В мире безмолвия
Жак-Ив Кусто








Известный французский исследователь Мирового океана Жак-Ив Кусто и его единомышленники в своих книгах рассказывают о создании акваланга, о первых погружениях и об удивительных открытиях в таинственном подводном мире безмолвия.






В мире безмолвия





Глава первая. ЧЕЛОВЕКОРЫБЫ


Однажды утром в июне 1943 года я пришел на железнодорожную станцию Бандоль на Французской Ривьере и получил деревянный ящик, присланный багажом из Парижа. Он содержал новое многообещающее изобретение, плод многолетних трудов и мечтаний – автоматический дыхательный аппарат для подводных исследований, работающий на сжатом воздухе. «Акваланг» – «подводные легкие», – как мы назвали аппарат, был создан мною в сотрудничестве с инженером Эмилем Ганьяном.

Я поспешил на виллу Барри, где меня ожидали мои товарищи: Филипп Тайе и Фредерик Дюма. Ни один мальчишка не испытывал такого волнения, разбирая рождественские подарки, какое переживали мы, когда распаковывали первый акваланг. Если аппарат действует, то это будет означать подлинную революцию в подводных работах!

Мы увидели батарею из трех небольших баллонов, наполненных сжатым воздухом и соединенных с регулятором, напоминающим формой и величиной обычный будильник. От регулятора отходили две гибкие трубки, они были прикреплены другим концом к специальному мундштуку. Навесив на спину этот аппарат, защитив нос и глаза водонепроницаемой маской со стеклянным окошечком и привязав к ногам резиновые «ласты», мы сможем свободно «парить» в морских глубинах.

Мы тут же направились в укромный заливчик, где можно было не опасаться любопытных купальщиков и итальянских солдат из оккупационных войск. Я проверил давление воздуха в баллонах – сто пятьдесят атмосфер. Сдерживая свое возбуждение, я старался спокойно обсуждать план первого испытания. Дюма, один из лучших ныряльщиков Франции, останется на берегу, сохраняя силы и тепло, готовый в случае необходимости броситься мне на помощь. Моя жена Симона будет плавать с обычной маской на поверхности и следить за мной, дыша через трубку. По первому же ее сигналу Дюма нырнет и сможет быть около меня буквально через несколько секунд, «Диди», как его звали на Ривьере, нырял без всякого снаряжения на глубину до шестидесяти футов [1 - Фут – английская мера длины = 30,479 сантиметра].

Друзья навьючили мне на спину батарею из трех баллонов. Регулятор пришелся как раз против затылка, трубки изогнулись над головой. Я поплевал на внутреннюю сторону небьющегося стекла резиновой маски и сполоснул его в море, чтобы оно не потело при нырянии. Затем плотно натянул маску на лоб и скулы и заложил в рот мундштук. Небольшой клапан, величиной с канцелярскую скрепку, должен был обеспечить под водой приток свежего воздуха и вывод выдыхаемого. Шатаясь под пятидесятифунтовой [2 - Фунт – английская мера веса = 453,592 грамма] тяжестью, я заковылял, словно Чарли Чаплин, в воду. Предполагалось, что дыхательный аппарат будет обладать некоторой плавучестью. Я окунулся в прохладную воду, чтобы убедиться, в какой степени на меня повлияет известный закон Архимеда, согласно которому на всякое тело, погруженное в жидкость, действует подъемная сила, равная весу вытесненной жидкости. Дюма примирил меня с Архимедом, подвесив к моему поясу свинцовый груз весом в семь фунтов, Я медленно опустился на песчаное дно. Мои легкие без усилия вдыхали чистый, свежий воздух.

При вдохе раздавался слабый свист, при выдохе – негромкое журчание пузырьков. Регулятор подавал ровно столько воздуха, сколько было необходимо.

Я глянул вниз, чувствуя себя посторонним, вторгающимся в чужие владения. Подо мной впереди тянулось нечто вроде оврага, склоны которого были покрыты темно-зеленой травкой, черными морскими ежами и мелкими, напоминающими цветы белыми водорослями. Тут же паслась рыбья молодь. Песчаные откосы уходили вниз, теряясь в глубокой пучине. Солнце сияло так ярко, что мне приходилось щуриться.

Прижав руки к бокам, я слегка оттолкнулся ножными ластами и двинулся с нарастающей скоростью вглубь. Затем перестал работать ногами: теперь мое тело двигалось по инерции, совершая удивительный полет. Наконец скольжение прекратилось. Я медленно выдохнул – объем моего тела уменьшился, соответственно уменьшилась подъемная сила воды, и я стал плавно опускаться вниз, словно в волшебном сне. Глубокий вдох – меня влечет обратно вверх.

Мои легкие приобрели совершенно новую функцию: теперь они играли еще и роль чувствительной балансирующей системы. Дыша спокойно и размеренно, я наклонил голову и погрузился до глубины тридцати футов. Я не ощущал возросшего давления, хотя оно на этой глубине вдвое больше обычного. Акваланг автоматически подавал более плотный воздух, уравновешивая рост наружного давления. Через тонкую ткань легкого это контрдавление передавалось в кровь и немедленно распределялось по всему организму. В мозг не поступало никаких сигналов, которые говорили бы о возросшей нагрузке. Я чувствовал себя превосходно, если не считать легкого болезненного ощущения в среднем ухе и улитке. Я несколько раз глотнул, как это делают в самолете, чтобы открыть евстахиевы трубы; боль исчезла. (Я никогда не ныряю с затычками в ушах – это очень опасно. Такие затычки оставляют между собою и барабанной перепонкой воздушную подушку. Когда давление в евстахиевых трубах возрастает, воздух напирает изнутри на перепонки с такой силой, что может разорвать их.)

Мною овладело чувство особой приподнятости. Вот я достиг дна. Целая стайка камбал, круглых и плоских, как тарелки, плыла среди нагромождений камней. Я глянул вверх – там мутным зеркалом светилась поверхность моря. В центре моего стеклянного окошечка виднелся маленький – не больше куколки – четкий силуэт Симоны. Я помахал рукой – куколка замахала в ответ.

Потом мое внимание привлек выдыхаемый воздух. Сплющенные напором плотной среды, воздушные пузырьки постепенно росли в объеме, поднимаясь в слои с меньшим давлением, но сохраняли причудливую форму. Они тянулись из регулятора непрерывной цепочкой, скрашивая мое одиночество. Я подумал о том, какое важное значение будут иметь для нас в дальнейшем эти пузыри. Покуда они продолжают булькать на поверхности, внизу все в порядке. Исчезнут пузыри – начнется беспокойство, спешные розыски, мрачные предположения.

Я поплыл над камнями и нашел, что вполне могу сравниться с камбалами. Плавать на рыбий лад, горизонтально, было наиболее естественным методом передвижения в среде, превосходящей воздух по плотности в восемьсот раз. Это было словно в грезах: я мог остановиться и повиснуть в пространстве, ни обо что не опираясь, не привязанный ни к каким шлангам или трубкам. Мне часто снилось раньше, что я лечу, расправив руки-крылья. И вот теперь я парил в самом деле, только без крыльев. (После первого «полета» с аквалангом я уже больше никогда не летал во сне.) Я представил на своем месте передвигающегося с большим трудом водолаза с его громоздкими калошами, привязанного к длинной кишке и облаченного в медный колпак. Мне не раз приходилось наблюдать, как напрягается водолаз, чтобы сделать шаг: калека в чужой стране. Отныне мы сможем проплывать милю за милей над неизведанным миром, свободные и ничем не связанные, чувствуя себя как рыба в воде.

Я совершал всевозможные маневры: петлял, кувыркался, крутил сальто. Вот я стал вверх ногами, опираясь на один палец, и расхохотался сам. Странно прозвучал этот смех под водой. И что бы я ни выдумывал, воздух поступал ровно и бесперебойно. Я парил в пространстве, словно перестал существовать закон тяготения. Совершенно не двигая руками, я мог развивать скорость до двух узлов. Вот я поднимаюсь вертикально вверх, обгоняя собственные пузыри, а вот опять спускаюсь на глубину шестидесяти футов. Мы часто бывали на этой глубине и без дыхательных аппаратов, однако не знали, что ожидает нас ниже этого рубежа. Каких глубин сможем мы достичь с помощью чудесного аппарата?

Прошло уже пятнадцать минут с тех пор, как я покинул берег маленького залива. Регулятор продолжал неутомимо шепелявить что-то; запас воздуха позволял мне оставаться под водой около часа. Я решил не подниматься, пока не замерзну. Меня привлекали расщелины, которые до сих пор дразнили нас своей недоступностью. Я проник в темный тесный тоннель, задевая грудью дно; воздушные баллоны стукались с легким звоном о свод. В подобных случаях человек находится во власти двойственного чувства. С одной стороны, его манит к себе загадка, с другой стороны, он помнит о том, что наделен здравым смыслом, который способен сохранить ему жизнь, если только им не пренебрегать. Меня прижимало к своду тоннеля: израсходовав треть запасенного воздуха, я несколько потерял в весе. Разум подсказал мне, что подобное безрассудство может привести к повреждению соединительных трубок. Я повернул и поплыл на спине обратно. Весь свод грота был усеян омарами на тонких ножках, напоминавшими огромных мух. Их головы и усы были обращены в сторону входа. Я старался дышать осторожно, чтобы не задеть их грудью.

…Там, наверху, – живущая впроголодь оккупированная Франция. Я подумал о сотнях калорий, которые ныряльщик теряет в воде; облюбовал себе пару омаров в фунт весом и осторожно снял их со свода, стараясь не задеть колючки. Затем я выбрался из грота и направился со своей добычей к поверхности.

Неотступно следившая за моими пузырями Симона нырнула мне навстречу. Я вручил ей омаров и отправился за новой порцией, а она вернулась на поверхность. Симона вынырнула около скалы, на которой сидел, уставившись на поплавок своей удочки, оцепеневший провансалец. Он увидел, как из воды появилась светловолосая женщина, держа в каждой руке по извивающемуся омару. Она положила их на скалу и обратилась к нему: «Будьте добры, постерегите их для меня». Рыболов выронил из рук удочку.

Симона ныряла еще пять раз, принимая от меня омаров и складывая их на утес. Рыболов не мог видеть меня. Наконец Симона подплыла к нему за своим уловом.

– Прошу вас, оставьте одного себе, мсье. Их очень легко собирать, нужно только делать, как я.

Тайе и Дюма дотошно расспрашивали меня обо всех подробностях, уплетая мою добычу. Мы строили бесчисленные планы применения акваланга. Тайе произвел в уме расчет и торжественно объявил, что каждый ярд [3 - Ярд – английская мера длины = 91,44 сантиметра] нашего продвижения в глубь моря открывает человеку еще триста кубических километров жизненного пространства. Наша троица давно знала друг друга, вот уже много лет мы ныряли вместе. Наш новый ключ к неизведанному миру сулил чудеса. Мы вспомнили, с чего начинали…

Нашим первым вспомогательным оборудованием были подводные очки, применение которых известно в Японии и Полинезии уже много столетий. В шестнадцатом веке ими пользовались ныряльщики за кораллами на Средиземном море. За последние пятьдесят лет это приспособление открывали заново не менее пяти раз. Незащищенный человеческий глаз, очень плохо видящий под водой, буквально прозревает благодаря водонепроницаемым очкам.

Однажды воскресным утром 1936 года – это было в Ле Мурильоне, близ Тулона, – я окунулся в воды Средиземного моря, надев очки Фернеза. Я служил тогда на флоте рядовым артиллеристом, был неплохим пловцом и преследовал одну цель – отработать свой кроль. В тот момент я думал о море лишь как о соленой среде, разъедающей мне глаза. И вдруг мне открылось поразительное зрелище: подводные скалы, покрытые зарослями зеленых, бурых, серебристых водорослей, среди которых плавали в кристально чистой воде неизвестные мне дотоле рыбы. Вынырнув на поверхность за воздухом, я увидел автомашины, людей, уличные фонари. Затем снова погрузил лицо в воду, и цивилизованный мир разом исчез; внизу были джунгли, недоступные взору тех, кто движется над водой. Бывает, на вашу долю выпадает счастливое сознание того, что жизнь разом изменилась; вы прощаетесь со старым и приветствуете новое, бросаясь очертя голову навстречу неизведанному. Так случилось со мной в тот летний день в Ле Мурильоне, когда у меня открылись глаза на чудеса моря.

Я стал жадно прислушиваться к рассказам о героях Средиземноморья; пользуясь очками Фернеза и ножными ластами Ле Корлье, вооруженные варварским оружием, они производили настоящее опустошение в рыбьем царстве.

Бесподобный Ле Муань, погрузившись в морскую пучину около Санари, бил рыбу пращой! Знаменитый Фредерик Дюма, сын профессора физики, охотился под водой с заостренным железным прутом. Для этих людей граница между двумя взаимно чуждыми мирами не существовала.

Я уже два года увлекался нырянием в очках, когда встретил Дюма. Вот как он сам рассказывает о своем приобщении к подводному спорту.









«…Летом 1938 года, сидя как-то раз на прибрежном камне, я увидел настоящего человеко-рыбу, явно опередившего меня в эволюции. Плавая, он ни разу не поднимал головы, чтобы сделать вдох: для этого у него во рту имелась трубка. На ногах – резиновые ласты. Я сидел и восхищался его сноровкой. Наконец он замерз и вышел из воды. Это был лейтенант флота Филипп Тайе. Он изобрел оружие для подводной охоты наподобие моего. Очки у него были больше моих. Он рассказал мне, как раздобыть очки и ласты и как сделать дыхательную трубку из садового шланга. Мы назначили с ним день совместной охоты. Этот день явился важной вехой в моей подводной жизни».








Этот день оказался важным для всех нас: я был знаком с Тайе еще раньше, и теперь мы все трое собрались вместе.

Подводная охота разгорелась вовсю. Остроги, арбалеты, самострелы, гарпунные ружья – все было обращено против морской «дичи». В результате в прибрежных водах почти не стало рыбы, что вызвало страшное возмущение среди рыбацкого населения этих мест. Нас обвиняли в том, что мы распугиваем рыбу, рвем сети, грабим верши и устраиваем настоящий мистраль своими дыхательными трубками.

Однажды, кувыркаясь в воде, Дюма заметил, что за ним наблюдает с мощного катера живописный тип, голый по пояс и весь разрисованный танцующими девицами и знаменитыми полководцами. Эта ходячая картинная галерея окликнула Диди; тот вздрогнул – он узнал Карбона, пресловутого марсельского гангстера, чьим идолом был Аль Капоне.

Карбон подозвал Диди и пригласил его к себе на катер; затем осведомился, чем тот занят. «Ничего особенного, просто ныряю», – ответил Диди робко.

«Я люблю приезжать сюда, чтобы отдохнуть на покое от городского шума, – сказал Карбон. – Ты заинтересовал меня – будешь теперь нырять с моей скорлупки».

Диди рассказал ему о ненависти к ныряльщикам со стороны рыбаков. Карбон вспылил. Направив свой катер прямо в гущу рыбацких лодок, он демонстративно обнял Диди своей волосатой ручищей и заорал: «Эй, вы! Имейте в виду – это мой друг!»

Мы дразнили Дюма его гангстером, однако вынуждены были отметить, что рыбаки больше не смели его задевать. Вместо этого они обратились с протестом в правительственные инстанции. В результате был принят закон, строго регламентирующий подводную охоту. Применение водолазных аппаратов и огнестрельного оружия запрещалось. Ныряльщиков обязали обзавестись разрешениями на охоту и войти в официально утвержденный клуб рыболовов. Однако крупная рыба уже исчезла из прибрежных вод на всем протяжении от Ментоны до Марселя. Было зафиксировано еще одно примечательное явление: рыбы научились держаться за пределами досягаемости оружия подводных охотников. Они нагло дразнили ныряльщика, вооруженного самострелом, держась от него в пяти футах. Если ныряльщик брал с собой гарпунное ружье с резиновой пращой, бьющее на восемь футов, то рыбы аккуратно соблюдали дистанцию в восемь футов с небольшим. Они словно знали, что дальнобойность самого мощного гарпунного ружья составляет пятнадцать футов. Сотни лет человек был самым безобидным из всех появлявшихся под водой существ. Когда же он вдруг освоил правила подводного боя, рыбы немедленно разработали соответствующую оборонительную тактику.

В пору нашего увлечения очками Дюма как-то побился об заклад, что за два часа набьет острогой двести двадцать фунтов рыбы. В течение условленного времени он нырял пять раз на глубину от сорока пяти до шестидесяти футов. В каждый заход он успевал за короткое время, пока у него хватало дыхания, одолеть здоровенную рыбину. Он выловил четырех морских судаков общим весом в двести фунтов и одну восьмидесятифунтовую ставриду [4 - Перевод названий рыб вызвал немалые затруднения. В книге Кусто и Дюма сказано: «Приводя английский эквивалент французских названий рыб, мы должны напомнить, что в американских водах то же название рыбы может относиться к другому виду». Тем более сложно делать вторичный перевод, уже с английского на русский. Точно можно было установить только семейство или род. В ряде случаев мы считали полезным указать близких рыб, обитающих в морях Советского Союза. Grouper и его разновидность merou, о которых говорится в книге, может быть назван морским судаком (Epinephelus gigas); в водах СССР не водится. Liche (palomata, или leerfish) относится к семейству ставридовых (Carangidae; lichia amia); ее сородичи меньших размеров обитают в Черном море и на Дальнем Востоке].

Одно из наших самых ярких воспоминаний – сражение с огромной ставридой, весившей не менее двухсот фунтов. Диди поразил ее острогой, и мы стали посменно нырять, стараясь закрепить успех. Дважды нам удавалось дотащить рыбину до самой поверхности. Однако воздух, казалось, действовал на нее только ободряюще: мы выдыхались, а рыбина все усиливала сопротивление. В конце концов царица ставрид спаслась бегством.

Мы были молоды и порой переступали границы здравого смысла. Однажды – это было в декабре, в Каркерэне – Тайе стал нырять один, оставив свою собаку Сойку сторожить одежду. Температура воды была пятьдесят два градуса по Фаренгейту [5 - Примерно +11°С]. Филипп гнался с острогой за большим морским окунем, но промерз и вынужден был прекратить преследование. Между тем он оказался на расстоянии нескольких сот ярдов от берега. Измученный и окоченевший, он с огромным трудом поплыл обратно. Наконец Филипп выбрался на камень и упал без сознания, обдуваемый пронзительным ветром. Жизнь его была на волоске, но тут волкодав, движимый каким-то чудесным инстинктом, прикрыл Филиппа собой и стал дышать ему в лицо. Тайе пришел в себя и лишь с огромным трудом добрел до укрытия.

Наши первые исследования в области физиологии ныряния касались воздействия холода. Вода – лучший проводник тепла, нежели воздух, она обладает поразительной способностью поглощать калории. Тело купающегося теряет в море огромное количество тепла, что создает величайшую нагрузку на его тепловые центры. Центральная температура тела должна во что бы то ни стало оставаться неизменной. Подверженный воздействию холода, организм осуществляет решительное стратегическое отступление: первой на произвол врага оставляется кожа, затем подкожные слои. Происходит сжатие поверхностных капилляров; отсюда гусиная кожа. Если холод продолжает наступление, организм уступает ему руки и ноги ради сохранения жизненных центров. Падение внутренней температуры сопряжено уже с опасностью для жизни.

Мы убедились, что тот, кто после купания кутается в мохнатую простыню, совершает ошибку. Не сохраняя нисколько тепла, он лишь заставляет тепловые центры сжигать лишние калории для подогрева верхних покровов тела. При этом происходят серьезные нервные реакции. К слову сказать, горячительные напитки и алкоголь также неспособны восстанавливать температуру наружных частей организма. Если мы иногда выпиваем глоток бренди после утомительного ныряния, то скорее ради успокоительного эффекта, нежели для того, чтобы согреться. Мы установили, что лучший способ восстановить тепло – залезть в горячую ванну или стать между двумя кострами на берегу.

Мы сделали интересное открытие в связи с распространенным обычаем смазывать тело жиром для купания в холодной воде. Жир не держится на коже. Вода смывает его, оставляя лишь тонкую пленку, которая не только не защищает пловца, но, наоборот, способствует потере тепла. Другое дело, если бы жир можно было впрыскивать под кожу, получая нечто напоминающее теплоизолирующий подкожный слой у кита.

В поисках защиты от холода я затратил немало усилий на изготовление прорезиненных костюмов. В первом из них я сильно смахивал на Дон-Кихота. Следующий костюм можно было слегка надувать для лучшей теплоизоляции, но зато он обеспечивал равновесие только на одной какой-нибудь глубине, и у меня почти все время уходило на то, чтобы не дать увлечь себя вниз или вытолкнуть наверх. Другим недостатком этого костюма было то, что воздух стремился собраться в ногах, после чего я повисал головой вниз. В конце концов нам удалось в 1946 году разработать конструкцию костюма, который сохранял постоянство формы и который мы с тех пор применяем при нырянии в холодную воду. Он надувается за счет воздуха, выдыхаемого ныряльщиком из-под маски. Специальные клапаны около головы, кистей и ступней выпускают лишний воздух наружу и обеспечивают стабильность на любой глубине и при любом положении тела. Путешественник Марсель Ишак испытал эффективность этого костюма при погружении в море во льдах Гренландии во время недавней полярной экспедиции Поль Эмиля Виктора. Дюма создал «демисезонный» костюм – легкую резиновую кофту, которая позволяет ныряльщику находиться в воде до двадцати минут, нисколько не сковывая его движений.

В первое время нас обуревало тщеславие. В самом деле, едва начав нырять, мы уже достигли тех же глубин, что ловцы жемчуга и собиратели губок, ныряющие с детских лет! Правда, в 1939 году у островов Джерба (Тунис) я был свидетелем того, как шестидесятилетний араб, собиратель губок, за две с половиной минуты опустился без дыхательного аппарата на глубину ста тридцати футов; я сам проверил глубину лотом.

Такие подвиги по плечу только отдельным людям. По мере того как голый ныряльщик погружается, одновременно с возрастанием давления происходит сжатие его легких. Человеческие легкие – это воздушные шары, заключенные в тонкую клетку, которая буквально прогибается под давлением. На глубине ста футов объем воздуха в легких уменьшается до одной четверти первоначального объема. Еще глубже изгиб ребер достигает предела, грозя повреждениями и переломами.

Правда, обычная глубина, на которой работают собиратели губок, не превышает шестидесяти шести футов при давлении до трех атмосфер, что вызывает сжатие грудной клетки до одной трети нормального объема. Мы натренировались нырять на эту глубину без аппаратов. С помощью привешенного к поясу груза мы за две минуты опускались на глубину шестидесяти футов. Ниже двадцати пяти футов груз становился все тяжелее сравнительно с подъемной силой грудной клетки, так что приходилось опасаться неприятных происшествий из-за того, что груз усиленно тянул ко дну. Дюма применял при нырянии без аппарата следующую технику. Он плавал, погрузив лицо в воду и дыша через трубку. Завидев внизу что-нибудь интересное, он осуществлял маневр, получивший название coup de reins, дословно – «толчок от бедер», в подражание китам. Это означает, что плавающий на поверхности человек перегибается в пояснице, направляя голову и корпус вертикально вниз. Затем сильным толчком выбрасывает ноги в воздух и устремляется отвесно в глубину. Такое «молниеносное» погружение требует наличия хорошо тренированных широких евстахиевых труб, принимая во внимание очень быстро нарастающее давление.

Освоение зоны собирателей губок не принесло нам особенного удовлетворения: море продолжало таить в себе загадки, которые все больше дразнили наше воображение. Нам хотелось иметь дыхательные аппараты не столько даже для того, чтобы погружаться еще глубже, сколько для того, чтобы подольше оставаться под водой, иметь возможность, так сказать, «пожить» немного в этом новом мире. Мы испытали аппарат Ле Приера – баллон со сжатым воздухом, прикрепляемый на груди и дающий постоянный ток воздуха в надетую на лицо маску. Ныряльщик вручную регулирует воздушный поток, что позволяет приспосабливаться к давлению и сокращать в то же время расход воздуха. С аппаратом Ле Приера мы осуществили наши первые настоящие подводные прогулки. Однако ограниченный запас воздуха допускал лишь кратковременное пребывание под водой.

Оружейный мастер крейсера «Сюфрен» сделал по моим чертежам кислородный аппарат. Из противогазной коробки, начиненной натронной известью [6 - Натронная известь – вещество, поглощающее углекислоту, выдыхаемую водолазом. Очищенный таким образом кислород поступает обратно для дыхания], небольшого баллона с кислородом и куска шланга он соорудил приспособление, очищавшее выдыхаемый воздух путем поглощения углекислого газа щелочью. Оно действовало автоматически и бесшумно, и с ним можно было плавать. Плавая на глубине двадцати пяти футов с кислородным аппаратом, я ощущал неизведанный дотоле безмятежный покой. В полном одиночестве и безмолвии я парил в стране грез; море приняло меня как своего. К сожалению, мое блаженство продлилось недолго…

Услышав, что с кислородом можно нырять безопасно до глубины сорока пяти футов, я попросил двух матросов с «Сюфрена» проследить за мной со шлюпки, пока я попытаюсь достичь «кислородной границы». Я опускался вглубь, настроенный на торжественный лад. Морские джунгли приняли меня как своего, в ответ я решил отказаться от человеческих повадок, сложить ноги вместе и плыть, извиваясь на манер дельфина. Тайе показывал нам, как человек может плыть на поверхности моря, не отталкиваясь руками и ногами. Несмотря на ряд помех вроде моей собственной анатомии и привешенного к поясу свинцового груза, мне удалось перевоплотиться в рыбу.

Плывя в удивительно прозрачной воде, я увидел в девяноста футах от себя группу изящных серебристо-золотистых морских карасей; алые заплаты жабр напоминали нарядные мундиры бригадиров британской армии [7 - Gilthead – морской карась, или пагр (Aurata auvata), обитает в Черном море]. Я подобрался к ним довольно близко. Несмотря на мое перевоплощение, я не забывал, что могу значительно ускорить движение, пустив в ход свои «грудные плавники». Мне удалось загнать одну из рыб в ее норку. Она встопорщила грудной плавник и тревожно завертела глазами. Потом приняла смелое решение и кинулась мне навстречу, проскочив буквально в нескольких дюймах от меня. В это время внизу показалась большая голубая синагрида с сердитым ртом и враждебными глазами [8 - Blue dentex (bream) – синагрида, или зубан (Dentex vulgaris), заходит в Черное море]. Она повисла в воде на глубине около сорока шести футов. Я двинулся к ней – синагрида стала отступать, сохраняя безопасное расстояние.

Внезапно у меня судорожно задрожали губы и веки, спина выгнулась дугой.

Отчаянным усилием я отцепил груз и… потерял сознание.

Матросы увидели, как мое тело выбросило наверх, и поспешили втащить меня в лодку.

После этого у меня несколько недель болели мышцы и затылок. Я решил, что коробка была заряжена недоброкачественной натронной известью.

Последующая зима прошла в упорной работе над усовершенствованием кислородного аппарата, чтобы исключить возможность повторения судорог. Летом я снова направился к Поркеролям и нырнул на глубину сорока пяти футов с новым аппаратом. Судороги напали на меня настолько неожиданно, что я не помню, как сбросил груз. Я чуть не утонул. С тех пор у меня пропал всякий интерес к кислороду.

Летом 1939 года, выступая с речью на званом обеде, я доказывал присутствовавшим, что в ближайшие десять лет войны не может быть. А четыре дня спустя я был на борту своего крейсера, получившего секретное предписание выступить в западном направлении; придя еще через сутки в Оран, мы услышали об объявлении войны.

Рядом с нами на рейде стоял дивизион английских торпедных катеров. Один из них вышел из строя: на винт намотался толстый стальной трос. В оранском порту не было своих военно-морских ныряльщиков, и я вызвался нырнуть, чтобы установить характер повреждения. Меня не смогло охладить даже то, что я увидел под водой: трос обернулся шесть раз вокруг вала и еще несколько раз вокруг лопастей. Я вызвал со своего корабля пять человек хороших ныряльщиков, и мы принялись обрубать трос. На это ушло несколько часов, и мы еле стояли на ногах, когда, наконец, вернулись на крейсер. Торпедный катер смог выйти в море вместе со своим дивизионом, и когда он проходил мимо нас, команда его выстроилась вдоль борта и прокричала троекратное «ура» в честь безрассудных французов.

В этот день я убедился, что тяжелая работа под водой – опасная вещь. Для таких дел было совершенно необходимо иметь дыхательные аппараты.

Прошло немного времени. Я работал в Марселе на службе морской разведки, действовавшей против оккупантов. Мой начальник предложил мне возобновить подводные эксперименты, насколько позволит служба. Кстати, это могло помочь замаскировать мою деятельность. Я решил испытать аппарат Фернеза, основанный на применении трубки, через которую поступал накачиваемый сверху насосом воздух. Трубка проходила к специальному клапану, выпускавшему воздух в воду. Ныряльщик всасывал необходимый ему воздух через мундштук, один конец которого соединялся с воздушной струей. Это был простейший из когда-либо сконструированных дыхательных аппаратов. Правда, ныряльщик оставался связанным с поверхностью, и половина воздуха расходовалась впустую, но зато можно было по крайней мере обходиться без предательского кислорода.

Однажды на глубине сорока футов я полной грудью вдыхал воздух, подаваемый насосом Фернеза, как вдруг ощутил странный толчок в легких. Журчанье пузырьков накачиваемого воздуха прекратилось; я немедленно перекрыл мускульным усилием горло, сохраняя в легких остаток воздуха. Потом потянул трубку – она подалась безо всякого сопротивления. Оказалось, что она переломилась у самой поверхности. Я поплыл к лодке. Только потом я понял, какая опасность мне грозила. Не перекрой я инстинктивно свой собственный «клапан», вода ворвалась бы через трубку под страшным давлением в легкие.

При испытании изобретений, когда на карту поставлена жизнь, подобные инциденты только увеличивают стремление добиться успеха. Мы принялись изучать меры защиты против повреждения трубок. Как-то раз Дюма нырнул с аппаратом Фернеза на семьдесят пять футов; я наблюдал за трубкой. Вдруг она переломилась. Дюма оказался в западне на глубине, где давление втрое превосходит атмосферное. Я перехватил трубку, не дав ей затонуть, и стал лихорадочно вытаскивать ее, ожидая самого худшего.

Снизу чувствовались какие-то сильные рывки. Наконец показался Дюма, трясущийся, с красным лицом и выпученными глазами, но живой! Он тоже своевременно задержал воздух, после чего стал лезть вверх по трубке, как по канату.

Мы продолжали возиться с этим аппаратом, покуда не добились того, что он стал работать сравнительно надежно, но зависимость от насоса сковывала нас, а нам хотелось свободы передвижения.

Мы мечтали о самоуправляющемся аппарате, использующем сжатый воздух. Вместо приспособления Ле Приера, связанного с необходимостью выпускать воздух вручную, мне хотелось иметь автоматическое устройство наподобие того, что применяется в кислородных масках для высотных полетов. Я отправился в Париж в поисках инженера, который мог бы понять, о чем идет речь. Мне посчастливилось встретить Эмиля Ганьяна, эксперта по газовому оборудованию, состоявшего на службе одной крупной международной корпорации. Это было в декабре 1942 года. Я изложил Эмилю свои требования; он кивнул поощрительно головой и прервал меня: «Что-нибудь вроде этого? – Он протянул мне маленькую бакелитовую коробочку. – Это мой клапан для автоматической подачи горючего газа в автомобильный мотор». В то время бензин был дефицитным товаром, и шли усиленные поиски путей замены его газом. «Тут есть нечто общее с вашей проблемой», – сказал Эмиль.

Через несколько недель наш первый автоматический регулятор был готов. Мы избрали для его опробования уединенное место на Марне. Эмиль стоял на берегу; я вошел в воду. Регулятор подавал воздух в изобилии без каких-либо усилий с моей стороны. Однако, как и в аппарате Фернеза, происходила расточительная утечка воздуха через выдыхательную трубку. Я попробовал стать на голову – подача воздуха почти прекратилась. Дышать было нечем. Тогда я принял горизонтальное положение; воздух стал поступать безотказно. Но как же мы будем нырять, если регулятор не позволяет плыть вниз головой?

Обескураженные и разочарованные, мы направились домой, пытаясь понять, в чем дело. В наших руках было чудесное изобретение; оно сначала понижало давление воздуха со ста пятидесяти до шести атмосфер, а затем регулировало его плотность и количество соответственно потребностям дыхания.

Решение было найдено еще до того, как мы доехали до Парижа. Когда я стоял в воде в нормальном положении, отверстие для выдоха оказывалось на шесть дюймов выше отверстия для вдоха; создающаяся разница давлений обеспечивала сильный непрерывный ток воздуха. Если же я переворачивался вниз головой, то выходное отверстие оказывалось ниже входного, ток воздуха прерывался. В горизонтальном положении оба отверстия находились в условиях равного давления, и регулятор действовал безупречно. Выход оказался весьма простым: нужно было расположить оба отверстия возможно ближе одно к другому, с тем чтобы разница давлений не нарушала тока воздуха. Улучшенная конструкция была испытана в бассейне в Париже и действовала безотказно.




Глава вторая. ГЛУБИННОЕ ОПЬЯНЕНИЕ


Первое лето на море с аквалангом прочно запечатлелось в нашей памяти. Это было в 1943 году, в разгар войны, в оккупированной противником стране, но мы настолько увлеклись нырянием, что не обращали внимания на необычные обстоятельства. Мы жили на вилле Барри: Дюма, Тайе с женой и ребенком, кинооператор Клод Хульбрек с женой, наконец, мы с Симоной и наши двое малышей. Часто гостил у нас вместе с женой наш старый друг Роже Гари, директор марсельской фабрики красителей. В глазах оккупантов мы должны были казаться довольно унылой компанией отдыхающих.

Не так-то легко было насытить двенадцать голодных ртов. Тайе отправился в деревню и привез пятьсот фунтов сушеных бобов, которые мы сложили в углехранилище и ели на завтрак, ленч и обед, лишь изредка изобретая что-нибудь для разнообразия. Ныряльщики тратят больше калорий, чем рабочие горячих цехов. Нам удалось получить рабочие карточки первой категории, что давало нам несколько граммов масла и сравнительно большой паек хлеба. Мясо было редкостью. Рыбы мы ели мало, так как рассчитали, что при нашем ослабленном состоянии подводная охота повлечет за собой больший расход калорий, нежели сможет возместить наш улов.

За это лето мы пятьдесят раз ныряли с аквалангом. Однако чем больше мы привыкали к нему, тем больше опасались внезапной катастрофы. Этому научили нас неудачи с насосом Фернеза. Дело шло слишком благополучно. Инстинкт подсказывал нам, что невозможно так запросто покорить океан. Каждый день Дюма, Тайе и меня подстерегала в глубинах непредвиденная западня.

Друзья на берегу выслушивали наши отчеты из подводного мира с безразличием, приводившим нас в бешенство. Пришлось обратиться к фотографии, чтобы иметь возможность показать виденное нами. Поскольку мы постоянно находились под водой в движении, мы сразу же начали с кино. Первой нашей съемочной камерой был престарелый «Кинамо», приобретенный мною за двадцать пять долларов. Папаша Хейник, венгерский беженец, изготовил для него замечательную линзу; Леон Веш, машинист торпедного катера «Марс», – водонепроницаемый футляр. В связи с военным временем было невозможно раздобыть тридцатипятимиллиметровую пленку. Мы накупили пятидесятифутовые катушки ленты к «Лейке» и склеивали ее до нужной длины в темной комнате.

Одним из мест наших съемок был остров Планье, лежащий на главном рейде Марселя: на этом острове находился знаменитый маяк, который отступающие немцы разрушили в 1944 году. Около Планье затонул на предательской скале английский пароход «Дальтон», водоизмещением в пять тысяч тонн. Нос судна лежал на глубине пятидесяти футов, откуда скала спускалась круто вниз.

Интересна судьба этого судна. Будучи зафрахтован греческой компанией, «Дальтон» вышел из Марселя в сочельник 1928 года с грузом свинца. Судно устремилось к маяку Планье, словно москит к лампе, врезалось в остров и пошло прямиком ко дну. Смотрители маяка спустились по скалам к воде и спасли всю команду. Они сообщили потом, что все спасенные были пьяны, начиная от юнги и кончая капитаном. Праздничное настроение одолело их всех без различия.

Мы заручились разрешением администрации маяка и высадились на острове, привезя с собою акваланги, остроги, самострелы, кинокамеры, воздушный компрессор и продукты. Служащие маяка жили в постоянном напряжении: каждый момент могли явиться немцы, чтобы взорвать маяк, либо английская подводная лодка с десантом.

Мы спустились по каменным ступеням в воду и подплыли к бушприту «Дальтона». Подступ к глубинам здесь затруднялся крутой скалой и неприятным ощущением в ушах. Бывает, что погружение вниз головой вызывает такое ощущение, словно вы превратились в забиваемый клин. Однако стоит глотнуть, как давление на барабанные перепонки пропадает и сразу восстанавливается хорошее самочувствие.

Мы проследовали мимо выступающего носа и вдоль искореженных бортов к покоробившейся палубе с разинутой пастью грузового трюма. Затем проникли в трюм, щуря глаза, чтобы быстрее привыкнуть к темноте. Выстланный песком и листами железа, трюм напоминал глубокую шахту; в том месте, где переломился корпус, зияло громадное отверстие, открывающее вид на морскую пучину. Я повис в темном тоннеле, наблюдая, как из-за железных зубцов появляются мои товарищи. Выпускаемые ими пузырьки воздуха напоминали паровозные дымки.

В центре корабля переплетение стальных конструкций образовало своеобразные джунгли, в которых порхали синагриды. Под разрушенным мостиком мы обнаружили покрытое почти сплошным слоем маленьких ракушек главное рулевое колесо. Переборки были украшены геометрическими узорами в соответствии с расположением труб и приборов.

Мы находились на глубине ста футов, в еще не изведанной нами зоне. Внизу сквозь корпус, как сквозь трубу, виднелись части кормы, покоившиеся на песчаной банке. Надстроечная часть лежала на расстоянии тридцати футов от нас, неповрежденная, с обеими мачтами на своих местах.

Первоначально мы не собирались погружаться очень глубоко. Мы думали поплавать на глубине шестидесяти футов, но море манило нас все дальше и дальше вглубь. И вот мы очутились на чреватой опасностями глубине семнадцати саженей. Где проходит глубинный предел? Может быть, на дразнящем нас песчаном откосе между двумя половинами «Дальтона»? Мы решили, что будет лучше подняться наверх и обдумать эту проблему там.

А на острове нас ожидала другая, весьма тривиальная проблема – как прокормиться. Ныряльщику нужно съедать в день четыре фунта мяса. Тайе и Дюма взялись опровергнуть закон, гласящий, что добытая на подводной охоте рыба не может возместить тех калорий, которые затрачены на погоню за нею. Громадные морские судаки, плававшие вокруг носа «Дальтона», еще не были знакомы с охотниками. Они, казалось, только и ждали того момента, когда Дюма пронзит их острогой. Мы варили целые котлы густой похлебки. Для этого приходилось разрезать нашу добычу на части, но чистить ее мы избегали. Головы, глаза, мозг и внутренности придавали ухе совершенно особый вкус, какого не получишь от очищенной рыбы. Конечно, совсем не обязательно есть, скажем, рыбьи глаза, но зато, сохраняя, по примеру диких народов, всю требуху, мы получали замечательный навар.

Выловленные нами судаки относились к особенно крупному виду, известному под названием Merou, который фактически не встречался на рыбных рынках Прованса, покуда за дело не взялись ныряльщики-спортсмены. Рыбаки, видели этих здоровяков через смотровые трубы со стеклянным дном, но не могли поймать их в свои сети. Иногда Merou клюют на удочку. Попав на крючок, они уходят в щель в скале и оказывают отчаянное сопротивление, крепко упираясь колючками в камень. Арабы пользуются следующим приемом: спускают к трещине осьминога и сильно дергают лесу; иногда это увенчивается успехом, чаще – нет. Есть еще хитрая уловка: вниз по леске спускают тяжелый грузик. Ударяя Merou в нос, грузик заставляет рыбу на мгновенье ослабить свое усилие. Подтянув тут же лесу, можно выдернуть упрямца из щели, либо подтащить его на несколько дюймов. В случае нужды посылают несколько грузиков; терпеливая осада приносит обычно рыболову победу.

Одна из жертв Дюма задала ему немалую работу. Он выследил ее около «Дальтона». Merou развил стремительную скорость, словно понимая, чем ему грозит эта встреча. Он сохранял все время безопасную дистанцию, вне пределов досягаемости гарпунного ружья, и, наконец, рванулся в сторону своего убежища. Дюма решил использовать последний шанс и выстрелил. Гарпун пробил рыбину; она помчалась, таща за собой Диди на тросике. Внезапно Merou нырнул под корпус судна. Дюма оказался в весьма неприятном положении: его скребло грудью о песчаное дно, а баллоны акваланга бились о железо. Необычная ситуация: рыба затащила человека в щель! Merou исчез из поля зрения: он тянул Дюма все дальше и дальше. В почти полной темноте Диди видел только пробковый поплавок на гарпунном тросике. Тут поплавок застрял, и рыбина оказалась как бы на якоре.

Дюма перерезал тросик и стал выбираться задним ходом, моля бога, чтобы проржавелый корпус выдержал удары баллонов акваланга. В железных листах над ним уже виднелось не мало дыр. Выкарабкавшись, наконец, Диди взвесил положение. Он решил все-таки попытаться добыть дерзкую рыбу: проник сверху внутрь корпуса и обнаружил свой поплавок в дыре с зазубренными краями. Едва Диди дернул трос, как взбешенная болью рыба рванула его за собой и снова затащила в лабиринт. Дюма двинулся вперед, перехватываясь руками вдоль троса, пока не нащупал гарпун.

Завязалась ожесточенная схватка в темноте, в тучах песка, взбитого извивающимися телами. В конце концов Диди удалось овладеть положением и направить рыбину в сторону выхода. После этого ему оставалось только держаться за гарпун, как за руль, и Merou помчал его через дыру на волю.

Нелегкий способ добывания рыбы – но мы были голодны!

…Мы всячески подбадривали самих себя, готовясь к неизбежному: предстояло опуститься к кормовой части «Дальтона», чтобы определить предел акваланга. И вот мы скользим вниз через громадное железное брюхо прямо в зловещую светлую пасть, за которой на глубине ста тридцати футов лежит в кристально чистой воде корма. Все здесь выглядело необычно. Предметы не отбрасывали тени. Повисшие в пространстве мачты, железные листы, даже люди казались в излучающемся отовсюду свете огромными и лишенными четких очертаний.

Доски кормовой палубы исчезли, обнажив переплетение стальных ребер и бимсов. Вместо знакомых нам зеленых и бурых водорослей – жесткий и колючий биологический покров. На квартердеке мы увидели что-то странно напоминающее ковенантскую арку, какую носят по улицам в дни церковных праздников. Арка оказалась кокпитом старой конструкции; над ним висел поломанный запасной штурвал, вокруг которого вился целый рой черных рыбок.

Мы нерешительно подплыли к перилам на корме и глянули вниз: мягкий песчаный откос терялся в смутной дали. Мы чувствовали себя так же хорошо, как на глубине пятидесяти футов. К этому времени у нас уже начало вырабатываться особое чувство глубины. Мы исходили из своих физических ощущений, стараясь не воображать несуществующих симптомов.

Прежде чем соскочить с кормы, мы инстинктивно «пощупали» воду, чтобы увериться, что она будет служить нам опорой, когда мы покинем корабль. И вот мы шагнули за борт и опустились на дно. Здесь мы увидели наполовину зарывшиеся в песок лопасти винта; все дно было изрыто его предсмертными конвульсиями. Мы двинулись дальше, оказавшись глубже, чем когда-либо ранее, но не чувствовали ничего необычного; только дыхание стало слегка затрудненным из-за повышенной нагрузки. Стоило поплыть несколько быстрее или попытаться поднять тяжелый предмет, как ритм дыхания нарушался.

Наконец мы направились к поверхности, протянув вдоль корпуса «Дальтона» тройную цепочку пузырьков, и вскоре очутились на скалистом склоне под каменной лестницей маяка Планье. Внезапно у меня помутилось в глазах, все закружилось в искрящемся вихре. Я уцепился за камень и зажмурился. Итак, море все-таки карало меня! Немного погодя я рискнул открыть глаза. Все было в полном порядке. На скале играли ленивые блики света. Мои товарищи исчезли. Я выплыл на поверхность и присел на каменную ступеньку. Средиземное море весело искрилось на солнце. Позже я узнал, что случившееся со мной связано с декомпрессией, во время которой к органам равновесия во внутреннем ухе приливает кровь, заставляя ныряльщика испытывать головокружение и видеть падающие звезды. Никакими осложнениями это не грозит.

Уже в первое лето мы неоднократно ныряли без каких-либо осложнений на глубину до двадцати саженей, и Дюма не сомневался, что акваланг допускает еще более глубокое погружение. Он решил провести под тщательным контролем экспериментальное погружение, чтобы установить предел. Мы исходили из того, что пребывание Дюма на глубине будет достаточно коротким и можно не бояться приступа кессонной болезни.

Мы уже знали кое-что об этой болезни из трудов пионера ее изучения Поля Берта, работавшего в конце 1870-х годов, и из дальнейших исследований английских и американских физиологов. Кессонная болезнь – бич ныряльщиков. Весьма мучительная, она подчас влечет за собой инвалидность, а то и смерть. Впервые медицина столкнулась с ней на строительстве Бруклинского моста, где землекопы рыли выемки для мостовых устоев в шахтах, осушаемых сжатым воздухом.

Болезнь эта связана с тем, что человек, находящийся под давлением, вдыхает молекулы азота – неактивного газа, который составляет семьдесят восемь процентов нашей атмосферы. Азот не выделяется целиком обратно при выдохе, а растворяется в крови и в тканях. Когда ныряльщик переходит в область пониженного давления, понижается и растворимость азота: он начинает собираться в пузырьки. Это напоминает то, что мы наблюдаем, открывая бутылку шампанского: там углекислый газ, находившийся до этого под давлением, бурно выделяется, как только выскочит пробка. Аналогичный процесс происходит в организме ныряльщика. В легких случаях человек отделывается ломотой в суставах. В тяжелых случаях пузырьки азота могут закупорить кровеносные сосуды, повредить нервные узлы и даже вызвать смерть вследствие закупорки сердечных сосудов.

В один из дней октября 1943 года мы прибыли в рыбацкую деревушку на Средиземном море, чтобы встретиться с другими участниками намеченного испытания. Мсье Матье, портовый инженер, и мэтр Годри, местный пристав, были как раз заняты изучением стометрового каната с узлами, вдоль которого предстояло нырять Фредерику Дюма. Во Франции пристав исполняет еще и роль официального свидетеля, а также следователя. Его свидетельство считается достаточным в любой судебной инстанции. Итак, инженер и пристав методично подсчитывали узлы и проверяли расстояние между ними; оно должно было составлять ровно один метр.

Два баркаса, полные зрителей, сопровождали жертву к месту испытания. Второй баркас шел за первым на буксире; на нем находились и мы с Диди, озадаченные вниманием публики. Мы уже обсудили все мыслимые стороны предстоящего эксперимента; Диди перебрал и взвесил все, что только могло случиться, и был готов ко всему.

Все было предусмотрено заранее. Он должен был нырнуть на чистом, спокойном месте, неся на себе новехонький акваланг и пояс с грузом, и спускаться вдоль каната ногами вниз, избегая лишних движений, до наибольшей глубины, какую сможет перенести. Затем он отцепит груз, привяжет его к канату и поспешит наверх. Диди так переволновался в ходе приготовлений, что само погружение казалось ему уже чистой формальностью.

Наш буксир бросил якорь. Глубина двести сорок футов. Небо заволокло тучами, осенний ветерок нагнал мутные волны с белыми гребешками. В воздухе повисла промозглая сырость. Я должен был страховать Дюма и вошел в воду первым. Меня сразу же отнесло, и я с большим трудом пробился обратно к трапу. Настала очередь Диди. Капитан баркаса страшно волновался, видя, как человек покидает судно в такую погоду, и суетился вокруг, всячески стараясь помочь нам. Дюма отдал ему честь в благодарность за заботу и скрылся под водой. Его несколько беспокоила большая тяжесть груза. Уже погрузившись, он обнаружил, что при повороте головы влево происходит зажимание вдыхательного шланга, и вернулся. Я отплыл, чтобы поймать брошенный в воду канат с узлами, и чуть не захлебнулся еще до начала великого события. Дюма снова ушел под воду.

Я посмотрел вниз: Диди погрузился и плыл с помощью рук и ног против течения, в сторону каната. Вот он схватил его; из регулятора вырвались пузырьки воздуха – знак выдоха. Диди немного передохнул и стал быстро опускаться в мутную беспокойную воду, перехватываясь руками по канату.

Все еще тяжело дыша после возни на поверхности, я двинулся следом к своему посту на глубине ста футов. Голова у меня шла кругом. Диди не оглядывался; я видел только мелькание его рук и головы сквозь бурую воду.

Вот как он сам описывает свое рекордное погружение:






«Освещение не меняет своего цвета, как это обычно бывает при волнении наверху. Я не могу ничего разобрать кругом: то ли близится уже закат, то ли глаза ослабли. Я достиг узла, отмечающего глубину в сто футов. Не ощущаю никакой слабости в теле, однако дышу тяжело. Проклятый канат висит не отвесно, он опускается наклонно в этот желтый суп, причем под все более острым углом. Хотя это меня и беспокоит, я чувствую себя превосходно. Мною овладевает чувство хмельной беззаботности. В ушах гудит, во рту стало горько. Течение покачивает меня, словно я хлебнул лишнего.

Забыты и Жак и все остальные там, наверху. Чувствую усталость в глазах. Продолжаю спускаться, пытаюсь думать о дне подо мной и не могу. Меня клонит ко сну, но при таком головокружении невозможно уснуть. Вокруг меня совсем темно. Я протягиваю руку за следующим узлом, но промахиваюсь. Ловлю узел и привязываю к этому месту свой груз.

Взлетаю вверх, словно пузырь. Освобожденный от груза, болтаюсь во все стороны, цепляясь за канат. Но вот хмель улетучивается. Я трезв и зол от сознания, что не достиг цели. Миную Жака и спешу дальше наверх. Мне сообщают, что я находился под водой семь минут».





Пояс Диди был привязан на глубине двухсот десяти футов. Пристав удостоверил этот факт. Ни один ныряльщик с автономным дыхательным аппаратом не достигал еще такой глубины; между тем Дюма был твердо убежден, что он спустился не ниже ста футов.

Опьянение Дюма объяснялось наркотическим действием азота. Это явление в физиологии ныряльщиков было за несколько лет до того изучено капитаном военно-морских сил США А. Р. Бенке. Мы в оккупированной Франции ничего не знали о его трудах. Мы назвали это явление L'ivresse des grandes profondeurs (опьянение или «отравление» большой глубиной).

Поначалу воздействие глубины носит характер легкого наркоза, в результате чего ныряльщик чувствует себя богом. Если в это время проплывающая мимо рыба разинет рот, ныряльщик способен вообразить, что она просит воздуха, вытащить свой мундштук и протянуть его ей в качестве этакого щедрого дара. Явление это весьма сложное и по-прежнему остается загадкой для физиологов. Капитан Бенке считает, что тут влияет перенасыщение крови азотом. Вместе с тем здесь нет ничего общего с кессонной болезнью: газ химически воздействует на нервные центры. Лабораторные исследования последнего времени указывают на связь «глубинного опьянения» с остаточным углекислым газом в нервной ткани. Испытания, проведенные военно-морскими силами США, показали, что загадочный хмель не поражает ныряльщиков, дышащих смесью, в которой азот заменен гелием. Промышленное добывание гелия производится только в США и охраняется строгим законом, так что иностранные исследователи не имеют возможности воспользоваться американским гелием. Водород, который также легче воздуха, не уступает гелию в эффективности; но он взрывоопасен и сложен в обращении. Швед Цеттерстрем предпринял погружение с аппаратом, в котором был использован водород, однако он умер во время декомпрессии из-за промаха, допущенного его помощниками на поверхности, и не смог внести особой ясности в этот вопрос.

Я лично весьма восприимчив к азотному опьянению. Я люблю его и вместе с тем боюсь, как страшного суда. Оно совершенно заглушает инстинкт жизни. Фактически сильные люди поддаются ему не так быстро, как неврастеники вроде меня, но зато им труднее восстанавливать контроль над собой. Люди умственного труда пьянеют легко; все органы чувств подвергаются сильному воздействию, которое очень трудно преодолеть. Зато, одолев опьянение, они быстро приходят в себя. Глубинное опьянение заставляет вспомнить некоторые пьяные сборища двадцатых годов, когда наркоманы собирались вместе и вдыхали закись азота.

Глубинное опьянение имеет одно счастливое преимущество перед алкоголем: никакого похмелья! Как только вы вышли из опасной зоны, мозг моментально проясняется, и на следующее утро нет никаких неприятных ощущений. Когда я читаю отчеты о рекордных погружениях, мне всегда хочется спросить чемпиона, насколько он опьянел!

Самая комичная история, которую я слышал о воздействии давления, рассказана мне сэром Робертом Дэвисом, изобретателем первого спасательного аппарата для экипажа подводных лодок. Много лет назад при строительстве тоннеля под одной рекой группа местных деятелей спустилась туда, чтобы отпраздновать сбойку встречных стволов. Они пили шампанское и были весьма разочарованы отсутствием игры и шипучести в вине. Разумеется, тут повлияло давление, из-за которого пузырьки углекислого газа остались в растворенном состоянии. Когда же отцы города поднялись на поверхность, вино в их желудках зашумело и брызнуло через рот на манишки, только что из ушей не полилось! Одного высокопоставленного чиновника пришлось отправить обратно в тоннель, чтобы потом подвергнуть декомпрессии.

* * *


Теперь, десять лет спустя после нашего первого несмелого проникновения в стотридцатифутовую зону, женщины и старики достигают этой глубины уже при третьем или четвертом погружении. Летом на Ривьере стало уже обычным появление некоего мсье Дюбуа, выдающего на прокат акваланги и снабжающего соответствующими инструкциями любого, кто пожелает увидеть морское дно. Сотни людей оснащаются аппаратом и смело ныряют в воду. А я вспоминаю, сколько пришлось помучиться Филиппу, Диди и мне, и к чувству гордости при виде снаряжения, которым распоряжается мсье Дюбуа, примешивается легкая досада.




Глава третья. ЗАТОНУВШИЕ КОРАБЛИ


Вернемся, однако, немного назад.

Однажды ночью в ноябре 1942 года мы с Симоной были разбужены в нашей марсельской квартире шумом самолетов, летевших на восток. Я настроил приемник на Женеву: Гитлер нарушил свое слово и занял военно-морскую базу Тулон. Грохот и пламя взрывов возвестили о самоуничтожении французского флота. Голос диктора дрожал, когда он перечислял погибшие корабли, в число которых входили так хорошо знакомые мне «Сюфрен» и «Дюплей». Мы с Симоной плакали у приемника, вдали от любимых нами людей и кораблей, словно изгнанники.

Немцев сменили итальянцы, которые принялись хозяйничать в доках: разрушать и расчищать. Не могу забыть, как они калечили орудия на боевых судах.

Мысль о погибших кораблях не давала нам покоя. Когда мы стали намечать свою программу на следующую весну, Дюма только о них и говорил. Мы решили снять фильм о затонувших судах.

Однако Южная Франция была по-прежнему занята солдатами Муссолини. Итальянцы были начеку; они не хотели давать нам разрешения выйти в море с рыбаками. Тщетно старались мы произвести на них впечатление письмом из Международного комитета по исследованию Средиземноморья, во главе которого ранее стоял итальянский адмирал Таон ди Равель. Стоило нам заплыть за пределы зоны, отведенной для купальщиков, как посты открывали огонь, причем я так и не мог понять, делалось ли это по злобе или просто так, для забавы.

Потом итальянцев сменили немцы. Совершенно неожиданно я обнаружил, что мое письмо производит впечатление на самых свирепых гитлеровцев. Слово «культура» оказывало на них магическое воздействие, и мы смогли возобновить свою работу без особых помех. Притом они никогда не допытывались, чем мы занимаемся, к счастью для нас. Позднее мы узнали, что германское морское министерство затратило миллионы марок на создание подводного снаряжения для военных целей. Некоторые из их испытательных команд, очевидно, ныряли неподалеку от нас. Мы погружались на глубину до тридцати саженей, тогда как военные ныряльщики с кислородными аппаратами вынуждены были ограничиваться семью саженями. Правда, на стороне кислородных аппаратов то неоспоримое в условиях войны преимущество, что они не выдают ныряльщика предательскими пузырями.

Мы быстро убедились, что планировать розыск затонувших судов куда легче, чем находить их на самом деле. Большинство таких кораблей, находившихся на дне грязных, темных гаваней или в местах с сильным течением и непрекращающимся волнением на поверхности, не представляло интереса с точки зрения съемок. Нас могли устроить только суда, затонувшие в чистой воде, но где их найти? Ни одна карта, ни один документ не давали точных данных об их расположении. Даже наиболее заинтересованные стороны – судовладельцы, страховые компании и правительственные бюро – редко могли дать нужные сведения. Оставалось только тщательно просеивать рассказы спасателей, рыбаков и водолазов.

Мы приступили к поискам, опираясь на помощь Огюста Марцеллина, известного в Марселе подрядчика по подъему грузов с затонувших судов. Он указал нам ряд известных ему точек и предоставил в наше распоряжение свои катера с командами для рекогносцировки. Предварительно мы опросили рыбаков во всех приморских кабачках. Рыбаки знали только один способ обнаружить затонувшее судно: если их сети зацеплялись за что-нибудь, значит внизу лежит корабль, mais certainement (можете не сомневаться!). Мы исследовали много таких мест; чаще всего виновником гибели сетей оказывалась подводная скала…

Не один вечер скоротали мы, слушая рассказы двух бывших водолазов – Жана Кацояниса из Кассиса и Мишеля Мавропойнтиса из Тулона. Вся жизнь их прошла в поисках затонувших судов, губок, кораллов и особых моллюсков – violet. Violet – необычное лакомство, распространенное только в Марселе. Эти моллюски селятся на каменистом грунте, извлекая питательные вещества из морской воды. В случае тревоги они захлопывают створки и словно прирастают к камню, так что ныряльщик должен действовать очень быстро, если хочет вернуться с добычей. Престарелые гурманы так и рыщут в гавани в поисках редкого и драгоценного лакомства, продаваемого горластыми уличными торговцами, и поедают его тут же на улице. Вскрыв створки violet, вы обнаруживаете весьма неаппетитную на вид мякоть ярко-желтого цвета с красными и фиолетовыми пятнышками. Содержимое ракушки отправляется при помощи большого пальца прямо в рот. Я как-то попробовал одну violet. Это все равно, что есть йод. Утверждают, будто violet излечивает туберкулез и увеличивает половую потенцию. Дюма съел как-то пятнадцать штук за раз и доложил наутро, что не заметил никакого эффекта.

Жан Кацоянис и Мишель Мавропойнтис поработали на своем веку во всех концах Средиземноморья: у берегов Ливии, Греции, Туниса, Алжира, Испании, Италии, Франции. Мы услышали захватывающие описания схваток с муренами [9 - Мурена – зубастый морской угорь, достигает трех метров длины. Укус ее ядовит. В водах СССР не встречается] и рассказы о том, как можно заблудиться в густых подводных лесах. Ветераны водолазного дела не раз наблюдали сквозь стекла своих шлемов обычных ныряльщиков – собирателей губок – и разработали собственную теорию, слушая которую, мы едва удерживались от хохота. «Кожа ныряльщика, – поясняли они, – покрывается множеством мельчайших пузырьков. Эти-то пузырьки и защищают его от давления. Стоит ему задеть за что-нибудь, и пузырьки отрываются от кожи, а тогда – конец».

У обоих стариков руки и ноги были скрючены кессонной болезнью. Наше счастье, говорили они, что мы еще живы. В дни их молодости ежегодно половина ныряльщиков, работавших в богатых губкой прибрежных водах Туниса, выходила из строя или гибла от «глубинного удара».

Как-то мы встретили в корсиканских водах целую группу профессиональных ныряльщиков-греков. Они погружались в воду в старых заплатанных костюмах и помятых шлемах, за несколько секунд достигая глубины в сто семьдесят футов. Через десять-пятнадцать минут медленно поднимались обратно, однако совершенно пренебрегали правилами ступенчатой декомпрессии, которые предусматривают для этой глубины и длительности погружения девятиминутную остановку в десяти футах от поверхности, с тем чтобы выделился весь накопившийся азот. Освобожденные от громоздких костюмов, они оказывались щуплыми скрюченными людьми, изуродованными кессонной болезнью. Они собирали кораллы для ювелиров и зарабатывали совсем не плохо. Сбыв свой товар, ловцы кораллов ковыляли в бистро, где незамедлительно пропивали и проигрывали полученные деньги.

Эти полуинвалиды уверяли нас, что стоит им покинуть сушу и вернуться в мир повышенного давления, как они сразу обретают утраченную гибкость членов, словно омытые живой водой. Первый же «глубинный удар» превращает ныряльщиков в узников моря, и с каждым новым погружением эти узы становятся все прочнее. Испытываемое ими в воде облегчение объясняется очень просто: плотная среда служит опорой и устраняет скованность движений.

Море калечит организм греков-водолазов; но еще безжалостнее обходится оно с затонувшими судами. Под слоем краски полным ходом орудует ржавчина; сверху все обрастает водорослями и моллюсками. Издалека может показаться, что вам встретился подводный утес. Потом вы догадываетесь: это корабль, утративший свой гордый вид.

Первый обследованный нами – еще до «Дальтона» – затонувший корабль относился к числу тулонских «самоубийц». Это был мощный буксир, покоившийся на внешнем фарватере на глубине сорока пяти футов. Один генуэзец по имени Джианино подрядился поднять его груз по поручению итальянских военно-морских властей. Мы сопровождали Джианино в роли любителей-энтузиастов, мечтавших заснять его за работой.

За восемь месяцев такелаж и рангоут обросли пышными водорослями, и судно напоминало разукрашенный цветами плот на карнавале в Ницце. Черные раковины покрыли борта и вентиляционные трубы траурным орнаментом. Кругом во множестве плавали рыбы, преимущественно морские окуни; наше появление их ничуть не обеспокоило.

Джианино упивался возможностью продемонстрировать нам свое искусство. Однако водолаз может передвигаться по дну лишь с большим трудом, и ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы совершить очередной неуклюжий скачок. Вода так и бурлила вокруг него. Привыкшие к тому, что для успеха исследований надо избегать касаться дна, мы были готовы проклинать его свинцовые сапожищи. А Джианино, вдохновленный близостью кинокамеры, играл. Вот он нагнулся и прижал драматическим жестом к груди морскую звезду. Мы прилежно «снимали» эту подводную феерию. Джианино не знал, что мы оставили камеру в Тулоне, а здесь таскали за собой нагруженный здоровенным гаечным ключом пустой кожух, не желая разочаровывать его.

Джианино приподнял люк машинного отделения, привязал его гнилой веревкой, выпустил из скафандра половину воздуха и проник внутрь судна. Самолюбие Диди было задето. Он еще ни разу не видал затонувшего корабля, не говоря уже о том, что не проникал внутрь, и вот он решил отправиться следом за Джианино. Однако тут же подумал о гнилой веревке и поспешил вернуться. Джианино набрал в скафандр воздуха и выскочил наверх, словно аэростат воздушного заграждения. Он виртуозно маневрировал по вертикали, по горизонтали же двигался с большим трудом. Диди поплыл не спеша вдоль палубы и очутился перед входом на полубак. Я увидел, как он решительно открыл дверь и, поколебавшись секунду, двинулся вперед, словно нырнул в бутылку с чернилами. В тот же миг его ласты показались снова и он выскочил задним ходом назад.

Человек, плавно скользящий над поросшей мхом палубой, не видит ни дерева, ни бронзы, ни железа. Оснастка судна превращается во что-то непонятное. Вот возвышается странное трубообразное растение, выращенное хитроумным садовником. Диди подплыл ближе и повернул какое-то колесо. Растение медленно наклонилось: это был пушечный ствол. Стальные механизмы сохраняются в море долго. Мы видели поднятые на поверхность дизельные моторы и электрогенераторы; они прекрасно сохранились, несмотря на трехлетнее пребывание под водой. Необходимо, однако, немедленно разбирать их и промывать пресной водой, иначе от соприкосновения с воздухом сразу же начнется интенсивная коррозия.

Первым исследованным нами давно погибшим кораблем был линкор «Иена», затонувший во время артиллерийских испытаний еще до первой мировой войны. За три десятилетия судно было до такой степени разрушено и изъедено водой, что казалось уродливым созданием самого моря. Ничего похожего на корабль. Уцелевшие листы рассыпались в прах от нашего прикосновения. Еще несколько лет, и от «Иены» ничего не останется: железные суда уничтожаются водой за какие-нибудь полвека.

За несколько лет до второй мировой войны грузовое судно «Тозер» водоизмещением в четыре тысячи тонн было сорвано с якорей мощным мистралем и брошено на утес Фриуль недалеко от Марселя. Нос судна выступал над поверхностью; тут же торчали мачты, слегка наклонившиеся на штирборт. Корма лежала на глубине шестидесяти пяти футов. «Тозер» стал для нас учебным объектом, на котором мы осваивали искусство изучения затонувших кораблей. Он служил как бы лестницей, ведшей нас шаг за шагом с поверхности моря вглубь. Плотный, но не слишком толстый слой морских организмов не скрадывал контуров корабля. Это был идеальный «экспонат» – один из немногих, целиком отвечающих романтическому представлению школьника о затонувшем корабле.

«Тозер» был легко доступным для нас и в то же время достаточно коварным, так что мы смогли ознакомиться на нем с многочисленными опасностями, подстерегающими исследователей погибших судов. Корпус во многих местах покрывали маленькие зловещие существа, известные под названием «собачьи клыки» – острые как бритва зубчатые ракушки, к тому же еще и ядовитые. Стоило волне прижать наши полуголые тела к борту корабля, как на коже появлялись многочисленные царапины.

Подводные царапины, как правило, безболезненны. Море не знает никакой разницы между водой и кровью; недаром они во многом сходны по составу. А вот повреждения от «собачьих клыков» весьма болезненны. Случались у нас и неожиданные встречи нос к носу с ловко камуфлирующейся, отвратительной, как жаба, скорпеной [10 - Скорпена, или морской ерш; обитает в Черном море. Его шипы ядовиты]. Хотя эти рыбы и считаются ядовитыми, но мы ни разу не пострадали от них.

Деревянные части судна почти совершенно истлели, зато металл был едва тронут ржавчиной. Бронзовые ручки были словно источены термитами: результат воздействия гальванических токов. Судно омывала прозрачная чистая вода, но в трюмах она была загрязнена и приобрела желтоватый оттенок. Как-то мистраль настолько охладил море, что нам пришлось ждать три дня, пока оно согреется. На третий день мы вошли в теплые волны, опустились в трюм и… мигом выскочили оттуда: там вода по-прежнему оставалась ледяной, словно в холодильнике.

«Тозер» был превосходным объектом для съемок.

Мы извели немало пленки, запечатлевая это красивое зрелище для нашего фильма «Epaves» («Затонувшие корабли»). Мы тщательно изучали все судно. Диди проник в рулевое отделение; мы с Филиппом последовали за ним. Проходы и переборки напоминали монастырские арки; впрочем, здесь многое наводило на мысль о храме: водоросли, напоминающие вьюнки на каменной стене, свет, падающий словно сквозь окошечко кельи. Следом за Диди мы проплыли по этому железному собору к уходящей вниз шахте, где трапы вели от палубы к палубе и где с каждым «этажом» становилось все темнее, все дальше от солнца и воздуха. На одной из площадок мы задержались и заглянули в длинный темный коридор. В конце прохода светились выходящие в воду голубые отверстия. Однако нас что-то не тянуло туда, к голубому свету, через весь этот тоннель.

Мы спустились на один пролет. Теперь между нами и поверхностью находился еще и железный барьер. Диди уже одолел следующий пролет; мы двинулись следом за ним. Мы плыли осторожно, стараясь ничего не задеть, – вдруг это еще один карточный домик, вроде «Иены»? Неожиданно по всему судну разнесся сильный гул. Мы замерли и поглядели друг на друга. Прошло несколько секунд, ничего не случилось. Диди влекло все ниже и ниже. Снова громкий удар; потом сразу целая серия. Мы сгрудились вокруг Тайе, он пробурчал: «Прибой». Ну конечно! Затонувшее на мелком месте судно билось о грунт под ударами прибоя.

Мы вернулись в рулевое отделение, когда было уже совсем темно, чувствуя, что сделали вполне достаточно.

В одном из кормовых помещений нам попалась неповрежденная морем большая сверкающая бутылка с какой-то жидкостью. Диди захватил ее с собой и вручил Симоне. Та вылила несколько капель на ладонь и понюхала.

– Прекрасный довоенный одеколон, – сообщила она.

Диди усиленно занимался поисками подводных сокровищ. Он вывинчивал сохранившиеся лампочки, подобрал матросские сапоги из разных пар, а скорпены только смотрели на него, уклоняясь от выполнения своих обязанностей охранников. Под мостиком мы обнаружили ванную комнату капитана. Диди заплыл туда и улегся. Это было совсем как в настоящей ванной комнате – голый человек в ванне. Я чуть не потерял мундштук от хохота.

Огюст Марцеллин предоставил нам возможность побывать на корабле, где работала над подъемом груза команда опытных водолазов, и мы смогли заснять на киноленту, как разрезают под водой автогеном железо. Водолазы решили подшутить над нами, дилетантами. Они вышли в море в сильный мистраль и нарочно повели катер вдоль волны, так что нас основательно потряхивало. Один из них погрузился в воду и возвратился с полной корзиной больших горьких устриц, собранных на затонувшем судне. Затем, глянув на нас, он произнес с лукавой улыбкой: «Что-то вы, ребята, уж больно худые с виду. Стоит, пожалуй, накормить вас как следует, прежде чем вы станете нырять».

Перед нырянием есть не рекомендуется, но мы принялись открывать ракушки и поглощать йодистое на вкус содержимое, стараясь всем своим видом изображать восторг. Водолазы сидели рядом, не спуская глаз с наших лиц. Мы благополучно одолели устриц. «А теперь, – продолжал шутник, – угощайтесь вином и хлебом». Мы съели хлеб и выпили вино. Водолазы были очень довольны: смеялись, балагурили и приняли нас в свою компанию. Наш гастрономический подвиг произвел на них значительно большее впечатление, нежели умение плавать под водой.

Но вот один из водолазов зажег горелку и погрузился с ней в воду. Мы последовали за ним и увидели поднимающиеся в красном зареве пузырьки. Он направил пламя на стальную балку; оно вгрызлось в металл, разбрызгивая раскаленные шарики. Потревоженная вода забилась о наши тела.

…Когда мы работали на «Дальтоне», Диди собрал там своеобразную добычу. Внутри корпуса он обнаружил горы посуды – фаянсовой, серебряной, стеклянной с коралловыми украшениями и большую хрустальную вазу. Среди железных руин вся эта посуда лежала чистая и совершенно целая, словно выставленная напоказ на свадьбе в мещанской семье. В другой раз он нашел гору пустых бутылок из-под вина и бренди марки «Метаксас». Эти бутылки были опустошены в ту самую ночь, когда беззаботная команда «Дальтона» перепилась и отправила судно на дно. То, что мы увидели, представляло собой картину рокового похмелья.

Корабельный компас весь оброс кораллами. Мы расчистили его, и нашим глазам предстал единственный живой остаток «Дальтона»: стрелка плавала в своей спиртовой ванне, по-прежнему подчиняясь притяжению далеких полюсов. Тайе подобрал в качестве сувениров несколько судовых фонарей, но Диди был ненасытен. Он доставил на поверхность дубовый штурвал, после чего принялся нырять за посудой и серебром. Мы заподозрили, что он решил обзавестись необходимой домашней утварью, готовясь втайне от нас сыграть свадьбу.

Дюма решил механизировать свой труд и вооружился большой корзиной. Корзина сразу же провалилась сквозь дыру в палубе и запуталась в искореженных бимсах. Диди отправился за ней, зацепился регулятором за кабель и повис, боясь пошевельнуться, чтобы не перерезать воздушные шланги. Случайно проплывая мимо, я обнаружил его и выручил. Диди немедленно двинулся вниз, не желая уступать упрямой корзине. Нагрузив ее доверху, он дернул канат, подавая сигнал своему помощнику наверху, чтобы тот тянул. Корзина сорвалась и упала обратно на корабль. При следующей попытке компасная тренога, которую Диди примостил сбоку, застряла в перилах. Диди отцепил компас. Корзина свалилась в трюм. Приглушенный вопль пронизал толщу воды.

Диди вытащил корзину еще раз. Он донес ее на руках до самого борта, и теперь она пошла на канате вверх безо всяких осложнений. Разбирая наверху посуду, которая благополучно пережила крушение и четверть века пребывания в море, Дюма обнаружил одни черепки. Бесчувственный приятель спросил его: «Что, Диди, придется свадьбу отложить?»

Страсть Дюма к «Дальтону» едва не кончилась трагически. Однажды, когда сильный мистраль не позволял спустить на воду дежурную лодку, ему понадобилось во что бы то ни стало закончить какие-то съемки на корме, и он нырнул один в разгулявшиеся волны с киноаппаратом в руках. На глубине шести футов уже было тихо и спокойно, но катящиеся наверху валы давали о себе знать до глубины в двадцать футов ритмичным усилением давления на барабанные перепонки. В полном одиночестве, сознавая собственную хрупкость и уязвимость, Диди не без волнения погрузился в пустынные мирные глубины.

Он двинулся по обычному маршруту – через люк рулевой рубки и большой тоннель к зияющему отверстию, откуда была видна кормовая часть. Доплыв до нее, мы всегда испытывали ту же гордость, что обуревает мальчишку, забравшегося на самую макушку высокого дерева.

Проникнув в рубку, Дюма почувствовал, как кто-то схватил его за выдыхательную трубку. Маска акваланга намного ограничивает поле зрения, не хуже лошадиных шор. Дюма не мог понять, в чем дело. Он попытался повернуть голову – тщетно. Тогда Диди протянул назад руку и нащупал железную трубу, покрытую «собачьими клыками». Из руки засочилась кровь.

И тут он разглядел впереди оскалившуюся ракушками трубу, которая проходила мимо его головы над левым плечом и далее между шлангом и регулятором. Опускаясь вниз, Дюма ухитрился зацепиться шлангом за обломанную с одного конца трубу и повис теперь на ней, как кольцо на палке при игре в серсо. Каким-то чудом острые ракушки не порезали ни шланг, ни шею Дюма.

Дюма выпустил из рук киноаппарат и повис совершенно неподвижно, благодаря небо за то, что внутри «Дальтона» не было течений. Он застрял на глубине ста футов, отрезанный от товарищей, зная, что они не появятся здесь в такую погоду.

Подумав, Диди закинул обе руки за голову и обхватил пальцами трубу, чтобы она не касалась шланга и шеи. Затем начал двигаться ногами вперед дюйм за дюймом, перехватываясь руками по ракушкам, готовый изрезать ладони до костей, лишь бы отделаться от этой проклятой трубы. Бесконечно долго длилось это осторожное отступление.

Но вот руки Диди нащупали обломанный конец трубы – он свободен! Самое длинное подводное путешествие Диди составляло… десять футов. Не обращая внимания на порезы, он подобрал киноаппарат, прошел сквозь тоннель и снял призрачный кокпит в необычном освещении под изрытой штормом поверхностью моря. Закончив съемку, возвратился к лестнице маяка и высунул свою маску над соленой пеной. Набежавшая волна подсадила Диди на каменную ступеньку, и он побрел к маяку.

После этого случая мы взяли за правило никогда не погружаться в одиночку. Нырять только группами – закон для тех, кто работает в аквалангах.

Каждое затонувшее судно для ныряльщика как бы одушевленное существо со своими отличительными чертами. Каждое из них имеет свою историю, трагическую или комическую, волнующую или нелепую. Мы всегда стремились ознакомиться с жизнью судна до того, как оно очутилось на дне, и иногда нам удавалось открыть примечательные страницы в прошлом какой-нибудь дремлющей подводной развалины. Так было с «Дальтоном», буйным рождественским гулякой, так было с темпераментным авантюристом «Рамоном Мембру», испанским грузовым судном, лежавшим на дне близ порта Кавалер на Лазурном берегу.

Мы услышали эту историю в кавалерском кафе от одного седого крестьянина. Мы несколько дней охотились за этим человеком: он был свидетелем гибели «Рамона Мембру» в 1925 году.

– «Сижу это я на рассвете, – рассказывал он, – с удочкой на мысу Лардье. Вдруг поразительное зрелище: прямо на меня идет огромный корабль. Появление большого судна так близко от берега вообще вещь необычная, не говоря уже о том, чтобы столкнуться с ним носом к носу. Со страшным грохотом „Рамон Мембру“ врезается в скалы. С разгону даже выскакивает из воды. Нос оказывается на берегу, а корпус сминается, словно желе. Тут он и остался».

И двадцать лет спустя наш очевидец дрожал от волнения, вспоминая этот удивительный случай.

«Весь день испанцы грузили на шлюпки сундучки и чемоданы и свозили их на берег. Наконец таможенный офицер из Кавалера возмутился. Заявил, что если они не прекратят эту контрабанду, то он опечатает груз: пароход вез испанские сигары.

На следующий день появился морской буксир. Осторожно стащил судно за корму с камней, и – о чудо! – «Рамон Мембру» держится на плаву! Затем буксир подал трос к носу парохода – трос лопается!

А они все еще торчали у самого берега, и свежий ветерок снова понес пароход на камни. На буксире поняли, что тут надо спешить, и успели-таки закрепить другой трос. «Рамона» отвели в Кавалер.

А ночью вся деревня проснулась от тревоги: испанец загорелся на рейде! Все сигары вспыхнули ярким пламенем, «Рамон Мембру» пошел ко дну».

Мы обнаружили «Рамона» в нескольких сотнях ярдах от пристани, в мутноватой воде густоизумрудного цвета. Мы были удивлены, увидев судно водоизмещением в пять-шесть тысяч тонн. Люди, которые рассказывали нам о затонувших судах, были весьма склонны к преувеличениям, особенно же жители Южной Франции. Однако наш крестьянин, бывший моряк, сказал правду.

«Рамон Мембру» весь был покрыт водорослями, только нос и корма оставались незаросшими. Кругом него в песке образовалось нечто вроде рва. Нам ничего не удалось обнаружить внутри, даже обрывка от старой сигарной этикетки не нашлось. Зато мы встретили там гигантскую ставриду. Крупная рыба, величиной с человека, она родственна тунцу, однако стройнее и грациознее его. Ее еще ни разу не удавалось поймать ни на крючок, ни сетью. Нужно провести немало времени под водой, чтобы увидеть ставриду. Зато какое это красивое зрелище – большая серебристая рыбина, царственно скользящая в морском приволье. Они двигались гуськом над гладким дном совсем рядом с кораблем, словно следовали по привычному маршруту. Сегодня они торопились и нервничали, завтра беззаботно резвились. Однако момент их появления и исчезновения предсказать было невозможно. Они то пропадали на несколько дней, то опять появлялись, словно караван в пустыне.

…В районе Пор-Кро на дне моря лежал небольшой рыболовный траулер – чистый, новенький, с аккуратно сложенными на палубе сетями и бьющимися о доски пробковыми поплавками. Мы не стали осквернять маленькое судно, но сети подсказали нам одну идею: мы решили заснять движущийся по дну рыболовный трал. Никто еще не видел трал непосредственно в действии. Рыбаки, всю жизнь добывающие рыбу тралом, имеют лишь теоретическое представление о его действии. Нападешь на хорошее место – будешь с рыбой. Вот чуть ли и не все, что было известно о траловом лове.

Выбрав себе место над травянистым дном, я увидел приближающийся трос. На конце троса тащился ненасытный зев, ломая водоросли и внося переполох в мир хрупких жителей подводных прерий. Рыба разбегалась в стороны, словно кролики перед косарем. Огромный мешок трала проследовал мимо меня, раздуваемый водой. Примятая трава медленно поднималась. Я удивился, увидав, как много рыбы спасается от страшной пасти. Диди висел на тросе головой вниз и запечатлевал на кинопленку разверстую пасть дракона, чтобы наглядно показать, сколько рыбы благополучно спасается и сколько вреда наносится подводному пастбищу.

Нам приходилось видеть и большие сетевые заграждения, преграждавшие путь подводным лодкам. Проход в заграждении охранял морской буксир «Полифем». Престарелое судно было поставлено сторожить дверь, подобно парижскому консьержу. На ночь «Полифем» закрывал проход, бросая в нем якорь, и засыпал так с ключом в руках. Буксир покачивался там на волнах и в ночь на 27 ноября 1942 года, когда в Тулоне взрывался флот, «Полифем» покончил с собой и пошел ко дну, по-прежнему привязанный к сети.

Мы навестили его год спустя. Он лежал на глубине шестидесяти футов в удивительно чистой воде, а верхушка его грот-мачты находилась всего в четырех футах от поверхности моря. У нас закружилась голова, когда мы поглядели вниз на буксир через маску. Совершенно чистый сто пятидесятифутовый корпус, повисшие в пространстве мачты и ванты – ничто не говорило о разрушении. Легкий крен на штирборт только усиливал впечатление полной сохранности. Ни одна травинка не успела вырасти на буксире, только нежный зеленый пушок, который даже не закрыл краску.

Внутри судна было совершенно пусто. Команда сняла все с величайшей дотошностью, прежде чем открыть кингстоны.

На картах бухты Йера можно увидеть маленький кружочек с надписью «Epave» – скромная надгробная эпитафия над испанским судном «Феррандо» водоизмещением в шесть тысяч тонн, затонувшим пятьдесят лет назад. Место его гибели точно обозначено на карте, однако найти судно по такому знаку не так-то просто. Один местный житель доставил нас на шлюпке до места, соответствующего кружочку на карте, но затем вдруг начал колебаться. «Я не совсем уверен, – сказал он. – Где-то здесь…» В пятистах ярдах от нас подпрыгивал на волнах заякоренный плавучий буй. Наш проводник никогда ранее не видел его. «Возможно, рыбаки пометили место, где потеряли сеть», – произнес он в раздумье.

Дюма нырнул вдоль якорного троса этого буя и обнаружил могилу «Феррандо». От судна остался один скелет, покрытый множеством обрывков сетей. «Феррандо» лежал на левом борту, и остатки палубы торчали, словно изрешеченная снарядами артиллерийская мишень.

Дюма пробрался в главный грузовой трюм. Там было темно и просторно, как в соборе. Сквозь отверстия в корпусе проникал внутрь слабый свет, а в одном месте зияла огромная дыра, проделанная водолазами, которые много лет назад обобрали «Феррандо».

Дюма проплыл через всю среднюю часть судна и нашел на проникшем внутрь песке четыре китайских блюда с черными прожилками. Кругом виднелись нагромождения серо-зеленого камня, уродливые, словно в бредовом видении. Диди подобрал один камень и разбил его ударом о переборку. Камень рассыпался черными блестящими осколками – это был битуминозный уголь из груза «Феррандо», покрывшийся серым налетом за пятьдесят лет пребывания, в море.

Выбравшись наружу, Дюма увидел огромные черные ракушки пинна [11 - Пинна – громадная длинная раковина с выростами], лежавшие наподобие могильных камней. Обрывки сетей тянулись, словно ограда вокруг кладбища, на котором были погребены надежды многих рыбаков. Рыбаки знают, что около затонувших судов водится особенно много рыбы, но они знают также, что здесь легче всего потерять свои сети. Стоит пройти поближе, с намерением набрать полные сети, как вдруг выясняется, что вы шли слишком близко и потеряли все…

Диди поплыл к раковинам. Ярдах в ста от винта он увидел нечто вроде амфитеатра на песчаном дне. В центре лежала маленькая чаша тончайшего японского фарфора. Он положил ее в мешок и поплыл дальше над россыпью снарядных осколков, говоривших о том, что когда-то на поверхности проходили учебные стрельбы. Здесь он нашел дешевое керамическое блюдо. За много лет пребывания на дне море покрыло его тонким узором трещин, словно то был специальный рисунок. Блюдо тоже очутилось в мешке.

Пора было возвращаться, чтобы обойтись без длительной декомпрессии. Только Дюма двинулся к поверхности, как вдруг увидел пересекающую дно математически прямую дорогу. Он задержался, чтобы изучить ее поближе. Дорога терялась вдали в обоих направлениях. Кто или что создало эту дорогу? Куда она ведет?

Диди вынырнул, неся с собой найденную посуду. На следующий день мы решили вернуться, чтобы посмотреть поближе на таинственную дорогу, но буй уже исчез. Мы ныряли снова и снова, стараясь отыскать «Феррандо», однако все наши старания оказались напрасными.

Японская чаша и глиняное блюдо стоят на видном месте в новом доме Диди в Санари. Каждый посетитель, проявляющий интерес к этой находке, слышит в ответ вопрос: не известно ли ему что-нибудь о древнеримских дорогах на дне моря?




Глава четвертая. ПОДВОДНЫЕ ИЗЫСКАНИЯ


После окончания оккупации меня назначили в Марсель заведовать сборным пунктом для возвращающихся моряков. Как-то ночью я стал раздумывать о своем прошлом и будущем. Конечно, я находился на нужной работе, но я не сомневался, что ее может выполнить любой офицер. Между тем подводные эксперименты, начавшиеся в свое время по нашей собственной инициативе, не могли не представлять интереса для военно-морского флота. Ныряльщики могли выполнять самую разнообразную работу, когда дело шло о поврежденных и торпедированных судах.

Чтобы убедить министерство, что я принесу больше пользы в качестве ныряльщика, я направился в Париж и показал адмиралу Андрэ Лемонье и его штабу фильм о работе на затонувших судах с участием Дюма и Тайе. На следующий день я уже ехал в Тулон с поручением возобновить подводные эксперименты.

Тайе был счастлив оставить свою временную работу лесника. Мы привлекли Дюма в качестве вольнонаемного специалиста и заняли письменный стол в канцелярии начальника порта, поставив дощечку с надписью Groupe de Recherches Sous-Marines (Группа подводных изысканий). Начальником группы был назначен старший по чину Филипп. Все наше снаряжение состояло из двух аквалангов. Разумеется, это не мешало нам при каждой возможности рекламировать самих себя в качестве мощного отдела Марин Насиональ.

В наше распоряжение направили трех унтер-офицеров: Мориса Фарга, Жана Пинара и Ги Морандьера. Дюма преподал им краткосрочный курс работы с аквалангом и сделал их инструкторами ныряльного дела. Постепенно мы обзаводились средствами, людьми, мотоциклами, грузовиками, а вскоре у нас появилось и свое суденышко – новенькая моторная лодка «Л'Эскилляд».

После «Л'Эскилляд» мы получили двухвинтовой катер ВП-8 в семьдесят два фута длиной, который Тайе переоборудовал в базу для ныряния, установив на нем специальные площадки, резервуары со сжатым воздухом и рекомпрессионную камеру. В это же время мы изготовили некоторое количество аквалангов для британского военно-морского флота. Сэр Роберт Дэвис, изобретатель аппарата для спасения с подводных лодок и глава крупнейшей в мире фирмы по производству ныряльного и водолазного снаряжения, купил право на изготовление аквалангов в Великобритании.

Нашим наиболее крупным приобретением был «Альбатрос», настоящая морская плавучая база для ныряльщиков, переданная нам военно-морским министерством. «Альбатросу» было всего два года, однако он успел многое пережить. Он не был еще спущен со стапелей, не был даже покрашен, когда его захватили на немецкой верфи русские. Они передали судно англичанам, и оно бросило якорь на Темзе. Затем «Альбатрос» очутился во Франции. Некрашеный, переходивший в течение двух лет из рук в руки, он попал к нам в довольно запущенном состоянии. В группе подводных изысканий «Альбатрос» нашел, наконец, себе счастливую гавань. С огромным увлечением, забыв обо всем другом, мы принялись оборудовать наше новое судно, которое окрестили «Инженер Эли Монье» – по имени моего знакомого морского инженера, погибшего из-за несчастного случая во время ныряния.

Затонувший «Дальтон» сделал из нас глубоководных ныряльщиков, благодаря «Эли Монье» мы приобщились к океанографии. На нем мы побывали у берегов Корсики, Сардинии, Туниса, Марокко и на просторах Атлантики. С нами выходили в плавание научные работники; они расширяли наши познания о море и сами увлекались аквалангом, который позволял им своими глазами наблюдать жизнь глубин.

Штаб утвердил планы работ ныряльщиков, осуществлявшиеся под руководством видных специалистов, в том числе военврачей Ф. Дэвилля и Дюфо-Казенаба. Жан Алина заведовал нашим «игрушечным магазином», где он изобретал и изготовлял новые маски, скафандры, оружие и аппаратуру для подводного освещения. Там мы сконструировали и «подводные сани», которые позволяли буксировать ныряльщика со скоростью шести узлов [12 - 11 километров в час]; это во много раз увеличивало наши возможности в области подводных поисков.

Мы придумали удобное устройство, которое прикреплялось на поясе: маленький буй с тросиком и грузом. В ходе рекогносцировки на «санях» ныряльщик выбрасывал буй, если замечал что-нибудь интересное, и продолжал движение. Другой ныряльщик мог спуститься в глубину по тросику и обследовать замеченный предмет.

Наша группа установила связь с океанографическими и водолазными учреждениями Великобритании, Германии, Швеции, Италии.

В годы войны британский флот осуществил ценные исследования восприимчивости организма ныряльщика к подводным взрывам. Профессор Дж. Б. С. Хелдэйн, участник ряда экспериментов, писал:









«Нужно быть по-настоящему отважным человеком, чтобы искать магнитные мины в мутной воде, особенно если вам пришлось видеть, как подрываются ваши товарищи. Нужна сверхчеловеческая смелость, когда знаешь, что если ты поспешишь наверх, услышав шипение мины, то в лучшем случае окажешься парализованным на всю жизнь, а то и изорванным в клочья».








Нас втравил в это малоприятное дело Дюма – неисправимый любитель острых ощущений под водой. Находясь в одно из воскресений в Санари, он решил наглушить рыбы и швырнул в воду итальянскую ручную гранату. Через пару секунд на поверхности воды появилось несколько оглушенных рыбешек. Тайе нырнул и достал со дна вдесятеро большее количество убитой рыбы – яркое доказательство того, что глушение взрывом является крайне расточительным способом рыбной ловли, если нет возможности нырнуть и собрать весь улов.

Дюма бросил вторую гранату. Она не взорвалась. Диди выждал несколько минут и нырнул проверить, в чем дело. Граната лежала на дне на глубине пятнадцати футов. Дюма увидел, как от нее поднимается цепочка пузырьков, однако не понял, что это означает. Граната взорвалась как раз под ним – самый худший изо всех вариантов, так как взрывная волна идет в направлении менее плотных слоев воды.

Дюма не приходилось опасаться осколков, ибо они теряют свою ударную силу уже на расстоянии нескольких футов из-за сопротивления воды. Зато взрывная волна, поражая тело человека, может оказаться смертельной. Тем не менее Тайе увидел, как Дюма выбрался на поверхность и побрел, шатаясь, к берегу. Весь организм его был потрясен, однако обошлось без повреждений.

Удар взрывной волны нарушает мозговую ткань. Мы ознакомились с исследованиями англичан и убедились, что Дюма находился от места взрыва на расстоянии, означающем верную смерть; отсюда мы сделали вывод, что сопротивляемость голого человека взрывной волне значительно превосходит все предположения.

И вот Дюма и Тайе решили проверить эту гипотезу поближе. У Хелдэйна сказано: «Для выяснения грозящей опасности полезно провести опыты над животными, но эти опыты не говорят нам точно о том, что может вынести человек. Здесь требуются люди, достаточно смелые или увлеченные своим делом, чтобы быть готовыми пожертвовать собой».

Мы стали попарно погружаться в воду, в которой все ближе к нам производился взрыв фунтового заряда ТНТ. Эксперимент прекращался тогда, когда взрыв начинал причинять нам слишком уж неприятные ощущения. Главная опасность заключалась в том, что мы могли получить внутренние повреждения, даже ничего и не почувствовав. Тем не менее мы благополучно завершили нашу программу опытов.

Подводный взрыв динамита неприятно отдавался в ушах и вызывал ощущение резкого удара по всему телу. Взрыв фунтового заряда немецкого толита действовал иначе – словно тяжелый мешок с песком ударял в грудь, основательно потрясая весь организм. Поразительно, до чего близко мы могли подходить к заряду без последствий для здоровья.

Взрывчатка одного типа, который я не могу здесь назвать, заставила Тайе и Дюма пережить настолько неприятное мгновение, что мы решили найти себе лучшее занятие. Результаты опытов и так уже оказались достаточно красноречивыми. Первый наш вывод гласил, что голый человек обладает лучшей сопротивляемостью взрыву, чем водолаз. Этот кажущийся парадокс объясняется тем, что взрывная волна распространяется в ткани человеческого тела примерно с той же скоростью, что в воде: еще одно доказательство сходства между нашей тканью и морской водой. Слабым местом водолаза оказывается… его шлем: хотя он и предохраняет голову от ударов извне, но взрывная волна проникает сквозь мягкий костюм в тело и передается по нему вверх, а внутри шлема нет контрдавления, которое могло бы нейтрализовать ее действие.

Неприятно идти на войну, когда для всех остальных война кончилась. Однако таков удел подрывников и матросов на минных тральщиках, которые ищут в воде зловещие предметы, расставленные воюющими сторонами. Поиск мин не относился к основным обязанностям Группы подводных изысканий, но штабы умеют выступать крайне убедительно, когда ставят новые задачи подчиненным им подразделениям.

Подъем затонувших судов и ремонт доков в Тулоне были сильно затруднены наличием в окружающих водах необнаруженных немецких мин. В районе Поркерольских островов существовала большая опасность для судоходства: здесь в самых неожиданных местах попадались контактные мины. Как обычно, мы начали свою работу с расспросов местных рыбаков. Они показали нам свою карту; на ней был нанесен узкий безопасный проход, по которому они выходили в море.

Мы вышли на «Л'Эскилляде» и двинулись полным ходом по безопасному коридору, радуясь хорошему началу. Вдруг я увидел в угасающем вечернем свете рожки мины в нескольких дюймах от нашего борта. Я сбавил ход и выставил наблюдателей. Наблюдатель на носу то и дело кричал: «Мина!» Было похоже, что большинство мин столпилось как раз в «безопасном» проходе.

Особенно внушительное впечатление производили мины снизу. Морские желуди [13 - Морские желуди, или балянусы, – сидячие ракообразные с твердой скорлупой. Обитают во всех морях] и водоросли покрывали их поверхность, приспособив ее для своих нужд, как море всегда поступает с изделиями рук человеческих. Антеннообразный спусковой механизм торчал сверху, словно колючки чудовищных морских ежей; уходивший вниз якорный трос усеяли ракушки. На первый взгляд казалось, что мины утратили свои разрушительные свойства. Однако это были настоящие грозные мины, несмотря на все внешние изменения. Мы не брали на себя дело подрыва находок, но в наши обязанности входило присоединять к ним электропровода, которые тянулись до прикомандированного к нам специального судна, стоявшего в стороне на расстоянии двухсот ярдов.

Вскоре штаб поручил нам новую трудную операцию. В тулонской гавани, как раз на главном фарватере, плавал на воде красный буй, означая предполагаемое место гибели корабля. Здесь было достаточно мелко, чтобы возникла угроза для судоходства. Подрывная команда получила приказ убрать все препятствия, но осторожный офицер разглядел сверху какието странные предметы и решил задержать подрывников, пока мы не осмотрим затонувшее судно. Мы с Дюма и Тайе поплыли вниз и обнаружили большую баржу, доверху нагруженную металлическими цилиндрами. Цилиндры покрылись слоем тины, которую с аппетитом пощипывали рыбы. Мы осмотрели груз со всех сторон и даже соскребли тину; под ней был алюминий. Наконец я принялся фотографировать баржу, как вдруг Дюма схватил меня за руку и быстро потащил к поверхности.

«Я узнал их, – сообщил он нам. – Это специальные немецкие мины. Они являются одновременно и магнитными и акустическими, да еще к тому же они срабатывают под действием волновых колебаний в толще воды».

Наш эксперт по взрывчатке подтвердил, что эти мины, сконструированные уже в конце войны, относятся к наиболее изощренным изобретениям нацистов. По его расчетам, здесь лежало на дне около двадцати тонн сильнейшей взрывчатки: вполне достаточно для того, чтобы разрушить доки и уничтожить в Тулоне большую часть листвы, оконных стекол, неоновых реклам, дымоходных труб и черепицы.

Подрывники изучили наши фото и заявили, что попытка удалить хотя бы одну мину может привести к взрыву всего груза; тот же эффект получится, если попробовать оттащить баржу. Оставалось только оградить большую часть фарватера вехами и ждать, когда морская вода разрушит механизм мин. Покидая это совещание, мы невольно вспоминали тыкающихся носами в мины рыб и то, как мы сами, соскребали тину с алюминиевой оболочки.

В другой раз меня вызвал капитан Бурраг, проводивший по заданию министерства реконструкции мероприятия по разминированию.

«У меня есть для вас несколько паршивеньких мин, – заявил он весело. – В водах вокруг Сета в Лионском заливе немцы, за неимением лучшего, набросали плохонькую взрывчатку прямо на дно, а взрыватели установили на высоких подставках».

Он изобразил на бумаге, как подставки соединены между собою, чтобы мины взрывали одна другую. Обедневшие авторы этого заграждения приспособили также маленькие буи, которые удерживались тросиками на самой поверхности воды. Стоило пароходному винту зацепить такой тросик, и мина взрывалась.

Минные тральщики уже прочистили этот район три года назад; но вот одна из барж сетского муниципалитета взорвалась, причем подозрение пало на злополучные немецкие мины.

Мы направились в Сет для предварительных исследований. Зловещие сувениры были рассыпаны по неровному каменистому дну на глубине от шести до сорока футов в холодной и беспокойной воде. Взрывчатка плотно осела в иле между камнями, так что в отдельных случаях только взрыватели торчали. Сеть соединяющих мины проводов была в значительной мере разрушена за шесть лет. Мины лежали вдоль побережья на протяжении многих миль, чаще всего на глубине двадцати пяти футов, при очень плохой видимости. Я рассчитал, что если мы будем применять обычную технику поисков с аквалангом, то понадобится не один год, чтобы мы смогли с уверенностью сказать, что установили местоположение всех мин на минном поле общей площадью в семь с половиной акров. Однако меня отнюдь не привлекала перспектива отдать несколько лет своей жизни ныряльщика поискам примитивных мин в грязной холодной воде. Надо было изобретать новую технику разминирования. Я обратился к капитану Буррагу с предложением переоснастить ВП-8.

В переоборудованном виде наше судно вызвало большой интерес у сетских граждан. На палубе высилась новая мачта, от которой отходили в стороны две пятидесятифутовые стрелы, поддерживаемые вантовыми тросами. Все это сооружение было разукрашено разноцветными вымпелами. Пять фалов с яркими тряпочками через каждый ярд тянулись с палубы через блоки на стрелах, а оттуда опускались в воду. Расстояние между фалами составляло двадцать два фута; центральный фал спускался за кормой. К концам стрел были привязаны две лодки; в каждой сидело по матросу. У одного был запас белых буйков, у другого багор в руках.

К концам фалов крепились сорокафунтовые свинцовые грузила обтекаемой формы, за которые цеплялись ныряльщики с аквалангами. И вот мы принялись медленно крейсировать взад и вперед вдоль побережья. Ветер развевал флажки, офицеры выкрикивали с мостика команду потравить или выбрать фалы. Матрос в лодке с левого борта оставлял за собой шеренгу белых буйков, затем судно круто поворачивало и шло параллельным курсом, а матрос в лодке с правого борта собирал буйки багром. Два месяца тянулась наша операция.

Мы обезвредили четырнадцать мин и были уверены, что не прозевали ни одной. Ныряльщики-разведчики были распределены по фронту так, что могли внимательно обследовать каждый фут. Обнаружив мину, они выпускали наверх желтый буй. Флажки на фалах позволяли точно следить за глубиной, и офицеры на мостике давали команду приподнять или опустить ныряльщика в соответствии с гидрографической картой, так что ныряльщик находился постоянно на расстоянии трех футов над дном. Мы меняли курс каждые полчаса, так что ныряльщики могли чередоваться после каждого захода.

Мы страшно гордились своим карнавальным судном. Из двадцати разведчиков только двоим приходилось нырять раньше. Мы внимательно следили за новичками, боясь как бы они не запутались в зловещей сети минного заграждения. Но они все быстро стали настоящими человеко-рыбами.

Когда настала пора подрывать наши находки, новым ныряльщикам дали самостоятельное задание – подготовить к взрыву отмеченные желтыми буями мины. Они восприняли это задание как праздник…

К числу подчиненных задач Группы подводных изысканий относилась в то время подводная фотография. Нас попросили заснять в действии «антиасдиковые пилюли»; в результате появился на свет первый фильм о действиях подводной лодки в ее стихии.

Асдик – это подводный эквивалент радара, ультразвуковой аппарат, при помощи которого союзники выслеживали подводные лодки. Нацисты выдумали в ответ «антиасдиковую пилюлю» – маленькую коробочку, выбрасываемую с преследуемой лодки. Коробочка сбалансирована так, что повисает в воде. Она непрерывно выделяет пузырьки воздуха, имитируя шум работающего мотора и заставляя преследователей обрушивать на то место град глубинных бомб. Стоило одной подводной лодке набросать побольше таких коробочек, и у противника складывалось впечатление, что в глубине притаилась грозная эскадра.

Филипп Тайе прыгнул в воду с кинокамерой и занял позицию как раз по курсу подлодки. Она шла на небольшой глубине, разбрасывая «пилюли». Тайе увидел, как из мглы появился и проследовал мимо установленный на носу лодки сетерез. Затем проскользнул и исчез в толще воды весь корпус, оканчивающийся двумя мерно вращающимися винтами, которые напомнили Филиппу игрушечные пропеллеры. «Пилюли» действовали в полном соответствии с теорией; но гораздо большее впечатление произвела на Филиппа сама подводная лодка – никакого сравнения с инсценированными кадрами из военных кинофильмов. Мы решили заснять подводную лодку совершающей всевозможные маневры в погруженном состоянии. Объектом наших съемок стала подлодка «Рубин», предназначенная для расстановки мин под водой.

В тот день, когда мы спустились в воду для съемки «Рубина», вода была исключительно прозрачной, видимость достигала девяноста футов. Лейтенант Жан Рикуль, командир подлодки, продемонстрировал нам погружение. Мы плавали вокруг неподвижного «Рубина», легшего на дно на глубине ста двадцати футов, и осматривали ослепший перископ, безжизненный судовой компас, нелепо торчащий пулемет, антенну радара, который никак не реагировал на водную среду, и сновавших тут же любопытных рыбок. Развернутый непромокаемый флаг стоял совершенно неподвижно; красное и синее поля приобрели одинаковый зеленоватый оттенок. И тем не менее внутри этого бронированного воздушного пузыря, вмещающего в числе прочего сорок человек экипажа, кипела жизнь: мы слышали нестройный гул разговора, шаги, звуки работающего насоса, падение гаечного ключа и даже чуть ли не ругань матроса, уронившего этот ключ. Но вот тяжелый корпус поднялся, и завертелись винты, приминая водоросли и взбивая ил. «Рубин» двинулся вверх. Нос лодки прорезал поверхность воды первым. Флаг исчез; за ним скрылась боевая рубка. Контуры корпуса окружил вихрь сверкающей пены. Загадочное инородное тело превратилось на наших глазах в прозаический киль.

Рикуль погрузился снова: теперь предстояло заснять выстрел из торпедного аппарата на глубине шестидесяти футов. Дюма пристроился на корпусе лодки с молотком в руках, а я отмерил расстояние для начала съемки. Отплыв на тридцать футов, я направил видоискатель на торпедный аппарат, после чего отодвинулся на шесть футов в сторону от вероятной траектории торпеды. Я помахал рукой Диди, и он ударил по корпусу молотком. Люк торпедного аппарата раскрылся, прямо на меня ринулась стальная сигара. Мне нужно было не выпустить торпеду из видоискателя, пока она проходит мимо перед самым моим носом и уносится вдаль. Пришлось напрячь все свои силы, поворачивая камеру в воде, чтобы заснять панораму. Торпеда промчалась со скоростью гоночного автомобиля. Я не выпускал ее из вида, покуда она не растворилась в толще воды, оставив белый след на голубом фоне.

Далее мы засняли спасательную операцию. Рикуль взял на борт Диди и Ги Морандьера – они должны были играть роль спасающихся – и опустился на дно на глубине ста двадцати футов. Диди и Ги перешли в спасательную камеру, где их и заперли. Они оказались в стальной трубе диаметром в два фута и высотой в семь – этакая неудобная металлическая бутылка. Для начала они проверили клапаны, выпускающие наружу воздух. Затем в «бутылку» стала поступать холодная морская вода, постепенно заполнившая всю камеру. Давление все возрастало, пока не сравнялось с наружным, которое превосходило давление внутри лодки примерно в пять раз. Это было серьезным испытанием для барабанных перепонок и нервов двух голых ныряльщиков, ожидавших, когда откроется автоматический люк.

Наконец люк вздрогнул и раскрылся, словно створки раковины. Вверх устремился большой воздушный пузырь, и взволнованные «спасающиеся» скользнули следом за ним, освободившись от своего заключения.

Теперь предстояло снять, как подводная лодка ставит мины. При помощи буев мы обозначили коридор в сто пятьдесят футов шириной, в центре которого должен был идти на глубине перископа «Рубин», выбрасывая на дно, на глубину пятидесяти футов, серию из четырех контактных мин. Мины были старого типа – шарообразные, с рожками, заключенные в тяжелые металлические футляры. Внутри футляра помещалась соляная таблетка, растворяющаяся в течение двадцати-тридцати минут. По истечении этого срока футляр откроется и выпустит мину – она поднимется на тросике и остановится под самой поверхностью, где замрет в ожидании своей жертвы.

Но как добиться того, чтобы «Рубин» выбросил мины точно в поле зрения моего аппарата? Ведь только так я смогу заснять поведение мины под водой. Мы решили обсудить этот вопрос с лейтенантом Рикулем. Дюма внес свое предложение:

«У меня есть план. Полная гарантия того, что мины будут падать перед самым объективом камеры. Я опущусь на подлодке вниз и дам сигнал, когда надо бросать мину».

Мы с Рикулем переглянулись. Диди продолжал: «Понимаете, я спущусь именно на подлодке». Рикуль хранил дипломатическое молчание, скептически улыбаясь.

«Пусть попробует?» – спросил я. И вот Дюма оседлал нос «Рубина», держа молоток в одной руке и ухватившись за сетерез другой. Рикуль вошел внутрь рубки и припал к перископу. Ему хотелось проследить, что произойдет с этим безумцем в образующемся при погружении бурном водовороте. Он увидел, как водяной вихрь обрушился на Диди, стремясь сорвать с его ног резиновые ласты. Затем «всадник» весь исчез под водой, однако крепко держался на месте, пуская цепочку пузырьков в сторону боевой рубки. Рикуль поражался, как может Дюма противостоять мощному напору воды, но факт был налицо. «Рубин» погрузился на глубину перископа и двинулся вдоль коридора.

Я чувствовал себя заброшенным и одиноким, стоя начеку на своем посту в холодной воде на дне моря, в центре размеченного нами коридора. Компаса у меня не было, а чувство направления совершенно теряется под водой, поэтому я вертелся, как флюгер, высматривая «Рубин». Задолго до того, как подлодка появилась в поле моего зрения, я услышал шум ее моторов. Со всех сторон доносился как бы глухой гул подводного завода. Мое волнение все возрастало по мере усиления звука.

Дюма первый заметил меня; он увидел мои пузырьки на расстоянии девяноста футов. Тут и я обнаружил нос подлодки, а на нем Диди: маленькая забавная фигурка на громадном носу подводного судна, словно талисман! Дюма стукнул молотком по корпусу, подавая сигнал минерам, и моя тревога исчезла. Ну и кит пронесся мимо меня! Вот мелькнули его бока. Диди умчался вдаль, и первый футляр упал со стуком в десяти футах от моего поста, подняв облачко ила.

Через каждые двадцать секунд от «Рубина» отделялись новые мины. Плывя изо всех сил, я успел заснять появление трех футляров и остановился перевести дух, когда четвертый футляр шлепнулся на дно уже за пределами видимости. Облачка ила медленно увеличивались в объеме, потом развеялись, открыв, моему взору большие металлические ящики, внутри которых затаились рогатые мины, посасывая свои соляные таблетки. Я заснял их под различными углами и вернулся на поверхность. На смену мне спустился Тайе; он должен был выбрать себе какую-нибудь из мин и заснять ее движение с момента раскрытия футляра.

После пяти минут ожидания Тайе услышал приглушенный скрежет. Он приготовился нажать спуск, однако футляр был недвижим. Зато одна за другой всплывали наверх остальные мины. Тайе упрямо таращил глаза на свою избранницу. Прождав тридцать пять минут и совершенно окоченев, он вынырнул, чтобы передать камеру другому. Фарг схватил ее и поспешил вниз, но тут же вернулся.

«Этот чертов шар всплыл раньше, чем я подоспел, – сообщил он. – Верно, специально выжидал, когда никого не будет».

Мы попросили Рикуля сделать новый заход и сбросить еще четыре мины. Я заверил его, что мы удачно сняли самый момент выбрасывания мин и на этот раз Фредерику Дюма нет необходимости выступать в роли всадника. Командир «Рубина» улыбнулся; маневр начался сначала. На этот раз с камерой дежурил Дюма, освобожденный от роли рыбы-лоцмана при железной акуле. «Смотри выбери правильную!» – напутствовали мы его. Дюма помахал нам успокоительно рукой, затем над водой мелькнули его ласты, и он ушел вниз. Время шло, а Диди все не возвращался. Мы понимающе переглянулись: мины опять решили надуть нас. Ну что ж, наладим постоянную смену на месте под водой, чтобы ни на минуту не выпускать футляр из поля зрения. Вниз пошел первый сменщик; Дюма вынырнул и доложил, что остальные три мины всплыли, а его коварная избранница затаилась в своей коробке. Второй раз нам из четырех мин попалась самая ехидная!

Ныряльщики сменялись каждые десять минут. Мы решили взять упрямицу измором, дать ей понять, что сопротивление бесполезно. В конце концов футляр издал ворчливый звук, и рогатый мяч поплыл кверху. Мы прождали его целый час. Показ на экране всего маневра длился девяносто секунд.

По истечении пяти лет Группа подводных изысканий имела уже свой небольшой штаб в трехэтажном здании на территории военно-морской верфи, откуда была видна стоянка обеих наших плавучих баз. В первом этаже размещались компрессорная, экспериментальные компрессионные камеры, фотолаборатория, механическая мастерская, трансформаторная установка, гараж и помещение для подопытных животных. На втором этаже находились чертежная, склад и жилые комнаты личного состава. На третьем – канцелярия, физическая, химическая и физиологическая лаборатории и конференц-зал, украшенный некоторыми из наших трофеев: судовые колокола и штурвалы, ионическая капитель и греческая амфора – все поднято со дна моря. Наконец сквозь все три этажа проходила специальная камера для ныряльщиков, в которой можно было создать давление, соответствующее глубине в восемьсот футов.

Ныряльщики военно-морских сил других стран имели в своем распоряжении большие помещения. Наше здание обладало тем преимуществом, что в нем мы ощущали интимный контакт с морем под самыми нашими окнами. Все, кто работал в этом доме, от чертежника до санитара, были в то же время ныряльщиками; мастерские и лаборатории могли в предельно короткий срок переделать сухопутную технику для нужд изучения моря.

Если с ныряльщиками – как военными, так и гражданскими – случалось серьезное несчастье, их доставляли к нашим врачам. Пациентов, пораженных кессонной болезнью или параличом, мы направляли в физиологическую лабораторию, где они подвергались декомпрессии в кессоне под наблюдением экспертов. Весь наш штат собирался посмотреть, как такой пациент обретал способность двигаться и принимался обрадованно прыгать. Санитары неизменно любезно предлагали исцелившемуся его костыли, и он неизменно отвечал веселой руганью и обещанием забросить «эти палки» подальше в море.

Среди заданий, порученных Группе подводных изысканий, вспоминается одно, особенно неприятное – подъем со дна моря утонувших летчиков.

В мглистый летний день на Средиземноморье экипаж двухмоторного военного самолета был введен в заблуждение миражем, и машина со всего хода врезалась в волны. Пилота – он был моим другом – выбросило; позднее рыбаки подобрали его тело. Самолет вспенил море и пошел ко дну. Нам предложили разыскать тела второго пилота и штурмана.

Их могила была отмечена радужными разводами на поверхности воды от сочившегося из бака бензина. Дюма совершил разведку и обнаружил светлый корпус самолета на фоне ржаво-коричневого дна на глубине ста двадцати футов. Самолет стоял торчком; пропеллеры сорваны, капоты моторов разодраны, в рубке зияющее отверстие, пробитое телом выброшенного летчика. Вокруг машины сновали маленькие серебристые рыбки.

Я заснял со всех сторон место происшествия и увидел второго пилота сидящим с широко раскрытыми глазами внутри того, что когда-то было рубкой. Счет моих погружений достиг к тому времени тысячи, но я впервые увидел утопленника. Спокойное, мудрое выражение его лица производило жуткое впечатление. За спиной мертвеца раздулся купол парашюта.

Футах в ста в стороне на скудной донной поросли лежал на спине штурман – одна нога подогнута, указательный палец поднят в сторону поверхности. Его, очевидно, выбросило в момент удара самолета о поверхность, причем одновременно раскрылся парашют. Дюма и Морандьер спустили со шлюпки канаты, и летчики были подняты наверх с развевающимися позади парашютами.




Глава пятая. С АКВАЛАНГОМ ПОД ЗЕМЛЕЙ


Мы ныряли в море в общей сложности пять тысяч раз, однако больше всего переживаний нам доставили не морские исследования, а изучение наполненной водой пещеры – широко известного источника Воклюз близ Авиньона. Знаменитый Воклюз представляет собой в видимой части небольшой водоем во впадине известковой скалы, возвышающейся на пятьсот футов над рекой Сорг. Круглый год из впадины бежит маленький ручеек, и так до марта, когда источник извергает бурный поток, вызывая паводок на реке. Пять недель продолжается интенсивный приток воды, затем зеркало водоема опускается. Это явление отмечалось каждый год с незапамятных времен.

Начиная со средневековья, воклюзский источник дает пищу фантазии поэтов. В четырнадцатом веке Петрарка писал здесь сонеты Лауре. Фредерик Мистраль, наш провансальский поэт, тоже принадлежал к числу почитателей Воклюза.

Не одно поколение гидрологов ломало себе голову над интересным явлением природы; были выдвинуты десятки теорий для его объяснения. Гидрологи замерили количество осадков на вышележащем плато, нанесли на карту все впадины и установили, что температура воды круглый год сохраняется неизменной – пятьдесят пять градусов по Фаренгейту. Однако никто не знал, чем вызывается внезапный весенний разлив.

Один из принципов действия природных фонтанов основан на «подземном сифоне», когда вода поступает из бассейна, лежащего выше в горах по сравнению с местом фонтанирования. Но Воклюз нельзя объяснить непосредственно переполнением верхнего резервуара вследствие атмосферных осадков, так как прибыль воды в гроте не совпадает с дождями. Приходилось предполагать наличие либо огромного внутреннего резервуара, либо ряда меньших пустот, соединенных системой «сифонов».

Научные теории часто казались не более достоверными, чем поэтичное объяснение Мистраля: «Однажды фея фонтана приняла образ прекрасной девы. Она взяла за руку бродячего менестреля-старика и провела его сквозь воды Воклюза к подземному лугу, на котором было семь отверстий, закрытых семью огромными алмазами. „Видишь ли ты эти алмазы? – спросила фея. – Когда я поднимаю седьмой алмаз, источник поднимается до корней фигового дерева, пьющего воду один раз в году». Приходится признавать, что объяснение Мистраля содержит, во всяком случае, один реальный факт, которого нет в догадках ученых: на отвесной скале над источником, как раз на отметке высшего годового уровня воды, прицепилось рахитичное столетнее фиговое дерево. Его корни действительно смачиваются водой только один раз в год.

Отставной армейский офицер Брюне, поселившийся в лежащей поблизости деревушке Апт, стал поклонником источника Воклюз так же, как Петрарка шесть веков тому назад. Брюне предложил Группе подводных изысканий направить ныряльщиков для исследования пещеры и раскрытия тайны. В 1946 году командование разрешило нам предпринять попытку. Мы прибыли в Воклюз 24 августа, когда источник находился в состоянии покоя.

Появление военных моряков на грузовиках, нагруженных снаряжением для ныряния, вызвало переполох в Воклюзе. Нас окружили ребятишки, добиваясь чести переносить воздушные баллоны, портативные декомпрессионные камеры, акваланги и костюмы вверх по деревянной лестнице к источнику. Половина города во главе с мэром Гарсеном оставила все свои дела и присоединилась к нам.

Мы услышали рассказ о том, как в 1936 году в страшный грот проник сеньор Негри. О, этот сеньор Негри был такой отважный человек! Он нырнул в специальном скафандре с микрофоном внутри шлема и передавал репортаж о своих потрясающих впечатлениях от погружения на глубину ста двадцати футов, до нижнего изгиба сифона. С волнением вспоминали наши воклюзские друзья драматический момент, когда голос из бездны возвестил, что сеньор Негри нашел цинковую лодку Оттонелли!

Нам уже приходилось слышать о наших предшественниках Негри и Оттонелли; последний проник в грот еще в 1878 году. Мы восхищались подвигом Оттонелли, в распоряжении которого имелось лишь самое примитивное снаряжение. Зато другая фигура несколько смущала нас: сеньор Негри, марсельский подрядчик по спасательным работам, упорно уклонялся от встречи с нами, когда мы пытались получить сведения из первых рук о топографии пещеры. Хотя мы и прочли его письменный отчет о виденном в гроте, тем не менее нам, понятно, хотелось выяснить некоторые детали в личной беседе.

Оба водолаза составили топографическое описание некоторой части пещеры. Оттонелли сообщал, в частности, что достиг дна на глубине сорока шести футов, после чего погрузился еще на столько же по наклонному тоннелю, начинавшемуся под огромным треугольным камнем. В то время когда он находился внизу, его цинковая лодка, плававшая на поверхности, перевернулась и тоже скользнула вглубь. Негри утверждал, что достиг глубины ста двадцати футов и обнаружил изгиб, от которого сифон поднимался вверх. Здесь же, по его словам, лежала и лодка Оттонелли. Устойчивый против коррозии металл отлично сохранился. Негри сообщал, что не смог продвинуться дальше потому, что его воздушный шланг задевал качающийся на остром выступе громадный камень, грозивший запереть его и обречь на мучительную смерть.

Исходя из всех этих сведений, мы и разработали свои планы. Мы с Дюма, связанные друг с другом тридцатифутовым канатом – совсем как альпинисты, – должны были составить первое звено. Длина другого каната, соединявшего нас с поверхностью, была рассчитана на основании измерений Негри и достигала четырехсот футов. Исходя из тех же данных, мы привесили к поясу груз значительно больший, нежели обычно, чтобы иметь возможность проникнуть в описанный Негри тоннель и устоять против течения в сифоне.

Чего мы не могли предусмотреть, спускаясь в грот, так это того, что сеньор Негри был наделен чрезмерным воображением. Топография пещеры в корне отличалась от его описания. Драматический репортаж Негри был, очевидно, весь передан с глубины пятидесяти футов, как только водолаз оказался вне поля зрения наблюдателей. Мы с Дюма едва не погибли, и все для того, чтобы узнать, что цинковая лодка Оттонелли скорее всего никогда не существовала. Правда, наши трагические приключения в недрах источника были вызваны не только этой дезинформацией: новый воздушный компрессор, которым заряжали наши баллоны, подготовил нам неприятный сюрприз.

Однако начнем по порядку.

Итак, мы находимся у водоема на поверхности. Мэр Гарсен одолжил нам свое канадское каноэ; мы спустили лодчонку на поверхность водоема и привязали к ней нашу «путеводную нить» – канат с тяжелым чугунным грузилом на конце, которое мы предварительно постарались спустить возможно глубже. Подводный проход был в одном месте отчасти перекрыт выступом скалы, однако нам удалось опустить чугунную чушку до глубины шестидесяти пяти футов. Старшина Жан Пинар вызвался нырнуть в легком скафандре, чтобы попытаться протолкнуть грузило еще дальше. Он вернулся посиневший от холода и доложил, что загнал чушку на глубину девяносто футов. Он не подозревал, что проник значительно глубже в грот, чем Негри.

Облаченный в шерстяное трико, я залез в специальный костюм собственной конструкции на глазах у восхищенной публики, усеявшей скалы вокруг впадины; среди зрителей находилась и моя жена, относившаяся ко всей этой затее с явным неодобрением. Дюма избрал итальянское военно-морское снаряжение типа «Фрогмен». Мы были нагружены, как ишаки: на каждом трехбалонная батарея, резиновые ласты, здоровенный кинжал и два водонепроницаемых фонаря – один на поясе, другой в руке. Через левое плечо у меня было переброшено три куска свернутого кольцом каната общей длиной в триста футов. У Дюма на поясе висели миниатюрный запасной акваланг, глубиномер и альпинистский ледоруб. Нам предстояло преодолевать каменистые склоны, и при нашем грузе ледоруб мог пригодиться.

На поверхности командование принял наш изобретательный заведующий материальной частью Морис Фарг, теперь уже лейтенант. Он должен был держать верхний конец каната с чугунным грузилом. Этот канат был единственной нашей связью с поверхностью. Мы разработали специальную сигнальную азбуку. Дернем один раз – Фарг должен натянуть канат, чтобы не цеплялся за камни. Дернем три раза – надо потравить канат. Шесть раз – сигнал тревоги, полным ходом тянуть наверх.

Мы собирались достигнуть «сифона Негри», оставить там чушку и нарастить канат за счет моих запасов. Затем мы будем подниматься вверх по сифону, постепенно разматывая канат. Мы предполагали, что наша цель находится где-нибудь за качающимся камнем Негри, в конце расщелины, которая, очевидно, ведет в другую пещеру, хранящую разгадку ежегодных извержений источника Воклюз.

Возбужденные предстоящим испытанием, мы ступили в водоем, поддерживаемые с обеих сторон товарищами. В последний раз оглянулись вокруг. Моим глазам предстал успокаивающий силуэт Фарга и теснящаяся около впадины толпа. Впереди стоял молодой аббат, явно ожидавший, что могут потребоваться и его услуги…

И вот мы погрузились. Вода сразу же облегчила наш груз. Мы остановились на минуту, чтобы выверить балласт и систему связи. У меня под эластичным шлемом имелся специальный мундштук, допускавший членораздельную речь под водой. У Дюма не было такого приспособления, но он мог отвечать мне кивками и жестами.

Я перевернулся вниз головой и нырнул в темное отверстие. Быстро проследовал мимо выступов в шахте, не боясь, что привязанный ко мне тридцатифутовым канатом Дюма отстанет. Прекрасный пловец, он мог в любой момент обогнать меня. Наше погружение носило разведывательный характер; за нами должны были последовать еще двойки. Мы намеревались, не теряя времени на изучение пути, добраться до чугунной чушки и доставить ее к изгибу «сифона Негри»; затем совершить быструю вылазку в тайники источника. Переносясь мысленно в прошлое, я вспоминаю теперь, что моим подсознательным желанием было возможно быстрее завершить первую разведку.

Я оглянулся назад и увидел Дюма: он плавно спускался вниз сквозь отверстие на фоне слабого зеленоватого сияния. Впрочем, теперь нам не было дела до неба. Мы очутились в ином мире, никогда еще не видевшем луча света. Тщетно силился я увидеть световую дорожку от моего фонаря: в подземном источнике совершенно не было взвешенных частиц, которые могли бы отразить свет [14 - То есть плавающей в воде мути]. Лишь иногда в темноте загорался световой кружок – это луч упирался в скалу. Увлекаемый вглубь тяжелым грузом, я продолжал нетерпеливо мчаться вперед вниз головой, не задумываясь о Дюма. Внезапно меня остановил рывок за пояс; сверху посыпались камни. Превосходя меня весом, Диди попытался притормозить ногой. Теперь в его скафандр просачивалась вода. С грохотом катились вниз здоровенные обломки известняка. Один из них ударил меня в плечо. Я смутно сообразил, что должен попытаться думать. Но… я не мог думать!

На глубине девяноста футов я нашел стоящую на уступе чушку. В свете фонаря она казалась отнюдь не предметом из другого мира, а составной частью всего окружающего. Все так же смутно я сообразил, что должен что-то сделать с этой чушкой. Я столкнул ее вниз. Она покатилась вслед за камнями. Мое затуманенное сознание не заметило исчезновения висевшего на плече запасного каната. Я не знал, что позабыл дать Фаргу сигнал потравить канат с грузилом. Я забыл о Фарге, забыл обо всем, что было позади. Тоннель изгибался под острым углом. Моя правая рука непрерывно крутилась, рисуя световые круги на гладко отполированной стене. Я двигался со скоростью двух узлов. Я был в парижском метро. Никто не попадался мне навстречу: ни одного окунька, ни одной рыбы вообще.

В это время года – после летнего сезона – наши уши обычно оказывались уже хорошо натренированными. Так почему же я ощущаю такую боль в ушах? Что-то случилось. Луч уже не бежал вдоль стены тоннеля – теперь он уткнулся в плоское дно, покрытое мелкими камешками. Это была уже не скала, а земля, грунт на дне колодца. Тщетно пытаюсь увидеть стены: я оказался на дне огромной пещеры, заполненной водой. Здесь я нашел чугунную чушку, однако не мог нигде обнаружить ни цинковой лодки, ни сифона, ни качающейся скалы. Голова раскалывалась от боли. Мне не хотелось ничего предпринимать.

Я вспомнил, что нужно изучить географию этой гигантской подземной пустоты. Ни стен, ни потолка, только уходящий вниз под углом в сорок пять градусов пол… Между тем, чтобы возвращаться, необходимо сначала разыскать свод этого грота, который ведет в сокровенные глубины занимающей наши умы тайны.

Что-то знакомое привлекло мое внимание – луч света выхватил из тьмы извивающийся канат, на котором повисла какая-то бесформенная масса. Это был Дюма в его громоздком снаряжений, изогнувшийся этаким нелепым червяком. Он вяло взмахивал руками, пытаясь привязать к канату ледоруб. Я подплыл и посмотрел на его глубиномер – сто пятьдесят футов. Под стеклом прибора поблескивала вода; очевидно, мы фактически находимся еще глубже, не менее двухсот футов по вертикали и в четырехстах футах от поверхности, на дне извилистого наклонного тоннеля.

Мы оказались жертвами какой-то необычной формы глубинного опьянения. Вместо игривой веселости – гнетущее беспокойство. Дюма явно чувствовал себя еще хуже, чем я. В моем мозгу вертелись несвязные мысли: «Странное самочувствие для этой глубины… Возвращаться нельзя, пока не установлю, где мы. Почему я не ощущаю никакого течения? Канат с чушкой – наш единственный выход отсюда. Вдруг мы его потеряем? А где же канаты, что были у меня на плече?» Я ухитрился припомнить, что где-то потерял их. Затем взял руку Дюма и вложил в нее сигнальный канат. «Жди здесь! – прокричал я. – Я найду тоннель».

Диди подумал, что у меня кончился воздух, и я прощу у него запасной акваланг. Я пытался нашарить фонарем потолок пещеры – тщетно…

Дюма находился в состоянии тяжелого наркоза. Он решил, что я в опасности, и принялся лихорадочно отвязывать акваланг. Нервно размахивая руками, он заскользил по гравию и выпустил канат, связывавший нас с поверхностью. Канат растворился во мраке. Я плавал вверху, ища вслепую стену или потолок, как вдруг ощутил, что Дюма тянет меня назад, делая мои поиски невозможными.

Диди уже наполовину потерял сознание. Едва я коснулся его, как он со страшной силой ухватил меня за кисть и потянул к себе, охваченный отчаянным страхом за свою жизнь. Я вырвался и отступил назад, затем осветил Диди фонарем: сквозь стекло маски были видны его судорожно вращающиеся выпученные глаза.

Мертвую тишину пещеры нарушало только мое прерывистое дыхание. Я напряг остатки умственной энергии, чтобы обдумать создавшееся положение. К счастью, здесь не было течения, которое могло бы отнести Дюма в сторону от грузила. Малейшее течение, и мы оба пропали. Грузило должно быть где-то поблизости. Я усиленно искал глазами ржавый слиток металла, который был для нас дороже золота. Вот она! Увесистая, солидная, спасительная чугунная чушка! А вот и канат, уходящий во мрак, туда, где сосредоточились теперь все наши надежды.

Отуманенное сознание Дюма утратило контроль над челюстями, и мундштук выскочил у него изо рта. Диди глотнул воды и чуть было не захлебнулся, но каким-то чудом вновь нащупал мундштук. Канат манил меня наверх. Но как я поплыву, волоча тело Дюма, весящего не меньше двадцати пяти фунтов в наполненном водой скафандре? Я был совершенно обессилен вследствие таинственного воздействия затопленной пещеры. Нельзя сказать, чтобы нам пришлось слишком уж сильно напрягаться, и тем не менее Дюма был беспомощен, а я совершенно одурел.

Я решил карабкаться по канату, таща за собой Диди. И вот я уцепился за канат и двинулся вверх, перехватываясь руками; Дюма волочился следом по гладкой вертикальной стене.

Едва я перехватился в третий раз, как Фарг услужливо потравил канат, истолковав его подергивание как сигнал. Я с величайшим недовольством отметил, что канат подается, и делал нечеловеческие усилия, стараясь выиграть хоть один дюйм. Фарг продолжал с готовностью травить канат, чувствуя нетерпеливые рывки снизу. Прошла целая вечность, прежде чем я сообразил, какой тактики придерживаться: надо тянуть канат, пока он не кончится, – уж конец-то Фарг не выпустит из рук! И я принялся с унылым усердием выбирать канат.

Четыреста футов каната прошло через мои руки и легло кольцами на дне пещеры. Вдруг я почувствовал ладонью узел: Фарг нарастил канат, предполагая, что мы в этот самый момент пробираемся по последней подземной галерее Воклюза!..

Я отдернул руки от каната, словно это была змея. Оставалось только лезть вверх по тоннелю на манер альпинистов. И вот я начал карабкаться по выступам фут за футом, останавливаясь каждый раз, когда начинал задыхаться от перенапряжения, грозившего мне потерей сознания. Огромным усилием я заставлял себя лезть вперед и вперед; я чувствовал, что мои старания достигают цели. Стоя на цыпочках, я старался получше ухватиться руками за очередной выступ, как вдруг пальцы соскользнули, и меня потянуло вниз бессильное тело Дюма.

Потрясенный неудачей, я снова подумал о канате и вдруг вспомнил об условленном сигнале: шесть рывков означает немедленно вытягивать наверх! Я схватил канат и стал дергать его, уверенный, что могу сосчитать до шести. Четыреста футов ненатянутого, петляющего на выступах каната! Фарг, неужели ты не чувствуешь, что здесь происходит? Мои силы были уже на исходе. А тут еще Дюма…

Почему Дюма не может понять, какой обузой он стал для меня? Дюма, ты ведь все равно погибнешь. Если уже не погиб. Диди, у меня рука не поднимается сделать это, но ведь ты уже мертв и не хочешь выпустить меня живым отсюда. Уйди с дороги, Диди! Я протянул руку за кинжалом на поясе – обрезать канат, связывающий нас друг с другом.

Как ни затуманен был мой рассудок, что-то удержало меня, к кинжал остался лежать в ножнах. Диди, прежде чем обрезать канат, я еще раз попытаюсь связаться с Фаргом. Я взялся за канат и стал раз за разом давать сигналы бедствия. Диди, я делаю все, что только может сделать человек. Я умираю с тобой.

В это время Фарг стоял на берегу водоема в полном недоумении. Время, отведенное первой двойке для разведки, еще не вышло, но… эти странные сигналы! Его сильная, но чуткая рука не ощущает никаких отчетливых сигналов с тех пор, как несколько минут назад мы вдруг затребовали огромное количество каната. Он послушно выполнил нашу просьбу и даже поспешил надставить канат. «Не иначе, они обнаружили там что-нибудь потрясающее», – решил Фарг. Он уже предвкушал, как сам проникнет в тайну глубин, когда придет его черед нырять. В то же время его тревожила полная безжизненность каната в течение последних нескольких минут. Он нахмурился и стал щупать канат, словно пульс.

И вот с того конца, за четыреста футов, до его пальцев донеслась еле заметная вибрация, ослабленная трением о скалу. Он замер и пробормотал, адресуясь не то к себе самому, не то к собравшимся у грота зрителям: «Чем я рискую? В худшем случае обругают…» И Фарг принялся с каменным лицом вытягивать чугунную чушку.

Я почувствовал, как канат натянулся. Я отпустил рукоятку кинжала и ухватился за веревку. Мы быстро поднимались вверх; баллоны Дюма мелодично постукивали о камень. Вот я увидел в ста футах над своей головой чуть светящийся зеленый треугольник – треугольник надежды! Меньше чем за минуту Фарг вытащил нас в верхний водоем и прыгнул в воду за бесчувственным Дюма. Тайе и Пинар поспешили на помощь мне. Я напряг последние остатки сил, чтобы не утратить контроля над собой, не свалиться без чувств. Я заставил себя выйти на берег. Дюма лежал ничком, его рвало. Друзья сняли с нас скафандры, и я принялся греться около большого бензинового факела. Фарг наклонился вместе с доктором над Дюма. Пять минут спустя Диди был уже на ногах и стоял рядом со мной у огня. Я протянул ему бутылку бренди. Он сделал добрый глоток в произнес: «Я нырну еще раз». Я спросил, где Симона.

Мне ответил мэр: «Как только перестали подниматься пузырьки воздуха, ваша жена побежала вниз. Сказала, что ее нервы не выдержат этого».

Бедная Симона прибежала в кафе в Воклюзе и попросила подать ей чего-нибудь покрепче. Какой-то уличный торговец промчался мимо окон, вопя, что один водолаз утонул. Симона крикнула ему вслед: «Который? Какого цвета у него маска?»

«Красного!» – ответил тот.

Симона облегченно вздохнула: я нырял в синей маске. Однако тут же подумала о Дюма с его красной маской, и ее радость потухла. В полном отчаянии возвращалась она по лестнице к источнику. А там – о чудо! – стоял Дюма, живой и невредимый.

Силы Дюма быстро возвращались к нему, у него появился нормальный цвет лица, прояснился рассудок. Ему все не давала покоя мысль: чем объяснить наше наркотическое состояние в гроте?

Во второй половине дня мы снарядили следующую двойку – Тайе и Ги Морандьера, но уже не с такой нагрузкой. Они были облачены лишь в шерстяное трико и несли небольшой балласт, так что сохраняли некоторую плавучесть. Предполагалось, что они доберутся до пещеры и двинутся оттуда на поиски прохода, ведущего к тайнику Воклюзского источника. Найдя его, немедленно вернутся и набросают маршрут для третьей двойки, которая и завершит изыскания.

Вахтенный журнал позволяет восстановить пережитое капитаном Тайе и Морандьером: их ощущения были ничуть не приятнее наших. Понятно, что от них требовалось больше мужества, чем от нас, чтобы проникнуть в грот, едва не прикончивший первую двойку. Погрузившись в воду, они немного подождали, чтобы пообвыкнуть; Морандьер ощутил сильный холод. Затем двинулись в тоннель плечом к плечу, связанные вместе. Когда на пути попадался очередной выступ, они ныряли под него и снова отыскивали потолок, каждый раз, мечтая, что вот теперь пойдет ровный участок. Так они передвигались все дальше и дальше вниз. Наш единственный глубиномер вышел из строя, но опытный ныряльщик Тайе обладал исключительно развитым чувством глубины. Погрузившись на сто двадцать футов, он остановился, чтобы вместе с Морандьером проконтролировать свои ощущения. Тайе почувствовал первые признаки глубинного отравления. Он знал, что этого никак не должно быть на глубине всего двадцати саженей. Как бы то ни было, симптомы болезни давали себя знать.

Филипп окликнул Морандьера, давая понять, что надо возвращаться. Морандьер стал маневрировать, освобождая место Тайе для разворота. Услышав при этом учащенное дыхание Тайе, он обернулся так, чтобы тот видел, как он дергает канат шесть раз. Не имея возможности переговариваться под водой, они могли полагаться только на колеблющийся свет фонаря и на собственную догадку, когда надо было согласовывать свои движения. Морандьер переместился ниже Тайе, чтобы направлять капитана в сторону поверхности. Тайе решил, что с Морандьером что-то случилось: обоими все больше овладевало глубинное опьянение, едва не погубившее первую двойку.

Тайе осторожно двинулся вверх. Болтающийся в воде канат обернулся петлей вокруг его плеч. Тайе решил, что необходимо резать веревку, пока она совсем не опутала его. Он выхватил кинжал и ударил им по канату. Морандьер, плававший свободно ниже товарища, испугался, что Тайе теряет сознание. Вторая двойка поспешила в полной растерянности на свет зеленого треугольника. Морандьер догнал Тайе, схватил его за ноги и рывком протолкнул сквозь узкий проход, сам чуть не задохнувшись от этого усилия.

Мы увидели появившегося на поверхности Тайе в его белом костюме; затем показался из прохода Морандьер. Тайе встал на ноги и пошел к берегу, возбужденный, с вытаращенными глазами. В правой руке он держал кинжал. Пальцы были порезаны, и кровь стекала красной струйкой на мокрое шерстяное трико, но Филипп ничего не чувствовал.

Мы решили ограничиться детальным изучением топографии первой части источника. Прежде всего позаботились о том, чтобы Дюма, которого все еще обуревал гнев против коварного грота, не смог добраться до пещеры, едва не ставшей нашей могилой. Фарг привязал к поясу Диди канат длиной в сто пятьдесят футов и забрал его кинжал, чтобы он не вздумал освободиться и двинуться дальше намеченного. Заключительное исследование подводной расщелины прошло без инцидентов.

Бурный день пришел к концу. В этот вечер обе двойки решили провести основательное сравнение между действием коньяка и глубинным опьянением. Мы не находили себе покоя в поисках объяснения загадочного ощущения, испытанного нами в Воклюзском источнике. Нам были знакомы бурные приступы L'ivresse des grandes profondeurs в море, на глубине двухсот двадцати футов, но почему же эта прозрачная безжизненная известковая вода ударяет нам в голову совсем по-иному?

В ту же ночь Симона, Диди и я отправились обратно в Тулон, усиленно размышляя по пути, несмотря на усталость и головную боль.

Время от времени молчание нарушалось: кто-нибудь из нас высказывал очередное предположение. Диди произнес задумчиво: «Несчастные случаи бывают у ныряльщиков не только из-за наркотического состояния. Нервное расстройство в связи с личными и другими делами, вдыхаемый воздух…» Я подскочил: «Вдыхаемый воздух! Надо проверить в лаборатории воздух, оставшийся в аквалангах!»

На следующее утро мы взяли пробы воздуха из баллонов. Анализ показал присутствие одной двухтысячной доли окиси углерода. На глубине ста шестидесяти футов действие окиси углерода усиливается в шесть раз. Мы запустили наш новый компрессор, работающий от дизельного движка, и увидели, что он засасывает собственный выхлоп. Двадцати минут пребывания в таком воздухе, какой мы вдыхали в Воклюзе, достаточно, чтобы убить человека.

Впоследствии мы изучали гроты Шартре и Эстрамар. Однако и там нам не удалось обнаружить подземный сифон или другой «механизм», подающий воду наверх. В 1948 году, когда большинство из нас уехало с экспедицией «Батискаф», троим членам Группы подводных изысканий – лейтенанту Жану Алина, доктору Ф. Дэвилля и Жану Пинару – удалось, наконец, в сотрудничестве с армейскими саперами разгадать одну такую загадку. На этот раз объектом исследования был источник Витарель в районе Грама.

Витарель – подземный источник, его водное зеркало находится на глубине трехсот девяноста футов. Для того чтобы ныряльщик мог попасть к воде, саперам пришлось сначала проделать обширные подготовительные операции. На первом этапе солдаты преодолели 260-футовую шахту, спустив в нее понтоны, доски для мостков, акваланги, скафандры, канаты, осветительное оборудование и продовольствие. Затем снаряжение нужно было протащить еще через одну очень тесную, почти вертикальную расщелину длиной в его двадцать футов, которая заканчивалась большой пустотой. Дальше им пришлось настилать деревянные мостки и тащить все на протяжении тысячи шестисот футов через частично затопленные галереи, включая опасный извилистый проход длиной в тридцать футов. Только после этого они добрались до поверхности источника, в который предстояло погрузиться ныряльщикам. Саперы соорудили плавучую пристань с лесенками для спуска в воду, и ныряльщики приготовились к погружению.

По плану Алина они должны были нырять по одному, каждый раз со все более длинным канатом. Вооруженные измерительной лентой, фонарями, компасами, глубиномерами и миллиметровкой, ныряльщики принялись составлять карту подводного тоннеля, продвигаясь все дальше вглубь. План осуществлялся без перебоев, и на карте появлялись все новые участки. Кульминационным пунктом явилось десятое погружение, совершенное Алина 29 октября 1948 года.

Предыдущий ныряльщик добрался до входа в «сифон». Алина нырнул с четырехсотфутовым канатом и сразу же поплыл к границе последнего нанесенного на карту участка. Отсюда галерея стала подниматься под углом в двадцать градусов. Алина проник в узкий тоннель. Он продвинулся на сорок футов в довольно беспокойной воде, в полной темноте, нарушаемой лишь светом его фонаря. Вдруг он ощутил, как его голова словно прорывает тонкую пленку, и давление воды исчезло. Сквозь стекло маски, напоминавшее теперь ветровое стекло автомашины в дождь, он увидел, что его голова оказалась над водой. Алина очутился в изолированной пустоте с глинистым сводом и стенами. Он снял маску, вынул изо рта мундштук и вдохнул чистый природный воздух. Всюду, где течет вода, даже в закрытых гротах, есть воздух.

Алина выбрался на длинный скользкий берег, тянувшийся с одной стороны. Он был первым живым существом в этом подземном тайнике, куда ни разу не проникал животворный солнечный луч. Он прошел вдоль берега, измеряя и зарисовывая, радуясь нашей победе в борьбе с подземными источниками.

В дальнем конце грота Алина ожидало разочарование. Под самой поверхностью прозрачной воды виднелось отверстие другого «сифона»: Витарельский источник хранил еще секреты. Алина сел, прикидывая в уме, во сколько может обойтись преодоление всего лабиринта. Ныряльщикам придется переносить снаряжение под водою почти на четыреста футов, чтобы устроить новый аванпост, который позволит проникнуть дальше.

Алина закончил свой набросок и зашагал обратно в воду, печатая своими ластами лягушачьи следы на подземном берегу. Он поплевал на стекло маски и сполоснул его в воде. Затем натянул маску на лицо, вставил мундштук в рот, вошел в воду, оттолкнулся ногами и поплыл головой вниз по течению первого сифона. В продолжение нескольких минут на поверхности воды еще лопались его пузырьки, потом в гроте снова воцарилось небытие. Следы человека скрылись во мраке.




Глава шестая. СОКРОВИЩА НА ДНЕ МОРЯ


Однажды мы услышали в портовом кабачке в Йере историю, которая заставила нас навострить уши. «Давным-давно, – рассказывал старый рыбак, – между Рибо и островами Поркероль столкнулись на глубоком месте два колесных парохода. Оба пошли ко дну. Один из них вез золото. Спросите старика водолаза грека Мишеля Мавропойнтиса – он работал там после нас. Один подрядчик пытался добраться до сокровищ с помощью землечерпалки. Потом правительство посылало туда два военных корабля. Они хотели перевернуть затонувший пароход, но тот не поддался, так и остался лежать килем кверху. Никто не может проникнуть внутрь. Ныряльщики не осмеливаются больше приближаться к нему, с тех пор как один из них повстречался в трубе с чудовищным морским угрем».

Знакомая история! Перевернутое вверх дном судно с доступной тем не менее трубой и стерегущим золото морским чудовищем. Однако Мишель Мавропойнтис был нашим другом, и мы решили проверить рассказ рыбака. И вот мы с Дюма отправились в любимый кабачок Мишеля. Ветеран водолазного дела обрадовался, увидя нас. Он знал, что имеет в нашем лице неутомимых слушателей его историй. Мы же видели в старом Мишеле достойного представителя почетной профессии ныряльщиков.

Мишель охотно принял от нас рюмку пастиса, вылил ее в стакан воды и проглотил мутную смесь. «Между этими двумя судами, о которых вы спрашиваете, нет никакой связи, – сообщил он. – Одно из них, „Мишель Сеи“, длиной в триста футов, затонуло пятьдесят лет тому назад. Второе называется „Виль де Гра“; это колесный пароход, его разрезал надвое „Виль де Марсель“ примерно в тысяча восемьсот восьмидесятом году. „Де Гра“ вез итальянских эмигрантов. На нем погибло пятьдесят три человека. Эмигранты везли с собой тысячу семьсот пятьдесят золотых монет. Нос парохода лежит на глубине шестидесяти, корма – ста восьмидесяти футов».

Это был классический образец рассказа о подводном кладе: детальное описание несчастного случая, точное указание количества золота, наименование парохода, года его гибели и глубины моря в этом месте. Малейшая неопределенность в сведениях могла поколебать веру в наличие клада и отпугнуть лиц, готовых финансировать попытку добыть сокровище. Наш друг опрокинул еще стаканчик и продолжал: «Я получил от правительства разрешение на спасение груза „Мишеля Сеи“. По этому разрешению мне принадлежало все, что я найду в радиусе восьмисот футов. Работая там, я в то же время старался разыскать „Виль де Гра“».

Уловка Мишеля была нам ясна: занимаясь для виду весьма прозаической работой, он мог одновременно тайно искать золото.

«Целое лето я проработал там, а колесника так и не нашел. С „Мишеля Сеи“ поднял хороший фарфор и хрусталь, несколько ящиков отличного пива, мешки с мукой…»

«С мукой?» – переспросил Дюма.

«Вот именно, – подтвердил Мавропойнтис. – В морской воде мешковина и верхний слой муки образовали корочку, а внутри все было сухо».

Он глотнул свой пастис, явно наслаждаясь тем, что мог блеснуть познаниями перед зелеными новичками.

«В конце сезона мы как-то зазевались и не заметили, что катер сносит. Вдруг наш якорь за что-то зацепился. И что же вы думаете, дети? Это был „Виль де Гра“, золотоносный корабль! Понятно, что в следующий момент я уже был в воде. Пробрался к судну и стал разрывать руками ил. Остальные водолазы тоже все изрыли. И вот я нашел сундук».

Мишель снова взялся за стаканчик, делая эффектную паузу перед кульминационным пунктом своего повествования.

«На катере страшное волнение, – заговорил он наконец. – Ножи сами повыскакивали из карманов, команда сгрудилась вокруг сундука. Наконец крышка поддалась, открылась, и нашим глазам предстали… всевозможные блестящие театральные побрякушки, украшения, мишура. От нашего прикосновения они рассыпались в прах. Так что золото „Виль де Гра“ лежит и по сей день на дне морском».

Мишель не назвал координаты погибшего парохода, а наши осторожные попытки выудить у него интересующие нас данные ни к чему не привели. Мы истолковали это как признак того, что в недрах затонувшего судна действительно скрывалось золото. Мы решили сами отыскать эмигрантское сокровище, ныряя в районе известного нам места гибели «Мишеля Сеи». Диди обнаружил «Сеи» со второго захода. Его зоркие глаза увидели смутную массу, которая при ближайшем рассмотрении превратилась в зубчатый силуэт старого железного корабельного корпуса. В памяти Мавропойнтиса «Мишель Сеи» обладал размерами большими, чем на самом деле: скелет парохода имел в длину не триста футов, а сто пятьдесят. Над темной массой главного котла виднелись ажурные очертания мостика; конец вала с обломанными лопастями напоминал мутовку. Дюма проник внутрь судна и приступил к поискам. Там он и в самом деле обнаружил мешок муки, оставленный Мишелем много лет назад!

Около носовой части «Мишеля Сеи» толпилось еще не виданное нами количество рыбы. Обитатели дна группировались по видам, словно специально напоказ для ихтиолога; над ними ходили косяками плавучие жители моря. Диди подобрал на «Сеи» бронзовый судовой фонарь и бинокль.

Сколько мы ни искали вокруг «Мишеля Сеи», нам не удавалось обнаружить никакого следа «Виль де Гра». Мы регулярно возвращались на это место, и с годами «Мишель Сеи» таял буквально у нас на глазах. «Виль де Гра» оставался наименее достоверным пунктом в репертуаре Мавропойнтиса, а сам хранитель морских преданий умер, так и не рассказав, где покоится эмигрантский корабль.

Но вот в 1949 году мы проходили как-то раз через этот район на «Эли Монье», и тут эхолот обнаружил на дне какое-то массивное образование неподалеку от «Мишеля Сеи». Диди поспешно натянул на себя «сбрую» и стремительно нырнул, словно голодный дельфин.

Море в этом месте было очень глубокое. Очутившись на мягкой песчаной равнине, Дюма увидел впереди что-то темное. Он подплыл поближе, и его глазам открылось необычайное зрелище: два громадных, покрытых курчавой зеленью гребных колеса стояли торчком на дне. Между ними лежала большая паровая машина. Голые ребра, торчавшие из песка, обозначали линию, где когда-то проходил борт судна. От второго борта вообще ничего не осталось, зато валялись сотни пустых баночек из-под косметических изделий. Дюма нашел небольшую медную кастрюлю и несколько бутылок. Его наручный глубиномер показывал пятьдесят пять метров (сто восемьдесят один фут). Старик Мавропойнтис сказал правду: глубина точно соответствовала его указаниям. Диди убедился, что раскапывать эту развалину бесполезно. Между тем дыхательный шланг начал протекать, и Дюма наглотался смеси соленой воды и сжатого воздуха. Подобрав одну баночку и бутылку, он двинулся обратно. На пути к поверхности сжатый воздух у него в желудке стал расширяться. Диди вынырнул из царства золота с раздувшимся животом и ближайшие три часа то и дело громко рыгал, как после роскошного китайского обеда.

Огюст Марцеллин, тот самый, который с такой го товностью поддержал наши первые шаги на поприще изучения затонувших судов, передал Дюма срочный подряд на розыски подводных кладов. Он сообщил, что получил правительственное разрешение на обследование четырех торговых судов, затонувших около города Пор-Вендр, недалеко от испанской границы: «Сомюр», «Сен Люсьен», «Л'Алис Робер» и «Л'Астре». Все они были торпедированы в 1944 году французской подлодкой, когда возвращались из Испании. По имевшимся сведениям, они везли немцам груз вольфрама стоимостью около миллиона долларов. «Я думаю закупить эти суда, – объяснил Марцеллин, – но хотел бы знать наверное характер их груза. Возьмешься проверить, Диди?» Дюма был весьма польщен тем, что Огюст Марцеллин отдает ему предпочтение перед своими испытанными водолазами, и немедленно собрался в путь, забрав свои деревянные ящики с аквалангом.

В Пор-Вендре он обошел все кабачки, опрашивая моряков, рыбаков, служащих и кабатчиков. На этот раз, в виде исключения, все рассказы о гибели названных судов до удивления совпадали. Подводная лодка, поддерживавшая связь с разведывательной сетью союзников в Испании, укрылась под скалами Медвежьего мыса, у самого входа в гавань. Как раз над ней располагались немецкие береговые батареи, но лодка пробралась настолько близко, что оказалась вне зоны обстрела. Командир подлодки действовал наверняка. Заняв боевую позицию, он потопил все четыре судна с вольфрамом по мере их появления в водах Пор-Вендра.

Местные ныряльщики обследовали «Л'Алис Робер» и установили, что ее трюмы пусты. «Л'Астре» был торпедирован ночью; где именно – никто не знал. Зато не было, казалось, человека в Пор-Вендре, который не видел бы, как пошел ко дну у входа в гавань «Сомюр», пораженный двумя торпедами.

Дюма нанял старого портовика, папашу Анри, подвезти его к месту гибели «Сомюра». Папаша Анри подгреб туда и бросил якорь, а Диди спустился по якорной цепи в волнующуюся пучину.

Вот как он сам описывает свою разведку:






«Сначала я заметил силуэт мачты. Ее усеивали тысячи ракушек. На самой макушке повисли два здоровенных омара. Впервые в жизни я увидел омаров на мачте. Спустившись ниже, натолкнулся на лебедку, над которой стоял целый лес омаровых усов. Затем пробрался через открытый люк и спустился на первую грузовую палубу на груду пустых раковин. На вольфрам что-то не похоже. Дальше в стороны раковин нет. Можно подумать, что рыбы ели устриц с мачты и роняли раковины прямо в трюм.

В трюме рассыпан мелкий камень, смешанный с землей. Я никогда не видел вольфрама, но если это он, то красотою он не отличается. Набрал несколько горстей в мешочек и снова поднялся на палубу. Повсюду омары. Взялся за якорную цепь – омары полезли из клюзов. Замерзнув, направился к поверхности».





Диди передал свои трофеи местному химику. «Это – вольфрам? – удивился тот. – Ничего подобного. На мой взгляд, это низкосортная железная руда».

На следующий день Диди снова посетил лежавший на глубине ста пятидесяти футов «Сомюр» и осмотрел остальные трюмы. Они были наполнены тем же неинтересным веществом, которое заслужило презрительный отзыв химика. Дюма поплыл над главной палубой. В одном месте взрыв торпеды сорвал настил, и сквозь отверстия можно было видеть кишащие омарами тазы и ванны. Он скользнул вниз и поймал трех омаров для папаши Анри.

Итак, «Сомюр» оказался пустым номером. Что-то покажет «Сен Люсьен»? Местные жители описывали его гибель следующим образом:






«Торпеда поразила его в носовую часть, от удара с грохотом сорвались якоря. Судно зарылось носом в воду, и долгое время его винты вращались в воздухе. Вторая торпеда прошла мимо. Она взорвалась на скалах. „Сен Люсьен“ тонул очень медленно».





Снова Дюма сел в лодку папаши Анри. Несколько часов они безуспешно крейсировали, волоча по дну кошку. Диди нежился на солнышке, размышляя про себя: «Взрыв первой торпеды освободил якоря. Следовательно, когда судно тонуло, оно было заякорено. А тонуло оно носом вниз». Вслух Диди выразил предположение, что «Сен Люсьен» шел ко дну, вращаясь на якорной цепи по спирали. «Ну-ка, пройдем с кошкой поближе к берегу», – предложил он. Папаша Анри согласился, и вскоре кошка нащупала «Сен Люсьена»; он лежал на той же глубине, что «Сомюр». Дюма скользнул вниз к кошке – она лежала на чистом дне, судна видно не было. Кошка успела сорваться. Однако она оставила борозду на грунте, и Диди двинулся по следу к «Сен Люсьену».

Главный грузовой трюм парохода оказался пуст, если не считать огромного множества деревянных дощечек, разбросанных в полном беспорядке. Дюма вернулся наверх совершенно ошалевший от охоты за кладами.

На следующее утро его разбудил нестройный гул во дворе гостиницы. Выглянув в окно, он увидел оживленную торговлю испанскими апельсинами. Торговки доставали золотистые плоды из ящиков, которые были сколочены из таких же точно дощечек, какие Диди обнаружил в трюме «Сен Люсьена». Так вот в чем дело! Судно тонуло так медленно потому, что везло груз апельсинов…

Огюст Марцеллин воздержался от покупки «вольфрамовых» судов.

Узнав о характере наших занятий, собеседники обычно задают три стандартных вопроса. Первый вопрос: «Вы, наверное, нашли немало сокровищ на всех этих судах?» Настоящая глава призвана служить ответом на этот вопрос.

Второй вoпpoс: «А как насчет морских чудовищ, охраняющих затонувшие корабли?» На это отвечу позже.

Третий: «Что вы испытали, когда в первый раз нашли утопленника?» Мы научились терпеливо относиться к этому вопросу. А между тем он рожден совершенно ошибочным представлением. Мы побывали в общей сложности более шестисот раз на двадцати пяти погибших кораблях, пробирались в малейшие закоулки, где только может поместиться человек с тремя металлическими баллонами на спине, но ни разу не находили даже остатка человеческого тела. Лишь очень немногие гибнут внутри судна, большинство успевает выбраться наружу и тонет в море.

Допустим, однако, что какой-нибудь несчастный пошел на дно, запертый внутри судна. Его тело сохранится всего несколько недель. Мягкие ткани будут съедены за пару дней не только рыбами и ракообразными, но даже, как это ни покажется неожиданным, морскими звездами, которые являются весьма прожорливыми существами. Затем настанет черед скелета: он будет постепенно уничтожен червями и бактериями.

Легенды о кладах на дне морском – на девяносто девять процентов мистификация и обман; единственное золото, о котором приходится говорить в этой связи, то, которое переходит из карманов романтичных легковеров в руки ловких дельцов. Обманчивая мечта о быстром обогащении, лелеемая большинством из нас, весьма успешно эксплуатируется владельцами пожелтевших морских карт с помеченными на них затонувшими кораблями. Успех жульничества обеспечен уже тем, что легковерные люди, дающие деньги на осуществление дутых проектов, знают море еще хуже, чем авторы подобных планов. Серьезный предприниматель, располагающий необходимыми знаниями и техническими средствами для поднятия сокровищ, будет держать все свои действия в величайшем секрете. Уже один факт привлечения к такому делу посторонних служит достаточной гарантией того, что речь идет не столько о подводном золоте, сколько о наземных благах.

Найти клад – это, на мой взгляд, худшее, что только может постигнуть шкипера. Прежде всего ему придется сообщить об этом всей команде и заключить с ней соответствующий контракт, обеспечивающий каждому его долю. Далее он, разумеется, заставит подчиненных поклясться соблюдать тайну. Однако достаточно третьему помощнику выпить пару стаканчиков в первом попавшемся портовом кабачке, и тайное станет явным. А затем, если шкипер обнаружил испанское золото, немедленно вынырнут всякие наследники и правопреемники конкистадоров и скончавшихся монархов и предъявят иск на основании генеалогических связей. Правительство страны, в чьих территориальных водах обнаружен клад, сдерет со шкипера немалые поборы. Если после всего этого у бедняги еще останется что-нибудь, собственное правительство заберет у него большую часть посредством налогов. Вижу его, лишенного друзей, лишенного доброй славы; на его судно наложен арест, а сам он проклинает себя за то, что не оставил злополучный клад лежать на дне морском.

Мы очень быстро излечились от золотой лихорадки; один лишь Дюма оказался подверженным повторным пароксизмам.

Затонувшие корабли часто таят в своих трюмах более современные сокровища, вроде олова, меди, вольфрама. Однако эти сокровища хранятся не в легко доступных для проникновения внутрь португальских каравеллах, о которых любят шуметь комбинаторы. Добыча таких кладов требует поставленных на широкую ногу механизированных подъемных работ, осуществляемых под контролем собственников груза, правительственных органов или страховых компаний, и связана с длительными, лишенными всякой романтики усилиями, вознаграждаемыми весьма скудной прибылью.

Единственная известная нам успешная спасательная операция, которая привела к быстрому обогащению счастливца, имела место на острове До Сал в архипелаге Зеленого Мыса. В этом неприветливом уголке к нам на судно неожиданно явился старый знакомый – ныряльщик-любитель с Ривьеры. «Что ты здесь делаешь?» – спросили мы его. «Спасаю груз с затонувшего судна». – «Кто ваш подрядчик?» – «Никто, – отвечает. – Работаю один». Я заподозрил, что он морочит нам голову. Однако наш приятель настаивал на своем: он заключил контракт на подъем груза с судна, лежащего на глубине двадцати пяти футов. Работает один, пользуясь лишь маской и ластами. «Я захватил сюда один из ваших аппаратов типа „Наргиле“, но здесь все равно не нашлось ни одного воздушного насоса», – сообщил он.

«Наргиле» – так называется турецкий курительный прибор – представляет собой разновидность акваланга, только воздух накачивается в маску через шланг, связанный с поверхностью.

Ожидая услышать в ответ обычную историю о золотых и серебряных слитках, я спросил, что же за клад он разыскал.

«Какао-бобы, – последовал неожиданный ответ. – Четыре тысячи тонн какао-бобов. Уже открыл люк и приступил к подъему груза».

Наше свидание было слишком кратким, чтобы мы могли проверить его сообщение, но в Дакаре представитель видной страховой компании подтвердил его слова: «Он подписал контракт с нами. И работает без всякого специального снаряжения, если не считать сачка».

«Сачка!» – воскликнул Диди.

«Вот именно. Джутовые мешки с бобами какао плавают под самой палубой. На поверхности воды сидит в лодке туземец. Ныряльщик набирает воздух в легкие, проникает сквозь люк в трюм и разрезает мешки. Потом гонит бобы в сторону люка, и они всплывают на поверхность. А здесь помощник вылавливает их сачком. Там у него на берегу уже целая гора бобов насыпана».

Год спустя мы с Диди решили навестить «ловца какао» в его доме на Лазурном берегу. Вид хозяина красноречиво свидетельствовал о его благополучии.

«Друзья, – сообщил он нам, – это был лучший год в моей жизни. Контракт принес мне восемь миллионов семьсот пятьдесят тысяч франков (двадцать пять тысяч долларов)».

Из чего явствует, что на дне моря действительно можно найти настоящий клад.




Глава седьмая. НЕОБЫЧНЫЙ МУЗЕЙ


Есть, однако, на дне морском еще более замечательные сокровища в пределах досягаемости человека, оснащенного аквалангом. По берегам Средиземного моря расположились древнейшие очаги цивилизации, и, на наш взгляд, наиболее выдающимся подводным открытием являются находки затонувших кораблей, построенных еще до нашей эры. Мы обследовали два таких судна и нашли там нечто неизмеримо драгоценнее золота – произведения античного искусства и ремесла. Кроме того, мы обнаружили места гибели еще трех древних кораблей, которые ожидают своих исследователей.

На суше не сохранилось ни одного грузового судна времен античности. Суда викингов, найденные при раскопках, и увеселительные лодки императора Траяна, извлеченные при осушении озера Неми в Италии, служат замечательными образцами древнего кораблестроения, однако нам очень мало известно о торговых судах, связывавших между собою разные народы.

Первым моим ключом в поисках судов классической древности явилось бронзовое скульптурное изображение, выловленное одним рыбаком сорок лет назад в Самарском заливе. Однако, когда я попал в Санари, этого рыбака уже не было в живых, и мне так никогда и не удалось узнать, где именно была сделана находка.

Много лет спустя Анри Бруссар, руководитель Каннского клуба подводных скалолазов, ныряя с аквалангом, обнаружил греческую амфору. Этот изящный керамический сосуд с двумя ручками был грузовой тарой древности; в нем перевозили вино, растительные масла, воду, зерно. Финикийские, греческие, карфагенские, римские грузовые суда везли в своих трюмах тысячи амфор. Амфоры имеют форму сужающегося книзу конуса. На суше их устанавливали, плотно втыкая в землю. На кораблях амфоры, по всей вероятности, вставляли в отверстия в досках. Бруссар сообщил, что на дне, на глубине шестидесяти футов, лежит целая груда амфор. Однако ему и в голову не пришло, что здесь захоронено целое судно, – настолько основательно оно было занесено илом.

Мы обследовали это место с «Эли Монье» и нашли амфоры разбросанными в беспорядке на ложе из плотного органического вещества [15 - Чисто органических отложений в море неизвестно. Повидимому, автор имеет в виду «детрит» – обломки ракушек, обрывки водорослей и экскременты животных, которые могли быть примешаны к песку или илу], окруженного серым подводным ландшафтом. Сильный землесос позволил нам углубиться в грунт в поисках самого судна. Из промытого тоннеля было извлечено около сотни амфор; большинство из них закупоренные. На некоторых сохранились даже восковые печати с инициалами древнегреческих виноторговцев.

Несколько дней мы откачивали ил и поднимали амфоры. Углубившись в дно на пятнадцать футов, натолкнулись на дерево – это был палубный настил второго из когда-либо найденных античных торговых судов.

К сожалению, у нас не было ни времени, ни необходимого снаряжения для подъема редкой находки. Мы покинули это место, увозя амфоры, образцы дерева и знание того, что здесь находится уникальный гидроархеологический объект, требующий сравнительно несложных работ. Все говорит о том, что корпус сохранился и может быть поднят целиком. Как много рассказало бы это судно о кораблестроении и международной торговле далекого прошлого!

Мы имели лишь самое поверхностное представление о древнем судоходстве, почерпнутое из росписей на стенах и вазах, и можем только строить догадки относительно навигационного искусства того времени. Античные грузовые суда были короткими и широкими и вряд ли могли идти против ветра. Немногочисленные маяки отличались простотой устройства – это были всего-навсего обычные костры, разжигавшиеся на берегу. Не было ни бакенов, ни буев для обозначения рифов и мелей. Вряд ли мы ошибемся, предположив, что судоводители старались не терять из виду берега, а на ночь предпочитали стать на якоре в надежном месте. Нужно было унаследовать опыт многих поколений мореходов, чтобы отважиться водить корабль. Вынужденные все время прижиматься к берегу, античные суда оказывались легкой добычей внезапных штормов и коварных рифов. Поэтому большинство затонувших судов должно было пойти ко дну в сравнительно мелких прибрежных водах, то есть в пределах досягаемости для ныряльщика. Морские битвы и пиратские нападения увеличивали количество затонувших кораблей. Я не сомневаюсь, что в морском иле погребено немало хорошо сохранившихся античных судов, до которых совсем не трудно добраться.

Суда, затонувшие на глубине до шестидесяти футов, скорее всего уничтожены разрушительным действием течений и приливов. Зато те, которые погибли на большей глубине, хранятся и по сей день в огромных залах подводного музея. На скалистом дне, где их не мог поглотить мягкий грунт, они быстро оказывались освоенными интенсивно размножающимися живыми организмами. Губки, водоросли и гидроиды [16 - Подкласс кишечнополостных водных животных. Гидроиды образуют на камнях и других твердых предметах веточки, напоминающие растения] скрыли борта и надстройки. Прожорливые представители морской фауны нашли здесь пищу и приют. Целые поколения моллюсков кончили здесь свое существование и были съедены другими жителями моря, оставлявшими горы экскрементов, которые покрывали разрушающееся судно. В течение веков сочетание всех этих процессов приводит к тому, что морское дно сглаживается и остается разве что чуть заметный рубец.

Ныряльщик должен обладать натренированным зрением, чтобы обнаружить признаки присутствия такого судна: едва заметная неровность, необычной формы утес или изящные линии покрытой водорослями амфоры. Сосуд, найденный Бруссаром, находился, по всей вероятности, на палубе; груз, уложенный в трюмы, поглощается вместе со всем судном. Следы многих античных кораблей безвозвратно утрачены вследствие того, что ловцы губок и кораллов, не подозревавшие, что обнаруженная на дне амфора может служить указанием близости затонувшего судна, поднимали сосуд на поверхность, никак не отмечая места находки.

Первым из двух обнаруженных грузовых судов классической древности является так называемая «галера Махдиа». Название это, однако, неверно: судно совершенно лишено характерных для галеры рядов уключин, это был самый настоящий парусник, специально предназначенный для перевозки внушительных по тому времени грузов – не менее четырехсот тонн. Махдийский корабль был построен в Риме около двух тысяч лет назад и предназначался для вывоза из Греции награбленных предметов искусства. Наши поиски этого корабля вылились в настоящую археолого-детективную историю.

В июне 1907 года один из тех приземистых греческих ныряльщиков, которых можно встретить по всему Средиземноморью, разведывал воды у Махдии на восточном побережье Туниса в поисках губок. На глубине ста двадцати семи футов он неожиданно обнаружил лежащие в несколько рядов большие предметы цилиндрической формы, наполовину занесенные илом. Он сообщил, что все дно здесь устлано пушками.

Адмирал Жан Бэм, командующий военно-морским округом Французского Туниса, направил к месту находки водолазов. Они насчитали шестьдесят три орудия, лежавших на равном расстоянии друг от друга, образуя правильный овал. Рядом покоились на дне какие-то предметы прямоугольной формы. Все было густо покрыто морской живностью. Водолазы подняли один из цилиндров. С него соскребли наслоения и обнаружили… мрамор. Пушки оказались ионическими колоннами!

Правительственный чиновник Альфред Мерлэн, эксперт по античной культуре, сообщил о тунисском открытии знаменитому археологу и искусствоведу Саломону Рейнаху. Рейнах обратился к меценатам за средствами для подъема со дна моря найденных памятников древности. На его призыв откликнулись два американца: некий эмигрант, назвавшийся герцогом Лубатским, и Джеймс Хэйден Хайд, пожертвовавший двадцать тысяч долларов. Рейнах предупредил, что не может гарантировать успех, но это не испугало Хайда. Возглавил экспедицию лейтенант Тавера. Он набрал в Италии и Греции самых искусных водолазов, снабдив их новейшим снаряжением.

При тогдашнем развитии водолазной техники и такая глубина являлась серьезной проблемой. Как раз в том году водолазное управление английского флота разработало первый график ступенчатой декомпрессии для операций на глубинах до ста пятидесяти футов, однако Тавера ничего не знал об этом. Несколько человек из числа набранных им водолазов были настолько серьезно поражены кессонной болезнью, что навсегда вышли из строя. Трудная и опасная операция продолжалась пять лет.

Затонувший корабль оказался настоящим музеем античного изобразительного искусства. Он содержал не только капители, колонны, цоколи и другие элементы ионической архитектуры, но и резные садовые вазы размером в рост человека. Водолазы нашли мраморные статуи и бронзовые фигуры; они были разбросаны по дну, наводя на мысль, что судно, с палубы которого они скатились, опускалось на дно, уподобляясь в своем движении сорвавшемуся с дерева листку.

Мерлэн, Рейнах и другие эксперты предполагали, что найденные предметы были изготовлены в Афинах в первом веке до нашей эры. Вероятно, судно затонуло около 80 года до нашей эры, участвуя в широко поставленной операции по вывозу добычи, награбленной римским диктатором Луцием Корнелием Суллой, который опустошил Афины в 86 году до нашей эры. За это говорит, в частности, тот факт, что архитектурные детали представляют собой части разобранного храма или роскошной виллы. Очевидно, представители Суллы погрузили их на корабль в Афинах для доставки в Рим. В пути судно сбилось с курса, что случалось нередко при тогдашнем уровне развития навигационного дела.

Водолазы подняли достаточно произведений искусства, чтобы заполнить пять залов в тунисском музее Алауи, где их можно видеть и по сей день. В 1913 году работы были прекращены: кончились деньги.

Мы услышали впервые об этом корабле в 1948 году, когда проводили подводные археологические исследования на месте предполагаемого затонувшего торгового порта древнего Карфагена. Летом предшествовавшего года генерал авиации Верну, занимавший командную должность в Тунисе, самолично сделал с воздуха несколько интересных снимков карфагенского мелководья. Сквозь прозрачную воду отчетливо виднелись правильные геометрические очертания, поразительно напоминавшие молы и пристани коммерческой гавани. Фотографии были изучены патером Пуадебаром, ученым-иезуитом, который служил священником в военно-воздушных силах. В начале двадцатых годов Пуадебар обнаружил затопленные остатки портов Тира и Сидона и теперь весьма заинтересовался новым открытием.

Патер прибыл на борт «Эли Монье», и мы составили бригаду из десяти человек для исследования «порта». Увы, нам не удалось найти никаких следов каменной кладки или другого строительства. Для проверки мы прорыли с помощью мощной драги траншеи в местах, где подозревалось наличие портовых сооружений, и убедились, что грунт, извлеченный драгой, не содержит никаких следов строительных материалов.

И вот тут-то мы и напали в тунисских архивах и в музее Алауи на материалы о Махдийском корабле. Труды Мерлэна и отчет лейтенанта Тавера навели нас на мысль о том, что после них остались неподнятыми еще много сокровищ. Я был немало поражен, натолкнувшись на имя адмирала Жана Бэма; это был дед моей жены. Мы разыскали подробные зарисовки Тавера, указывающие местоположение затонувшего судна, и отправились туда.

Мы отчалили в ослепительно яркое воскресное утро, неотступно следя за чертежом. Тавера нанес на свой план три сухопутных ориентира; затонувшее судно находилось на скрещении воображаемых прямых, проведенных от этих ориентиров. Первым ориентиром должен был служить замок, находящийся на одной линии с каменным устоем – остатком разрушенной пристани. Замок мы увидели сразу, но устоев было целых четыре – выбирай любой!

Вторым ориентиром Тавера выбрал куст на дюнах. Мы убедились, что за тридцать пять лет на этом месте вырос целый лес… Последним ключом служила определенная точка в оливковой роще, сопряженная с ветряной мельницей. Мы все глаза проглядели, вооружившись биноклями, но не смогли найти никакой мельницы. Немало нелестных замечаний было тут отпущено в адрес лейтенанта Тавера, которому явно следовало бы поучиться картографии у Роберта Стивенсона.

В конце концов мы отправились искать остатки мельницы на берег. Погрузили в машину стройматериалы для сооружения вышки и двинулись в путь по пыльным дорогам, допрашивая местных жителей. Никто не помнил никакой мельницы, однако в одном месте нам посоветовали обратиться к старику-евнуху. Он попался нам по дороге – дряхлый, хромой восьмидесятилетний старец с обрамленной белым пушком блестящей лысиной. Трудно было угадать в нем когда-то упитанного заправилу арабского гарема. Потухший взор старца заискрился обнадеживающим огоньком. «Ветряная мельница? – проскрипел он. – Я проведу вас к ней». Мы прошли с ним несколько миль; наконец добрались до какой-то груды камней и поспешили воздвигнуть вышку. Вдруг старик озабоченно взглянул на меня и забормотал: «Тут подальше была другая мельница…» Он показал нам еще одну груду развалин. Одновременно мы с ужасом заметили, что он старается вспомнить, где стояла третья мельница. Казалось, Махдийское побережье представляло собой сплошное кладбище мельниц.

Мы вернулись на «Эли Монье» и устроили совет. Решили, используя возможности акваланга, развернуть поиски так, как если бы вообще –не имели никакого представления о местонахождении корабля. Да так оно, собственно, и было. Мы располагали весьма скудными сведениями, зная лишь, что судно находится где-то поблизости и лежит на глубине ста двадцати семи футов. Эхолот показывал, что дно в этих местах почти совершенно гладкое, с незначительными неровностями. Мы долго крейсировали, пока не обнаружили глубины, наиболее приближающиеся к данным Тавера. Теперь круг наших поисков значительно сузился. Мы опустили на дно сеть из стального троса, покрывавшую площадь в сто тысяч квадратных футов. Получилось нечто вроде американского футбольного поля с поперечными линиями на расстоянии пятидесяти футов одна от другой. Подводный «матч» ныряльщиков заключался в том, что они плавали вдоль поперечин, изучая грунт в обе стороны. На исследование всей площади у нас ушло два дня, однако счет был явно не в нашу пользу.

Лейтенант Жан Алина вызвался прокатиться на подводных санях. Мы протащили его на буксире вокруг стальной сети; он ничего не обнаружил. Так прошел пятый день бесплодных поисков. В ту ночь наше отчаяние вылилось в решение перенести исследования ближе к берегу.

На следующее утро наш начальник Тайе, разочаровавшись в санях, решил плыть, держась за трос, на буксире у вспомогательного катера.

Вспоминается мне, что в то утро шестого дня неудач я был настроен более безнадежно, чем когда-либо за все время наших поединков с непокорной морской стихией. Мысленно я уже сочинял рапорт начальству в Тулоне, объясняя, почему я счел нужным занимать в течение недели две плавучие единицы военно-морского флота и тридцать человек для поисков судна, которое было обследовано еще в 1913 году. Нетерпеливый Пуадебар напоминал нам скорее разгневанного адмирала, нежели патера.

И вдруг – крик наблюдателя! На залитой солнцем поверхности воды мелькала оранжевая точка – личный сигнальный буек Тайе. Появление этого буйка означает, что ныряльщик обнаружил нечто важное. Тайе вынырнул на поверхность, выдернул изо рта мундштук и завопил: «Колонна! Я нашел колонну!»

Старые записи указывали, что одна колонна была оставлена в стороне от судна в связи с прекращением работ. Теперь корабль не уйдет от нас! Мы зашли на ночь в Махдиа и устроили пир с шампанским – в общем повели себя именно так, как положено экипажу судна, обнаружившему клад. Город гудел. Прошел слух, что мы нашли мифическую золотую статую, бывшую в центре внимания всех местных легенд на протяжении трети столетия. Источенная моллюсками колонна превратилась в устах молвы в золотой клад. Нас со всех сторон поздравляли восторженные почитатели.

С рассветом закипела работа. Мы с Дюма нырнули первыми и разыскали наш основной объект. С виду ничего похожего на корабль. Остававшиеся на дне пятьдесят восемь колонн покрылись толстым слоем растительности и живых существ и выглядели загадочными цилиндрами. Они едва выступали над грунтом, поглощенные донным илом. Мы призвали на помощь все воображение, чтобы мысленно воссоздать контуры корабля. Это было весьма основательное сооружение для своего времени. Измерив площадь, занятую колоннами, мы получили цифры, соответствующие длине судна в сто тридцать и ширине в сорок футов. Иначе говоря, древний корабль вдвое превосходил водоизмещением плававший наверху «Эли Монье».

Корабль лежал на голой илисто-песчаной равнине, тянувшейся в прозрачной воде во все стороны, насколько хватало глаз. Это был настоящий оазис для рыб. Над экспонатами подводного музея плавали огромные каменные окуни [17 - Rock bass – каменный окунь (Ambloplites rupestris)]. Мы установили, что среди покрывавших колонны губок не было видов, которые представляли бы промышленный интерес. Дотошные ловцы губок – современные греки, – очевидно, собрали все, что могло их привлечь. Возможно, что они нашли и подобрали также и мелкие предметы искусства, возвратив тем самым много веков спустя кое-что из награбленного римлянами.

Нам предстояло провести довольно обширные работы. К нашим услугам были серьезные достижения, завоеванные водолазной наукой с того времени, как храбрецы Тавера отважно проникали в глубины. Мы располагали также специальными таблицами для ныряльщиков, только что разработанными под руководством лейтенанта Жана Алина. Они были специально рассчитаны на акваланги, которые позволяют быстро совершать серию кратковременных погружений и тем самым избегать проникновения в кровь азота.

График работы водолаза, с непрерывным сорокапятиминутным пребыванием на той глубине, с какой мы имели дело, предусматривает возвращение на поверхность при соблюдении ступенчатой декомпрессии следующего порядка: четырехминутная остановка на глубине тридцати футов, затем двадцать шесть минут на глубине двадцати и столько же на глубине десяти футов. Иначе говоря, после сорока пяти минут работы возвращение длится почти час. По графику же Алина ныряльщик погружается трижды: каждый раз на пятнадцать минут, с трехчасовыми перерывами для отдыха. Автономный ныряльщик нуждается в пяти минутах декомпрессии на глубине десяти футов после третьего погружения – это одна двенадцатая того, что требуется на декомпрессию водолазу.

Для того чтобы организовать эффективное наступление на древнеримское судно на основе расчетов Алина, наши пары должны были нырять и возвращаться точно по графику. На то, что они будут сами следить за временем, надеяться не приходилось. Поэтому мы изобрели «стреляющие часы»: на палубе стоял дежурный с винтовкой, который стрелял в воду соответственно через пять, десять и пятнадцать минут после погружения. Удар пули о воду отчетливо доносился до затонувшего судна.

В первый же день один из водолазов вернулся, неся какой-то небольшой блестящий предмет. Сердце мое учащенно забилось: мы мечтали найти античную бронзу. Увы, это была всего-навсего пуля от наших стреляющих часов. Постепенно все дно покрылось золотистыми шариками. Интересно было бы спрятаться за колонну и посмотреть на ловца губок, который, придя сюда после нас, увидит на дне целую золотую россыпь!

Наш график был все время под угрозой вследствие того, что «Эли Монье» смещался под влиянием ветра и течения. В результате ныряльщикам приходилось совершать непредвиденные отклонения, что означало дополнительную трату времени и энергии. И вот Дюма притащил на палубу целую кучу железного лома. Остальные ныряльщики смеялись над мальчишеской затеей Диди, однако подвешенный к поясу пятнадцатифунтовый балласт позволял быстро соскальзывать вниз ко дну и легко маневрировать под водой. Таким образом значительно облегчалось продвижение к затонувшему судну; регулируя балласт, можно было совершать любое движение по горизонтали и по вертикали, ныряльщик прибывал к цели неуставшим, а здесь можно было и сбросить груз.

Диди добросовестно подчинялся стреляющим часам, пока как-то раз, поднимаясь после третьего погружения, не заметил что-то особенно увлекательное. Солнце все еще бросало свой отсвет на дно. Дюма не устоял и быстро нырнул обратно. Увы, это был обман зрения, и ему пришлось возвращаться ни с чем. За обедом Дюма пожаловался на колотье в плече. Мы тут же взяли его в плен, заперли в рекомпрессионную камеру на борту и подняли давление в камере до четырех атмосфер. Поступить иначе – значило рисковать, что дело кончится кессонной болезнью. В рекомпрессионке имелся телефон, соединенный с громкоговорителем в каюте ныряльщиков. Едва мы поели, как послышался голос Диди, укоряющий друзей, способных уморить товарища голодом. Мы охлаждали его кипучий нрав около часа. Это был единственный раз за все время, когда нам пришлось воспользоваться рекомпрессионной камерой.

Древнеримский корабль лежал в сумеречном голубом мире, где человеческое тело приобретало зеленоватый оттенок. Приглушенные солнечные лучи отсвечивали на хромированных регуляторах, на масках, серебрили пузыри выдыхаемого воздуха. Желтоватое дно отражало достаточно света, чтобы можно было заснять цветной кинофильм о работе ныряльщиков – первый, снятый на такой глубине.

Покрытые слоем морских организмов афинские колонны казались темно-голубыми. Мы рыли под ними ямы голыми руками, по-собачьи, чтобы можно было продеть тросы. По мере подъема каменных изделий на их поверхности «проявлялась» целая гамма красок; вытащенные из воды, они буквально оживали. Однако на палубе на все это изобилие морской флоры и фауны быстро ложилась тень смерти. Наступал период усиленной чистки и мытья, и, наконец, обнажался снежнобелый мрамор, не видевший солнца со времен древних Афин.

Всего мы подняли четыре колонны, две капители и два основания. Мы извлекли также две загадочные свинцовые части древних якорей. Их положение на дне по отношению к предполагаемым очертаниям корабля говорило, что судно стояло на якоре в момент крушения. По-видимому, катастрофа произошла внезапно. Каждая из найденных частей весила три четверти тонны; они были продолговатой формы, с отверстиями посередине, очевидно, для крепления деревянной части якоря, которая давно уже истлела. Эти прямые полосы металла никак не могли быть лапами якоря, поэтому мы стали разыскивать лапы, однако ничего не нашли. Оставалось заключить, что наша находка играла роль грузила, крепившегося в верхней части деревянного якоря. Правда, тут возникал новый вопрос: почему древние судостроители сосредоточивали главный вес якоря на другом конце?

После долгого обсуждения мы пришли к следующему выводу. Античные суда не имели якорных цепей, они пользовались канатами. Когда современный корабль, стоя на якоре, подвергается действию ветра или течения, происходит горизонтальное натяжение нижней части якорной цепи. Подобное натяжение каната римского якоря просто оторвало бы ото дна деревянные крючья, не будь верхушка прижата свинцовым грузом, принимавшим на себя силу натяжения.

Мы исследовали античное судно шесть дней, все более увлекаясь попадавшими в наши руки ключами к изучению первоначальной ступени в развитии судоходства. Нам хотелось разрыть самый корабль. Записи Тавера сообщали, что его водолазы провели большие раскопки в области кормы. Я выбрал небольшой участок посредине правого борта и очистил его от мраморных обломков, чтобы можно было углубиться в грунт в этом месте. Мы решили воспользоваться для размыва грунта шлангом, дающим мощную струю воды. Слабое течение весьма кстати уносило размытый ил. Мы решили, что при ударе тяжело нагруженного корабля о дно его надстройки были разрушены, а главная палуба – продавлена грузом. В ходе работ мы убеждались, что наша теория подтверждается.

На глубине двух футов мы наткнулись на толстую палубу, крытую листами свинца. Море заносило илом промытое нами отверстие с такой быстротой, что мы едва продвигались. Все же нам удалось установить, что корабль в основном сохранился. Нам попалась погребенная в иле ионическая капитель: на ней не успели поселиться ни водоросли, ни моллюски. Нетронутая прелесть замечательного изделия перенесла нас в те далекие дни, когда над ним работали искусные руки древних мастеров.

Я убежден, что в средней части Махдийского корабля хранится неповрежденный груз. Все говорит за то, что команда тогда, как и теперь, жила в наименее приятной части судна – на баке. Следовательно, и там можно найти интересные предметы, которые могли бы многое рассказать о людях, плававших на кораблях древнего Рима.

За несколько дней работы на этом огромном корабле мы разве что слегка поцарапались в двери истории. Мы нашли источенные железные и бронзовые гвозди; подняли наверх жернова, которыми древние судовые коки мололи муку из хранившегося в амфорах зерна. Из ила были извлечены большие обломки бимсов из ливанского кедра, сохранившие древнее лаковое покрытие. (Не худо бы узнать состав этого лака, оказавшегося способным выдержать разрушительное действие двадцати веков!) На глубине пяти футов около носа корабля я добрался до форштевня, сделанного из толстых кедровых брусьев.

Спустя четыре года я встретил в Нью-Йорке председателя Французских обществ США и Канады, энергичного старого джентльмена по имени Джеймс Хэйден Хайд. «Уж не тот ли это Хайд, который давал средства для работы по подъему сокровищ Махдийского корабля?» – спросил я себя. Это был он. Хайд пригласил меня на обед, а я показал ему цветной фильм о работе ныряльщиков на судне. «Замечательно, – сказал он. – Знаете, мне ведь так никогда и не пришлось увидеть, что там было поднято. В то время у меня было много денег, своя паровая яхта. Когда шли работы, я крейсировал по Эгейскому морю, а в Тунисском музее так и не побывал. Саломон Рейнах прислал мне фотографии найденных ваз и статуй, Мерлэн написал любезное письмо, а тунисский бей наградил меня орденом. Да, интересно увидеть все эти вещи с опозданием в сорок пять лет…»




Глава восьмая. ПЯТЬДЕСЯТ САЖЕНЕЙ


Нас по-прежнему занимала проблема глубинного опьянения; хотелось наперекор всему проникнуть еще глубже. Явления, отмеченные во время рекордного погружения Диди в 1943 году, побудили нас обратить серьезное внимание на эту проблему, и группа составляла детальные отчеты о каждом случае погружения на большую глубину, осуществленного ее членами. И все-таки наше представление о глубинном опьянении оставалось неполным. Наконец летом 1947 года мы приступили к проведению целой серии опытных погружений.

Должен сразу же сказать, что нами руководило не стремление к рекордам, хотя в ходе экспериментов были показаны новые мировые достижения. Даже Диди, самый бесстрашный среди нас, знал чувство меры. Мы проникали все дальше вглубь потому, что только таким путем можно было исследовать глубинное опьянение и выяснить, какую работу позволяет выполнять акваланг на той или иной глубине. Каждому опыту предшествовали тщательные приготовления; само погружение осуществлялось под строгим контролем, обеспечивающим получение абсолютно точных данных. На основе предварительных наблюдений мы пришли к выводу, что максимальная доступная нам глубина составляет триста футов или пятьдесят саженей, а между тем ни одному ныряльщику с автономным снаряжением не удавалось еще превзойти рекорд Дюма, равный двумстам десяти футам.

Глубина погружения измерялась с помощью троса, спущенного в воду с борта «Эли Монье». Через каждые шестнадцать с половиной футов (пять метров) на тросе были укреплены белые дощечки. Ныряльщик брал с собой химический карандаш, чтобы расписаться на нижней достигнутой им дощечке, а также записать несколько слов о своих ощущениях.

Чтобы сберечь силы и воздух, ныряльщик погружался вдоль троса без излишних движений, увлекаемый вниз десятифунтовым балластом в виде железного лома. Замедлить движение можно было, притормозив рукой за трос. Достигнув намеченной или посильной для себя глубины, ныряльщик расписывался, сбрасывал балласт и возвращался по тросу на поверхность. На обратном пути он делал, во избежание кессонной болезни, короткие остановки на глубине двадцати и десяти футов, в соответствии с требованиями декомпрессии.

К началу испытаний я пришел в отличном физическом состоянии. Работа на море в течение всей весны обеспечила мне хорошую тренировку; уши приобрели необходимую сопротивляемость.

И вот я вошел в воду и стал быстро спускаться, обхватив трос правой рукой и держа балласт в левой. В голове неприятно отдавался гул двигателя на «Эли Монье», снаружи на череп давил все возрастающий столб воды. Был жаркий июльский полдень, но вокруг меня быстро темнело. Я скользил вниз в сумеречном освещении, наедине со светлым канатом, однообразие которого нарушалось лишь теряющимися вдали белыми дощечками.

На глубине двухсот футов я ощутил во рту металлический привкус сжатого азота. Глубинное опьянение поразило меня внезапно и сразу же с большой силой. Я сжал пальцами трос и остановился. Меня обуревало беспричинное веселье, все стало нипочем. Я попытался заставить мозг сосредоточиться на чем-нибудь реальном, – скажем, определить цвет воды на данной глубине. Не то ультрамарин, не то аквамарин, не то берлинская лазурь… Отдаленный рокот мотора не давал покоя, разрастаясь до оглушительного перестука, словно то билось сердце вселенной.

Я взял карандаш и записал на дощечке: «У азота противный вкус». Рука почти не чувствовала карандаша; в уме проносились давно забытые кошмары. Это было в детстве: я лежал больной в постели, и все на свете казалось мне распухшим. Пальцы превратились в сосиски, язык – в теннисный мяч, чудовищно распухшие губы сжимали мундштук. Воздух сгустился в сироп, вода превратилась в студень.

Я повис на канате в состоянии полного отупения. Рядом со мной стоял, весело улыбаясь, другой человек – мое второе я, отлично владеющее собой и снисходительно посмеивающееся над одуревшим ныряльщиком. Так продолжалось несколько секунд; потом второй человек принял на себя командование мною и приказал отпустить веревку и продолжать погружение.

Я медленно опускался вниз сквозь вихрь видений…

Вода вокруг дощечки с отметкой двести шестьдесят четыре фута светилась сверхъестественным сиянием. Из ночного мрака я вдруг перешел в область занимающегося рассвета. Это отражался от дна свет, которого не смогли поглотить верхние слои. Внизу виднелся конец троса с грузом, повисшим в двадцати футах от дна. Я остановился у предпоследней дощечки и глянул на последнюю, белевшую пятью метрами ниже. Мне пришлось напрячь всю умственную энергию, чтобы трезво оценить обстановку, не обманывая себя. Затем я двинулся к нижней дощечке, привязанной на глубине двухсот девяноста семи футов.

Дно было мрачное и голое, если не считать ракушек и морских ежей. Я еще владел своими мыслями настолько, что помнил об опасности резких движений при таком давлении, превышавшем нормальное в десять раз. Медленно набрав полные легкие воздуха, я расписался на дощечке, однако оказался не в силах записать что-либо о своих ощущениях на глубине пятидесяти саженей.

Итак, я достиг наибольшей глубины, на какую когда-либо погружался автономный ныряльщик. Чувство удовлетворения уживалось в моем сознании с ироническим презрением к самому себе.

Я сбросил балласт и рванулся вверх, словно отпущенная пружина, миновав с одного прыжка две дощечки. И тут, на глубине двухсот шестидесяти четырех футов, опьянение внезапно исчезло, безвозвратно и необъяснимо. Ко мне вернулись легкость и ясность мысли, я снова стал человеком и наслаждался вливавшимся в мои легкие воздухом. Быстро преодолев зону сумерек, я увидел снизу поверхность воды, украшенную платиновыми пузырьками и играющими бликами света. Невольно напрашивалось сравнение с небесами.

Однако по пути к небесам надо было еще пройти чистилище. Я переждал положенные пять минут на глубине двадцати футов, затем провел еще десять волнующих минут в десяти футах от поверхности.

Когда трос был выбран на палубу, я убедился, что какой-то мошенник ловко подделал мою подпись на нижней дощечке.

После этого погружения у меня в течение получаса были легкие боли в коленях и плечах. Филипп Тайе тоже опустился до последней дощечки, написал на ней какую-то чушь и вернулся с головной болью, которая мучила его два дня. Дюма лишь с большим трудом справился с сильнейшим приступом глубинного опьянения в стометровой зоне. Наши два закаленных моряка, Фарг и Морандьер, сообщили, что смогли бы в течение короткого времени выполнять не слишком тяжелую работу около дна. Квартирмейстер Жорж тоже побывал у нижней дощечки и потом целый час жаловался на головокружение. Жан Пинар почувствовал на глубине двухсот двадцати футов, что дальнейшее погружение ему не по силам, расписался и благоразумно вернулся на поверхность. Никто из нас не смог записать чего-либо вразумительного на последней дощечке.

Осенью мы приступили к новой серии глубоководных погружений, на этот раз глубины уже превышали пятьдесят саженей. Решили нырять, привязав к поясу канат; на поверхности дежурил напарник в полном снаряжении, готовый в любой момент нырнуть на помощь.

Первым нырнул опытный мастер этого дела Морис Фарг. Канат регулярно передавал нам успокоительный сигнал: «Tout va bien» («Все в порядке»). Внезапно сигналы прекратились. Нас пронизала острая тревога. Напарник Фарга Жан Пинар немедленно ринулся вниз, а мы тем временем подтянули Мориса до отметки сто пятьдесят футов, где они должны были встретиться. Пинар столкнулся с бесчувственным телом друга и с ужасом обнаружил, что мундштук Фарга болтается у него на груди.

Двенадцать часов бились мы, стараясь оживить Фарга, но он был безвозвратно мертв. Глубинное опьянение вырвало мундштук у Мориса изо рта и погубило его. Вытянув канат, мы обнаружили его подпись на дощечке, привязанной на глубине трехсот девяноста шести футов. Фарг заплатил своей жизнью, перекрыв наше лучшее достижение на сто футов. Иначе говоря, он побывал глубже любого водолаза, работающего с воздухом обычного состава.

С первых дней существования группы изысканий Морис Фарг делил с нами наше все возраставшее увлечение морем; мы навсегда запомнили верного друга. Я и Дюма были обязаны Морису жизнью: он вырвал нас из пещеры смерти в Воклюзе. Мы никогда не простим себе, что не сумели спасти его…

Гибель Фарга и результаты летних изысканий показали нам, что триста футов – предел для ныряльщика с аквалангом. Любителей можно за несколько дней научить погружаться на глубину до ста тридцати футов; профессионалы могут, при соблюдении графика декомпрессии, выполнять на этой глубине разнообразную тяжелую работу. В следующей зоне – до двухсот десяти футов – опытный ныряльщик в состоянии делать легкую работу и проводить кратковременные исследования; при этом необходимо строго придерживаться правил безопасности. В зоне глубинного опьянения возможно рекогносцировочное погружение лишь для наиболее тренированных ныряльщиков. Правда, автономные ныряльщики могут опускаться значительно ниже стометровой границы, если применять для дыхания смесь кислорода с легкими газами вроде гелия и водорода. Доказано, что гелий исключает приступы глубинного опьянения; при этом остается в силе требование длительной и скучной декомпрессии.

В 1948 году Дюма несколько превзошел рекорд автономного погружения, выполняя задание, которое преследовало совсем иные цели: его пригласили исследовать подводное препятствие. Предполагалось, что на дне лежит погибшее судно. Прибыв на минный тральщик, который зацепился своим тросом за таинственный предмет, Дюма узнал, что глубина определена в триста шесть футов. Энергично оттолкнувшись ластами, Диди через девяносто секунд достиг дна. Оказалось, что трос зацепился за невысокий утес. Диди пробыл внизу около минуты и вернулся так же быстро, как погрузился. При таком кратковременном погружении можно было не опасаться кессонной болезни.

Дюма разработал специальный курс обучения для флотских ныряльщиков: на каждом французском военно-морском корабле положено иметь двух людей, умеющих работать в аквалангах. На первом этапе новички погружаются на мелководье, знакомясь с основами, на постижение которых у нас ушли годы. Они учатся смотреть через прозрачное окошечко маски, познают преимущества автоматического дыхания и необходимость избегать лишних движений при плавании под водой. Второй урок включает погружение с канатом на пятьдесят футов; при этом человек осваивается с изменением давления и проверяет свои уши. На третьем уроке инструктор заставляет класс переживать волнующие минуты. Ученики опускаются с балластом и рассаживаются на дне на глубине пятидесяти футов. Затем преподаватель снимает свою маску и посылает ее по кругу. Получив обратно наполненную водой маску, он надевает ее. Сильный выдох носом выталкивает всю воду наружу. Ученикам предлагается повторить этот маневр. Они узнают, что можно без труда перекрыть носоглотку при снятой маске, дыша через мундштук во рту.

Следующий урок также проходит на дне. Учитель снимает маску, вынимает изо рта мундштук и отстегивает все ремни. Акваланг кладется на песок; инструктор стоит совершенно обнаженный, если не считать набедренной повязки. Затем уверенно и не спеша надевает все снаряжение снова, продувая маску и глотая то небольшое количество воды, которое проникло в шланги. Маневр этот не представляет никакой трудности для любого человека, способного набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание на полминуты.

Ученики следуют примеру инструктора и повторяют все его действия. Следующая задача – тот же маневр, но при этом ученики обмениваются снаряжением друг с другом. Так прививается умение свободно действовать под водой.

Курс заканчивается следующим упражнением: вся группа ныряет на глубину ста футов, снимает акваланги и возвращается без них. Этот экзамен имеет и свою забавную сторону – по мере подъема и уменьшения наружного давления воздух в легких расширяется, и изо рта ныряльщика вырывается цепочка пузырьков.

Первым иностранным военно-морским офицером, явившимся к нам в Тулон с официальной командировкой, был лейтенант британского флота Ходж. Он быстро увлекся нырянием и подводной киносъемкой и стал энтузиастом этого дела. В 1950 году на его долю выпало трагическое задание – разыскать затонувшую подводную лодку «Трэкьюлент». В январском тумане на Темзе небольшой шведский танкер «Дивина» наскочил на подлодку, и она пошла ко дну с экипажем в восемьдесят человек. Пятнадцать из них спаслись с аппаратами Дэвиса; по их словам, лодку было бы не трудно найти. Однако вода была грязная и холодная, к тому же обстановку осложняло сильное течение. Водолазы снова и снова погружались в реку, но их относило течением, и они не смогли обнаружить подлодку. Тогда Ходж вызвался нырнуть с аквалангом. Исходя из силы течения, он поднялся выше по реке, рассчитав, что его как раз принесет к предполагаемому местонахождению «Трэкьюлента». Ходж нашел подлодку с первого же захода. Ее подняли, но к тому времени остававшиеся в ней люди уже погибли.

Летом 1945 года я привез из Парижа домой два миниатюрных акваланга для своих сынишек – семилетнего Жана-Мишеля и пятилетнего Филиппа. Старший уже учился плавать; младший умел только плескаться в воде у бережка. Однако я не сомневался, что они легко научатся нырять: ведь для этого не надо быть хорошим пловцом, поскольку маска защищает нос и глаза, дыхание происходит автоматически, а для движения под водой не нужно никакой специальной техники.

Мы отправились на берег; я прочитал им небольшую лекцию, которую они, разумеется, пропустили мимо ушей. Без малейшего колебания они последовали за мной в воду; мы погрузились на каменистое дно на неглубоком месте, в мир затонувших судов, колючих морских ежей и ярких рыб. Тишину подводного мира нарушили восторженные крики – мальчикам не терпелось обратить мое внимание на многочисленные чудеса. Заставить их молчать было невозможно. У Филиппа выскочил изо рта мундштук. Я затолкал его на место и тут же прыгнул к Жану-Мишелю – поправить воздушный шланг. Они осыпали меня градом вопросов, и я едва поспевал водворять на место мундштуки. Оба основательно наглотались соленой воды. Было ясно, что они не перестанут болтать, пока не захлебнутся окончательно. Я сгреб в охапку своих сорванцов и вытащил их из воды.

Пришлось повторить им, что море – это мир тишины, где маленьким мальчикам надлежит держать язык за зубами. Однако не сразу удалось приучить их сдерживать свои чувства до того момента, когда мы вернемся на поверхность. После этого я взял их на более глубокое место.

Они ничуть не боялись ловить осьминогов руками. Когда мы устраивали пикник на берегу, Жан-Мишель вооружался обыкновенной вилкой и отправлялся на глубину тридцати футов за сочными морскими ежами. Мама их тоже ныряет, но без такого энтузиазма. Женщины почему-то не испытывают доверия к этому роду спорта и неодобрительно смотрят на увлеченных им мужчин. Дюма – звезда семи фильмов о подводном мире – не получил еще ни одного восторженного письма, написанного женской рукой.




Глава девятая. ПОДВОДНЫЙ ДИРИЖАБЛЬ


Однажды вечером в 1948 году жена сказала мне: «Прошу тебя, не погружайся в этой ужасной машине. Откажись от участия в экспедиции Пикара. Мы все ужасно беспокоимся за тебя». Я удивился: впервые Симона возражала против моих планов. Жена военного моряка, она привыкла дисциплинированно относиться ко всем моим занятиям. На этот раз, однако, она изменила этому правилу. «Тебе ведь никто не приказывал, – продолжала она. – Незачем рисковать собой в этой безрассудной затее». Ее поддержали мои родители. Многие ученые также высказывали мне свое недоверие к подводному экипажу профессора Огюста Пикара. Я успокаивал родных: «Батискаф абсолютно надежен. Вам совершенно не из-за чего беспокоиться». Признаюсь, что я немного кривил душой, так как наша операция не была застрахована от неожиданностей. Как бы то ни было, мы с Дюма и Тайе снова собрались вместе, готовые отплыть к берегам Западной Африки, навстречу нашему величайшему приключению, и ничто не могло нас остановить. Я собирался войти в чудесный подводный дирижабль и погрузиться в море на глубину, в пять раз большую той, на какой когда-либо до тех пор побывал человек. Профессор Пикар, поднимавшийся на одиннадцать миль в небеса, намеревался теперь опуститься в морскую пучину на глубину тринадцати тысяч футов.

Отважный ветеран науки разработал конструкцию батискафа (глубинного судна) еще за десять лет до этого. Осуществление проекта задержалось из-за войны. По окончании ее батискаф был построен под наблюдением выдающегося бельгийского физика доктора наук Макса Косэна. Бельгийский национальный научно-исследовательский фонд выделил средства для оплаты необходимого персонала и плавучей морской базы. Группа подводных изысканий заручилась разрешением французских военно-морских сил использовать военные самолеты для разведки и спасательных работ, а также два фрегата и наш «Эли Монье». В экспедиции должны были участвовать двое французских ученых – директор Института Черной Африки профессор Теодор Моно и доктор наук Клод ФрэнсисБеф, основатель научно-исследовательского океанографического центра. Я фигурировал в качестве «морского эксперта».

Два года наша группа занималась приготовлениями; нами была сконструирована немалая часть необычного вспомогательного оборудования батискафа, включая самое смертоносное подводное оружие из всех, когда-либо существовавших. Мы смонтировали на «Эли Монье» киноаппарат для автоматической съемки под водой.

Первого октября, в четыре часа утра, сверкающий белизной свежеокрашенный «Эли Монье» вышел из Дакара, чтобы встретиться в море со «Скалдисом» – бельгийским пароходом, который вез профессора Пикара, его ученых собратьев и батискаф.

Едва наши суда сошлись, как мною овладело неудержимое желание немедленно посмотреть батискаф. Я спустил на воду шлюпку и поспешил на «Скалдис». Отвечая на ходу на приветствия капитана Ла Форса и ученых, я скатился по трапу вниз в открытый грузовой трюм, где находилось подводное судно. Вспыхнули яркие лампы, и я увидел чудесный корабль.

Под большим сверкающим тупоносым баллоном – металлической оболочкой «дирижабля» – висел крашеный стальной шар диаметром около семи футов; в этой «гондоле» я и должен был спуститься на дно океана. С обеих сторон гондолы имелось по электрическому мотору; они приводили в движение винты, призванные перемещать наше сооружение в среде, где давление в четыреста раз превосходит нормальное. Я уже был знаком с батискафом по чертежам, теперь мне представилась возможность пощупать его своими руками. Моя вера, питавшаяся до сих пор теорией, окончательно окрепла.

Кабина для наблюдателей была отлита из стали, толщина ее стенок составляла три с половиной дюйма. Два мощных стальных люка обрамляли прозрачные окошки в шесть дюймов толщиной.

В оболочке «дирижабля» (ее назначение – обеспечивать плавучесть всего аппарата под водой) находилось шесть стальных баков, вмещающих десять тысяч галлонов особо легкого бензина, удельный вес которого составлял немногим более половины удельного веса морской воды. Этот бензин служил для батискафа не горючим, а, так сказать, поплавковым наполнителем. Важным качеством бензина является его относительно слабая сжимаемость; он лучше, чем воздух, сопротивляется давлению толщи воды. Теоретически оболочка батискафа была в состоянии выдержать давление, соответствующее глубине в пятьдесят тысяч футов, – каковой на деле не существует в природе. Мы же собирались погрузиться на тринадцать тысяч футов – среднюю глубину мирового океана – и могли, таким образом, полагаться на значительный запас прочности.

Наиболее смелой стороной проекта профессора Пикара было то, что аппарат погружался без связывающих его с поверхностью тросов; этот факт, разумеется, встретил полное одобрение со стороны энтузиастов акваланга из Группы подводных изысканий. Пикар отказался от прежних конструкций глубоководных камер – стальных сфер, опускаемых в пучину на тросах. В свое время доктор наук Вильям Биб проник в морские глубины в таком шаре, обремененном колоссальным весом стального троса. Его прибор был лишен всякой маневренности; к тому же каждый дополнительный отрезок троса только увеличивал опасности, грозившие наблюдателю.

Батискаф был рассчитан для самостоятельного передвижения на глубине, в двадцать пять раз превосходящей возможности обычной подводной лодки. Он должен был погружаться вертикально вниз; торможение производилось посредством сбрасывания балласта в виде железных чушек, а также – в случае необходимости – выпусканием бензина из баков. Под гондолой была укреплена цепь весом в триста фунтов. Касаясь дна, она останавливала погружение всего аппарата; вместе с тем она позволяла батискафу крейсировать на высоте трех футов ото дна со скоростью одного узла. Батискаф мог таким образом пройти десять морских миль. Через прозрачные окна наблюдатели могли видеть подводный ландшафт, освещаемый наружными прожекторами, достаточно мощными, чтобы допускать цветную киносъемку.

Внутри гондолы имелось невероятное множество всяких рычагов. Наша группа сконструировала механические клешни, с помощью которых экипаж батискафа мог захватывать предметы, находящиеся снаружи. Кабина была оснащена десятками циферблатов, измерительных и других приборов, включая счетчик Гейгера для измерения космического излучения, а также кислородным аппаратом и воздухоочистителем, превосходившими по своему совершенству все, что было создано до тех пор в этом роде. Два человека могли жить внутри стального шара двадцать четыре часа.

В снаряжение батискафа входили и изготовленные нами в Тулоне глубинные пушки Пикара-Косэна. Эти пушки составляли целую подводную батарею, подобной которой еще не было на свете. Семь стволов двадцать пятого калибра заряжались трехфутовыми гарпунами, которые выстреливались с помощью гидравлического «пистона». Ударная сила возрастала с увеличением давления воды. На глубине трех тысяч футов пушка Пикара-Косэна пробивала трехдюймовую дубовую доску на расстоянии пятнадцати футов. На поверхности гарпун был бессилен.

Гидропушка предназначалась для поражения подводных обитателей, таких, как дразнившие наше воображение гигантские кальмары. Не полагаясь на одну только ударную силу гарпуна, мы подвели через гарпунный трос электрический трос к его наконечнику. Если «дичь» окажется невосприимчивой и к электричеству, наконечник гарпуна будет выделять в рану стрихнин. В казенной части гидропушки имелся барабан, который наматывал трос и подтягивал добычу.

Очень важно было своевременно обнаружить возвращающийся батискаф, чтобы запертые в нем люди не задохнулись. Для этого на «Эли Монье» был установлен специальный ультразвуковой аппарат, действие которого основано на подводной гониометрии [18 - Буквально – измерение углов. Очевидно, аппарат давал точное направление на батискаф]. Фрегаты «Ле Верье» и «Круа де Лорэн», а также самолеты могли выследить подводный дирижабль благодаря установленной на нем специальной радиолокационной мачте.

Чтобы подняться, батискаф освобождал груз, подвешенный к нему с помощью электромагнитов. На случай, если с экипажем произойдет что-нибудь непредвиденное, имелось устройство, обеспечивающее автоматическое выключение магнитной системы.

Конечным пунктом нашего первого перехода был защищенный от ветра залив под прикрытием вулканической вершины португальского острова Боавишта в архипелаге Зеленого мыса. Руководство операцией осуществляли Пикар, Косэн, Моно и Фрэнсис-Беф, капитан «Скалдиса» Ла Форс, отвечавший за спуск батискафа на воду и подъем его на борт, и, наконец, мы с Дюма и Тайе: нам было поручено зарядить баки и подвесить балласт, следить за аппаратом в ходе погружения, зачалить его по возвращении и вручить затем на попечение капитана Ла Форса.

Очень скоро выяснилось, что нам придется отказаться от испытания вспомогательного оборудования. Время не позволяло проверить действие механических клешней и гидропушки. Дюма был весьма разочарован: рушились его мечты увидеть извивающиеся щупальца громадного кальмара, расстрелянного, отравленного и пораженного током на глубине двух миль.

Исходя из необходимости оправдать ожидания своих почитателей и попечителей, профессор Пикар выразил пожелание принять непосредственное участие в первом, контрольном погружении батискафа. Остальные охотно с этим согласились. Наши суда стали на якорь около Боавишты в таком месте, где глубины достигали ста футов. Начался утомительный труд по спуску подводного дирижабля на воду. Пять дней мы бились, преодолевая самые неожиданные препятствия; наконец осталось только прикрепить к корпусу с помощью электромагнитов электрическую батарею весом в тысячу двести фунтов и несколько тонн железных чушек. Для автоматического возвращения батискафа из морской пучины в кабине имелся специальный «будильник»; в назначенный момент он сам отключал электромагниты.

Профессор Пикар забрался в гондолу подвешенного в трюме аппарата, чтобы в последний раз проверить приборы. Он убедился, что хронометр исправно отсчитывает минуты, однако увидел часы, которые почему-то стояли. Истый швейцарец, наш рассеянный профессор завел «ленивые» часы, но не обратил внимания на то, что стрелка «будильника» поставлена на 12 часов дня. Мы потратили все утро, чтобы подвесить балласт, и уже приготовились к следующей операции, как вдруг, ровно в полдень, часы сработали, и многотонный груз с грохотом обрушился вниз.

Каким-то чудом в этот момент под аппаратом не было людей. А после случившегося все вообще старались держаться подальше от батискафа, подходя к нему только в случае крайней необходимости. Хорошо еще, что у нас нашлась запасная батарея взамен разбившейся при падении.

На место второго участника крещения подводного дирижабля претендовало семь человек. Мы бросили жребий – счастливцем оказался Теодор Моно. Погружение батискафа началось в 15.00 26 ноября 1948 года. Пикар и Моно выслушали заключительные пожелания и напутствия, после чего их заперли в белом шаре. Лебедка вознесла аппарат в воздух и опустила его в притихшее море. В течение трех последующих часов мы накачивали в баки бензин. Тем временем Тайе и Дюма плавали вокруг, проверяя оборудование и обмениваясь через окошко жестами с заключенными в кабину учеными мужами. Поднявшись на борт, Тайе отрапортовал: «Все в порядке. Они играют в шахматы».

Вот уже и солнце зашло. Канат, соединявший батискаф со «Скалдисом», передали на шлюпку, которая должна была отвести аппарат подальше, чтобы он не вынырнул прямо под плавучей базой. Загорелись судовые прожекторы, освещая подводный дирижабль. Квартирмейстер Жорж стоял на поверхности медленно погружавшейся оболочки; можно было подумать, что он каким-то чудом стоит прямо на воде. Профессор Пикар, морской узник, включил для проверки фонари батискафа, и море озарилось снизу ярким сиянием. С лодки передали Жоржу чушки для увеличения балласта; он пристроил их на место, погрузившись в воду по подбородок, затем выскочил на поверхность и ухватился за лодку. Батискаф скрылся. Команды кораблей выстроились в молчании вдоль бортов, уставившись в то место, где только что находился необычный аппарат. И вдруг батискаф появился вновь! Освобожденный от веса Жоржа, он оказался слишком легким. Раздался неудержимый хохот. Улыбающийся Жорж вернулся на свое место и добавил еще балласта. Батискаф окончательно ушел под воду.

…Спустя шестнадцать минут, в 22.16, над поверхностью показалась сигнальная башенка «дирижабля» – причудливое алюминиевое сооружение, напоминающее китайскую пагоду. В течение последующих пяти часов, которые показались нам бесконечными, мы буксировали, откачивали и поднимали; нужно было водрузить батискаф обратно в трюм и освободить его узников. И вот, наконец, вспыхнули прожекторы, осветив гондолу и замерших в ожидании кинооператоров. Мы отперли люк и откинули его крышку. Из отверстия люка показался сапог, затем голое колено, еще один сапог и еще колено, купальные трусики, голый живот и, наконец, взъерошенная очкастая голова профессора Огюста Пикара. Его вытянутая рука держала бутылку с патентованным напитком, предусмотрительно обращенную наклейкой к аппаратам. Профессор Пикар торжественно отпил несколько глотков жидкости, изготовляемой одним из его попечителей. Батискаф вернулся из пучины.

Весть о завершении первого испытания была передана по радио бельгийскому правительству. Одновременно мы запросили дополнительных ассигнований на совершение «большого» погружения.

«Большое» погружение – оно совершалось без людей – назначили на воскресенье, и команда «Скалдиса» радовалась возможности получить дополнительное вознаграждение за сверхурочные. Снова лебедка подняла неуклюжий снаряд со всеми его автоматическими приспособлениями. Различные составные части балласта были связаны канатом в гигантскую колбасу. В последний момент эта колбаса стукнулась о шлюпбалку, и три тонны груза рухнули на палубу. Наши сердца сжались в отчаянии.

Капитан Ла Форс взбунтовался. Он предложил прекратить опыт, не дожидаясь, когда батискаф пробьет брешь в корпусе судна. Я принялся горячо возражать: «Наши неудачи ведь не связаны с какой-либо теоретической ошибкой! Надо сделать еще попытку!» Ученые, разумеется, поддержали меня. Наконец капитан смягчился. Суда двинулись в залив СантаКлара на острове Сантьягу; здесь глубина океана достигает пяти тысяч семисот футов.

На рассвете Косэн завел «будильник» батискафа на 16 часов 40 минут. В 16.00 аппарат ушел под воду.

Боцман занес топор над буксирным канатом. Я махнул рукой – топор обрубил канат.

Дюма и Тайе нырнули следом за батискафом. На глубине ста пятидесяти футов они расстались с быстро уходившим в голубую толщу воды аппаратом. Если батискаф не вернется, замечательная идея Пикара рушится навсегда… Неуспех сегодня будет означать, что на много десятилетий отодвигается исполнение мечты ученых о проникновении в последнюю неизведанную область на земле. Если же батискаф вернется, значит мы еще увидим, как построенные по его принципу глубоководные суда откроют человеку доступ в океанскую бездну!

На корабле царила выразительная тишина. Я пообещал бутылку коньяку первому, кто обнаружит батискаф. Команда усеяла мачты и трубы; на фоне голубого неба замелькали красные помпоны матросских безкозырок. Прошло двадцать девять минут. Вдруг раздался оглушительный крик механика Дюбуа: «Вот он!» В двухстах ярдах от судна на поверхности моря показалась оболочка батискафа. Мы так напряженно уставились на долгожданный аппарат, что не сразу обратили внимание на поразительное обстоятельство: алюминиевая радиолокационная башенка была начисто срезана, словно каким-то страшным орудием.

Ныряльщики ринулись в воду целой толпой, спеша осмотреть подводный дирижабль. Я обследовал аппарат со всех сторон: он полностью сохранял плавучесть, нигде не было течи, хотя тонкий лист оболочки вздулся и помялся, особенно в верхней части.

На закате мы принялись подтягивать батискаф к судну. Однако весь наш отряд понемногу относило от берега, а мы никак не могли зацепить аппарат. Жорж стоял вместе с одним матросом со «Скалдиса» на оболочке, пытаясь закрепить канат. Усиливавшийся бриз поднял небольшое волнение; батискаф подпрыгивал и перекатывался на волнах, и мы боялись, как бы он не был разбит ударом о борт «Скалдиса». Дюма и Тайе выходили из себя: им никак не удавалось подсоединить шланги, чтобы откачать бензин из баков. Тогда Косэн приказал продуть баки сжатой углекислотой. Облака бензиновых паров обволокли «Скалдис». Малейшая искра грозила взрывом и неизбежным уничтожением не только батискафа, но и его базы. Жорж и его помощник героически трудились у клапанов, подставляя лица брызгам бензина. Наконец они закончили работу и были подняты на борт полуослепшие и совершенно измотанные. Всю ночь мы бились над спасением батискафа. Лишь на рассвете аппарат был, наконец, водворен в свой ангар.

На наше глубинное судно, воплощавшее столько надежд, было больно глядеть. Оболочка бесповоротно искорежена. Один из моторов сорван вместе с винтом. Внутри оболочки отложился осадок растворенной бензином краски. Мы открыли люк, чтобы изучить приборы. Автоматический глубиномер свидетельствовал – с поправкой на температуру и соленость воды, – что «Батискаф» побывал на глубине в четыре тысячи шестьсот футов.

Ирония судьбы! Аппарат, благополучно перенесший давление глубин, – если не считать таинственного исчезновения мачты, – оказался выведенным из строя небольшим волнением на поверхности. Мы имели в своем распоряжении машину, которая могла доставить человека в морскую пучину, но оказались не в состоянии добиться того, чтобы она безболезненно для себя переходила из водной среды в воздушную.

Впоследствии батискаф был подвергнут переработке с целью придать ему большую устойчивость на море. Его можно теперь буксировать на большое расстояние, вместо того чтобы перевозить в трюме судна. Экипаж может войти в гондолу непосредственно перед погружением и выйти наружу сразу же после всплытия. Предстоит новое испытание, и я уверен, что батискаф II доставит людей к «фундаменту» нашей земли [19 - Профессор Пикар летом 1953 года успешно погрузился в Средиземном море на глубину 3 150 метров].




Глава десятая. СРЕДИ ЖИТЕЛЕЙ МОРЯ


В связи с операцией «Батискаф» в нашем распоряжении оказалось несколько недель для первых подводных исследований на просторах Атлантического океана. Мы изучили карту и обнаружили между Мадейрой и Канарским архипелагом два пятнышка, около которых стояла надпись: «Острова Сальведж». Согласно навигационному справочнику острова эти были необитаемы. Мы двинулись курсом на них. В пути нам предстояло пересечь зону, изобилующую акулами, поэтому были приняты специальные меры предосторожности. Ныряльщики погружались в воду только попарно, страхуя друг друга; при этом к ногам прикреплялись таблетки уксусно-кислой меди – мы называли их «флайтокс» [20 - Буквально – «летучий яд»], – призванные удерживать акул на почтительном расстоянии.

Около пустынного островка Сальведжем Гранде мы с Дюма приготовились нырнуть в океан; Диди с большим арбалетом, заряженным взрывным гарпуном, я с киноаппаратом в руках. Однако едва мы оттолкнулись от трапа и погрузили маски в воду, как тут же инстинктивно опять уцепились за трап. Нам еще никогда не приходилось испытывать подобного страха; отчаянно кружилась голова.

Мы глянули друг на друга и осторожно окунули маски снова в воду, крепко держась за трап. На глубине ста футов под нами простиралось дно, видимое необычайно отчетливо, с мельчайшими подробностями. Ничто не говорило о том, что нас отделяет от него плотная толща воды. На совершенно гладком грунте – ни камешка, ни малейшего следа животных или растительных организмов. Вода была словно дистиллированная, к ней мало было даже применить эпитет «прозрачная», предполагающий прекрасную видимость на расстоянии, сравнимом с длиной хорошего концертного зала. Подводный ландшафт вырисовывался с ужасающей четкостью. Казалось, стоит выпустить из рук трап, и мы обрушимся вниз в пустоту и шлепнемся на тянущиеся по дну каменные гряды.

В конце концов мы набрались решимости и оторвались от корабля, и – о чудо! – вода держала нас. Мы поплыли вниз – два громадных невиданных животных в этой аптечной жидкости. На глубине нескольких метров мы увидели группу неподвижно застывших барракуд [21 - Барракуда, или морская щука, – крупная хищная рыба (до трех метров длины) с большими зубами. Нападает на людей. В морях СССР не водится], они не обратили на нас никакого внимания. Кругом повисли в пустоте каменные окуни и крупные рыбы, напоминающие сельдей [22 - В оригинале – Alewive – крупная рыба (Pomolobus) из отряда сельдевых; водится только у берегов Америки. Очевидно, автором допущена ошибка].

Однако наиболее непривычное впечатление производили блестящие бурые лавовые откосы, настолько гладкие, что казались отполированными. Наш друг, профессор Пьер Драк, уверял нас, что нет такой подводной скалы или рифа на свете, которые не были бы покрыты морской флорой или фауной. И вот мы столкнулись с исключением из этого правила. Тщетно мы старались обнаружить на подводных склонах острова Сальведжем Гранде хотя бы одного представителя животного или растительного мира, если не считать одного вида, который мы сразу даже не разглядели. Все выпуклости дна были усеяны неисчислимым множеством морских ежей. Это была особая тропическая разновидность, с иголками длиной в двенадцать дюймов. Лежа на боку в воде, мы разглядывали этот народец; ритмично шевелящиеся иглы напоминали волнующееся под порывами ветра поле ржи. Затем мы поворачивались снова на живот, и опять приходилось бороться с головокружением при виде прозрачной пустоты.

Собственные пузыри, устремляющиеся к поверхности, производили на нас успокоительное впечатление; приятно было убедиться, что мы имеем полную возможность всплыть и ухватиться за трап. В этот раз мы не поймали ни одной рыбы и не сняли ни единого кадра: здесь и на море-то было не похоже.

В конце лета «Эли Монье» пришел в Дакар, в обманчиво тихих водах которого таятся тысячи акул. Мы готовились к встрече с атлантическими акулами в течение двух лет и имели в своем распоряжении наиболее эффективную защиту против них, какую когда-либо изобретал человеческий ум и изготовляли искусные руки тулонских кузнецов. Это была сборная железная клетка, наподобие львиной, которую можно было быстро смонтировать и опустить в воду.

В клетке имелась дверца; сквозь нее ныряльщик мог войти внутрь под водой, спасаясь от акулы.

Мы исходили из того, что акула представляет наибольшую опасность для ныряльщика в самый момент его погружения или выхода из воды. Теперь мы могли опускаться в море в полной безопасности, затем выходить из клетки для нашей работы, возвращаться в нее, запирать дверцу и спокойно подниматься наверх. Для сообщения с судном в клетке имелась электрическая сигнализация.

Долгожданная премьера спектакля «Человек в клетке» состоялась к югу от острова Мадлэн, неподалеку от Дакара. Почетное право участвовать в первом представлении выпало Тайе, Дюма и мне – гордым авторам нового изобретения. Тяжело нагруженные баллонами, киноаппаратами и арбалетами, мы вошли в стоявшую на палубе клетку. Грузоподъемная стрела вознесла нас на воздух; мы судорожно ухватились за железные прутья. Болтаясь на конце стрелы, мы нашли, что легкая качка «Эли Монье» заметно усилилась. Мы помахали на прощание нашим восхищенным коллегам и погрузились в прозрачные волны.

Вода не воздух. Она приподняла нас и прижала к потолку клетки. Мы оттолкнулись и запорхали кругом этакими неуклюжими птичками. Судно мерно покачивалось, дергая трос с клеткой. Мы стукались о прутья то головой, то ногами, то всем телом. По мере удлинения троса клетка выделывала все более, рискованные прыжки. Баллоны на наших спинах колотились о железо; их колокольный звон гулко отдавался в воде, словно благовест, возвещающий наступление Нового года.

Моя маска оказалась сорванной, одновременно я больно ударился головой. Я вернул маску на место, твердо решив не сдаваться. Немного не доходя дна, клетка рывком остановилась и принялась раскачиваться взад и вперед. Мы уцепились за прутья, с тоской глядя на волю. Стайка бурых рыб-хирургов [23 - Рыба-хирург (Acanthurus chirurgus) у основания хвоста с обеих сторон имеет острые шипы, которыми может нанести глубокие раны. В морях СССР не водится] с ярко-желтыми плавниками, специально принарядившаяся для прогулки в зоопарк, остановилась и уставилась на нас. Затем они двинулись дальше; на смену им появилась шестифутовая барракуда. Она проследовала мимо, не останавливаясь, однако мы вполне оценили ее чуткость: барракуда могла с таким же успехом проплыть между прутьями прямо к нам в клетку. Я дал сигнал к подъему.

После этого наше хитроумное изобретение нашло практическое применение еще только один раз, когда мы опустили клетку на дно без людей, в качестве «акулоубежища». В дальнейшем мы отправлялись в гости к акулам без клетки.

Наш эхолот обнаружил в районе Дакарского порта на глубине семидесяти пяти футов затонувшую во время войны французскую подводную лодку. Мы нырнули туда. Судно лежало на дне чистенькое и аккуратное, окруженное тучами рыб – серебристыми мальками и темными строматеусами. Дюма заплыл в тень около левого винта и встретился там нос к носу с гигантским полиприоном, разновидностью морского судака и родственником нашего средиземноморского merou. Сей экземпляр превосходил наших старых знакомцев раз в десять; он весил не менее четырехсот фунтов. Широкая плоская голова с маленькими глазками медленно надвигалась на Дюма. Чудовищная пасть разинулась во всю ширь – достаточно большая, чтобы проглотить Диди. Он знал, что у судака нет опасных зубов, однако этот великан был, кажется, способен сглотнуть его, не разжевывая. Так поступает merou: плывя с открытой пастью, он заглатывает целиком омаров и осьминогов. Дюма был безоружен, а я плавал где-то в стороне, увлеченный киносъемкой.

Огромный зев был уже в двух футах от Дюма, когда тот опомнился и стал пятиться назад, сохраняя безопасное расстояние. Чудовище не торопилось, и дистанция оставалась неизменной. Диди знал, что имеет дело с безобидным существом, однако вид этакой пасти решительно подрывал его уверенность. Долго, бесконечно долго, как показалось Дюма, длилось это отступление, во время которого человек и рыба обменивались взорами, выражавшими взаимное отвращение. Наконец монстр утратил интерес к Диди, повернул и возвратился в свое темное убежище под затонувшей подлодкой. Дюма вернулся на поверхность, охваченный глубоким раздумьем. «Представляю себя проглоченным заживо каким-то паршивым судаком…» – произнес он.

Пожалуй, нашим наиболее занимательным морским компаньоном явился тюлень. В свое время Средиземное море изобиловало тюленями Monachus albiventer – «белыми монахами»; в древности этот вид был распространен от Черного моря до восточной части Атлантического океана. В период зарождения промыслового лова тюленей, в семнадцатом веке, «монахов» безжалостно истребляли люди, шедшие по стопам ньюфаундлендца Абрахэма Кина, который хвастливо называл себя величайшим зверобоем в истории: он забил миллион тюленей. Тем не менее нам то и дело приходилось слышать от старых рыбаков, что они видели «монаха».

Впервые мы напали всерьез на след вымирающих обитателей моря на Ла Галите – так называется группа мелких островов в тридцати пяти милях к северу от Туниса, знаменитая своими омарами, которых ловят и держат в садках, покуда их не забирают суда из Туниса или из самой Франции. Рыжеволосый мэр Ла Галите, весьма разговорчивый человек, уверял нас, что сам видел живых «монахов». «Как-то вечером, – рассказывал он, – один монах принялся на глазах у всех грабить садок с омарами около пристани. Он устроил такую возню, что когда поднялся на поверхность за воздухом, садок сидел у него на голове наподобие шляпы». Мы расхохотались, представив себе эту картину. «Мы все его видели! – воскликнул мэр. – Я проведу вас к гротам, где живут тюлени».

Мы обследовали три грота и ничего не нашли. Мэр показал нам четвертую пещеру. Тайе, Дюма и Марсель Ишак сошли на берег, чтобы спугнуть ее предполагаемых обитателей. Мы с Жаном Алина нырнули в воду напротив входа в грот; Жан притаился за скалой в пятнадцати футах впереди меня, а я стал пристраивать киноаппарат. Наши друзья на суше бросили камень в грот. К их удивлению, оттуда появились два больших тюленя – серая самка и громадный белый самец – и бросились в воду. Реальность существования Monachus albiventer была подтверждена.

Я увидел со своего места что-то большое и белое на фоне темного отверстия пещеры и решил, что это какая-нибудь необычная рыба. Не потому, чтобы я вообще не мог допустить возможности появления «монаха»; просто я никак не ожидал увидеть «беляка» – взрослый белый тюлень встречается исключительно редко. Зато Алина сразу понял, что это настоящий «монах», и лихорадочно замахал руками: «Снимай!» Самец остановился в шести футах от Жана. Сам уникальное явление природы, старый альбинос впервые увидел раздвоенную на конце «рыбу», выделяющую тучу пузырьков. Он недоуменно развел ластами, вращая огромными глазами, и озадаченно погладил свои усы. Затем поплыл прямо на меня. Алина был настолько близко от тюленя, что успел погладить его волосатый белый бок.

Мы поспешили на корабль и оделись, чтобы осмотреть пещеру. При свете фонаря нам удалось обнаружить в глубине грота проход, достаточно большой, чтобы сквозь него мог пробраться человек. Мы проползли двадцать футов до внутренней камеры. Здесь нам ударил в нос острый запах зверя. В центре «зала», имевшего около двадцати футов в поперечнике, лежал хорошо сохранившийся скелет здоровенного тюленя. В этом потаенном убежище тюлени нашли себе надежное укрытие, здесь они рожали детенышей, скрытые от глаз кровожадных людей, сюда заползали умирать, когда врагу удавалось подстрелить их. Одинокий скелет невольно напомнил нам надгробный памятник.

Следующим этапом нашей экспедиции был Пор-Этьенн, французский аванпост близ испанского Золотого берега. Там мы встретили некоего мсье Коссе, обитавшего в одиночестве в хибарке из рифленого железа. Он сообщил нам, что тюлени – его единственные друзья. «Я знаю специальный свист, на который они собираются, – рассказывал Коссе. – По воскресеньям я встаю пораньше, пробираюсь потихоньку в самую середину тюленьего стада и провожу целый день с ними на берегу». Мы смотрели на него и спрашивали себя, кто же вымер – «монахи» со своим другом Коссе или все остальное человечество!

Круг «друзей» Коссе насчитывал двести представителей якобы вымерших тюленьих колоний Золотого берега. Он предложил познакомить нас, и мы переоделись в купальные трусы, чтобы научиться ползать по-тюленьи у нашего хозяина. Филипп и Диди облачились в маски и ласты и подплыли со стороны моря. Они предусмотрительно избегали чересчур близкого контакта с животными, которые вдвое превосходили их размерами и были способны прокусить и мышцы и кость своими мощными челюстями. Как раз в этот момент около самого берега резвились два десятка тюленей, в том числе большой темный самец, самка с детенышами и стайка шаловливых подростков.

Дюма принялся внимательно изучать технику ныряния тюленей. Они закрывали ноздри, затем изгибались и ныряли мордой вниз без малейшего всплеска. Самый обтекаемый среди нас, Диди решил скопировать «монаха». Это было унылое зрелище…

Мощный прибой разбивал о скалы мутные волны, кишевшие жгучими микроорганизмами и медузами, но Диди и Филипп были слишком увлечены уроками плавания, чтобы обращать внимание на такого рода неудобства. В свою очередь, тюлени с явным интересом смотрели на приезжих дилетантов. Здоровенный самец ушел потихоньку под воду позади Тайе и вынырнул перед самым его носом с явным намерением напугать. Филипп сложил ладонь чашечкой и брызнул водой тюленю в морду. Тот принялся фыркать и отдуваться, словно мальчишка. Тем временем на Дюма напал безудержный хохот, который внезапно сменился пронзительным воплем. Мы увидели, как Диди перевернулся и окунул голову в воду; сквозь стекло маски он заметил хвост удалявшегося тюленя: шутник подкрался сзади и пощекотал своими усами спину Диди.

Сразу же, как только мы увидели это поселение, я решил привезти одного детеныша во Францию и приучить его нырять вместе с нами в роли «охотничьей собаки». Нам удалось выловить сетью «дитя» весом в восемьдесят фунтов. Не одна пара укоризненных глаз следила за тем, как мы вытягивали пленника из воды. Коссе выглядел не менее опечаленным, чем его морские друзья. «Не беспокойтесь, – уговаривал я его. – Мы будем заботиться о нем. Он подружится с нами».

Моряки прозвали тюлененка Думбо. Они установили на палубе пресловутое «акулоубежище» и расстелили там коврик. Тюлененок дулся, лежал в полном отупении и совершенно отказывался от еды. Он голодал уже шесть дней, когда мы пришли в Касабланку. Сильно обеспокоенные, мы решили попытаться арендовать общественный бассейн с морской водой, надеясь, что наш малыш разгонит там свою хандру. В разгар переговоров о бассейне к нам на палубу поднялся добродушный араб-рыбак и поглядел сквозь прутья злополучной клетки на грустного детеныша. «Послушайте, – сказал рыбак, – тюлени страшно любят осьминогов. Вы бы попробовали». Я стиснул его руку: «Умоляю вас, достаньте несколько осьминогов!»

Рыбак отправился на берег, срезал там ветку с оливкового дерева и привязал ее на конец длинной жерди. Затем он прошел на пристань, опустил это устройство в воду и принялся крутить серебристые листья перед расщелиной в каменном устое. Засевший там осьминог принял листья за рыбок и схватил ветку своими длинными щупальцами. Араб выждал, когда спрут окончательно запутается, и вытянул его на пристань. Таким способом он выловил за двадцать минут тройку маленьких осьминогов.

Мы кинули улов в клетку Думбо. Тюлененок мгновенно ожил и проглотил спрутов, как макароны. С этого момента Думбо пожирал любую рыбу, какую только мы могли раздобыть. Он стал крайне общительным, причем наша дружба с этим энергичным юношей привела к неожиданному открытию: он поедал рыбы на двести долларов в месяц. Мы подсчитали, что эта цифра вырастет до тысячи, когда Думбо станет взрослым тюленем!

Сначала мы думали отпустить его в Средиземное море, но тут же сообразили, что Думбо, научившийся не бояться людей, способен внезапно вынырнуть около какого-нибудь рыбака – попросить рыбки, и в результате погибнет от руки перепуганного человека. Везти его обратно к Золотому берегу у нас не было возможности. Да еще и неизвестно, как примет колония испорченного заграничным путешествием сородича. С грустью решились мы передать Думбо в марсельский зоопарк, где ему был предоставлен отдельный бассейн. Мы не раз навещали своего друга. Коссе присылал ему из Африки поздравления к рождеству. Однако Думбо очень скоро разучился узнавать своих благодетелей с «Эли Монье». Он отворачивался от нас и радостно тявкал, приветствуя маленькую старушку в черном, которая ежедневно приносила ему рыбку.

Много интересного дало нам знакомство с благодатными водами архипелага Зеленого мыса, где каждое посещение подводного мира открывало нашему взору новые чудеса. Какие наблюдения смог бы сделать здесь с нашим снаряжением Чарльз Дарвин, побывавший в этих местах в 1831 году во время своего знаменитого путешествия на «Бигле»!

«Когда при наблюдении морских животных мне случалось нагибать голову фута на два над скалистым берегом, – писал Дарвин, – меня не раз обдавала снизу струя воды, и при этом слышался легкий скрипучий звук… Я обнаружил, что струю выбрасывал спрут… Я заметил, что животное, которое я держал в каюте, слегка фосфоресцировало в темноте».

Мы имели возможность наблюдать спрута, или осьминога, не сверху, а в его родной стихии. Мы видели плававших в глубине огромных скатов. В водах у острова Боавишта развелось такое множество голубых омаров, что для них не хватало расщелин. Бездомные омары бродили по оживленным бульварам между жилищами счастливых домовладельцев – совсем, как фланирующие гуляки на городских улицах.

В районе острова Брава мы с удивлением наблюдали, как долго сидят под водой морские черепахи. В зоопарке черепахи то и дело поднимаются к поверхности бассейна за воздухом, здесь же, на воле, они часами отсиживались на дне. Только однажды мы наблюдали, как черепаха всплыла подышать. Очевидно, обмен веществ у них идет настолько вяло, что потребление кислорода сходит на нет, за исключением тех случаев, когда им приходится энергично грести, спасаясь от преследования.

На глубине пятидесяти футов мы обнаружили широкий тоннель, пронизывающий насквозь основание маленького остревка. Мы не раз заплывали в эту темную трубу. Оглянувшись назад, можно было увидеть изумрудное отверстие входа; дальше встречались столбы серебристого света, падающего сквозь расщелины сверху; наконец мы поворачивали за угол и снова видели вдали приветливую зелень моря. У входа в грот всегда было множество ярких серебристо-голубых рыб; они резвились, словно гости на свадьбе. Впрочем, это сравнение было очень близко к истине: здесь происходило массовое венчание больших голубых карангид [24 - Blue jack, относится к семейству Carangidae]. Брюшко рыб раздувалось от икры. Вообще-то карангиды попадались нам около этого островка повсюду, стаями от четырех до тридцати штук; но здесь, в тенистом гроте, они скапливались сотнями, образуя непрерывно струящуюся серебристую массу. Появление ныряльщиков заметно беспокоило их, и они окружали нас недовольной толпой, словно гости на торжественном приеме, с возмущением глядящие на незваных буянов.

Мы подбирались к тоннелю потихоньку, из темных углов, чтобы не спугнуть рыб, и наблюдали их возбужденное порхание в брачном ритуале. Перед лицом одной из тайн природы, быть может, еще ни разу не виденной человеком, мы старались быть возможно более незаметными.

Нашим самым верным морским компаньоном была трагикомическая рыба-труба, которая встречается в большом количестве около архипелага Зеленого мыса. У нее лошадиная голова и несоразмерно маленький хвост, соединенные длинной – до двух футов – трубкой тела. Злополучная рыба-труба, или рыба-флейта, как ее еще называют, очень плохо приспособлена для движения. Бесполезный хвост и негибкое тело являются серьезным минусом в ее сложении, и рыбе приходится отчаянно работать плавниками, чтобы продвинуться взад или вперед. При этом ей, по-видимому, безразлично, в каком положении плыть – горизонтальном или вертикальном, торчком или вниз головой. Часто из какой-нибудь расщелины в скале торчит до десятка этих жалких созданий – словно карандаши из стакана.

В поведении рыбы-трубы есть одна занимательная черта. Мы наблюдали ее неоднократно, так что речь пойдет не о скороспелом заключении с нашей стороны, а о проверенном наблюдении, подтверждаемом многочисленными кинокадрами.

Если мимо проплывает более крупная рыба, скажем, рыба-попугай, рыба-ворчун, морской судак или каменный окунь, труба оставляет своих товарищей и устремляется к чужаку. Она пристраивается почти вплотную либо сбоку, либо сзади и силится не отстать, словно моля о дружбе и чуткости и обещая полную взаимность. В этом жесте нет абсолютно ничего враждебного. Рыба-труба не вооружена ничем, что могло бы представить угрозу для других рыб ее размеров, скорее она сама подвергает себя опасности, приближаясь к лучше оснащенным от природы большим рыбам. Не преследует она и цели урвать себе кусочек от чужого обеда.

Увы, ее порыв никогда не встречает взаимности. Подводный прохожий продолжает плыть дальше по своим делам, не обращая внимания на рыбу-трубу, пока ему окончательно не надоест докучливый спутник. Желая избавиться от общительного уродца, он делает рывок вперед, но тот упрямо плывет следом. В конце концов недовольный предмет столь навязчивого внимания развивает полную скорость, оставляя рыбу-трубу в одиночестве, отвергнутой в который раз!

Мы часто наблюдали эту рыбью драму, не зная, смеяться или плакать.

Гибралтарский пролив – исключительно благоприятное место для изучения морских млекопитающих. Тысячи мигрирующих китов и дельфинов ходят взад и вперед через узкий коридор, соединяющий Средиземноморье и Атлантику. Мы с Тайе наблюдали как-то раз целые стада, торопливо скользившие сквозь эти ворота; в это время Дюма возился под килем «Эли Монье» с автоматически действующим киноаппаратом, который должен был заснять стайку игривых дельфинов, резвившихся перед носом корабля.

Они неслись вперегонки с судном, выскакивая один за другим из воды за воздухом и шлепаясь обратно; или быстро мчались вперед, лежа на боку и поглядывая на людей маленькими живыми глазками. Вот плывет мать с детенышем: он изо всех сил старается не отставать, и они дружески подталкивают друг друга. Внезапно, безо всякой видимой причины, ряды дельфинов стали редеть, исчез последний из них, и завеса соленой пены скрыла морской балет.

Мы часто наблюдали этих животных и порой ныряли с ними. Они играют в пятнашки так, словно им доступно чувство юмора. В строении дельфина поразительно много сходства с человеком. Они теплокровные, дышат воздухом, напоминают человека размером и весом. Доктор Лонже анатомировал одного дельфина на операционном столе на палубе «Эли Монье». Мы смотрели с неприятным чувством, как он вынимал легкие – совсем как наши – и мозг, величиной с человеческий, с глубокими извилинами, каковые принято считать мерилом разумности. У дельфинов улыбающийся рот и блестящие глаза. Они общительны и обладают отчетливо выраженным чувством коллективности. Количество дельфинов в море, пожалуй, превосходит число людей на земле [25 - Дельфинов никто не подсчитывал, но автор допускает здесь явное преувеличение].

Мощные плавники молниеносно доставляют дельфина к поверхности; здесь он быстро хватает воздух и опять ныряет, словно живая торпеда. Мы сняли ускоренной съемкой их дыхало, чтобы проверить, сколько времени уходит у дельфина на один вдох. Кинолента показала, что они наполняют легкие за одну восьмую секунды. Ныряя, дельфины оставляют за собой цепочку серебристых пузырьков – значит, они не закрывают дыхало наглухо.

Плавая среди них под водой, мы слышали нечто вроде мышиного писка – ужасно комичный звук для таких великолепных животных. Вполне возможно, что пронзительный писк дельфинов служит им не только для переговоров друг с другом. Однажды мы шли со скоростью двадцати узлов по Атлантическому океану в сорока милях от Гибралтара курсом на пролив. В это время нас нагнало сзади стадо дельфинов. Движение их было направлено точно на центр Гибралтарского пролива; между тем отсюда не было видно даже суши. «Эли Монье» шел некоторое время в их обществе, затем я незаметно изменил курс на пять-шесть градусов, пытаясь сбить дельфинов с пути. На несколько минут наши спутники поддались на этот маневр, потом повернули и легли на свой прежний курс. Я последовал их примеру: они шли точно на Гибралтар.

Откуда бы дельфины ни плыли, они безошибочно знают, где именно в бескрайном океане лежит этот проход всего в десять миль шириной. Может быть, дельфины вооружены звуковым или ультразвуковым аппаратом, и мышиный писк позволяет им следить за рельефом невидимого дна? Или в них заложено подсознательное чувство пути, который ведет к далеким невидимым скалам, воротам в страну их игр – Средиземноморье?




Глава одиннадцатая. ВСТРЕЧИ С МОРСКИМИ ЧУДОВИЩАМИ


Рыболовство – одно из древнейших занятий человека, и фантастические истории рыбаков очень рано заняли свое место в фольклоре. Сочинители книг и псевдоученые сделали все, чтобы распространить суеверия, которые сохранились и по сей день. И в наше время пресса очень часто оказывается не в силах устоять против соблазна поместить какуюнибудь небылицу о морских чудовищах.

Когда сто лет назад впервые на сцену выступил водолаз, рассказы приобрели особый драматизм: теперь в них появился герой, который погружался в пучину и вступал там в бой со страшным врагом. Правда, авторы описаний подобных кровавых схваток чаще всего оказывались завзятыми сухопутными крабами. Да будут прощены усердные труженики-водолазы за то, что они молчаливо подтверждали всю эту писанину! Разве можно требовать от заключенного в шлем водолаза, почти всегда работающего в грязных водах гаваней и каналов, чтобы он точно определил, что именно цепляет его воздушный шланг – гигантский осьминог или гнилая доска? А там, где есть почва для сомнений, там процветают домыслы.

Голый ныряльщик, плавающий под водой, вплотную изучает жизнь моря и по-настоящему осваивается с ней; он может быть сам предметом наблюдения другого пловца и даже оптической линзы, которая поставляет нам документальный материал. Его появление в морской стихии кладет конец суевериям. Если оставить в стороне морского змея, то злодеями подводных драм остаются акулы, осьминоги, угри, мурены, хвостоколы, гигантские скаты, кальмары и барракуды. Нам приходилось иметь дело со всеми ними, кроме гигантского кальмара, обитающего в недоступных нам глубинах. За исключением акулы, которую нам так еще и не удалось раскусить, все эти чудовища произвели на нас впечатление весьма безобидных существ. Некоторые из них относятся к человеку совершенно равнодушно; другие проявляли к нам определенный интерес. Большинство же обнаруживало явную трусость, когда мы подплывали слишком близко. Я расскажу здесь о некоторых «чудовищах», с которыми мы встречались; об акуле – особо.

Наши наблюдения, естественно, относятся в основном к Средиземноморью и отчасти к Атлантике и Красному морю. Конечно, я готов допустить, что средиземноморские чудовища успели уже стать ручными, а все дикие особи обитают в ваших морях… Но начнем с незаслуженно оклеветанного осьминога.

Осьминог обязан своей дурной славой прежде всего Виктору Гюго, описавшему в «Тружениках моря», как спрут поглощает свою добычу; причем в данном случае этой добычей оказался человек:






«Множеством гнусных ртов приникает к вам эта тварь; гидра срастается с человеком, человек сливается с гидрой. Вы одно целое с нею. Вы – пленник этого воплощенного кошмара. Тигр может сожрать вас, осьминог – страшно подумать! – высасывает вас. Он тянет вас к себе, вбирает, и вы, связанный, склеенный этой живой слизью, беспомощный, чувствуете, как медленно переливаетесь в страшный мешок, каким является это чудовище.

Ужасно быть съеденным заживо, но есть нечто еще более неописуемое – быть заживо выпитым».





Именно это представление об осьминоге довлело над нами, когда мы впервые проникли в подводный мир. Однако после первых же встреч со спрутами мы решили, что слова «заживо выпитый» применимы скорее к состоянию автора приведенного отрывка, чем к человеку, встретившему осьминога на деле.

Бесчисленное множество раз мы подвергали собственные персоны риску стать жертвой пристрастия спрутов к необычным напиткам. Первое время мы испытывали естественное отвращение при мысли о необходимости прикоснуться к слизистой поверхности скал или морских животных, однако быстро убедились, что наши пальцы не так уж щепетильны в этом отношении. Так, мы впервые решились тронуть живого осьминога. А их было кругом много и на дне и на каменистых склонах. Однажды Дюма набрался храбрости и взял быка за рога, сиречь снял со скалы осьминога. Он сделал это не без опасений, однако его успокаивало то обстоятельство, что спрут был невелик, и Дюма явно представлял собою чересчур большой для него глоток. Но если Диди слегка трусил, то сам осьминог был просто в панике. Он отчаянно извивался, стараясь спастись от четырехрукого чудовища, и, наконец, вырвался. Спрут удрал скачками, прокачивая сквозь себя воду и выбрасывая струйки своей знаменитой чернильной жидкости.

Вскоре мы уже смело подступались к головоногим любых размеров. Дюма стал своего рода учителем танцев у спрутов. Выбрав себе сопротивляющегося что есть мочи ученика, он брал его вежлино, но решительно за «руки» и принимался кружить, приглашая партнера последовать его примеру. Осьминог изо всех сил старался вырваться. Перепуганное животное решительно отказывалось прикреплять свои присоски к телу человека. Диди оборачивал его щупальца вокруг своей голой руки и только так добивался кратковременного прилипания, оставлявшего на коже быстро исчезающие следы.

Осьминоги обладают ярко выраженной приспособляемостью. Дюма установил это, терпеливо играя с ними, пока они не начинали отвечать взаимностью.

Наиболее покорными спруты становились обычно, когда совсем выбивались из сил.

Спрут передвигается двумя различными способами. Он успешно ползает по твердой поверхности. (Ги Джильпатрик рассказывает о том, как одного осьминога выпустили на свободу в библиотеке. Он принялся носиться вверх и вниз по полкам, швыряя книги на пол; это была, очевидно, запоздалая месть писателям!) Для плавания спрут набирает внутрь воду и с силой выталкивает ее, развивая постепенно скорость. Дюма без труда догонял осьминога под водой. Преследуемый выпускал несколько чернильных зарядов и, наконец, в качестве последней защиты внезапно падал на дно и замирал там в неподвижности, причем моментально приобретал ту же окраску, что окружающий грунт. Зоркий глаз Диди приучился разглядывать все эти фокусы и легко обнаруживал жертву. Истощив все имеющиеся у него в наличии средства психологической войны, осьминог в отчаянии подпрыгивал, усиленно вращая щупальцами, и снова скатывался на дно.

И вот тут-то Дюма обнаруживал, наконец, что его партнер согласен танцевать. Он брал ученика за «руки», и они делали импровизированные па. Часто спруты в состоянии нервного потрясения послушно повиновались всем движениям его пальцев и под конец урока превращались в этаких игривых котят. Но вот Дюма уходил, оставляя осьминога в состоянии полного изнеможения. Несчастный спрут с облегчением следил за исчезновением своего мучителя…

Я знаю, что все это напоминает истории одного популярного барона. Поэтому я позаботился заснять несколько кинолент, которые подтверждают мой рассказ.

Предприимчивые журналисты не пожалели сил, чтобы развести пожиже «чернила» осьминога. Наши глаза всегда защищены маской, поэтому я не могу сказать, действует ли чернильная жидкость спрута отравляюще на зрение. Во всяком случае, она никак не воздействует на обнаженную кожу человека и на проплывающих сквозь зараженную воду рыб. Мы убедились также, что эта жидкость не может быть сравнена с дымовой завесой, призванной скрыть спрута от преследователя: она не расплывается в воде, а повисает в виде большого пузыря, слишком маленького, однако, чтобы за ним мог скрыться осьминог. Могут спросить: для чего же служат эти чернила? Мне пришлось слышать интересное объяснение от верного друга осьминогов Теодора Руссо, куратора Музея искусств в Нью-Йорке. Он предполагает, что «чернильная бомба» не что иное, как «лжеосьминог», призванный вводить в заблуждение плохо видящего преследователя. По величине и очертаниям такая «бомба» действительно отдаленно напоминает «сбросившего» ее спрута.

На плоском дне отмели к северо-востоку от Поркерольских островов мы напали на целый город осьминогов. Мы едва верили своим глазам. Научные данные, подтвержденные нашими собственными наблюдениями, говорили о том, что спруты обитают в расщелинах скал и рифов. Между тем мы обнаружили причудливые постройки, явно сооруженные самими спрутами. Типичная конструкция имела крышу в виде плоского камня двухфутовой длины, весом около двадцати фунтов. С одной стороны камень возвышался над грунтом на восемь дюймов, подпертый меньшим камнем и обломками строительного кирпича. Внутри была сделана выемка в пять дюймов глубиной в мягком грунте. Перед навесом вытянулся небольшой вал из всевозможного строительного мусора: крабьих панцирей, устричных створок, глиняных черепков, камней, а также из морских анемон [26 - Так иногда называют актиний] и ежей. Из жилища высовывалась длинная «рука», а над валом прямо на меня смотрели совиные глазки осьминога. Едва я приблизился, как «рука» зашевелилась и пододвинула весь барьер к входному отверстию. Дверь закрылась. Этот «дом» мы засняли на цветную пленку.

Это было для меня очень ценным наблюдением, так как оно свидетельствует о развитой способности осьминога приспосабливать для своих нужд предметы, что, в свою очередь, говорит о наличии сложных условных рефлексов. До тех пор мне не приходилось встречать указаний на подобного рода данные в отношении спрутов. Тот факт, что осьминог собирает стройматериал для своего дома, а потом, приподняв каменную плиту, ставит под нее подпорки, позволяет сделать вывод о высоком развитии его мозга.

Никто еще не наблюдал брачных отношений спрутов в их собственной стихии. Однако они описаны англичанином Генри Ли, который восемьдесят лет назад, работая при Брайтонском аквариуме, терпеливо изучал заключенных в специальном бассейне осьминогов. Генри Ли выпустил остроумную книгу под названием «The Octopus, the Devilfish of Fact and Fiction», где писал, равняясь на нравы викторианской эпохи: «В книге, рассчитанной на широкого читателя, я могу сообщить лишь минимальные сведения относительно оплодотворения яиц осьминогов». За этой благочестивой оговоркой следует описание виденного: «Когда наступает брачная пора, в одном из щупалец спрута мужского пола происходит странное изменение. Он набухает, и появляется длинный змеевидный отросток с двумя продольными рядами присосков, из конца которого, в свою очередь, протягивается эластичная нить. Когда спрут предлагает руку даме своего племени, она принимает ее и сохраняет, унося с собой, ибо указанный отросток отделяется от владельца и становится подвижным существом, живущим своей жизнью еще и некоторое время после того, как перешел во владение дамы».

Любимым прибежищем чудовищ иного рода является площадка на глубине ста двадцати футов около Ла Сеш дю Сарранье на Лазурном берегу. Здесь очень своеобразный грунт: издали он кажется песчаным, когда же подплываешь ближе, то видишь, что все дно выстлано странными круглыми плитками органического происхождения, окрашенными в нежно-розовые и нежно-лиловые тона. Тут же в камнях есть несколько расщелин, населенных морскими судаками и бычками; однако подлинными хозяевами этих мест являются скаты. Целая толпа хвостоколов, скатов-орлов и других разновидностей отдыхает здесь на необычной подстилке.

По мере нашего приближения они настораживались, готовые вспорхнуть на своих «крыльях», и, наконец, «улетали» попарно. Мы часто видели их плавающими по двое, однако нам ни разу не удалось выловить такую «парочку», чтобы проверить, состоит ли она из особей разного пола. Однажды я напал на двух среднего размера хвостоколов, спавших на дне. Один из них проснулся и хотел было улепетнуть, однако спохватился, вернулся ко второму и разбудил его поглаживанием плавников. Они уплыли вместе.

Если мы проникали в царство скатов, неподвижно «паря» в воде, рыбы оставались лежать на местах, вращая огромными глазами и пристально следя за нами. Более толстые из них были самки с детенышами; самки носят в себе мальков очень долго, словно сознательно стремясь выпустить их в море возможно лучше подготовленными к борьбе за существование. Мы быстро перестали увлекаться охотой на скатов, убедившись, что это простое истребление. Но поначалу мы иногда выходили на них с острогой. Один выловленный нами скат неожиданно разродился прямо на песке. Тайе подобрал восьмидюймового малька, чтобы швырнуть его в воду, и вскрикнул: «малыш» уколол его не хуже, чем взрослый скат.

Случается, что выловленные скаты ранят рыбаков; последние тщательно соблюдают поэтому правило: первым делом отрубить скату хвост. Рана часто оказывается зараженной. У ската в хвосте имеется ядовитая железа, ее выделения попадают в слой слизи, покрывающий зазубренный шип.

Скаты не представляют никакой опасности для человека; они никогда сами не нападают первыми.

Знаменитый шип служит не для атаки, а исключительно для защиты от назойливых чужаков. Этот шип расположен в основании хвоста, выступая всего лишь на одну шестую своей полной длины. Дюма подплывает к скату сзади и хватает его за самый кончик хвоста – мера предосторожности против случайного укола. Скат силится вырваться, однако не может пустить в ход шип. Зазубренное оружие ската расположено так, чтобы защищать от нападения сзади и сверху. Купальщик, наступивший на ската, может поплатиться болезненной раной, которая тем глубже, чем сильнее удар, нанесенный испуганной рыбой. Результатом может быть многодневное пребывание в больнице.

Как-то раз, когда мы ныряли в районе Прая (архипелаг Зеленого мыса), по дну скользнула громадная тень. Я решил, что ее отбрасывает облако, парящее в том, надводном мире, однако в этот момент меня окликнул Дюма и указал вверх. Прямо над нами скользил гигантский скат с размахом «крыльев» в восемнадцать футов. Он не плыл, а буквально летел, заслонив собою все солнце. Изогнутые края его крыльев рассекали поверхность воды. Брюхо отливало белой эмалью, и тем чернее казалась спина этой рыбины. Сверхъестественное видение продлилось недолго. Без каких-либо видимых усилий махина легко ускользнула от догонявшего ее со скоростью двух узлов Дюма, взмахнула напоследок крыльями и исчезла в сумрачной толще.

Рыбаки боятся гигантского ската вследствие суеверия, родившегося из его любимой забавы – выпрыгивать по ночам из воды, обрушивая затем свой многотонный вес на волны с оглушительным звуком. Рыбаки уверяли нас, что гигантские скаты убивают ныряльщиков, обхватывая их и душа своими огромными крыльями или расплющивая о дно. На деле же скат не только не внушает ныряльщику страха, а, напротив, вызывает восхищение у тех, кому посчастливилось видеть его в полете. Мы произвели анатомическое исследование гигантского ската, чтобы изучить строение его пищеварительного аппарата, и не обнаружили никаких зубов. Скат добывает пищу с помощью могучего насоса, включающего его пасть и жаберные щели. Поток воды проходит через сложную фильтрующую систему, в которой осаждается планктон [27 - Планктон – собирательное название для мелких морских животных (преимущественно ракообразных), пассивно парящих в водной толще] – единственная пища этой огромной рыбины с крохотным горлом. В отличие от хвостокола гигантский скат не вооружен шипом и может рассчитывать только на скорость своего движения, спасаясь от врага. Он опасен лишь для… планктона.

* * *


Около острова Брава Дюма удалось как-то обнаружить здоровенную морскую черепаху, которая прицепилась к подводной скале, целиком полагаясь на свою защитную окраску. Диди подобрался сзади и ухватился обеими руками за обод щита. Пораженная черепаха принялась брыкаться. Диди приподнял ее и слегка оттолкнулся ластами. Оскорбленное животное двинулось вперед, и они вместе сделали мертвую петлю. Дюма проделал таким образом целый ряд фигур «высшего пилотажа», включая безупречный иммельман, и только после этого выпустил свой буксир. Бедная черепаха не сразу пришла в себя: она повторила еще раз последнюю петлю, словно на бис, прежде чем скрыться в зеленой воде.

В повестях о подводном мире настоящим гангстером глубин всегда выступает мурена. Она наравне с осьминогом стоит на страже подводных кладов. Впрочем, рыбаки имеют вполне реальное основание бояться мурены. Отчаянно бьющаяся о доски лодки пойманная мурена хватает своими страшными челюстями все без разбора. Опытные рыбаки немедленно разбивают голову этому опасному хищнику.

Древнеримские историки сообщают, что Нерон приказал бросить рабов в садок с муренами, чтобы развлечь своих друзей зрелищем поедаемого человека. Было ли это на самом деле, или нет, но во всяком случае с тех самых пор за муренами закрепилась дурная слава. По всей вероятности, Нерон до того заморил голодом своих мурен, что они готовы были сожрать все что угодно.

В море мурена не нападает на человека. Мы видели обычно только высовывавшиеся из расщелин головы и шеи этих змеевидных рыб. Вид у них, бесспорно, устрашающий. Помимо скорости, защитной окраски и своего вооружения, рыбы оперируют еще и психологическими эффектами. Страшные глаза и обнаженные клыки мурен производят чрезвычайно красноречивое впечатление. Если бы она могла шипеть дикой кошкой, она бы и от этого не отказалась! Мурену и в самом деле можно встретить в трубе затонувшего корабля, откуда она выглядывает своими дьявольскими глазами. И тем не менее мурена представляет собой такое же прозаическое существо, как вы, и я, и ваша домашняя кошка. Она мечтает лишь о том, чтобы ей не мешали жить ее рыбьей жизнью.

Понятно, что она не остановится при этом и перед тем, чтобы вонзить зубы в незваного гостя. Как-то раз Дюма ловил омаров на скале маяка Мачадо, и мурена укусила его за палец. Ранка была незначительная, и за ночь почти затянулась. На следующий день она еще немного кровоточила, потом окончательно зажила. «Мурена не нападала на меня, – уверял Диди. – Она просто предупредила мою руку, чтобы та убиралась и больше не входила». Ни заражения, ни отравления не последовало.

Когда мы рылись в гавани древнего Карфагена, мы встретили доктора наук Хелдта, директора океанографической станции в Саламбо. И он и его жена были энтузиастами изучения морской фауны Туниса; они настояли на том, чтобы мы познакомились с одним из самых ужасных и великих зрелищ, какое вообще можно увидеть, – сиди-даудской мадрагой.

Мадрага – огромная сеть для лова тунцов, изобретенная несколько веков назад на берегах Эгейского и Адриатического морей и позднее перекочевавшая в Тунис. Крупноячеистую вертикальную сеть длиной в одну-две мили протягивают от берега по диагонали так, что она образует в море четыре камеры. Эти камеры служат западней для больших тунцов в период их нереста ранним летом.

Тунцы – кочующие рыбы; некоторые ихтиологи считают, что они путешествуют по всему свету. Как бы то ни было, в пору нереста тунцы неизменно подходят к берегу, плывя вдоль него большими косяками, причем они всегда обращены к суше правым боком. Аристотель, очень неплохой океанограф, пришел к выводу, что тунец слеп на левый глаз, и это мнение до сих пор господствует среди рыбаков Средиземноморья [28 - Тунец прекрасно видит обоими глазами. Утверждение Аристотеля ошибочно так же, как и то, что тунец всегда идет вдоль берега правым боком]. Что бы ни заставляло тунцов в их медовый месяц идти, обращаясь к берегу правой стороной, именно, эта черта оказывается роковой для них.

Натолкнувшись на мадрагу, косяк сворачивает налево вдоль сети, намереваясь обойти препятствие, и попадает прямо в западню. Рыбаки-арабы, сидя в лодках, стерегут вход в ловушку и закрывают «дверь», едва вошла рыба. Тунцы проходят во вторую камеру, она тоже запирается, после чего первую дверь можно открыть для новых пришельцев. Тем временем косяк оказывается уже в третьем отделении, за которым идет камера смертников, называемая зловещим сицилианским словом «корпо» («трупы»). Шестьдесят огромных тунцов и несколько сот бонит были загнаны в корпо, когда мы прибыли в Сиди-Дауд, чтобы заснять избиение на цветную пленку.

Корпо уже подтянули к берегу. На пристани стоял в красной феске и американских армейских брюках раис – церемониймейстер и обер-палач. Вот он поднял флаг – сигнал к началу матанца (избиения). Сотни арабов съехались на своих плоскодонках и образовали тесный квадрат вокруг корпо. Раиса подвезли на лодке в центр квадрата. Новый сигнал, и толпа рыбаков издала варварский клич, после чего затянула старинную сицилианскую песню, традиционно связанную с матанца. В ритм песне лодочники выбирали сеть.

Марсель Ишак снимал весь этот спектакль с лодки, находившейся над самым корпо, в то время как мы с Дюма нырнули в сетевую камеру, чтобы запечатлеть подводные кадры. Погрузившись в кристально чистую воду, мы не могли видеть одновременно обеих стен корпо. Очевидно, то же самое относилось и к рыбам. Лишь изредка в поле нашего зрения попадал метавшийся в фисташково-зеленой воде косяк. Красавицы-рыбы, весом до четырехсот фунтов каждая, плавали все по кругу, против часовой стрелки, в соответствии со своим обычаем. Рядом с их мощными телами сеть казалась слабой паутинкой, неспособной противостоять малейшему натиску косяка, однако рыбы даже и не делали попытки прорваться на волю. А на поверхности арабы продолжали вытягивать сеть; стенки камеры сужались, и пол поднимался все выше и выше, так что его уже стало видно.

Жизнь выступила для нас в новом освещении, когда мы взглянули на нее с точки зрения несчастных существ, заключенных в корпо. Мы представляли себе, каково это оказаться в такой западне, обреченным на столь трагическую участь. В этой все уменьшающейся тюрьме только мы с Дюма знали выход, только нам было предначертано спастись. Возможно, нас обуревала чрезмерная сентиментальность, но нам было стыдно. Я был готов схватить нож и прорезать косяку выход на свободу.

Вот уже камера смертников сократилась до одной трети первоначального размера. В ней царила возбужденная, нервная атмосфера. Косяк метался с возрастающей быстротой, но еще сохранял строй. Глаза рыб выражали почти человеческий ужас.

Мое заключительное погружение состоялось как раз перед тем, как лодочники приступили к истреблению. Камера смертников представляла собой в этот момент зрелище, подобного которому мне никогда не приходилось видеть. Обезумевшие тунцы и бониты [29 - Бонитами называют двух разных рыб – полосатого тунца (в данном случае речь идет, очевидно, о нем) и пеламиду (также родственную тунцу). Последняя обитает и в Черном море] носились во всех направлениях в пространстве, которое не превышало по размеру большую жилую комнату. Пришел конец инстинкту тунца, определявшему его пристрастие к правостороннему движению. Рыбы совершенно утратили контроль над собой.

Мне приходилось напрягать всю силу воли, чтобы оставаться под водой с кинокамерой среди исступленно метавшихся рыб. То и дело какой-нибудь из тунцов мчался, как паровоз, прямо на меня, или несся сбоку, или летел наперерез. О том, чтобы успеть увернуться, не могло быть и речи. В перепуге я и не заметил, как истекло мое время, и поспешил к поверхности сквозь мешанину тел. На моем теле не оказалось ни малейшей царапины. Даже в состоянии полного безумия рыбины ухитрялись огибать меня, проносясь в нескольких дюймах, так что я в худшем случае чувствовал, как меня гладит вихрь воды.

Но вот сети поднялись к самой поверхности, и раис подает последний сигнал, приподнимая феску и приветствуя тех, кому предстоит умереть. Рыбаки обрушили на рыб удары трезубцами. Вода покраснела от крови. Для того чтобы поднять из воды бьющегося и извивающегося, словно огромная заводная игрушка, тунца, требовались одновременные усилия пяти-шести рыбаков. В лодках высились целые горы окровавленных туш тунцов и бонит. Наконец бойня закончилась, и рыбаки прыгнули в розовую воду корпо – сполоснуться и отдохнуть…

* * *


Гигантские ставриды скорее, чем какие-либо другие рыбы, заслуживают название морской аристократии. Они ведут вольное существование на глуби не ниже пятнадцати саженей, недосягаемые для сетей и крючков, снисходя до общения с земным миром лишь у далеких мысов, уединенных рифов и затонувших на большой глубине судов. Гигантские ставриды – украшение морей; длинные и гибкие, сильные и быстрые, с лимонно-желтой полосой вдоль серебристого бока. Иногда в одиночку, чаще в стаях, они внезапно появляются в мире ныряльщика неведомо откуда и смотрят на него глазами лани. И разом все остальные рыбы превращаются в неуклюжую деревенщину. Ставриды – высокомерные космополиты; встречаясь на своем долгом пути от Сидона до Геркулесовых Столпов с человеком, они в лучшем случае приостановятся, чтобы взглянуть на него, но чаще всего относятся к нему как к досадной помехе, которую надлежит небрежно столкнуть со своего пути.

Мы видели их снизу, как бы на фоне неба, кружившимися вокруг теряющегося во мгле подводного пика. Как и тунцы, ставриды – крупные кочующие хищники. Люди пытаются заманить их на крючок или в сеть, но безуспешно. Ставрида настолько ловко обходит все западни, что рыбаки и ученые считают ее редкой рыбой размером не более трех футов в длину. Между тем мы встречали в море гораздо больше гигантских ставрид, чем тунцов, и для нас экземпляры шестифутовой длины не редкость. И в то же время ставриды – настолько захватывающее зрелище, что для нас каждая встреча с ними – выдающееся событие.

Совершенно безопасна для ныряльщиков и барракуда. Если не считать фантастических небылиц о подводном мире, я не встречал ни одного указания на то, чтобы барракуда атаковала ныряльщика. Мы нередко встречались с крупными барракудами в Красном море, Средиземноморье и в тропической части Атлантики, и ни одна из них не проявила и намека на агрессивность.

На самом деле ныряльщик слишком занят мыслью, как избежать другое, действительно опасное морское существо, чтобы думать о барракудах.

Настоящим, невыдуманным бичом глубин является самый обыкновенный морской еж, с его длинными ломкими иглами. Но и морской еж не агрессивен; беда лишь в том, что он вездесущ. Конечно, его малые размеры не могут вдохновить воображение создателей мифов о морских чудовищах, но на того, кто наступил на морского ежа, он производит достаточно яркое впечатление. Иглы глубоко проникают сквозь кожу и обламываются. Их исключительно трудно вытащить; к тому же они могут оказаться ядовитыми. Мы следили за морскими ежами куда внимательнее, чем за барракудами.

Еще более неприятно столкновение со жгучими медузами, чьи разноцветные хрустальные купола висят в воде наподобие этаких небольших мин. Синие, коричневые, желтые узоры медузы ласкают глаз, однако многие виды ее способны весьма чувствительно обстрекать человека. Наиболее распространена и опасна сифонофора «португальский военный корабль» (физалия). Ее появление в прибрежных водах испортило сезон не одному курортнику. Она плавает на поверхности моря, свесив вниз длинные болтающиеся – и ядовитые! – щупальца. Мне пришлось как-то нырять около Бермудского архипелага сквозь целую колонию этих особ, настолько многочисленную, что между ними было трудно протиснуться. Очутившись на безопасной глубине, я глянул вверх и увидел целый лес этих «анчаров», чьи «кроны» сомкнулись в почти сплошной свод. Между щупальцами сновали мелкие рыбки одного вида, который явно находится в особой милости у физалии, так как она никогда их не стрекает.

Серьезную опасность представляют для человека в подводном мире «жгучие кораллы» и актинии, способные причинить долго не заживающие ожоги. Подобные ожоги относятся к числу аллергических явлений [30 - Аллергические явления – изменение реакции организма на повторное воздействие микробов или ядов. В данном случае – на ожоги ядовитых актиний и гидроидов]: некоторые люди совершенно невосприимчивы к ним, другие безболезненно переносят первое прикосновение, зато серьезно страдают при повторном воздействии. Специальные мази излечивают такие ожоги за несколько часов.

…Таковы некоторые из чудовищ, с которыми нам приходилось встречаться. Если ни одно из них до сих пор не сожрало нас, то, очевидно, лишь потому, что они никогда не читали соответствующих инструкций, которыми изобилует морская демонология.




Глава двенадцатая. НОС К НОСУ С АКУЛОЙ


Впервые я встретился под водой с акулами в 1939 году у острова Джерба близ берегов Туниса. Это были внушительные экземпляры восьмифутовой длины, отливающие темной бронзой. Они плавали попарно в сопровождении свиты прилипал. При виде этих бестий мне стало как-то не по себе, а нырявшая вместе со мной Симона была просто в ужасе. Акулы надменно проследовали мимо.

Джербские акулы были все внесены в специальную реестровую книгу. Эту книгу я ревниво сохранял до самого 1951 года, пока мы не попали на Красное море; здесь акул было такое множество, что моя статистика утратила всякую цену. Из многочисленных – более ста – встреч с акулами всевозможных видов я сделал два вывода: первый – чем ближе мы знакомимся с акулами, тем меньше знаем о них, второй – никогда нельзя предугадать заранее, как поведет себя акула.

Человека отделяют от акулы сотни миллионов лет. Акула по-прежнему живет в мезозойской эре, когда на земле шло горообразование. За триста миллионов лет она изменилась очень незначительно. Время, заставившее других обитателей моря пройти сложную эволюцию, почти не коснулось этой безжалостной неуязвимой хищницы, этого исконного убийцы, издревле вооруженного для борьбы за существование.

Солнечный день в открытом море между островами Боавишта и Маю в архипелаге Зеленого мыса. Атлантический океан обрушивает на торчащий из воды риф тяжелые валы, взлетающие вверх высокими фонтанами. Подобное зрелище не вызывает у гидрографов особой приязни, и они тщательно отмечают такие места, чтобы предостеречь мореплавателей. Однако «Эли Монье» тянет именно к рифам. Мы бросаем якорь около самой скалы: воды вокруг рифов кишат жизнью. Здесь мы будем нырять с кренящейся на буйных волнах палубы.

Судно немедленно окружили небольшие акулы. Команда забросила в воду самые мощные крючки и за десять минут выловила десять акул. Когда мы отправились за борт с киноаппаратом, оставались невыловленными еще две акулы. Бушующие волны сомкнулись над нашими головами, и мы увидели, как хищницы проглотили каждая по крючку и вознеслись на воздух. На подводных склонах скалы приютились вольные жители океана, в том числе несколько огромных ковровых акул. Три представительницы этого безопасного для человека вида мирно дремали в гротах. Однако наш киноаппарат требовал более энергичных артистов. Дюма и Тайе проникли в гроты и подергали акул за хвосты. Те немедленно проснулись, выскочили наружу и скрылись в голубой толще воды, добросовестно сыграв свою несложную роль.

Немного спустя мы увидели еще одну акулу, в пятнадцать футов длиной. Я подозвал Диди и сообшил на языке жестов, что ему разрешается нарушить наш нейтралитет в отношении акул и пустить в ход свое гарпунное ружье против этой особы. Спусковой механизм ружья развивал энергию в триста фунтов; заряжалось оно шестифутовым гарпуном с взрывчатым наконечником. Дюма выстрелил вертикально вниз с расстояния двенадцати футов. Полуторакилограммовый гарпун вонзился в голову акулы; спустя две секунды послышался взрыв. Нас основательно тряхнуло, ощущение было не из приятных. А акула невозмутимо продолжала свой путь, неся гарпун в голове наподобие флагштока. Несколько резких движений, и древко пошло ко дну. Акула поплыла дальше. Мы поспешили за ней, чтобы увидеть, чем все это кончится. Акула двигалась как ни в чем не бывало; вот она прибавила скорости и скрылась. Оставалось только предположить, что наконечник прошел насквозь и взорвался снаружи, ибо даже акула не могла без вреда для своих внутренних органов перенести взрыв, который едва не прикончил нас на расстоянии, равном шестикратной длине гарпуна. Наша догадка отнюдь не уменьшила нашего восхищения поразительной живучестью акулы, безболезненно перенесшей близкий взрыв такой силы.

Как-то раз, заканчивая съемки спинорогов, мы с Дюма внезапно оцепенели от ужаса – ощущение неприятное и на суше, не говоря уже о морской стихии. Открывшееся нашим глазам зрелище заставило нас остро ощутить, что голому незащищенному человеку не место в подводном царстве. В мутной толще воды на расстоянии сорока футов от нас сверкнуло отливающее свинцом брюхо двадцатипятифутовой Carcharodon carcharias – единственный вид акулы, который все специалисты единодушно считают заядлым людоедом. Дюма, выступавший в роли моей личной охраны, мгновенно очутился рядом со мной. Чудовище медленно приближалось. Я утешался лишь тем, что баллоны со сжатым воздухом, привязанные к нашим спинам, заставят хищницу помучиться несварением желудка.

И тут акула увидела нас. Последовало то, чего мы меньше всего ожидали: пораженная диким ужасом, хищница выбросила облачко испражнений и мгновенно улетучилась.

Дюма поглядел на меня, я на него; затем мы судорожно расхохотались. С этого дня мы прониклись самоуверенностью, которая вылилась в непростительную беспечность. Мы позабыли о всех мерах предосторожности и отказались от системы взаимной охраны. Последующие встречи с остроносыми, тигровыми, сельдевыми и тупоносыми акулами только увеличили наше самомнение: хищницы неизменно удирали от нас. Проведя несколько недель в архипелаге Зеленого мыса, мы окончательно уверились в том, что все акулы трусихи. Они были настолько поражены малодушием, что не могли держаться спокойно, пока мы их снимали.

Как-то раз я стоял на мостике, следя за эхолотом: он чертил рельеф дна Атлантического океана у побережья Африки на глубине девяти тысяч футов. Как обычно, отражался дополнительный слабый сигнал от проницаемого слоя, простирающегося на глубине тысячи двухсот футов. Этот слой – одна из удивительных новых проблем океанографии, загадочный свод, повисший над морским дном. Днем он держится на глубине двухсот-трехсот саженей, ночью поднимается ближе к поверхности. Связь между колебаниями высоты слоя и сменой дня и ночи побудила некоторых ученых предположить, что мы имеем здесь дело с огромным пластом живых организмов, настолько огромным, что его трудно себе вообразить. Следя за таинственными каракулями на бумажной ленте эхолота, я внезапно увидел три отчетливые полоски, соответствующие трем расположенным друг над другом пластам в толще воды. Я строил самые невероятные предположения, как вдруг на палубе закричали: «Киты!» Целое стадо бутылконосов кружило вокруг «Эли Монье».

Сквозь прозрачную воду отчетливо были видны массивные темные туши с блестящими круглыми головами. Их выпуклые лбы действительно напоминали формой бутылку. Выйдя на поверхность, киты пускали к небу высокие фонтаны и ложились отдыхать. Губы их были искривлены, словно в застывшей улыбке, края пасти почти достигали крошечных глаз, придавая чудовищам странно лукавый вид. Дюма поспешил на гарпунерскую площадку на носу судна, а я зарядил новую ленту в съемочный аппарат. Киты только что снова нырнули и теперь возвращались на поверхность. Один из них вынырнул футах в двенадцати от Дюма, и тот метнул гарпун изо всех своих сил. Наконечник вонзился около грудного плавника, брызнула кровь. Кит стал медленно погружаться. Мы вытравили с сотню ярдов троса, привязанного одним концом к древку гарпуна, другим к большому бую. Буй заскользил по воде; бутылконос был загарпунен надежно. Его приятели продолжали невозмутимо покачиваться на волнах вокруг «Эли Монье».

Вот древко гарпуна высунулось из воды, потом снова исчезло, исчез кит, исчез и буй. Дюма вооружился биноклем и полез на мачту. Мы решили ориентироваться на остальных китов, предполагая, что они не оставят в беде раненого друга.

Наконец Либера, наш зоркий радист, обнаружил буй, а рядом с ним и кита; казалось, он был совершенно невредим, гарпунное древко торчало, словно зубочистка. Дюма выпустил в бутылконоса две разрывные пули. Остальные киты окружили раненого товарища, взбивая хвостами порозовевшую воду. Мы потратили еще около часа, прежде чем нам удалось выловить буй и закрепить гарпунный трос на борту судна.

Берег скрылся из виду, под килем у нас было тысяча пятьсот саженей воды; бутылконосы продолжали нырять вокруг судна и пускать вверх фонтаны. Мы с Тайе решили тоже нырнуть, чтобы добраться по тросу до тяжелораненого животного; это был сравнительно небольшой экземпляр.

Вода была бирюзовая, исключительно прозрачная. Мы последовали за тросом и добрались до кита. Из пулевых отверстий в туше тонкими струйками била кровь. Я поплыл в сторону других китов; они задрали хвосты кверху и нырнули отвесно вниз. В этом заключается характерное отличие бутылконосов от, скажем, дельфинов, ныряющих под углом. Я следовал за ними на протяжении примерно ста футов. В этот момент внизу проскользнула пятнадцатифутовая акула, очевидно привлеченная запахом крови. Где-то в глубине за пределами видимости простирался загадочный слой; в сторонке мирно паслось стадо морских великанов; кругом бродили акулы. Надо мной в серебристом сиянии плавал вокруг умирающего кита Тайе. Я неохотно повернул обратно в сторону судна.

Выбравшись на палубу, я сменил дыхательный аппарат и привязал к ноге и к поясу по одной таблетке уксуснокислой меди. Считается, что эта химия, растворяясь в воде, отгоняет акул. Мне нужно было заснять, как Дюма будет набрасывать петлю на хвост кита. Мы прыгнули в воду. Дюма увидел здоровенную акулу, но она исчезла раньше, чем я успел оглянуться на его оклик. Проплыв под килем судна, мы разыскали гарпунный трос. И тут мы оба увидели на глубине пятнадцати футов восьмифутовую акулу совершенно не знакомого нам вида. Удивительно изящная, со светло-серой блестящей кожей, она казалась произведением искусства. Чуть позади плыла небольшая полосатая рыбка – знаменитый лоцман. Мы отважно двинулись в сторону акулы, уверенные, что она бросится наутек, подобно всем своим родственницам. Однако она не отступила ни на шаг. Мы подплыли на расстояние десяти футов и увидели весь акулий эскорт – стаю маленьких, трех-четырехдюймовых, полосатых лоцманов.

Лоцманы не сопровождали акулу: они, казалось, срослись с нею. Крохотная рыбешка торчала перед самым ее носом, каким-то чудом сохраняя свое положение относительно акулы при всех ее движениях. Можно было подумать, что малыша увлекает за собой слой уплотненной воды; стоило ему очутиться за пределами этого слоя, и он безнадежно отстал бы от хозяина. Пришлось нам в конце концов примириться с мыслью, что ни акула, ни ее придворные ничуть не боятся нас.

Существует поверие, согласно которому рыба-лоцман указывает слабой глазами акуле путь к добыче, надеясь получить крошки со стола своего владыки. Однако ученые склонны относиться с презрением к предположению, будто лоцман выступает в роли собаки-поводыря. Хотя исследования и подтвердили, что у акулы зрение ослаблено, мы имели возможность убедиться на собственном опыте, что она видит, во всяком случае, не хуже нас самих.

Итак, серая красавица не обнаруживала никаких признаков страха. Я был просто счастлив представившемуся случаю заснять акулу, хотя после того, как прошло удивление первой минуты, в наши души закралось сознание близкой опасности. Акула медленно кружила вокруг нас вместе со своей свитой. Я оказался в роли режиссера, подавая знаки Дюма, который послушно проплыл перед носом у бестии и затем вдоль нее к хвосту. Здесь он протянул руку и ухватился за конец хвостового плавника, обуреваемый соблазном как следует дернуть акулу за хвост. Это могло внести оживление в ленивое движение акулы и дать мне несколько хороших кадров, но могло случиться и так, что хищница захочет цапнуть Дюма зубами. Дюма отпустил хвост и продолжал плавать вокруг акулы. Я суетился тут же рядом, деловито отдавая ему распоряжения. Ему приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать от кажущейся неподвижной бестии. Акула не проявляла никаких враждебных намерений, но и не убегала от нас; однако ее маленькие злобные глазки неотступно следили за нами.

Я попытался определить, к какому виду она относится. Совершенно асимметричный хвост с необычайно длинным верхним плавником, громадные грудные плавники, спинной плавник округленный, с большим белым пятном. По своим очертаниям и расцветке наш новый знакомец отличался от всех виденных или изученных нами ранее акул.

Постепенно мы опустились на глубину шестидесяти футов. Дюма указал вниз. Там из пучины поднимались в нашу сторону еще две акулы, стройные пятнадцатифутовые рыбы, отливающие голубой сталью и значительно более энергичные по сравнению с первой. Они пристроились к нашей компании; лоцманов с ними не было.

Наша серая приятельница приблизилась, плавая по все более сужающейся окружности. Все же она продолжала сохранять покладистый вид. Ее круговое движение совершалось с неизменной скоростью, и лоцманы оставались все на своих местах. Голубая пара из пучины несколько поотстала, соблюдая принцип приоритета. Мы кружились внутри кольца, описываемого серой акулой, и старались не упустить из поля зрения ни ее, ни голубую пару. Это было не так-то просто, потому что они ни на минуту не задерживались на одном месте.

В глубине под голубыми акулами показались здоровенные тунцы с длинными плавниками. Вполне возможно, что они были там все время, но мы заметили их только сейчас. Над нами резвились летучие рыбки, и их веселье резко диссонировало с нарастающим драматизмом положения. Мы с Дюма лихорадочно рылись в памяти, пытаясь найти средство отогнать акул. «Надо бурно жестикулировать», – советовал один деятель службы спасания на водах. Мы замахали руками. Серая и бровью не повела. «Их можно напугать, пуская пузыри воздуха», – наставлял нас знакомый водолаз. Дюма выждал, когда акула окажется совсем близко, и сделал энергичный выдох. Никакого впечатления. «Кричите во всю глотку», – поучал Ганс Хасс [31 - Ганс Хасс – известный немецкий спортсмен, автор книги «Фотоохота на морском дне»]. Мы орали до хрипоты. Акула, казалось, оглохла. «Стоит акуле глотнуть уксуснокислой меди, и она поспешит удалиться на почтительное расстояние», – утверждал один офицер военно-воздушных сил. Наша приятельница, не сморгнув, пересекала отравленную воду и смотрела на нас холодным, спокойным, оценивающим взором. Похоже было, что она знает, чего хочет, и отнюдь не спешит.

И тут случилась весьма неприятная вещь. Малюсенький лоцман, дежуривший у носа акулы, оставил свой пост и заюлил в сторону Дюма. Это было весьма серьезное путешествие для такого малыша, и у нас оказалось достаточно времени, чтобы поразмыслить, что это значит. Вот малютка запорхал перед маской Дюма. Мой товарищ замотал головой, словно отгоняя назойливого комара. Крошка лоцман продолжал весело резвиться, стукаясь о маску перед самым носом окосевшего от волнения Дюма.

Я ощутил, как Диди придвинулся вплотную ко мне, и увидел его вытянутую руку со стиснутым в кулаке ножом. Серая акула немного отступила, затем повернулась и заскользила прямо на нас.

Мы сильно сомневались в том, что акулу можно заколоть ножом, однако в тот момент нож, да еще киноаппарат, составляли все наше вооружение. Я автоматически нажал спуск аппарата, не сознавая даже, что кинолента запечатлевает наплывающее на нас чудовище. Плоский нос надвигался все ближе и ближе, вот уже все поле зрения заняла огромная акулья голова. Вдруг мною овладела неистовая ярость. Я замахнулся киноаппаратом и изо всех сил ударил им в морду акулы. В следующее мгновение я ощутил прикосновение тяжелой туши, и… акула очутилась футах в двенадцати от нас, после чего как ни в чем не бывало возобновила свое круговое движение. «Какого черта она не плывет к киту? – думал я. – К чудесному вкусному киту? И что мы ей такого сделали?»

Голубые прибавили ходу и снова присоединились к нашей компании. Мы с Дюма решили попытать счастья на поверхности, вынырнули из воды и обнаружили «Эли Монье» на расстоянии трехсот ярдов с подветренной стороны. Мы принялись отчаянно размахивать руками, но нам никто не ответил. Вместе с тем мы не сомневались, что, плывя вот так на поверхности, находимся в позе, наиболее устраивающей прожорливых акул. Ноги свисали в воде, словно бананы, оставалось только сорвать их. Я глянул вниз. Все три акулы рванулись кверху, начиная согласованную атаку.

Мы нырнули им навстречу. Акулы возобновили круговое движение. Покуда мы находились на глубине одной-двух саженей, они воздерживались от нападения. Лучшим выходом для нас было бы двинуться в сторону судна. Но не имея никаких ориентиров, не имея даже компаса, мы не могли определить нужное направление.

Мы заняли такое положение, чтобы все время наблюдать за ножными ластами друг друга, исходя из все той же теории, что акулы предпочитают хватать за ноги. Дюма то и дело выскакивал на поверхность и махал руками. Потом мы стали поочередно подниматься наверх, в то время как второй поджимал колени к подбородку и следил за акулами. В очередной заход Дюма одна из голубых метнулась к его ногам. Я закричал. Дюма круто обернулся и решительно двинулся ей навстречу. Хищница отскочила на свое старое место в кольце. У нас уже кружилась голова от всей этой карусели, а тут еще каждый раз приходилось вертеть ею во все стороны, чтобы обнаружить «Эли Монье». Между тем ничто не говорило о том, чтобы нас заметили с судна.

Мы были на грани изнеможения и начинали коченеть от холода. По моим подсчетам мы находились в воде уже около получаса. Каждую секунду могли начаться перебои в подаче воздуха – признак того, что наши запасы на исходе. После этого мы сможем еще включить аварийные резервуары, рассчитанные на пять минут. А затем придется расстаться с мундштуками и нырять, обходясь лишь тем воздухом, какой мы сможем набрать в легкие на поверхности. Нам придется больше двигаться, что удвоит нагрузку на наши иссякающие силы, а внизу нас подстерегают неутомимые беспощадные хищницы, чувствующие себя в воде так же хорошо, как мы на суше.

Движения акул стали более порывистыми. Усиленно взмахивая мощными плавниками, они сделали еще один круг, потом метнулись вниз и… исчезли. Мы не верили своим глазам. Вдруг на нас упала большая тень; мы подняли головы и увидели дно шлюпки. На «Эли Монье» все же заметили наши сигналы и отыскали нас по пузырям. Акулы бросились наутек, завидев шлюпку.

Мы ввалились в лодку, измученные и обессилевшие. Матросы переволновались не менее нас. Они потеряли из виду наши пузыри, и судно ушло в сторону. Мы узнали, к нашему величайшему удивлению, что пробыли в воде всего двадцать минут. Киноаппарат сплющился от столкновения с носом акулы…

Едва очутившись на борту «Эли Монье», Дюма схватил винтовку и снова прыгнул в шлюпку – проведать кита. Тот все еще подавал признаки жизни. Мы увидели, как какая-то бурая тень отделилась от туши бутылконоса и рванулась прочь. Акула! Дюма подгреб к голове великана и нанес ему coup de grace, выстрелив в упор разрывной пулей. Голова с разинутой пастью стала тонуть; из дыхала поднимались кверху пузырьки воздуха. Акулы носились в порозовевшей воде, яростно налетая на кита. Дюма окунул руки в красную пену и набросил петлю на хвост, завершив то дело, в котором нам помешала серая красавица.

Вытащив кита на палубу, мы увидели на его туше зияющие раны – следы акульих зубов. Громадные куски мяса весом в десять-пятнадцать фунтов были словно срезаны ножом вместе с покрывавшей их кожей в дюйм толщиной: как только нас выручила шлюпка, акулы немедленно набросились на легкую добычу.

Судовой врач Лонже впервые в жизни орудовал своими инструментами над такой тушей. Он вскрыл скальпелем брюхо кита, и на палубу хлынул целый поток непереваренных слизистых кальмаров весом около трех фунтов каждый, среди которых было немало совершенно неповрежденных и даже живых. В складках желудка бутылконоса лежали тысячи черных кальмаровых клювов.

Я невольно подумал о загадочном слое в глубине. Обед кита и – черточки, нарисованные эхолотом… Конечно, это могло быть чисто случайным совпадением, о каких-либо достоверных доказательствах и говорить не приходилось. Однако я никак не мог отогнать от себя мысленное видение, в котором киты, погрузившись в мрачную бездну, до таинственного слоя на глубине тысячи двухсот футов, паслись на невиданном лугу, поросшем миллионами кальмаровых щупалец.

По пути в Дакар нам попалось стадо дельфинов. Дюма угодил одному из них в спину гарпуном. Дельфин заметался, словно собака на цепи, окруженный своими друзьями, которые проявили отчетливо выраженное чувство солидарности. События повторялись с той лишь разницей, что на месте бутылконоса на этот раз был дельфин. Дюма и Тайе нырнули в море; гребцы в шлюпке не спускали глаз с их пузырей.

Я наблюдал, как дельфин плывет на привязи, словно ягненок, выставленный охотником для приманки львов. Акулы не замедлили явиться. Это было жестоко с нашей стороны, но мы занимались важным исследованием, которое нужно было довести до конца.

Акулы кружили вокруг дельфина точно так же, как незадолго до этого вокруг нас. Стоя на палубе, мы обсуждали трусливое поведение этих бестий. Обладая невероятной силой, совершенно нечувствительные к боли и вооруженные страшнейшим оружием, они тем не менее никак не могли решиться пойти в атаку. Впрочем, какая там атака! Умирающий дельфин был совершенно безоружен в окружении коварных разбойниц.

Под вечер Дюма добил его. Немедленно одна из акул набросилась на убитое животное и вспорола ему брюхо, подав тем самым сигнал остальным хищницам; вода окрасилась кровью. Они не вгрызались в добычу и не трепали ее – просто отхватывали на ходу большие куски, словно то было сливочное масло, даже не замедляя движения.

Акулы никогда не развивали решительного наступления на нас, если не считать атакой маневры серой красавицы и голубой пары. Не утверждая ничего окончательно, мы вместе с тем склонны считать, что акулы предпочитают атаковать объекты, плавающие на поверхности моря. Именно здесь хищницы обычно находят себе пищу: больную или раненую рыбу, отбросы с проходящих судов. Те акулы, с которыми мы встречались, подолгу присматривались к плывущему под водой человеку, явно видя в ныряльщике какое-то опасное существо. Известную устрашающую роль играли и выпускаемые нашими аквалангами воздушные пузырьки.

Насмотревшись, как акулы продолжают невозмутимо плыть с пробитой гарпуном головой, с зияющими ранами в теле и даже после сильного взрыва в непосредственной близости от головного мозга, мы перестали возлагать какие-либо надежды на оборонительные качества ножа. Тогда уж лучше пускать в ход «акулью дубинку» – прочное деревянное копье в четыре фута длиной, усеянное на конце острыми шипами. Идея заключается в том, что шипами надо упереться в шкуру наступающей акулы – так дрессировщик отгоняет льва при помощи обыкновенного стула. Шипы не дадут дубинке соскользнуть; в то же время они не вопьются настолько, чтобы раздразнить хищницу. Таким образом ныряльщик получает возможность сохранять необходимую дистанцию между собой и противником.

Нам проходилось сотни раз нырять с привязанной к кисти руки дубинкой в кишащие акулами воды Красного моря. Однако дубинка так и не нашла себе применения на практике, поэтому легко может оказаться, что это всего-навсего еще одно теоретическое оборонительное средство против этих существ, недоступных человеческому пониманию.




Глава тринадцатая. ПО ТУ СТОРОНУ БАРЬЕРА


В большинстве случаев [32 - Имеется в виду поверхность воды] мы ныряли, преследуя специальные цели: осмотр затонувших судов, разминирование, физиологические эксперименты. Однако иногда нам удавалось вырвать часок на то, чтобы просто побродить под водой, полюбоваться переливами света и игрой красок, послушать причудливые подводные звуки и насладиться ласковым прикосновением воды. Вот тогда-то мы оказывались в состоянии по-настоящему оценить все преимущества, связанные с возможностью преодолеть барьер между двумя стихиями, тончайший молекулярный слой, который является, по существу, подлинной стеной. В самом деле, сколько труда стоило человеку одолеть эту преграду! А посмотрите на рыб! Будучи извлечены из привычной среды, они своими широко раскрытыми ртами красноречиво говорят нам о взаимном отчуждении воды и воздуха.

Одним из величайших наслаждений, связанных с купанием в море, является – о чем многие, вероятно, и не задумывались – то, что вода освобождает нас от повседневного бремени земного тяготения. Люди и другие позвоночные, живущие на земле, тратят немало энергии на постоянное поддержание своего тела в соответствующем положении. Море снимает с вас эту обузу. Воздух в ваших легких обеспечивает вам плавучесть, и с ваших членов сваливается огромная тяжесть; вы отдыхаете так, как не отдохнете ни в какой постели.

Широко распространено мнение, будто толстые люди держатся на воде лучше, чем худые. В самом деле, жировой слой весит несколько меньше, чем мышечная ткань, однако наблюдения, проведенные нами над худыми и полными людьми, показали, что вторые далеко не всегда обладают лучшей плавучестью. Очевидно, дело тут в том, что у толстых людей обычно меньше объем легких. Интересно, что новичку привешивают на пояс больший балласт, чем опытному ныряльщику с тем же «водоизмещением». Новичок, взволнованный и побаивающийся, невольно набирает в легкие лишний воздух, который и приходится уравновешивать дополнительным балластом. После нескольких погружений он привыкает дышать нормально и обнаруживает, что перегружен. Он начинает постигать, как важно уметь использовать вес воздуха в легких, регулируя собственное дыхание, что фактически позволяет ему изменять свое «водоизмещение» на величину от шести до двенадцати фунтов.

В мире, где отсутствует вес, ныряльщику приходится привыкать к необычному поведению неодушевленных предметов. Если у него сломался молоток, то металлическая часть уходит вниз, а ручка всплывает вверх. Весь подводный инструмент необходимо соответственно уравновешивать, чтобы он не улетел в каком-нибудь направлении. К ножам приделывают пробковые ручки. Кинокамера весом в семьдесят фунтов имеет достаточно воздуха в кожухе для того, чтобы стать невесомой. Инструмент надо балансировать особенно тщательно, потому что достаточно малейшего «довеска», чтобы нарушить собственное равновесие ныряльщика. В начале погружения сжатый воздух в одном баллоне акваланга весит три фунта. По мере его потребления ныряльщик с каждым вдохом весит все меньше. В конце концов баллон приобретает подъемную силу в три фунта. При правильном расчете ныряльщик уходит под воду несколько перегруженным, что вполне логично, поскольку ему нужно опускаться вниз. К концу он уже немного недогружен – опять вполне естественно, так как ему надо всплыть.

Перед погружением с кинокамерой я похож на вьючное животное, когда ковыляю в воду с сорокапятифунтовым аквалангом на спине и четырехфунтовым свинцовым грузилом на поясе, плюс вес ножа, часов, глубиномера, компаса, да еще иногда и четырехфутовой «акульей дубинки», висящей на ремне на кисти руки. Какое облегчение переложить все это бремя на море! Затем мне подают сверху семидесятифунтовую кинокамеру «Батиграф», и вместе со всем снаряжением мой вес составляет двести шестьдесят четыре фунта. В воде же я вешу фактически лишь около фунта – намеренная перегрузка – и плыву вниз головой, ощущая удивительную легкость в теле.

Итак, вес уничтожен, но остается еще инерция. Требуется несколько сильных толчков ластами, чтобы привести всю махину в движение; зато потом я скольжу уже с разгона. Было бы неразумно, даже опасно, если бы столь плохо приспособленное к подводному движению существо, как человек, вздумало попытаться плыть быстро под мощным слоем воды. Лучше предоставить морской стихии самой определять твою скорость и плавно, спокойно скользить вперед в полной гармонии с окружающей средой.

По мере погружения быстро и равномерно нарастает давление. С каждым метром оно увеличивается примерно на сто граммов на квадратный сантиметр поверхности тела. Единственная субъективная реакция организма на это явление – «закладывание ушей», которое можно преодолеть глотанием. Человеческая ткань почти не поддается сжатию. Мы плавали без скафандра при таком давлении, которое раздавило бы корпус подводной лодки, потому что она не обладает необходимым контрдавлением изнутри.

На суше на человека со всех сторон давит воздух, но он этого даже не замечает. В морской воде атмосферное давление удваивается на глубине тридцати трех футов. На глубине шестидесяти шести футов давление равно уже трем атмосферам, на глубине девяносто девяти – четырем атмосферам, и так далее, возрастая кратно тридцати трем футам.

На глубине тридцати тысяч футов, где давление достигает почти тонны на каждый квадратный сантиметр, в океане обитают живые существа [33 - Жизнь на этих глубинах и даже больших была впервые обнаружена советскими учеными на корабле «Витязь» у Курильских островов (1953 год). Приборы принесли со дна разнообразных червей, иглокожих, моллюсков и рыб]. Если бы единственной проблемой ныряльщика было давление, то мы могли бы погружаться без скафандра на две тысячи футов и больше. Однако фактический предел значительно меньше из-за косвенных последствий растущего давления. Он определяется тем, что ткани ныряльщика насыщаются громадным количеством газов и оказываются не в состоянии выделять углекислоту.

Замечено, что изменение давления переносится ныряльщиком легче по мере нарастания глубины. Человек, многократно погружающийся на глубину до тридцати трех футов, испытывает утомление и болезненные ощущения, так как подвергается каждый раз двойному давлению на границе первой зоны. Его коллега, опускающийся глубже, не испытывает тех же неудобств, ибо в следующей тридцатитрехфутовой зоне давление увеличивается по сравнению с предыдущей только на одну треть, затем, соответственно, на одну четверть. Между ста тридцатью двумя и ста шестьюдесятью пятью футами вес столба воды возрастает на одну пятую. Мы установили на практике, что если человек физически в состоянии нырять на глубину десяти ярдов, то он с тем же успехом, не опасаясь болезненных последствий, может погружаться до двухсот футов. Критическим слоем является верхняя зона.

Эта же зона наиболее опасна для водолаза. Шлем и верхняя часть резинового костюма заключают в себе большой пузырь воздуха, крайне чувствительный к колебаниям в давлении. Преодолевая роковой слой, водолаз должен особенно тщательно следить за поступлением воздуха во избежание «обжима» и «пузырения». «Пузырение» получается, когда водолаз набирает слишком много воздуха в скафандр. В этом случае рубаха внезапно раздувается и быстро увлекает водолаза на поверхность, грозя вызвать кессонную болезнь. «Обжим» – явление, происходящее, наоборот, от недостаточного контрдавления в шлеме и легких. В этом случае шлем превращается в огромную «банку», вроде тех медицинских банок, которые врачи прописывают при простуде. Мы в Группе подводных изысканий называли «обжим» coup de ventouse (coup – удар, ventouse – медицинская банка). Страшная гибель ожидает водолаза, если в шланге выходит из строя клапан, который призван не пускать воздух в обратную сторону. В подобном случае сосущее действие шланга срывает с тела куски мяса, оставляя лишь голый скелет в резиновом саване [34 - Обжим действительно может привести к гибели водолаза, но последняя фраза остается на совести автора. В СССР подобные случаи неизвестны].

Еще мальчиком, живя в Эльзасе, я прочел чудесную историю о герое, который укрылся от злодеев на дне реки и сидел там, дыша через камышинку. (Этот мотив встречается, по-видимому, в фольклоре всех народов.) Я прикрепил отрезок садового шланга к куску пробки, взял один конец в рот, схватил камень в руки и нырнул в плавательный бассейн. Я не смог сделать ни одного вдоха, бросил и шланг и камень и судорожно рванулся вверх. Недаром мальчишки относятся с недоверием к подобным россказням. Автор той книги, как и другие авторы подводных повестей, сам никогда не пробовал опуститься на дно реки с соломинкой в зубах.

Уже на глубине нескольких футов грудные мышцы оказываются не в состоянии преодолеть давление воды, и вдох не получается. Человек с идеально развитыми легкими может на протяжении нескольких минут вдыхать воздух с поверхности, лежа на глубине шести футов; однако для большинства из нас дыхание оказывается почти непосильным делом уже на однофутовой глубине.

Купальщики любят теплое море; это относится и к ныряльщикам. Увы, по мере погружения приходится поступаться этим удовольствием. В Средиземном море самая теплая вода бывает в августе в поверхностном слое. Поглубже вода оказывается уже более холодной, но остается еще вполне терпимой. В июне и ноябре зона умеренной температуры находится в районе сорока пяти футов. В июле, августе и октябре она опускается до ста двадцати футов. Лучший месяц – сентябрь, когда вода сохраняет приятную теплоту до глубины двухсот футов.

За умеренным слоем следует холодный, с заметным понижением температуры до пятидесяти двух градусов по Фаренгейту. Холодный и теплый слои разделены совершенно четкой границей. Между ними нет никакого перехода. Можно висеть в умеренной зоне и сунуть палец в холодную, чувствуя разницу так же отчетливо, как перед первым купанием в сезоне, когда вы нерешительно пробуете воду большим пальцем ноги. Нелегко собраться с духом и окунуться в холодную ванну. Зато потом, когда кожа уже привыкла к более низкой температуре, приятно думать о предстоящем возвращении через толщу теплой воды. Хитроумные командиры подводных лодок умудряются использовать эту разницу температур. Холодная вода несколько плотнее теплой; соответственно балласт лодки рассчитывается так, чтобы она имела легкую перегрузку для теплого, но недогрузку для холодного слоя. Тогда можно выключить моторы, и лодка будет лежать, как на подушке.

Тот самый мистраль, который подул, когда мы обследовали «Дальтон», познакомил нас с динамикой теплого и холодного слоев. Вода была сравнительно теплой до глубины ста двадцати футов, пока с норд-норд-веста не подул штормовой ветер. В первый же день холодная вода поднялась до восьмидесяти футов, назавтра она начиналась уже с сорока. На третий день охлаждение распространилось и на поверхностный слой. Это доказывало, что мистраль не охлаждает верхний слой воды, а отгоняет его так, что на место теплой воды поднимается холодная. Как только ветер стих, теплая вода стала возвращаться, оттесняя прохладную все ниже. Вот почему мы обнаружили ледяную воду в трюмах «Дальтона», хотя кругом было совсем тепло.

В Кассисе мы однажды нырнули в пещеру, которую Тайе назвал пещерой Али-Бабы. В этот день вода была холодной от дна до самой поверхности. Но в пещере на глубине девяноста футов вода была приятно теплой – ветер не смог извлечь ее из грота и отогнать прочь.

Каждому, кто купался в дождь, известно курьезное чувство «сухости» под водой, когда не хочется вылезать из воды, чтобы не «промокнуть». Ныряльщик, смотрящий снизу в сторону поверхности воды в дождь, видит, как ее прокалывают миллионы крохотных пик. Медленное и систематическое смешение пресной воды с соленой создает в море своего рода «марево» – вроде того, какое видно над землей в жару. Мы наблюдали сильнейшее возбуждение среди рыб в прибрежных водах во время ливня. Они буквально сходят с ума. Маленькие рыбешки мечутся во все стороны. Сидячие обитатели дна лезут вверх, срываются и снова лезут, проявляя необычайную энергию. Кефаль и окуни бешено скачут под кипящей от дождя поверхностью моря. Они то и дело становятся торчком, разинув рты, словно глотают пресную воду. В дождливые дни в море царит хмельное веселье.

* * *


Море – настоящий мир безмолвия. Я говорю это с полным убеждением, опираясь на многочисленные наблюдения, хотя знаю, что за последнее время было немало написано о подводных звуках. Записи этих шумов, произведенные с помощью гидрофона, продаются как фонографические курьезы, однако шумы явно преувеличены. Такая запись нисколько не соответствует тому, что слышит под водой человек. В море и в самом деле можно уловить очень интересные звуки, и вода передает их на чрезвычайно большое расстояние, но это шум совсем другого характера.

Подводный звук настолько редкая вещь, что привлекает к себе обостренное внимание. Страх, боль, радость – все эти чувства выражаются обитателями моря беззвучно. Извечный круг жизни и смерти вращается совершенно бесшумно; и только млекопитающие – киты и дельфины – нарушают это безмолвие. Случайный взрыв или шум судовых моторов – проявление деятельности человека – не в состоянии потревожить покой глубин. В этих глухих джунглях шумы, производимые ныряльщиками, раздаются с особой силой: бурлят пузырьки выдыхаемого воздуха, шипит струйка вдыхаемого, гулко отдаются оклики товарищей. Ваш друг может охотиться за пределами видимости, на расстоянии сотен ярдов, однако удар о скалу пролетевшего мимо цели гарпуна донесется до вас совершенно отчетливо, и когда товарищ вернется, вы можете подразнить его, показав на пальцах, сколько у него было промахов.

Чуткое ухо улавливает порой под водой отдаленный скрип, особенно если затаить дыхание. Конечно, гидрофон способен усилить этот слабый звук до грохота, и это может оказаться полезным для научного исследования, но не даст никакого представления о том, что слышит ухо ныряльщика на самом деле. Нам пока не удалось найти удовлетворительного объяснения этих скрипов. Сирийские рыбаки отыскивают отмели для лова, прикладывая ухо к фокусу слуховой раковины, образуемой корпусом лодки. Услышав скрип, они ставят сети. Они уверены, что этот звук каким-то образом издают находящиеся внизу скалы, а скалы – это рыбье «пастбище». Некоторые специалисты по биологии моря склонны считать виновниками этого скрипа креветок, которые скапливаются огромными массами и скрипят в лад своими клешнями. Если посадить креветку в банку, она и в самом деле будет щелкать. Но ведь сирийские рыбаки ловят рыбу, а не креветок. К тому же мы ныряли в районе, где наблюдается скрип, и ни разу не находили ни одной креветки. Кажется, эти звуки становятся интенсивнее, когда море стихает после шторма, однако так бывает не всегда. Чем больше мы изучаем море, тем больше убеждаемся в нежелательности поспешных выводов.

Некоторые рыбы квакают наподобие лягушек. Около Дакара я плавал под водой под громкие звуки такого оркестра. Киты, дельфины, «квакуши» и неизвестные существа, испускающие скрип, – единственные известные нам исключения, нарушающие безмолвие моря.

Во внутреннем ухе рыб имеются слуховые камешки – «отолиты», из которых любители делают ожерелья-амулеты. Однако большинство рыб мало, а то и вовсе не реагируют на звук. Наблюдения показывают, что они гораздо более восприимчивы к колебаниям незвуковой частоты. Вдоль бока рыбы тянется чувствительная полоса, служащая, по существу, шестым органом чувств. Многое говорит за то, что эта боковая линия воспринимает на большом расстоянии колебания воды, скажем, от тел сражающихся морских обитателей. Мы установили, что рыбы не обращают никакого внимания на голос, зато колебания воды от наших ластов ощущаются ими на значительном расстоянии. Подплывая к рыбам, мы двигаем ногами очень тихо; резкое или просто неосторожное движение сразу же разгонит рыб, даже тех, которые скрыты за камнями и не видят нас. Тревога распространяется подобно цепной реакции; достаточно одной рыбке броситься наутек, как паника немедленно передается всем остальным. Далеко за пределами видимости рыбы воспринимают бесшумное предупреждение.

Умение плавать среди рыб, не тревожа их, стало для нас уже второй натурой. Мы научились непринужденно проплывать над ландшафтами, где морские обитатели безмятежно наслаждаются жизнью, воспринимая нас с полным доверием. И вдруг без малейшего повода с нашей стороны, все живое исчезает. Что заставляет сотни рыб бежать мгновенно и бесшумно? Пришедшие издалека колебания воды от тел играющих дельфинов, или где-нибудь в мутной толще охотятся голодные синагриды? Все, что мы знаем, – это то, что беззвучная «сирена» заставила всех, кроме нас, уйти в укрытие.

Мы словно глухие. Все наши чувства уже приспособились к новой среде, но нам недостает шестого чувства, быть может самого главного для подводного обитателя.

Около Дакара я видел, как акулы мирно скользили в окружении сотен соблазнительных краснух, ничуть не потревоженных присутствием хищниц. Я вернулся в лодку, забросил удочку и обрадовался хорошему клеву. Однако каждый раз я вытаскивал из воды лишь половину краснухи. Может быть, бьющаяся на крючке рыба создавала в воде колебания, которые говорили акулам о том, что поблизости есть легкая добыча – попавшее в беду существо? Мы пробовали как-то сзывать акул с помощью динамита. Я сильно сомневаюсь в том, чтобы взрыв был для них чем-либо большим, нежели просто глухим, не заслуживающим внимания шумом, но вибрация воды от бьющейся полуоглушенной рыбы улавливается акулами моментально.

На Лазурном берегу попадаются крутые рифы, уходящие на глубину до двухсот футов. Тот, кто опускается вниз по склону такой скалы, совершает необычную экскурсию, дающую представление о разнообразии подводного мира и о резких контрастах между различными зонами. Альпинисты вроде Марселя Ишака, ходившие вместе с нами по подводным скалам, поражались этим контрастам. При горных восхождениях на суше вы сначала идете милю за милей по предгорьям, затем поднимаетесь сквозь пространную лесную зону до границы леса, далее до снеговой линии, и, наконец, попадаете в область разреженного воздуха. При подводных «нисхождениях» смена зон происходит буквально с непостижимой быстротой. Верхние десять саженей, пронизываемые солнечным светом, населены беспокойными, юркими рыбками. Затем вы попадаете в сумеречную страну с осенним климатом и нездоровой атмосферой, в которой голова становится тяжелой, как у человека, обреченного жить всю жизнь в задымленном индустриальном городе.

Вы скользите вниз по откосу и оглядываетесь назад, на мир, где царит лето. А между тем вы уже попали в холодный слой и совершили скачок в зиму. В глухой темноте вы забываете о солнце. И не только о солнце. Уши больше не регистрируют меняющегося давления, воздух приобретает металлический вкус. Здесь царит сосредоточенный покой. Вместо зеленых мшистых валунов – готический камень, острый, рогатый, колючий. В каждом склепе, под каждой аркой – свой маленький мирок с песчаным бережком и живописными рыбками.

Еще ниже появляются миниатюрные голубые деревца с белыми цветами. Это настоящие кораллы, полудрагоценные Соrаllium rubrum с их удивительным разнообразием хрупких форм. На протяжении столетий на Средиземном море шла промышленная добыча кораллов с помощью своего рода деревянной драги, которая сокрушала эти «деревья», а на поверхность извлекала лишь отдельные веточки. Толстые деревья, росшие не одну сотню лет, теперь уже не существуют. Остались нетронутыми лишь те кораллы, которые обитают глубже двадцати саженей, в укрытых тайниках и гротах, нарастая от свода вниз, наподобие сталактитов. Они доступны только ныряльщикам.

Ныряльщик, попавший в коралловый грот, должен быть готов к тому, что увидит кораллы сквозь обманчивый цветной фильтр моря. Ветви коралла кажутся темно-синими. Они покрыты бледными цветами, которые втягиваются и исчезают, когда их потревожат. Кораллы сейчас вышли из моды, их продают по десяти долларов за фунт.

В зоне кораллов из расщелин в скалах торчат полосатые усики омаров. При приближении руки ныряльщика омары издают скрипучий звук. Скалы покрыты живыми шишками и напоминающими вымя наростами, длинными мясистыми нитями, «чашечками» и «грибами». Тут царят необычные цвета – фиолетовый, темно-синий, желто-зеленый; все краски приглушены сединой.

Но вот мы у основания рифа. Здесь простирается голый и монотонный песок. Здесь проходит граница жизни, за которой уже ничто не растет, никто не движется. Вы плывете автоматически, мозг словно выключается. Лишь где-то на задворках сознания сохраняется извечный инстинкт самосохранения, зовущий вернуться на поверхность. По мере того как вы поднимаетесь, состояние отупения исчезает, а внизу остается обесцвеченная страна, которая еще никому не показала своего подлинного лица.

Рыбы не любят подниматься вверх или спускаться вниз, они предпочитают держаться определенного слоя, словно жители многоэтажного дома. Обитатели первого этажа – губаны, морские судаки и испанские караси – крайне редко поднимаются вверх по лестнице. Камбалы снуют взад и вперед над самым песчаным дном. Синагриды мечутся между скалами с озабоченным и решительным видом. Губаны медлительны и вялы на вид. Испанские караси еще медлительнее. Они висят около скалы и посасывают ее, словно леденец. Выше и в стороне от каменной башни бродят другие рыбы, но и они явно отдают предпочтение определенному слою и редко движутся вверх или вниз. Рыбы стараются избегать усилий, связанных с переменой давления.

Кажется, что рыбы скользят, как заведенные, взад и вперед, покуда их не потревожат. Чем они заняты день-деньской? Большую часть времени просто плавают. Нам редко приходилось видеть рыб за едой. Иногда мы заставали окуня около рифа, объедающим зацепившихся за камень морских ежей. Он методично откусывает хрупкие иглы, выплевывает их и так постепенно добирается до самого тела ежа. Rouquires [35 - Названия этой рыбы нет на русском языке], правда, все время жуют. Они подхватывают со дна невидимые крошки или, встав вертикально вниз головой, взмучивают облачка ила и глотают их. Суетливые кефали снуют по скале, обсасывая водоросли толстыми белыми губами и поедая икринки и споры. Разноцветные караси пасутся сотнями в океанских прериях.

Спугнутые нашим появлением, они укрываются в огромных зеленых облаках и исчезают.

Годами мы старались застать за едой хищников: морского окуня, синагриду, морского угря или мурену, – и ни разу нам это не удалось. Мы знаем только по наблюдениям с поверхности, что хищники едят два раза в день в строго определенные часы. В это время многочисленные стаи килек, сардин или рыбы-иглы подвергаются страшным атакам снизу. Море вскипает, в воздухе сверкают спасающиеся бегством серебристые рыбешки. Морские птицы тоже включаются в это избиение: камнем падают вниз и гордо взлетают с трепещущей добычей в клювах. Стоит, однако, нам нырнуть в это время, и пиршество прекращается. Мы видим, как внизу рыщут здоровенные налетчики, выжидая, когда мы удалимся. Рыбья мелочь получает передышку: хищники почему-то не хотят есть в нашем присутствии.

Налет хищников длится обычно около получаса, затем наступает перемирие, все стихает, и они мирно плывут рядом с теми, кому предстоит быть съеденными завтра.

Наши попытки увидеть рыб в пору спаривания дали еще меньше результатов. Наиболее беззастенчива в этом отношении кефаль. Она празднует свадьбы в сентябре в теплых прибрежных водах Средиземноморья. Самки важно прогуливаются вверх и вниз, в то время как возбужденные самцы мечутся около и трутся о своих подруг. В брачную пору даже высокомерные морские караси забывают о своем пристрастии к гордому одиночеству и собираются в огромные косяки, прижавшись так плотно друг к другу, что едва могут плыть. И тем не менее все они непрерывно перемещаются в этом любовном рое.

Рыбы по-разному проявляют свое любопытство. Часто мы, плывя под водой, круто оборачиваемся и видим носы многочисленных подводных обитателей, следующих за нами с жадным интересом. Синагриды ограничиваются одним презрительным взглядом. Морской окунь решительно подплывает вплотную, изучает нас и уплывает. Ставриды изображают полное безразличие, однако придвигаются поближе, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Не так ведут себя merou. Все морские судаки – это школьники морей, они страшно интересуются нашими особами. Merou подходит и рассматривает нас большими трогательными глазами, преисполненными недоумения. Merou весит до ста фунтов. Нам удавалось самим поражать острогой merou весом в пятьдесят пять фунтов, а видели мы экземпляры еще вдвое больше. Эта рыба – родственница тропического полиприона, достигающего пятисот фунтов. Обитает merou вблизи берега, в беспокойной мутной воде, на глубине тридцати футов, и теснится всегда возле убежищ в скалах, которые защищает с таким упорством. Некоторые из них забираются выше, селясь на глубине десяти футов. Недоверчивые индивидуалисты, они редко выходят наружу, весьма чутки к опасности и доживают до глубокой старости, осторожно выглядывая из дверей своей обители.

Вместе с тем это самые любопытные обитатели моря, каких мы только встречали. В краю непуганых рыб merou покидают свои убежища и приплывают. издалека поглядеть на нас. Они заходят снизу и с ханжеским видом уставляются нам прямо в лицо – этакие ангелочки со своими крыльями-плавниками. В ответ на наше движение они отскакивают в сторону и снова занимают удобную для наблюдения позицию. Уйдя, наконец, домой, они продолжают следить за нами из «дверей» и «окон».

Часто вокруг merou толпятся маленькие темные строматеусы с большими хвостами, сквозь которые merou смотрят на нас, словно женщины сквозь вуаль. Мы делаем рывок, и строматеусы рассыпаются, a merou исчезают. На глубине ста футов рыбы, очевидно, не связывают нас с надводным миром. В унылом голубом полумраке подводных джунглей вас принимают как своего, и здешние жители относятся к старинному животному, непрерывно пускающему пузыри, скорее с любопытством, нежели со страхом.

Merou пожирает все, что только попадется в его здоровенную разинутую пасть. Осьминог – давай осьминога, причем вместе с камнями, за которые тот цепляется; туда же отправляется каракатица вместе со своим щитком, колючий морской паук, омары, рыбы – все это целиком. Если merou случайно заглатывает рыболовный крючок, он обычно рвет лесу. Один из добытых Дюма merou хранил в желудке два крючка, которые от времени совсем обросли слизью. Merou успешно может потягаться с хамелеоном. Обычно рыбы эти красно-бурого цвета, но они умеют маскироваться под мрамор и покрываться темными полосами. Как-то раз мы увидели совсем белого merou, лежащего плашмя на песке. Мы решили, что это цвет смерти и разложения, но нет, призрак вздрогнул, стал вдруг бурым и удрал.

Однажды мы проплывали над большой расщелиной на глубине четырнадцати саженей. Внезапно наше внимание привлек вид стайки молодых merou, фунтов в двадцать-тридцать весом; мы остановились и повисли в воде на одном месте. Они подплыли прямо к нам, потом перевернулись и скользнули вниз – совсем как ребятишки, катающиеся с горки. В глубине с десяток более крупных родичей озабоченно совершали какой-то маневр. Один из них вдруг стал белым. Остальные проследовали мимо него совсем вплотную; один остановился возле альбиноса и сам тут же побелел. Затем они потерлись друг о друга; возможно, происходило спаривание. Мы не сводили глаз с непостижимого видения. Что означал весь этот церемониал среди теряющихся в тумане скал? Это было не менее удивительное зрелище, чем то, которое наблюдал маленький Тумай, увидевший танцующих слонов.

Merou уже давно занимают особое место в наших подводных наблюдениях, на правах старых добрых знакомых. Мы уверены, что могли бы приручить какого-нибудь merou, используя его любопытную натуру.




Глава четырнадцатая. ТАМ, ГДЕ ЛЬЕТСЯ ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ


Жители тропиков с незапамятных времен научились нырять в море и собирать его дары, однако покуда какой-то сообразительный полинезиец не догадался вделать два куска стекла в водонепроницаемую оправу, люди были почти слепы под водой. Хрусталик не умеет приспособляться к преломлению лучей, переходящих из воды в зрачок. Вместо того чтобы ложиться на сетчатку, фокус изображения оказывается за ней, и человек видит, все в тумане, как если бы страдал очень сильной дальнозоркостью.

Ныряльщик, у которого глаза защищены маской, видит под водой предметы несколько увеличенными. Они кажутся ему ближе, чем есть на самом деле, примерно на одну четверть истинного расстояния. Это явление связано с преломлением света, проникающего из воды через стекло маски в воздух внутри нее. Нырнув впервые, я протягивал руку за тем или иным предметом и, к своему смущению, обнаруживал, что моя рука коротка: не рука, а какая-то культяпка. То обстоятельство, что вода играет роль увеличительного стекла, весьма наруку хвастливым рыболовам. Шестифутовая акула и в самом деле кажется им девятифутовой. Требуется длительный навык, чтобы автоматически корректировать размеры и расстояние.

Несколько раз, ныряя вместе с Дюма, я незаметно подкрадывался к нему сзади, изображая акулу. Не составляло никакого труда подобраться вплотную, оставаясь все время вне поля его зрения. Дюма и в самом деле казалось, что за ним крадется хищница, и он всячески старался увидеть ее. Однако я легко сводил на нет все его уловки, внимательно следя за ним и перемещаясь соответственно сам. Если человек мог провести такого искусного пловца, как Дюма, то легко представить себе зловещие возможности наделенного толикой разума подводного людоеда.

Новый день начинается в морских глубинах очень слабым изменением освещенности. Рассвет наверху проникает и в толщу воды, однако восход солнца не сопровождается резким изменением освещения, так как солнечные лучи отражаются от поверхности моря и пронизывают ее только в полдень, когда солнце стоит над самой головой. По мере проникновения вглубь дневной свет ослабевает до силы лунного или звездного освещения и, наконец, совсем гаснет.

Проникая в воду, солнечные лучи теряют силу вследствие того, что их энергия преобразуется в тепло [36 - В тепло преобразуется лишь малая часть света. В основном свет ослабевает вследствие многократного рассеивания]. Сверх того свет рассеивается взвешенными в воде частицами ила, песка, планктона и даже самими молекулами воды. Все эти частицы, подобно пылинкам в солнечном луче, уменьшают видимость и рассеивают свет, не давая ему проникнуть в большие глубины.

В чистой воде на глубине ста футов уже сравнительно темно, но у самого дна вдруг становится светлее, так как свет отражается от него. Это явление мы наблюдали, обследуя «Дальтон».

Даже на глубине трехсот футов – предел ныряльщика с аквалангом – обычно достаточно света, чтобы можно было работать, а нередко и снимать черно-белые фотографии. Доктор Вильям Биб [37 - Американский исследователь, опустившийся в батисфере на глубину 914 метров. Его книга есть в русском переводе] и другие установили, что дневной свет проникает до глубины в тысячу пятьсот футов.

Прозрачность воды меняется не только от места к месту, но и от одного глубинного слоя к другому. Однажды мы ныряли над подводной скалой в Средиземном море. Вода была настолько мутной, что видимость ограничивалась несколькими ярдами. Двумя саженями ниже мы неожиданно обнаружили совершенно прозрачный слой, в свою очередь сменявшийся пятнадцатифутовым пластом воды молочного оттенка с видимостью примерно в пять футов. Ниже этого молока до самого дна шла чистая вода. В сумеречной, но абсолютно прозрачной толще сновало множество рыб. Мглистый слой над нами напоминал низко нависшие тучи в дождливый день.

Часто, погружаясь на большую глубину, мы пересекали попеременно то мутные, то прозрачные слои, чередующиеся самым удивительным образом. Больше того, бывает, что прозрачность одного и того же слоя меняется прямо на глазах. Я видел, как внезапно мутнеет совершенно чистая вода, хотя не наблюдал какого-либо заметного течения; видел и столь же таинственные неожиданные прояснения. По нашим наблюдениям, наиболее мутный слой держится у поверхности весной и осенью; бывало, однако, что в это же время года мы обнаруживали этот слой под мощным пластом прозрачной воды.

Помутнение воды в прибрежных областях может быть, разумеется, вызвано притоком частиц речного ила. Дальше в море это явление обусловливается главным образом присутствием неисчислимого множества микроорганизмов. В конце весны вода насыщена водорослями, крохотными одно– и многоклеточными организмами, спорами, икринками, малюсенькими рачками, личинками, шариками и нитями живой слизи. В таком «супе» видимость сокращается до пятнадцати футов. Нырнув в него, вы рискуете получить болезненное раздражение кожи. Ныряльщик испытывает довольно неприятное ощущение от соприкосновения с миллионами крохотных существ, и они способны серьезно повредить ему. Вы ощущаете уколы и сильные ожоги в самых неожиданных местах; хуже всего достается губам. Хорошо еще, что глаза защищены маской.

Когда вы читаете описание чарующей глаз игры красок в волшебной стране подводных скал, то речь идет о глубинах не более двадцати двух футов. Ниже этого, даже в залитых солнцем прибрежных водах тропиков, краски более чем наполовину приглушены. Морская вода действует как голубой фильтр.

Группа подводных изысканий специально изучала, какую метаморфозу претерпевают различные цвета под водой. Мы брали с собой таблицы с ярко-красными, голубыми, желтыми, зелеными, пурпуровыми и оранжевыми квадратами, а также шкалу серых тонов от белого до черного и фотографировали на различной глубине, вплоть до сумеречной зоны. На глубине пятнадцати футов красный цвет казался розовым, а на сороковом футе – абсолютно черным. Одновременно исчезал и оранжевый цвет. На глубине ста двадцати футов желтый цвет начинал превращаться, в зеленый; здесь царит уже почти полная монохроматичность. Ультрафиолетовые лучи проникают довольно глубоко, зато для полного поглощения инфракрасных лучей достаточно буквально нескольких дюймов воды.

Как-то раз мы охотились в море под уединенными скалами Ла Кассадань. Нырнув на двадцать саженей, Диди подстрелил восьмидесятифунтовую гигантскую ставриду. Гарпун прошел сквозь тело позади головы, но не задел позвоночника. Загарпуненная рыба отчаянно сопротивлялась и потащила Диди за собой на тридцатифутовом тросе.

Когда ставрида устремлялась вниз, Диди раскидывал руки и ноги крестом, тормозя движение; когда она поднималась кверху, он весь вытягивался и сильно отталкивался ластами, ускоряя движение. Казалось, его жертва никогда не устанет. Наши запасы воздуха подходили к концу, а она и не думала сдаваться. Дюма стал подтягиваться все ближе к ставриде по тросу. Рыба ходила по кругу с неослабевающей скоростью, и Дюма приходилось приноравливаться к ее движению, чтобы не запутаться в тросе. Наконец он подобрался вплотную и взялся за древко гарпуна. Другой рукой Диди схватил кинжал и вонзил его прямо в сердце рыбины. Кровь брызнула мощным фонтаном.

Но кровь была зеленая! Ошеломленный этим зрелищем, я подплыл поближе и уставился на струю, вместе с которой из сердца рыбы уходила жизнь. Она была изумрудного цвета. Мы с Дюма переглянулись в недоумении. Мы не раз плавали среди гигантских ставрид, но никогда не подозревали, что у них зеленая кровь. Потрясая гарпуном со своим поразительным трофеем, Диди направился к поверхности. На глубине пятидесяти пяти футов кровь стала коричневой. Двадцать футов – она уже розовая; а на поверхности она растеклась алым потоком.

В другой раз я сильно порезал себе руку на глубине ста пятидесяти футов – из руки потекла зеленая кровь. В этот момент я уже был во власти легкого опьянения. Мой захмелевший мозг истолковал появление зеленой крови, как ловкий трюк со стороны моря. Потом я вспомнил ставриду и с трудом убедил самого себя, что на самом деле у меня красная кровь.

В 1948 году мы принесли свет в сумеречную зону. В ясный полдень Дюма нырнул в прозрачную воду с электрической лампой, которая по мощности равнялась юпитерам, употребляемым при киносъемках. От лампы к поверхности тянулся провод. Наши глаза отчетливо различали голубые очертания предметов на этой глубине, но нам хотелось увидеть настоящие цвета!

Диди направил рефлектор на склон рифа на глубине ста пятидесяти футов и включил свет. Последовал настоящий взрыв красок!

Луч света обнаружил ослепительную игру красок, с преобладанием сочных оттенков красного и оранжевого; богатство цветов напоминало о картинах Матисса. Впервые со времени сотворения мира явилось на свет все великолепие палитры сумеречной зоны. Мы плавали кругом, услаждая взор этим зрелищем. Даже сами рыбы не видели никогда ничего подобного. Почему такая сокровищница оттенков находится там, где ее нельзя увидеть? И почему преобладающим цветом глубин оказался красный, который первым отфильтровывается в верхних слоях? Какие цвета таятся еще глубже, куда никогда не проникает луч света с поверхности?

Мы решили снять цветные фотографии в голубой зоне, начинающейся на глубине примерно ста пятидесяти футов, К этому времени мы уже десять лет работали над черно-белыми кинофильмами. Подводная фотография вообще насчитывает гораздо более длительную историю, нежели это может показаться.

Как-то нам попала в руки редкая книга под названием «La Photographic Sous-Marine» («Подводная фотография»), написанная Луи Бутаном и изданная в 1900 году. Автор рассказывал о шестилетнем опыте подводной фотографии в те времена, когда снимки делали на неудобных мокроколлодионных пластинках. Свои первые подводные снимки Бутан сделал в заливе Баньюль-сюр-Мэр в 1893 году.

Тайе снимал наши первые фильмы на 9,5-миллиметровую пленку, пользуясь аппаратом Пате, заключенным в кожух, который он сам сделал из жестяной банки. Американец Дж. Э. Вильямс опередил нас: он заснял первые подводные фильмы еще в 1914 году.

Приступая к подводным съемкам, мы не столкнулись ни с какими оптическими проблемами. Резкость получалась отличная, хотя мы определяли расстояние на глазок. Мы даже забыли о преломлении света при переходе его из воды в воздух. Однако впоследствии кадры стали получаться нерезкими. Тот же оператор, с той же камерой никак не мог добиться четкого изображения. Обескураженные неудачей, мы принялись вплотную изучать эту проблему и решили ее, наконец, причем решение лежало в области психологии, а не оптики. Первое время мы устанавливали фокус, исходя из определяемого на глаз расстояния, и камера добросовестно запечатлевала то, что мы видели. Но потом мы перемудрили: стали автоматически вносить поправки на рефракцию и устанавливать аппарат соответственно. В результате туман на снимках, так как линза-то не делала в уме никаких поправок. Пришлось опять перейти к определению расстояния так, как оно представлялось глазу. Мы снова стали получать отличные, резкие снимки.

Подводная киносъемка явилась для нас настоящим откровением. Киноаппарат послушно выполнял все наши замыслы. Мы подвешиваем аппаратуру к двум полозьям, которые заканчиваются рукоятками наподобие автоматических ружей. Оператор держит все это сооружение перед собой, нацеливаясь на избранный объект. Опора плотной водной среды позволяет осуществить приемы, которые требуют в киностудии специальных приспособлений, так как на суше киноаппарат неизбежно будет колебаться, если его просто держать в руках. Вода позволяет успешно снимать наплывом, делать панорамы и даже снимать сложные объемные объекты, на что при обычных условиях потребовалась бы длительная подготовка.

Мы никогда не пользуемся видоискателем под водой. Камера направлена прямо на снимаемый предмет, «залп» дается без всякого «прицела». Все основано на координации положения тела оператора, его глаз и съемочного аппарата.

Первые фильмы мы снимали при ярком солнечном освещении на мелководье. Погружаясь все глубже с аквалангом, мы убедились, что успешно можем оперировать с черно-белыми негативами и на больших глубинах. В 1946 году мы засняли на глубине двухсот десяти футов при свете июльского полуденного солнца целый фильм, без искусственной подсветки. Выдержка составляла одну пятидесятую при диафрагме 2. Для определения выдержки пользовались серой шкалой. В 1948 году мы обнаружили, что можем с успехом снимать и цветные фильмы на неожиданно большой глубине; в то время мы делали фильм о работе ныряльщиков на Махдийском корабле, то есть на глубине ста двадцати семи футов.

Однако мы ныряли не для того специально, чтобы снимать – мы снимали, чтобы запечатлеть деятелькость ныряльщика. Большая часть заснятых нами семидесяти тысяч футов кинопленки остается в наших архивах. Без фильма нам никогда не удалось бы убедить военно-морские власти создать Группу подводных изысканий. Фильмы играют важную практическую роль в подготовке наших океанографических экспедиций. Однако, как ни странно, научным целям лучше всего отвечает обычная цветная фотография. Проувлекавшись десять лет киносъемкой, мы восстановили в правах и обычную фотографию, причем она во многих отношениях оказывается сложнее.

Первые цветные фото под водой были сделаны в 1926 году В. Лонглеем и Чарльзом Мартином, членами американского Национального Географического Общества. Они пользовались установленным на поверхности магнием с рефлектором, который отбрасывал свет на глубину до ста пятидесяти футов.

Франсуа Жирардо, парижский специалист по аппаратуре для подводных съемок, приспособил по нашему заказу аппарат «Роллейфлекс» на штатив излюбленного нами типа с рукоятками. Поскольку имевшиеся источники света были слишком слабы, если учесть их размеры и вес, мы сконструировали специальный рефлектор с восемью небывало мощными лампами, каждая из которых давала пять миллионов люменов. На суше одна лампа светильника позволяла снимать ночью цветные объекты на расстоянии до пятидесяти футов. В темноте морских глубин радиус ее действия ограничивался шестью футами.

Особый переключатель позволял включать одну, две, четыре или все восемь ламп одновременно. Наибольшая мощность достигала сорока миллионов люменов [38 - Люмен – единица измерения светового потока. Лампа, излучающая 5 миллионов люменов, должна иметь мощность около 8 тысяч ватт]. Разве что только атомная бомба способна сосредоточить такой яркий свет на столь малом пространстве. Но и эта наша конструкция обеспечивала достаточную освещенность на расстоянии всего пятнадцати футов. Важным качеством ламп было то, что они выдерживали давление не хуже нас самих. Мы назвали свое изобретение «экспедиционная вспышка» и погрузились с ним в пучину Средиземного моря для цветных съемок.

Меня сопровождали под водой Жан Бельтран и Жак Эрто; они несли в руках рефлекторы, соединенные с камерой тридцатифутовым проводом. Небольшие поплавки приподнимали провода вверх, над полем зрения фотоаппарата, к тому же так было меньше вероятности, что они зацепятся за скалу. Дюма поплыл вперед до глубины двадцати пяти саженей и выбрал там для съемки подходящий грот. Он должен был сам для масштаба присутствовать на снимке.

И вот вся наша компания добралась до темного закоулка, где яркие ласты Дюма едва виднелись на фоне голубой скалы. Он установил цветную шкалу, по которой нам предстояло судить о качестве снимков. Никто не знал, какое сочетание типа пленки и цвета освещения обеспечит правильное воспроизведение. В области подводной цветной фотографии не было еще выработано никаких правил; это предстояло сделать нам.

Повиснув в воде, Эрто и Бельтран направили свои рефлекторы на Диди, как положено, – один поближе к объекту съемки, другой повыше и подальше, для общего освещения. Я нажал спуск. Последовало мгновенное извержение красок, столь кратковременное, что мы не успели ничего разобрать, и только лежали совершенно ослепленные в темноте, ожидая, когда прекратится свистопляска цветов на сетчатках наших глаз. Немало времени ушло на то, чтобы оправиться от этой страшной вспышки!

Диди переменил место, и мы приготовились к съемке нового кадра. Однако на этот раз лампы отказали. Пришлось возвращаться на поверхность. Там мы установили, что лампы целы, они благополучно перенесли давление около пяти атмосфер. Но гореть они попрежнему не хотели. Уже в лаборатории мы нашли, что вода просочилась в цоколи ламп.

Единственной возможностью спасти наш замысел был переход на водонепроницаемые рефлекторы. Конечно, мы с самого начала подумывали об этом, но потом решили обойтись без них, чтобы не усложнять конструкцию и не терять времени. Голые лампочки выдерживали давление успешно, но раз мы упрятывали их под стекло рефлекторов, возникала необходимость предохранить это стекло за счет внутреннего давления воздуха. Жирардо изготовил из толстого металла два рефлектора с окошками из дюймового стекла и вделанными микроаквалангами.

Два месяца провели мы в холодной весенней воде, снимая морскую фауну и флору. Побывали и на затонувших судах, для того чтобы собрать сведения о покрывавших их организмах. Зная время гибели судна, ученые могут составить себе представление о скорости прироста органического слоя, чего нельзя сделать, если имеешь дело с рифами и скалами, хотя покров на них и достигает порой шести футов.

Температура воды была пятьдесят два градуса по Фаренгейту; наши пальцы, а отчасти и мыслительные способности немели. Так, Эрто забыл однажды включить клапан, пропускающий в рефлектор сжатый воздух. Только он стал приспосабливать свой светильник на глубине с давлением в четыре атмосферы, как стекло лопнуло с оглушительным звоном. Сначала Эрто отбросило к скале, потом стремительно повлекло вниз, словно он оступился в яму. Уравновешенный воздухом, рефлектор ничего не весил, теперь же его вес сразу достиг тридцати пяти фунтов. Провод оборвался, и Эрто с головокружительной быстротой пошел ко дну.

Мы двинулись следом. Эрто тщетно силился оторвать ото дна тяжелый светильник, который обошелся нам в тысячу пятьсот долларов. Подоспевший Дюма повернул рефлектор отверстием вниз, затем лег около него на грунт и направил внутрь рефлектора пузырьки выдыхаемого воздуха. Скоро этот своеобразный водолазный колокол наполнился воздухом и легко всплыл на поверхность.

Трижды повторялся с нами тот же самый инцидент, и это в такой холодной воде!

Желая пополнить свои знания об освещенности моря, я решил попробовать нырнуть ночью. Если ныряльщик без скафандра скажет мне, что не испытывал никакого страха перед ночным погружением, я ему не поверю. Есть водолазы, которые с одинаковым успехом могут работать и днем и ночью, потому что привыкли к почти полной темноте в мутной воде гаваней и рек, но я, скажу прямо, чувствовал себя не очень-то бодро.

Я выбрал хорошо знакомое мне место с каменистым дном на глубине двадцати пяти футов. Была ясная безлунная летняя ночь с яркими звездами. Мириады светящихся морских организмов перемигивались с небесными огоньками, а когда я окунул маску в воду, ноктилюки [39 - Светящаяся морская инфузория. Изобилует в Черном и других морях] засветились еще ярче, мерцая, словно светлячки. Оказавшись под своей лодкой, я увидел над собой переливавшийся серебром свод.

Я медленно погрузился в подводный Млечный Путь. Но вот я очутился на дне с лежавшими на нем уродливыми глыбами, и очарование рассеялось. Кругом на недалеком расстоянии проступали смутные очертания скал. Мое воображение пыталось проникнуть в окружающую тьму, в невидимые расщелины, где плыли, извиваясь, кровожадные ночные охотники, угри и мурены в поисках , добычи. Разыгравшаяся фантазия побудила меня поспешно зажечь электрический фонарь.

Ослепительный конус света пронизал воду, заставив померкнуть все огоньки на своем пути. На скале загорелся круг кремового цвета. Зато все, что было за пределами луча, окуталось еще более густым мраком. Я уже не видел скал кругом. Мне казалось, что меня со всех сторон подстерегают чудовища. Я завертелся юлой, светя фонарем во все стороны. Кончилось тем, что я совершенно растерялся и утратил ориентировку.

Собравшись с духом, я снова выключил фонарь. В полной темноте я осторожно поплыл над камнями, то и дело оглядываясь назад. Глаза привыкли к мраку, и мне снова стали чудиться всякие страсти. Вот шевельнулась какая-то тень, взмутила светящиеся облачка и унеслась, словно комета, – какая-нибудь удивленная рыба, разбуженная моим вторжением. За ней последовали другие.

Понемногу я совладал со своими страхами и оказался даже в состоянии порадоваться тому, что это не тропическое море с его изобилием акул. Под конец я чувствовал себя совсем хорошо, кажется… Никаких ценных наблюдений это погружение не дало.

В другой раз я нырял при полной луне. Белый свет причудливо мерцал на подводных скалах. Донный ландшафт был виден почти как днем, но теперь тут царило совсем другое настроение. Камни выросли до невообразимых размеров; мне виделись на них призрачные лица и фигуры. Искры ноктилюков почти угасли; лишь немногие организмы светились достаточно ярко для того, чтобы их было видно при луне. Рыбы исчезли. Когда над горизонтом поднимается луна, рыбаки знают, что сети вернутся пустыми.




ЭПИЛОГ


«И почему это вас так тянет в море?» – спрашивают нас часто практичные люди. Джорджа Меллори спросили как-то, почему ему так хочется влезть на Эверест. Он ответил: «Потому что он существует!» Этот ответ годится и для нас. Нам не дают покоя огромные толщи океанов, ожидающие своего изучения. Тот слой на суше, в котором сосредоточена основная масса наземной флоры и фауны, чрезвычайно мал – меньше человеческого роста. Жизненный простор океанов с их средней глубиной в двенадцать тысяч футов больше чем в тысячу раз превышает объем населенной наземной сферы.

Я рассказал, как мы начали нырять просто из неодолимого любопытства, а потом увлеклись физиологией и техникой ныряния и постепенно пришли к аквалангу. Теперь нас влекут в глубины еще и проблемы океанографии. Мы стараемся открыть вход в колоссальную гидросферу, ибо предчувствуем близость эры морей.

Издревле находились отдельные смельчаки, пытавшиеся проникнуть в глубины. Сэр Роберт Дэвис установил, что каждая эпоха расцвета в истории человека рождала, в частности, проекты подводных дыхательных аппаратов, которые чаще всего исходили из задач свободного передвижения. Ассирийские барельефы рисуют нам не осуществимые на деле погружения под воду с запасом воздуха в мехах. Несколько проектов – увы, неприменимых – разработал Леонардо да Винчи. Наделенные богатым воображением ремесленники времен Елизаветы ломали головы над кожаными водолазными костюмами. Они потерпели неудачу потому, что тогда исследование морей не было экономической необходимостью, какой было на суше, скажем, появление паровоза Стефенсона или летательного аппарата братьев Райт.

Нет, однако, сомнения, что человеку предстоит войти в море. Это просто неизбежно. Население земли растет так быстро и сухопутные ресурсы исчерпаны до такой степени, что нам придется искать средств к существованию в этом великом роге изобилия. «Мясо» и «овощи», которые может поставлять море, имеют жизненное значение. Необходимость обращаться к минеральным и химическим ресурсам моря ясно вытекает из интенсивной политической и экономической борьбы вокруг нефтяных месторождений в области прибрежной отмели, каковые встречаются не в одном только Техасе или Калифорнии.

Лучшие образцы нашего автономного снаряжения помогли нам пройти всего лишь половину пути до нижней границы материковой отмели. Только когда научно-исследовательские центры и промышленность всерьез обратятся к этой проблеме, мы окажемся в состоянии проложить пути до самого «края» шельфа на шестисотфутовой глубине. Для этого потребуется гораздо более совершенное снаряжение, чем наш акваланг – примитивное приспособление, недостойное современного уровня науки. Мы верим, однако, что покорители материковой отмели добьются успеха.




ПРИЛОЖЕНИЕ

«КАЛИПСО» ИССЛЕДУЕТ МОРСКУЮ ПУЧИНУ

В солнечный средиземноморский день летом 1955 года несколько греческих рыбаков пережили, величайшее потрясение в своей жизни.

…Мы вышли на нашем экспедиционном судне «Калипсо» испытать новый фотографический аппарат, сконструированный Гарольдом Эджертоном и позволяющий делать снимки на недосягаемой до сих пор для фотоглаза глубине.

В числе других на борту находился и сам Гарольд Эджертон; он поднялся по трапу в Марселе со своим аппаратом, тремя милями нейлонового тросика и с улыбкой, которая говорила: «На этот раз я уверен – мы нашли то, что нужно!»

На протяжении более трех лет известный инженер и изобретатель занимался, при поддержке американского Национального географического общества, разработкой аппаратуры для фотографирования в морских пучинах.

В результате был создан подводный фотоаппарат, выдерживающий нагрузку в восемь с половиной тонн на квадратный дюйм, что превосходит давление воды на дне величайшей известной нам морской впадины: Марианской впадины у островов Гуам, где эхолот зарегистрировал глубину около двенадцати километров.

Мы недоверчиво разглядывали нейлоновый тросик – плетеный канатик менее четверти дюйма в поперечнике. Неужели на этом канатике действительно можно опускать стофунтовый груз на такие огромные глубины?

Задача создать соответствующий трос всегда представлялась не менее трудной, чем конструирование достаточно прочного аппарата. Большинство исследователей работали с проволочным ваером, но для того чтобы опускать и поднимать мили такого троса, требуются мощные тяжелые лебедки. А главное, и сам трос получается очень тяжелым и способен порваться от собственного веса.

Мы знали, что Эджертон экспериментирует с еще не виданным, невесомым канатиком – невесомым в море, так как он обладает тем же удельным весом, что сама морская вода, – однако вид этого шнурка не внушал нам никакого доверия.

«Думаю, выдержит, – объявил Эджертон. – Предельная нагрузка данного канатика тысяча пятьсот фунтов, а растяжимость – и это очень важно! – достигает одной пятой общей длины. Испытаем его на самой большой глубине в Средиземном море».

Первое испытание состоялось у берегов Греции, неподалеку от мыса Матапас. Мы привязали к нейлоновому тросику чугунное грузило, и капитан Франсуа Сау опустил его с судовой шлюпки в воду на четырехкилометровую глубину. Наконец грузило легло на дно, покачивавшаяся на волнах шлюпка стала на якорь…

Мы решили оставить шлюпку на якоре в течение сорока восьми часов и использовать ее в качестве ориентира для проверки положения «Калипсо», пока будем промерять глубины и делать подводные снимки.

«Калипсо» стояло в двух милях от шлюпки, когда появившееся греческое рыболовецкое судно обнаружило пустую лодку и направилось к ней, сочтя ее беспризорной. Мы не могли двинуться с места, потому что как раз были заняты подводной съемкой.

Подойдя, к шлюпке, рыбаки попытались поднять ее на борт, однако убедились, что она стоит на якоре на столь поразительной глубине. Тут мы стали сигналить, и греки поспешили уйти. Хотел бы я присутствовать в рыбацком кабачке в тот вечер и послушать, как они пытаются уверить своих друзей, будто нашли пустую лодку, бросившую якорь на глубине четырех километров!

К нашему удивлению и восхищению, нейлоновый тросик выдерживал самые трудные испытания. Мы спустили на нем драгу на глубину свыше трех километров; это было испытание посерьезнее, чем эксперимент со шлюпкой. В одном месте драга зацепилась. Морис Леандри сразу заметил натяжение тросика и крикнул Сау. Капитан остановил «Калипсо»… и мы ошеломленно воззрились друг на друга: эластичный нейлоновый канатик потянул обратно судно водоизмещением в триста шестьдесят тонн! Мы оказались надежно заякоренными, причем роль якорного каната играла «нитка» длиной в две мили.

Проволочный трос неизбежно порвался бы от такого натяжения, нейлон же просто растянулся. С тех пор нейлоновый тросик стал постоянным спутником во всех наших экспедициях.

Во время этой экспедиции мы опустили фотоаппарат Эджертона на глубину свыше пяти километров и сделали рекордные для Средиземноморья снимки. Фотоглаз обнаружил в пучине очень мало живых существ – креветок и одну рыбешку. Чудесный отчетливый снимок был сделан на глубине тринадцати тысяч трехсот двадцати футов. Что на нем было изображено? Старый жестяной бидон! Где только не встретишь изделия рук человеческих!

Успешно испытав глубинный фотоаппарат и нейлоновый тросик, мы стали рисовать себе следующую картину: над величайшей впадиной мира стоит на якоре судно (надеемся, что это будет «Калипсо»), его канат сделан из более толстого нейлона, а на другом чудесном невесомом тросе опускается в неизведанные глубины фотоаппарат…

* * *


Наше «Калипсо» было свидетелем зарождения акваланга; сегодня весь мир ныряет с этим аппаратом. Мы участвовали в развитии подводной фотографии; ныне она стала достоянием тысяч людей.

Геологи погружаются в воду с аквалангом для исследования материковой отмели; однако аппарат со сжатым воздухом ограничивает возможности ныряльщика, тремястами футами, между тем нижний край отмели проходит на глубине примерно шестисот футов.

Вот уже много лет наш ум стремится проникнуть еще дальше, куда не доходит дневной свет. Нам помогает установленный на «Калипсо» мощный эхолот и драги, а с помощью фотоаппаратов Эджертона мы сделали двадцать пять тысяч снимков в глубинах.

Мы работали на французском «подводном дирижабле», батискафе ФНРС-3, который доставил людей на глубину четыре тысячи пятьдесят метров, что превышает среднюю глубину мирового океана.

В 1955 году мы начали испытывать небольшой подводный скутер, обладающий достаточной мощностью, чтобы тянуть под водой ныряльщика вместе с аппаратурой.

В ближайшие годы мы углубимся за пределы толщи, пронизываемой солнечными лучами.

Но прежде чем приступить к погружениям ниже материковой отмели, я решил подвести итог нашим исследованиям в более мелких водах, сняв кинофильм «Мир тишины». Этот замысел был осуществлен в 1955 году, когда мы прошли свыше пятнадцати тысяч миль от Тулона через Красное море в Индийский океан.

…Зимняя ночь. В тулонском порту стоит в окружении темных военных судов освещенное прожекторами «Калипсо». Идет погрузка для дальнего рейса. В полночь мы отплываем, на смену лихорадочной суете у пристани приходит мир и покой просторов открытого моря.

С нами плывет фотограф Мерден; его багаж составляют восемнадцать больших ящиков, которые содержат, в частности, шестьсот фотоламп. Наши ныряльщики удивляются: как один человек сможет истратить такое количество всего за четыре месяца? Очень скоро они убеждаются, что это не так уж трудно. Сразу же за Суэцким каналом Мерден принимается нырять, ему помогает Эмиль Робер.

Робер погружался в воду, неся второй фотоаппарат для Мердена и большую сетку с лампочками, которая плыла над ним наподобие старинных воздушных шаров. Прошло немного дней, и Мерден истратил уже весь наличный запас; пришлось радировать, чтобы нам выслали еще лампочек.

Дело в том, что при большом давлении лампочки начинают пропускать воду по краю металлического патрона. Просачиваясь внутрь, вода замыкает контакты, и лампа отказывается гореть. Мерден впал было в отчаяние, но тут ему на выручку пришла команда «Калипсо». Однажды ночью мы увидели странную сцену в камбузе: кок Фернан грел воду, его помощник Марсель топил в воде воск, моя жена Симона протирала патроны лампочек, инженер Рене Робино просверливал по две дырочки в каждом патроне, а в конце конвейера облаченный в белый халат молодой судовой врач Дени Мартин-Лаваль искусными руками нейрохирурга впрыскивал в дырочки жидкий воск для изоляции проволочек.

Однако сколько лампочек мы ни обрабатывали, Мердену все было мало; производитель никак не мог угнаться за потребителем. Всего мы обработали за время нашего плавания две тысячи пятьсот лампочек.

Перед выходом в море мы оборудовали в подводной носовой части «Калипсо» новую наблюдательную камеру с пятью иллюминаторами, рассчитанную на два человека. Наблюдатели имели в своем распоряжении фотоаппараты; телефон связывал их с капитанским мостиком.

* * *


В 1954 году мы наблюдали большое скопление дельфинов у берегов Хадрамаута, теперь же их оказалось там очень мало, и мы направились курсом на юг, на Сейшельские острова в Индийском океане. Подводные наблюдатели и впередсмотрящие на палубе день за днем неутомимо высматривали морских млекопитающих. И вот показались дельфины – до ста штук в пределах одного кинокадра. Наблюдатели в камере видели их на расстоянии нескольких футов, одновременно они слышали слабые звуки, словно чириканье птиц или мышиный писк.

Продолжая плавание, мы нагнали стадо из пятнадцати касаток, возглавляемое тридцатифутовым здоровяком; до тех пор мне еще ни разу не приходилось видеть настоящих касаток. Вдруг предводитель отделился от стада и направился к «Калипсо». Мы пошли за ним – он уводил нас прочь от остальных касаток! Подозревая, что это сознательный маневр, мы повернули опять в сторону стада. Тогда вожак прибавил скорости, без труда обогнал наше судно и повторил свой маневр…

Тихим вечером Симона вдруг крикнула нам с наблюдательного мостика: «Кашалоты!» «Калипсо» подошло к гигантам, и глазам подводных наблюдателей открылось необычное зрелище: огромные животные плыли у самого носа корабля, поддерживая скорость еле заметными движениями. И снова уши наблюдателей, выглядывавших в окошки, подобно Неду Ленду и профессору Аронаксу из жюльверновского «Наутилуса», уловили тоненькие голоса левиафанов.

От Сейшельских островов мы двинулись на юговосток, в сторону архипелага Альдабра. В это время началось сильное волнение, и мы обрадовались возможности укрыться за островком Ассампшен.

Море здесь было теплое, акул мало, а прозрачность воды просто невероятная. Прямо под килем «Калипсо», начиная с глубины двадцати футов до двухсот футов, простиралась великолепнейшая из когда-либо виденных нами коралловая отмель с удивительным разнообразием кораллов и тропических рыб. Здесь-то и было снято большинство фото Мердена и кадров моего фильма.

В нашем распоряжении были два подводных электроскутера, позволяющих одному-двум ныряльщикам совершать без каких-либо усилий длительные прогулки. Эти скутеры развивают скорость в три узла. До реактивного самолета, разумеется, далеко, но все же и такая скорость кажется немалой, когда передвигаешься в среде, превосходящей воздух по плотности в восемьсот раз.

Однажды Альбер Фалько отправился на прогулку вместе с Фредериком Дюма. Внезапно они увидели большую морскую черепаху. Подводные путешественники догнали ее, и Фалько оседлал черепаху, подобно ковбою, вызвавшемуся объездить бычка.

Электрические скутеры позволяли нам внимательно исследовать подводный риф у Ассампшен. Вот скользит вдоль каменной стены желтый нос скутера, а из каждой щели выглядывают удивленные глаза. Рыбы суетятся вокруг нас, бросаются наутек, но любопытство берет верх, и они оглядываются – посмотреть на нас.

Ярко раскрашенные обитатели подводного царства устроили настоящий подводный балет…

Стоя под прикрытием Ассампшен, мы обнаружили уйму безбилетников: наряльщики сообщили, что на днище «Калипсо» пристроились десятки прилипал. Эти паразиты перешли к нам от китов и акул, с которыми мы встречались во время плавания. Но вот около нашей стоянки появилась большая барракуда, и каждое утро мы могли убеждаться, что число прилипал заметно уменьшается. «Калипсо» явилось для барракуды своего рода рыбным магазином с самообслуживанием.

Как-то раз, возвращаясь вместе с Фалько из подводной прогулки, я встретился с этой барракудой. В толще воды блеснула серебряная молния, и на наших глазах половина висевшего на днище прилипалы исчезла в пасти хищницы. Впервые на моих глазах разыгралась драма, которую я тщетно пытался увидеть на протяжении стольких лет: нападение одной рыбы на другую.

Барракуда продолжала свои налеты, пока не осталось ни одного прилипалы.

В тех же водах мы наблюдали удивительное явление на песчаном дне: множество конусов из песка, время от времени извергавшихся наподобие вулканчиков. По всей вероятности, внутри этих конусов прячутся живые существа. Мерден решил сфотографировать такое извержение. Он нырнул вместе с кинооператором, и они легли на дно около «вулканчика». Кругом то и дело происходили извержения – только облюбованный ими конус не действовал!

Несколько дней подряд они ныряли без всякого успеха. В конце концов я решил проведать их. При виде меня Мерден изобразил явное недовольство, однако я помахал ему успокоительно рукой и тронул пальцем макушку конуса. В ту же секунду последовало извержение. Я тронул второй конус, третий – все они безотказно извергались. Но Мерден был настолько поражен, что не успел ничего снять.

После он долго ходил за мной, прося объяснить этот трюк. Несколько дней я дразнил его: «Это секрет». А весь секрет заключался в том, что по какому-то невероятному совпадению я трижды прикоснулся как раз к тем «вулканчикам», которые сами собирались извергнуться.

Мердену пришлось пролежать на брюхе еще немало часов, прежде чем ему удалось запечатлеть извержение.

Нам так хотелось закончить съемки фильма, что мы остались у Ассампшен даже после того, как вышли все наши запасы воды и продовольствия. Нечем было умыться, кожа воспалилась от соли. Утром, в обед и вечером мы ели одно и то же блюдо – морскую черепаху…

Наконец все было готово, и мы отплыли курсом на Аден.

Пока длилось наше плавание, Бюро подводных исследований в Марселе сконструировало в сотрудничестве с англичанами несколько небольших подводных телевизионных камер. Вскоре после возвращения состоялась демонстрация новых аппаратов на «Калипсо» для двухсот зрителей.

Мы выбрали наихудшие условия видимости: загрязненные мутные воды марсельского торгового порта. Тем не менее, зрители отчетливо видели занятых на подводных работах водолазов, а телефон позволял нам переговариваться с работающими.

В настоящее время управление марсельского порта ввело телевизор в повседневную практику подводных работ.

…Наша работа открывает бесконечные просторы для исследования. Каждый день приносит что-то новое, повсюду нас ждут неизведанные подводные ландшафты. Впрочем, эта стадия исследований теперь уже подходит к концу: настало время выйти за пределы материкового плато и приступить к изучению батиали.




ПОСЛЕСЛОВИЕ


Об интересе к какой-либо книге лучше всего можно судить, пожалуй, по письмам читателей. Произведение Жака-Ива Кусто и Фредерика Дюма впервые было опубликовано на русском языке в 1956 году в журнале «Юность». И сразу в редакцию начали приходить десятки читательских писем. Молодые рабочие, колхозники, студенты и школьники писали, что с увлечением прочли книгу двух французских авторов.

«В мире безмолвия» продолжает тему произведений Жюля Верна, романа советского писателя А. Беляева «Человек-амфибия». Однако следует сразу оговориться: в отличие от перечисленных, в книге Кусто и Дюма нет ни капли вымысла.

Много в ней увлекательных рассказов о встречах с подводными жителями, об осмотрах «жертв моря» – затонувших кораблей, о единоборстве человека с гигантской акулой, о красоте и таинственности «безмолвного мира». Нельзя не отдать должного отваге, храбрости и находчивости замечательных французских ныряльщиков. Вместе с тем надо отметить, что авторы, быть может, не сознавая этого, несколько возвеличивают свою роль. Прочитав книгу, читатель, тем более молодой, подумает, будто Кусто и Дюма – инициаторы развития легководолазного дела, будто до них его вовсе не было. Получается так потому, что авторы рассказывают лишь о своей работе, не затрагивая истории использования легководолазных аппаратов при нырянии. На самом же деле Кусто и Дюма – славные продолжатели достижений многих ученых, стремившихся создать подводное автономное снаряжение.

Начальным этапом развития легководолазного дела нужно считать тридцатые годы нынешнего столетия. Вообще говоря, история водолазной техники насчитывает более двух тысяч лет, и люди сделали немало попыток создать легкий, удобный и практичный аппарат, который мог бы работать вне связи с поверхностью. Такие специальные устройства, как неуклюжие, тяжелые скафандры, «водолазные колокола», создавали много помех в работе людей под водой.

И вот, наконец, долгие поиски увенчались успехом. Накануне второй мировой войны конструкторы ряда стран разработали несколько видов легкого автономного подводного снаряжения. Водолазы получили возможность спускаться в глубины моря самостоятельно, без необходимой прежде помощи и контроля с поверхности.

Акваланги сразу приобрели массу почитателей. Жители многих стран мира, особенно Германии, Италии, США, начали свои исследования под водой в легком удобном снаряжении. Его преимущества были очевидны: компактность, легкость применения и, главное, автономность.

Почитатели нового оборудования – исследователи, биологи, любители подводной охоты и подводной кинофотосъемки – видоизменяли по своему вкусу, а иногда и заново конструировали основные узлы легководолазной аппаратуры, в соответствии со своими целями и возможностями.

Уже в то время за рубежом было издано немало богато иллюстрированных книг о подводных приключениях. Развивалась и техника подводной киносъемки и фотографирования.

Таким образом, у Кусто и Дюма было немало предшественников. Были у них предшественники и в Советском Союзе.

У нас легководолазные кислородные аппараты впервые были сконструированы также в тридцатых годах.

Одному из авторов этого текста довелось быть в числе пионеров применения автономного снаряжения в научных целях. До этого советские ученые – археологи, биологи и геологи – производили подводные исследования с помощью тяжелой водолазной аппаратуры. Среди них нужно прежде всего назвать археолога Р. Орбели, исследовавшего остатки древнегреческих поселений и гаваней на дне Черного моря и получившего много исключительно ценных результатов. В 1947 году была издана его книга «Исследования и изыскания», в которой читатель найдет много поучительного.

Другим районом советских подводных исследований было Каспийское море. Здесь производились поиски нефтеносных структур на дне моря. В послевоенные годы молодой ученый О. Леонтьев, использовавший уже автономное легководолазное снаряжение, произвел геологическую съемку дна моря на протяжении около двухсот километров.

Неоднократные подводные спуски в легком автономном снаряжении совершали и наши биологи, изучавшие жизнь и поведение морских животных.

Словом, советские ученые провели под водой немало интересных исследований. К сожалению, они очень мало писали о своих приключениях, не менее увлекательных, чем приключения Кусто и Дюма.

На основании опыта работ советских исследователей и на основании данных зарубежной литературы можно сказать, что к книге «В мире безмолвия» следует относиться с полным доверием. Лишь некоторые экскурсы в область физиологии дыхания и утверждения о преимуществе аквалангов по сравнению со всеми другими аппаратами могут представиться спорными. На наш взгляд, советские кислородные аппараты не менее надежны, чем описанные двумя французскими авторами акваланги, и они вовсе не оказывают на организм того вредного воздействия, о котором упоминают Кусто и Дюма. Правда, погружаться в них нельзя более чем на двадцать метров. Однако это не столь большой недостаток, поскольку сами же Кусто и Дюма считают, что наиболее интересное на морском дне можно увидеть как раз на малых глубинах.

Во время исследований, описанных в книге, и в последующие годы Кусто снимал цветной кинофильм «Мир тишины», который был отмечен первой премией на фестивале в Каннах в 1956 году. Этот фильм является богатой иллюстрацией того, о чем рассказывает книга, он знакомит также с новыми исследованиями и техническими достижениями ученых.

…Вот группа отважных пловцов с аквалангами за спиной легко, чуть шевеля ластами, уходит в голубую бездну. Вспыхивают ослепительные прожекторы, и вся поверхность скал начинает сверкать невероятно яркими цветами кораллов, актиний, морских звезд и других диковинных животных.

Еще удивительнее окраска целых косяков рыбок среди коралловых рифов Индийского океана. Вот откуда нужно брать художникам новые расцветки для тканей! Все цвета радуги предстают здесь в еще невиданных, удивительных сочетаниях.

Поражает и новая, не описанная в книге подводная техника. В кадре – лежащее на дне торпедообразное тело чуть побольше ведра с небольшим пропеллером и двумя длинными ручками. Пловец берется за них, прижимает пальцем рычаг, пропеллер начинает вращаться, и скутер тянет пловца за собой. Пловец вытягивается и парит над дном. Легкий изгиб корпуса – и направление меняется, меняется и глубина. Скорость – не менее десяти километров в час. Вот вдали мелькнула гигантская морская черепаха. Пловец догоняет ее, бросает скутер и хватается за панцирь черепахи. Еще мгновение – и он уже плотно обхватил ее ногами и руками. Черепаха делает броски, перевороты, резко меняет направление, но не в силах освободиться от неожиданной ноши. Скутер в это время мягко опускается на дно. Наконец обессиленная черепаха всплывает наверх, чтобы глотнуть воздуха; пловец отпускает ее, возвращается на глубину, где в ожидании его лежит скутер, и продолжает «объезд» своих новых владений в подводном царстве. Один скутер свободно тащит трех и даже четырех пловцов, взявших друг друга за ноги, но скорость делается заметно меньше.

Через Красное море идет специально оборудованный корабль. В его носовой части у дна устроена кабина с широкими подводными иллюминаторами. Сидя в ней, можно обозревать водную толщу на десятки метров кругом. Появляется стая дельфинов. Они плывут перед самыми стеклами вперегонки с кораблем, и киноаппарат фиксирует их неуловимые изящные движения.

Невольно вспоминается книга Жюля Верна «20 000 лье под водой», которой все мы увлекались в детстве. Там спутники капитана Немо таким же образом вели свои наблюдения над подводными жителями.

В Индийском океане винтом корабля был поранен молодой кашалот. Через иллюминаторы видно, как кровоточит и конвульсивно содрогается его тело, а взрослые кашалоты беспомощно плавают вокруг, пытаясь ему помочь. Через несколько мгновений появляются первые акулы, а вскоре кажется, что акулы собрались сюда чуть ли не со всего океана. Они рвут тело еще живого кашалота, и команда корабля начинает на них охоту. Кусто с киноаппаратом погружается под воду в большой железной клетке и снимает, как ведут себя отвратительные чудовища.

Эта же клетка потом фигурирует в совершенно мирной обстановке. Люди в аквалангах идут по дну с небольшими клеенчатыми мешочками в руках. В мешочках… мясной фарш. Едва рассыплешь в воде эту мутную кашицу, как самые разнообразные рыбы бросаются сюда со всех сторон и начинают лакомиться, нисколько не боясь пловцов. Рыбы быстро привыкают к людям. Мы видим, как приручают громадного (в рост человека) merou, который день за днем неотступно следует за пловцами и мешает им работать. Он тыкается носом в мешочки, позволяет себя гладить и чесать за жабрами, но распугивает других рыб и не дает их фотографировать. Снова появляется клетка. В нее входит пловец с фаршем, и merou устремляется за ним. Клетка захлопывается. Больше помех не будет. Грустными, совсем не рыбьими глазами merou смотрит сквозь стальные прутья вслед уплывающим натуралистам…

Как мы уже говорили, легководолазное снаряжение используется не только для научных целей, для кино и фотосъемок, но и для подводной охоты. Именно эту цель преследуют многие подводные путешественники. Необычайная обстановка, снасти, сама одежда – все это прельщает любителей рыбной ловли.

Чтобы быстрее передвигаться в воде, охотники используют различные двигатели. Это и так называемые «подводные велосипеды», и «подводные мотоциклы», скутеры и многое другое. Иногда охотников буксируют с поверхности. Кусто и Дюма в своей книге упоминают об этом.

В нашей стране тоже есть любители подводной охоты, тоже есть искусные ныряльщики. Выпускается у нас и легководолазное снаряжение. Инициатором этого выступил Киевский завод радиоаппаратуры, который изготовил полный комплект оборудования для подводной охоты. К слову, наши ружья не уступают по качеству зарубежным, а в некоторых случаях и превосходят их.

Рост популярности подводной охоты сам по себе, конечно, понятен. Каждому хочется изведать «тайны моря», и это желание хорошее. Однако надо сразу оговориться: хотя подводные экскурсии и подводная охота – увлекательный спорт, вооружаться легководолазным снаряжением можно только в том случае, если как следует овладеешь техникой ныряния, освоишься в водной среде.

Снаряжение для подводной охоты состоит из акваланга, ласт и ружья.

«Акваланг» в переводе на русский язык значит «подводные легкие». Человек опускается на дно, надев маску, которая шлангами соединена с баллонами со сжатым воздухом или кислородом. В зависимости от объема баллонов продолжительность пребывания под водой различна – от нескольких минут до двух часов.

Воздух поступает в легкие человека через специальный мундштук, вставленный в рот.

Ласты напоминают перепонки лягушки. Прикрепленные к ногам, они позволяют быстро передвигаться в воде и – что самое главное – без помощи рук, в которых охотник держит ружье.

Подводные ружья бывают нескольких видов. Одни заряжаются патроном, содержащим взрывчатые вещества или газ под большим давлением, другие стреляют с помощью резиновой тетивы или пружины и т. д. Ружья достигают обычно в длину ста двадцати – ста пятидесяти сантиметров. Правда, есть и короткие, пистолетнего типа, ружья и длинноствольные. Они применяются в зависимости от размера рыбы, на которую охотишься.

Сопротивление воды очень велико. Вот почему хотя на воздухе острога из подводного ружья летит порой на пятьдесят и более метров, в воде убойная дистанция ружья сокращается до семи, а то и до двух метров.

Наиболее часто из подводного ружья стреляют небольшими острогами или гарпунами, насаженными на металлическую стрелу. Убитую или раненую рыбу достают руками или с помощью специальной катушки, наподобие спиннинговой, на которую наматывается линь.

Но, конечно, убить или ранить рыбу – не самое главное. Основное то, что подводные экскурсии позволяют увидеть много нового, увлекательного, помогают лучше узнать природу, открыть «тайны моря».

Молодые читатели порой спрашивают: можно ли увидеть в наших морях и океанах «чудеса», подобные описанным Кусто и Дюма? Ну, конечно, можно.

Около южного берега Крыма на дне Черного моря во многих местах господствует ландшафт скал, так ярко описанный Кусто и Дюма. Вода Черного моря почти в два раза менее солона, чем океанская, поэтому многие представители средиземноморской и океанической фауны здесь или не живут вообще, или бывают очень маленькими. Но посмотрите на подводные скалы и камни. Они обросли темной «бородой» водоросли цистозиры. Светлые линии солнечных бликов бегут по камням и по плоским участкам, покрытым галькой. Все подводные скалы шершавые и даже колючие. На них массами сидят ракушки мидии и пателлы, рачки балянусы в скорлупе с крышкой, известковые водоросли с острыми бугорками. В расщелинах притаились крупные крабы, которые здесь далеко не так пугливы, как у берега. Вот вам первый объект подводной охоты.

Под камнями ютятся колючие бычки, для ловли которых не нужно ружье с гарпуном. В воде мелькают стайки кефалей или зеленух, – на них уже можно направить ружье. И уж совсем оно необходимо, если удастся различить на дне плоского морского кота (один из видов скатов) или камбалу.

Причудливые нагромождения скал на дне во многом напоминают наземные. Под водой можно обнаружить и тоннели. Если тоннель достаточно широк и в конце его зияет светлое отверстие, можно нырнуть в него и выйти по другую сторону.

На кавказском берегу возможности подводных экскурсий несколько меньше. Дно там почти везде имеет малый уклон, и поэтому от берега приходится довольно долго пробираться по скользким каменным грядам, чтобы попасть на глубокое место. Но и там можно увидеть немало интересного.

Никаких опасных хищников вроде мурен в Черном море нет. Дельфины совершенно безвредны, да они и не подплывают близко к берегу. Акулы в Черном море встречаются, но длиной они немного более метра, и к тому же в своем меню довольствуются рыбой.

Подводную охоту можно вести и в Каспийском море. Здесь вода еще более пресная, чем в Черном, и менее прозрачная. Поэтому наряду с морскими животными (ракушками и рыбами) здесь есть пресноводные, как, например, обычные раки и нитчатые водоросли.

Значительно увлекательнее подводные экскурсии в морях, имеющих широкое соединение с океаном. К сожалению, вода в них холодная, и в дополнение ко всему нужно иметь еще и резиновый гидрокостюм, под который надевается шерстяное белье. Зато подводные экскурсии будут здесь не менее интересны, чем описанные в книге Кусто и Дюма.

Белое море несколько опреснено, тем не менее в Кандалакшском заливе и у берегов Карелии можно увидеть на дне исключительно красивые ландшафты. Гранитные скалы крутыми ступенями уходят здесь на большую глубину. На них сидят ярко-оранжевые морские звезды до тридцати сантиметров в диаметре. На плоских участках дна растут крупные водоросли ламинарии, образующие целый подводный лес. Длина их кожистых лопастей достигает трех-четырех метров.

Побережье Мурмана – это уже настоящий океан. Он ревет днем и ночью у скалистых гранитных обрывов. В отлив на камнях обнажаются целые луга пузырчатой водоросли – фукусов. Когда идешь по ним, пузырьки лопаются и щелкают под ногами. Уже на полосе отлива можно найти множество «даров моря» в виде крупных ракушек, морских звезд, обломков колючей скорлупы морских ежей. Ниже уровня отлива жизнь поражает своим обилием и разнообразием. Крупные морские ежи с шевелящимися зеленоватыми колючками расположились местами на дне так густо, что образуют сплошной ковер. В других местах можно увидеть множество морских звезд. Еще глубже на скалах сидят раскрывшиеся актинии нежных розоватых и желтоватых оттенков. Но самыми причудливыми являются известковые веточки и целые сростки литотамния – красной известковой водоросли, напоминающей коралл. Здесь же прячутся многочисленные ракушки.

Вода Баренцева моря исключительно прозрачна. Радиус видимости водолаза превышает десять метров. С помощью подводного фотоаппарата здесь можно снять исключительно интересные кадры.

С гарпунным ружьем у берегов Баренцева моря также найдется много «работы». Даже на мелководье встречается множество крупных рыб. Морские бычки здесь достигают в длину тридцати-сорока сантиметров и напоминают подводных драконов. Иногда в прибрежье заходит треска и пикша, много здесь скатов, камбал и других рыб.

Подводные леса из ламинарий тут еще более пышно развиты, чем в Белом море. В них царит таинственный полумрак. А рядом высятся подводные скалы с тоннелями и гротами, более разнообразными, чем крымские.

Но самым интересным морем для подводных путешествий является, несомненно, Японское. Вода здесь много теплее, а формы жизни еще более богаты и разнообразны. Здесь уже приходится быть осторожным, потому что у берегов попадаются довольно крупные осьминоги. Опасны и дальневосточные крабы, которые могут нанести повреждения своими мощными клешнями. Крупные ракушки – гребешки, которые на Черном море редко бывают крупнее пяти сантиметров, на Баренцевом достигают десяти, а на Японском – более двадцати сантиметров. Это целые тарелки.

Итак, наши моря почти так же богаты, как Средиземное море. Правда, нырять в них труднее из-за низкой температуры воды. Но и в этих условиях советские водолазы добились немалых успехов. Произведено много интересных научных исследований, сняты увлекательные фильмы, в том числе замечательная картина «На Тихом океане». Нет сомнения, что легководолазное дело будет развиваться и впредь. В нашей стране много энтузиастов-ныряльщиков в автономном снаряжении, и они, несомненно, напишут не менее интересные книги, чем книга «В мире безмолвия» Кусто и Дюма.

Профессор В. Зенкович и В. Бабкин


notes



Примечания





1


Фут – английская мера длины = 30,479 сантиметра




2


Фунт – английская мера веса = 453,592 грамма




3


Ярд – английская мера длины = 91,44 сантиметра




4


Перевод названий рыб вызвал немалые затруднения. В книге Кусто и Дюма сказано: «Приводя английский эквивалент французских названий рыб, мы должны напомнить, что в американских водах то же название рыбы может относиться к другому виду». Тем более сложно делать вторичный перевод, уже с английского на русский. Точно можно было установить только семейство или род. В ряде случаев мы считали полезным указать близких рыб, обитающих в морях Советского Союза. Grouper и его разновидность merou, о которых говорится в книге, может быть назван морским судаком (Epinephelus gigas); в водах СССР не водится. Liche (palomata, или leerfish) относится к семейству ставридовых (Carangidae; lichia amia); ее сородичи меньших размеров обитают в Черном море и на Дальнем Востоке




5


Примерно +11°С




6


Натронная известь – вещество, поглощающее углекислоту, выдыхаемую водолазом. Очищенный таким образом кислород поступает обратно для дыхания




7


Gilthead – морской карась, или пагр (Aurata auvata), обитает в Черном море




8


Blue dentex (bream) – синагрида, или зубан (Dentex vulgaris), заходит в Черное море




9


Мурена – зубастый морской угорь, достигает трех метров длины. Укус ее ядовит. В водах СССР не встречается




10


Скорпена, или морской ерш; обитает в Черном море. Его шипы ядовиты




11


Пинна – громадная длинная раковина с выростами




12


11 километров в час




13


Морские желуди, или балянусы, – сидячие ракообразные с твердой скорлупой. Обитают во всех морях




14


То есть плавающей в воде мути




15


Чисто органических отложений в море неизвестно. Повидимому, автор имеет в виду «детрит» – обломки ракушек, обрывки водорослей и экскременты животных, которые могли быть примешаны к песку или илу




16


Подкласс кишечнополостных водных животных. Гидроиды образуют на камнях и других твердых предметах веточки, напоминающие растения




17


Rock bass – каменный окунь (Ambloplites rupestris)




18


Буквально – измерение углов. Очевидно, аппарат давал точное направление на батискаф




19


Профессор Пикар летом 1953 года успешно погрузился в Средиземном море на глубину 3 150 метров




20


Буквально – «летучий яд»




21


Барракуда, или морская щука, – крупная хищная рыба (до трех метров длины) с большими зубами. Нападает на людей. В морях СССР не водится




22


В оригинале – Alewive – крупная рыба (Pomolobus) из отряда сельдевых; водится только у берегов Америки. Очевидно, автором допущена ошибка




23


Рыба-хирург (Acanthurus chirurgus) у основания хвоста с обеих сторон имеет острые шипы, которыми может нанести глубокие раны. В морях СССР не водится




24


Blue jack, относится к семейству Carangidae




25


Дельфинов никто не подсчитывал, но автор допускает здесь явное преувеличение




26


Так иногда называют актиний




27


Планктон – собирательное название для мелких морских животных (преимущественно ракообразных), пассивно парящих в водной толще




28


Тунец прекрасно видит обоими глазами. Утверждение Аристотеля ошибочно так же, как и то, что тунец всегда идет вдоль берега правым боком




29


Бонитами называют двух разных рыб – полосатого тунца (в данном случае речь идет, очевидно, о нем) и пеламиду (также родственную тунцу). Последняя обитает и в Черном море




30


Аллергические явления – изменение реакции организма на повторное воздействие микробов или ядов. В данном случае – на ожоги ядовитых актиний и гидроидов




31


Ганс Хасс – известный немецкий спортсмен, автор книги «Фотоохота на морском дне»




32


Имеется в виду поверхность воды




33


Жизнь на этих глубинах и даже больших была впервые обнаружена советскими учеными на корабле «Витязь» у Курильских островов (1953 год). Приборы принесли со дна разнообразных червей, иглокожих, моллюсков и рыб




34


Обжим действительно может привести к гибели водолаза, но последняя фраза остается на совести автора. В СССР подобные случаи неизвестны




35


Названия этой рыбы нет на русском языке




36


В тепло преобразуется лишь малая часть света. В основном свет ослабевает вследствие многократного рассеивания




37


Американский исследователь, опустившийся в батисфере на глубину 914 метров. Его книга есть в русском переводе




38


Люмен – единица измерения светового потока. Лампа, излучающая 5 миллионов люменов, должна иметь мощность около 8 тысяч ватт




39


Светящаяся морская инфузория. Изобилует в Черном и других морях