраться. Неожиданно за спиной послышались голоса. Себастьяно попытался потушить факел. Тот не поддавался, и он чуть не наткнулся на каких-то людей, что грозило нежелательным поединком. Себастьяно быстро пошел прочь, затушив, наконец, факел. Голоса стихли. Подождав некоторое время, Себастьяно снова зажег факел и осторожно, с саблей наготове, направился обратно к развилке. Вскоре крутая лестница повела его вниз, и после долгого спуска он наконец почувствовал движение воздуха — выход был близко.

Как было условлено, на берегу его ждала лодка. На ней Себастьяно добрался до корабля. Ни одного огня на палубе, все паруса убраны. С левого борта висела веревочная лестница, заранее приготовленная для него. Быстро взобравшись на верхнюю палубу, Себастьяно огляделся. Вокруг — никого. Изредка скрипели снасти, какая-то полночная птица крикнула с мачты. Похоже, на корабле никого не было.

— Ну же, смелее, друг мой. — Чей-то голос сзади заставил Себастьяно резко обернуться и выхватить саблю. Но рядом никого не оказалось.

— Не прячься, Ибрагим, выходи.

— А я и не прячусь. — У кормы показался огонь свечи. — Я ждал тебя, Себастьяно. Все сделано, как ты хотел. Мы здесь одни.

Себастьяно пошел на огонек и вскоре увидел знакомое лицо Дасарлыка. Он, как обычно, насмешливо улыбался.

— Проходи, будешь гостем.

Они спустились в трюм. Ибрагим налил в пиалу холодного чаю и протянул Себастьяно.

— Не бойся. Пей смело. Если б я хотел тебя отравить, я бы не звал к себе.

— Зачем тебе все это нужно, Ибрагим? Ведь тот поединок был честным.

— Да, но я не довел его до конца. Отец учил меня, что это дурной знак. Эти два с половиной года меня преследуют неудачи, и теперь я знаю, почему. Я исполню волю Аллаха. — Глаза Ибрагима были полны решимости.

— Хорошо, Ибрагим, все будет, как ты захочешь. Только сначала скажи, почему ты так недостойно поступил тогда в Венеции?

— Как ты смеешь так говорить со мной, неверный? Я — дворянин!

— Я тоже дворянин, поэтому уверен, что похищать красавиц могут только безбожники из числа плебеев, чтобы утолить свою похоть.

— Замолчи, неверный! — закричал Ибрагим. — Это все проделки дьявола! Вы все его слуги! Тот, на сцене, сказал, что кто первый увезет царицу Елену, тот и будет обладать ею. Почему я не мог оказаться первым? Вы не хотели, чтобы мусульманин оказался ловчее вас всех? Я выиграл, но…

Лицо Ибрагима исказилось от злобы, но тут Себастьяно расхохотался.

— Почему ты смеешься, неверный. Отвечай!

— Несчастный Ибрагим. Теперь мне все ясно, — сквозь смех сказал Себастьяно.

— Ты издеваешься надо мной? Говори же быстрей, или я не отвечаю за себя.

— Неужели ты можешь убить меня, когда я держу в руке твою пиалу с чаем? Разве твой отец учил тебя этому?

Ибрагим весь побагровел от злости.

— Говори!

— Сейчас, подожди, дай успокоиться. — Себастьяно сделал глоток и поставил пиалу на стол. — Понимаешь, Ибрагим, это был театр, театральное представление.

— Ну и что? — недоумевал Дасарлык.

— Актеры изображали древнюю жизнь, и тот комедиант, который говорил о царице Елене, обращался к древним Богам, то есть к играющим их актерам. И Парис, который должен был похитить Елену, тоже актер. Он не мог обладать ею. Это была только игра, игра на сцене.

— О, Аллах! Это какая-то дьявольская игра. Зачем вы отдаете себя во власть дьявола? Я ничего не понимаю.

— Тебе трудно будет понять это.

— Все вы — неверные и будете прокляты Аллахом. Он все видит и всех покарает. Я поступил как настоящий мужчина. Я завоевал женщину, и она должна была стать моей навсегда. Никто не имел права отнять ее у меня.

— Ибрагим, ты так ничего и не понял…

— Это ты ничего не понял. Но скоро поймешь. Готовься, Себастьяно, мы закончим тот поединок здесь. — Он ударил кулаком по столу — широкое блюдо с персиками опрокинулось на пол.

— Как знаешь, Ибрагим. В любом случае благодарен тебе. Если б не ты, я не встретил бы самую очаровательную девушку на свете, которая стала моей женой.

— Кто, эта Елена? — поразился Дасарлык.

— Ее зовут Клаудиа. Царица Елена — это ее роль в тот вечер.

— У нее два имени? Не это ли проделки дьявола?

— Нет, Ибрагим. Она — божественна. Она — самая прекрасная в мире.

— Значит, ты отнял у меня ту, что принадлежала по праву мне. Ты вор и заслуживаешь смерти! — Ибрагим выхватил саблю.

— Это ты вор. Ты поступил, как подлый насильник. Ты оскорбил ее родителей, всех ее предков, — ответил Себастьяно.

— Я убью тебя, неверный! — Ибрагим набросился на Себастьяно, замахнулся саблей, но вдруг… наступил на персик, поскользнулся и, опрокинувшись на спину, всем телом навалился на огромный крюк для снастей, торчавший из досок. Крюк проткнул его насквозь… Все было кончено.

Себастьяно перекрестился и направился к выходу. Он поднялся по лестнице и вышел на палубу. Тут же его словно обдало ледяной волной — корабль шел на всех парусах в сторону открытого моря. Повсюду были турецкие матросы, а на мостике стоял капитан. Себастьяно проклинал себя за легкомыслие. Нужно было предвидеть обман.

Увидев Себастьяно, капитан что-то крикнул своей команде, и матросы оставили свои дела, вооружились и начали обступать чужака со всех сторон. Через несколько мгновений Себастьяно оказался в кольце врагов. Шансов на спасение не оставалось…




— Ты слышала? По всему городу облавы, в порту снуют янычары. Они разыскивают тебя. Султан в ярости. — Рене был очень взволнован.

— Но в чем дело? — удивилась Клаудиа. — Почему из-за моего исчезновения такой переполох?

Уже несколько дней они жили в лачуге ставриотов, приютивших их. Жизнь у сектантов была скромна и аскетична, их это вполне устраивало.

— Дело в том, — продолжал Рене, — что христиане восхищены твоим мужеством, а султан стал объектом насмешек. Сначала ты предпочла смерть его ласкам, а потом сбежала из святая святых — султанского дворца! Это пощечина всей империи! Пока они все в бешенстве, лучше побыстрее убраться в горы. Я уже договорился. Сегодня ночью нас проводят в тайный монастырь, в пещере.

— Господи, из-за облав могут пострадать невинные. Я не хотела этого…

— Да, несколько невинных уже пострадали, — с улыбкой сообщил Рене.

— Почему ты смеешься? Ведь это ужасно!

— Потому что эти несчастные — начальник дворцовой стражи и несколько янычар.

— Все равно это не смешно…

— Что-то я тебя не узнаю, Клаудиа. Где та решительность, с которой ты первая бросалась на абордаж? Где…

— Не надо, Рене. Это не самое лучшее время в моей жизни. Тогда я была совсем другая, и не по своей вине. Но я не оправдываю свой грех.

— Клаудиа, ты не должна корить себя. — Рене хотел обнять ее, но она отстранилась.

— Мне очень тревожно, Рене. Я боюсь за тебя, — она вдруг сама прильнула к нему. — Ты мне так дорог, у меня никого больше не осталось…

— Клаудиа, я всегда буду любить тебя. Веришь, я никогда никого так не любил. — Он склонил голову и запечатлел поцелуй на ее губах.

Клаудиа почувствовала, как теплота и нега разливаются по всему ее телу. Это было почти забытое ощущение, но нестерпимо сладостное.

Рене целовал ее снова и снова — целовал ее лицо, шею, грудь. Еще минута, и Клаудиа была не в силах владеть собой. Она закрыла глаза, отдавая себя во власть крепких рук Рене. Ее тело хотело ласки и нежности, хотело повиноваться чужой воле. Она была ошеломлена этим открытием и, казалось, забыла все на свете.

Клаудиа хотела перевести дыхание, но Рене обхватил ее за талию и еще крепче прижал к себе. Сердце ее бешено забилось в груди.

— Рене, умоляю тебя, не надо. Я не могу принадлежать тебе, — шептала Клаудиа.

Но Рене уже не слышал ее. Он был весь во власти чувства, увлекавшего его в бездну… Его руки пробрались под легкое платье, и Клаудиа затрепетала. В следующее мгновение они опустились на плетеный настил. Только сейчас, когда он всем телом накрыл ее, Клаудиа почувствовала жар, исходящий от его плоти, пока еще не вырвавшейся на свободу. Страсть поглотила ее целиком.

Рене оборвал ворот платья, обнажил грудь и провел ладонями по ее телу. Она сладостно застонала.

— Рене, что ты делаешь? Пожалей меня! — умоляла Клаудиа, но Рене не слышал ее.

— Клаудиа, Боже правый! Ты — вся моя жизнь. Я хочу тебя! Сейчас и всегда! — Рене уже освободился от одежды, и его горячая плоть рвалась в ее лоно. Рене прижался к ней еще крепче, подчинил своей воле все ее тело. Еще мгновение…

Раздался оглушительный выстрел. Когда облако дыма рассеялось, Клаудиа увидела потухшие глаза Рене…

Три турка в широких чалмах похотливо ухмылялись, рассматривая ее обнаженное тело. Она потянулась к лежавшему рядом платью, но сильный удар каблуком по запястью заставил ее вскрикнуть от боли. Один из турок переступил через труп Рене, подошел к Клаудии и, схватив ее за волосы, приставил кинжал к горлу. Второй держал ее за ноги, а третий принялся медленно развязывать длинный кушак своего халата, сладострастно закатив глаза в предвкушении удовольствия.

— Нет!!! — Истошный крик вырвался из горла Клаудии, и она забилась, размахивая руками, пытаясь высвободиться. В следующее мгновение она почувствовала прикосновение холодного лезвия.

Распахнув полы халата, турок навалился на Клаудию. Его похотливые глаза были всего в нескольких сантиметрах от ее лица; из горла турка вырывались омерзительные утробные хрипы. Она инстинктивно отвернулась и зажмурилась. Турок наотмашь ударил ее по лицу. Остальные расхохотались, еще крепче прижимая ее к полу.

Клаудии хотелось умереть, сгинуть, провалиться в адское пламя, лишь бы не терпеть более эту муку. Внезапно ужасная боль пригвоздила ее к полу. Она открыла глаза и прямо перед собой увидела кушак и рукоять сабли того, кто лежал на ней. В одно мгновенье в ней вдруг вновь проснулась та Клаудиа, которая в отчаянии не ведала страха.

Одним рывком Клаудиа выдернула саблю из-за кушака — и тут же полоснула лезвием по лицу того турка, что приставил кинжал к ее горлу. Тот мгновенно отлетел в сторону и схватился руками за глаза. Следующий удар предназначался турку, державшему ее ноги. Тот успел увернуться, но теперь Клаудиа смогла согнуть колено и отбросить насильника в сторону, одновременно проткнув его живот. Молниеносно вскочив на ноги, она повернулась к третьему. Но тот, пораженный неожиданной ловкостью молодой женщины, не стал дожидаться своей очереди и бросился вон из хижины. Еще один удар — и турок с рассеченным лицом теперь уже лежал на полу бездыханный.

— Спасибо тебе, святая Мария. — Вздох облегчения вырвался из груди Клаудии.

Обнаженная, с саблей в руке, она была воплощением античной красоты. Клаудиа опустилась на колени перед телом Рене.

— Господи, почему эта доля выпала ему?! Этому милому, красивому, жизнелюбивому Рене! Это я должна была оказаться на его месте. У меня больше причин, чтобы оставить этот мир раньше срока. Но Господь выбрал его. Почему?

Она наклонилась над Рене и заплакала. Одиночество — вот теперь ее удел. Весь мир казался чужим и враждебным. Больше она ничего не ждала от жизни…




25


Венеция, 13 августа 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Дорогая синьора. Возможно, мой слишком подробный рассказ о своих странствиях немного утомил Вас, но Вы не должны винить меня, ибо я исполняю Вашу волю. А потому спешу продолжить.

Представьте себе такую ситуацию. Я стою на верхней палубе корабля с саблей в руке, окруженный двумя десятками турок, готовых немедленно прикончить меня. В тот момент, признаться, я уже и не помышлял о чуде, ибо даже если таковое порой и случается, то здесь оно скорее всего не спасло бы меня. Кольцо сжималось, и жить мне оставалось считанные минуты.

Вдруг небо начало стремительно меркнуть, солнечный свет погас, и тьма сгустилась, как бывает перед грозой. Только на этот раз в небе не было ни единого облачка. Все на корабле затаили дыхание, вглядываясь в небо. Там, прямо посредине солнечного диска, зияла огромная черная дыра, постепенно поглощавшая светило. Наступила ночь. Ночь средь бела дня! Турки заорали что есть мочи — то ли молились, то ли выкрикивали проклятия. Во всяком случае все отшатнулись от меня. Надо сказать, что я был перепуган не меньше их, хотя и догадывался, что произошло. О солнечном затмении мне рассказывали старики астрологи.

Однако я был растерян и не знал, как расценивать это зловещее происшествие. Первая моя мысль была о конце света, и я даже пожалел, что минуту назад не отправился на Божье судилище. Но все же силы не оставили меня. Я вознес саблю над головой и, быстро развернувшись, очертил ею круг вокруг себя.

«Гнев Аллаха! Гнев Аллаха!», — закричали турки.

Мои действия повергли магометан в панику. Очевидно, они усмотрели в них какой-то ритуал и тут же повалились на доски, закрыв головы руками. Это поразило меня, и я замер в изумлении. Но тут же понял, что надо действовать быстро, очень быстро. Для начала я осенил себя крестным знамением — на случай, если тьма средь бела дня действительно дьявольская проделка. Затем побежал на корму, где меня не могли обступить со всех сторон, и приготовился к обороне. Но турки лежали на палубе и не двигались. Даже их капитан не смел поднять головы. Знаете, синьора, во всем этом было что-то сверхъестественное, невероятное, фантастическое.

Вдруг тьма начала рассеиваться, и я возвел свой взор к небесам: солнце постепенно освобождалось из черного плена. Турки зашевелились, бормоча молитвы. Когда же солнце вновь вступило в свои права, капитан что-то сказал, и матросы, опасливо на меня посматривая, стали спускать на воду шлюпку. Затем вся команда укрылась в трюмах, оставив меня на палубе в полном одиночестве.

Теперь я не сомневался в том, что Господь властно вмешался в мою судьбу. Я упал на колени и помолился, благодаря Его за свое неожиданное спасение. Я спустился в шлюпку. В этих водах можно было добраться до какого-нибудь острова, просто дрейфуя по морю. Поэтому я смело оттолкнулся веслом от борта и направился на запад — за солнцем. Я был спокоен, ибо знал теперь, что Господь — на моей стороне.

Через некоторое время я увидел на горизонте очертания острова. Это был Хиос — последний оплот генуэзцев на востоке, который они так старались удержать. Баязид пока не решался на прямое нападение, ибо его сила на море значительно уступала силе быстроходных генуэзских судов.

На Хиосе я провел около двух недель, ожидая купцов, отплывающих в Венецию. Можете ли Вы, синьора, представить мою радость при встрече с христианами! Все вокруг казались мне родными и близкими людьми, начиная с рыбаков, что первыми увидели меня на берегу и вооружились веслами, приняв меня за турка, ибо я был в турецких одеждах. Как же они удивились, когда очутились в моих теплых объятиях, которыми награждают лишь самых близких друзей.

Вскоре я взошел на борт генуэзского корабля, который направлялся в Венецию с традиционным грузом — зерном и пряностями. Предчувствие скорой встречи с родиной переполняло меня. Мне снилась Венеция в лазурной дымке, и я считал минуты до встречи… с моей милой Клаудией.

Я вновь прощаюсь с Вами, синьора, да хранит Вас Господь».

После смерти Рене Клаудиа совсем потеряла интерес к жизни и нашла пристанище в небольшой ночлежке при церкви святого Василия на Галате, той самой церкви, с которой когда-то бросалась вниз, ища смерти. Это был барак с глинобитными стенами и дощатыми настилами, покрытыми соломой. Здесь она помогала больным и калекам, которые искали защиту под сенью христианского креста. Сюда приходили разные люди: старые и немощные рабы турок, выброшенные ими за ненадобностью; искалеченные пираты, которых на христианской родине ждала виселица, разорившиеся торговцы… Все они получали покой и посильную помощь. Клаудиа ухаживала за ними и чувствовала себя здесь в безопасности. Из прошлой жизни вспоминала лишь Себастьяно, с которым говорила в своих молитвах. Она надеялась, что Господь примет ее в свое царствие и они встретятся вновь, теперь уж навсегда. Пост, молитвы, постоянное служение несчастным успокоили ее душу. Иногда, правда, она испытывала некоторое волнение, когда один слепой старик вспоминал об их общей родине — Италии.

Его звали Филиппо. Он был флорентиец, благородных кровей. Наверное, раньше он был красавцем и сердцеедом, но сейчас превратился в жалкого старца, пребывающего в вечной тьме.

— Посиди со мной, сестра… — Филиппо лежал на досках, покрытых соломой; его невидящие глаза смотрели в одну точку. — Сегодня я расскажу тебе, почему Господь покарал меня тьмой. Ты — мой ангел-хранитель. Я хочу, чтоб ты знала об этом.

— Это, наверное, очень тяжело, не утруждай себя. — Клаудиа накрыла его грубым одеялом. — Что бы ни случилось, Господь милостив. Он простит тебя. Надо только молиться. — Клаудиа перекрестилась, села рядом и взяла его за руку.

— Послушай, сестра. Сейчас я — слепой старик, одинокий и всеми забытый. Все это — расплата за мой давний грех. — Он сжал руку Клаудии, и на глаза его навернулись слезы. — Сейчас в это трудно поверить, но ведь я дворянин, у меня был замок и земли. Как все непостоянно в этом мире! И за все приходится платить.

— Но за что? Неужели грех твой был так тяжек?

— Господь решил так. В молодости у меня была греховная любовь, не освященная церковью. Мы оба были молоды и хотели быть вместе. Но ее отец оказался суров и несговорчив. Тогда я похитил ее.

— Похитил? Но ведь это…

— Да, сестра, я знаю. Но мы любили друг друга. И потом… мы были молоды и легкомысленны. Нам казалось, что любовь преодолеет все преграды.

— Но ты же понимал, что для нее это равноценно гибели. Никто бы не взял ее потом в жены.

— Но она не возражала, она любила меня. Мы были вместе почти год, жили в моем доме тайно. Она ждала ребенка, но его рождение разрушило мое счастье. — Старик умолк. Казалось, он вновь переживал те давние события.

— Но почему? — Клаудиа участливо поправила одеяло.

— Она умерла при родах. Бедняжка страшно мучилась…

— Господи, помилуй, — перекрестилась Клаудиа.

— Я чувствовал себя виновным в ее смерти и знал, что Божья кара уготована нам обоим. Просто ее она настигла раньше. Поэтому я смиренно ждал своей очереди.

— Что же было дальше?

— Много лет потом я еще жил благополучно и уже стал забывать ту историю. Я надеялся, что вымолил прощение у Бога. Но однажды пришла беда. Герцог Борджиа пригласил меня в Рим к его святейшеству Александру VI на благословение. Он хотел заключить со мной союз против Медичи. Я решительно отказался и хотел тут же покинуть дом Чезаре, но он уговорил меня остаться, льстиво называя мой отказ достойным поступком. Это и сгубило меня. Как потом оказалось, он подмешал яда в вино. Я остался жив, но через два дня ослеп. Герцог Борджиа присоединил мои земли к папской области под тем предлогом, что в моем замке якобы происходили черные мессы и собирались еретики-отступники. Это была ложь, но Александр VI дал добро на захват, ибо был не прочь пополнить свою казну. Никто не мог противостоять Чезаре. Я был схвачен и вместе со своими гвардейцами продан в рабство какому-то турку, который тогда был посланником в Венеции. Его звали Ибрагим Дасарлык. Это был коварный и кровожадный мусульманин. Он тайно вывез нас в Константинополь. Так я и оказался в этом великом и несчастном городе.

— Но как ты попал сюда? Ты бежал от своего хозяина?

— Нет, они сами выкинули меня, когда поняли, что от слепого только хлопоты и никакой пользы. И вот уже пятнадцать лет я медленно умираю здесь.

Клаудиа опустила глаза и задумалась. В чем-то их судьбы были похожи: потеря близкого человека, предательство, мрачная тень Чезаре Борджиа, скитания, чужбина и в итоге — одиночество.

— Спи, бедный Филиппо, я буду молить Бога о тебе. — Клаудиа перекрестила старика.

Было уже поздно, когда она вошла в полумрак пустой церкви. Хотя она была католичка, греческий храм святого Василия стал для нее родным домом.

Клаудиа подошла к иконе, зажгла свечки и перекрестилась.

— Господи, возьми у меня то, что мне еще дано, и подари старику хотя бы немного радости. Прости его, Господи, ведь не ведал он, что творил. Любовь спалила его душу, но он достоин прощения. Помоги ему, Господи, не оставь… Я готова взять твой гнев на себя…




26


Венеция, 19 августа 1507 года, Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, дорогая синьора, мы наконец приблизились к счастливому финалу моей долгой повести. Вдали, в изумрудной дымке, я увидел очертания любимого города. Сердце мое забилось учащенно, я весь был в предвкушении той сладостной минуты, когда сойду на родной берег. Тысячу раз я представлял себе этот миг, и вот он настал.

Очертания дворцов и башен становились все отчетливее. Я узнавал купола церквей, знакомые крыши… Господи, неужели все это было когда-то в моей жизни? Только сейчас я понял, как дорог мне этот город.

Было раннее утро, солнце позолотило крыши домов, и они сияли, словно умытые. Мы приблизились, бросили якорь и тут же были окружены гондольерами, настойчиво предлагавшими свои услуги. Я готов был расцеловать их всех! И вместе с ними — всю Венецию!

Я был дома! Машинально взглянул на колонну — лев был на месте. Да, не удивляйтесь, синьора, и не смейтесь надо мной. Там, на далекой чужбине, я постоянно видел один и тот же ужасный сон: я стою посреди Сан-Марко и смотрю на пустую колонну — оттуда исчез золотой лев. Часто я молился перед сном, чтобы он вернулся. Мне казалось, что с его появлением возродится надежда на возвращение. Но его не было, чья-то злая рука спрятала его от меня. И вот я вижу его, вижу не во сне, а наяву! Слава Господу, он подарил мне Венецию дважды, а значит, дважды подарил жизнь!

Здесь, однако, я должен переменить тон моего повествования, ибо родина моя встретила меня новостями печальными. Внешне все как будто осталось, как прежде, но я чувствовал: что-то изменилось.

Вскоре я понял, что для Венеции наступили тяжелые времена. Негласное верховодство Борджиа давало свои плоды. Повсюду царили страх, измены, подкупы и лжесвидетельства. Нередко по навету какого-нибудь доносчика исчезали люди, порой даже самые достойные из достойных. Совет Десяти, эта венецианская инквизиция, щедро оплачивал такого рода услуги. Бедняки соглашались доносить на ближнего своего или даже на хозяина за жалкую пожизненную ренту. Не раз поутру горожане обнаруживали тело, болтающееся посреди площади на импровизированной виселице, но никто не роптал. Все в городе знали, что ночные повешения были делом рук людей из Совета Десяти, но молчали.

Все это время я жил инкогнито, не смея появиться даже в своем доме. Вскоре я уже знал наверняка, что Совет Десяти целиком состоял из людей Борджиа, творивших невиданный произвол в городе. Венецию можно было спасти только одним способом — избавить ее от смертоносного покровительства дьявола во плоти.

И вот, облачившись в глухой плащ, я направился к ювелиру Кончино Альфредди, державшему лавку у моста Риальто, где издревле селились золотых дел мастера. Я был уверен в благородстве его души, так как знал Альфредди уже много лет. Еще мой отец постоянно пользовался услугами их семейной мастерской. И теперь ему предстояло еще раз послужить нашей фамилии, а может, и всей Венеции.

Выйдя на площадь, я едва сумел подавить вопль. На небольшой тесной площади перед церквушкой Сан-Джакомо я увидел на виселице изувеченное тело Якопо де Фаббри, моего друга детства. На шее несчастного болталась табличка, выведенная рукой какого-то старательного писаря: «Шпион и предатель». Я был в отчаянии. Все, что я мог теперь сделать для старого друга — это попросить Альфредди похоронить несчастного ночью.

Ювелир рассказал мне, что все мои бывшие друзья, ставшие потом предателями, мертвы. Причем смерть настигала их буквально одного за другим. Кто-то расправился с ними. Но если не Борджиа приложил к этому руку, то кто? Это оставалось загадкой для всех. И для меня тоже.

Наконец я приступил к самому для меня важному — попросил Альфредди передать записку Клаудии. Но он просто убил меня, сказав, что она мертва. Мое отчаянье было безгранично. Ведь все эти годы я только и думал о ней. Ее образ давал мне силы. Ничто так не звало к жизни, как воспоминания о моей милой возлюбленной. Я не мог поверить в то, что ее нет. Тем более что обстоятельства ее смерти казались весьма странными. Я не верю до сих пор, что она мертва! Только Вы, синьора, можете открыть мне тайну… Умоляю, не отказывайтесь от данного Вами слова, откройтесь мне. Ведь любое слово о Клаудии теперь будет согревать меня до конца жизни.

Итак, узнав о смерти моей любимой, я долго не мог прийти в себя. Несколько дней я пролежал в мастерской ювелира, не способный ни на что, убитый страшным горем. Когда же силы вернулись ко мне, я воспользовался помощью Альфредди и под видом ювелира-перекупщика отправился в Рим, где намеревался окончательно рассчитаться с ненавистным семейством Борджиа, так безжалостно разрушившим мое счастье и погубившим милую моему сердцу прекрасную Венецию.

Простите меня, синьора, но воспоминания о Клаудии совершенно лишили меня сил. Обещаю, что завтра продолжу, но сейчас позвольте мне откланяться. Да хранит Вас Господь»!

К Адрианопольским воротам медленно и чинно продвигалась нескончаемая процессия, во главе которой на черном, как смоль, арабском скакуне восседал один из визирей султана — Нусуф-паша. Его белое одеяние было украшено драгоценными камнями. Поход на Персию закончился победой. Визиря сопровождали слуги и оруженосцы, а за ними следовала вереница верблюдов и мулов, нагруженных мешками с тканями, самоцветами, золотом, серебряной утварью. Замыкали процессию несколько тысяч плененных рабов.

До ворот оставалось не более ста метров. Баязид со своей свитой устремился навстречу, охваченный радостью. Он пришпорил коня и со своими ликующими янычарами помчался вперед, готовый обнять визиря-победителя.

Расстояние между ними быстро сокращалось, но случилось непредвиденное. Прямо под копыта коня султана, растолкав оцепивших улицу солдат, бросилась женщина. Баязид едва успел остановить своего вороного. Его лицо исказилось от злобы, он взмахнул рукой, приказывая убрать обезумевшую. Но вдруг оцепенел, узнав в ней свою несчастную любовь, ту венецианку, которая заставила страдать его и которая так хотела избавиться от него.

Баязид поднял вверх руку. Все замерли. Он спешился, подошел к Клаудии. Она бросилась ему в ноги.

— О, повелитель, выслушай меня, не казни…

Баязид поднял голову, его лицо исказилось. Он еще раз махнул рукой, и янычары уволокли Клаудию. Сев в седло, он с отсутствующим видом продолжил движение навстречу процессии.

Клаудию бросили в каменный мешок. Без веревки, спущенной сверху, выбраться отсюда было совершенно невозможно. Но Клаудиа и не собиралась бежать. Теперь ей нужно было лишь одно — во что бы то ни стало встретиться с султаном. Вскоре грубый окрик заставил ее взглянуть вверх. Там висел конец веревки. Она схватилась за него, и ее подняли наверх.

Каково же было ее удивление, когда ее привели в небольшой двор, где все было обставлено с исключительной роскошью. Через минуту появился Баязид.

— Я снова вижу тебя, мое солнце! — Он подбежал к ней и обнял. Она не шевельнулась. — Я все прощу тебе, все забуду, скажи только слово, которого я так жду. Лишь одно слово!

Султан смотрел ей прямо в глаза, и его взор был переполнен надеждой и ожиданием.

— Я буду твоей, — едва слышно произнесла она.

— Повтори, я не верю своим ушам. О, Аллах!!! Она полюбила меня! Ты ведь полюбила меня?

— Я буду твоей, — так же тихо, без всякого выражения, повторила Клаудиа.

— О, счастье мое! — Баязид крепко обнял ее, глаза сияли радостью. — Аллах сделал меня счастливым! Счастливейшим из мужей! Но почему ты так грустна? Я же сказал — все забыто. Я прощаю тебе то, что никому бы не простил, даже своей матери, даже… великому визирю!

— Послушай меня, великий султан. Я буду принадлежать тебе, но не потому, что люблю тебя…

— Что?! — В одно мгновенье он впал в неописуемую ярость. — Ты издеваешься надо мной? Над величайшим человеком в мире, самым могущественным из смертных?! Может, ты помешалась умом? Отвечай, я хочу знать!

— О великий султан! — Клаудиа бросилась ему в ноги. — Я здесь затем, чтобы ты повелевал мною. Я буду твоей рабой, умоляю — исполни мою смиренную просьбу. Она ничтожна для тебя. Будь милостив…

Баязид сильным ударом ноги отбросил ее. Клаудиа зарыдала от обиды и бессилия.

— А чем ты заслужила мою милость? — взревел Баязид, склонившись над ней. Он схватил Клаудию за руку, приподнял, чтобы видеть ее глаза.

— Своей жизнью! — ответила Клаудиа. — Она в твоих руках. Я дарю ее тебе ради других.

— О, Аллах, как ты наказал меня. — Баязид устало опустился на подушки. — Зачем ты вселил надежду в мою душу? Она не любит меня. Она ищет помощи для кого-то. Но у кого просить помощи мне?

Клаудиа была обезоружена откровением Баязида. Он показался ей несчастным, одиноким и жалким. С минуту оба молчали. Лишь гнусавые крики чинно прогуливающихся павлинов нарушали тишину.

— Прости меня, султан. Наверное, я виновата перед тобой, но я не могу любить тебя. Мое сердце отдано другому, хотя он давно мертв. Мое тело может принадлежать тебе, но сердце мое неподвластно твоему могуществу, ибо моя любовь — от Бога, она — вечна. Ты не властен над ней. Прости меня, повелитель… — Клаудиа вновь опустилась на колени.

Султан долго молчал. Потом тихо проговорил:

— Ты ведь сбежала от меня. Почему ты не уехала из Константинополя? Тот негодяй был вовсе не художником, ведь так? Он любил тебя? Почему он не увез тебя в Италию?

— Он был моим другом. Его убили. Во время облавы.

— Почему же ты сама не покинула город?

— Мне незачем его покидать. Меня нигде не ждут. Все, что я еще могу сделать на этой земле, — это хоть как-то облегчить жизнь несчастным.

— И для этого ты бросилась под мою лошадь?

— Не ради себя.

— А ради кого? Ты чем-то обязана этому человеку? Почему такая жертва?

— Он просто больной и немощный старик, к тому же слепой.

— И ты просишь за него? Зачем тебе это? Он ведь никто для тебя!

— Не спрашивай об этом, великий султан. Мое сердце велит так поступить, — ответила Клаудиа.

— Мне трудно понять тебя, моя звезда, но я постараюсь. Что ж, рассказывай. — Баязид отошел от нее и сел на ковер. — Не знаю, что ты делаешь со мной, но я не чувствую гнева, которого ты заслуживаешь. Говори, я слушаю тебя.

— Он итальянец, дворянин из Флоренции. Его земли были разорены, а сам он — продан в рабство. Теперь он в ночлежке у храма, больной и истощенный.

— Ты просишь свободы для него?

— Нет, он свободен. Но его хотели отравить, и теперь он слеп. И я знаю того негодяя, кто сделал это.

— Ты хочешь мести?

— И это не так. Если бы я и хотела отомстить, то сама бы сделала это.

— Ты думаешь, это просто?

— Нет, не просто. Но жизнь многому научила меня.

— Ты странная женщина, Клаудиа, но за это я люблю тебя еще больше. А теперь скажи, что я могу сделать для этого несчастного?

— Ему нужен лекарь. Тот, что владеет сарацинскими снадобьями. Все говорят, что они помогают от такой слепоты. За этим я и пришла к тебе.

— Всего лишь? — удивился Баязид и невольно расхохотался. — Ведь я мог сразу казнить тебя. И из-за этого ты шла на смерть?! Да, вы, христиане, загадочный народ. Давно я силюсь понять вас, но не могу.

— Помоги ему, прошу тебя! — взмолилась Клаудиа. — Всякий человек достоин счастья.

— Если ты просишь меня об этом, будь по-твоему. Я помогу убогому неверному. Я призову всех лучших врачевателей, от Персии до Марокко…

— О великодушный повелитель! Я знала, что ты услышишь меня! Я верила в тебя!

— Не льсти! Из твоих уст лесть не сладка. Где была эта твоя вера, когда ты сбежала от меня? Ты опозорила меня, выставила на посмешище.

— Прости меня, султан. Накажи меня. Это будет справедливо. Но не оставь несчастного старика.

— Ты просишь наказать тебя? Нет, наказывать я тебя не стану. Все вы, христиане, любите жертвовать собой, любите во имя веры принимать кару. — Султан резко поднялся и принялся нервно прохаживаться по залитому солнцем двору. — Не надейся, о тебе не будут петь в ваших неверных церквях. Я поступлю проще. — Он подошел вплотную к Клаудии и взглянул ей в глаза. — Я… Нет, не могу. — Он с размаху бросил четки на пол. — Ты сводишь меня с ума! Я не знаю, что со мной происходит. Его дыхание стало частым, он обнял ее и повалил на ковер, страстно целуя. Клаудиа не сопротивлялась. Ничего не чувствуя, она разрешала его сильным рукам терзать свое тело. Казалось, он раздавит ее в безумных объятиях… Но неожиданно Баязид вдруг застонал, как раненый зверь, и отпрянул от нее. Щеки его были залиты слезами.

— Нет, не могу, не могу брать тебя силой! О Аллах, что ты делаешь со мной?! Зачем так мучаешь? — Он вдруг вскочил и выхватил кинжал. — Я убью тебя, убью! Избавлюсь от тебя раз и навсегда! — Он бросился на Клаудию и ударил кинжалом в живот.

Она вскрикнула. Все померкло у нее перед глазами, и Клаудиа повалилась на ковер, обагряя его кровью.

Баязид тупо уставился на нее, плохо соображая, что произошло. Потом, опомнившись, отчаянно стал звать на помощь.

— Эй, кто-нибудь! Стража! — уже кричал в панике султан. — Все сюда!!! — Он в ужасе смотрел в глаза Клаудии, в которых угасала жизнь.

На крики сбежались стражники.

— Спасите ее, скорее зовите лекаря! Скорее!!! — Он склонился над ней и подложил свою руку ей под голову. — Прошу тебя, не уходи, не уходи от меня! Умоляю, не умирай! Я люблю тебя…




27


Венеция, 30 августа 1507 года, Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, любезная моя синьора, близится финал. Я подошел наконец к тому долгожданному моменту, когда Господь подарил мне счастье воздать по заслугам злейшему врагу моему. Я имел перед ним несравненное преимущество — покровительство Господа, возложившего на меня святую миссию избавления несчастной Италии от гнета семейства Борджиа.

В Александре VI Борджиа нашли свое воплощение — властолюбие, алчность и сладострастие в безграничных размерах. Для него не существовало нравственных преград. Для достижения папского престола он потратил немалые средства — в основном на подкупы. И теперь эти деньги возвращались к нему в виде подношений и даров. Вдобавок к этому Александр VI еще во времена своего вице-канцлерства лучше других знал все источники доходов и пользовался ими с великим талантом.

В борьбе против могущественных римлян и династий Романьи он превзошел даже ту меру вероломства и жестокости, к которой неаполитанские арагонцы успели приучить свет. Наконец, совершенно поразительным по жестокости явился способ, которым Чезаре изолировал отца: он убил брата, зятя, всех других родственников и приближенных, почувствовав благосклонность к ним отца, что шло вразрез с его планами. Теперь папа, трепетавший перед сыном, должен был по его требованию даже согласиться на смерть своего любимца, герцога Гандийского.

Да, синьора, судьбу Венеции и мою судьбу решило то, что планы Чезаре распространялись не только на Романью, но и на Папскую область. Он стремился и к власти над Венецией, а там и над всей Италией. Здесь он смог бы сколотить хорошую армию и самый мощный в мире флот. И в тот радостный и одновременно печальный момент, когда я вернулся на свою родину, он уже был близок к успеху, заливая город потоками крови и слез.

Семейство Борджиа стремилось уничтожить всех, кто перешел им дорогу или возбуждал их алчность своим богатством. Еще до тягостных событий на «Святой Марии» мой друг Паоло Капелло, бывший тогда посланником Венеции в Ватикане, говорил мне, что каждую ночь в Риме находили по четыре-пять убитых, преимущественно епископов. Сам Борджиа по ночам обходил запуганный город в сопровождении телохранителей, чтобы полюбоваться на страшные деяния рук своих. Для расправы с негодными применялся и другой испытанный метод — яд. Кроме прочих, были отравлены принц Джем, кардиналы Орсини, Феррерио и Микель, все семейство Колонна. Безжалостный яд настигал даже скромных богословов, удалявшихся из проклятого города в провинцию.

Когда я добрался до Рима, вокруг папы, по уверению многих, творилась какая-то чертовщина: удары молнии и штормовые ветры рушили стены ватиканских покоев, повергая их обитателя в полнейший ужас. Все усматривали во всем этом проделки дьявола.

Чезаре был уверен в моей смерти, и это развязывало мне руки. Финал близился, и я уже предвкушал заслуженную смерть негодяев. Я знал, что Господь на моей стороне, и это придавало мне силы.

Милая моя синьора! За время моего долгого монолога я успел уже привыкнуть к Вашей роли своего духовника-исповедника. Это делает Вас человеком близким мне. Потому я не боюсь показаться Вам навязчивым, и прошу Вас открыть мне все, что известно Вам о Клаудии. Поймите, это единственное, чем живет сейчас моя душа. Теперь я весь в Вашей власти. Еще раз взываю к Вам и жду Вашей милости.

На сем я вновь прерываюсь до следующего своего письма. Да хранит Вас Господь».




Тьма медленно рассеивалась. Она уступила место расплывчатому облаку света, которое становилось все ярче. Вскоре появились неясные очертания, медленно приобретающие форму и цвет. Наконец перед ней возникло человеческое лицо. Еще мгновенье — и оно стало узнаваемым.

— Она жива! Она открыла глаза! — радостный крик Баязида отдавался в ушах долгим эхом, словно он кричал в горах. — Слава Аллаху, он услышал мои молитвы! Смотрите, Ибрагим ибн Фатих сотворил еще одно чудо. Он спас ее!

Баязид весь трясся от радости. Он бегал по комнате, как ребенок, целуя перепуганных слуг. Клаудиа попыталась поднять голову, но резкая боль в позвоночнике остановила ее. Заметив это, султан подбежал к ней и подложил ей под голову еще несколько подушек.

— О, любовь моя, прости меня, недостойного раба твоего. — Баязид склонился над ней и поцеловал ее руку. — Теперь подите все прочь!

Через секунду они остались одни.

— Где я? — слабым голосом спросила Клаудиа.

— В моем дворце. Теперь все уже позади. Араб спас тебя. Это лучший лекарь в моей империи.

— Да, я помню… Ты хочешь убить меня?

— Прости, прости меня. Шайтан повелевал мною, я не помнил себя в тот момент. Я достоин самой жестокой кары! — Он говорил взахлеб, путаясь в словах. — Уже семь дней и семь ночей ты лежишь здесь. Твоя жизнь висела на волоске. Ибн Фатих спас тебя своими волшебными снадобьями. Я молился каждый день, и Аллах не оставил своего грешного слугу.

— Семь дней?.. Они прошли, как один миг. Господи! Зачем ты не принял меня к себе?

— Не говори так, Клаудиа. Ты должна жить. Ты будешь жить!

Она ничего не ответила и отвела глаза в сторону.

— Я много думал все эти дни, — произнес Баязид после долгой паузы. — Я знаю, ты не любишь и никогда не полюбишь меня. Моя же любовь тебе в тягость. Ты брезгуешь ею! Наверное, я должен отпустить тебя. Другого выхода нет. Но я не могу это сделать, это выше моих сил!

— Я в твоей власти, султан. Поступай, как велит тебе твое великое призвание, — тихо ответила она.

— Но я не могу! Впервые в своей жизни я не могу властвовать над собой. И разум мой подсказывает выход. Я отпущу тебя. Ты должна быть далеко, тогда мое сердце успокоится. Только тогда.

Клаудиа молчала. Ей нечего было сказать. Она была готова к любой участи.

Молчание длилось очень долго. Наконец, Баязид глубоко вздохнул.

— Кстати, я сдержал свое слово.

— О чем ты, повелитель?

— Эй! — крикнул султан, и на пороге тотчас возник распорядитель покоев. Баязид кивнул ему, и тот вновь исчез.

— Тебе понравится этот подарок. — Баязид улыбнулся и сел на невысокий резной стул, стоявший рядом с ложем Клаудии.

Дверь распахнулась, и в ее проеме появился испуганный старик. Боже, это был тот самый несчастный старец, за которого она просила! Теперь она окончательно пришла в себя и более не чувствовала боли.

Старик огляделся, и это поразило Клаудию. Он видел, он прозрел! Его глаза смотрели осмысленно.

— О султан, ты так великодушен! — Она наклонилась к нему и поцеловала в щеку.

— Я сделал это для тебя. Ибрагим ибн Фатих нашел противоядие, и зрение вернулось к несчастному.

Старик тут же бросился в ноги султану.

— О милосердный повелитель, как я могу отблагодарить тебя? Ты сотворил чудо!

— Прочь от моих ног, неверный! — Султан надменно оттолкнул его от себя. — Это не моя заслуга. Благодари ее, твою спасительницу. Она жертвовала собой, чтобы ты прозрел. Это — великая душа, будь же достоин ее жертвы.

Старик повернулся к Клаудии и вдруг замер, раскрыв от удивления рот.

— Господи, что же это? — выдохнул он и замолчал.

— Что такое? Говори же, старик! Совсем обезумел от радости? — Баязид расхохотался.

— Анна-Мария… Ты же давно мертва. О Пресвятая Богородица, я вижу ее! Господь послал ее ко мне…

Клаудиа растерялась. Старик не отрывал от нее глаз. Султан тревожно смотрел то на нее, то на него.

— Объясни же, старик, или я прикажу высечь тебя! — в нетерпении закричал Баязид.

— О великий султан! Произошло чудо! Это жена моя — Анна-Мария Лоредано. Она умерла двадцать с лишним лет назад. Я сам хоронил ее. Теперь я вижу ее перед собой. Она ничуть не изменилась…

— Что ты говоришь, безумный! Двадцать лет назад она была совсем ребенком.

— Нет-нет, она была моей женой… ее послал Господь, и она вернула мне свет Божий. — Старик перекрестился.

Баязид в недоумении смотрел на Клаудию.

— Господи, Анна-Мария Лоредано, из Венеции? Дочь дона Паскуале? — осторожно спросила она.

— Да, она — моя жена. Она умерла при родах.

— При родах дочери?

— Да…

На глаза у Клаудии навернулись слезы. Она собралась с силами и поднялась на ноги.

— Отец! — Клаудиа бросилась ему на шею. — Господи, отец! — Она разрыдалась и крепко обняла его.

Лицо старика тут же просветлело.

— Ты… Ты — моя дочь?! — произнес он дрогнувшим голосом. — Вот ты какая… Как две капли воды…

Пораженный Баязид был ошеломлен этим открытием. Никогда еще он не видел рядом с собой такие счастливые лица. Султан схватился за голову. Теперь Клаудиа была еще дальше от него. Конечно, он мог разлучить их снова, но стало бы ему от этого легче? Он почувствовал комок в горле.

Клаудиа и ее отец не отрывались друг от друга. Баязид медленно встал и вышел. В дверях он оглянулся, Клаудиа показалась ему божественно прекрасной. Он хотел сказать, но… лишь глубоко вздохнул и вышел.

Прошло несколько минут. Отец расспрашивал Клаудию, она — его. Они держались за руки, говорили сбивчиво, взволнованно и никак не могли наговориться.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел богато одетый вельможа. Клаудиа и отец упали на колени и склонились пред ним. Это был великий визирь.

— Великий султан милостив и великодушен. Он принял решение. Сегодня вечером вы отправитесь на корабль, идущий на Крит. Остров принадлежит венецианцам. Султан дарует вам свободу, его доброта безгранична! Слава Аллаху! — торжественно произнес он.

— Завтра вас уже не должно быть в Стамбуле. Поторопитесь, это в ваших интересах…




28


Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло




«Итак, синьора, сегодня я завершаю свой рассказ о злом времени моих скитаний и моем возвращении на родину, принесшем мне еще больше горестей и хлопот, нежели пришлось пережить за морем. Развязка произошла в самом центре Италии, в Ватикане, в замке святого Ангела.

Одновременно со мной в Рим приехал человек, которого я хорошо знал, — кардинал Паскино из Пьемонта. Когда-то он крестил меня и был дружен с моим отцом. Вместе с Клаудией мы приезжали к нему вскоре после свадьбы. Я не мог не пойти к нему, ибо надеялся на поддержку человека, в чьем благочестии не сомневался.

И я не ошибся. Кардинал встретил меня крепкими объятиями, от которых на душе моей стало сразу теплее. И первое слово, которое он произнес, было слово «рассказывай…»

— Ну, рассказывай, сын мой, почему ты забыл меня. Уже два года я не видел тебя. Небось какие-нибудь молодые забавы? — Он дружески похлопал Себастьяно по плечу, потом по-отечески обнял и проводил в небольшую галерею, ведущую к маленькому фонтанчику, рядом с которым стояли два дубовых стула и столик с питьем, фруктами и какими-то книгами.

— Простите меня, падре, но я действительно не мог навестить вас. Последние годы я был далеко от родины — в Африке и на востоке, в Константинополе.

— Что ж, недурное путешествие. У тебя была какая-то служба? — Паскино налил себе немного прохладного напитка и сделал несколько глотков. — Невероятная жара. Давно такой уж не припомню.

— Нет, за морем я оказался не по своей воле.

— Не по своей воле? — нахмурился кардинал. — И что ж тому виной?

— Не «что», а «кто».

— Так кто же?

— Герцог Борджиа. Он — мой палач.

— Палач?.. — Услышав это слово, кардинал опасливо огляделся вокруг, словно их могли подслушивать. — Чезаре Борджиа, герцог Романьи? Этот кровожадный пес?

— Да, он.

— Но чем ты ему не угодил? Венеция далеко от Ватикана.

— В том-то и дело, падре, что аппетиты герцога давно уже не ограничиваются Романьей. Он мечтает об объединенном итальянском королевстве.

— Да, я всегда подозревал это, сын мой, но при чем же здесь ты?

— Мы боролись против его влияния в Венеции. Но его коварство оказалось изощреннее, чем мы подозревали…

Кардинал Паскино оказался первым человеком, которому Себастьяно рассказал без утайки все, что произошло с ним за два долгих года. Кардинал часто останавливал его рассказ. Он никак не мог поверить, что папское семейство оказалось столь безбожным, но исповедь Себастьяно была настолько убедительной и искренней, что в конце концов все сомнения отпали.

— Вы должны знать, — продолжал Себастьяно, — что рано или поздно вам тоже предложат сделку с дьяволом. Будьте начеку, не верьте ни папе, ни сыну его.

— Все это ужасно, Себастьяно. Это вопиющие преступления! Я выступлю на соборе, я всем открою глаза!

— Это безумие, святой отец. Вы ничего не добьетесь. Нужно действовать иначе.

— Но как?

— Пока я не знаю. Но то, что вы здесь, уже большая удача для меня.

— Ты хочешь драться с ним в одиночку?

— Пока у меня нет союзников, но это меня не остановит. Они за все заплатят.

— Ты знаешь, Себастьяно, — сказал Паскино после некоторого раздумья, — ведь в Рим меня пригласил именно Чезаре. Меня и еще шестерых кардиналов. Он написал, что папа устраивает церемонию всеобщего примирения. Может быть, они одумались?

— Неужели вы верите ему?

— Не знаю… Мой разум питает надежда. Но после твоего рассказа…

— Где должна состояться церемония?

— В замке Святого Ангела. Завтра. Будут папа, герцог Борджиа и семь кардиналов, в том числе я.

— За годы моих скитаний Господь одарил меня чувством предвидения. Оно часто предупреждает меня об опасности. Вот и сейчас оно подает мне знак. Что-то тут не так. Вы не боитесь за свою жизнь?

— Себастьяно, если мне и стоит за нее бояться, то только не в стенах Ватикана, в гостях у самого папы, — возразил кардинал.

— Чезаре хитер, и он знает, что вы именно так и будете рассуждать. Нет сомнений, это ловушка. — Себастьяно подошел поближе к Паскино. — Ваша жизнь не безразлична для меня, кардинал. Я не хочу лишиться близкого мне человека. Неужели вы не понимаете, что Чезаре одним ударом расчистит себе дорогу сразу в семи областях Италии? В замке вас ждет смерть.

— Что ты такое говоришь, Себастьяно? — взволновался кардинал. — Где угодно, но не на приеме у папы, к тому же в день всеобщего примирения…

— Вы все попадете в мышеловку, — не успокаивался Себастьяно.

— Но как ты себе это представляешь? Семь трупов кардиналов в Ватикане? Немыслимо! Весь католический мир объявит войну папе, тогда и Чезаре конец. Нет, он не пойдет на такое.

— Вы правы, святой отец. Но и на этот вопрос должен найтись ответ. Пока я не знаю какой, но он есть. И я найду его, чего бы мне это ни стоило!

— Но как, Себастьяно? Остался один день. Я не могу не пойти. — Паскино встал и, положив руки на плечи Себастьяно, поцеловал его в лоб. — Я боюсь за тебя. Ты слишком рискуешь. Конечно, ты имеешь право на ненависть, но она ослепляет тебя. Герцога Борджиа должен судить церковный суд, открытый и освященный Господом. Месть — великий грех. Ты станешь убийцей.

— Ах, святой отец, ваши слова хороши для отроков, которые еще не узнали жизнь. Мне пришлось слишком многое пережить, чтобы научиться чувствовать на себе и гнев, и милость Господа. Я знаю вас еще с ранних лет и благодарен за все истины, что вы открыли мне. Но сейчас вы слепы, и я должен спасти вашу жизнь. Она в опасности, она уже почти в руках сатаны, а вы так наивны в вашей праведности…

— Ты ожесточен, сын мой. А это может погубить тебя. Что ты собираешься делать? Ты слаб и одинок.

— Нет, не одинок. У меня есть вы, — решительно произнес Себастьяно. — И вы поможете мне.

— Я?

— Да. Это спасет не только вашу жизнь, но и жизни остальных кардиналов. И еще много других жизней, а в результате — всю Италию.

— Что ты говоришь, Себастьяно? Я не понимаю тебя.

— Завтра мы пойдем в замок Святого Ангела вместе, — решительно сказал Себастьяно.

— Но тебя не пропустят.

— Я пойду под видом монаха, вашего слуги.

— Все равно тебя не пустят.

— В зал, может, и нет, но мне надо просто попасть в замок.

— Но зачем? Себастьяно, мальчик мой, ты погубишь себя без всякого смысла. Это верная гибель.

— Если б вы знали, святой отец, сколько раз мне уже грозила верная гибель. И если я остался жив, то как раз для того, чтобы исполнить задуманное сейчас.

— Ты безумец… — Кардинал нахмурился.

— Итак, вы согласны? — спросил Себастьяно.

— Ты храбр и умен, Себастьяно, и знаешь теперь жизнь не хуже меня. — Кардинал перекрестил Себастьяно. — Что ж, я вижу в твоих глазах твердость, вижу, что все равно не отступишь… Хорошо, будь по-твоему.




Семь кардиналов со своей немногочисленной свитой один за другим шли в распахнутые ворота замка. Себастьяно, облаченный в длинную темную робу с широким капюшоном, скрывающим его лицо, следовал за кардиналом Пьемонта.

Многочисленные башни и зубцы придавали крепости устрашающий вид. Но внутри крепости повсюду можно было наткнуться на предметы роскоши и искусства, столь характерные для всей Италии. Большой зал, куда пригласили гостей, был украшен великолепными фресками. Стол, сервированный серебряными приборами, ломился от изобилия. Зажаренный целиком кабан, аппетитные окорока, разнообразные паштеты, обложенные со всех сторон дичью, всевозможные рыбные блюда, а на переднем плане — гигантский жареный журавль.

Гости чинно проследовали к столу. Тех же, кто сопровождал кардиналов, в зал не пустили, а отвели их в боковую галерею, где им надлежало дожидаться окончания трапезы.

Себастьяно обратил внимание на монаха, прошедшего мимо нескольких часовых совершенно беспрепятственно. Он проследовал в длинный коридор и скрылся.

Себастьяно почувствовал, что этот человек имеет какое-то особое отношение ко всему происходящему и играет здесь не последнюю роль. Это заставило его проследовать в том же направлении. Стража вскоре окликнула его, и Себастьяно послушно остановился. Он показал им пустой бурдюк из-под вина и как бы по секрету сообщил:

— Братья монахи тоже хотели бы выпить за здоровье папы и за нынешнее торжество. Конечно, это недозволительно в нашем положении, но всегда ли Господь так зорок? Может, он простит нашу слабость, ведь пир продлится долго, а ждать — так утомительно…

Стражники рассмеялись.

— Вот так святая братия… Хорошо. — Стражник оглядел своих приятелей и весело подмигнул им. — Только принесешь тогда и нам несколько сосудов, у нас тоже после службы в горле пересохло. И смотри, если поймают — ни слова. Понял?

— Да простит меня Господь, — пролепетал Себастьяно.

— В конце коридора — винтовая лестница в подземелье, к винным погребам… Смотри не перепутай, другая ведет к голодным львам. Их так любит дразнить герцог, что, если они завидят человека, тут же растерзают!

Все расхохотались, а Себастьяно тотчас поспешил за таинственным монахом. Вскоре он оказался в сыром винном погребе. Осмотрелся, привыкая к потемкам. Чуть поодаль виднелось пламя факела, и Себастьяно осторожно пошел на его свет.

Скоро он оказался в сводчатой галерее, где было очень холодно. Свет факела осветил небольшое углубление, заваленное снегом. В нем хранились бутылки с красным вином, закупоренные пробками с серебряными колпачками. Немного подальше стояли другие бутылки — точно такой же формы и цвета, но со свинцовыми колпачками. Черный монах осторожно откупорил те, что были с колпачками серебряными, и в каждую влил немного из какого-то пузырька, после чего аккуратно закупорил их, не повредив печатей. Глянув по сторонам, он направился к выходу, оставив факел в специальных чугунных скобах. Это могло означать только одно — он собирался вернуться сюда.

Монах прошел мимо Себастьяно, чуть не задев его. Себастьяно узнал его. Это был испанец Себастьян Пинсон, астролог и составитель ядов.

Теперь все стало ясно — кардиналы выйдут отсюда живыми, но обреченными на смерть. Себастьяно не знал, как именно они перешли дорогу свирепому герцогу Борджиа, да это и не имело значения. Главное, что его опасения подтвердились — замышлялось убийство, убийство иерархов церкви.

Вскоре Себастьяно услышал скрип деревянной винтовой лестницы — должно быть, Пинсон ушел. Он подождал еще с полминуты. Потом подошел к бутылкам, вытащил из кармана нож и осторожно вынул пробки, стараясь сохранить целостность печатей. Произведя обмен серебряных пробок на свинцовые, он поставил все бутыли на прежние места.

По дороге обратно Себастьяно прихватил несколько бутылок с вином и наполнил свой бурдюк из бочки. Вскоре он был уже наверху и, сохраняя вид наивной непричастности, стал ожидать, когда и чем закончится трапеза в главном зале замка Святого Ангела. — Итак, святые отцы, я принял решение, — торжественно и многозначительно начал папа. — Злые языки толкуют о наших с вами раздорах. Это недозволительное попустительство. И вот, чтобы опровергнуть эти отвратительные подозрения, мы все должны договориться об одном весьма важном деле… — Александр VI перевел дух и поправил складки своей мантии. — Небо даровало нам власть раздавать и отнимать мирские блага, особенно в пределах нашего отечества. А посему давайте воспользуемся этой священной привилегией. Чезаре! Герцог Романьи! В доказательство того, что всякие слухи о нерасположении к вам папской иерархии — всего лишь злостные измышления, святая коллегия должна решить, воздать ли заслуженно по вашим трудам и заменить ли ваш герцогский титул на королевский.

По залу прокатился ропот.

— На каком основании?

— Почему нас держали в неведении?

— Кто принял это решение? Не сам ли герцог? — Это заговор. Никто не проголосует за это!

— Чезаре — палач, ему не место на королевском троне!

Сам герцог сохранял полное спокойствие, лишь скромно потупил взор, давая понять, что он целиком доверяет собранию.

— Святые отцы, прошу вас, успокойтесь. — Папа чуть повысил голос, и это подействовало — все смолкли. — Это решение примирит многих, укрепит центр Италии единой властью, и вы должны оценить по достоинству святые цели такого акта. Это станет началом всеобщего единения! Наши земли слишком раздроблены. Они могут стать добычей испанцев, французов или османцев. Никто не посягает на чью-либо независимость, все права остаются за нынешними их обладателями…

— Ложь!

— Мы не верим!

Чезаре резко поднялся из-за стола.

— Что ж, если священное собрание возражает, я сам отказываюсь от привилегии, которой меня облагодетельствовала высочайшая папская воля. Я смиренно подчиняюсь вам, так как всякий раб Божий обязан чтить волю святых иерархов.

Ответом ему было молчание. Кардиналы ожидали любой реакции — гнева, упрямства, оскорблений, святотатства, но только не отречения от своих амбиций…

— Не понимаю, однако, почему на вас напало такое уныние? — Чезаре прошел вдоль стола, дружелюбно улыбаясь кардиналам. — Его святейшество объявил сегодняшний праздник днем всеобщего примирения. Разве это не повод, чтобы поднять заздравные кубки? Эй, скажите моему слуге Пинсону, чтобы принес бутылки вместе с персиками, собранными мною собственноручно в садах Феррары. — Он принял блюдо с персиками и поставил его на стол. — Отчего такая серьезность на ваших лицах? Вы что, не рады нашему согласию? Или мне стоит поупрямиться, устроить драматическое представление в духе Нерона? Святые отцы, мы теперь вместе, ничто не разделяет нас, кроме вашего священного сана и моей светской вольности.

— Что ж, — сказал папа, обращаясь к собранию, но продолжая глядеть на герцога. — Если так, приступим к заключительной части сегодняшнего торжества. Прошу не стесняться, святые отцы.

— А вот и вино!

Чезаре занял свое место и поднял кубок, в который уже наливали напиток из бутылки со свинцовой пробкой. Он зорко следил за тем, как Пинсон разливал вино, ему и папе — из бутылок со свинцовыми пробками, остальным — с серебряными.

Папа, очевидно, что-то заподозрил и в испуге посмотрел на свой кубок. Тем не менее он взял себя в руки и, рассыпаясь в похвалах своему сыну, отказался от намерения возвести его в королевский сан.

— Что ж, святые отцы, пусть это вино навсегда примирит нас. — Лицо Чезаре просияло. Каждый из кардиналов взял в руки кубок.

Папа уже догадывался, что задумал его сын, но не мог поверить, что эта страшная затея коснется и его самого. Рука нервно дрогнула, когда он поднял кубок. После минутного колебания он поставил его на стол.

Все смотрели на него с удивлением. Папа поспешно схватил кубок и молча осушил его.

— Ваше святейшество, вы забыли произнести тост за герцога Романьи, — с улыбкой сказал Чезаре.

— Да, это верно, — согласился папа. — Однако мою рассеянность легко исправить. Пусть наполнят бокалы еще раз. — Он провел рукой по лбу, утирая капельки пота. — Знаете ли, я сам не свой с той поры, как не стало солнечного света, навсегда покинувшего нас…

Все переглянулись, и в зале воцарилась зловещая тишина. Через несколько секунд ее прервал лишь тяжкий старческий вздох папы.

— …Моя старость стала совсем одинокой. Отныне я намерен более прислушиваться к голосу сердца, чем к строгому призыву правосудия. — Он глубоко вздохнул и, собрав силы, торжественно провозгласил: — За здоровье герцога Романьи!

Папа вторично осушил кубок и все последовали его примеру — к безграничному удовольствию Чезаре.

После этого он сам поднялся и выпил за здоровье кардиналов. Выпил до дна, не оставив ни единой капли. Затем приказал Пинсону снова наполнить кубки.

— Теперь мы выпьем за скорое и благополучное спасение нашей сестры, герцогини Феррарской — Лукреции, похищенной коварными пиратами. Я молюсь за нее каждый день.

Александр VI нехотя присоединился к этому тосту, зная, что его сын лукавит. Лукреция слишком много знала о делах своего брата, и ее исчезновение из Италии лишь успокоило Чезаре. Папа все время спрашивал себя, не сам ли Чезаре устроил это похищение, ведь в ту ночь он тоже был на той злополучной вилле.

Неожиданно в зал ворвался какой-то человек. Чезаре побледнел; глаза его расширились, лицо исказилось. Папа тоже не мог вымолвить ни слова, так и застыл, словно скованный параличом.

— Вы удивлены, герцог? — с усмешкой спросил человек в одеянии монаха. — Вы, верно, рассчитывали, что я давно покоюсь на дне Адриатики? Как видите, силы небесные сильнее проделок дьявола, и теперь вам придется ответить за все ваши злодеяния.

— Себастьяно, ты погубишь себя! Замолчи! — крикнул кардинал Паскино.

— Не волнуйтесь, падре, — спокойно ответил Себастьяно, поднимаясь по ступенькам к столам. — Они сами подписали себе смертный приговор.

— Это какой-то бред…

— Он понимает, что говорит?

Шум стоял невообразимый.

— Скоро вы сами в этом убедитесь, — все так же спокойно ответил Себастьяно.

Наконец папа пришел в себя и поднял руку.

— Пусть объяснит! — Он внимательно посмотрел на Чезаре. Кажется, теперь у него появилась возможность выяснить, не затеял ли тот интригу против него самого. — Я хочу выслушать этого человека. Что значит «подписали приговор»? Вы выдвинули тяжкое обвинение высочайшей духовной власти. Если вы не сможете объяснить причину вашего святотатства, вас ждет костер. Говорите, мы слушаем вас.

Он подал знак кардиналам, чтобы они успокоились.

— Что ж, если вы готовы выслушать меня в присутствии кардиналов, это делает вам честь, ваше святейшество. Я хочу спасти Италию. Вы расшатали столпы церкви. Небесная твердь колеблется над нашими головами, готовая рухнуть и ввергнуть землю в хаос. Я хочу очистить церковь и всю Италию, и да свершится правосудие!

— Он — сумасброд, безумец! — пронзительно вскрикнул побледневший папа. — Эй, стража! Увести его!

— Подождите, ваше святейшество, — остановил отца Чезаре. Он с усмешкой взглянул на Себастьяно. — Судить наместника Господа на земле может только сам Всевышний. А где доказательства, нечестивец, что ты послан Богом?

Себастьяно взглянул на него с презрением.

— Чезаре Борджиа — братоубийца, превзошедший жестокостью Каина. Тиран гнуснее Нерона. Неверующий отступник, помышляющий о главенстве над церковью.

Чезаре вскочил. Казалось, он был готов кинуться на Себастьяно. Но какая-то сила словно приковала его к стулу.

— Так слушайте меня, отец и сын Борджиа! — продолжал Себастьяно. — И небу, и земле стали наконец нестерпимы ваши преступления. Час суда и справедливого возмездия настал. Вы сами стали своими палачами! Вскоре ваши жестокие души окажутся в аду!

Папа побледнел и с трудом произнес:

— Отцеубийца, ты отравил мое вино!

— Что со мной? — завопил Чезаре. — Мое сердце в огне. Но я не повинен в этом! Отец, я не виноват, кто-то подменил пробки на бутылках. О Господи!

Кардиналы смотрели то на папу, то на герцога, лица которых исказились от боли. Чезаре вскочил и заметался по залу, разрывая на себе воротник.

— Боже! — стонал папа. — Унесите меня, я умираю!

Александр VI упал на руки подоспевших слуг.

— Противоядия! Пинсон, где же ты? — орал Чезаре, метаясь из угла в угол, как раненый зверь.

— Вы не дождетесь его, — с усмешкой ответил Себастьяно. — Я убил его. Только что, в погребе, когда он пошел за очередной порцией вашего дьявольского зелья — на случай, если какая-то из ваших жертв окажется слишком живучей. Вы ведь за этим его посылали?

— Помогите! — кричал Чезаре. — Отрава горит в моих жилах! Помогите!

Герцог Романьи рухнул без памяти у ног Себастьяно.




«…Его бездыханное тело лежало у моих ног, но я не чувствовал ни жалости, ни раскаяния. Воцарилось долгое молчание. Кардиналы оцепенели, не в силах прийти в себя от увиденного. Наконец кардинал Паскино медленно поднялся и, не сводя глаз с трупа Чезаре Борджиа, едва слышно прошептал: «Амен!»

Что же мне еще рассказать Вам, моя дорогая синьора? Хотя справедливость и восторжествовала, на сердце было очень тяжело. Горе, обрушившееся на меня с кончиной моей любимой Клаудии, безгранично. Мой путь окончен. Жизнь моя отныне обречена…»

— Простите, мой господин, что побеспокоил вас.

Теодоро, появившийся, как всегда, неслышно, с виноватым видом поклонился, предупреждая гнев хозяина.

— Я же просил не мешать мне! Я занят и не желаю ни о чем знать! Кто бы там ни был, меня нет дома, слышишь? — Перо застыло над бумагой, рука торопилась продолжить письмо.

— Я бы не посмел, ваша светлость, но там… там вас спрашивает незнакомая мне особа. Она уверяет, что вы ждете ее, и очень вас просит принять ее немедленно.

— Но я никого не жду сегодня! — возмутился хозяин.

— А она уверяет, что вы давно ожидаете ее. Ах, да! Она просила передать вам это! — Теодоро сделал шаг вперед и протянул князю толстую пачку писем, перетянутых простым шелковым шнурком.

— Что это? Письма? Да здесь же мой герб! И почерк — тоже мой. Господи, от кого же они?.. Не может быть! Зови же ее, зови сюда немедленно!

Слуга вылетел из кабинета.

Мгновение, еще мгновение… Они казались вечностью, в которую спрессовалось все мучительное время испытаний и разлук. Дверь распахнулась, и на пороге появилась… Клаудиа.

— Себастьяно, любимый… Я нашла тебя! О святая Мария, благодарю тебя!

Князь выронил письма, и они, словно опавшие листья, рассыпались по мраморному полу.

— Клаудиа, ты! Неужели это не сон?!

Она бросилась к мужу и упала в его объятия. Прильнув друг к другу, они стояли молча, оглушенные обрушившимся на них счастьем. Казалось, ничто на свете, никакие силы теперь не могли разлучить их. Они прошли долгий, мучительный путь, чтобы найти друг друга. Их сердца — хранители любви и свидетели верности — вели по этому пути. Все, что они пронесли в своих душах за годы разлуки, все их мучительные воспоминания и надежды, несбыточные мечты, — все в один миг вырвалось на свободу обжигающим пламенем страсти.

— Господи, Клаудиа… Мне кажется, что ты спустилась с Небес, и мне ни за что не удержать тебя в своих руках.

— Это ты, ты! Наконец ты рядом. Я люблю тебя, Себастьяно! — сквозь слезы повторяла Клаудиа.

— О Клаудиа, любовь моя. Но почему, почему так долго? Зачем ты испытывала меня? Неужели ты могла хоть на минуту усомниться…

— Прости, Себастьяно. Я слишком долго шла к тебе и слишком многое испытала на этом пути.

— Любимая…

— О, Себастьяно, сколько я вынесла, я ведь была уверена, что ты мертв…

— Когда я увидел наше заброшенное палаццо, а ювелир рассказал, что ты погибла на маяке… Жизнь потеряла всякий смысл… Единственное, что меня удерживало — это желание отомстить негодяям Рокко, Фоскари и Контарини. Но к тому моменту они уже оказались мертвы. Все трое. До сих пор не могу понять, кто опередил меня?

Клаудия опустила глаза.

— Что ж, видно Господь воздал им по заслугам.

— Хватит о них. Расскажи лучше, почему ты заставила меня так долго ждать? Где ты была все это время?

— Ах, Себастьяно… В Венеции всем заправлял Борджиа. Я взяла Альбу, свою верную служанку, и отправилась к своему отцу.

— Отцу?! Ты ведь его никогда не видела. Он жив?

— Да, я вновь обрела его. Он много выстрадал и заслужил право на спокойную и достойную старость. И на мою любовь. Я жила у него, в Аскольци ди Кастелло.

— Если б я знал, что этот замок принадлежит твоему отцу, я бы немедля…

— Полгода назад, когда тебя назначили главным казначеем Республики, я вдруг узнала, что ты жив. Сначала я хотела тут же мчаться в Венецию, но испугалась…

— Чего же?

— Не знаю, не спрашивай… Все это было так неожиданно… Ведь я уже давно смирилась с твоей смертью и жила только молитвой. Это было… как второе рождение. И тогда я решилась написать тебе… Ах, любимый. Главное, теперь мы опять вместе.

— Господи, все-таки ты с нами! Спасибо тебе за все!

— О мой Себастьяно, теперь мы вместе навсегда! Я люблю тебя и горжусь тобой!

— Клаудиа…

— Себастьяно…

— Клаудиа…

— Себастьяно…




Два дня спустя они стояли на пороге ослепительного Баронского зала во дворце Манта, в Пьемонте. Кардинал Паскино едва сдерживал слезы радости, целуя обоих.

— Хвала Господу нашему за Его мудрость и великодушие! За то, что не оставил праведных птенцов своих…

— Падре, мы так счастливы… — Они крепко держали друг друга за руки, все еще до конца не осознав свершившегося чуда.

— Дети мои, я молился за вас. Всевышний услышал мои молитвы. Будьте счастливы.

— Прошло столько лет, здесь все так изменилось… — Себастьяно любовался роскошным залом, сияющим во всем своем великолепии.

— Да, изменилось многое. И, слава Богу, мне есть чем порадовать вас. Идите сюда.

Они подошли к противоположной стене. Там, во всю ее ширь, красовалась изумительная фреска.

— Вы помните эту работу? — спросил кардинал.

— Нет, падре. Тогда здесь все было замазано глиной, — ответил Себастьяно.

— Помнишь, после свадьбы мы приезжали сюда, чтобы Джакомо Жакерио написал наш портрет? — оживилась Клаудиа.

— Ну же, Себастьяно, — поддержал Паскино, — вспоминай…

— Помню, — воскликнул Себастьяно. — Он предложил изобразить нас на фреске, в какой-то аллегории, и делал эскизы…

— Вот она, эта фреска. «Рыцарь и рыцарские добродетели в образе прекрасной дамы». А теперь взгляните на лица. Узнаете?

— Конечно, — засмеялась Клаудиа. — Рыцарь — мой Себастьяно.

— А дама — моя Клаудиа. Не может быть сомнений, — улыбнулся Себастьяно.

— Да, дети мои, Жакерио постарался, — вздохнул кардинал. — Теперь ваши образы будут жить вечно. Это правильно. Красивые лица должны радовать людей и через сотни лет. И да будут счастливы те, кто способен любить так, как любите вы. И да хранит всех их Господь! Амен.


notes



Примечания





1


Чезаре и Лукреция Борджиа были внебрачными детьми папы римского Александра VI, в миру Родриго Борджиа.




2


Luce (итал.) — свет.




3


На корабле «Санта-Мария» (Святая Мария) генуэзец Христофор Колумб открыл Америку в 1492 году.




4


Помни о смерти (лат.).




5


Ла Фениче (Феникс) — знаменитый театр в Венеции.




6


Магриб — северное побережье Африки.




7


Тамбура — арабский смычковый инструмент типа европейской мандолины.