Сумерки памяти
Елена Хотулева









Роман Елены Хотулевой, изданный под псевдонимом Аннель Безьер, по словам автора адресован тем, кому немного тесны границы реального мира, тем, кто задумывается над существованием «прошлых жизней», и верит в бессмертную любовь. Языком притч и иносказаний автор раскрывает перед читателями целый мир взаимосвязей прошлого и настоящего, законов кармы и реинкарнации, добра и зла. Любовь, как основной мотив произведения, движет героями книги, заставляя их пройти сложный путь взаимоотношений, вплетенный в узор символизма и эзотерики. Это книга-притча о бессмертной любви, воспоминаниях «прошлых жизней» и о вечных проблемах добра и зла.






Елена Хотулева

СУМЕРКИ ПАМЯТИ


Посвящается ему






* 1 *


— Сегодня удивительно теплый вечер.

— Может быть, хочешь поехать куда-нибудь?

— Да нет, пожалуй, лучше просто побудем вдвоем. Посидим, поговорим. Что ты на это скажешь?

Он сел в свое любимое потертое кожаное кресло:

— Ну что ж, изволь — поговорим, так поговорим.

Я подошла к столу и, взяв в руки изящную чашку тонкого старинного фарфора, задумчиво произнесла:

— Как ты думаешь, сколько лет этому сервизу? Сто? Двести? Может быть, он принадлежал твоим предкам? Или из него пили чай древние короли?

— Честно говоря, — он закурил сигарету, — честно говоря, этими чашками пользуешься только ты. И я даже не представляю себе, кому бы еще они могли принадлежать. Для меня их история прочно связана с твоими появлениями. Впрочем, так же, как и история этого струящегося серо-синего платья, в котором ты приходишь ко мне, как нимфа сумерек и теней.

Улыбнувшись, я вышла на балкон и слегка потянулась:

— Значит, тебе нравятся и чашки, и платье, и я сама…

С балкона открывался завораживающий вид на город. Я перегнулась через перила и посмотрела вниз. По изогнутому переулку спешили куда-то лакированные автомобили, смеющиеся дети бежали с прогулки домой, успевая на ходу кидать друг в друга опавшие листья. На соседнем балконе два угрюмых старика играли в шахматы 
      [1 - Здесь следует обратиться к древней метафоре смертности всего живого — опавшим листьям. Итак, смертность. Героиня наблюдает ее со стороны, а сама находится как бы вне временного потока.Об этом же говорит и образ двух стариков, играющих в шахматы. Они, вне всякого сомнения, символизируют извечную борьбу жизни и смерти, но одновременно с этим — и разумное рациональное отношение к судьбе. Все это находится как бы вне того мира, в котором существуют главные герои. То есть если вдуматься, то с самого начала становится ясно — они встречаются за гранью понимания, но стремятся в мир реальности.]. Казалось, что вечер немного замер и притаился чего-то дожидаясь.

Почувствовав легкое дуновение подступающей ночной прохлады, я вернулась к столу:

— Знаешь, мне нравится, что ты живешь именно в такой квартире.

— Какой «такой»?

— В просторной многокомнатной квартире, с громоздкой старинной мебелью, которая так тебе подходит. В квартире с огромным балконом, на котором стоят хрупкие плетеные кресла и маленький столик, за которым так приятно бывает пить кофе. Мне нравится и этот гобеленовый сфинкс, припорошенный пылью времен, и эти давно остановившиеся настенные часы 
      [2 - Сфинкс — популярный символ мудрости, а также хранитель сакральных тайн. Неудивительно, что героине нравится такой гобелен — он рождает в ее душе надежду, что рано или поздно ей будет суждено узнать правду о собственной жизни.Что же касается часов, то с одной стороны смысл этого символа лежит на поверхности — герой существует в некоем месте, где время остановилось. Но с другой стороны часы как таковые символизируют очень много: сдержанность и уравновешенный характер своего хозяина, космические силы, помогающие ему в различных начинаниях, а также потенциальные возможности для проявления активности. Причем, раз часы стоят, то и проявление активности откладывается на более поздний срок, уступая место пассивному, но скрупулезному анализу прошлого.]в гостиной. Ты сидишь в своем странном кресле, а я рассматриваю тебя и понимаю, что и ты и твой дом — это для меня целый мир, полный тайн и загадок. Книги в тяжелых переплетах, беспорядочно расставленные на полках, твой портсигар, забытый на льняной скатерти… Эти вещи как бы хранят в себе часть тебя. И если иногда, когда ветер бывает слишком быстр, чтобы прогнать мою тревогу, я прихожу и не застаю тебя дома, то, глядя на эти предметы, или невзначай касаясь их руками, я почти реально чувствую твое присутствие. Ты растворен в этом воздухе, скрепленном настоем из остановившихся секунд. Мне так спокойно и надежно здесь, как будто нет нигде в мире лучшей защиты, чем стены этого дома.

Вместо ответа он встал и подошел к книжной полке, из которой выглядывала, заложенная веткой рябины, синяя 
      [3 - Здесь впервые встречается книга, которая является одним из ключевых элементов романа. При этом в роли некоей визитной карточки этой книги выступает закладка (ветка рябины). Если обратиться к руническим символам, то станет понятно, что в этом скрыто. У друидов рябина считалась Древом Жизни, обладала могущественной аурой и являлась хранилищем мудрости и откровения, полученного от высшего «я». Иными словами, все что написано в этой книге, продиктовано высшим разумом и послано героям для лучшего понимания законов мироздания.Что касается цвета книги, то и он символичен. Если обращаться к реалиям Древнего Египта, то синий цвет соответствует истине. Из этого вывод напрашивается сам собой — синяя книга является данным свыше путеводителем, с помощью которого ее читатели должны продвинуться к познанию истины.]книга.

— Я сегодня прочитал одну любопытную притчу. Думаю, она может тебя заинтересовать. Послушай.

Он облокотился на книжный шкаф и стал читать, изредка прерываясь, чтобы следить за моей реакцией.




Как-то раз один большой город посетил известный мудрец. Жители очень обрадовались этому и обратились к нему с просьбой:

— О, великий учитель, наш город сказочно богат, у нас умный и справедливый правитель, но мы живем в постоянном страхе. Помоги нам уничтожить этот страх и узнать, что такое мир, благоденствие и защищенность.

— С удовольствием! — воскликнул мудрец и в тот же день приступил к работе.

Он прожил в городе несколько лет. За это время он научил его жителей бороться со многими болезнями, показал им, как возводить прочные крепостные стены, рассказал, как увеличить и сохранить урожай. Благодаря его стараниям горожанам перестали докучать и жестокие кочевники, совершающие набеги с севера, и дожди с сильными ветрами, приходящие с юга, люди стали меньше болеть и реже умирать. Но каждую ночь они как и прежде продолжали ощущать непонятный, все нарастающий страх. И однажды они вновь пришли к мудрецу и сказали:

— Ты сделал очень много: ты дал нам мир без войн, благоденствие, полные закрома зерна и защищенность от многих болезней. Но мы по-прежнему живем в непонятном страхе.

Мудрец тяжело вздохнул и ушел из города. А через некоторое время на горизонте появился странствующий буддийский монах, слава о котором давно гремела в тех краях. Люди обрадовались и решили, что он-то точно принесет им долгожданное избавление.

Монах выслушал все с большим вниманием и, поразмыслив, сказал:

— Потеряв страх, можно обрести твердость металла, обретя твердость металла, можно сдвинуть горы, сдвинув горы, можно поспорить с Богом, а… поспорив с Богом… можно все потерять.

— Но нам надоел этот страх, — сказали люди.

И тогда монах согласился остаться. С тех пор он стал жить в городе, и, казалось, ничего не делал. Но это была только видимость — на самом деле он учил мудрости младшего брата правителя и каждый день рассказывал ему, как захватить власть.

И вот однажды этот молодой вельможа изгнал из города прежнего государя и сел на трон, а старого монаха назначил своим главным советником. Новый правитель оказался жестоким и жадным — он увеличивал налоги и вводил разнообразные подати, приумножая свое богатство, не заботился об обороне и закрывал глаза на то, что кочевники вновь стали совершать набеги. В народе начали процветать разнообразные болезни и разбой.

Люди недоумевали — они так верили мудрому монаху, а он их обманул. Однако поговорить с ним и что-либо ему объяснить они не могли, так как мудрец все свое время проводил во дворце и давал советы новому повелителю.

Но как-то раз монах сам пришел к людям и сказал:

— Кто хочет увидеть, что значит жить в мире, благоденствии и защищенности, не ведая при этом страха, может пойти со мной.

С этими словами он вышел за городские ворота, а вереница из сотен людей последовала за ним. Через некоторое время дорога привела их к высоким укрепленным стенам соседнего города, правителем которого оказался их бывший изгнанный государь. Убежав от власти своего вероломного брата, он нашел здесь приют и стал править так, как научил его когда-то заезжий мудрец. За несколько лет город стал процветать.

Монах водил людей по улицам, и они видели, как хорошо живется их соседям. Спустя некоторое время они обратились к монаху со словами:

— Вот, где люди живут в мире, благоденствии и защищенности! Мы пробыли здесь совсем недолго, но в этих стенах мы не ведаем страха! Значит, можно было так жить и при нашем правителе! Они рассердились и готовы были проклинать небеса. А монах молча покинул город и ушел по пыльной дороге, ведущей за горизонт.




— Что скажешь? — он поставил книгу на прежнее место.

— Глупая притча, — сказала я, не скрывая свое недовольство. — В чем ее мораль? В том, что гадкий монах испортил им жизнь?

Он рассмеялся:

— Не сердись. Она глупа только на первый взгляд. Да и к тому же у притчи не может быть морали — в ней нужно искать смысл.

— И какой же в ней смысл? «Что имеем, не храним…»? И какое, собственно, отношение это имеет ко мне?

Он снова сел и закурил сигарету:

— Первый мудрец был мудр всего лишь отчасти, как, впрочем, и второй. Они оба сделали только полдела. Так что, по сути, это рассказ о глупости двух направлений мышления. Первый умник сделал все для процветания города, и в итоге добился того, что, приумножив свои богатства, люди стали еще больше бояться их потерять. Второй решил объяснить им, что не испытывать страх можно только тогда, когда ничего не имеешь. Это видно из того отрывка, в котором у людей появляется чувство надежной защищенности только в чужом городе, в котором им ничего не принадлежит…

— Как и мне в твоем доме. Ты к этому клонишь?

Он невесело ухмыльнулся:

— Это, как и в притче — верно только наполовину. Вся соль в том, чтобы не уйти, как неудачливый монах за горизонт, а объединить обе мудрости.

— И как это сделать? Если бы я переехала к тебе, то стала бы жить в вечном кошмаре от перспективы потерять тебя. А так, я как и эти люди не имею надежных стен, всего боюсь и утешаюсь только нашими встречами?

Он задумчиво смотрел на меня, а я продолжала рассуждать:

— Но ты не уйдешь, как эти горе-мудрецы, по пыльной дороге. В конце концов, ты найдешь для меня выход из создавшегося положения. Ведь так?

Он улыбнулся и подошел к окну:

— Да. Однажды.




* 2 *


Сегодня я снова решила заглянуть к нему на пару часов, поскольку вчера осталась недовольна нашей беседой, и мне хотелось прояснить что-то недоговоренное.

Почему всегда в конце наших встреч он выстраивает между нами великую стену изо льда и камня? Почему мы не можем просто быть вместе? Здесь таилась какая-то загадка, ребус, который надо было решить во что бы то ни стало.

Он жил в старинном девятиэтажном доме, слегка потерявшем былую красоту, но трепетно хранившем в себе память о многих тревожных временах и знаменитых датах. Я подошла к знакомому подъезду, утопающему в желто-зеленых кронах акаций, в тени которых возле витой чугунной ограды стоял автомобиль цвета мокрого асфальта 
      [4 - Девятка — сложный символ трех миров. При этом если брать во внимание древнюю иудейскую трактовку числа девять, то окажется, что это опять-таки символ истины. А также девятка (в алхимической науке) — символ бытия, характеризующегося тем, что представляет собой соединение трех существующих планов реальности: телесного, духовного и интеллектуального. Герой живет на последнем (девятом этаже), а значит, играет далеко не последнюю роль в потустороннем мире сакральных знаний.Что касается акации, которая еще не раз встретится в тексте, то ее символизм восходит к древнему алхимическому закону, который гласит: «Каждый должен знать, как умереть, чтобы жить в вечности». Герои постоянно находятся возле акации, чтобы соблюдать закон: «Если ты живешь в вечности, то не должен забывать о том, как умер». И конечно кроме всего прочего акация — символ души и бессмертия, что очень важно помнить, рассуждая о цепи перерождений.В реальности, которую видит героиня, ее любимый ездит на автомобиле цвета мокрого асфальта — то есть темно-серого цвета. Если расшифровывать этот нюанс с точки зрения символизма, то станет понятно, что главный герой для нее — воплощение высшей мудрости.]. «Значит, он уже дома» — подумала я и потянула сверкающую полированной латунью ручку двери.

На последний этаж нужно было подниматься на лифте, подвешенном между пролетами за загородками из плетеной стальной паутины. Лифт двигался торжественно и шумно, неся ввысь свою кабину красного дерева, как будто он стремился подняться на небеса.

Выйдя на лестничную клетку, я оказалась перед знакомой дверью с витым медным номером «27» 
      [5 - Номер квартиры, разумеется, тоже неслучаен. Но смысл этого символа надо разбирать по частям. Так, двойка соответствует прохождению времени (линии, идущей из прошлого в будущее), и кроме этого она символизирует связь бессмертного и смертного.Семь представляет собой еще более сложный символ. Семерка (особенно у народов Западной Азии) является волшебным мистическим числом, означающим порядок космический и духовный, а также завершение природного цикла.Ну и конечно, нельзя забывать о том, что в сумме цифры два и семь дадут цифру девять, символизм которой нам уже ясен. Из всего этого можно сделать вывод, что квартира, равно как и этаж — место, где «обитают смыслы».При этом, уже в самом конце книги, стоит обратить внимание на то, что вместе с эпилогом она имеет ровно 27 глав.]и старинным поворачивающимся звонком. Спустя минуту после мелодичной трели он отворил дверь:

— Я думал, ты сегодня не придешь, — его голос звучал немного взволновано.

— Переживал?

— Да.

— А я пришла. Ты же знаешь, без тебя все лишается смысла.

— Пойдем на балкон, — сказал он, пропуская меня в прихожую. — Сегодня очень теплый вечер. Можно посидеть в твоих любимых креслах.

Мы прошли сквозь гостиную, и я обратила внимание на пепельницу в форме венка из листьев аканта 
      [6 - Листья аканта — средневековый символ беспокойства о том, кого любишь. Эта деталь подчеркивает отношение главного героя к своей возлюбленной.], которая была полна. «Значит, он действительно начал волноваться, что я не приду», — подумала я. Это было приятно.

— Я хотел бы продолжить вчерашний разговор, — сказал он и протянул мне какой-то красиво запакованный сверток. — Это тебе. Небольшой сувенир.

— Спасибо. А что это?

— Посмотри. Это так… Просто безделушка, чтобы не было страшно.

Я развернула оберточную бумагу, раскрашенную золотыми якорями, и у меня в руках оказалась небольшая бронзовая статуэтка тонкой старинной работы, представляющая собой трехмачтовый парусник, украшенный щитами с изображениями быков и дельфинов 
      [7 - Это символичный подарок, завернутый в символичную бумагу. Герой утверждает, что этот амулет нужен для того, чтобы не было страшно. Именно поэтому на оберточной бумаге якоря — символы спасения и надежды.Корабль — символ безопасности, радости и счастья. Три его мачты — не более чем просто счастливое число. Щиты символизируют защиту (опять-таки, в смысле избавления от страха). Бык — сложный и даже противоречивый символ, однако, именно в этом контексте следует рассматривать его как мужскую силу, защищающую от врагов. А дельфин — еще один символ спасения.].

— Спасибо.

— Не за что. Считай, что это просто амулет. Я раздобыл его у одного адепта тайных наук, который в перерывах между поисками философского камня приторговывает антиквариатом.

Я поставила статуэтку на стол и, устроившись поудобней в кресле, стала смотреть на проплывающие над головой замысловатые облака: некоторые из них были похожи на взъерошенные клочья пыльной ваты.

— Что тебя все время беспокоит? — спросил он.

Я так задумалась, что вздрогнула от его голоса.

— Не знаю. Какой-то страх, как у твоих «друзей» из вчерашней притчи. Как будто мне угрожало что-то, но я никак не могу вспомнить что именно. Какие-то неясные мысли — почти воспоминания о местах и событиях, которые происходили не со мной.

— А с кем?

— С кем-то, кто жил в другие времена и в других странах…

— И там все только плохо и страшно? — он говорил так, как будто уже заранее знал все, что я отвечу.

— Нет, вовсе нет, — я мечтательно улыбнулась. — Меня тянет туда как путешественника, который оставил свой дом за океаном и мечтает о возвращении. Порой бывает такое чувство, что я живу здесь не вся, а только наполовину, как будто бы часть меня навсегда оставлена в прошлом. И от этого окружающая действительность становится неполноценной, и как будто обкраденной.

— А ты кому-нибудь рассказывала об этом?

— Да, но, как правило, люди этого не понимают, говорят, что жить надо в настоящем. А как это сделать, да и надо ли?

— Конечно надо. Но не все так просто, как им кажется. Дело в том, что ты частично помнишь свои прошлые жизни.

Я удивленно посмотрела на него:

— Ты так думаешь?

— Да. Но ты должна их вспомнить полностью — шаг за шагом, век за веком, — чтобы знать, кто ты на самом деле и откуда пришла, — он улыбнулся. — Тогда ты сможешь увидеть, где и кем были рождены твои страхи, почему тот или иной человек играет в твоей жизни именно такую роль, каковы в конечном счете твои истинные привязанности и антипатии. Ведь очень многое, что для тебя на самом деле важно, остается скрыто в твоих собственных, глубоко затаенных мыслях.

— Знаешь, одно время я не верила в теорию реинкарнации, но в последствии, когда перед моими глазами, как проблески молнии, стали вспыхивать картины концлагерей с колючей проволокой, деревянных вагонов, заполненных пленными, разрушенных деревень или, наоборот, белых дворцов на берегах неизвестных морей, я стала склоняться к мнению, что это не такая уж безумная идея — верить в переселение душ.

Он встал и набросил мне на ноги мягкий плед в черно-красную клетку 
      [8 - Клетка как узор символически связана с двойственностью элементов, присущих развертыванию времени, а следовательно и судьбе. Что касается сочетания цветов, то оно довольно-таки нестандартно. В противовес распространенной черно-белой клетке здесь клетка окрашена в черный и красный цвета. При этом черный цвет здесь символизирует оккультную бессознательную мудрость, а красный — радость, любовь, страсть и жизненную силу. Можно предположить, что главный герой обзавелся таким пледом именно для визитов своей возлюбленной, чтобы символически укутывать ее в свои знания, любовь и страсть.]:

— Я боюсь, что ты замерзнешь.

— Спасибо, это очень кстати, — я зябко поежилась в ответ.

Он снова сел в кресло и ненадолго задумался. Я молча разглядывала правильные черты его лица и пыталась догадаться, о чем он размышляет.

— Мне вспомнился один древний корейский афоризм по поводу странствий души, — сказал он и протянул мне чашку с чаем. — В те времена, когда буддизм и конфуцианство еще не приобрели в Корее такого сильного влияния как впоследствии, на островах южного побережья появилась легенда о некоем путешественнике, который говорил о странных вещах. Видимо он был выходец из Индии или просто прогрессивный по тем временам человек. Так вот, его любимым изречением было следующее: «Когда сильный ветер острова Чечжу приносит ко мне запахи чужих путей, я вдыхаю эти ароматы и сливаюсь с ними. Все приходит из прошлого и возвращается к прошлому. Дороги вышли из одного истока и вернулись ко мне, потому что прежний исток — это тоже я. Ты начал свой путь тысячу лет назад, но он еще не закончен. Никогда не забывай, откуда ты идешь».

— Мне это понравилось, я только не совсем поняла, почему там сказано про несколько дорог. Выходит, что у человека за все время его существования может быть несколько путей?

— Нет, немного не так — один путь, начатый тобой очень давно, складывается как мозаика из небольших дорог длинною в жизнь, а каждая из них, в свою очередь — еще из множества небольших тропинок. Однако все эти дороги неизменно ведут тебя к одной цели…

— К какой?

Едва заметная улыбка пробежала по его губам:

— Тебе еще предстоит это узнать… В самом конце твоего собственного пути.

— В конце пути? — я саркастически усмехнулась. — Иногда мне кажется, что я до него никогда не дойду.

Он провел рукой по моим волосам:

— Так не бывает. У каждой дороги есть начало и конец, даже если эта дорога ведет к пропасти.

— Утешил! — засмеялась я и, подойдя к перилам, продолжила. — Однако, как это было бы прекрасно — увидеть мир таким, каким он был, например лет восемьсот назад, во времена доблестных рыцарей и лирических менестрелей. «Там воздух был свеж, а души прозрачны…». Интересно, как я буду это вспоминать? Ты подвергнешь меня гипнозу?

Он неслышно подошел ко мне и обнял:

— Для этого тебе совсем не нужно быть ясновидящей или погружаться в гипнотический сон. Свои собственные жизни может вспомнить любой человек, не имея для этого никаких из ряда вон выходящих способностей. Гораздо сложнее вспомнить перерождения другого человека, особенно если вы не пересекались в твоих прежних инкарнациях… Однако, пойдем в дом, мне кажется, что начинается дождь.

Мы зашли в комнату, и поскольку уже стало смеркаться, он зажег свечи в бронзовых канделябрах 
      [9 - Канделябр вообще — символ духовного света и спасения, а бронза символизирует мощь, силу и стойкость. Тот факт, что герой использует для освещения квартиры такой канделябр, следует расшифровывать как его стремление обрести духовные силы и стойкость.]. Постепенно гостиная наполнилась неясным трепещущим светом, который рождал на темных стенах причудливые гротескные тени.

— Хочешь, приляг на диван? Мне кажется, что ты неважно себя чувствуешь.

— Да, с удовольствием, — сказала я, закутываясь в пушистую белую шаль. — Я, пожалуй, действительно устроюсь здесь, среди твоих восьмиугольных подушек 
      [10 - Белую шаль она выбирает тоже далеко неслучайно, поскольку белый цвет — одновременно символ жертвенности и страха. Она постоянно боится, но готова жертвовать собой ради любви.Что касается восьмиугольных подушек, то здесь «восьмерка» означает вечное спиралевидное движение небес и равноценность духовной и природной власти. При этом можно вспомнить, что восьмиугольник — это нечто среднее между квадратом (земным порядком) и кругом (порядком вечным). Разложить по дивану такие подушки может тот, кто хочет иметь вокруг себя предметы наполненные смыслом.]. Может быть они повлияют на меня, и я увижу нечто прекрасное из своего прошлого.

Я легла на диван, а он, постояв минуту в задумчивости, сказал:

— Хочу выкурить сигару. Вечер сегодня прекрасный, да и разговор нам предстоит довольно долгий, так что стоит немного покурить. Сейчас вернусь — они у меня хранятся в кабинете…

Оставшись одна, я стала рассматривать пламя свечей. Они горели очень ровно, без треска, хотя из открытой балконной двери в комнату порой залетал прохладный ветерок. Было тихо и как-то по-особому торжественно-безмятежно в этот сумеречный предвечерний час — время зарождения тайны и единения.

— Ну вот и я, — он стремительно зашел и сел в кресло. — Заждалась?

— Да. Лежала, плакала и думала, что ты ушел навсегда, — мы оба засмеялись.

— Я люблю тебя, — сказала я чуть слышно. — Я знаю, что наша любовь сильнее смерти. Она была всегда и никогда не исчезнет. Давай вспомним мое прошлое, и, может быть, тогда мы сумеем окончательно все прояснить…

Он некоторое время молча смотрел на меня, а потом произнес:

— Знаешь, прежде чем ты начнешь вспоминать, я бы хотел узнать, что именно ты рассчитываешь там увидеть. Какие закономерности человеческого общения, по твоему мнению, определяют все происходящее на земле?

Недолго думая, я ответила:

— Все совершенно очевидно. Если ты в одной жизни кого-то любил, то в следующей жизни ты будешь вновь искать с ним встречи. Если кому-либо в прошлом ты причинил зло, то здесь он отплатит тебе тем же. Профессиональные склонности, по большей части, останутся неизменными, характер тоже, а вот, внешность наверняка будет меняться. Ведь нельзя же, в самом деле, перевоплотиться из азиата в африканца, сохранив при этом прежние черты лица.

— Ну а отношение к деньгам? Что ты думаешь об этом?

— Здесь тоже все просто — жадному ничего не дадут, а бывший щедрый станет богат.

— Значит, по-твоему, получается, что все больные и несчастные люди — в прошлом убийцы и негодяи? — ухмыльнулся он.

— Даже не знаю. Наверное, да.

— Ну что ж, — он положил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла, — теперь небольшая лекция о методике воспоминаний. Мне думается, что проще всего это делать следующим образом. Ты закрываешь глаза, принимаешь наиболее удобную для тебя позу и, расслабившись, пытаешься представить себе что-либо приятное. Эта прелюдия позволит тебе добиться требуемого состояния души, которое необходимо для, так сказать, лучшей видимости. А спустя некоторое время надо не торопясь трансформировать это видение в картину какого-то места, которое ты ожидаешь увидеть в своем прошлом. Так, например, если тебя всегда интересовало раннее средневековье, то ты смело можешь вообразить себя зрительницей рыцарского турнира. При этом главное — не бояться ошибиться. Если у тебя есть повышенный интерес к какой-либо эпохе, то это означает, что ты, скорее всего, где-то там жила. Хотя в данном случае правильнее было бы применить термин не «где-то», а «когда-то». Но при воспоминаниях жизней, как и при путешествиях во времени, такой путаницы все равно не избежать, в чем ты еще будешь иметь счастье убедиться.

— А вдруг я все это просто выдумаю, и на самом деле не вспомню, а только представлю себе этот рыцарский турнир, из-за того, что недавно прочитала книгу о старой Англии? — забеспокоилась я.

— Нет, дело в том, что эта книга, как ты говоришь, про старую Англию не произвела бы на тебя столь сильного впечатления, не имей ты об этом времени своих персональных воспоминаний. Таким образом, не смотря на то, что вся эта затея тебе будет постоянно казаться выдумкой, на самом деле ты обретешь истинное видение твоих прошлых жизней.

— Но почему ты в этом так уверен?

— Я просто это знаю.

— Ну хорошо, я представлю себе этот пресловутый турнир. А что потом?

— А потом ты будешь «смотреть» полнометражный фильм, снятый на хорошей цветной пленке. Да, кстати, чуть не забыл сказать! Среди увиденных тобой длинных платьев и карет, ты неожиданно можешь наткнуться на какую-то вещь, которой в те времена еще не было. Увидишь, например, скрипку в те годы, когда играли только на виолах, или еще что-нибудь подобное. На самом деле это не важно и объясняется тем, что твой мозг не может досконально воспроизвести этот старинный предмет и предлагает тебе некую замену. Если такой инцидент произойдет, то просто не обращай на него внимания, а продолжай смотреть дальше. Вот, собственно и все. Остальное я подскажу тебе в процессе.

— А какой есть еще способ вспоминать прошлое? — полюбопытствовала я.

— Он, в общем-то, практически не отличается от первого. Разница только в том, что ты просто ложишься спать и дожидаешься такого момента, когда организм начинает балансировать между сном и «не сном», и именно в этот миг у тебя наступает состояние прозрения.

— Ну что ж. Теперь я все знаю и готова к бою! — радостно сказала я. — Руководи.

— Кстати, советую тебе не начинать с просмотра твоих концлагерей, — сказал он, усмехаясь. — А то потом у тебя вообще может пропасть желание что-либо вспоминать.

— А как же мне тогда быть? — растерялась я.

— Ну, представь себе, например, Венецию, которую ты так любишь, — я до сих пор помню, как, сделав первый шаг по мостовой этого города, ты сказала: «Ах, я как будто бы вернулась домой»…

— Точно! С этого-то я и начну, сказала я, полная решимости погрузиться в омут прошлого.

— Напоследок я бы хотел тебе еще кое-что сказать. Сделать этакое предупреждение перед дальней дорогой, — он взял со стола знакомую синюю книгу, заложенную на этот раз дубовыми листьями 
      [11 - Закладка из листьев дуба — квинтэссенция той мудрости, которая содержится в прочитанной далее притче. В рунической традиции дуб играл важную роль в путешествиях и перемещениях из одного места в другое, кроме того дуб придавал силы для борьбы с ограничениями здравого смысла, которые удушают надежды и устремления, и учил неторопливому, но уверенному продвижению вперед.].

— Ой, только не говори, что ты хочешь прочитать мне еще одну притчу, — засмеялась я.

— Да, да, я знаю, что не очень-то угодил тебе в прошлый раз, но сейчас я все-таки хочу, чтобы ты это выслушала, — сказал он несколько назидательным тоном, — тем более что это даже не притча, а так, простенький рассказик — скорее быль, чем народная мудрость. Слушай.




* 3 *


Давным-давно в одном небольшом городе жил бедный сапожник со своей молодой женой и маленьким сыном. Несмотря на то что был он человек работящий и честный, деньги очень ненадолго задерживались в его доме, да и вообще были в его семье большой редкостью. Какие бы усилия ни прилагал несчастный молодой человек, чтобы заработать побольше — все это, как правило, оборачивалось прахом.

Однажды, как раз в тот год, когда его жена ждала второго ребенка, сапожник шел через главную городскую площадь отдавать заказ торговцу скобяными изделиями. На минуту задумавшись, он чуть не угодил под копыта какого-то знатного всадника, проезжавшего в этот момент мимо. Лошадь встала на дыбы, а сапожник легко увернулся и отпрыгнул в сторону.

— А ты ловкий малый! — воскликнул незнакомец и бросил молодому человеку две монеты. — Если тебе надоел этот пыльный городишко и если ты не хочешь всю жизнь разносить по домам чужие башмаки, то можешь последовать за мной в мой родовой замок — будешь работать управляющим, получишь надежный дом и хорошие деньги.

— Спасибо, благородный господин! Я бы с удовольствием, да у меня ребенок маленький, и жена в скором времени ждет прибавления. А ведь без них мне жизни нет, — пролепетал растерявшийся молодой человек.

— Что ж, раз ты человек семейный — тем лучше. Думай до утра и, если решишься, приходи на этот постоялый двор, я буду ждать тебя до рассвета, — сказал незнакомец и поехал по направлению к харчевне.

Наблюдавший всю эту сцену торговец скобяными изделиями вышел из своей лавки и, подойдя к размышлявшему посреди площади сапожнику, сказал:

— Знаешь, кто это был? Известный злодей и великий чернокнижник! Он живет в том замке, что стоит за двуглавой горой, и владеет самыми плодородными в тех местах землями. Говорят, что он умеет делать золото из свинца. Держался бы ты от него подальше!

Бедный молодой человек не знал, что и думать. Жену он раньше времени волновать не хотел, а больше посоветоваться было не с кем. Тогда, еще немного поразмыслив и взвесив на ладони две монеты, он решил пойти к гадалке, которая жила на окраине города и, как говорили, могла не только предсказать судьбу, но и помочь дельным советом. Более не раздумывая, сапожник направился к ее покосившемуся дому.

Старая женщина не стала медлить с предсказанием, и как только молодой человек переступил порог ее дома, сразу же указала ему своей костлявой рукой на скамью и прошептала:

— Вижу, вижу, зачем ты пришел. Перед тобой лежит новый путь, и ты не знаешь, как поступить. Вот что я скажу тебе, прелестный юноша — на этом пути тебя ждет смерть и рождение. Все твои дети вырастут богачами, а внуки станут баронами. Ну а об остальном я промолчу. Давай же мне одну монету, из тех двух, что бросил тебе незнакомец, да и ступай своей дорогой.

Домой сапожник пришел еще более расстроенный, чем раньше. «Значит, если я поеду с этим чернокнижником, то в скорости умру, — размышлял он невесело, — однако, жена успеет до моей смерти родить ребенка… Но старуха сказала, что мои потомки будут состоятельными людьми, а ведь это вряд ли произойдет, если я останусь в нашем захолустном городишке и буду, влачить такое же жалкое существование, как и прежде. Нет, бедность для меня равносильна смерти! А значит, лучше мне рискнуть и поехать с этим странным человеком, ну а уж там — будь что будет!».

Так он и сделал. Собрав за ночь свои нехитрые пожитки, вся семья бывшего сапожника отправилась вслед за таинственным незнакомцем.

По прибытии в замок очень скоро выяснилось, что предостережения торговца скобяными изделиями не имели под собой основания — загадочный всадник оказался достойным христианином и честным человеком. Он много лет провел в путешествиях по разным странам, из которых, кроме больших кованных железом сундуков с драгоценностями, привез еще и тропическую лихорадку, год за годом все больше разрушающую его здоровье. Из-за своей страсти к путешествиям он так и не успел обзавестись семьей, да еще и заработал недобрую репутацию колдуна и чернокнижника, именно благодаря которой ни один мало-мальски верующий человек не соглашался идти к нему на службу.

И вот прошло не так уж много времени, а бывший сапожник, а ныне управляющий большим землевладением, оказался настолько способным ко всякого рода хозяйственным делам, что даже окрестные фермеры стали приходить к нему за дельным советом. Жена его благополучно родила второго мальчика и была беременна в третий раз, когда после длительной болезни умер их любимый господин, неожиданно оставив им в наследство все свое состояние.

Прошло еще несколько лет. Дела у нового хозяина шли в гору — земли были плодородны, урожаи обильны, а здоровые дети радовали сердце.

Однажды, объезжая свои владения он увидел на обочине дороги необычную старуху, лицо которой показалось ему знакомым. Он притормозил лошадь и пригляделся.

— Гадалка! — воскликнул он, узнав в ней свою давнишнюю прорицательницу, и спрыгнул с коня, — Вот кого я часто вспоминал! Как видишь, я жив и здоров, не смотря на то, что ты предсказывала мне скорую смерть. Правда, все остальное сбылось в точности — жена моя родила, да не один раз, я стал богат, и если Бог даст, то внуки мои и впрямь смогут стать баронами!

— Эх, глупый ты человек! — прошамкала старуха беззубым ртом. — Ведь я предсказывала тебе именно то, что с тобой произошло. Тогда, несколько лет назад ты был в самом начале своего нового пути. Но скажи-ка мне ты, тот, который слывет одним из самых умных людей во всей округе, разве сейчас передо мной стоит прежний сапожник — бедный и невезучий?! «Нет!» — отвечу я тебе сама. Тот человек умер в середине своего пути, а из его праха родился новый — уверенный в себе, удачливый и состоятельный. Вот, что я хотела сказать тебе в тот жаркий солнечный день, и за что взяла всего одну монету.

— Ну что ж, раз так, — сказал бывший сапожник, — получай-ка ты еще одну монету — я задолжал ее тебе за твою мудрость, которой ты так щедро поделилась со мной много лет назад и которую я тогда не смог оценить по достоинству.




Я села, зажав в руках подушку, вышитую витиеватыми арабесками 
      [12 - Оказывается, что подушки еще более сложны, чем показалось вначале. Кроме того, что они имеют восьмиугольную форму, они еще и расшиты арабесками, в которых скрыт символ тернистого пути к высшей истине.].

— Значит, ты считаешь, что это занятие, то есть в сущности лишь воспоминание о чем-то, что было почти не со мной, может так сильно изменить мою жизнь, что я стану совсем иной?

— Да, и ты поймешь это в тот момент, когда увидишь все.

— Неужели ты действительно думаешь, что можно увидеть все? Мне кажется, что это звучит слишком претенциозно.

— Можно… Нельзя… Дело совсем не в этом. Сейчас, когда ты еще не до конца понимаешь, о чем идет речь, мне сложно объяснить тебе, что «все вспомнить» в данном случае означает сформировать в своем сознании некую систему законов о рождениях и смертях, а кроме того, увидеть прошлые связи с большинством людей, которые с тобой общались ранее или продолжают это делать в настоящем.

— Но я могу увидеть там и тех, с кем я еще не успела познакомиться в этой жизни.

— Конечно, но это будет выглядеть несколько иначе, чем ты представляешь себе сейчас.

— Ладно, я чувствую, что уже рискую надоесть тебе этими глупостями. Лучше уж мне действительно приступить к самому процессу.

— Надоесть ты мне не можешь ни при каких обстоятельствах, и ты это прекрасно знаешь. А то, что пора начинать — так это на самом деле сущая правда.

— Тогда я буду «смотреть», а потом мы все обсудим.

— Согласен.

Я снова легла на диван и, полностью расслабившись, закрыла глаза.

Я вспомнила много, очень много, кажется даже больше, чем ожидала сначала. За довольно-таки короткий промежуток времени я смогла стать свидетельницей разнообразных событий моей жизни, датированных примерно серединой ХVIII века. Я просмотрела эту жизнь от начала до конца, пытаясь не упустить ни одной мельчайшей детали, и спустя некоторое время медленно открыла глаза.

Он по-прежнему сидел в кресле, но уже не курил, как прежде, а задумчиво крутил в руках маленького золотого ибиса 
      [13 - В Древнем Египте ибиса мумифицировали и клали в царские гробницы, чтобы он разъяснял умершим тайны загробной жизни. Думаю, понятно, почему главный герой задумчиво крутит эту статуэтку в руках.]с изогнутым острым клювом.

«Странно, — подумалось мне, — мы столько лет знакомы, но только сейчас мне удалось взглянуть на него другими глазами и, может быть, теперь я начну по-настоящему понимать его характер»…

— И что же тебе дали посмотреть на той стороне? — спросил он неожиданно.

От звука его голоса я окончательно очнулась.

— Что дали посмотреть? — проговорила я не торопясь. — Пожалуй, что всю нашу с тобой жизнь.

— Ну, так поделись со мной увиденным, — сказал он, вероятно немного удивляясь моей молчаливости.

— Да — да, конечно. Но я не знаю, как мне передать тебе все то, чему я стала невольной свидетельницей, — сказала я все еще полуживая от сильных впечатлений. — Как описать, что я чувствовала и объяснить все то, что там происходило?

— Просто рассказывай, как это выглядело, только и всего, — сказал он, улыбнувшись, и поставил ибиса на стол рядом с пепельницей. — Чего же ты медлишь?

— Понимаешь, самое главное… — теперь я, наоборот, говорила так быстро, что не могла остановиться. — Да, самое главное, что мы были там вместе. Ведь, я же знала, что мы с тобой никогда… Ты слышишь меня? Никогда не расставались! Это было двести пятьдесят лет назад, но уже там мы принадлежали друг другу…

Он как-то невесело вздохнул, сел на диван и взял меня за руку:

— Успокойся и рассказывай все с самого начала.

— Но я не знаю, какими словами об этом говорить. Там все люди так странно изъяснялись. Их манера выражаться слишком сложна для дословного перевода на наш современный язык.

— Тогда представь себе, что адаптируешь их речь для нашего времени, и все станет на свои места.

— Но в этом случае я не смогу сохранить колорит присущий той эпохе…

— Пойми, что это не главное, — он был явно обеспокоен тем, что я так близко к сердцу восприняла свой первый опыт хождения в иной мир. — Тебе важна только суть, а ее можно передавать любыми словами. Я внимательно слушаю тебя. Говори.

Я на секунду закрыла глаза, откинула со лба прядь волос, и, немного собравшись с мыслями, начала рассказывать.




Сначала я представила себе морское побережье, на котором мы с тобой отдыхали в прошлом году. Там было все как прежде — та же белая вилла с огромным солярием, те же смолистые сосны, ловящие ветвями ветер.

Я мысленно гуляла по берегу и разглядывала волны: рождая легкую пену, они выплескивали на песок мелкие ракушки и темно-зеленые водоросли с застрявшими в них небольшими кусками янтаря, похожие на волшебные ожерелья морских королев. Легкий ветерок, шурша, перебирал листья кустарников, росших в прибрежных дюнах, а грустные чайки жалобно кричали, подхватывая на лету мелкую рыбешку.

Я едва успела подумать о том, что хочу увидеть какой-нибудь венецианский дворец, как неожиданно картина стала меняться — берег моря исчез, плеск волн стих, и через мгновение я поняла, что нахожусь в «воспоминаниях».

Это было очень необычно и захватывающе. Создавалось впечатление, что прокручиваешь в памяти только что увиденный фильм — «слышались» звуки музыки, обрывки разговоров, крики птиц. Интересно было и то, как я могла «видеть» и чувствовать саму себя. Это напоминало сны, в которых иногда наблюдаешь за происходящим, как бы чужими глазами, но одновременно имеешь возможность оставаться в собственном теле, ощущая при этом эмоции как бы двух человек сразу.




Итак, богатое итальянское палаццо. Я стою на верху широкой мраморной лестницы и слушаю звуки клавесина, доносящиеся из открытого окна. Затем, увидев в саду своего отца, подхватываю пышные юбки и стремительно сбегаю ему навстречу. Он обнимает меня, улыбается и начинает разговор, осторожно заглядывая мне в глаза:

— Завтра мы должны поехать в Венецию к твоей тете. Там будет большой бал, на котором ты познакомишься со своим будущим мужем…

Я недовольно отбрасываю от себя его руку и, надув губы, отвечаю:

— Ни за что! Я вообще не желаю выходить замуж. Я хочу жить одна, иметь салон, в котором будут собираться мои друзья, читать стихи, прозу…

Отец тяжело вздыхает и, не оборачиваясь, уходит в дом.

Я тихо шепчу ему вслед:

— Все равно я сделаю по-своему…




Он прервал мои рассуждения веселым смехом:

— Вот о чем, оказывается, ты мечтала двести пятьдесят лет назад! Куда все подевалось? Никаких прекрасных принцев, рыцарей и менестрелей! Где твоя детская наивность и восторженность? Салон, друзья…стихи, проза…

Я на минуту призадумалась:

— Да, ты прав. Характер действительно не очень похож на мой. Хотя в последствии — ты это еще увидишь — кое-какие параллели будут просматриваться.

— Интересно… А сколько тебе там лет? Наверное, семнадцать?

— Да, примерно столько. Я такая юная, высокомерная гордячка, не лишенная, однако, некоторых романтических грез, которые рождаются во мне также неожиданно, как ветер в заливе.

Он вытащил из кармана зажигалку, украшенную паутинным узором 
      [14 - Вообще, надо сказать, что главный герой часто впадает в состояние задумчивости и при этом крутит в руках какой-то символичный предмет. По всей видимости, это придает ему силы. Так зажигалка, благодаря своему паутинному узору означает намек на спираль творения и развития — колеса и его центра. Кроме того, огонь в алхимической традиции — «деятель превращений», так как все вещи возникают из него и в него возвращаются.], и стал непроизвольно крутить ее в руках, периодически высекая пламя.

— Послушай, а почему ты ничего не сказала о своем отце? Он знаком тебе в этой жизни?

— Может быть… Хотя не уверена, — я попыталась восстановить в памяти этот образ, который мне действительно казался очень родным и близким, и еще немного подумав, поняла. — Да, да! Конечно. Но как это удивительно. Представляешь себе? Это мой сын! Мой теперешний ребенок был моим отцом! Кстати, он меня там очень любил и оберегал.

Он улыбнулся:

— Значит, есть надежда, что в этой жизни твои с ним отношения сложатся также неплохо. Хотя… Всякое бывает — ведь там у вас были некоторые размолвки.

Я махнула рукой:

— Мне кажется, что это произошло единственный раз… Да и то, все кончилось так, как он хотел… Тебе интересно?

— Конечно. Продолжай скорее.




Следующий эпизод застает меня уже в Венеции. Я стою у большого зеркала обрамленного позолоченными амурами, и рассматриваю великолепное платье, которое на меня надели, чтобы плыть на бал. Этот наряд мне, как видно, нравится, да и весь мой настрой в этот день более миролюбивый, чем накануне. Я чувствую, что уже с нетерпением жду вечера, так как в глубине души мне очень интересно, кого же отец столь яростно прочит мне в мужья.

И вот, наступает бал. Пламя свечей отражается в многочисленных зеркалах, хрустальных подвесках и бриллиантовых ожерельях. Огненными бликами сияет золотая лепнина. Напудренные дамы в бело-розовых платьях томно смотрят на своих наряженных кавалеров.

Я иду через зал под руку с моим отцом, который, как видно, далеко не последний человек в этом обществе, и от всей души горжусь своей внешностью и богатством.

Передо мной проходят люди, а я иду дальше, от волнения почти не замечая никого вокруг. И, вот, наконец-то отец украдкой кивает мне на мужчину в изысканном камзоле:

— Это он, твой жених.

Я разглядываю лицо этого человека и понимаю, что влюбилась с первого взгляда. Я больше не хочу ни друзей, ни салонов с поэзией и прозой, и в тот же вечер говорю отцу, что согласна выйти замуж.




По его губам скользнула довольная усмешка, которую он, однако, поспешно скрыл:

— Влюбилась с первого взгляда? И кто же был этот счастливец?

Я даже покачала головой от возмущения:

— Делаешь вид, что ничего не понимаешь? Зачем? Ясно ведь, что это был ты.

Он засмеялся:

— И как я выглядел?

Я закрыла глаза:

— Ты был потрясающе красив. Почти как сейчас. Даже не знаю, когда лучше…

Он встал и подошел к столу:

— Я должен закурить, иначе не дослушаю эту историю до конца.

— Что тебя так веселит? — вспылила я. — Что я влюбилась в тебя с первого взгляда или то, что ты кажешься мне таким красивым?

— Не злись. Это нечто сродни зависти к моему собственному прошлому, только и всего. Мы там были женаты, ты влюблена, все так безоблачно…

— А кто тебе сейчас-то мешает? — возмущенно перебила я. — Жили бы также припеваючи.

Ответом мне была тишина.

— Почему ты замолчал?

— Знаешь, дорасскажи мне свою историю. Я больше не буду смеяться. Это было так… Только бегство от самого себя

Я снова недовольно покачала головой. «Опять он ничего не ответил, — подумалось мне. — Однако заставить его говорить, если он не хочет, я не смогу. Придется рассказывать дальше».

— После этого бала я увидела наше венчание, точнее тот момент, когда мы, взявшись за руки, выходили из огромной белой церкви. Гости встречали нас на лестнице и бросали вслед цветы и какие-то зерна. Мы улыбались и шли к парадно украшенной гондоле, которая должна была отвезти нас домой. Отныне я жила в твоем роскошном особняке, выходящем окнами на главный канал. А потом мне показали много картин, которые как бы иллюстрировали нашу дальнейшую жизнь…

— И что же это была за жизнь?

— Я бы охарактеризовала ее как праздное счастье двух влюбленных друг в друга состоятельных людей.

Он снова сел в кресло, и сказал:

— Интересно, а дети у нас там были?

— Нет. Я почему-то не могла иметь детей, и наверно именно от этого свой смысл жизни мы находили в таком вот времяпрепровождении.

— Ну, если не считать отсутствия детей, то вполне приятное, на мой взгляд, времяпрепровождение. Как ты думаешь?

— Еще бы! Золото и бриллианты просто сыпались нам на голову. Да ведь и само по себе это было время, когда излишества в нарядах и украшениях воспринимались как образчик хорошего вкуса. Вообще, надо сказать, что от этого замужества я получила гораздо больше, чем мечтала получить от одиночества. Здесь были и салоны, в которых самые модные поэты читали свои только что вышедшие из-под пера стихи, и закрытые маскарады, на которые допускали только самых близких друзей, и разнообразные балы. Но во главе всего этого была любовь, которая не только не иссякала, а наоборот, от года к году становилась все крепче и крепче подобно сваям этого волшебного города. Что же касается детей, то мы с тобой были… Как бы это сказать? Какие-то самодостаточные. Для полного и исключительного счастья нам вполне хватало общества друг друга. Сейчас конечно это было бы иначе…

Он загасил одну сигарету и прикурил следующую:

— Видишь, как, оказывается, могут измениться характеры за много лет.

Я недоуменно посмотрела на него:

— Если все так непостоянно, то какой же тогда смысл в этих воспоминаниях?

— Как ты не можешь понять! — он стряхнул пепел в акантовый венок. — Все эти личности никуда не делись, а остались и дремлют внутри тебя.

— Ждут случая, чтобы проснуться?

— Узнаешь потом, чего они ждут, — неожиданно мрачно ответил он.

Я встала с дивана и потянулась:

— Уже глубокая ночь, а мы с тобой все болтаем. Лучше бы ты заставил меня спать. Теперь я снова встану с головной болью.

— Это, к сожалению, не в моих силах.

— А я думала, что ты можешь все…

Он взглянул на небо:

— Не так уж и поздно. Мы еще успеем немного поговорить. Ты же не покинешь меня, не дорассказав свои воспоминания?

— Конечно нет. Ведь мне и самой интересно. Вообще, ты знаешь, я удивляюсь, как все-таки жива во мне эта память прошлых жизней. Ведь когда я несколько лет назад была в Венеции, то действительно очень много «вспоминала». Я ходила по этим кривым темным улочкам, спускалась к извилистым каналам, смотрела на проплывавшие мимо гондолы и все время пыталась что-то «увидеть» или заново пережить. Передо мной вспыхивали картины балов, маскарадов, чьих-то объятий в лунном свете. И все это я приписывала лишь сильному впечатлению, производимому на меня этим городом.

Я подошла к остановившимся настенным часам и попыталась раскачать маятник:

— Неужели можно так жить? Только любовь, счастье и развлечения?

Он рассмеялся:

— Мне не верится, что за все это время мы с тобой ни разу не поссорились.

— Да, ты прав, — улыбнулась я, — Было одно недоразумение, обернувшееся впоследствии крупным скандалом.

— Любопытно. Расскажи-ка мне об этом поподробнее.

— С удовольствием, — сказала я и, перестав заводить часы, села на ковер возле его кресла.




Мы, как и прежде, живем в Венеции. Развлекаемся на балах и маскарадах, иногда выезжаем на материк и путешествуем в ближайшие города. Все идет очень гладко до тех пор, пока однажды в каком-то салоне я не встречаю молодую особу, такого же высокого положения как и я, которая очень быстро становится моей подругой. Своим мировоззрением, а надо сказать, что взгляды у нее довольно прогрессивные, она начинает оказывать на меня заметное влияние, и я не то чтобы всегда беру с нее пример, но как бы стараюсь не отставать во многих вопросах куртуазного поведения. Как-то раз, на одном из светских сборищ она по большому секрету признается мне в тайной связи с неким известным человеком нашего круга. На меня это производит сильное впечатление, поскольку я, несмотря на то, что мы живем в обществе с достаточно распущенными нравами, никогда не имею даже мысли о том, чтобы изменить своему мужу…




— А я тоже всегда оставался тебе верен? — перебил он меня заинтересованно.

— Да, конечно! Ты был от меня просто без ума, так что о какой-либо тайной связи с твоей стороны даже не могло быть и речи.

Он рассмеялся:

— А почему ты столь уверенно это утверждаешь? Разве можно такие вещи знать наверняка?

— Ну, там, может быть, и нельзя, но, глядя отсюда, я, как выяснилось, имею возможность чувствовать за тех людей, которые со мной общались. Таким образом, то что двести пятьдесят лет назад было невидимо для моего взора, сейчас может проявиться, и все тайны раскроются.

— Хорошо, что мне нечего было скрывать, а то мог бы выйти некоторый конфуз.

Я снова засмеялась:

— Нет, не вышел бы — я в тебя очень верю…




Итак, подруга признается мне в своем тайном увлечении, но преподносит все это так, что мне становится немного завидно и как бы неудобно за то, что я такая несовременная и, в отличие от большинства моих приятельниц, не имею связи на стороне. При этом интересно, что в моем отношении к тебе все остается по-прежнему — я слишком влюблена, чтобы увлечься каким-нибудь высокородным сеньором, и вовсе не собираюсь менять свой образ жизни.

И вот тогда-то я и придумываю авантюру, которая должна, как мне кажется, очень поднять мой авторитет в глазах подруги и, одновременно, развеселить мое и без того не скучающее сердце.




— И что же такое ты придумала? — спросил он не особенно весело.

— Сейчас расскажу.




Я вижу себя сидящей за небольшим золоченым столиком, инкрустированным перламутровыми цветами — я размышляю над чем-то, глядя в окно на проплывающие мимо гондолы, а затем достаю перья и собираюсь писать письмо.




— Наверное, предполагаемому фавориту?

— Нет, оно адресовано этой подруге.




Я пишу о том, что у меня, разгорелся очень бурный роман с неким N, имя которого я назвать не могу, так как он вращается в чересчур высоких кругах, и о том, что самые пикантные подробности этой связи я расскажу ей при встрече.

Все это я сочиняю настолько увлеченно, что, к сожалению, слишком поздно замечаю, как в комнату заходит мой муж — то есть ты. Я явно не жду тебя в такой час в своем будуаре и поэтому поспешно стараюсь спрятать в пачке бумаг уже запечатанное письмо.




— И неужели я решаю его прочесть? — воскликнул он.

— О! Не только…




Видя мои резкие движения, ты естественно начинаешь подозревать, что у меня, вопреки всем твоим представлениям о моей честности, появились от тебя какие-то секреты, и поступаешь со мной несколько диктаторским способом.




— Интересно, каким?




Ты подходишь к моему столу и молча, глядя мне прямо в глаза, протягиваешь руку, чтобы я сама отдала тебе эту роковую бумагу.

Напрасно я пытаюсь лепетать что-то о небольшом недоразумении, которое там описано, и о том, что все это вообще не является правдой — в ответ от тебя я слышу только слово «письмо!», и мне, естественно, приходится повиноваться.




— И я его прочитал?

— Прочитал и швырнул мне на стол.

— А потом?




После этого и начинается самое страшное. Ты быстро выходишь из комнаты, и через некоторое время я вижу в окно, как твоя гондола уплывает в неизвестном направлении.




— И я, естественно, даже не обернулся?

— Конечно. Ты накинул на плечи черный плащ и, завернувшись в него, даже не удостоил меня прощальным взглядом.

— Какой я, однако, был выдержанный два с половиной столетия назад, — рассмеялся он, — Сейчас бы ты так легко не отделалась.

— Смеешься! А для меня начались часы адских мук. Я выбросила свое злосчастное послание в воды канала, и стала метаться по дому, каждые десять минут выбегая на балкон.

— Интересно, — задумался он, — а сейчас эта твоя подруга стала такой же искательницей приключений?

— Нет, — засмеялась я. — Она замечательная, вот только салоны в этой жизни для нас оказались закрыты.

— Может оно и к лучшему, — ухмыльнулся он в ответ.

Он снова закурил, и некоторое время сидел молча, а потом спросил:

— И как же долго я отсутствовал? Всю ночь и весь последующий день?

— Почти угадал — ты появился только поздно вечером, прошел в гостиную, которая, кстати, там называлась салоном, и молча сел в кресло.

— А что же при этом делала ты?

— А я к тому времени уже успела промочить насквозь пятидесятый носовой платок и, увидев тебя, снова бросилась в объяснения о доказательствах своей невиновности.

— И на этот раз я тебе поверил?

— Точно не знаю, возможно, что да. Однако то, что с тех пор ты жил с огромным осколком ревности в сердце и старался не выпускать меня надолго из поля зрения, мне хорошо видно. Удивляет же меня другое — почему-то именно после этого происшествия наши отношения стали еще более близкими, чем прежде. Тебе не кажется это странным?

— Нет, нисколько, — он встал и закрыл балконную дверь. — Понимаешь, ведь если я тебя там действительно так сильно любил, то это событие очень наглядно продемонстрировало мне существование постоянной опасности потерять твою любовь. Жить же без тебя я просто не мог, и как раз поэтому я не только не довел создавшуюся ситуацию до полного разрыва, а наоборот, как можно быстрее постарался свести ее на нет.

— Но мне кажется, что ты сделал это не сам по себе — ведь я очень упорно уговаривала тебя простить мне это недоразумение и, наверное, в конце концов смогла тебя убедить.

— Ты говоришь так, будто совсем меня не знаешь. Естественно, я несколько часов напролет смотрел на твои потоки слез и выслушивал бесполезные оправдания, однако это вовсе не означает, что они хоть как-то повлияли на мои поступки.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что я решил все еще тогда, когда вечером возвращался домой, а твое раскаяние мне было нужно только для залечивания моих сердечных ран.

— А ты, оказывается, был романтик?

— Был? — он удивленно посмотрел на меня. — А сейчас я по-твоему холодный циник?

Я рассмеялась:

— Все в моей голове уже совсем перепуталось — где «был»… где «есть»… Но скажи-ка мне, пожалуйста, ты что, тоже видишь то, что я вспоминаю? Почему ты так легко объяснил мне все свои чувства?

Он довольно долго молчал, а потом произнес:

— Тебе скоро пора домой. Расскажи мне все до конца, а то, действительно, завтра утром тебе придется вставать с головной болью. И, кстати, перестань сидеть на полу.

Я тяжело вздохнула, перебралась в его кресло и снова стала говорить.




После развязки нашей небольшой любовной драмы я вижу много чередующихся картин о том, как мы с тобой живем дальше. Неторопливо сменяют друг друга времена года, извилистые набережные и переулки попеременно то уходят под воду, то снова высыхают от палящего зноя. Изменяются наряды и прически, чуть другими становятся развлечения. Тихо и незаметно мы приближаемся к финалу.

Тебя уже нет рядом со мной, я сижу одна и разглядываю украшения, которые ты дарил мне на свадьбу. В окна залетает печальный ветер с канала, морская сырость начинает пробираться в душу. Не могу сказать точно, сколько мне в этот момент лет, поскольку, глядя сквозь такой слой времени, определить возраст оказывается довольно сложно, но совершенно очевидно, что я еще далеко не старуха.

Отчего-то мне не показывают ни твоей смерти, ни похорон, я не могу услышать, о чем мы говорили и как расстались, но я всем сердцем ощущаю ту страшную тоску, которая охватывает меня от этой утраты…

— И сколько ты еще прожила после этого? — спросил он, неожиданно резко задернув тяжелые шторы на окнах.

— Совсем немного. Я чем-то тяжело заболела, долго лежала в кровати, и тихо ушла из этой красивой, насыщенной любовью и радостью жизни.

— Ну что ж. Вот ты и досмотрела этот небольшой кусок земного бытия двух неравнодушных друг к другу людей. Обсудим все это завтра, а теперь тебе действительно пора спать.




* 4 *


Он, как и договаривались, ждал меня возле покосившегося верстового столба неподалеку от моей дачи.

— Ну что, готова прокатиться с ветерком?

— Конечно готова, — весело сказала я, устраиваясь на заднем сидении его массивного мотоцикла. — А куда мы сегодня поедем? Ты мне скажешь или это пока останется в секрете?

— Ну… Если ты не против, то мне хотелось бы увидеть тот косогор, неподалеку от заброшенного шлагбаума, про который я тебе несколько раз рассказывал, — ответил он и завел мотор.

— Отлично, все складывается как нельзя лучше, погода сегодня прекрасная, да и настроение подстать ей — вполне подходит для небольшого путешествия.

Я крепко ухватилась за его кожаную куртку, и мы тронулись в путь. Ровное матовое шоссе плавно извивалось серой лентой вдоль густого леса. Мимо нас стремительно пролетали деревья: обвешанные шишками стояли плотной стеной разлапистые ели, коренастые сосны сияли молодой корой в лучах солнца, а многоцветная листва дубов и лип складывала узоры волшебного калейдоскопа. Я с наслаждением вдыхала прохладный свежий воздух наступившей осени, замешанный на ароматах пожухлых трав и сухих цветов. Лес оставался позади и махал нам на прощание своими ветвями.

Немного сбавив скорость, мы свернули на неширокую разбитую дорогу, которая, изрядно попетляв, вывела нас к безымянному жилому массиву. Теперь вместо деревьев слева и справа от нас мелькали покосившиеся заборы, построенных более полувека назад деревянных дач. Перед глазами вспыхивали и сразу же гасли маленькие цветные картинки чьей-то незнакомой жизни, которая удивительным образом воплощалась здесь то в веревочном гамаке, натянутом хозяевами между деревьев, то в скрипучем велосипеде, случайно брошенном возле открытой калитки, а то и в плюще, который, вопреки желанию сажавших его людей, заполонил большую часть участка и сумел обвить колонны террасы.

Наконец и эти усадьбы прошедших времен остались позади, и немного проехав вдоль поля, мы остановились поблизости от довольно необычного места, в котором с трудом угадывался старый переезд через железнодорожное полотно. От обильных многолетних дождей асфальт здесь совсем раскрошился, и сквозь его широкие трещины пробивалась на свет густая поросль жизнестойкой травы.

Я слезла с мотоцикла и подошла к шлагбауму. К моему удивлению вместо ожидаемой балки с противовесом он представлял собой проржавленный кривой рельс, который лежал на двух старых бетонных блоках разной высоты, покрытых заметным слоем угольной пыли. Вокруг валялись какие-то сломанные домкраты, гаечные ключи и непонятные громоздкие пружины, отчего все это напоминало заброшенную мастерскую под открытым небом. «Как он любит такие картины разрушенного прошлого, — подумала я печально. — Мне даже иногда кажется, что он каким-то образом черпает силы во всем этом упадке и регрессе»…

Он прервал мои размышления словами:

— Пойдем на косогор, я взял с собой теплое покрывало, так что можем немного отдохнуть прямо там на траве.

— Хорошо, — я пошла вслед за ним, захватив с собой несколько красивых обломков гранита, валявшихся среди бетонного мусора.

Он разложил поверх колючих колосков большой кусок какой-то плотной ткани, на который мы с удовольствием сели и начали разговаривать.

Я решила сразу перевести беседу в интересующее меня русло:

— А ты ведь так и не сказал мне ничего по поводу моих «венецианских снов». Почему ты назвал их «куском бытия двух неравнодушных друг к другу людей»? Ты считаешь, что это не было настоящей любовью?

Он улыбнулся:

— Я имел в виду, что истинная любовь, то есть любовь в высшем значении этого слова, не может выглядеть столь приземленно. Какие-то балы, интрижки, ревность… Никакой духовности и высших устремлений. Ведь насколько я понимаю, тебя интересует именно такой подход к вопросу о нашей «принадлежности» друг другу?

— Ну… — замялась я. — В общем да. Мне хочется разобраться, действительно ли мы представляем собой две части единого целого, или наша история только похожа на легенду о половинках, бродящих по свету в поисках друг друга.

Он задумчиво посмотрел на одинокую сосну, росшую неподалеку:

— Знаешь, мне стало казаться, что ты еще не совсем готова к этим воспоминаниям о далеком прошлом. Я даже немного боюсь за тебя.

— Почему?

— Видишь ли, ты ждешь от своих изысканий только историй о нашей любви и преданности, но пойми, что это не высшая цель бытия. Душа, снова и снова перерождаясь, вовсе не накапливает в себе эти мелочные чувства мирской привязанности, базирующиеся на материальном достатке и плотской верности. Она хранит в себе потенциал духовности, который, — здесь ты частично права — действительно преумножается от многочисленных эмоций искренней самоотдачи, жертвенности и конечно любви, но только не в крайних ее проявлениях.

— Каких это еще крайних проявлениях? — удивилась я.

— Таких как, например, ревность и страсть. Что же тут непонятного.

Я покачала головой:

— Нет, ты просто не видел того, что посчастливилось подсмотреть мне, иначе бы ты так не говорил. Я совершенно уверена, что, сколько бы жизней я ни вспомнила, в них во всех мы были с тобой вместе, и связывали нас узы отнюдь не простой «земной» увлеченности друг другом. Здесь были и твои «высшие устремления», и самоотдача, и, конечно, ревность, но даже она была там чем-то большим, чем простая собственническая эмоция, хотя я еще не могу точно сказать, чем именно.

Он молчал, и я решила продолжить свою мысль:

— И кроме всего прочего, нельзя забывать о том, что мы всегда были женаты. А браки, как известно, свершаются на небесах. Так что, говорить о совсем уж приземленных отношениях здесь не стоит.

— Вряд ли, — он отбросил от себя сухую травинку и сорвал какой-то увядший цветок, — я не думаю, что мы были столь постоянны в своих привязанностях. Наверняка, у тебя где-то и когда-то был другой муж, а у меня какая-нибудь жена.

— Нет, я не могу даже думать об этом. Я все-таки слишком ревнива.

— Неужели больше чем я? — рассмеялся он.

— Ну нет! С тобой вряд ли кто-то сможет сравниться…

— Вот тебе и эмоции «высшей духовности», — снова засмеялся он. — Говорим, говорим о проблемах бытия, а сами даже не можем перестать ревновать друг друга. О чем после этого вообще может идти речь?

Я улыбнулась:

— Ты такой умный, а не понимаешь самых простых вещей: чем приземленнее любовь и чем острее все ее крайние проявления, тем ближе она к Богу, потому только, что она искренняя, а не меркантильная в духовном плане…

— Я понимаю, что ты лезешь в философские дебри, мало что зная пока о законах мирозданья. Так что предлагаю тебе отложить этот разговор на несколько дней — хотя бы до той поры, пока ты вспомнишь чуть больше подробностей своего прошлого.

— Можно подумать, что эти воспоминания смогут изменить мое мнение…

Мой голос утонул в грохоте товарного состава, перевозившего вагоны, груженные углем. Они медленно проезжали мимо нас, монотонно стуча, и было хорошо видно, как от их тяжести вминаются в каменную насыпь пропитанные запахом неизвестных смол деревянные шпалы. Постепенно шум стих, и наступила почти абсолютная тишина.

— Ты слышишь? — сказала я. — Кузнечики пытаются перекричать стрекотание высоковольтных проводов.

— А где эти провода?

— Да вон же они, над нами, — я показала рукой на уходящие вдаль деревянные опоры с пыльными гирляндами изоляторов. — Так красиво…

Он достал из кармана сигареты и закурил:

— Скажи, а в последние дни ты не пыталась ничего вспомнить? Почему-то мне кажется, что ты хочешь о чем-то рассказать.

Я засмеялась:

— Ты, как всегда прав. И как только это у тебя получается — все про меня знать наперед? Чудеса!

— Да нет никаких чудес, — отмахнулся он, — просто я люблю тебя и от этого вижу насквозь.

— Это точно! Жалко только, что моя любовь не предоставляет мне таких неограниченных возможностей.

— Не переживай, это приходит со временем. Но, может быть, ты все же расскажешь мне, где ты путешествовала на этот раз? Или будешь томить меня в неизвестности?

— Нет, томить не буду. Но настройся на то, что рассказ будет не только про любовь, но и про смерть, потому что на этот раз я увидела сказку с не очень-то счастливым концом.

— И в этой грустной истории мы снова были вместе? — спросил он, как будто хотел моим ответом подтвердить собственные мысли.

— Конечно, ведь я об этом тебе и говорю, — сколько бы я не «смотрела», мы всегда будем рядом друг с другом…

Он недовольно покачал головой:

— Никогда не говори того, в чем не можешь быть уверена. Лучше рассказывай все по порядку.

— Хорошо, — сказала я и села поудобней, — начну сразу с того момента, когда я попала на ту сторону и начала вспоминать.




Итак, я вижу, как мы с тобой взявшись за руки идем по направлению к особняку, который даже следовало бы назвать дворцом, поскольку он очень большой и красивый. Мы с тобой снова, как в «венецианской жизни», богаты и счастливы. Мы недавно поженились, и жизнь нам кажется сродни прекрасной музыке, которую мы слышим одинаково. Разница между нами состоит только в том, что, в отличие от меня, ты, кроме нашей семейной жизни, еще очень увлечен какими-то придворными политическими интригами, в которых ты чувствуешь себя как рыба в воде.

Не могу сказать точно, на каком языке мы разговариваем и в какой стране это происходит, но, судя по нашим нарядам, можно предположить, что это какое-то развитое европейское государство, в котором, скорее всего, преобладает католическая религия.

По мере того, как мы приближаемся по дорожке к дому, я начинаю понимать, о чем мы там говорим. Это понимание настигает меня в середине твоей реплики, от которой я слышу только последнюю фразу:

— …теперь он наш, и мы здесь будем жить.

В ответ я весело говорю тебе:

— А сейчас там кто-нибудь есть, или его прежние хозяева уже успели уехать?

— Надеюсь, что успели, иначе получилось бы не очень удобно — они еще собирают вещи, а мы будем им мешать, — отвечаешь ты. — Кстати, приготовься к тому, что там совсем нет мебели… Но, правда, я уже распорядился, и эту неприятность скоро исправят.

Я просто готова взлететь от переполняющего меня радостного любопытства:

— Значит, сейчас мы только посмотрим, как расположены комнаты, а в следующий раз уже сможем здесь остаться?

Ты с явным удовольствием смотришь на мой непосредственный восторг:

— Да, походи, полюбуйся видом из окон, поразглядывай обивку стен, роспись потолков… Короче говоря, делай, что тебе заблагорассудится и понемногу привыкай — теперь этот дворец принадлежит нам.

— Мне просто не верится, что эти люди могли добровольно отказаться от такой роскоши и, продав все свое имущество, уехать за океан, — удивленно восклицаю я.

Мы поднимаемся по огромной лестнице и заходим внутрь. Какой-то человек встречает нас на пороге и несколько раз подобострастно кланяется, предлагая показать нам дом. Ты одним движением руки приказываешь ему удалиться, и мы начинаем свой осмотр, не спеша переходя из одной комнаты в другую.

Я восхищенно рассматриваю огромные залы с сияющим полом, небольшие кабинеты, в которых позабытые на окнах массивные занавеси создают таинственный сумеречный свет, коридоры, на стенах которых наверняка висели суровые портреты предков. А ты идешь позади меня, и я очень ясно ощущаю, как ты там счастлив. Ты радуешься какой-то полной гаммой чувств. В ней присутствуют и любовь ко мне, и тщеславие оттого, что в результате каких-то своих успешных действий ты получил в собственность не только этот дворец но, кажется, даже какой-то титул. Ты ощущаешь и удовлетворение тем, что мне так нравится все происходящее в моей жизни, хотя я не знаю и сотой доли твоих поступков, в результате которых ты сумел так преуспеть.

Я открываю последнюю дверь, и мы оказываемся в спальне бывших хозяев. Посередине комнаты стоит, непонятно почему брошенная здесь широкая кровать под тяжелым балдахином, на которой лежит несколько подушек с фамильными вензелями. Я начинаю весело пританцовывывать и, снимая шляпу, театрально падаю на пышную перину, покрытую темным бархатным покрывалом. Ты, смеясь, садишься рядом и наклоняешься, чтобы меня обнять. Я обвиваю тебя руками, и мы целуемся. В этот момент мы оба чувствуем себя на вершине земного счастья. Нам кажется, что более высокая точка мирового блаженства может находиться только на небесах.

Неожиданно из дальних комнат до нас доносится звук чьих-то голосов. Ты, как будто чего-то опасаясь, поднимаешься с кровати и говоришь:

— Пойду посмотрю, что там такое, а ты пока останься здесь и немного отдохни.

Ты уходишь, плотно закрыв за собой дверь. И там мне так никогда и не суждено будет узнать, что же происходило с тобой в ближайшие полчаса всего в нескольких шагах от меня. Однако по прошествии нескольких столетий мне это уже отчетливо видно.

Выйдя в соседнюю комнату, ты сталкиваешься со слугой, который снова низко кланяется и невнятно бормочет:

— Я говорил, что не велено пускать… Но она все равно требует…Никак не уговорить…

Ты опять молча делаешь знак рукой, и ему приходится удалиться, а ты проходишь в смежный зал, посреди которого стоит молодая, но совершенно седая дама в черном траурном платье. Рядом с ней двое детей лет семи-восьми, также как и она одетых в траур. На лице этой женщины отражена невыразимая мука, которую она не в силах превозмочь. Заламывая руки, она смотрит на тебя, взглядом затравленного зверя, и умоляюще произносит:

— Я уверена, что это все неправда — они не могут так поступить с нами. Ведь всем, почти всем было известно, что он был невиновен… Это какое-то страшное недоразумение… Но вы сумеете пойти и все объяснить, ведь именно на вас теперь обращены все взоры, — ей трудно говорить, поскольку ее слова чередуются с задавленными рыданиями, но пересиливая свое горе, она продолжает. — Как теперь я буду растить детей, если нас лишили всех титулов и привилегий. Нам даже не оставили ни одного дома, не говоря уже об этом дворце, в котором мы прожили столько счастливых лет…

Ты высокомерно смотришь на нее, сложив на груди руки, и немного помолчав, говоришь:

— Я, конечно, понимаю, что ни вы, ни дети не виноваты в том тяжком преступлении, которое совершил ваш супруг, однако я с ужасом предвижу реакцию его Величества, когда я изложу ему просьбу о восстановлении ваших прав. Не думаю, что он будет от этого в восторге.

— Но ведь этого не может быть, он должен знать, что мой муж не мог предать его. Это был только какой-то таинственный заговор…

Внезапно ее речь прерывается резким звуком упавшего предмета. Ты машинально оглядываешься на дверь спальни и понимаешь, что я там что-то уронила. Легкая тень досады пробегает по твоему лицу — ты боишься, что я могу выйти и увидеть всю эту сцену. Однако я не появляюсь и, быстро взяв себя в руки, ты решаешь продолжить свой душеспасительный монолог. Но эта минутная перемена в твоем настроении тебя выдает. Дама, вытирая слезы, внимательно вглядывается в твои глаза и неожиданно постигает весь смысл происходящего. Какое-то внутреннее чувство подсказывает ей, что ты все это время лицемерил. Ее взгляд резко меняется, заостряются черты лица и уже совершенно другим голосом, переходящим в зловещий шепот, она говорит:

— Так значит, это были вы? Но как я могла подумать… Оказывается, именно вы держите в руках нити, управляющие всем этим механизмом. Конечно, ведь это было очень просто — подстроить все так, как будто бы виноват он один. А я до последнего надеялась на вашу честность, рассчитывала на великодушные чувства нашего злейшего врага… И как я только могла поверить в то, что вы здесь ни при чем…

Она горько смеется и продолжает:

— Однако как быстро вы решили занять наше место. Вы даже успели привести в нашу спальню свою молодую жену? И она еще ничего не знает? Или вы уже успели рассказать ей, кому раньше принадлежал этот дом? Так значит, вы хотите поселиться с ней в этом дворце, в пустых залах которого еще не стихли шаги моего покойного мужа?..

Она снова прерывает себя скорбным смехом, а ты только молча на нее смотришь, и мне отчего-то кажется, что в душе ты даже торжествуешь, видя свою победу над этой несчастной, а некогда столь влиятельной семьей.

И тут эта женщина, похожая теперь на древнюю богиню мести, выкрикивает тебе в лицо свои последние роковые слова:

— Нет! Ты никогда не будешь жить в моем доме, и ты никогда не обнимешь свою жену в спальне, которая по праву принадлежит только нам. Этого не случится, потому что ты — негодяй, прячущий свое лицо под маской благородства, — будешь проклят до конца своих дней, а дни эти уже сочтены. Ты так хотел насладиться чужими богатством и властью, так мечтал осчастливить свою красавицу жену, которая столь наивно в тебя верит… Но нет! Этому не бывать! Еще раньше, чем ночь опустится на землю, мое проклятье настигнет вас, и вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род.

С этими словами она хватает за руки детей и выбегает из комнаты, громко рыдая. А ты возвращаешься ко мне в спальню и, с трудом делая вид, что ничего не произошло, ровным голосом говоришь:

— Ну как, ты уже отдохнула? Можем отправляться в обратный путь?

Я улыбаюсь, надеваю шляпу и, нежно глядя на тебя, отвечаю:

— Здесь так хорошо, что даже не хочется куда-то ехать, трястись по пыльной дороге… Может быть останемся здесь и переночуем? А завтра уже поедем домой?

— Нет, — вздрогнув и посмотрев на кровать, говоришь ты, — пойдем скорее, а то уже становится темно.

— Ну, как знаешь, — печально улыбаясь, говорю я. — А что там был за крик? Наверное, какие-то люди приходили требовать денег с прежних хозяев? Так всегда бывает, когда кто-то так внезапно уезжает.

— Да, да, — отвечаешь ты, цепляясь за мои слова, как за спасительную соломинку, — именно так все и было.

Покинув дом, мы быстро садимся в карету и уезжаем. Уже вечереет, и меня отчего-то охватывает легкая грусть. Дорога нам предстоит недолгая, но лежит она через довольно густой лес. Мы едем молча, погрузившись каждый в свои потаенные мысли — ты не можешь забыть последних слов этой женщины, а я мечтаю о том, как долго и счастливо мы будем жить в этом дворце, как будут расти наши дети и внуки, как сложится их судьба…

Где-то на полпути кучер резко дергает поводья, и мы останавливаемся. Вокруг раздаются непонятные крики, выстрелы, неразборчивая ругань. Какой-то неизвестный человек в ободранном камзоле и грязной шляпе распахивает дверцу нашей кареты и, пьяно ухмыляясь, говорит:

— Милостивые государи, пожертвуйте бедным страдальцам ваши драгоценные деньги, а сами вылезайте, чтобы пройти к нашему атаману — он приготовил для вас щедрое угощение.

За его спиной раздается грубый хохот нескольких человек. Ты молниеносно выскакиваешь, резким ударом отбросив на землю пьяного негодяя, и обнажаешь шпагу. Вероятно, ты надеешься, что на нас напала небольшая и плохо вооруженная кучка пьяных головорезов, и что наш кучер поддержит тебя в схватке. Однако он уже давно убит, и его тело, неестественно вывернувшись, свисает с козел. Ты начинаешь сражаться, и хотя бандитов слишком много, чтобы так просто вступать с ними в бой, ты довольно-таки ловко отражаешь все их удары. Я сижу, прижав руки к груди, и молюсь, чтобы ты остался жив, и мы могли благополучно добраться до дома. Я так внимательно слежу за происходящим, что даже не замечаю, как у меня за спиной какой-то одноглазый калека открывает дверцу и тянется грязной рукой к моему ожерелью. От страха и омерзения я вскрикиваю, и этого оказывается достаточно, чтобы всего на секунду ты потерял контроль над ситуацией и обернулся. Острая шпага атамана пронзает тебя насквозь, а я, думая, что ты уже убит, выскакиваю из кареты и, бросившись к тебе, случайно принимаю очередной вражеский удар на себя. Клинок вонзается мне в самое сердце, и смерть приходит ко мне молниеносно. Ты подхватываешь меня на руки, и в этот момент один из разбойников, которому, по всей видимости, надоело это затянувшееся представление, добивает тебя выстрелом в спину.

Бандиты ликуют, празднуя столь легкую победу, и, торопясь поделить добычу, торопливо сдирают с наших мертвых тел украшения с дорогой одеждой, отламывают от кареты ценные виньетки и уводят в свое логово породистых лошадей.

Через некоторое время солнце садится за горизонт, и на лес опускается черная ночь. А над деревьями печальной эпитафией летают обрывки рокового проклятья безутешной вдовы: «Еще раньше, чем ночь опустится на землю… вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род».




— Что скажешь, — спросила я. — Как тебе понравилась эта история?

Он лег и задумался:

— Да, печальный финал столь прекрасной жизни.

— Не очень-то она и прекрасная, — возразила я, — если так трагически и рано оборвалась. А кстати, как ты считаешь, неужели, где-то в глубине твоего характера может дремать такая жестокость, или, уничтожая эту семью, ты преследовал какие-то высшие цели?

— Мне кажется, что теперь уже неважно, чем были обоснованны мои поступки, поскольку, что бы там на самом деле ни произошло, эта женщина с детьми явно была невиновата.

— А если с твоей стороны это была только месть?

— А ты что же, считаешь месть благим делом? — удивился он.

— Конечно! А как же иначе?

— Тогда я думаю, что тебе на досуге надо будет попытаться вспомнить себя в какой-нибудь языческой стране, в те времена, когда еще приносили человеческие жертвы и молились суровым богам. Вот там-то с твоими представлениями о добре и зле ты бы все поняла и не задавала лишних вопросов.

— Слушай, я никак не могу до конца понять, какую религию ты исповедуешь, — раздосадовано сказала я. — Ты мне постоянно пытаешься проповедовать какие-то непонятные истины, которые, если их собрать в одном месте, будут противоречить всем ортодоксальным религиозным направлениям. Так какой концепции ты все-таки придерживаешься?

— Той единственной, которая существует, — коротко отрезал он.

— Ну и что же в ней говорится по поводу благородной вендетты?

— Что это самое низкое дело — проклинать и ненавидеть своих врагов.

Я ядовито усмехнулась:

— Ну все ясно. Классический подход! Всем негодяям воздастся за грехи их. А если приплюсовать сюда теорию реинкарнации, то воздаваться будет уже в следующих жизнях. Я права?

— Сколько бы ты не хорохорилась, мировые законы все равно не изменишь, даже, если тебя они не устраивают. Утешить же я могу тебя только тем, что, на самом деле, механизм вселенского возмездия устроен немного не так, как ты пытаешься себе представить.

— А как?

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Я ничего тебе пока не скажу. Я просто дождусь, когда ты увидишь это сама, а потом уже помогу тебе во всем разобраться. Договорились?

Ладно, — вздохнула я, — делай как знаешь. Но расскажи мне, по крайней мере, что ты все-таки думаешь об этом ее проклятье. Могло ли оно преследовать нас из жизни в жизнь, или растаяло в ту же ночь над разбойничьим лесом?

— Мне думается, что оно преследовало нас ровно столько, столько мы продолжали совершать одну и туже ошибку, — сказал он, поправляя воротник моей куртки.

— Интересно какую?

— Задай мне этот вопрос через несколько дней, и я обещаю, что дам на него исчерпывающий ответ.

— Я так понимаю, — сказала я, уже почти смирившись со своей участью, — что ты предлагаешь мне все эти дни вплотную заниматься воспоминаниями?

— Видишь ли, — усмехнулся он, — тебе уже не остается ничего другого, как только пройти этот путь до конца.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что ты задала слишком много вопросов. И теперь тебя не отпустят до тех пор, пока не заставят не только выслушать все ответы, но и все их осознать, пропустить сквозь себя, и применить полученные знания в жизни. Таков закон.

— А если я уже не хочу ничего знать? Что тогда? — обеспокоено спросила я.

— Не хочешь знать, или боишься узнать? Вот о чем, на самом деле, стоит задуматься. Ну а если ты действительно всерьез считаешь, что решила вернуться назад, то должен тебя разочаровать — такие люди, как ты никогда не перестают искать ответы. Они могут прерываться — десятилетиями, а то и столетиями не вспоминать о том, что их так волновало, но потом снова и снова они будут зажигать свой древний фонарь, проливающий слабый свет на тропы мирозданья, и идти вперед, чтобы шаг за шагом открывать для себя вечные законы вселенной.

— А как такие люди называются, и что отличает их от остальных?

Он обнял меня и продолжил объяснения:

— Никак они не называются. Они изменяют свои имена и лица, как деревья листву, но от этого никогда не становится другой их сущность — как они были, так и остаются бессрочными «искателями истины». Их трудно, а может быть и почти невозможно узнать в толпе, но пообщавшись с таким человеком, легко заметить, что в его душе постоянно, то вспыхивая, а то немного стихая, тлеет огонь, который не дает ему покоя и заставляет двигаться вперед.

— Но, скорее всего, это несчастные люди, потому что, сколько бы они ни искали, всех ответов им все равно не дано будет постичь. Да?

— Конечно, именно так.

— Но зачем нужны такие люди, которые не делают ничего полезного, а только лезут в то, что их не касается?

— Зачем нужны? — рассмеялся он. — Именно затем, чтобы человечество не стояло на месте. Ты думаешь, что они виноваты в том, что появились такими на свет? Ничуть! Наоборот, их специально посылают в мир, и если они, вдруг, перестают двигаться вперед, то снова и снова их вынуждают подниматься и идти.

— Но им же очень тяжело, почти невозможно выжить в этом приземленном материалистическом обществе, — удивленно сказала я. — Как же они справляются со своими задачами?

— Понимаешь, дело в том, что, наделив их однажды этим удивительным даром поиска, про них никогда уже не забывают, и там, где, может быть, другие упали бы, этих поддерживают, в те места, куда другим пути закрыты, этих людей пропускают. Короче говоря, их награждают не только непонятным для остальных характером, но и странной судьбой, которая всем другим кажется неправильной и нелогичной.

— И я, оказывается, попала именно в их число, — подвела я логическую черту под его словами.

— И я тоже, — засмеялся он. — Так что не расстраивайся — ты не одинока.

Некоторое время мы оба молчали, только теперь, к сожалению, я уже не могла так просто посмотреть, о чем он размышляет. Так что мне оставалось обдумывать то, что он сказал, а заодно мучиться над вечным вопросом о том, что нас с ним так крепко связывает.

Еще немного помолчав, он неожиданно сказал:

— Давай сейчас поедем ко мне, а потом ты попробуешь вспомнить еще какую-нибудь коротенькую жизнь. Договорились?

— Хорошо, — согласилась я, — но только вот, как я узнаю, о чем мне вспоминать, и какая именно жизнь окажется короткой?

— А я тебе помогу, — заверил он меня, встав с покрывала и подав мне руку, — а заодно докажу тебе, что далеко не всегда мы рождались с тобой в одной и той же стране в одинаковое время.




* 5 *


— Уф, как я замерзла, — скала я, сбрасывая ему на руки свою куртку. — Надо скорее выпить горячего чая.

Мы прошли в гостиную, и я быстро закутавшись в свою шаль, легла на диван.

— Сейчас я принесу чашки, а ты пока лежи и грейся — здесь тепло, потому что окна оставались закрыты, — сказал он, накрывая меня пледом.

Я ждала его и рассматривала часы, которые давно уже не давали мне покоя своей неподвижностью. «Почему они стоят? — думала я. — Неужели он не может вызвать мастера и починить их? Да еще по какой-то непонятной причине он начинает злиться каждый раз, когда я начинаю об этом говорить»…

— Ну как? Все еще холодно? — спросил он, оборвав мои мысли.

— Да, — сказала я, принимая из его рук чашку, наполненную загадочным душистым отваром, — теперь я буду бояться заболеть. Сделай так, чтобы этого не случилось. Ладно?

— Постараюсь, — засмеялся он. — Только не забывай, что я далеко не так всесилен, как тебе хотелось бы видеть.

Я ничего не ответила и, помолчав некоторое время, поставила пустую чашку на стол и спросила:

— Так какую жизнь ты советуешь мне вспомнить?

— Ту, в которой не было меня, — снова рассмеялся он.

— Ну подскажи мне хоть немного.

— А ты рассуждай логически, — продолжил он весело, — если меня не было рядом, то кто бы мог в давние времена тебя обеспечивать? Наверное, никто, раз ты считаешь, что замужем ты была только за мной. Значит, представляй себя бедной оборванкой и попадешь в цель.

— Ты все шутишь, — укоризненно сказала я, — а я, вот, сейчас на самом деле попытаюсь представить себя какой-нибудь странницей, посмотрим тогда, что из этого выйдет.

— Да я, собственно, почти что не шутил, — сказал он, разводя руками, — так что приступай, а я пока покурю.

Прошло сравнительно немного времени, и я начала рассказывать.




Я иду по разъезженной, пыльной дороге вдоль зеленеющего пахучими травами луга. К сожалению, надетая на мне бедная, залатанная одежда простолюдинки не дает возможности определить ни год, ни век, когда все это происходит. У меня очень светлые волосы, которые, выбиваясь из-под чепца, спадают мне на плечи тонкими почти прозрачными прядями. Я так молода, что ко мне вполне подходит определение «девочка-подросток».

Я очень неуверенно двигаюсь, все время придерживаясь за плечо какого-то взрослого мужчины, который несет на длинном, перекинутом через плечо ремне предмет, сильно напоминающий шарманку. Мы молча бредем по этой бугристой дороге, время от времени спотыкаясь об острые камни.

Мои светло-голубые глаза широко открыты и готовы воспринимать все краски мира, однако от рождения они наделены только способностью отличать свет от тьмы. Я почти слепая, а потому вынуждена постоянно держаться за своего бородатого спутника.

Этот человек мой отец, точнее сказать, это я думаю, что мы находимся с ним в родстве, а на самом деле однажды, когда мне было совсем мало лет, он просто прихватил меня с собой, освободив тем самым хозяйку какого-то придорожного трактира от лишнего рта, доставшегося ей в наследство от умершей сестры. В те времена он уже давно бродил со своей шарманкой по разным дорогам и, здраво рассудив, что бедному человеку со слепой дочкой, которая еще и умеет петь задушевные песни, будут давать денег гораздо больше, нежели одинокому, решил меня удочерить. А чтобы я не особенно пугалась, сказал мне, что он мой родной отец, вернувшийся из далекого путешествия. Тетка, у которой я жила после смерти родителей, была очень рада и даже дала нам в дорогу пару буханок хлеба и теплый платок, чтобы закрываться от зимней стужи.

С тех пор мы стали вместе бродить по дорогам Франции, а сердобольные жители городов и деревень, заглядывая в мои прозрачные глаза и, слыша мой хрустальный голос, действительно бросали нам чуть больше медяков или давали немного больше еды.

В общем-то, вся моя жизнь и проходила в этих хождениях от одного дома до другого, от города к городу, из деревни в деревню.

Я вижу, как мы стоим около харчевни, и мой приемный отец договаривается с хозяином о предстоящей работе. Да, да, конечно, мы будем играть и петь весь вечер для гостей, ведь сыновья не каждый день покидают родительский дом, и нужно, чтобы звучало много песен. А за это нам надо-то всего лишь пустяк — хороший сытный ужин, кувшин вина, и охапку соломы, чтобы переночевать где-нибудь под навесом. Ну, а если хозяева будут щедры, то завтра поутру еще и дадут нам ломоть хлеба в дорогу.

А вот и долгожданный вечер. Мы стоим в большом, переполненном людьми и запахами убогом зале трактира. Отец, улыбаясь в бороду, крутит ручку шарманки, а я своим звенящим, как натянутая струна голоском, пою незатейливые песни, понятные и близкие всем простым людям.

Гости, многие из которых, в общем-то, почти такие же бедные, как и мы, зовут нас к столу и приглашают поесть. Отец с радостью соглашается, и вот мы уже сидим и с удовольствием обгладываем сочное куриное мясо — редкий и почти недоступный для нас деликатес. Отец дает мне еду прямо в руки, и у всех, кто это видит, просыпается в душе жалость. Они хотят еще песен, но не могут оторвать нас от ужина — ведь и у них в домах такие шикарные блюда стоят на столах не каждый день, так что легко понять, сколь большая удача для нас этот праздник.

От выпитого вина и теплого воздуха отец становится разговорчив и хочет поболтать с доброжелательными мужиками, рассказать о нашей жизни, пожаловаться на жестокую судьбу, может быть в чем-то и приукрашенную, но во многом до боли правдивую.

Я говорю ему, что хочу играть сегодня сама, потому что в такой прекрасный вечер мне хочется, чтобы все вокруг были счастливы — ели, пили, разговаривали и слушали мои песни. Отец ведет меня в центр зала, вешает мне на шею шарманку и снова возвращается за стол. А я начинаю крутить изогнутую ручку и, подстраиваясь под однообразные заунывные звуки, начинаю петь песни о том, как живут в разных городах и селах небогатые люди, деля друг с другом, свои скромные радости и горести.




Я немного задумалась и замолчала.

— А ты была там счастлива? — спросил он. — Или в данном случае такой вопрос не очень уместен?

— Ты знаешь, как ни странно это может прозвучать, но напротив — очень уместен. Я и впрямь была там какая-то блаженная. Я видела свет и тьму, умела петь песни и слушать шарманку, и этого мне было вполне достаточно, чтобы радоваться жизни.

— И сколько же длилась эта жизнь?

— Да совсем мало…




Очень холодно, дует пронизывающий ветер, острые снежинки колют лицо. Я кутаюсь в дырявый вязаный платок и иду наощупь вдоль какого-то забора. Почему-то я одна, и, кроме того, я знаю, что теперь у меня нет ни отца, ни шарманки, в которых собственно и заключался для меня весь смысл моего странного существования. Возможно, отец умер от какого-то несчастного случая, или я потеряла его, заблудившись в толпе… Не знаю. Вижу только, как от недоедания и холода я теряю силы, сажусь на землю и, привалившись спиной к скрипучим деревянным воротам, решаю немного передохнуть. Мои глаза закрываются, мысли путаются, и я медленно умираю.




— Ну, что ты об этом думаешь? — спросила я.

— Думаю, что я был прав, когда говорил тебе, что мы не всегда были вместе.

Я засмеялась:

— Разве можно такую жизнь брать в расчет? Тут я и не могла тебя встретить. Это так… Просто перебивка между серьезными кадрами.

— А кто был этот человек, который считался твоим отцом? Ты его узнала?

— Да, сразу же, — задумчиво ухмыльнулась я. — Это один мой знакомый…

— Один из тех, кого ты когда-то любила? — спросил он намеренно безразличным тоном.

— Любила? — удивилась я. — Чтобы это утверждать, надо сначала определиться, что именно брать за образец. Если сравнивать все мои чувства, которые в разные годы я испытывала к тем или иным мужчинам, с той любовью, которую я ощущаю к тебе, то можно сказать со стопроцентной уверенностью, что кроме тебя я никогда и никого не любила. Если же считать, что ты это только миф, навеянный моим воображением, то тогда конечно — я была влюблена далеко не один раз.

Он закурил сигарету и смял пустую пачку:

— Мне надо привыкнуть к тому, что ты живой человек… Ты имеешь право совершать те поступки, которые хочешь. И я не должен за это тебя обвинять…

— Если бы ты еще придерживался тех красивых слов, которые периодически говоришь, — тяжело вздохнула я. — Тогда, может быть, и моя жизнь сложилась бы по-другому.

— Оставим это. Скажи мне все-таки, кто был этот человек?

— Я встречалась с ним несколько лет назад. Он был старше меня всего на десять лет, но казалось, что он годится мне в отцы. Мне было с ним интересно и спокойно, хотя эта связь вряд ли смогла бы когда-нибудь вылиться во что-то большее, чем обычный роман.

— Но какую-то параллель с этой «слепой» жизнью ты можешь провести? — спросил он, пересаживаясь ко мне на диван.

Я засмеялась:

— Наверно, только ту, что мы с ним ходили от трактира к трактиру, и он много рассказывал мне о Франции.

— Я запутался, о какой жизни ты сейчас говоришь?

— В том-то и дело, что об обеих, — снова засмеялась я. — За несколько веков оказывается мало, что изменилось — как мы там бродили по улицам, периодически, заходя в захолустную харчевню, так и здесь, встречаясь пару раз в неделю, мы шли посидеть в какой-нибудь ресторанчик.

— И это все? — удивился он.

— Пожалуй, что нет, — задумалась я. — Этот человек оставил довольно-таки значительный след в моей памяти.

— Неужели?

— Представь себе, что да.

— И что же такого хорошего он для тебя сделал? — язвительно спросил он.

— Ничего, — вспылила я, — ничего хорошего, но и ничего плохого, в отличие от некоторых других. Знаешь, ты меня просто удивляешь своей способностью делать вид, как будто ты не только ни при чем, но и вообще не понимаешь того, что тебе говорят.

— Продолжай, — он взял со стола портсигар и закурил.

— Ты хочешь выслушать, как я к нему относилась на самом деле? — зло спросила я. — Хорошо, я расскажу тебе. Я была влюблена, очарованна его умом, рассчитывала на совместное будущее.

— И как вы расстались?

— Я просто перестала снимать телефонную трубку.

— Почему?

Я посмотрела на него и покачала головой:

— Потому что он — это не ты. И все.

Он выпустил кольцо дыма и самодовольно ухмыльнулся:

— Интересные сплетения судьбы — шарманка, переросшая в ресторанные встречи… Тебе бы следовало поискать его еще в какой-нибудь жизни, мне кажется, что одной Францией тут не обошлось.

— Ничего я не хочу, — устало сказала я. — Лучше я вернусь домой и займусь каким-нибудь делом. Все эти воспоминания пробуждают в моей памяти совсем не то, что следовало бы.

Я откинула плед и собралась встать с дивана, однако он удержал меня:

— Прошу тебя, не уходи.

Эти слова вызвали во мне смех:

— Ты меня просишь? Ты, который всегда только приказывает? Должно быть, мне действительно стоит повременить с уходом, раз начали происходить такие невероятные вещи…

Я легла и закрыла глаза. «Чего он хочет от меня? — думала я, делая вид, что немного задремала. — Чтобы я высказала ему в лицо, что он испортил мне жизнь? Но, может быть, он в этом на самом деле не виноват… Разве я имею право обвинять его в том, что мы до сих пор не вместе? Быть может, это так складывались против нас обстоятельства… Он прекрасно знает, как сильно я его люблю и хочу быть с ним рядом, однако, видимо, считает, что я должна была всю жизнь его ждать и верить в нашу любовь, которая, вполне вероятно, может оказаться только порывом мистического ветра, залетевшего когда-то в мою комнату…»

— О чем ты думаешь? — спросил он, не дав мне закончить мысль.

Я открыла глаза и увидела его взгляд. Он смотрел на меня так, как будто я была частью его души, которую у него однажды отобрали, а теперь показывают, но не соглашаются отдать обратно. Мне стало не по себе:

— Почему ты так на меня смотришь?

— Потому что ты моя жизнь. Я существую только благодаря тебе, ты единственное, что удерживает меня в этом мире, и я боюсь потерять твою любовь, поскольку для меня это будет гораздо страшнее смерти.

— Что же это такое, что может быть для тебя хуже, чем смерть? — спросила я.

— Забвение.




* 6 *


Я сидела за письменным столом в своей комнате и заряжала чернилами перьевую ручку. «Напишу ему письмо, — думала я лихорадочно, — пусть прочитает и сделает выводы». Я достала чистый лист бумаги, и уже приготовилась сочинять, как вдруг, едва различимый скрип паркета заставил меня обернуться. Оказалось, что он уже пришел и стоит, прислонившись к книжным полкам.

— Я не заметила, как ты появился, — сказала я.

— Я специально это сделал. Хотел посмотреть, чем ты занята.

— Ну и как? Посмотрел?

— Да, и вижу, что ты собиралась что-то писать. Уж не письмо ли, как в прошлой жизни?

— Письмо. Только на этот раз оно адресовано тебе.

Он ухмыльнулся:

— Приятно слышать, однако можешь мне рассказать все это на словах. Я уже здесь, так что незачем тратить бумагу.

Я отложила в сторону ручку и посмотрела ему в глаза:

— Если я сейчас скажу тебе все, что наметила, мы расстанемся.

— Этого не может быть.

— Почему?

— Ты очень многого не знаешь, — сказал он задумчиво. — Так что лучше нам помириться, и пусть все будет по-прежнему.

— Как у тебя все просто решается, — сказала я, обхватив голову руками. — «Все будет по-прежнему». Пройдет еще год, два, три, а я все также, буду ждать тебя? Почему ты со своей стороны не прикладываешь столько же сил, сколько их трачу я, чтобы мы объединились? Или есть причина, по которой наш союз невозможен?

Он стоял и молча смотрел на меня. Не дождавшись никакого ответа, я продолжила:

— Почему ты все время молчишь? Сколько еще я могу ждать от тебя этих ответов?

— Я бы хотел прочитать тебе одну притчу, — сказал он и выудил из кармана знакомую синюю книгу, из которой торчал сухой лист бука 
      [15 - Еще одна закладка как предисловие к притче. Итак, бук — рунический символ знания, которое не только кормит разум, но и питает душу. Рунические шаманы верили, что бук — страж древней мудрости, которая открывает доступ к сокровенным тайнам тем людям, которые преисполнены высшей любви. Бук позволяет человеку учиться на своем опыте и избегать повторения ошибок прошлого.].

— Ты, наверное, решил поиздеваться надо мной, — сказала я, рисуя на листе бумаги загадочные переплетения и лабиринты 
      [16 - Здесь следует обратиться к наиболее очевидному символу лабиринта — многообразию предлагаемых жизнью проблем, которые порождают трудность выбора наиболее правильного решения.]. — Зачем мне твоя притча? Хотя, ладно уж, выслушаю — может быть, хоть она мне что-то объяснит вместо тебя.




Давным-давно в одно могущественное дальневосточное государство приехал из неизвестных краев некий путешественник. Будучи изгнанным из своей родной страны за подготовку политического переворота, он решил искать для себя новых перспектив на чужом берегу и надеялся остаться в этой красочной стране, язык которой он на удивление быстро освоил.

Он был неожиданно радушно принят императором, и через некоторое время уже блистал при дворе, рассказывая новым друзьям о своих злоключениях.

Прошло несколько лет. Благодаря своему уму бывший путешественник стал успешно продвигаться по лестнице дворцового успеха, и был назначен императором на почетную должность государственного советника. Отныне дела его стали идти как нельзя лучше: он жил в богатом доме, имел слуг, дорогую мебель и книги. Посватавшись к дочке королевского министра, советник сыграл пышную свадьбу и был уже почти счастлив, как вдруг, незадолго до своего тридцатипятилетнего юбилея заболел какой-то неизвестной болезнью, настолько его подкосившей, что ни один из придворных врачей, каждый день присылаемых императором, не мог ни добиться облегчения от страданий, ни хотя бы установить точный диагноз. Дело бы, скорее всего, закончилось совсем плохо, если бы его лучший друг не предложил использовать последнюю возможность, пригласив в дом к умирающему одного известного в той стране просветленного мудреца.

Монах не заставил себя долго ждать и, очень скоро появившись в доме, подошел к постели больного, шелестя своими серыми одеждами.

— Почему этот человек лежит здесь, когда его место на кладбище? — удивленно спросил он присутствующих, вызвав тем самым в их рядах ропот удивления.

— Но, мудрейший, — почтительно склонился перед ним друг советника, — не соизволишь ли ты объяснить нам, какой смысл ты вкладываешь в свои слова? Ведь, этот человек чужеземец, и ему может оказаться трудно понять твои мысли.

— Пусть идет на правый склон той горы, что видна с порога этого дома, и найдет там могилы бедной семьи сборщиков риса, похороненных еще во времена юности моего прапрадеда. Там-то и находится лекарство от его недуга, — сказал мудрец и, резко повернувшись, покинул дом больного советника.

— Ты должен пойти на склон этой горы! — сказал умирающему его друг. — Тебя отнесут туда, если ты сам не сможешь подняться, но ты должен там побывать.

Несколько часов несли слуги тяжелые носилки больного советника, и все это время рядом с ними шел его верный друг, который всей душой надеялся, что мудрость монаха указала им правильный путь к исцелению.

Однако, взобравшись, наконец, на долгожданную гору, ни сам советник, ни его друг, ни даже слуги не заметили на всем ее правом склоне ни могилы, ни даже какого-либо чем-нибудь примечательного камня.

Вконец измученный долгой дорогой больной советник сказал, что хочет немного отдохнуть прямо на этом месте и, закрыв глаза, погрузился в тяжелое лихорадочное забытье. Ему снились всякие кошмары, воспоминания о его бегстве с родины, а немного позже он увидел странный сон про какого-то молодого сборщика риса в залатанной одежде и продырявленной ветхой шляпе. Рядом с ним стояли его бедные мать и отец, которые что-то вполголоса говорили. Выслушав их речи до конца, советник проснулся. Первые слова, которые он произнес после пробуждения, были:

— Я не знаю, какое все это имеет отношение ко мне, но похороненные здесь когда-то люди, попросили меня воздвигнуть в их честь почетные ворота сыновней благодарности, которые их сын обещал построить в год своего тридцатипятилетия, однако не смог это исполнить, так как скоропостижно скончался от какой-то болезни.

Друг больного обрадовался и сказал:

— Тебе открылся путь к спасению, используй же его и как можно скорее отдай приказ о начале строительства.

Несколько недель, не покладая рук, трудились рабочие, чтобы успеть к юбилею советника воздвигнуть загадочную арку. А он все это время смотрел из окна на пологую гору и пытался понять, что же его так связывало с этими давно умершими бедняками. Недуг его с каждым днем шел на убыль, и к концу последнего дня строительства советник уже чувствовал себя абсолютно здоровым.

Дела его снова стали налаживаться, однако, после своего таинственного выздоровления советник никак не мог достичь душевного спокойствия — он очень хотел понять, что же все-таки с ним произошло. И однажды он решил повидать того мудреца, что посоветовал ему посетить могилы.

Монах приветливо встретил его и, не спрашивая для чего тот пришел, произнес:

— Да, многое тебя связывает с нашей страной, ведь не так давно ты жил и работал на этой земле.

Советник удивленно взглянул на мудреца, но, не смея перебить его речь, промолчал, а монах тем временем продолжал свой рассказ:

— Ты был сыном очень бедных родителей, которые только и мечтали о том, чтобы ты освоил грамоту и стал государственным чиновником. Увы, их благородным помыслам так и не суждено было осуществиться. Ты, также как и они, год за годом растил рис и надеялся, что однажды тебе все-таки удастся получить образование и добиться положения в обществе. Но шли годы, родители умерли, так и не дождавшись твоего успеха, и стоя на их могиле, ты пообещал воздвигнуть ворота почтения, в честь их самоотверженной любви и в благодарность за то, что они воспитали тебя в стремлении к знаниям. Прошло более ста лет, ты уже несколько раз сумел выучиться грамоте и всяким наукам, не однажды добился высоких постов при дворах различных королей, и теперь ты наконец-то вернулся на родную землю, чтобы сделать то, что обещал много лет назад.

— Ах, — воскликнул опечаленный советник, — как жаль, что я не знаю более точного места захоронения моих предыдущих родителей, чем правый склон этой огромной горы.

— Да, — ответил ему мудрец, — ты, как и многие люди, не можешь помнить, где жил прежде, а потому всегда старайся осторожно ступать по этой, ничего не забывающей земле, так как никогда не знаешь, на чью могилу ты сегодня наступишь.




— Ты поняла? — спросил он меня с надеждой в голосе.

— Да, — сказала я, — ты просто хочешь, чтобы я вспомнила что-то, что ты знаешь, но в силу каких-то обстоятельств не можешь мне рассказать?

— Именно так.

— Ну что ж, твои слова всегда были для меня законом. Не буду делать исключения и на этот раз. Итак, мы остановились на том, что, по твоему мнению, я должна была еще в одной из жизней встретиться с этим бородатым мужчиной, называвшим себя моим отцом. Верно?

— Да.

— Тогда, я сейчас настроюсь, все вспомню, а потом тебе расскажу. Только я ума не приложу, чем ты будешь заниматься все это время, ведь в моей квартире нельзя курить.

— Ничего, — сказал он, подойдя к стулу, — я буду просто сидеть и смотреть на тебя.

— Делай, как знаешь, — ответила я и легла на кровать.

Закрыв глаза, я задумалась: «Я снова пошла у него на поводу и решила продолжить эти странные хождения по лабиринтам воспоминаний. Куда-то приведут меня эти извилистые тропинки прежних дней? Может быть, там действительно кроется зловещая тайна, которая все эти годы стоит у нас на пути и не дает нам быть вместе? Но чем это может оказаться? И что, вообще, может противостоять любви, если она, как известно, сильнее самой смерти? Буду смотреть. И пусть мне даже придется потратить на это много дней и ночей, но, рано или поздно, я все-таки дойду до истины».

Спустя некоторое время я открыла глаза и посмотрела на него:

— Ты здесь?

— Конечно, — удивленно ответил он, глядя на меня.

— На какое-то мгновение мне показалось, что тебя больше нет, и мне стало страшно. Пожалуйста, никогда, никогда не бросай меня…

Он пересел ко мне на кровать и взял меня за руки:

— Я не уйду. Никогда. Обещаю. Даже если ты меня прогонишь, я все равно останусь рядом.

— Ты знаешь, там, где я только что была, мы не встретились. Я прожила длинную, насыщенную событиями жизнь, но без тебя. Понимаешь? Так было! И небо не упало мне на голову, и земной шар не начал поворачиваться вспять оттого что я тебя не знала! Как это так? Объясни мне!

Он грустно посмотрел на меня:

— Помнишь, что я говорил тебе? Мы не могли все время быть женаты, просто физически не могли. Мы наверняка, хоть раз, рождались вразнобой, не попадая по времени в одно и то же место. Ты уже видела такое в той жизни с шарманкой, и я никак не возьму в толк, почему же сейчас тебя это так сильно огорчило?

Я закрыла глаза и замотала головой:

— Нет, нет, ты не понимаешь. Я действительно была готова к тому, что мы можем оказаться разъединены временем или пространством, но увидела я нечто другое. В этой жизни — я чуть попозже расскажу тебе ее в подробностях — у меня не появилось ни малейшего воспоминания о нашей любви, не промелькнуло даже намека на какую-либо тоску об утраченном земном рае. Как это могло получиться? Скажи мне!

— Ну, как видно, то, что происходит между нами — это не такая уж неземная любовь, какой нам хочется ее видеть, только и всего.

— Не такая? А какая же тогда?

— Обычная, человеческая.

— И ты хочешь сказать, что человеческая любовь умирает вместе с телом?

— Во-первых, по мере того, как ты будешь вспоминать все больше и больше жизней, ты убедишься, что их «сюжеты» наследуются не постоянно. Например, то проклятье из разбойничьего леса, скорее всего, настигло меня не в следующем воплощении, а через два или три. Дело в том, что там существует некоторая инерция времени, и то, что было содеяно тобой, например, веке в тринадцатом, может вернуться как бумеранг только сейчас. Или же, напротив, то, что ты натворила вчера, сегодня уже прольется на тебя небесным ливнем.

— А от чего же это зависит?

— Всецело от твоей судьбы.

— Интересно, — хмыкнула я, — а от чего же в этом случае зависят людские судьбы?

— Остановись, — сказал он, крепко сжимая мои руки, — и не смей заглядывать туда, куда доступно смотреть только Богу.

Я помолчала и, немного подумав, продолжила:

— Значит, ты хочешь сказать, что и наша любовь могла возрождаться не каждый раз, а только через одну или несколько жизней?

— Видимо, да.

— А что еще ты хотел мне рассказать?

— То, что на настоящее бессмертие имеет право любовь совсем другого рода. Это чувства высшего порядка, не имеющие ничего общего с мирскими страстями. Но они находятся, как бы на другом уровне сознания, и ты этого сейчас понять не сможешь. То же, что ты называешь «бессмертной любовью», на самом деле является всего лишь передачей ошибок от одной жизни к другой. Душа двигается к совершенству медленно и притом различными путями. Здесь тебе дали сильное зрение, используя которое, ты должна оглянуться назад и понять, что именно там было правильно, а что нет. Поэтому лучше расскажи мне, что ты увидела, и мы вместе попытаемся разобраться что к чему.

— Хорошо, — сказала я, и начала рассказывать.




На этот раз я оказалась в России ХIХ века. Из своей девичьей жизни мне удается подсмотреть только небольшой отрывок, в котором мой отец — суровый мужчина средних лет — объявляет мне свою волю и говорит, что ко мне посватался один известный всему городу человек, а значит, мое житье в родительском доме скоро подойдет к концу. Я знаю, что никакие слезы и слова не могут изменить мою горькую долю — мне предстоит стать женой очень богатого, но и одновременно очень старого бездетного вдовца. Судя по всему, у меня или вообще нет приданого, или его размер таков, что составить мало-мальски удачную партию я могу разве что с каким-нибудь приказчиком, так что это предложение является для моих родителей более чем просто выгодным.

После этого я вижу себя уже в доме моего мужа. Он старше меня лет на сорок и естественно околдован моей молодостью. Он дарит мне довольно дорогие вещи, не теряя, однако, при этом чувства меры, то есть, строго соизмеряя стоимость украшения или платья, которое он собирается мне купить, с тем эффектом, который он рассчитывает этим подарком произвести.

Учитывая отсутствие у меня опыта, он старательно объясняет мне, как надо вести хозяйство, как руководить прислугой и как вообще подобает жить супруге такого человека, как он. Я его все время очень внимательно слушаю и никогда не перечу, поскольку действительно всегда уверена в его правоте.

День за днем я постепенно привыкаю к тому, что я жена такого старого человека, а так как я еще слишком молода, чтобы вообще что-то знать о жизни, то вскоре мне даже начинает казаться, что моя семейная жизнь не только мало чем отличается от какой-либо другой, а, скорее всего, даже является одной из самых лучших.

У меня нет подруг, к нам редко приходят гости, а если кто и заезжает, то только какие-то серьезные деловые партнеры моего мужа, от разговоров с которыми я очень быстро устаю. Создается такое впечатление, что он намеренно не подпускает ко мне таких людей, которые могут вольно или невольно испортить его воспитательную работу.

Отсюда мне хорошо видно, что он очень хочет иметь наследника, так как это не только придаст его жизни цель, но и лишит меня остатков свободного времени, которое, по его мнению, я могла бы употребить на ненужные мечты. Его желания скоро осуществляются, и я становлюсь матерью очаровательного младенца, появление которого окончательно превращает меня из девочки в серьезную, хотя и очень молодую женщину. Отныне в моей голове уже никогда не будет места для заоблачных грез, и я всегда буду соответствовать тому образу, который из меня старательно лепит мой муж.

Проходят годы. За это время для меня мало что изменяется. Я, как и прежде, занимаюсь домашними делами, слежу за воспитанием сына и стараюсь во всем потакать моему теперь уже совсем старому супругу.

Однажды он зовет меня в свой кабинет, чтобы поговорить о чем-то очень важном.

— Я скоро умру, — начинает он без обиняков, — и ты станешь владелицей всего нашего состояния, которое было унаследовано мной от отца, а в последствии приумножено в результате многолетних трудов. Ты еще очень молода, а учитывая то, насколько ты при этом будешь богата, я могу наверняка предвидеть, что как только истечет положенный срок, порог нашего дома будут неминуемо обивать толпы твоих новоявленных женихов. Поэтому хочу тебя заранее предупредить — не верь никому! Каждый, кто будет предлагать тебе руку и сердце, одновременно с этим станет подсчитывать свою прибыль от этого столь выгодного предприятия. Может быть, конечно, так произойдет, что ты встретишь действительно честного человека, который будет желать тебе только добра. Однако и в этом случае не забывай, что тебе придется делиться с ним твоим капиталом, а это, как ты понимаешь, будет очень невыгодно для нашего сына, который должен стать полноправным продолжателем нашего семейного дела.

Я молчу и внимательно слушаю его рассуждения, внутренне полностью соглашаясь со всеми его словами. А он продолжает развивать свою мысль:

— Все это не волновало бы меня столь сильно, если бы наш сын был уже взрослый и смог за оставшееся время разобраться в моих делах и начать самостоятельно действовать. Однако очевидно, что в силу его юного возраста это может произойти не раньше, чем через лет пять-шесть, а то и больше. Так что, умерев, а я чувствую, что конец мой уже очень близок, я оставлю тебя на произвол судьбы, и за короткий отрезок времени ты потеряешь денег гораздо больше, чем я сумел нажить за всю свою жизнь.

Он делает паузу, и я задаю ему вопрос:

— А я не могу временно, только до тех пор, пока сын полностью не встанет на ноги, занять ваше место?

— Ты должна суметь это сделать, и потому отныне каждый день я буду вводить тебя в курс дела, объяснять, что к чему, и знакомить со всеми необходимыми людьми.

С этого момента для меня начинается новая жизнь, заполненная поездками на стройплощадки, конторскими книгами и множеством деловых встреч.




Я прервала свой рассказ и спросила:

— Что ты думаешь обо всем этом? По-твоему могло такое быть или нет?

— Если ты так видишь, то почему это тебя смущает? Разве станет кто-то, как бы хорошо он ни разбирался в истории, утверждать, что такого произойти не могло? Вряд ли. Тем более что, не зная ни имен, ни дат, ни названия города, опровергать достоверность этого рассказа бессмысленно, да и зачем?

— Наверно ты прав.

— А кстати, — заинтересовался он, — к каким годам ты сама относишь эту жизнь?

Я задумалась:

— Знаешь, если судить по нарядам, то начало всей этой истории лежит примерно лет за сорок до отмены крепостного права. Мне так кажется, потому что в самом конце моей жизни люди одевались уже по моде конца семидесятых годов ХIХ века, а прожила я там довольно-таки долго. Хотя, конечно, платья в неизвестном российском городе, скорее всего, значительно отличались от рисунков во французских журналах тех же лет.

— А твой муж, который, как я понимаю, все тот же бродячий шарманщик, только перевоплощенный в новом качестве, чем он все-таки там занимался?

Я тяжело вздохнула:

— Здесь меня снова начинают одолевать сомнения. Понимаешь, мне кажется, что вся его деятельность была связана со строительством доходных домов, хотя я, конечно, могу и ошибаться. И вообще, я заметила, что чем более отдаленную по времени жизнь ты просматриваешь, тем меньше у тебя возникает опасений увидеть что-то неправильно. Кажется, что если это происходило так давно, то уже никто никогда не сможет обвинить тебя в неправде, тем более, если ты вспоминаешь себя среди низших социальных слоев.

— Ты не должна об этом думать. Ведь я говорил тебе, что некоторые вещи могут просто заменять какими-то более узнаваемыми. Так что нельзя относиться к этим воспоминаниям как к историческому исследованию. Помни, что мы занялись этим, преследуя совершенно иные цели.

— Да-да, конечно, — сказала я и продолжила свой рассказ.




Проходит еще некоторое время, и я уже вижу себя вдовой. Благодаря стараниям моего покойного супруга все его бывшие компаньоны имеют теперь дело со мной, и, хотя вначале у них и были некоторые сомнения по поводу моей компетентности, сейчас они уже стали полностью мне доверять, и наши дома по-прежнему строятся, а мое состояние продолжает увеличиваться.

Я свято чту наказы мужа, и прямо с порога прогоняю надоедливых женихов, которых, действительно, оказывается не так уж мало. Я веду довольно-таки замкнутый образ жизни, и все свободное время отдаю общению с сыном, хотя в основном я занята встречами с деловыми партнерами, проверкой счетов и управлением домашними делами.

Идут годы. Мой сын уезжает учиться за границу. Теперь все мои помыслы связаны с тем долгожданным моментом, когда он вернется, и я наконец-то смогу отойти от дел и отдохнуть. Однако не все складывается так, как я хочу. Как видно, дальние страны несколько опьянили моего великовозрастного ребенка, и вопреки всем моим надеждам он не торопится возвращаться в родные пенаты. Вместо же ожидаемых вестей о своих успехах он только время от времени просит прислать ему очередную сумму денег на непредвиденные расходы и клянется, что совсем скоро приедет и будет во всем мне помогать.

Что касается моей личной жизни, то и здесь произошло некоторое изменение. Я уже не столь замкнута, как прежде, и теперь мой дом время от времени посещают друзья. Один из них священник близлежащего храма, который частенько навещает меня, чтобы попить чаю и поговорить о всевозможных новостях. А второй — какой-то состоятельный купец, который, кажется, сплавляет по реке лес.

Этот купец, в отличие от священника, испытывает ко мне не только дружеские чувства, но и всячески старается уговорить меня выйти за него замуж и каждый раз приводит новые доводы в пользу нашего союза. Однако я непоколебима, и в ответ на его рассказы о проектах нашей совместной жизни, спокойно открываю массивный золотой медальон, висящий у меня на шее, смотрю на миниатюрный портрет моего мужа и, перекрестившись, говорю:

— Мой покойный супруг, Царствие ему небесное, частенько говаривал мне: «Не верь никому, и не забывай, что тебе придется делиться капиталом». Как я могу забыть эти слова в тот самый момент, когда мой сын собирается вернуться в отчий дом?

— Эх, — тяжело вздыхает мой собеседник, — такая женщина и столько лет одна! Несправедливо, тем более что сын-то уж вряд ли когда-нибудь вернется. Чужие края для него оказались дороже родительского очага, и тут уж ничего не поделаешь.

Несмотря на его слова, я остаюсь при своем мнении, и продолжаю твердо верить в то, что сын вернется и станет достойным преемником нашего дела.




— Интересно, — неожиданно перебил он меня, — а эти твои друзья, кем они стали теперь? Ты их уже знаешь, или эти встречи еще впереди?

— Знаю, — улыбнулась я, — священник стал профессором математики, и, как и прежде, заходит ко мне на чашку чая, чтобы обсудить разнообразные новости, а купец превратился в лесника и уехал ловить соболей на берегах Енисея.

— А сын? С ним ты знакома?

— Да. Но это отдельная история, которую я, может быть, расскажу тебе чуть позже, а пока слушай дальше.




Проходит еще год или два. Неожиданно я получаю письмо с новостями о том, что мой сын женился и возвращается домой с молодой женой. Ликованию моему нет предела. Я так верила в то, что однажды он возьмется за ум, и вот, все происходит именно так, как я хотела. По приезде они поселяются в нашем доме, и сын, которому, вероятно, наконец-то захотелось как-то серьезно проявить себя в жизни, очень быстро вникает в курс дела и с удивительным рвением принимается за работу.

В последующие годы я вижу себя уже довольно-таки пожилой женщиной. Я живу все в том же доме, меня навещают все те же друзья. Только теперь я уже не занята, как прежде, утомительными расчетами, записанными в конторских книгах, а просто отдыхаю от прошедших лет, и кажется, время от времени занимаюсь какой-то благотворительностью. Мой сын очень радует меня своими успехами, и я с удовлетворением отмечаю, что он действительно стал достойным наследником отцовского состояния.

Вот так, в мире и спокойствии я живу все оставшееся время, и ко мне незаметно приближается старость. Я умираю с ощущением умиротворения в сердце и чувством гордости оттого, что я прожила очень правильную и добропорядочную жизнь.




— Вот и все, — закончила я свой рассказ. — Согласись, что тебе было немного скучно слушать историю, в которой ты совсем не принимал участия?

— Пожалуй, что так. Однако ты не должна обращать на это внимания, ведь ты вспоминаешь свое прошлое, а в нем неминуемо должно быть место для кого-то еще, кроме меня.

— Странная какая-то эта жизнь, — стала размышлять я. — Эта женщина, ведь она совсем на меня не похожа. В ней нет ни капли мистической романтичности, никаких грез о несостоявшейся любви, она может заниматься строительством доходных домов и управлять хозяйством. Почему же эта жизнь совершенно не наложила отпечаток на мой теперешний характер? Создается такое впечатление, что из девятнадцатого века сюда абсолютно ничего не передалось. Что это значит, как ты думаешь?

— Ну, начнем с того, что еще неизвестно, какой бы у тебя был характер в этой жизни, если бы в семнадцать лет тебя выдали замуж за шестидесятилетнего старика, который, ко всему прочему, еще и намеренно лишал тебя возможности помечтать. И к тому же, напрасно ты думаешь, что каждая жизнь должна оставлять тебе в наследство какую-либо сильную страсть. Ничуть. Более того, в идеале из жизни в жизнь ничто не должно переходить в неизменном виде, поскольку это будет означать только то, что ты не смогла пройти свой путь до конца, и при следующем воплощении тебе придется отдавать унаследованные из прошлого долги.

— Но что ты понимаешь под словом «долги»?

Он встал и подошел к окну:

— Я понимаю под ним именно то, что ты столь упорно пытаешься обнаружить, глядя сквозь временное пространство. Это может быть и чересчур сильная привязанность к одному и тому же месту, или же, напротив, его ожесточенное неприятие, и желание отомстить своим врагам, которое непременно будет тянуться за тобой сквозь века, или, например, религиозный фанатизм, могущий повлечь за собой злоупотребление догматами веры, это могут быть и сильные обиды, и проклятия…

— И любовь? — перебила я его. — Любовь, которая переходит из жизни в жизнь, тоже, по-твоему, является преступлением?

— Не совсем так. Дело в том, что если в этой жизни ты встречаешь человека, с которым несколько столетий назад у тебя был прочный брак, и здесь между вами не происходит ничего кроме зарождения новых, относящихся только к этому воплощению, отношений, то именно это и есть образец, к которому необходимо стремиться. Конечно, при этом вполне может так случиться, что у вас обоих возникнет ощущение, что когда-то давно вы уже были знакомы, однако вовсе не это будет определяющим при принятии вами каких-либо важных решений. В итоге вашу очередную совместную жизнь вы начнете с чистого листа и не будете обременены страстями вековой, а то и более, давности.

— А как же тогда быть с той духовной любовью «высшего порядка», о которой ты говорил? Неужели она тоже должна «наращиваться» каждый раз заново, или на такие заоблачные чувства этот закон не распространяется?

— Распространяется. Только смирись с тем, что сейчас ты не в силах понять многие закономерности таких высокоуровневых планов.

— Итак, из жизни в жизнь ничто не должно переходить в неизменном виде. Таков закон. А значит то, что происходит между нами — порочно и является ошибкой прежних дней?

Он покачал головой:

— Нет. Ты не поняла этого до конца. А вернее, понять поняла, но не приняла этого для себя как данность. Вероятно, для полного осознания происходящего тебе еще многое следует увидеть и постичь. А поэтому сейчас, скорее всего, нам стоит еще немного повременить с выводами.




* 7 *


— Проходи, — сказал он, распахивая передо мной дверь своей квартиры, — я наблюдал за тобой с балкона, когда ты шла по переулку. Что-то случилось? Почему ты так давно не приходила ко мне?

Я улыбнулась:

— Да нет, просто у меня не было сил. Я не болела, нет… но почему-то чувствовала себя очень уставшей. Наверное, виновата осень с ее тоскливыми долгими вечерами, которые порой кажутся бесконечными…

Мы прошли на балкон и, немного постояв обнявшись, сели за стол, на котором уже был приготовлен мой любимый кофейный сервиз. Я взяла в руки чашку и стала задумчиво ее рассматривать. На ее тонких почти прозрачных стенках изящными мазками были нарисованы сплетенные в каких-то почти человеческих объятьях распустившиеся розмарины 
      [17 - Розмарин — древнейший символ брака. Героиня мечтает о браке со своим возлюбленным, поэтому не может отвести глаз от этого изображения.]. Я так засмотрелась на эти диковинные узоры, что не заметила, как он протянул мне небольшой бархатный футляр.

— Что это? — удивленно спросила я. — Снова подарок?

— Да. Думаю, что, глядя на него, тебе будет немного легче вспоминать, и туман времени перестанет быть таким плотным. Посмотришь потом, хорошо? А сейчас давай просто попьем кофе. Ты не против?

— Конечно, нет, — сказала я, наполняя наши чашки горячим благоухающим напитком, — тем более что я должна тебе кое-что рассказать.

— Ты вспомнила что-то интересное?

— И это тоже, но сейчас я хотела поговорить немного о другом. Ты знаешь, все эти дни у меня не шла из головы та притча, которую ты читал мне несколько дней назад. Помнишь, про то, что никогда не знаешь, на чью могилу ты можешь сегодня наступить?

— Да, да, разумеется. А что, тебе и в самом деле понравился этот рассказ? Приятно слышать, — он пододвинул к себе пепельницу и закурил. — Ты знаешь, я не признался тебе прошлый раз, но мне действительно было не очень приятно слышать, что такую длинную и благополучную жизнь ты прожила вдали от меня. Даже трудно в это поверить. Шестьдесят лет, а то и более, мы были в разлуке. Какая-то несправедливость… Как я мог отпустить тебя на такой долгий срок?

— Ты говоришь, совсем как я. Если бы ты сейчас был на моем месте, то непременно прочитал бы мне еще один отрывок из своей непонятной книги, а потом долго объяснял, что никакой несправедливости здесь и быть не может.

Он усмехнулся и стряхнул пепел с сигареты:

— Так ты не договорила мне про ту притчу… Почему ты вспоминала ее все эти дни?

— Понимаешь, я думала о последних словах этого монаха, и все время у меня в памяти возникала картина одного сна, который я видела в далеком детстве.

— Интересно. Ты раньше никогда не рассказывала мне об этом. И что это был за сон?

— Мне было не больше трех лет, когда однажды в странном сновидении я познала первую философскую мысль в своей жизни.




Представь себе огромный горбатый мост, ведущий из ниоткуда в никуда. Его основания теряются в густом белом тумане, а сам он похож на какую-то полупрозрачную, будто бы сделанную из опалового стекла, радугу.

Я стою, глядя вниз, и вижу, что этот мост перекинут через широкую реку из человеческих черепов. Хотя нет, немного не так. Эти черепа там повсюду, они как море простираются во все стороны до самого горизонта. Я рассматриваю их приоткрытые, оскаленные в мертвой улыбке челюсти, и у меня на душе становится как-то муторно и неспокойно. Я отчего-то понимаю, хотя никто мне об этом и не говорит, что моя задача состоит в том, чтобы стоять здесь и длинной желтой палкой, как багром, подцеплять по очереди каждый череп и переносить его с одной стороны моста на другую. То есть фактически ничего не менять, а только перекладывать их с места на место.

Я приступаю к этой работе, и, пропихивая палку в пустую глазницу первого черепа, переношу его на противоположную сторону. Затем я проделываю это во второй раз, в третий и так далее. Мне очень неприятно и тягостно этим заниматься, однако почему-то я никуда не ухожу, а вновь и вновь продолжаю перетаскивать эти зловещие вместилища человеческих мыслей.

Откуда ни возьмись рядом со мной появляется какой-то неизвестный человек в надвинутой на глаза широкополой шляпе. Он стоит, завернувшись в черный, ниспадающий мягкими складками, плащ и смотрит вниз на костяное море.

— Я не хочу больше здесь находиться, — говорю я ему, — мне неприятно видеть все то, что здесь происходит. Почему я должна делать это? Я хочу отсюда уйти.

Он поворачивается в мою сторону и отвечает:

— Подумай, что изменится в мире, если ты сейчас уйдешь, а кто-то другой сразу займет твое место? Не правда ли, все останется по-прежнему — этот кто-то все равно будет стоять на мосту и точно также говорить мне, что хочет уйти.

— Да, действительно, — задумываюсь я, — ведь он должен будет точно так же страдать, как я сейчас, и будет не в силах покинуть этот страшный мост, а если и покинет, то на его место снова придет кто-то третий, которому также придется мучиться. И ничего не изменится, и это будет продолжаться вечно.

Человек в плаще утвердительно кивает мне в ответ, а я продолжаю:

— Но почему именно я? Почему? Я не согласна, я не хочу! Я ухожу!

— Но кто-то все равно будет на это обречен, так как на этом мосту всегда должен быть человек. Почему бы именно тебе не выполнить эту работу? Ведь кто-то же должен здесь стоять. Подумай!

Я тяжело вздыхаю, подцепляю очередной череп и говорю:

— Хорошо, я остаюсь.




— И ты там действительно осталась? — спросил он.

— Да, осталась. Чем, как видно, и определила всю свою дальнейшую судьбу. И вот, что я подумала в связи с этим. Если попытаться разгадать этот сон, опираясь на слова того мудреца из притчи, то получается, что мое единственное предназначение на этом свете — один за другим вернуть все долги, накопленные мной за много столетий. Ведь смотри, что я там делала: брала череп, некоторое время держала его над мостом, а потом перекладывала в другое место. Вполне логично предположить, что это действо символизирует собой некую цепь последовательных поступков, а именно: каким-то образом отыскать то, что тянется из прошлого — моего ли, или моих близких — принять это для себя, как бы заново пережить, перестрадать, а потом снова отпустить, перекладывая, однако, на этот раз уже совсем в другое место, а значит, уже и в новом качестве. Что ты об этом думаешь?

— Думаю, что ты права, хотя наверняка, прежде чем ты дошла до этого понимания, у тебя было еще несколько гипотез, которые говорили о том же самом, но как бы проще и не настолько основательно. Ведь так?

— Да, действительно.

— А значит, однажды и это последнее предположение может трансформироваться для тебя в какое-то другое, еще более глубокое и мудрое.

— И к чему все это меня приведет?

— Надо полагать, к тому, что в один прекрасный день ты переложишь все свои черепа и сможешь уйти с этого моста, так как должна будешь уступить место кому-то другому, кто также как и ты станет ворошить пыль прошлого и находить в этом прахе уже совсем другие черепа, принадлежащие только ему.

— Видимо теперь благодаря тебе я буду продолжать свой жизненный путь более осмысленно, — сказала я и улыбнулась.

Он затушил очередную сигарету и, подойдя к перилам балкона, сказал:

— И все-таки этот сон означает что-то еще, но почему-то я не могу догадаться что именно…

Он немного помолчал, глядя вниз на изредка проезжающие машины, а через некоторое время спросил:

— А как у тебя обстоят дела с воспоминаниями? Тебе удалось хоть немного продвинуться в этом направлении?

Я встала с кресла и тоже подошла к парапету.

— Да, — сказала я задумчиво, — но мне не нравится то, как я это делаю.

— В каком смысле?

— Понимаешь, я отдаюсь этому занятию целиком. Это стало для меня каким-то наркотиком — я не могу больше смотреть телевизор, читать книги, не могу, как прежде, посещать шумные вечеринки. Мне так хочется докопаться до какой-то сути всего происходящего, что я как будто бы закрываюсь от излишних посторонних влияний, которые могут отвлечь меня от этого процесса…

Неожиданный звонок в дверь не дал мне договорить.

— Ты кого-то ждешь? — спросила я испуганно.

— Нет. Пойду посмотрю, кто бы это мог быть…

Вернувшись через несколько минут, он сказал:

— Это один знакомый. К сожалению, мне придется уделить ему немного внимания, хотя мне и очень не хочется прерывать наш разговор. Ты сможешь немного побыть здесь в одиночестве? Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Я не уйду, — сказала я, возвращаясь к столу. — Мне есть о чем подумать в твое отсутствие, так что можешь спокойно идти решать все свои вопросы.

Я снова села в кресло и несколько минут наблюдала за пролетающим высоко в небе серебристым самолетом, который оставлял за собой белую линию, похожую на тонкое нитяное облако. «Как бы я хотела сейчас оказаться там наверху, — подумала я, — чтобы улететь в какую-нибудь далекую страну, в которой не существует такой странной любви, терзающей мою душу необъяснимыми страданиями…». Я посмотрела на стол и увидела знакомую синюю книгу, в которой на этот раз не было никакой закладки. «Попробую открыть ее на любой странице, пусть подскажет мне что-нибудь интересное», — подумалось мне. Я открыла ее недалеко от начала и стала читать.




Как-то раз к одному монаху пришел молодой человек и попросил научить его мудрости. Монах согласился и сказал:

— Иди мости дорожку, ведущую от моего дома до колодца.

Молодой человек ушел и усердно трудился два дня и две ночи, стараясь угодить своему новому наставнику. Наконец, когда работа была завершена, он пришел к монаху и сказал:

— Все готово, учитель! Посмотрите.

Монах задумчиво взглянул на небо и спросил:

— Вчера был красивый закат, помнишь, как он освещал ветки того дерева, что растет на холме?

— Но учитель, — удивленно ответил молодой человек, — я не мог видеть заката и дерева, потому что был занят работой. Посмотрите, как ровно я уложил все камни.

Старый монах стал ходить по новой мощеной дорожке, и внимательно рассматривал каждый камень.

— Не умеешь ты строить дороги, нет от тебя никакого прока, — строго сказал он ученику. — Иди лучше на берег реки и наблюдай за птицами, но смотри, ничего не пропусти, а вечером расскажешь мне о том, что ты видел.

Молодой человек весь день провел у реки. Он не ел, не пил, боясь проглядеть что-нибудь важное. И вечером вернулся обратно.

— Я видел так много интересного… — начал он говорить своему учителю.

Но тот сухо прервал его:

— Ты все время только смотрел на реку?! А что ты сделал полезного за весь прошедший день?

— Но учитель, — начал возражать ученик, — я теперь так хорошо разбираюсь в птичьих повадках, знаю…

И он подробно рассказал все, что он теперь знал о птицах.

Старый монах терпеливо дождался окончания рассказа, а затем, покачав головой, сказал:

— Нет, не умеешь ты наблюдать за птицами. Скажи лучше, обучен ли ты грамоте?

— Да учитель! — радостно воскликнул молодой человек.

— Тогда иди в мой дом и читай книги, в которых содержится та мудрость, о которой ты так просишь.

И ученик, не помня себя от радости, приступил к чтению. Каждый день с рассвета до заката он читал и не замечал ничего и никого вокруг. А через месяц старый монах неожиданно прервал его занятия:

— Оставь книги и поговори со мной.

— С удовольствием, о учитель! — воскликнул юноша.

— Ответь мне, — сказал монах, — красивой ли тебе показалась та девушка, что два дня назад, спасаясь от разбойников, прибежала в наш дом?

Ученик улыбнулся:

— Но учитель, я был так увлечен чтением, что не заметил никакой девушки.

— Жаль, — сказал монах. — Но расскажи мне тогда, что ты почерпнул из всех этих книг.

Молодой человек стал подробно рассказывать о том, что он прочитал. Внимательно дослушав все до конца, монах грустно сказал:

— Нет, ты не умеешь читать. Уходи! Тебе не достичь той мудрости, о которой ты так просишь.

Молодой человек горько заплакал и ушел от монаха. Он переправился через реку и в ближайшей деревне нанялся работать каменщиком. Дни пролетали один за другим, лето незаметно сменилось осенью. И вот как-то раз, когда юноша мостил двор одного дома, он увидел на дереве птицу. Крылья ее освещались красными сполохами закатного солнца, и молодой человек залюбовался этой картиной. В то время мимо шла соседская девушка с кувшином воды, и юноша окликнул ее, чтобы показать столь редкую и красивую картину. Девушка замерла, пораженная этим зрелищем, а молодой человек посмотрел в ее глубокие черные глаза и понял, что встретил свою любовь. А в голове его пронеслось несколько строчек из тех книг, которые он читал у старого монаха:

«Река течет и несет на своих водах лодку, в которой сидит одинокий рыбак и смотрит на солнце. Почки набухают на деревьях, пригретые весенним теплом, земля оживает».

И тут молодой человек понял, что ту мудрость, о которой он так мечтал, учитель уже давно ему дал.




— Ну, как твои дела? Не скучала? — спросил он, неожиданно появившись в дверном проеме. — О, что я вижу? Ты читаешь мою книгу?

— Да, — засмеялась я, — пытаюсь набраться ума у этих странных монахов.

— И как, успешно? — спросил он, садясь в кресло.

— Да, кажется, очень. Я прочитала притчу, которая объяснила мне, что я совершаю большую ошибку, погружаясь с головой в омут моих туманных воспоминаний. Там говорится о том, что невозможно познать мудрость, действуя так как я.

— В каком смысле?

— Понимаешь, нельзя целиком отдавать себя какому-то делу, не замечая при этом ничего вокруг.

— Где ты это вычитала? — удивленно спросил он и взял у меня из рук книгу, открытую на прежней странице.

— Вот здесь, — сказала я, показывая тот абзац, с которого я начала читать.

— В этом отрывке? — рассмеялся он. — Но здесь написано совсем о другом.

— Как это так? — я недоуменно посмотрела на него, — Ведь там сказано именно это?

— Отнюдь. Речь здесь идет именно о том, что ты стоишь на правильном пути. И если хочешь, я тебе все объясню.

— Конечно, я это с удовольствием выслушаю.

— Смотри, — начал он, закуривая сигарету, — когда молодой человек первый раз приходит к монаху, тот еще не знает, с кем ему предстоит иметь дело, однако подсознательно он уже чувствует, что стоящий перед ним юноша очень близок к познанию истины. Монах хочет проверить насколько его новый ученик сумеет выполнить данный ему урок, а одновременно с этим узнать, может ли этот парень зарабатывать себе на жизнь честным трудом. Ну… Здесь, конечно, подразумевается, что выбирая первое задание, монах интуитивно связывает его с наиболее привычным для юноши ремеслом. Затем он приходит посмотреть, как был приведен в исполнение его наказ, но перед этим интересуется насколько добросовестно — без рассеивания внимания на всякие пустяки — парень мостил эту дорожку. Убедившись в том, что первый этап сдан на «отлично», монах задает молодому человеку урок номер два на проверку концентрации внимания. Это испытание ему необходимо, чтобы решить каким образом и в каком виде парень усваивает информацию, поступающую из внешнего мира. Очередной раз проверив его на добросовестность исполнения приказа, монах выслушивает полный отчет о проделанной работе и обнаруживает, что при такой цепкости ума и наблюдательности юноше не требуется идти к знаниям долгим путем. То есть достаточно просто упорядочить всю информацию, находящуюся в его голове, немного разбавив ее мудростью предыдущих поколений, и через некоторое время парень сам дойдет до всего, что ему положено знать. Проверив его в третий раз, старик убеждается в своей правоте и понимает, что его собственная миссия по отношению к этому юноше уже выполнена, и больше он ничего не сможет ему дать. Поэтому, чтобы не привязывать этого молодого человека к себе, мешая ему тем самым духовно расти, он просто прогоняет его, да еще говорит на прощание такие слова, которые заставляют парня перестать думать о том, что он хотел специально учиться мудрости. Теперь юноша свободен от этой самоцели и может спокойно следовать по своему пути. Он живет, продолжая накапливать в себе потенциал духовности, и в один прекрасный момент истина действительно открывается ему через дар видеть прекрасное, через внезапно вошедшую в его жизнь любовь, через умение понимать символизм и иносказание древних текстов. Он разом охватывает все эти аспекты и в тот же миг достигает просветления.

— А как быть с моей проблемой, — спросила я, снова подойдя к перилам балкона.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Представь себе горячо верующего человека. Как ты думаешь, может ли он одновременно молиться и мостить булыжниками дорогу?

— Да.

— А может ли он читать молитву, сидя за чертежной доской?

— Да.

— А сумеет ли он смотреть по телевизору дешевую комедию, внимательно следя за сюжетом, и в то же самое время устремлять свои мысли к Богу?

— Нет.

— Вот именно, что нет, — он подошел ко мне и взял меня за руку. — И ты должна понять, что, начав вспоминать, ты подписалась под тем, что хочешь перейти на новый, более высокий уровень познания, а значит теперь — до тех пор, пока этот переход не будет закончен — ты должна ежедневно все свои душевные силы тратить не на пустое времяпрепровождение, а на полную концентрацию всех своих чувств.

— Но я не могу, я не выдерживаю этого! Я мечтаю о простом человеческом счастье. Я не хочу смотреть дальше!

Он крепко сжал меня в объятьях и прошептал:

— Ты должна. Должна ради нас двоих.

Мне стало страшно. Я отбросила от себя его руки и ушла с балкона в квартиру. «Я хочу жить, как все, — думала я. — Я не хочу знать всего того, что происходит по ту сторону. Я хочу нормальных человеческих отношений». Я упала на диван и, зарывшись головой в подушки, разрыдалась.

— Почему? Почему так происходит? — кричала я сквозь слезы. — Зачем мне дали эту непонятную жизнь с этой нереализованной любовью? Для чего меня наделили этим даром видеть тебя, если мы никогда не сможем встретиться и быть вместе? Скажи мне, я умоляю тебя, скажи мне, где ты находишься? Где стоит этот старый девятиэтажный дом с акациями и машиной цвета мокрого асфальта у подъезда? Я поеду в любой город, перейду через тысячи границ, только чтобы все это стало реальностью.

— Еще не пробил наш час, — сказал он, осторожно касаясь рукой моих волос. — Мы еще не исправили наши ошибки.

Я подняла мокрое от слез лицо и посмотрела ему в глаза:

— Почему я должна тебе верить?

— Потому что ты принадлежишь только мне.




* 8 *


Я встала с дивана в своей комнате и открыла окно. Холодный ночной ветер яростно, как обвинение, швырнул мне в лицо острые брызги дождя. От неожиданности я вскрикнула и отпрянула назад. «Который час? — пролетело у меня в голове. — Я кажется заснула… Или мне только показалось, что я провалилась в какое-то забытье». Я осторожно, чтобы никого не разбудить, закрыла створку рамы и посмотрела на бледный циферблат будильника — было три часа ночи. «Я так и не узнала, что было в том футляре, — расстроено подумала я. — Надо было бы вернуться, но я твердо решила больше с ним не видеться, а потому придется мне обо всем забыть и учиться быть обычным человеком — без этих потусторонних встреч и разговоров». Я снова легла на кровать и, завернувшись с головой в одеяло, крепко заснула.

Наступил следующий день. Затем еще один. Потом третий. Проходили недели, перелистывались страницы календаря — я жила в мире, в котором не сохранилось ни капли от моих путешествий по ту сторону, я жила в реальности, лишенной всего того, что раньше имело для меня колоссальный смысл. Я старалась «быть такой, как все». Совершая этот поступок, я надеялась наладить в своей полуразрушенной жизни все то, что еще можно было хоть как-то наладить. Я хотела встать на новый путь и, одним движением перечеркнув свое прошлое, увидеть все, что со мной было ранее, в абсолютно ином свете. «Его никогда не было, — говорила я себе ежечасно, — он только плод моего воображения, и я должна быть свободна от этой мистической любви».

За этими мыслями проходили месяцы, и постепенно я с ужасом начала замечать, что моя жизнь стала разваливаться еще больше. Шаг за шагом я медленно двигалась к полному нежеланию жить. Я смотрела на смеющихся людей, проходивших мимо меня по улицам, на киногероев, улыбающихся с экрана телевизора, и начинала почти физически ощущать, что всего того, что раньше давало мне возможность выживать, более не существует. И от этого мне становилось жутко.

Я пыталась понять, как ощущают мир эти счастливые люди, не обремененные как я этой немыслимой необъяснимой любовью, которая в течение долгих лет разъедала мою душу едкой кислотой нерастраченной страсти. Как они живут, как влюбляются друг в друга, женятся, заводят детей? Почему им позволено это счастье, а я, напротив, всего этого лишена? И как могло так случиться, что, встречаясь со многими мужчинами — некоторые, из которых, даже ненадолго становились моими мужьями, — я всегда принадлежала только ему? А был ли он вообще?..

В один из таких мучительных дней я стояла на мосту и, опершись о перила, смотрела вниз на мутную рябь полноводной реки. «С ним существовать было нестерпимо, — думала я в полном отчаянии, — но без него — невозможно… Солнце для меня больше не светит, хотя по-прежнему освещает весь мир. Воздух, который я вдыхаю, отравлен, хотя им дышат все живые существа».

Я перегнулась через парапет, и теперь только одно неосторожное движение отделяло меня от падения. «Умереть или вернуться? — пронеслось у меня в голове. — Однако если я решу вернуться, то как мне вновь с ним соединиться? Ведь за все эти десять черных месяцев он ни разу не давал о себе знать. Мог ли он просто забыть меня? Или все это время он точно также страдал?»

Я продолжала, как завороженная смотреть на тусклую воду, и неожиданно решение сверкнуло в моем мозгу вспышкой молнии. Я должна снова быть с ним. Я обязана возвратиться к прежним отношениям, и теперь уже не только вспомнить все, но и увидеть в истинном свете то, что происходит между нами сейчас. И если я приняла действительно правильное решение, то Бог будет на моей стороне и поможет мне довести до конца мой граничащий с безумием план.

С этими мыслями я спустилась с моста и медленно пошла по набережной. Мимо меня изредка проезжали автомобили, которых, однако, становилось все меньше и меньше. Через некоторое время я поняла, что движение по этой улице остановлено.

Немногочисленные пешеходы, которые также как и я совершали в этот выходной день прогулку, недоуменно оглядывались по сторонам. Машины исчезли, и на мгновение наступила полная тишина, подчеркивающая своей неправдоподобностью мою готовность воспринимать отныне мир так, как мне дано было его видеть от рождения. Я остановилась на этой безмолвной, затаившейся для чего-то грандиозного, набережной и прислушалась. Со всех сторон начал нарастать непонятный гул — сначала едва слышно, затем все громче и громче. И через минуту я уже поняла, что происходит. Все церкви, храмы, большие и маленькие часовни города начали одновременно звонить в колокола. Волшебный перезвон бронзового многоголосья заставлял сердце биться с иной, трепетно-торжественной частотой. И этот благовест возносился к небесам мощным чарующим потоком.

Я обернулась, чтобы еще раз взглянуть в сторону моста, на котором ко мне пришла уверенность в правильности моего решения, и остолбенела. Прямо на меня двигалась человеческая река — десятки тысяч священнослужителей в золотых одеждах, держа в руках хоругви, реликвии и чудотворные иконы из всех городских церквей, спускались с моего моста и шли в монастырь, неподалеку от которого я остановилась.

Крестный ход торжественно шествовал мимо меня, пропитывая весь воздух святостью и ароматами курящегося ладана. Звон колоколов сливался теперь с хором тысяч голосов, возносящих молитвы, и было почти видно, насколько плотным стало пространство, окружающее всю эту праздничную процессию.

Я посмотрела на небо и увидела, что солнце, только что показавшееся из-за облаков, снова светит для меня так же, как и для всех остальных людей. Я вдохнула полной грудью воздух и почувствовала, что весь яд, который в нем был растворен, исчез, пропитавшись святым дымом ладана.

Отныне я знала, что получила благословение на свою любовь. И это благословение мне было послано через двадцать тысяч священников, осенявших себя крестом пред ликами сотен святых на чудотворных иконах.

Повинуясь какому-то необъяснимому порыву, я обернулась и посмотрела на противоположную сторону дороги — машина цвета мокрого асфальта медленно подъехала к перекрестку и остановилась.

Я поняла, что теперь мы снова были вместе.




* 9 *


Старинный звонок издал мелодичную трель.

— Я думал, что никогда тебя не дождусь, — сказал он, обнимая меня.

— А я пришла. Без тебя действительно все оказалось лишено смысла.

Мы прошли на балкон и сели в кресла. Головокружительные ароматы наступившего лета приглашали мечтать и верить в счастье, воздух был пронизан острыми стрелами солнечных лучей, а птичье щебетание казалось волшебной музыкой.

— Я забыла у тебя свой подарок, — сказала я. — Он нужен мне, чтобы туман времени не казался таким плотным.

Он засмеялся:

— Я ждал этих слов десять долгих месяцев.

— А почему ты ни разу не пришел ко мне? Ведь ты говорил, что даже если я тебя прогоню, ты все равно останешься рядом.

Он открыл портсигар и достал сигарету.

— А я никуда не уходил. Просто ты меня не видела или не хотела видеть. Я же все это время ежеминутно за тобой наблюдал и ждал, когда ты соблаговолишь ко мне вернуться.

— Ну что ж, раз так, — сказала я задумчиво, — давай просто продолжим наш оборвавшийся разговор и сделаем вид, что мы расставались всего на несколько дней.

— Согласен.

— Пойду возьму свою шкатулку, — сказала я и, зайдя в комнату, отыскала среди книг, в беспорядке лежавших на открытом секретере, бархатный футляр, который за столько времени успел изрядно запылиться.

Присев на диван, я открыла крышку и с изумлением обнаружила, что внутри лежит старинное бриллиантовое колье. Я никак не ожидала, что предмет, который был призван развеять туман моих воспоминаний, окажется столь прекрасным дорогим украшением. Пораженная утонченностью этой вещи, я прилегла на диван и стала рассматривать сверкающие камни.

Какое-то едва уловимое воспоминание пролетело мимо меня легким ветерком и быстро развеялось, однако моя память успела запечатлеть некий образ, который, подобно моментальной фотографии, застыл без движения и несколько мгновений оставался ясно различим.

Похожая гостиная, длинное платье, напоминающее то, которое было надето на мне сейчас, такой же футляр с бриллиантовым ожерельем… Только другая я и другой он…

Уже через секунду это видение прошло, развеявшись в воздухе дымом потухшего костра, и только сияние бриллиантов по-прежнему пыталось вернуть меня в эти давно ушедшие дни. Я встала с дивана и, медленно вернувшись на балкон, села в кресло.

— Я вспомнила что-то удивительное, — сказала я, продолжая любоваться своим подарком. — Но пока я еще не могу облечь в слова тот неясный образ нашего прошлого, который увидела в радужном сиянии этих алмазных граней.

— Но чем-то он тебя успел поразить? — спросил он, пододвигая ко мне кофейную чашку.

— Да-да, кажется это что-то очень важное… — пробормотала я в задумчивости, — хотя эта картина была как бы статичная, в отличие от моих прежних видений, которые начинали двигаться, как только я в них попадала.

— Попробуй еще немного приглядеться.

Я покачала головой:

— Нет… Нет, ничего не получается, как будто что-то мешает мне смотреть…

— Тогда отвлекись и подумай о чем-нибудь совсем непохожем, а после, в другой более благоприятный момент снова попытаешься вернуться к этой теме.

— Пожалуй, я так и поступлю, а заодно поделюсь с тобой кое-чем интересным из того, что мне удалось вспомнить ранее, — сказала я.

— Неужели ты это говоришь? — засмеялся он в ответ. — Я так соскучился по твоим рассказам о далеком прошлом, что готов выслушать даже очень неприятную историю о какой-нибудь твоей страстной любви к неизвестному сеньору.

— Нет, — ответила я, усмехнувшись, — несмотря на то, что прошлое действительно будет очень далекое, такое про которое проще сказать «в старые добрые времена», чем назвать какую-то точную дату, история будет совсем не о том. На этот раз, речь снова пойдет о нас с тобой, и никаких страстных сеньоров здесь не будет.

— Ну что ж, тем лучше. Я с нетерпением жду начала повествования, хотя мне уже стоит привыкнуть к тому, что прежде чем приступить к рассказу, ты любишь еще четверть часа объяснять мне, какие именно сомнения охватывали тебя во время последних воспоминаний.

Я махнула рукой:

— Ты все шутишь! А тем не менее, мне действительно придется сделать некоторое введение прежде чем ты узнаешь, чем мы с тобой занимались в далекие дохристианские времена. Дело вот в чем. Помнишь, когда я только начинала вспоминать, я говорила тебе, что речь этих людей из прошлого довольно-таки замысловатая, и мне трудно передавать ее слово в слово? Так вот, в этот раз меня поразило нечто иное. Представь себе, что даже будучи бедной полуслепой сиротой, путешествующей по пропыленным дорогам Франции, я имела в десять раз больший запас слов, чем в этой жизни. Создавалось такое впечатление, что в том времени, к которому относится эта история, люди просто не нуждались в изъяснении своих чувств длинными предложениями. Они говорили отрывисто, даже довольно резко, а в большинстве случаев вообще старались объясняться только жестами или междометиями.

— А на каком языке они говорили?

— Не знаю. Даже не могу предположить. Кажется это какая-то северная страна, хотя я могу и ошибаться. Итак, слушай.




Я живу с отцом и сестрой на каком-то хуторе прямо на окраине дремучего леса. На вид мне можно дать не более восемнадцати лет, я довольно красива, хотя эта красота производит впечатление какой-то неживой, будто бы пришедшей из другого мира. У меня большие серо-голубые глаза, длинные прямые волосы пшеничного цвета и, как мне кажется, чересчур изящная фигура для простой деревенской жительницы.

Одеваюсь я довольно-таки однообразно — за все то время, что я наблюдала за собой со стороны, мне ни разу не удалось увидеть, как я сменила наряд. Изо дня в день на мне надето одно и то же платье — длинная рубаха грубого полотна, обшитая по горлу незатейливой узорчатой тесьмой. Я никогда особенно не слежу за прической, а только изредка обвязываю голову трехцветной лентой, отчего становлюсь немного похожа на прибалтийскую крестьянку.

Судя по всему, хозяйство у нас не очень большое — я вижу только несколько коз, домашнюю птицу и какой-то амбар с соломенной крышей. Мне никак не удается рассмотреть помещения внутри дома, но отчего-то мне кажется, что пол в нем не деревянный, как мне было бы привычно видеть, а земляной, да и вообще все эти постройки поражают меня какой-то древней примитивностью…

Итак, мы живем втроем с отцом, который после смерти матери и нашей младшей сестры не чает в нас обеих души, и очень беспокоится о нашей судьбе. Он хочет, чтобы мы обе стали работящими добропорядочными женщинами, такими же, как была наша мать. Однако полностью всем его требованиям отвечает только моя сестра, которая, унаследовав от матери некий хозяйственный талант, все свои дни проводит в хлопотах по дому. Она постоянно что-то варит, моет, прибирает, проявляя при этом завидную расторопность, а я же, наоборот, являюсь ее неудачной противоположностью. Создается такое впечатление, что я вообще плохо понимаю, что происходит вокруг, чем порой вызываю негодование отца, который, пытаясь хоть как-то приучить меня к женскому труду, нередко говорит:

— Сестре помоги. Устает она одна.

В ответ на это я отрицательно мотаю головой и отвечаю:

— Пойду коз пасти. Там ветер, тишина, травы пахнут. А в доме и без меня все хорошо.

Наш дом стоит как бы на отшибе у самой окраины леса, но это отнюдь не означает, что мы сторонимся людей. Они часто приходят, общаются с нами, может быть, и мы иногда ходим к ним в гости. Но я не могу всего этого восстановить в памяти, поскольку там меня совершенно не интересуют ни эти люди, ни их разговоры, ни походы в соседние селения. Все мои мысли занимает совсем иная страсть…

Вообще, надо сказать, что до той местности, в которой мы живем, еще не успела дойти христианская вера, и мы исповедуем какую-то древнюю языческую религию, основанную на поклонении всевозможным лесным духам. Интересно, что этот лес для нас уже сам по себе является и божеством и философией одновременно. Так, например, если какой-нибудь человек спрашивает нас о том, как умерли наши мать и сестра, мы коротко отвечаем: «Их забрал лес», что, как ни странно является для всех окружающих вполне исчерпывающим ответом.

Этот дремучий загадочный лес постоянно манит меня своей колдовской силой, и время от времени, сидя за столом при тусклом свете сумерек, я высказываю вслух свои сокровенные мысли:

— Лес меня зовет. Я уйду. Там тишина. Мать и сестра довольны. Он их забрал и меня зовет.

Действительно, мы хорошо помним, как несколько лет назад мать решила пойти за ягодами, взяв с собой нашу младшую девятилетнюю сестру. Они ушли, взявшись за руки, по узкой заросшей травой тропинке, чтобы больше никогда не вернуться. Что уж там произошло на самом деле, так никто никогда и не узнал, хотя несколько дней люди ходили по лесной чаще и пытались найти хотя бы какие-нибудь следы наших исчезнувших родных. Отец до сих пор винит себя в том, что отпустил их одних в тот роковой день — день, в который по местным поверьям все лесные жители собираются на отдаленных полянах, чтобы водить хороводы. Он все еще тоскует по матери и очень боится потерять нас, а потому, слыша мои слова, резко отвечает:

— Останешься дома! Замуж пойдешь. Двоих потерял, тебя сберечь надо!

Я молча, опустив глаза, слушаю, однако внутренне не соглашаюсь с судьбой, которую он мне уготовил и, уходя на свой косогор, все время смотрю с тоской в сторону чернеющей хвойной громады и думаю: «Зовет меня лес. Зовет».

Сестра не понимает моей страсти. Она не умеет видеть того, что вижу я. И ей невдомек, что когда мы на поляне разводим костер и, нарядившись в пышные венки из душистых луговых трав, пляшем и водим хороводы, рядом с нами всегда танцует наша младшая сестра, такая же юная, как и в последний день ее жизни, а из глубины леса, стоя на едва различимой тропинке, смотрит на нас наша мать и машет рукой.




Я перестала рассказывать и спросила:

— Как ты думаешь, чем бы я занималась, уйдя жить в лес? Или это было только завуалированное желание смерти?

— Мне кажется, — сказал он после минутного раздумья, — что эти люди особенно не разделяли «смерть» и «реальный уход» в чащу этого леса. Скорее всего, ты хотела уйти туда и стать кем-то вроде колдуньи. Знаешь, этакой языческой жрицей лесных богов, умеющей гадать на рунах, собирающей травы и коренья, и слывущей у местных жителей не то человеком, не то лесным духом.

— Да, действительно! — удивилась я. — Я вспомнила сейчас, что в том лесу жила какая-то старуха, к которой под страхом страшного наказания нам запрещали приближаться. К ее хижине вела извилистая тропа, по которой изредка бегали девушки с соседних хуторов, чтобы раздобыть у нее какое-нибудь зелье или траву для счастливого исхода своих любовных свиданий. Должно быть, у этой-то старухи я и мечтала понабраться уму разуму и в будущем стать такой же как она служительницей древнего культа природы.

Он усмехнулся:

— Как видно, ты порастеряла за много сотен лет свою любовь к лесным массивам и сельским просторам. Все, что осталось у тебя с тех блаженных времен, так это ворожба на рунах, да и то, ты преуспела в ней гораздо меньше, чем скажем в гадании на картах.

— А может, у меня еще все впереди? — усмехнулась я. — Да и к тому же, лес действительно всю жизнь вызывал у меня какие-то суеверные чувства, так что кое-каким чертам пришла пора и в этой жизни проявиться.

— Итак, насколько я понимаю, в той жизни ты была несколько не от мира сего? — спросил он, вновь закуривая сигарету. — Видела мертвых, водила с ними хороводы…

— Да, и об этом я тоже хотела у тебя кое-что спросить. Как ты думаешь, неужели это действительно возможно — вот так просто видеть души умерших людей?

Он рассмеялся:

— Ну уж тебя-то это должно удивлять меньше всего. Что особенного в том, что острота твоего зрения была чуть больше, чем у всех остальных людей? Разве сейчас, в нынешней жизни, ты не видишь того, что недоступно другим?

— Но сейчас это происходит немного иначе, — задумалась я. — Я смотрю не глазами, а скорее какой-то внутренней интуицией, которая и позволяет мне все это время с тобой общаться. А кстати, я давно хотела у тебя узнать, а как это делаешь ты?

Он встал и подошел к перилам балкона:

— Я надеялся, что ты перестанешь задавать мне вопросы, на которые раньше положенного времени ты не должна получать ответы. Итак, будь добра, расскажи мне продолжение этой истории.

Я подошла к нему и, встав рядом, посмотрела на соседний балкон. Два старика по-прежнему вели ожесточенные бои на шахматной доске. Ни один из них никогда не мог одержать победу над соперником, и каждую партию они заканчивали дружеской ничьей. «Так будет все время, пока существует мир» — подумала я и, присев на перила, стала рассказывать дальше.




Однажды в нашем доме появляется какой-то молодой парень. Я не могу точно вспомнить, кто он такой и из каких краев к нам пришел, но точно знаю, что отец нанял его для помощи по хозяйству. Похоже, что появление этого нового человека совсем ничего не меняет в моей жизни — я, как и прежде, интересуюсь только лесом и вересковыми косогорами, на которых я изо дня в день сижу, прислушиваясь к шепчущей тишине древних просторов, и пасу своих извечных коз. Однако наш новый работник оказывается не столь безразличен ко всему происходящему. Он присматривается к моим поступкам, ловит каждое мое слово и однажды решает поговорить со мной наедине, чтобы окончательно определиться в наших отношениях.

И вот, я сижу на пологом холме и мечтаю о свободе, брезжащей среди смолистых стволов. А парень оставляет свою работу и, стараясь остаться незамеченным, приходит ко мне и садится рядом.

— Ты любишь коз? — начинает он издалека.

— Нет, — отвечаю я коротко, — я люблю только родителей, сестер и лесной ветер.

— Но мать и сестра мертвы, — удивляется он.

— Ну и что? Я их все равно люблю, — говорю я, оставаясь как бы безучастной к его незапланированному визиту.

Он хватает меня за руку и с пылом говорит:

— Давай поженимся! Я буду хорошим мужем. Я умею работать. Мы хорошо заживем с тобой, у нас будут дети и свой дом!

Я удивленно поворачиваюсь в его сторону и говорю:

— Я должна уйти. Меня зовет лес. Он не отпустит того, кто принадлежит ему. Я не пойду замуж. Никогда.

Парень пораженно смотрит мне в глаза и как-то испуганно говорит:

— Ты не такая как мы. Ты другая. Я тебя люблю, ты очень красивая, но женюсь я на твоей сестре. Она настоящая, живая, и с ней я смогу иметь семью.

Он встает и уходит, а я как ни в чем ни бывало снова поворачиваюсь в сторону леса и думаю: «Скорее бы, скорее…».

Интересно отметить, что, как и в той жизни с «разбойничьим лесом», когда правду о том, что происходило в те далекие дни, я смогла узнать лишь спустя столетия, здесь я тоже, только глядя отсюда, впервые вижу, что моя сестра, оказывается, влюбилась в этого парня с первого взгляда, однако тщательно это скрывала и довольно долгое время пыталась привлечь к себе его внимание красиво уложенными косами и вкусной едой. Кроме того, она, оказывается, видела, как ее любимый втайне от всех ходил ко мне на косогор, и поняла, что он делал это не из простого желания поболтать. До этого момента мы с сестрой очень любили друг друга, делились своими переживаниями, самыми сокровенными тайнами. Но пришло время взрослеть, и родившаяся в ее сердце любовь разъединила нас на долгие годы.

И вот, я не торопясь возвращаюсь домой, гоню перед собой послушных коз и вдруг слышу, что из амбара доносится чей-то едва слышный плач. Я заглядываю внутрь и совершенно неожиданно для себя обнаруживаю там мою сестру, которая, уткнувшись лицом в сухую траву, всхлипывает и причитает:

— Почему? Почему?

Я сажусь рядом с ней прямо на землю, глажу ее по голове и говорю:

— Ко мне работник приходил. Говорил, что хочет тебя в жены взять. Только он не знает, как об этом отцу сказать, вот и хотел посоветоваться.

Сестра зло и недоверчиво смотрит на меня и отвечает:

— А ты сама хочешь выйти за него?

— Нет! — смеюсь я, — Мне надо совсем другое.

Я резко встаю и выхожу во двор, где меня хватает за руку мой отец, который все это время стоял у амбара и слышал наш разговор сквозь щели.

— Ты почему сестру обижаешь? — спрашивает он.

Я продолжаю смеяться и отвечаю:

— Она хочет замуж. Она влюбилась в нашего работника. А он хочет двух сестер сразу…

Отец в негодовании бежит на задний двор и, прижав парня к стене дома, начинает ему выговаривать:

— Хочешь жениться — женись. Ты человек надежный, работящий. Только если уж выберешь одну дочку, на вторую-то больше не засматривайся. А то гляди, плохо будет.

Следующая картина переносит меня уже в день свадьбы. Я вижу длинные свежеструганные столы, во главе которых сидят моя сестра в пышном венке из луговых цветов и наш работник в новой рубахе, обшитой красивой тесьмой. Кажется, там очень много разных людей, но все они видятся мне как-то размыто и неясно. Постепенно я переношусь в какое-то другое время, может быть спустя несколько недель после этого свадебного обряда, а может и спустя год.

Я снова вижу себя сидящей среди вереска. Я распустила свои длинные пшенично-белые волосы и грустно смотрю сквозь них на лес. Я осталась вдвоем с отцом в нашем старом доме и мне теперь приходится гораздо больше чем раньше хлопотать по хозяйству. Я чувствую себя совсем несчастной и еще больше, чем прежде, мечтаю вырваться из-под опеки отца и сбежать к матери и к колдунье. Глядя отсюда мне кажется, что там я действительно не отделяла мир живых от мира духов, и стремилась как бы к свободе вообще, то есть к жизни лишенной каких бы то ни было обывательских предрассудков.

От моих печальных раздумий меня отвлекает стук копыт. Я поворачиваюсь и вижу, что ко мне на лошади подъехал молодой хозяин этих земель. Я рассматриваю его, улыбаюсь и даже не подозреваю, что это моя судьба.




— И этот человек был я? — спросил он, взяв меня за руку.

— Да, конечно. Вообще, когда я дорасскажу тебе эту историю, ты увидишь, что эта жизнь очень похожа на свое «венецианское последствие». Это как бы иллюстрация к тому принципу перерождений, о котором ты рассказывал. «Сюжеты наследуются непостоянно» — сказал ты тогда. И сейчас я убедилась в том, что это действительно так.

— Ну, и как развивались наши взаимоотношения среди диких трав и дремучих лесов за несколько сотен лет до венецианских карнавалов?

— В тот первый раз мы только обменялись двумя-тремя словами, познакомились, и ты уехал. Однако каждый день после этого ты стал навещать меня на моем вересковом холме. Ты приезжал совсем ненадолго, смотрел на меня, что-то говорил и снова уезжал обратно. Постепенно я поняла, что начала влюбляться.




Однажды ты приезжаешь и сразу, даже не слезая с лошади, задаешь мне вопрос: «Поедешь со мной? Я хочу на тебе жениться!». Кажется, что при этом у тебя не возникает никаких сомнений по поводу моего утвердительного ответа, однако вопреки твоей уверенности вместо согласия я только грустно качаю головой и говорю:

— Нет. Сестра моя вышла замуж. Она довольна. А я не такая, как она. Я принадлежу лесу. Он подарит мне свободу. Я должна. Он меня хочет забрать.

Ты смеешься и с каким-то юношеским задором заявляешь:

— Я подарю тебе свободу! Лес тебе больше не нужен. Пусть ищет себе кого-нибудь другого!

Я оглядываюсь на лес, который как будто бы начинает тянуть ко мне свои кряжистые руки-ветви, и понимаю, что уже почти готова пойти наперекор своей собственной одержимости, и что только ощущение непередаваемой свободы, которое я могу обрести лишь в лесу, удерживает меня от последнего шага в сторону мирской жизни. Я вновь смотрю на своего будущего жениха и повторяю:

— Но там остались моя мать и сестра. Они приходят ко мне. Мое место с ними.

Ты смотришь на меня, упиваясь моей почти первозданной красотой, и говоришь:

— Твое место там, где тебя ждет твое счастье. А мать и сестра пусть приходят — мы встретим их с почетом!

И тогда я решаюсь — отбросив назад свои прекрасные волосы и поднявшись с земли, я протягиваю тебе руку и говорю:

— Увези меня отсюда, увези навсегда.

Ты подхватываешь меня и сажаешь на лошадь. Отныне моя судьба решена.




— И что, я так и увез тебя, ничего не объяснив твоему отцу? — удивился он.

Я засмеялась:

— Нет, это было бы на тебя не похоже. Конечно, ты сделал все так, как полагается. Просто дальше мне было плохо видно, и я перестала вспоминать. Потом, правда я еще раз вернулась и посмотрела продолжение этой истории…

— Так расскажи мне об этом.

— А ты еще не устал слушать мою болтовню? — спросила я и ушла с балкона в комнату.

— Ты же знаешь, что я не отношусь к этому как к болтовне, — сказал он, последовав за мной. — А что ты хочешь сейчас сделать?

Я задумчиво стояла возле стола и рассматривала старинную книгу, открытую на гравюре, изображающей средневекового алхимика, погруженного в поиски философского камня.

— Я очень хочу поехать куда-нибудь на твоей машине, — сказала я. — Прямо сейчас. Как ты на это смотришь?

— Положительно, — сказал он, беря с секретера ключи. — Ну а поскольку для нас с тобой не существует никаких границ, цель нашего путешествия может быть абсолютно неожиданной…

— Итак, куда мы направимся? — спросил он спустя минуту, когда мы, взявшись за руки, сбегали вниз по мраморной лестнице.

Остановившись при выходе из подъезда, я спросила:

— Ты можешь показать мне то место, где когда-то находился этот вересковый косогор? Я очень хочу увидеть, во что превратились теперь эти пологие холмы, которые давным-давно подарили мне твою любовь.

— Могу ли я? Нет, дело вовсе не во мне, — сказал он и распахнул передо мной дверь парадной. — Понимаешь, для того что бы что-то видеть, требуется, прежде всего, твоя сила, а во-вторых — само умение смотреть. Я же лишь могу сопровождать тебя в этих путешествиях и периодически что-то пояснять. Итак. Если ты чувствуешь, что готова, то можем отправляться в путь.




* 10 *


Машина с легким шуршанием отъехала от подъезда и проследовала в сторону городских окраин, оставив позади деревья, украшенные бело-красными пятнами цветов, которые в этот год на удивление поздно распустились.

— Я думала, что акация не может цвести в такое время, — задумчиво сказала я. — Если бы холода продержались еще несколько дней, то этим цветам уже не суждено было бы увидеть солнечных лучей.

— Они просто распустились бы чуть позже, только и всего, — сказал он.

— Почему?

— Потому что всему свое время. Сначала оно пришло для заморозков, а теперь настало для акации.

— А когда придет наше время? — спросила я и отвернулась в сторону бокового окна. — Акация ведь могла и засохнуть от ожидания теплых дней.

— Нет, просто этот пример неудачный. Суть здесь не в этом, а в порядке вещей. Так или иначе, в холоде или зное, в мире или в войне, зима все равно приходит на смену осени, весна ее сменяет, лето следует дальше, а потом все повторяется снова. Это всего лишь мировой закон — люди расстаются, чтобы встречаться вновь, дают клятвы, чтобы их сдерживать, берут в долг, чтобы отдавать, отдают, потому что были должны и так далее…

— Но она могла засохнуть, не дождавшись тепла, — снова повторила я.

— Тогда из ее прошлогодних семян произросли бы деревья, которые стали бы снова и снова, также как и она по весне, вспыхивать мелкими огоньками пестрых соцветий.

— А мы с тобой тоже? Тоже не дождавшись теплых дней, засохнем и перевоплотимся, повинуясь этому мировому порядку, в каких-то иных людей, которые будут все не так как мы чувствовать, видеть и понимать? Я так не хочу. Я не согласна… — сказала я и, вновь отвернувшись к окну, закрыла глаза и расстроенная немного задремала.

Когда спустя некоторое время я очнулась, было около пяти часов вечера. Горячее солнце сияло из-за макушек деревьев, окрашивая серое покрытие дороги в неправдоподобно-бронзовый цвет. Мы ехали по какому-то незнакомому почти пустому шоссе, невдалеке от которого стояли деревенские дома с высокими печными трубами, и паслись среди трав рыжие коровы.

— Где мы находимся? — спросила я, удивленно разглядывая непривычный пейзаж.

— Сейчас узнаем, — ответил он, останавливая машину около двух устало бредущих по дороге фермеров в пыльной одежде.

— Ты хочешь спросить у них, как проехать к тому месту, где почти тысячу лет назад одна девушка влюбилась в хозяина нескольких гектаров земли? — засмеялась я.

Вместо ответа он только улыбнулся и, выйдя из машины, заговорил с этими прохожими на каком-то незнакомом мне языке. Они в ответ дружно закивали и, указывая граблями и вилами в сторону отходящей вбок дороги, стали что-то объяснять.

— Спасибо, до свидания, — сказал он и снова сел за руль.

— Что ты сказал? — спросила я, затаив дыхание.

— Я уточнил дорогу.

— Нет, я говорю о тех двух словах, которые ты произнес в самом конце.

— Кажется, я поблагодарил и попрощался, больше ничего, — сказал он, удивленно глядя на меня.

Я радостно рассмеялась:

— Я знаю этот язык! Точнее сказать, я знаю на нем только семь слов, два из которых ты только что произнес, так что теперь мне известно, где мы находимся, и что это за страна.

— Жаль, а я надеялся сделать тебе сюрприз, сообщив, что девять лет подряд свои каникулы ты проводила совсем недалеко от того места, где десяток столетий назад мы познали, что такое любовь.

Машина замедлила ход, и мы остановились неподалеку от придорожного кафе со странной деревянной вывеской на чугунных цепях.

— Передохнем немного? — предложил он.

— Да, конечно, — согласилась я, и через минуту мы уже пили кофе, сидя за столиком на террасе гостеприимного заведения.

— Ну вот, — он улыбнулся, — примерно в этом месте и стоял твой старый дом, неподалеку от которого находился и вересковый косогор и лес, который еще частично сохранился здесь, но уже, наверное, не столь уверенно зовет тебя в свои объятья.

Я отпила кофе и, задумавшись, стала рассуждать вслух:

— Поразительно! Ты можешь себе представить, что в этом самом месте много лет назад я была со своей сестрой. В то время я еще не верила ни в прошлые жизни, не помнила ни дворцов, ни лагерей, еще только начинала догадываться о твоем существовании, но в этом месте — я очень хорошо помню этот момент — в этом месте меня охватила такая неземная тоска, такая грусть, как будто мимо меня прошла величайшая в мире любовь, которую мне никогда не будет дано испытать в этой жизни. Я помню, как облокотилась вон на ту старую железную балку, и долго так стояла, погруженная в свои мысли.

Он внимательно слушал меня, рассматривая погнутую ржавую балку, а я сидела и вспоминала тот давно прошедший августовский день, который в отличие от многих других дней не стерся из моей памяти, а остался на всю жизнь, как случайный фотоснимок, подаренный проходящим мимо фотографом. Мне стало грустно и на глазах навернулись слезы. «Сколько лет прошло с того момента около предместья Рундалспилса, — подумала я, — сколько лет, и сколько несбывшихся надежд мне суждено было испытать с тех пор. Значит, я просто почувствовала там свое будущее, в котором никогда уже не будет места для такой любви, какой была та, рожденная свободным ветром вересковых косогоров…».

— Не плачь, — сказал он, прервав мои горькие раздумья, — это было не предчувствие, а воспоминание. Только воспоминание, об очень давно ушедших днях. О них не надо печалиться, потому что тогда можно захотеть туда вернуться, о них надо думать только хорошее, потому что, являясь частью нашего прошлого, они определяют настоящее — единственное, что мы можем действительно реально ощущать и проживать в нашей теперешней жизни.

— Да-да, конечно, — сказала я, поспешно вытирая газа платком, который он мне протянул, — просто мне стало немного страшно. Страшно, что ты вдруг так никогда и не станешь этим настоящим, которое мы можем реально ощущать…

Я тяжело вздохнула и взяла в руки чашку остывающего кофе, а он смотрел на меня, и я никак не могла прочесть в его взгляде, о чем он в этот момент думает. «Кто знает, — промелькнуло у меня в голове, — кому из нас двоих тяжелее переносить эту разобщенность. Быть может, с его стороны все это выглядит куда ужаснее, чем с моей?»

— Расскажи мне, чем закончилась наша вересковая история, — сказал он спустя некоторое время.

Я кивнула и, откинувшись на высокую резную спинку стула, стала рассказывать.




После нашей свадьбы, которой я почему-то так и не увидела, я стала жить в твоем доме. Я не могу точно описать его архитектуру, потому что все эти видения очень туманны и зыбки, но мне кажется, что это какой-то не очень большой замок сложенный из неровных серых камней. Зимой в нем довольно холодно и промозгло, летом прохладно, там есть столы и кровати, но нет никаких книжных шкафов. Там много собак, с которыми ты ходишь на охоту, и много шкур всевозможных животных, которые нередко служат нам одеялами. У нас много прислуги и много людей, которые приходят к тебе по разным делам. Я вижу, что стала немного по-иному одеваться: теперь я ношу платья, сшитые из более дорогих тканей, окрашенных в разные цвета, которые, однако, по нашим современным меркам мне видятся недостаточно яркими и насыщенными.

Как ни странно, но первое время проведенное в твоем доме очень благотворно сказалось на моем душевном состоянии. Я перестала поминутно грустить и смотреть в сторону леса, на моем лице все чаще стала появляться счастливая улыбка, которую я даже не пыталась скрывать от посторонних взглядов. Я была очень влюблена и очень любима и это отчетливо видно даже сквозь такой туман давних лет. Тоже самое я могу сказать и о тебе — я прекрасно вижу, как ты был счастлив и влюблен в меня в то далекое время, и эти два чувства, год от года все более крепнущие, ни разу не покинули тебя до конца твоих дней.

Твой замок стоит сравнительно недалеко от моего старого дома и дома моей сестры. Поэтому изредка, видимо в те дни, когда ты занят охотой, я могу навещать своих родных. Один из таких моментов мне удается достаточно четко разглядеть.

Я слезаю с лошади во дворе родительского дома. На пороге стоит мой отец и радостно улыбаясь распахивает руки, чтобы меня обнять. Я прижимаюсь к нему и вижу, что готова заплакать. Он непонимающе смотрит на меня, а я всхлипывая объясняю, что у меня будет ребенок и я очень боюсь родов, так как с детства запомнила, как кричала наша мать, рожая младшую сестру. Отец смеется, принимается утешать меня и мы еще долго после этого сидим обнявшись прямо на крыльце. Я чувствую, как он доволен моей судьбой, и счастлив, что выполнил какой-то свой внутренний долг перед нашей матерью, воспитав нас и выдав замуж.

Я встаю и говорю, что хочу повидать свою сестру, по которой я очень соскучилась. У нее ведь уже родился первенец, а я еще не побывала у нее в гостях. Отец как-то странно качает головой, но не удерживает меня, и я ухожу по тропинке. Дом сестры очень похож на отцовский, только чуть больше. Я останавливаюсь на пороге и зову сестру. Спустя некоторое время она выходит. Мы обнимаемся. Но я чувствую, что она хочет, чтобы я быстрее ушла. Чего она боится? Того ли, что скоро вернется ее муж и увидит меня в этом красивом платье, или того, сколь убог ее быт в сравнении с моим собственным? Не знаю точно. Но там я и после замужества остаюсь достаточно далека от таких наблюдений и только в очередной раз расстраиваюсь, что той душевной близости, которая была у нас с сестрой до появления на нашем горизонте ее будущего мужа, нам уже как видно никогда не достичь. И я, грустно простившись с ней, иду обратно к отцу. И только сейчас, в этой нынешней жизни, я знаю, что потребуется примерно тысяча лет, чтобы моя сестра из вересковой страны вновь стала мне по-настоящему родной, хотя в нынешней жизни будет только троюродной.

Дальше я вижу короткие и достаточно печальные отрывки. Я была несколько раз беременна, но все мои попытки родить кончались неудачами. Дети рождались, жили несколько дней, а потом по неизвестным причинам умирали. Я очень страдала и винила себя в их смертях. Ты меня утешал и долгое время не мог понять, почему я была так уверена в своей вине. Но однажды, когда я узнала, что в очередной раз жду ребенка, я открыла тебе свои тайны и сказала:

— Наши дети. Их забирает лес. Он всегда берет то, что принадлежит ему. Надо было мне уйти. Я бы не сделала тебя несчастным.

Ты обнимаешь меня и говоришь:

— Я буду счастлив и без детей. Но этого последнего ребенка мы сохраним. Лес хочет его получить? Что ж. Пусть будет так.

И я вижу, что в положенный срок меня везут рожать в сторожку местного знахаря, которая стоит в самой чаще леса. У меня очень тяжелые роды, но этот старик умеет выхаживать. Проходит сравнительно немного времени, и я уже вижу себя матерью здорового младенца…




— Вот, кажется и все, о чем я хотела тебе рассказать, — сказала я.

— Но эта история еще не закончена, не так ли? — спросил он, вставая из-за стола. — Почему же ты не поинтересовалась, как мы жили дальше, как рос наш ребенок?

— Наверное, потому, что я побоялась увидеть, что он опять умер, — задумчиво сказала я, спускаясь с веранды. — А ты считаешь, что все эти жизни мне стоит вспоминать от начала до конца?

Мы сели в машину и поехали по покрытой узором асфальтовых трещин узкой дороге, которая минут через десять привела нас к окраине леса. Мы вышли и осмотрелись. Кроме пьяно пахнущих луговых трав и как будто наклонившейся над нами громады леса, я не заметила ничего особенного. Но он, внимательно приглядевшись к каким-то разбросанным в траве камням, протянул мне руку и сказал:

— Пойдем, я покажу тебе кое-что интересное, а заодно отвечу на твой вопрос.

Взявшись за руки, мы пролезли сквозь колючие заросли невысокого кустарника и оказались на каких-то развалинах. На небольшом возвышении, представлявшем собой по всей видимости фундамент этой древней постройки, высился обломок стены метра три высотой, в котором угадывался дверной проем и обсыпавшиеся очертания окон. Пока я удивленно рассматривала эти руины чужих жизней, он прислонился к единственной стене этого сооружения и сказал:

— Узнаешь? Ты сейчас стоишь на том самом месте, где мы жили с тобой после нашей свадьбы. Конечно, среди осколков этих камней вряд ли отыщется хоть один, действительно оставшийся с тех времен, ведь за сотни лет здесь был заново возведен и снова разрушен не один замок. Но все равно, пустив в ход воображение, легко можно представить, как все здесь выглядело в те дни.

Я присела на большой кусок слепленных камней, вероятно отвалившийся от верхнего края стены, и, разгребая руками вековую пыль, задумчиво произнесла:

— Вот он и финал. Мы жили там, потом умерли, затем умерли наши потомки, и уже теперь нет совсем никакой разницы, чем закончилась наша история. Ведь так?

— Отнюдь, — сказал он, выкрошив из стены небольшой кусок кварца, — то что ты видишь, происходит сейчас, а то что ты помнишь — происходит тогда…

— Но ты говоришь так, — перебила я, не дав ему договорить, — как будто все это и здесь и там происходит в одно и то же время. Это какая-то путаница или во всем этом скрыт неизвестный смысл?

— Он не скрыт, он лежит на поверхности, как эти рассыпающиеся от времени камни. Действительно, сейчас, когда мы здесь с тобой разговариваем, одновременно в тысячах мест «позади» и «впереди» нас кто-то, то есть мы сами только немного другие, одновременно умираем в лесу от рук разбойников, взбегаем по вересковому косогору навстречу друг другу, плывем на гондоле по большому каналу на бал и так далее и тому подобное… Все происходит одновременно, и все эти жизни не просто связаны между собой, а скорее представляют единое целое, подобно воде, налитой в сотни сообщающихся сосудов.

— Но я не могу всего этого постичь, понять, хотя бы как-то представить себе это, — сказала я, разводя руками. — Что все это значит, то о чем ты только что говорил?

— Это значит, что и прошлое и будущее каждую минуту оказывает на нас некое влияние, потому что оно не закончилось в тот момент, когда наши мертвые тела накрыли деревянной крышкой гроба, а стало частью нашей вечной истории, с которой всегда мы будем неразрывно связаны. А потому «старайся осторожнее ходить по этой ничего не забывающей земле», как сказал один наш знакомый монах, и если имеешь возможность «помнить», то используй ее, чтобы лучше видеть свою собственную жизнь длинною в жизнь человечества.

— А что делать, если всего что там было, мне просто не дают вспомнить? Что тогда? Да и вообще, пытаться ли мне видеть себя абсолютно во всех воплощениях?

Он подошел ко мне, хрустя каблуками по мелким камням руин нашего прошлого, и подав мне руку, сказал:

— Не обременяй себя лишними вопросами — тебе покажут ровно столько, сколько потребуется для твоего понимания. — А теперь пойдем к машине, нам уже пора возвращаться.




* 11 *


— Хочешь кофе? — спросил он, задергивая тяжелые шторы.

— Нет, спасибо, лучше я выпью тот пахучий чай, которым ты согревал меня после поездки на заброшенный шлагбаум.

Он вышел из комнаты, а я посильнее завернулась в шаль и разлеглась на диване среди восьмиугольных подушек. «Интересно было бы вообще никуда не уходить, а так и остаться здесь навсегда, — подумала я, закидывая руки за голову. — Что бы он тогда стал делать?».

— На, пей скорее, пока не остыло, — сказал он, протягивая мне чашку, благоухающую знакомыми ароматами.

— Я так задумалась, что даже не заметила твоего появления, — сказала я смеясь.

— А ты вообще довольно часто меня не замечаешь, — ответил он, — наверно судьба у меня такая — быть все время рядом, но оставаться в тени. Увы.

Я стала молча пить, а он сел в кресло и закурил.

— Где ты пропадала эти дни? — спросил он.

«Зачем он задает мне эти странные вопросы? — подумала я. — Ведь я точно знаю, что все эти дни он был рядом и видел, чем я занималась. Может быть, он хочет сделать вид, что предоставляет мне полную свободу действий, или наоборот, пытается проверить мою честность?».

— Ко мне приезжала моя сестра из другого города. Та самая сестра, которая всего несколько дней назад выходила замуж в венке из луговых трав, — рассмеялась я. — И ты знаешь, пообщавшись с ней, я узнала много интересного.

— Расскажи мне.

— Представляешь, оказалось, что она тоже умеет видеть. Мне даже не потребовалось объяснять ей, как это делается — она вспомнила все сама.

— Все вспомнила?

— Да, некоторые свои жизни, в которых не было меня, но были люди, которые очень важны для нее в настоящем. Но главное, она увидела нашу «вересковую» страну, и представляешь, у нас с ней совпало практически все: описание наших платьев, причесок, план местности…

— Вы рисовали план местности? — удивился он.

— Да, мы даже изобразили разрез дома, который, кстати сказать, мы увидели почти одинаково. Мы вспомнили нашего отца, который в этой жизни был одним из моих любимых институтских преподавателей, и хотя сестра никогда его не видела в этой жизни, ей удалось в точности описать, как он выглядел в те времена, когда мы были его дочерьми. Так что представляешь, я впервые получила подтверждение правдоподобности своих видений.

— Ну неужели, кроме нее никто из твоих знакомых не обладает способностью вспоминать?

— Да, конечно. Именно в эти дни, когда приезжала сестра, я встречалась с одной своей подругой, и она тоже очень заинтересовалась этим вопросом. Я повторила ей почти слово в слово все твои инструкции, и она смогла увидеть очень много любопытных вещей. Так, например, совершенно не зная всего того, что вспомнила я, она заявила мне, что точно знает, что в одной из жизней была моей рано умершей сестрой и выполняла при мне роль некоего ангела-хранителя. Я сначала даже не поняла, о чем она говорит, но она по-прежнему настаивала на том, что была духом и жила в лесу, периодически наведываясь к моему костру.

— Ну, что ж. В общем-то, здесь нет ничего удивительного, ведь все то, что ты рассказывала мне — это правда, и было бы странно если бы кто-то увидел твою жизнь совершенно иначе. А кстати, что это за подруга? Уж не та ли, которая своими фантазиями доставила мне столько хлопот в Венеции?

— Нет, — засмеялась я, — совсем другая. С этой ты, как видно, не пересекался в «вересковом» прошлом, поскольку не умел видеть души умерших людей, хотя, если помнишь, ты предлагал устроить ей пышный прием, когда она захочет меня навестить… А кстати, я так и не дорассказала тебе финал нашей истории.

— Да. Мне очень интересно, — сказал он, пододвигая к себе бронзовую пепельницу, — Я тебя слушаю.

— В общем-то, произошло именно то, чего я боялась. Наш ребенок умер, не прожив и нескольких недель. Ведь мы увезли его из леса, а лес, как известно, не склонен прощать, когда у него забирают то, что по праву принадлежит ему. После этого у меня уже никогда не было детей. Мы прожили с тобой довольно долго, в мире и согласии, сохранив в сердцах ту редкую искру любви, которая у многих людей затухает уже через несколько лет после свадьбы. Все эти годы я не отличалась особенно легким характером, и кажется, считала, что испортила тебе жизнь своей неспособностью родить. А ты любил меня и вовсе не был несчастлив, а зная все мои тайны, боялся однажды меня потерять и потому после моих последних родов никогда уже не оставлял меня одну, особенно если я собиралась посетить отца, дом которого стоял совсем недалеко от леса.

— Да, теперь ты действительно вспомнила эту жизнь до конца, — сказал он, пересаживаясь ко мне на диван. — Но даже вспомнив несколько жизней, все равно рано делать какие бы то ни было выводы. Тебе придется еще некоторое время поработать в этом направлении.

Я взяла его за руку и сказала:

— Знаешь, несмотря на то что я, как ты говоришь, еще недостаточно много вспомнила, кое-что уже все равно принесло мне облегчение. Я увидела, что связывало меня с Венецией, и почему в этом городе меня охватывало чувство такой чистой и светлой радости. Я узнала, почему слишком сильно боюсь безлюдных дорог, на которых могут встретиться уличные разбойники. Я открыла загадку своих многолетних воспоминаний о ржавой балке близ Рундалспилса. Поняла, отчего мне так близки заунывные звуки шарманки и почему мне нравится воображать себя владелицей доходных квартир. Это уже очень немало, но вот как быть с такими мыслями-видениями, которые никак не могут оказаться ни моим прошлым, ни будущим?

— О чем ты говоришь? — спросил он, целуя мою ладонь.

— Это странные мысли. Они приходили мне в голову еще во времена моего первого замужества, а потом я увидела картину одного знаменитого художника, которая как бы проиллюстрировала мои мысли, и они стали ясными и четкими как фотографии. Ума не приложу, как их понять и отпустить. Посоветуй мне что-нибудь.

Он улыбнулся:

— Конечно я не знаю, о чем именно ты говоришь, но думаю, что кое-чем я смогу тебе помочь. Есть один способ, которым, с одной стороны, воспользоваться довольно легко, а с другой — требуется немалое терпение.

— Что ты имеешь в виду?

— Я бы рекомендовал тебе все это описать в виде небольшого рассказа. Причем лучше, если все, что в нем произойдет, будет приписано совсем незнакомым выдуманным людям, потому что в этом случае все свои переживания ты как бы перебросишь на них. А если вся эта история еще и хорошо закончится, и эти герои заживут своей собственной счастливой жизнью, то все они станут как бы «подпитывать» тебя своими положительными эмоциями, на которые ты действительно имеешь право, поскольку эти люди плод именно твоего воображения.

— Это интересно, — задумалась я. — И я очень хочу сделать все именно так, как ты мне посоветовал.

— А теперь, — сказал он, вставая с дивана, — нам к сожалению пора прощаться, потому что уже совсем глубокая ночь, а ты не можешь проводить у меня так много времени.




* 12 *


Я собиралась ложиться спать, и уже выключила настольную лампу, когда неожиданно услышала скрип паркета и обернулась.

— Ты пришел? — спросила я, радостно улыбнувшись. — Проходи, садись, а я прилягу, потому что чувствую себя какой-то разбитой. Поговорим немного, а потом мне надо будет поспать. Хорошо?

— Конечно, — сказал он и, придвинув стул, сел рядом с моей кроватью, — Я просто больше не мог не видеть тебя, и решил заглянуть хоть на несколько минут.

Я улыбнулась и посмотрела вокруг — в бледно-серебристом свете луны, пробивавшемся сквозь тонкие шторы, моя комната была похожа на средневековую библиотеку, или лабораторию придворного мага, который никак не мог найти путь к сокровенному знанию.

— Почему у нас все так странно, — спросила я, — если мы просим богатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество?

— Тебе надо хорошо выспаться, — ответил он, беря меня за руку, — а наутро ты увидишь, что так все это выглядит только на первый взгляд. Закрывай глаза, а я немного посижу рядом…

— Прочитай, пожалуйста, листы, что лежат вон в той прозрачной папке. Я написала это после нашего последнего разговора, и мне очень важно знать, что ты об этом думаешь. Кроме того, если ты начнешь читать, то я уже не буду беспокоиться, что тебе пришлось скучать здесь в одиночестве, и смогу спокойно заснуть.

— По поводу меня ты вообще не должна беспокоиться, — сказал он, взяв со стола тонкую стопку бумаги, — я буду читать, а ты спи.

Я закрыла глаза и убаюкиваемая шорохом страниц постепенно погружалась в сон, а перед моими глазами пролетали картины того мира, который я так заботливо выращивала на страницах этих белых листов в течение последних нескольких дней.




ПТИЦА ПЕЧАЛИ И РАДОСТИ




Ранним вечером какого-то обычного весеннего дня Ирина Грабова возвращалась домой. Она проделывала этот путь машинально, изо дня в день заставляя себя подчиняться силе воли и желанию своим усердием перебороть неуверенность в собственной значимости. Два мира, в которых Ирина ежедневно черпала силы души для дальнейшей жизни, пересекались на этом пути к домашнему уюту, сменяя один другого, схлестываясь громко и стремительно, подобно двум строительным тросам — мир ее семьи и мир ее работы. И тот и другой были одинаково важны для нее. Но если в первом она просто жила, постоянно заботясь о прочности и традиционности своих внутрисемейных отношений, что доставляло ей, впрочем, не мало хлопот, то второй, вопреки суждению многих, был необходим Ирине, как пропуск в некую страну самоуважения и обретения персонального «Я», чего ей явно не мог обеспечить едва ли изнуряющий труд у домашнего очага.

Вся дорога домой, если считать ее началом обитую потертым дерматином дверь рабочего кабинета, а концом — поворот ключа в английском замке квартиры, занимала ровно сорок две минуты, и состояла из этапов, прохождение которых сопровождалось, как правило, определенными мыслями. Сейчас Ирина приближалась к той черте, после которой она, всегда так четко взвешивающая и оценивающая все свои, пусть даже самые глубинные желания, уже не разрешала фантазиям, ежеминутно атакующим ее голову, следовать по скользкому пути анализа служебных отношений. После достижения этого рубежа все ее заботы могли, а точнее было бы сказать, что должны были подчиняться только одному идолу и господину — укреплению и поддержанию в таком неизменно прочном состоянии ее вполне удачного брака с мужем. Мужем, любившем Ирину далеко не самозабвенной любовью, а скорее до зубовного скрежета приветствующем ее умение во всех вопросах избирать такую линию поведения, какая со всех сторон мещанской морали была бы наиболее уместна и легко осуществима. Эта граница, после которой Ирина не разрешала себе думать о работе, не проходила только в иллюзорном мире, такая же четкость была и в реальности. Стоило только Ирининому взгляду коснуться большой выбоины в фонарном столбе, находившемся ровно на полпути от остановки до дома, как все ее существо тут же переключалось на ритмы домашних дел. Эта фонарная выщерблина, появившаяся в незапамятные времена, была очень любима и уважаема Ирининым сердцем, как и все, что имело хотя бы мельчайший намек на стабильность и неизменность. К этому «постоянному» разряду относились и смены времен года, и поздравления всех родных и близких с днем рождения, и даже окончание отпуска, так как оно происходило в установленный срок и ни при какой ситуации не могло не наступить, и еще многое другое, постоянно и неизменно присутствующее, и, как мельчайшая мозаика, складывающее для Ирины окружающую повседневность.

Она внимательно следила за тем, чтобы поступки каждого дня совершались в строгом соответствии с ритуалом, который однажды она сама сформулировала для создания некоего подобия автопилота, механический мозг которого, вне зависимости от невзгод и чрезвычайных происшествий, всегда придерживался бы точного курса.

И в этот вечер Ирина, как и во все такие же вечера, следовала по наиболее короткому, отработанному за несколько лет, маршруту домой. А вокруг весна нашептывала едва уловимую песнь желаний, закутывала пешеходов в теплые покрывала цветочных ароматов и разбрасывала, то здесь, то там, радостные отблески звенящего от чистоты и прозрачности закатного солнца. На небе уже поспешила зажечься первая звезда, а на земле начинали сгущаться сумерки, распространяясь по улицам серо-розовым туманом.

Звук Ирининых шагов гулко отдавался в стенах домов, попеременно то затихая, то вновь усиливаясь, и разбрасывая по улице перекаты веселого эха. «Какой странный, даже по-своему мелодичный стук от моих каблуков разрезает эту вечернюю тишину, — подумала Ирина, вместе с тем удивляясь, почему она вдруг обратила на это внимание. — Наверное, я сегодня слишком устала, выполняя скучную и, в общем-то, никому ненужную работу». Эта мысль промелькнула и сразу же упала в колодец забвения, оставив только горький оттенок на воспоминании о прожитом дне, как бывает, если совсем забываешь о каком-то досадном происшествии, но в глубине сердца остается саднящая царапина, мешающая еще многие часы беззаботно радоваться, мучаясь неведомой тоской. Взгляд проскользнул по щербатому столбу, в трещинах которого неприятно застрял оброненный кем-то обрывок бумаги, и после этого почти неуловимого движения глаз мысль о возможной тщетности дневных усилий уже не могла посетить Иринину голову. И она продолжала идти, не обращая внимания ни на перестук шагов, ни на осадок дневной усталости.

Ирина почти подошла к дому, в котором вот уже семь лет жила вдвоем со своим мужем Сергеем Грабовым, оказавшим в свое время большое влияние на ее тогда еще недозревшее мировоззрение. В тот год, когда произошло их знаменательное знакомство, была очень ранняя весна, и маленькие букеты гиацинтов продавались по всему городу, раскрашивая разноцветными пятнами тающий светло-серый снег. Эта только что родившаяся весна, такая же сырая в своем раннем пробуждении, как и сама Ирина, дарила всем надежду на жаркое лето и обещала, размахивая теплыми ветрами, много радостных волнений и перемен. И она не обманула. Были и радости и перемены, обернувшиеся впоследствии отнюдь не бунтарскими переворотами в космическом мироустройстве, какими они представлялись Ирине весь первый год после свадьбы, но просто тихими и логическими продвижениями по жизни, сопровождающими любое изменение социального статуса.

Свой медовый месяц Ирина с Сергеем провели, собирая раскрасневшуюся от хорошей погоды землянику в небольшом санатории под Ярославлем. Стоявший на берегу озера особняк Екатерининской эпохи принял их как радушный хозяин и терпеливо выслушивал бесконечные и наивные разговоры о том, как будет протекать их жизнь в ближайшие десять, двадцать, а то и все пятьдесят лет семейной идиллии. Но только первый год получилось прожить так, как мечталось под ярославскими березами, а потом что-то, едва заметное, прокралось в их дом, и притаившись за занавесками, стало медленно, но очень усердно вытравлять из их взаимоотношений те самые трогательность и заботу друг о друге, которые делали их брак непохожим на другие. Достаточно было всего трех лет, чтобы для общения друг с другом Ирине и Сергею стало необходимо терпение. И именно оно было возведено ими через семь лет в столь высокий ранг, что заняло пьедестал, который они когда-то построили для любви. Но если Сергей понял это сразу, почти тогда же, когда сам положил начало этому распаду чувств, сказав в первую годовщину свадьбы, что в ближайшие годы их дом не огласится детскими голосами, то Ирина, в отличие от него, до сих пор была уверена, что живет по тому плану, который она бережно хранила в памяти со времен ярославских прогулок. Ей просто все трудней и трудней становилось доказывать себе, что она хочет жить именно так как живет, и что те чувства, которые они с Сергеем испытывают друг к другу, все еще можно назвать любовью. Она стала придумывать себе множество псевдонеобходимых занятий, разрабатывала схемы семейных праздников и развлечений, то есть всеми силами старалась поддержать то, что без ее стараний уже давно рухнуло бы, рассыпавшись мелкой пылью.

Но сейчас, когда взгляд привычно искал освещенные окна на пятнадцатом этаже, Ирина не думала о причинах, сделавших ее жизнь столь перегруженной непонятными заботами. Она остановилась у подъезда и, вдруг, в первый раз за много лет почувствовала, что не хочет идти домой: «Зачем мне возвращаться в эту квартиру, где Сергей вновь и вновь будет говорить мне о тех вещах, которые мне совсем не интересны, а я, вопреки собственным желаниям, зачем-то буду делать вид, что полностью разделяю его точку зрения?». И она сама испугалась того, что пришло ей в голову, но не отбросила эту мысль, а почему-то ухватилась за нее, и находя в этом какое-то сладостное упоение, продолжала думать о своей роли в жизни Сергея. «Я ему нисколько не нужна, и меня почему-то совсем не волнует, как и когда это могло произойти. Странные мысли приходят мне на ум сегодня вечером. Но домой я все-таки пойду, потому что как только я переступлю порог, все сразу встанет на свои места, и я снова почувствую себя любимой, и я сразу пойму, что он во мне нуждается, и все будет как прежде», — подумала Ирина и медленно пошла по направлению к подъезду.

Ключ должен был повернуться в замке полтора раза, прежде чем привычный мир теплого уюта, создаваемого годами, принял бы ее в свои объятья, утешил и прояснил всю непонятность этого вечера, но именно этих оборотов ключа и не хватило Ирине, чтобы понять, что жизнь продолжает идти своим чередом. По странному недоразумению Сергей забыл закрыть за собой дверь, и оказалось достаточно только небольшого толчка усталой неуверенной рукой, чтобы эта дверь подалась и отворилась, пропуская Ирину в свой собственный дом, как гостью, случайно появившуюся и неожиданно решившую зайти.

Она прокралась тихо и незаметно, сбросив при входе запылившиеся от дневной усталости туфли и, не снимая плаща, прошла в комнату и села в кресло.

Из кухни доносился голос говорившего по телефону Сергея:

— Да, я бы с удовольствием, но сейчас она уже вернется с работы, и мне придется весь вечер сидеть дома, изображая из себя примерного мужа…

Ирина насторожилась и как-то внутренне похолодела. «Неужели он говорит с какой-нибудь женщиной», — подумала она и, продолжая сидеть в кресле, стала с еще большим вниманием слушать продолжение разговора.

— Нет, Павел, ты же знаешь, что это невозможно. Я никогда не смогу ей сказать. Да и если бы я нашел в себе эти силы, то не думаю, что она поверила бы мне, ведь мы прожили столько лет… Впрочем, зачем этот разговор? Все так удобно и спокойно, что любое изменение было бы мне очень некстати, тем более теперь, со всеми этими проблемами на работе.

«Значит, это разговор с Павликом. Интересно, что это за страшная новость, в которую мне было бы так сложно поверить? Неужели, он все-таки мне изменил», — обреченно думала Ирина, продолжая не двигаясь сидеть в обитом лохматым материалом кресле. Усталость дневных забот уже стала понемногу проходить, но взамен этого, все сильнее и сильнее, нарастало чувство щемящей тоски, сковывающей душу негнущимся обручем. И вдруг, в долю секунды, Ирина увидела свою жизнь какими-то чужими глазами. Ее удивило то, как много, оказывается, сил тратила она, строя ни ей, ни Сергею ненужную семью. Как много значили для них обоих общепринятые нормы морали, заставляющие, вопреки здравому смыслу, тянуть лямку непосильного семейного ига начисто лишенного любви. Зачем им это? И Ирине стало неожиданно безразлично, что именно скрывал от нее Сергей, так как теперь только одно желание завладело ее, прояснившимися от гнета инерции, мыслями — желание освободиться от всего, чем она жила все эти годы. Ей захотелось шагнуть за порог какой-нибудь таинственной двери, где черная ночь неизведанного обхватила бы ее и унесла, убаюкивая на воздушной перине спокойствия.

Тем временем Сергей закончил разговаривать по телефону и, весело напевая любимый куплет, вошел в комнату. Вид Ирины, не снявшей плаща, заставил его вздрогнуть. Он подумал, что если она слышала весь его разговор с самого начала, то необходимо произнести речь, которую он репетировал уже несколько месяцев на случай именно таких непредвиденных обстоятельств. Это был намеренно скучный рассказ о том, как уставая на работе и не находя дома достаточно сильной поддержки, он однажды, в минуту слабости, позволил себе увлечься женой одного знакомого, что, конечно же, не является ни чем серьезным, и что об этом следует побыстрее забыть. На самом деле это была только часть правды, во второй половине которой Сергей не мог признаться даже самому себе, поскольку на измену его толкнула вовсе не трудовая усталость, а желание продвинуться по служебной лестнице, соблазнив жену начальника. Но сказать Сергей ничего не смог, так как все то, что последовало дальше, на несколько минут полностью лишило его дара речи.

Ирина, все это время безразлично разглядывающая пуговицы своего плаща, вдруг резко встала, и какой-то совсем не своей походкой стремительно пошла по направлению к окну, створка которого была чуть приотворена. Замерев на мгновение, Ирина обернулась и с легкой усмешкой проговорила:

— Прощай милый, я тебя оставляю. Наша жизнь оказалась чередой сплошных ошибок, давай же прервем этот печальный караван серых будней и не будем держать обиду друг на друга за наши общие годы взаимного заблуждения.

После этих слов она ловко подпрыгнула, сбросив на ходу плащ, и уселась на подоконник, но не в своем, нормально-человеческом обличии, а в неожиданном образе сказочного существа, похожего на большую птицу, но обладающего своей, оставшейся от человеческого воплощения, женской головой.

Ирине было хорошо видно свое отражение в глянцевой створке платяного шкафа, и она, слегка переминаясь с лапы на лапу и тихонько стуча при этом коготками по пластиковому покрытию подоконника, стала с удовольствием рассматривать красоту своих только что обретенных перьев.

— Что ты делаешь?! — превозмогая нервное остолбенение, выдавил из себя Сергей. — Сейчас же перестань так шутить.

Но Ирина вместо ответа только звонко расхохоталась, а потом, решив, очевидно, что некоторого объяснения Сергей все же заслуживает, промолвила, одновременно пытаясь крылом открыть неподатливую оконную раму:

— Я хочу быть свободна. Не вспоминай обо мне, живи как хочешь.

И уже через долю секунды в проем открытого настежь окна Сергей увидел летящую в сторону ярко освещенного центра столицы человеко-птицу, плавно машущую крыльями и почти слившуюся с темно-ультрамариновым вечерним небом.

Вся эта сцена, которую до последнего момента Сергей принимал всего лишь за злой розыгрыш, произвела теперь на него очень сильное впечатление, и он, все еще не совсем доверявший своему зрению, медленно подошел к окну и присел около лежавшего осиротевшей кучей Ирининого плаща. С улицы веяло сырой свежестью, от которой в доме становилось как-то неуютно и суетливо.

— Вот дрянь! — с мучительной обидой и отчаянием в голосе отрывисто воскликнул Сергей, после чего, схватив в охапку плащ, резко бросил его за окно и с громким хлопком закрыл створку рамы.

Он понял, что самое первое чувство из всей, атакующей его эмоциональной круговерти была, почему-то, жгучая зависть к тому, как ловко сумела Ирина обвести его вокруг пальца. Конечно, уже на следующее утро Сергей начал и переживать, и просчитывать всевозможные пути разрешения создавшейся от ее исчезновения проблемы, но в эти поздне-вечерние минуты он думал только о том, насколько сильной личностью, оказывается, была его жена, сумевшая одним взмахом крыла — это выражение подходило здесь, как в прямом, так и в переносном смысле — перерубить сети пресной инерции, в плену которой они томились уже несколько лет. Но эта Иринина сила не только не возрождала в нем былую любовь и нежность, а напротив, заставляла увидеть в их браке какую-то затянувшуюся несправедливость, которую он сам, такой умный и всезнающий, не смог вовремя прекратить. И, вероятно, эта-то зависть и заставила Сергея запереть окно, оставляя тем самым последнее слово за ним и успокаивая его, столь пострадавшее во всей этой истории, самолюбие.

После получаса, проведенного в перемалывании этих горьких мыслей, Сергей решил не страдать в одиночку, а поделиться своими новостями с Павликом, которого окончательно убедил в пагубном воздействии семейной неверности на бодрость разума супругов, начав разговор словами:

— Моя жена только что превратилась в птицу и улетела в небо!

Остаток ночи Сергей провел за холостятским чаепитием, последствием которого явилась утренняя головная боль, замыкавшая порочный круг ночного кошмара.

А в Ирининой жизни тем временем происходили головокружительные перемены. Начав свой первый полет с прыжка из окна предпоследнего этажа, она не только простилась со всей своей прежней и, как она теперь была совсем уверена, неправильно прожитой жизнью, но и открыла страницу в новой книге своего бытия, манящего неожиданно открывшейся фантастичностью и упоительной свободой.

Ирина летела над городом, плавно работая широко распахнутыми крыльями. Ветер расшвыривал ее спутавшиеся в ведьмацкие космы волосы и пронзительно свистел в ушах, постепенно привыкающих к воздушной высоте птичьего полета. Мышцы рук, ставшие теперь мышцами крыльев, приятно напрягались при каждом взмахе, и от этого в спине появлялось сладкое чувство парящего освобождения. Она все дальше и дальше улетала от своего дома, ничуть не заботясь о смятении, в которое она повергла Сергея своей неожиданной трансформацией.

На столицу постепенно оседала ночь. Зажигались огни квартир, перемигиваясь шаловливыми глазницами окон, вспыхивали задорно и весело уличные рекламы, а свет от автомобильных фар создавал на дорогах впечатление электрического потока. Город вступал в фазу ночного бдения — времени, когда принято заниматься теми делами, смелости на осуществление которых, как правило, не хватает под яркими солнечными лучами.

По Крымскому мосту, прогнувшись под гнетом неразделенной любви, шел, готовясь к совершению самоубийства, молодой человек приятной наружности. С семи часов вечера он начал свой печальный марафон, блуждая по улицам в поисках наилучшего выхода из тупика жизненного лабиринта. Суть его переживаний сводилась к тому, что его сокурсница Катя — красавица и дочка хирурга-кардиолога, была неравнодушна к некоему Васе, конкуренцию которому составить было довольно трудно, так как он подрабатывал барменом в одном элитном клубе и вообще был веселым парнем. Этот любовный треугольник, в котором в роли страдающей гипотенузы выступал идущий сейчас по мосту молодой человек с нежным именем Сева, уже три месяца служил почвой для произрастания сплетен и слухов в Катиной компании. Но сама Катя, как легко догадаться, не чувствовала себя этим обремененной, а полная до краев ощущением собственной исключительности, вкушала, отламывая большими кусками, сочные плоды бездумной юности. Сева же, решив, что его солнце закатилось навсегда, остановился на мосту и стал смотреть на грязный газетный лист, плывущий вниз по течению.

По соседству с грустным, раскисшим Севой опустилась на парапет моста успевшая устать от долгого полета и уже совсем сроднившаяся со своим птичьим образом Ирина. Устроившись поудобнее, она стала с интересом разглядывать стоящего в понурой позе молодого человека. Он показался ей милым и беззащитным, ей захотелось его утешить, развеселить, или просто как-нибудь отвлечь, рассказав смешную историю. Но, захваченная такими альтруистическими чувствами, Ирина совершенно забыла, что находится в теле мифической птицы, а потому для нее было большой неожиданностью услышать, что вместо слов из ее уст, еще два часа назад говоривших слова прощания Сергею, вырвались странные мелодичные звуки.

Поняв, что даром речи люди-птицы в полной мере пользоваться не могут, она откинула голову назад, чуть растопырила крылья и запела песню, от которой ей самой, еще не забывшей человеческие вкусы и музыкальные приоритеты, стало немного жутковато. Ирина была не очень сведуща в мифологии, а потому не могла знать, что являла собой в этот момент темную птицу славянского подземного мира — Сирин, черную птицу печали, заставляющую своим голосом забывать обо всем на свете. Человека, узнавшего горькую сладость такого пения, никакая сила не могла заставить не слушать эти звуки, и смерть для него в этот миг становилась истинным блаженством.

Именно птицей Сирин стала Ирина для отчаявшегося Севы, который, как заледеневший, стоял без движения и внимал неземным звукам адских трелей. Он забыл и Катю, и Васю, и всех кого любил и ненавидел, он думал только о волшебстве, к которому ему удалось прикоснуться, и он был готов умереть, обрекая себя на вечные муки, лишь бы смочь дослушать до конца эту песнь, подаренную ему загадочным существом. И эта смерть неминуемо произошла бы, поскольку никто не может противостоять законам языческих сил, но судьба распорядилась иначе.

Проезжающие по мосту подвыпившие парни на потрепанном «Мерседесе» увидели эту странную картину, и развеселившись оттого, что мера выпитого была значительно меньше, чем произведенный вином эффект зрительных галлюцинаций, дали один громкий автомобильный гудок, звук которого прервал уже приближающуюся к концу смертельную песнь. Просигналив, они поехали продолжать веселье на квартире одного их общего друга, которому всю ночь напролет рассказывали об увиденной на Крымском мосту женщине неземной красоты с хвостом и перьями, исполнявшей диковинную арию для скучнолицего студента.

А Ирина, вспугнутая неожиданным звуком, вздрогнула и замолчала, в смятении разглядывая своего слушателя, который, в свою очередь, был уже почти на краю могилы. Все его мысли были только о ней — пернатой музе ночного ветра. Он стоял и не мог сдвинуться с места, настолько сильно было колдовство, таящееся в древней песни печали, продолжения которой в эту ночь, а впрочем, и ни в какую другую, Севе не суждено было услышать.

Ирина не стала допевать, а хохотнув немного, взмахнула широкими крыльями, и соскочив с сырого парапета, улетела прочь, довольная своей ролью темной птицы Сирин, и готовая при случае повторить эту почетную гастроль. Но для самой себя ей захотелось спеть песнь счастья.

А шатающийся от пережитого и не успевший умереть Сева пришел под утро домой. Он никогда больше не страдал от несчастной любви, а на радость себе и родителям стал спустя несколько лет известным музыкантом и, женившись на черноглазой южанке, чувствовал себя посвященным в некую тайну бытия, о чем, впрочем, никогда никому не рассказывал.

Прошел еще один час. Ночная промозглость и усилившийся ветер заставили измотанную долгими полетами Ирину искать какой-нибудь приют, в котором она смогла бы расслабиться, поесть и отдохнуть. О возвращении домой, где, впрочем, ее все равно ждало закрытое окно, она никоим образом не помышляла — с этим было покончено навсегда. Но найти место, где ее не только не испугались бы, но и приняли, проявляя необходимую ей долю радушия и гостеприимства, в это ночное время было достаточно сложно, а скорее всего, просто невозможно.

От безвыходной ситуации, в которую она попала, Ирина еще больше устала, и у нее становилось все меньше и меньше сил размахивать своими, мало тренированными, крыльями. Еле живая, замерзшая и голодная медленно пролетала она мимо здания Университета. Вдруг, блуждая по окнам любопытно-утомленным взором, она заметила на одном из покатых оцинкованных подоконников маленькую ржавую крышку от консервной банки, щедро наполненную птичьим кормом. Не пытаясь понять, является ли запылившееся просо подходящим ужином для недавно появившейся на свет птицы Сирин, Ирина буквально упала на спасительную жесть десятого этажа.

Полакомиться такой манившей и привлекательной крупой ей, однако, не удалось, поскольку отсутствие клюва, по-видимому, определяло характер требующейся Ирине еды. Но, примостившись у чужого окна, из открытой форточки которого доносились запахи старой мебели, книг и жареного хлеба, она почувствовала себя вполне счастливой, и уже никакой ветер и начинавший накрапывать дождь не могли испортить ее хорошее настроение. Ирина нахохлилась и, вдыхая в себя ароматы чужой неизвестной жизни, предалась мечтам, напевая себе под нос какой-то заунывно-протяжный мотив.

По другую сторону окна, на подоконнике которого блаженно грезила Ирина, находилась квартира орнитолога Ильи Николаевича Кучкина — бородатого и улыбчивого доктора наук, проживающего наедине с многочисленными птичьими чучелами и многотомными исследованиями по идентификации редких видов птиц.

Илья Николаевич двадцать из своих неполных тридцати девяти лет посвятил изучению пернатых. Его работа была для него одновременно и страстью, и любовью, и увлечением. Он мог поехать, собравшись меньше чем в пять минут, на самый заброшенный и позабытый людьми остров, чтобы там, полностью отделившись от мира, предаться изучению какого-нибудь нового птичьего подвида, и этот кропотливый труд становился для Ильи Николаевича своеобразной молитвой или даже жертвоприношением своему персональному, внутренне сокрытому от посторонних глаз богу орнитологии.

Кучкин ни разу не был женат, что объяснялось вовсе не излишней увлеченностью работой, как легко могло показаться на первый взгляд, а стойкими жизненными принципами Ильи Николаевича, первым пунктом в которых значилось утверждение, что жениться надо только по любви. Это-то и было основой сложного конфликта между возможностями и желаниями, поскольку больше всего на свете Илья Николаевич любил птиц, и как бы хорошо та или иная женщина в них ни разбиралась, каким бы хорошим человеком она ни была, она все равно не могла произвести на Кучкина такого сильного впечатления, какое производила, скажем, иволга в период брачных игр. Илья Николаевич пытался несколько раз заводить серьезные романы, один из которых чуть было ни привел его к гражданскому браку, но все они были заведомо обречены на неудачу и приносили Кучкину одни разочарования и беды. Поэтому вот уже много лет он жил один, отправляясь время от времени во всевозможные орнитологические экспедиции, откуда возвращался переполненный радостью и одновременно сожалением об отсутствии родственной души, которая могла бы с ним эту радость разделить.

В эту ветреную ночь Илья Николаевич чувствовал себя особенно одиноким в своей пропыленной профессорской квартире с непомерно высокими потолками и темной, пропитанной знаниями трех поколений, мебелью. Он не мог заснуть и, поддавшись штормящей волне меланхолии, решил перекусить на кухне жаренным на подсолнечном масле черным хлебом.

В форточку кухонного окна проскакивали порывы холодного ветра, неизвестно откуда подувшего после такого подарочно теплого весеннего вечера, и нервозно раскачивали тяжелую, висящую на деревянных кольцах, зеленую занавеску. Илья Николаевич занялся незатейливой кулинарией, одновременно думая о своих жизненных неудачах, как вдруг, спустя несколько минут, его внимание привлекла доносящаяся из приоткрытой форточки необычная птичья трель, поражающая профессиональный слух сложным сочетанием тональных форм.

Кучкин медленно, отставив в сторону смазанную маслом сковородку, подкрался к зашторенному окну и, отодвинув занавеску, оказался лицом к лицу с Ириной, которая увидев его, улыбнулась и перестала бормотать.

Настроение Ильи Николаевича, еще несколько минут назад томительно грустившего от невостребованности чувств, резко изменилось. Глядя на Ирину, смотревшую ему в глаза немигающим взглядом, Кучкин понял, что наконец так странно и так неожиданно, он встретил свою любовь. Он еще не знал, кто она, как оказалась на его окне, но то, что это женщина его мечты, он уже знал наверняка.

Ее перья с перламутрово-радужным подсветом, ее глаза цвета грозовых туч, отраженных в горном озере, ее спутавшиеся от долгого полета в заоблачной вышине волосы — на все это он мог бы любоваться бесконечно долго, удивляясь только тому, что судьба, долгие годы обделявшая его любовью, неожиданно сделала такой по-царски щедрый подарок, отдав ему в руки это великое чудо.

Илья Николаевич осторожно приоткрыл створку и жестом пригласил Ирину пройти в дом. Но она уже так устала от всего пережитого за день, что не могла сдвинуться с места, и ей оставалось только жалобно смотреть на гостеприимного хозяина квартиры, надеясь на его догадливость и сострадание. Кучкин, хорошо знающий все птичьи повадки и особенности поведения, не заставил себя долго ждать — обхватив Ирину сильными руками так, как ловят больших птиц, он перенес ее с кухонного окна в гостиную, где усадив на подушки в мягкое кресло, заботливо укрыл теплым колючим пледом, одновременно объясняя, что все неприятности уже позади, и что он очень рад принять у себя такую почетную гостью. А через полчаса они уже дружно ели горячий жареный хлеб, от души посыпанный солью, и смотрели друг на друга глубоким, полным нежности взором.

Ирину, также как и ее нового знакомого Илью Николаевича, одурманивал, спустившийся из поднебесья, туман любви. Ей было томно-спокойно рядом с этим милым бородатым человеком, в его квартире, насыщенной вещами из другого, совсем далекого от Ирины мира. Она наполнялась пониманием того, что именно здесь теперь находится ее дом — убежище, в котором будет жить отныне ее сердце, в спокойствии и защищенности от невзгод и тревог. И одновременно с этим приходило чувство, ненавязчиво подсказывающее, что в этом месте на высшем пьедестале всегда, под напором любых штормов, будет стоять их любовь. И не надо будет больше надуманных ритуалов и шаблонных разговоров, пародирующих настоящие чувства, а поиск стабильности станет не нужен, поскольку она уже найдена и утверждена на одну из главных ролей в этом прочно сколоченном мире.

И от всех этих мыслей, от шерстяного пледа, приятно согревшего подстывшие перья, от утоленного сочным хлебом голода Ирине захотелось петь. Она наклонила голову набок и, чуть закрыв глаза, запела неведомую песнь восторга. Но не птицей Сирин стала она для себя и для Ильи Николаевича. Для них обоих она была Алконостом — чудесной птицей славянского рая, с голосом сладким, как сама любовь. Она пела эту песнь любви, и от счастья они оба забыли обо всем на свете кроме друг друга, а на улице, как и положено, стих ветер, и еще семь дней подряд стояла теплая погода, не омраченная ни единым дуновением.

Потом было еще много разных дней, солнце сменяло тучи, дождь приходил на смену палящему зною, а время тихо стекало в сосуд прошлого. Миновало лето.

В один из теплых осенних вечеров Ирина, положив ногу на ногу и откинувшись на спинку стула, сидела в небольшом кафе со своим приехавшим из заграницы братом Игорем и рассказывала ему историю того весеннего дня, когда ей посчастливилось перелететь из одной судьбы в другую, оставив прежний мир задыхаться под тяжестью неизвестности.

— …а на утро я встала уже нормальной женщиной, без хвоста и перьев… — смеясь говорила Ирина, — Сергею я не звонила, но ему все рассказала мама, которая, кстати, ничего не знает о моем чудесном превращении.

Игорь молча слушал, пытаясь понять, насколько сильно разыгралась фантазия его младшей сестры и где найти тонкую грань между правдой и вымыслом. Но любопытство скоро взяло верх над желанием молчать, и он спросил:

— Так когда же ты познакомишь меня со своим сказочным героем-орнитологом?

— Пойдем, он, наверное, уже вернулся, — ответила Ирина и, легко встав со стула, зашагала к выходу.

Через полчаса они уже были в Кучкинской квартире на десятом этаже университета, и Игорь обменивался рукопожатием с улыбающимся Ильей Николаевичем.

В орнитологическом раю Кучкина за эти несколько месяцев многое изменилось. И хотя по углам по-прежнему стояли пыльные птичьи чучела, а на окнах висели все те же ветхие зеленые занавески, это уже не была квартира одинокого холостяка-ученого. Во всем, как были расставлены на полках книги, как лежали диванные подушки, с вышитыми на них павлиньими перьями и даже в том, как свисала со стола бежевая скатерть с длинными белыми кистями, чувствовалось незримое присутствие любви. Она была растворена в воздухе, плавала под высокими потолками, отражалась в помутневших от долгого труда зеркалах. Любовь здесь была повсюду.

И Игорь, зашедший сюда из совершенно другой жизни, не мог не понять, как счастлива его сестра в этом, быть может, чуть придуманном и оторванном от реальности мире. Он понял — самое лучшее, что он может сделать, это оставить Ирину и Кучкина наслаждаться обществом друг друга и не ворошить весьма странное недавнее прошлое. Но реалистически приземленное любопытство, вопреки здравому смыслу, снова победило, и, оставшись с Ильей Николаевичем наедине, когда Ирина ушла на кухню за чайником, Игорь все же решился задать этот, неимоверно волнующий его вопрос:

— А в тот вечер…

Но договорить Игорь не смог, так как его прервал неожиданный смех Кучкина, который весело сказал:

— О, только не спрашивайте меня, действительно ли Ирина прилетела ко мне в тот вечер в образе птицы Алконоста, я все равно не скажу. Это наша большая семейная тайна.

Через несколько дней Игорь улетал обратно в дальние страны. Он не любил, когда его кто-нибудь провожал, да и время было слишком позднее. С хорошим чувством, как от прикосновения к чему-то прекрасно-невозможному, он оставлял сестру жить в этой, так и не раскрытой, жизни-загадке.

Самолет оторвался от земли, и Москва осталась в туманной глубине воздушного моря. Сквозь клочья облаков угадывались огни ночного города. «Где-то там внизу университет, — подумал Игорь, улыбнувшись. — Сестра, возможно, уже спит».

Если бы было чуть меньше облаков, нет, если бы самолет мог лететь намного ниже, и Игорь, поравнявшись со знакомыми окнами, успел заглянуть в просвет между зелеными шторами, висящими на старых деревянных кольцах, то он увидел бы странную картину. На потертом кожаном диване, среди подушек в павлиньих перьях, сидел бородатый мужчина. А напротив него в кресле, накрытом колючим шерстяным пледом, расположилась женщина сказочной неземной красоты, с переливающимися черно-зелеными крыльями и пышным хвостом. Каждый вечер она сидела в этом кресле и пела великую песнь бессмертной любви, прославляя смелость поиска истинных чувств в бескрайнем океане подделок.




* 13 *


Мы снова сидели на балконе и вдыхали терпкий аромат жасмина, доносившийся с противоположной стороны улицы. Я только что пришла и рассматривала его очередной подарок — странную миниатюру в рамке из скрученных кольцом ветвей дрока переплетенных с листьями плюща, изображающую птицу с огромными длинными крыльями, перья которых на концах превращались в языки пламени и устремлялись к небу. Она была нарисована на фоне золотых капель, стекающих по шафранному занавесу, и напоминала мифического феникса, хотя больше походила на райскую птицу с гравюр одного английского художника 
      [18 - Тут все настолько сложно, что надо разбирать по-порядку. Дрок защищает любое начинание и помогает собрать все, что необходимо для достижения цели. Плющ (если коротко) ассоциируется с исследованиями и приобретением нового опыта ради дальнейшего развития. Птица — воплощение как человеческого, так и космического духа, а также души. Языки пламени — это снова огонь, как «деятель превращений». Если все это перемешать, то станет понятно, что это своеобразная иллюстрация к рассказу главной героини.].

— Я прочитал вчера твой рассказ, — сказал он, открывая портсигар и не торопясь доставая сигарету. — Ты знаешь, мне очень жаль, что не я был тем орнитологом. Такое счастье выпадает не каждый день — увидеть свой воплощенный идеал. Хотя конечно я шучу, ведь мне-то не нужна женщина-птица, мне нужна ты, потому что, насколько она — эта твоя Ирина Грабова — была «слеплена» под идеал орнитолога Кучкина, на столько и ты создана для меня. Знаешь, как бывают такие люди-калеки, которым подходит только определенная обувь сделанная на заказ. В этих ботинках они могут свободно двигаться, ходить, танцевать, но предложи им какие-нибудь другие — и вот перед вами уже инвалид, который не то что танцевать, ступить без костылей не сможет.

— Да, в этом ты прав. Только надо добавить, что кроме тебя такие туфли уже никто никогда надеть не сможет, разве что только из любопытства, а коли их уж сделали, то суждено им валяться на складе, дожидаясь пока капризный заказчик придет и заберет их с собой.

Он щелкнул зажигалкой и закурил:

— Жаль, что ты не уполномочена писать книги судьбы. В твоем сердце живет такой оптимизм и такая неимоверная жажда счастья, что заставь тебя распоряжаться человеческими жизнями, люди не только бы стали реже болеть, но и вовсе бы умирать перестали, не говоря уже о том, что такие понятия, как несчастная любовь, ненависть и предательство ты навсегда вычеркнула бы из всех языков. Удивительно, иногда мне начинает казаться, что я тебя совершенно не знаю. Хорошо, что ты написала этот рассказ — он помог мне многое прояснить в твоем отношении к собственной жизни и к нашей любви. Что же касается тебя, думаю, что и здесь он оказался далеко не бесполезен. Ты сама-то это почувствовала? Ведь совершенно ясно видно, как ты изживала из себя эту сочную землянику твоих девятнадцати лет, и стирала из памяти пятна несостоявшихся гиацинтов. А потом — как это было на тебя похоже — ты просто вышла за окно, чтобы уже никогда не вернуться в мир прежних ненужных ценностей…

— А ты? — спросила я, перебив его. — Ты бы создал для меня мир, подобный этому «орнитологическому» раю?

Он встал и подошел к балконному парапету.

— Верь мне, — сказал он, глядя на отражение солнца в окнах соседнего дома, — я прошу тебя, верь мне. Наш с тобой рай отделен от нас всего лишь тонкой стенкой из прозрачного стекла, которую мы должны разбить, ударив с двух сторон одновременно. Нужно только знать две вещи, две совсем небольшие вещи: когда это сделать и в какую точку бить.

— А для этого я должна узнать то, чего я пока еще не знаю… — задумчиво произнесла я.

Он снова сел в кресло и улыбнувшись сказал:

— Ты хорошо написала. Любовь должна торжествовать, а птица Алконост пусть поет свои песни. И если в следующий раз тебя снова будут волновать неизъяснимые мысли, не раздумывай над ними слишком долго, а просто бери ручку и садись сочинять. Так будет лучше не только для тебя — быть может, у многих в душе живут похожие тревоги и желания, а описать их им просто не приходит в голову. Пусть они прочитают все это, и возможно решат для себя что-нибудь важное…

Мы немного помолчали, а потом я спросила:

— Ты помнишь тот вопрос, что я задала тебе вчера? Ну тот, про который ты сказал, что наутро я изменю свое мнение.

— Да, конечно, — ответил он, — ты спросила: «Почему у нас все так странно: если мы просим богатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество».

— Вот-вот, — сказала я, — но я так до сих пор и не нашла на него ответа. Может быть, ты все-таки сможешь прояснить мне эту странную ситуацию, и растолкуешь в чем тут дело?

— Да, — рассмеялся он, — тут уж не отделаешься одной притчей. Скорее всего мне придется созвать на совещание целый монастырь, а предварительно объяснить им по какому праву я вообще задаю столь бунтарские вопросы. Ну, делать нечего — раз уж ты спросила, придется отвечать.

— А ты действительно знаешь ответ на этот вопрос? — спросила я.

Он ухмыльнулся:

— Видишь ли, как это ни странно, но на этот вопрос существует далеко не один ответ, так что вначале мне следовало бы спросить тебя, в какой религиозной концепции ты в данный момент находишься, и я бы в соответствии с этим выбрал для себя линию поведения.

— Но неужели не существует единственноверного ответа? — удивилась я.

— Каждый из них по-своему верный и в тоже время ошибочный. Потому что это не вопрос, а тест на образ мышления. Какой ответ тебе ближе, по таким законам ты и живешь. Остается только выбрать, что тебе больше всего подходит.

— И все-таки? — нетерпеливо спросила я.

Он рассмеялся и ответил:

— В одиночестве, на грани смерти и потери разума, в полной нищете найдет ли человек деньги, познание мира и любовь? Купаясь в любви, деньгах и зная все о мире, будет ли человек болеть, голодать и умирать покинутый всеми?

— Ты просто повторяешь одни и те же слова, только переставляя их в разной последовательности. Зачем?

— Затем, чтобы каждое слово обрело вес и смысл. Вот тебе один ответ: если на просьбу о богатстве тебе дали познание мира, то значит там решили, что получив это знание ты увидишь, что богатство есть зло, убивающее душу, а чтобы ты не вернулась на свой ошибочный путь, у тебя отбирают оставшиеся деньги; просишь понимания законов — значит замахиваешься на то, что знать тебе не дано, и тебя останавливают болезнями, в которых душа твоя очистится и познание к тебе придет само; просишь любви, а значит приземляешься и отбрасываешь духовность — тебя пугают смертью и наказывают одиночеством. Ну и как? Подходит ли тебе такой ответ?

— Нет, — сказала я, — как видно это не мой образ мышления. Расскажи мне лучше, что именно ты думаешь по этому поводу. Потому что, скорее всего, я нахожусь с тобой если не на одной ступени познания, то уж во всяком случае, очень к ней стремлюсь.

— А если ты выше меня по уровню духовного развития? Что тогда? Ведь в этом случае мои советы только навредят тебе, тормозя и отбрасывая назад твои возвышенные мысли. Может быть, мне лучше промолчать?

Я рассмеялась:

— Делаешь все возможное, чтобы уйти от ответа.

— Знаешь, — сказал он, притягивая меня к себе и целуя, — ты иногда бываешь очень наивна, и несильно умна. Проговори про себя этот вопрос и подумай, где может скрываться ответ. «…Если мы 
      просимбогатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество». Кого, позволь мне узнать, мы об этом просим? Не ошибаемся ли мы, когда возносим свои молитвы?

— Как ты можешь так говорить! — вспыхнула я. — Эти молитвы люди произносят в церквях и храмах, каждый в своем, но все равно в святых намоленных местах. Как же можно говорить о том, что здесь присутствует ошибка?

— Понимаешь, существует такое почти запретное понятие, как выбор своей персональной религии. Об этом не принято говорить и не принято эту тему обсуждать, но тем не менее, раз уж ты подняла этот вопрос, то придется немного пояснить. Одним православным дается по вере их, а другим нет, одни язычники приносят жертвы и получают то, что хотят, а другие нет. Отчего?

— Оттого что вера в них не так сильна.

— Нет, оттого что их внутренний мир не соответствует той религии, которую они выбрали. Это просто инерция мышления и множество догм. Если ты понимаешь, что ислам или католичество не дает тебе сил для выживания в этом мире, хоть и является религией твоих предков и, в общем-то духовно тебе близок, то не бойся вступить на путь поиска и понять через какой именно «небесный канал» у тебя налаживается связь с высшими силами, которые кстати сказать на самом-то деле едины для всех. Пойми, что религии — это просто разные языки, на которых люди общаются с Богом. И совершенно не важно, что в одном языке можно менять местами подлежащее и сказуемое, а в другом это «смертный грех»…

— Ты хочешь сказать, что если мне, например, нравится немецкий, но я на нем очень плохо говорю, то меня могут просто не понять, и все мои речи прозвучат впустую?

— Вот именно. Вспомни или заново узнай тот язык, который тебе ближе всего. И пусть твоя душа отныне говорит только на нем. И тогда тебя услышат, и «просящему воздастся по вере его».

— Но если нет такой религии, которую я хочу исповедовать? Что тогда?

— Ты хочешь сказать, что нет языка, на котором тебе удобно было бы высказывать свои мысли? А ты не забыла при этом о таких языках, как санскрит, латынь, или язык какой-нибудь латгальской народности, которым активно пользуется только несколько сот тысяч человек? Ты пробовала говорить на этих языках? Или ты изобретала свой?

— Пожалуй, что изобретала свой, — ответила я.

— Ну что ж, а ведь это тоже путь. Вспомни эсперанто. Разве на нем не писали книги, и он не был на определенном этапе средством общения многих людей?

— Но сейчас он мертв, — сказала я.

— Ну и что? Одна религия сменяет другую. Вероисповедание также как и язык может умереть. Но на смену ему придет новое, которое наилучшим образом выразит твои мысли и чувства.

— Значит надо просто искать? — задумалась я.

— Да искать и не боятся того, что вместо вознесения молитв в сияющих храмах, однажды ты можешь захотеть плясать с бубном среди кедровых стволов.

— Ты знаешь, — сказала я, — во время всего нашего диалога меня не отпускало ощущение, что я что-то немного вспоминаю. Мне показалось, что я «вижу» тебя каким-то священнослужителем, но при этом мне одновременно показалось, что это был как бы и не ты.

— Так кто же это все-таки был? — спросил он улыбнувшись.

Я взялась руками за голову и пробормотала:

— Как сложно, как это сложно…

— О чем ты говоришь?

Я встала и, расхаживая вдоль перил балкона, ответила:

— Понимаешь, очень сложно рассмотреть сквозь сумерки 
      [19 - Сумерки здесь и в названии книги — это тоже символ. Символ разграничительной линии, которая одновременно разъединяет и объединяет пару таких противоположностей как свет и тьма, этот мир и потусторонний. А сумерки памяти — образ, в котором запрятан вход в мир, где эти противоположности существуют одновременно.]моей памяти, кто был кем в моих прошлых жизнях. Я уже ошиблась один раз, приписав другому человеку некоторые твои заслуги. И мне бы не хотелось что-то перепутать снова.

— А что этот человек? Ты ему много рассказала? И как он отреагировал на это?

— Не знаю. Надеюсь, что он не посчитал меня полностью сумасшедшей, а просто объяснил эти рассказы моей излишней экзальтированностью и быстро забыл о наших мимолетных встречах.

— Ладно, раз это была только ошибка, то и думать об этом больше не стоит. Лучше расскажи мне, что ты все-таки увидела про того священнослужителя, которым вполне вероятно мог оказаться я.

— Хорошо, я сейчас постараюсь еще немного вспомнить, а после мы все это обсудим.

Некоторое время я сидела с закрытыми глазами и молчала, а потом стала подробно рассказывать обо всем, что мне удалось «посмотреть».




Из всех жизней, которые на сегодняшний день мне посчастливилось увидеть, это была первая, в которой я была не только не красавицей, как это иногда уже случалось, но даже и не миловидной или симпатичной. Нет. Первое что поразило меня в этих видениях, это то, насколько я была безобразна.

Представь себе средние века. Не знаю точно какие это годы, да и не хочу сейчас заострять на этом внимание, вижу только, что это маленький европейский городок, на одной из пыльных немощеных улиц которого стоит горшечная лавка. Когда-то, несколько лет назад ей владела семья — муж, жена, сын и дочь. Отец заправлял в лавке, мать хлопотала по хозяйству и вместе с сыном лепила горшки, а на дочь никто особого внимания не обращал, так как она была больная. Торговля у них шла неплохо, поскольку горшки в те времена были довольно-таки ходовым товаром, и родители были уверены, что пройдет еще немного времени, и их сын станет продолжателем этого небольшого семейного дела. Но неожиданно на те места обрушилась какая-то эпидемия, которая унесла с собой сперва сына, а затем и родителей. Вот с этого-то момента и начинаются мои воспоминания.

Итак, я остаюсь одна. Я странная внешне и странно воспринимаю мир. Начну с того, что я очень хромая, небольшого роста и крепкого телосложения девушка, лицо которой неприятно поражает отталкивающе некрасивыми и неправильными чертами. Я явно ненормальная, хотя эта ненормальность скорее внутренняя и проявляется только в том, что мир для меня является набором каких-то целей, которых я постоянно добиваюсь. Так например, еще в те времена, когда были живы мои близкие, меня очень задевало то, что меня никто не принимал в расчет, и все надежды с продолжением дела связывались только с моим братом. Теперь, оставшись одна, я решила, что легко смогу всем доказать, что в одиночестве буду не хуже моих родителей управляться со всеми горшечными делами и торговлей. Кому я хочу это доказать я не задумываюсь, но поставив перед собой такую цель начинаю с поразительным упорством ее добиваться.

И вот я полноправная и единственная хозяйка горшков и лавки. Соседи охотно покупают у меня мой незатейливый товар, но считают меня как бы человеком второго сорта и потому очень редко вступают со мной в разговоры. Меня сторонятся, у меня нет друзей, никто не придет мне на помощь если я заболею, и наверное именно поэтому я заставляю себя учиться жить ни в ком не нуждаясь.

Я живу не задумываясь о том, что я не такая, как другие, что я никогда не смогу выйти замуж и иметь детей. Меня как будто бы не волнуют эти вещи, как не волнуют и такие понятия как любовь и ненависть. Я не живу, а существую, изо дня в день бездумно лепя и продавая свои горшки. Вполне вероятно, что так могло бы продолжаться до самой моей старости или до очередного мора, который легко свел бы меня в могилу, однако странная судьба решила распорядиться иначе.

Однажды соседские подвыпившие парни не знают как развлечься и чем убить скучное ночное время. Одному из них приходит в голову шальная мысль «напугать хромую», и окрыленный этой идеей, он пробирается ко мне в дом и, подкрадываясь ко мне со спины, начинает дико визжать. В эти часы я обычно занята лепкой горшков, и этот парень застает меня за гончарным кругом. От его неожиданного крика я вскидываюсь и как умалишенная начинаю кричать и кидать в него кусками мокрой глины. Парень явно не ожидает такого приема и его хмель и кураж уступают место желанию побыстрее унести ноги из моего проклятого дома. Однако я обладаю неженской силой, и видя, что мой обидчик хочет удрать, начинаю его колотить. Озверев оттого что хромая горшечница оказывает ему столь яростное сопротивление, парень начинает биться со мной на равных. Падают стеллажи с горшками, глиняные черепки летят в разные стороны, мои крики прорезают сонную тишину квартала. Но никто не спешит мне на помощь, никто не приходит унять молодого гуляку, потому что все кто слышит эти крики, понимают, что это в доме хромой разразился какой-то скандал, но кого могут взволновать эти вопли — время позднее, да и мало ли что…

В самый кульминационный момент этого происшествия в дверном проеме появляется священник. Он одет в рясу песочного цвета с капюшоном, похожую на ту, что носят монахи доминиканцы. Видимо, он вбегает в мой дом на крик, и видя, что обижают женщину, бросается к парню и оттаскивает его от меня. Священник наголову выше моего обидчика, и видя это и оценивая сан появившегося человека, парень, бормоча какие-то ругательства в мой адрес, хватает свою шапку и убегает. А монах откидывает с лица капюшон и, протянув руку, чтобы помочь мне подняться, говорит какие-то слова утешения, которые я не особенно слушаю, поскольку как завороженная смотрю на его лицо.

И вот тут наступает какой-то переломный этап и в моей судьбе и в моем мировоззрении. При виде почти неземной красоты этого человека я, с одной стороны, будто бы прозреваю и начинаю с ужасом ощущать всю уродливость моей внешней оболочки, а с другой — вижу теперь перед собой новую цель, которая отныне будет полностью определять все мои мысли и поступки. Я понимаю, что никакая сила не заставит меня жить вдали от этого человека и что всеми правдами и неправдами, но я буду видеть его каждый день.

Он говорит мне, что ему негде переночевать, и я объясняю, что он может чувствовать себя как дома, хотя у меня очень скромная еда и мало удобств.

Мы садимся за стол и кажется что-то едим, хотя особенно четко мне видится не это, а то, что всю оставшуюся ночь мы проводим в разговорах. Я первый раз в жизни рассказываю кому-то о своих родителях, о том, как они не верили в меня, и как их унесла болезнь. Я жалуюсь ему на то, что природа обделила меня и красотой и умом, на что он, как и положено священнику, отвечает, что главное это моя душа, которая, выдерживая эти испытания, остается чиста как лесной родник.

А на утро он собирается и уходит по дороге в сторону какого-то большого города, на пути к которому мы живем. Провожая его на пороге, я спрашиваю:

— Где теперь я смогу вас найти?

— Я каждый день буду в самом большом храме. Но вряд ли мы увидимся, ведь этот город достаточно далеко от твоего дома, — отвечает он и прощаясь уходит.

А я не торопясь распродаю горшки и некоторые вещи. Забиваю досками окна и двери своего дома и, собрав маленький узелок с самым необходимым, беру палку и хромая ухожу по той же самой дороге, по которой несколько дней назад ушел мой неожиданный ночной гость.

Теперь я вижу себя уже в каком-то большом городе, где много людей, лошадей и церквей. Но меня интересует только один центральный собор, напоминающий своей архитектурой кафедральный собор Реймса. Именно в нем каждый день я могу встретить его — человека, без которого не существует более смысла в моей жизни. Мне надо от него только самую малость — видеть его каждый день и иметь возможность ходить к нему на исповедь.




— Я не совсем понимаю, — неожиданно прервал он мой рассказ, — как ты жила в этом городе. Или ты побыла там некоторое время и вернулась обратно к себе в лавку?

— В том-то и дело, — ответила я, — что домой я уже никогда не возвратилась, а день за днем проводила возле этого собора, чтобы стоя среди толпы иногда видеть этого человека.

— Но на что ты жила? Или ты просто сидела на ступеньках и ждала, когда проходящие мимо люди одарят тебя медной монетой?

— Именно так, — ответила я задумчиво. — Я же была хромая и уродливая, а поэтому местные калеки приняли меня как свою, хотя даже они, видя мою одержимость этим священником, сторонились меня и считали сумасшедшей.

— Ну а как он, твой герой, реагировал на столь трепетное постоянство? Он приветствовал такой неожиданный поступок?

— Нет, конечно нет. Он всячески призывал меня вернуться домой, где у меня была бы крыша над головой и честно заработанный кусок хлеба. Он говорил, что женщина не должна жить на улице, а я объясняла ему, что меня только святой человек может так называть, потому что женщина — это та, кто может иметь семью и детей, а я просто урод, созданный чтобы страдать.




Так проходит день за днем, неделя за неделей. Мы много беседуем во время моих длинных исповедей. Этот человек … Как бы это сказать? Понимаешь, он настоящий священник — он видит во мне душу, а не оболочку. Он вообще очень уважаем среди людей самого низшего сословия, потому что отличается особым даром понимать и лечить словом. Его речи приносят облегчения от страданий лучше любых лекарств, его советы помогают жить. Он странный, почти святой. И я отношусь к нему, как к ангелу сошедшему на землю.

И вот, снова на эту страну обрушивается эпидемия. В этот раз она еще более яростная, чем прежде. Люди падают на улицах, не успевая дойти до дома, всюду видны телеги, перевозящие трупы. Я как всегда сижу на ступенях собора и жду его. Я знаю, что он много работал в последнее время в домах умирающих бедняков, слушая слова их предсмертных исповедей, но мне еще только предстоит узнать, что мне самой уже никогда не придется исповедоваться этому человеку.

Какой-то старик подходит ко мне и говорит о том, что тот, кого я жду находится в его доме и просит мне передать, что ждать его более нет смысла — ему осталось жить совсем недолго. Я вижу, что человек, который пришел ко мне, тоже болен, и понимаю, что скоро в этом городе останется очень мало живых людей.

— Отведи меня к нему, — говорю я.

Но он качает головой и говорит:

— Нет, там смерть, туда нельзя.

— Отведи меня к нему! — кричу я. И он понимает, что я сумасшедшая и что я не боюсь смерти.

Мы идем по бедным кривым улицам, мимо покосившихся домов, из дворов которых ветер доносит удушливый запах смертельной болезни. И наконец мы приходим туда, где на убогой бедняцкой кровати умирает тот, кого я люблю больше всей моей никчемной жизни.

— Зачем ты пришла? — спрашивает он. — Ведь ты можешь заразиться и умереть.

Но я только качаю в ответ головой, сажусь возле его кровати, и он видит, что я больше не хочу жить. Я смотрю на него, и меня начинает тревожить одна мысль, которую я незамедлительно высказываю, задав ему вопрос:

— А там, на небесах после смерти мы сможем видеться?

— Конечно, — улыбаясь, отвечает он.

Мое лицо искажает гримаса страха:

— А я там буду такая же хромая и уродливая?!

— Нет, — говорит он и проводит рукой по моим волосам, — там все прекрасны. И ты уже никогда не будешь выглядеть так, как раньше.

— Вы обещаете? — едва сдерживая слезы, говорю я.

— Да, теперь ты всегда будешь красивой, — говорит он и закрывает глаза.

А потом я уже вижу себя хромающей по широкой дороге. Я куда-то иду, и теперь на смену тем предыдущим целям, которые определяли все течение моей жизни, приходит новая, которая теперь уже определяет близость финала. Я хочу только одного — дождаться того момента, когда болезнь, жертвой которой я тоже стала, сломит мой крепкий организм, и я вознесусь на небо вслед за тем, кого я люблю. Я делаю еще несколько шагов и падая медленно умираю.




— Вот и вся жизнь, — сказала я и, взглянув на него, добавила. — Так как ты считаешь, этот священник мог быть тобой или нет?

Он покрутил в руках зажигалку, непроизвольно рассматривая серебристую паутину ее узоров, и сказал:

— Мне сложно судить, ведь вспоминаешь ты, а не я. А что ты сама думаешь по этому поводу? Может быть, ты почти уверена в том, что это был я?

— Нет, — замялась я, — понимаешь, это сложно объяснить, но мне кажется, что ты не мог быть этим человеком, хотя мне видится, что вы довольно похожи внешне. Я конечно понимаю, лицо не может быть определяющим фактором в этом вопросе, но когда видишь особенное сходство, то просто не можешь не обратить на это внимания.

— Ты как будто что-то недоговариваешь? — спросил он. — Почему? Что в этой истории такого, о чем можно бояться рассказать?

— Ну, видишь ли, — продолжала медлить я с ответом, — мне просто кажется, что этот священник он…

— Он лучше чем я? — продолжил он за меня начатую фразу. — Ты думаешь, что я даже в самой глубине своей души не способен на такую жизнь, какую вел этот человек?

— Да, из всех тех жизней, которые я на сегодняшний день увидела, ты ни разу не был кем-то хотя бы отдаленно напоминающим этого человека. Я видела тебя аристократом в Венеции и во Франции, землевладельцем в «вересковой» стране, и еще в нескольких местах, о которых я еще не успела тебе рассказать…

— И там я был настолько же лишен дара сострадания, насколько это проявилось у меня в жизни с «разбойничьим лесом»?

— Ну в общем да, — ответила я осторожно, — ты был добрым, хорошим, но все это только по отношению к тем, кого ты любил, а если быть до конца точной, то только по отношению ко мне и моим детям. А на такой альтруизм, который я наблюдала в этой жизни, мне кажется, ты вряд ли был бы способен.

— Тогда может быть это кто-то, кого ты знаешь, но просто не можешь вспомнить?

— Но почему он так похож на тебя внешне?

— Наверное, именно потому, что это был я, — сказал он усмехнувшись.

— А ты уверен?

— Главное, чтобы была уверена в этом ты.

— Почему?

— Потому что это твои воспоминания. А если тебя все-таки очень смущает непохожесть этого образа на все те, что ты видела ранее, то в утешение тебе я могу лишь напомнить о твоем удивлении по поводу несоответствия твоего теперешнего характера тому образу, который вспомнился тебе в жизни с «доходными домами».

— А если это все-таки был не ты? Если я путаю? Что тогда?

— Ну что ж, — рассмеялся он, — мы провели с тобой вместе столько лет, которые сложились в столетия, что я вполне могу поделиться этой жизнью с каким-то благородным человеком, который хорошо к тебе относился и не сделал тебе ничего плохого.

— Но ты говоришь это так, будто уверен в том, что это все-таки был ты. Значит ты действительно «умеешь видеть», и мне не показалось это в прошлый раз. Когда я начинаю вспоминать, ты уже знаешь наперед все то, о чем я тебе расскажу, и тебе просто надо услышать подтверждение собственных мыслей из моих уст. Да и к тому же существует еще что-то, что я непременно должна увидеть сама? Ведь так?

— Да ты права. Я не хотел тебе говорить об этом, чтобы ты самостоятельно старалась разобраться во всех своих воспоминаниях, но раз уж так получилось, то теперь я иногда смогу тебе подсказывать, если ты столкнешься с какой-либо непонятной проблемой. Хотя ты должна знать, что я не лицемерил, когда задавал тебе столько вопросов. Просто я «вижу» немного не так как ты. Ты имеешь возможность вспоминать эти жизни подробно, как смотрят кино, я же их «помню» довольно обрывочно, видя себя только в самые узловые моменты.

— И много лет ты провел вдали от меня? — спросила я, почувствовав легкий укол ревности в сердце.

— Совсем немного, — ухмыльнулся он. — Ровно столько же, сколько ты была не со мной.

— Интересно, а была ли у нас с тобой такая жизнь, в которой мы были знакомы, но не остались вместе? Мне кажется, что этого просто не могло быть.

— Да, — медленно произнес он, — это было два раза. Один из которых, ты вспомнишь сама, так как там есть довольно-таки много интересного и полезного для тебя, а второй я вкратце расскажу тебе.

— Это, наверное, была жизнь, где мы оба были сумасшедшие? — спросила я.

— Нет, отнюдь, — рассмеялся он. — Мы просто были в ней родными братом и сестрой. В чем собственно и заключается весь рассказ, потому что больше там не было ничего интересного.

— Но все-таки, расскажи мне хоть немного, — попросила я.

— Я женился на какой-то девушке, у нас было двое детей, а ты так не хотела замуж, что осталась одинокой. Все происходило на Руси не знаю в каком веке.

— Но это очень грустная история, — сказала я и почувствовала, что мне невыносимо думать о том, что с какой-то другой женщиной у него могли быть дети.

— Вспомни ту вторую историю, и об этой ты быстро забудешь, — сказал он и поднялся с кресла. — К сожалению, сейчас нам пора расстаться, но я надеюсь, что завтра мы встретимся снова, и ты мне расскажешь о том, что тебе удалось увидеть.




* 14 *


Я повернула ручку двери и увидела, что она не заперта. Так бывало и раньше — уходя куда-то, но ожидая, что я приду, он просто не поворачивал ключ в замке и оставлял мне возможность самостоятельно распоряжаться в его доме. Мне нравились такие моменты одиночества. Его вещи, книги, мебель, все это рассказывало мне о нем то, чего я не замечала, будучи с ним рядом.

Я прошла в гостиную и, сев за стол, стала разглядывать открытую им почти на середине синюю книгу. Мое внимание привлек какой-то странный текст, написанный в виде послания-исповеди. Я не могла понять, кем и когда он мог быть сочинен, но эти слова, переплетенные между собой подобно струящимся косам древних жриц, погрузили меня в загадочный несуществующий мир жарких песков и тяжелых каменных глыб.




Была ли я там, иль нет, но память моя рисует мне странные картины, наполненные иной, не принятой ныне моралью. Мир, где месть была высшей добродетелью, где зло было прелюдией к величайшим делам — вот мир моего прошлого, погребенного под слоями песка времен. Дуют ветры, уносящие и приносящие жизни людские, текут воды, смывающие города, кости падают в землю и взрастают из нее, но память нетленна. Она твердит мне, окутанная покрывалом лунной ткани, повторяя вновь и вновь, что ненависть нельзя убить, как невозможно уничтожить страх живущий в сердце. Боль рождает ужас, сея его в океане людей. Чем хорошо прощение, если плодит оно снова и снова беды и горести? Нет. Я всматриваюсь в то прошлое, что хранит корни мои, и нахожу в нем путь истинного знания дней моих. Не преклонение пред скорбью и жалость ко всему в нем являются ключами к любви и счастью. Мой мир — это огонь силы, пылающий в сердцах людей, праха которых уже давно нет на земле этой. Стойкость, власть, могущество — спутники мои в былых победах, лишь они могут дать мне силы, чтобы, вдохнув в себя смрад и дым сегодняшних дней, выдохнуть пламя, возрождающее и спасающее меня от слабости, пленницей которой долгие годы являлась я, закованная в цепи страха. Осыплются, как песчаные обелиски изъеденные временем, стены тюрьмы, что держала меня в заточении столько веков. И я поднимусь, царственная, как прежде, но уже в иной земле и над другими людьми. Лик новых богов будет осенять дом мой, но их благами осыпана буду я, сияющая в своей правоте. С другим любимым разделю я ложе свое, но будет он достоин меня, и печать вечной всесильной любви скрепит наш союз.

Да будет так, и да свершится то, чему суждено быть!




Я прочитала этот короткий отрывок несколько раз и поняла, что он был как будто бы написан мной, но не той мной, которая сидела сейчас за столом в едва реальной комнате своих мыслей, а той мной, которая тысячелетия назад, охваченная порывом какого-то вдохновенного прозрения может быть говорила эти слова в ночную мглу, раскрашенную бликами факельных огней. Я ясно увидела себя, живущей в том исчезнувшем мире и рассмотрела странные узкокостные фигуры полумифических людей, которые умерли не оставив после себя ни наследия, ни воспоминаний.

Я услышала, как открылась входная дверь, как он вошел в комнату и встал за моей спиной, но не могла ни обернуться, ни пошевелиться — так сильна была магия этих строк, нашептывающих мне рассказы о моей прежней жизни среди песков ныне забытого мира.

— Ты сильно задумалась, — сказал он и положил руку мне на плечо. — Что ты читаешь? А, мою книгу. Я рад, что уходя оставил ее здесь, раскрыв на этой странице. Ну и как тебе этот текст? Что ты об этом думаешь?

Я помедлила с ответом, а потом сказала:

— Знаешь, я вспомнила себя в какой-то очень древней стране. Там странные одежды и непонятные дома.

— Расскажи мне об этом, — сказал он, садясь в кресло.

— Люди, которые населяют эту страну черноволосые и узкокостные. Их фигуры как будто бы вытянуты, хотя они и не особенно высокого роста. Там довольно жарко и они очень интересно одеваются. Хотя, правда я рассмотрела только то, в чем была одета сама. Представь себе три длинных куска белой материи, два из которых перекинуты через плечи так, чтобы они образовывали платье с четырьмя разрезами, а третий лежит на груди подобно тунике, повисая сзади двумя свободными концами. Возможно, что весь этот наряд чем-то подпоясан, хотя чем, я не могу точно сказать. На голове у меня нечто вроде золотой диадемы, а волосы сплетены в какие-то необычные косы. В общем-то, я увидела слишком мало для того, что бы на этом основании выстраивать какой бы то ни было упорядоченный рассказ. Могу сказать только, что я там была какой-то высокопоставленной особой. Да, и вот еще что. Я увидела себя в помещении, которое напоминало детскую постройку из кубиков. Знаешь, если поставить двенадцать кубиков — по три в каждый угол, а сверху накрыть их книгой. Представ себе только, что все это сделано из громадных каменных глыб, и посередине всего этого стоит каменная кровать, похожая по форме на высокое надгробие. Она покрыта какой-то тканью, а все это помещение освещено факелами, воткнутыми в крепления на стенах. Вот видишь, — грустно добавила я, — не очень-то и много я смогла тебе рассказать. А что вообще это за текст, и как ты сам оцениваешь его содержание?

— Это написала одна женщина под впечатлением от мысленной встречи с Египтом. Ее эмоции не имеют ничего общего с твоими воспоминаниями, но, тем не менее, они перекликаются, так как на первый взгляд относятся к миру единых моралей и ценностей.

— А что ты думаешь по поводу этих моралей?

— Они не так страшны, как могут показаться на первый взгляд.

— Но ведь ты сам говорил, что месть и жестокость это плохо с любых точек зрения, а тут говорится о том, что прощение вновь и вновь будет плодить горести. Как это понять? Объясни мне все это подробно, как ту притчу.

— Хорошо, — сказал он, закуривая сигарету, — я объясню. Итак, это текст-ребус. Его нельзя воспринимать буквально, потому что он, по сути, является завуалированным призывом к борьбе со своими внутренними врагами и страхами. «Месть была там высшей добродетелью, а зло было прелюдией к величайшим делам» — так никогда не напишет тот, кто действительно разделяет эту точку зрения. Может быть, конечно, для языческой страны две-три тысячи лет назад это звучало бы вполне актуально, но повторяю тебе, что данный текст современен нам, и разбирая его смысл нельзя об этом забывать. Она говорит в нем о том, что это мир ее прошлого, подразумевая под этим одновременно свое собственное прошлое, в котором было много поводов для мести и зла. Затем она пишет, что это было так давно, что казалось бы все должно было быть погребено под песками времен, но ее «память нетленна» и не дает ей забыть того, что ей причинили очень много горя и обид, и что в ее сердце страх занимает главенствующие позиции. Она хочет это забыть, пытаясь пройти известный путь очищения через прощение, но он не приводит ее к желанной цели. Тогда она мысленно находит силы, чтобы стать выше, чем все перенесенные ей испытания, и своими кумирами делает «стойкость, власть, могущество», которые, как она помнит, неоднократно выручали ее в былых сражениях. Однако ее стойкость — это стойкость к жизненным неудачам, ее власть — это власть над своими слабостями и страхами, ее могущество — это могущество в мире собственных чувств. А далее она повторяет, что «лишь они могут дать ей силы», чтобы она смогла возродиться уже в новом качестве, «царственная как прежде», то есть вновь поверившая в свои уже почти забытые силы. Но для нее это уже будет мир, в котором она будет окружена новыми людьми и новыми ценностями, которые будут помогать ей жить, не отбрасывая ее назад в пучину слабости и страха. И, кроме того, под самый конец она говорит о том, что изменившись, она сможет как бы родиться для новой истиной любви, и все это представляется ей единственно возможной развязкой в истории ее жизни.

— Но почему ты так уверен, в том, что она думала именно так, когда все это писала? — спросила я удивленно.

— Я как раз уверен в обратном, — ответил он смеясь. — Когда она писала все это, она думала лишь о Египте, но ее мысли, те которые на самом деле овладевали в этот момент ее душой, просачивались на бумагу и прятались среди строк.

— А откуда ты так хорошо ее знаешь? Ты что же, с ней знаком?

— Нет, я просто тешу себя надеждами, что хорошо понимаю все то, что она хочет сказать. А кстати, — продолжил он, переводя разговор на другую тему, — ты давно меня ждешь? Кажется, я не очень долго отсутствовал.

— Да нет, — ответила я, вставая из-за стола и ходя по комнате, — я пришла совсем недавно и все это время читала твою книгу. А что ты предполагаешь сейчас делать? Может быть съездим куда-нибудь?

— Нет, к сожалению, я должен находиться дома и ждать звонка, так что предлагаю тебе посидеть здесь и немного поговорить, тем более что на улице идет дождь, да и время уже достаточно позднее.

— Да, ты прав, — сказала я, подходя к окну и рассматривая струи дождя играющие по серым, отражающим вечернее небо, лужам.

— Ты, кажется, хотела рассказать мне о той жизни, в которой мы знали друг друга, но не остались вместе?

— Да, — засмеялась я, — это, как ты и говорил, оказалось очень увлекательно и интересно. Я даже и не предполагала увидеть себя в таком воплощении. Я рассмотрела эту жизнь достаточно подробно, так что приготовься к длинному и обстоятельному рассказу.

— Может быть выпьем кофе? — спросил он вставая.

— Да пожалуй, — сказала я, и пока он ходил за чашками, перечитала еще раз отрывок в синей книге. «Странно, — подумалось мне, — как он расшифровывает все эти тексты. Все в его интерпретации получается не так, как видится сначала».

— «Ну что ж, готова ли ты мне поведать о славных старых временах»? — спросил он чьими-то стихами.

— Да, — сказала я смеясь, и начала рассказывать.




Представь себе пыльную площадь какого-то европейского города неизвестно в каком году, однако чтобы ты мог примерно представлять себе людские одежды, будем думать, что события датируются серединой ХVI века. Хотелось бы мне сказать, что это Испания, но никаких особых доказательств этого у меня нет, а потому я только условно так назову эту страну, и чтобы хоть как-то передать тебе весь незабываемый колорит увиденных мной картин, я буду и впредь придерживаться договоренности, что дело происходило именно там.

Я вижу себя. К моему несказанному удивлению — я цыганка. Я танцую на площади, стуча кастаньетами, размахивая пышными яркими юбками и звеня монистами. Пока я танцую, по кругу обступивших меня зевак ходит молодой цыган и собирает деньги, которые ему изредка бросают, а в то же самое время другой более опытный его напарник ходит по внешнему кругу тех же зевак и собирает кошельки, которые плохо привязаны к поясам хозяев. В толпе народа я вижу тебя. Ты молодой, ненамного старше меня, но не цыган, а благородный местный житель. Выражаясь принятым мной условным языком — ты этакий молодой идальго, скучающий от безделья в большом городе и залюбовавшийся на танцующую цыганку. Я пока с тобой не знакома, но ты уже не в первый раз меня видишь, и тебе я чем-то интересна.

Через некоторое время становится понятно, какие же именно интересы ты преследуешь. У одного из твоих богатых родственников во дворце большой прием и тебя посещает фантазия развлечь присутствующих цыганскими песнями и танцами.

Следующая картина застает меня уже в этом дворце. Мы с моими собратьями уходим, заработав хорошие деньги, но по пути к выходу я успеваю стянуть какую-то плохо спрятанную дорогую вещь. Ты в этот момент наблюдаешь за мной из-за угла, но ничего не говоришь, а только смотришь мне вслед.

Вообще надо сказать, что мое воровство в этом цыганском обличии не воспринималось мной как нечто противозаконное. Напротив, я делала это как бы мимоходом, не только не испытывая при этом никаких угрызений совести, но как будто даже наоборот внутренне хваля себя за расторопность и смекалистость. Это воровство было как бы данью моему менталитету и являлось неотъемлемой частью моего характера.

Следующий момент это уже раннее утро. То ли еще не все легли спать, то ли уже наоборот кто-то уже успел встать. Не знаю, вижу только, что место действия этих событий — так называемая территория моего табора. Сквозь туманное утро между повозок пробираешься ты и, спрашивая у то и дело интересующихся твоей персоной цыган, как тебе найти ту цыганку, что танцует на площади, медленно приближаешься к моей кибитке.

Придя к нашему жилищу ты начинаешь стучать по ободу колеса, на что из-за занавески незамедлительно выглядывает моя бабка, и зло спрашивает, кого принесло. Однако узнав, что ты хочешь позвать меня погадать, она улыбается и, тряся головой, снова скрывается за занавеской.

Я, заспанная и лохматая, появляюсь в разрезе грязной тряпки и, видя тебя, широко улыбаюсь белозубым ртом и говорю:

— Ай, кто пожаловал! Судьбу свою хочешь знать?

Я вылезаю из кибитки и, садясь прямо на землю, достаю завязанные в узелок замусоленные карты и начинаю гадать, раскладывая мудреные комбинации на мятом шелковом платке.

Глядя отсюда, я хорошо чувствую, с каким удовольствием я там гадала. Карты там являлись частью моей жизни, причем они сами были для меня одновременно и орудием труда и как бы живым существом, которое предсказывало будущее, не обращая внимания ни на какие условности и обстоятельства. Если я утверждала: «Так карты говорят», то это означало, что я сама может быть и не согласна с их мнением, но они так считают, а значит, так тому и быть.

И вот я разглядываю тебя и гадаю. А надо сказать, что я уже видела тебя и на площади, и во дворце, поэтому отношусь к тебе с особым любопытством и от этого гадаю с интересом. Я кладу на платок очередную карту и говорю:

— Ты будешь много раз на войне. Твоя жизнь пройдет в шатрах на полях сражений. В одном бою тебя сильно ранят. Это будет на той войне, которая сожжет эти земли дотла. Но ты не умрешь, а снова встанешь в строй. Ты доживешь до старости, и умирать будешь в почете, но детей у тебя не будет и провожать тебя в последний путь будут чужие люди. Богат ты будешь всегда, но счастья ты не узнаешь, и это оттого что в тебе живет тоска.

— А что ты мне скажешь о любви и женитьбе? — спрашиваешь ты меня.

Я улыбаясь достаю следующую карту:

— Ты не женишься, — говорю я смеясь, — потому что та, кого ты будешь любить уйдет по своей дальней дороге.

Я достаю очередную карту, потом еще одну, потом еще. Улыбка медленно покидает мое лицо, и я порывистым движением хочу смешать все карты, но ты останавливаешь меня и говоришь:

— Скажи мне правду, что ты увидела?

— Цыганка всегда говорит тебе правду, — заносчиво отвечаю я и начинаю снова и снова тасовать колоду и доставать одни и те же карты.

— Так по какой дороге она уйдет? — переспрашиваешь ты.

Я закусываю губы и, поразмыслив, говорю:

— Судьбы у нас с тобой разные, а карты одинаковые. Сколько ни вытаскиваю, все одно и то же.

— А ты сама-то замуж выйдешь? — спрашиваешь ты.

— А то как же, — смеюсь я в ответ, — ты моего мужа на площади видел и во дворце. Тот в красной рубахе. За него и пойду. Только детей у меня не будет. Карты так говорят.

— Ну что ж, — отвечаешь ты, — мне, пожалуй, пора.

Но я не слышу этих слов, а продолжаю класть карты:

— А мы с тобой еще увидимся, только это будет нескоро. Прямо перед той войной, что испепелит эту землю, я найду тебя сама, и мы встретимся. И потом еще раз в старости. Мы увидим друг друга, но не узнаем.

— Так карты сказали, — говорю я и немного задумчиво смотрю на тебя и повторяю, — так они сказали.

Ты протягиваешь мне кошелек с деньгами, но я отвожу твою руку и говорю:

— Нет. За это гадание я с тебя денег не возьму, потому что карты у нас с тобой одинаковые.

— Тогда возьми это, — отвечаешь ты и снимаешь с руки дорогой перстень. — Если тебе что-то от меня понадобится — помощь или деньги, то можешь мне его прислать, и я тебе помогу.

Я, улыбаясь, беру этот перстень и говорю:

— Я никогда не воспользуюсь этой возможностью, но этот подарок будет со мной до последнего моего дня.

Ты уходишь, и я смотрю тебе вслед сквозь туман.

Потом я вижу много картин о моей жизни. Как я была замужем за бойким цыганом, которого однажды убили в драке ножом, как наш табор путешествовал с места на место, уезжая от войн и непогоды, как часто при луне я ради праздного любопытства раскладывала карты, чтобы узнать, как развиваются события в твоей жизни, и как твое сердце занято той, которая ушла по дальней дороге.

Интересно, что в этом воплощении я встретила очень многих людей, которые живут сейчас со мной в одном времени. Это и мой цыганский муж, который здесь занимал в моей жизни отрезок длинной в семь лет, и цыганская бабка, которая здесь была моей прабабкой, и множество людей, которым я гадала, и которые воплотились теперь в моих разнообразных друзей, подруг, приятелей или просто прохожих.




Он прервал мой рассказ вопросом:

— Ты говорила, что я не мог быть тем священником из твоей «хромой» жизни, а тебя не удивляет насколько твое цыганское прошлое разнится с твоим теперешним внутренним миром?

— Да, да ты прав, — ответила я улыбаясь, — эта цыганка, которая была мной, действительно очень сильно от меня отличается. Ее мир — это мир без ценностей. Она не дорожит ничем, даже своими картами, гадание на которых, если у нее их отнять, она может заменить гаданием по руке или просто предсказыванием судьбы по одному человеческому взгляду. Она знает, что такое любовь, но это чувство ей неприятно, поскольку вызывает в ее сердце несвойственную ей боль. И для нее гораздо естественней считать, что она любит своего цыганского мужа, к которому на самом деле испытывает просто привязанность единого менталитета, чем поверить в то, что она могла полюбить какого-то идальго, которого видела всего несколько раз.

— А кого из твоих друзей ты там встретила? — спросил он.

Я засмеялась:

— Особенно мне запомнилась встреча с моей «венецианской» подругой. Я тебе сейчас об этом расскажу.




Я вижу себя одиноко бредущей по разбитой серой дороге. Очень холодно и я кутаюсь в шаль. Мне надо найти какой-нибудь приют на ночь, но я знаю, что очень мало людей в этой, разоренной войной местности, отважится пустить переночевать цыганку. Я стучусь в двери каких-то домов, но меня прогоняют. Меня это совсем не печалит — я уверена, что если меня прогонят от девяти дверей, то у десятой я все равно найду кров, а если и не найду, то лягу под какой-нибудь заброшенной крышей, потому что смерть не придет за мной раньше положенного срока, а карты говорили мне, что умру я в глубокой старости.

И вот я стучу в двери какого-то очень бедного дома. Мне открывает молодая улыбчивая женщина с розовощеким младенцем на руках.

— Красавица, пусти цыганку переночевать, — говорю я, а сама заглядываю ей через плечо и рассматриваю, кто еще есть в доме.

— А ты мне погадаешь? — спрашивает хозяйка и пропускает меня внутрь.

— Карты тебе все скажут, — говорю я, проходя в дом, и сажусь на пол у огня.

Женщина протягивает мне ломоть хлеба и говорит:

— Скоро муж придет, но ты не пугайся, он тебя не прогонит.

Я молча жую хлеб и усмехаюсь своим мыслям. Через некоторое время приходит муж — злой и грубый человек, который с порога начинает кричать, что ему надо дать еды, а незваных гостей прогнать. Женщина мечется, не зная как успокоить и мужа и младенца, и, наконец, поставив на стол еду с кувшином вина, и укачав ребенка, добивается временного затишья. Муж, поев, уходит за стенку, а молодая хозяйка, отдав ребенка появившейся откуда ни возьмись свекрови, садится рядом со мной на пол и шепчет:

— Погадай мне. Я хочу знать, что будет со мной и моей семьей.

Я приглушенно смеюсь и, раскладывая карты, говорю:

— И это ты называешь семьей? Эх, странная ты женщина, если считаешь, что это и есть на самом деле твоя любовь. Слушай, что говорит тебе цыганка. Тебя ждет впереди много смертей, но не пугайся. После того, как ты потеряешь этот дом и этого мужа, ты встретишь свою любовь. Пройдет немного времени и у тебя будет совсем другой дом и настоящая семья…

Мои слова прерывает крик ребенка и недовольный голос хозяина:

— Эй, иди уйми младенца!

Я, слыша это, ухмыляюсь и, собирая карты, говорю:

— Иди, иди. Ему недолго уже осталось так командовать.

А после этого я вижу, как провела ночь в сарае этого дома, как рано утром ушла, а хозяйка дала мне с собой еще небольшой кусок хлеба и пожелала удачи. Но мне было все равно — я знала все о своей жизни наперед и видела, какая именно мера удачи ждет меня впереди.

Интересно, что отсюда мне дали увидеть дальнейшую судьбу этой женщины, которая, спустя несколько столетий стала моей подругой. Действительно, как я и предсказывала, очень скоро она овдовела, ее свекровь умерла, и ее дом сгорел при пожаре. Она не знала, куда ей идти с маленьким ребенком на руках и в полном отчаянии попросила приюта в каком-то довольно богатом доме, хозяином которого был молодой вдовец. Они полюбили друг друга с первого взгляда, и, поженившись и родив еще двоих детей, прожили в мире и согласии долгие годы.




— Знаешь, — прервала я свой рассказ, — я заметила, что когда я вспоминала эту жизнь, я совсем не устала, как это бывало при воспоминаниях некоторых других, а наоборот, даже немного набралась от нее сил. Такое впечатление, что эта цыганка настолько не была ни к чему привязана, что я смогла как бы почувствовать эту легкость, пролетевшую сквозь века и понять, каково это жить ни о чем не беспокоясь.




И вот, я вижу себя идущей среди военных шатров. Горят костры, около которых сидят усталые люди с оружием, а я хожу среди них и всматриваюсь в лица. Затем около одного из костров я останавливаюсь и соглашаюсь погадать какой-то женщине, которая, предлагая мне поесть, просит рассказать ей про ее воюющего жениха. Я сажусь и уже почти знаю, что спустя несколько минут какой-то солдат подойдет к твоему шатру, который стоит всего в десятке шагов от меня, и доложит тебе, что неизвестная цыганка сидит у костра и гадает.

Ты выходишь, откинув полотняный край палатки, и, видя меня, говоришь:

— Цыганка, а мне ты погадаешь, или ты уже забыла того, кто подарил тебе твой перстень?

Я улыбаясь захожу в твой шатер, сажусь на пол и говорю:

— Цыганка никогда ничего не забывает и никого не обманывает. Я сказала тебе, что сама найду тебя во время страшной войны. И вот я пришла.

А дальше я вижу, что провела в твоей палатке несколько недель, как раз до того момента, как началось то большое наступление, в котором тебя должны были ранить.

Я вижу, как несколько раз танцую для тебя свой танец с кастаньетами, как гадаю о том, что исход этого сражения будет печален, и о том, что в будущем ты одержишь много побед. А потом я вспоминаю, что ты хочешь меня удержать и предлагаешь мне идти в какой-то далекий город, в котором нет этой войны, и ждать тебя там. Но я только качаю головой, потому что ты хочешь удержать в руках ветер. Я закутываюсь в шаль и оставляю тебя наедине с твоей судьбой, которая уже уготовила тебе и сильное ранение, и одинокую почетную старость. А я иду сквозь дым костров и знаю, что буду как и прежде гадать на тебя, и как и прежде буду думать, что это вовсе не любовь была между нами, а только почему-то выпали совсем одинаковые карты при такой разной судьбе.

И вот, уже проходит очень много лет. Я вижу себя древней старухой с седыми космами волос, выбивающимися из-под грязной повязки. Я сижу на городской площади среди уже совсем другого табора, к которому я вероятно когда-то давно прибилась, путешествуя по послевоенным дорогам этой страны. Я сижу, а вокруг меня собрались мои собратья разного возраста, желающие уже в который раз послушать историю, которую я им расскажу. Я размахиваю у них перед глазами узловатой рукой с дорогим перстнем и скрипучим голосом говорю:

— Да, старая цыганка всегда говорит правду. Этот перстень подарил мне молодой красивый идальго, который меня любил всю жизнь и даже хотел на мне жениться…

Цыгане смеются, думая, что я сочиняю небылицы, а в это время через площадь проносят в дорогих носилках дряхлого старика, в котором я не узнаю своего «молодого идальго» и безразличным взглядом смотрю ему вслед. А ты, глядя на цыганский табор, вспоминаешь свои молодые годы, но конечно не узнаешь в старой цыганке ту, которая, оставив в твоем сердце тоску, ушла когда-то давно по своей дальней дороге.




— На этом и закончились воспоминания о моей цыганской жизни. И ты знаешь, мне стало немного грустно, оттого что разделенные столь разными менталитетами мы так и не смогли быть вместе.

— Виной этому были не наши менталитеты, а твое безразличие к моей любви, — сказал он недовольно.

Я засмеялась:

— Ты говоришь так, как будто я уже в этой жизни, взмахнув подолом цыганской юбки, хочу уйти по дальней дороге.

— А разве ты ни разу не пыталась именно в этой жизни уйти от меня? — спросил он, и подойдя к окну задернул шторы. — Разве ты не бросала меня, когда влюблялась, выходила замуж, встречалась с тем или иным человеком, который казался тебе «твоей судьбой»?

— Но это была моя жизнь! — ответила я, разводя руками.

— Твоя жизнь… — прошептал он, и сев в кресло закурил.

— А где и с кем протекает твоя жизнь? — неожиданно для самой себя спросила я, хотя и понимала, что он не ответит на этот вопрос, а как обычно предоставит мне самой искать на него ответ в лабиринте жизненных загадок.

— Скажи, а кто-нибудь из твоих близких знает о том, что мы встречаемся? — спросил он после некоторой паузы.

— Да, знают два человека. Это моя мама и подруга.

— Какая подруга?

— Та, следов которой я еще не нашла в своем прошлом, но которая здесь дружит со мной уже очень много лет.

— И что ты им рассказала?

— Не очень много, но маме это было и не нужно, потому что она видела тебя сама. А подруга сумела все понять и из моих немногословных намеков.

— Значит, меня видела и ты, и твоя мама? Ну что ж, не забудь об этом в ближайшие несколько недель, а потом мы с тобой вернемся к этой теме.




* 15 *


Я сидела в парке на одинокой скамейке, притаившейся между двух кустов бузины 
      [20 - Бузина символизирует окончание одной последовательности и начало другой. Можно сказать, что она учит необходимости обновления, когда следует рассматривать завершение одного цикла как кульминацию, которая дает возможность для начала следующего. Если помножить это на символизм бука (описанный выше), то станет ясно, что героиня переходит наконец-то к одному из наиболее важных этапов увлекающего ее процесса, а главный герой приходит к ней на помощь из «аллеи знания».], и думала о нем: «К чему он завел вчера тот странный разговор, и почему сказал, что мы вернемся к этой теме в ближайшие недели? Зачем ему все-таки понадобилось заставлять меня вспоминать прошлые жизни, если они никоим образом не проливают свет на ту тайну, которая существует в наших отношениях?». Я повернулась, посмотрев в сторону буковой аллеи, и неожиданно увидела, что он идет по направлению к моей скамейке.

— Не ожидала меня увидеть? — спросил он, подходя и садясь рядом. — А я решил не давать тебе скучать и прийти послушать еще какой-нибудь рассказ о твоем прошлом.

— А я как раз думала о тебе, — сказала я улыбаясь.

— Интересно, а часто ли ты вообще обо мне вспоминаешь?

— Если я скажу правду, то ты не поверишь, потому что вот уже девять лет, как не прошло ни одного дня, чтобы я о тебе не думала.

Он промолчал, а я сорвала ветку с белыми цветками, и разглядывая ее, сказала:

— Тебе не кажется, что мне пора увидеть ту мою жизнь, в которой были лагеря и колючая проволока? Ты ведь знаешь, как мне необходимы эти воспоминания, чтобы окончательно освободиться от всех полуреальных страхов и опасений, но, тем не менее, заставляешь меня вспоминать те жизни, из которых я или ничего не принесла в наше время или принесла, но очень мало. Почему?

— Я хотел, чтобы ты, прежде чем смотреть в недалекое прошлое, получше узнала саму себя. Иначе ты могла бы неправильно истолковать некоторые поступки, совершенные тобой в том времени.

— Но теперь, по-твоему, я уже достаточно готова к этим воспоминаниям, или мне необходимо увидеть еще несколько десятков лет, проведенных мной в палестинских пустынях или при дворе корнуэльских королев?

— Ты шутишь серьезными вещами, — сказал он мрачно, — но если уж ты действительно решила начать разбираться в самой сути и твоего характера, и твоей судьбы, то будь добра, вспомни еще ту жизнь, в которой ты жила в Голландии. Она короткая и тебе не придется тратить на нее много времени.

— Хорошо, — согласилась я, и откинувшись на жесткую спинку скамейки, стала вспоминать.




Перед моими глазами промелькнул каток, по которому в привязанных наспех коньках с закрученными спиралью носами, я катаюсь с друзьями. Я еще ребенок, но по моей одежде уже можно догадаться, к какому сословию принадлежит моя семья. Не очень зажиточные горожане средних веков — так бы я охарактеризовала той слой, в который я перевоплотилась на этот раз.

Узоры, оставляемые на льду полозьями коньков, закручиваются, и я уже вижу себя молодой замужней женщиной. Я возвращаюсь домой с рыночной площади и улыбаюсь. Я очень довольна своей жизнью, потому что она складывается так, как надо, то есть так, как принято в том времени, к которому относятся эти воспоминания. У меня крепкая семья, мой муж работает переписчиком книг и разных бумаг, мы живем не хуже, чем все наши знакомые, и потому вполне довольны своим достатком. У нас двое детей — старшему мальчику лет шесть, а девочке пять — кроме того, я еще беременна третьим ребенком и очень скоро должна родить. Я люблю своего мужа, а он, как я считаю, любит меня, и мы оба счастливы.

Я прихожу домой, и что-то сказав служанке, прохожу в комнату к супругу. Глядя отсюда я пытаюсь получше рассмотреть его лицо и узнать, кем стал этот человек в моей теперешней жизни, но мне это никак не удается и тогда я перевожу взгляд на детей, которые только что вбежали в комнату. Я вглядываюсь в черты лица мальчика и, вне всякого сомнения, узнаю в нем собственного сына, я глажу по голове дочку и понимаю, что вижу ее в первый раз.

Вечером мой муж уходит по делам к привередливому заказчику, который хочет, чтобы письма переписывали прямо у него дома, — так он говорит мне уже несколько месяцев, и почти каждый вечер уходит к нему работать допоздна. Я этому верю, потому что за семь лет он ни разу не дал мне повода усомниться в своей честности.

Я сажусь у окна, дети играют во что-то рядом, а я шью пеленки своему будущему ребенку — все идет тихо и спокойно. Неожиданно кто-то стучится в дверь. Служанку я уже давно отпустила домой, и поэтому мне приходится встать самой и направиться вниз, чтобы отворить позднему гостю. Отодвинув засов, я вижу на пороге свою соседку, которая озабоченно начинает мне шептать, что мой муж, оказывается, занят вовсе не переписыванием документов у таинственного богача, а все эти вечера проводит у какой-то женщины, которая живет в двух кварталах от нашего дома и ведет более чем сомнительный образ жизни. Я не верю ни одному ее слову, и хочу захлопнуть перед ней дверь, но она удерживает меня и, предлагая присмотреть за детьми, советует мне сходить поинтересоваться, правду ли она говорит на самом деле.

Я вижу себя на пороге незнакомого дома. Я хочу постучаться в дверь, но за ней раздаются голоса, и я отхожу в темноту. Дверь распахивается, и я вижу как мой муж, прощаясь с незнакомой мне женщиной, уходит из этого дома и идет по направлению к трактиру. Подождав немного, я захожу внутрь и поднимаюсь по лестнице. Оказавшись в довольно бедной комнате, я вижу сидящую на кровати рыжеволосую женщину, которая горько плачет. Я смотрю на нее и молчу, а она поднимает на меня глаза и, видя, кто к ней пришел, всхлипывает и говорит:

— Я его люблю, он обещал, что мы будем вместе, что мы уедем… А теперь он передумал. Он нашел какую-то другую, она моложе, чем я. Он меня больше не любит. И ты, ты тоже напрасно доверяешь ему, он говорил, что никогда не любил тебя, что вас связывают только дети. Если бы они были не его, он бы не задумываясь оставил тебя…

Я не дослушиваю и, хлопнув входной дверью, выбегаю на улицу. У меня начинаются схватки, и я тороплюсь домой. Все теперь видится мне в каком-то тумане. В ушах звучат голоса. Я уже ничего не понимаю и ничего не хочу слышать.

Дома меня ждет соседка, которая, увидев меня, понимает в чем дело и помогает мне лечь в постель. Дальше все перед моими глазами прокручивается, как в ускоренном кино. Я вижу, как я не могу разродиться, как ко мне зовут повивальную бабку, которая только разводит руками и что-то говорит. Вижу побледневшее лицо моего мужа, которому борющаяся за справедливость соседка высказывает свое мнение по поводу произошедшего. А потом я вижу, как все-таки родив мертвого мальчика, я медленно умираю. Так кончается эта короткая жизнь.




— Вот и все, — сказала я и передернулась. — Ты знаешь, из всех моих видений это, пожалуй, было самым неприятным. Такое предательство, такая смерть. И мои дети, которые остались там без меня совсем маленькие. Все это так тяжело…

— На тебя это произвело такое сильное впечатление? — спросил он с какой-то странной интонацией.

— Да, а что, тебя это удивляет?

— Нет, нет, просто теперь я понял, что был действительно прав, когда отговорил тебя начинать «воспоминания» с последней самой сложной жизни.

— Неужели там было что-то похуже чем то, что я увидела сейчас?

Он внимательно посмотрел на меня и ответил:

— Тебе предстоит самой убедиться в этом спустя некоторое время, а пока досмотри до конца эту «голландскую» жизнь, которую ты бросила на середине.

— Что? — недоуменно спросила я. — Что ты такое говоришь? Ведь я ясно видела, что умерла при родах, почему же ты говоришь, что я вспомнила только половину?

— А ты попытайся посмотреть еще немного, и тебе все станет ясно.

Я с сомнением покачала головой, но все же снова откинулась на спинку садовой скамейки и, закрыв глаза, погрузилась в липкий туман этой малоприятной жизни.




Как ни странно это может показаться, но я увидела свой дом, в котором бегали мои дети, и сидел за работой мой муж, но уже не было меня. Я отчетливо видела их, но сначала никак не могла понять, как именно я это вижу. Но потом спустя некоторое время наступил такой момент, когда мой сын, заигравшись, чуть не упал с лестницы, а я поддержала его. Он выпрямился, посмотрел мне в глаза, прошептал: «Мама» и убежал играть дальше, а я поняла, что несмотря на то, что меня нет среди живых, я продолжаю существовать в этом мире, как некий ангел-хранитель моих детей, которых я так боялась оставить без своей материнской опеки.

Я продолжаю жить в своем доме, но кроме моего сына никто об этом не догадывается, а он никому не рассказывает о нашей тайне, потому что каждый раз после того, как мы видимся, я прикладываю палец к губам и показываю ему, что об этом следует молчать.

Мой дом медленно погружается в упадок — в хозяйстве полный развал, дети бегают какие-то неухоженные, несмотря на то, что мой бывший муж нанял им няньку. Все идет не так, как мне хотелось бы видеть, но изменить я уже ничего не могу, и мне остается только наблюдать весь этот хаос и немного помогать расти моим детям.

И вот в один из дней на пороге моего дома появляешься ты и просишь моего мужа переписать какие-то важные документы. Он соглашается, и пока он рассматривает эти бумаги и вникает в суть работы, ты разговариваешь с моим сыном. Он рассказывает тебе, что я умерла меньше года назад, что у него есть сестра, что живется им не так уж и хорошо в этом холодном и неуютном доме. Немного поговорив с детьми, ты уходишь, и возвращаешься на следующий день. Работа закончена, и ты можешь забрать свои бумаги, но что-то еще удерживает тебя в моем доме. Ты проходишь в комнату и говоришь моему мужу, что у тебя есть к нему серьезный разговор.

— Я хочу предложить вам отдать мне на воспитание вашего сына, — говоришь ты. — У меня нет наследников, а жениться мне уже поздно, поэтому мне нужен кто-то, кому я мог бы передать все мои знания и богатство. Оставьте себе дочку, а мне отдайте сына, потому что вы ему все равно не сможете обеспечить такую богатую жизнь, какой он заживет в моем родовом замке.

— Я должен подумать… — начинает уходить от ответа мой муж, которому в общем-то все равно, кто и где будет воспитывать его детей, но нормы морали, к внешнему соблюдению которых он привык, не дают ему так быстро согласиться на это предложение.

— Не думайте, что я вам предлагаю это бесплатно, — продолжаешь ты, видя, какого сорта человек находится перед тобой, — я заплачу вам хорошие деньги.

Ты бросаешь на стол кошелек с монетами, и, принимая молчание собеседника за согласие, выходишь из комнаты и спрашиваешь моего сына:

— Ты хочешь уехать со мной навсегда? В большой дом, в котором у тебя будет все, что только ты сможешь пожелать?

— Да, хочу, — отвечает ребенок, но немного подумав, добавляет шепотом, — только мне надо спросить согласия у мамы.

Ты удивленно смотришь, как он убегает по лестнице на второй этаж. А мой сын, открыв двери верхней комнаты, подходит к креслу, в котором он каждый день видит меня, и говорит:

— Можно я навсегда уеду отсюда с этим человеком?

Я киваю ему, а он, улыбаясь, задает мне еще один вопрос:

— А ты поедешь туда со мной?

Я снова киваю ему, и он, радостно засмеявшись, бежит вниз, и говорит тебе, что согласен ехать.

А после этого я вижу очень много быстро прокручивающихся картин, которые показывают мне, как хорошо жилось моему ребенку в твоем старинном замке, как ты воспитывал его, и как я все это время наблюдала за вами со стороны и помогала тебе растить моего сына вплоть до его совершеннолетия, в день исполнения которого, я перестала существовать в виде духа, а перешла в свою следующую жизнь.




— Вот теперь, кажется, действительно все, — сказала я, открыв глаза. — На этот раз я увидела гораздо больше, но теперь некоторые вещи вызывают у меня сомнение.

— Например?

— Например, почему ты решил забрать с собой моего сына, и какими соображениями руководствовался мой муж, когда его тебе отдавал?

— Неужели, для тебя большая новость, что твоим мужем может оказаться слабохарактерный подлец? Или ты никогда не слышала о том, что чужих детей можно любить так же, как своих родных или даже больше? Ты меня удивляешь. Повидав столько всего в жизни, вспомнив то, что было в глубинах твоего прошлого, ты так и не научилась верить тому, что видишь.

— Да, — задумалась я, — но все равно, это очень необычная жизнь, однако, в историю о том, что мать остается на земле в образе ангела-хранителя своего ребенка, я легко могу поверить, так как в этой жизни не раз была свидетельницей таких ситуаций. А кстати, ты знаешь, оказывается, такие люди-призраки воспринимают мир совсем не так, как они делали это будучи живыми.

— Интересно…

— Понимаешь, их как бы перестает волновать такое множество проблем, с какими им ежедневно приходилось сталкиваться в реальности. Я бы даже сказала, что их вообще волнует только одна проблема — та, из-за которой они остались на этой бренной земле. Так если бы я задержалась здесь не из-за моих детей, а обуреваемая жаждой мести решила призвать к порядку моего неверного супруга, то уже вряд ли смогла бы все силы тратить на свои материнские дела, поскольку ежедневно делала бы все возможное, чтобы свести его в могилу.

— Да, думаю, что ты права, — сказал он, беря у меня из рук ветку бузины. — Они действительно одержимы только одной страстью, именно той, которая владеет их сердцем в тот момент, когда их настигает смерть.

— Значит, если в последние минуты жизни человек будет чересчур сильно о чем-то страдать или мечтать, то эта сильная эмоция как бы привяжет его к объекту собственных мыслей?

— Да, ты почти права. Это действительно верно, с той только оговоркой, что если человек, о котором он думает, тоже умер, то в этом случае события могут развиваться совершенно неожиданным образом.

— А каким? — не удержалась я от вопроса.

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Ты, кажется, хотела вспомнить свою жизнь за колючей проволокой? Так может быть тебе лучше не отвлекаться на размышления о всяких призраках и духах, а начать заниматься делом? Забудь на некоторое время об этом разговоре, а когда придет время, мы вновь вернемся к этой теме.

— А оно придет?

— О, можешь не сомневаться! Тот момент, когда ты захочешь в подробностях узнать о том, что происходит, когда умирают два человека, охваченные одной страстью, непременно наступит. А пока расскажи мне, чего ты ждешь от воспоминаний о временах той войны, историю которой ты узнавала только по книгам и кинофильмам.

— Чего я жду? — мечтательно улыбнулась я. — Знаешь, мне так хотелось бы оказаться с тобой в том блаженном времени, когда хромированные детали автомашин отражали лучи яркого предвоенного солнца, когда мимо железнодорожных платформ проезжали паровозы, пахнущие угольной пылью, когда настроившись на любую волну радиоприемника можно было услышать музыку прошлого, когда мы были вместе и ни на час не расставались.

— Ты думаешь, что твоя последняя жизнь была полна такой романтики? — ухмыльнулся он. — А как же с этим сочетаются твои вагоны с военнопленными и колючая проволока?

— Не знаю, трудно сказать. Мне казалось, что там произошла какая-то любовная история, в которой ты спасал меня и моего сына из лагеря, но что там было на самом деле, я еще вспоминать не пыталась.

Он встал со скамейки и, подав мне руку, произнес:

— Пойдем, я хочу совершить с тобой небольшую прогулку. Этакую экскурсию в мир твоих грез. Я хочу, чтобы перед тем, как ты увидишь то, что на самом деле было твоим прошлым, ты могла бы хоть мельком взглянуть на тот мир, в котором ты никогда не жила, но в который ты так стремишься.

Я поднялась со скамейки, и мы пошли по дубовой 
      [21 - Они, конечно, неслучайно уходят в воображаемый мир по дубовой аллее. Ведь дуб (как уже отмечалось) нередко появлялся в шаманической традиции скандинавов как помощник в перемещениях и обозначал границы другого уровня бытия.]аллее по направлению к его машине, оставленной при входе в парк. Нам на встречу прошла молодая женщина в шляпе, одетая в темно-синее креповое платье и перчатки, дети в коротких штанишках пробежали мимо, стреляя друг в друга из самодельных пистолетов, откуда-то донеслись немного грустные звуки аккордеона. Мы прошли чугунные ворота и остановились возле старинной лакированной машины с откидным верхом.

— Что это такое? — изумленно сказала я, разглядывая незнакомый автомобиль.

— Ну, ты же сама хотела посмотреть, как блестят на солнце хромированные детали автомашин, — сказал он улыбаясь.

— А они правда были хромированные? — спросила я, проводя рукой по нагревшемуся на солнце бамперу.

— Какая разница — хромированные или нет, — ответил он, распахивая передо мной дверцу, — главное, чтобы они выглядели именно так, как тебе нравится.

Мы сели и поехали по дороге, идущей вдоль железнодорожного полотна, которая должна была привести нас к его загородному дому. Он покрутил коричневую ручку автомобильного приемника, и среди шипящих звуков потерянных радиоволн я услышала мелодию модного когда-то фокстрота. Я улыбнулась, и подумала, что именно такую поездку я и представляла себе много раз, но никогда не думала, что она будет существовать не в том прошлом, которое я не могла ни помнить, ни видеть, так как оно было за много лет до моего рождения, а в том прошлом, которое я сама для себя выдумала, населив его фантомами из моих фантазий о прежних днях.

Я смотрела сквозь ветровое стекло и разглядывала остающихся позади людей в нарядах, сшитых в соответствии с давно забытой модой, деревянные столбы с паутиной телеграфных проводов, железнодорожный переезд, на котором мы стояли, пропуская спешащий в несуществующие города паровоз с пассажирскими вагонами. Я видела бегущих на речку детей, воспитанных на оставленных в прошлом ценностях, и взрослых, идеалы которых были мне близки и понятны, поскольку я разделяла их, живя в этом придуманном мире моих мыслей.

Мы подъехали к его дому, и я выпрыгнула из машины в высокую траву, пестрящую нежными цветками незабудок.

— Здесь даже солнце светит ярче, — сказала я, кружась по заросшей цветами поляне.

— Конечно, — сказал он, захлопывая дверь автомобиля, — ведь это мир твоих грез, а в нем нет места для серых сумерек будней и проливных дождей тоски.

Мы прошли в дом, и я услышала звонок телефона. Он повторился несколько раз и умолк. Я подошла к тумбочке и, разглядывая старый аппарат, сняла массивную трубку, из которой донесся слегка шипящий от помех в линии гудок.

— Примерно так? — спросил он, садясь на широкий кожаный диван. — Ты видела этот мир примерно так? Или я в чем-то неправильно тебя понял?

— Да-да, все именно так, — поспешила ответить я. — Но объясни мне эти видения, потому что, имея все это в душе, я так никогда и не могла понять, что именно в ней происходит. Понимаешь, когда я вижу в каком-нибудь фильме нечто напоминающее мне эту реальность, созданную моими мыслями, мне становится так радостно, как будто мне показали кадры из какой-то моей жизни, в которой мне было невыразимо хорошо. Но ведь всего этого, как я понимаю, там не было. Что же за мир я тогда вижу, и почему он является мне так ярко?

— Видишь ли, в отличие от воспоминаний прежних жизней, да впрочем, и от реальных воспоминаний прошлых дней, видения в этом мире не могут развиваться и показывать тебе связный и похожий на правду сюжет. Это просто красивые — именно с твоей внутренней точки зрения — картины, по которым можно узнать твои ценности, идеалы, приоритеты моды и архитектуры. По ним можно сказать, в каком месте ты будешь чувствовать себя уютно, а в каком месте все тебе покажется враждебным и чужим. И интересно, что близость по времени твоего последнего воплощения и мира твоих идеалов — это чисто случайное совпадение. Поверь мне, их ничто не связывает, между ними не надо проводить никаких параллелей, просто потому что они лежат вообще как бы в разных плоскостях бытия и никоим образом не пересекаются.

— Но мне всегда казалось, что там должен быть ты. Понимаешь, что для тебя в этом мире тоже отведено значительное место. Я думала, что это оттого, что ты был там в моем довоенном прошлом, а если это было иначе, то как тогда это понять.

— Просто у нас с тобой почти одинаковые миры идеалов, и разглядывая свои картины несуществующих солнечных дней, ты иногда видишь мои, которые только иногда, некоторыми штрихами выдают свою принадлежность другому хозяину.

— А та, моя настоящая прошлая жизнь, она сильно отличается от этих видений с «хромированными автомобилями» и «угольными паровозами»?

— Да, по иронии судьбы именно она содержит в себе не идеалы и ценности, а почти все твои страхи, опасения и необъяснимые мучения, которые не дают тебе видеть этот мир похожим на мир твоих грез.

— Ну что ж, — сказала я рассматривая сквозь прозрачную занавеску раскидистые кусты цветущего жасмина, — значит, теперь, после того как ты мне все это объяснил, мне, действительно, пора вспомнить все, что скрывается там, в мрачных подвалах моей памяти. И может быть, приступить к этому прямо сейчас?

— Нет, — сказал он, протягивая руку за лежащими на серванте ключами от машины, — сейчас тебе пора домой, но через некоторое время мы встретимся, и я постараюсь помочь тебе увидеть все, чем ты жила и о чем переживала в нашем с тобой совсем недавнем прошлом.




* 16 *


Я иду по улице и рассматриваю свое отражение в сверкающих чистотой стеклах витрин. Мне видится хорошо сложенная черноволосая девушка с живыми карими глазами и красиво очерченным ртом, одетая в строгое темное платье с отложным воротничком и туфли на невысоком каблуке. Я чувствую, что там я довольна своей внешностью, но меня не очень устраивает сознание того, что, имея такую фигуру и лицо удивительной красоты, я вынуждена все свое время тратить на обучение в каком-то университете.

Итак, я студентка и спешу на лекцию. Это город, который, к сожалению, я никогда не смогу отыскать на карте Европы, находится на территории какой-то страны, в которой говорят на нескольких языках. Не могу точно сказать на каких именно, но то, что один из них немецкий — знаю точно. Я, как и все жители этого города, в совершенстве владею всеми этими языками, и для меня не составляет большого труда говорить то на одном, то на другом из них.

Я захожу в просторную аудиторию и, заняв место в средних рядах, начинаю слушать довольно скучную для меня лекцию на какую-то техническую тему. Видимо, я студентка последнего курса и мне остается учиться совсем немного.

Перерисовывая с доски окружности и осевые линии разрезов, я с тоской думаю о том, что сегодня вечером молодой человек, с которым я встречаюсь, будет ждать меня на танцах, но моя мать наверняка не отпустит меня из дома. «Нет, — думаю я, — так дело не пойдет. Я должна поговорить с ним сейчас, иначе я могу умереть от нетерпения». Я встаю и, не дожидаясь окончания занятий, покидаю лекционный зал. Профессор провожает меня разочарованным взглядом, а я иду, погруженная в свои неотложные мысли.

Я поднимаюсь на последний этаж старинного дома, где в мансарде живет предмет моих сокровенных желаний. Без стука открываю дверь, и пройдя внутрь неприбранной и бедно обставленной комнаты, вижу того, кто несколько столетий назад был отцом моих троих детей и невольным виновником моей преждевременной смерти при родах.

Мы обнимаемся и садимся на кровать с железными спинками.

— Ты принимаешь мое предложение? — спрашивает он, хватая меня за плечи.

Я отбрасываю его руки и ухмыляясь отвечаю:

— А ты подумал, что именно ты можешь мне предложить? Мне, не женщине, а королеве? Эту бедняцкую комнату, в которой даже клопы взяты напрокат? Или самого себя, который никак не может найти хорошую работу?

— Но ты же любишь меня? — спрашивает он, снова хватая меня за руки.

— Конечно, люблю. Иначе я не приходила бы к тебе так часто, — отвечаю я и резко встав с кровати, подхожу к окну. — Я рождена совсем для другой жизни. Ты мне ее никогда не сможешь предложить, но я не могу тебя бросить, и мы с тобой не расстанемся, — говорю я, а немного спустя добавляю: — Пока не расстанемся…

Он сидит, понуро опустив голову, и я там абсолютно уверена в том, что он безумно в меня влюблен и страдает от того, какая недосягаемая женщина зашла мимоходом в его жизнь, но глядя отсюда я прекрасно вижу совсем другое. Он, вопреки моей уверенности в его пылкой любви, вовсе не испытывает ко мне таких возвышенных чувств, а будучи довольно-таки убежденным эгоистом, относится ко мне как к красивой, но трудно управляемой лошади, которая досталась ему когда-то по счастливой случайности. Он не любит меня, а только пользуется моей увлеченностью нашим романом, который завязался лишь благодаря моей неуемной жажде приключений. Ему все равно, что будет со мной, и как я буду жить, если решу с ним остаться. А предложение руки и сердца — это с его стороны только вялая попытка перейти к новому статусу «солидного мужчины», к которому рано или поздно, но он и так перешел бы с какой-нибудь другой женщиной, которая может быть нравилась бы ему чуть меньше, но была бы при этом более надежна.




— Знаешь, в этом воплощении я себе удивительно не нравлюсь, — сказала я, перестав рассказывать.

Мы сидели в его гостиной при свете свечей, почти как в ту ночь, когда я вспоминала свою первую «венецианскую» жизнь. Двери балкона были открыты и сквозь них, раздувая тяжелые занавески, в комнату залетали ароматы долгожданного лета.

— Не делай преждевременных выводов, — сказал он. — Когда вспомнишь чуть больше, то твое мнение скорее всего начнет меняться. Понимаешь, ты все равно останешься сама собою, и как бы ты не осуждала ту себя или была недовольна тем своим поведением, в сущности это только сожаления о каких-то скрытых или проявленных чертах твоего характера, которые являются частью тебя и не могут быть просто так выкинуты из твоей жизни.

— Ты хочешь сказать, что ее поведение там вполне могло бы оказаться моим, будь на то более подходящие обстоятельства?

— В общем, да. Если бы здесь тебя воспитывали немного иначе, и менталитет окружающих был бы несколько иной, то и твое поведение было бы более похоже на то, что ты сейчас видела.

— Но я совсем другая.

— Да, другая — в другом возрасте и в других условиях. Тем более что здесь ты имеешь опыт, приобретенный ее жизнью, а она такового не имела.

— Интересно, — задумалась я, — а кто все-таки был этот человек, который вот уже второй раз встречается на моем пути. Отчего-то я никак не могу вспомнить, кем он стал в моей нынешней жизни.

— Я думаю, что ты поймешь это чуть позже, а пока продолжай свой рассказ.




Я вижу свою квартиру и родителей. Глядя на них, мне становятся более ясны мои взгляды на жизнь, я понимаю, что в мире, где я родилась, приняты браки по расчету и заранее спланированные договоры о сватовстве. Видимо именно поэтому я и собираюсь остановить свой выбор на молодом человеке из зажиточной семьи, которому я буду подходить по моему происхождению.

Но пока я стою в своей комнате и рассматриваю себя в зеркало. «Я должна очень удачно выйти замуж, — думаю я, примеряя новое платье, — и осуществление моего плана я намечаю на ближайшие дни». Я сажусь на кровать и рассматриваю патефонные пластинки с танцевальными мелодиями. Я так люблю танцевать, что одно прикосновение к хрупким черным дискам, рождает в моей душе мелодии вальсов и фокстротов. «Пойду потанцую», — решаю я, и на цыпочках выхожу из комнаты.

Не знаю, сколько проходит дней или недель после этих картин. Теперь я вижу себя в обществе уже другого молодого человека, который, в отличие от предыдущего, говорит со мной не на немецком, а на нашем родном языке. Он ведет меня в гости к себе домой, где очарованная его дорого обставленной квартирой, я решаю во что бы то ни стало выйти за него замуж. Он кажется тоже совсем не против нашего союза, поскольку по характеру он довольно-таки расчетливый и практичный, а так как по уровню достатка, образования и некоторых наследственных черт, мы относимся к одному кругу, то этот брак может стать очень выгодным как для его, так и для моей семьи.




— Знаешь, — сказала я, подойдя к проему балконной двери, — в этом человеке я сразу узнала одного знакомого, с которым меня уже много лет не связывает ничего кроме воспоминаний о нескольких давно минувших летних месяцах. Как это странно — там мы были женаты, все было так серьезно, а здесь ничего от этого не сохранилось.

— Это не странно — это прекрасно, потому что из жизни в жизнь…

— Ничто не должно переходить в неизменном виде, — подытожила я. — Не должно, но тем не менее переходит.

— Да, и многое, очень многое, — сказал он и взял со стола зажигалку. — А когда здесь ты встречалась с этим человеком, ты что-нибудь, хоть немного вспоминала? Или во время вашего общения такие мысли тебе еще не приходили в голову?

— Приходили и не только мне, а нам обоим. Мы даже строили гипотезы на эту тему, но в те времена, увы, я еще с тобой-то толком не была знакома, так что ничего не знала о том, что могу что-то там сама видеть. Да, помню, у него дома был портрет его жены, нарисованный углем, и букет гортензий в китайской вазе. Так вот, ты знаешь, в той прошлой жизни в нашем с ним доме тоже стояла похожая ваза, и висел портрет, на котором была изображена я. Странно и немного грустно видеть примеры таких тянущихся из прошлого вещей, которые от раза к разу выдают привычки хозяев.

— А у тебя были какие-нибудь привычки, переходящие из жизни в жизнь?

— Да, как будто… Кажется, я любила стоять у окна и смотреть на людей идущих по улице. Конечно, это было только в тех жизнях, где вообще существовали такие понятия, как окна и улицы. А кроме этого… Даже не знаю, наверное больше никаких привычек не оставалось, как впрочем и у тебя. Менялись наши лица, голоса, цвет волос, другими становились наши вкусы и увлечения, но всегда оставалась наша странная привязанность друг к другу, которая не проходила, не иссякала, а только крепла и росла от столетия к столетию. Это странно…

Я еще немного постояла в дверях, а потом задумчиво подошла к часам и спросила:

— Почему они все-таки стоят? Неужели тебе не хочется их починить?

Он закурил и немного поразмыслив произнес:

— Там, где мы с тобой встречаемся, время течет иначе, и механические часы просто не в силах отображать его ход. Если когда-нибудь мы с тобой встретимся, и ты увидишь, что стрелки часов показывают верное время, то знай, что отныне мы…

— Что? Почему ты не договорил? — спросила я, затаившись.

— Я думаю, что ты и так скоро поймешь, что именно я хотел сказать, а пока давай еще немного поговорим о той прежней жизни.




Проходит еще сколько-то месяцев, и я вновь вижу себя в той мансарде у своего несостоявшегося жениха. Оказывается, что я сдержала свое обещание, и несмотря на то, что вышла замуж, продолжала изредка с ним видеться. Теперь я вижу себя беременной. Я сижу, как прежде на старой кровати с железными спинками и выслушиваю его лживые признания.

— Ты должна все бросить и уйти ко мне, — говорит он, театрально хватаясь за голову. — Если это действительно мой ребенок, то я не потерплю, чтобы ты оставалась со своим мужем.

Я смотрю на него с каким-то выражением легкого презрения на лице и говорю:

— И как я раньше не замечала в тебе столько лицемерия? Ты все это говоришь мне, а сам надеешься, что я в очередной раз откажусь. Тебе очень удобно, чтобы все оставалось так как есть, но ты рассказываешь мне эти сказки о любви и тем самым убеждаешь себя, что приобщился к чему-то великому. Ты и понятия не имеешь о том, что такое любовь, а вот, все стараешься показать, как сильно ты меня любишь.

— А ты-то сама знаешь, что это такое? — говорит он, неожиданно вспылив. — Ты испытывала это чувство к кому-нибудь? Ко мне или к твоему мужу?

— Нет! — говорю я, вставая с кровати и запахивая полы плаща, — к сожалению, мне это незнакомо! Я не люблю ни тебя, ни его, но не считай, что от этого я стала более счастливой. Все! Я ухожу и больше никогда не вернусь. Между нами все кончено!

Я спускаюсь по лестнице, и слезы заливают мое лицо. Я понимаю, что у меня в душе произошла переоценка ценностей и что теперь я уже никогда не буду видеть мир таким как прежде. Я ухожу из комнаты этого вялого и скользкого человека, неизвестно каким ветром занесенного в мою жизнь, и хочу стереть его образ из своей памяти.

После этого я вижу себя уже спустя лет шесть. Большое застолье, все грустные, кажется, мы провожаем куда-то моего мужа, быть может в армию. Рядом бегает мой сын — я без сомнений узнаю в нем моего теперешнего ребенка. Интересно, что в его внешности нет ничего от меня, и он очень похож на того, чью комнату в мансарде я покинула несколько лет назад, однако никто в моей семье никогда не обращал на это внимания, и его странная, так отличающаяся от нас внешность воспринималась окружающими как шутка природы.

На некоторое время, совсем ненадолго, мы остаемся с сыном в квартире одни. Я снова пытаюсь переоценить свою жизнь. Я рассматриваю комнаты и вспоминаю последние годы после замужества. На стенах развешены дипломы, выданные разным людям в разные годы. Один из них мой — я все-таки закончила университет, хотя тогда я не видела в этом смысла. Теперь я уверена в том, что это было для меня необходимо, но удовлетворения от этого почувствовать я уже не могу — за окном слишком сильно изменилась политика, чтобы можно было испытывать хоть какое-то ощущение спокойствия. Грядут новые, страшные времена.




— Ты знаешь, — сказала я, снова задумавшись, — я вспомнила, кто был этот человек. Точнее сказать, я поняла, кем он стал.

— Кем же? Наверное, как обычно, тем с кем тебя связывало несколько солнечных летних недель?

— Нет, это удивительно, но с ним меня вообще ничего не связывает. Я просто знаю, как его зовут и чем он занимается, помню, что несколько раз мы вместе танцевали. И все. И трое детей из одной жизни и один ребенок из другой просто канули в Лету. Как это так? Разве это справедливо? Нас столько связывало, мы столько пережили и теперь мы стали просто чужими друг другу людьми?

— А ты бы хотела все это повторить? Еще раз, в еще более искаженном виде? Мне кажется, что ты должна быть благодарна судьбе, что не принесла из тех жизней даже намека на эти отношения. Неужели ты со мной не согласна?

— Да, конечно… Но вся эта жизнь… Она так близка к моему настоящему, что ее очень трудно смотреть спокойно. Очень трудно…

— Ну я ведь не зря тебя предупреждал, что будет тяжело ее вспоминать. А ты еще хотела с нее начать.

— Да, ты был прав, — сказала я и снова села на диван, завернувшись в шаль. — Я хочу рассказать тебе дальше, я уже чувствую, что впереди меня ждет что-то еще более странное.




Не знаю, сколько прошло времени, но следующая картина катастрофически отличается от всего виденного мной ранее. Грязная маленькая комната с потрескавшимся потолком, с которого клочьями свисает краска. На полу сидит мой ребенок и, громко разговаривая сам с собой, играет в какую-то игру. На вид ему можно дать лет семь, хотя в этих видениях возраст определить бывает очень сложно. Из коридора слышатся голоса — какая-то женщина плачет навзрыд, мужской голос пытается ее успокоить. Думаю, что другие комнаты в этом доме, да и во всем этом квартале ничем не отличаются от моей.

Я стою у окна, завернувшись в вязанную ажурную шаль, и смотрю вдаль. Отсюда я хорошо ощущаю свое душевное состояние в тот период. Все мое существо сжимается от сверхъестественного страха, я думаю о том, что происходит со всеми нами, и понимаю, что это еще не конец — это только начало страшного конца. Я пытаюсь найти объяснение происходящему, но почему-то начинаю во всем обвинять себя — неправильно жила, недостаточно сильно любила родителей, мужа… Если бы этого всего не было, то, наверное, в стране не установился бы этот режим. Мои мысли путаются от недоедания и страха, и я уже не отдаю себе отчета в том, что за моей спиной стоит безумие.

Перед глазами проносятся воспоминания последних недель. Вот я в чьем-то старом залатанном пальто разгребаю лопатой снег. Есть ли на моем рукаве звезда? Возможно, но я этого не вижу. Другое воспоминание — я бегу вслед за грузовиком, на котором увозят мою мать. Я что-то кричу ей вслед и машу руками. Все это бесполезно, мы обе знаем, что видимся в последний раз. Еще я вижу себя, пытающейся пройти какой-то паспортный контроль. Рядом со мной стоит испуганный сын. Интуиция подсказывает мне, что все эти попытки напрасны, но я хочу использовать любую, пусть даже призрачную возможность освободиться. Страх пронизывает меня насквозь, я протягиваю дрожащую руку с документами какому-то человеку в форме. Он начинает придирчиво рассматривать мою фотографию, поворачивается к напарнику и что-то говорит. Затем они оба предлагают мне куда-то пройти. Я понимаю, что это отказ. Я только усугубила наше и без того плачевное положение.

Неожиданно мои размышления прерываются тихим стуком в дверь. На пороге стоит отец моего ребенка. Мы не встречались довольно много лет, и я очень удивлена, увидев его здесь.

— Что ты здесь делаешь? — у меня возникает слабая надежда, что он способен на подвиг и пришел меня спасти.

— Я узнал… Мне сказали… Я пришел, просто чтобы увидеть тебя.

На меня накатывает бешенство, мне хочется убить его и за то, что он такой никчемный человек, и за то, что нас столько связывало, и за то, что он ничем не может мне помочь. Я начинаю кричать, чтобы он убирался из моей комнаты и из моей жизни:

— На что ты пришел посмотреть? На тело, которое скоро будет трупом? На ту, которую ты никогда не любил?

Вдруг что-то меняется в моей голове, какой-то новый план только что созрев, моментально захватывает все мои мысли, и совершенно другим, изменившимся голосом, я говорю:

— Забери ребенка с собой. Ну что тебе стоит? Ведь это твой сын! Ты всегда это знал. Ты воспитаешь его, он будет тебя любить. Посмотри — вас пропустят через любой заслон, ведь он так похож на тебя, и у него совершенно не моя внешность. Правда, ты ведь сделаешь это?

Страх и какое-то омерзение отражается на его лице после моих слов. Он отступает к двери и бормочет что-то невразумительное:

— Я не смогу, надо иметь документы… Ты уверена, что он действительно мой сын, ведь ты была замужем…Ты успокойся, я приду через несколько дней…

Я слушаю это с нарастающим ужасом. Кто окружает меня в последние дни моей жизни?! Схватив какой-то предмет с подоконника, я бросаю его в закрывающуюся за этим никчемным человеком дверь. Никто не вытащит меня из этой крысиной норы.

Больше я не вижу себя в гетто, и больше я никогда не увижу себя прежней. Начинается новая глава моей истории.

Распахнитесь передо мной двери ада! Духи смерти, посторонитесь! Откройте для меня ворота с бронзовым девизом и покажите то, что мои ровесники проходили лишь в школе.

Я нахожусь в концлагере. Это не какой-нибудь знаменитый лагерь смерти, одно название которого говорит само за себя. Это один из десяти тысяч небольших лагерей, которыми были усеяны просторы Европы с севера до юга.

Первое воспоминание об этом месте связанно с ослепительно ярким солнцем. Своим светом оно пытается облагородить убогие стены бараков, играя в солнечные зайчики на их облупившейся краске. Наверное, это разгар лета, так как каждый новый день встречает заключенных этим неестественно ярким светом, даря напрасные надежды на будущую счастливую жизнь.

Люди одеты отнюдь не в униформу полосатого цвета, а в обычные платья и костюмы, превратившиеся за много дней лишь в воспоминания о мирной жизни. Это смешанный лагерь — здесь есть и мужчины и женщины, и уголовники, и политические заключенные. И из этой смешанности рождается утробно-животная агрессивность. Люди как цепные собаки борются за глоток свежего воздуха, за лишний кусок хлеба, за островок места за колючей проволокой.

В эту борьбу приходится вступить и мне. Но я делаю это вовсе не из желания продлить свое бессмысленное существование — я, не задумываясь, бросилась бы на колючую проволоку и разом прекратила весь этот кошмар, — но одна мысль не дает мне сделать это. Я знаю, что моего сына отправили в тот же самый лагерь, и я во что бы то ни стало, решаю его спасти. Как, каким образом? Этого я не знаю, но уверенность в том, что я это сделаю, помогает мне выживать.

На каждого, кто хоть как-то связан с лагерной властью, я смотрю, как на потенциальную возможность нашего освобождения. Безумие, которое начало подкрадываться ко мне еще в гетто, разворачивается теперь в полном масштабе. Я мечтаю о невозможном и твердо верю в то, что несмотря ни на что, однажды найдется человек, который мне поможет…




Я вздохнула и снова встала с дивана.

— Я устала от этого рассказа, — сказала я выходя на балкон, — Хочу глотнуть немного свежего воздуха. После всего увиденного, это пропахшее ароматами цветов лето кажется мне нереальным. Давай я дорасскажу тебе эту историю чуть позже, или вообще больше не буду вспоминать. Все это слишком трудно…

— Нет, тебе стоит один раз все это посмотреть и понять, что там происходило, — ответил он, выходя за мной на балкон. — Потому что, увидев все это, ты сможешь отпустить свое прошлое, именно то прошлое, которое принадлежит уже этой жизни, и уже много лет не отпускает тебя ни на минуту.

— Ну что ж, — ответила я, немного подумав, — давай присядем здесь, и я расскажу тебе продолжение этой жизни.

Мы сели в кресла, и я вновь приступила к рассказу




Там за колючей проволокой, где свет так ярок, а боль так сильна, в мою жизнь входят шесть человек. Входят одновременно и неистово. Здесь, где не было для меня ни войн, ни решеток, они входили постепенно и не торопясь.

Я в тесной комнате, залитой тусклым желтым светом, в которой запах грязного белья смешивается с алкогольными парами. Передо мной стоит человек в форме. Он резким движением руки взмахивает ремнем и со свистом разрезает воздух. Я выхожу из оцепенения и поднимаю глаза. Передо мной стоит тот, в кого я буду так сильно влюблена, и за кого я выйду замуж спустя сорок шесть лет после окончания войны…

Другая картина. От сильного удара я падаю на землю. Раздираю в кровь руки и лицо. Я лежу на земле покрытой слоем битого камня. Вся эта земля ослепительно бела, и лишь кое-где она раскрашена пятнами крови. Я лежу и не решаюсь ни встать, ни посмотреть на то, что происходит вокруг. Медленно, хрустя каблуками по острым камням, ко мне приближается человек в сапогах. Меня скручивает животный страх — я знаю, чего он от меня хочет. Я, та которая там, боюсь смотреть ему в лицо, но я, которая здесь, должна это сделать, чтобы узнать кто это. Я поднимаю глаза и вижу — нет, конечно, я не могу именно видеть это, ведь лица так меняются из жизни в жизнь — я просто чувствую и понимаю, что передо мной в форме охранника концентрационного лагеря с пистолетом в руке стоит тот, кто спустя полвека станет моим вторым мужем…

Снова видение. Теперь я в кабинете лагерного врача. Человек в белом халате раскладывает на столе инструменты. Я сижу в кресле и как загипнотизированная слежу за его действиями. Он поворачивает ко мне свое лицо. Я уже не удивлена — это тот, за кого я собиралась выйти замуж спустя год после своего первого развода.

Перед глазами проходит вереница других воспоминаний. Они невыносимы, и их описание не имеет смысла. Я рассматриваю их, как отрывки документального фильма о тех страшных временах. В этих кадрах присутствует еще трое человек, которые в разное время в этой жизни встречались на моем пути, и в которых я была влюблена.

Я всматриваюсь в прошлое и наблюдаю, как эти шестеро используют меня для своих сиюминутных прихотей, наблюдаю, как ни один из них не соглашается мне хоть чем-то помочь. Я вижу, как каждого из них я прошу сделать хоть что-то для моего ребенка, и как все они остаются равнодушными к моим просьбам.




— Скажи мне, — снова прервалась я, — почему я так надеялась, что от одного из них я получу освобождение? Откуда бралась такая наивность? И вообще, шесть человек, которые полвека назад совершали преступления, перерождаются в наше время во вполне приличных граждан. Что ты об этом думаешь? Куда делось то возмездие, на которое я так рассчитывала, когда посылала им проклятья из-за колючей проволоки? Почему их не поразил гром небесный, почему они не переродились в придорожные камни? Как это так?

Он закурил сигарету и, подумав, произнес:

— Потому что мимо придорожных камней ты бы могла пройти, а мимо людей нет. Ты говоришь о возмездии? Да, до них, может быть, оно еще и не дошло, но до тебя… Ты надеялась на них, они тебя использовали, а потом отворачивались и оставались равнодушными. И что ты получила от них здесь? Каждый из них рано или поздно встретился на твоем пути, на каждого ты по-разному надеялась, и каждый из них по-своему предал твои чувства и обманул ожидания. Ведь так?

— Да.

— Но заметь, к каждому из этих шестерых ты приходила сама — тебя никто не принуждал, и не запугивал тебя пистолетами или колючей проволокой. И чем сильнее там у тебя была ненависть, тем более сильные чувства тебе пришлось испытать здесь.

— Но что все это значит, и как это понять?

— То, что первым преступлением, которое одному из вас пришлось отрабатывать, оказалась именно твоя ненависть, которая не ушла в землю, а перенеслась из той жизни в эту в низменном виде, прикрывшись совсем ненадолго маской влюбленности.

— И что мне теперь делать? — спросила я пораженно.

— Ничего. Ведь все уже сделано за тебя. Те обстоятельства, которые в итоге разлучили тебя со всеми этими людьми, уже дали тебе понять, что эти истории закончены, и к ним возврата больше нет. А вспоминая и переживая об этом, ты только оживляешь те призраки полувековой давности, которым место там, откуда они пришли.

— Но все эти люди, неужели им не зачтется все то, что они сделали там?

— Тебя это волновать не должно, так как ты меньше всего должна думать о возмездии, но если тебе это интересно, то я скажу, что безусловно их преступления там и некоторые поступки здесь, которые может быть и не все связаны именно с тобой, будут суммированы и посланы им в виде определенного набора событий в их жизни…

— А какой жизни? Этой, или еще через несколько столетий?

— Может и через столетия — но тебя, я готов повторять это много раз — тебя это волновать уже не должно, потому что тебе нужно только перевернуть эти страницы в книге твоей судьбы, и продолжать жить дальше, освободившись от этого прошлого, и от людей, которые в общем-то никогда не были тебе мужьями или любимыми, а были скорее просто призраками из твоей минувшей жизни, ненависть к которым там ты к сожалению так и не смогла побороть.

Я молча стояла у перил балкона и размышляла над его словами. «Да, он прав, тысячу раз прав, — думала я. — Они не только не смогли стать для меня мужьями или любимыми, они даже не стали для меня просто людьми. Так что ж? Значит мне действительно следует просто вычеркнуть их из своей памяти и, досмотрев до конца эту бесконечно тяжелую жизнь, просто отпустить все эти истории и продолжить жить в этом мире без воспоминаний о моей ненависти — и о той, которая была тогда, и о той, которая отравляла мою душу совсем недавно»…

— Знаешь, — сказала я обернувшись к нему, — я там видела свою подругу. Ту, которая была моей умершей сестрой в «вересковой стране». Интересно, что там она тоже выступала для меня в роли некоего ангела-хранителя.

— Каким образом?

— Там было много людей, которые ненавидели меня. Эти женщины, с которыми мне приходилось сидеть в одном бараке, они знали, что я пользуюсь некоторыми привилегиями и несколько раз пытались меня убить. Но эта подруга… Она была там очень смелая и всегда боролась за справедливость. Она никогда не давала меня в обиду и помогала мне выживать.

— А она помнит все это?

— Да, и даже знает, как закончилась для нее та страшная жизнь.

— Интересно, — сказал он, набросив мне на плечи шаль, которую я оставила в кресле, — а раньше, в те времена, когда ты еще была замужем, ты вспоминала что-нибудь из этой жизни?

— Да, ты знаешь, — ответила я, зябко поеживаясь, — когда мы с моим первым мужем путешествовали по Италии, с нами произошел один довольно странный случай.

— Расскажи мне.

— Я увидела в путеводителе рекламу экскурсий по концлагерю, который находился на окраине Триеста. Я очень оживилась, поскольку в те годы уже сильно интересовалась этой темой, и мы решили туда поехать. И вот, попав на территорию этого лагеря, мы оба как бы наполовину оказались в том времени. Я ходила по баракам, садилась на койки, смотрела на небо сквозь частые решетки окон и почти вспоминала свое прошлое. Но если мое поведение было мне вполне понятно, то поступки моего мужа меня несколько удивили.

— А ты тогда не предполагала, что он мог встречаться с тобой при столь неприятных обстоятельствах?

— Нет, совсем нет. Я смотрела на него и никак не могла понять, откуда берется его безумный лихорадочный взгляд, почему, глядя на меня за решеткой барака, он дрожащими от непонятного возбуждения руками хватается за фотоаппарат и чем вызвана его странная нервная улыбка. Думаю, что сам того не зная, он тоже вспоминал наше прошлое, хотя и не верил во все эти теории о перерождениях.

— Ну что ж, — сказал он, обнимая меня, — ты вспомнила очень много и теперь тебе нужно отдохнуть. Давай продолжим этот разговор в ближайшие дни, не то ты снова проснешься с головной болью, и я ничем не смогу тебе помочь.

Я засмеялась, вспомнив, что он уже говорил это когда-то давно, в те времена, когда я еще так много не знала…




* 17 *


— Я пришла, как только освободилась, — сказала я, устраиваясь среди диванных подушек.

— Ты хочешь продолжить свои воспоминания? Или может быть они все-таки слишком тяжелы для тебя? — спросил он, протягивая мне небольшую коробку.

— Что это такое? Снова подарок со смыслом? — спросила я, потянув за яркую ленту.

— Нет, это просто конфеты, — ответил он улыбаясь. — Одни из белого шоколада, другие из черного. Какую ты выберешь?

— А если я съем обе? — поинтересовалась я и сунула в рот две маленьких конфетки 
      [22 - Здесь героиня, пожалуй, впервые выдает свою посвященность в высшие законы бытия. Взять две конфеты сразу — означает отказаться от выбора и одновременно с этим выбор все-таки сделать. Она не так проста, как могло показаться на первый взгляд.].

— Тогда ты постигнешь мудрость поколений, — рассмеялся он.

Я поставила коробку на стол и сказала:

— Знаешь, я сегодня уже пыталась вспоминать, о том, что было со мной дальше, но отчего-то эти видения никак не складывались в связный рассказ, как это бывало со мной обычно. Они были какие-то схематичные и невыразительные. Может быть, ты поможешь мне немного? Или ты сам не помнишь, что там со мной было?

— Я не совсем уверен… И не знаю, как нам с тобой лучше поступить… Знаешь, наверное тебе стоит попытаться смотреть и рассказывать одновременно, и тогда я смог бы наводящими вопросами тебе помогать. Что ты об этом думаешь?

— Пожалуй, ты прав, — ответила я, — и именно так мне и следует поступить. Итак, начнем?

— Да, я готов.

— Я вижу тебя. Ты приехал в этот лагерь с какой-то целью, может быть с комиссией или просто к знакомому коменданту. Не пойму. Вижу только, что на тебе не такая форма, как на тех, кто здесь служит…

— А какая?

— Кажется… хотя я не уверена, что она черная, а у них почти серая с черными петлицами… Но я могу и ошибаться.

Я замолчала и задумалась.

— Неужели, ты был один из них? — спросила я разочарованно. — Один из тех, кто носил эту проклятую форму? Я не хочу в это верить.

— А ты хочешь верить в то, что столько тысяч человек, которые вступали в ряды этой партии были отпетые негодяи? Или может быть, ты все-таки допустишь такую мысль, что кто-то из них все-таки был приличным человеком, не лишенным, конечно, некоторых человеческих слабостей, наподобие честолюбия и карьеризма?

— Но все, кто вступал в эти отряды, совершали преступления против человечества! И ты, ты был один из них!

— Я не думаю, что сейчас, когда ты не знаешь, ни чем я занимался, ни в каком звании находился, уместно обвинять меня в каких-либо преступлениях. Тем более что мы договорились не относиться к этим воспоминаниям, как историческому исследованию. Лучше перестань вздыхать и рассказывай дальше.

— Хорошо. Итак, ты приезжаешь в этот лагерь, и почему-то мы оказываемся с тобой в какой-то комнате. Я ясно вижу, что ты сидишь на стуле и разговариваешь со мной.

— И ты начинаешь просить меня, чтобы я помог тебе и твоему сыну освободиться?

— Нет, там все было немного не так. Сначала ты спросил у меня, что я делаю здесь и почему терплю все это отношение к себе. Видимо ты был уверен, что такой женщине как я, было бы более уместно в этой ситуации покончить с собой, чем вставать на тот путь, на который меня заставили пойти обстоятельства. Я права?

— Да, мне видится, что именно так я и подумал.

— А после этого я объяснила тебе, что у меня здесь сын, и что я уверена, в том, что он еще жив. Кажется, я уже не надеялась на то, что кто-то сможет нас спасти, поэтому я стала просить тебя только устроить мне встречу с моим ребенком.

— И я это сделал?

— Да, я вспоминаю, как хожу по страшному детскому бараку и, выкрикивая имя своего сына, стараюсь отыскать его в этой больной детской массе. Мне это удается, и через некоторое время я его нахожу.

— Значит, он был жив?

— Да, и я даже дала ему что-то поесть. Но это конечно была только капля в море.

— А потом, что было потом? Мы же увиделись с тобой еще раз?

— Да, комендант был уверен, что ты мной очень заинтересовался, и за те несколько дней, которые ты провел в этом лагере, мы несколько раз имели возможность встречаться.

— И что ты мне говорила?

— Я все время просила тебя спасти меня и сына. Я думала, что если ты помог мне с ним повидаться, то ты можешь все. Кажется, я решила, что ты обладаешь неограниченной властью, или может быть у тебя на самом деле там было очень высокое положение.

— А как я реагировал на твои просьбы?

— Мне этого не видно. Это так плохо. Я пытаюсь, и снова и снова вглядываюсь в эти сумерки прошлого, но мне никак не удается в них рассмотреть твое отношение ко всей этой истории.

— А я действительно тебя спас?

— Да, но сначала ты сказал: «Мне надо уехать. Но через некоторое время я вернусь и помогу тебе и твоему сыну». Еще ты сказал, что я обязана жить и верить в твое обещание.

— И ты мне поверила? Поверила человеку в ненавистной тебе форме, который был «по другую сторону баррикад»?

— Да, я была уже как бы безумная, и понятия о добре и зле окончательно перепутались в моей голове.

— И именно с тех пор ты стала ценить не тех мужчин, которые делают добро, а тех, которые не причиняют зла. Так вот откуда тянутся эти твои странные взгляды. Так что же было дальше? Я вернулся?

— Да. Я ждала тебя, и время превратилось для меня в огненный поток, который протекал через мое сердце, отмеряя мучительные минуты ожидания. И потом ты приехал и освободил меня и моего сына. Ты чуть не опоздал — кого-то из нас собирались убить, но ты успел спасти нас обоих.

— А как я это сделал?

— Я много раз пыталась это понять, но мне ничего не удалось. Я видела только, что вывозил ты нас в тесном багажнике своего автомобиля.

— А что было потом?

Я схватилась руками за голову:

— Я не вижу, не вижу. И это так мучительно… Иногда мне кажется, что какой-то человек убил меня в лесу, а потом я вдруг вижу, что вышла оттуда и осталась жива. Что это за видения? Я никак не могу понять.

— Но если допустить, что ты все-таки осталась жива, то как ты жила потом?

— Я не знаю. Понимаешь, тут примешивается мое личное мнение о том, что могло быть, а чего не могло, и это мне очень мешает.

— Отбрось это. И смотри только то, что видится. Да, и вот еще что. В этих воспоминаниях бывают такие тонкие моменты, в которые тебе будет сейчас несколько трудно вникнуть, но, тем не менее, ты должна постараться меня понять.

— О чем ты говоришь?

— Видишь ли, если тебе кажется, что в твоем прошлом существует как бы несколько путей, то это значит, что ты имеешь право выбора, который будет определять ход твоей последующей жизни. Так, например, если ты увидишь, что тебя все-таки убили в этом лесу, то скорее всего появится еще одна жизнь, очень короткая, которая поместится между двумя твоими воплощениями.

— Но как это может быть? Разве отсюда мы можем изменять то, что уже прошло? — спросила я пораженно.

— Не забывай, что все эти жизни — и прошлые и будущие — существуют как бы вне времени и причем одновременно, так что все они взаимозависимы. И если здесь ты делаешь какой-либо выбор, то ты влияешь и на прошлое, и на будущее. К сожалению, в этом есть много парадоксов, которые также сложно представить себе, как многомерность пространства, но тем не менее это так. Так что тебе лучше выбрать наиболее оптимистическую развязку событий и «вспомнить» то, как ты осталась жива, и вышла из того леса. А кстати, ты уверена, что этот лес не плод твоего воображения?

— Нет, не уверена, — сказала я после минутного раздумья. — Я вполне допускаю мысль, что это просто видение, наслоившееся на все эти картины прошлого.

— Итак, допустим, что леса не было вообще. Как тогда развивались события?

Я задумалась и замолчала.

— Тогда мы уехали. Нет, я не могу… То что мне видится — слишком надуманно, и я никак не могу поверить и ощутить то, что я вспоминаю.

— Не надо об этом говорить, — сказал он, распечатывая пачку сигарет, — рассказывай только то, что проходит у тебя перед глазами. Это единственно верный путь, и придерживайся его.

— Хорошо, попробую рассказать тебе все, как есть. Я вижу, что мы втроем — я имею в виду нас с тобой и моего сына — уезжаем в Латинскую Америку. Не знаю, в какую точно страну, и не могу понять, сколько прошло времени после моего освобождения. Вижу только, что у тебя есть деньги, довольно много и, что прибыв на место, ты открываешь там какое-то свое дело.

— Какое?

— Ты слишком многого от меня требуешь, — ответила я усмехнувшись, — мне трудно четко увидеть что вообще с нами происходит, а ты спрашиваешь меня о своих делах. Итак, мы поселяемся в красном кирпичном доме, в котором лестницы расположены не внутри, а снаружи. Я не знаю, почему мне так видится, но они железные и похожи на пожарные. Этот дом высокий, и стоит он на довольно узкой улице, на другой стороне которой находится кафе, в которое мы ходим по вечерам танцевать танго.

— Танго?

— Да, танго. Этот танец там очень моден и во всех городских кафе и ресторанах его танцуют по вечерам. Мы сильно выделяемся среди людей, потому что мы оба очень высокого роста… Я вижу, как мы танцуем…

— В этом есть что-то особенное?

— Да, мы танцуем широкими шагами. Мы очень красивая пара и все на нас обращают внимание…

— А дальше? Ты видишь что-нибудь еще?

— Нет, — сказала я расстроено, — я только могу рассмотреть интерьер нашей квартиры, и еще немного то, как выглядит мой сын спустя довольно-таки много лет. Видимо, мы все-таки прожили в этой стране вплоть до нашего теперешнего перевоплощения.

Я немного задумалась, а потом продолжила:

— Представляешь, значит, когда мой сын там умер, то мне здесь нужно было срочно забеременеть, чтобы его родить. Это даже трудно себе представить. В какой-нибудь Аргентине или Колумбии умирает шестидесятилетний выходец из Европы, чтобы родиться у своей же матери на другом конце света. Как это все-таки странно… Ведь я могу подсчитать и сколько нам с тобой было лет, когда мы умерли. Это так просто. Ты старше меня, значит скорее всего должен был умереть раньше…

— Это совершенно не обязательно, там вовсе нет такого закона. Между смертями и рождениями могут проходить и десятки лет, так что подгонять эти даты бесполезно.

— Но все равно, я не могла прожить дольше, чем год моего рождения, а так как ты меня старше, то и твоя смерть должна была этому соответствовать.

Он встал с кресла и пересел ко мне на диван.

— Знаешь, — сказал он после минутного раздумья, — уже очень поздно. Нам снова придется прервать этот разговор. Но это даже к лучшему, потому что у тебя будет возможность осмыслить то, что ты увидела. Встретимся завтра или послезавтра и продолжим наши обсуждения. Ты согласна?

— Да, — кивнула я, — только прежде чем я уйду, я хотела бы понять, почему ты все-таки спас меня. Ведь это был с твоей стороны своего рода подвиг — вызволить из лагеря незнакомую женщину с ребенком, рискуя при этом не только своей карьерой, но может быть даже свободой. Как ты себе это представляешь?

Он откинулся на спинку дивана и молча задумался.

— Мне кажется, — сказала я, продолжая развивать свою мысль, — что здесь произошел некий психологический момент…

— Какой?

— Ну, понимаешь, каждая женщина в глубине души мечтает о рыцаре на коне, который ее спасет, а каждый мужчина хочет встретить женщину, которая нуждается в его спасении…

— И именно поэтому он забывает о своих партийных обязательствах, не думает о том, чем он рискует и решает ее освободить. А, кроме того, не забывай, что сделав это, он привязывает ее и ее сына к себе на долгое время, так как и в этой стране и в другой они не могут существовать без его поддержки. Вот это-то уж действительно надумано.

— А как ты тогда объяснишь свой поступок?

— Как? — усмехнулся он. — Ты! Именно ты задаешь мне этот вопрос? Ведь ты же видела, что практически во всех жизнях, где мы пересекались, я тебя любил. Почему же здесь ты даже не допускаешь этой мысли?

— Потому что так не бывает!

— А как по-твоему бывает? Люди знакомятся, начинают встречаться, узнают друг друга, влюбляются и женятся? Да?

— Да.

— А много ты знаешь таких пар? Подумай, прежде чем ответить. Много ли ты знаешь людей, которые действительно в течении многих лет страстно и пылко любят своих жен или мужей? Много?

— Нет. Кажется никого.

— Так как же ты можешь судить о том, чего не только не испытала сама, но чего даже никогда не видела со стороны.

— Значит, ты думаешь, что это была любовь? — спросила я, взяв его за руку.

— Я просто верю тому, что вижу и что ощущаю.

— А здесь ты тоже меня так любишь?

— Нет, я люблю тебя сильнее.




* 18 *


Я зашла в комнату и, подойдя к нему, села на подлокотник его кресла.

— Почему входная дверь была не заперта? — спросила я, кладя на стол папку с бумагами.

— Потому что я чувствовал, что ты скоро придешь, и заранее ее открыл, — сказал он, потушив сигарету. — А что это за бумаги? Ты снова что-то написала?

— Да, ты угадал, я работала над этим несколько дней, и очень хочу узнать твое мнение.

— Я с удовольствием это прочитаю, а о чем этот рассказ и почему ты решила его написать?

— Понимаешь, я все время думала о том, что же все-таки это был за лес, в котором меня убивали, и о том человеке, который это сделал… И я никак не могла понять, почему меня так волнует вся эта история. Иногда мне казалось, что она часть моего прошлого, иногда виделось, что это только придуманные образы, прототипы которых взяты из реальной жизни. Я совсем запуталась, и вдруг вспомнила, как ты сказал мне, что если в следующий раз меня снова будут волновать неизъяснимые мысли, то я должна не раздумывая над ними слишком долго, просто брать ручку и садиться сочинять. И я решила последовать твоему совету. Правда в итоге у меня получилась некая смесь того, что я выдумала и того, что я увидела «по ту сторону», но я думаю, что во всем этом ты сможешь разобраться лучше меня.

— Попытаюсь, — улыбнулся он и, взяв со стола мою папку, углубился в чтение.

А я вышла на балкон и, снова погрузившись в мир созданных мною образов, стала рассеяно смотреть на прохожих.




СНИЛОСЬ МНЕ…

Было бы неправдой сказать, что все эти годы он совсем не вспоминал о ней, как было бы неправдой и то, что он думал о ней постоянно. Скажем так: однажды она просто стала частью его жизни. И, растворившись в повседневных делах и сиюминутных заботах, она стала незримо присутствовать с ним рядом. Порой он мог месяцами не вспоминать и не думать о том, что их так крепко связывало и одновременно навсегда разделило, а иногда неделями ходил, как в бреду, пытаясь припомнить каждый ее жест и вздох.

Да, она была частью его существа. Но почему именно сейчас, сидя в летнем кафе черноморского санатория, куда он приехал отдохнуть, надеясь бархатным сезоном растопить заледенелость многолетней усталости, он так внезапно вспомнил об Анне? Что-то подтолкнуло его к этому. Он даже не понял что именно, но чувствовал какую-то ноющую тоску.

Неловкая девочка в белом платье пробежала мимо, чуть не споткнувшись о ножку его стула.

— Мама! Можно я поставлю эту пластинку еще раз? — звонко прокричала она и, схватив патефонную ручку, стала пытаться завести пружину.

Уже не очень теплый вечерний ветер разбрасывал ее тонкие детские волосы, которые она поправляла, резко откидывая голову назад. Патефонная пружина сопротивлялась, не поддаваясь этой внезапно родившейся самостоятельности, отчего весь столик с нагроможденными на нем пластинками ходил ходуном.

«Только бы она ничего не уронила», — недовольно подумал он, и вдруг, неожиданно понял источник своих воспоминаний. Танго. Только что играло танго, под которое они когда-то танцевали. Он и Анна. В совсем другой, довоенной жизни.

Пружина наконец-то была взведена, и, сменив иголку, девочка убежала к матери, широко раскинув руки и счастливо улыбаясь. Пластинка начала набирать обороты, и кафе вновь наполнилось звуками знакомой мелодии.

Томный проигрыш вступления заставил его вздрогнуть. Да, это была та самая музыка, которую он много раз заводил у себя в квартире, чтобы танцевать с Анной их любимый танец. Только сейчас он услышал, как, оказывается, мало слов было в этой песне. Настолько мало, что она сразу повлекла за собой целый шлейф подробных воспоминаний, как бы объясняющих то, что было недосказано и о чем на самом деле пелось.




«Снилось мне, что ты снова со мною.

И на сердце так было легко.

Что, как прежде, вечерней порою

Мы в мечтах унеслись далеко…»




Она действительно снилась ему, но не сегодня ночью и не вчера, а в одну из этих странных спутанных ночей, которые он одиноко проводил в своей комнате, выходящей окнами на тоскливое, уже начинающее замерзать, побережье.

Как объяснить это самому себе спустя столько лет? И стоит ли? Но именно сейчас он вдруг почувствовал неудержимое желание вспомнить до мельчайших деталей, все то, что произошло с ним в том, теперь уже совсем далеком, тридцать седьмом году. Что это было? Пожалуй, что их отношения можно было бы назвать романом. Хотя нет, неверное слово. История, его собственная история — вот что было между ними, и что превратилось теперь в облака воспоминаний.

В его жизни почти ничего не изменилось за последние одиннадцать лет. Сейчас он, так же как и в те годы, работал на высоком посту, каждодневно решая судьбы людей, которые проходили через его руки безликими бумажными папками, наполненными множеством документов. Разница была лишь в том, что теперь он занимал место своего бывшего начальника, именно того начальника, который когда-то, сам того не зная, определил весь дальнейший ход его жизни, поставив на судьбе Анны черный штамп.

В какой день он увидел ее впервые? В четверг. Нет, конечно, нет. Это была пятница — последний весенний предпраздничный день. Было очень тепло, и мысли никак не подчинялись крикам совести, призывающим взяться за работу. Сквозь приоткрытые небольшие окна к нему проникал воздух, настоянный на беззаботности птичьих трелей, а дневной свет, которого всегда не хватало с этой северной стороны здания, скупо освещал желтую краску стен.

Он хорошо помнил свой кабинет, под потолком которого он сам распорядился повесить светильник с тусклой лампой — чтобы не резало глаза — как он тогда всем говорил. Странно это вспоминать теперь, разбирая в памяти сквозь дым прошлых дней свои поступки. Сейчас ему было уже неважно, что слабый свет заставлял посетителей его кабинета робеть и чувствовать себя как будто в застенках. Но тогда он даже в глубине души гордился таким своим новшеством.

Тридцать седьмой год. Ее личное дело уже лежало в ящике его стола, когда тонкая загорелая рука постучала в дверь кабинета.

— Простите, пожалуйста. Можно вас побеспокоить? — она не заглянула, а стремительно зашла, прекрасно зная, что свою красоту нужно преподносить сразу, сражая мужчин наповал, а не постепенно.

Она остановилась и замерла на пороге, растерявшись, как и все, кто приходил до нее, попав в сумеречный кабинет из ярко освещенного коридора.

Он хорошо помнил, что в то первое мгновение, когда его глаза, привыкшие к темноте, уже вобрали в себя всю красоту и молодость ее тела, он ни о чем не думал. Он просто смотрел. И только какая-то часть его души болезненно вздрогнула от мысли, что это именно та женщина, которой он никогда не будет достоин, но за обладание сердцем которой он будет готов отдать все свое существо.

— Я Анна Григорьевна Извекова, — проговорила она, как бы извиняясь за свое имя, которое уже само по себе могло подписать ей смертный приговор. — Я знаю… То есть, мне сказали… В общем, мои документы должны были передать вам…

Даже если бы она не произнесла ни единого слова, он бы все равно сразу понял цель ее визита. Такое с ним пытались проделать уже несколько раз, но безрезультатно. Неужели женщины действительно настолько наивны, что всерьез верят в возможность совершения преступления ради их недолговечной красоты? Может быть, кто-то другой способен на такой «подвиг», но только не он. Действительно, каждый раз, как в эту дверь заходила та или иная красивая женщина с подобными намерениями и похожими чаяниями, он испытывал приятное чувство предвкушаемого удовольствия от отказа. Он помнил, что в этих случаях он даже делал определенный, почти заинтересованный, взгляд и, приятно улыбаясь своей собеседнице, начинал разговор, который уже спустя полтора часа выматывал даже самую терпеливую женщину. После этого она уходила ни с чем, а папки личных дел, строго в порядке очередности поступления, уходили на стол к его начальнику, который был уже последним адресатом надежды для всех посетителей. Ну а надеяться растопить революционную закалку его начальника могла лишь безумная. Хотя, впрочем, вроде бы никто и не пытался.




«…не обманешь ты сердце усталое,

ведь я знаю — все то было во сне».




Музыка доиграла, но пластинка продолжала крутиться и неприятно шипеть. «Нет, это было не во сне, а в моей жизни, — подумалось ему, как бы в ответ на слова песни, — все было в этой же, такой странной жизни». Он зябко поежился от дуновения вечереющего ветра, и запахнул полы пиджака. Да, он всегда был очень ответственным и принципиальным работником. И, в общем-то, даже сейчас, когда ему было уже за пятьдесят, он не мог до конца понять, что именно заставило его в тот день пойти на компромисс с совестью и долгом. Ее красота, ее ум или что-то еще?

С ней он сперва поступил так же как и со всеми предыдущими — взгляд, улыбка, его слова, почти дарящие надежду — все это было как всегда, как впрочем и в ее реакции не было сначала ничего особенного. Она, точно так же, как и все предыдущие, наивно ухватилась за эту тоненькую и слабую ниточку надежды, которую он бросил ей, как бросают кусок заплесневелого хлеба голодной собаке, но, вопреки его ожиданиям, спустя полтора часа она не ушла морально раздавленная, а продолжала слушать все то, что он продолжал ей говорить. Он был удивлен. Она смотрела на него так, как будто ей действительно было интересно слушать все его рассуждения. Прошло еще полчаса. Он устал и начал раздражаться. «Что она хочет от меня?» — подумалось ему тогда. И, наверное, как раз в этот момент он и сделал первый шаг к омуту своей последующей страсти:

— Приходите после выходных.

Но и в следующий раз он просто проговорил с ней два часа, и в последующие три недели, в течение которых он продолжал играть с ней в эту выматывающую игру. Она была непоколебима. Она продолжала слушать его, внимательно переспрашивая детали, и стараясь до мелочей понять то, что понять было невозможно, так как все эти речи говорились только для того, чтобы завести ее в тупик. Но она, вопреки всем его ожиданиям, умудрялась находить в его словах нечто интересное и даже подчас занимательное, улыбаясь и даже иногда пытаясь выстроить ответную цепь рассуждений.

Несомненно, она пыталась его соблазнить. Но делала она это как-то не по правилам. Он не был мальчиком и прекрасно знал, как это делают женщины, на карту которых поставлена не только свобода, но и жизнь. Как угодно, но только не так — в этом он был абсолютно уверен. И когда он это понял, то сразу же решил проверить и подкрепить чем-то свою догадку:

— Знаете Анна, в этом кабинете слишком душно. Я думаю, что мы могли бы обсудить это в другом месте, — сказал он и затаился.

Он смотрел ей прямо в глаза. Если бы ее взгляд хоть на миг вспыхнул торжеством победительницы, то он в тот же день передал бы папку с делом А. Г. Извековой своему начальнику. Но нет, ему суждено было испить с ней эту чашу до дна.

— Да, вы правы. Здесь много бумаг, поэтому тяжело дышать, и вы, наверное, очень устали, — сказала она, глядя на него как-то растерянно и робко улыбаясь, как обычно делают женщины, непривыкшие к ухаживаниям.

И они договорились о встрече. Но она не была женщиной, обделенной мужским вниманием. Уже одно только ее личное дело могло о многом порассказать. Что было об этом говорить, достаточно было на нее просто взглянуть, чтобы понять, что в списке ее романов он занял бы не второе и не третье по счету место. Но откуда тогда бралась эта ее нелепая, почти детская испуганность, которая появилась сразу после его слов о встрече? Он не понял это тогда и не мог осознать этого сейчас. Но если теперь он откровенно расписывался под своим признанием в невозможности понимания ее поступков, то тогда он объяснил себе все очень просто: «Может быть, она и пришла ко мне с целью простого соблазнения, но мы знакомы уже три недели и вполне логично было бы допустить, что она действительно мной увлеклась. Иначе она уже давно потеряла бы терпение, тем более что несколько раз я вообще почти выгонял ее из кабинета».

Так он и встал на этот путь, свернуть с которого ему уже никогда не удалось. Путь его страсти и страдания. Свою партийную совесть он утешил очень быстро, вновь и вновь повторяя себе, что документы Анны просто лежат в ящике его стола и нет ничего особенного в том, что он всего лишь решил их поподробнее изучить. В крайнем случае, ему простят повышенную внимательность ко всем проходящим через его руки бумагам.

А в ее бумагах было над чем подумать. Хотя нет. Все просто сходилось одно к одному — ее родители, уехавшие во Францию, ее брат, о котором уже два года лучше было просто молчать, ее бывший муж, фамилию которого ей даже пришлось сменить обратно на девичью. И еще некоторые мелочи, которые вместе с ее благородной внешностью давали понять любому мало-мальски знающему человеку, что свой тридцатый день рождения она встретит отнюдь не в обществе своего семилетнего сына, сидя в теплой квартире, а где-нибудь гораздо севернее…

Становилось темно. Он совсем продрог и решил пройтись по берегу моря. Воспоминания его опустошали. Он медленно шел, глядя себе под ноги и разглядывая крупинчатую гальку побережья. Среди серых камней блеснул какой-то металлический предмет, отразив в себе кровоточащую рану заката. Он наклонился и посмотрел. Всего лишь пряжка от женской туфли. Возможно, завтра какая-нибудь рассеянная дама придет ее разыскивать, а может быть, она пролежит здесь до тех пор, пока ее не смоют волны прибоя. «Как холодно», — подумал он и стремительно пошел по направлению к своему корпусу.

Прогулка немного отвлекла его от тягостных воспоминаний, к которым его мысли возвращались вновь и вновь, заставляя шаг за шагом проживать те события одиннадцатилетней давности. Он поднялся в свою комнату, и, не зажигая свет, прошел и сел на край кровати. Какая усталость. Он ссутулился и закрыл лицо руками. Память снова обрушила на него лавину сердечной муки.

Как они встретились в первый раз? Кажется, он ей позвонил. Невольная улыбка коснулась его губ — он всегда приходил в восторг оттого, как она отвечала по телефону. Ее «алло», произносимое с едва различимым придыханием, вызывало в нем странные чувства, которые путались в перешептывании телефонных линий и околдовывали его мысли.

Он сближался с ней постепенно и неторопливо, боясь показать, насколько желанной она была для него на самом деле. Он не водил Анну ни в театры, ни в рестораны — в таких местах ему бы приходилось терпеть то, что ее внимание обращено на сцену или на окружающих. Это было бы слишком мучительно для его характера, не допускающего даже саму мысль о том, что, сидя рядом с ним, она будет увлеченно рассматривать каких-то других людей. Но что было делать? Как можно было, держа ее на расстоянии, тем не менее, все время контролировать ее поступки? И он быстро нашел выход. Танцы, он стал водить ее на танцы, не позволяя ей, однако, танцевать ни с кем кроме себя. Теперь он мог хоть ненадолго расслабиться — она была вся в его власти. Он мог обнимать ее прилюдно, не скрывая ни от кого, что ему нравится с ней танцевать, он мог вести ее, куда ему хотелось, он был в праве заставлять ее делать любое движение, ему доставляло удовольствие видеть то, как реагировали на их появление окружающие. Анна была так хороша, что многие партнеры — возможно, некоторые из них были ее прежними любовниками — не могли понять, в чем скрыта причина того, что их пара неразделима.

А в чем действительно скрывалась эта причина? Только ли в том, что над ее головой постоянно, как дамоклов меч, нависала угроза его власти? В те дни он тешил себя надеждой, что дело не только в этом, и часто намеренно выводил их общение в такое русло, что она действительно не могла не быть им очарована. Хотя, безусловно, его высокое положение придавало особо приятную окраску их взаимоотношениям — он мог иногда обойтись с Анной грубо, или невежливо, но он знал, что она никогда не посмеет на него обидеться или тем более его бросить. Он каждую минуту чувствовал над ней свою власть.

Однако и сама Анна вела себя так, как будто она уже забыла о своем личном деле в верхнем ящике его стола. Была ли это просто хорошая актерская игра с ее стороны? Этот вопрос не давал ему покоя все эти годы. Она была слишком откровенна для такой огромной лжи. Нет. Она бы не смогла все это просто разыграть. Она была не такая.

Анна относилась к тому редкому типу женщин, в которых чистота и нежность ухитряется сосуществовать в гармонии с почти уличным развратом и дерзостью средневековых куртизанок. Она была настолько мудра, что прекрасно знала, в какой момент нужно этот ум показывать, а в какой показаться наивным и глупым ребенком.

Он вспомнил, как она встречала его — это уже после того, как они стали совсем близки — раскинув руки, она принимала его в свои объятья, прижимаясь всем телом, и тихо шептала «здравствуй». Сейчас он бы многое отдал, чтобы испытать это еще раз.

Но он тяжело пускал Анну в свою холостяцкую жизнь. В то время он уже довольно долго жил один, и инерция привычки заставляла его поступать, руководствуясь одним из своих самых священных принципов — лучше быть одиноким, чем встречаться с женщиной, для которой он не будет абсолютным авторитетом. А мог ли он стать таким для Анны? Было странно, но она делала все возможное, чтобы ежеминутно доказывать ему, что он — ее единственный господин и повелитель…

Он встал с кровати и приоткрыл окно. Резкий холодный ветер со вздохом ворвался в комнату и принес с собой чьи-то громкие веселые голоса.

— Не эту, соседнюю, соседнюю… — кричала какая-то женщина, тщетно пытаясь объяснить своему приятелю в широкой белой рубашке с засученными рукавами, какую сумку ей нужно принести. Вскоре они ушли, и наступила тишина. Море шумело, сонно перекатывая волны, а в стеклянно-черном небе сияла, чуть подмигивая, одинокая звезда.

Ему почему-то вспомнилось, как они с Анной впервые поцеловались. Он провожал ее домой, и прежде чем расстаться, они немного задержались возле ее двери, что-то живо обсуждая и даже о чем-то споря. Вдруг она резко оборвала свою речь и, прислонившись к серой потрескавшейся стене, стала смотреть ему в глаза.

— Что это значит? — его всегда очень привлекала любая неожиданность в ее поведении.

— Ничего, — она продолжала на него смотреть. И вдруг стремительно приблизилась к нему, обняла и поцеловала очень долгим поцелуем. Потом снова отстранилась и опять стала смотреть ему в глаза.

— Так вот, что это значило, — сказал он, все еще ощущая на губах вкус ее губной помады.

Она странно целовалась. Нет, не плохо, а хорошо, очень хорошо, но странно. Так не целуются расчетливые женщины, которые заинтересованы околдовать мужчину своими чарами. Анна делала это очень умело и старательно, целиком отдаваясь в поцелуе, так будто хотела раствориться и исчезнуть в этой ласке. Если бы это была только игра, то она открывала бы свое умение более постепенно, приберегая про запас тот или иной трюк. Здесь было все по-другому. В своих поцелуях она обрушивалась на него как ураган — с неистовством и даже с каким-то отчаянием, как будто очень давно мечтала об этом и вот, наконец, обретала это как благо. А он никогда не целовал ее первый. Даже если ему очень этого хотелось, он все равно заставлял Анну брать инициативу в свои руки, слегка притягивая ее к себе за рукав платья…

Резкий стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Извините, я к вам по-соседски, — приятная женщина, игриво улыбаясь, стояла в дверном проеме. — У вас случайно не найдется папиросы?

— Можете не возвращать, — ответил он, отдавая ей полпачки «Казбека».

— Спасибо… — тягуче ответила она, видимо ожидая от него продолжения разговора.

— До свидания, — сухо сказал он, закрыв дверь.

Он уже не мог остановиться, он хотел вспомнить все до конца. Почему-то именно теперь ему казалось, что от этого зависит нечто очень важное.

Анна. У нее был сложный характер. Глядя на нее можно было подумать, что ей самой очень трудно с ним справляться. Она вся как бы состояла из страстей, которые ее почти разрывали на части. Все, что она делала, она пропускала через свое сердце. Но интересовали ли его тогда все ее переживания?

Он прилег на кровать. И глядя в едва освещенный потолок, задумался. Ее чувства? Пожалуй, что нет. В их взаимоотношениях он уделял внимание только себе, а ей — только если это косвенно касалось его интересов. В сущности, кроме фактов, о которых он знал из ее личного дела, да еще кое-каких мелочей, о которых она упоминала в разговоре, он ничего о ней не знал. А может, и не хотел знать, так как единственное, чем на самом деле он упивался — это то, как Анна воспринимала его самого. Да, она сама поставила его на пьедестал и безмолвно заявила, что он ее спаситель и любимый. И как только он осознал, какую роль он играет в ее жизни, в его душе произошел переворот. Он не любил Анну, но он обожал себя, себя — созданного ее умелым поведением. Он был для нее всем. А чем она была для него? Его страстью? Его лекарством? Воздухом, которым он дышал?

Вспоминая все это сейчас, он удивлялся, как она смогла так хорошо его узнать. Неужели в те три недели своих бесполезных разговоров в полутемном кабинете он сказал так много лишнего? Он вновь закрыл лицо руками. Она любила его, иначе просто не могло быть. Но была ли она таким уж ангелом?

Конечно, нет. Стоило ли говорить, что простое повиновение с ее стороны не могло бы до такой степени его приручить. Она могла сказать ему все — любую дерзость, глупость или грубость, но важно было то, как именно она это говорит. Она никогда не выходила за какие-то свои внутренние рамки интонации, жестов и выражений, которые позволяли ей, с одной стороны, говорить то, что она думает, а с другой стороны, никогда не травмировать его самолюбие.

Но, тем не менее, он долго не разрешал себе вступить с ней в связь. Они гуляли, ходили на танцы, но он никогда не приводил ее к себе, и не пытался прийти к ней сам. Хотя нет. Однажды они шли мимо ее дома, и он предложил к ней заглянуть. Но она стала говорить, что у нее беспорядок, что она не подготовилась его принять, что ей будет неудобно, и в итоге он отступил и больше не заводил разговор на эту тему.

Их отношения все больше и больше его затягивали. Ее объятья становились все более нежными, взгляд — все более влюбленным, голос — все более вкрадчивым. И однажды он устал сопротивляться.

В ту ночь он решился привести ее к себе и, чтобы как-то преодолеть неловкость момента, завел патефон и поставил одну из своих любимых песен. Анна была в восторге — они танцевали и обнимались. Музыка доиграла, и Анна подошла к патефону, решив перевернуть пластинку. Но он не дал ей этого сделать. Впервые он сам подошел к ней и, сильно обняв, стал целовать. Он решил дать свободу своим чувствам…

После той ночи в ее поведении ничего не изменилось, и их роман продолжал развиваться. А ее документы продолжали лежать в ящике его письменного стола.

В один из дней он пришел на работу и, войдя в здание, остолбенел — была какая-то странная суета. Из спутанных объяснений испуганного секретаря он понял, что ночью в каком-то месте чуть не загорелась проводка, точнее загорелась, но ее вовремя потушили. Теперь часть кабинетов затопило, и пришлось ломать двери. Но уже все позади, пожар был ликвидирован.

У него стало как-то нехорошо на душе, и он медленно поднялся на свой этаж. Уже издалека он увидел, что у открытой двери его кабинета сидит столяр и пытается что-то подтесать. Он бросился к этому дверному проему, недобро зияющему своей пустотой, и ворвавшись внутрь увидел именно то, что должен был увидеть — по полу расплылись грязные подтеки воды, окна были настежь открыты, письменного стола не было.

— Где мой стол!!!

Столяр испуганно поднял голову и пробормотал:

— Кажется, у Ивана Петровича.

Забыв все приличия, он без стука ворвался к начальнику.

— Иван Петрович, где все мои документы?

— Успокойся, успокойся, — как всегда отеческим тоном пробасил его начальник. — Не кипятись. Все документы в сейфе, где им и положено быть, а те бумажки, которые были в твоем столе, у меня. Кстати, там были какие-то дела, так я их уже отправил на дальнейшее рассмотрение, чтобы не возиться. А то знаешь, пока кабинета нет, очень сложно… Пусть там разбираются. Но ты, я вижу, расстроен?

— Но надо их вернуть, я еще не разобрался в них, я еще ничего не решил!

Тон начальника резко изменился:

— Ты, вроде как, считаешь, что вышестоящие товарищи должны ждать, пока ты решишь? Ты и так одно дело продержал полгода. Кажется, ты был хорошо знаком кое с кем? И кстати, почему ты не убрал эти документы на ночь в сейф?

Весь день он сидел в чужом кабинете, и вместо того чтобы работать, смотрел на телефонный аппарат. Но позвонить он ей не решился. Что он мог сказать ей? Что он предал ее?..

Как он мог так с ней поступить? Хотелось свалить на кого-нибудь всю непосильную ношу этой вины, поделиться с кем-нибудь недобрым бременем проклятий, которые он готов был обрушить на свою голову. Но сделать он уже ничего не мог. Он знал, что сейчас, по прошествии двух часов, уже слишком много человек ознакомились с ее личным делом и уже ничто ее не спасет…

Сегодня, лежа на кровати в своей, погруженной в южную ночь, комнате, он ярко вспомнил тот день. Вспомнил, как он боялся телефонных звонков, как боялся услышать ее голос полный надежды, вспомнил, как гнал от себя картины допросов, которые ждали ее впереди. Он вспомнил, как впервые подумал о ее ребенке, у которого теперь впереди был детский дом. Сегодня он все это заставил себя вспомнить. Но он вспомнил и другое.

В последующие дни он много работал. Было много дел, ведь это был конец осени тридцать седьмого года. И так, за делами, за заботами его совесть стала потихоньку утихать. Он просто сумел вычеркнуть Анну из памяти. Вычеркнуть. Не оставив себе ничего, даже воспоминаний о ее нежности. Однако имея привычку доводить все дела до конца, он все-таки постарался проследить, как именно складывалась ее судьба в последующие месяцы. Ненароком, от случая к случаю, он узнавал всевозможные подробности Анниной жизни, но делал это бесстрастно, просто чтобы быть на всякий случай в курсе дел.

Так он узнал, что она попала в лагерь, на срок, величина которого его совсем не удивила, так как он был хорошо знаком с ее делом, и помнил, в какой именно момент ее документы пошли в рассмотрение. Кроме этого, от каких-то общих знакомых он случайно услышал, что ей как-то не очень повезло с лагерной администрацией, но больше он о ней ничего не знал.

Прошло почти два года. Его жизнь текла своим чередом, точно так же, как было до их знакомства. Ничто не выводило его из равновесия, ничто особенно не волновало. С женщинами он общался довольно редко, разве что на танцах, куда, впрочем, тоже заглядывал не очень охотно, больше не для удовольствия, а чтобы не разучиться танцевать. Об Анне он не вспоминал.

Однажды, в конце октября он решил пойти в театр. Он любил премьеры, и сейчас у него было хорошее настроение оттого, что он выбрался из дома в выходной день. В перерыве между действиями он вышел из своей ложи, чтобы пройтись, но заинтересовавшись какой-то фамилией в программке, остановился, прислонясь к колонне. Неожиданно, он услышал женский голос:

— Пожалуйста, вернемся домой. Я что-то неважно себя чувствую.

Он быстро поднял глаза. Это была Анна, ошибки быть не могло. Это была она.

Он смог пронаблюдать за ней и ее спутником не более одной минуты, но он увидел много. Даже слишком много для того, чтобы спокойно спать все последующие ночи, для того чтобы не думать о ней ежесекундно, и не вспоминать все то, что между ними было.

Анна была в вечернем серебристо-голубом платье и перчатках. Она осталась все такая же, хотя ему, наверное, это могло просто показаться в мерцающем свете театральных огней. Но не столько ее внешний вид заставил его замереть в ошеломляющем столбняке, а то, каким взглядом она смотрела на своего спутника.

Рядом с ней был довольно известный в высших партийных кругах человек, фамилия которого могла дать ключ ко многим дверям. Он держал Анну за руку и говорил, что если она хочет, то они, конечно, незамедлительно уедут домой, тем более что пьеса явно не удалась. Анна посмотрела на своего собеседника долгим взглядом и тихо сказала «спасибо».

Этот взгляд. Он сразу, за один миг вспомнил все, что закопал так глубоко два года назад. Этот ее взгляд… Что-то не давало ему покоя. Как она смотрела? Все было точно так же, как и с ним, но, тем не менее, была какая-то невидимая разница.

Они быстро прошли мимо него и, вероятно, покинули театр, так как нигде в зале он их больше не видел.

Почти всю ночь он провел, как в бреду, возвращаясь вновь и вновь к увиденному. Он никак не мог понять, что такого было в Аннином взгляде, что не давало ему покоя. Уже светало, когда он забылся в какой-то неясной дреме, и пошел на работу совершенно разбитый.

Ему не составило большого труда навести справки, и уже очень скоро он узнал, что Анна вышла из лагеря примерно восемь месяцев назад, отсидев там чуть больше года. Тот человек, который сопровождал Анну в театре, был ее новым мужем, и всем было совершенно очевидно, что это именно он добился для Анны полного восстановления в правах. Где и каким образом они познакомились, оставалось загадкой, но одно было ясно — этот человек сделал для нее невозможное.

Что же изменилось в ее поведении? Этот вопрос вновь и вновь атаковал его мысли. И тут, среди всей нервозности последних суток, среди агонии собственных воспоминаний, неожиданно, как раскат грома, к нему пришел ответ. Анна любила своего мужа. Просто любила. И больше в этом взгляде не было ничего особенного. Все остальное — благодарность, уважение, восхищение — все это было уже следствием, а не основой, как это было прежде. Да, как это было прежде — он хотел в это верить.

Она любила этого человека. Это осталось единственной мыслью, которая пульсировала в его голове до конца рабочего дня. А уже много позже, почти ночью, он окончательно понял, что он чувствует. Ему хотелось только одного — чтобы Анны не было. Да, чтобы она просто перестала существовать…

Он встал с кровати и снова подошел к окну. Скоро должен был наступить рассвет. Небо над морем начало светлеть, и очертания далеких кораблей стали чуть более явно проступать над горизонтом. Он приближался к завершению своей истории, а точнее, к началу другой истории — той, которая состояла только из бесконечных и бесконечных воспоминаний об Анне. Но сейчас он вспомнил еще не все. Все самое страшное ждало его впереди. И он вновь погрузился в свои мысли.

В тот далекий октябрьский день судьба, несомненно, играла ему на руку. Анна должна была быть дома одна, так как ее муж уехал в командировку, взяв с собой их, теперь уже общего, сына. Был довольно пасмурный день, с неба все время грозился пойти дождь, и холод пробирал до костей осенней сыростью.

Он остановил свою машину около Анниного подъезда и стал ждать. Он сидел за рулем, и смотрел в зеркало заднего вида на то, как ветер крутил по тротуару пожухлые листья. Предчувствие не обмануло его. Примерно через час Анна вышла из дома и пошла по направлению к его машине. Он открыл дверцу и резко вышел.

— Анна! — он преградил ей дорогу и стоял, молча глядя в ее глаза.

Нет, она сильно изменилась за эти два года. Конечно, ведь лагерная жизнь не могла не наложить на нее отпечаток. Однако нельзя было сказать, что она состарилась внешне — ее лицо осталось прежним, но было очень заметно, как она раздавлена морально.

— Что ты хочешь? — спросила она, вся ссутулившись и глядя на него с неподдельным страхом.

— Ты должна со мной поговорить. Садись в машину! — приказал он ей, намеренно говоря с ней именно в таком тоне, которого она когда-то очень боялась.

Он схватил ее за рукав пальто и толкнул в сторону автомобиля. Как видно, она была очень напугана, потому что безропотно послушалась его и села на переднее сидение. Он быстро выехал из двора дома.

Долгое время они оба молчали, а потом, уже когда он выехал на загородное шоссе, она повернулась и спросила:

— Ты хочешь меня убить?

Он продолжал молчать и вместо ответа только прибавил скорость. Через несколько минут он свернул на проселочную дорогу, ведущую в лес. Чуть-чуть проехав по разъезженным выбоинам подмерзшей глины, он остановился.

— Выходи! — и он почти выволок ее из машины, сильно держа за плечо.

Они пошли в глубь леса. Анна молчала. Вспоминая все это сейчас, он не совсем понимал, почему она не попыталась от него бежать. Может быть, она до конца не верила, что он действительно хочет ее убить? Кто знает. В конце концов, она и раньше совершала необъяснимые поступки.

Он остановился среди деревьев, поставив Анну спиной к небольшому оврагу, и отошел от нее на несколько шагов. Она стояла, потупив взор, и молчала. Он вытащил пистолет и взвел курок. Услышав этот звук, она вздрогнула и на секунду подняла на него глаза. Это был ее взгляд, именно тот, которым она смотрела на него в тридцать седьмом году, но это был не тот взгляд, которым она смотрела на своего мужа.

Он нажал на спусковой крючок. Одним выстрелом он надеялся разрушить то, что было сильнее смерти — ее любовь не к нему.

Он покрыл ее тело саваном из почерневших дубовых листьев и, не оборачиваясь, пошел к автомобилю. Впереди его ждали долгие дни беспросветного кошмара.

Сцена убийства, совершенного им в дубовой роще, стала надолго единственной темой, занимавшей его воспаленные мысли. Каждый миг он вспоминал этот роковой выстрел, каждый миг перед его глазами вспыхивал ее последний взгляд. Он почему-то очень живо представлял себе, как холодна была земля, на которой он оставил лежать Анну, распластанную под небом из разорванных туч. Он вспоминал, как падали первые капли дождя на ее волосы, разметавшиеся по ковру из скорчившихся листьев и трав. Он постоянно прокручивал в голове одну и ту же картину.

Шли дни. Он почти не чувствовал страха оттого, что рано или поздно его найдут и ему придется отвечать за свой поступок. Страх был заменен в его душе на отчаяние, отчаяние оттого, что его жизнь не сон, а обжигающая ум реальность.

Шли недели. Но никто не приходил за ним, и никто не призывал его к ответу. Прошли месяцы. И в какой-то момент его сердце сжали ледяные тиски догадки — Анна жива. В один миг он обрел в этом такую уверенность, что уже ни одна сила не смогла бы убедить его в обратном. И он навел справки: сильно болела — никто не знал чем, лежала в нескольких больницах, долго приходила в себя, поговаривали даже, что именно эта болезнь подтолкнула ее мужа попросить послать его служить на Дальний Восток, куда они и отбыли все вместе ровно месяц назад.

И тогда он понял, что обречен. Обречен жить и знать, что эта женщина, женщина, которая так много значит для него, живет где-то очень далеко и знает о нем абсолютно все. Знает все низости, на которые он способен, знает все его пристрастия и симпатии, знает все это, но не испытывает к нему ничего кроме презрения…

Он открыл окно и вдохнул свежий утренний воздух. Наступил рассвет. Небо серело от набежавших за ночь грозовых облаков, и море уныло бросало волны на холодный берег. Он все вспомнил, но ничего не изменилось, и ничего важного от этого не произошло. Впереди его ждала все та же странная жизнь.




* 19 *


Он дочитал мой рассказ и вышел на балкон, держа в руках папку с исписанными листами.

— Ты наверное уже заждалась, — спросил он, обняв меня. — Я так зачитался, что не мог оторваться.

— Тебе правда было интересно?

— Да, конечно. Ведь читая все, что ты пишешь, я лучше узнаю тебя, все твои мысли, надежды, мечты…

— Ну и что ты думаешь по поводу прочитанного?

Он подошел к столу и сел в кресло:

— Здесь действительно есть над чем поразмыслить. Начнем с того, кто именно действующие лица этого рассказа? Ты сама-то это знаешь?

— Может быть, и догадываюсь, но в любом случае ты объяснишь мне все это гораздо лучше.

— Надо думать, что прототипом «довольно известного в высших партийных кругах человека» стал я из своего предыдущего воплощения — это вне всякого сомнения. А вот кто был этот главный герой, который произвел на тебя столь сильное впечатление, что ты посвятила ему целый рассказ? На этот вопрос ты можешь ответить?

— Думаю, что да.

— А я уверен, что нет. Ты думаешь, что это конкретный человек, с которым ты знакома в этой твоей теперешней жизни?

— Да, я в этом уверена.

— А ты прочитай еще раз все, что написала, и попробуй рассмотреть этот созданный тобой образ повнимательней. Разве он списан только с одного человека?

Я задумалась:

— Нет, наверное действительно с двух.

— Не с двух, а с двадцати двух, — пошутил он. — Неужели ты не видишь, что в этом человеке ты собрала всех с кем ты была близка и в этой и в некоторых предыдущих жизнях?

— Нет, — сказала я удивленно, — я как-то этого не заметила.

— Понимаешь, это произведение — это как бы тройственное описание твоих переживаний. С одной стороны, ты описываешь предательство любви. Ведь согласись, что твоя Анна Извекова любит главного героя, надеется на его искренние чувства и думает, что он является для нее надежной защитой. Он ее предает, и это символизирует для тебя все те мелкие и крупные предательства, которые тебе пришлось испытать от некоторых мужчин в твой нынешней жизни…

— Думаю, да.

— С другой стороны, ты описываешь в этом рассказе то, что частично произошло с тобой в прошлой жизни, вводя туда историю о спасении из лагеря и последующий отъезд — правда не в Латинскую Америку, а на Дальний Восток.

— Согласна.

— Ну а в-третьих, это рассказ-аллегория, поскольку убийство с последующим возрождением из-под савана из дубовых листьев, символизирует переход в новое состояние и рождение для новой жизни. И это касается уже не героини, не твоей прошлой жизни, не нынешних переживаний о минувших расставаньях. Здесь речь идет о том, к чему стремится твоя душа, которая хочет, забыв все то, что уже пережито, «умереть не умирая», и ожить вновь. Но ожить уже в обновленном, очищенном состоянии, чтобы, оставив позади долги прошлого — я имею в виду и то и это прошлое — начать жить с чистого листа, не возвращаясь к «призракам», пугающим тебя из темноты минувших дней.

— А кто же хотел меня убить? — спросила я, задумавшись.

— Твоя ненависть, которая мешала тебе стать свободной…

Я немного помолчала, а потом спросила:

— Ну хорошо, а если отвлечься от всех этих потусторонних вещей и посмотреть на этот рассказ, как на художественное произведение? Что ты мог бы сказать тогда?

Он улыбнулся:

— А тогда она совершила ту же самую ошибку, которую от раза к разу повторяешь ты.

— Какую?

— Она любит его, но принимает его за другого, поскольку ее истинный идеал мужчины, это ее муж.

— Но почему же, обретя эту долгожданную любовь, она так просто дает себя убить? Ведь для нее эта смерть была как бы желанным самоубийством?

— Ну это ты, как автор, должна знать лучше меня, поскольку только тебе на самом деле ведомо, что ей довелось пережить и как она к этому относилась. Я же со своей читательской стороны могу только строить гипотезы о том, что вся эта история настолько тягостно отразилась на ее душевном состоянии, что существовать далее она была просто не в силах. Однако, как мы потом видим, любовь ее мужа все же смогла во второй раз сделать для нее невозможное, и заставила ее выжить.




* 20 *


— Знаешь, я чувствую, что мы медленно приближаемся к разгадке нашей тайны, — сказала я, садясь на ковер у его кресла.

— Почему?

— Потому что все меняется вокруг. Весь мир кажется мне иным, как будто я смотрю на него другими глазами. Раньше такого не было.

— Помнишь, в самом начале я предупреждал тебя, что, встав однажды на этот путь, ты уже никогда не сможешь быть прежней. Так и получается.

— Но что же нам делать дальше? — спросила я, глядя на него. — Мы узнали, что нас связывало, вспомнили о наших чувствах. Но что из того? Ведь для нас с тобой от этого так ничего и не изменилось?

— Я хотел прочитать тебе кое-что, — сказал он, беря со стола открытую синюю книгу. — Тут есть одна притча, в которой, среди прочего, описана история очень похожая на нашу.




В одной стране жил известный каллиграф. Ежедневно к нему приходило множество людей: одни, чтобы написать стихотворение в подарок императору, другие — чтобы получить сочинение о любви, а третьи — просто, чтобы полюбоваться искусством рисования иероглифов. У каждого была своя цель, и приходя в дом каллиграфа, всякий человек находил в нем то, что искал.

Однажды его посетил молодой мыслитель, который очень хотел познать истину, но не знал с чего начать.

— Прошу тебя, напиши мне, как познать суть мира, в котором так странно сочетается и великое и ничтожное! — сказал он каллиграфу.

Тот подумал и, медленно разводя тушь, сказал:

— Я напишу тебе ответ, но обещай, что, поняв его, ты сделаешь то, что я тебе посоветовал.

Каллиграф расправил бумагу и начертал:

Капля упала

в воды широкой реки —

я ухожу в путь…

В другой день к нему пришел крестьянин, который не умел читать, но был наслышан о том, что стихи каллиграфа приносят счастье. Он попросил написать ему три строчки, которые он сможет повесить на стену и от которых изменится его жизнь.

— Я напишу тебе о том, чего ты до сих пор не замечал и том, что тебе надо сделать, чтобы стать счастливым, — сказал каллиграф и написал:

На склоне горы

растет голубой цветок,

птица летит ввысь.

Влюбленный постучал в его дверь и попросил сочинить для него красивое послание для любимой девушки. Каллиграф улыбнулся и нарисовал три колонки:

Ярок свет солнца,

жук ползет вдоль дороги —

безбрежна любовь.

Затем пришел писатель и попросил посоветовать ему, как надо сочинять. Каллиграф задумался, а потом молча написал:

Бросаю камень

В круги на мутной воде.

Солнце восходит.

А однажды к нему пришел человек, который помнил свое прошлое, но не мог понять настоящего, и каллиграф сказал ему:

— Я напишу тебе три строчки, но на другом языке. В первой ты прочитаешь то, как ты живешь сейчас, во второй — в какую сторону тебе надо стремиться, а из третьей ты узнаешь, куда ты придешь.

После этого он взял кисть и тонкими мазками написал старинные иероглифы:

Ветви вишни покрыты цветами.

Из сочных плодов течет сок.

Птицы поют свою песнь.




Он закрыл книгу и, посмотрев на меня, спросил:

— Наверное, стоит тебе сразу все объяснить?

— Да, — сказала я и приготовилась слушать, так как из всего только что прочитанного я действительно мало что поняла.

Он взял со стола портсигар и, закурив сигарету, ненадолго задумался:

— Как ты уже догадалась, человек писавший иероглифы был не просто умелым каллиграфом. Он был мудрецом, умеющим видеть человеческие души. Однажды мыслитель попросил его написать о том, как познать суть мира, в котором соединяется великое и ничтожное. Каллиграф написал ему, что ничтожное на самом деле есть часть великого, как капля воды на самом деле является частью великой реки, но чтобы это познать надо отправиться в путь.

— А крестьянин просил его о стихах, которые приносят счастье.

— Да, и он написал ему стихотворение, с помощью которого он хотел заставить этого крестьянина увидеть свое счастье в окружающем мире. И посоветовал оторвать свои мысли от земли и, взлетев ими ввысь, подумать о чем-то возвышенном.

— Интересно, принесло бы это крестьянину желаемое счастье? — сказала я. — Может быть, он просто хотел разбогатеть и вовсе не желал возноситься за облака?

— Тогда он не пришел бы за советом к каллиграфу, а обратился бы к какому-нибудь шаману, — рассмеялся он.

— А что он ответил влюбленному? Ведь тот просил написать ему просто красивое послание о любви.

— Ну, тот и написал ему о том, что его любовь по силе сравнима с солнечным светом и столь велика, что способна объять весь мир вплоть до самой мельчайшей твари.

— А писатель?

— Ему каллиграф посоветовал будоражить своим творчеством умы людей, подобно камню, оставляющему круги на воде. Но делать это так, чтобы из этой болотной мути всходило солнце.

— Ну а что он посоветовал нам? — улыбнулась я. — Ведь этот последний человек задал ему именно наш вопрос.

— Да, и объясняя ему то, как он живет сейчас, каллиграф написал, что в данный момент его история сравнима с порой цветения, когда еще рано думать о будущем урожае, а лучше просто наслаждаться красотой цветов.

— А в какую сторону ему надо стремиться?

— Ему надо просто немного подождать того момента, когда из спелых плодов потечет сок.

— Как странно, ты ведь уже говорил мне нечто подобное, когда мы спорили об акации? Ты помнишь?

— Да, но тогда ты не поверила мне или просто не поняла. Не знаю.

— А в последней строчке, в той, где должно было быть написано, куда мы придем, что каллиграф написал там? — спросила я.

— А там он написал, что дождавшись времени урожая, мы получим жизнь.

— Почему?

— Потому что поющие птицы всегда символизируют ее естественное течение, и радость оттого, что она существует.

Я задумалась, и, подойдя к подоконнику, некоторое время стояла молча.

— Знаешь, — сказала я, — если бы я знала точный адрес того человека, в которого рано или поздно мне будет суждено перевоплотиться, то написала бы большое письмо, в котором рассказала обо всех своих воспоминаниях. Я описала бы в этом письме все, что тревожило меня в прошлом, все, что происходит в настоящем. А потом… Потом отправила бы его заказной бандеролью на имя этого неизвестного мне человека, и подписала: «Мне будущей от меня прошлой. На добрую память. Я».

— А ты будущая прочитала бы это послание, подумала, и приписала к нему еще небольшую часть, в которой рассказывалось бы еще об одной жизни, прожитой тобой. И так еще и еще раз. И в итоге у вас получились бы огромные мемуары, описывающие странствия одной души по путям множества жизней.

Мы оба рассмеялись, и он сказал:

— Расскажи мне, что ты помнишь еще из нашего прошлого, а если что-то тебе будет трудно вспомнить, я постараюсь помочь.

— Хорошо, — сказала я, — я сейчас расскажу тебе одну историю, которая будет значительно отличаться от всех предыдущих.

— Интересно чем?

— Тем, что ты был в ней бедным странствующим романтиком, а не состоятельным дворянином, каким ты мне вспоминался до сих пор.

— Это очень интересно, — сказал он закуривая.

А я, как обычно, села на свое любимое место среди подушек, и глядя на кольца дыма, поднимающиеся от его сигары, стала рассказывать.




Эта история началась для меня в каком-то французском городе, кажется, в те времена, когда в моду только стали входить парики. Хотя, возможно, я и ошибаюсь, ведь ты знаешь, как легко перепутать века, глядя в такую даль. Но, так или иначе, я вижу себя дочерью моей мамы и какого-то человека, который очень любит и меня и ее, но по причине некоторой мягкотелости никак не может найти с ней общего языка. Он всячески старается ей угодить, но добивается только того, что она, вопреки его ожиданиям, все больше и больше времени проводит вдали от дома. Мне вспоминается, как он тяжело вздыхая, и глядя из окна на отъезжающую карету, часто говорит мне:

— Она хочет нас бросить. Твоя мама нас стала забывать.

На самом деле бросить она никого не хочет, но и абсолютно верной женой ее тоже назвать нельзя. Я вижу, как в ее жизни появляется некий богатый дворянин, в котором я узнаю моего теперешнего отца. Он уговаривает ее оставить Францию и уехать покорять другой континент, на берегах которого, по его мнению, их будет ждать земной рай. Однако несмотря на все достоинства этого красивого и обаятельного человека, моя мать, свято чтящая традиции и устои современного ей общества, даже не помышляет об окончательном побеге из дома. Она продолжает вести двойную жизнь, а отец продолжает страдать.




— Я не понял, твоя семья была состоятельная или вы были какими-то разорившимися дворянами? — спросил он.

— Не могу сказать точно, кажется, мы были среднего достатка и не были вхожи во многие светские места, которые были доступны людям более высокого круга.

— Но ты видела себя на балу или просто у кого-то в гостях?

— Нет, этого не было. Понимаешь, мы с отцом вели там очень замкнутый образ жизни. Мы часто сидели дома, беседовали, или выходили в церковь. Я была хорошо воспитана, но как бы не для светской жизни, а для существования простой зажиточной горожанки.

— А твоя мать?

— О, здесь совсем другая история! — улыбнулась я. — Я подозреваю, что вот она-то как раз и была из семьи дворян, которые по каким-то причинам разорились и выдали ее замуж за единственного претендента на руку и сердце великолепной бесприданницы.

— И она хотела вернуться в тот круг, к которому привыкла с детства?

— Да, конечно. Этим и объясняется ее связь с тем красивым дворянином. Вполне вероятно, что он был для нее единственной возможностью снова попасть в прекрасный мир дворцов и светских сплетен.

— А тебя это все не привлекало? Я правильно понимаю?

— Да, мне вполне хватало моего ограниченного мирка, в котором я ощущала себя почти счастливой.

— А какой у тебя был в той жизни характер? Как бы ты описала саму себя?

Я задумалась:

— Знаешь, я была наивная. Да, это самое подходящее слово для описания моего характера. И, как ты потом увидишь, эта наивность не покинула меня до самых последних дней…

Он рассмеялся:

— На самом деле она вообще очень редко тебя покидает. Особенно в этой жизни…

Я улыбнулась и продолжила свой рассказ.




Одна из картин переносит меня на церемонию похорон. Я вижу, что умер мой отец, и мы с матерью одетые в траур стоим у края могилы. Не знаю, что явилось причиной его смерти, возможно сердечная тоска, или может быть какая-нибудь болезнь. Не могу сказать точно. Вижу только, что это не было дуэлью, о которой мой отец так часто говорил, оставаясь со мной наедине.

И вот, став вдовой, моя мать после положенного срока снова выходит замуж. Обаятельный дворянин добился своего, и теперь мы все вместе собираемся плыть за океан. Продав все дома, и забрав все деньги и драгоценности, мы садимся на корабль.

Я вижу себя стоящей на палубе. Я смотрю с тоской на отдаляющийся берег Франции и думаю о том, как мне жаль покидать родную землю. Мимо проходит капитан, и я с удивлением узнаю в нем мою подругу.




— Какую?

— Ту, которая была моей сестрой из «верескового» прошлого.

— Она была мужчиной?

— Да, причем несколько раз, насколько я знаю с ее слов.

— Интересно, — сказал он, задумавшись, — а ты когда-нибудь видела себя воплощенной в противоположный пол?

— Нет, — сказала я смеясь, — возможно, у меня еще все впереди.




Не знаю, как далеко нам удалось уплыть на этом паруснике, и как бы сложилась моя жизнь в случае удачного завершения этого путешествия. Но происходит так, что неожиданно нашими судьбами распоряжается внезапно нагрянувшая буря, и в этой разбушевавшейся стихии я теряю свою мать. Больше мне уже не суждено увидеть в живых ни ее, ни ее мужа, ни капитана корабля.

Не известно, за какой счастливый обломок доски я ухватилась, и какая посланная свыше волна вынесла меня из смертельного водоворота, но следующее видение переносит меня на палубу уже совсем другого корабля, плывущего не из Франции, а обратно. Мое платье имеет жалкий вид, у меня нет с собой денег, и даже возвращение на родную землю не исправит моего плачевного положения, поскольку на материке у меня не осталось никаких родственников. «Что мне делать? — думаю я. — Как я буду теперь жить?».

Ко мне подходит матрос и, с жалостью глядя на мое опечаленное лицо, протягивает мне какую-то еду. Я ем и, рассматривая однообразные волны и пустеющий горизонт, размышляю: «Наверное, теперь я обречена всю жизнь бедствовать и голодать. Наши деньги утонули, никому не удалось спастись, а из всех драгоценностей у меня остался только изящный золотой медальон, который мне даст возможность несколько дней прожить на самом бедном постоялом дворе. А потом… Потом мне придется идти на улицу…».

И вот я схожу на родной берег. Но насколько иначе видится мне теперь эта страна. Я иду по порту незнакомого города и рассматриваю простых людей, которые раньше были для меня только существами из другого, более низшего мира. «Теперь я одна из них, — думаю я, расправляя на себе поблекшие от соленой воды и солнца оборки платья, — Отныне я должна жить этой совсем неизвестной мне жизнью». Я, глубоко вздохнув, отбрасываю назад растрепавшиеся волосы, и улыбнувшись какой-то приветливой торговке рыбой, направляюсь к трактиру.

Я очень голодна и решаю сначала заказать себе еды, а потом уже договариваться с хозяином о комнате и о той ничтожной сумме, которую возможно он решит дать мне за мой медальон. Я открываю дверь и захожу в зал с низкими прокопченными потолками, заставленный большими столами из плохо отесанного дерева. Я ловлю себя на мысли, что совершенно не знаю, как нужно себя вести девушке в моем положении, и поэтому сажусь в самый дальний угол и начинаю молча наблюдать за немногочисленными посетителями этого убогого заведения. Все присутствующие здесь люди кажутся мне грубыми и дикими по сравнению с той публикой, с которой мне приходилось общаться раньше. Я смотрю на них и заставляю себя привыкать и к громким голосам, выкрикивающим незнакомые мне до этой поры ругательства, и к разговорам, обрывки которых доносятся до моего уединенного угла. «Как я смогу жить среди этих людей? — думаю я в ужасе. — И что я буду делать спустя несколько дней, когда даже этот отвратительный постоялый двор перестанет быть для меня защитой от непогоды?».

Неожиданно прямо передо мной появляется какой-то красивый молодой мужчина в довольно дорогой одежде. Он немного манерно раскланивается и говорит:

— Позвольте мне заказать для вас изысканный обед из нескольких блюд! Я вижу, что вы временно оказались в затруднительном положении?

Я радуюсь, что хоть один человек говорит со мной привычными словами и соглашаюсь.




— И вам подали фазана? — ухмыльнулся он.

— Конечно, нет. Это была всего лишь курица, но какой она показалась мне вкусной, после всего пережитого.

— А кто был этот человек? Ты встречала его уже в своих воспоминаниях, иди это какой-то новый персонаж?

— Да, встречала, — сказала я смеясь, — он был комендантом моего концлагеря спустя всего несколько сотен лет. А в этой жизни… Хотя ты ведь знаешь, что это увлечение длилось всего лишь пару месяцев, так что не будем сейчас об этом вспоминать.




И вот мы едим и разговариваем. Он представляется мне, как некий путешественник, оказавшийся в этом порту по воле счастливого случая, который к его величайшей радости нас познакомил и не дал мне умереть с голоду. Я слушаю его рассказы о множестве приключений, которые он испытал, и верю каждому его слову. Отчего-то мне кажется, что человек с такими честными глазами не может обманывать и поступать неблагородно. И поэтому я рассказываю ему свою печальную историю и достаю свой золотой медальон, в надежде, что он им заинтересуется и даст мне немного больше денег, чем я рассчитывала получить у хозяина трактира. Он отводит мою руку и говорит:

— Оставь себе эту единственную память об умерших родителях и доверься мне. Теперь я беру на себя заботу о твоей жизни.




— Кажется мне, что это был какой-то проходимец, а не искатель приключений, — сказал он мрачно. — Не удивлюсь, если в своем следующем видении вы оказались уже живущими в одной комнате.

— Да ты прав, — сказала я, — так все и было. Я наивно поверила его словам о страстной любви, которая снизошла на него в этом порту в моем светлом образе, и согласилась своим присутствием осчастливить его одинокую жизнь.

— А он, конечно, наобещал тебе, что вы поселитесь в небольшом уютном доме с окнами на море, что у вас будет двое прелестных детей, и все такое прочее?

— Ах, — рассмеялась я, — ты умудряешься ревновать меня даже к тому, кто умер больше трехсот лет назад.

— Но он ведь был и в этой жизни? И кажется не простым прохожим?

— Лучше я расскажу тебе дальше.




Итак, как ты уже сам догадался, мы поселились на этом же постоялом дворе, и таким образом я открыла для себя новую страницу в книге жизни.

Не знаю уж, сколько дней или недель продолжалась наша идиллия, но однажды он завел со мной примерно такой разговор:

— Послушай, неужели у тебя действительно нет никаких родственников, к которым ты могла бы обратиться за помощью?

— Нет, ни одного, — отвечаю я, влюблено глядя на него, — да и к чему мне их помощь, если у меня теперь есть ты?

— Да, да, — говорит он задумчиво, — но все же. Может быть, какие-то друзья твоих родителей, от которых вы получали письма?

— Нет, я никого не знала… Хотя… Да, я припоминаю что нам приходили изредка письма от какого-то дальнего родственника, который жил в этом городе.

— В каком этом городе? — оживившись спрашивает мой искатель приключений.

— В этом самом, где мы с тобой сейчас находимся, — говорю я рассеяно.

— А ты помнишь, как его звали?

— Да, — говорю я и называю какое-то имя.

Мой собеседник вскакивает со стула и вскрикивает:

— Кто?! Да ты знаешь, что он самый богатый человек на этом побережье? Его корабли плавают за пряностями в далекие страны, а ты так просто об этом говоришь!

— Но что мне с того, что кто-то там так богат? — говорю я и улыбаюсь. — Мы ведь и так очень счастливы с тобой? Скоро мы поженимся, ты станешь работать, и все наладится.

Он вместо ответа начинает ходить по комнате, а спустя некоторое время говорит:

— Ты должна к нему пойти и рассказать обо всем, что с тобой произошло.

— Зачем? Ведь я его совсем не знаю.

— Ну… Для того, чтобы он, может быть, помог нам с тобой первое время. Пойди к нему, познакомься, расскажи ему обо мне, о том, как мы живем с тобой.

— Ах, я не знаю, для чего все это тебе надо, но если ты так хочешь, то, конечно, я пойду.

— Да, да, — начинает суетиться он, — я провожу тебя, я знаю, где стоит его дом. Это совсем недалеко от порта, так что нам не придется долго идти.

Мы быстро собираемся и идем по кривым улочкам, которые действительно довольно быстро приводят нас к шикарному дому, выходящему окнами в порт.

— Ну вот, иди, познакомься с ним, а я буду с нетерпением ждать тебя дома.




— И что же за человек встретил тебя в этом великолепном дворце? — спросил он, крутя в руках безделушку в форме нефритовой ветви бамбука 
      [23 - Он снова задумался и снова прикасается к предмету, в котором скрыт смысл. Теперь это бамбук — символ стойкости, счастья и духовной истины, и нефрит — камень, символизирующий космическую энергию, совершенство, силу и власть. Все эти качества нужны главному герою на этапе приближения к концу данного отрезка пути.]. — Еще один бывший друг, с которым ты однажды рассталась?

— Нет, с ним меня ничто не объединяло. Хотя мне этого когда-то и хотелось, — сказала я и продолжила рассказывать.




И вот я сижу с моим неожиданно объявившимся дальним родственником в гостиной его дома. Я очень неуверенно чувствую себя в этой шикарной обстановке, поскольку внутренне я уже приготовила себя к простой небогатой жизни, которую я собираюсь провести со своим романтическим женихом. Мне очень неуютно и я не знаю с чего начать разговор, но моему собеседнику становится любопытно, каким образом я оказалась здесь и потому, недоуменно глядя на мое залатанное платье, он первым начинает разговор.

— Так что привело вас в наш город? — спрашивает он, вальяжно развалившись в кресле.

— Мы плыли на корабле, — отвечаю я, — а затем началась буря. Кажется, все утонули, и только мне чудом удалось спастись…

И тут я неожиданно для самой себя начинаю рассказывать ему все подробности своей жизни и до рокового путешествия, и после. И когда я дохожу до рассказа о моем женихе, он начинает смеяться.

— Отчего вам так весело? — недоуменно спрашиваю я.

— Потом я объясню, — говорит он, и просит продолжить мой рассказ.

Я вздыхаю и пытаюсь объяснить, что это была вовсе не моя идея прийти в его дом, что мы сможем прожить и без его помощи. А после этого передаю ему наш последний разговор и говорю, что в настоящее время мой жених ждет меня в комнате на нашем постоялом дворе.

— И ты действительно в это веришь? — говорит он. — Вот уж не знал, что еще бывают столь наивные создания.

Я, не понимая о чем идет речь, удивленно смотрю на него, а он продолжает:

— Ты можешь попытаться проверить мои слова и вернуться в свою комнату, но будь готова к тому, что в ней уже и в помине нет твоего романтического героя.

— Этого не может быть! — говорю я, вскакивая с кресла. — Я сейчас пойду и приведу его к вам. И вы увидите, какой он на самом деле.

— Иди, иди, — смеясь отвечает он на мои слова, — только возьми с собой вот этот кошелек с деньгами, потому что тебе придется заплатить за ваше проживание, а я не хочу, чтобы ты оказалась в неловком положении. Ведь теперь у тебя есть я, и ты ни в чем не будешь нуждаться.

Я, не веря своим ушам, беру кошелек и быстро иду домой. Кажется, собирается гроза, потому что я вижу, что дует очень сильный ветер и становится темно. Я вбегаю по лестнице в свою комнату и обнаруживаю, что она пуста. «Он просто куда-то вышел» — думаю я, и, пытаясь отдышаться от быстрой ходьбы, сажусь на стул. Но тут в комнату, с ехидной улыбкой на лице заходит хозяин этого заведения, и протягивая мне какую-то бумагу, говорит:

— Ваш жених сказал, что его ждут неотложные дела. Он уехал и обещал, что ваш родственник, у которого вы теперь будете жить, оплатит мне все ваши расходы. Он ведь не соврал? Не правда ли? Вы ведь располагаете деньгами?

Я ошарашено смотрю на бумагу и вижу, что это счет за все дни нашего совместного проживания. Мне кажется, что мир вокруг меня обрушился. Я молча протягиваю трактирщику кошелек с деньгами и спускаюсь по лестнице.

На улице идет ливень, но я, не обращая на это никакого внимания, медленно бреду по улице к дому моего богатого родственника. Я понимаю, что кроме него мне теперь совсем некуда идти и принимаю этот очередной поворот в своей судьбе, как трагическую неизбежность.




— А что он был за человек, этот твой родственник? — спросил он, снова перебив мой рассказ.

— Он был лет на двадцать пять старше меня. Неженатый. И такой… — задумалась я, пытаясь подобрать подходящее слово. — Такой эстетствующий циник. Он прожил уже довольно бурную жизнь и хорошо разбирался в людях.

— Значит, ты снова попала под дурное влияние, — констатировал он в ответ.

— Да, возможно, — усмехнулась я. — Но что я могла поделать? Мне пришлось согласиться с его предложением, и я осталась у него жить. Но все мои надежды приобрести в этом доме какой-то более весомый статус, нежели просто «племянница», рушились от года к году. Он не собирался жениться на мне, а скорее хотел однажды выдать меня замуж за какого-нибудь подходящего кандидата.

— И что, выдал?

— Нет. С каждым днем он все больше и больше привязывался ко мне и спустя пару лет стал откладывать мое замужество на какие-нибудь другие, более удачные по его словам времена.

— А как вы жили? Он вывозил тебя в свет?

— Да, в этом отношении он, можно сказать, воспитал меня. Он сделал из меня настоящую светскую даму, посещающую всевозможные балы и прочие увеселительные собрания.

— И сколько лет вы прожили вместе?

— Думаю, лет шесть.

— А потом?




Я вижу, что он сильно болеет. Врачи ничего не отвечают на мои вопросы, а только опускают глаза. Я не понимаю в чем дело, но однажды он сам все мне объясняет.

— Я кое-что решил, — говорит он, подозвав меня к себе. — Ты ведь знаешь, что я никогда не хотел на тебе жениться. Не думай, правда, что это оттого, что я к тебе равнодушен. Нет. Просто я всегда считал, что тебе в мужья нужен кто-то более подходящий, чем такой испорченный старик. Мы хорошо проводили с тобой время, но официальный брак был всегда для меня чем-то особенным… Ну ладно, так или иначе, но теперь все изменилось. Мне, видишь ли, осталось совсем недолго жить, а, как ты понимаешь, у меня слишком много денег, чтобы можно было позволить себе вот так просто умереть.

— Что ты хочешь этим сказать? — говорю я сквозь слезы.

— Сегодня нас с тобой обвенчают, — ухмыляется он. — Но я составил довольно остроумное завещание. Думаю, что когда придет положенное время, ты оценишь мою шутку и не будешь особенно на меня сердиться. Мое завещание это попытка объяснить тебе, какого мужа ты на самом деле заслуживаешь. И чтобы немного подстраховать тебя от всяких неприятных историй я и придумал этот хитрый ход.




— Что же он такое сочинил в своем завещании?

— О! Спустя несколько дней мне суждено это было узнать. Там было написано, что я становлюсь владелицей всего его огромного состояния вплоть до моего замужества, после которого я буду продолжать владеть всеми этими богатствами только в одном случае…

— В каком?

— Если во-первых, мой брак будет основан на взаимной любви, во-вторых, мой муж будет вдвое меня богаче, а в-третьих, он будет любить меня вдвое сильнее, чем я его.

— Но это же чушь. Как можно измерить, кто кого больше любит, и тем более основывать на этом юридические бумаги?

Я рассмеялась:

— В бумагах значилось только первое условие, а второе было оговорено в специальном письме, которое было преподнесено мне, как последняя воля покойного.

— И с тех пор ты стала искать?

— Да. Я поехала в Париж, поселилась там в огромном доме и, постепенно познакомившись с высшим обществом, действительно стала искать достойного претендента.

— И конечно не нашла?

— Конечно нет. Всем нужны были только мои деньги. И никто не любил меня.




Я вижу множество встреч, разнообразные лица, праздные разговоры. Люди приходят в мою жизнь, какое-то время мы общаемся, а потом наши дороги расходятся. Идет время, но я никак не могу найти того, кого ищу. «Проклятые корабли, — думаю я, — если бы они перестали приносить мне такой доход, то я спокойно могла бы выйти замуж за порядочного человека среднего достатка. Но нет! Я вынуждена искать себе партию именно в этих, столь неинтересных мне высших кругах».




— Ты не чувствовала себя одной из них? — спросил он.

— Конечно, ведь мне была чужда такая жизнь. И те годы, которые я провела в доме своего циничного родственника, ничего не смогли изменить в моем характере.

— А он, ведь, это знал, раз оставил тебе такое оригинальное завещание.

— Да, пожалуй. Он был умный и, в сущности, довольно много для меня сделал.

— А кого еще, из знакомых тебе в этой жизни, ты встретила там?

Я улыбнулась:

— Знаешь, я наконец-то отыскала в этих туманных воспоминаниях мою подругу, ту которая знает о тебе.

— И чем она там занималась?

— Была светской дамой. Я повстречалась с ней на одном приеме, где в этот день собралась самая блистательная знать города. Мы как-то быстро сдружились и довольно долго общались.

— А потом?

— Она рано умерла. И я почему-то все время была с ней рядом. Такое впечатление, что некоторое время она прожила в моем доме. Возможно, она хотела отдохнуть от своего мужа, или произошло еще что-то, чего я никак не могу вспомнить. Не знаю. Вижу только, что она принимала активное участие в моих поисках, и даже пыталась перевоспитать меня и заставить по-иному смотреть на мое высокое положение в обществе.

— А кто еще там тебе встретился?

— Многие. Несколько человек, с которыми я некоторое время общалась в нынешней жизни, двое моих дальних родственников и еще… Еще была одна любопытная встреча.




Мне вспоминается, что по каким-то своим делам мне пришлось отплыть в Алжир. Я вижу себя в странном городе, полном всякого народа, прибывшего из разных мест. Какие-то крики, суета, мельтешение. Я помню, что останавливаюсь в чьем-то большом доме и некоторое время, совсем недолго, живу на этом африканском побережье.

Однажды в мой дом, спасаясь от погони, забегает беглый араб. Какие-то люди врываются за ним и начинают кричать, что я поступила противозаконно, укрывая человека принадлежащего другим хозяевам. Мне становится жаль этого человека, и я спрашиваю, сколько стоит его свобода. «Недорого», — отвечают мне эти люди и называют какую-то сумму. Я спокойно отсчитываю им деньги, и они радостно усмехаясь уходят.




— А этот араб? Ты его отпустила?

— Я хотела, но он не ушел. Сказал, что будет моим телохранителем или кем-то вроде того.

— И с тех пор он всегда жил подле тебя?

— Да. И ты знаешь, я только сейчас, спустя столько столетий, узнала, что он меня там любил.

— А здесь? Кем он был для тебя здесь?

— Скорее всего, другом. Хотя возможно, он сам иного мнения по поводу наших отношений. Не знаю, теперь он слишком далеко, чтобы это понять. Лучше я расскажу тебе продолжение этой странной жизни.




После смерти моей подруги я стала немного по-другому относиться ко всему происходящему, и отчаявшись встретить в Париже свою судьбу, я собрала вещи и вернулась в тот город, на берег которого столько лет назад меня привез неизвестный корабль.

Я поселилась в своем огромном доме и совсем перестала выезжать в свет. Кажется, я больше не видела в этом смысла. Я относилась к своему богатству, как к насмешке судьбы, и, оставляя все решения на совести управляющего, совсем не занималась своими делами.

Теперь меня привлекали другие развлечения. Переодеваясь простой горожанкой, я стала посещать трактир около порта. Я знаю, это звучит странно, но мне доставляло удовольствие просто сидеть в нем и воображать себя обычной вдовой суконщика, которая зашла поразвлечься.




— А ты не боялась? Ведь в таких местах можно было встретить много всякого сброда? — спросил он смеясь.

— Нет. Поскольку, во-первых, меня всюду сопровождал мой незаметно присутствующий рядом телохранитель, а во-вторых, я платила трактирщику, и он говорил всем, что я его младшая сестра, оплакивающая кончину мужа.

— Да, странные у тебя там были развлечения.

— Просто меня звала туда судьба, потому что однажды именно в этом трактире я встретила тебя.

— И кем я был?

— Матросом. Я вижу, как спускаясь с лестницы, ты первый раз увидел мое лицо. Твой взгляд стал другим, казалось, ты сразу понял, что встретил любовь.

— А что ты подумала в тот момент обо мне?

— Я подумала, очень жаль, что я не вольна распоряжаться собой, потому что за всю мою жизнь, прошедшую с момента написания рокового завещания ты был первый человек, с которым мне действительно хотелось бы связать судьбу.

— С простым моряком? Это при твоем-то воспитании?

— Да, а что здесь удивительного? — сказала я. — Если тебе во многих жизнях можно было влюбляться с первого взгляда, то почему мне нельзя?

— А что было потом?




Мне как-то плохо видно, но я знаю, что мы разговорились. Не могу сказать, в один ли это произошло день, или мы несколько раз виделись, прежде чем познакомиться ближе. Не знаю. Но вижу, как мы разговариваем, и ты, снимая с руки старинный перстень, протягиваешь его мне и говоришь:

— Знаешь, это единственная ценная вещь, которая у меня есть. К сожалению, больше мне нечего тебе дать, и только поэтому я не прошу тебя стать моей женой. Но я хочу, чтобы ты узнала и поняла, как сильно я тебя полюбил.

Я беру твой перстень и думаю о том, что, пожалуй, это самый дорогой подарок, который я получила в своей жизни. И неожиданно меня посещает безумная идея.

— Ты хочешь на мне жениться? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечаешь ты удивленно.

— Тогда пойдем, — говорю я и веду тебя к себе домой.

И сидя в кресле своей шикарной гостиной, я начинаю рассказывать тебе историю моей жизни, говорю о завещании и о моих поисках. Ты молча слушаешь и смотришь на меня, а я продолжаю:

— Если после всего, что ты теперь узнал, ты еще не передумал, то завтра я перепишу на тебя две трети моего состояния, и мы сможем сыграть свадьбу.




— И я конечно согласился? — спросил он.

— Разумеется. И с тех пор мы счастливо жили вместе.

— Почти нереальная история, — сказал он, вновь закуривая. — Почти нереальная.

— Отчего же? — спросила я. — Она вполне могла произойти, просто тебе непривычно представлять себя в роли какого-то матроса. Но так было, и с этим уже ничего не поделаешь.

— Да, возможно, что ты права, — сказал он, вставая с кресла. — Так оно и было… А кстати, сколько мы прожили там после нашей свадьбы?

— Не вижу. Эта жизнь оказалась настолько насыщена всякими событиями, что я устала ее смотреть. После того, как мы с тобой объединились, нас ожидало еще много всяких приключений. Каким-то образом я увидела нас в Праге, потом на каком-то корабле. Мы пытались за кем-то следить, искали какого-то человека. Сплошная путаница и я никак не могу в ней разобраться.

— И не нужно, она уже все равно ничего не решает. Все что ты должна была узнать об этой жизни, ты уже увидела, а теперь тебе пожалуй пора отдохнуть, поскольку все эти видения даются тебе не так-то просто.

— Да, ты прав, — сказала я, подходя к окну. — Мне уже пора идти, и наверное мне следует сделать небольшую передышку в моих воспоминаниях, и некоторое время подумать о чем-то другом.




* 21 *


Я нетерпеливо звонила в его дверь и не могла дождаться, когда он откроет. После нашего последнего разговора прошло всего несколько дней, но для меня многое изменилось.

— Ты не хотел меня впускать? — сказала я вместо приветствия, когда он встретил меня на пороге.

— О чем ты говоришь? — как всегда делая вид, что ни о чем не догадывается, спросил он.

— Мне надо с тобой серьезно поговорить, — ответила я, проходя в комнату, и села на диван.

— Так что у тебя стряслось?

Я вздохнула, пытаясь отдышаться, и немного переведя дух, произнесла:

— Сегодня днем мне сказали, что ты вовсе не живой человек, а некто другой.

Он рассмеялся:

— Ты просто полна сюрпризов. Объясни мне по порядку, с кем ты общалась, и как он тебе это сказал.

Я схватилась за голову и сидела молча. Потом встала и, подойдя к проему балконной двери, сказала:

— Я познакомилась с одним человеком, который умеет «видеть». Мы говорили о всевозможных вещах, которые я хорошо чувствовала, но сама себе не могла объяснить. Он рассказал мне много интересного о моей жизни, а потом мы стали говорить о перерождениях…

— Он в это верит?

— Да, он сказал, что в это нельзя не верить, потому что это существует.

— Для тебя это конечно была большая новость? — усмехнулся он.

— Почему ты злишься? Разве я не имела права поговорить с таким человеком?

— Нет, ты просто задавала ему странные вопросы. Зачем? Ведь многое ты видела лучше, чем он.

— Я не знаю, — ответила я расстроено. — Понимаешь, когда мы говорили, мне показалось, что он должен увидеть тебя. И мне так захотелось спросить его, когда же мы с тобой все-таки встретимся.

— И что он сказал?

Я замялась:

— Он… Он ответил, что видит тебя как душу умершего человека, и что ты связан со мной заклятьями, которые ты сам, будучи приверженцем черной магии, наложил на нас в 1320 году.

— Да, это очень интересно, — сказал он, закуривая сигарету. — А что еще он тебе наговорил?

— Кое-что о моем прошлом, немного о будущем, и больше ничего особенного.

— А как ты отреагировала на его замечание по поводу 1320 года?

— Я сказала, что такой истории я не помню. И что всегда была уверена, что рано или поздно нам с тобой суждено встретиться в этой жизни во вполне материальном обличии.

— Послушай, — сказал он задумавшись, — коли уж об этом зашел разговор, то объясни мне, как ты вообще представляешь себе наше общение?

Я присела на подоконник:

— Мне всегда казалось, что ты где-то существуешь, живешь своей жизнью и возможно даже не догадываешься о том, что какая-то часть твоего «я» может общаться со мной на расстоянии.

— А о том, что я неперевоплотившаяся душа, ты не думала?

— Нет. Вернее не так… Я действительно рассматривала такую возможность, но потом решила, что очень многое говорит за то, что ты живой человек.

— Ты говоришь, ты так решила, а тем не менее приходишь ко мне расстроенная? Почему ты поверила этому человеку? Может быть, он был не единственный, кто поселил в твоей душе сомнения?

Я снова села на диван и откинула в сторону подушку:

— Одна девушка, сказала мне то же самое.

Он улыбнулся:

— Что? Тоже про 1320-ый год?

— Нет, только про то, что ты не воплощен.

— Скажи мне, — медленно произнес он, — ты ведь однажды говорила, что твоя мама видела меня?

— Да.

— И что, она тоже предположила, что я не существую?

— Нет. Как раз наоборот. Она уверена, что мы встретимся.

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня:

— Так кому ты больше веришь? Собственной матери и своему сердцу или почти незнакомым людям, которые могут ошибаться?

— Но мы тоже можем ошибаться!

— Ну так проверь это и посмотри сама.

— Каким образом?

Он снова закурил:

— Начни с воспоминаний. Это же совсем несложно. Просто «загляни» в этот 1320-й год и убедись сама, что из слов этого человека окажется правдой, а что вымыслом.

Я закрыла глаза:

— У меня ничего не получается!

— Ну, делай, как я тебя учил. О чем ты должна вспомнить? О чернокнижнике. Так значит и представляй себе колбы с ретортами и свитки, исписанные магическими символами.

— Я пробовала, — сказала я, разводя руками, — но ничего не смогла увидеть.

По его губам пробежала легкая усмешка:

— Значит, ты не туда смотрела.

Я встала и вышла на балкон:

— Почему ты сам не можешь мне сказать, что там случилось?

— Где там?

— В этом 1320-м году?

— Тебя действительно интересует только этот год? И больше ничего? А я думал, что ты хочешь увидеть всю эту жизнь целиком?

Я подошла к перилам:

— Ну, напомни мне хоть что-нибудь! Я хочу знать, что там произошло.

Он встал в проеме двери и сказал:

— Там произошла жизнь. И если ты перестанешь думать о черной магии, то легко сможешь ее увидеть.

Я села за стол и закрыла глаза. Спустя минуту я уже смотрела сквозь сумерки своей памяти.




Я стою на мосту с деревянными перилами. Мне лет семь и я нахожусь в каком-то незнакомом городе, где все говорят на немецком языке. Мне видятся пыльные улицы, лошади, везущие телеги, кричащие торговцы на рынке…

Какая-то женщина берет меня за руку и долго ведет мимо незнакомых каменных домов, которые стоят очень близко друг к другу и часто имеют общие дворы. Мы идем, и я отсюда вижу свое совсем недавнее прошлое. Оказывается, несколько недель назад я потеряла родителей, и теперь этой женщине приходится заботиться о моей судьбе. Она не очень этим довольна, поскольку у нее много своих детей, и желая поскорее от меня избавиться, она хочет пристроить меня жить с прислугой у каких-то состоятельных людей.

Мы приходим в этот дом, и я вижу, как молча стоя на пороге кухни, я рассматриваю раскрасневшихся работниц в холщовых передниках, хлопочущих около больших ковшей, и думаю о том, как сильно я голодна.

Женщина, которая меня привела, попрощавшись уходит, а все продолжают заниматься своими делами, и кажется забывают о моем существовании. Однако через некоторое время какая-то девушка ставит на стол тарелку с супом и предлагает мне поесть. Я быстро сбрасываю ветхий платок, которым я повязана, и радостно приступаю к еде, одновременно продолжая рассматривать окружающих.

Через некоторое время на кухне появляется хозяйка дома — молодая женщина с благородными чертами лица. Она удивленно смотрит на меня и спрашивает, чей это ребенок. Ей что-то пытаются объяснить, а она как завороженная не сводит с меня глаз и говорит:

— Теперь она станет жить у меня. Пусть она будет мне как дочь.

Она берет меня за руку и, приводит в свою комнату, оказавшись в которой я отчего-то сразу чувствую себя как будто вернувшейся домой.




— И ты осталась жить в этом доме? — спросил он, протягивая мне чашку кофе.

— Да, я сразу полюбила эту женщину, которая стала мне настоящей матерью. И мы прожили вместе вплоть до моего совершеннолетия.

— А кто она сейчас эта твоя приемная мать? Ты ее знаешь?

Я задумалась:

— Нет. Ее лицо мне никого не напоминает, но отчего-то мне кажется, что однажды я ее встречу. Это так интересно, ведь в этой жизни она может оказаться кем угодно, например, моей внучкой или женой моего сына. Это все-таки так странно…

— А кто был там твоим отцом? Он знаком тебе?

— Да, я знаю этого человека. Думаю, одно время он хотел, чтобы у него была дочка похожая на меня… Но не более того.

Он задумался:

— А ты действительно слышала, что все там говорили на немецком языке?

— Да, кажется, на нем. Но знаешь, я немного знала там еще какой-то язык, очень странный. На нем разговаривали мои родители, когда мы оставались одни. Правда, когда я поселилась в доме у моей приемной матери, я его стала постепенно забывать.




Проходят годы. Я вижу себя уже девушкой. Мы стоим с матерью во дворе и, глядя на то, как солнечные лучи освещают соседскую стену, я спрашиваю:

— Мама, а что такое любовь?

Она улыбается и, обнимая меня, говорит:

— Когда рядом с тобой находится человек, которого ты любишь, то для тебя все время светит солнце, а если он тебя покидает, то ты погружаешься в ночь.

— А ты любишь отца? — снова спрашиваю я.

Она в ответ качает головой и, глядя на закрытые ставни соседнего дома, рассказывает мне историю своей жизни:

— Когда-то давно я очень любила человека, который жил в этом доме. Он был намного старше меня, много ездил по свету, и в городе о нем ходили разные недобрые слухи. Поговаривали, будто бы он продал душу темным силам. Но я никогда не верила этому, потому что только я знала, что он за человек на самом деле.

— Он любил тебя? — мечтательно говорю я, а она вздохнув отвечает:

— Да, мы оба были безумно влюблены, но мои родители не позволили нам быть вместе. Они выдали меня замуж за твоего отца, и мне пришлось забыть о том, как светит солнце.

— А он? Что было потом с ним?

— Он женился на одной совсем юной девушке, которая родила ему прекрасного сына и умерла.

— А почему сейчас этот дом всегда заперт? — спрашиваю я, рассматривая поросшую мхом стену. — Они с сыном куда-то уехали из нашего города?

— Да, — вздыхает мать, — они путешествовали, потом долго жили в другой стране. А однажды я узнала, что его уже нет в живых.

Неожиданно из дверей этого дома к нам выходит седой немощный старик — единственное живое существо, оставленное когда-то в этой заброшенной обители неосуществленной любви. Он хромая проходит к нам и, кланяясь, протягивает какое-то письмо:

— Молодой хозяин прислал, — говорит он, — а прочитать я не могу. Помогите мне, сделайте одолжение.

Мать распечатывает письмо и, прочитав, улыбается:

— Он решил вернуться в дом своего отца! — говорит она. — Теперь мы с ним познакомимся.

Отчего-то после этих слов мое сердце начинает учащенно биться и, пытаясь отогнать странные мысли, я спрашиваю:

— Почему ты так этому рада?

— Потому что он напомнит мне далекие времена моей юности, — отвечает она и идет домой, но потом, остановившись, снова смотрит в сторону закрытых ставен и говорит: — И может быть, станет для тебя тем, кто озарит твою жизнь солнечным светом.




— И кем же оказался этот таинственный сын своего отца? — спросил он, открывая портсигар. — Действительно твоей судьбой?

— Да, когда мы первый раз встретились, то сразу поняли, что созданы друг для друга.

— И вы поженились?

— Да. И у нас родился сын. Все было безмятежно и радостно…

— А твой муж, кто он? Кем он стал в этой жизни?

— Знаешь, — сказала я улыбаясь, — сначала мне показалось, что это был ты. Но потом я поняла, что именно такие чувства, какие там у меня были, я никогда бы не смогла испытать к тебе.

— Почему?

— Понимаешь, у нас с тобой всегда во всех жизнях любовь была какая-то другая. Она всегда приносила нам больше переживаний, чем спокойствия. Мне это трудно описать, но наши чувства везде как будто бы балансировали на краю пропасти. Было такое впечатление, что иногда нам хотелось умереть, просто потому что так любить больше не было сил. А с этим человеком все было иначе. С ним рядом мне действительно казалось, что солнце изгнало из моей жизни ночь, и все вокруг было радостным и светлым.

— И кто он сейчас?

Я снова улыбнулась:

— В это трудно поверить. Он перевоплотился в моего сына. И знаешь, мне было так приятно узнать, на какую сильную любовь он, возможно, будет способен. Надеюсь, что однажды он сумеет для кого-то зажечь на небе солнечный свет…




И вот, мы живем в его доме уже десять лет. За это время для нас мало что меняется. Наш ребенок растет, и ничто не омрачает нашего счастья.

В один из дней мой муж получает письмо от какого-то далекого друга, с которым когда-то они с отцом много общались. Друг приглашает его в гости, и, обдумывая возможность этой поездки, мы решаем отправиться путешествовать. За короткий срок мы собираем вещи, и поручая все дела управляющему, втроем покидаем родные края.




— И куда вы поехали?

— Я думаю, что в соседнюю страну. Потому что в том городе, где жил его друг, все говорили на двух языках — на немецком и французском, так что нам было там довольно легко объясняться.

— А что это был за город?

— Не знаю, но он был огромный по сравнению с тем, в котором мы жили до этого. Мне видится, как я была поражена красотой и величием высокого собора, неподалеку от которого мы поселились.

— Вы жили у этого друга?

— Да. И этим другом оказался ты, — рассмеявшись сказала я.

— И как я выглядел?

— Совсем не так, как сейчас. У тебя было другое лицо.

— Я был тебя старше?

— Да, лет на пятнадцать.




Помню, как мы первый раз входим в твой дом. Ты, улыбаясь, спускаешься по лестнице и говоришь:

— Как я счастлив, что вы приехали. Я даже не надеялся, что получу такой подарок. В моем доме наконец-то будут слышны чьи-то голоса.

Ты отводишь нам несколько комнат, и говоришь, что мы можем жить у тебя сколько угодно.




Знаешь, — сказала я, глядя на дым, поднимающийся от его сигареты, — ты был действительно очень рад увидеть своего давнего друга, и хотел задержать нас у себя как можно дольше.

— Почему?

— Понимаешь, — продолжала я рассуждать, — это видно только отсюда. Пока ты жил один, тебе действительно хотелось повидать моего мужа, с которым некогда вы были очень дружны. Ты был для него авторитетом и относился к нему примерно как к младшему брату. Но потом, начиная именно с того момента, как ты впервые увидел меня у себя на пороге, ты уже стал испытывать двоякие чувства.

— Я хотел, что бы ты стала моей? — спросил он, глядя на меня.

— Нет, не совсем так. Это сложно объяснить. Понимаешь, ты по-прежнему оставался преданным другом моего мужа, но при этом любил меня. Ты не помышлял о том, чтобы я ему изменила, и никогда не подавал мне никаких знаков. Для меня ты был только другом нашей семьи, не более. И в этом я ни разу не усомнилась.

— И я не хотел, чтобы вы уехали?

— Нет. Ты всячески уговаривал нас задержаться подольше, потому что за те несколько недель, которые мы прожили у тебя в качестве гостей, ты настолько привык к нашему присутствию, что уже просто не мог без нас жить.

— А потом? Вы все-таки вернулись домой?

— Нет.




Я вижу, как мы с мужем идем через площадь.

— Как мне нравится этот город, — говорю я, разглядывая острый шпиль собора. — Может быть, нам не возвращаться туда, где мы родились? Подумай, твой друг все время уговаривает нас навсегда остаться в его доме, тебе тоже все здесь нравится? Как ты думаешь?

Он поворачивается ко мне и радостно отвечает:

— Конечно! Мы напишем управляющему, я все улажу, и мы сможем здесь поселиться. Это будет прекрасно — жить в таком красивом месте и знать, что ты счастлива.




— Итак, вы остались у меня? — спросил он, вставая с кресла.

— Да, и мы действительно очень хорошо жили. Ты с моим мужем занимался всякими, кажется строительными, делами. Я воспитывала ребенка и заправляла хозяйством. Все снова шло тихо и безмятежно.

— А потом что-то случилось?

— Да, мы прожили в этом городе лет семь, когда однажды нелепый несчастный случай оборвал жизнь моего мужа, и я неожиданно осталась вдовой.

— И именно с этого, как я понимаю, и начинается история нашей любви? — сказал он улыбнувшись.

— Да, и сейчас я постараюсь тебе ее рассказать.




Я вижу, как мы возвращаемся домой после похорон. Я опираюсь на руку моего сына, а ты идешь чуть поодаль. Там я всецело поглощена своим горем и не замечаю ничего и никого вокруг, но отсюда мне хорошо видно, о чем в этот момент думают окружающие. Я знаю, что мой сын очень остро переживает смерть отца, но одновременно с этим он чувствует некую внутреннюю гордость оттого, что теперь он будет моей единственной опорой и защитой. Он строит планы на свое будущее и в глубине души надеется, что мы никуда не уедем из этого города, и он сможет продолжать дело, начатое тобой и его отцом. Тебя же посещают довольно-таки противоречивые мысли. С одной стороны, ты скорбишь вместе с нами, а с другой — спешно рассматриваешь все доводы, которые ты хочешь привести мне, чтобы удержать нас с сыном в своем доме еще хотя бы на несколько месяцев. Ты не в силах даже представить себе, что однажды мы покинем твой дом навсегда, и хочешь использовать любую возможность, чтобы как-то привязать меня к себе.

Вечером того же дня, когда мы втроем как обычно собираемся за ужином, ты заводишь с моим сыном примерно такой разговор:

— Отец был бы доволен, увидев, что ты стал достойным продолжателем его дела. Ты ведь хотел бы пойти завтра со мной? Или теперь тебя ничто уже не задерживает в нашем городе?

— Хотел бы? — живо вступает в обсуждение мой сын. — Да я просто мечтаю об этом! Я уже вполне взрослый и рассчитываю помогать вам во всех делах. Ведь я на это способен, разве вы не согласны?

— Разумеется, я полностью разделяю твое мнение, но я не знаю, как посмотрит на это твоя мать. Возможно, она считает, что вам следует уехать.

Я молчу, задумчиво глядя перед собой, и никак не реагирую на ваш диалог.

— Вы должны ее уговорить! — тихо шепчет тебе мой сын, а ты, слегка улыбнувшись, делаешь ему знак рукой, заверяя его тем самым в своей готовности уладить эту ситуацию.

— Наши обычаи требуют, чтобы вы еще задержались здесь на некоторое время. Примерно на полгода, или чуть больше, — говоришь ты и внимательно следишь за моей реакцией. — Я бы просил вас принять мое предложение и временно отложить отъезд.

Вы оба смотрите на меня, а я как будто бы очнувшись ото сна, поднимаю голову и глядя на тебя и сына, говорю:

— Да, да. Мы останемся. Мы пробудем здесь столько, сколько позволят приличия. Мужу было бы приятно узнать, что наш сын пошел по его стопам и смог продолжить это семейное дело.

Итак, ты уговорил нас остаться. Мы продолжаем жить в твоем доме, и все снова идет по-прежнему. С моим сыном у тебя, как и раньше, складываются прекрасные отношения, только теперь вы общаетесь гораздо чаще, и ты с удовольствием делишься с ним своим опытом. Незаметно проходят месяцы, и наступает годовщина смерти моего мужа. Теперь уже общественные приличия не могут позволить нам оставаться в твоем доме. Так или иначе, но мне приходится думать об отъезде.

Однажды, оставшись со мной наедине, ты говоришь:

— Я хотел бы обсудить с вами одну тему… Но я очень опасаюсь, что вы можете неправильно меня понять.

Я удивленно смотрю на тебя, совершенно не догадываясь, о чем идет речь и отвечаю:

— Говорите смело. Разве могут быть секреты между близкими друзьями? Ведь за столько лет мы с вами стали больше, чем просто знакомые.

Ты ходишь по комнате и, не зная, как лучше подступиться к столь сложному разговору, начинаешь издалека:

— Все эти годы, которые вы прожили в моем доме, вы были для меня почти как сестра. Я полюбил вашего сына, и даже во многом считаю себя причастным к его воспитанию…

— К чему вы это говорите? — удивляюсь я.

— Видите ли, за этот последний год в моем отношении к вам многое изменилось. Я как бы стал смотреть на вас несколько другими глазами. И привыкая к вам, как к одинокой незамужней женщине, я уже перестал видеть в вас только жену моего друга. Понимаете, я полюбил вас. И прошу вас сталь моей женой.

Я пораженно смотрю на тебя.

— Но я думала, что после такой любви и счастья, в котором мы жили с моим покойным мужем, я уже никогда не смогу ни к кому привыкнуть, — говорю я растерянно. — Неужели вы думаете, что для меня возможен второй брак?

— Ко мне вам не придется долго привыкать, — уже более уверенно говоришь ты, — Вы провели рядом со мной столько лет, и поверьте мне, вам будет легко сделать этот шаг.

— Но не совершим ли мы этим предательства перед моим супругом? — обеспокоено спрашиваю я.

Ты берешь меня за руки и, глядя мне в глаза, говоришь:

— Он бы понял, что я не имел права бросать вас с сыном одних на произвол судьбы. Но при этом он бы конечно понял и ту страсть, которая проснулась в моем сердце, после того как вы остались столь одиноки и беззащитны.

— Но разве я могу выйти замуж не любя?

Ты улыбаешься и отвечаешь:

— Просто вы еще ни разу не смотрели на меня другими глазами. Рано или поздно, но вы ответите мне взаимностью.




— Прервись ненадолго, — сказал он, снова садясь в кресло. — Я хочу задать тебе один вопрос.

— Какой?

— Я ведь обманывал тебя, когда говорил, что мое отношение к тебе переменилось только в последнее время?

— Конечно. Ты просто очень боялся, что я допущу хотя бы мысль о том, что все эти годы ты видел во мне объект желаний.

— А отсюда тебе видно, насколько сильно я тебя там любил?

— Да, я, как обычно, могу смотреть за других людей. И глядя через твои чувства, я ощущаю, что твоя страсть ко мне была испепеляющей. С тех самых пор, как я зашла в двери твоего дома, ты думал обо мне постоянно. Это было как наваждение, неизлечимая болезнь, которая год от года все больше заполняла твое сердце…




Я вижу нас уже мужем и женой. Каждый следующий день все больше приближает нас друг к другу. И однажды я говорю:

— Знаешь, раньше, если я просила маму рассказать мне, что такое любовь, она отвечала: «если рядом с тобой находится человек, которого ты любишь, то для тебя все время светит солнце, а когда он тебя покидает, ты погружаешься в ночь».

— Я думаю, что она была права, — отвечаешь ты.

— А что же тогда я испытываю к тебе? — говорю я задумчиво. — Я не знаю, как это назвать, потому что когда ты уходишь, для меня не только день оборачивается темной ночью, но и воздух исчезает и не дает мне дышать.

В ответ ты крепко сжимаешь меня в объятьях и говоришь:

— Значит, мы чувствуем с тобой одно и то же. И это нечто большее, чем просто любовь. Это наша судьба.




— В общем-то, на этом я вполне могу закончить рассказ об этой жизни, — сказала я вставая. — Потому что дальше я видела только отрывочные картины о том, как мы прожили там до глубокой старости, и как, умирая, ты все время держал меня за руку, боясь расстаться.

— И значит, там не было никаких магических заклятий? — спросил он, подходя ко мне. — И чернокнижником был там кто-то другой, и колбы с ретортами стояли совсем в ином доме?

— Да, хотя я и не понимаю, как этот человек мог так ошибиться. Возможно, он принял тебя за отца моего мужа, или просто перепутал эту жизнь с какой-то другой. Не знаю. А что ты можешь мне сказать по этому поводу?

— Я думаю, что только что ты стала свидетелем прекрасной иллюстрации того, что порой настоящая любовь способна привязать человека гораздо сильнее, чем магические заклятья. Что же касается значимости именно этого воплощения в нашей нынешней судьбе, то, честно говоря, я сильно сомневаюсь, что с 1320-го года у нас ни разу не было повода вернуть долги этой жизни, если таковые вообще имели место…

— То есть, ты хочешь сказать, что из той жизни до наших дней не дошло ничего, кроме этих воспоминаний?

— Думаю, да. Хотя увидеть ее все-таки следовало, потому что иногда одними такими воспоминаниями мы можем оборвать различные невидимые, и едва ощутимые нити, тянущиеся из далекого прошлого и не позволяющие нам спокойно жить.

— Ну, хорошо, — сказала я помолчав, — с 1320-м годом я разобралась, а как быть с тем, живой ты человек или нет? Объясни мне это.

Он обнял меня и, немного подумав, сказал:

— Понимаешь, существуют вопросы, на которые только ты сама должна найти ответ, потому что иначе…

— Что иначе?

— Иначе ответ будет бесполезен.

— Тогда подскажи мне только, в какую сторону мне следует идти, чтобы отыскать правильное решение этой задачи?

— В какую сторону? — улыбнулся он. — Да именно в ту, в которую ты идешь все это время.




* 22 *


— Здравствуй, — сказала я, проходя в гостиную. — Ты меня давно ждешь?

— Да, — улыбнулся он, — больше тысячи лет.

Мы рассмеялись и сели на диван.

— Хочешь куда-нибудь поехать?

— Думаю, нет, — сказала я, откидываясь на спинку, — почему-то сегодня мне хочется просто сидеть и пить чай. А что, у тебя были большие планы?

— Нет. Кажется, я испытываю те же желания, что и ты. Поэтому давай просто посидим и поболтаем.

Мы вышли на освещенный солнцем балкон, и подошли к перилам.

— Смотри, твои соседи снова играют в шахматы! — воскликнула я. — Тебе никогда не хотелось с ними познакомиться?

— Зачем. Их и так все знают, и кстати сказать, тот, который играет белыми — более приятный в общении, чем второй. Такова жизнь, и тут уж ничего не поделаешь.

Я отошла от парапета и села в кресло.

— Хочешь, я развлеку тебя историями «о днях прошедших давних»? — спросила я, наливая в чашки чай.

— Неужели ты вспомнила что-то еще?

— Да, очень много, хотя далеко не во всех этих видениях мы оказывались вместе.

— Этого вполне следовало ожидать. Но ты, как мне кажется, этим опечалена?

— Конечно, — вздохнула я, — ведь если там наши пути не пересеклись, то это вполне может произойти и здесь.

— Здесь они пересеклись еще девять лет назад, а сольются ли они воедино — вот на самом деле вопрос, который волнует нас обоих.

— Знаешь, — устало махнула я рукой, — иногда мне хочется не думать об этом, а только бездеятельно дожидаться, когда судьба все сама за нас решит.

— Может быть, это и есть наиболее верный подход, — ответил он закуривая.

— А в жизни ты тоже так много куришь, или это только я вижу тебя таким? — спросила я улыбнувшись.

Он задумался:

— Понимаешь, это как и в твоих воспоминаниях, достоверно только наполовину. Ведь согласись, что все то, что с нами происходит ты видишь не очень детально. Эта комната, в которой бросаются в глаза только строго определенные вещи, балкон, с неизменными чашками и креслами. Мои сигареты. Это тот набор вещей и ритуалов, который накрепко связан с миром твоих представлений обо мне…

— А на самом деле? Неужели на самом деле ты живешь в другом доме, ездишь на иной машине, куришь, а может быть и нет, иные сигареты?

— Когда-нибудь тебе, возможно, предстоит это узнать, а сейчас давай поговорим о твоих воспоминаниях. Потому что, не смотря на то, что ты хочешь пребывать в бездеятельности, судьба требует от нас решительных шагов, одним из которых являются именно эти видения былых столетий.

Я откинулась на спинку кресла и посмотрела в небо. Высоко над моей головой в густой лазурной синеве летали птицы, серебристый самолет оставлял за собой белый след. «Когда мы будем вместе, то обязательно полетим куда-нибудь далеко-далеко, — подумала я, — например, туда, где сливаются воедино волны двух океанов, и едва различимая граница их вод простирается до самого горизонта».

— О чем ты думаешь?

— О мысе Доброй Надежды, — сказала я и улыбнулась. — Там плещутся пенные волны моих грез.

— Расскажи мне о том, что ты вспомнила. Я хочу знать о тебе как можно больше.

Я закинула руки за голову и грустно улыбнулась:

— Мне виделись мои жизни во многих местах. Я вспомнила себя в России на рубеже XVIII и XIX веков — недолгая и грустная история о юной барышне, которая умерла раньше, чем познала жизнь и любовь. Я видела себя в незнакомом европейском городе во времена последних крестовых походов — длинная жизнь, самыми значительными впечатлениями которой, были брак по любви, а затем еще одна сильная, но горькая страсть. Еще была совсем коротенькая жизнь — не более двенадцати лет — в которой моим отцом был король небольшого разоряющегося государства. Затем я видела себя в Европе после великой эпидемии чумы — оставшиеся в живых голодные люди пытались там выживать, разыскивая на невозделанных полях колосья прошлогодних урожаев. Там было много смерти и много горя, но в этих руинах человеческих судеб мне посчастливилось встретить любовь — короткая история с красивым финалом. Я могла бы рассказать тебе все эти жизни-полулегенды, но я знаю, что ты хочешь слушать только о тех днях, которые мы проживали вдвоем.

— Да, это правда. Ты должна была вспомнить все свои встречи и расставанья, множество только твоих печалей и радостей, но… Я понимаю, что рискую показаться тебе эгоистом… Но мне хочется знать то, что принадлежит только нам двоим. Этого никто не сможет у меня отнять, потому что такие воспоминания — это история наших душ, много раз соединенных в веках.

— Тогда я расскажу тебе еще две истории, одна из которых произошла в Европе, а вторая на Руси. Какую из них ты предпочтешь?

— Ту, где ты любила меня сильнее.

— Тогда отправимся в те времена, когда во всех дворах европейских королевств и герцогств была очень популярна мода бургундского двора.




Мои воспоминания начинаются с того, что я — юная дочка довольно состоятельных родителей — слушаю мессу в огромном мрачном соборе. Рядом со мной на скамье сидят две мои сестры, брат и родители. Глядя отсюда, я вижу, что все мы, за исключением отца, очень набожны и внимательно вслушиваемся в слова священника, который читает проповедь о смертных грехах. Отца же волнуют более приземленные мысли. Мне трудно это понять, но суть его переживаний сводится к тому, что он очень не хочет отдавать в герцогскую казну какую-то крупную сумму денег, которую он мечтает потратить на моего брата. Возможно, он думает приобрести для него титул или, может быть, большое землевладение. Не знаю, вижу только, что ради этих денег он готов пожертвовать чем угодно.

Месса окончена, и все присутствующие медленно покидают молитвенный зал. Каким-то образом мы проходим в нескольких шагах от придворных, которые бурно обсуждая дворцовые сплетни, тесным кольцом окружают молодого герцога — правителя нашего небольшого средневекового государства. Он очень красивый, и впервые замечая это, я пораженная останавливаюсь всего в нескольких шагах от него. Скользнув по мне безразличным взглядом, он что-то говорит сопровождающим его людям, а я следую за родителями и выхожу из собора.




— Ты, наверное, уже догадался, что этим молодым герцогом был ни кто иной, как ты, — сказала я, прервав ненадолго свой рассказ. — Удивительно, но я снова увидела тебя красивым и богатым. Знаешь, у меня создается такое впечатление, что судьба была к тебе уж очень много раз слишком щедра.

— Нет, — ухмыльнулся он, щелкнув зажигалкой, — просто ты, на твое счастье, не можешь видеть тех жизней, которые мне пришлось прожить в то время, когда нам не суждено было встретиться.

— А что, там было нечто страшное?

— Ну, скажем, что немного менее приятное, чем быть красивым и богатым…




Я вижу, что после церкви мы всей семьей возвращаемся домой. У нас приподнятое настроение, и только отца гнетут невысказанные мысли.

Ближе к вечеру он собирается ехать в герцогский замок. Никто в семье не догадывается о его тайных планах, и потому он не объясняет нам, куда именно он направляется в столь позднее время. Однако, глядя через века, я легко следую за ним в замок и присутствую при разговоре, о содержании которого много столетий назад я даже не догадывалась.

— … так как долго нам еще ждать этих денег? — недовольно спрашиваешь ты у моего отца, который глядя в пол, некоторое время молчит, а потом жалобным тоном просит:

— Вы можете меня казнить, пытать, но такая сумма для меня, это просто немыслимо. Моя семья не в состоянии покрыть этот долг. Это равносильно полному разорению.

Ты смотришь на него и понимаешь, что все эти слова на самом деле только плохо скрытая ложь, и что в глубине души он надеется оставить у себя утаенные деньги и всех перехитрить. Однако не желая потакать этим противозаконным идеям, ты решаешь просто-напросто его припугнуть, пригрозив использовать силу своей власти против его семьи.

— У вас ведь, кажется, есть красивая дочь? — спрашиваешь ты, с намеренно презрительной улыбкой.

— Да, — удивленно отвечает мой отец, но сразу поняв, о чем сейчас пойдет речь, добавляет: — Она действительно молода и прекрасна, но я не совсем понимаю…

— Можете привести ее ко мне, — говоришь ты, будучи абсолютно уверенным, что после твоей угрозы мой отец все-таки отдаст тебе деньги.

Однако отец слишком жаждет устроить дела своего сына и поэтому судьба его младшей дочери — которая все равно не будет продолжать его род, а однажды просто выйдет замуж и покинет отцовский дом, — волнует его сейчас менее всего. Одев на себя маску скорби и жертвенности, он кланяется тебе и, пятясь к выходу, говорит:

— Я приведу ее, все будет так, как вы пожелаете.

Он оставляет тебя пребывать в некотором недоумении, а сам спешит домой, где преподносит нам эту историю под несколько иным углом зрения.

— Наша семья, — говорит он, собрав всех нас на большом совете, — стала жертвой герцогской несправедливости. У нас есть выбор — или мы обречем себя на побег из этого города и будем как последние бродяги ходить по пыльным дорогам в поисках корки хлеба, или… Ах, я не в силах этого произнести…

Он тяжело опускается в кресло и театрально хватаясь руками за голову, делает вид, что его покинули остатки моральных сил. Мать просит его объяснить наконец, что происходит, и он как бы заставляет себя продолжать:

— Герцог сказал, что он простит нам наши долги, в которых на самом деле мы ничуть не виноваты, если одна из моих дочерей придет к нему во дворец сегодня ночью.

Мать в ужасе вскрикивает, а брат молча смотрит на отца, который по всей видимости разыгрывает всю эту сцену с его согласия. Сестры испуганно перешептываются, а я, как самая наивная говорю:

— Я готова пожертвовать собой ради вашего счастья!

Отец со слезами на глазах встает с кресла и обнимает меня.

— Я знал, я верил, что именно твое сердце дрогнет от отцовского горя и ты спасешь нас всех от этого позора.

— Но тогда она сама станет нашим семейным позором, — говорит моя старшая сестра, и зло смотрит на отца. — Неужели вы не понимаете, что и это не выход для нас. После того, как всему городу станет известно, на какой путь встала одна из ваших дочерей, мы обе уже никогда не сможем удачно выйти замуж!

— Ах, что ты такое говоришь, — недовольно отвечает ей отец, — назавтра все узнают, что мы пострадали от жестокости нашего правителя. И все наоборот станут относиться к нам с уважением. Молчи и скажи спасибо, что не тебе придется идти сегодня во дворец.

— Мне?! Да уж лучше бы нам всем идти на улицу, чем знать, что мы продаем свою сестру, — говорит она и выбегает из комнаты.

Отец снова обнимает меня и говорит:

— Помни, что ты нас спасаешь, и ни в чем не перечь тому, кому отныне ты принадлежишь.




— Да, у твоего отца были довольно-таки странные взгляды на жизнь, — сказал он удивленно. — Интересно, а в этой жизни тебе «посчастливилось» пересечься с этим человеком?

— Нет, — ответила я усмехаясь, — и надеюсь, что не посчастливится. Возможно, что там я была так свято уверена в его честности, что не допускала даже мысли о его подлых делах. И именно поэтому здесь меня избавят от его присутствия на горизонте моей судьбы. Хотя кто знает — моя жизнь имеет особенность совершать порой очень крутые виражи. Так что я не застрахована от таких тянущихся из прошлого встреч.

— А твоя мать, сестры и брат? Их ты знаешь?

— Нет. Я смотрю на эти лица, пытаюсь понять и вспомнить, кем бы они могли стать, но понимаю, что мне никто не приходит на ум. Ладно, что поделаешь, туман столетий порой оказывается слишком плотным, чтобы ясно различать в нем, кто есть кто на само деле.

— Так ты попала в ту ночь ко мне во дворец?

— Конечно, ведь моего отца было невозможно остановить.




Мы заходим в большой просторный зал. Я слышу, как звуки шагов гулко отдаются в каменных сводах потолка, и чувствую, как дрожь от неизвестности моего будущего пробирает меня до костей.

Ты выходишь нам навстречу и, видя, что мой отец пришел не один, пораженно останавливаешься.

— Я думал, что вы будете более благоразумны, — говоришь ты, и сложив на груди руки разглядываешь меня. — Неужели деньги для вас дороже дочери?

Отец, как будто не слыша твоих последних слов, молча кланяется и говорит, что он сделал то, что ему велели и пятясь покидает герцогский замок.

Мы остаемся наедине.




— Интересно, — неожиданно перебил он меня, — а как я реагировал на всю эту глупую ситуацию? Неужели я действительно желал завоевать твою благосклонность таким способом?

— Нет, что ты! Ты даже и не помышлял об этом. Получив меня в обмен на ту крупную сумму денег, которую мой отец теперь оставил себе, ты совершенно не знал, что тебе со мной делать. Скажем так — я была тебе просто не нужна. И больше никаких эмоций по этому поводу ты не испытывал.

— И как я себя повел?

— Ты отправил меня спать в покои для гостей, а сам пошел к своему единственному другу, который всегда мог помочь тебе ценным советом.

— А что это за друг? Ты его знаешь?

— Нет, я думаю, что его знаешь ты. И я ничуть не удивлюсь, если в нынешней жизни он снова стал твоим другом или братом.

— И о чем мы с ним говорили?

— Сейчас расскажу.




Я вижу, как недовольно расхаживая взад-вперед по его комнате, ты объясняешь ему сложившуюся ситуацию и говоришь:

— Ты понимаешь, что мне не нужна эта девушка! И я не собираюсь прослыть в народе похитителем девиц. Что теперь мне делать?

— Использовать ситуацию для своей выгоды, — смеясь отвечает он. — Только пожалуйста, в следующий раз, когда вы захотите принудить подданных платить деньги, не угрожайте им подобным образом, иначе вы превратитесь в восточного султана с сотней наложниц.

— Я не вижу в этом ничего смешного, — говоришь ты и садишься в кресло. — В конце концов, у нее тоже могут быть чувства, и я не представляю, как мне теперь с ней быть.

— О чем вы переживаете? Она ваша. И делать вы можете, что угодно. Можете просто прогнать ее обратно домой, и больше не думать об этом…

— Прекрасная мысль, — говоришь ты. — Именно так завтра утром я и поступлю.




— Знаешь, — снова прервалась я, — мне очень неудобно перед тобой, что диалоги, звучавшие более пятисот лет назад, я передаю тебе современным языком. Мне хотелось бы донести до тебя весь колорит старинной речи этих людей, но я не могу этого сделать, так как «слышу» их голоса не словами, а образами. И о том насколько сложно или наоборот чересчур упрощенно они говорят, я могу судить только по своим ощущениям, которые мне очень трудно передавать словами.

— Отбрось все эти лишние переживания, — сказал он, взяв меня за руку. — Я устал объяснять тебе, что вся эта историческая достоверность не стоит и ломанного гроша. Ты не историк и занимаешься здесь не исследованиями об изменениях европейских языков за последнее тысячелетие. Рассказывай так, как ты чувствовала, и если для объяснения происходящего пятьсот лет назад тебе потребуются слова из современного лексикона — не стесняйся, поскольку суть нам с тобой важна гораздо более этой исторической достоверности.

— Хорошо, — вздохнув сказала я, — Буду стараться не обращать внимание на то, как собственный рассказ порой режет мне слух излишней современностью.




Итак, я остаюсь одна в покоях для гостей и всю оставшуюся ночь лью слезы от страха за мою пропащую судьбу. Засыпаю я только под утро, когда в небольшое окно начинает пробиваться бледный свет зари.

Днем ты приглашаешь меня к себе для разговора.

— Можешь отправляться к себе домой, — говоришь ты. — И передай своему отцу, что не в моих правилах покупать женскую благосклонность.




— И ты ушла?

— Да, но дома меня ждал несколько неожиданный прием.




Я вижу себя в комнате моего отца. Он недовольно смотрит на меня и немного помолчав говорит:

— Для чего ты вернулась? Чтобы позорить нашу семью? Ты провела ночь наедине с мужчиной, а теперь хочешь сделать вид, что ты невинна как и прежде? Уходи и не попадайся более мне на глаза.

— Но отец! — ужаснувшись вскрикиваю я, — ведь между нами ничего не было, и потом, вы же сами привели меня в замок!

— Забудь сюда дорогу! — повторяет он и, взяв меня за руку, подводит к двери. — Подумай о матери и сестрах, они не перенесут этого удара.

И вот я оказываюсь на улице перед закрытой дверью собственного дома. «Что мне теперь делать?», — думаю я и, поразмыслив несколько минут, решаю идти обратно в замок.




— Судя по всему, твой отец имел далекоидущие планы, — сказал он размышляя. — Как видно, он хотел, чтобы ты закрепилась во дворце в качестве моей фаворитки, и впоследствии могла помогать ему в каких-то его тайных махинациях.

— Наверное. Но тогда я этого не понимала, и мне казалось, что он просто сошел с ума. Ты же представлял для меня незыблемую власть и авторитет, а потому я решила, не долго думая, идти к тебе за советом.

— И как я тебя встретил?




Я вижу, что ты выходишь мне навстречу из дверей какой-то комнаты. Ты одет в великолепный костюм, и я невольно поражаюсь твоей красоте.

— Мой отец прогнал меня, — говорю я сквозь слезы, и, совершенно не представляя как мне себя с тобой вести, продолжаю, — Оставьте меня во дворце. Мне некуда идти и только вы теперь можете спасти меня от окончательного позора.




— То есть ты хочешь сказать, что добровольно решила стать моей любовницей?

— Нет. Ты не понял. Я хотела только, чтобы ты не прогонял меня из дворца, а оставил в нем жить…

— В качестве кого? — удивился он. — Придворной дамы?

Я засмеялась:

— Это поразительно, но здесь ты реагируешь на эту ситуацию точно также, как реагировал на нее там. Можно сказать, что ты слово в слово повторил наш диалог.

— И к какому же мнению я пришел после всех этих объяснений?

— Ты был просто вне себя от ситуации, в которую втравил тебя мой отец. Но потом, немного подумав, ты успокоился и решил, что не будет большой беды в том, что я поживу у тебя немного. Мне же ты сказал примерно следующее…




— Тебе предоставят покои, в которых ты сегодня ночевала. Можешь гулять в саду, наслаждаться дворцовой жизнью, а я тем временем подумаю над твой дальнейшей судьбой.

Ты оставляешь меня одну наедине с моими невеселыми мыслями, а сам вновь отправляешься за советом к другу.

Он радостно встречает тебя и, не дав тебе сказать ни слова, спрашивает:

— Ну и как прошла ваша ночь любви?

Ты садишься в кресло и смеешься:

— Я честнейшим образом пробовал ее прогнать, но она снова вернулась. Теперь она уверяет меня в том, что отец закрыл перед ней дверь.

— И что? Вы намерены оставить ее у себя?

— Может быть, пристроить ее в монастырь? — размышляешь ты вслух. — Или оставить ее ненадолго здесь…

— Отправьте ее на кухню, — говорит усмехаясь твой собеседник, — пусть приносит пользу и не докучает вам своими слезами.

— Что ты говоришь! — возмущенно вскрикиваешь ты, — она же благородного происхождения. Да и потом, как я могу так поступить с ней?

— А! Значит, она все-таки вам нравится?

— Я не знаю, возможно, в ней что-то есть, но я ничуть не собирался думать о ней серьезно.

Друг смеется, и присев на край стола говорит:

— К чему вы мучаете себя этими размышлениями? Она принадлежит вам, полностью вам доверяет, и на все согласна. Чем вы рискуете? Все равно уже сегодня весь двор будет гудеть о том, что вы завели себе новую фаворитку.

— Да, ты прав, — медленно говоришь ты, — Возможно, что это будет небезынтересно. Тем более что я давно хотел усмирить излишнюю торопливость моей кузины, которая каждую минуту только и думает о нашей свадьбе.




— Подожди, подожди, — снова прервал он мой рассказ, — объясни мне, что это еще за кузина?

Я засмеялась:

— О, эта фигура еще неоднократно появится в моих воспоминаниях, причем играть ей придется не самые приятные для меня роли.

— Она была моя невеста?

— Не совсем так. Понимаешь, она очень хотела выйти за тебя замуж и стать герцогиней, но ты был явно против. Надо сказать, что тебя вообще там мало привлекала перспектива женитьбы…

— А мы с тобой? Что же произошло дальше? Я все-таки сделал тебя своей любовницей?

— Да, но не сразу. Некоторое время ты дал мне на то, чтобы я в тебя влюбилась. А после, когда я уже не могла думать ни о ком другом кроме тебя, ты перешел к более близким отношениям.

— Значит, ты меня там любила?

— О, да! Да и как можно было тебя не любить? Мне казалось, что ты абсолютно лишен каких бы то ни было недостатков.

— А как относился к тебе я?

Я улыбнулась:

— Знаешь, сначала я просто казалась тебе привлекательной, и ты не отдавал мне особенного предпочтения среди всех своих прочих подруг…

— И ты ревновала?

— Конечно! Мне кажется, что в той жизни я пролила из-за тебя целое море слез. Но потом. Потом судьба сыграла с тобой шутку.

— Какую?

— Ты меня полюбил. И это чувство росло в тебе день ото дня. Прошло совсем немного времени, и ты уже перестал даже помышлять об изменах, и все чаще оставаясь со мной наедине, ты начал задумываться о том, что невозможность нашего брака уже не кажется тебе столь очевидной, как раньше.

— Расскажи мне еще какие-нибудь подробности. Любой день, час… Опиши то, что ты видела, чтобы я мог представить себе все, что там происходило.




Я вижу огромный зал с резным деревянным троном, на котором сидишь ты, одетый в какой-то зеленоватый костюм. По обе стороны зала перед тобой стоят придворные и тихо перешептываются — они не могут спокойно относиться к тому, что я на каждом таком дворцовом собрании сижу подле тебя, как подобает только герцогине. Особенно тяжело переживает все происходящее твоя кузина, которая постоянно находится в процессе каких-то новых заговоров и интриг. И даже то, что я сижу всего лишь у подножья твоего трона, а не на равных с тобой, не усмиряет ее ненависти и зависти ко мне.

Другое видение. Я вижу, что мы, обнявшись, стоим в саду.

— Ты согласна прожить так всю жизнь? — спрашиваешь ты.

— Да, — говорю я, — без вас жизнь для меня бессмысленна.

— Но я не могу жениться на тебе, и если у нас родятся дети, то они будут незаконнорожденные.

— Мне все равно, — говорю я, — главное, что вы будете рядом со мной.

Ты улыбаешься и снова задаешь мне вопрос:

— А если бы я все-таки решил на тебе жениться? Ты бы этого хотела?

Я отворачиваюсь и сквозь слезы отвечаю:

— К чему говорить о том, чему никогда не суждено исполниться…

В ответ ты только молча смотришь на меня и думаешь о том, что очень скоро мы поженимся, но прежде времени ты не хочешь делиться со мной этими планами.

Снова вижу замок, большое пиршество и множество народа. Я поднимаю кубок с вином и пью, не подозревая, что напиток отравлен. Там я так и никогда и не узнаю, кто именно из всех моих недоброжелателей хотел моей смерти, но отсюда я ясно вижу, что это твоя кузина. Она так боится упустить свой шанс стать герцогиней, что уже ни перед чем не может остановиться.

Следующее видение переносит меня в мою спальню. Я вижу, что лежу на кровати и умираю. Ты заходишь в комнату и, видя в каком я состоянии, бросаешься ко мне и спрашиваешь:

— Что случилось?

— Меня отравили, — говорю я слабым голосом и закрываю глаза.

Ты некоторое время смотришь на меня, а потом резким движением подхватываешь на руки и куда-то несешь.

Дальше я вижу себя в каком-то очень бедном доме в лесу. Я лежу на кровати покрытой холстом и с трудом пью какой-то пахучий травяной настой из глиняной кружки. Этот дом принадлежит местному знахарю, который живет здесь вдали от города наедине с женой. Видимо, ты отвез меня к нему, как к единственному человеку способному нейтрализовать любой известный в то время яд.




— Так значит, я отвез тебя туда, а сам вернулся выполнять свои государственные обязанности? — спросил он.

— Да, ты оставил меня на попечение этих добрых людей, и тайно от всех приезжал проведать меня в этом лесном жилище. Понимаешь, кроме всего прочего ты хотел использовать их уединение для моей безопасности.

— И ты выздоровела?

— Да, практически полностью, хотя некоторое время тебе пришлось всерьез попереживать за мою жизнь.

— А что ты помнишь еще?




Перед моими глазами проносится видение одной из наших встреч в лесу, уже после того, как я почти выздоровела. Я вижу тебя одетым в какой-то темный, почти черный костюм. Ты полулежишь на стволе огромного поваленного дерева и смотришь на меня. Я сижу рядом в потрясающем красном платье, которое почему-то сшито совсем не по моде того времени, и наклонив голову, разглядываю твое лицо сквозь занавес своих длинных распущенных волос. Вокруг растут папоротники, высокая трава шелестит на ветру, какие-то цветы пестреют в отдалении… Это странное видение, потому что оно не двигается и не переходит во что-то другое. Оно как остановленная лента кино — красивый кадр, вырванный из длинного сюжета.




— А когда ты поправилась, я вернул тебя обратно в замок?

— Да, но не сразу. Сначала ты решил, что мы должны обвенчаться. Это было для меня как гром среди ясного неба. Я уговаривала тебя подумать и не делать опрометчивых шагов. Но ты уже все решил.

— Наверное, я понял, что люблю тебя слишком сильно, чтобы потерять. И потому решил прекратить всяческие окружающие тебя интриги и сплетни.

— Да, именно так ты и сделал. Кроме того, ты куда-то далеко отослал свою кузину, которую, вероятно, заподозрил в причастности к моему отравлению, и вместе с ней прогнал со своих глаз некоторых ее союзников. И таким образом в очищенный от врагов замок мы вернулись уже мужем и женой.

— Интересно, а как народ реагировал на свою новую герцогиню?

Я засмеялась:

— Тебя волнует реакция масс? Да, ты действительно был правителем этого государства, раз тебя интересуют столь странные вопросы. Но я, к сожалению, не смогу тебе дать на них ответ, поскольку я слишком мало помню из этой жизни.

— А дети у нас там были? Ведь они бы уже могли быть моими законными наследниками? — спросил он, целуя мне руку.

— Да. Я смогла там родить одного сына. И в нем я снова с легкостью узнала моего теперешнего ребенка. Представляешь, я родила его там от тебя. Это так приятно видеть…

— А что ты вспомнила еще?

— Знаешь, практически ничего. Я только увидела, что умерла там довольно-таки рано, когда нашему сыну было не более десяти лет. Отчего-то у меня там перед смертью стало пропадать зрение, и я видела все очень расплывчато и неясно, так как будто смотрела сквозь воду. Возможно, то отравление все-таки сказалось на моем здоровье, а может быть у меня снова нашлись какие-то недоброжелатели, решившие повторить неудачную попытку своих предшественников…




* 23 *


— Странную я тебе рассказала жизнь, — задумчиво произнесла я, вставая с кресла. — С одной стороны, она была так давно, а с другой…

— Что с другой?

— Из нее многое передалось сюда. Даже нет, не так. Она потянула за собой целый шлейф воспоминаний. Готические соборы, манускрипты старинных рукописей, платья в зарослях папоротника, боязнь отравлений… Эти сюжеты возникают в моих мыслях, как только что-то, едва ощутимое, напоминает мне то прошлое.

Он подошел ко мне и встал рядом:

— И в том прошлом мы тоже были вместе…

— Да, — сказала я, обняв его, — как видишь, нас не смогли разлучить ни интриги твоей сестры, ни разница в положении, ни болезни… Удивительно, какую все-таки силу имела наша любовь, что она от раза к разу пробивалась сквозь преграды, подобно росткам бамбука, прорезающим себе путь к солнцу. Это ли не настоящее чувство?

— Это ли не то, что переходит из жизни в жизнь?

— Ты снова о том же, — грустно вздохнула я. — Ничто не должно оставаться неизменным и переходить из жизни в жизнь? Да?

— Да…

— Пусть так. Думай, что это верно. Но я все же еще немного попытаюсь понаблюдать сама. Что-то смущает меня в твоей аксиоме, но мои мысли столь спутаны, что разобраться в них я пока еще не в силах.

Мы постояли некоторое время молча, разглядывая красные сполохи заката, осветившие половину неба. «Красота моих видений соревнуется с великолепием реального мира, — подумала я. — Как странно все же, и как удивительно жить в этих двух мирах одновременно. Мне мало обычной жизни, потому что в ней нет его, но мне не хватает общения с ним, потому что он нереален… Если однажды мне позволят объединить это, буду ли я счастлива? Или от полноты этих чувств мое сердце просто перестанет биться?».

— О чем ты думаешь? — спросил он, остановив поток моих мыслей.

— О нас двоих.

— Расскажи мне ту вторую жизнь.

— Какую?

— Ту, в которой я любил тебя сильнее, чем ты меня.

— Хорошо. Только прежде скажи мне, что будет, когда эти истории закончатся?

— Начнутся новые.

Я засмеялась:

— Отчего я ни разу не увидела тебя буддийским монахом? Или ты успел побывать им без меня?

Он поцеловал меня:

— Пойдем в дом. Подул ветер, стало холодно. Сядь, как раньше, завернувшись в теплый плед, и приоткрой завесу над прошлыми днями.

Мы прошли в комнату и, закрыв за собой балконную дверь, зажгли свечи.

— Итак, слушай еще одну историю, в которой все будут говорить простыми современными словами, хотя там, они объяснялись на языке древних славянских летописей.




Я вижу нас с тобой, сидящих на берегу широкой реки. Мы смотрим на неторопливые волны, плещущие на песке, и разговариваем. Кажется, нам совсем немного лет, примерно столько, чтобы задумываться о женитьбе. За нашей спиной виднеются деревянные стены города, в котором мы живем. Не знаю, как именно он называется, но вижу, что это Русь в раннехристианские времена.

Мой отец какой-то довольно-таки влиятельный человек в нашем городе, а ты сын обычного купца, который привозит по этой большой реке из южных городов всевозможные товары. Я вижу, что мы с тобой знакомы уже несколько лет, и все это время ты мечтаешь на мне жениться. Однако я отношусь к тебе довольно спокойно, не испытывая никакой особенно сильной привязанности.

— Выходи за меня замуж, — говоришь ты, глядя мне в глаза. — Ни в чем ты не будешь знать отказа. Шелка, бархат, жемчуга — все, что пожелаешь я привезу тебе из дальних стран. Только согласись.

Я откидываю назад косу и, усмехаясь, говорю:

— Нет. Отец не захочет. Он меня сватает за сына одного важного человека.

— А ты сама? Ты хочешь за него?

— Я родилась для больших дел. И не могу стать женой купца, — говорю я и отворачиваюсь.

Ты срываешь в траве ромашку и задумчиво говоришь:

— Ты будешь моей. Увидишь.

— Нет, — качая головой, говорю я, — меня ждет другое.

Теперь я вижу себя в своем доме. Он деревянный, с низкими потолками, но двухэтажный. Отец зовет меня к себе для разговора и, насупившись, высказывает мне свою волю. Он хочет, чтобы я вышла замуж за сына какого-то городского старосты, или что-то в этом роде, но при этом он очень боится, что я проявлю свой крутой нрав и откажусь. Однако вопреки его опасениям я низко кланяюсь и без пререканий соглашаюсь сделать все так, как он велит. По моему мнению, эта свадьба откроет мне путь для каких-то моих «великих» дел, которые я должна совершить.

Поздно ночью я сижу в очень тесной комнатке со своей нянькой. В этой старушке — единственном человеке, которого я по-настоящему люблю — я узнаю свою нынешнюю мать. Там она воспитывала меня с пеленок и любила, как свою родную дочь. И вот, этой ночью я пришла к ней за советом и поддержкой. Вижу, как она достает небольшой узелок и, что-то шепча, вытряхивает из него на стол то ли косточки, то ли какие-то резные деревяшки. Мы гадаем, и она рассказывает мне мою судьбу. Я вижу, что после ее слов я хмурюсь и, недовольно качая головой, тереблю косу. «Нет, — думаю я, — меня не это ждет. Все будет иначе».

Проходит какой-то отрезок времени. Я вижу себя уже после свадьбы. Теперь я живу в каменном доме, в котором вокруг меня постоянно вьется множество разных женщин. Я вижу своего мужа — коренастого молодого человека, который, так же как и я, вступил в этот брак не по своей воле, а по желанию родителей. Я не могу сказать, что он мне неприятен. Нет, скорее он мне просто безразличен.

В этот дом я забрала с собой няньку. Теперь она живет в более просторной комнате и я, как прежде, прибегаю к ней, чтобы поговорить и погадать. Однако ее костяшки-руны продолжают мне предсказывать что-то странное, в чем я по-прежнему сомневаюсь.

Другое видение. Мы тайно встречаемся с тобой на заднем дворе у стены чьего-то деревянного дома. Ты стоишь очень близко от меня и, преграждая мне рукой путь, говоришь:

— Вершишь великие дела?

— Отойди, — говорю я, но не пытаюсь ни оттолкнуть тебя, ни убежать.

— Ты будешь моей, — снова говоришь ты. — Не сейчас, но будешь.

Я смотрю на тебя исподлобья и, закусывая губы, молчу.

— Я отплываю завтра, — говоришь ты. — Вернусь — приду за тобой. Ты согласишься. Я знаю.

После этого ты уходишь, а я, взглянув тебе вслед, поворачиваюсь и бегу домой.

Проходит довольно много времени. Ничего не изменяется. Вокруг меня все те же люди, тот же дом. Но мое мироощущение уже совсем иное. «Разве этой жизни я хотела? — думаю я, — Разве для таких дел я была рождена? Сидеть в этих стенах? Это мое занятие?». Я смотрю в узкое окно на реку и вижу, что к пристани причаливают корабли. Мое сердце начинает учащенно биться, и я с горечью захлопываю окно. «Он был прав! — думаю я и, присев на скамью, плачу. — Лучше бы я согласилась. Он меня так любил, и оказывается я его тоже. Но теперь конечно он уже забыл меня».

Вижу, как на следующий день ко мне подходит моя нянька и украдкой что-то шепчет мне на ухо. Я вспыхиваю и прижимаю руки к груди. «Он ждет меня в условленном месте! — думаю я. — Он меня любит, как и прежде!».

Я бегу в какой-то двор и останавливаюсь в нескольких шагах от тебя. Я поражена. Ты стал совсем другим. Теперь я вижу в тебе мужчину, а не парня, как это было раньше. Не думая ни о чем, мы обнимаемся.

Видимо проходит еще сколько-то времени, за которое мы успеваем увидеться еще несколько раз. Теперь я уже понимаю, что полюбила тебя, но осознаю, что менять что-либо уже поздно. В слезах я просиживаю ночи напролет у няньки, а она по-прежнему гадает мне то, во что я никак не могу поверить.

Однажды мы снова встречаемся с тобой. Очень холодно, идет снег и на улице темнеет. Ты крепко прижимаешь меня к себе и говоришь:

— Сегодня ночью мы отправляемся из города. Если ты согласна, то беги со мной. Я все для тебя сделаю. Только будь моей. Некоторое время поживем притаясь, а потом, когда наступит весна, уплывем вниз по реке, и будем жить там. А сюда больше никогда не вернемся.

Я закрываю глаза и, прижимаясь к тебе, опускаю голову. «Если бы я поняла это раньше», — думаю я. А потом, еще раз взглянув тебе в глаза, говорю:

— А ты никогда не упрекнешь меня в том, что я — мужняя жена — живу с тобой во грехе?

— Я твой муж, и всегда им буду, — говоришь ты, а потом снова спрашиваешь: — Так побежишь со мной?

— Да! — говорю я, — только попрощаюсь с нянькой.

И снова, теперь уже в последний раз, я вижу себя в ее комнате. Я обнимаю ее, и говорю:

— Ухожу я. С ним… Гадание сбылось. Что-то меня ждет впереди…

— Иди с Богом! — говорит нянька и крестит меня. — Все у тебя теперь будет ладно.

Итак, я ухожу из дома. Но там я никогда и не узнаю о том, что спустя совсем мало времени на наш город нападут полчища врагов и сожгут его дотла. От огня или от меча погибнет и мой муж, и моя нянька, и еще множество людей. Но я не узнаю всего этого, потому что буду уже слишком далеко.

А потом я вижу, как некоторое время мы с тобой жили в какой-то лесной сторожке. Мне вспоминается, как я в полушубке выхожу во двор с топором в руках и смотрю на заснеженные ели.




— Думаю, что я был вполне счастлив, — произнес он задумчиво.

— Да, ты в той жизни всегда добивался того, чего желал.

— И, как видно, не только в той. Это вообще было со мной довольно часто.

— Интересно, произойдет ли так сейчас? — сказала я и посильнее завернулась в плед. — Что-то холодно мне сегодня. Холодно и немного грустно.

— Просто твои истории подходят к концу, — сказал он, закуривая сигарету.

— Да, их действительно осталось совсем немного…

— Так что было дальше? Мы уплыли с тобой на юг?

— Да, мы поселились там в каком-то городе на берегу моря. Я родила сына…

— Снова того, которого ты родила здесь?

— Да, — рассмеялась я, — совсем редко мне удавалось рожать кого-то другого.

— А была ли ты там со мной счастлива? — спросил он, пододвинув к себе пепельницу.

Я задумалась:

— Была бы, если бы меня постоянно не мучили разные мысли.

— Например?

— Ну, то, что я бросила мужа. Ведь я не знала, что давно уже стала вдовой. И потом, эти мечты о подвигах… Как они отравляли мне там жизнь.

— А ты делилась со мной своими переживаниями?

— Конечно.




Я вижу, как я печальная сижу возле окна. Ты подходишь ко мне и спрашиваешь:

— Какие мысли тебя тревожат?

— Жизнь проходит, а я так ничего и не сделала, — отвечаю я.

— Но как хорошо она проходит! — восклицаешь ты, и улыбаешься. — Дела наши идут как надо, сын подрастает. Что же в этом плохого?

Я вздыхаю в ответ и молчу.

Другое видение. В нашем собственном доме на нас нападают какие-то люди. Они хотят нас убить, и мы с ними боремся. Думаю, что именно эти люди будут спустя несколько столетий находиться среди тех, кто лишил нас жизни в разбойничьем лесу.

И вот во время этого покушения как-то так получается, что я убиваю одного из нападающих. Двое других убегают и мы остаемся с тобой вдвоем возле мертвого тела. Я бросаюсь к тебе в слезах и говорю:

— Как теперь ты будешь жить с женщиной, которая убила человека? Ты должен прогнать меня из дома!

В ответ ты обнимаешь меня и пытаешься утешить. Ты снова не разделяешь моих переживаний и хочешь объяснить мне, что я ни в чем не виновата.

А потом я вижу, что прошло уже очень много лет. Мы с тобой состарились, наш сын вырос и стал совсем взрослым. Теперь он, так же как и ты, стал купцом и его корабль плавает в дальние города.

Я сижу совсем седая на берегу моря и грустно разглядываю волны. Ты стоишь рядом и, положив мне руку на плечо, говоришь:

— А славную мы прожили с тобой жизнь.

Я вздыхаю и молчу, а ты смотришь на меня и улыбнувшись спрашиваешь?

— А ты по-прежнему думаешь о своих великих делах?

— Да, — отвечаю я, — годы пролетели, а я осталась все та же. Прожила с тобой в грехе, ничего не совершила… Умру, и никто обо мне и не вспомнит.

Ты смеешься над моими словами и махнув рукой говоришь:

— Сына какого вырастили, дом построили, любили друг друга… Хорошо-то как!




— А потом я умерла и больше из этой жизни я ничего не видела, — сказала я потянувшись.

— И я действительно любил там тебя сильнее, чем ты меня, — рассмеялся он.

— Да. А я действительно не совершила никаких славных дел. Ни в одной жизни.

— И что с того?

— Знаешь, этот вопрос — о том, что я рождена для великих дел — не дает мне покоя и сейчас, — произнесла я задумчиво. — Как ты думаешь, как можно спокойно жить, имея в душе это ощущение своей причастности к чему-то высшему и знать, что никогда не сможешь его реализовать?

Он усмехнулся:

— Ты снова просто путаешь сама себя и страдаешь от своей же ошибки.

— Почему?

— Потому что на самом деле твое «великое дело» — это следовать по твоему пути и выполнять свое предназначение.

— Какое предназначение? Какое? Сидеть так, будучи не в силах совершить ничего значительного и просто смотреть на то, как время утекает сквозь пальцы?

— Ты не понимаешь. Предназначение может быть любым. Возможно, что в этой жизни твое предназначение заключается именно в этой душевной борьбе и стремлении преодолеть эту инерцию окружающего мира. И ты должна, не добившись ничего, все-таки осознать, что настоящее величие твоих поступков состояло в твоем духовном росте и попытках понять законы мирозданья.

— Ты думаешь? — грустно сказала я.

— Я это знаю.

— Но откуда эта уверенность в избранности?

— Откуда? Да из самой этой избранности. Ведь помнишь, я говорил тебе о людях, которые ищут ответы? Разве каждый из них, идя по своему сложному запутанному пути, не является особенным? Разве не совершает он поистине «великих дел», когда мучается вопросами и находит на них ответы?

— Я не знаю… — сказала я расстроено.

— Не знаешь, но чувствуешь. И неосознанно делаешь то, к чему стремится твоя душа.

— Возможно, что ты прав, и однажды я действительно смогу «отделиться» от своих сегодняшних переживаний и, взглянув на них с более «высокой» точки, понять, насколько сильно я заблуждалась…




* 24 *


— Прочитай мне что-нибудь из своей синей книги, — попросила я его, наливая кофе в чашки с обнимающимися розмаринами. — Я так давно не слышала твоих притч.

— Нет, я пока еще не нашел там рассказа, который бы подходил к тому, что я на самом деле хочу тебе объяснить, — сказал он, беря свою чашку.

— А что это такое, что ты никак не можешь объяснить мне? Какая-то истина или теория перерождений?

— Отчасти это и то, и другое, хотя на самом деле я просто хочу, чтобы ты наконец смогла вспомнить одну нашу жизнь… Ту, в которой…

— В которой что? — спросила я и взяла его за руку. — Может быть, это как раз то время, в котором было ожерелье из бархатного футляра?

— Да. Но почему-то ты никак не можешь этого увидеть.

Я замолчала и стала смотреть на закатное солнце, которое, просвечивая сквозь редкие облака, было похоже на кипящее червонное золото. «Как мне вспомнить то, что так его волнует? — думала я. — Возможно, что для этого мне нужен какой-то импульс, подсказка, которая поможет мне проникнуть за этот занавес из плотной ткани лет?».

— А ты? Ты хоть что-нибудь помнишь, из той жизни? — спросила я, посмотрев на него. — Быть может, какое-нибудь твое, хотя бы мельчайшее воспоминание сможет что-то прояснить для нас обоих?

Он закурил и, немного помолчав, ответил:

— Да, конечно, я помню. Но это, как всегда, только самая суть, которую ты должна увидеть сама…

— А мелочи? Какие-нибудь пустячные детали, которые порой как ключ могут открывать для нас огромные двери в полный неожиданностей мир? Их ты помнишь?

— Пожалуй, нет. Хотя… Да, конечно… Это стихотворение, точнее одно четверостишье. Оно возникает в моей памяти, когда я думаю о тех годах. Но никаких подробностей о том, кто его написал и когда именно я его от тебя услышал, я не знаю.

— Так прочитай его мне, — сказала я и приготовилась слушать.

— Оно было написано на французском, так что не обессудь, если мой перевод окажется не достаточно хорошим, чтобы в полной мере отразить те чувства, которые ты вкладывала в этот отрывок, — сказал он и стал читать:




Моя любовь сквозь тысячи преград

Пойдет разыскивать в веках твой слабый след.

И ужасов земных увидит ад,

И райских радостей с тобой познает свет…




Я слушала эти стихи и смотрела на него, и в тот момент, когда он читал последнюю строчку, солнце вышло из-за облаков и, вспыхнув, на долю секунды осветило его лицо. И тогда я все вспомнила. Вся та жизнь, которая была столь важна для нас обоих, промелькнула перед моими глазами, за один миг.

— Я вспомнила! — воскликнула я. — Теперь я все вспомнила!

Я сжала его руку и, волнуясь от только что увиденного, стала рассказывать.




Сначала я очень коротко поведаю тебе небольшую предысторию. Это для меня важно, так как в ней снова участвуют мои родители. Представь себе Россию во второй половине ХIХ века, как раз в те времена, когда я, еще живя в другой своей жизни, занималась делами о доходных домах и ждала из заграницы своего блудного сына. Вот на это-то время и приходится молодость моей мамы — дочки состоятельных родителей, светской столичной барышни, будущее которой всем видится, как некий светлый путь сплошь усеянный лепестками роз.

Еще в совсем ранней юности она влюбляется в моего нынешнего отца — молодого подающего надежды военного, который, не имея ни гроша за душой, не может предложить ей ничего более серьезного, чем пламенные признания в любви и разговоры о побеге из дома. Они изредка тайно видятся, ведут оживленную страстную переписку, и их взаимная увлеченность друг другом становится столь сильна, что ее родители решают избежать назревающего скандала и, спасая себя и ее от излишних сплетен, все вместе уезжают в Париж, где и обосновываются на всю оставшуюся жизнь.

Постепенно ветер, дующий с Сены, высушивает потоки слез, льющиеся из ее глаз, письма в Россию отправляются все реже и реже, и, наконец, по прошествии всего трех лет благотворный воздух Франции вкупе с разнообразными светскими развлечениями заставляет мою мать полностью забыть о когда-то желанном молодом офицере. Ее мечты о побеге из дома кажутся ей теперь детским сном и глупым капризом, а юношеская увлеченность сменяется любовью к богатому парижанину, который незамедлительно делает ей предложение.

Итак, она удачно выходит замуж и рожает двоих детей, старший из которых сын, образ которого я отчего-то никак не могу разглядеть, а младшая, особенно любимая дочка — это я.

Вот с этого-то, собственно и начинаются мои воспоминания, которые я уже вижу гораздо более четко и детально.

Мне вспоминается, что в детстве я много болела. Это были времена зарождения медицины в современном понимании этого слова, и с моей болезнью люди еще не научились бороться …




— Что ты имеешь в виду? — прервал он мой рассказ вопросом. — О какой болезни ты говоришь?

— Знаешь, — сказала я закрыв глаза, и, пытаясь получше разобраться в своих видениях, — кажется, у меня был какой-то редкий порок сердца, при котором не живут дольше двадцати пяти лет. Все мои родные это знали и, будучи готовыми к моей ранней смерти, воспитывали меня соответствующим образом.

— Каким? Говорили тебе, что ты однажды умрешь?

— Наверно, да. Я знала, что не должна много бегать, играть так, как играют другие дети. Потом готовилась к тому, что никогда не выйду замуж, и не буду иметь детей. Так было до тех пор, пока примерно лет в восемнадцать я не встретила тебя.

— И это все изменило?

— Да, для меня началась совсем другая жизнь.

— А как ты там выглядела? Какое у тебя было лицо?

— Знаешь, — улыбнулась я, — когда ты был средневековым священником, то предсказал мне, что я всегда буду красивая. Кажется, с тех пор это предначертание действительно сбывалось. В какую бы жизнь, прошедшую с тех пор, я ни заглянула, везде я была очень интересная внешне.

— А какие у тебя были глаза, волосы, фигура? — нетерпеливо спросил он.

Я рассмеялась:

— Тебя так интересует эта жизнь? Отчего? Что там может быть такого, кроме нашей любви, которая случалась с нами уже далеко не один раз? Ну, хорошо… Раз тебя так это волнует, то я постараюсь описать свою внешность. Черные слегка вьющиеся волосы, уложенные в модную по тем временам, пышную прическу. Карие, сияющие ожиданием какого-то счастья глаза. Немного бледное лицо и несколько более стройная, чем у моих ровесниц фигура. Вот, кажется, и весь портрет, который мне удается рассмотреть сквозь толщу столетия.

— А время, в которое это происходило? Ведь это примерно рубеж веков?

— Да, я если судить по моде, то мое последнее видение датируется примерно 1905-ым годом…

— А как мы познакомились?

— Совсем неоригинально. На званом вечере, — ответила я и снова продолжила свой рассказ.




Нам предстоит бал. Мы с мамой долго выбираем платья, играя как дети со всевозможными кружевами и брошками. Отец смеется над нами и говорит, что это далеко не последний бал в нашей жизни и не стоит готовится к нему, как к королевскому приему. Но отчего-то мы обе думаем, что предстоящий вечер что-то изменит в нашей жизни, и поэтому столь тщательно выбираем все наряды и украшения.

Затем я вижу сам бал. Много красиво одетых людей. Я стою в воздушном белом платье и разговариваю с какими-то женщинами. Внезапно я вижу тебя. Какой-то человек подходит и знакомит нас, после чего он и эти женщины уходят, а мы с тобой продолжаем начатый разговор…




— Ты знаешь, — отвлеклась я, — тебя там было очень легко узнать. У меня даже не возникло никаких сомнений, как в случае со средневековым священником. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что там ты был точно такой же, как здесь. И дело не только в лице и фигуре. Твой взгляд, походка, манера поведения — все это как будто срисовано оттуда. Такое впечатление, что с тех пор ты совершенно не изменился… Как это может быть?

— Рассказывай дальше, — сказал он, вновь закуривая сигарету, — мне очень интересно, о чем мы говорили в нашу первую встречу.




Итак, мы продолжаем начатую тему, а потом как-то незаметно переходим к разговору обо мне.

— А как вы представляете себе вашу жизнь? — спрашиваешь ты.

— Я? Я все про себя знаю! — непосредственно, как ребенок улыбаюсь я. — Я никогда не выйду замуж, потому что мне осталось жить не более восьми лет. Но я все равно счастлива, потому что мне дано радоваться и видеть прекрасное.

— Выходите за меня замуж, — неожиданно говоришь ты, а потом, взяв меня за руку, продолжаешь. — Я сделаю так, что оставшиеся восемь лет вы проживете в еще большем счастье. Поверьте мне, я сделаю для вас невозможное …

Я улыбаюсь и отчего-то верю всем твоим словам, а ты приглашаешь меня танцевать, и весь вечер мы ни на минуту не расстаемся.

Потом проходит несколько дней. Ты уже поговорил официально с моими родителями, и они встали перед сложным вопросом, разрешать ли мне выходить замуж. Они в течение стольких лет жили в уверенности, что я никогда с ними не расстанусь, и вот, я так неожиданно решила их покинуть. Отец разводит руками, а мама решает поговорить со мной с глазу на глаз.

— Ты хочешь выйти за него замуж? — спрашивает она, обнимая меня.

— Да, — отвечаю я, и очень серьезно начинаю объяснять ей причины своего решения. — Понимаешь, у него высокое положение в обществе, он очень состоятельный, он меня старше и уже знает жизнь, а потом…

— Что потом? — спрашивает мама.

— Он очень красивый, — говорю я и опускаю глаза.

— Ну, раз красивый… — говорит моя мама, смеясь и разводя руками, — то, как видно, придется нам скоро играть свадьбу.

А дальше я вижу наше венчание. Оно проходит по православному обряду, потому что я наполовину русская и исповедую эту религию. На мне серебристо-белое пышное платье и прозрачная, украшенная цветами фата. Я очень счастлива и, вслушиваясь в слова священника, думаю о том, что, наверное, нет на свете человека лучше, чем мой жених, который непременно превратит мою жизнь в рай.

А потом я вижу, как поздним вечером этого праздничного дня мы вернулись домой. Я сижу в своем серебристом парчовом платье, но уже без фаты и смотрю на тебя, а ты целуешь мне руки и говоришь:

— Нам отвели так мало времени для любви и счастья. Всего каких-то восемь лет… Ты привыкла жить с мыслью, что тебя ждет ранняя смерть, и никогда не думала о том, что ты можешь прожить эти годы как-то особенно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

Ты смотришь на меня и отвечаешь:

— У меня много денег. Очень много. Я мог бы их вкладывать в какие-либо дела, и приумножать свой капитал, как это делал до сих пор. Я находил в этом смысл жизни, жил для себя, но теперь… Понимаешь, у нас с тобой никогда не будет детей, мы проживем вместе не более десяти лет, и этого никто не сможет изменить… Отныне я хочу жить только ради тебя. Я не буду тратить время на дела, а буду проводить его с тобой столько, сколько ты захочешь. Я не буду расходовать деньги на что-то, что тебе безразлично, потому что теперь меня интересуешь только ты.

— Ты меня так любишь? — спрашиваю я пораженно.

— Да. И сделаю все, чтобы моя любовь была взаимной, — говоришь ты и, обнимая меня, продолжаешь. — Скажи мне, как ты хочешь жить? Если ты желаешь покупать дорогие украшения и самые модные в Европе наряды, то делай это, не заботясь о деньгах. Если ты хочешь заняться строительством нового загородного дома, то, пожалуйста — сооружай его не раздумывая над ценой материалов. Или, может быть, ты желаешь коллекционировать живопись? Тогда в твоем распоряжении весь Париж со всеми его художниками.

Я смотрю на тебя и отвечаю:

— Нет, я хочу немного другого. Но я очень боюсь, что тебе не понравится моя идея, и ты решишь, что нам не следует этого делать.

— То, о чем ты мечтаешь, станет реальностью, я клянусь тебе! — говоришь ты. — Но расскажи мне, что это такое, чего тебе так хочется?

— Ты ведь говорил, что много путешествовал? — спрашиваю я.

— Да.

— Понимаешь, я хочу увидеть все то, что видел ты. Или даже больше. Я хочу объехать множество городов, увидеть музеи, театры, архитектуру всевозможных стран, до которых мы сможем добраться за тот короткий отрезок времени, который мне предстоит прожить.

— Но не будет ли это для тебя утомительно?

— Ну, если я устану, то мы будем возвращаться домой или останавливаться на курортах…

— Да, на лучших курортах, где будут врачи, которые, может быть, смогут продлить эти недолгие годы нашей любви, — говоришь ты и берешь меня на руки, — любви, которая переживет нас, и будет сильнее смерти…




Я прервалась и посмотрела на него. Он сидел, глядя на ночное небо, и в его взгляде я увидела сожаление.

— Ты расстроен? — спросила я.

— Да. Ты увидела все так, как было. Наши воспоминания совпали. Но тебе еще предстоит вспомнить некоторые подробности. Постарайся посмотреть эту жизнь до конца. Потому что ты должна вспомнить о ней все то, что знаю я.

— Хорошо, — сказала я и стала рассказывать дальше.




И с тех самых пор для меня начинается жизнь полная увлекательных путешествий. Я вижу множество разнообразных, мелькающих красочными слайдами картин, на которых видны те города и страны, в которых мы побывали.

Вот мы идем по туманному берегу Темзы, и я показываю тебе рукой в сторону моста, что-то увлеченно объясняя. Вот я вижу нас в Риме. Мы стоим возле крепости Сент-Анжело, и я говорю тебе о том, как она мне нравится. А вот мы в Праге. Глядя на знаменитый собор, ты рассказываешь мне какую-то старинную легенду… Лиссабон, Мадрид, Афины, Мюнхен, Цюрих, Амстердам — это только те города, которые я четко вижу в своих видениях. А сколько их было еще? Я вижу шикарные отели с кричащими названиями, дорогие номера, обставленные новомодной мебелью, картинные галереи и театры. Мы путешествуем, посещая за один раз несколько городов, а потом возвращаемся в Париж, где нас радостно встречают мои родители, у которых мы довольно часто бываем в гостях…




Я снова прервалась:

— Ты не представляешь себе, как мы там были счастливы! Это просто невозможно описать словами. Кажется, что такую любовь трудно выдержать, потому что она слишком сильна.

— Здесь, наверное, ты бы уже не смогла полюбить меня столь сильно, — сказал он задумчиво.

— Ты не можешь этого знать, потому что мы еще не встретились.

— Да, не встретились… Ладно, не стоит сейчас говорить об этом. Лучше расскажи мне в подробностях то, что тебе еще удалось увидеть в этой жизни.

— В общем-то, совсем немного, — сказала я, снова пытаясь всмотреться в прошлое. — Это некие куски видений с обрывками разговоров, о которых я обычно тебе просто не рассказываю, так как они не являются основой сюжета. Но если ты хочешь, то я расскажу тебе вообще все, что я помню. Даже нет, лучше так: я буду «смотреть» и рассказывать одновременно. Ты согласен?

— Конечно, — ответил он, улыбнувшись, — это именно то, чего я хочу.

— Прекрасно, тогда я приступаю.




Мне видится, что я сижу за роялем в гостиной нашего дома и играю какой-то полонез. Ты стоишь с газетой в руке возле окна и, улыбаясь смотришь на меня. Я смеюсь и что-то говорю…

Другое видение. Я в синем бархатном платье держу в руках футляр перевязанный лентой. Мне хочется узнать, что находится внутри, но отчего-то я медлю, и прежде чем развязать ленту, решаю прилечь на кровать. И вот футляр открыт, и передо мной вспыхивает радужными переливами бриллиантовое колье. Я провожу рукой по прекрасному украшению и, повернувшись в сторону двери, в которую ты только что вошел, что-то говорю тебе и счастливо улыбаюсь…

Еще картина. Я вижу, что однажды, побывав в каком-то городе, мы познакомились с людьми, увлеченными новыми философско-религиозными направлениями. Мы очень заинтересовались этим и с тех пор стали много времени уделять этой теме…

А вот мы едем в поезде. Мы сидим в ресторанном вагоне и разговариваем с попутчиками. За окнами виднеются заснеженные пейзажи. Может быть это Россия?..

Вижу, как мы, обнявшись, плывем в гондоле по узкому венецианскому каналу.

— Представь себе, — говорю я, — Ведь много лет назад мы могли жить в этом городе. Быть может, у нас был здесь дом, мы ездили на балы и маскарады?

— Ты это помнишь? — смеясь, спрашиваешь ты.

— Мне иногда кажется, что да, — отвечаю я и продолжаю строить гипотезы. — Я думаю, что мы были счастливы в этом странном водном городе, потому что все мне здесь кажется каким-то легким и радостным…

Снова Париж. Я собираюсь ехать в церковь. Ты остаешься дома, и что-то говоришь мне на прощание. Я выхожу из подъезда и сажусь в экипаж, в котором меня уже ждет моя мама. Дальше я уже вижу себя в храме. Я стою и молюсь, глядя на иконы. Точнее, нет. Это не молитва, скорее это какой-то мой монолог, обращенный к Богу. «Господи, — мысленно говорю я, — спасибо тебе за жизнь, которой ты меня наградил, и за эту любовь. Я так счастлива, так счастлива с ним. Мы так любим друг друга, что сильнее любви уже наверное быть не может»…

Какая-то незнакомая страна. Мы остановились в очень древнем замке. Видимо какие-то друзья пригласили нас в гости, а сами еще не успели вернуться. Мы вдвоем во всем доме. За окнами раздаются раскаты грома, сверкает молния. Стихия бушует. Мы сидим за огромным столом, склонившись над древними фолиантами и рукописями.

— Вот оно, я нашел! — говоришь ты, показывая мне какие-то строки, написанные бледными чернилами.

— Прекрасно, тогда давай приступать, пока еще не наступило утро, — отвечаю я.

— А ты не боишься?

Я смеюсь в ответ:

— Бояться чего? Того, что отныне мы всегда будем принадлежать друг другу? А чего еще я могу желать?

— Но за века многое может измениться? Возможно, ты захочешь полюбить кого-то другого?

— А ты-то сам? — спрашиваю я, — ты уверен, что любишь меня настолько сильно, чтобы скреплять наш высший союз столь мощным заклятьем?

— Да, — отвечаешь ты и смотришь на меня горящим взором, — ты должна принадлежать мне всегда. Понимаешь, всегда!

— Ну что ж. Тогда давай сделаем это.

И под раскаты грома и завывание ветра мы накладываем на себя какое-то средневековое заклятье, которое должно скрепить наши души навечно…

Другая картина. Я вижу, что лежу в спальне какого-то отеля. В другой комнате стоят запакованные чемоданы. Ты одет и подходишь к моей кровати.

— Тебе плохо? — спрашиваешь ты и садишься рядом.

— Знаешь, — отвечаю я, грустно усмехаясь, — кажется, что из этого отеля мне уже никуда не суждено уехать. Придется распаковывать чемоданы. Не стоит печалиться, ведь мы оба знали, что рано или поздно, это должно будет произойти.

Проходит еще сколько-то времени. Я по-прежнему лежу в кровати. Я очень бледная, волосы разметались по подушке, у меня уже нет сил, чтобы встать. Ты сидишь рядом, закрыв лицо руками, и молчишь. Я смотрю на тебя и едва слышно говорю:

— Знаешь, мне сейчас снился странный сон. Я видела какую-то иную жизнь с другими людьми. Там было что-то очень страшное, но потом я увидела, что ты там снова рядом со мной и мне стало очень спокойно. Теперь я знаю, что наша любовь будет действительно сильнее смерти, и что бы ни случилось, где бы мы ни были, мы всегда найдем друг друга.

Ты берешь меня за руку и, глядя мне в глаза, говоришь:

— Я найду тебя там. В любой стране, в любом месте, не смотря ни на какие преграды. Я клянусь тебе в этом, клянусь.

— А я всегда тебя буду ждать, — слабо улыбаясь, отвечаю я. — Помнишь, как в том стихотворении, которое я тебе читала когда-то:




Моя любовь сквозь тысячи преград

Пойдет разыскивать в веках твой слабый след.

И ужасов земных увидит ад,

И райских радостей с тобой познает свет.




Разделены невидимой стеной,

Воспримем судеб испытания как дар.

Мы переборем холод ледяной

И нестерпимый пересилим пламя жар.




С тобой вдвоем, вступив на жизни путь,

Мы превратим ее теченье в сладкий сон,

И, видя мировых законов суть,

Мы к алтарю пойдем под Высшей Церкви звон.




Ты сидишь и молча смотришь на меня, держа в своих руках мою руку. А я закрываю глаза и умираю, прошептав перед смертью слова любви.




— Вот и все, — сказала я, и, открыв глаза, посмотрела на него.

Он сидел точно так же, как в моем недавнем видении, закрыв лицо руками, и молчал.

— Мы связаны этим заклятьем? — спросила я.

— Не только, — ответил он, беря сигарету. — Если бы дело было только в заклятье, то все было бы проще.

— А что еще? Ты говорил когда-то о некой ошибке, которую мы совершали от раза к разу. Дело в ней?

— Ошибке? Ах да. Конечно, я обещал рассказать тебе об этом. Но боюсь, что ты со мной не согласишься.

— О чем ты говоришь?

— Снова о законах. Законах любви и смерти.

— Да, любви и смерти, — сказала я и задумалась. — А сколько ты прожил после того, как я умерла?

Он мрачно рассмеялся:

— Ты плохо считаешь …

— В каком смысле? — удивилась я.

— Как ты думаешь, — спросил он, стряхивая пепел с сигареты, — сколько мне примерно было лет, когда мы познакомились с тобой во время войны?

— Думаю, что тридцать пять — сорок, не более.

— А теперь подумай, в каком году я должен был умереть, если год твоей смерти пришелся примерно на 1905-ый?

— Получается, что ты умер сразу после меня?! — удивилась я. — Ты это помнишь? Расскажи мне, как ты жил после моей смерти?

— А я не жил, — спокойно сказал он, — я покончил с собой.

Я сидела и пораженно смотрела на него, а он встал и, подойдя к перилам балкона, стал смотреть на ночной город.

— Я хотел объяснить тебе, — сказал он, — что слишком сильная любовь наказуема. Но я знаю, ты не примешь этого на веру. Ты не поймешь, и станешь говорить, что это не так.

— Все равно объясни мне, — сказала я. — Я хочу знать, что с нами происходит.

— Понимаешь, от жизни к жизни мы вместо того, чтобы ничего не переносить, брали с собой свою любовь, которую однажды довели до земного совершенства. Мы любили друг друга, забывая обо всем на свете, и нам казалось, что в мире нет ничего кроме нас двоих. А это преступление. Так нельзя. Мы скрепили наш союз древним заклятьем, мы клялись друг другу в вечной любви, мы… Мы преступили закон и поэтому сейчас мы разделены и не можем быть вместе.

Я задумалась:

— Получается, что мы объединены и этим заклятьем, и нашей любовью только «по ту сторону», а здесь мы можем никогда не встретиться? Но я даже не допускала такой мысли. Ведь я клялась в церкви, что дождусь тебя во что бы то ни стало! А теперь получается, что я могу ждать этого вечно?

Он молчал, а я продолжила рассуждать:

— Ты хочешь сказать, что наша любовь слишком земная для того, чтобы претендовать на те чувства высшего порядка, о которых ты рассказывал? Но я в это не верю! Это не так. Я просто должна над этим подумать. Я должна все это осмыслить и понять, а потом уже делать выводы.

— Наверное, тебе пора домой, уже очень поздно. Или хотя бы пойдем в дом, чтобы согреться, — сказал он и подал мне руку.

Я встала с кресла, и мы прошли в гостиную, закрыв за собой двери балкона. В комнате было тепло и уютно, а когда он зажег свои любимые свечи в бронзовых канделябрах, у меня на душе стало удивительно спокойно и безмятежно, несмотря на то, что я увидела историю нашей печальной любви.

— Мы умерли там, в девятьсот пятом, и перевоплотились в ту страшную жизнь, — сказала я. — Но ведь перевоплотились же? И встретились? И ты меня спас, не смотря ни на заклятья, ни на ошибки. Почему?

Он налил себе коньяка и сел в кресло.

— Потому что, во-первых, здесь могла иметь место инерция перевоплощений, а во-вторых, мы могли что-то еще «подбавить» и в этой последней жизни. Об этом ты не думала?

— А я любила тебя в той последней жизни?

— Да, очень. Ты просто этого не помнишь.

Я села на диван и сказала:

— Знаешь, мне кажется, что я вспомнила все жизни, в которых мы встречались, или хотя бы их преобладающую часть. И теперь нам остается только все взвесить, и понять, что же с нами на самом деле происходит.

— Да, возможно, что ты и права, — сказал он задумчиво. — Может быть, я слишком много смысла придаю этой истории 1905-го года. Или мы оба не видим чего-то еще.

— Просто мы оба устали от этих воспоминаний, — сказала я и встала. — Я пойду домой, потому что уже действительно очень поздно. А завтра мы встретимся и поговорим снова. Хорошо?

— Да, иди, а я хочу еще немного подумать над тем, что ты мне сегодня рассказала.




* 25 *


Мы снова сидели в гостиной и молча пили кофе. Было очень поздно, ночная прохлада залетала шелестящим потоком в приоткрытую балконную дверь. Давно зажженные свечи в неизменных канделябрах догорели до середины, и пляшущие пятна света выхватывали на мгновения то один, то другой предмет из полуреальной обстановки этой комнаты наших встреч.

«Возможно, что очень скоро двери в этот странный дом окажутся для меня навсегда закрыты, — подумала я, разглядывая корешки старинных переплетов, темнеющих за стеклами книжного шкафа, — а, может быть, напротив, я буду приходить сюда до конца своих дней». Я потянулась к сумке, лежащей на полу возле дивана, и спросила:

— Ты не возражаешь, если я тоже немного покурю?

Он удивленно взглянул на меня, и ответил:

— Разве ты куришь?

— Нет, это только здесь. Потому что по ту сторону, мы не всегда ведем себя так, как по эту.

Он усмехнулся:

— Ты права, в жизни мы не всегда можем выглядеть так, как видим себя в нашем воображении.

Я достала из сумки сигариллу и, прикурив, выпустила кольцо дыма. «Эти плавные неторопливые дымные потоки напоминают мне наши мысли, растворяющиеся в воздухе мирозданья», — подумалось мне, и немного помолчав, я сказала:

— Знаешь, а ведь дойдя до конца всех моих воспоминаний, я закончила некий жизненный этап. Теперь, если судить по твоим словам, которые я слышала от тебя чуть меньше года тому назад, я стою в самом начале какого-то своего нового пути. Да?

— Да, — вздохнув, сказал он, — именно это сейчас с тобой и происходит.

— За это время действительно очень многое изменилось. Я стала другой, и мои суждения об окружающем меня мире претерпели сильные изменения. Но…

— Что?

— Для нас с тобой все осталось по-прежнему.

Он промолчал, а я, подумав немного, продолжила:

— Я хотела объяснить тебе кое-что… Немного из того, о чем мы уже неоднократно спорили…

— Речь пойдет о нашей любви? — спросил он, открывая портсигар.

— Да, о ней и о закономерностях мироустройства.

— Ты думаешь, что вправе судить о таких вещах?

— Уверена, что да, — сказала я и, встав с дивана, подошла к настенным часам.

— Как сделать так, чтобы они стали показывать точное время?

— Не знаю.

— А! Не знаешь, потому что находишься в плену своих представлений.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился он.

— Помнишь, ты говорил мне о том, что мы совершали преступление, раз от раза возводя нашу слишком земную любовь в божественный сан?

— Да.

— Так вот. Я хотела тебе сказать, что ты заблуждался.

— Интересно…

— Не бывает любви преступной и слишком земной, как не бывает любви возвышенной и высокодуховной! Любовь может быть только одна, а вот проявляться в разных жизнях она может по-разному. Понимаешь, она или есть, или ее нет вообще.

— Объясни.

— Когда-то очень-очень давно мы с тобой встретились. И с тех самых пор мы оказались связаны этим единым чувством. Пролетали годы, отсчитывались столетия, мы встречались и разлучались вновь. Но каждый раз наши души оставались соединены длинной цепью взаимной любви. За много жизней нам дано было испытать множество проявлений этого чувства. Мы познали его меру, его сладость, его боль, мы увидели, как оно может меняться в зависимости от характеров, возрастов, положений. Нам даже дали возможность полюбить друг друга до встречи. Я имею ввиду то, как это происходит сейчас. И во всех этих ситуациях наша любовь выстояла и осталась неизменной. «Слишком земной» скажешь ты? И я отвечу: «Нет». Потому что на самом деле она имеет только одну поистине верную характеристику.

— Какую?

— Настоящая. А настоящая любовь не может быть преступлением.

— Но кроме меня ты любила многих мужчин в разных жизнях. И каждый раз ты была уверена, что именно это и есть истинное чувство.

— Да, но потом проходили века, я встречала их снова, и ненадолго соединившись, мы расставались, поняв, что ничто не удерживает нас вместе.

— И что это было?

— Увлечение, страсть, иногда инерция проведенных вместе лет, взаимопонимание, дружба, но… Но не любовь, в том значении, которое я вкладываю в это слово.

— Тогда получается, что есть люди, которым возможно, вообще не дано было до сих пор познать это чувство? И они судят о происходящем исходя из своих увлечений, страстей и тому подобных эмоций, которые раз от разу им доводилось испытать?

— Да, именно так.

Он задумался:

— А люди, которые знают, что это такое…

— Они посвященные. Да, они посвященные в таинство любви, потому что однажды — пусть даже тысячу лет назад — познав суть этого чувства, они уже никогда не будут прежними.

— И они будут искать того, с кем их объединили. Будут умирать не дождавшись, а, возрождаясь, снова идти на поиски…

— Потому что, это люди, в душе которых горит огонь любви. И не важно, сколько лет или столетий им приходится идти по своему тернистому пути, оберегая от бурь и штормов этот огонь сокровенного чувства — однажды, им все равно суждено встретиться с тем единственным, сердце которого сковано той же цепью.

— А другие?

— Другие? — сказала я, машинально раскачивая рукой маятник. — Они их просто не поймут. И все происходящее им будет казаться только мусором ненужных сентиментов и романтики, принадлежащей к прошлым векам. Для них на высших пьедесталах будут стоять иные боги — у кого-то добрые, у кого-то жестокие. Но осуждать и обвинять их в непонимании мы не в праве, потому что они просто не могут ощутить того, что посчастливилось познать нам.

— Но если придерживаться твоей теории, то настоящая любовь может быть только взаимной?

— Конечно!

— А как же тогда быть со всеми этими страданиями и муками неразделенных чувств, которые столь многим пришлось испытать?

Я задумалась и присела на подоконник:

— Понимаешь, это так трудно…

— Что трудно?

— Так трудно бывает узнать, тот ли перед тобой человек. Эти сумерки памяти… Как часто они подводят тех, кто ищет свою любовь в лабиринтах жизней. Понимаешь, порой тот или иной человек оказывается просто очень похож на того, к кому на самом деле ведет тебя твоя судьба, и эти заблуждения могут длиться долгие годы, а порой и целые жизни. Но все равно, так или иначе, однажды все эти преграды и ошибки рушатся и то, что должно быть единым целым, соединяется вновь.

Он встал и, присев рядом со мной, обнял меня:

— И что нам теперь делать?

Я засмеялась:

— Я столько раз задавала тебе этот вопрос, и столько раз ты отвечал мне: «Ждать».

— И ты с этим согласна?

— Да, потому что больше нам ничего не остается. Мы должны просто ждать того момента, когда однажды нам дадут соединиться вновь.

— И ты думаешь, что мы ничего не должны для этого делать?

Я удивленно посмотрела на него:

— Думаю, ничего.

Он усмехнулся:

— Помнишь, однажды я сказал тебе, что «наш с тобой рай отделен от нас всего лишь тонкой стенкой из прозрачного стекла, которую мы должны разбить, ударив с двух сторон одновременно. Нужно только знать две вещи, две совсем небольшие вещи: когда это сделать и в какую точку бить»?

— Помню, — ответила я, не совсем понимая, к чему он это говорит.

— Так вот, я со своей стороны уже сделал очень многое, для того, чтобы наше объединение стало возможным, Но «разбивать» эту стену нужно с двух сторон. И потому… Я не знаю как мне лучше объяснить тебе то, что происходит… Понимаешь, мне оставалось только подвести тебя к тому моменту, когда ты сможешь со своей стороны сделать то, чего не смог за тебя сделать я.

— И что? Я это сделала?

— Да. Ты отпустила свое прошлое, ты очень многое поняла, ты смогла как бы упорядочить то, что нас связывало на протяжении стольких столетий…

— И что теперь?

— Теперь мы в последний раз стоим по разные стороны этой прозрачной стены.

— Но мы не знаем, в какую точку бить!

— Не знаем? Ты ошибаешься. Этой точкой и является наша любовь, и если сейчас мы оба в тысячный раз подпишемся под тем, что принадлежим друг другу, то преграда столько лет разделяющая нас рухнет, и мы будем вместе.

— А как же твои слова о том, что мы совершали преступление, когда любили друг друга слишком сильно?

Он рассмеялся:

— Живым людям, как ты знаешь, свойственно заблуждаться. А мы с тобой, как и все те, кто неоднократно придумывал и дополнял теории познания греха, люди смертные и живые. Так что забудь об этом, и ответь мне на один вопрос.

— Какой?

— Согласна ли ты принадлежать мне душой и телом до конца твоих дней в этой и во всех последующих жизнях?

Я взяла его за руку и, крепко ее сжав, сказала:

— Да, согласна! А ты? Согласен ли ты принадлежать мне душой и телом до конца твоих дней в этой и во всех последующих жизнях?

— Да, согласен! — сказал он, обняв меня.

Мы повернулись и посмотрели за окно. В стеклах соседнего дома отразились лучи восходящего солнца, запоздалая звезда сияла на светло-синем небе.

— Ты слышишь? — сказала я, прислушавшись, — Это звонят колокола. Разве здесь рядом есть церковь?..




* 26 *


Я проснулась под утро от едва слышного колокольного звона. «Какая странная у нас была встреча, — подумала я, и, подойдя к окну, распахнула створки. — Мы расстались на том, что поклялись друг другу в вечной любви? Удивительно… Мы столько раз произносили друг другу эти клятвы, и вот это произошло снова. Однако что это меняет?». Я закрыла окно и, накинув на плечи халат, села за стол. Неожиданно мой взгляд упал на знакомую синюю книгу, край которой выглядывал из сумки. «Откуда она здесь? — подумала я, разглядывая переплет. — Когда я забрала ее у него? Я совсем не помню». Я стала переворачивать страницы, пытаясь отыскать в ней знакомые главы, как вдруг заметила, что почти в самом конце она заложена обрывком чистой белой бумаги 
      [24 - Все закладки представляли собой рунические символы. Не стал исключением и чистый лист. Если рассматривать его как пустую руну, известную как wyrd, то это символ космической силы судьбы. Эта руна означает и начало, и конец, а значит — искомое начало новой жизни, в котором герои обретают друг друга, а значит и цельность как высший смысл бытия.Здесь, думаю, будет уместно отметить и то, что двоеточие перед словом «Эпилог» дает читателям понять, что все это время они читали ту самую синюю книгу, из которой главный герой на протяжении всего повествования черпал мудрость притч.]. Я раскрыла ее на этом месте и прочитала:




* Эпилог *


Я стояла на тротуаре и, глядя на противоположную сторону дороги, думала о том, что с той странной ночи в моей жизни совсем ничего изменилось. Все так же зеленело лето, все так же звучали птичьи песни. Время шло, а мы по-прежнему жили врозь, встречаясь только по другую сторону реальности.

Какая-то машина тихо прошуршала и, поравнявшись со мной, остановилась. Из нее вышел незнакомый человек и спросил меня, как проехать на какую-то улицу. Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что оба встретили свою судьбу. Он выглядел не так, как я привыкла видеть его по ту сторону, и его автомобиль не был цвета мокрого асфальта, но несмотря на это я поняла, что мы наконец-то вместе.

— Вы не подскажите мне, который час? — спросила я, улыбаясь.

Он взглянул на свои часы и назвал время.

— Ваши часы идут точно, — сказала я, показывая на светящееся табло на крыше соседнего дома, — Там стоят те же самые цифры.

— Вас это удивляет? — спросил он в ответ.

— Нет, меня это просто радует, — рассмеялась я.




Уважаемые читатели, автору будет интересно узнать ваши впечатления о прочитанном. Свои отзывы присылайте на annelbesier@yandex.ru ( 
        http://annelbesier.ru/)


notes



Примечания





1


Здесь следует обратиться к древней метафоре смертности всего живого — опавшим листьям. Итак, смертность. Героиня наблюдает ее со стороны, а сама находится как бы вне временного потока.

Об этом же говорит и образ двух стариков, играющих в шахматы. Они, вне всякого сомнения, символизируют извечную борьбу жизни и смерти, но одновременно с этим — и разумное рациональное отношение к судьбе. Все это находится как бы вне того мира, в котором существуют главные герои. То есть если вдуматься, то с самого начала становится ясно — они встречаются за гранью понимания, но стремятся в мир реальности.




2


Сфинкс — популярный символ мудрости, а также хранитель сакральных тайн. Неудивительно, что героине нравится такой гобелен — он рождает в ее душе надежду, что рано или поздно ей будет суждено узнать правду о собственной жизни.

Что же касается часов, то с одной стороны смысл этого символа лежит на поверхности — герой существует в некоем месте, где время остановилось. Но с другой стороны часы как таковые символизируют очень много: сдержанность и уравновешенный характер своего хозяина, космические силы, помогающие ему в различных начинаниях, а также потенциальные возможности для проявления активности. Причем, раз часы стоят, то и проявление активности откладывается на более поздний срок, уступая место пассивному, но скрупулезному анализу прошлого.




3


Здесь впервые встречается книга, которая является одним из ключевых элементов романа. При этом в роли некоей визитной карточки этой книги выступает закладка (ветка рябины). Если обратиться к руническим символам, то станет понятно, что в этом скрыто. У друидов рябина считалась Древом Жизни, обладала могущественной аурой и являлась хранилищем мудрости и откровения, полученного от высшего «я». Иными словами, все что написано в этой книге, продиктовано высшим разумом и послано героям для лучшего понимания законов мироздания.

Что касается цвета книги, то и он символичен. Если обращаться к реалиям Древнего Египта, то синий цвет соответствует истине. Из этого вывод напрашивается сам собой — синяя книга является данным свыше путеводителем, с помощью которого ее читатели должны продвинуться к познанию истины.




4


Девятка — сложный символ трех миров. При этом если брать во внимание древнюю иудейскую трактовку числа девять, то окажется, что это опять-таки символ истины. А также девятка (в алхимической науке) — символ бытия, характеризующегося тем, что представляет собой соединение трех существующих планов реальности: телесного, духовного и интеллектуального. Герой живет на последнем (девятом этаже), а значит, играет далеко не последнюю роль в потустороннем мире сакральных знаний.

Что касается акации, которая еще не раз встретится в тексте, то ее символизм восходит к древнему алхимическому закону, который гласит: «Каждый должен знать, как умереть, чтобы жить в вечности». Герои постоянно находятся возле акации, чтобы соблюдать закон: «Если ты живешь в вечности, то не должен забывать о том, как умер». И конечно кроме всего прочего акация — символ души и бессмертия, что очень важно помнить, рассуждая о цепи перерождений.

В реальности, которую видит героиня, ее любимый ездит на автомобиле цвета мокрого асфальта — то есть темно-серого цвета. Если расшифровывать этот нюанс с точки зрения символизма, то станет понятно, что главный герой для нее — воплощение высшей мудрости.




5


Номер квартиры, разумеется, тоже неслучаен. Но смысл этого символа надо разбирать по частям. Так, двойка соответствует прохождению времени (линии, идущей из прошлого в будущее), и кроме этого она символизирует связь бессмертного и смертного.

Семь представляет собой еще более сложный символ. Семерка (особенно у народов Западной Азии) является волшебным мистическим числом, означающим порядок космический и духовный, а также завершение природного цикла.

Ну и конечно, нельзя забывать о том, что в сумме цифры два и семь дадут цифру девять, символизм которой нам уже ясен. Из всего этого можно сделать вывод, что квартира, равно как и этаж — место, где «обитают смыслы».

При этом, уже в самом конце книги, стоит обратить внимание на то, что вместе с эпилогом она имеет ровно 27 глав.




6


Листья аканта — средневековый символ беспокойства о том, кого любишь. Эта деталь подчеркивает отношение главного героя к своей возлюбленной.




7


Это символичный подарок, завернутый в символичную бумагу. Герой утверждает, что этот амулет нужен для того, чтобы не было страшно. Именно поэтому на оберточной бумаге якоря — символы спасения и надежды.

Корабль — символ безопасности, радости и счастья. Три его мачты — не более чем просто счастливое число. Щиты символизируют защиту (опять-таки, в смысле избавления от страха). Бык — сложный и даже противоречивый символ, однако, именно в этом контексте следует рассматривать его как мужскую силу, защищающую от врагов. А дельфин — еще один символ спасения.




8


Клетка как узор символически связана с двойственностью элементов, присущих развертыванию времени, а следовательно и судьбе. Что касается сочетания цветов, то оно довольно-таки нестандартно. В противовес распространенной черно-белой клетке здесь клетка окрашена в черный и красный цвета. При этом черный цвет здесь символизирует оккультную бессознательную мудрость, а красный — радость, любовь, страсть и жизненную силу. Можно предположить, что главный герой обзавелся таким пледом именно для визитов своей возлюбленной, чтобы символически укутывать ее в свои знания, любовь и страсть.




9


Канделябр вообще — символ духовного света и спасения, а бронза символизирует мощь, силу и стойкость. Тот факт, что герой использует для освещения квартиры такой канделябр, следует расшифровывать как его стремление обрести духовные силы и стойкость.




10


Белую шаль она выбирает тоже далеко неслучайно, поскольку белый цвет — одновременно символ жертвенности и страха. Она постоянно боится, но готова жертвовать собой ради любви.

Что касается восьмиугольных подушек, то здесь «восьмерка» означает вечное спиралевидное движение небес и равноценность духовной и природной власти. При этом можно вспомнить, что восьмиугольник — это нечто среднее между квадратом (земным порядком) и кругом (порядком вечным). Разложить по дивану такие подушки может тот, кто хочет иметь вокруг себя предметы наполненные смыслом.




11


Закладка из листьев дуба — квинтэссенция той мудрости, которая содержится в прочитанной далее притче. В рунической традиции дуб играл важную роль в путешествиях и перемещениях из одного места в другое, кроме того дуб придавал силы для борьбы с ограничениями здравого смысла, которые удушают надежды и устремления, и учил неторопливому, но уверенному продвижению вперед.




12


Оказывается, что подушки еще более сложны, чем показалось вначале. Кроме того, что они имеют восьмиугольную форму, они еще и расшиты арабесками, в которых скрыт символ тернистого пути к высшей истине.




13


В Древнем Египте ибиса мумифицировали и клали в царские гробницы, чтобы он разъяснял умершим тайны загробной жизни. Думаю, понятно, почему главный герой задумчиво крутит эту статуэтку в руках.




14


Вообще, надо сказать, что главный герой часто впадает в состояние задумчивости и при этом крутит в руках какой-то символичный предмет. По всей видимости, это придает ему силы. Так зажигалка, благодаря своему паутинному узору означает намек на спираль творения и развития — колеса и его центра. Кроме того, огонь в алхимической традиции — «деятель превращений», так как все вещи возникают из него и в него возвращаются.




15


Еще одна закладка как предисловие к притче. Итак, бук — рунический символ знания, которое не только кормит разум, но и питает душу. Рунические шаманы верили, что бук — страж древней мудрости, которая открывает доступ к сокровенным тайнам тем людям, которые преисполнены высшей любви. Бук позволяет человеку учиться на своем опыте и избегать повторения ошибок прошлого.




16


Здесь следует обратиться к наиболее очевидному символу лабиринта — многообразию предлагаемых жизнью проблем, которые порождают трудность выбора наиболее правильного решения.




17


Розмарин — древнейший символ брака. Героиня мечтает о браке со своим возлюбленным, поэтому не может отвести глаз от этого изображения.




18


Тут все настолько сложно, что надо разбирать по-порядку. Дрок защищает любое начинание и помогает собрать все, что необходимо для достижения цели. Плющ (если коротко) ассоциируется с исследованиями и приобретением нового опыта ради дальнейшего развития. Птица — воплощение как человеческого, так и космического духа, а также души. Языки пламени — это снова огонь, как «деятель превращений». Если все это перемешать, то станет понятно, что это своеобразная иллюстрация к рассказу главной героини.




19


Сумерки здесь и в названии книги — это тоже символ. Символ разграничительной линии, которая одновременно разъединяет и объединяет пару таких противоположностей как свет и тьма, этот мир и потусторонний. А сумерки памяти — образ, в котором запрятан вход в мир, где эти противоположности существуют одновременно.




20


Бузина символизирует окончание одной последовательности и начало другой. Можно сказать, что она учит необходимости обновления, когда следует рассматривать завершение одного цикла как кульминацию, которая дает возможность для начала следующего. Если помножить это на символизм бука (описанный выше), то станет ясно, что героиня переходит наконец-то к одному из наиболее важных этапов увлекающего ее процесса, а главный герой приходит к ней на помощь из «аллеи знания».




21


Они, конечно, неслучайно уходят в воображаемый мир по дубовой аллее. Ведь дуб (как уже отмечалось) нередко появлялся в шаманической традиции скандинавов как помощник в перемещениях и обозначал границы другого уровня бытия.




22


Здесь героиня, пожалуй, впервые выдает свою посвященность в высшие законы бытия. Взять две конфеты сразу — означает отказаться от выбора и одновременно с этим выбор все-таки сделать. Она не так проста, как могло показаться на первый взгляд.




23


Он снова задумался и снова прикасается к предмету, в котором скрыт смысл. Теперь это бамбук — символ стойкости, счастья и духовной истины, и нефрит — камень, символизирующий космическую энергию, совершенство, силу и власть. Все эти качества нужны главному герою на этапе приближения к концу данного отрезка пути.




24


Все закладки представляли собой рунические символы. Не стал исключением и чистый лист. Если рассматривать его как пустую руну, известную как wyrd, то это символ космической силы судьбы. Эта руна означает и начало, и конец, а значит — искомое начало новой жизни, в котором герои обретают друг друга, а значит и цельность как высший смысл бытия.

Здесь, думаю, будет уместно отметить и то, что двоеточие перед словом «Эпилог» дает читателям понять, что все это время они читали ту самую синюю книгу, из которой главный герой на протяжении всего повествования черпал мудрость притч.