Смерти нет
Елена Купцова


Их могут разделить годы и расстояния.

Их могут заставить забыть друг друга обстоятельства…

Но однажды ожесточенный эмигрант все равно узнает в звезде лондонского кабаре женщину, которая была светом и смыслом его жизни долгие годы. Женщину, которая обещана ЖДАТЬ ЕГО, чтобы ни случилось!

Смерти нет.

И не может быть смерти для мужчины, который готов пройти через любую опасность, потому что ЗНАЕТ: где-то далеко его ЖДЕТ ЛЮБИМАЯ!


Елена Купцова

Смерти нет


Посвящается моим бабушке и дедушке, Маргарите и Владимиру.


Ей снова снились горы ее юности. Она выросла в стране камней, где каждый шаг отдается эхом, где копыта лошадей высекают искры из дороги. Она снова вдыхает лиловый хрустальный воздух, чистый и звонкий, пропитанный ароматом разогретых солнцем трав. Она скачет, не разбирая дороги, туда, где вздымаются к небу сахарные вершины. Ветер поет в волосах. Маленькая тонконогая лошадка редкой шоколадной масти летит вперед, почти не касаясь земли. Они уже слились в этой скачке, стали единым целым. Они — полет.

А впереди зеленый, пестреющий цветами горный луг. И перезвон колокольчиков на шеях лениво жующих овец. Дымок костра, ворчание лохматых собак. И голос старого чабана:

— Твоя лошадка совсем притомилась, джана[1 - Дорогая (арм.)]. Пускай передохнет.

Теплая лепешка с запахом дыма. Неспешный разговор, такой уютный после бешеной скачки.

Вдруг земля разверзается у нее под ногами. Вокруг вода, над головой вода, многие метры воды Онежского озера. Но она не боится, она плывет вольно, как русалка. Это ее стихия. Внизу среди поросших водорослями камней в свободной неестественной позе лежит человек, роднее и любимей которого нет никого на свете. Лицо его безмятежно. Он спит, и маленькие рыбки играют в его волосах. Она плывет к нему и опять просыпается в слезах. Ее Родина далеко, как далеко детство. И человека этого давно нет в живых.
		Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой,


		С виду сумрачный и бледный,


		Духом смелый и прямой.


		Он имел одно виденье, неподвластное уму


		И глубоко впечатленье в сердце врезалось ему.


Мелодичный голос матери плыл по комнате, обволакивая и завораживая. Ее гибкая фигура в легком белом платье с широкими рукавами, обнажавшими до локтя тонкие руки, покачивалась в кресле в такт стихам. Серые глаза светились глубоким потаенным светом. В пышных золотистых волосах, поднятых высоко надо лбом, змеилась тонкая седая прядка, которая, впрочем, ничуть ее не портила.

Марго присела на диване, по-турецки подогнув под себя ноги, и, засунув за щеку мятную пастилку, снова уставилась на мать влюбленными глазами. Она очень любила быть с ней вдвоем, когда вокруг никого нет, особенно в часы послеобеденной сиесты. Большой дом погружен в дрему, тишина, только часы у зеркала тягуче отсчитывают время. Вот как сегодня. Тихий, певучий голос матери и Пушкин.
		Путешествуя в Женеву


		На дороге у креста


		Видел он Марию деву,


		Матерь господа Христа.


		С той поры, сгорев душою,


		Он на женщин не смотрел,


		И до гроба ни с одною


		Молвить слова не хотел.


Кормилица Шушаник сказала ей как-то под большим секретом, что эта седая прядка появилась у матери в день похорон отца. Марго почти не помнила его. Она была совсем маленькой, когда он умер. Остался только смутный образ большого веселого человека с курчавой бородкой, которая так приятно щекотала щеки, когда он целовал ее. И длинные пальцы на белых клавишах рояля, и мамин голос. Все это осталось в прошлом. Елизавета Петровна никогда больше не пела с тех пор, как его не стало.

«А она ведь еще такая молодая, моя мама, — подумала Марго. — И очень, очень красивая».
		Возвратясь в свой замок дальний,


		Жил он строго заключен,


		Все безмолвный, все печальный,


		Без причастья умер он.


— Мама, а правда, можно умереть от любви? — спросила Марго.

— Скорее без нее, — тихо ответила Елизавета Петровна. «Ничего не понимаю, — подумала, хмурясь, Марго. — Жизнь так прекрасна. Глупо умирать, что с любовью, что без. Нет, решительно в этом нет никакого смысла. Каждый день начинается новая жизнь. Стоит жить хотя бы из любопытства, чтобы посмотреть, какая она».

Марго совсем было уже собралась поделиться своими умозаключениями с матерью, но внезапный шум с улицы отвлек ее. Отдаленный стук копыт нарастал, приближаясь, и вдруг оборвался у самых ворот их дома.

— Эй, старик, хозяйка дома?

Голос был требовательный, властный, словно привыкший командовать. И еще очень, очень знакомый.

— Дёма, дёма, — забормотал снизу Махди, их садовник и привратник.

Он был старый араб с морщинистым, выдубленным солнцем и временем коричневым лицом, которого неизвестно каким ветром много лет назад занесло в Эривань. Никто уже не помнил, когда он появился в их доме, но представить его без Махди было уже невозможно. Целыми днями бродил он по саду, шаркая своими потертыми чувяками, как трудолюбивый гном, подстригал акации, подрезал и поливал розы, и под его морщинистыми руками они цвели, как ни у кого в городе.

— А барышня?

— Дёма.

— Отворяй!

Ворота загремели, стук копыт заполнил внутренний дворик.

— Вай, шайтан! — запричитал Махди.

«Да он ему все цветы потопчет», — подумала Марго, давясь смехом. Она не выдержала и, подбежав к окну, высунулась по пояс. Внизу гарцевал всадник в щегольской черкеске, туго перехваченной в поясе ремешком. Непокорные курчавые волосы падали на лоб. Вороной конь так и ходил под ним ходуном. Рядом кружилась змеей лошадка необычной шоколадной масти. Она норовисто вздергивала головой и нервно перебирала тонкими ногами. Следом бежал Махди, в отчаянии вздевая к небу костлявые руки.

Всадник был небольшого роста, но широкий в плечах и тонкий в талии. Он так ловко сидел на своем вороном, что казался кентавром, могучим великаном из античных легенд. Марго сразу узнала его.

— Дро! — завизжала она в восторге. — Мама, Дро вернулся!

Это действительно был Дро Садоян, их сосед. Его отец и отец Марго были когда-то большими друзьями, их семьи — общались по-соседски. В свои двадцать семь лет Дро был заметным деятелем одной из националистических партий, которая ставила своей задачей освобождение Турецкой Армении от турок и возрождение армянского государства. В последние годы она приобрела большой вес и заставила считаться с собой.

Дро частенько исчезал из Эривани по делам партии, его отъезды всегда были окружены завесой тайны. Но он возвращался, неожиданно, внезапно, и всегда первым делом появлялся в доме Марго. Она не задумывалась, почему это именно так, а не иначе, просто радовалась, вот как теперь. Он был непредсказуемый, веселый, бесшабашный, старший брат, которого у нее никогда не было.

— Марго, — крикнул Дро. — Я привез вам подарок.

Он махнул рукой в сторону шоколадной лошадки. Черные усы его раздвинулись в ослепительной белозубой улыбке. Марго заверещала от восторга и бросилась вон из комнаты как была, в просторных турецких шальварах, подпоясанных в талии кушаком, и алой шелковой блузке.

Она, не задумываясь, одним махом вскочила в седло и, ударив лошадь по бокам пятками, вылетела за ворота, только пыль столбом. Дро восторженно глядел ей вслед. Елизавета Петровна наблюдала за ним из окна. Заметив ее, он стряхнул волосы со лба и склонил голову в приветствии.

— С приездом, Дро. Я рада вас видеть.

Ее тихий мелодичный голос в момент отрезвил его. Он склонился еще ниже. Сам не зная почему, он, не знающий страха, робел перед ней.

— Но мы не можем принять такой дорогой подарок. Надеюсь, вы понимаете.

Краска бросилась ему в лицо. Он посмотрел на растерзанные клумбы и в смущении закусил ус. Только тут до него дошло, что он слишком увлекся.

— Догоните ее, пожалуйста.

Дро пришпорил коня и исчез за воротами.

Ветер свистел в ушах и рвал волосы. Бешеная скачка не охладила его пылающих щек, а лишь еще больше разгорячила. Марго уже давно исчезла из виду, но он знал, где искать ее. На дороге в горы, там, где из камней вырастают строгие очертания старинной церкви Рипсимэ. Марго очень любила это место.

— Догоню ее на полдороги — будет моей женой, — пробормотал Дро и подхлестнул коня.

Он и сам не мог понять, как это с ним случилось. Как эта девочка с алыми губами и юным пушком на щеках вошла в его жизнь и заполонила все его мысли.

Он хорошо помнил тот день, когда это произошло. Он вернулся из Тифлиса после долгой отлучки и у ворот своего дома столкнулся со своей сестренкой Сабет. Она, видно, возвращалась из гимназии. Она охнула и повисла у него на шее, болтая ногами. Он обнял ее, улыбаясь восторженному лепету, но улыбка вдруг сползла с лица. Сердце заныло, будто в него медленно, мучительно-сладко вошла тонкая игла. Поодаль стояла девушка, да, да, девушка, иначе не скажешь, хотя по возрасту она была, наверное, не старше толстушки Сабет, которой только что исполнилось тринадцать. Небольшого роста, тонкая, хрупкая, она смотрела на него без тени смущения своими лучистыми глазами цвета лесного ореха, и на губах ее играла легкая, какая-то порхающая улыбка. Пышные каштановые волосы, отливающие на солнце медью, были аккуратно заплетены в две длиннющие косы. Ему вдруг захотелось распустить их и посмотреть, как они окутают сверкающим плащом ее только-только начинающее созревать тело, затянутое сейчас в строгое гимназическое платьице с белым кружевным воротничком.

Устыдившись своих мыслей, Дро бережно опустил Сабет на землю и поклонился девушке:

— Здравствуйте.

Сабет изумленно посмотрела на него. Пушистые ресницы незнакомой девушки дрогнули, в глазах заплясали лучики смеха.

— Что с тобой, Дро? Это же Марго Сардарова, наша соседка и моя лучшая подруга.

— Гхм, — смущенно кашлянул Дро.

Он никак не мог прийти в себя. Конечно, он знал ее, по сути, с самого детства, но никогда не обращал особого внимания на мелюзгу, снующую под ногами. Он даже не помнил, какая она была, когда он видел ее в последний раз. И вдруг такое превращение. Сердце выстукивало какой-то бешеный ритм, во рту пересохло. А она смотрела на него весело и беззаботно, не подозревая даже, какую бурю чувств разбудила в нем.

С тех пор прошло уже почти два года, но для него ничего не изменилось. Каждую свободную минуту он стремился провести с Марго, вернее, с Марго и Сабет, поскольку девочки были практически неразлучны. Ему доставляло большого труда сдерживать раздражение от вечного присутствия Сабет, вдвойне мучительного, потому что она была его маленькой сестренкой. Но любовь эгоистична и не терпит помех.

Его семья была в восторге оттого, что он чаще стал бывать дома. Никто не подозревал истинных тому причин. Лишь в глазах матери Марго он ловил иногда нотку озабоченности, подозревая, что она видит его насквозь.

Он гнал коня к церкви Рипсимэ, жалея уже, что затеял эти глупые игры с судьбой. И с чего он взялся загадывать, ведь Марго он так и не догнал. Вот уже и церковь выросла перед ним во всем своем изяществе. Чепуха! Она будет принадлежать ему и никому другому. К черту все приметы, не впервой ему бросать вызов судьбе.

Он взлетел на вершину холма и тут же увидел Марго. Присев на корточки, она о чем-то беседовала со стариком чабаном. Поодаль, на зеленом склоне мирно паслась отара овец, а среди них и его шоколадная лошадка, подарок для Марго, который ему запрещено ей сделать.

Дро подъехал ближе и спешился. Марго заметила его и, одним гибким движением вскочив на ноги, поспешила ему навстречу.

— Дро, да вы же совсем седой… от пыли! — воскликнула она и принялась отряхивать его волосы.

Он перехватил ее руку и поднес к губам. Марго удивленно посмотрела на него. Он медленно, нехотя, разжал пальцы.

— А я тут разговаривала с дедушкой. Он такой милый. Угостил меня лепешкой. Хотите познакомиться с ним?

— Нет, не сейчас. Марго подошла к старику:

— Нам пора. Прощайте, дедушка. Благодарю за угощение. Старик медленно кивнул седой головой:

— Прощай, джана.

Марго побежала к своей лошадке, и через секунду они уже мчались бок о бок туда, где далеко-далеко парила в небе белоснежная вершина Арарата.

Марго отдыхала в тени огромного валуна, привалившись к нему спиной, и покусывала острыми зубками пушистую травинку. Впереди, насколько хватало глаз, простиралась пологая долина, поросшая вереском и густой зеленой травой. Горы, взметнувшиеся к небу на самой линии горизонта, охраняли ее покой. Воздух, густо напоенный ароматом цветущих трав и стрекотом цикад, неподвижно и плотно висел над ней.

Дро подошел, неслышно ступая, и замер, не в силах оторвать взгляда от ее лица. Тонкий профиль Марго, достойный резца Челлини, четко выделялся на фоне лазурного неба. Она задумчиво смотрела перед собой, и в лице ее не было сейчас ничего детского. Оно казалось старше и строже, чем обыкновенно. Лицо женщины на пороге вечности.

Она почувствовала на себе его взгляд и повернула голову. Он не смог ничего прочесть в ее глазах. Казалось, они смотрели сквозь него и видели что-то такое, что было от него скрыто. Марго пошевелилась, освобождая для него место рядом с собой.

— Садитесь, Дро. Взгляните, как хорошо. Здесь так покойно и тихо.

— Это ненадолго, — отозвался он, продолжая стоять.

— Отчего?

— В воздухе пахнет войной. Разве вы не чувствуете? Марго мечтательно втянула в себя воздух. Сладкий запах цветущих трав защекотал ноздри.

— Значит, война пахнет медом.

— Не шутите так, Марго. Война пахнет порохом и кровью. И еще смертью.

Что-то в его голосе заставило ее посмотреть на него внимательнее. Видно было, что он вовсе не шутит. Марго резко села. Травинка выпала из ее пальцев.

— О чем вы говорите? Не может быть никакой войны!

«Не может быть никакой войны, когда жизнь так прекрасна и так много обещает мне, — кричали ее глаза. — Вся эта красота вокруг — залог счастья и долгой беспечальной жизни, в которой нет места горю и страху».

— Ничего такого не будет, — решительно заявила Марго. — Через год я закончу гимназию, и мы с мамой поедем сначала в Петербург к тете, а потом в Париж и в Италию. Я там буду учиться петь. Разве вы не знали?

— Я хотел бы знать только одно, — сказал Дро, осторожно усаживаясь рядом с ней. — Если все же это случится и я уйду на фронт, вы будете ждать меня?

— Ну конечно. Мы все…

Дро решительно отмахнулся от этого несносного «все».

— Все меня не интересуют. Меня интересуете только вы. Вы, вы будете ждать меня?

Пронзительный, горящий взгляд его глаз встревожил Марго. Она инстинктивно отпрянула от него, но он обхватил пальцами запястья ее рук и крепко сжал.

— Я люблю вас, Марго, давно люблю, и вы это знаете. О-о, только не говорите, что не знаете. Только слепой… Я готов терпеть эту муку сколько угодно, лишь бы знать, что вы тоже любите меня, что вы будете моей. Не сейчас, потом, потом…

Близость ее юного цветущего тела ударила ему в голову, как шампанское. Он закинул руку ей на плечи и притянул к себе. Ее головка откинулась назад под нажимом его руки. Влажные полуоткрытые губы были так близки, так маняще, так опасно близки, что он, шалея, прильнул к ним и почувствовал, как они вздрагивают под нажимом его губ: В какой-то момент ему показалось, что она целует его в ответ, и последние остатки самообладания покинули его. Он стиснул ее в объятиях, обрушивая на нее всю силу своей страсти.

Острая боль обожгла и отрезвила его. Во рту заклубился солоноватый вкус крови. Это Марго, ошарашенная и перепуганная его неожиданным натиском, впилась острыми зубками в его губу. Он ослабил хватку. Она немедленно воспользовалась этим, выскользнула змейкой и, вскочив на ноги, отбежала в сторону.

— Пре-кра-тите немед-ленно, — прерывистым голосом проговорила она. — И никогда больше этого не делайте, слышите? Я запрещаю вам!

Совершенно раздавленный, он сидел неподвижно, уткнув голову в колени, не в силах поднять глаза, не в силах посмотреть на нее.

Марго, неожиданно для самой себя, быстро успокоилась. Облизывая припухшие от его поцелуев губы, она принялась приводить в порядок растрепавшиеся волосы, изредка коротко взглядывая на его неподвижную фигуру. Было странно и… забавно, да, забавно видеть этого сильного взрослого мужчину таким беспомощным и уязвимым у своих ног. Ощущение новой, неведомой доселе власти охватило ее, и это было приятно.

Она решительно направилась к лошадям, небрежно бросив через плечо:

— Проводите меня домой.

За весь обратный путь они не обменялись ни единым словом.

На кухне, как всегда, было тепло и уютно. Пахло пряностями и теплым лавашем. Отовсюду свисали пучки чеснока, лука и огненно-красных перцев, покачивались пурпурные сосульки чурчхел. Здесь безраздельно царила Шушаник, старая нянька и кормилица Марго. Она перебралась сюда, когда в детской появилась гувернантка-немка, которую называли на русский манер Марья Мартыновна, и с тех пор практически не выходила отсюда, разве что на базар. Никто, как она, не умел так хорошо выбирать овощи и травы для хозяйского стола. Она была настоящей волшебницей, добрым духом их дома, и все расцветало под ее ловкими руками. Маленькая, полная, с огромной колышущейся грудью, вечно подвязанной крест-накрест клетчатым платком, она ловко передвигалась по кухне на ногах-колоннах и творила, творила свои маленькие чудеса. Цукаты из айвы, варенье из грецких орехов и лепестков розы, аджапсандал и пышные пироги — чего только не стряпала она для своей любимицы. А любимицей этой была Марго.

Шушаник никогда не ревновала ее к гувернантке, ну, может быть, только поначалу. В этом просто не было нужды. Сердце малышки было давно уже прочно занято ею. Все это знали и не пытались возражать. Марго, которой тогда было всего пять лет, прилежно учила немецкий язык, читала с Марьей Мартыновной книжки и ходила гулять в парк, но каждую свободную минуту норовила провести на кухне у Шушаник. Здесь можно было расслабиться, подпереть щеку рукой, слушая нянины сказки, а не сидеть с вечно прямой спиной, чинно сложив руки на коленях, и не делать этот глупый книксен, «как подобает девочке из хорошей семьи».

Она еще не раз с благодарностью вспомнит уроки строгой немки, но это будет потом, много позже.

Марго была неизменно вежлива и послушна с гувернанткой, но одного она не могла ей спустить ни за что — имени. Отец называл ее Ритуша, но это мог делать только он. Все остальные должны были называть ее Марго, даже мать. С тех самых пор, как она начала осознавать себя, это имя стало единственно возможным.

Услышав обращенное к себе имя Гретхен, Марго взбунтовалась. Напрасно мать объясняла ей, что так в Германии зовут всех Маргарит, Марго была непреклонна.

— Меня зовут Марго, — восклицала она, воинственно вздергивая подбородок и даже притопывая ножкой. — Марго!

— Майн Готт, какое своевольное дитя! — бормотала гувернантка, не намереваясь, впрочем, отступать.

Противостояние длилось довольно долго, но наконец гувернантка сдалась, удовлетворившись официальным Маргарет. Бог весть что делало ее такой упрямой, может быть, кровное неприятие всего французского.

Позднее, когда Марго узнала историю знаменитой Гретхен, она со смехом сказала матери:

— Теперь понятно, почему я так упорствовала. Не хотелось носить имя глупой гусыни, которая погибла из-за любви. Имя французской королевы куда лучше.

Елизавета Петровна только поморщилась, предпочтя не продолжать этот рискованный разговор. Неожиданные суждения дочери частенько ставили ее в тупик.

Вот и сегодня Марго, по обыкновению, забежала на кухню повидать Шушаник. Старушка, деловито закатав рукава, хозяйничала у плиты, отдавая отрывистые приказания кухарке на армянском языке. Он так и не стал для Марго родным. Отец большую часть своей жизни провел в Москве, Петербурге и Дерпте, где учился в университете, поэтому все у них в доме было устроено на русский лад.

Марго впорхнула на кухню и закружилась, широко раскинув руки. Пышное белое платье, отделанное кружевами и подпоясанное синим атласным пояском, вздулось колоколом вокруг ее стройных ножек. Шушаник и кухарка восхищенно зацокали языками.

— Красиво, ох красиво, джана, — сказала Шушаник, окинув ее оценивающим взглядом прищуренных глаз. — Совсем ты взрослая стала.

— Еще будет шляпа с широкими-широкими полями и лентами.

Марго остановилась, чтобы переколоть шпильки, с трудом удерживающие на макушке ее роскошные вьющиеся волосы.

— Никакого сладу нет с этой гривой, — пожаловалась она, подхватывая пальцами непослушные пряди. — Вот обрежу ее, тогда вздохну свободно.

— Что ты такое говоришь, джана. — Шушаник в ужасе всплеснула руками. — Изуродуешь себя.

— Ну и пусть. Я вообще хотела бы родиться мужчиной, чтобы не возиться со шпильками и лентами.

— И бриться каждый день. — Шушаник лукаво подмигнула кухарке.

— Зачем? Можно было бы отпустить усы и бороду, как у отца.

— Сама не знаешь, что говоришь. А куда ты собралась?

— Пойдем с Сабет гулять в парк, — ответила Марго, вонзая острые белые зубки в сочный розовых персик. — Там сегодня военный оркестр играет.

— Осторожно, джана, платье испортишь!

Шушаник устремилась к ней с салфеткой, в последний момент ухитрившись подхватить каплю янтарного сока, сползшую по подбородку ее любимицы.

— Вот так всегда, — заметила Марго, вытирая салфеткой влажные от сока губы и пальцы, и добавила, подражая акценту гувернантки: — Девотшка из хорошей семьи есть фрукты с нож и вилька.

Получилось очень похоже. Шушаник хмыкнула, не забыв, впрочем, оглянуться на дверь.

— Все правильно, жаль только, что совсем не так вкусно. Что поделаешь, либо вкусно, либо прилично. Так уж устроен этот несовершенный мир, — философски заключила Марго и, сделав изящный пируэт, выпорхнула за дверь.

— Басаргин! Володька!

Молодой человек в форме подпоручика стремительно шагал мимо казарм, явно не замечая и не слыша ничего вокруг. Его тонкое породистое лицо было встревожено и бледно, сузившиеся серые глаза смотрели прямо перед собой. В руке он сжимал какую-то бумагу, видно, письмо. Другой молодой человек, среднего роста, широкоплечий, коренастый, безуспешно пытался догнать его, но поняв, что это ему не удастся, остановился, подняв облако пыли, топнул сапогом и возопил:

— Володька! Господин подпоручик! Да погоди же ты!

На этот раз его отчаянный вопль не остался неуслышанным. Тот, кого звали Володя, или, вернее, Владимир Басаргин, остановился и, обернувшись, спрятал письмо в нагрудный карман. Он надвинул на глаза фуражку, чтобы хоть как-то защитить их от палящего солнца и разглядеть, кто это так нетерпеливо зовет его.

Это был Константин Возницын, поручик Восьмого Кавказского стрелкового полка. Их почти одновременно перевели сюда месяца два назад, и за это время молодые люди успели крепко подружиться. Их многое связывало. Оба происходили из старинных дворянских родов, родились и выросли в Москве, получили одинаковое образование. Однако на этом сходство заканчивалось. Трудно было представить себе двух менее похожих людей. Высокий аристократичный Володя был само изящество, даже форму носил как-то особенно. Когда он ездил верхом, полполка сбегалось поглазеть на такое невиданное зрелище. Оттого и получил он ненавидимое прозвище Щеголь. Впрочем, все, знающие его горячий нрав, избегали произносить это слово в его присутствии. Костя же, напротив, был невелик ростом, коренаст, с круглой головой на короткой шее. Любая одежда выглядела на нем так, словно принадлежала его старшему брату. Но он нимало не расстраивался по этому поводу, его, балагура и весельчака, вообще мало что способно было расстроить. Он откровенно, без малейшей тени зависти, восхищался Володей, не пытаясь, впрочем, ему подражать, в отличие от многих других.

— Ну ты и шагаешь! Вылитый циркуль, — проговорил он, отдуваясь.

Однако его подначка осталась без ответа. Друга явно занимали совсем другие мысли.

— Что-то случилось? — спросил Костя, мгновенно посерьезнев.

— Вот именно случилось. — Володя нахмурился, отчего лицо его стало совсем строгим и мрачным. — Получил письмо от матери. Пишет, что Нелли вышла замуж за какого-то англичанина. По сути дела, никому ничего не сказала, не посоветовалась, просто поставила всех перед фактом.

Костя знал, что Нелли была любимой сестрой Володи. Он много рассказывал о ней, неизменно в восторженных тонах. Золотоволосая красавица, сокрушительница сердец. Он уже спал и видел, как вернется в Москву и познакомится с ней. Дела…

— Кто такой? — с деланной небрежностью спросил он.

— Матушка толком не пишет. Сам знаешь, когда женщины взволнованы, от них толку не добьешься. Одни всхлипы и всплески. Какой-то коммерсант, купчик, иначе говоря.

Несвойственная ему сословная спесь изуродовала голос, покорежила губы. Конечно, барышня Басаргина и какой-то безродный иностранец. Есть от чего взбеситься. Костя, впрочем, приписал это уязвленной братской любви.

— Не горячись раньше времени, Володька, — посоветовал он. — Может, он дельный парень, как знать.

Но Володя не слушал его. Стиснув зубы так, что они заскрипели, он невидящими глазами смотрел перед собой.

— Какая мука сознавать свое бессилие! Если бы я был с ними…

— Что тогда? — с любопытством спросил Костя.

— Ничего этого не было бы.

— И ты так уверен? Эх, Володька, любовь не собака, на цепь не посадишь.

— Много ты понимаешь в любви.

— Да уж побольше вас, господин подпоручик.

Костя воинственно подбоченился. Даже вытянувшись в струнку, он едва доставал Володе до плеча. Щеки его раздулись, глаза метали молнии. Несмотря на его разъяренный вид, зрелище было настолько уморительно, что Володя не удержался и улыбнулся.

— Дельный парень, говоришь? А ведь, зная Нелли, трудно предположить что-то другое. Ты прав, не будем торопиться с выводами. Сам не знаю, что на меня нашло. Ты искал меня. Зачем?

Костя подозрительно посмотрел на него. Уж слишком неожиданной была эта перемена настроения. Впрочем, он давно уже перестал удивляться. Его друг во многом оставался для него загадкой.

— Зачем? — Он задумчиво потер лоб. — Забыл. Ах ты, чертяка, с тобой что угодно из головы вылетит. Вот, вспомнил. Полкаша отпустил нас до вечера. А это значит, что мы свободны, как птицы, и можем отправиться в парк поглазеть на местных барышень.

Полкашей они любовно называли командира полка, полковника Дорофеева. Володя хорошо помнил, как предстал в первый раз перед его «светлыми очами». Он тогда только что получил чин подпоручика и сразу с дороги в щегольском мундире с новенькими блестящими погонами явился представляться командиру полка. Он застал Дорофеева в штабе, в окружении незнакомых офицеров.

— Господин полковник, подпоручик Басаргин прибыл по месту назначения, — звонко отрапортовал Володя, лихо щелкая каблуками начищенных сапог, с которых он, прежде чем представляться начальству, не забыл стереть дорожную пыль.

Он знал, что выглядит безупречно, поэтому мрачный взгляд полковника из-под кустистых насупленных бровей застал его врасплох. Широкое лицо его с простоватым крупным носом скривилось.

— Еще одного маменькиного сынка прислали. Молоко на губах не обсохло, — пророкотал вполголоса полковник, но Володя готов был поклясться, что все присутствовавшие его услышали.

Он вспыхнул до корней волос, потом смертельно побледнел.

— Господин полковник, — сказал Володя тихо, но твердо. — Вы не имеете никакого права так говорить. Вы не знаете меня. Если бы я запятнал себя трусостью или каким-то другим неблаговидным поступком, тогда понятно. А так ваши слова плохо сообразуются со званием офицера.

Полковник крякнул и в замешательстве переступил с ноги на ногу. Такого отпора от совсем молодого еще человека он не ожидал.

— Извините, подпоручик, мое неудачное и опрометчивое суждение, — сказал он, протягивая Володе свою широкую ладонь, такую же квадратную, как и все его приземистое тело. — Извините и… добро пожаловать.

Позже Володя узнал, что полковник вообще не жалует отпрысков дворянских семей, «дворянчиков», как он выражался. Видно, хлебнул от кого-то из них. Или, может быть, давали себя знать остатки застарелого комплекса человека «из простых», которому лбом пришлось пробивать себе дорогу в военной иерархии. Своим высоким чином он был обязан только своим природным способностям.

Так или иначе, после этого случая у него с Володей установились вполне уважительные отношения, которые со временем переросли в симпатию. Полковник Дорофеев был знающим и заботливым командиром, требовательным, строгим, но справедливым. Солдаты обожали его, называли между собой батей. Офицеры уважали за компетентность и побаивались за крутой нрав. Благодаря ему в полку царила железная дисциплина и здоровый боевой дух. Таким был этот человек, которого Костя за глаза называл Полкашей.

— Что скажешь?

Костя настойчиво потянул Володю за рукав. О чем это он? Ах да, барышни.

— Какие есть альтернативы? — спросил Володя.

— Орлов звал вечером в карты играть, —'без особого энтузиазма отозвался Костя. — Но я третьего дня продулся в пух. Он блефует, как сам дьявол. До нитки меня раздел. Еще должен остался.

— Значит, решено. Барышни, — провозгласил Володя.

— Кто тут говорит о барышнях?

Друзья, как по команде, обернулись. Этот гнусавый голос мог принадлежать только одному человеку в полку — подпоручику Иволгину. Его тощая узкоплечая фигура всегда возникала невесть откуда, как из-под земли. Руки все время находились в движении, будто собирали с одежды невидимый пух. Большие хрящеватые уши, как локаторы, ловили обрывки чужих разговоров.

— Да это мы так, в общем, — уклончиво сказал Костя.

— А я тут недавно такую армяночку подцепил, закачаешься, — мечтательно прогнусавил Иволгин. — Глаза, волосы, грудь — сказка! Королева! Вот только ноги коротковаты. Вы заметили, господа, что у всех здешних баб короткие ноги?

— Откуда у тебя, Иволгин, эта мерзкая манера говорить о женщинах как о лошадях? — поморщился Володя. — Слушать тошно.

— А ты не слушай, ты действуй, — хохотнул Иволгин. — А то так всю жизнь и просидишь в девственниках.

— Благодарю за совет, — невозмутимо ответил Володя и, развернувшись, пошел прочь.

Костя за ним. Иволгин сверкнул глазами им вслед.

— Щеголь! — прошипел он сквозь зубы.

Оркестр играл, не щадя сил. Бравурные звуки маршей и вальсов парили над разодетой, нарядной толпой гуляющих. Белые кружевные зонтики дам мелькали в знойном тягучем воздухе, как крылышки экзотических бабочек. Парк этот, носивший название английского сада, в отличие от своего французского аналога, причесанного и подстриженного, был на первый взгляд дик и неухожен, но это только на первый взгляд. Просторные лужайки, тенистые, аллеи, обсаженные вековыми вязами и тополями, хранили естественную природную свежесть и непосредственность. Клумбы пестрели цветами, слегка поникшими от жары. В толпе деловито сновали продавцы воды и орехов.

На лужайке, чуть в стороне от главной аллеи, давал свое незатейливое представление бродячий цирк. Пара жонглеров перебрасывалась мячиками, силач изображал единоборство с сонным удавом, высоко в небо взлетал невесомый мальчик-акробат, попирая законы земного притяжения.

Марго и Сабет стояли в первом ряду зрителей и лениво наблюдали за трюками артистов. В этот знойный день их вздувающиеся мускулами, блестящие от пота тела почему-то вызывали сочувствие. Непростое это дело — так напрягаться под палящим солнцем. Видимо, это чувство испытывали не только девушки, потому что, когда маленький акробат, завершив очередной головокружительный пируэт в воздухе, раскланялся и пошел по кругу с шапкой, в нее градом полетели монетки.

— И как он только может прикасаться к змее? — прошептала Сабет на ухо Марго. — Бр-р-р!

Силач, здоровенный мужчина с бритой головой, затянутый в полосатое трико, намотал удаза на шею и теперь делал вид, что задыхается в удушающих кольцах его блестящего тела. Или вправду задыхался? Лицо его побагровело, мышцы на мощных руках напряглись. Он медленно начал разматывать змею, один виток, второй. С торжествующим воплем он оторвал удава от шеи и на вытянутых руках взметнул над толпой.

Марго рассеянно наблюдала за ним. Мысли ее были далеко. Она раздумывала над тем, что сегодня сообщила ей Сабет. Дро уехал в одну из своих таинственных поездок и даже, против обыкновения, не зашел к ней попрощаться. Она вообще ни разу не видела его с того самого дня, когда… От одного воспоминания щеки ее вспыхнули. Слава Богу, что широкие поля шляпы хорошо затеняли ее лицо и ее смущение было не так заметно. Однако что это может означать? Наверное, он обиделся на нее за резкие слова и решил прекратить их дружбу. Впрочем, после того, что он сказал ей там, в горах, дружбой их отношения не назовешь. Дро говорил с ней о любви, и в словах его звучало что-то неведомое, опасное и такое притягательное, что хотелось слушать его не переставая. А потом он поцеловал ее. Она до сих пор живо помнила прикосновение его губ, горячее дыхание, опалившее ее лицо, слабое трепыхание своего бедного сердечка где-то в горле. Смутное чувство надвигающейся опасности заставило ее оттолкнуть его тогда, хотя ей, скорее, было приятно, и он ничем ей не угрожал. Или все-таки угрожал? Ей так хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, посоветоваться, рассказать о своих новых ощущениях, мешающих ей спать по ночам. Но с кем говорить? Шушаник бы только начала причитать и кудахтать, от Сабет толку мало, а мама… Марго инстинктивно чувствовала, что ей не нравится ее дружба с Дро, и поэтому молчала. Это был ее первый секрет от матери, поэтому она мучилась еще больше. И вот теперь он уехал. А она все ждала, что он придет, улыбнется своей белозубой улыбкой, и все станет по-старому, легко и весело. А он взял и уехал.

— Красивая барышня, дай ручку, погадаю.

Невесть откуда взявшаяся старая цыганка в цветастом платке на серых от седины волосах протягивала к ней сухую смуглую руку. Марго встретилась взглядом с ее горящими, как угли, черными глазами и медленно протянула свою узкую ладонь.

— Марго, ты что? Пойдем отсюда. — Сабет встревоженно затеребила ее за рукав.

Марго знала, что им строго-настрого запрещено разговаривать с цыганками, но что-то влекло ее к старухе. Между ними словно возникла незримая связь. Цыганка крепко обхватила ее запястье и, не глядя, провела по ладони сухим тонким пальцем.

— Ох, красавица, — забормотала она. — Долгая жизнь у тебя будет, пестрая жизнь, не соскучишься. Много мужчин вокруг тебя вижу, а любить будешь только одного. Молодой он, богатый, красивый как Бог. Высокий, волосы золото. Долго будешь искать его, не одну пару каблуков стопчешь, а он тут, совсем рядом.

— Где? — быстро спросила Марго.

— Смотри получше и сердце свое слушай. Оно не обманет. Дай мне денежку, я тебе всю правду сказала.

Марго, не глядя, сунула ей в руку монетку. Глаза ее блуждали по лицам стоящих вокруг людей, смеющихся, скучающих, хмурых. Ни один не был похож не описанного старухой. Марго ощутила легкий укол разочарования. Обманула. А она было поверила, хоть и знала, что цыганкам верить нельзя.

— Пойдем погуляем, — сказала она притихшей Сабет. Они почти выбрались из толпы, окружавшей артистов, но тут кто-то толкнул ее плечом. Марго споткнулась и со всего размаху налетела на высокого молодого человека в щегольском мундире. Он поддержал ее, чтобы она не упала. На мгновение она ощутила его сильные руки на своей талии, но он тут же отпустил ее.

— Вы не ушиблись? — озабоченно спросил он.

— Нет.

Она уже собралась улыбнуться ему, но тут увидела искорки смеха, пляшущие, как чертенята, в его серых глазах. Она машинально подняла руки к волосам, недоумевая, что это его так развеселило. Так и есть! Шляпа сбилась набок, пряди волос выбились из прически и свисали теперь вдоль лица. Нелепый, должно быть, у нее сейчас вид, впору смеяться.

Марго быстро поправила шляпу и, как могла, заткнула под нее волосы. Зеркала у нее не было, поэтому о результате можно было только догадываться.

Когда она снова взглянула на него, глаза его были серьезны, ни следа давешнего смеха. Но она уже успела рассердиться, и теперь все ее злило, даже этот его новый, как ей казалось, притворно внимательный взгляд.

— Теперь, когда все так счастливо закончилось, разрешите мне представиться, — говорил между тем он. — Подпоручик Владимир Басаргин, а это мой друг, поручик Возницын.

В его голосе Марго послышалась насмешка. «Когда все так счастливо закончилось». Он решительно издевается над ней. Она вздернула подбородок и с вызовом посмотрела на него, но он и глазом не моргнул.

— Позвольте проводить вас или, если вы еще не уходите, составить вам компанию.

— Благодарю, мы как-нибудь сами.

— Не надо нас бояться, барышни! — воскликнул его приятель. — Мы вас не обидим.

— Бояться? Вас? — выпалила в ярости Марго. — Ничего нет в этой жизни, чего бы я боялась!

— Так-таки и ничего?

— Ни-че-го!

Она развернулась и пошла обратно на лужайку к артистам. Представление уже закончилось. Толпа вокруг поредела. Марго подошла к силачу, который укладывал удава в корзину, и протянула ему банкноту:

— Мне нужен этот удав. На одну минуту.

Она в двух словах объяснила ему, что именно хочет сделать. Он изумленно посмотрел на нее, но подчинился.

Холодное тело змеи обвилось вокруг ее шеи. По всему телу побежали мурашки. «Я сейчас закричу», — подумала в ужасе Марго, стискивая зубы. Но не закричала. Силач помог ей снять с шеи змею, которая весила, наверное, целый пуд. Так по крайней мере показалось Марго. Она все еще чувствовала леденящее прикосновение к своей коже.

Сабет бросилась к ней, схватила за руки.

— Марго, что с тобой? Что на тебя нашло?

— Пойдем отсюда.

Не глядя по сторонам, она зашагала к выходу из сада. Володя смотрел ей вслед, не решаясь за ней идти.

— Ты слышал? — сказал он тихо. — Ее зовут Марго.

Они тряслись в экипаже по мощенной булыжниками мостовой. Но у Марго и без этого зуб на зуб не попадал. Она только сейчас поняла, что сделала. Надела на шею змею. И ничего, жива. Марго сдернула с головы шляпу и подставила лицо встречному ветру.

— Зачем ты это сделала, Марго? — услышала она робкий голос Сабет. — Ужас какой!

А действительно, зачем? Хотела, что ли, доказать этому офицеру, что не только его, но и удава не боится? Чтобы не смел насмехаться над ней. Чего ради? Она же никогда его больше не увидит.

— А знаешь, он похож… — заметила вдруг Сабет.

— На кого?

— На того человека, о котором говорила цыганка.

— Не говори чепухи!

А ведь она права. Он действительно красив, как греческий бог. Бог в военной форме.

«Слушай свое сердце», — сказала цыганка. А она даже не запомнила его имени.

Дро оказался прав. Война началась сияющим летом 1914 года. Она пришла с запада и сначала отзывалась далекими чужими словами: Сербия, Сараево, эрц-герцог Франц Фердинанд. Первого августа Германия объявила войну России.

Но по-настоящему война подошла к их порогу в октябре, когда Турция выступила на стороне Германии. Армения сразу превратилась во фронтовую зону. Тихая провинциальная Эривань в одночасье изменилась. На улицах стало много военных. Сюда в спешном порядке перебрасывали войска, организовывались госпитали, общества и фонды содействия армии. Жизнь неуклонно переходила в новое русло.

Марго по-прежнему продолжала учиться в гимназии. Это был ее выпускной год, и она усиленно готовилась к экзаменам, хотя никто не мог с уверенностью сказать, что будет дальше. Слишком стремительно развивались события.

Марго сидела у себя в комнате за письменным столом, погруженная в учебник по всемирной истории, когда услышала знакомые летящие шаги и шелест платья за спиной. Мама. Марго ощутила легкий цветочный запах ее духов, смешанный еще с чем-то незнакомым. Она наморщила носик и озадаченно посмотрела на мать.

— Марго, девочка моя, я теперь реже буду бывать дома, так что ты уж как-нибудь сама.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Я просто записалась на курсы медицинских сестер. Сегодня было первое занятие. Через месяц уже буду работать в госпитале.

Так вот откуда незнакомый запах. Запах йода, карболки и бинтов. И среди всего этого ее изнеженная, изящная мама. Невероятно!

— Готовится большое наступление. Каждая пара рук на счету, — объяснила Елизавета Петровна.

— Я тоже хочу с вами.

— Нет, нет, ни в коем случае. Ты должна учиться. Занятия в гимназии не собираются отменять до самой крайности.

Она тут же пожалела, что сказала это. В глазах Марго промелькнул страх, мелькнул и тут же пропал.

— Жаль, что я не мужчина, — проговорила она, глядя прямо перед собой. — Тогда все было бы просто. Ушла бы на фронт, как Дро.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — быстро спросила Елизавета Петровна.

— Нет. — Марго отрицательно качнула головой. — Но где же ему быть, как не на фронте?

Оказалось, что не зря она вспомнила о Дро в разговоре с матерью. Он неожиданно появился спустя несколько дней. Просто постучал у дверей и вошел как ни в чем не бывало, словно и не пропадал нигде эти долгие месяцы. Марго была дома одна. Он стоял перед ней, похудевший, с осунувшимся потемневшим лицом, совсем незнакомый в военной форме. Она рванулась было к нему, как в добрые старые времена, радостные слова приветствия затрепетали было у нее на губах. Но что-то удержало ее, и она осталась сидеть, прикусив губу. Непосредственность отношений ушла безвозвратно. Что-то стояло между ними. Тот ли день в горах или другое?

— Здравствуйте, Дро, — тихо сказала Марго. — Я вам рада.

Настороженный взгляд в глазах Дро будто оттаял. Он быстро шагнул к ней, взял ее руку и припал к ней горячими губами. Она осторожно высвободилась.

— Я получил назначение в действующую армию. Уезжаю сегодня.

— Как — сегодня? Почему сегодня?

Марго совершенно растерялась. Не может быть, чтобы уже сегодня. Она же не успела ничего сказать ему, ни спросить, ни понять. Он снова уедет, и все ее сомнения останутся неразрешенными. Только сейчас она поняла, как ей не хватало его, его обезоруживающей улыбки, его надежного мужского присутствия, огонька любви в его глазах. Она вдруг словно осиротела.

— Когда поезд?

— В шесть часов.

— Я приду проводить вас.

— Это… правда?

Он не верил своим ушам, не верил тому, что услышал. Неужели она… Он боялся спросить. Где-то хлопнула дверь, раздались торопливые шаги. Дро сразу весь напрягся.

— Я буду там, — быстро сказала Марго.

Как это так получилось, что они в один момент стали сообщниками? Дро улыбнулся ей одними глазами и вышел. В дверях он столкнулся с Елизаветой Петровной, низко поклонился ей и исчез.

— Куда это он так стремительно?

— Уезжает в армию, — пояснила Марго. — Заходил проститься.

Ей почудился тихий вздох облегчения. Или не почудился?

Вокзал кишмя кишел людьми в военной форме, беженцами с баулами и узлами, плачущими детьми. Казалось, вся Эривань собралась сегодня здесь. Пронзительные гудки паровозов, отрывистые выкрики команд, многоголосый говор тысяч людей добавляли к ощущению хаоса и бестолковой сумятицы. Марго в отчаянии пыталась проложить себе дорогу в толпе. Как глупо все выходит в жизни, как фатально! Сначала она никак не могла придумать удобоваримый предлог, чтобы улизнуть из дому, не вызвав ненужных подозрений, хотя она и сама не понимала толком, почему должна лгать и изворачиваться. Потом долго не попадался извозчик, потом эта безумная толпа. «Я опоздала, — в отчаянии подумала она. — Опоздала, а он ждет меня, и как знать, может быть, я сегодня видела его в последний раз. Нет, нет, нельзя так думать! Это дурная примета. Я найду его, должна найти», — твердила себе Марго, с каждой минутой осознавая все четче бессмысленность своих усилий. Вокруг бурлила толпа солдат, все на одно лицо. Поразительно, как военная форма превращает людей в близнецов, словно вылупившихся из одного яйца. Пронзительный гудок паровоза заставил ее вздрогнуть. Раздалась команда «По вагонам!». Все сразу куда-то бросились, заторопились, застучали сапогами. Вокруг Марго закрутился водоворот человеческих тел. Она крепко вцепилась в фонарный столб, чтобы и ее не унесло вместе с ними.

Пытаясь удержаться, она вскарабкалась на цоколь фонаря и посмотрела поверх голов. И сразу увидела Дро. Он висел на подножке вагона и отчаянно вглядывался в толпу.

— Дро! Дро! — завопила Марго что есть силы. — Я здесь.

Непонятно каким чудом, но он услышал ее, нашел ее глазами и, сорвавшись с подножки, бросился к ней. Его тут же закрутило, завертело в толпе, и Марго мигом потеряла его из виду.

Она бессильно прислонилась пылающим лбом к столбу, который послужил ей таким надежным убежищем. «Ну вот и все, — подумала она, закрывая глаза. — Теперь мне уже не найти его. Хорошо хоть он знает теперь, что я сдержала слово и пришла». Чьи-то сильные руки обхватили ее за талию и потянули вниз. Она попыталась высвободиться, но лишь потеряла опору и упала в объятия… Дро. Он целовал ее лицо, как умирающий от жажды пьет спасительную воду. И она отвечала ему, бессильная сопротивляться его всепоглощающей страсти. Дыхание ее пресеклось, голова кружилась.

— Марго! — шептал он, как во сне. — Моя единственная, неповторимая любовь, моя девочка. Скажите, что будете ждать меня, скажите это сейчас, и я обязательно вернусь.

— Я буду ждать вас, Дро, — сказала Марго, глядя ему прямо в глаза. — Что бы ни случилось, я буду ждать вас. Вот, возьмите.

Она протянула ему маленький, шитый цветным бисером кисет.

— Я знаю, что вы не курите, но это я сама вышивала. Он бережно взял у нее кисет и прижал к губам.

— Ради этого стоит закурить, — сказал он, улыбаясь.

— Не надо. Пусть он просто будет у вас.

— До самой смерти.

— По ваго-о-о-нам!

Дро в последний раз обнял ее и прильнул губами к ее губам.

— На всю жизнь люблю вас!

Он повернулся, шагнул, и толпа поглотила его.

— Я люблю вас, Марго! — донесся до нее его крик.

Марго подняла дрожащую руку и перекрестила то место, где он только что был. Губы ее сами шептали слова молитвы. «Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое…»

Потянулась однообразная череда серых дней, дней томительного ожидания вестей с фронта. Победоносное наступление русской армии на турецком фронте в январе 1915 года захлебнулось, и началось мучительное топтание на месте, позиционная война, выматывающая силы и нервы. Турецкие власти решили воспользоваться представившейся возможностью и раз и навсегда избавиться от армян. Под предлогом готовящегося армянского восстания началось уничтожение гражданского населения, какого еще не знала история. Мир содрогнулся от страшного слова «резня». Черная туча накрыла турецкую Армению. Турки врывались в армянские кварталы городов, в армянские деревни, резали, насиловали, жгли, грабили. Вспарывали животы беременным женщинам, рубили саблями детей и беспомощных стариков. Оставшихся в живых под палящим солнцем, без еды и питья гнали в Месопотамию. Исключения не делали ни для кого, ни для больных, ни для немощных. Отчаявшиеся женщины разбивали головы своих детей о камни, чтобы избавить их от нестерпимых мук. Люди тысячами и тысячами гибли на этой дороге смерти. За один только 1915 год было уничтожено более полутора миллионов человек. Реки стояли красными от крови, заваленные горами изуродованных тел. Когда послу Соединенных Штатов Америки Моргенау удалось наконец добиться аудиенции у одного из правителей Турции Энвера-паши, чтобы выразить ему протест по поводу бесчеловечного уничтожения армян, тот только цинично развел руками: «Можете не беспокоиться. Погромов больше не будет, ибо уже нет армян»

В этот страшный год в жизни Марго произошло знаменательное событие, которое привлекло бы всеобщее внимание, не будь на устах и в головах у всех одно только слово — война. Она закончила гимназию первой в классе, с золотой медалью. Все прошло тихо и незаметно, без торжественной церемонии награждения, без традиционного выпускного бала, без роскошного платья из брюссельских кружев, которое когда-то обещала ей мать. Ни она, ни Марго даже не вспомнили об этом. Большая общая беда вытеснила все милые сердцу приметы нормальной жизни, не оставив даже ностальгических отголосков. Они не обсуждали, что ей делать дальше, не мечтали, как бывало, не строили планов. Париж, Италия, уроки вокала — все эти сногсшибательные проекты, вчера еще казавшиеся такими реальными, были надежно похоронены в закоулках памяти.

Марго убрала медаль в бархатной коробочке в стол и вслед за матерью пошла на курсы медсестер. Елизавета Петровна не возражала более. Раненые все прибывали, госпитали были переполнены. Поговаривали, что даже дочери царя ухаживали за ранеными.

Сабет уехала в Тифлис учиться в политехническом, звала с собой Марго, но та категорически отказалась. Какая может быть учеба! Она с головой ушла в новую работу. Марго сильно изменилась за этот год, повзрослела, обрела новую, неуловимую женственность. Под белым платком медсестры, спадающим на плечи и плотно заколотым под подбородком, чтобы ни один волосок не выбился наружу, лицо ее светилось неизведанным доселе чувством, имя которому — сострадание. Она ловко делала перевязки, выносила судно, читала раненым книги, писала за них письма домой, пела, чтобы хоть как-то скрасить их страдания, дежурила по ночам. Она постепенно становилась незаменимой, и это новое чувство нужности и полезности придавало ей сил.

От Дро за весь этот год она получила всего два письма, но это не сильно волновало ее. Почта работала из рук вон плохо, остальные вполне могли затеряться. Первое, датированное январем, было ярким и бодрым, энергия в нем била через край. Он писал ей об успешном продвижении своего полка и, уверенный в скорой победе, строил радужные планы. А еще он писал, что каждую ночь она является ему во сне, он слышит ее голос, целует руки и просыпается счастливый, сжимая в руке подаренный ею кисет. Читая эти пламенные слова любви и надежды, Марго сама подивилась своему спокойствию. Ничто не дрогнуло в ней. Все, что произошло между ними, осталось в той, другой жизни и не имело никакого отношения к тому, что происходило с ней сейчас. Она просто порадовалась, что он жив, здоров и полон сил.

Мать застала ее за чтением этого письма, но со свойственным ей тактом ничего не сказала и ни о чем не спросила. Марго сама показала ей письмо. Ей не хотелось, чтобы между ними были какие-то недомолвки.

Она спокойно встретила потемневший, встревоженный взгляд матери, полный вопросов, но ничего не сказала. Они молчали довольно долго. Наконец Елизавета Петровна не выдержала.

— Ты любишь его? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

— Не знаю, — честно ответила Марго. — Не знаю.

— Но он пишет…

— Я читала.

— Он пишет о том, как ты провожала его. Это правда?

— Да, я была там. Просто не могла не сделать этого для него.

— Отправила солдата на фронт с прекрасными воспоминаниями?

— В этом есть что-то дурное?

— Но что будет, когда он вернется?

— Я подумаю об этом, когда он вернется. Елизавета Петровна стиснула руки на коленях так сильно, что побелели костяшки пальцев.

— Ты сама не понимаешь, с каким огнем играешь. Нельзя давать надежду такому мужчине, как Дро, не будучи уверенной в себе. Он этого не заслужил.

Марго изумленно посмотрела на мать:

— А я думала, что вы недолюбливаете его.

— Только с тех пор, как поняла, что он влюблен в тебя не на шутку.

— И давно это?

— С того самого момента, как это произошло.

Под недоумевающим взглядом дочери Елизавета Петровна почувствовала себя умудренной жизненным опытом старой дамой.

— Такое чувство невозможно скрыть. По крайней мере от меня. Поэтому я так и беспокоюсь. Боюсь, как бы ты не совершила непоправимую ошибку. — Она говорила быстро и уверенно, как о чем-то давно обдуманном и выстраданном. — Он не для тебя, пойми это. Вы слишком похожи, чтобы быть вместе. Два таких темперамента не могут ужиться. Я знаю, что непонятно говорю, но это правда. — Она беспомощно развела руками. — Кроме того, он намного старше. Он уже взрослый, сложившийся человек, а ты еще не знаешь себя.

— Но папа был еще старше, когда вы поженились, — заметила Марго.

Этот неожиданно простой довод заставил Елизавету Петровну вздрогнуть. Одной фразой дочь, сама того не подозревая, отбросила ее в прошлое, далекое уже прошлое, когда она была не Елизаветой Петровной, а Лизонькой Стыковой, прелестной барышней семнадцати лет от роду. Она порхала, смеялась, не зная забот, пела очень мило. «Наша Патти», — говорила о ней с гордостью маменька.

В тот год зима в Москве стояла холодная, ветреная. Но что с того печали в Рождество? Балы и карнавалы, один другого роскошнее, сменяли друг друга. Их блеск и пышность несказанно пленяли Лизу, ведь ее только стали вывозить в свет в этом сезоне. По общему мнению, она была его украшением. Высокая, тонкая, с царственной осанкой и лебединой шейкой, она легко и невесомо скользила по сверкающему паркету бального зала, закинув изящную руку на плечо очередного кавалера. Серые глаза ее, полуприкрытые темными ресницами, светились такой чистой, бьющей через край радостью, что невозможно было отвести взгляда. Это редкое сочетание светлых волос и темных бровей и ресниц придавало ее лицу изысканный аристократизм и редкое очарование. «Посмотрите на меня, — казалось, говорили ее глаза. — Разве не хороша я?» В своем шуршащем серебристом платье она напоминала прекрасную экзотическую бабочку, залетевшую на огонь и звуки музыки.

Такой и увидел ее Георгий Сардаров, узидел совсем по-особенному и понял, что погиб. Никогда еще ни одна женщина не производила на него такого сильного впечатления, сродни удару молнии. Ему почудилось, что именно это пленительное лицо являлось ему во сне, и не будет теперь ему и минуты покоя.

Лиза отдыхала между танцами вместе со своим кузеном Андреем. Веер трепетал в ее руке, наполовину закрывая лицо.

— Скажи, кто это там у колонны? Смотрит на нас. Андрей посмотрел в ту сторону, которую она указала взмахом ресниц.

— О-о, это новый Монте-Кристо. Редкий гость у нас в Москве. У него медные прииски где-то на Кавказе, поместья, виноградники. Богат как Крез.

Лиза слушала его вполуха. Он, как всегда, говорил совсем не то, что она хотела услышать. Под пристальным взглядом агатовых глаз она заволновалась и даже, кажется, покраснела. Она украдкой, прикрываясь веером, поглядывала не незнакомого мужчину. Его стройная широкоплечая фигура, затянутая в черное, поражала врожденным изяществом и силой. Смуглое лицо с крупным орлиным носом и курчавой мушкетерской бородкой дышало умом и благородством. На такое лицо хочется смотреть и смотреть, не переставая. Посеребренные легкой сединой виски совсем не старили его, а, напротив, подчеркивали молодой блеск глаз.

— Как ты думаешь, сколько ему лет? — спросила Лиза.

— Лет сорок или даже больше. Совсем старик, — с беспечностью юности ответил Андрей. — В отцы нам годится.

Неужели это правда? Ведь отец действительно уже старик, подумала Лиза, вспомнив его грузную фигуру и дряблые мешочки под глазами.

Через неделю она увидела его снова. Она с маменькой отправилась к «Мюру и Мерелизу» посмотреть новые образцы испанских кружев. Магазин, красочно убранный к Рождеству, сиял огнями. Витрины переливались, мерцали и так и манили к себе. Погибель для женского сердца, особенно при их стесненных обстоятельствах. Лиза плохо разбиралась в этих делах, но знала, что финансы их находятся не в лучшем положении, имения заложены, перезаложены, и отцу еле-еле удается сводить концы с концами. Вернее, матери. Отец умел только тратить, а потом красочно угрызаться по этому поводу.

В отделе кружев было людно. У прилавков толпились разодетые женщины, выбирали, оценивали, любовались. Маменька, со свойственным ей напором, протиснулась к прилавку, а Лиза осталась одна посреди зала. Она отошла в сторонку, где стояла золоченая рама, изысканно задрапированная кружевами. Они струились разноцветными волнами, расцветали причудливыми цветами, разлетались складками вееров. Лиза как зачарованная смотрела на это сказочное великолепие.

— Вам нравится?

Голос, неожиданно прозвучавший у нее за плечом, был густой, низкий, бархатный. Такой голос не заставит ни вздрогнуть, ни поежиться. Лиза, уже заинтригованная, повернулась, чтобы посмотреть на его обладателя. Это был он, тот самый таинственный Монте-Кристо. В безукоризненно сшитом пальто, с тонкой тростью с серебряным набалдашником он выглядел немыслимо элегантным. Его губы, очень яркие на смуглом лице, улыбались ей, обнажая белоснежные зубы. В руке он держал ее перчатку.

— Вы обронили…

Лиза взяла перчатку вдруг задрожавшими пальцами. Отчего она так волнуется? Ведь ничего особенного не происходит.

— Благодарю вас.

— Мы с вами встречались. На балу в Дворянском собрании.

Лиза кивнула и тут же пожалела об этом. Ведь их не представляли друг другу. Таким образом она дала понять, что заметила его тогда на балу. По выражению его глаз она увидела, что он не без удовольствия отметил это.

— Простите, я не представился. Георгий Арамович Сардаров. Так вам нравится? — Он небрежно указал тростью на раму с кружевами.

— Очень. Особенно эти. — Она показала на широкие кремовые воланы, венчающие всю композицию.

— У вас тонкий вкус, — похвалил он, и Лиза как-то сразу поняла, что он говорит серьезно, а вовсе не из желания польстить. — Единственный стоящий образчик из всей коллекции. Королевская вещь. Но согласитесь, Елизавета Петровна, что они, как бы ни были хороши, все равно мертвы, пока их не оживит тепло человеческого тела.

Лиза недоумевающе посмотрела на него. Откуда ему известно ее имя?

— Не удивляйтесь, — сказал он, отвечая на немой вопрос в ее глазах. — Разве я мог не узнать, как зовут царицу бала?

Лиза вспыхнула до корней волос. Восхищение, которое она читала на его лице, было ей не внове. Но было что-то еще, глубокое и волнующее, что застало ее врасплох.

— Мертвы? — переспросила она, чтобы хоть как-то скрыть замешательство. — Но красота не бывает мертвой.

— Трудно не согласиться с доводом, выраженным столь изящно.

Он склонил голову в знак поражения, но улыбка продолжала играть на его губах, и Лизе вдруг почудилось, что он подтрунивает над ней. Она покраснела еще больше, проклиная про себя этот противный красный цвет, а заодно и его за то, что так легко заставил ее покраснеть.

К ее несказанному облегчению, маменька выросла рядом с ними, как из-под земли. Вопреки обыкновению, ее лицо не было надменным, а, напротив, расцветало целым букетом радушных улыбок.

— Георгий Арамович, — проворковала она, протягивая ему руку. — Как я рада вас видеть!

— Сударыня, вы выражаете мои мысли.

Он склонился к ее руке. Лиза удивленно округлила глаза. Какой неожиданный сюрприз! Оказывается, они знакомы. Интересно, каким образом.

— Это Лиза, моя дочь.

— Мы уже знакомы.

— Вот как! — Она мельком посмотрела на смущенную Лизу. — Но вы несносный, несносный человек. Уже целую неделю в Москве, а ни разу не посетили нас. Весь город только о вас и говорит.

— Вы, конечно же, преувеличиваете, но я польщен.

Лизе опять почудилась тонкая ирония в его голосе. Отчего он все время насмешничает? Но обволакивающий теплый взгляд его глаз вмиг развеял все подозрения.

— Вы непременно должны сегодня обедать у нас, непременно, — продолжала между тем маменька. — Обещайте, иначе я обижусь.

— Почту за честь.

Они обменялись парой ничего не значащих фраз, а затем он откланялся.

В этот вечер Лиза одевалась к обеду дольше обычного. Перемерила все свои платья, осталась недовольна и, вконец рассердившись на весь свет, сошла вниз в темно-синем с простенькой белой отделкой, вызвав явное неудовольствие маменьки. Она и сама не понимала, что с ней происходит. Неужели все эти волнения оттого только, что должен прийти он?

Лиза не осознавала, наверное, насколько удачен был се выбор. Ее красота не нуждалась ни в каких ухищрениях. Нежное белое лицо и золотые волосы казались еще пленительнее по контрасту с темным платьем. Она выглядела такой юной и свежей, что у Георгия от одного взгляда на нее защемило сердце.

Он безраздельно царил за столом, шутил, сыпал каламбурами и эпиграммами, рассказывал о поездке в Карлсбад, и всем казалось, что это вовсе не скучный курорт, а зачарованный, обласканный ранней осенью край, где река сбегает с кудрявых гор, а в ее прозрачной воде неподвижно стоят жемчужно-голубые форели. Все слушали только его, но Лизе чудилось, что он говорит для нее одной.

Ее попросили спеть. Он вызвался аккомпанировать. Его тонкие смуглые пальцы уверенно забегали по клавишам рояля, рассыпая каскады звуков. Он словно окружал ее голос мерцающей паутиной, и никогда он еще не звучал так прелестно. Оттого ли, что она пела для него?

На следующее утро посыльный принес два огромных букета роз, один для нее, другой для маменьки.

— Как он галантен, как мил! — восклицала маменька, расставляя цветы в гостиной. — И какой вкус! Шарман![2 - Очаровательно! (фр.)]

Лиза безмолвно сидела у рояля, трогая пальчиком клавиши. Какими холодными и безжизненными они казались без него!

— Ты что-то молчалива сегодня, Лиза, — заметила маменька, испытующе глядя на нее. — Ты здорова ли?

— Здорова, маменька, — пролепетала Лиза, спасаясь бегством в свою комнату.

Следующие несколько дней показались ей кошмаром. Он не приходил и никак не давал о себе знать. Лиза места себе не находила. Весь мир вдруг показался бесцветным и пресным, ничто не способно было победить ее уныния. Хотя чего она, собственно, ждала? Она и сама не знала.

Вся семья сидела за чаем, когда слуга вдруг объявил, что приехал господин Сардаров. Паника вдруг охватила Лизу. Не в силах совладать с собой, она вскочила, даже не поздоровавшись, пронеслась мимо него к лестнице и заперлась в спальне.

Она слышала, как он уехал, как заскрипели ступени под ногами маменьки — ее грузные уверенные шаги она узнала бы повсюду, — и замерла от осторожного стука в дверь.

— Лизанька, — сказала мать, входя, — Георгий Арамович просит твоей руки.

Лиза, как громом пораженная, упала в кресло, закрыв ладонями пылающее лицо.

— Этого не может быть, не может быть, — пролепетала она в смятении.

— И тем не менее это так.

— Что вы ответили ему?

— Что мы не можем принять такое решение, не поговорив прежде с тобой. Это так неожиданно.

— Но отчего вы не позвали меня?

— Душа моя, ты вела себя так странно, что я не знала… Вздох облегчения сорвался с губ Лизы. Значит, родители не станут возражать.

Он приехал на следующий день, утром. Лиза уже ждала его. Она всей кожей почувствовала, что он вошел, и стремительно обернулась. Он шагнул к ней от двери. От прикосновения его горячих губ к ее руке Лиза непроизвольно вздрогнула.

— Вы боитесь меня? — спросил он, выпрямляясь. Лиза отрицательно качнула головой. Голос предал ее, отказываясь повиноваться.

— Вчера мне не удалось повидать вас, — сказал он тихо. — Я понимаю, что все это неожиданно, но так уж случилось, что я полюбил вас. Я уж не мальчик, Елизавета Петровна, и знаю цену этому чувству. Поэтому и говорю без обиняков. Я люблю вас и прошу стать моей женой. — Я не тороплю вас, — добавил он поспешно, заметив ее протестующий жест. — Я могу ждать сколько угодно, мне только нужно знать, что вы… что я могу надеяться. — Не дождавшись ее ответа, он продолжал: — Мы совсем не знаем друг друга, это правда. Сейчас я должен уехать по делам, но это ненадолго. Всего на пару недель.

Что он такое говорит, подумала в смятении Лиза. Как это уехать, куда, зачем? Он не может сейчас оставить ее одну.

— Может быть, вас страшит разница в возрасте? Ведь я немногим моложе вашего отца. Мне уже сорок два, а вы еще ребенок.

— Что вы говорите! Да я дышать не могу без вас.

— Лиза!

Он упал к ее ногам. Она ничего не видела и не слышала. Слезы струились по побледневшим щекам.

— Не надо ждать. Я согласна. Я буду вашей женой.

Потом была свадьба, недоумевающие и завистливые взгляды со всех сторон, но ни Лиза, ни Георгий ничего вокруг не замечали. Им дела не было до всего окружающего мира. Они видели и слышали только друг друга.

Венеция, Ницца, Париж… Море, солнце и любовь. Их свадебное путешествие растянулось на два месяца, самые упоительные в их жизни. Георгий баловал ее, как ребенка. Ни дня не проходило, чтобы он не сделал ей какого-нибудь подарка, и все, что исходило от него, будь то цветок или роскошное меховое манто, приобретало особый чарующий смысл.

Георгий оказался великолепным любовником. Он медленно, не торопясь, смиряя порывы своей страсти, приоткрывал перед ней двери в волшебный сад плотских наслаждений. Он умело, шаг за шагом, будил в ней чувственность, исподволь, украдкой внушая ей мысль, что в объятиях любящего мужчины ничто не стыдно, не страшно и не запретно. Она на глазах превращалась из целомудренной девушки в ликующую вакханку. Ее великолепное тело было создано для любви, горячей и необузданной. Лиза щедро дарила ему себя всю без остатка, с лихвой вознаграждая его за терпение и такт. В ее объятиях он узнал наслаждение, которого не знал доселе ни с одной из женщин.

В мае они приехали наконец в Эривань, и он ввел ее хозяйкой в свой дом на Миллионной улице. Именно здесь в марте 1900 года и родилась Марго, венец их любви. Лиза с головой ушла в заботы о ребенке и доме, но главным для нее по-прежнему оставался муж, центр и смысл ее жизни. Она, как нежный плющ, обвилась вокруг могучего дерева, прильнула головкой к его плечу и замерла, счастливая. Когда он уезжал на прииски, или на заводы с инспекцией, или, того хуже, в Петербург, она места себе не находила, худела, бледнела и оживала только с его приездом.

Безоблачное счастье продолжалось всего восемь лет. В один страшный день Георгий слег с обширной пневмонией. Лиза не отходила от него ни днем, ни ночью, превратилась в почти бесплотную тень, поставила на ноги всех врачей Эри-вани и Тифлиса, даже вызвала одного из Петербурга, светило с мировым именем. Но он не успел даже доехать до Эривани. Георгий сгорел в две недели. Даже ее любовь не смогла спасти его.

Когда она вернулась после похорон в опустевший притихший дом и увидела в зеркале свое мертвое лицо с незнакомой серебряной прядкой на виске, она отчетливо поняла, что жизнь ее кончилась в двадцать пять лет. Он унес с собой все: свет, радость, счастье, даже ее голос. Она не могла больше петь. Правда, у нее оставалась Марго, веселая маленькая хохотушка, внешне совсем непохожая на отца, но унаследовавшая его искристый блеск в глазах и неуемную жажду жизни в каждом движении грациозного тела. Георгий оживал для нее в маленькой дочке, и Елизавета Петровна научилась жить для нее.

— Но папа был еще старше, когда вы поженились.

Так сказала Марго. И тут же воспоминания, сладкие и горькие, так надежно упрятанные от посторонних глаз, взметнулись со дна ее души и вырвались наружу, как джинн из старой медной лампы. Рыдания заклокотали в горле, по щекам заструились слезы.

Марго в ужасе бросилась к ней, припала головой к коленям и крепко обхватила руками.

— Мамочка, голубушка, простите меня! Ну что мне сделать, чтобы вы не плакали больше? Ну, хотите, я напишу ему, что все кончено и мы больше не увидимся никогда? Хотите?

Елизавета Петровна слабо улыбнулась сквозь слезы. Огромная любовь и благодарность к дочери захлестнула ее сердце.

— Ну что ты, золотко мое. Разве это что-то может изменить? Поступай, как велит тебе сердце. Не думай обо мне. Знай только, что такого человека, как твой отец, нет и не будет никогда.


Снаряды ложились совсем рядом. Осколки, камни, комья земли барабанили по спинам, не давая разогнуться. Смерть бродила по окопам, выискивая все новые и новые жертвы. Сгорбленные серые спины солдат на дне окона напоминали грибы-дымовики. Володя вспомнил, как они с Нелли любили наступать на них в детстве. Хлопок, дымок — весело.

Детство — это старое фамильное имение под Калугой, лес с дикой малиной, полузаросший пруд, купальня. Маменька в просторном капоте, отец в чесучовых брюках и панаме, Нелли в сарафане, с вольно распущенными по спине волосами. Дымок самовара.

Здесь тоже дым, но пахнет он совсем по-другому, не уютом и сосновыми шишками, а порохом и смертью.

Володя открыл глаза. Видения исчезли. Остался только их растерзанный окоп да сгорбленные серые спины солдат, похожие… — Вот черт, мысли идут по кругу.

Через бруствер перевалился человек, весь покрытый пылью и грязью. В нем с трудом можно было узнать вестового полковника Дорофеева, всегда подтянутого, щеголеватого молодого человека в зеркально начищенных сапогах. Его обычно самоуверенное лицо придворного холуя было сейчас землисто-бледным, перекошенным, щека подрагивала от нервного тика. Он попытался выпрямиться, но безуспешно. Подводили трясущиеся колени. «Мы сейчас немногим лучше, — подумал невесело Врлодя. — Трясущиеся комочки человеческой закваски. Неприглядная картина».

— Где поручик Возницын?

Голос вестового прыгал так, что его трудно было понять. Басаргин только по движению его губ понял вопрос и мотнул головой в сторону, где, тяжело привалившись спиной к стенке окопа, сидел Костя. Тонкая струйка крови сбегала по щеке. Его только что чиркнуло по виску осколком. Молодой солдат, неловко скребя заскорузлыми пальцами по обертке перевязочного пакета, пытался достать бинт. Костя жадно, как рыба, выдернутая из воды, хватал ртом пропитанный порохом воздух.

Вестовой переместился поближе и отдал честь.

— Господин поручик! Вашей части приказано…

Раздался противный душераздирающий свист, оглушительный взрыв. Все нырнули на дно окопа. Только Костя продолжал сидеть, как сидел, не видя и не слыша ничего.

— Пристрелялись, нехристи, — пробормотал солдат прямо на ухо Володи. — Следующий будет аккурат сюда.

— Господин поручик! — услышал он картонный голос вестового. — Вашей части приказано сменить дислокацию и закрепиться на южном склоне холма.

Володе показалось, что Костя его не расслышал. Глаза его продолжали, не мигая, смотреть в пространство. Володя высунулся и через кромку окопа осторожно огляделся. Им предстояло преодолеть расстояние метров в двести и удерживать позицию на голом склоне, абсолютно лишенном растительности и каких-либо укрытий. Чистое безумие.

— Басаргин! — услышал он голос Кости и склонился к нему.

— Чистое безумие, — еле слышно прошептал Костя. — Нас перебьют, как цыплят. Но я, кажется, понимаю Полкашу. Он хочет отвлечь внимание на нас и ударить с фланга. Единственный выход для него. Похвально, вот только противно выполнять роль приманки.

Вестовой каким-то чудом расслышал конец его фразы. Глаза его недобро заблестели, он даже неуклюже выпрямился, стараясь, впрочем, не высовываться.

— Господин поручик, приказы не обсуждают!

— Остынь, — сказал устало Костя. — Сам ведь с нами не пойдешь.

Тот дернулся, как от удара, но смолчал, видно, возразить было нечего.

— Солдаты! — Голос Кости взлетел над окопом, проникая в самые дальние его уголки. — Нам выпала честь переломить ход сражения и занять новый рубеж. Цепью, короткими перебежками за мно-о-ой!

Он выхватил из кобуры пистолет и, вскарабкавшись на край окопа, побежал, спотыкаясь, вперед. Один. Никто не последовал за ним. Все произошло настолько неожиданно, что люди не успели опомниться, понять, что от них требуется. Ошалевшие от канонады, они смотрели на одинокую спину командира, четко выделявшуюся на фоне ослепительно голубого неба.

Раздался оглушительный взрыв. Когда все снова выглянули из окопа, Кости уже не было видно. На том месте, где он только что стоял, зияла огромная дымящаяся воронка. Клубящийся столб пыли медленно оседал в нее.

Волна безумной ярости захлестнула Володю, ослепила, перехватила горло. Одним стремительным рывком перемахнул он через край окопа и выпрямился во весь рост.

— Братцы! — закричал он громовым голосом. — Вся матушка-Россия смотрит сейчас на нас. Не посрамим своей чести перед басурманами. Впере-о-о-од!

Боковым зрением он видел, как зашевелились серые цепи. Солдаты, придерживая винтовки, полезли из окопа. Володя побежал вперед, спиной чувствуя их поддержку. Отчаянная, пьяная радость охватила его. Нет, Костя погиб не напрасно.

— Ур-ра-а-а! — звонко закричал он.

Раскаленный воздух, обжигая, врывался в легкие. Пыль скрипела на зубах, раздирала горло.

— Ур-ра-а-а! — вторили ему десятки таких же пересохших глоток.

«Врешь, — подумал, ликуя, Володя. — Нас так просто не возьмешь». Что-то горячее ударило ему в голову, отбросило в сторону, на камни. Небо закружилось перед глазами и рухнуло всей своей неожиданной тяжестью. «Нелли», — промелькнуло у него в мозгу. Но лицо, которое возникло вдруг перед ним, вовсе не было лицом сестры. Девушка со змеей. Именно ее лицо склонилось над ним, улыбаясь, маня. Он протянул к ней руки и провалился в небытие.


Дро стоял у входа в полевой госпиталь и курил, глядя на снующих вокруг людей. Его рука, которую зацепило пулей в одном из боев, уже совсем зажила, и завтра он должен был вернуться в полк. Ему не терпелось снова взять в руки оружие, ощутить под пальцами холодок курка и стрелять, стрелять. Чтобы земля горела под ногами ненавистных турок, сотворивших этот кошмар с его народом. Когда он думал об этом, черная ярость застилала его мозг, и он становился сам себе ненавистен. Ну, ничего, недолго уже. Завтра.

Ощутив на языке горячую до нестерпимую горечь, он вынул изо рта окурок самокрутки и щелчком послал его в воздух. Говорят, сегодняшняя операция прошла успешно. Несмотря на значительные потери, удалось немного продвинуться. Дро посторонился, пропуская носилки. Молодой офицер с залитым кровью лицом лежал на них, запрокинув голову. Рука соскользнула с носилок и безжизненно болталась сбоку.

За носилками торопливо шагала знакомая медсестра. Проходя мимо, она, как всегда, игриво задела его пухленьким локотком. Дро знал, что нравится ей, но сегодня это почему-то его совсем не волновало.

Полная, круглолицая, с маленьким вздернутым носиком, она остановилась перед ним, призывно глядя круглыми серыми глазами.

— Бедный юноша, — сокрушенно сказала она. — Такой молоденький, хорошенький. Проклятая война.

Дро вспомнил неживое лицо офицера, изуродованное нашлепками запекшейся крови. Хорошенький! Ну и словечко!

— Да, чуть не забыла, — продолжала между тем женщина, многозначительно поигрывая светлыми бровями. — Вам письмо. С утра ношу, все недосуг было передать.

Она порылась в кармане фартука и извлекла на белый свет уже довольно замусоленный конверт. Дро, не чинясь, выхватил его у нее из рук. Он сразу узнал крупный ученический почерк Марго. Рывком вскрыл конверт и забегал глазами по строчкам. Ее первое письмо. Боже, как он ждал его! В висках застучало, во рту пересохло от безумного волнения.

Она писала о своей жизни, о работе в госпитале, о том, как устает и как счастлива оттого, что может быть полезна. Писала спокойно и обстоятельно, слишком обстоятельно, слишком спокойно. Он впился глазами в ровные четкие строчки, пытаясь найти в них скрытый, тайный смысл, и не находил. Ни слова любви, тоски, надежды, ничего, а он так ждал именно этого. Тогда, на вокзале, она была совсем другой, трепетной, любящей, или ему только показалось и он опять обманулся? Дро еще раз пробежал глазами письмо. Пустота. Не зря его мучили дурные предчувствия, и он строчил и строчил ей письма, бережно складывал и… не отправлял.

От стоящей перед ним женщины не укрылось выражение горького разочарования и боли в его глазах.

— Плохие новости?

Дро только мотнул головой.

— Вы, наверное, заняты?

— Нет. Анаит только что заступила на дежурство. Справится и без меня.

Она повернулась и, покачивая полными бедрами, пошла в палатку, где стерилизовали хирургические инструменты. Дро, поминутно оглядываясь, последовал за ней. Его будто кто-то подталкивал в спину. В палатке было сумрачно и прохладно. Женщина стояла к нему спиной и, не оглядываясь, что-то переставляла на столе. Дро шагнул к ней, расстегивая на ходу брюки. «Если она сейчас оглянется, я ее просто задушу», — подумал он, задыхаясь от накатившего вожделения. Но она не оглянулась. Юбка взлетела на спину. Белья на ней не было. Дро уже много месяцев не прикасался к женщине, и сейчас вид голодного пышного тела привел его в состояние, близкое к помешательству. Глухо зарычав, он толкнул ее к столу, пригнул пониже и одним ударом вошел в нее. Она дрожала под его натиском, стонала, извивалась всем телом. Он скользил в ней, как хорошо смазанный поршень, содрогаясь от блаженства и омерзения.

«Марго, Марго, — кричал он беззвучно, продвигаясь все глубже и глубже. — Что ты делаешь со мной?!»

— Господи, как хорошо, — хрипло шептала женщина. — Еще, еще!

Он был почти благодарен ей за ее восторг, за хрип, за податливость ее большого потного тела, за то, что она была так не похожа на его любовь.

Дро вцепился руками в ее талию и, проникнув в совсем уже невозможную, раскаленную, как лава, глубину, почувствовал, что взрывается. Через секунду было все кончено. Он разжал пальцы. Женщина рухнула на колени и замерла, хватая воздух открытым ртом. Сперма медленно стекала по ее белым ляжкам.

Тошнота подступила к горлу. Как мерзко все в его жизни, как подло.

— Прикройся, — бросил он ей через плечо, и, ненавидя весь свет, а больше всего себя, опрометью бросился вон из палатки.

Он едва успел завернуть за угол, как его вырвало.


Потолок был белый и холодный. Если бы не разбегающиеся во все стороны тонкие трещинки, он выглядел бы совсем неживым, и Володя подумал бы, что умер. Его глаза постепенно привыкали к приглушенному свету, и трещинки на потолке стали складываться в картинки. Звезда, собачья голова, кораблик. Глаза заболели от непривычного напряжения. Он медленно смежил веки, прислушиваясь к себе. Тело казалось легким и невесомым, только голова тянула свинцовой тяжестью. Но это не огорчило, а скорее обрадовало его. Значит, он все-таки жив.

— Доктор, он, кажется, очнулся.

Мелодичный женский голос райской музыкой звучал в его ушах. Говори, говори, милая, кто бы ты ни была.

— Ну вот и отлично, а то я было начал сомневаться, — пробасил голос мужчины, видно, доктора.

Он гудел, как майский жук, ударяющийся о стекло, и раздражал, раздражал нестерпимо. «Чтоб ты провалился, — подумал Володя. — Вот прямо здесь и сейчас».

— Я посижу с ним, можно?

— Конечно. Позовите меня, когда он совсем придет в себя.

Шелест платья, легкий стук придвигаемого стула. Прохладные пальцы ласково прикоснулись к его руке.

— Он ушел. Можете больше не притворяться.

И как она поняла? От ее слов он сразу почувствовал себя здоровым и бодрым, школьником, увиливающим от занятий. Приоткрыв глаза, он всмотрелся. Сидящий перед ним силуэт был сначала неясным и расплывчатым, но очертания его становились постепенно все более и более четкими. Перед ним сидела совсем еще юная девушка, грациозно склонив головку в белом платке с красным крестом на лбу, и смотрела на него огромными бархатными глазами, внимательно и лукаво. Узнавание было почти мгновенным.

— Это вы! — восторженно выдохнул он, сжимая ее руки в своих. — В парке, со змеей.

Ему показалось, что она слегка покраснела. Он испугался, что она опять рассердится, как тогда, и уйдет.

— Я все время помнил о вас, даже в самые тяжелые минуты. А вы? Вы вспомнили меня?

— Успокойтесь, вам нельзя волноваться. Конечно, вспомнила. Вы были со своим другом.

Володя со скрипом стиснул зубы. Память окончательно вернулась к нему. Бегущая фигура, взрыв, медленно оседающее облако пыли. Костя.

— Костя погиб.

— О-о!

В этом звуке было все: сочувствие, сострадание, боль по совсем незнакомому человеку. Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ненужных дежурных слов. Он продолжал сжимать ее руки, и она не отнимала их.

Так они молчали довольно долго, но молчание их не было тягостным, а скорее целительным. Володя чувствовал, как боль, вцепившаяся в горло, постепенно отступает. Как хорошо молчать с ней. Марго пошевелилась, пытаясь встать. Он тревожно взглянул на нее:

— Не уходите еще.

— Доктор просил позвать его, когда вы почувствуете себя лучше. Он должен вас осмотреть.

— Что со мной?

— Ранение в голову, легкая контузия. Ничего серьезного, но вы долго были без сознания. Вам необходим полный покой и наблюдение врача.

«Мне необходимы только вы», — хотел он сказать, но только посмотрел умоляюще. Марго поправила ему подушку, ласково провела рукой по щеке.

— Я буду часто приходить к вам. Только пообещайте, что будете умницей.

— Обещаю.

Он проводил ее взглядом. Как странно и чудесно, что судьба свела их во второй раз.

Марго разыскивала мать по всему госпиталю. Они условились уйти вместе домой после дежурства, и вот теперь ее нигде не было. Марго обошла все закоулки и, только проходя мимо полуоткрытой двери кабинета главврача, услышала знакомый певучий голос.

— Да вы сами не знаете, о чем просите.

В ее голосе звучали незнакомые тревожные нотки. Марго остановилась как вкопанная, не зная, что делать.

— Я просто хочу понять. Вы молодая, красивая, свободная женщина хороните себя заживо.

Обычно звучный, рокочущий голос главврача звучал сейчас сдавленно и приглушенно.

— Я люблю только одного человека, и этот человек…

— Давно умер.

— Спасибо, что напомнили.

— Простите. Я с вами теряю голову. Вы же знаете, что я люблю вас и хочу сделать вас счастливой.

— Вы хотите. — В голосе матери звучала убийственная ирония. — Отчего бы не спросить, чего хочу я?

— Разве возможно говорить с вами? Вы просто сводите меня с ума. Не могу смотреть, как вы губите себя. Неужели вы не понимаете, что вам нужен мужчина, живой мужчина, который напомнил бы вам, что вы женщина. Ваши губы созданы для поцелуев.

Послышались звуки борьбы. Марго зажала себе кулачком рот, чтобы не вскрикнуть. Она с трудом поборола желание ворваться в кабинет.

— Как вы смеете! Немедленно отпустите меня!

— Божественная, божественная женщина!

Звонкий, как пистолетный выстрел, звук пощечины заставил Марго вздрогнуть. Она подобрала юбки и побежала прочь.

Елизавета Петровна догнала ее почти у самого дома. Если бы не лихорадочный румянец на щеках, Марго подумала бы, что вся эта безумная сцена, невольной свидетельницей которой она стала, ей просто померещилась.

— Почему ты не дождалась меня?

— Устала очень. Забыла, — соврала Марго. Елизавета Петровна озабоченно посмотрела на дочь. Она очень похудела за последнее время, под глазами залегли темные тени, личико стало совсем прозрачным. И все же каким-то непостижимым образом Марго очень похорошела. Как это объяснить?

— Ты изменилась. Слишком много работаешь, но дело не только в этом, верно? Что-то происходит?

— Я еще не знаю.

Елизавета Петровна не стала настаивать. В гостиной она опустилась на диван и с наслаждением положила ноги на пуфик, пододвинутый Марго. Сама пристроилась рядом, прижавшись щекой к плечу матери. Шушаник, ворча по обыкновению, принесла горячий чай. Ее полная фигура бесшумно перекатывалась по комнате.

— Ужин почти готов.

— Я не голодна. Как ты, Марго?

— Я тоже.

— Ваймэ, что делать с вами? — Шушаник в отчаянии всплеснула руками. — Ничего не едят. Скоро совсем растают.

Для нее не было большего удовольствия на свете, чем со вкусом поесть и посмотреть, как едят другие. Она искренне страдала от их полного безразличия к еде.

— Джана, хоть ты вразуми свою мать.

— Прости, Шушаник, я слишком устала, — сказала Елизавета Петровна таким обессиленным голосом, что Марго встревожилась и прижалась щекой к ее щеке. Она была горяча, как огонь.

— Мама, по-моему, вас лихорадит.

— Пустое, дорогая, мне просто надо лечь.

Ночь прошла спокойно. Наутро Марго с матерью, как всегда, отправились в госпиталь. Все было как обычно, только лихорадочный блеск глаз и прозрачная бледность щек напоминали о вчерашнем недомогании. Но Марго была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Она все искала повод рассказать матери о подпоручике Басаргине и о тех особых отношениях, которые складывались между ними. Все свободное время она проводила с ним. Они говорили обо всем на свете, и, кажется, не было уже ничего, чего бы они не знали друг о друге. Ни с кем, включая мать, ей не было так легко. Была только одна тема, которую она не в силах была с ним обсуждать. Обещание, которое она дала Дро на вокзале, когда он уезжал па фронт. Она обещала ждать его и теперь чувствовала себя связанной необдуманным словом, и это мучило ее.

При входе в госпиталь Елизавета Петровна оступилась и упала бы, если б Марго не поддержала ее. Она тяжело опустилась на ступени, положив голову на колени.

— Мама, что с вами? — встревоженно спросила Марго.

— Ничего страшного, просто закружилась голова. Сейчас все пройдет.

— Вам надо вернуться домой и отдохнуть. Пойдемте, мама, я провожу вас, — настаивала Марго.

— Невозможно. Меня ждут в операционной. Дай мне руку.

Она сделала несколько неверных шагов и обессилено прислонилась спиной к стене.

— Вот видишь, мне уже лучше. Все прошло, проходит, — твердила Елизавета Петровна неверными губами.

В дверях возникла широкоплечая массивная фигура Николая Аполлоновича, главврача.

— Елизавета Петровна, хорошо, что вы здесь. Можем начинать?

Она только слабо кивнула, шагнула ему навстречу и рухнула как подкошенная. Он едва успел подхватить ее. Смертельно побледневшее лицо ее запрокинулось. Гребень выскользнул из прически и со стуком упал на каменные ступени. Этот звук ударил Марго, как хлыстом. Она бросилась к матери. Волосы цвета бледного золота, ничем больше не удерживаемые, волнистым потоком хлынули почти до самой земли. Хрупкая фигурка матери невесомо покачивалась на сильных руках мужчины, как цветок, сорванный бурей. Никогда еще Марго не видела ее такой трагически недвижимой. Холодный ужас охватил Марго.

— Ко мне! — закричал Николай Аполлонович. — Носилки сюда!

Все вокруг засуетились, забегали, как из-под земли возникли два дюжих санитара с носилками. Марго стояла, как громом пораженная, и смотрела на руки матери. Рукава задрались, обнажив нежную белую кожу, и на этих прекрасных руках, таких любимых и знакомых, расцветали огненно-красные точки. Тиф, сыпняк. Марго не поняла, кто произнес это страшное слово, оно само молнией пронеслось в воздухе и повисло, душа и убивая все живое вокруг. Тиф.

— Куда ее, господин доктор? — спросил один из санитаров. — В тифозный барак? Там как раз…

— Какой барак, болван, — взревел доктор. — Отдельную палату. Живо!

— Но, господин доктор, все переполнено, вы же сами знаете.

Санитар еле слышно выговаривал слова. Уши его пылали. Никто еще не видел главврача в таком состоянии.

— Койку в мой кабинет и все необходимое. Не мне вас учить.

Он говорил отрывисто, сквозь зубы, словно выплевывал слова, ни на секунду не отрывая глаз от любимого лица. Носилки подняли, понесли, он двинулся следом. Марго стряхнула с себя оцепенение и схватила его за руку:

— Николай Аполлонович, это правда?

Он невидящими глазами посмотрел на нее. Расширенные неподвижные зрачки уставились на нее, как дула револьверов. Холодок пробежал по спине Марго от этого взгляда.

— Вы, кажется, достаточно повидали на своем веку. Крепитесь.

Она поспешила следом за ним, но он решительно остановил ее:

— Вам не надо туда ходить, Маргарита Георгиевна. Это заразно.

— Но это моя мать, — твердо сказала Марго. — Я должна быть с ней.

Он взглянул на ее плотно сжатые губы и только рукой махнул.

Все последующие долгие дни Марго почти не выходила из кабинета Николая Аполлоновича. Она спала на узкой походной койке, которую по ее настоянию поставили в углу, просыпаясь от каждого звука, каждого шороха, подносила матери питье, обмывала ее исхудавшее, истаявшее тело, безуспешно пыталась давать ей чудодейственные бульоны, которые исправно приносила из дома Шушаник. Елизавета Петровна почти не приходила в себя. В одно из редких просветлений она взяла Марго за руку бессильными пальцами и заглянула ей в глаза таким долгим тоскливым взглядом, что у Марго защемило сердце.

— Прости меня, девочка.

Она с трудом пошевелила истрескавшимися от жара губами.

— О чем вы, мама?

— Прости, что оставляю тебя одну.

— Не надо, пожалуйста, не надо так, — молила Марго, давя в себе рыдания. — Все пройдет. Вы выздоровеете. Николай Аполлонович…

Две крохотные сверкающие слезинки скользнули из уголков глаз и исчезли на подушке.

— Вели похоронить меня рядом с Георгием. Хочу и после смерти быть с ним. Мое платье… То…

Елизавета Петровна закрыла глаза и снова впала в беспамятство. Это был последний раз, что она узнала Марго, говорила с ней. Словно попрощалась. Марго продолжала механически ухаживать за матерью, с исправностью машины выполняла все свои обязанности, но душа живая будто умерла в ней. Надежда ушла, а с ней и слезы.

Николай Аполлонович каждую свободную минуту проводил у постели больной. Он страшно изменился за это время. Лицо потемнело и как-то ссохлось, глаза ввалились, плечи ссутулились. Он уже не пытался подбодрить Марго, а, наоборот, искал у нее поддержки, словно эта хрупкая девушка могла чем-то помочь ему в его горе. Но у нее даже для него не было больше слов. Они часами сидели молча у постели Елизаветы Петровны, две потерянные души перед ликом смерти. Часы на стене сухо отсчитывали время, и каждый удар набатом бил по их натянутым нервам.

Володя писал ей записки, а она жгла их на свече, не читая. Весь ее мир ограничивался сейчас стенами этой серой, безликой комнаты, и любой голос из другой жизни казался противоестественным. Принесли письмо от Дро. Она машинально распечатала его, отметила глазами знакомый почерк и разжала пальцы. Письмо порхнуло на пол и так и осталось лежать там.

Елизавета Петровна умерла под утро, когда молочно-серый свет сочился в окна, превращая окружающие предметы в бесплотные призраки. Николай Аполлонович дремал в кресле. Марго, уже нисколько его не стесняясь, прикорнула под пледом в своем углу.

Елизавета Петровна вдруг заметалась, приподнялась на подушках. Ее широко открытые глаза казались черными, как два провала. На губах блуждала счастливая улыбка.

— Георг! Георг! Какое счастье! — Голос ее звучал ясно и звонко. — Наконец ты пришел ко мне. Я вижу тебя. Дай мне руку.

Николай Аполлонович качнулся к ней. С неизвестно откуда взявшейся силой она схватила его ладонь обеими руками, поднесла к губам, прижалась щекой.

— Никогда не оставляй меня одну, любимый. Никогда…

Она откинулась на подушки и затихла. Николай Аполлонович рухнул на колени у кровати. Плечи его сотрясались от рыданий.

— Она умерла, Марго, — простонал он. — Умерла, не выпуская моей руки.

Марго медленно подошла к постели и прикоснулась пальцами к щеке матери. Она остывала.

Марго вышла на улицу и побрела к дому. Никто не заметил ее, не пытался остановить. Город еще спал, утопая в предутреннем тумане. Город, в котором ее мать никогда больше не будет жить.

Похороны прошли тихо. Никто и не пытался ничего говорить. Марго бросила горсть земли в могилу и пошла прочь. Она не стала дожидаться, пока комья земли застучат по крышке гроба. Для нее и так все было кончено.

Вскоре она заболела сама, металась в жару между беспамятством и явью, страшные видения обступали ее, грызли и рвали на куски. Шушаник наотрез отказалась отдать ее в госпиталь, ходила за ней сама, даже выставила сиделку, которую прислал Николай Аполлонович.

— Барыню уже уморили, — ворчала она. — Джанечку мою вам не отдам. Сама выхожу.

Басаргин прорвался к ней всего один раз, накануне отъезда. Его комиссовали, и теперь он должен был ехать в Москву. Для него война уже кончилась. Нелли писала, что мать при смерти, мечтает только об одном — увидеть хоть раз своего обожаемого Володю. Он разрывался между сыновним долгом и желанием остаться с Марго. Только сейчас, стоя в ногах ее кровати и глядя на ее маленькую, почти наголо остриженную головку с впалыми щеками, он до конца понял, как она дорога ему. Чего бы он не отдал сейчас, чтобы вырвать ее из когтей болезни. Мучительно было сознавать свое бессилие перед этой все сжирающей пакостью. Проклятие! Какой тоненькой стала ее шея, какими прозрачными руки.

Незнакомые шаги за спиной вывели его из задумчивости. Они были совсем не похожи на уютную, округлую поступь старой Шушаник. Володя, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял незнакомый мужчина. Глаза его смотрели враждебно из-под всклокоченных кудрявых черных волос.

— Кто вы такой? — спросил он с вызовом.

— А вы?

— Дро Садоян, старинный друг этого дома. Что с ней?

— Тиф.

Лицо Дро конвульсивно дернулось. Вся краска вмиг сбежала с него. Он шагнул было к кровати, но вдруг остановился.

— Так кто вы такой? — повторил он.

— Владимир Басаргин.

Дро смерил его внимательным взглядом.

— Я приехал всего на один день повидать Марго. Завтра возвращаюсь в часть. По-моему, один из нас должен уйти. Вдвоем нам здесь делать нечего.

Басаргин ничего не ответил. Они стояли по обе стороны кровати, намертво сцепившись взглядами. А она лежала между ними, маленькая, распятая болезнью, и не подозревала, какой поединок разыгрывается здесь из-за нее.

— Я люблю ее, — сказал Володя тихо.

— Я тоже. Когда я уходил на фронт, она обещала ждать меня.

— Это может решить только она сама. Шушаник неслышно возникла в дверях.

— Шли бы отсюда, — сказала она, качая головой. — Она все равно никого не узнает, джанечка моя. Все Володю какого-то зовет. Не тебя ли? — Она подозрительно уставилась на Басаргина.

Дро вздрогнул, как от укуса змеи. Лицо его потемнело под слоем загара.

— Пить, — простонала с кровати Марго. — Пить! Володя схватил со столика стакан воды и бросился к ней.

Осторожно приподнял ее за плечи и поднес стакан к губам. Вода стекала ей на грудь, лишь смачивая горящие губы. Он в отчаянии повернулся к Шушаник.

— Э-эхх, да разве так надо.

Она смочила в воде губку и приложила к губам Марго. Та с наслаждением глотнула и откинулась на подушки.

— Мама! — прошептала она еле слышно. — Мама, я не сказала вам… про Володю. Мой самый нежный друг.

Дро не стал больше слушать, развернулся и вышел вон из комнаты. Ушел бы он, если б знал, что никогда ее больше не увидит, что пути их разойдутся навеки? Как знать. Безошибочным чутьем воина он понял, что эта высота для него недосягаема, и отступил.


Марго сидела перед зеркалом, поворачивая голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в свое отражение. На нее смотрело новое, незнакомое лицо, которое, наверное, нравилось ей. Или нет? Похудевшее, тонкое, оно глядело строго и загадочно. В огромных глазах под темными изогнутыми бровями затаилась печаль, неизгладимый знак пережитого. Волосы, остриженные во время тифа, уже отрасли и теперь змеились плавными волнами над ушами. Они, наверное, никогда уже не отрастут, как прежде. Но так даже лучше. Меньше возни. Хорошо, что парик, который она надевала первое время после болезни, больше не нужен. Она все время боялась, что он слетит на ветру, и постоянно ловила себя на желании придерживать его, как шляпку.

Многое изменилось за время ее болезни. От Володи Басаргина известий не было. Шушаник рассказала ей, что он оставался в Эривани до последнего, пока не получил гневную телеграмму от сестры с сообщением, что мать совсем плоха и он может не успеть даже на похороны. Он уехал, пообещав Шушаник вернуться, как только сможет. Марго и ждала его, и не ждала. Прошлое представлялось ей смутным далеким сном. Любое чувство отнимало слишком много сил.

Дро тоже исчез и не подавал о себе вестей. Воспоминания о нем прочно угнездились в прошлом. Если бы он вдруг вернулся, она не знала бы, что сказать ему. Сабет по-прежнему училась в Тифлисе, в Политехническом, присылала ей изредка короткие письма, полные новостей о ее новой жизни, в которой Марго, похоже, не было места.

Пока она болела, умер Махди, их старый садовник, тихо, ни на что не жалуясь, незаметно, как и жил. С его уходом сад зачах и одичал. Марго не любила больше бывать там.

Кроме Шушаник и далекой петербургской тетушки, у нее никого не было на этом свете. Был еще дом, который ветшал на глазах без хозяйской руки. Нежилой, холодный дух поселился в нем. У Марго было чувство, будто дом выпихивает ее из своих недр, шепчет: «Уезжай. Тебе здесь больше не место». А где, где ей место? Куда уехать, что делать со своей жизнью?

Сегодня ей исполнилось шестнадцать лет. Заветная дата, с которой и она, и Елизавета Петровна связывали так много надежд и планов. Где они теперь? Все превратилось в дым, все отняла у нее война.

Марго попыталась улыбнуться своему отражению в зеркале, но улыбка не получилась. Слишком вымученно и натужно. И губы слишком бледны. Марго прикусила их зубами, чтобы вернуть хоть тень прежних красок. Пустые усилия.

Вошла Шушаник и поставила перед ней чашку бульона. Марго только сейчас, увидев ее в зеркале, заметила, как она постарела. Лицо совсем сморщилось, глаза утратили свой прежний веселый блеск, который никогда не исчезал, даже когда старушка сердилась. Она тяжело дышала, видно было, что каждое движение дается ей с трудом.

— Выпей, джана. Тебе нужно набираться сил. Она тяжело опустилась на диван, развязала платок и принялась обмахиваться им. Марго машинально пригубила горячий, пахнущий травами бульон и почувствовала, как он живящим теплом разливается по всем клеточкам ее ослабевшего тела.

— Эх, старость, старость, совсем меня подкосила. Колени болят, — пожаловалась Шушаник. — Которую ночь не сплю.

— С доктором надо бы поговорить.

— Какой доктор! От старости лекарства нет. Мне уж помирать пора. Вот барыню схоронили, теперь и мой черед. Сестра зовет к себе в деревню. Поехать, что ль?

Вот и Шушаник готова оставить ее. Тупая боль, как бурав, вгрызлась в сердце. Одна, кругом одна.

— И ты бы со мной, а, джана? Там места хватит. Куда тебе одной.

Марго лишь качнула головой. Что она станет делать в деревне?

— Скажи, Шушаник, кому можно было бы продать этот дом?

— Багдасаровы хотели купить, еще когда барыня была жива. Уж как упрашивали! Я слышала. Мол, велик слишком для вас, — с готовностью отозвалась Шушаник.

— Ты бы узнала. Я недорого возьму.

Странно и ново было говорить о таких вещах. Только сейчас она ясно осознала, что осталась единственной хозяйкой всего имущества семьи. Только вот никакой радости она не ощутила.

Дело сладилось неожиданно быстро. Купчая была составлена, все нужные документы оформлены. Почти все деньги Марго отдала Шушаник, оставив себе лишь малую толику. Она также встретилась с управляющим и поручила ему подыскать хорошего покупателя на прииски и заводы отца. Ей не хотелось больше ничего иметь, что бы связывало ее. Она желала полной свободы и стала исподволь собираться. Куда? Бог весть. Для нее начиналась новая жизнь.


— Господа! Россия гибнет! Немощь власти, бездарность чиновников, казнокрадство, бессмысленная кровопролитная бойня — мало ли этого, чтобы погубить страну, даже такую могучую, как Россия? Русские как нация вымирают, уничтожаются целенаправленно и методически. Зачем, спросите вы. Кому это выгодно? Я вам отвечу.

Оратор, плотный краснолицый мужчина с профессорской бородкой, перевел дух и отхлебнул воды из стакана. Он умело держал паузу, явно сказывался навык общения с аудиторией.

— А на умирающего он мало похож, — шепнул Басаргин своему соседу, Ричарду Уорли, мужу Нелли.

Ему уже давно наскучила эта бесконечная говорильня, и он сам был не рад, что позволил своему бывшему однополчанину Иволгину, который неизвестно каким образом объявился в Москве, затащить себя сюда. Тот обещал ему общество блестящих умов, патриотов, радеющих за отечество, а получился пшик. Одно позерство и игра на публику.

— Так я вам отвечу, — продолжал между тем оратор. — Заговор. — Он выдержал еще одну эффектную паузу. — Жидовско-германскии заговор, просочившийся на самый верх государства российского. Русский народ, несущий в себе Бога, им как кость в горле.

— Не знаю, как вы, Дик, а я пошел, — сказал Басаргин, вставая. — С меня довольно.

— Согласен.

Ричард поднялся вслед за ним, и они направились к выходу, лавируя между стульями.

— Молодые люди!

Властный голос оратора остановил их. Басаргин медленно обернулся.

— Вам, кажется, не нравится наше общество.

— Не нравится, как не нравится и то, что я слышу, — ответил невозмутимо Басаргин. — Вы называете это патриотизмом, а на самом деле ваши речи отдают «Черной сотней».

— Извольте объясниться!

— С удовольствием. Вы очень низко цените свою страну, если считаете, что Россию можно свалить каким-то заговором. Если бы она сама не была серьезно больна, никакой мифический заговор не причинил бы ей ни малейшего вреда. Все дело в глубинных язвах, разъедающих наше общество, и все они нашего, российского корня. Любой народ имеет то правительство, которого заслуживает.

— Милостивый государь! — надсадно завопил оратор, еще больше краснея лицом, нелепо угрожающим от набухших жил. — Вы — Иуда! Извольте немедленно выйти вон!

— Как вы могли заметить, я именно это и собирался сделать, но вы меня остановили, — ответил с тонкой улыбкой Басаргин.

По комнате плеснул смешок и тут же захлебнулся. Последнее, что не без удовлетворения заметил Басаргин, выходя, было зеленое в фисташковость лицо Иволгина. Они накинули шубы и не торопясь пошли вниз по Тверской. Улица была пустынна. Снег скрипел под ногами. Ночь была тиха и звездна. Трудно было представить, что где-то совсем рядом кипят такие африканские страсти.

— Странный вы народ, русские, — произнес задумчиво Ричард. — И опасный сам для себя.

— Что вы имеете в виду, Дик?

Басаргин, не замедляя шага, повернулся к Ричарду. Чем дольше он его знал, тем больше ему нравился этот немногословный обстоятельный англичанин.

— История вас никак не научит. Они, — он махнул рукой в сторону дома, откуда они только что вышли, — ищут заговор, где его нет или мало-мало есть, но это не так важно.

Басаргин отметил про себя забавный оборот и улыбнулся. Ричард очень интересно препарировал русский язык.

— Когда государь не соответствует свой время, он должен уйти, или этот время сам уйдет его. Но тогда последcтвия будут трагичны. Так было с Карлом Первым у нас, в Англии, так было с Людовиком Шестнадцатым во Франции. Сожалею, но если ваш государь не может это скоро понять, так будет и в России.

— Вы говорите страшные вещи, Дик.

— Я знаю, и сам не рад. Поэтому хочу сказать вам, что буду увозить Нелли в Англию так скоро, как только возможно. Я уже предпринимаю некоторые шаги и хочу предложить вам ехать с нами.

— Нелли знает?

— Да, и просила меня говорить с вами.

— Невозможно, Дик. Я русский, и это моя страна. Мне некуда отсюда бежать.

Ричард остановился и внимательно посмотрел на Басаргина. Бледный свет фонаря осветил его сухое, вытянутое лицо с умными серыми глазами. Неожиданно он протянул ему руку. Басаргин крепко ее сжал.

— Я уважаю ваш выбор, хотя он и безумный. И уважаю вас. А знаете, Владимир. — Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его стало простым и открытым, как у мальчишки. — Я даже ревновал к вам Нелли. Вначале, пока вы не приехали. Не понимал, как можно так любить брата. Какой может быть брат, чтобы его так любить. Теперь я понял.

— Я давно хотел сказать вам то же самое. Я рад, что Нелли выбрала именно вас.

— Нелли — моя звезда. Вот как эта. — Он указал рукой в темное небо — И сейчас не могу поверить. Я ведь, как это… — Он защелкал пальцами, подыскивая нужное слово. — Дворняга рядом с ней. Обычный коммерсант. Купец, так ведь по-русски?

— Так, так, но это не имеет ровно никакого значения. — Басаргин даже слегка покраснел, вспомнив первый шок от известия о замужестве сестры. — Она очень счастлива с вами, и это главное.

— Не каждый на вашем месте подумать бы так. А у вас, Владимир, есть своя звезда?

Басаргин взглянул на небо. Одна звездочка, маленькая, светлая, подмигнула ему лукаво. «Марго, — подумал он. — Где ты теперь?» Затерялась на огромных просторах России, не сыскать. Думает ли еще о нем, помнит ли? Он помнил и не оставлял надежды разыскать ее. Медленное, мучительное умирание матери, похороны, улаживание непростых финансовых дел семьи растянулись на целый долгий год. Он так и не смог приехать за ней в Эривань, как обещал. Осталась только фотография, которую он бережно хранил в серебряном отцовском портсигаре. Марго в форме медсестры. Твердая линия подбородка, плотно сжатые губы, и только в уголках глаз затаилась светлая, лучезарная улыбка. Именно так, одними глазами, она часто улыбалась ему. Взмах ресниц — и будто солнце взошло.

«Я найду тебя, — подумал Басаргин. — Обязательно найду». Он не знал еще, что ждет его и всю страну. Накатывал февраль 1917 года.


Марго добралась до Петрограда осенью 1920 года. Много воды утекло за это время. После продажи дома в Эривани она целое лето прожила в имении отца в горах, неподалеку от озера Севан. Она много гуляла, читала, думала, зализывала раны, как подстреленное животное, и впервые за много месяцев почувствовала себя обновленной и здоровой. Глядя на строгие, величественные очертания гор, она чувствовала, как отваливаются засохшие корки, разглаживаются рубцы и шрамы, как очищается и крепнет ее дух. Она была готова жить дальше.

Когда и имение было продано, Марго обратила часть денег в золото и драгоценности и, зашив аккуратно в подол потертого кургузого пальтеца, специально приобретенного по этому случаю, отправилась в Тифлис. Сабет встретила ее восторженно, устроила жить у себя и с утра до ночи без умолку болтала, просвещая ее по поводу тифлисского житья-бытья. Но прежней близости не возникло. Слишком многое разделяло их.

Марго скоро съехала от нее, что-то переводила, выучилась печатать на машинке, брала уроки пения у знаменитой Суламифи Заболоцкой. У нее обнаружилось нешуточное меццо-сопрано, темный бархатный голос, напоминавший прикосновение крыла ночной птицы. Она пела на музыкальных вечерах и имела большой успех. Суламифь, обычно скупая на похвалы, прочила ей большое будущее. «Вы опоздали родиться, Марго, моя милая, — говорила он. — Лет десять назад вас бы на части рвали. Цветы, поклонники, гастроли. А теперь… новое время, новые песни. Но, как знать, может быть, еще все переменится».

Жизнь действительно менялась с устрашающей быстротой. Отречение царя, Временное правительство, потом какие-то большевики. Война, разруха, голод. В ноябре 1917 года Армения и Грузия объявили себя независимыми от России. К Марго прибежала возбужденная Сабет и сообщила, что Дро вошел в правительство Армении. Она собиралась домой. А Марго все чаще посещала мысль о Петербурге, где жила сестра матери, ее единственная родня. Когда в Грузию вошли английские и немецкие войска, ее решение сложилось окончательно.

Петроград встретил ее холодным мелким дождем. Колючий ветер бросал пригоршнями капли ей в лицо, они стекали по щекам, пробирались за воротник, пронизывали холодом до костей. Марго поплотнее запахнула драгоценное пальтишко, подхватила за ручку чемоданчик с вещами и побрела по Невскому проспекту. Высокие дома смотрели угрюмо, многие окна были заколочены или зияли пустыми глазницами выбитых стекол. Город напоминал выздоравливающего от тяжелой, мучительной болезни. Преобладающим цветом был серый, серое небо, серые стены домов, серые липа людей. Марго, выросшей на юге, привыкшей к ярким краскам, стало не по себе от этого однообразия. Глаза устали, чемодан немилосердно оттягивал руку. Кроме того, она совсем отсырела и продрогла. Пути, казалось, не будет конца.

Она сама не помнила, как добралась до Мойки. Ориентиром был дом Пушкина, тот самый, куда его привезли смертельно раненного после дуэли. Дом тетушки должен быть совсем рядом, а точнее, через один от него.

Марго почувствовала, что больше не может ступить и шагу. Она поставила чемодан на тротуар и в изнеможении опустилась на него. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Редкие здесь прохожие скользили мимо, как тени, бесплотные и почти прозрачные. Таким и стало ее первое впечатление от Петербурга. Город теней.

— Прошу извинить, — обратилась Марго со своего чемодана к проходящей мимо женщине в потертой шляпке и старомодных ботиках, явно из «бывших». — Скажите, где тут дом Пушкина?

Та посмотрела на нее как на умалишенную. Какой может быть Пушкин, явно читалось в ее глазах. Кого он может еще интересовать?

— Дом Пушкина, — повторила Марго, чувствуя себя до крайности неловко. — У меня тут где-то рядом живут родственники.

Глаза женщины слегка прояснились. Теперь вопрос приобрел понятный, вполне земной смысл.

— Пушкин, да-а-а… — протянула она. — Так вот же он. Второй от вас.

Она с интересом оглядела Марго. Несмотря на потертое, видавшее виды пальто, в ней настолько явственно читалась порода, что не оставалось никаких сомнений в ее, как теперь принято было говорить, классовой принадлежности. Женщина с сомнением покачала головой:

— Вы думаете, там кто-то еще остался?

— Простите?

— Нет, ничего. Мне пора. Прощайте.

Не дождавшись ответа, она заторопилась прочь. Марго удивленно смотрела ей вслед. Любопытно, что она имела в виду.

Парадный подъезд был заколочен, хотя у дома был достаточно жилой вид, несмотря на потрескавшийся, обветренный фасад. Марго озадаченно потопталась на тротуаре и, обнаружив справа от себя арку, вошла в нее. Дверь на черную лестницу была открыта, здесь пахло сыростью и кошками. Марго поднялась на второй этаж и постучала в облупленную дверь. Долгое время никто не отвечал. За дверью не было слышно ни звука, но тем не менее Марго была почему-то уверена, что там кто-то есть. Она постучала еще раз, громче.

— Кто там? — спросил из-за двери тихий, надламывающийся голос.

Судя по звуку, он мог принадлежать только насмерть перепуганному человеку. Женщине. И этой женщине совсем не хотелось разбираться, кто это стучит в ее дверь, просто хотелось, чтобы ее, Марго, не было, чтобы она исчезла, испарилась, перестала существовать.

— Откройте, прошу вас, — торопливо сказала Марго. — Здесь живут князья Мещерские? Я племянница Екатерины Петровны.

— Тише, тише. Сейчас.

Дверь, еле скрипнув, отворилась не больше чем на ладонь. Оттуда выглянули острый длинный нос и остренькие же, лихорадочно блестящие глаза. Они цепко оглядели Марго.

— Вы одна?

— Конечно, одна.

Дверь открылась еще на ладонь. Острый нос прошелся из стороны в сторону, как бы проверяя правдивость ее слов.

Убедившись, что так оно и есть и, кроме Марго с чемоданом, на площадке действительно никого нет, женщина открыла дверь и кивнула головой. Марго вошла. Дверь за ней сразу же захлопнулась, как мышеловка. Загремел замок, зазвенели цепочки. Стоящая рядом с ней женщина с явным облегчением перевела дух. Это была уже пожилая дама, высокая, сухощавая, с реденькими пегими волосенками, стянутыми в крошечный пучок. Поверх темного, с глухим воротом, платья, как на вешалке, висел пуховый платок. Она зябко стиснула его кулачками на плоской, как доска, груди. Распространяя вокруг себя густой запах валерианового корня, она пошла по темному длинному коридору, сделав Марго знак следовать за ней.

Комната, куда она привела Марго, была, похоже, единственным жилым помещением в квартире. Крошечная, загроможденная массивной мебелью, вся запыленная и темная из-за узкого, давно не мытого окна, она напоминала захламленный чердак или нору какого-то маленького зверька. Здесь тоже царил запах валерианы.

— Присядьте, — сказала женщина, смахивая со стула какое-то разлохмаченное тряпье прямо на пол. — Дайте посмотреть на вас.

Она устроилась напротив и уставилась на Марго блестящими глазами со странно расширенными зрачками. От такого откровенного разглядывания Марго стало не по себе.

— Я приехала… — начала было Марго.

— Вижу, вижу, с юга, — оборвала ее женщина. — По загару вижу. Вы из Эривани, так?

— Почти.

— Значит, дочка Елизаветы Петровны. Маргарита?

— Лучше Марго. Женщина согласно кивнула.

— Вас еще можно узнать. Екатерина Петровна показывала мне фотографии. Зачем вы, безумная, приехали сюда?

— Maма умерла еще в пятнадцатом году. Я осталась совсем одна. И вот…

— Приехали проведать тетушку, а ее нет. Никого больше нет.

— Не понимаю.

— Не понимаете. Конечно, где уж тут понять.

Она провела руками по лицу, словно стирая налипшую паутину. Марго заметила, как одно сморщенное веко нервно, конвульсивно вздрагивает. Ладони отчего-то похолодели, словно страх, почти осязаемо висевший в этой странной комнате, передался и ей.

— Расстреляли их. Всех Мещерских, под корень, чтобы духу их не было на этой земле, убийцы поганые. Князя, княгиню и троих детей, стало быть, ваших дядюшку, тетушку, кузину и двоих кузенов. Славная работа. Моего мужа тоже расстреляли. — Она говорила тихо, напряженным, свистящим шепотом, словно боялась, что их могут услышать. — И знаете, за что? За то, что он был барон Врангель. Не родня, упаси Бог, просто однофамилец, но этого оказалось довольно. Уж не знаю, почему меня пожалели. Хотя что это я? Жалости они не знают.

Марго сидела, как громом пораженная. Слова, которые ее странная собеседница шептала ей в лицо, наваливались на нее, как груда камней. Совершенно раздавленная, она смотрела на шевелящиеся, как в кошмарном сне, губы.

— Кто они? — спросила Марго еле слышно.

— Большевики, чтоб им вечно гореть в огне. Но Бог — он все видит и ничего не прощает. Они еще захлебнутся в пролитой крови. — Она истово, с чувством перекрестилась. — Так что забудьте, что вы им родня. Забудьте, если хотите жить.

Как-то так само собой получилось, что Марго осталась жить у Софьи Карловны Врангель. Квартира, которую она занимала в доме Мещерских, была достаточно просторна. Четыре комнаты, три из которых пустовали, туалетная комната, комната для прислуги, которую почему-то облюбовала себе Софья Карловна, просторная кухня. Все это находилось в удручающем унынии и запустении.

Марго долго мыла, терла, скребла и наконец вернула квартире относительно жилой вид, несмотря на весь ядовитый скептицизм Софьи Карловны, которая считала, что наступил конец света и нечего, мол, изводить себя по пустякам.

— Что вы так стараетесь, не понимаю, — говорила она, проходя по коридору мимо согбенной Марго с неизменной тряпкой. — Не сегодня-завтра за нами придут, и кому нужны будут ваши усилия?

— Это мне нужно сейчас, — отвечала Марго. — Ведь мы пока еще живы.

— Вот именно, что пока.

И она исчезала в своей комнате, унося с собой шлейф валерьяновых ароматов. Этот запах преследовал Марго повсюду. Она никак не могла доискаться причины, а спросить почему-то стеснялась.

Ответ пришел неожиданно. Однажды, когда Софьи Карловны не было дома, Марго решила слегка прибрать в ее комнате и натолкнулась на шеренгу маленьких пузырьков, штук пятьдесят, не меньше, в укромном углу за шкафом. С трудом вытащив притертую пробку, Марго принюхалась. Так и есть, валериана. Интересно, где она ее добывает в таких устрашающих количествах и зачем. Марго вспомнила ее вечно расширенные зрачки, и ей все стало ясно. Пожилая дама была наркоманкой. Марго слышала об этой специфической форме наркомании, когда работала в госпитале. В основном это случается с кошками, с людьми реже. Ну что ж, каждый по-своему решает свои проблемы, и не дай Бог никому пережить то, что пережила Софья Карловна. Пусть тот, кто без греха, первый бросит в нее камень.

Марго подолгу бродила по Петербургу, учась понимать и любить его холодную северную красу. Все было ей странно и необычно. Прямые, как стрелы, улицы, просторные площади, закованные в гранит набережные. Людей на улицах становилось все больше, а с ними оживал и город, хотя магазины по-прежнему не работали. Вечной проблемой была еда. Софья Карловна целыми днями пропадала в ей одной известных местах и всегда возвращалась с добычей, выменянной на оставшиеся от прошлой жизни вещи. Марго не оставалась в долгу и периодически запускала ручку в подол заветного пальто. Обе нигде не работали, поэтому пользоваться талонами и распределителями не могли.

Улов каждый раз был разный: то несколько картофелин, то хлеб, то селедка, а иногда — о, роскошь! — сахар или плохонький чай. У них даже завелись кое-какие запасы, что несказанно грело душу. Значит, предстоящая зима не будет голодной и страшной. Со всей беспечностью молодости Марго цеплялась что было сил за эти маленькие удачи, по крупицам собирая вокруг себя свою новую жизнь в странном, сером, мрачноватом городе.


Что заставило Басаргина остаться в Москве, несмотря на уговоры и слезы сестры? Он и сам толком не знал. «Это моя страна, — сказал он однажды Дику Уорли. — Никто и ничто не заставит меня уехать отсюда». Но чем дальше, тем меньше узнавал он свою страну или, может быть, не знал ее никогда. Привычный мир рушился вокруг и представал как бы отраженным в кривом зеркале.

Так что же держало его? Может быть, старые корни, а может, мысль о Марго, которая живет где-то, ходит, дышит и думает о нем. В этом он почему-то был свято уверен.

Дик Уорли сдержал слово и увез Нелли в Англию летом 1917 года. Басаргин ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Он помаялся один в опустевшем доме на Сретенке, быстро понял всю бессмысленность усилий удержать родовое гнездо и, не колеблясь более, продал его. Он только успел купить себе небольшую квартиру в кооперативном доме в Скатертном переулке, где селились в основном представители московской богемы, как случилось непредвиденное.

Октябрьский переворот грянул как гром среди ясного неба. Впрочем, не столь уж и ясного. Дик Уорли, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал Басаргина, что одним февралем дело не кончится. Поспешное отречение царя, беспомощные действия Временного правительства, нескончаемая чудовищная бойня на фронтах — все это не оставляло никаких надежд на благополучный исход. Кровавое колесо истории совершило свой чудовищный виток.

Басаргин понимал, что уж если он остался, обратной дороги нет. Надо приспосабливаться к новой жизни, в которой ему суждено быть простым гражданином, Владимиром Николаевичем Басаргиным. Превращение это не было безболезненным. Откровенный, ничем не прикрытый грабеж, насилие и произвол новых властей заставляли кровь закипать в жилах. В такие минуты Басаргина охватывало непреодолимое желание бежать из ставшей чужой и враждебной Москвы. Куда угодно, хоть на Дон к Деникину, к своим, и стрелять, стрелять в восставшего хама. Ненависть застилала глаза, мешая думать. Стрелять в кого? В таких же русских, как и он. Каких-нибудь Петьку, Ваську, Митьку. Так, кажется, звали сына их дворника Антипа, которого его мать спасла от воспаления легких в далеком, неправдоподобно далеком 1912 году.

Мысли путались. Откуда эта звериная ненависть одних русских к другим? От блеска и благополучия одних и чудовищной нищеты и бесправия других, от темноты и невежества, которыми ловко воспользовались большевики. «Так мы же сами, своими руками сделали им такой царский подарок, — думал в отчаянии Басаргин. — Поднесли Россию на блюде. Нате, ешьте. Они и съели. А кто бы отказался?»

Из-за ранения и контузии, полученной во время Кавказской кампании, Басаргин был признан негодным для военной службы. И о нем попросту забыли. Словно никогда не было подпоручика Владимира Басаргина. Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Кроме военной службы, он ничего не знал и не умел и теперь совершенно не представлял, куда себя применить.

Но видно, не зря припомнил он дворника Антипа. Они встретились случайно на Тверском бульваре. Басаргин не узнал его, прошел мимо.

— Барин! Владимир Николаевич!

Басаргин обернулся и пригляделся к сгорбленному старику с совсем уже седой клочковатой бородой. Что-то знакомое и одновременно незнакомое было в его облике. Чего-то не хватало для полного узнавания. Басаргин понял — фартука и метлы.

— Антип! А я тебя и не узнал. Постарел ты, брат.

— Да уж, старость не радость. А я вас сразу признал.

— Как ты теперь? Где?

— Да уж живем — не тужим. Буржуев скинули, сразу дышать легче стало. Так что ничего.

Басаргин поморщился, словно хлебнул кислого.

— И много ты зла от бар видел?

— Я что, я ничего, — бормотнул смущенно старик. — А все одно — ксплуататоры. Я всю жизнь, почитай, метлой махал, а мой Митька у комиссаров в Наркомпроде, сам почти что комиссар. Бо-о-ольшая шишка. Так-то. Новая власть, она народ любит. А вы-то где, а, Владимир Николаевич?

— Я? Да считай что нигде.

— Нигде-е-е? Так пошли бы к Митьке. Он вас помнит, и барыню, матушку вашу тоже, царствие ей небесное. От смерти ведь его, почитай, спасла. Мы добро не забываем. Ишь как дело-то повернулось.

Так Басаргин попал в Наркомпрод. Митька, ныне Дмитрий Акимович, коренастый парень с круглым веснушчатым лицом, принял его поначалу настороженно, но быстро оттаял, видя, что спеси у бывшего барина как не было, так и нет, ударился в воспоминания и в конце концов определил Басаргина в отдел Заготхлеб, посоветовав написать в анкете в графе «Происхождение» — «из служащих». «Спокойнее будет», — пояснил он. Басаргин не стал возражать, понимая, что тот говорит из лучших побуждений. Так он стал служащим. Неисповедимы пути Господни.

Вероника Витольдовна Кзовская. Она возникла в его жизни вскоре после происшедшей с ним метаморфозы. Ее отец, известный в прошлом по Москве адвокат, работал в Наркомпроде юрисконсультом. Гордая полячка, называли ее. Высокая, статная, с изумительными васильковыми глазами, она была бы очень хороша собой, если бы не тяжелый, слишком волевой для женщины подбородок, сообщавший ее лицу нечто бульдожье. Была она громогласна и независима в суждениях. Где бы она ни появилась, через пять минут слушали только ее. Она рано осталась без матери и явно тяготилась жесткой опекой отца. Ее свободолюбивая натура рвалась на волю. Дружба ее с Басаргиным была дружбой двух людей, потерявших вдруг опору в жизни. Вырванные из привычной среды, они сразу потянулись друг к другу. Схожие детство и юность, общие воспоминания, общие потери делали их близкими и понятными. Кроме того, она так неприкрыто восхищалась им, что это не могло не польстить его мужскому самолюбию.

— Володечка, вы вылитый Дориан Грей! — восклицала она, улыбаясь, при этом воинственная линия подбородка смягчалась, делая ее почти хорошенькой.

Однажды они прогуливались вдвоем у Патриарших прудов, вспоминая, какие здесь были катания на коньках в прежние дни. Март был на исходе, лед почти стаял, вороны с хриплыми криками носились над темной водой.

— Володечка, а вы могли бы жениться на мне? — спросила она, пряча носик в муфту.

От соприкосновения с мехом вопрос вышел приглушенным, и Басаргин сначала подумал, что ослышался. «Нет, я решительно брежу», — подумал он.

— Могли бы? — Что?

— Жениться на мне.

Она продолжала идти, не поворачивая головы и уверенно переступая меховыми ботиками. Рука ее спокойно лежала на сгибе его локтя. Все было так обыденно, так буднично, что Басаргин растерялся и промолчал. Она совершенно застила его врасплох.

— Мне, верно, следует объясниться. Я говорю о фиктивном браке. Я ведь знаю, что вы не любите меня. Правда?

Басаргин промычал что-то нечленораздельное.

— Правда. — Она с некоторым усилием рассмеялась. — Я не буду для вас обузой. Разведемся при первой же возможности и останемся друзьями.

— Зачем это вам?

Басаргин наконец обрел куда-то запропастившийся голос.

— Не могу больше жить с отцом. Он попросту тиранит меня. Никак не поймет, что я уже выросла. Контролирует каждый мой шаг. Невыносимо!

— Но я…

— У вас есть другая женщина? Вы кого-то любите?

— Да.

— Кто она?

— Вы ее не знаете.

— Она здесь, в Москве?

— Нет.

— Скоро приедет?

— Не знаю. Мы потеряли друг друга из виду, но…

— Не понимаю, что вас смущает. Когда она приедет, мы оба уже снова будем свободными людьми. Это же чистая формальность. Ну что вам стоит сделать это для меня? Она и не узнает, а если и узнает, то мы вместе посмеемся.

Басаргин и сам не заметил, как согласился. Чистая формальность, не более.

Он плыл среди лилий в теплой, обласканной солнцем воде. Вернее, не плыл, а лежал, легко покачиваясь. Вода сама держала его, как упругий матрац, убаюкивала, усыпляла. Он не мог понять, спит он или бодрствует, но ощущение было настолько упоительным, что не хотелось разбираться. Он лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в небо сквозь полуприкрытые веки и ни о чем не думал. Блаженное состояние покоя охватило его. Лилии, как живые, тянулись к нему, он чувствовал их свежее, прохладное прикосновение к своему лицу, как поцелуи любви, как ласковые пальцы Марго. Она всегда напоминала ему лилию, особенно в белом платке медсестры. Сияющая прозрачной белизной головка на грациозном стебле. Марго…

— Марго, — простонал он, просыпаясь. — Счастье мое. Марго!

Комната тонула во мраке. Лишь сквозь неплотно задернутые занавески сочился призрачный лунный свет. Басаргину показалось, что он пуст, как брошенный, наглухо заколоченный дом. Все чувства, все ощущения сконцентрировались где-то между ног, и оттуда к нему на грудь скользнуло обнаженное женское тело, лишь слегка освещенное луной. Незнакомые губы прижались к его губам, незнакомый запах защекотал ноздри.

— Ее здесь нет, — прошептал голос, пробудивший какие-то совсем другие воспоминания.

— Нет и никогда не будет. В этой кровати буду только я, твоя жена.

«Жена, — подумал изумленно Басаргин. — Какая, к черту, жена!» Он так и не успел вспомнить, как погрузился всем существом во что-то влажное, вибрирующее, мягкое. Женщина оседлала его, плотно обхватив бедрами. Не улизнуть, да не очень-то и хотелось. Ее крупное тело, облитое лунным светом, казалось мраморным, налитые тяжелые груди так и просились в руки. Имя возникло из закоулков сонной памяти. Вероника Кзовская, вернее, Басаргина. Действительно, жена, раз носит его фамилию.

Она, как умелая наездница, покачивалась сейчас на нем, совершенно в такт с его внутренним пульсом. Он запихнул подальше все ненужные вопросы и целиком отдался головокружительной скачке.

— Мой! Теперь навсегда мой! — шептала она, обессилено притулившись головой к его плечу. — Никому не отдам, никому!

Сейчас, когда все головокружительные взлеты были позади, прикосновение ее потного, разгоряченного, тела было неприятно Басаргину. Он неловко высвободился от ее душных объятий, нашарил ногами тапочки и вышел на кухню.

Как это могло случиться? Басаргин чувствовал себя мухой, попавшей в ловко раскинутую паутину. Не самое приятное чувство.

Сюрпризы начались с самого начала. Первым делом она сменила фамилию, хотя в последнее время стало модным сохранять девичью при замужестве. Этакое свидетельство женской эмансипации. До свадьбы они не обсуждали этого вопроса, как-то само собой разумелось, что она останется Кзовской. Ведь их брак — чистая формальность.

— Надо убедить папу, что все всерьез, — сказала тогда Вероника, отвечая на его вопросительный взгляд.

Надо так надо. Он не стал возражать, хотя ему и было неприятно. Не хотелось, чтобы эта, в сущности, чужая ему женщина носила старинное имя его семьи как свидетельство особых уз.

Следующим сюрпризом был ее переезд к нему в квартиру. Он как-то совсем не подумал, что новобрачные должны жить под одной крышей. Слово «формальность» загородило реалии настоящей жизни.

— А где я, по-твоему, должна жить? У папы? Вопросов не оберешься, да и зачем я тогда все это затеяла?

Он не нашел что возразить, только поморщился от режущего ухо обращения «ты». Он все еще не понимал, что на самом деле происходит.

— У тебя же есть свободная комната, — как всегда, уверенно говорила она, по-хозяйски обходя квартиру. — Я тебя не стесню.

Это было явным преувеличением. Квартира преобразилась неузнаваемо. Повсюду валялись ее платья, чулки, белье, постоянно напоминая о ее присутствии в его доме. Хозяйка она была просто никакая. Убрать или приготовить что-то было выше ее сил. Зато назвать полный дом гостей и развлекаться с ними до утра — тут ей не было равных. В обществе она расцветала и становилась неотразимой. Она раздобывала где-то совершенно немыслимые по тем временам продукты и заставляла Басаргина сервировать стол, за которым и царила безраздельно.

«Счастливчик, — говорили про него. — Такая женщина! И вообще, какая красивая пара!» А Басаргин, полностью отдавая ей должное, думал только о том, когда уместно будет заговорить о разводе. Затянувшаяся неопределенность тяготила его.

А теперь вот это. Их брак из «простой формальности» стал фактом. Господи, какая нелепость! Басаргин стиснул зубы в бессильной ярости. Ведь сам еще пять минут назад был ничуть не против. Проклятая изголодавшаяся плоть!

Щелкнул выключатель. Кухню залил беспощадный свет. Вероника стояла на пороге в чем-то воздушном, прозрачном, едва доходящем до пышных бедер. Она подошла, покачиваясь, и опустилась к нему на колени. Белые руки обвились вокруг шеи. Тепло ее почти обнаженного тела пьяняще обволакивало, подавляя волю.

— Не дуйся, Володечка, — шепнула она ему на ухо. — Я тебе наговорила какой-то чепухи. Не обращай внимания. Это все от возбуждения. Ты так красив, я просто потеряла голову. Ну же, улыбнись. Ничего не изменилось. И почему нам не развлечься, не понимаю. Мы же никому не причиним вреда.

Все выходило так просто, так соблазнительно просто. Ведь все равно они скоро разведутся. Формальность, ничего не изменилось. Расслабившись, он почувствовал, как желание снова шевельнулось в нем. Никто, как она, не умел так ублажить мужчину. Путь до кровати вдруг показался непреодолимо долгим. Ничего, сойдет и этот стол.


С наступлением весны Марго облюбовала себе местечко на набережной Канавки, у самой воды. Она приходила сюда каждый вечер с наступлением сумерек, устраивалась на ступеньках и мечтала. О чем? Она и сама не могла бы сказать. Смутные предчувствия, волнение, неизвестно откуда взявшееся, прилетевшее, что ли, с весенним пьянящим ветром, теснили грудь. Вынужденное затворничество и одиночество тяготили ее. Хотелось чего-то… Ах, она и не знала. Все изменить, стряхнуть томительное однообразие жизни в пропахшей валерианой квартире Софьи Карловны, вдохнуть полной грудью. Ей казалось, что время остановилось, что ее засасывает тягучее болото, из которого нет выхода. А так хотелось жить, жить и любить. Да-да, любить! Кого-нибудь, все равно. Ей уже двадцать один год, подумать страшно, совсем взрослая женщина, а вспомнить нечего. Давняя юношеская влюбленность в Володю Басаргина и горячие поцелуи Дро были надежно похоронены, перечеркнуты умирающим, сожженным лихорадкой лицом матери. Марго запретила себе вспоминать об этом. Сердце ее пусто, и так, видно, будет всегда.

Марго тоскливо посмотрела на темную, даже на вид холодную воду. Тоска! Впору броситься туда и утопиться. Бр-р-р!

— И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, к туманной движется воде, — продекламировал сверху чей-то голос.

Марго вздрогнула от неожиданности и посмотрела туда, откуда донесся голос. Молодой человек в распахнутом на груди пальто, быстро перебирая ногами, сбежал по ступеням и остановился рядом с ней. Его подвижное худощавое лицо со смешно торчащими ушами напоминало мордочку какого-то шаловливого зверька. Тонкая невысокая фигура находилась в постоянном движении. Казалось, состояние покоя было ему незнакомо. Он переминался с ноги на ногу и то засовывал, то вытаскивал руки из карманов. Марго не удержалась и улыбнулась ему. Ужас какой забавный.

— Ничего, если я дерзну разделить ваше одиночество?

— Какое же это одиночество, если вы здесь, — резонно заметила Марго. — А про шелка неплохо получилось, — добавила она, взглянув на свое видавшее виды пальтишко.

— Художественная гипербола, вполне допустимый прием в стихосложении, — важно сообщил он. — И вообще, не одежда красит человека.

— Благодарю. Так это вы сами сочинили?

— Несомненно, сам. Когда увидел вас в первый раз. Я ведь уже не первый день за вами наблюдаю.

— Вот как? А я думала, что Блок, только мне кажется, что…

— Ничего от вас не скроешь! — сокрушенно воскликнул он. — Его начало, мой конец.

— Так сказать, применительно к обстоятельствам.

— Вот именно. Разрешите представиться. Станислав Семаго, художник, известный… м-м-м… в узком кругу.

Марго заливисто рассмеялась. Надо же, не прошло и пяти минут, а он ухитрился насмешить ее.

— А вас, случайно, не Лизой зовут? — продолжал он, ободренный успехом.

— Нет. А почему вы так решили?

— Ну как же! Ночь, набережная, прямо сцена у Канавки из «Пиковой дамы» Чайковского. «Ох, истомилась я го-о-рем…» — пропел он, слегка дрожащим голосом. — Надеюсь, вы не собирались последовать ее примеру?

— Странные мысли приходят вам в голову. Давешняя мысль о том, чтобы утопиться, показалась ей сейчас донельзя абсурдной.

— Вот и славно, вот и славно. — Он довольно потер руки. — Однако становится холодно. Может быть, пройдемся, если вы, конечно, не возражаете.

Он помог Марго подняться, и они, не торопясь, пошли вдоль набережной.

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Маргарита Георгиевна. Марго, — поправилась она. Его быстрая, непринужденная речь, подпрыгивающая походка, смешные оттопыренные уши каким-то непостижимым образом исключали такие нелепые формальности, как отчество. Марго чутким ухом сразу уловила диссонанс.

— Поразительно! Марго! Мне можно называть вас так?

— Можно.

У Марго было такое чувство, будто она знает его уже лет сто. Ни малейшего намека на неловкость.

— А вы зовите меня Стае. Все знакомые зовут меня именно так. Стае, так я подписываю свои картины. Звучит, верно? Просто Стае, никаких фамилий. Здорово? Кстати, не хотите ли взглянуть? Ну, на картины. По странному стечению обстоятельств они все сейчас у меня дома. А живу я совсем рядом, в Аптекарском переулке.

Марго сразу стала там своей, в этом странном кружке художников и поэтов. Все они были немного сумасшедшие, малохольные, по меткому выражению Стаса, голодные, молодые и прямо-таки бредили искусством. Они все жили в одном доме, старом двухэтажном особняке по Аптекарскому переулку, шатались друг к другу в гости, пили мутный самогон, который где-то раздобывал Стае, читали стихи и говорили, говорили об искусстве ночи напролет. А о чем еще было говорить?

По всему выходило, что только искусство и может спасти этот разваливающийся мир. В огне революции и Гражданской войны, в потоках крови должно родиться новое искусство, искусство восставшего народа. Оно очистит и объединит распавшуюся страну, восстановит пошатнувшуюся веру.

— Возьмите простой деревенский лубок, — кричал Стае, размахивая стаканом. — Сколько в нем простых, бесхитростных человеческих чувств! Никакой лакировки, никакой манерности. Вот как надо писать, чтобы достучаться до сердца народа, чтобы стать ему близким и понятным.

Он уже прилично выпил. Глаза блестели, уши полыхали кораллом. Его простодушный энтузиазм был бы смешным, если б не искренняя вера в свою правоту, увлеченность и пыл. Все, и Марго среди них, невольно заражались его настроением.

— Чепуха, Стае. Опасная чепуха!

Марго, вздрогнув, обернулась на голос. Из угла поднялся высокий человек с густыми волнистыми волосами до плеч. Лицо его было бледно, ноздри ястребиного хищного носа нервно подрагивали, тонкие губы были плотно сжаты. Он обежал глазами присутствующих. Взгляд его желтых глаз, напоминавших глаза тигра перед прыжком, остановились на Марго. Она вся напряглась под платьем. Почему его взгляд так действует на нее?

— Вы тут все без устали разглагольствуете об искусстве, а на самом деле убиваете его. Искусство — это высшее проявление духа. На этих высотах обитают лишь избранные, они и показывают туда дорогу простым смертным. А вы хотите разменять его на медяки, вынести на площадь, на публичную распродажу. Как шлюху, как уличную размалеванную девку!

Горло его дернулось. Он рванул ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. Все притихли и завороженно смотрели на него.

— Вот ты, Стае, ведь был неплохим художником. Была в тебе искренность, и сила, и стиль. А теперь? Все твои красные квадратные бабы ничто, вульгарная фальшь и фиглярство! Хочешь на красном коне въехать в вечность? Не выйдет! Твой же собственные персонажи перемелют тебя, высосут и выплюнут шкурку.

Стае трезвел на глазах. Он шевелил губами, как рыба, выброшенная из воды, силясь хоть что-то возразить, и не находил слов. И как они ухитряются оставаться друзьями, думала в ужасе Марго. Ведь такие сцены повторялись с завидным постоянством, после чего они разбегались, день не разговаривали друг с другом, а к вечеру уже были не разлей вода. Словно подпитывались друг от друга, чтобы с новыми силами начать воевать и спорить с пеной у рта.

— Вадим! — вскричал Стае, обретя наконец голос. — Ты — мертвец! Ты еще ходишь, говоришь, как живой, но весь уже покрылся зловонной могильной плесенью. Сам мертвец и еще пытаешься утащить с собой живых. Свежий ветер перемен бесит тебя.

— Свежий ветер? — Губы Вадима скривились в зловещей усмешке. — Твои большевики потопили Россию в крови, а ты, как попугай, талдычишь о свежем ветре!

— Революция не бывает без крови. Все новое рождается в крови. Вспомни Францию, Робеспьера…

— И гильотину, головы, летящие в корзины. Ты хоть помнишь, чем все это кончилось? Я тебе помогу. Наполеоном и новыми реками крови.

— И величием Франции!

— И падением Франции. В результате наши казачки погуляли по Елисейским полям. К черту такое величие!

— Господа, будет вам. Надоело! Марго, спойте для нас! Только вы и можете утихомирить этих петухов.

Кто-то сунул Стасу гитару. Он, не глядя, прошелся пальцами по струнам, отвлеченно, весь еще разгоряченный и злой. Постепенно глаза его прояснялись, теплели, будто опадала вздыбленная шерсть.

Марго запела «Аве Марию». Голос ее взлетал под потолок и парил там легко и свободно, осеняя пестрое сборище светлой Божьей благодатью. На глазах блестели слезы, расслаблялись сведенные судорогой скулы. Словно ангел пролетел. Марго пела Шуберта. Она поймала на себе желтый горящий взгляд Вадима и не смогла отвести глаз. Иди ко мне, говорили его глаза. Ты же вся моя, чего тебе еще? Марго с ужасом почувствовала, как все ее существо откликается на его требовательный, властный призыв. Ей стало страшно.

Восторженные возгласы, аплодисменты донеслись до нее, как сквозь туман. Ничего вокруг не видя, она шагнула за ним к двери и, как была, в одном платье вышла на холодную сырую лестницу.

Зубы ее стучали. Колени подогнулись, и она упала бы, если бы он сильной рукой не поддержал ее за спину. Он резко тряхнул ее. Голова бессильно запрокинулась назад. Желтые глаза приблизились. «Сейчас он поцелует меня, — подумала Марго, холодея. — Я пропала».

— Идем! — отрывисто бросил он.

Марго проснулась от холода. За окном светало. Золотушный свет раннего утра сочился через окно, лениво, как бы нехотя, подсвечивая незнакомую комнату. «Где я? — подумала Марго. — И почему так болит голова?» И тело немое, чужое,-лишь постанывает слегка тупой болью. И нет сил пошевелиться. Марго с трудом подтянула колени к груди и обхватила их руками, силясь согреться.

Память постепенно возвращалась к ней. Он целовал ее. Она таяла, плавилась в его руках. Было жутко и волшебно. Горела свеча. Они нюхали вместе белый порошок. «Это поможет тебе расслабиться», — сказал он. А потом… Провал, пустота, черная бездна.

Да что же с ней такое? Марго с трудом перекатилась на другой бок, приподняла тяжелые, сопротивляющиеся усилию воли веки. В бледном свете утра она различила темную, согнувшуюся над столом фигуру в накинутом на плечи пальто. Длинные волосы свешивались на лицо. Он откидывал их назад нетерпеливым жестом и водил, водил пером по бумаге. Вадим, ее ночной мучитель. Почему она подумала именно так?

Почувствовав на себе ее взгляд, он медленно обернулся. Они долго смотрели друг на друга, узнавая и не узнавая. О чем он думал в этот момент? Она ничего не могла прочесть в его глазах.

Марго стало неуютно под его неподвижным взглядом, захотелось спрятаться, скрыться. Она потянула на голову спасительное одеяло.

— Не надо, не исчезай.

В голосе его звучали умоляющие нотки. Так не похоже на него, всегда резкого и уверенного в себе. Он подошел и опустился на краешек кровати. Пальто соскользнуло с плеч и упало на пол. Его обнаженное, совершенно лишенное растительности тело белело перед ней, словно высеченное из мрамора. «Я в постели практически незнакомого мужчины, — подумала Марго. — Вот он сидит передо мной абсолютно голый, как Адам. Мы были близки этой ночью, это очевидно. Так почему же я не ощущаю никакой неловкости? Ах, все неправильно, необъяснимо». Она зажмурила глаза.

— Я тебе противен?

Вопрос прозвучал неожиданно и застал ее врасплох. Такого она не ожидала.

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Показалось. Но ты не ответила.

— Я ничего не помню, — жалобно проговорила Марго. — Совсем ничего.

— Это правда?

— Да. Расскажи мне.

— Мы любили друг друга. Всю ночь. Это было… — Он запнулся, подбирая нужное слово.

— Божественно. Я всегда ненавидел просыпаться по утрам. Ночное волшебство улетучивается без следа, остается только будничность и скука. Хочется поскорее забыть. Сегодня все было иначе. Я проснулся. Ты еще спала, как ребенок, как усталая фея. И я почувствовал, что счастлив. Впервые за много, много месяцев. Ты мне веришь?

Он протянул к ней руку. Пальцы их переплелись, и это простое прикосновение досказало все остальное.

— Верю.

Она никогда не видела его таким, уязвимым, нерешительным. Приятно было ощущать свою власть над ним. Захотелось обогреть, приласкать, как ребенка, убаюкать у себя на груди. Марго чуть подвинулась, освобождая ему место рядом с собой.

— Иди ко мне, — позвала она. — Холодно.

Когда она уходила, Вадим еще спал. Вечерело. Похоже, они ухитрились смешать день с ночью. Ничего удивительного. Сумасшедшие, вот кто они такие. Пара сумасшедших в водовороте страсти. Вадим очень красочно показал ей, что именно произошло этой ночью. Он умело вел ее за собой по лабиринтам любви, и она охотно следовала за ним.

Марго и помыслить не могла, что мужское тело может доставить столько наслаждения. Его длинные чуткие пальцы играли на ней, как на скрипке, и она всем своим существом отзывалась ему. Одно лишь портило ее радость. Она не помнила своих самых первых ощущений. Рассталась со своей девственностью и даже не заметила этого. И теперь никогда уже не узнает, как чувствует себя девушка в первые минуты с возлюбленным. Ее будто обокрали. И все этот таинственный белый порошок. Марго была уверена, что в нем все дело. Он как-то странно, подействовал на нее, начисто лишив воли и памяти.

Она спускалась по холодной обшарпанной лестнице, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами. У нее теперь есть возлюбленный, о котором она так давно мечтала. Он боготворит ее, ноги готов целовать от восторга, он красив, необычен, он нравится ей. Он подарил ей огромную радость, заставил смотреть на мир вокруг нее совсем другими глазами. Все так, но зачем тогда все эти ухищрения, зачем что-то нюхать, пить, забываться, если любовь сама по себе забытье, естественное и прекрасное?!

Промозглый холод прервал ход ее мыслей. Она почувствовала, что продрогла до костей, и только тут вспомнила, что оставила вчера свое пальто в квартире Стаса. Марго в нерешительности остановилась перед его дверью. Ей не хотелось сейчас никого видеть, особенно Стаса, но не возвращаться же домой без пальто. Она тихо постучала. Никто не ответил.

Не раздумывая больше, Марго толкнула оказавшуюся незапертой дверь и вошла. Комната тонула в клубах папиросного дыма. Марго остановилась на пороге, силясь хоть что-то разглядеть.

— За пальто пришли? — раздался откуда-то из угла голос Стаса. — Оно вон там, у окна, на стуле.

Стае лежал плашмя на кровати и курил. Массивная стеклянная пепельница была переполнена, все вокруг было завалено окурками. Похоже, он курил, не переставая, всю ночь и весь день. Омерзительный запах дешевого табака пропитал все вокруг. Марго сморщила носик и распахнула окно.

— Вы тут отравитесь, — сказала она, чихнув.

— Все мы чем-то травимся, — философски изрек Стае, погрузив окурок в пепельницу. — А я уже отчаялся вас увидеть. Думал, вы останетесь там навсегда.

Марго вспыхнула до корней волос, как морковка. Такой бесцеремонности она не ожидала. Стае лениво протянул руку к гитаре и, поудобнее устроившись на подушках, тронул струны.

— Что ж ты плачешь, моя одинокая глупая деточка, — пропел он надтреснутым голосом.

— Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы… Вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка, облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы… Почему вы, Марго, почему именно вы?

— Не понимаю, о чем вы, Стае.

— М-м-м-м-м-м… — продолжал напевать он. — Как там дальше? И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная, ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…

Марго крепко обхватила себя руками, пытаясь унять охватившую ее дрожь. Происходящее напоминало липкий, тягучий кошмар. Серый дым, навязчивый удушливый запах табака, этот измученный голос, слова, которые он пел. Кошмар!

— Зачем вы это делаете, Стае?

— Делаю? В том-то и пакость, что ничего не делаю. Пою вам песенку Вертинского, а должен бы… Э-эх!

Он ударил по струнам и отбросил гитару. Она грохнулась на пол, жалобно звякнув.

— Вот и подружку свою обидел. Слышите, как жалуется. И все из-за вас. Зачем вы это сделали, Марго?

Марго молчала. Слова как застряли в горле. Что она могла сказать ему?

— Нелепость! Вы, такая светлая, чистая, искрящаяся. Моя мечта, ангел с небес. И он, кокаинист и параноик. Господи, какая чудовищная нелепость!

— Раньше надо было предупреждать, — сказала Марго холодно.

— Но кто же мог предположить, кто? Вы же его полная противоположность, у вас нет и быть не может ничего общего.

— Противоположности притягиваются.

— Философствуете. Конечно, что вам! Это же я вас люблю, а не вы меня. Вам легко, вы никого еще не любите, даже его.

Марго вспомнила все страстные слова, которые еще недавно шептала на ухо Вадиму, и вдруг усомнилась в их искренности. Но если это не любовь, тогда что же?

— Вы ошибаетесь, я люблю его, — сказала она, как могла, твердо.

— Я тоже. Он мой самый близкий друг, ближе не было и, наверное, не будет. Именно поэтому и предупреждаю вас — берегитесь.

Он поднял с пола гитару и снова забренчал. Марго поняла, что продолжения не будет, сдернула со стула пальто и пошла к двери.

— Так не плачьте, не стоит, моя одинокая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, — понеслось ей вслед. — Лучше синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой и ступайте туда, где никто вас не спросит, кто вы!

Их роман развивался бурно, несмотря на все апокалиптические предупреждения Стаса. Марго, столько лет прожившая одна и привыкшая к полной самостоятельности, инстинктивно искала зависимости от мужчины. Ей хотелось, чтобы ее снова лелеяли, пестовали, решали за нее все жизненные проблемы, как это было в детстве. Казалось, Вадим хотел того же. Собственник, как и все мужчины, он стремился владеть не только ее телом, но и всеми мыслями и чувствами.

Она получила то, что хотела. Но так ли это было? Добровольно став его собственностью, Марго тут же начала тяготиться этим. Свободолюбивая натура ее восставала против безобразных сцен ревности, спровоцировать которые могла любая мимолетная улыбка, любое невпопад сказанное слово. Она ловила себя на том, что боится бывать с ним на людях, контролирует каждое слово, каждый жест. Она все время чувствовала себя как на вулкане.

Наедине он был внимателен и мил, целовал руки, читал стихи, и свои, и чужие. Она чувствовала себя богиней, центром его мироздания. Они гуляли ночи напролет, держась за руки, как гимназисты, особенно с наступлением белых ночей. И не было минут счастливее. Город, еще недавно враждебный и чужой, открывался им во всей своей неземной красе. Город-призрак, город-сон. Они скользили по нему, как тени, плоть от плоти его, и жемчужный свет неба сливался с серебристым блеском воды и бархатной матовостью камня. Их поцелуи отдавали туманом, и не было им конца.

В обществе же Вадим преображался неузнаваемо. Он становился тираном, язвительным и изничтожающим. Все бабы — дуры, кричали его сузившиеся глаза. И ты такая же, как все. Не смей думать, что ты особенная. Ваши куриные мозги не способны родить ни одной мало-мальски стоящей мыслишки, так что лучше молчать. Женщины созданы лишь для того, чтобы украшать жизнь мужчины, больше они ни для чего не годны.

До поры до времени все их разногласия благополучно разрешались в постели. Тут они были на равных, партнеры, исступленные страстью любовники. Он не боролся за лидерство, позволяя ей доминировать над ним, если ей заблагорассудится, охотно подчиняясь всем ее желаниям и капризам. Но и здесь была своя темная сторона. Кокаин. Без него он не мог обходиться, бесился, если под рукой вдруг не оказывалось заветной серебряной коробочки. Пытаясь лучше понять его, Марго еще один-единственный раз попробовала и зареклась навсегда. На этот раз она была куда более осторожна и вдохнула совсем чуть-чуть.

Сначала комната расцветилась разноцветными огнями, словно в ней заиграло вдруг полярное сияние. Огоньки плясали, мерцали вокруг, как свечки на рождественской елке, преображая убогую комнату в сказочный хрустальный дворец. Марго охватил какой-то неестественный бурный восторг, будто ее накачали веселящим газом. Она словно взрывалась от каждого его прикосновения, сгорала и восставала вновь, как феникс из пепла. Ее мужчина танцевал в ней неистовый папуасский танец, пропарывал ее насквозь чем-то обжигающе огромным. «Это — смерть», — подумала, содрогаясь,Марго. Откинув голову, она взглянула на потолок и от ужаса закричала. По его белой поверхности потекли черные трещины. Как черви, как змеи, они ползли по стенам, расширяясь, поглощая все вокруг. Огоньки гасли один за другим. Сейчас это все рухнет и погребет их под обломками. Смерть, черная смерть!

Когда она очнулась, Вадим склонился над ней с шальной улыбкой фавна. Черный провал его рта напоминал одну из тех трещин. Марго дернулась, чтобы избежать его поцелуя, и в панике осмотрелась. Все как было. Знакомая комната предстала перед ее глазами во всей своей обыденности, и это слегка успокоило ее. Все вещи на своих местах, белые стены и потолок. Значит, ей все привиделось. Обычная кокаиновая галлюцинация. Весь ее восторг, трепет, ужас были искусственными. Ее, как марионетку, подвесили и подергали за ниточки. Это ее-то, Марго Сардарову! Лихо!

— Вот до чего доводит любопытство, — пробормотала она в подушку.

— Что ты сказала?

— Ничего. Никогда больше не давай мне этой гадости. Даже и не пытайся.

— Тебе не понравилось? — Он изумленно уставился на нее.

— Конечно, нет. Химические эмоции, искусственный пыл. Мне это не нужно. Своих хватает.

— Ты ничего не поняла. — Он раздраженно запустил руку в ее волосы и потянул к себе.

— Жизнь уродлива вообще, а сейчас особенно.

— Отпусти. Больно.

Марго дернулась, пытаясь высвободиться, но он крепко держал ее и, кажется, не собирался отпускать. Она чувствовала его горячечное дыхание на своем лице.

— Но она не всегда будет такой. Не все потеряно, пока кто-то еще помнит, какой она должна быть. Кокаин помогает мне не забыть.

— Ты просто живешь в другом измерении, Вадим, в кокаиновой реальности. По-моему, это сродни безумию.

Он вдруг надрывно расхохотался. На глазах выступили слезы. Вытирая их, он отпустил ее волосы. Марго тут же отодвинулась на безопасное расстояние.

— О нет, моя хрустальная девочка, нет! Я не безумец. Я — человек, пришедший в этот мир, чтобы избавить его от зла.

— Каким способом?

— Я убью его.

— Кого?

— Ленина.

Так Марго услышала об этом в первый раз.

— Вы знаете о том, что Вадим собирается убить Ленина?

— Не крутитесь, Марго. Голову чуть набок, к правому плечу. Вот так.

Карандаш уверенно скользил по бумаге. Цепкими, внимательными глазами Стае взглядывал на нее, что-то стирал, поправлял, и карандаш продолжал свой полет. Марго позволила уговорить себя позировать для портрета только потому, что ей необходимо было поговорить со Стасом в спокойной обстановке, чтобы никто не мешал. Но это оказалось не так-то просто. Он и рта не давал ей раскрыть.

— Может быть, сделаем перерыв? — взмолилась она. От неподвижности спина нестерпимо ныла, шея вот-вот грозила отвалиться.

— Потерпите еще немного. Свет уйдет, и вы отдохнете.

— Я готова терпеть сколько угодно, но только если вы ответите на мои вопросы. Итак, вы знаете?

— Конечно, знаю.

— Как мило! Вы так спокойны, будто речь идет об операции аппендицита.

— Примерно так оно и есть. Я же говорил вам, что он параноик. Это убийство — его навязчивая идея, идефикс, если угодно.

— А если он сделает это?

— Полноте, Марго, он для этого слишком поэт. И слишком легко говорит об этом. В мире полным-полно параноиков, но мало кто воплощает свои идеи в жизнь. Так что выбросьте этот мусор из своей хорошенькой головки. Будьте умницей и сидите прямо.

Марго с усилием выпрямила затекшую спину и нахмурилась. Он не убедил ее.

— А что вы думаете о терроре вообще?

— Старо как мир и совершенно бессмысленно. Убивают одного человека, а на его место приходят другие. Большевики крепко взнуздали Россию, не вырваться.

— И вы так спокойно говорите об этом?

— Я всего лишь художник. Готов слушать музыку революции, как советует нам Блок, и даже воплощать ее в своих творениях. Это — музыка времени, как ни странно.

— А мой портрет? Он тоже часть этой… хм… музыки? Стае тихо усмехнулся. Глаза его стали грустны.

— Нет, что вы. Это для души.

Марго торопилась, почти бежала, выбиваясь из сил, и все равно опаздывала. Угол Садовой и Большой Итальянской, твердила она про себя. И зачем это Вадиму понадобилось назначать ей свидание в таком месте, да еще в столь поздний час? Уже почти одиннадцать. У нее еще оставался шанс успеть. Марго прибавила шагу. Улицы были пусты. Даже случайные прохожие уже не попадались навстречу. Странно и нереально, как и все, что касается Вадима. Она устала от этого, устала от вечной нервотрепки, придирок, бурных сцен ревности и скандалов. Словом, от всего того, что и составляло, собственно, их связь. Пора кончать, сказала себе Марго. Она заглянула себе в душу и поняла, что пуста. Ничего не осталось. А было ли? Скорее всего нет, иначе и не кончилось бы так быстро.

«Скажу ему сегодня, — решила Марго. — Зачем тянуть! Чем скорее все выяснится, тем лучше». И она снова станет свободной. Как чудесно!

Вадима она увидела издалека. Он тоже увидел ее и бросился навстречу. Весь одетый в черное, в странном крылатом плаще, он напоминал суровую ночную птицу. Плащ взлетал за спиной, как крылья. Лишь лицо неестественно бледным пятном выделялось на черном.

Он вихрем налетел на нее, обхватил одной рукой за талию, прижал к себе. Марго ощутила его горячее дыхание на своем лице. Огненные губы нетерпеливо прижались к ее губам. Никогда еще он так не целовал ее, отчаянно, бешено, будто прощаясь. «Почему у меня такое чувство, будто я вижу его в последний раз», — подумала Марго.

Она заметила у него под мышкой какой-то продолговатый сверток. Он бережно прижимал его к себе.

— Что это? — спросила она.

— Не важно. Главное, что ты пришла.

И он снова поцеловал ее. Его язык танцевал у нее во рту, вызывая немыслимые вибрации во всем теле. Марго почувствовала, что слабеет. Неужели опять? Они стояли, покачиваясь, посреди улицы, слепые и глухие, безразличные ко всему на свете.

— Я все хотел сказать, как я благодарен тебе, — прошептал Вадим. — И не получалось. Может, хоть теперь получится. Я был счастлив с тобой. Только с тобой. Ты чуть было не вылечила меня, чуть было не научила снова любить жизнь. Я прошел по опасной грани, но выстоял, и теперь я силен, как никогда.

Он заглянул ей в глаза, словно ища отклика, но увидел лишь вопрос. Она не понимала, о чем он говорит.

— Ты ведь пришла сказать, что все кончено, правда? — продолжал он. — Ты и сама не знаешь, насколько ты права. Не говори ничего, не надо.

Он снова прижал ее к себе. Вырулившая из-за угла машина осветила фарами их слившиеся тела. Вадим еле заметно дернулся.

— Это они! — шепнул он, не отпуская ее. — Пусть подъедут поближе. Ну же, вперед, мы не опасны, всего лишь пара влюбленных безумцев.

Машина, сбавив скорость, подъехала ближе. Марго разглядела рядом с шофером красноармейца с винтовкой, а сзади какого-то человека в штатском. Вадим вдруг оттолкнул ее от себя и, размахнувшись, метнул свой сверток прямо в подъезжавшую машину.

Раздался оглушительный взрыв, машина загорелась. Марго стремительно перекатилась через бортик тротуара и замерла, прижавшись спиной к стене дома. Среди истошных криков и сполохов пламени она видела только искаженное ликованием лицо Вадима.

Из-за угла вырулила вторая машина. Из нее выскочили какие-то люди. Ночной воздух разорвали сухие звуки выстрелов. Вадим согнулся, словно его подкосило, и рухнул на мостовую. Скрюченные пальцы скребли булыжник. К нему подскочил человек с винтовкой наперевес и с размаху вонзил в него штык. Еще раз, еще. Сверкающее острие отливало красным.

Марго попыталась подняться, но ноги не слушались ее. Она привставала и падала, привставала и падала, как тряпичная кукла. Немой крик клокотал в горле и никак не мог вырваться наружу.

На заднем сиденье подъехавшей следом машины сидел человек. На его одутловатом, в тяжелых складках лице нельзя было прочесть ничего — ни страха, ни любопытства. Его холодные глаза под набрякшими веками не смотрели ни на охваченную пламенем машину впереди, ни на то, что осталось от Вадима. Они были намертво прикованы к тоненькой фигурке, скрючившейся поодаль, к мертвенно бледному лицу девушки с огромными глазами, в которых сейчас плескался ужас. Волосы ее распустились по плечам и шевелились, как живые. Она с трудом поднялась на ноги, сделала несколько неверных шагов и скрылась в подворотне.

Мужчина сделал незаметный знак рукой.

— Догнать и привести. Живой.

Под лестницей было сыро и пахло мышами. Марго забилась в самый укромный уголок, подтянула колени к груди и так замерла. Как ловко она провела их. Здесь ее никто не найдет.

От быстрого бега кололо в боку. Дыхание никак не хотело восстанавливаться и вырывалось из легких сухими болезненными толчками. Ничего, сейчас все пройдет.

Когда она услышала за собой топот сапог, то сразу поняла, что ее заметили. Неизвестно откуда взявшиеся силы толкнули ее вперед. Она побежала, проскочила наугад несколько проходных дворов и сквозных подъездов, легко, стремительно, не чуя под собой ног, словно чья-то неведомая воля вела ее. Они гонятся за ней, но ей нельзя попасть в их лапы. Ведь она вроде как сообщница покушения. Кто поверит, что она ни при чем? Да никто. И разбираться не будут.

Перед глазами плясало ликующее лицо Вадима. Лицо безумца. Смерть его была ужасна с точки зрения обыкновенного, нормального человека. А каково было ему на самом деле? Что чувствовал он в последние минуты своей жизни, о чем думал? Этого ей не суждено было узнать. Наверное, умер счастливым, глядя угасающими глазами на объятую пламенем машину. Ведь он осуществил свою заветную мечту. Убил Ленина. Если, конечно, убил и если тот вообще был в той машине.

Дыхание постепенно восстанавливалось, а вместе с ним возвращалось и сознание. Она вдруг отчетливо поняла, в каком положении оказалась. Вадим втянул ее в свои дела, она невольно оказалась в центре событий, и теперь ее ищут. Ищут как сообщницу преступника, террориста. Марго почувствовала, как все внутри сжалось и похолодело. Ее ищут и не успокоятся, пока не найдут. Ей надо исчезнуть из города, и чем скорее, тем лучше. Марго усиленно соображала. Лучше всего уехать в Москву. Там ее никто не знает. Она сможет затеряться в большом суматошном городе.

Но прежде надо наведаться на Мойку, к Софье Карловне. Забрать остатки драгоценностей и кое-какие дорогие сердцу вещицы. Так быстро они не смогут ее вычислить. Надо идти на Мойку, но только не сейчас. Сейчас она и шагу не сможет ступить. Огромная сокрушительная усталость навалилась на нее, придавила, подмяла под себя. Глаза закрывались сами собой. Марго провалилась в тяжкий тягучий сон, где все полыхало, и взрывалось, и заволакивалось черным дымом.

— На вашем месте я не стал бы ничего скрывать. Все равно все выясним. Вам же будет лучше, если поможете нам.

Полный мужчина с одутловатым лицом и неприятными колючими глазами ходил по кабинету из угла в угол, заложив руки за спину. От этого беспрестанного движения у Стаса рябило в глазах. Голова раскалывалась от бессонной ночи. Было нестерпимо трудно удерживать вертикальное положение на стуле. Его допрашивали уже битый час. И только сейчас он окончательно осознал, что произошло. Вадим…

— Он был больной человек. Одержимый навязчивой идеей. Сумасшедший, можно сказать.

— Интересно. И какой именно идеей он был одержим?

— Он говорил, что хочет убить… м-м-м… Ленина.

— Вот как! Значит, вы знали об этом?

— Знал.

— Почему не сообщили нам?

— Мы не воспринимали его всерьез. Видите ли…

— Я-то вижу, а вот видите ли вы? Налицо заговор с целью убийства вождя нашего государства. Вы член партии эсеров?

— Помилуйте!

— Об этом не может быть и речи! Вы, Станислав Валерьянович, видно, принимаете нас за простодушных идиотов.

— Но вы совсем не так меня поняли. Никакого заговора не было. Вадим действовал в одиночку, видимо, в состоянии аффекта. Никто из нас не знал… не думал…

— Вы лжете. Зачем? Бессмысленно, Станислав Валерьянович. Только полное признание может спасти вас от расстрела. Вы и сами не понимаете, во что вляпались.

— Но, товарищ…

Стае запнулся, не зная, как обратиться к своему грозному собеседнику. События развивались с такой умопомрачительной быстротой, что он попросту не поспевал за ними. Их разудалые пьяные разговоры грозили перерасти во что-то ужасное, роковое, неуправляемое. Надо было срочно найти нужные слова, чтобы прояснить это чудовищное недоразумение.

— Товарищ…

— Игнатьев.

— Товарищ Игнатьев, вы должны мне поверить. Какой из меня заговорщик? Я — художник, политикой никогда не занимался. Моя политика — это искусство. Вы видели мои картины?

— О них мы еще поговорим. Так, значит, он был там один?

— Конечно, один. Он вообще был очень одиноким, замкнутым человеком.

— А кто это? — Игнатьев подошел к столу, пошуршал бумагами, извлек из стопки большой лист и ткнул в лицо Стасу. — Кто она?

С белого листа на Стаса смотрело лицо Марго. Головка На тонкой изящной шее чуть склонена набок. Лучистые глаза улыбаются ему. Его последний набросок.

— Моя муза.

— Фамилия? — рявкнул Игнатьев.

— Ее не существует. Это плод моего воображения. Спокойное до сих пор лицо Игнатьева побагровело, щеки затряслись от едва сдерживаемой ярости.

— Как ее зовут? Отвечать!

— Но я же говорю вам…

Он не успел закончить. Неожиданный сильный удар в челюсть отбросил его назад. На языке заклубился солоноватый привкус крови.

— Врешь, сволочь! Она была с ним там.


Вокзал бурлил. Марго совсем бы затолкали, если бы какой-то рыжеволосый чубатый красноармеец не подсадил ее в переполненный вагон.

— Не бось, девка, с ветерком доедем!

Он ухмыльнулся ей в лицо и, нимало не смущаясь протестующими криками пассажиров, протолкнул к самому окну.

— Подвиньтесь-ка, граждане, не видите — курносая совсем заробела.

Он так залихватски подмигнул всем сразу, что вокруг захохотали. Марго благодарно улыбнулась ему, поправила сбившийся платок и, прижав к груди свой узелок, притулилась в уголке. Скорее бы уж поезд тронулся, тогда можно будет вздохнуть свободно. Поборов страх, Марго глянула сквозь пыльное стекло на перрон и обомлела. Рядом с поездом спиной к ней стоял высокий молодой офицер. Что-то в развороте плеч, в посадке головы, в коротко стриженных светлых волосах показалось до боли знакомым. Сердце, екнув, бешено заколотилось в груди. Басаргин, Володя. Марго вскочила на ноги и попыталась открыть окно. Оно не поддавалось.

— Володя! — крикнула Марго. — Володя!

Но он не слышал ее. Марго в отчаянии замолотила кулачками по стеклу. Не слышит. Марго рванулась было к двери, но тут поезд дрогнул и тронулся.

— Пропустите меня! Пожалуйста! — молила Марго.

— Да куда уж теперь?

— Мне надо сойти. Сейчас же!

Она стояла, прижав кулачки к груди, воплощенное отчаяние и растерянность. Невесть откуда взявшиеся слезы бежали по щекам.

— Так ведь едем. Аль на ходу спрыгнешь? Марго бессильно опустилась на скамью. Господи, как глупо, как несправедливо! Он здесь, совсем рядом, но недосягаем, как на другой планете. Марго прижалась мокрым лицом к стеклу. Офицер повернулся вслед удаляющемуся поезду, и тут Марго увидела, что это совсем другой человек, и поняла, что ошиблась.

— Знакомый твой? — спросил участливо рыжеволосый парень.

— Нет, — качнула головой Марго. — Обозналась.

— Ну вот, а ты уж сразу и с поезда сигать. Тебя как зовут-то?

— Маша, — ответила Марго, вытирая слезы кончиком платка. — Маша.

Пусть пока будет Маша, а там посмотрим.

Дорога до Москвы прошла незаметно. Попутчик ее, рыжеволосый парень по имени Никита, оказался говоруном и балагуром, каких поискать. Послушать его, так это именно он раздолбал белых в пух и прах, а теперь с полным правом возвращается домой строить новую жизнь. До Орла, где отец с матерью и сестры, путь неблизкий, да что с того? Ему не привыкать.

— Вот приеду, землю всю поделим, по-людски заживем. Корову купим, а то и две, а там и жениться можно. Соседская дочка, Нюра, совсем, поди, невеста. Дом построю вот этими самыми руками. Изнылся совсем. Который год, окромя винтовки, ничего в руках не держал.

Мечтая таким образом вслух, он все сжимал и разжимал свои широкие квадратные ладони, и видно было, что ему не терпится применить их к какому-нибудь хорошему делу. Марго согласно кивала в ответ. О себе она не очень-то распространялась, сказала только, что питерская, родители умерли, и едет она теперь в Москву к родственникам.

Наконец он примолк, видно, задремал. Марго приткнулась головой к темному стеклу окна. Воло-дя, Воло-дя, Воло-дя, выстукивали мерно колеса. Она сознательно распихала все воспоминания о нем по самым укромным, темным закоулкам памяти и наглухо закрыла их там. Запретила себе вспоминать. Слишком много боли осталось в прошлом.

Она уже привыкла к мысли, что ее девичья влюбленность умерла. Но она вдруг неожиданно и мощно напомнила о себе, смяла все старательно возведенные барьеры. Пять лет прошло, а она все помнит, будто, это было вчера. Володина перевязанная голова на больничной подушке, его смех, их маленькие секреты, восторженный взгляд его серых глаз, исполненное тайного смысла молчание и быстрый румянец на щеках, когда их руки вдруг соприкасались. И это чувство, будто они нашли друг друга среди войны, боли и горя. Он живет в Москве. Угол Сретенского бульвара против церкви, услужливо подсказала память. Когда она разыщет его, снова посмотрит в его глаза, повторится ли это чудо узнавания? Сон не шел, за окном мелькали черные верхушки деревьев, а колеса все продолжали стучать: Воло-дя, Воло-дя, Воло-дя.

Москва встретила Марго ясным летним солнышком, гомоном вокзальной толпы, зычными выкриками торговок пирожками. Ночью прошел дождичек, прибил пыль. Остроконечные башенки вокзала и дома вокруг предстали перед ней чисто вымытыми, словно разрумянившимися после утреннего туалета. Сумрачный сырой Питер показался вдруг далеким и нереальным. Ощущение было такое, словно она попала в хлебосольный, гостеприимный дом, немножко безалаберный и оттого еще более уютный.

Извозчик будто ее и поджидал. Удобно откинувшись на изрядно потертом сиденье, Марго жадно впитывала в себя этот необычный город, где все дома разные, площади просторны, а улочки бегут себе, извиваясь, сами не зная куда. Марго сразу почувствовала себя здесь совсем как дома. «А ведь это мой город, — подумалось ей. — Вернее, может стать моим, если…»

— Приехали, барышня, — густо прогудел извозчик. — Сретенский бульвар, вон храм Успения Пресвятой Богородицы. То самое место.

Марго щедро расплатилась, услышав в ответ звучно акающее «Благода-арствуйте!», и пошла по бульвару, вдыхая легкий прохладный воздух. Листья шелестели над головой, в ветвях весело перекликались птицы. Им все нипочем. Марго все замедляла шаг. Вон и похожий дом, небольшой одноэтажный особнячок. Стоит только улицу перейти и спросить кого-нибудь… О чем? Ей вдруг пришло в голову, что познакомилась она с Володей Басаргиным в одной стране, а приехала сейчас совсем в другую. Не может же дом до сих пор принадлежать его семье. Времена изменились. Здесь, верно, живут совсем другие люди.

«Простите, где я могу найти прежних хозяев?» Не слишком хорошая идея. Марго поежилась, вспомнив свой первый визит в дом тети на Мойке. Никого не осталось. Неужели и здесь она услышит то же?

Марго в нерешительности опустилась на скамью. Что делать? Натолкнувшись на неожиданное препятствие, все ее радужные планы грозили рассыпаться, как карточный домик. Марго рассеянно посмотрела по сторонам и тут заметила мальчика лет десяти. По виду явно беспризорник, в немыслимых лохмотьях, разваливающиеся ботинки перехвачены бечевкой, грязные пальчики торчат из прорех. Мордочка чумазая и смышленая, как у шустрого полудикого зверька. Пристроившись на корточках под кустом, он сосредоточенно метал камешки в спичечный коробок, норовя попасть с самую середину.

— Эй, мальчик, — позвала Марго. — Поди-ка сюда. Он приблизился, не торопясь, вразвалочку, словно матросик на палубе корабля.

— Хочешь заработать?

— А то!

Он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, ожидая продолжения. У Марго сердце сжалось при взгляде на его тонкую, в грязных подтеках шею. Как он живет, где, чем?

— Чё делать-то? — перебил ее мысли беспризорник.

— Видишь вон тот дом?

— Угу.

— Сходи, узнай поосторожнее, живет ли там Владимир Николаевич Басаргин. Запомнил?

— Басаргин.

— Может, найдешь кого-нибудь, кто там жил в старые времена.

— Дед Антип всех, почитай, знает. Но он злю-ющий! Сколько раз мне ухи крутил.

— Найди мне его. — Марго вынула из кармана монету и показала мальчику. — Найдешь

— твоя будет.

Глаза беспризорника загорелись:

— Ух ты! Настоящая?

— Конечно, настоящая.

— Я мигом.

Он унесся, только подметки засверкали. Марго приготовилась ждать. Не прошло и пятнадцати минут, как он появился снова в сопровождении худого старика с длинной седой бородой. Одной рукой он цепко держал мальчика за плечо, другой опирался на большую суковатую палку. Он, кряхтя, опустился на скамью рядом с Марго, сумрачно оглядел ее из-под кустистых бровей. Марго стойко выдержала его взгляд. Мальчик получил свою монетку и мгновенно испарился, пока не отобрали.

— Это вы, значит, разыскиваете Владимира Николаевича? -Я.

— А кто вы ему будете?

— Невеста его, — неожиданно для себя сказала Марго. — С Кавказа. Мы с ним в войну познакомились.

— Вон оно, значит, как. — Он чуть что не присвистнул. — Невеста. Вон оно как.

Он погрузился в молчание, разложив бороду на скрещенных на палке руках. Марго тоже молчала, не решаясь заговорить. Так они сидели рядом, думая каждый о своем. Марго не выдержала первой:

— Он не живет здесь больше?

— Нет. Никого не осталось.

Опять эта фраза. Марго почувствовала, как кровь отхлынула от щек. Руки задрожали. Марго сцепила руки на коленях так, что побелели костяшки пальцев. Как выговорить то, что вертелось на языке?

— Он… жив?

— Да жив, жив, — отчего-то с досадой сказал старик. — Он теперь на Скатертном переулке, дом два, квартира двадцать четыре. Если надумаете к нему, так ступайте до Никитской, а там прямехонько и до Скатертного.

— Спасибо вам.

Марго так обрадовалась услышанному, что совсем не обратила внимания на неуместное словечко «если».

Дом, в котором жил Басаргин, совсем не понравился Марго. Огромный, темный, он был выстроен в форме буквы «П». И эта самая буква тяжелыми лапами обхватывала с двух сторон мрачный двор, похожий на колодец. Ни травинки, ни цветка, ничто не оживляло этого каменного монстра. Казалось, здесь никогда не бывает солнца. После развеселых завитушчатых особнячков Никитской и сочной зелени бульваров как-то жутко было попасть в это царство мрака.

Марго быстро нашла нужный подъезд и, взлетев на лифте на третий этаж, нажала кнопку звонка. Она даже не волновалась, настолько была переполнена впечатлениями этого суматошного дня. Звонок слабо тренькнул. В наступившей тишине она явственно различила торопливые шаги и каким-то шестым чувством поняла, что это непременно он. Сердце подскочило куда-то к горлу и затрепыхалось, как птичка. Стало весело и жутко. Вот сейчас…

Дверь распахнулась. На пороге стоял Володя в светлых брюках и ослепительно белой рубашке. Незавязанный галстук небрежно свисал на грудь. Видно, он как раз занимался с ним, когда она позвонила. Влажные волосы, слегка потемневшие от воды, были зачесаны назад со лба. С минуту он молча, ошалело смотрел на нее, будто вбирал в себя глазами, маленькую, хрупкую, ее серый дорожный костюм, растрепавшиеся от быстрой ходьбы волосы, крошечную булавку у горла.

Он выкрикнул что-то нечленораздельное. Марго почувствовала, как его руки сомкнулись за ее спиной. Пол ушел из-под ног, ее вертело, кружило, подбрасывало, шпильки сыпались дождем.

— Приехала! Глазам не верю! Приехала! — кричал он, ликуя.

Марго только смеялась, не в силах вымолвить и слова. Голова кружилась, как от шампанского.

— Что здесь происходит?

Громкий властный голос подействовал на них, как ушат холодной воды. Басаргин резко остановился и, бережно поставив Марго на ноги, обернулся. Марго выдвинулась из-за его плеча и посмотрела тоже. В дверном проеме стояла простоволосая женщина в халате, с не по-утреннему ярко накрашенными губами. Эти алые губы сложились сейчас в надменную гримаску, отчего лицо женщины сделалось неприятным и даже злым. Они обе вопросительно смотрели на Володю, ожидая объяснений. Под прицелом двух пар глаз он, однако, нимало не смутился. Взяв Марго под локоть, он подвел ее к замершей в дверях женщине.

— Это наконец случилось, как я и говорил. Моя Марго приехала ко мне.

— Здравствуйте, — сказала Марго, протягивая на всякий случай руку.

Женщина брезгливо посмотрела на нее, будто это была дохлая рыба, и не сделала никакого ответного движения. Марго быстро убрала руку за спину.

— Почему же ты не представишь меня, раз мы тут все такие светские?

— Конечно. Марго, это Вероника… моя жена.

Марго показалось, что она ослышалась. Жена… Что это значит? Или ей померещилось?

— Володя, это правда?

— Еще бы не правда, моя милая. Так что здесь вас никто не ждал. Можете спокойно отправляться восвояси.

— Вероника, прекрати! — В голосе Басаргина послышались жесткие нотки. — По-моему, нам следует пригласить Марго в дом и спокойно обсудить создавшуюся ситуацию.

— Спокойно! Ну конечно, непременно спокойно. Какая-то авантюристка врывается в мой дом, пытается тут же, на пороге, овладеть моим мужем, а я должна быть спокойна. А известно ли вам, что у нас будет ребенок?

— Что ты такое говоришь? Какой ребенок?

— Ты удивлен? Дивно! А что еще бывает у людей, которые занимаются любовью ночи напролет? Так что приди в себя и вспомни наконец что у тебя семья. А ее чтобы духу здесь не было!

Марго зажала уши руками, чтобы не слышать этого визгливого, истеричного крика, и кубарем бросилась вниз по ступеням. Прочь, прочь отсюда!

— Марго! — крикнул Володя, перевешиваясь через перила. — Марго, подожди!

Топот ее каблучков раздавался уже где-то внизу. Володя повернулся к жене, сверкнул яростными, невидящими глазами.

— Ты все соврала! Признайся, что соврала.

— Как бы не так!

Глаза ее сверкали торжеством. Тяжелый подбородок воинственно выдвинулся вперед. Володя секунду смотрел на нее, как бы не узнавая, потом опрометью бросился в квартиру. Однако он тут же вернулся, торопливо натягивая пиджак.

— Ты куда? — недоуменно спросила Вероника.

— За ней, — крикнул он на бегу.

— Мерзавец! Если сейчас уйдешь, можешь больше не возвращаться! Слышишь?

Но он уже не слышал ее. Он догнал ее на углу Большой Никитской, попытался остановить, но безуспешно. Марго резко стряхнула его руку и бросилась через улицу. Володя в два прыжка поравнялся с ней.

— Да выслушай же меня!

— Не желаю ничего слушать! Оставь меня в покое!

— И не мечтай! Ты ведешь себя как капризный, избалованный ребенок. Это же нелепо, в конце концов.

— Я же авантюристка. Или ты не слышал, что сказала твоя жена?

— Никакая она мне не жена.

— Ого! Вот это лихо! Так что же она делает в твоей квартире?

— Она там живет.

— Знаешь, все это слишком сложно для моих куриных мозгов.

— Еще немного — и я поверю, что так оно и есть.

— Ах ты, наглец!

— Еще какой!

Он быстро нагнулся и поцеловал ее прямо в полуоткрытые протестующие губы. Марго попыталась вырваться, но он крепко держал ее, исключая всякую возможность сопротивления. Да она уже и не думала об этом. Ощущение было настолько пьяняще-волшебным, что все мысли враз вылетели из головы, осталась лишь дивная, обволакивающая легкость.

Оглушительный рев клаксона вырвал их из забытья. Они и думать забыли, что остановились выяснять отношения посреди улицы. Лязгающая металлическая громада стремительно надвигалась. Водитель что-то истошно кричал, клаксон надрывался, как Иерихонская труба. Басаргин сориентировался первым. Схватив Марго под мышку, он скакнул к тротуару и бережно поставил ее на ноги.

— Возмутительно! — сказала Марго, отряхивая юбку. — Просто возмутительно, как ты обращаешься со мной. Как с какой-то куклой. Переставляешь с места на место, вертишь, крутишь.

— И это вся благодарность за то, что спас тебе жизнь? Другой не будет?

Встав на цыпочки, Марго чмокнула его в щеку.

— Вот! И будет с тебя.

Басаргин покачал головой и с уморительной серьезностью указал на другую щеку.

— А не слишком ли? — осведомилась Марго.

— Ничуть. Действую в полном соответствии со Священным Писанием, подставляю другую щеку. И место вполне подходящее.

Он указал на храм Большого Вознесения, белеющий колоннами поодаль.

— Шантажист! — вздохнула Марго, но тем не менее приложилась губами к указанному месту.

— А теперь, когда ты наконец сменила гнев на милость…

— С чего ты взял?

— Природное чутье. Никогда не подводит, надо только почаще к нему прислушиваться. Это прежде всего вас касается, мадемуазель. — И, предвидя всплеск эмоций с ее стороны, резко сменил тему: — В этом храме, между прочим, венчался Пушкин.

— И всем известно, что из этого вышло, — подхватила Марго.

— Ради Бога, не надо о грустном. Так ты готова выслушать меня? Только не перебивай.

Он подхватил ее под локоть и повел на бульвар. Было удивительно приятно просто идти рядом с ним, соприкасаться руками, чувствовать, как он усмиряет свои шаги, чтобы попасть в такт с ней. Будто они ходят вот так рядом уже целую жизнь. И называют друг друга на ты, естественно, без всякой неловкости. Откуда все это? Ведь они не виделись целых пять лет. Или больше? Да какая, в сущности, разница?

Басаргин усадил ее на скамейку и сам устроился рядом. Марго терпеливо ждала.

— Итак, моя жена…

Марго напряглась от одного этого слова. Он будто почувствовал это и накрыл ее руку своей.

— Ты обещала не перебивать. Я действительно женат… официально, а фактически нет.

— Не понимаю.

— Ты знаешь, что такое фиктивный брак?

— Примерно.

— Поясню. Это когда люди женятся не из любви и не из желания создать семью, а совсем от других причин. Чтобы обрести самостоятельность, получить жилплощадь, да Бог еще знает почему. Но к настоящему браку это не имеет никакого отношения. Так и у нас с Вероникой. Она хотела избавиться от тирании своего папочки, вот и попросила меня о… хм… дружеской услуге.

— Хороша услуга! — вздернула брови Марго. — Что-то я не слышала, чтобы от дружеских услуг получались дети.

— Каюсь, грешен. Хотя об этом ребенке я узнал только сейчас, поэтому это само по себе вызывает сомнения. Уж больно кстати. Но даже если это и правда, сути дела это не меняет.

— Вот как! А ночи любви?

— Преувеличение. Ведь мы не дети, Марго. Человек слаб, особенно мужчина, который долгое время был без женщины и вдруг просыпается среди ночи в объятиях пышущей жаром красавицы. Прости, что я так откровенен, но иначе не получается. Мне почему-то кажется, что ты поймешь.

Марго вспыхнула до корней волос, вспомнив Вадима и их ночные безумства. Правда, все правда, и не ей бросать в него камень.

— Мы должны были расстаться вскоре после свадьбы. Сам не пойму, как она все повернула. Хитрая женская уловка, а я, дурак, попался. Но она с самого начала знала о тебе, что я тебя жду, несмотря ни на что.

— Но ты не искал меня.

— Какой смысл? Я писал в Эривань, и не один раз. Лишь однажды получил ответ от новых хозяев твоего дома. Багдасаровы, так, кажется. Сообщили, что ты уехала в Тифлис, ни адреса, никаких имен. Что прикажешь делать? Вот, взгляни.

Он достал из кармана плоский серебряный портсигар и щелкнул замочком. На Марго глянуло ее лицо, только уже почти чужое, незнакомое.

— Господи, мне здесь шестнадцать лет. Как давно…

— И все эти годы она со мной… то есть ты. Всегда. Марго прислонилась головкой к его плечу. Счастье душило ее, горькое ее счастье.

— И что же нам теперь делать? — спросила она совсем маленьким, не своим голосом.

— Жить, — ответил Басаргин, перебирая выпавшие из прически пряди шелковистых волос. — Просто жить.

— Но… ребенок… Он-то чем виноват?

— Я останусь ее мужем до рождения ребенка. Он будет носить мое имя, и я никогда его не брошу. Буду помогать, чем могу, если надо, буду рядом. Но большего я не в силах дать. Я ведь рожден был, чтобы любить тебя.

— Сама не пойму, как это случилось. Этот мой отъезд в никуда. Я жила в каком-то кошмаре. Смерть мамы, моя болезнь, эти видения страшные. Чудища с кровавыми языками все норовили утащить меня куда-то, на части рвали. До сих пор помню царапанье когтей, вой и смрад. Я боролась, как безумная, визжала, кусалась. Отстали. Очнулась лысая, страшная, худая, как скелет, но хоть живая.

— Я помню.

— Ты видел? Какой ужас!

— Нет. Именно тогда-то я и понял, как сильно люблю тебя.

Басаргин приподнялся на подушке и поцеловал ее коленку. Марго сидела, прислонившись спиной к стене, завешенной потертым персидским ковром. В свете уличного фонаря, пробизавшегося сквозь неплотно задернутую занавеску, ее кожа отливала матовым фарфором. Басаргин глядел и не мог наглядеться. Все было ирреально, перевернуто, волшебно. Вроде знакомая комната, а не узнать, так преобразилась от одного ее присутствия. Он скользнул пальцами по нежной шее, дразнящей линии груди, округлой раковине живота.

— Ты говори, говори. Я просто должен все время знать, что это действительно ты.

— Я тогда была как змея, меняющая кожу, только еще хуже. Все чувствительно, болезненно, ранит. Хотелось спрятаться, переждать и начать все сначала. А больше всего хотелось забыть, окончательно, навсегда, чтобы ничто не напоминало.

— Даже я?

— И ты. Так мне казалось тогда. Глупо, правда?

— Да нет. Я не знаю.

— Глупо, глупо. Если бы я сразу приехала к тебе сюда, ничего бы и не было, ни твоей женитьбы, ни…

Она вдруг замолчала.

— Чего?

— Много чего.

— У тебя ведь был кто-то, верно?

Марго обхватила себя руками, словно ей вдруг стало зябко. Волосы свесились на грудь, закрывая лицо. Он отвел длинные пряди, заглянул в глаза.

— Ты любила его?

— Не знаю. Одно время мне так казалось. Наверное, мне просто очень хотелось любить кого-то, вот и…

— А где он теперь?

— Он умер. О Господи! Как я могла забыть!

Марго схватила его за руку так, что ногти впились в кожу. Басаргин от неожиданности вздрогнул:

— Эй, полегче! Что стряслось?

— Скажи, с Лениным ничего не случилось?

— Что-что?

Ее вопрос прозвучал так комично, что Басаргин расхохотался. Смех душил его, слезы текли по щекам. Он в изнеможении откинулся на подушку, корчась и сотрясаясь от смеха.

— Ох, умру с тобой! Ленин! Какая забота!

Марго трясла его за руку, пытаясь привести в чувство. Она никак не могла взять в толк, что его так рассмешило. Ей-то было вовсе не до смеха.

— Прекрати. Ну что ты, — молила она. — Все очень серьезно. Вадим, ну… мой друг, взорвал машину, в которой ехал Ленин.

Смех прервался так же внезапно, как и начался. До Володи постепенно начал доходить смысл сказанного.

— Погоди, погоди. Говоришь, взорвал машину и в ней был Ленин? Невозможно. Он уже давно не выезжает из Москвы.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Значит, это был не он. Тогда кто же?

— Ты меня спрашиваешь?

— Нет, конечно. Скорее, себя.

— Что было потом?

— Его убили. Застрелили тут же у горящей машины, а потом еще кололи штыками. Я плохо помню.

— А откуда тебе вообще это известно?

— Я была там с ним.

— Господи, зачем?

— Я не знала, что он задумал. Иначе бы не пошла. Теперь я понимаю, что он хотел попрощаться со мной, а заодно и отвести от себя подозрения. Влюбленная парочка на обочине дороги. Никому и в голову не придет…

— Хорош!

В голосе Басаргина прозвучало столько холодного презрения, что Марго стало неуютно.

— Ты хоть понимаешь, во что он тебя втянул? Герой! Тебя кто-нибудь видел?

— Не знаю. Не думаю. Такая была суматоха. Они, правда, гнались за мной потом, но я убежала. Не пойму только, зачем он это сделал. Видно, хотел красиво свести счеты с жизнью.

— Лучше бы спрыгнул с моста или пустил себе пулю в лоб.

— Ты не понимаешь. Он был просто одержим этой идеей. Она сжирала его, как ржа железо. Он почему-то был уверен, что именно он должен убить его и спасти Россию.

— Это впечатляет. Но что было, то было. Все равно теперь ничего не изменишь. А тебе нужно при первой же возможности сменить фамилию.

— На какую?

— На мою, конечно.


Они обвенчались спустя три месяца в храме Рождества Богородицы на Путанках, что на Малой Дмитровке. Марго вполне удовлетворилась бы гражданской церемонией, но Володя настоял. Ему так хотелось, чтобы их союз был освящен перед Богом, что Марго не решилась возражать.

Объявленный в марте 1921 года нэп, новая экономическая политика, совершил чудо, немыслимое еще несколько месяцев назад. Тяжкая, полуголодная, серая жизнь стремительно обретала краски. Постепенно открывались ресторанчики и трактиры, магазины, ателье и мастерские. Заработали рынки. На улице стали появляться красиво одетые люди. А главное, вернулась надежда. Люди поверили, что кошмар последних лет позади, а впереди их ждет новая — красивая, светлая жизнь.

Храм на Путанках был в десяти минутах ходьбы от их жилья. Комната, в которой они жили с самого приезда Марго в Москву, принадлежала давнишнему другу Басаргина Григорию Яковлеву, довольно известному по Москве художнику. В тот момент он был в отъезде, как это часто с ним случалось, а по возвращении перебрался к своей подруге Ирине, начинающей балерине Большого театра, к ее несказанному удовольствию.

— Наконец-то у меня будет возможность приручить этого медведя, — сказала она Марго, сияя. — А то, несмотря на свою внушительную комплекцию, увертлив, как угорь. Так и норовит выскользнуть из моих бархатных лапок.

Молодые женщины сразу же понравились друг другу, и между ними установились доверительные, теплые отношения, которых так не хватало Марго. Теперь ей было с кем незатейливо, по-женски поболтать о сотне маленьких пустячков, столь милых женскому сердцу. В искусстве украшать себя Ирине просто не было равных. Любая, даже самая незамысловатая вещь выглядела элегантно на ее тонкой летящей фигуре. Кроме того, у нее была дивная портниха, ухитрявшаяся придавать старым платьям истинно парижский шик. Она-то и сшила для Марго свадебный туалет. Это, конечно же, было не подвенечное платье с морем оборок, воланов и кружев, но очень изысканный бледно-розовый костюм с огромной орхидеей, которая цвела на плече совсем как живая. Ансамбль дополняли белая шляпка с вуалью и белые перчатки. Марго выглядела просто восхитительно. Бледный розовый цвет удачно оттенял нежный румянец щек и бархатную глубину глаз. Басаргин буквально онемел от восхищения, когда увидел се. Впервые в жизни он не нашел достойных слов. Григорий Яковлев, рыжеволосый великан, которому предстояло исполнить роль шафера и которого по этому поводу втиснули в тесный черный костюм, оказался более находчивым.

— Ого! — оглушительно зарокотал он. — Наконец-то у моей Ирины появилась достойная соперница!

За что немедленно схлопотал щелчок по носу. Но это его нисколько не смутило. Завладев рукой Марго, которая немедленно утонула в его лапище, он церемонно ее расцеловал. Неизвестно, откуда вдруг взялось столько изящества в его громоздкой фигуре.

— Хороша, до чего хороша! — восклицал он. — Впрочем, ты, Володька, тоже не так уж и плох, когда тебя приоденешь. С вас хоть портрет пиши.

— Помилосердствуй, Гриша! — взмолился Басаргин. — Что угодно, но только не это. Хватит с тебя и моей ноги.

— А известно ли вам, Марго, что у него совершенно римская стопа? Бесценная модель для моих студентов.

Марго знала, что Григорий преподает рисунок в недавно открывшихся Художественных мастерских и при каждой возможности таскает туда Володю под любыми мыслимыми и немыслимыми предлогами.

— Они меня уже разъяли на части, — пожаловался Басаргин. — Я скоро просто перестану существовать как единое целое.

— Может, оно и к лучшему, — прогудел Григорий.

— Э, нет, — возразила Марго. — Уж вы оставьте мне его в целости. Я не так современна, как некоторые. Мне лучше по старинке, ручки-ножки на своих местах.

— Какая скука! — Григорий закатил глаза к потолку. — Я всегда говорил, что женщины — тормоз прогресса.

— Представляю, во что бы вы превратили этот мир, если вас не тормозить, — вставила, смеясь, Ирина.

— Воображения не хватит, — пробурчал Григорий. — Но что это мы? Батюшка небось заждался. Все в сборе?

— Надеюсь, эта женщина сегодня не придет, — сказала Ирина. — А то разрыв сердца ей обеспечен.'

«Этой женщиной» она именовала Веронику, которая не раз уже появлялась у них на Малой Дмитровке и закатывала жуткие истерики. Басаргин не знал, куда от нее деваться, даже на работу ходил как на войну, ибо она подстерегала его и там. Всем вокруг уже было известно, что он подло бросил ее, беременную, и ушел к какой-то девке. Жизнь грозила превратиться в кромешный ад, пока однажды вечером к ним не пришел ее отец. Смущаясь и, верно, от этого брезгливо поджимая губы, он сказал, что ему неловко за свою дочь, весь этот скандал дурного тона и беременность ее не более чем неуместная выдумка. Моментально был оформлен развод, и начались приготовления к свадьбе.

Был сияющий октябрьский день. Деревья вдоль улицы алели багрянцем. Извозчичья пролетка уютно поскрипывала на булыжниках мостовой. Басаргин склонился к ней:

— Ты веришь, что это происходит с нами?

Сквозь вуаль трудно было прочесть выражение ее глаз, только губы слегка изогнулись в улыбке.

Обряд венчания прошел тихо, почти тайно. Мерцали свечи, курился ладан, Богородица смотрела с алтаря печальными, все понимающими глазами.

— Веришь ли, что это происходит с нами?

Когда они выходили из храма, полные только что совершившимся таинством, связанные навсегда перед Богом, переполненные счастьем, подошедший трамвай выплюнул на мостовую группу молодых людей. Они визжали, вихлялись, улюлюкали, делали непристойные жесты.

— Эй, попы, подавитесь своим богом! — заорал кто-то.

— Кровь народную пьют, упыри!

— Бездельники, захребетники, перестрелять бы вас всех!

— Давить попов, как клопов!

Прохожие реагировали по-разному. Кто шарахался и ускорял шаги, стремясь скорее вырваться из уплотнявшегося облака ненависти, кто, наоборот, останавливался поглазеть. Марго почувствовала, как напряглась рука Володи, поддерживавшая ее под локоть. От давешнего ощущения счастья не осталось и следа. На смену ему пришли бессилие и страх. И еще предчувствие несчастья, страшной, неотвратимой беды. Она не знала, что это будет, коснется ли только ее или всех, просто на светлый, сияющий день вдруг легла густая тень.

В полном молчании они уселись в поджидающую пролетку.

— Пошел! — крикнул Басаргин.

Марго оглянулась назад. Дергающиеся фигурки хулиганов казались такими маленькими и ничтожными на фоне белоснежного величия храма. Пять его резных голов легко и невесомо парили в воздухе, высоко-высоко над жалкими марионетками, которых будто кто-то дергал за ниточки.

— Попов… клопов… Уа-а-а! У-лю-лю! Попов… клопов…

— Кто они были, эти бесноватые у церкви?

Марго впервые за весь день задала этот вопрос. Все, словно сговорившись, ни слова не сказали о давешнем эпизоде у церкви. Стараниями Басаргина и Григория свадебный обед прошел весело и беспечно, слишком весело и беспечно, чтобы это было естественно. Произносились витиеватые тосты, экспромты и шутки сыпались как из рога изобилия, рисовали шаржи на салфетках, играли в шарады. Словом, веселились, как могли, словно старались не допустить и мысли о чем-либо уродливом и безобразном. И это им удалось. В какой-то момент все поверили, что мир ограничивается пределами этой гостеприимной комнаты, где царит любовь, дружба и красота.

Разошлись далеко за полночь, когда все было съедено, выпито, перепето и переговорено. И когда гости ушли и они наконец остались одни, Марго присела на краешек стула у растерзанного стола и задала наконец мучивший ее вопрос:

— Кто они были, эти бесноватые у церкви? Володя опустился на пол у ее ног, помолчал, вздохнул:

— Воинствующие безбожники. Тупые и уродливые, как и все фанатики. Они часто устраивают свои шабаши у церквей.

— Почему их никто не остановит? — Кто?

— Власти.

— Да они только и ждут удобного момента, чтобы сказать им «фас».

— Но я не понимаю. Кому мешает вера?

— Большевикам. Вера — нравственный стержень народа, его становой хребет, если хочешь. Стоит перебить его, и люди останутся без опоры. Тогда с ними можно будет делать все, что угодно. Гнуть, ломать, лепить по своему образу и подобию.

— И ты так спокойно говоришь об этом?

— Почему ты решила, что я спокоен? Просто я принял решение и следую ему. Решил остаться в России и пройти вместе с моим народом все круги ада или рая, как получится. Звучит высокопарно, но правда.

— И поэтому ты не уехал с Нелли?

— Да. И был вознагражден. Ты здесь и именуешься отныне госпожой Басаргиной.

— Товарищем Басаргиной, — поправила его Марго.

— Это в миру, а здесь ты всегда будешь моей госпожой. Повелевай мной как заблагорассудится.

Стройная ножка закачалась у его лица. Не раздумывая долго, Володя стянул с нее туфельку, отбросил. За ней последовала другая, потом чулки. Юбка, шурша, скользнула на пол. Крошечные пуговки блузки никак не хотели поддаваться натиску его нетерпеливых пальцев, но он был настойчив и не сдавался. Наконец последняя преграда была устранена. Его возлюбленная стояла перед ним во всем великолепии своей наготы и, закинув руки за голову, вынимала из волос шпильки. Восхитительная поза, подсмотренная еще божественным Челлини и воплощенная им в мраморе. Но холодный камень, даже оживленный резцом гения, не мог бы передать мерцающей теплоты кожи, волнующей тайны груди, стремительного каскада выпущенных на волю волос, всего того, что предстало перед взором Басаргина.

Он протянул к ней руки. Она шагнула навстречу. Сияющие глаза приблизились вплотную к его лицу, заслонив весь мир. Тела их переплелись, слились в единое целое. Грянь сейчас гром, разверзнись земля, ничто не смогло бы оторвать их друг от друга.


Игнатьев плеснул водки в стакан, привычным движением опрокинул жидкость в горло, хрустко куснул огурец. Знакомое тепло разлилось по телу, проникло в каждую клетку, смывая накопившуюся усталость. Только резь в глазах и напоминала о бессонных ночах.

«Проклятые интеллигенты, — подумал лениво Игнатьев. — В чем только душа держится, плюнуть некуда, а все ерепенятся. Каждое слово с зубами приходится выбивать. Вот хоть этот художник гребаный, Семаго. Ничтожный же человечишко, мелюзга, молоко на губах не обсохло. Так ведь нет! Подох, а не раскололся. „Не знаю“, „не видел“, „не думал“. Тварь! Вот и получил головой об стол. Смеется теперь, наверное, надо мной на том свете, если он есть».

Игнатьев погрозил кулаком в потолок, налил еще водки. А что, дело сделано, большое дело, теперь можно и расслабиться. Начальничек его, Левин, полыхнул в той машине, как спичка. Теперь Игнатьеву прямой путь наверх. Ничто не мешает. Шутка ли, заговор раскрыл, покушение на самого Ленина! Не важно, что Ленина там не было и быть не могло. Все равно звучит. Этот полоумный придурок с бомбой лучше и придумать не мог. Одним ударом все фигуры с доски смело. Остался только он, Игнатьев Семен Игнатьевич, проверенный работник органов, член ВКП(б) с 1918 года.

Игнатьев почесал грудь под выпростанной из штанов рубахой, придвинул к себе объемистую папку, раскрыл и зашуршал листками. Толстые пальцы его с квадратными ногтями любовно перебирали хрустящие бумаги, исписанные знакомым крупным почерком. Сам все писал, каждое слово, каждая буква знакома. Чистая липа, но кого это волнует? Главное — давить врагов Советской власти, выискивать, выкуривать из всех щелей, придумывать, если надо, и давить, давить, давить. На том стоим. Все там есть в этих бумагах: чистосердечные признания, бесполезные раскаяния и фамилии. Одного только имени нет и не будет. Он сам аккуратно изъял его из всех показаний, чтобы следа не было.

Маргарита. Надломленная фигурка, тонкие руки, раскинутые по шершавой стене дома, и глаза на пол-лица. И эти самые глаза мерещились ему сейчас в полумраке комнаты. Дорого бы он дал, чтобы она сейчас оказалась здесь. Он ясно представил себе, как она, сжавшись в комочек, забивается в угол. В глазах плещется ужас. Он стоит над ней, гигантский, как скала, широко расставив ноги, и упивается ее страхом. Ему всегда нравилось, когда его боялись. Ничто не сравнится с этим ощущением собственной силы. Он запускает руку в ее волосы и тащит в кровать. Она отбивается, молотит его кулачками, дурочка, не зная, что этим только еще больше распаляет его. Взбухший член бьется, распирает ширинку, властно требуя своего. И он это получит. Игнатьев любит брать женщин силой, задирать юбку на голову, разжимать коленом стиснутые ноги, давить, крушить. Так всегда было.

А с этой, может быть, все будет иначе, может, получится по-другому? Может, она сама… Незваная мыслишка засвербила в виске. Как это бывает? Он попытался представить себе и не смог. Глаза на пол-лица, а в них ужас. Или…

Пока есть только имя. Маргарита. Негусто. Но он размотает этот клубок и найдет ее. Не зря же с той самой ночи ее глаза преследуют его повсюду.


Квартира на Малой Дмитровке, в которой они поселились после свадьбы с легкой руки Гриши Яковлева, была классическим образцом московского жилища образца двадцатых годов. Элегантный двухэтажный особняк с парадным подъездом, венецианским зеркалом в витой золоченой раме и чугунными решетчатыми перилами широкой лестницы, принадлежал некогда графине Олсуфьевой. Некогда — это всего лишь несколько лет назад и целую вечность.

Сама графиня с дочерью по слабости здоровья жила больше в Ницце, а квартиры сдавала внаем. Ту, в которой обитали Басаргины, шестикомнатные катакомбы в бельэтаже с длинным-предлинным коридором, снимала до революции звезда Малого театра Лозовская с мужем. Тот был моложе ее на пятнадцать лет и к тому же красавец, поэтому требовал особой заботы.

Квартира была превращена в уютное гнездышко с тяжелыми бархатными гардинами, набивными атласными обоями, резными ширмами и бронзовыми светильниками в виде одалисок в соблазнительных позах.

В 1917 году супруги уехали на гастроли в Швецию, где их и застали известные события. Возвращаться в пылающую Россию было страшно, да и бессмысленно. Что, скажите на милость, стала бы делать в голодной Москве стареющая театральная дива? А здесь они имели успех, гастролируя по Скандинавии и Северной Европе со сценами-дуэтами из пьес Ибсена и Зудермана. Они выступали под фамилией Лозовские. Молодой супруг с радостью пожертвовал своей собственной. Он был на вершине блаженства, ибо о такой карьере и мечтать не мог.

Таланта его жены, действительно уникального, с лихвой хватало на двоих. От него требовалось только быть красивым и естественным, а это у него получалось отменно.

Она обладала редкой способностью подчинять себе любую аудиторию, на первый взгляд не прилагая для этого никаких усилий, одним легким движением бровей или нервным изломом губ, которые почему-то видно было с последних рядов галерки. Наверное, это был феномен не из области зрения. А как она держала паузу! Весь зал замирал вместе с ней, сердца бились в такт. Казалось, прикажи она им остановиться, остановились бы.

Жизнь катилась по накатанным рельсам, ничто не предвещало перемен, пока однажды молодого человека не увидел случайно известный немецкий кинорежиссер Эрих фон Зонненштраль. Он пригласил его на пробы, которые были столь успешны, что молодой человек был тут же утвержден на главную роль. Он тут же урезал фамилию жены до Лозофф и, несмотря на ее отчаянные протесты, с головой ушел в кино. Она отлично понимала, что туда ей дороги нет. Морщины, которые успешно скрывал грим, на экране только безжалостно высвечивались. Она пыталась еще какое-то время выступать с моноспектаклями, но запал был уже не тот. Будто что-то надломилось внутри, и она покинула сцену, чтобы доживать свой век среди тлеющих углей былой славы.

Но это совсем другая история, а квартиру на Малой Дмитровке между тем обживали иные люди. Кроме Басаргиных, которые теперь занимали комнату Гриши Яковлева, здесь поселились инженер Павлов с супругой Евгенией Дмитриевной, а также Иван Спиридонович Суржанский, крупный чин из Наркомата внешней торговли, его жена Татьяна и кухарка тетя Саша, маленькая круглая старушка с мясистым носом, похожим на печеную картошку, и шустрыми, все подмечающими глазками. Когда-то давным-давно она приехала в Москву на заработки из глухой рязанской деревни, попала в дом к Суржанским, вырастила Ивана, потом перекочевала на кухню, где полностью раскрылся ее природный талант поварихи. Это была лишь одна ее ипостась, на самом деле весь дом держался на ней. Она была домоправительницей и полноправным членом семьи. Татьяна Суржанская, пикантная пухленькая блондинка, была совершенно беспомощна в хозяйстве и искренне считала тетю Сашу Божьим даром и добрым духом своей семьи.

Безусловно, самыми колоритными обитателями квартиры были Павловы. Ипполит Аркадьевич, сорокапятилетний толстяк с коротенькими ручками и ножками, которые с трудом носили его объемистое брюхо, был истинный чревоугодник. Он без конца что-то жевал, сопя и причмокивая, круглые щеки его вечно находились в движении. Этакая машина по переработке пищи. Всюду, куда бы он ни шел, оставался шлейф огрызков и крошек, к вящему неудовольствию тети Саши, которая не выносила грязи и бегала за ним с веником чуть ли не в туалет.

Он был обладателем изрядной лысины и имел привычку зачесывать на нее волосы, от уха до уха, чем еще больше привлекал к ней внимание. Жена звала его Полюша, отчего Басаргин тут же окрестил его Поллюцием. Имечко, может быть, и пристало бы, да тетя Саша перещеголяла Володю. За странно вывернутые сизые ноздри она прозвала Павлова Баклажанная ноздря. Как говорится, не в бровь, а в глаз, вернее, в нос.

Евгения Дмитриевна Павлова была на добрую голову выше своего коротышки-мужа, худая, смуглая и явно работала под испанку. Она красила волосы в иссиня-черный цвет и зачесывала их в гладкий жиденький пучок на затылке, который в лучших традициях украшала цветами или гребнями. Она часами просиживала на солнце во дворе, вымазав лицо ореховым маслом, чтобы, не дай Бог, не потерять загара, носила цветастые юбки и длинные золотые серьги до плеч, не выпускала из алых, накрашенных губ папироску и пела знойные романсы надтреснутым контральто, которое забавно контрастировало с писклявым голосом мужа. А еще она любила писать маслом натюрморты с цветами, которые загромождали обе их комнаты. Гриша Яковлев рассказывал, что она проходу ему не давала, когда он еще был ее соседом, все добивалась его просвещенного мнения, а он крутился, как пескарь на сковородке, пытаясь хоть как-то улизнуть.

— Верите ли, Марго, — говорил он, в шутливом ужасе закатывая глаза. — В окно от нее сбегал, благо тут невысоко. Совсем заела. А правду скажешь, и вовсе со свету сживет. Так что я ваш должник.

Павловы жили замкнуто. Друзей у них, судя по всему, не было, по крайней мере в гости к ним никто не ходил. Вечерами они всегда были дома и, судя по густому запаху пищи, смешанному со скипидаром и масляными красками, готовили себе на керосинке в комнате. Оставалось только диву даваться, как они еще там не угорели.

Суржанские были семьей совсем другого плана. Они жили открытым домом, где не переводились гости и одна вечеринка сменяла другую. Солидный вальяжный Иван Спиридонович, любитель просторных костюмов и мягких шляп, может, и предпочел бы жизнь поспокойнее, но он слишком любил свою жену, которая была моложе его на добрый десяток лет, чтобы не потакать всем ее прихотям. Татьяна же, которой недавно исполнилось тридцать, принадлежала к тому типу миниатюрных пухленьких блондинок, которые цветут и чаруют и вдруг в одночасье становятся тетеньками. Она с затаенным ужасом ждала этого момента, а пока он не наступил, стремилась насладиться жизнью на полную катушку.

Иван Спиридонович часто задерживался на работе и, придя наконец домой, вынужден был участвовать в живых картинах или шарадах. Его наряжали турком или медведем, и он, беспомощно моргая близорукими глазами, совсем детскими без очков, валял дурака до утра. Если бы не старания тети Саши, у него давно бы душа с телом рассталась. Но Танюше нравилась такая беспорядочная жизнь, а ради нее он готов был на все.

Рано утром он уходил на работу, а Татьяна спала до двенадцати часов, а потом чистила перышки и готовилась к новым вечерним развлечениям. Она была кокетлива и так и стреляла голубыми кукольными глазками во всех представителей мужского пола. Володя, естественно, тоже не избежал ее самого пристального внимания.

Она любила щеголять в длинных, до полу, цветастых халатах, небрежно запахнутых на пышной груди, и неожиданно возникала в коридоре или на кухне как раз тогда, когда там находился он. У нее всегда был в запасе целый набор маленьких проблем, которые только он мог решить, например, достать что-то с верхней полки шкафа или поменять лампочки в люстре, которые перегорали у нее с завидной регулярностью.

— Ах, как дивно быть высоким, — ворковала она, перемещаясь вслед за ним и беспрестанно поправляя на груди халат, чтобы предоставить ему наилучший обзор. — Вам, Володечка, и стул подставлять не надо. Завидую вашей жене.

Володя только посмеивался.

— Вы бы заходили по-соседски, — не отставала она. — У пас бывает весело.

Как именно у них бывает, Басаргин отлично знал, поскольку их комната находилась как раз через стену от Суржанских и они частенько не могли заснуть от громкой музыки и разудалых воплей. Несколько раз они заходили «на огонек», но это им быстро наскучило. Хмельное веселье раздражало, и еще было жаль милейшего Ивана Спиридоновича, которому навязывали несвойственную ему роль шута.

Им куда больше нравилось гулять вдвоем по извилистым московским переулочкам или сидеть на скамейке в саду Эрмитаж, где зябли еще не заколоченные белые статуи, стыдливо прикрываясь голыми ветвями деревьев. Марго надевала черную котиковую шубку и белую меховую шапочку, которая удивительно шла к ее бронзовым волосам, засовывала руки в муфту, и они отправлялись в свои вечерние странствия, когда никуда не надо было торопиться, никто их не ждал и можно было идти куда глаза глядят, не думая и не заботясь ни о чем.

Если становилось холодно или хотелось общества, можно было заглянуть в развеселый кабачок на Лубянке, где всегда были горькое пиво и свежие раки, а Гриша Яковлев со своей художественной братией из вечера в вечер решали проблемы мирового искусства и неизменно приходили к выводу, что стоящие вещи делают сейчас только в России и новое искусство рождается именно здесь.

Потом они на цыпочках возвращались к себе и любили друг друга на узкой скрипучей кровати под потертым персидским ковром, и казалось, нет более прекрасного места на земле.

— Что-то ты сегодня грустна. На себя не похожа. Ирина остановилась и поправила прядь волос, выбившихся из-под шапочки. Сделала изящный пируэт, вычертив коньками на льду какую-то немыслимую фигуру, подпрыгнула и закружилась.

— Ты великолепна, — сказала, улыбаясь, Марго. — Балет на льду. Неплохая мысль, как ты думаешь?

— Хватит с меня балета в театре. Но ты меня не сбивай. Что-то не так?

Она подхватила подругу под руку, и они заскользили по льду Патриарших прудов, обе тоненькие, воздушные, изящные, неотразимые. Марго только в эту зиму выучилась кататься на коньках, и они с Ириной и «мальчиками» при каждой возможности приходили на Патриаршие покататься.

— Так что?

— Ничего, — промямлила Марго. — Все в порядке.

— Это ты кому-нибудь другому расскажи. У меня глаз наметан.

Марго искоса посмотрела на подругу. Ничего от нее не скроешь.

— Болезнь старая, как мир. Скука. Сижу в четырех стенах, жду Володю. «Испанка» с гитарой, Татьяна со своими папильотками и пилочками для ногтей. Тоска, хоть волком вой. Одна отдушина — тетя Саша. Старушка — прелесть. Учит меня готовить. А так — хоть стреляйся.

— Ну, с этим ты погоди. Всегда успеешь. Тебе надо чем-то заняться.

— Но чем?

— Надо подумать. Ты слышала про Варвару Панову?

— Художницу?

— Именно. Кроме всего прочего, она делает эскизы костюмов аж для самого Мейерхольда, а недавно открыла Текстильные мастерские. Работает с тканями. Сейчас готовит свою коллекцию моделей одежды. Совершенно новый стиль. Хочешь, познакомлю?

— Конечно, но каким образом…

— Можешь поработать у нее манекеном.

— То есть?

— Она делает модель, а ты ее показываешь. Как в театре.

— Кому?

— Публике. Готовится целое представление. Где-то весной.

— И ты тоже?

— И я. Только тс-с-с… — Ирина заговорщически прижала пальчик к губам. — Гриша ничего не знает. Сюрприз.

— Почему так секретно?

— Честно говоря, не знаю, как он отреагирует. Мужчины… — Она неопределенно помахала рукой в воздухе. — Послушай, ты его знаешь?

— Кого?

— Вон там, в черном пальто. Уже с полчаса пожирает тебя глазами.

Марго проследила за направлением ее взгляда. Плотный мужчина лет тридцати пяти с одутловатым лицом и тяжелым взглядом из-под мохнатых бровей. Как-то странно и неприятно царапнуло по сердцу.

— Ишь как глядит, прямо до дыр.

— Я его не знаю.

— И хорошо. Малосимпатичный тип. Так как? Попробуешь?

— Наверное. Вот только…

— Что?

— Володя. Не знаю, как он к этому отнесется.

— Поставим его перед фактом. Потом разберемся, сразу и с обоими. Ну как, рискнешь?

— Рискну. Может быть, я ей еще не понравлюсь.

— На это можешь не рассчитывать.

Уходя, Марго оглянулась. Того человека нигде не было видно, и Марго сразу же забыла о нем. Мало ли мужчин глазеют на нее на улицах.

В Текстильных мастерских на Садовой было шумно и суматошно. Туда-сюда сновали женщины с сантиметрами на шеях и булавочными подушечками на запястьях, звенели ножницы, мягко стрекотали швейные машинки. Тут же художники корпели над эскизами. Работа кипела.

Варвара Панова, молодая еще женщина с гладкой прической и простоватым широким лицом, была здесь очевидным центром притяжения. Именно к ней обращались за советом и одобрением, ее приказы и распоряжения выполнялись неукоснительно. Словно невидимой дирижерской палочкой, руководила она этим разноголосым оркестром.

Ирина сделала Марго знак скинуть шубку и подвела ее к Пановой.

— Варя, доброе утро. Вот пополнение привела. Познакомьтесь. Моя подруга, Марго Басаргина.

— Здравствуйте.

Панова решительным жестом протянула ей руку. Марго ощутила ее твердое, почти мужское пожатие.

— Здравствуйте, Марго. Ничего, что я сразу по имени? У нас попросту.

— Так даже лучше.

— А что это за унылое платье? Совсем вам не идет. Марго слегка опешила от такого начала и даже не нашлась что ответить.

— Диву даешься, что наши женщины делают с собой, — продолжала между тем Панова, нимало не озаботясь ее явным замешательством. — Вас раскрепостили, сняли узду. Делай что хочешь, а они цепляются за старые тряпки. Надо ломать навязшие на зубах каноны. Революция в одежде — это революция в умах. Вы не согласны?

— Согласна, но…

— Вот именно, что «но». Эти юбки узкие — ужас что такое! Покажите, как вы в ней ходите.

Марго, безотчетно повинуясь ее властному тону, сделала несколько шажков.

— Вот-вот. Семените, как гусыня. А ведь хочется шагнуть широко и свободно прямо в новую жизнь. Так или не так?

— Варвара Петровна, — позвала ее подошедшая девушка в синем халатике. — Привезли образцы тканей для рабочей одежды. Сейчас будете смотреть?

— Сейчас, конечно, когда ж еще. Заждались совсем. А вы пока мерку с нее снимите. Поставим на костюмы.

Панова отошла, решительно и широко шагая. Прямо в новую жизнь, подумала Марго. Хорошо, когда у человека есть свое любимое дело, особенно если ты женщина. Марго вспомнила Татьяну, и такой никчемной и пустой показалась ее жизнь. Суррогат, одно название. И она, Марго, наверное, показалась Пановой такой же карманной душечкой.

— Что это она на меня так ополчилась? — шепнула Марго Ирине.

Та только засмеялась:

— Надо принимать Варвару такой, какая она есть. Валькирия, воин в юбке. Ты не обиделась?

— Нет.

— И правильно. Это все равно что обижаться на вулкан. Бессмысленно и небезопасно. Она хочет всех обратить в свою веру, и пока ей это удается. Здесь работают только единомышленники.

Тут к Марго подскочили две девушки с сантиметрами, затормошили, закрутили, заставили поворачиваться так и сяк. Она подчинялась их командам, поневоле заряжаясь их энтузиазмом. Новый, незнакомый мир открывался перед ней, и от этого на душе становилось весело.

Володя отодвинул тарелку с разваристой картошкой и, откинувшись на стуле, с наслаждением вытянул ноги.

— Уф-ф-ф! Только сейчас почувствовал, как устал.

— Ты наелся? А то у меня сегодня больше ничего нет.

— Спасибо, более чем. Ты не представляешь, как все переменилось всего за один год. Стоило отменить продразверстку и дать людям глоток свободы, как заготовки хлеба резко подскочили. Слава Богу, власти вовремя поняли, что рабский труд из-под палки непродуктивен по определению и никаких положительных результатов не дает. Народ истосковался по мирному свободному труду. Никакому нормальному человеку не хочется нарушать закон, укрывать что-то, закапывать. Добровольно сдадут, что положено, если не забирать последнее. Да ты не слушаешь меня.

Марго собирала со стола тарелки, что-то вполголоса напевая себе под нос.

— Я слушаю.

— А вот и нет. Ты такая прелесть в этом фартучке. Пойди-ка сюда.

Он поймал ее за руку и потянул к себе. Она уютно устроилась у него на коленях, не переставая мурлыкать, машинально перебирая его волосы.

— Что происходит?

— Ничего особенного.

— Не пытайся перехитрить старого волка. Что-то в тебе появилось новое, не могу понять что.

— Да так. Снег тает. Весной пахнет. Пьянею понемногу.

— Мне нравится.

— Правда?

— Да. Мне вообще нравится все, что ты делаешь. И когда ты радуешься, и когда злишься, и даже когда скучаешь. Ты ведь частенько скучаешь без меня, да, крошка?

— Бывает.

Только с этим уже покончено, чуть не добавила она, но вовремя сдержалась. Еще не время. Марго прикоснулась губами к его прохладной щеке. Запах его кожи, такой родной и пьянящий, взволновал ее. Она шаловливо скользнула язычком по мочке его уха.

— Посмотрим, насколько тебя утомили на этой твоей работе.

— Да уж не настолько, чтобы не…

Она уже расстегивала ремень на его брюках, попутно убеждаясь, что он говорит чистую правду. Она пересела на край стола. Юбка медленно скользнула к талии, обнажив длинные стройные ноги.

— Ты когда-нибудь занимался любовью с горничной, прямо как есть, в платье и фартучке?

— Никогда.

— Все когда-нибудь бывает впервые. Сегодня я твоя горничная.

— О, Марго, ты сводишь меня с ума!

— Докажи мне это.

Она откинулась назад, ощутив спиной твердую поверхность стола. Он вошел в нее поспешно, без всяких прелюдий, и это было как раз то, чего она сейчас хотела. Игра превращалась в реальность. Сладостная дрожь сотрясла обоих.

Человек в доме напротив стиснул зубы и поудобнее приладил к глазам бинокль. Дыхание со свистом вырывалось из горла, губы пересохли, бедра конвульсивно задвигались, будто это он овладел распростертым на столе телом в ярко освещенной комнате.

Володя подергал ручку, постучал, еще раз, громче. Ни звука, ни шороха. Это могло означать только одно — Марго дома нет. Он вдруг ужасно расстроился, словно она обманула его, обещала быть и ушла. На самом деле все было не так. Они ни о чем не договаривались специально. Просто она сказала, что никаких определенных планов у нее на этот день нет. Он отпросился с работы, решив сделать ей сюрприз. Поездка эта была задумана давно. Царицыно, прогулка, катание на лодке по живописнейшим прудам. Дело было за малым. Следовало только дождаться по-настоящему теплой весенней погоды. И вот такой день наступил, а ее нет. Глупо все получилось, надо было договариваться по-человечески. Володя загремел ключами в замке. В конце концов, не все еще потеряно. Она может вернуться в любую минуту.

Шорох шелка за спиной и удушливая волна терпких, крепких духов могли означать только одно — Татьяну Суржанскую.

— Воло-о-одечка! — протянула она немного в нос. — Что-то вы сегодня рано. А Марго, конечно, не предупредили. Опрометчиво, опрометчиво! Жен всегда следует предупреждать о таких вещах. Спокойнее будет жить.

Что-то в ее тоне задело Володю, именно в тоне, а не в сказанных словах, которые он привычно пропустил мимо ушей.

— Что вы имеете в виду?

— Дивный, дивный вопрос, просто классика! — пропела Татьяна. — Вы же хотите спросить, где сейчас прелестная Марго, которая день ото дня становится все прелестнее, вы не находите? Кстати, с чего бы это? Поверьте мне, у женщин это никогда не бывает просто так.

Она стояла перед ним, поблескивая хорошенькими пустенькими кукольными глазками, со слегка помятым и припухшим от долгих ночей лицом, и он вдруг ясно увидел, какой она станет через пару лет: потасканной, отцветшей, неврастенической дамочкой с остатками былой красоты на лице. Ему было и жалко ее, и противно, и в то же время назойливый червячок закопошился вдруг в виске — послушай, послушай, а вдруг ей действительно есть что рассказать. Но природное чувство чести одержало верх.

— Извините, но мне не хотелось бы обсуждать мою жену. Он поклонился ей и скрылся за дверью.

— Болван! — закричала ему вслед Татьяна. — Безмозглый трусливый кролик! Ему в открытую наставляют рога, а он корчит из себя принца крови. Да она уже месяц неизвестно где пропадает целыми днями.

.Ее голос тупым ножом резал слух. Володя подошел к зеркалу в тяжелой раме из темного дерева, оставшемуся еще от прежних хозяев, и резким движением ослабил узел галстука, почему-то вдруг впившегося в шею. Из серебристой глуби на него глянуло пепельно-серое лицо, искаженное кривой гримасой, — лицо, которое некогда принадлежало ему. Обладатель этого нового малосимпатичного лица, несомненно, верил во все те ужасные вещи, которые выкрикивала из-за двери эта женщина.

Услужливая память мгновенно воскресила перед ним облик Марго, ее по-новому блестящие, возбужденные глаза, милые песенки, которые она беспрестанно напевала, отсутствующую улыбку, словно она вдруг уносилась куда-то далеко-далеко, все то необычное, что он замечал за ней в последний месяц. Он был так уверен в ней, что никакие непрошеные мысли не нарушали его покой. А теперь? Как ему жить теперь? Болван, вот уж воистину болван.

Володя достал из шкафа непочатую бутылку водки, налил полный стакан и, не поморщившись, залпом выпил.

Марго летела домой как на крыльях. Сегодняшний сеанс прошел просто великолепно. Ей наконец удалось уловить настроение, соответствующее костюму, который ей предстоит показывать. Все вдруг сошлось — ритм походки, грация движений, музыка жестов. Все элементы сошлись в единый образ, как китайская головоломка вдруг складывается в единую картинку. Придирчивая Варвара была в восторге. Все аплодировали ей, как примадонне. Для полного счастья не хватало только цветов и шампанского, но это впереди. Марго была счастлива. Короткий взгляд на часы вернул ее ,с небес на землю. Уже почти шесть. Ужас! Володя скоро вернется, а у нее ничего не готово. Она вихрем пронеслась по коридору и, не чуя под собой ног, впорхнула в комнату, даже не заметив, что дверь не заперта. Занавески были задернуты, в комнате царил полумрак. Марго протянула руку к выключателю.

— Не надо, — остановил ее голос из кресла. Приглядевшись, она увидела в кресле знакомую фигуру мужа, но только странно ссутулившуюся, скорчившуюся и от этого ставшую будто меньше ростом.

— Ты дома? Так рано?

— Да уж. Извини, что не предупредил. Жен следует предупреждать о таких вещах. Так спокойнее.

Голос звучал плоско и картонно. Марго не могла толком разглядеть его лица и снова потянулась к выключателю.

— Не зажигай, я сказал. Хорошо повеселилась?

— Не понимаю, о чем ты.

— Ну конечно, где тебе понять, ангелочек.

Это последнее слово было выпихнуто из стиснутых зубов, как последнее ругательство. Марго остолбенела. Она еще никогда не видела его таким, ненавидящим, клокочущим от плохо сдерживаемой злобы. Что-то произошло, но что?

Он тяжело оперся на ручки кресла и буквально выпихнул из него свое большое тело. Под ногами звякнули бутылки. Он пнул одну, и она, жалобно бормоча, укатилась под стол. Володя качнулся, чуть не потерял равновесия, но устоял.

— Ты пьян! — изумленно выдохнула Марго.

— Ах, извините, миледи, что предстаю перед вашими светлыми безгрешными очами в таком непотребном виде. Да, я пьян! В дымину пьян. Не каждый же день узнаешь, что твоя женушка наставляет тебе рога, как последняя бульварная…

Он оборвал фразу и шагнул мимо нее к двери. Густой запах спиртного тянулся за ним, как шлейф.

— Я ухожу, — объявил он с торжественностью, которая была бы забавна, если бы не была так ужасна. — А когда вернусь, чтобы духу твоего здесь не было.

Марго опустилась на пол и закрыла лицо руками. Радость, переполнявшая ее еще недавно, улетучилась, как уходит газ из воздушного шарика. И на смену ей пришли отчаяние и боль.


— И ты ушел? Просто так взял и ушел? Даже не спросил ни о чем? И не выслушал ее?

— Ушел не глядя. Гриша вскочил и забегал по комнате, ероша пятерней свою огненную шевелюру. Басаргин сидел у стола, тяжело опершись на него локтями. Стол был сугубо холостяцкий: селедка, раскрошенная краюха черного хлеба, бутылка водки да две рюмки.

— Если так, то ты, Басаргин, еще больший дурак, чем о тебе можно было подумать. Да знаешь ли ты, что Марго — это единственная ценность, какая есть в твоей поганой жизни?

— Она предала меня.

— Только не Марго. Любая баба, но не она. Да я вообще не знаю, за что тебе так повезло в этой жизни. Такая женщина тебя полюбила! Красавица, умница, соблазнительная до дрожи в коленях, и притом настоящий верный друг. Ты хоть понимаешь, чего можешь лишиться?

— Гришка, ты мне друг?

— Друг. Слушаю же тебя, дурака.

— Так вот, как друга прошу — заткнись. И без тебя тошно. Давай лучше выпьем.

— Хочешь совет? -Ну?

— Никогда не пей с горя, сопьешься.

— Умно, но сегодня такой день — все наперекосяк.

— Слушай, — задумчиво сказал Гриша, вертя в руках рюмку. — Тебе надо чем-то заняться. То есть чем-то серьезным, таким, чтобы заняло и тело, и душу. Ты меня понял?

— Угу. Уже занят. Так, что из ушей прет.

— Пойми, твоя контора в счет не идет, — горячился Гриша. — Какой из тебя чиновник! Владимир Николаевич Басаргин на заготовке хлеба, ха! Смех один! Дураку понятно, что это лишь временное пристанище. Для легализации в новых условиях. Но времена меняются.

Володя посмотрел на него мутными глазами, и было в них что-то такое, что заставило Гришу вздрогнуть.

— Времена меняются, это факт. Но не совсем туда, куда ты думаешь. Боюсь, что скоро мы с тобой вспомним этот разговор.

Он плеснул себе еще водки и одним махом выпил. «Вот черт, аристократ, мать его! — с завистью, но и не без восхищения подумал Гриша. — Я всего с двух рюмок уже сижу с кирпичной рожей, блестящей, как самовар. А он всю бутылку почти вылакал, и хоть бы хны. Только бледнее становится и интереснее. Впору портрет писать».

— Есть мысль! — торжественно провозгласил он.

— О, даже так? За это стоит выпить.

— Иронию твою пропускаю мимо ушей. Ты на руки свои посмотри.

Володя с преувеличенным вниманием воззрился на свои руки, лежащие на заляпанной селедочным соком скатерти. Попытался сфокусировать взгляд. Не вышло.

— У тебя руки скульптора, — продолжал между тем Гриша. — Уж поверь мне, я в этом деле понимаю. Приходи ко мне во ВХУТЕМАС, попробуй. Хуже все равно не будет, верно. Попытка не пытка. А глина — это особый материал. Она, как земля, снимает электричество, все это злое, темное, которое в душе накапливается, в себя забирает. Землепашцы не оттого здоровее и лучше нас, что на воздухе с утра до ночи, а оттого, что босыми ногами по земле ходят. Или вот хлеб. Пекари, между прочим…

— Я у тебя заночую? — перебил его Володя, который уже и вовсе перестал воспринимать окружающую действительность. Тянуло рухнуть в сон, как в пропасть, и не слышать ничего, не думать ни о чем, забыться.

— Ночуй, конечно, не возвращаться же тебе к ней в таком виде.

— Это еще вопрос.

— Никакой не вопрос. Завтра же уладишь все как миленький. Иначе я тебя и знать не желаю.

— Ирина не будет возражать?

— Ирина допоздна в театре. Спектакль. Пойдем, уложу тебя на диване.

Басаргин отключился мгновенно. Еще бы, столько выпить, Подумал Гриша, возвращаясь к столу. Живописный раскардаш привлек его внимание. Все предметы, даже крошки хлеба, сложились вдруг в законченную композицию. Он достал небольшой холст, натянутый на подрамник, и принялся набрасывать натюрморт. Память о нечаянно разбитом сердце.

Около полуночи примчались Ирина с Григорием. Марго они застали за стареньким пианино, купленным недавно по случаю. Она напевала что-то вполголоса. Получалось грустно, как капельки дождя по стеклу. Заслышав их шаги на пороге, она развернулась к ним на вертящемся стульчике, стремительно и невесомо.

Она выглядела спокойной и собранной, только чуть бледнее обычного. Решительный разворот плеч, гордая головка на изящной шее. Даже улыбка получилась почти как всегда.

— Хорошо, что пришли. Володя у вас?

— Да. Мы, собственно, потому и забежали, сказать тебе, чтобы не волновалась.

— Спасибо.

— Расскажи скорее, что у вас стряслось. Гриша рассказывает какие-то ужасы. Я ни слова не смогла понять.

Марго пожала плечами:

— Рассказывать-то особо нечего. Я сама во всем виновата. Надо было сразу рассказать ему…

Она запнулась, вопросительно посмотрев на Ирину. От Гриши не укрылось минутное замешательство.

— Что такое? Что за секреты?

— Да ладно, что уж там. — Ирина махнула рукой. — С месяц назад я отвела Марго к Варваре Пановой. Понимаешь, она ищет нестандартных девушек для показа своей коллекции одежды, а Марго так скучно дома одной. Все получилось просто отлично, они понравились друг другу. Марго прямо ожила.

— Это уже все заметили. Но почему было не сказать Володе? Что в этом особенного? Работа как работа.

— Мы решили сделать вам сюрприз.

— Что значит «вам»?

— Дело в том, что я тоже буду участвовать в показе.

— Что за бред! Что у тебя может быть общего с этой сумасшедшей феминисткой?

Девушки так и уставились на него. Первой не выдержала Марго, за ней и Ирина. Они смеялись так звонко и заразительно, что Григорий невольно ухмыльнулся им в ответ.

— Надо сказать, что у тебя сейчас довольно дурацкий вид, — заметила, отсмеявшись, Ирина. — Другим — пожалуйста, а мое не трожь. Все вы такие, мелкие собственники.

— Потому и не рассказали, — добавила Марго. — Что не хотелось лишних сцен. Зря, конечно, лучше ничего не скрывать.

— А что приключилось сегодня?

— Я задержалась у Варвары. Знаете, такой день, когда все получается и легкость необыкновенная. Давно такого не помню. А тут Володя вернулся раньше и напоролся на Татьяну. Она уже приходила, плакала, извинялась, сама не знает, как все вышло. С похмелья голова дурная, скука, ноготь сломался. Да что с нее взять. Ну и решила по-соседски раскрыть Володе глаза. Мол, исчезаю невесть куда, не иначе как любовника завела. Вот, собственно, и все.

— Слава Богу, значит, все уладилось.

Григорий с размаху плюхнулся в кресло, оно даже застонало под его тяжестью, и потер покрасневшие от усталости глаза.

— Ничего не уладилось. Все гораздо серьезнее, чем ты думаешь.

— Не понял.

Марго с Ириной обменялись сочувственными взглядами. «И за что мы их любим, ведь не понимают элементарных вещей, — казалось, говорили они. — И все им нужно объяснять».

— Он поверил, — вздохнула Ирина.

— И сразу, — отозвалась Марго. — Даже не спросил ни о чем. Уж и не знаю, как дальше быть.

— Минуточку, минуточку. — Григорий остановил их решительным жестом руки. — Что значит — не знаю? Из-за какой-то полупьяной идиотки…

— Дело не в ней. Не она, так другая. Недобрые люди всегда найдутся. Дело в нас. Что-то не так в наших отношениях, если я побоялась сказать ему, а он сразу поверил в Татьянины бредни. Он очень обидел меня, очень.

— Послушай, Марго, хоть ты-то не делай глупостей. Вы же созданы друг для друга. Неужели из-за какой-то глупой размолвки выбрасывать все за борт? Я готов признать ваше женское превосходство, так докажите, что вы способны действительно быть умнее нас.

— Хитрый, как змей, — улыбнулась Марго. — И возразить нечего.

Григорий почувствовал близость победы и решил резко перевести игру в эндшпиль.

— Давайте-ка, девочки, разбегаться. Утро вечера мудренее. А завтра ты нас поразишь каким-нибудь неожиданным решением, достойным вас обоих.

— Я останусь, — подала голос Ирина. — Что-то не хочется возвращаться в этот мужской вертеп. Ты себе представить не можешь, во что они за один вечер превратили комнату.

— Мало того! — воскликнул Григорий. — Я еще все это нарисовал.

Володя вернулся на следующий день. Марго была одна. Ирина уже умчалась на репетицию. Он не открыл дверь ключом, как обычно, а постучал с улицы в ставень длинной металлической ручкой, которая по капризу строителей была вделана в стену как раз у их окна. До этого дня ею пользовались только гости, когда хотели просигналить о своем прибытии.

Он стоял под окном и с замиранием сердца ждал. Странно было возвращаться в свой дом к ней как чужому. В оконном проеме возникла фигурка Марго. Он не пошевелился. Она распахнула окно. Оба молчали. Он смотрел на ее осунувшееся лицо, на темные круги под глазами и впервые в жизни не находил нужных слов. «Милая, любимая девочка моя, я так виноват перед тобой!» Верно говорят, что любовь превращает мужчину в глупца. Но именно эти такие нужные сейчас слова не шли с языка.

— Можно мне войти?

— Почему ты спрашиваешь? Это твой дом.

— Но и твой тоже. Можно? -Да.

Он поставил ногу на выступ фундамента, подтянулся и соскочил с подоконника в комнату.

— Хорошо, что ты не принес цветов. Это было бы так… пошло.

— Я тоже об этом подумал. Значит, мы еще понимаем друг друга?

— Выходит, так.

Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Они были холодны, как лед, и так же безжизненны. Он повернул их ладонями вверх и поцеловал каждую, словно губами своими хотел вернуть им утраченное тепло.

— Не молчи, умоляю. Закричи, ударь меня, только не молчи.

— Это что-нибудь изменит?

— Может быть, легче станет, не знаю.

— Я очень люблю тебя, именно поэтому мне так больно сейчас.

Он уткнулся лицом в ее ладони, не в силах поднять на нее глаза. Господи, что мы делаем с любимыми людьми! Как неправильно все, как мерзко!

— Встань, пожалуйста.

На мгновение ему показалось, что в ее голосе прозвучал затаенный смех. Не веря себе, он поднял голову. Так и есть! В глазах ее прыгали озорные искорки, уголки губ вздрагивали.

— Встань, а то эта сцена все больше напоминает картину «Возвращение блудного сына».

Чувство юмора мгновенно вернулось к нему.

— Скорее, возвращение блудной дочери, — пробормотал он, вставая.

— Что ты сказал? — осведомилась Марго.

— Возвращение блудной дочери. Это я про вчера.

— Ты все-таки редкостный нахал.

— Но, согласись, это часть моего обаяния.

— Да уж, — улыбнулась Марго. — Этого у тебя не отнять. — И вдруг, становясь серьезной: — Если это когда-нибудь произойдет и я полюблю другого, ты первый узнаешь об этом. Ты можешь пообещать мне то же? — Нет, потому что этого никогда не будет.

Слова, сказанные Гришей во время их совместной попойки, несмотря на, казалось бы, полное беспамятство, запали в душу. Или, вернее, в подсознание. Володя не помнил точно, что ему говорил Григорий, но почему-то его руки занимали его все больше. Он рассматривал их с новым интересом, как будто видел впервые. Крупные ладони с длинными, хорошо развитыми пальцами. Сильные и гибкие одновременно. «Если абстрагироваться от того, что они мои, — думал Басаргин, — можно сказать, что они неодномерны или неоднозначны. Они изящны, но не изнеженны. В них есть чувственность и мощь. Может быть, Гришка не так уж и не прав».

Он улучил-таки момент и как-то вечером, когда Марго ушла с Ириной в Камерный театр к Таирову, полюбоваться очередной раз блистательной Алисой Коонен в оперетке «Жирофле-Жирофля», отправился во ВХУТЕМАС. Григорий, у которого как раз в это время случился «творческий запой», дневал и ночевал в мастерских. Он ни о.чем не стал спрашивать, отвел Басаргина в закуток, где стояли печь для обжига и небольшой столик. Таз с водой и комок глины. Ничего больше. Такой суровый минимализм пришелся Басаргину по душе. Он взял в руки податливый комок. Пальцы сами пришли в движение, как будто только этого и ждали. Похоже, они хорошо понимали друг друга, его руки и глина.

С некоторых пор у Марго появилось ощущение, что за ней следят. Куда бы она ни шла, одна или с кем-то, все время в спину ей смотрели невидимые глаза. Она физически чувствовала этот пристальный взгляд на своих лопатках, ускоряла шаги, внезапно останавливалась, оборачивалась, но так и не смогла никого заметить. Она сворачивала в подворотни, в проходные дворы, меняла маршруты, но избавиться от неприятного ощущения не могла. Даже дома, за задернутыми занавесками она не чувствовала себя в безопасности. Смутное чувство угрозы стало ее вечным спутником. Казалось, этот таинственный взгляд проникает даже через плотную ткань гардин. Марго поделилась своими опасениями с Володей, но он только усмехнулся и сказал, что это нервы.

— Все твоя премьера. Попей валерьяночки, и пройдет.

Но об этом не могло быть и речи. С запахом валерьянки оживала тень Софьи Карловны, туманный город на воде, и все, что с ним было связано.

До показа оставались считанные дни. Уже готовили зал в гостинице «Метрополь», ожидались важные гости из правительства, пресса, художники. Еще бы, первый показ новой пролетарской моды.

Варвара ходила вся наэлектризованная, только что искры не сыпались, и это ее состояние передавалось окружающим. Все дергались, суетились, метались бестолково. Все валилось из рук, вдруг оказывалось, что что-то не готово или требует срочной переделки.

Марго приходила домой вся выпотрошенная и на все расспросы Володи отвечала уклончиво, мол, сам все увидишь.

Наконец великий день настал. Народу пришло видимо-невидимо, гораздо больше, чем мог вместить зал. Все стулья давно уже были заняты приглашенными, прочие топтались у стен и облепляли подоконники.

Марго гримировалась в одной комнате с Ириной. Ей предстояло выйти последней, как завершающий аккорд. Ирина болтала без умолку. Она уже успела сбегать и обозреть в щелочку зал и теперь рассказывала Марго, кто пришел на показ. Выходило, что сегодня здесь собрался весь московский «бомонд», изрядно приправленный партийными бонзами и безликими типчиками в форме и в штатском, похожими друг на друга, как однояйцевые близнецы.

— И откуда они только берутся, ума не приложу. Может быть, их в лаборатории какой-нибудь штампуют. Пока все идет отлично. Рабочие модели прошли на ура. Ты бы видела, как они вышагивали в своей спецодежде с гаечными ключами наперевес. Полный фурор. Варвара сияет.

Марго все пыталась поймать ускользающее настроение, но ей это никак не удавалось. Ирина все журчала и журчала, пока ее не позвали в зал. Она поправила на себе просторное платье в узкую и широкую полоску, по прихоти автора причудливо разбегавшуюся в разные стороны, как лучики солнца, кинула через плечо последний взгляд в зеркало и выпорхнула из комнаты.

Марго присела перед зеркалом и всмотрелась в свое отражение. Волнуется ли она? Бесспорно. Нелегкая ей предстоит задача — выйти на публику, самую многочисленную, пеструю и взыскательную в ее жизни, и за считанные секунды создать законченный образ, показать совершенно новый стиль и доказать его право на существование Она знала, что Варвара придает особое значение именно ее модели как новой концепции современной моды. Они обе провели долгие часы за ее разработкой и обкаткой. Марго даже предложила некоторые свои элементы, которые, к ее удивлению, были приняты Варварой. Так что она как бы была и соавтором.

— Маргарита, ваш выход.

Девушка-распорядитель просунула в дверь кудрявую головку и задорно ей подмигнула. Неведомый доселе трепет охватил Марго. Вот он, момент истины.

Она прошла по коридору, миновала несколько поворотов и очутилась у входа в зал. Здесь столпились все участники показа и работники мастерской. «Не расходятся, ждут финала, — подумала Марго. — А финал — это я».

— И наконец, наша последняя модель, — услышала она голос Варвары, уверенно перекрывающий шумок в зале. — До сих пор считалось, что женщине в одежде позволено почти все. — Она сделала заметный упор на слове «почти». — Но только женщина новой России может презреть последние запреты и стать истинно свободной. Предлагаем вам вечерний костюм.

Марго вступила в зал и замерла у входа. Очень хотелось скорее пробежать по проходу и закончить поскорее эту пытку, но она держала паузу, как ее учила Варвара. В зале мгновенно воцарилась мертвая тишина, все взгляды устремились на нее. Страха как не бывало. Наэлектризованная атмосфера зала передалась ей, и это электричество бодрящими волнами перекатывалось сейчас в ней, будя каждую клеточку ее тела. Она стояла перед сотнями пар глаз в элегантнейшем черном костюме с широкими брюками, белоснежной рубашке с крахмальным жабо, оттененным крохотной черной бабочкой, и ярко-желтом жилете с черным абстрактным рисунком. Ансамбль довершали черная щегольская шляпа мужского фасона и тонкая трость с серебряным набалдашником.

Скользящим шагом, поигрывая тростью, Марго пошла по проходу. Зал потрясенно молчал. Где-то в середине она неуловимым движением сбросила пиджак и, перекинув его через плечо, продолжила путь. Она не успела дойти до конца прохода, как зал взорвался криками. Девятый вал, цунами, внезапно вздыбившиеся из тихих вод, обрушились на Марго. Одни кричали «Браво!», другие вопили «Позор! Долой!», улюлюкали, аплодировали, топали ногами, свистели. Вспышки фотоаппаратов слепили глаза.

Она шла сквозь плотную пелену восторга и ненависти, невозмутимая снаружи и смятенная внутри, не понимая толком, что происходит. У выхода она остановилась в позе, исполненной невыразимого изящества и женственности, и бросила через плечо победный взгляд на бушующий зал. Но она вовсе не чувствовала себя победительницей, она вообще ничего не чувствовала. Только сердце тяжелым молотом колотилось где-то в горле.


В мастерской царила атмосфера всеобщего уныния. Марго сразу почувствовала это, как только вошла. Никто не перебрасывался шуточками, как обычно, тихий, инертный шелест разговора оплетал просторную комнату липкой паутиной. Впечатление было такое, будто она пришла на похороны. .

Варвара сидела за столом серее серого. Из-за объемистой кипы газет виднелось только ее лицо, поникшее и будто надломившееся.

— А-а, вот и нарушительница спокойствия, — протянула она и посмотрела так, будто именно Марго была виновата в разыгравшемся скандале.

Марго уселась напротив. Накануне они с Володей и всей компанией здорово напраздновались шампанским, разошлись под утро, поэтому выспаться толком не удалось. Голова немилосердно болела, во рту пересохло, в глаза будто песка насыпали. Короче, паршиво она себя чувствовала, совсем не в форме для споров и разговоров.

— Что скажешь?

Марго неопределенно пожала плечами. Это был максимум того, что она могла на настоящий момент изобразить. Желудок выделывал умопомрачительные кульбиты, словно хотел выпрыгнуть и заскакать по столу, как лягушка. Ей стоило гигантских усилий удержать его на подобающем месте.

— Налейте девушке чаю, — криво усмехнулась Варвара. — Не видите, что ли, как мучается.

Перед Марго тут же очутилась кружка с дымящимся чаем. От одного запаха ей стало лучше. Она отхлебнула огненный терпкий напиток и мысленно поклялась себе никогда больше не увлекаться шампанским. Не стоит оно таких мучений.

— Газеты-то читала? — Варвара зашуршала страницами. — Да ладно, не старайся, какой из тебя сейчас читатель. Несчастная жертва славы.

Марго слабо улыбнулась. Вот она, обратная сторона эйфории. Вчера все наперебой доказывали ей, что вся коллекция не стоит и одной штанины ее брюк, восторгались и искренне пели дифирамбы, а так как публика была подкованная, трудно было усомниться в их оценке.

Вчера, когда они все вместе выходили из «Метрополя», журналисты чуть не растерзали ее, окружили плотным кольцом, засыпали вопросами, все просили повторить последнюю позу и щелкали, и щелками фотоаппаратами. Наконец Володя не выдержал, заслонил ее собой и повел сквозь толпу. Еле вырвались..

Вечером самые близкие друзья собрались у них на Малой Дмитровке. У Марго голова шла кругом от поздравлений и звучных тостов. Ирина дулась. На нее никто не обращал внимания.

На шум заглянул Иван.Суржанский. Он тоже был на показе вместе с Татьяной. Подсел к Марго, посмотрел так, словно видел впервые.

— Ох и всыплют они вам завтра, как Бог свят всыплют. — Он не стал уточнять, какие такие «они». — Очень вы мне Зиночку напомнили. Гиппиус. Знавал я ее в Петербурге, еще до войны. Обворожительная была женщина. Истинная Цирцея. Как и та, превращала мужчин в свиней. Правда, они не очень-то и сопротивлялись.

И на этом загадочном высказывании прервался, присоединившись к всеобщему веселью.

Марго повернулась к Володе. Он весь вечер не отходил от нее, глаза так и сияли гордостью. Приятно было видеть, как он восхищается ею. Марго благодарно улыбнулась ему и прижалась щекой к плечу.

— А эта твоя Варвара — смелая женщина, — шепнул он ей на ухо. — Ничего не боится.

Марго так и не уточнила тогда, чего, собственно, Варваре следует бояться, а теперь, вспомнив эту его фразу, потянулась к газетам.

Ни одна не обошла вниманием вчерашний показ. Чего там только не было. Особенно изощрялись «Правда» и «Труд». После короткой, в целом положительной оценки всей коллекции, особенно производственной одежды, они яростно обрушивались на Марго и ее злосчастный костюм. «Вопиющая вульгарность». «Торжество мелкобуржуазной пошлости». «Чудовищный образчик дурного тона». «Эта дамочка нагло насмехается над всеми трудящимися женщинами России». «И в кошмарном сне не приснится, что ткачиха или какая-то другая фабричная работница после смены обрядится в эти попугайские тряпки и пойдет по Тверской, сжимая тросточку в честных мозолистых руках».

Марго не смогла читать дальше. Смех душил ее. Она подняла на Варвару влажные от слез глаза и, давясь, проговорила:

— Воля твоя, не могу больше. Не могли они писать это серьезно. «Тросточка в честных мозолистых руках». Каково?

— Не понимаю, что ты так веселишься. — Голос Варвары звучал сухо и отчужденно, словно ей враз изменило чувство юмора. — Приговор короткий и ясный: это не наша мода. И они правы.

Марго изумленно уставилась на нее. Она ослышалась или как?

— Варвара, но ты же сама говорила, что нельзя делать одежду только для рабочих. Другие стили тоже имеют право на существование, да и рабочие бывают разные. Может, кому-нибудь и захочется после смены пройтись с тросточкой по Тверской.

— Далась тебе эта тросточка, — простонала Варвара. — Твоя, кстати, была идея.

— Но тебе же понравилось, — возразила Марго. — А теперь они пишут так, будто весь костюм целиком мой и я тебя, как бес, попутала.

Сказала и не поверила своим глазам. Жесткая, властная, всегда уверенная в себе Варвара покраснела и потупилась. Она, не отрывая глаз, смотрела на свои руки, и казалось, ничего более интересного на свете больше нет.

— Ты сама подала им эту мысль? Варвара покачала головой:

— Нет.

— Но ты не стала их разубеждать?

— Да, не стала. — Голос ее качнулся, потом вдруг вырос и окреп: — Не стала. А чего бы ты хотела? Чтобы мастерские закрыли?

— Кто же их закроет? Не те теперь времена. «Боится, — поняла Марго. — За свою репутацию боится.

Самолюбие художника. Гордыня. Смертный грех». Марго встала и, натягивая перчатки, направилась к выходу.

— Подожди, Марго, куда ты? — остановил ее голос Варвары. — Я вовсе не хочу, чтобы ты так уходила. Скандал уляжется, и мы еще поработаем вместе. Будем делать новую, истинно народную коллекцию, без всех этих декадентских выкрутасов. У меня уже есть некоторые идеи. Вот, посмотри. Эскизы для тканей.

Она выложила перед ней на стол несколько листов. Марго нехотя подошла. На одном красовался рисунок трактора, на другом — здание завода с трубой.

— Очень натурально. Не хватает только дыма.

— Не язви. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Отвлекись. По-моему, очень современно.

— На мой взгляд, даже слишком. Может, ты и найдешь кого-нибудь, кто захочет это носить, но только не я. Судя по всему, мне вообще здесь больше нечего делать.

Марго быстро шла по Садовой, почти бежала. Запоздалые слезы обиды душили ее. Глупо, глупо все закончилось. А как хорошо начиналось. Надежды, радость творчества, союз единомышленников. И все это распалось, как карточный домик, при первом же столкновении с действительностью.

Марго всей кожей ощущала сочувственные, слегка отчужденные и холодноватые взгляды недавних товарищей. Что бы они ни чувствовали в тот момент, никто не нашел в себе достаточно смелости, чтобы поднять голос в ее защиту. А ей и не нужна защита, не нужно сочувствие. Она опять начнет все сначала. Не в первый раз. И сил у нее хватит.

Домой, домой, скорее. Там Володя, там чисто и светло и нет места малодушию и предательству. Марго влетела в парадное и, нащупав в кармане ключ, закопошилась у двери. От пережитого волнения руки противно дрожали. Ключ никак не хотел попадать в замок.

Впопыхах она не заметила, как хлопнула вторично парадная дверь, не услышала приглушенные шаги по лестнице. Внезапно чья-то рука обхватила ее сзади за горло, широкая ладонь плотно зажала рот. Марго отчаянно забилась, пытаясь вырваться, но державший ее лишь усилил хватку. Что-то влажное облепило ей лицо, сладковатый тошнотворный запах забил ноздри. Перед глазами поплыло, извиваясь, черное, страшное. Все тело обмякло, темнота окутала ее.

— Владимир Николаевич, Дмитрий Антипович просил вас зайти.

Басаргин удивленно вскинул брови. Митя? Вот не во время. Рабочий день уже закончился, и он торопился домой к Марго. Он уже прочел несколько статей о показе одежды в «Метрополе» и понимал, что должен сейчас быть рядом с ней. Бедная, бедная девочка! Такая чудовищная нелепость.

— Владимир Николаевич, вы идете?

Молоденькая секретарша нетерпеливо топталась в дверях. Видно, тоже спит и видит скорее домой попасть. В сереньком невзрачном костюмчике она напоминала маленькую незаметную мышку. А ведь хорошенькая могла бы быть, если приодеть со вкусом, подумал Басаргин, глядя на ее личико с тонкой светлой кожей и маленьким вздернутым носиком.

— Иду, иду, конечно.

Дмитрий Антипович Ерофеев сидел в своем кабинете за большим столом, читал газету и курил. Волны сизого дыма плавали по кабинету, не давая толком разглядеть лицо его хозяина. За последние годы он успел обзавестись очками и заметно оплыл, видимо, от сидячего образа жизни. «А ведь он на несколько лет моложе меня», — подумал Басаргин. Сейчас вряд ли кто узнал бы в нем того шалопутного мальчика Митьку, который вырос у них на заднем дворе.

Басаргин взглянул на переполненную пепельницу и поморщился:

— Все курите?

— Курю, курю, Володя. Уже и самому не в радость, а никак бросить не могу. Вы садитесь, в ногах правды нет. Чаю?

— Нет, спасибо. Жена дома ждет с ужином.

Они давно уже в приватных беседах отказались от отчеств и звали друг друга по имени. Митя спотыкался поначалу, но потом привык, не без удовольствия для себя.

— Жена — это хорошо. Я вот только все никак не женюсь.

— Что так? Пора бы вроде.

— Давно пора. Отец совсем заел. Помру, говорит, а так внучат не понянчу.

— Рано ему еще о смерти думать.

— Да, старик у меня крепкий. Хитрит, я думаю. Хочет меня таким Макаром к жене под крылышко спроворить. А какая тут жена при такой-то работе? Я только что не сплю здесь. Какая выдержит? Может, ваша?

При упоминании Марго лицо Басаргина осветилось такой ошалелой мальчишеской улыбкой, что Ерофеев только крякнул.

— Она-то выдержит. Что угодно. Другой вопрос, выдержу ли я.

— Нда-а-а, жены, жены… — задумчиво протянул Ерофеев. — Вы, между прочим, через свою в газеты попали.

Басаргин уже успел заметить, что газета, которую только что читал Ерофеев, была открыта на странице со статьей о показе моделей Пановой, где было напечатано несколько блеклых фотографий, в частности та, где он, закрывая грудью Марго, пробирается сквозь толпу. Как ни странно, но его, хоть и с трудом, можно было узнать.

— Непонятная вышла история, — сказал, смущаясь, Басаргин. — Она только демонстрировала чужой костюм, вроде вешалки для одежды, а пишут…

— На то они и журналисты, чтобы писать, — резонно заметил Ерофеев. — А про жену вы зря так. Очень красивая женщина.

Басаргин покраснел. Ему вдруг мерзко стало от своих нелепых объяснений и от самой необходимости их давать. В конце концов, это его личное дело и никого, кроме него, не касается. Он вскинул голову и столкнулся с пристальным, испытующим взглядом Ерофеева. Впрочем, в нем не было и тени насмешки, и Басаргин сразу остыл.

— Я, собственно, к чему веду. Памятуя о нашей маленькой хитрости, вам бы не следовало привлекать к себе ненужного внимания.

Басаргин сразу понял, на что тот намекает. На некоторое изменение его, Басаргина, социального статуса при заполнении анкеты о приеме на работу.

— Вы что-то конкретно хотели бы мне сказать?

— Именно. Вами тут интересовались. Правда, еще до вчерашнего.

— Кто, если не секрет?

— Секрет, конечно, но вам скажу. Приходил человек один из органов. Я, честно говоря, ничего толком не понял. Так, рутинная проверка. Где живете, семейное положение, то да се. И вот я подумал: не отправить ли мне вас в командировку на месяц-другой? Скажем, в Вологду с инспекцией. Проверка крестьянских хозяйств, виды на урожай и прочее. Как вы на это смотрите?

— Если вы считаете…

— Считаю.

— Ясно. Жену можно с собой взять?

— А вот этого не надо. Пристройте ее на лето в деревню куда-нибудь. Машину я дам. За лето все уляжется, а там посмотрим. Может, действительно ничего серьезного.

— Спасибо, Митя. Я, как всегда, ваш должник.

— Чего там, сочтемся.


Очнулась Марго в незнакомой комнате с высоким потолком, таким высоким, что он почти терялся в темноте. «Не может быть такого потолка, — подумала Марго. — Я, верно, умерла или сплю». Сон, похожий на смерть, или смерть, похожая на сон. Только откуда эта тяжесть во всем теле? Ведь после смерти душа невесома.

Она ощутила прикосновение гребня к волосам. В детстве Шушаник любила расчесывать ей волосы перед сном. Но это была не Шушаник. Это были неловкие руки, неприятные, чужие. Марго тряхнула головой, пытаясь избавиться от них. Гребень, запутавшись, задергался. Марго охнула от боли.

Над ней склонилось чье-то лицо. Лицо мужчины, нестарого еще, скорее, молодого, лет тридцати пяти или около того. Но это были нехорошие, недобрые тридцать пять лет, мучительные для их обладателя. Одутловатое толстогубое лицо, все в складках. Тяжелый взгляд прищуренных маленьких глазок. Ранняя седина в постриженных плотным ежиком волосах. Марго с трудом разлепила губы:

— Кто вы? Я вас не знаю.

Он усмехнулся. Улыбка вышла натужная, кривая. Мелькнула и исчезла.

— Я вас не знаю, — повторила Марго. — Но лицо ваше мне знакомо. Так не бывает, правда?

— Стало быть, бывает.

Голос был хриплый, грубый, такой же тяжелый, как и взгляд. Но в нем проскальзывали какие-то даже ласковые нотки, явно ему не свойственные, отчего Марго стало совсем страшно. Чтобы скрыть смятение, Марго уставилась на потолок, который стал вдруг ближе, и, нахмурив лоб, попыталась сосредоточиться. Это оказалось совсем непросто. Мысли путались, плавали, дрожали, словно мозг превратился в желе.

— Но все же… Откуда… Помогите же мне.

— Патриаршие пруды. Ты с подругой на коньках.

Что-то щелкнуло, осветилось, словно включился кинопроектор. Картинка вышла четкая, белая, снежная, даже холодок ветра на щеках. И голос Ирины: «Ишь как глядит, прямо до дыр… Ты его знаешь? Малосимпатичный тип…»

— Я вспомнила. Это было давно, в марте.

— Это было гораздо раньше, чем ты думаешь.

— Почему вы говорите мне «ты»?

— Потому что я все о тебе знаю. Марго пошевелилась, пытаясь сесть.

— Лежи!

Судя по тону его голоса, он гораздо более привык приказывать, чем просить. Но кто он такой, чтобы ей приказывать? Никто еще никогда не смел говорить с ней в таком тоне. Негодование, смятение, страх придали ей сил. Она резко дернулась и села, преодолевая сопротивление его рук, довольно вялое, кстати.

— Я хочу сесть.

Он изумленно посмотрел на нее, видно, не привык к сопротивлению. Под его взглядом Марго почувствовала себя дерзкой маленькой букашкой, которую внимательно разглядывают под микроскопом. И пусть, пусть она букашка, зато трепыхается пока.

— Ладно уж, сиди, если хочешь. А я напомню тебе еще кое о чем. Твой приятель взорвал в Петрограде одну из двух машин. Во второй сидел я, а в первой мой начальник. Именно поэтому его и нет сейчас с нами. Левин звали.

Марго смотрела на него остановившимися глазами, как на выходца с того света. Взрыв, алые сполохи пламени на белесом небе, черная, изломанная фигура Вадима на мостовой. Горло беспомощно задергалось, издавая слабые птичьи звуки. Ленин — Левин, Левин — Ленин. Каково!

— Вспомнила, еще бы, — удовлетворенно сказал он. Здесь он был на своей территории, территории страха. — Да не волнуйся ты так. Тебя давно уже никто не ищет, кроме меня. — Сказал, словно сделал царский подарок. — Я лично изъял тебя из всех показаний. Так что вроде тебя там и не было. Но ты была там, не забывай об этом.

Чего он ждал, глядя на нее в упор? Бурных изъявлений благодарности, истерики, слез?

— Мне очень жаль, что погиб ваш начальник, — только и сказала Марго.

Он громко безудержно расхохотался. Лицо побагровело, щеки прыгали, глаза так и брызгали слезами. Остановился он так же неожиданно, как и начал.

— А мне вот не жаль. Если бы не твой дружок, я бы не был сейчас тем, кто я есть. Так что. я первый должен носить цветы на его могилу, да только не знаю, где она.

Марго показалось, что она уловила в его откровениях лазейку для себя.

— Если все так удачно сложилось, то зачем вам я? К чему этот спектакль? Ни вам, ни мне лишнее разбирательство ни к чему. Оставим все как было, да и разойдемся.

— Лихой кавалерийский наскок. Молодец, девочка, — одобрительно сказал он. — Тебе бы эскадроном командовать. Но только ты ошибаешься. Ты мне ох как нужна, иначе не стал бы тебя искать столько лет. Ты мне душу мою обомшелую отогреешь.

Он придвинулся к ней вплотную, тяжело, смрадно задышал в лицо. Марго, съежившись, вдавилась в спинку дивана. Страх заплескался в ее широко распахнутых глазах. Раствориться бы сейчас, исчезнуть без следа.

— Вот-вот, совсем как тогда. И волосы живые.

Он запустил руки ей в волосы и потянул к себе. Марго уперлась руками ему в грудь, напрягла все силы, но он лишь забавлялся ее сопротивлением.

— Да брось ты! Ты ж не такая, как все. Дикая, необъезженная кобылка. Сам не знаю, чем ты меня взяла. Столько баб перепробовал, а все не то. Зацепила за самое сердце. Я уж и забыл, что оно у меня есть. Полюбишь меня, все тебе отдам. В шелках будешь ходить, в жемчугах. Ну что тебе стоит?

— Никогда! — закричала Марго ему в лицо, прямо в ненавистное, горящее похотью лицо свиньи. — Никогда, слышишь? Ты можешь взять меня силой, растоптать, уничтожить, убить, но никогда я не буду твоей по собственной воле. Никогда!

Он отшатнулся от нее, как от зачумленной. Горящие глазки сузились и похолодели, но Марго больше не боялась его. Чудовищная ярость придала ей сил. Каков герой! Мало ему ее тела, хочет заполучить ее бессмертную душу! Лицо ее пылало, глаза метали молнии, ноздри гневно раздувались. Он даже съежился под ее яростным взглядом.

— Ты права. Я все могу, но мне этого не надо. Мне надо, чтобы ты сама пришла ко мне.

— Никогда!

— Мужа, что ли, любишь? Перевертыша этого дворянского?

— Люблю.

— Так это мне раз плюнуть. Раздавлю, как клопа.

Перед Марго вдруг разверзлись темные глубины этой души, если у палачей есть душа. И ничего в ней не было, только кровь и пустота, свистящая гулкая пустота.

— Мне жаль вас, — сказала она тихо. — Вам очень страшно жить на этом свете.

Он вдруг отпустил ее и побрел к столу, большой, тяжелый, с бессильно повисшими руками. Сел, сгорбившись.

— Уходи сейчас. Скорее, пока не передумал. Но учти, я умею ждать.


Лето прошло тихо и незаметно. Были сняты две комнаты в Малаховке в чистом маленьком домике на краю деревни. Лес начинался сразу за калиткой. Огромные корабельные сосны шумели над головой, тропинки разбегались в разные стороны, маня за собой. Побродив немного, можно было выйти на земляничную поляну, где под каждым листком скрывалась сочная алая ягода, куда вкуснее и ароматнее, чем в садике у дома. Можно было сбежать по склону к реке и опрокинуться навзничь в мягкую траву и смотреть, как перешептываются в высоте кроны деревьев и спешат куда-то облака. Можно было купаться в прохладной даже в самую жару воде и слушать хор лягушек на закате. Наслаждаться полной свободой и не чувствовать чужого пристального взгляда в спину.

Володя вернулся из командировки только в конце августа. Они подолгу бродили вместе по лесу. Он учил ее собирать грибы, отличать съедобные от несъедобных, подмечать коричневую шапочку масленка под побуревшим осенним листком. Вечером ставили самовар и подолгу пили приправленный дымком чай, неспешно говорили о неважном, инстинктивно оставляя все тревожные темы на потом.

Несколько раз приезжали Григорий с Ириной, шумные, веселые, городские. Нарушали привычное, неторопливое течение жизни, восхищались всему, что видели, охали, ахали и снова уезжали. Наступала тишина, и Марго была этому рада. Она полюбила свое уединение. Так уже было однажды в ее жизни, что она искала спасения у природы, в имении отца в горах Армении. Еле выбравшись из объятий смерти, потеряв мать, Марго припала к земле, к родным камням, как Антей, и воскресла. Сейчас с ней происходило нечто подобное, только она была не одна. С ней был любимый человек, Володя, муж, единственный, кто нужен был ей сейчас. Их отношения наполнились новым смыслом, стали спокойнее, тише, увереннее. Казалось, ничто не способно поколебать их любви и доверия друг к другу.

В те дни, когда он должен был приехать, она начинала ждать его с самого утра. Принималась что-то делать и, отвлекшись, бросала. Открывала книгу и подолгу сидела, уткнувшись глазами в какую-нибудь фразу, не пытаясь даже понять ее смысл. Если смотреть на свет через листик смородины, то можно увидеть реку Амазонку с притоками или ладонь Володи, ясные, четко очерченные линии с многочисленными извилистыми ответвлениями.

К вечеру ожидание становилось нестерпимым, и она выходила ему навстречу. Торопливо шла по пыльной дороге, вглядываясь в даль из-под руки — не покажется ли из-за поворота его ладная высокая фигура. А вот и он наконец. Широко шагает по дороге вдоль поля, движения легки и естественны, голова слегка откинута назад, волосы колышутся под мягким дуновением ветерка. При виде ее ускоряет шаг. А она летит, летит ему навстречу, не чуя под собой ног.

Быстрое объятие. Ему приходится нагнуться, чтобы достать до ее губ, заглянуть в глаза, надежно скрытые широкими полями шляпы.

— А ты еще загорела. Становишься похожей на мулатку.

— Что прикажешь делать с этим солнцем? Никуда от него не скроешься.

— Мне нравится. Что ты делала без меня?

— Вышивала крестиком.

— ???

— Шучу, шучу.

Они никогда не идут сразу в дом. Сначала на их любимое место, в дубраву, на высокий берег реки. В этот час здесь никогда никого нет, и весь мир, открывающийся перед глазами, принадлежит им одним. Марго устраивается между его колен, уютно прислонившись спиной к его груди. Самое безопасное место в мире, ее любимое кресло. Когда онисидят вот так, совсем одни, ничего плохого не может случиться. Зато всегда можно повернуть голову и найти губами его губы или просто потереться щекой о его гладко выбритую щеку.

— Ты всегда бреешься, прежде чем приехать ко мне?

— Всегда.

— Я так люблю тебя.

— И за это?

— И за это тоже.

Ранние признаки осени наполняют душу легкой печалью. Березки на другом берегу реки уже слегка подернулись золотом и нехотя отдают его земле, вечному, ненасытному кредитору. Не успокоится, пока донага не разденет. Вот и еще одно лето прошло, словно и не было вовсе.

— Я не хочу возвращаться в Москву.

— Отчего? Ты же ее всегда так любила.

— Я и люблю, просто с некоторых пор мне там неуютно. Давай уедем куда-нибудь насовсем.

— Куда например?

— Не знаю. Куда угодно. С тобой я везде буду счастлива. В Ереван… Нет, только не туда.

— Почему?

— Это для меня навеки закрытая книга. Город, где умерла мама. Я помню, как там было, и так уже не будет. В одну реку нельзя войти дважды. Можем уехать в Орел, в Тамбов, в Одессу. Да мало ли мест в России, куда можно уехать.

— Мест много. Вопрос — зачем. Мы кого-то боимся, от кого-то убегаем? Если да, то нас непременно найдут, потому что убегающий человек слаб. Есть что-то, чего я не знаю?

— Н-нет.

Марго, не отрываясь, смотрела на сверкающую лепту реки. Хорошо, что он сейчас не видит ее лица. Она не рассказала ему о странной встрече с полоумным чекистом, о похищении, о его безумных речах. Тем более что от той кошмарной сцены у нее осталось смутное чувство победы. Володя прав. Бежать бессмысленно. Нашел же ее этот человек даже в суматошной, переполненной людьми Москве, найдет и в любом другом месте. Если захочет. Надо только сделать так, чтобы не захотел. Почему-то ей казалось сейчас, что с этим она справится.

— Нам с тобой нечего опасаться, — уверенно продолжал Володя. — Мы — простые мирные обыватели и никого не можем интересовать. Россия постепенно превращается в нормальную европейскую страну. Даже иностранцы начали вкладывать сюда свои капиталы, а это что-нибудь да значит. Никто не станет попусту рисковать своими деньгами.

Его уверенность отчасти передалась и ей. И вправду, стоит ли из-за какого-то безумца резко менять свою жизнь? Просто человек нашел весьма экзотический способ привлечь внимание приглянувшейся женщины. В такой золотой вечер, как сегодня, обо всем думалось легко.


У Вероники есть все. Отдельная квартира, которую никто пока не думает уплотнять, деньги, которые регулярно подбрасывает отец, тряпки, друзья и… злоба. Душная, тяжкая злоба на эту тощую, рыжую, драную кошку, которая отняла у нее мужа. У нее, Вероники Витольдовны Кзовской, наследницы гордых польских пани, у которой никто в жизни никогда ничего не отнимал. Она отнимала, бывало, и не раз, но чтобы у нее — нет, это впервые. И сразу кого?! Володечку, роскошного красавца Володечку, с которым так приятно было пройтись под ручку по Тверскому бульвару. Все женщины и даже мужчины оборачивались на него с восхищением и завистью и Бог еще знает с чем. А она купалась в этой зависти, как будто чем-то заслужила ее.

А и заслужила! Окрутила его, дай Бог, он и пикнуть не успел. Доверчивый и самоуверенный, как все мужчины. Любая женщина, даже последняя дурнушка, может заполучить любого мужчину, если очень этого захочет. Надо только нащупать слабые струны и ловко, ненавязчиво на них играть.

Все шло отменно. Он уже почти и думать забыл о своей юношеской влюбленности. Привычка все сметает и подчиняет себе. А как восхитительно он позволял любить себя. От одного воспоминания у нее кровь приливала к щекам и холодели пальцы. Володечка, ее Дориан Грей. Она готова была стать его портретом, стареть, безобразиться, что угодно, лишь бы он всегда оставался прекрасным. Еще немного времени, появился бы ребенок, и уж никуда ему от нее не деться. И именно тут появилась эта дрянь и словно с порога загипнотизировала его своими глазищами. Нет, тут явно без колдовства не обошлось. Не может мужчина в одну секунду все забыть, обрубить и броситься очертя голову за другой. Нет, нет, тут наверняка без магии не обошлось.

Вероника привыкла успокаивать себя спиртным. Оно притупляло ярость, ту самую, которая всколыхнулась в ней, когда она давеча увидела его выходящим от Елисеева с хозяйственной сумкой. Он был весел, что-то напевал. Ее не заметил. Вероника доподлинно знала, что эта его мерзавка жена не работает, сидит небось целыми днями дома, полирует свои коготки, а муж носится по магазинам, да еще напевает при этом. Магия, да и только.

Вероника отяжелела, обрюзгла, почти перестала следить за собой. Проводила дни в покойном кресле, окруженная клубами табачного дыма, в обнимку с бутылкой коньяка. Если выпить сразу стакан и еще половинку, то стены комнаты раздвигаются и ее заполняют сладостные видения.

Мерзавка попала под трамвай. Визг, скрежет колес, кровь, располосованное, изуродованное до неузнаваемости тело. Володя стоит поодаль, недвижимый, как в трансе. Глаза стеклянные, лицо — гипсовая маска. И тут подходит она, Вероника, в белом кисейном платье, в умопомрачительной шляпке, свежая, благоухающая духами. Берет его за руку и ведет за собой. Его холодная безжизненная рука постепенно теплеет от прикосновения ее пальцев. Она чувствует его пожатие и понимает, что он опять всецело принадлежит ей.

Горы… Володя с этой своей стоит на самом краю над обрывом. Внизу над гулкой пустотой клубится туман. Серый сумрачный день, когда ничто не отбрасывает тени. Вдруг камень подается под ее ногой, и она срывается вниз. Карабкается, судорожно цепляясь за что ни попадя пальцами с длинными синими ногтями. Володя отчего-то медлит, не спешит протянуть ей руку. И тут рядом возникает она, Вероника, в белом кисеи… Нет, это она уже надевала. В красном, летящем на ветру платье. Она подходит к самому краю и на мгновение встречается глазами с той, над обрывом. Она беззвучно молит ее взглядом: «Помоги! Спаси!» Но Вероника наступает ногой на эти ненавистные пальцы, так крепко, что слышен их хруст. Безвольное тело тряпичной куклой летит в пропасть. И удаляющийся крик волшебной музыкой заполняет уши: «А-а-а-а-а!» Вероника поворачивается к Володе, делает шаг ему навстречу. Но он вдруг широко взмахивает руками и, обернувшись белой птицей, летит вниз.

«Постой! — кричит она ему вслед. — Постой! Все неправильно сегодня. Просто не хватило коньяка».


Кто скажет, откуда приходит любовь? С каких опускается вершин, из каких всплывает глубин? На чем замешана? Из чего соткана? Спросите об этом любого влюбленного, и ответ его будет так же далек от истины, как далека от земли сияющая звезда Антарес. А истина в том, что любовь есть величайшая тайна мироздания, которую человеку не дано разгадать.

В любви, как и в жизни, есть свои парады и будни. Будни сложнее. Неизбежная череда серых дней притупляет сверкающие грани кристалла, смазывает яркие краски, и кажется, не будет больше взлетов и падений, кипящих чувств и бурных восторгов. Привычка воцаряется в доме, нагромождая вокруг себя надежные бастионы немытой посуды и грязного белья. И уже трудно узнать свою принцессу в вечно озабоченной женщине, орудующей на кухне среди грохота кастрюль и запахов готовящейся пищи.

Володе Басаргину эти очевидные вещи просто не приходили в голову. Он возвращался домой и наблюдал нескончаемый балет, который назывался «Марго и домашнее хозяйство». Она обладала уникальным даром оживлять все, к чему ни прикасалась. Даже такие обыденные вещи, как нарезание хлеба или развешивание выстиранного белья на веревке во дворе, превращались в таинство, исполненное изящества и скрытого смысла. — Она взмахивала руками, и простая салфетка превращалась в белый парус, а за ним виделась сверкающая гладь океана и мнились дальние загадочные страны.

Ее легкие шаги, неожиданный поворот головы, песенки, которые она напевала вполголоса. Вся его жизнь была полна ею, и он повторял вслед за Игорем Северяниным: «Быть с чужою вдвоем нелегко, а с родною пленительно сладко. В юбке нравится каждая складка, пьется сельтерская, как Клико». Каждая минута жизни была для Басаргина ценна не сама по себе, а оттого, что была проведена с ней. Вообще, все время делилось на две части — с ней и без нее. При этом совсем не обязательно было быть наедине с Марго. Это могло быть даже самое шумное сборище, где в общей толкотне и сумятице они не сказали бы друг другу и двух слов. Достаточно было знать, что она здесь, рядом, что можно только повернуть голову и увидеть ее профиль или затылок, отягощенный узлом блестящих волос. Знать, что эта восхитительная юная женщина, предмет восторга и вожделения всех без исключения мужчин, его жена. От этой мысли он сам себе казался лучше, красивее и умнее.

Что-то подобное сказал ему однажды Гриша Яковлев, старый друг, с которым столько было пережито-переговорено, что они казались друг другу раскрытой книгой.

— Ну, Володька, ты меня сумел-таки удивить. Думал, уже никогда не сможешь. Я тебя особо зауважал, ей-богу. Не то чтобы раньше… нет… Но чтобы такая женщина тебя полюбила, не ожидал. Это, брат, как вытянуть счастливый билет. Один раз такое бывает, да и то не у каждого.

Басаргин тогда не стал уточнять, что друг его имел в виду, и разговора не поддержал. Как говорится, без комментариев. Один случайно подслушанный разговор утвердил его в мысли, что его Марго стала весьма популярной личностью в их доме. Он вернулся с работы и, услышав чужой голос, замер на пороге. Марго сидела за столом, задумчиво склонив голову набок. Перед ней расположилась дворничиха Айгуль, пожилая полная татарка с повязанными платком седеющими волосами. Судя по всему, речь шла о ее дочери, Рахимэ, которую все, кроме Марго, звали на русский манер Раей.

— Ох, Маргарита Георгиевна, — причитала дворничиха. — Беда мне с Райкой. Совсем от рук отбилась. Учиться не хочет, все гуляет. Уж вы потолковали бы с ней. Вас она только и послушает.

— Конечно, поговорю. Охотно. Пришлите ее ко мне, Айгуль. Рахимэ — хорошая девочка, все поймет. Вот только одного не могу понять. Почему вы-то называете ее Раей? У нее такое красивое имя. Рахимэ. Ей подходит.

— Да-а. — Дворничиха махнула рукой. — Все вокруг — Рая да Рая. Привыкли уже.

— И плохо, что привыкли. Вам не кажется, что, отняв у нее имя, ее лишили индивидуальности?

— Не возьму в толк, о чем вы толкуете.

— Ну, это как будто на ее лицо наклеили чужое, на нее непохожее.

— И-ишь ты, лицо чужое налепили. Скажете тоже, Маргарита Георгиевна.

— А плохо ведь жить без лица, верно?

— Что верно, то верно.

— Так пришлите ко мне Рахимэ. Завтра же. Володя! — Марго только теперь заметила его, и лицо ее осветилось. — Пришел! Что ж ты там стоишь в дверях?

С некоторых пор одна мысль не давала Басаргину покоя. Ему все казалось, что Марго в глубине души тяготится своим затворничеством и нечаянным бездельем, хотя она никак этого и не показывала. Он не знал, как начать с ней этот разговор, и решил прежде посоветоваться с Иваном Суржанским. Он был заметным человеком в Наркомате внешней торговли и мог бы посоветовать что-нибудь дельное.

С этой целью Басаргин и заглянул однажды к Суржанским. Они как раз собирались обедать. Во главе стола восседала Татьяна, справа от нее — Иван. Домработница тетя Саша хлопотала у стола.

— А, Володя, — зарокотал Иван Спиридонович. — Заходите, заходите, как раз к столу.

— Извините, я, кажется, не вовремя. Позже зайду. У меня к вам, Иван, небольшой вопрос.

— Очень даже вовремя. — Суржанский заметно оживился. — Водочки тяпнем, а заодно все и решим.

— Садитесь, садитесь, Владимир Николаевич, — сказала тетя Саша. — В ногах правды нет.

Она любила Басаргина и всегда норовила угостить его чем-нибудь вкусненьким.

— А ты не лезь, Саша, когда тебя не спрашивают, — раздраженно вставила Татьяна. — Подавала бы уж давно.

Басаргин заметил, как у старушки вздрогнули губы от неожиданной резкости, и ненароком прикоснулся к ее руке. Она нахмурилась и с размаху шваркнула на стол большую дымящуюся супницу. Даже, кажется, расплескала немного.

— Ишь, баре! — сказала она отчетливо. — Баре нонче все в Черном море плавають!

За столом на секунду воцарилась тишина, которую нарушил Суржанский. Он расхохотался, громко, неудержимо, как мальчишка.

— Ох ты, моя старушка, — проговорил он, утирая слезы обеими руками. — Уморишь меня совсем. Какова, а, Володя? Политически грамотная. Ну-ну, не дуйся, никто не хотел тебя обидеть.

Он обхватил ее руками и притянул к себе. Она тут же и растаяла. Как же, Ванечка ведь, свет в окне.

— А Маргарита Георгиевна ить так бы не сказала, — услышал Басаргин и отметил про себя, с какой теплотой и уважительностью произнесла эти слова тетя Саша.

Марго явно не укладывалась в образ мужней жены и избалованной барыньки. К ней шли за советом и пониманием и, как правило, находили и то, и другое. Она умела говорить с любым человеком на его языке и всегда находила нужные слова. И еще она умела слушать. О, как она это умела! Уже через пять минут разговора собеседник был убежден, что его проблемы — это ее собственные, и выкладывал все, что на душе накопилось. К тому же Марго, в отличие от большинства женщин, не была сплетницей и никогда не судачила о доверенных ей секретах и тайных переживаниях.

Уединившись с Суржанским в его кабинете после обеда, Басаргин поведал ему все свои соображения на этот счет. Ответ был исчерпывающим и точным.

— Удивляюсь, как вам раньше не пришло в голову обратиться ко мне. — Иван достал из кармана кусочек мягкой замши, тщательно протер очки и, водрузив их обратно на нос, испытующе посмотрел на Басаргина. — Вроде в наблюдательности вам не откажешь. Конечно, она задыхается здесь. Еще бы, при ее-то уме и энергии. Я вообще удивляюсь, как она выдерживает. Вы хоть знаете, чем она занимается целые дни, пока вас нет?

— Конечно, знаю. Марго обо всем рассказывает.

— Ну и как вы думаете, способно это ее занять, по-настоящему занять, так, чтобы была пища и для ума, и для сердца?

— Вряд ли.

— То-то. Если вы не хотите ее потерять, дайте ей полетать, помогите расправить крылышки, иначе она либо сломается, либо улетит совсем. Ни то, ни другое вас не устраивает, верно ведь?

— Боже упаси.

— Я уже совершил подобную ошибку, — сказал Суржанский, тяжело вздохнув, так, что даже плечи опустились. — Я ведь женился на Татьяне, когда она была совсем девчонкой, неопытной неумехой с ворохом романтических бредней в голове. Именно это-то и пленило меня в ней, и мне захотелось сохранить все в неприкосновенности, чтобы проза жизни ее не коснулась. Я дал ей все, отгородил стеной от всего мира и решил, как скупой рыцарь, единолично владеть своим сокровищем. Я был идиотом и поэтому имею сейчас то, что имею. Несчастного распадающегося человека с подорванной психикой. И во всем виноват я один. Учтите, Володя, что я еще никому об этом не говорил и не собирался.

— Но если вы понимаете это, почему не хотите ничего изменить?

— Поздно. Все уже сложилось. Татьяна ничего не умеет и не хочет уметь. Заметьте, что от этого я не стал любить ее меньше, даже больше, как больного ребенка, в болезни которого повинны мы сами. Но что толку в этом знании? Оно не делает нас счастливее. Детей нам Бог не дал. Вот и коптим небо помаленьку. Кстати, почему бы вам не завести ребенка? Женщины волшебно меняются, когда становятся матерями.

— Видно, еще не время.

— Вы правы, всему свой срок.


Зимой умер Ленин. Огромная страна замерла в ожидании. Но ничего не произошло. На поверхности все оставалось по-прежнему, а глубинные процессы до времени были не видны. Соратники наперебой славили вождя, клялись в преданности его делу, в верности его памяти. На небосклоне восходила черная звезда по имени Сталин.

На Красной площади началось строительство Мавзолея. Народу сообщили, что хоронить Ленина не будут, а оставят лежать там вечно в стеклянном саркофаге.

— В назидание потомкам, — сказал по этому поводу Басаргин.

Присутствовавший при этом Яковлев возмущенно вскочил:

— Есть ли что-нибудь на этом свете, над чем ты не мог бы насмехаться? Умер величайший человек всех времен и народов, полмира скорбит, а ты?!

— По всей вероятности, я принадлежу к другой половине, — спокойно заметил Басаргин.

— При этом я вовсе не собираюсь плясать на его могиле. Вовсе нет. Он оказался умнее, чем можно было предположить. Не понимаю только, зачем хоронить его как египетского фараона. Вернее, понимаю, но не принимаю. Нам навязывают язычество, ты не находишь? А мы ведь все-таки христиане.

— Христиане почитают мощи своих святых.

— Гриша, милый, ты вдумайся в то, что говоришь, — вмешалась в разговор Марго. — Оставим пока его личность, в которой святости куда меньше, чем в тебе или во мне. По крайней мере на нас куда меньше крови. Просто умер человек. Для того, чтобы сохранить мертвое тело, именно тело, ткани, а не кости, нужно достать внутренности. Выпотрошить, иначе говоря. Извлечь мозг из черепной коробки. А потом заполнить оставшуюся оболочку каким-нибудь особым материалом, пропитанным бальзамирующим составом. Неужели ты и вправду считаешь, что со святыми после их смерти поступали именно так? Это же сатанизм какой-то!

— Откуда такие впечатляющие познания в медицине, о нимфа? — Григорий плеснул себе в рюмку водки, обежал вокруг стола глазами. — Кто-нибудь еще со мной? Ну, я один. Будем живы!

— Маргарита Георгиевна во время войны работала в госпитале медсестрой, — с уморительной назидательностью пояснил Басаргин.

— Да-да-да-да-да-а-а… — Гриша подцепил огурчик и смачно захрустел. — Помню, помню. Заветная фотография в портсигаре.

— Ефрейтор Яковлев! Извольте встать и оправиться, когда речь идет о святых вещах! — рявкнул Басаргин командирским голосом.

— Не гневайтесь, ваш бродь, — загнусил Яковлев. — Виноват, исправлюсь.

Марго рассмеялась. Такими они нравились ей куда больше. Кто такой Ленин, в конце концов, чтобы из-за него рисковать дружбой. В их компании и так убыло. Ирина, отчаявшись надеть Грише на палец кольцо, махнула рукой и решила попытать счастья за границей. Подвернулся ушлый антрепренер, который обещал устроить ей приличный контракт, и она укатила с ним в Америку.

Гриша отнюдь не был похож на человека, которого бросили. Он выглядел на редкость цветущим и довольным. Марго знала, что в последнее время их отношения зашли в тупик, и не удивлялась. Как бы то ни было, передышка была ему очень кстати. Дома он почти не бывал, а если и бывал, то не один. И очень много работал.

Прошло почти полгода, прежде чем нашелся подходящий вариант. Суржанский пришел с известием, что организуется акционерное общество «Руссотюрк» с совместным германо-турецким капиталом, который предполагалось вложить в лесозаготовки и добычу каменного угля на юге России. Открывалось представительство в Москве, в связи с чем велись активные поиски переводчиков с немецкого языка.

Марго с восторгом согласилась и, обложившись книжками, принялась доводить до небывалого совершенства свой и без того изрядный немецкий. При поддержке Суржанского ее быстро оформили, и она вскоре приступила к работе.


Вероника толкнула калитку и вошла в палисадник, сплошь заросший крапивой и одуванчиками. Маленький деревянный домик, весь потемневший от времени и какой-то перекособоченный, недружелюбно взирал на нее запыленными, давно не мытыми глазками оконец. Номера никакого на доме не было, и вокруг ни души. Даже спросить не у кого. Вероника решила попытать счастья и, поднявшись по скрипучим ступеням крыльца, постучала. Ни звука в ответ, ни шороха. Дом казался необитаемым.

Прийти сюда ей посоветовала одна ее знакомая. Сказала, что живет в Сокольниках женщина одна, Праскевой зовут. Приворожит любого, только назови. И уж если она не поможет, значит, безнадежно. Да только такого не было никогда.

Вероника в нерешительности потопталась на крыльце. Не хотелось уходить несолоно хлебавши. Все-таки такой путь долгий проделала. Она еще раз постучала и тронула дверь. Та оказалась незапертой и медленно, словно нехотя, отворилась. Пахнуло сыростью и плесенью, как из погреба.

— Есть тут кто-нибудь? — позвала Вероника. Тишина. Вероника прошла по темным сеням, чуть не ударилась головой о низкую притолоку и очутилась в комнате. Здесь было чуть светлее. На некрашеном дощатом полу стояли длинный выскобленный стол и две грубо сколоченные лавки. В углу растрескавшаяся, давно не беленная печь. По стенам развешаны пучки высушенных трав.

Вероника скорее почувствовала, чем услышала движение у себя за спиной, и резко обернулась. Перед ней стояла сухонькая женщина, старушка — не старушка, не поймешь. Маленькая, в глухом черном платье, голова повязана платком. Нос крючком, глазки востренькие, как у лесной зверюшки, на щеке справа большая бородавка. Словом, ведьма ведьмой.

— Что смотришь, аль не нравлюсь тебе?

Голос у нее был глухой, совсем несоответствующий ее тщедушному телу. Вероника судорожно сглотнула.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. А что лопочешь-то так, словно мышка? Ты же баба боевитая.

— Я…

— А и можешь не говорить ничего. И так вижу. Беда у тебя. Муж бросил, к другой ушел. Вот ты и маешься. Да и то, к Праскеве за просто так никто не ходит. Только когда припечет. Тебя вот припекло. — Она обошла Веронику кругом. — Ох как припекло. Так поедом и ест. — Она подтолкнула Веронику в спину. — Садись вон на лавку. А что принесла, в банку поклади. Вон на окне банка-то.

Вероника присела и, покопавшись в сумочке, положила в жестяную банку рулончик денег. Праскева между тем исчезла в сенях и вернулась оттуда с медным тазом, наполненным водой. Поставила его на стол перед Вероникой, зажгла свечу в простом подсвечнике, сдернула пучок травы со стены и поднесла к огню. Трава занялась, колко затрещав, и на мгновение ярко осветила ее землистое, серое лицо.

Вероника поймала себя на том, что пытается определить ее возраст. Тщетно. Не было возраста у этого лица. Что шестьдесят, что сорок. Только разглядела три жестких черных волоса на бородавке.

Праскева бросила траву догорать в тарелку, сдула пепел в воду и низко склонилась над ней. Руки ее пришли в движение, заскользили над водой, словно разглаживая.

— Во-о-от, теперь ясно все вижу. Накрепко она его приворожила, сам себя не помнит. Как паучиха, все сердце ему оплела.

— Колдовством?

— А то как же? Самым что ни на есть колдовством.

— Я знала, знала, — прошептала чуть слышно Вероника.

— А ты не бось, мы все поправим. Нет такого колдовства, против которого не было бы другого, посильнее. Волосок свой на свечке сожги да на огонь смотри, пока не скажу.

Волос в ее руке затрещал, скукожился. Запахло паленым.

— Не моргай, а то вся сила уйдет, — прошипела Праскева.

Через пламя свечи Вероника видела ее глаза. Как два черных угля, смотрели они, проникая в самую душу. Веронике стало жутко и весело. И совсем не волновало, какие силы берут ее сейчас под свое покровительство.


В зале приемов «Руссотюрка» было шумно и людно. На фуршет по случаю проводов руководителя московского представительства Клауса Доббельсдорфа собрались все сотрудники. Столы, расставленные вдоль стен, ломились от закусок. Официанты скользили сквозь толпу гостей, разнося шампанское. Вечерние туалеты дам удачно контрастировали с темными элегантными костюмами мужчин.

Ожидалось прибытие виновника торжества с новым шефом, которого сегодня должны были представить собравшимся. Его никто еще не видел, ходили самые разнообразные слухи, и все, естественно, сгорали от нетерпения.

Марго, в ослепительном алом платье с обнаженными плечами, стояла в глубине зала у окна с секретаршей Лидочкой. Лидочка, милая маленькая блондинка со вздернутым носиком и россыпью конопушек на щеках, которые не могла скрыть никакая пудра, поминутно взбивала мелко завитые волосы и, как всегда, тараторила без умолку. Марго слушала ее вполуха, скользя взглядом по лицам гостей. Подогретые ожиданием, разгоряченные шампанским, хорошо знакомые лица. Они проработали вместе уже около года, успели изрядно узнать друг друга и стали в каком-то смысле одной большой семьей.

Володя тоже был здесь. За это время он стал в «Руссотюрке» своим человеком, завсегдатаем всех светских мероприятий, первым танцором и любимым кавалером всех без исключения дам. Когда устраивались танцы, все взгляды неизменно устремлялись на него. Не одно женское сердце начинало судорожно биться в груди в ожидании, кого он выберет, кого закружит в вальсе, кого поведет в мазурке. А вот Марго не очень любила с ним танцевать, предпочитая партнеров пониже ростом.

Он был остроумным собеседником и блестяще играл в вист и бридж, чем заслужил уважение мужской половины конторы. Недурно играл на фортепиано и частенько аккомпанировал Марго, когда она соглашалась петь для публики. Короче, стал незаменимым участником их нередких вечеринок и приемов.

Сейчас он стоял у дверей в окружении дам и, судя по взрывам смеха, рассказывал им что-то забавное. Марго встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Он был неотразим в черном костюме с белой крахмальной рубашкой и узкой бабочкой. Впрочем, как всегда.

Лидочка проследила за ее взглядом и завистливо вздохнула. Марго подозревала, что она втайне влюблена в Володю.

— Ты все-таки счастливица, Марго, — сказала она, покусывая губы. — Такой мужчина! Загляденье! Так бы и сидела и смотрела на него целыми днями.

— Неужели?

— Целыми днями. Как на картину.

Лидочка была не замужем, поэтому у нее были специфические представления о браке. Марго уже привыкла к ее экзальтированности и не обращала на нее внимания.

— Что-то Клаус задерживается.

— Ах, Клаус, такая душка. Жаль, что он уезжает, — залепетала Лидочка, мгновенно переключаясь на новую тему. — Только сработались, сроднились, можно сказать, и вот! А что теперь будет?

Марго были вполне понятны ее опасения. Лидочка боялась, как бы новый шеф не привел другую секретаршу. А что, такие случаи известны. Марго ободряюще улыбнулась ей, отметив про себя, что девушка одета, как всегда, неудачно. Темно-фиолетовое, наглухо закрытое платье, надежно прикрывающее веснушки на плечах и шее, явно не шло ей и бледнило и без того небогатое красками лицо.

Марго взяла с подноса проходящего мимо официанта два бокала с шампанским и протянула один Лидочке:

— Выпьем за здоровье Клауса. Он хоть и порядочный зануда, но человек неплохой.

Лидочка поперхнулась шампанским и возмущенно посмотрела на Марго.

— Ладно, ладно, не кипятись. Забыла уже, как он тебя муштровал? Красный карандаш для умных мыслей, синий для обычных. Исходящие документы направо, входящие — налево, и никак не наоборот. Умереть можно.

— Так ведь привыкла. А у нового небось свои выверты. Пока разберусь…

Неожиданное движение в дверях возвестило о прибытии долгожданного начальства. Все потянулись туда, толкаясь и вытягивая шеи, Лидочка в первых рядах. Марго осталась у окна. Не то чтобы ей не хотелось взглянуть на нового шефа, нет. Просто ею руководило врожденное чувство ритма.

Она повернулась, только когда почувствовала их приближение. Клаус, со свойственной ему, да, наверное, и каждому немцу, обстоятельностью, представлял гостей. «Господин такой-то, начальник отдела закупок». «Госпожа имярек, заведующая канцелярией». Он говорил по-немецки, поэтому в его устах слово «господин» не резало слух в отличие от общепринятого «товарищ».

Дойдя До Марго, стоящей поодаль, он почему-то сбился с ритма и сказал:

— Маргарет Басаргин, наша лучшая переводчица.

— Фройляйн?

— Фрау, — ответила Марго, протягивая затянутую в шелковую перчатку руку.

Пожатие было крепким и энергичным. Было неожиданно приятно держать эту сильную руку в своей. Ему, видимо, тоже, поскольку он продлил пожатие. Марго во все глаза смотрела на него. Перед ней стоял холеный лев с объемистой гривой темных волос, сдобренных обильной проседью. Тонкие, тщательно подстриженные усы прерывали решительную линию ястребиного носа. Глаза, черные, как две маслины, смотрели на нее с неподдельным интересом. И что-то еще было в них такое, неназываемое, что приятно щекотало самолюбие Марго. Она явно произвела впечатление.

Он продолжал удерживать ее руку в своей. На них уже оглядывались, поскольку дежурное знакомство затягивалось.

— Будете работать со мной. Не возражаете?

— Нет, конечно, герр Чилёр. Буду рада. Интересно, кто он по национальности. На немца не похож. И фамилия…

— Зовите меня Осман-бей.

Марго склонила голову, чтобы скрыть шок. Турок. Она впервые видела живого турка. В памяти всплыли воспоминания детства, страшные рассказы о резне. Реки крови, горы трупов, ослепшие от слез женщины, растерзанные тела детей. Для нее турок значило взбесившийся убийца беззащитных людей, тупое чудовище с окровавленным кинжалом. Но этот был совсем не похож на головореза. Вполне европейский рафинированный тип по-немецки говорит безупречно, без малейшего намека на акцент. Когда она устраивалась на эту работу, ей сказали, что, несмотря на название компании, в персонале предусмотрены только немцы.

Кто-то подошел и встал рядом у окна. Марго была слишком поглощена своими мыслями и не хотела ни с кем говорить. Человек этот, однако, не уходил, хуже того, принялся барабанить пальцами по стеклу. Марго повернула голову и оторопела. Это был…

— Рад, что вы меня не забыли.

— Хотелось бы, но не получается.

Разве забудешь. Перед глазами встала сумрачная комната и склонившееся над ней мясистое лицо с сузившимися щелочками глаз.

— Пользуюсь случаем напомнить о себе. Давненько не виделись.

— Я еще не успела соскучиться. Что вы здесь делаете, позвольте спросить?

— Да, я ведь не представился. Игнатьев Семен Игнатьевич, сотрудник Торгово-промышленной палаты. С недавних пор курирую вашу фирму.

— Но разве вы…

Он холодно посмотрел на нее. Что-то неуловимо изменилось в его лице, и глаза стали как два буравчика.

— Торгово-промышленная палата.

«Значит, вот что называется курировать», — подумала Марго. Да они тут все под колпаком у органов. Она мельком посмотрела вокруг, на беззаботно жующих и болтающих людей. Наивные, ни о чем и не подозревают. «Ведь кузнечик скачет, а куда — не видит».

Марго внимательнее оглядела своего собеседника. Вечерний костюм сидел на нем как на корове седло. Воротничок впился в раздувшуюся шею. Толстые красные пальцы с широкими квадратными ногтями нелепо контрастировали с белоснежными манжетами. Можно смыть полосы с тигра, но он все равно останется тигром.

— А вы все хорошеете. Прямо картинка.

Его фамильярный тон неприятно царапнул Марго. Краем глаза она заметила, что Володя отделился от толпы гостей и направляется к ним.

— Мне бы хотелось, чтобы вы оставили меня в покое.

— И не надейтесь. Все остается в силе. Я — терпеливый человек. До поры до времени.

— Ты что-то грустишь сегодня, маленькая. Что-то не так? — Володя подошел к ней сзади и, нагнувшись, поцеловал в шею. Прикосновение его губ было волнующим и успокаивающим одновременно. — Ты была ослепительна сегодня. Этот твой новый шеф просто глаз с тебя не сводил. Я уже заволновался, как бы не отбил.

— У тебя отобьешь, пожалуй.

Марго сидела на полу у секретера и перебирала бумаги в резной шкатулке. Володя вынул у нее из рук листок.

— Ты позволишь?

— Да, конечно.

Он поднес листок к глазам и медленно прочел:

— «Когда пробил расставанья час и струна порвалась, звеня, он сказал: „Не забуду я ваших глаз. Не забудьте и вы меня“». Неплохо. Кто это написал?

— Вадим.

— Тот самый?

— Да. Я нашла это у себя уже после его смерти.

— А почему сегодня?

— Не знаю. Вспомнилось.

— Бывает.

Володя отошел, отдернул занавески и хотел было распахнуть окно.

— Не надо! — резко окликнула его Марго.

— В чем дело?

— Прошу тебя, не задавай сегодня вопросов. Просто занавески всегда должны быть задернуты. Всегда, чтобы никто не мог подсматривать за нами.

— Помилуй, кому это нужно?

— Ради Бога, только не спрашивай ни о чем.

Она умоляюще смотрела на него, судорожно стиснув руки на груди. Володя только головой покачал. Такой встревоженной он ее давно уже не видел.


— Почему вы отказываетесь работать со мной? Осман-бей поднял от бумаг свою гривастую голову и пристально посмотрел на Марго, замершую у входа в кабинет.

— Вам уже сказали?

— Естественно. Так почему же?

— Мне не хотелось бы ничего менять.

— Но, насколько я понимаю, перемены будут в лучшую сторону. Работа интереснее, и оплата выше. Так что же вас смущает?

Марго стиснула зубы. Разговор предстоял не из легких. Скорее всего после она и вовсе потеряет работу. Ну и пусть! Перед ней был мужчина, который заслуживай откровенности. Да и бессмысленно юлить.

— Вы хотите правду?

— Если вас не затруднит. Вы не можете ничего иметь против меня лично. Для этого мы слишком мало знаем друг друга. Итак, причина?

— Причина в том, что вы турок, — выпалила Марго. — Мой отец был родом из Армении. И после того, что вы сделали… — Она осеклась.

В полуприкрытых глазах его ничего невозможно было прочитать. Взбешен ли он, обескуражен — понять было нельзя. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Эта неподвижность подействовала на нее сильнее, чем любые самые безудержные проявления гнева. «Сейчас он вышвырнет меня вон», — подумала Марго, холодея. В комнате повисло тяжелое молчание.

— Начнем с того, — проговорил наконец он, — что лично я ничего плохого не сделал вашему народу. То, что случилось, потрясло меня ничуть не меньше вашего, поверьте. Впервые мне было стыдно, что я турок. — Он говорил сдержанно и мягко, как с больной. — Вы слишком умны, чтобы думать, что все турки одинаковы. Целый народ не может быть ни хорошим, ни дурным. Есть алчные политики, которые манипулируют людьми в своих интересах, провоцируя в них то хорошее, то дурное. Смотря что соответствует в данный момент их интересам.

— По-вашему, кровь — это политика! — запальчиво воскликнула Марго.

— И кровь, и насилие, и смерть — все политика. Окаянная жажда власти. Боюсь, что Россия не сказала еще здесь своего последнего слова.

— При чем здесь Россия, не понимаю.

— Мне очень бы хотелось ошибаться. Давайте вернемся к этому вопросу через пару лет и посмотрим, кто прав.

Марго вдруг вспомнила Игнатьева, его квадратные красные руки и небрежно брошенную фразу: «Раздавлю, как клопа». Он произнес ее так, будто это было для него ничего не значащим, обыденным делом. Неужели Осман-бей прав и Россия еще себя покажет? Холодок пробежал по ее спине.

— Однако теперь я понял, почему вы так необыкновенно хороши, — сказал он вдруг. — Смешение кровей. Могучая вещь.

Комплимент прозвучал совершенно неожиданно и застал ее врасплох. Она не смогла удержаться от улыбки и инстинктивно огляделась в поисках зеркала. Он заметил ее непроизвольное движение, и глаза его лукаво блеснули. Выпрыгнув из кресла, он распахнул перед ней дверцу книжного шкафа, с внутренней стороны которой оказалось зеркало. Он мягко подтолкнул к нему Марго:

— Взгляните, и вы сразу поймете, о чем я. У вас европейские черты лица и совершенно восточные глаза, хоть и светлее, чем у истинных южанок. И этот изгиб бровей, взгляните только.

Марго с каким-то новым интересом рассматривала свое отражение.

— Вы говорите так, будто я каждый день не вижу себя в зеркале.

— А это как посмотреть.

— Вы — удивительный человек, — улыбнулась Марго.

— Рад, что вы это заметили, — без тени смущения заявил он. — Так как вам кажется, мы смогли бы работать вместе?

Все, что он обещал, сбылось и даже больше. Зарплата солидно увеличилась в соответствии с ее новым статусом личного помощника директора представительства. Как подозревала Марго, эта должность была изобретена специально для нее. Она сопровождала его повсюду: на переговорах, деловых встречах, приемах и в командировках. А он умело делал вид, что и шагу без нее не может ступить. Ее новое положение, естественно, вызывало бесконечные толки и пересуды, но Осман-бей оставался невозмутим, и скоро Марго сама перестала замечать косые завистливые взгляды и шепоток в спину.

Осман-бей был единственным сыном турецкого купца, разбогатевшего на торговле кожей, и сумел значительно приумножить состояние отца. Он получил блестящее образование, закончил Гейдельбергский университет и большую часть своей жизни прожил в Европе, в основном в Германии. Во время войны дела его несколько пошатнулись, и теперь он делал ставку на Россию, став одним из учредителей компании «Руссотюрк».

Он был женат, но жена его никогда не сопровождала его в деловых поездках, сколь долго бы они ни продолжались. Она жила в Кельне в большом доме, который Осман-бей специально для нее отделал на турецкий манер. Виделись они крайне редко.

Марго, неожиданно для себя, оказалась окруженной вызывающей роскошью. Кабриолет с откидным верхом был всегда к их услугам. Двери самых дорогих ресторанов были гостеприимно распахнуты. Осман-бей выписывал ей из Парижа умопомрачительные туалеты, против которых просто невозможно было устоять. Правда, Марго настояла на том, что будет оплачивать их сама, но он называл такую смешную цену, что можно было и не платить вовсе. Предлагаемая сумма едва ли составляла и десятую долю их истинной стоимости.

Он без конца делал ей разные мелкие подарки, причем так естественно и изящно, что почти невозможно было отказаться. Духи «Коти», пудреница флорентийской работы, украшенная тончайшей эмалью, золотые часики. Когда она все-таки находила в себе силы отказаться, подарок тут же летел в корзину для мусора.

Но больше всего ее пленяло бесконечное восхищение, которое сквозило в его взгляде, когда он смотрел на нее. Рядом с ним она чувствовала себя царицей, Прекрасной Еленой, роковой красавицей, из-за которой дерутся на дуэлях и развязывают войны. Он неизменно подмечал мельчайшие детали ее туалета и не стеснялся давать советы, которым она привыкла следовать, ибо вкус его был безупречен. Он устраивал для нее пикники, поражавшие истинно восточным размахом, катания на лодках и танцевальные вечера. Партнер он был великолепный, и когда она кружилась с ним в танце, то казалась сама себе невесомым эльфом, сияющей феей, залетевшей на огонек.

Марго была слишком женщиной, чтобы остаться равнодушной к той роскоши, которая ее окружала. Комната на Малой Дмитровке казалась серой и унылой. Володя уже давно перестал задавать вопросы, мрачнел и отдалялся. Впервые в жизни им стало трудно разговаривать друг с другом. Но Марго, увлеченная своей новой яркой жизнью, не обращала на это внимания. Ее словно несло в бурном ослепительном потоке, и не было ни времени, ни сил, ни желания остановиться.

В глубине души она понимала, что ведет опасную игру, что за все в жизни рано или поздно приходится платить и ничего не дается просто так. Когда-нибудь, может быть даже скоро, Осман-бей выставит ей счет, а она слишком далеко зашла, чтобы уклониться от оплаты. Да она и не хочет уклоняться. Чего он может хотеть от нее? Конечно, того же, что и все мужчины. Что еще она может ему дать, кроме себя? Марго поразилась тому спокойствию, с которым подумала об этом. Осман-бей давно уже заслонил, отодвинул всех на второй план, всех, даже Володю. «Я становлюсь куртизанкой», — подумала Марго, но даже эта мысль не испугала ее.

Был сияющий день ранней осени. Машина неслась по пригородному шоссе плавно, будто летела. На такой скорости кроны деревьев, сливаясь, мелькали над головой, и казалось, что мчишься по золотому коридору. Легкий газовый шарф Марго трепетал на ветру, словно у нее вдруг выросли крылья.

Она потянулась навстречу ветру, вдыхая пряный хрустальный воздух. Невыразимая радость бытия наполняла каждую клеточку ее тела.

— Замрите так. Хоть на секунду, — услышала она голос Осман-бея. — Вы напоминаете изваяние на носу бригантины. И почему я не художник? Остановить мгновение не в моей власти.

Он взял ее руку, медленно снял перчатку и прижался губами к белой нежной кисти.

— У вас грация тигрицы, Маргарет. Вы становитесь опасной.

Она живо повернулась к нему:

— Почему вы так сказали?

Но он промолчал, задумчиво глядя вдаль.

— Куда мы едем?

— Потерпите. Я приготовил вам сюрприз.

Машина подъехала к обширному загону, окруженному изгородью. Шофер распахнул дверцу машины. Осман-бей вышел, помог выбраться Марго и повел ее к ограде. У Марго дух перехватило. На зеленой траве паслись лошади всевозможных мастей. В горле встал комок, руки задрожали. Чтобы унять дрожь, Марго вцепилась в рукав Осман-бея. Она не видела лошадей с тех пор, с тех пор, как…

— Я не ездила верхом с самой войны, — выдохнула Марго.

— Знаю. — Осман-бей успокаивающе похлопал ее по руке. — Здесь конный завод. Великолепные животные. Выбирайте любую, и она ваша.

— О-о-о! — Марго быстро чмокнула его в щеку и устремилась к ограде.

Ее внимание привлекла кобылка ровной дымчатой масти, великолепно сложенная, с тонкими, изящными бабками.

— Вот эта. Можно ее оседлать прямо сейчас?

— Я это предвидел.

Осман-бей сделал знак шоферу, и он достал из машины несколько больших коробок.

— Переоденьтесь вон там. — Он указал на стоящий поодаль дом. — А ее пока оседлают.

Когда Марго вышла, одетая в палевый костюм для верховой езды, лошадь была уже оседлана и дожидалась ее у крыльца. Служитель держал ее под уздцы. Марго, тонкая и стремительная, затянутая в брюки галифе и высокие кожаные сапожки, подбежала к ним и потрепала лошадь по холке.

— Милая моя, красавица, — шептала она, целуя лошадь в трепещущие ноздри.

Будто не бывало всех этих лет. Она снова девочка, беззаботный мотылек, вся жизнь впереди и обещает одни только радости.

Одним махом взлетела она в седло, и они помчались. Куда глаза глядят, не разбирая дороги. Ветер бил в лицо, и ей казалось, что вот сейчас возникнет на горизонте Арарат в фиолетовой дымке, а старый чабан даст холодной воды из ручья и назовет ее «джана».


Он терял ее. С каждым проходящим днем это становилось все очевиднее. Она ускользала, как вода между пальцев, прекрасная и отстраненная, холодноватая, будто чужая, будто вовсе не его возлюбленная, не его жена. Самое ужасное, что ему вроде не в чем было упрекнуть себя. Ему казалось, что он счастливо избежал общего греха, в который впадает большинство мужей, — с годами не стал воспринимать свою жену как данность, как привычный атрибут повседневной жизни, как мебель, удобную и комфортабельную, но мебель.

Но с Марго это было и невозможно. Она была вся как огонек на ветру, трепетная и сияющая, манящая и недосягаемая. Он потянулся, устремился к ней, подумал, что огонек этот всегда будет гореть в его дому. Ан нет, обжегся.

Куда-то подевались их вечера вдвоем, ушли в прошлое, словно и не нужны были никому. Они почти не разговаривали, так, о пустых, незначащих вещах. Он ловил себя на том, что боится задавать ей вопросы, чтобы ненароком не узнать чего-нибудь лишнего. Всю жизнь он считал, что самая страшная правда лучше любой неопределенности. И вот теперь изо всех сил цеплялся за эту самую неопределенность, стремясь продлить ее как можно дольше. И презирал себя за слабость, и давал себе слово сегодня же выяснить все до конца, и опять пасовал.

Что она ответит на прямой вопрос? Разлюбила, прости. И это будет конец. Если это правда, она все равно рано или поздно это скажет. Но он не станет ей помогать.

По вечерам одиночество гнало его из дома. Он бродил допоздна по тускло освещенным улицам, и ночь становилась его товарищем. Она скрывала от него лица случайных встречных, как скрывала и его лицо. Он не хотел никого видеть, не хотел никого знать. Только он и тупая грызущая боль, прочно угнездившаяся под сердцем. Он знал, что Марго ни о чем его не спросит, как он не спросит ее. Между ними словно установился негласный пакт о невмешательстве.

Когда мужчина бросает женщину, она несчастна. Когда женщина бросает мужчину, он к тому же еще и жалок. Басаргин поневоле примерял на себя одежку жалкого брошенного мужа, но она была ему явно не по росту. Пока. Поэтому, должно быть, и не хотелось торопить события.

Однажды он от нечего делать забрел в Большой театр. Давали «Чио-Чио-сан». Место было отличное, в третьем ряду, в проходе. Басаргин устроился поудобнее и, прикрыв глаза, окунулся в волшебный мир Пуччини. Божественные звуки причудливо переплетались, омывали душу светлыми волнами, возрождали к жизни. И тут он услышал голос. Он пел о любви, о вере в счастье, о радости соединения с любимым. Хрустальный, звонкий, какой рождается только в горлышке соловья, он взмывал под самый потолок и оттуда струился на притихший, завороженный зал. Басаргин сидел как околдованный. Трагическая история японки, брошенной ветреным возлюбленным-американцем, сегодня особенно тронула его. Он не замечал ни яркого света, вспыхивающего в антрактах, ни шумного хождения публики. Слезы текли по его щекам, и он не стеснялся их.

В программке стояло: Ксения Гнедич. Это было имя голоса. Басаргин даже толком не разглядел ее, вышел из театра как пьяный и на следующий спектакль сидел на том же месте, уже с цветами.


— Шарлатанка ты, вымогательница. Сколько денег тебе отдала, и все зачем? Чтобы он в другую влюбился?

Вероника металась по комнате, как тигрица, от ярости забыв весь свой страх перед ворожеей. Поминутно натыкалась на какие-то углы, пинала ногами табуретки, смачно, что есть силы, совершенно не чувствуя боли. Праскева тихо сидела на лавке у стола, сложив сухонькие ручки на коленях. Невозмутимая, как идол, только глаза нет-нет, а сверкнут недобро из-под набрякших век.

Веронику словно сам дьявол вел в тот вечер. Она сама не помнила, как очутилась у служебного входа в Большой. Тут, как всегда после спектакля, толпились поклонники, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своих кумиров. Когда на ступенях появилась красивая женщина в вечернем платье и меховой накидке, небрежно наброшенной на плечи, началось настоящее столпотворение. К ней бросились за автографами. Сверкая белозубой улыбкой, она подписывала программки, принимала цветы, что-то отвечала на бесчисленные вопросы. Следом за ней, сияя, как новый пятак, вышел Володя Басаргин, весь нагруженный цветами.

Они сели в извозчика и укатили. Вероника только успела заметить, как он целует ей руки. С совершенно идиотским счастливым лицом, как у влюбленного гимназиста. Это лицо стояло сейчас перед ее глазами, и ее колотило от одного воспоминания.

— Молчишь? Конечно! Сказать-то нечего. Давай смотри в свое корыто и соображай, что бы еще мне соврать.

— Никшни, дура. В жабу обращу.

Вероника шлепнулась на лавку, судорожно хватая ртом воздух. Весь ее страх вдруг вернулся. Она зажала коленями руки, чтобы унять дрожь.

— Деньги — что? Деньги — тлен. Сегодня есть, завтра нету, — бормотала ворожея. — О деньгах-то не жалей, лучше вспомни, не попадался ли тебе мужик кривой, не смотрел ли на тебя? Да в глаза, в глаза мне гляди.

Под ее немигающим взглядом Веронике уже стало казаться, что помнит она того мужика и глаз его кривой помнит. Она затрясла головой, мол, было, было.

— Эва как! Он-то нам все и подпортил, знамо дело. Пошел твой сокол по кривой дорожке. Да нам все едино. Она его к тебе и выведет. На вот, выпей. Доброе снадобье.

Она протянула Веронике стакан с изумрудной жидкостью. У той уже зуб на зуб не попадал. Ведь, чего доброго, и вправду превратит в жабу, с нее станется.

— Что это?

— Зелье приворотное. Травы подлунные, да желчь кабана, да толченый жабий камень. Сама выпьешь и ему дашь. Вмиг прибежит, и уж никому не оттащить. Пей!

Вероника, зажмурившись, опрокинула содержимое стакана себе в горло. Скулы свело от едкой, пронизывающей горечи.


Ксанка Черноиваненко пела всегда, сколько себя помнила. И дома, и в поле, и когда хворостиной загоняла во двор гусей. Как у кого какой праздник, именины или свадьба, всегда ее звали, чтобы потешила песней. Первая певунья была на деревне, а у них девки все голосистые.

В школе училась скверно, еле-еле могла читать и писать, да что с того печали, если пела как ангел. Учителка как услышит, сразу слезы утирать. Талант, говорила, от Бога талант.

Ей было семнадцать лет, когда из Харькова приехала комиссия. Одаренных детей по деревне искали. Она даже запомнила сразу — одаренных. Слово-то какое! Это когда, значит, дар от Бога есть. Ее приметили и забрали в Харьков. Уж мать-то убивалась, а она, Ксанка, была рада-радешенька. Собрала свои нехитрые пожитки и была такова. Так ни разу больше в деревне своей не бывала.

В Харькове стали ее учить петь, голос ставить, а он возьми и растрескайся. Совсем почти пропал, одни ошметки остались. Бились, бились с ней, совсем уж было решили обратно отправлять, но тут один старый профессор с козьей бородой заступился. Оставьте, говорит, ее в покое, пусть поет, как хочет. У нее голос от природы поставлен. Феномен. Так и сказал, а она запомнила.

И вправду сказать, по-ихнему петь никак невозможно, свист один. А она как плечами поведет, как вздохнет вольно, так песня и льется, без конца и без краю. Училась, конечно, разному. Ноты читать, ходить, говорить, грим накладывать. Всего не перечесть. Но это легко давалось, не то что в школе.

Начинала она, как водится, с маленьких партий. Служанок, подружек, так, ерунда, на пару-тройку фраз за весь спектакль. Публики она никогда не боялась, не то что собеседников в обычной жизни. Тут все обстояло сложнее. Сразу откуда-то вылезал деревенский говор. Она и рот лишний раз раскрыть боялась. На сцене иначе, расписано и отрепетировано до последней интонации. Не ошибешься.

Но этого ей было мало. Она чувствовала, что рождена для большой сцены. Поэтому все свободное время учила заглавные партии. Особенно ей нравилась Розина из «Севильского цирюльника». «Сто разных хитростей — и непременно все будет так, как я хочу». Она распевала это на все лады, восхищаясь своей героиней, которой удалось не упустить свое счастье.

И счастье, эта капризная синяя птица, махнуло ей своим крылом. Все было как в сказке. Неожиданно в самый день спектакля заболела примадонна театра, исполнительница партии Розины. Спектакль уже хотели было заменить, но Ксения пошла к главному режиссеру театра и предложила спеть вместо нее. Главный выслушал ее и неожиданно согласился.

Успех был полный. Зал стонал от восторга, настолько она была искрометна, женственна и лукава. И молода, совсем как героиня Россини и Бомарше. И надо же такому было случиться, чтобы именно в тот вечер в зале присутствовал Петр Андреевич Сокольский, дирижер Мариинского театра. Он зашел к ней в гримерную после спектакля и сразу от порога спросил, не желает ли она петь в Мариинке. Кто ж не хочет? Ксения, не раздумывая, согласилась.

Они поженились через год. Давно это было. Еще до войны. Он был совсем старик, по крайней мере ей так казалось. Высокий, худой, седовласый, с седой же бородой и длинными тонкими пальцами аристократических рук, он казался ей патриархом, мудрецом или святым угодником, сошедшим с иконы. Он дал ей все и научил всему, что она теперь знала.

Она пела заглавные партии во всех его спектаклях и имела успех. Ей завидовали, интриговали против нее, но с ее исключительным положением она могла не обращать на это внимания. Рядом с ним она казалась себе лучше и интереснее, чем была на самом деле.

Любила ли она его? По-своему, наверное, любила. Восхищение, уважение, благодарность. Все это вместе и была ее любовь. Но продолжалось это недолго. Он не пережил разрухи и голода, принесенных революцией. Его мир рухнул, и он ушел вместе с ним. Было это зимой 1919 года.

После того как жизнь понемногу наладилась и в Мариинке стали снова ставить оперы, Ксения поняла, что ей здесь больше нет места. Ей не забыли ее привилегированного положения и статуса первой леди и тихо выжили из театра. Этот мир жесток, и выживает в нем сильнейший. Конкуренция крайне велика, а артист уязвим, ибо целиком зависит от воли режиссера. У главного режиссера и у нового дирижера были свои протеже, и Ксения их не интересовала. К счастью, подоспело приглашение из Большого спеть Чио-Чио-сан в новой постановке.

В Москве ее встретили с распростертыми объятиями. Дали большую квартиру в Брюсовом переулке, предложили работать над новыми партиями. В общем, окружили любовью и заботой. Ксения недоумевала, однако, будучи от природы неглупой, скоро поняла, откуда ноги растут. Ничего на этом свете не делается просто так.

У нее объявился влиятельный поклонник. Бунчиков, зам. наркома по делам культуры, правая рука самого Чаруйского, соратника Ленина. Он, видите ли, помнил ее еще по Мариинке, восхищался ее голосом и, узнав, что она переживает не лучшие времена, решил поучаствовать в ее карьере. Совершенно бескорыстно, разумеется.

Ксения посмеивалась про себя и держала его на расстоянии. Элегантно, само собой. Он ни на минуту не должен был забывать, что перед ним великая певица, народное достояние, помогать которой долг каждого гражданина, какой бы высокий пост он ни занимал. Она была царственно проста и сдержанно радушна. Бунчиков, похоже, побаивался ее, по крайней мере излишней навязчивости не проявлял. Кроме того, он был женат, а она была личностью заметной.

Ксения знала, что легко может бросить его к своим ногам, заставить забыть семью, что после двадцати лет брака дело не такое уж и мудреное. Она давно уже перестала быть Ксанкой Черноиваненко, босоногой девчонкой из-под Харькова. Она — Ксения Гнедич, звезда русской оперы, а может статься, и европейской, если начнут выпускать на гастроли. Высокая, статная, с томными глазами и роскошной темной косой, которую три раза можно было обернуть вокруг головы, она поражала величавой плавностью походки и гордой посадкой головы. Как и большинство сопрано, она страдала лишним весом, но с ее статью и высоким ростом это было почти незаметно. Коротышка Бунчиков, с его одышкой и кабинетным брюшком, едва-едва доставал ей до плеча.

Итак, Ксения не торопилась с выбором. Чутье подсказывало ей, что партийные бонзы тоже под Богом ходят, поскольку самостоятельной ценности не представляют. Сегодня ты все, завтра ничто. А это ее не устраивало.

И вдруг случилось непредвиденное. Сама судьба явилась ей в виде белокурого красавца с восторженными серыми глазами. Он дарил ей цветы после каждого спектакля и, естественно, был замечен. Теперь перед началом она приходила посмотреть в зал сквозь щелку в занавесе и неизменно видела его в третьем ряду в проходе. Она ломала себе голову над вопросом, кто же он, и не находила ответа. Судя по костюму, небогат, так, средний уровень, но врожденная элегантность и стиль, которые, как известно, не купишь ни за какие деньги, сквозили в каждом движении. Он совершенно не подходил ни под одну социальную группу. Загадка до кончиков ногтей. Она решила познакомиться с ним поближе.

После десятого букета он был допущен в уборную, где среди пуховок, кисточек и баночек с кремами и состоялось их знакомство. Ее рыцаря звали Владимир Басаргин. Можно было потерять голову от одного звука этого имени. От него так и веяло дворянскими усадьбами и кадетским корпусом. Ностальгия по миру, которого она никогда не знала. Чудо, как он сохранился такой в большевистской России. Недобитый аристократ, король женских грез.

Он восхищался ею бесконечно, но без обычной лебезни и холуйства. Даже коленопреклоненный, он не выглядел нелепо. Ксения чувствовала, что он никак не зависит от ее благосклонности, и это задевало и все больше привлекало к нему. Ей хотелось бы видеть его своим рабом. Недосягаемая мечта, и от этого еще более желанная.

Впервые в жизни в ней проснулась женщина, которой просто хочется любить и быть любимой. Он был совершенно бесполезен для нее с точки зрения карьеры, а о ней она привыкла думать в первую очередь. Но разум отступал под натиском чувств. Ее даже стали посещать мысли о ребенке. Возраст-то критический, тридцать три года.

То, что он женат, нисколько не волновало ее. О жене он говорил скупо и с явной неохотой. Значит, там что-то неладно. Из счастливого дома не убегают волочиться за актрисами. Бывают же дуры на свете, думала Ксения. Нет, нет, мысли о госпоже Басаргиной не-посещали ее.

Было другое, что тревожило куда сильнее.


Благотворительный бал был в разгаре, музыканты в углу зала самозабвенно играли вальсы Штрауса. Кружились пары, шампанское пузырилось и пенилось, яркий свет ламп преломлялся в хрустальных гранях бокалов.

Идея бала принадлежала Марго. Благотворительная акция по сбору средств в фонд борьбы с беспризорностью. Были приглашены все крупные коммерсанты и промышленники, чиновники из государственного аппарата, артисты и художники, которые предоставили свои картины на благотворительный аукцион. Они размещались вдоль одной из стен под белым транспарантом с одним лишь словом «Помоги!» на русском и немецком языках. В центре экспозиции стояла картина Григория Яковлева. Пронзительное полотно, где на фоне яркой толчеи Сухаревского рынка стоял маленький замухрышка в неописуемом картузе и жалобно протягивал к зрителям тощую грязную ручонку. Картина представляла такой чудовищный контраст с благополучными холеными гостями, что ни одно даже самое черствое сердце не могло не дрогнуть. Деньги так и летели в поставленный специально для этой цели большой аквариум. Само собой, без воды.

Марго в ослепительном белом платье, наглухо закрытом спереди и глубоко, почти до талии, вырезанном сзади, стояла в дверях рядом с Осман-беем и на правах хозяйки встречала запоздавших гостей. Она была удивительно хороша в этот вечер, взволнованная, вся будто наэлектризованная, с сияющими глазами и нежным румянцем на бледном лице.

Неудивительно, ведь этот бал был ее детищем. Осман-бей сразу поддержал ее замысел и взял на себя финансовую сторону дела, сказав, что подобная акция значительно поднимет репутацию его фирмы в глазах властей, и предоставил Марго полную свободу действий. Все, что происходило здесь сегодня, было полностью плодом ее фантазии и усилий.

Приехал Чаруйский с неизменным пенсне на гладком яйцевидном лице. Он пожал руку Осман-бею, поблагодарив его от имени советских беспризорников, и светски поклонился Марго.

— Фрау Маргарет Басаргин, моя помощница и организатор бала, — поспешил представить ее Осман-бей. — Идея и воплощение целиком принадлежат ей.

Чаруйский с интересом посмотрел на нее:

— Поздравляю вас, товарищ Басаргина. Все устроено с большим вкусом. Но… э-э… не кажется ли вам, что в тот момент, когда голодают дети, тратить такие деньги на светское мероприятие по меньшей мере нескромно.

Марго еле удержалась от улыбки. Общеизвестно было пристрастие товарища наркома к бриллиантам и предметам искусства, которые он скупал или просто «национализировал» не считая.

— Позвольте мне не согласиться с вами, товарищ нарком, — живо возразила она. — Так мы соберем куда больше денег.

И Марго указала на аквариум, который как раз опорожняли два дюжих официанта.

— И это уже третий раз. А впереди еще аукцион и лотерея. Платная, разумеется.

— Да вы их просто разденете, — хмыкнул Чаруйский. — Вам не откажешь в изобретательности.

— Благодарю. Разрешите представить вам Григория Яковлева, одного из самых талантливых наших художников. Он любезно предоставил несколько своих работ на аукцион. Центральная картина тоже его.

Чаруйский рассыпался в похвалах и отошел в сопровождении Осман-бея. Марго осталась с Григорием.

— Танцуй! — шепнула она ему. — Глядишь, получишь госзаказ.

— Благодетельница! — отозвался Григорий. — Это нам никогда не лишнее. Потанцуешь со мной? Тысячу лет с тобой не танцевал.

Они прошли почти целый круг, прежде чем Гриша нарушил молчание:

— А где Володя? Что-то я его не вижу.

— Его здесь нет.

— Вот как? А я уж думал, что не заметил его. Марго иронически приподняла бровь.

— Его трудно не заметить.

— Это верно. Значит?

— Это значит, что его здесь нет, и только.

— Ты хоть сама понимаешь, зачем все это делаешь?

— Не пойму, о чем ты, — с деланным равнодушием ответила Марго.

На самом деле она прекрасно знала, к чему он клонит, но развивать эту тему не хотелось.

— О том, что ты убиваешь своего мужа. Все равно что травишь потихоньку мышьяком. Вот я и спрашиваю, зачем тебе все это надо. Ради этого твоего басурманина? Недурен, конечно, но на мой вкус — староват.

— По-моему, ты влезаешь не в свое дело. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется. На правах старого друга…

— Гришенька, я тебя очень люблю. — Марго встала на цыпочки и легко прикоснулась губами к его щеке. — Столько заботы и участия. Я тронута. Но на этого человека я только работаю.

— Ничего себе работа, — взорвался он. — Ты уже живешь на этой работе. Он тебя совсем к рукам прибрал. Не удивлюсь, если…

Марго предостерегающе приложила пальчик к его губам.

— Не стоит произносить то, в чем потом будешь раскаиваться.

Она почувствовала, как его губы дрогнули под ее пальцем, будто поцеловали. А ведь и впрямь поцеловали. Гриша, Гриша, и ты туда же.

Музыка как раз кончилась. Марго высвободилась из его объятий и, повернувшись к оркестру, зааплодировала.

Вдруг руки ее замерли в воздухе, все в ней будто замерло. В зал входила высокая полная дама в широком сером кружевном платье. Неподвижное лицо под короной великолепных волос поражало матовым сиянием кожи, на которой выделялись яркие дуги губ и бровей.

Но Марго смотрела не на гостью, которую не знала. Она смотрела на мужчину, который стоял рядом с ней, непринужденно обозревая Зал. Стоял, как будто имел на это право, будто для него это было естественным, обычным делом. Все бы ладно, да только человек этот был ее муж.

У Басаргина в этот день было прескверное настроение. Все шло наперекосяк. Работа из рук валилась. Начать с того, что его поймала в коридоре Вероника. Они давно уже не виделись, но если б еще столько же не виделись, он бы не огорчился. Бывшая супруга не оставила в памяти ничего, кроме смутного чувства горечи и сожаления о потерянном времени и эмоциях.

Смотреть на нее было неприятно. Она сильно постарела, располнела, обрюзгла. В глазах появился неприятный лихорадочный блеск, будто у нее хронически повышена температура.

— Володечка, мне необходимо с тобой поговорить, — бормотала она несвязно. — Такое дело! Такое важное, неотложное дело!

— Говори, только, пожалуйста, поскорее. Меня ждут.

— Ну как же поскорее, нельзя поскорее. Пойдем в столовую на минутку, выпьем по стакану чая. В горле пересохло, волнуюсь.

Володя нехотя последовал за ней, недоумевая, что могло случиться. В столовой она долго и нудно уговаривала его взять чай, но он отказался и взял минеральную воду.

— И дался тебе этот чай, — проворчал он. — Помои, а не чай. Никогда его здесь не пью.

Когда они присели за столик, он заметил, что прозрачная минералка приобрела зеленоватый оттенок. Понюхал.

Ноздри пощекотал странный ускользающий запах, смесь трав и мяса.

— Ничего такого, — сказала вдруг Вероника. — Пахнет серой. Такая сернистая вода.

А он вроде ни о чем ее и не спрашивал.

— Ты выпей. Жарко ведь.

В ее голосе звучала напряженная настойчивость. Что-то с ней неладно, подумалось Басаргину. Выглядит как больная.

— Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо, очень хорошо. Так ты выпей, а?

Даже в руку вцепилась больно. Басаргин поморщился.

— А ты рассказывай.

Но она смотрела на него неподвижным, фиксированным взглядом, будто гипнотизировала. Басаргин занервничал, сам не зная отчего, и поднес стакан к губам.

— Владимир Николаевич, вас к телефону. Срочно. Свежий голосок секретарши. Моментальное облегчение.

— Ты подожди меня. Я сейчас.

Поставил на стол нетронутый стакан и заторопился к выходу. Звонила Ксения пригласить на какой-то благотворительный бал. «Вы непременно, непременно должны сопровождать меня». Вот он уже и ей что-то должен. И ей, и Веронике, и Марго. Хотя Марго как раз никогда ничего не требует, слово «должен» не из ее лексикона. О Веронике он уже начисто забыл.

А впрочем, почему не сходить? По крайней мере заполнит вечер, хотя и придется отбиваться от Ксении, которая все настойчивее стремится затащить его к себе домой. Или в постель, что почти одно и то же.

Он, кажется, сморозил отчаянную глупость. Увлекся голосом, не удосужившись разобраться, кому этот голос принадлежит. А упаковка оказалась самая что ни на есть неподходящая, стоило ей выйти из роли оперной дивы, как оставалась, в сущности, пустенькая, недалекая бабенка, уже не очень молодая, вздорная и капризная. Магия таланта, преображавшая ее на сцене, исчезала без следа в обыденной жизни.

Басаргин вскоре обнаружил, что ему попросту не о чем с ней говорить. Ее соперницы, интриги в театре, ее собака, фарфоровые статуэтки и драгоценности. Вот, пожалуй, весь круг вопросов, занимавших Ксению. И конечно же, ее собственная бесценная персона. Поначалу Басаргин часами готов был слушать ее, восхищаясь каждым словом, каждым жестом, но это скоро приелось. «Ах, Маркиз опять нагадил на ковер, а ведь он стоил бешеных денег». «Ах, подумайте только, Дарья, эта глупая корова, вытирала пыль и разбила мою бесценную пастушку с зонтиком». «Ах, эта бездарность Прозоровская». «Ах, брошь с рубином». Тоска смертная.

При этом он по-прежнему был готов ходить на все ее спектакли и осыпать ее цветами. Соловей оставался соловьем. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что познакомился с ней лично. Только заморочил женщине голову, а теперь не знал, как покрасивее отыграть назад.

Он понял, куда попал, только когда увидел Марго, направляющуюся к ним сквозь толпу гостей. Рядом с ней, фамильярно держа ее под руку, так по крайней мере показалось Басаргину, шествовал этот ее турок. За его спиной маячила огненная шевелюра Яковлева. Надо же, и он здесь. «Тоже мне друг называется, не мог предупредить», — подумал с тоской Басаргин. Рука Ксении вальяжно лежала на сгибе его локтя, как бы включая его в круг особо приближенных.

Марго уже успела справиться у распорядителя об имени вновь прибывшей и приветствовала ее радушной улыбкой. Может быть, лишь чуточку натянутой.

— Ксения Петровна, мы очень рады, что вы нашли время приехать к нам. Разрешите представить вам. Осман-бей Чилер, представитель акционерного общества «Руссотюрк». Кстати, поклонник вашего таланта.

Тут она слегка приврала. Осман-бей не был любителем оперы. Но иногда маленькая лесть не повредит, особенно при общении с актрисой. Осман-бей обворожительно улыбнулся и склонился над ее рукой. Он, конечно же, узнал Басаргина и теперь терялся в догадках, что все это могло бы значить.

— Мой друг, Владимир Николаевич Басаргин.

— Благодарю вас, мы знакомы, — сказала Марго, вздергивая подбородок.

— Вот как!

Ксения вопросительно взглянула на Басаргина, который успел преодолеть первоначальную неловкость и теперь с интересом наблюдал за обеими женщинами. Хуже уже быть не может, остается только потешаться над самим собой.

— Ксения Петровна, эта дама моя жена, Маргарита Георгиевна Басаргина.

Глаза Ксении округлились, губы сложились в немой вопрос, но она так и не успела его задать. К ним спешил Чаруйский, весь в улыбочках, ахах и охах.

— Ах, Ксения Петровна, голубушка, как я рад! Вы ведь нам споете?

— Непременно.

— Ксения Петровна только что говорила нам, как она озабочена бедственным положением беспризорников, — вставила Марго. — Просто не могла остаться в стороне. Осман-бей, проводите, пожалуйста, нашу очаровательную гостью к месту сбора пожертвований.

Осман-бей церемонно предложил ей руку. Чаруйский пошел рядом, беспрерывно что-то говоря. Марго, не без садистского удовольствия, наблюдала, как дива в полном замешательстве опустила в аквариум массивный золотой браслет. Кругом зааплодировали. Марго осталась с Басаргиным.

— А что еще ей оставалось делать? — усмехнулась она.

— Ты стала просто обворожительной стервочкой. — Марго пристально взглянула ему в глаза:

— Я всегда была такой, только ты забыл.

— Не моя в том вина.

— Может, тоже пожертвуешь что-нибудь?

— С удовольствием, но только если ты согласишься танцевать со мной.

— Извини, не могу. Надо открывать аукцион.

И она упорхнула, унося с собой его взгляд, полный затаенной ласки и любви. Где-то в районе диафрагмы закопошился теплый пушистый комочек счастья. Значит, он еще может смотреть на нее так.

Оркестр сыграл бравурную фразу и осекся. Все глаза устремились на импровизированные подмостки, на которых появилась Марго с молоточком в руке.

— Товарищи! Дамы и господа! Открываем наш благотворительный аукцион. Все средства, полученные от продажи предметов искусства, любезно пожертвованные нашими замечательными художниками, пойдут на строительство приюта для беспризорных детей. Ваши имена будут выгравированы на медной табличке, которая будет помещена в актовый зал приюта. Рука дающая да не оскудеет!

Марго повторила свою маленькую речь на немецком языке. Специально направленный луч света обрамлял ее прелестное лицо. Голос звенел, добираясь до самых сердец взволнованных слушателей. Каждому казалось, что она обращается именно к нему одному.

Аукцион прошел очень живо, в основном благодаря стараниям Марго. Она вела его так умело, будто всю жизнь только этим и занималась. Разогревала публику шутками, тонко расхваливала картины, представляла их авторов, создавая им попутно ненавязчивую рекламу, и не забывала напомнить разгоряченным гостям о главной цели мероприятия, о несчастных голодных детях, которые так ждут их помощи.

Басаргин стоял рядом с Григорием и не отрываясь смотрел на Марго. Сегодня она открылась ему с совсем другой стороны.

— Она великолепна, правда? — шепнул ему Григорий.

Его картина только что ушла по максимальной ставке, и он сиял, как свеженачищенный сапог. Именно такое сравнение пришло в голову Басаргину, когда он взглянул на ошалелое от гордости лицо друга. Он только кивнул в ответ.

— Ты ведь не всерьез с этой Гнедич?

Басаргин мотнул головой. Нет. Сама мысль показалась ему сейчас дикой.

Ксения вышла из экипажа, опираясь на руку Басаргина, и тут же отпустила извозчика. Они стояли перед подъездом ее дома. В тусклом свете фонаря лицо ее, обращенное к нему, казалось молодым и печальным.

— Как я пела?

— Божественно. Как всегда.

Мысли его были заняты совсем другим. Перед глазами стояло лицо Марго, любимое, единственное лицо. Она больше ни разу не подошла к нему, не говорила с ним, даже когда они уезжали в числе последних.

— Вы побудете со мной? — спросила Ксения. — Я так взволнована после выступления. Не смогу уснуть.

Какого черта, подумал раздраженно Басаргин. Какая ему разница, где сейчас быть. Марго осталась с этим турком, так что ему спешить некуда.

В гостиной маленький мохнатый песик бросился с диким лаем под ноги Басаргину и вцепился зубами в штанину. Он рвал и терзал ее с остервенением маленького существа, которое почувствовало угрозу чужого вторжения.

— Фу, Маркиз! Фу! — крикнула Ксения и сильно пнула песика ногой в бок.

Он забился под диван, жалобно скуля. Басаргина передернуло от этой ненужной жестокости.

— Жалкая эгоистичная тварь! Ревнует меня ко всему, что движется, даже к Дарье.

— Ну зачем же так. Мы бы с ним договорились.

Ксения занервничала. Все складывалось совсем не так, как ей хотелось. Романтический вечер при свечах, идеальное обрамление для решающего объяснения, похоже, срывался. Черт бы побрал эту глупую псину.

Басаргин уселся в кресло и огляделся. Занятная комната. Идеальный портрет хозяйки. Бессмысленное нагромождение роскоши моментально утомляло. Всего тут было слишком. Позолоты, финтифлюшек, завитушек, бахромы и особенно фарфоровых статуэток. Стройными шеренгами, как солдаты на плацу, они стояли везде: на столиках, в серванте, на полках, сливаясь в безликую бело-розовую массу. Ощущение было такое, будто объелся бланманже. Может быть, каждая взятая в отдельности и была произведением искусства, но все вместе — это было слишком даже для такого закаленного человека, как Басаргин. Он почувствовал, что его слегка замутило, и перевел взгляд на хозяйку.

Ксения между тем размышляла о том, как начать нужный ей разговор. Неожиданная встреча с его женой окончательно сбила ее с толку. Она совсем иначе представляла себе Марго, этакой курсисточкой-феминисткой с недовольно поджатыми губами, в скучном английском костюме и суровых туфлях без каблуков. Светская дама, которую она встретила на балу, изящная и уверенная в себе, свободно говорящая по-немецки, блестящая собеседница, совершенно не укладывалась в образ брошенной жены. А это ее поразительное самообладание! Увидела мужа под руку с другой женщиной и бровью не повела. Поразительно! Они вообще разговаривали как чужие. А седой господин с азиатским именем, она его, конечно, не запомнила, явно ее любовник. У Ксении на эти дела глаз наметан. Начальник, тоже мне. Басаргин с ним знаком и невозмутим. Загадка на загадке. Однако молчание слишком затянулось.

— Как я пела? — Ой, она, кажется, об этом уже спрашивала.

— Божественно. Как всегда.

— Я же не готовилась. Это было так неожиданно. Но отказаться было невозможно, верно?

— Верно.

— Акустика там ужасная, не то что в театре.

— Я не заметил.

— И оркестр прескверный.

— Не может быть. Когда вы поете, как-то не замечаешь ничего вокруг.

Это был уже понятный ей язык. Тут она играла на хорошо знакомом поле. Оступиться было невозможно.

— Это так объяснимо. — Она томно подняла глаза к потолку. — Природная одаренность. Феномен, как говорил один мой знакомый профессор консерватории.

Басаргин с трудом подавил желание зевнуть. Все это он уже не раз слышал и видел. И словечко «феномен», и очи, поднятые горе.

— Присядьте рядом со мной.

Она похлопала ладонью по диванной подушке. Прямо как своей собачке. Место!

— Я бы рад, но ваш пес… Я его боюсь.

— Глупенький мальчик! Маркиз уже совсем смирный. Не надо его бояться.

Будто в ответ на ее слова из-под дивана раздалось угрожающее рычание. Басаргин совсем развеселился. Этот слащавый тон, карикатурная собака, возомнившая себя волкодавом. Она даже не способна почувствовать весь комизм ситуации.

— Видите ли, у меня сложные отношения с собаками. Напуган с детства. И они это чувствуют.

— Бедняжка! Как это, должно быть, было ужасно. Маленький кудрявый мальчик, золотой ангелочек — и огромный лохматый пес с оскаленной пастью.

Она мигом пересела на ручку его кресла и провела рукой по волосам. Пышный бюст, обтянутый серыми кружевами, колыхался у самых его глаз. Иди к мамочке, она защитит тебя.

— Вам так не хватает любви. Я вижу, я чувствую это. Рядом с вами нет женщины, которая способна была бы понять вас, которая прошла бы по жизни бок о бок, стала бы подругой, матерью, любовницей, всем. Не отстраняйтесь, не надо. Этой женщиной могу быть я.

— Есть одно препятствие, — вздохнул Басаргин.

— Любое препятствие можно преодолеть.

Жена. Подумаешь, препятствие. На любой брак есть развод.

— Дело в том, что я не могу любить женщин как положено. Старая фронтовая рана, знаете ли. Прямое попадание немецкой гранаты.

Ксения, как ужаленная, вскочила с кресла и плюхнулась на диван. Прижатый ее весом Маркиз пискнул, кое-как выполз на ковер и скрылся, помятый, в соседней комнате.

— Зачем же весь этот спектакль?

— Никакого спектакля. Я действительно увлекся вами и совершенно забыл о своем… гхм… недостатке.

— Но вы вели себя как нормальный человек.

— А я и есть нормальный человек. За исключением…

— Избавьте меня от подробностей! — взвизгнула она. — Не хочу ничего больше слышать. Оставьте меня, немедленно!

Басаргин сокрушенно вздохнул и, втянув голову в плечи, побрел к выходу. Трагическая спина, твердил он себе, чтобы, не дай Бог, не выйти из роли. Сокрушенная, трагическая спина.

— Простите меня, — пробормотал он от двери. Ксения только рукой махнула.


Первым делом он зажег свечи, много-много свечей в старинных канделябрах. Они озарили комнату волшебным золотистым светом, который отразился в зеркалах и сделал комнату еще больше. Четвертое, пятое измерение. Запредельный мир. Он вообще был волшебником, этот удивительный человек, с которым ее столкнула судьба. Умел творить чудеса из вполне реальных, земных вещей.

Марго с наслаждением вытянулась на узкой оттоманке. Только в машине она поняла, как на самом деле устала. Напряжение последних дней вдруг лавиной обрушилось на нее. Она даже не смогла ничего возразить, когда Осман-бей велел шоферу везти их к нему.

Усталые глаза резал свет фар идущей сзади машины. Отражаясь в зеркальце заднего вида, он слепил, мучил ее. Три часа ночи. Улицы совсем пусты. «Кто еще может ездить здесь, кроме нас», — подумала она, придвигаясь к Осман-бею, чтобы скрыться от надоедливого луча. Он понял ее движение по-своему, обнял за плечи и положил ее голову себе на плечо.

— Отдохните, Маргарет. Вы совсем измучены. Измучена. Не то слово, не то. Опустошена, раздавлена, уничтожена. Весь вечер она была весела, расточала улыбки, занимала гостей. Это была работа. А внутри все рушилось в черную гудящую бездну. Смотреть на Володю и эту женщину было выше ее сил, но не смотреть она не могла. Они притягивали ее, как магнит. Он ни разу не подошел к ней, не попытался заговорить. Даже ушел, не попрощавшись. А тот любящий теплый взгляд, наверное, ей просто померещился. Он сейчас в постели этой женщины, занимается с ней любовью и ни о чем больше не способен думать.

— Я сварю кофе. Настоящий, турецкий, — услышала она голос Осман-бея, но лишь устало покачала головой.

Не надо кофе. Ничего не надо. Он подошел и встал сзади. Марго почувствовала его пальцы в своих волосах. Осторожно вынул шпильки, распустил длинные шелковистые пряди. Его сильные пальцы гладили ее голову. От них шло расслабляющее тепло. Напряжение отступило, словно из виска вынули занозу. Марго замурлыкала, как кошка, и закрыла глаза.

— У вас чудные волосы, Маргарет. Мечта любого мужчины. Обмотать их вокруг своей шеи и забыть обо всем на свете. Забыть, забыть.

Его приглушенный голос обволакивал ее, окончательно лишая воли. Даже захоти она, и то не смогла шевельнуть и пальцем. Тревожный звоночек тренькнул в виске и замолк. «Я сейчас легкая добыча, — подумала Марго. — Ну и пусть». Ей все равно некуда больше спешить.

— Не открывайте глаз, — приказал он.

Она почувствовала его руки на своей шее. Щелкнул невидимый замочек.

— Можете смотреть.

Марго открыла глаза. В мерцающей глуби зеркала она увидела свое лицо, бледное, отрешенное, как лицо сомнамбулы. Шею обвивала двойная нитка огромных розовых жемчужин. Они переливались ровным матовым светом, словно живые. У Марго перехватило дыхание.

— Царский дар любви. Когда-то Александр Второй подарил его единственной женщине его жизни, Екатерине Долгорукой. Теперь я дарю его вам.

Марго пробежала пальцами по гладким сияющим каплям. Словно застывшие слезы.

— Я не могу принять его.

— Вы должны. Ни одна женщина, кроме вас, не достойна носить его.

Он вынул из стоящей рядом вазы павлинье перо и провел им по ее шее, вокруг уха, скользнул вверх и вниз по обнаженной спине. Сладостная дрожь пробежала по ее телу. Губы приоткрылись, голова откинулась назад. Глупо сопротивляться наслаждению. Этот мужчина давно уже поработил ее, подчинил себе, так тонко и изысканно, что она только сейчас это поняла. Она его трофей, птичка, добровольно попавшая в силок.

— Я так долго ждал вас. Так долго ждал.

Марго ощутила его дыхание, смесь табака и мяты. Он целовал ее шею, грудь сквозь платье, губы. Его язык, нежный и властный, проник к ней в рот. Марго застонала. Ни один мужчина, кроме мужа, давно уже не прикасался к ней. Чужие губы на ее губах, чужие руки на ее коже. Свинская морда Игнатьева мелькнула перед глазами. Марго напряглась и захлопнулась, как устрица.

Осман-бей моментально почувствовал перемену в ее настроении и отстранился. Совсем чуть-чуть, но они сразу стали далеки, словно между ними легла пропасть.

— Что-то случилось?

— Я люблю своего мужа, — проговорила Марго, стуча зубами.

Ей вдруг стало холодно. Она подтянула колени к груди и плотно обхватила их руками, силясь унять дрожь. Осман-бей встал и, вставив в мундштук папиросу, закурил.

— Я все время боялся этого, — сказал он, выпуская колечками дым. — Вы уверены?

— Д-да.

— Не дрожите так. Здесь вам ничто не угрожает. Овладеть вами я мог бы уже давно. Никакие ваши протесты не остановили бы меня. Но мне мало вашего тела. Мне нужна ваша любовь. Я делал все, чтобы завоевать ее. И проиграл?

Марго только кивнула. Голос изменил ей.

— Ну что ж. Поражение — это тоже победа. Над собой. Я и так здесь задержался. Из-за вас, между прочим. Но теперь в этом нет необходимости, и я уезжаю.

Марго изумленно посмотрела на него. Неужели она не ослышалась?

— А фирма?

— Фирма ликвидируется.

— Но почему?

— С некоторых пор я неуютно чувствую себя здесь. Чутье старого волка. Помните, я говорил вам, что Россия еще покажет миру, как проливать невинную кровь. Скоро здесь все переменится, но я не хотел бы быть этому свидетелем. Я надеялся, что вы уедете со мной, но это невозможно. Видно, у вас совсем другая судьба.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Ведь дела идут так хорошо.

— Слишком хорошо. Мои прибыли кому-то не дают покоя. Поэтому мной заинтересовались. Вы не замечали, что за мной все время следят?

Марго вспомнила свет фар, слепящий глаза, и похолодела. Неужели это правда? Однако не случайно же Игнатьев появился в «Руссотюрке».

— А как же Чаруйский? Он был так радушен.

— Чаруйский просто напыщенный осел. От него ничего не зависит. Здесь заправляют совсем другие силы.

— Зачем же вам нужен был этот бал, если вы все равно решили уезжать? Столько денег, времени, сил. Не понимаю.

Осман-бей бросил мундштук, подошел к оттоманке и резко рванул Марго к себе. Обнял так, что затрещали косточки. Губы впились в ее губы, жарко, страшно. •

Он отпустил ее так же резко, как и схватил. Марго чуть не упала. Он стоял перед ней, шатаясь. Желваки гуляли на щеках.

— Вы не понимаете? Безмозглая девчонка, я же люблю вас. В последний раз в жизни люблю. За что Аллах послал мне такое счастье и такую муку? Не знаю. Значит, надо было. Я до конца не знал, согласитесь ли вы уехать со мной. Этот бал — ваша страховка. Теперь вас все знают. Вы не какая-нибудь капиталистическая подстилка, а сознательная советская гражданка. Сколько денег выкачали из толстосумов для несчастных бездомных детей! Преданный исполнитель курса партии на борьбу с беспризорностью. Что вам еще?

Марго стояла неподвижно, прижав руки к губам, еще горевшим от его поцелуев. Значит, он все рассчитал. Партия, курс, гражданка…

— А теперь уходите, Маргарет. Я всего лишь мужчина. Уходите. И не вздумайте прощаться.


Уже светало, лениво, неспешно. В прорывах туч на темно-синем небе мерцали редкие звезды, немного сонно, как бы говоря: «Все, отработали свое. Пора и на боковую». Поднявшийся было ветер вдруг утих, как устал.

Басаргин засунул руки поглубже в карманы пальто и спустился к реке. Справа белела громада храма Христа Спасителя, В свете раннего утра он напоминал коренастого гиганта, втянувшего голову в плечи. «Тоже небось озяб», — подумал Басаргин и подмигнул храму. Шутка ли — стоять ночи напролет на таком ветру. Ничего, сейчас согреемся.

Владимир уселся у самой кромки воды, свинцовой и холодной даже на вид. Он уже и не помнил, сколько часов бродил по узким ночным улочкам, пока ноги не вынесли его к храму, а оттуда к реке. Словно какой-то городской леший водил его, крутил и мотал по родному городу, да так лихо, что он скоро перестал узнавать все вокруг. Ночью все меняет облик и рядится в чужие личины. Ночь — время мыслителей и влюбленных. Ни те, ни другие не нуждаются во внешних ориентирах — их ведут свои, внутренние маяки.

А он вот заплутал, может, даже нарочно, и только, как забрезжило, вышел к храму и понял, что спасен. Он уж и насмеялся, и насокрушался над собой, все как-то утихло, и улеглось в душе, и успокоилось.

— Эй, мужик, закурить есть?

Куча тряпья поодаль зашевелилась, и оттуда вылез щупленький мужичонка в грязной рубахе, расстегнутой до пупа, измызганных штанах и несуразной, давно потерявшей форму шляпе, нахлобученной по самые уши. На его заросшем лице виднелся только нос, багровый и пористый, как перезрелая клубника.

— Я не курю.

— Ишь ты! А что ж ты тогда делаешь?

— Не видишь, что ли? Сижу.

— Сидеть и я могу, да курить уж больно хочется. Подвинься, что ль.

Басаргин не пошевелился.

— Садись. Места много.

— Эка ты смурной какой. Из-за бабы, что ль, погорел? Он тяжело опустился на ступени рядом с Басаргиным, обдав его запахом перегара и давно не мытого тела.

— Ты в бане давно был? — спросил, поморщившись, Басаргин.

— Чаво? Мне в баню нельзя. Вторая одежда, греет. — Он смачно почесал волосатую грудь. — Вот ты в пальтишко кутаешься, а мне хоть бы хны. А запашок — он что? Посиди со мной чуток и принюхаешься.

— Тоже верно. А про бабу ты как догадался?

— А кто ж нашего брата на улицу среди ночи выгонит? Знамо дело, баба. И не сморгнет. Одно зло через них, через баб.

— Тоже, что ли, от бабы пострадал?

— А то! Из Сеченок я, из Рязанской губернии. Дом у нас там был справный, хозяйство какое-никакое было. А как родители померли да старший брат женился, тут и начались мои мытарства. Невзлюбила она меня, женка братова. Уж она его пилила и поедом ела, и день и ночь, и день и ночь. Взъярился он, не сдюжил. Вот, говорит, тебе, братаня, Бог, а вот порог, а мочи моей больше нет. Я и пошел с узелком восвояси.

— Так и бродишь?

— Так и брожу. А и неплохо, поди, брожу. Свет ведь не без добрых людей. Где перепадет чево, где подработаю, а где и фьють! Прости, Господи, душу мою грешную.

Он истово три раза перекрестился.

— Воруешь, что ли?

— Не без того. А то б давно душа с телом рассталась. Зато сам себе хозяин, как птица Божья. Ни кола ни двора, и голова не болит.

— Так-таки и не болит? А судя по запаху, должна болеть.

— Дался тебе этот запах. Это ж родной, похмельный. Прикащики вчера гуляли на Остоженке в трактире, так мне от широты души налили.

— Неплохо, видно, налили.

— Да уж. Не поскупились. Дух-то какой густой, хоть спички зажигай. Да жаль, курева нет.

— Значит, ты всем доволен.

— А как же. Жаловаться грех. Вот только власти новые лютовать стали. Облавы, шмоны. Говорят, скоро указ выйдет, таких, как я, хватать и к работе определять. Не слыхал?

— Не слыхал.

— Так или не так, а перезимую и подамся по весне из Москвы-матушки, от греха подальше.

— Куда пойдешь?

— Куда глаза глядят. Россия большая, чай, не пропаду. А ты что делать будешь?

— Не знаю. От меня жена ушла.

Это выговорилось так легко и непринужденно, что Басаргин даже сам удивился. Прелесть разговора со случайным встречным в том и состоит, что ему можно сказать все, что не скажешь знакомому. Встретились и разошлись. Облегчили душу, и никаких последствий.

— Чудеса! Мужик ты вроде справный. Хотя кто их знает, этих баб, что им нужно. А может, оно и к лучшему, а? Или любишь ее?

— В том-то и дело, что люблю.

— Бил ты ее мало, — убежденно сказал мужичонка. — Прям как мой брат, вот она удила-то и закусила.

— Скажешь тоже, женщину бить.

— Дурак ты, братец. Баба — она кнут любит, что твоя кобыла. Притащи ее за волосья в дом да обломай бока. Ну, не круто, так, для острастки. Шелковая станет. Может, она оттого и ушла, что бил ее мало.

— Да я ее вообще не бил.

— Чудила ты, прям как не русский человек. Баб понимать надо. Не бьет, значит, не любит. Образованный небось, а простых вещей не понимаешь.

А может, он в чем-то и прав, подумал Басаргин. Как знать? Ведь он, по сути, сам виноват в том, что произошло у них с Марго. Все молчал, ждал, что одумается, и дождался. Может, стоило встряхнуть ее как следует, чтобы в голове прояснилось, чтобы поняла, что своими руками разрушает их счастье. А ведь счастье было, было и будет. Теперь он твердо знал это.


Осторожный стук в дверь разбудил ее. Марго приоткрыла глаза. Стук повторился, нерешительный, словно заранее извиняющийся.

Все тело ныло от неудобной позы. Шея вообще окаменела и не слушалась. Еще бы! Заснуть в шезлонге в вечернем платье да еще с этой махиной на шее. Марго прикоснулась к ожерелью и ахнула. Жемчуг Александра Второго! Она ушла в нем от Осман-бея, бродила как сомнамбула по темным бульварам, пока не добралась наконец до дома. Безумие, чистое безумие! Ведь убивают и из-за менее ценных вещей.

Шезлонг, в котором она уснула уже под утро, принадлежал еще старой хозяйке, актрисе. Даже, кажется, была фотография в каком-то журнале. Госпожа Лозовская отдыхает после спектакля. Она полулежала в этом самом шезлонге в позе Сары Бернар с известного портрета, подняв к виску согнутую в локте руку. Та же прическа с напуском, тот же туманный усталый взгляд. Только госпожа Бернар запечатлена на портрете в гордом одиночестве гения, а у ног госпожи Лозовской свернулся клубочком красавец супруг.

Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.

— Ох, настырные! Войдите, не заперто.

В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.

При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.

— Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?

Она с готовностью развернулась к двери.

— Брось, Татьяна, и без тебя тошно.

— Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?

— Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.

— Ой ли!

— Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.

Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.

— Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.

— Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.

— Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?

— Подарок, — признала Марго.

А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.

— Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.

— Если он придет.

— Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?

— Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?

— Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.

— Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.

— Ты заходи по-свойски. Посудачим.

— Обязательно.

«Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье. — Незлая и стервозна в меру. Просто попала в неподходящие условия. Нечем заполнить свою жизнь, муж слишком избаловал, не с чем и не за что бороться, вот она и расплылась, как тесто».

В ванной комнате царила прохлада. Некто веселый и задиристый выложил ее когда-то изразцовой плиткой с чертополохом и петухами, поэтому Марго приходила сюда не только помыться, но и подзарядиться бодростью.

Холодные струи стекали по телу, будоража и покалывая кожу. Марго что было силы терла себя жесткой губкой, будто сдирая что-то налипшее, и поливалась, поливалась из ковшика холодной, почти ледяной водой. Хотелось чего-то сурового, взбадривающего, отрезвляющего. Наказать себя, что ли, умертвить плоть, как черные монахи.

Жизнь постепенно возвращалась к ней, кровь бурно пульсировала в жилах, знакомый бодрящий ток понесся по всем клеточкам, по всем закоулочкам ее существа. Она растерлась пушистым полотенцем и, наспех закутавшись в халатик, вышла в коридор, где тут же столкнулась со своей соседкой-«испанкой».

Евгения Дмитриевна, как всегда ярко накрашенная и благоухающая ореховым маслом, поджидала ее у двери ванной. Сверкая белками расширенных глаз на загорелом лице, она схватила Марго за руку и зашептала возбужденно:

— Зайдите ко мне, Маргарита Георгиевна. Скорее, а то эти подслушают. Я видела про вас сон.

Под «этими» она разумела Суржанских, с которыми Павловы глухо враждовали. «Только этого мне не хватало, — подумала в унынии Марго, — слушать эту полоумную экзальтированную дамочку». Она недолюбливала Евгению Дмитриевну за скупость и колючий завистливый характер и старалась держаться от нее подальше.

Но Евгения Дмитриевна была настойчива и буквально тащила ее за собой.

В комнате Павловых было душно и пахло сухими цветами, красками и едой. Непередаваемое сочетание. Трудно было представить, как они вообще здесь живут. Принюхались, наверное, не замечают. «Баклажанной ноздри», ее мужа, дома не было. Его присутствие безошибочно замечалось по беспрерывному сопению и чавканью. Он все время что-то ел, словно внутри у него сидел ненасытный гигантский червь и требовал еще и еще. Он ел так, будто вся его жизнь зависела от этого, будто это было в последний раз. Он совершенно завораживал Марго этой своей особенностью, как диковинное инопланетное существо, которое живет по совсем иным, неземным законам.

— Я видела про вас сон, — свистящим шепотом повторила Евгения Дмитриевна. — Вам кто-то ворожит.

— Не понимаю.

— Ох! Колдует, порчу насылает. Что-то такое.

— Но это же абсурд!

— Не такой уж и абсурд, если разобраться. Вы что же, не верите в колдовство?

— Не верю.

— Какая дикость! Ана вид умница. Вы огорчаете меня.Конечно, можете не слушать, но вас ждет большая беда.

— Спасибо за добрую весть.

— Все дело в жемчужинах, — прошептала Евгения Дмитриевна. — Вам нужно избавиться от них как можно скорее.

Ах, вот оно в чем дело. Как быстро расходится информация. Татьяна вышла от нее всего минут двадцать — двадцать пять назад.

— И что же мне с ними следует сделать? — спросила Марго, внимательно изучая свою собеседницу.

— Что хотите. — «Испанка» мелко-мелко перебирала пальцами бахрому своей шали, наброшенной на костлявые плечи. — Только избавьтесь от них. Выбросьте, продайте, подарите кому-нибудь —, это самое лучшее.

Например, вам, подумала Марго, но вслух ничего не сказала.

— Спасибо, Евгения Дмитриевна. Я подумаю. Тем более что этот жемчуг все равно подделка.

— Значит, он существует. Я не ошиблась. Поразительно!

— А разве вам не Татьяна сказала?

— При чем здесь Татьяна? — Сказала, как, сплюнула. — Я и не говорю с ней никогда, разве вам не известно? Я видела про вас сон.

Значит, подслушивала под дверью. Хороша квартирка, нечего сказать.


Басаргин окончательно вымотался и воспарил душой. И этот контраст между тяжелым, налитым усталостью и недосыпом телом и невесомой, прозрачной душой был внове и даже нравился ему. Все же, согласитесь, гораздо лучше, чем наоборот.

Распахнутые гостеприимно двери Елисеевского магазина, гордо именовавшегося ныне кооператив «Коммунар», поманили запахами свежей сдобы, ванили и кофе. Басаргин почувствовал, что зверски проголодался. Запахи еды будили какие-то совсем первобытные, примитивные чувства. Он напоминал себе бродягу с набережной, который с таким знанием дела говорил о женщинах.

Простота и нарочитая элементарность его жизни неожиданно приглянулись Басаргину. Сам он никогда не стремился к примитиву, но в его собственной жизни так все было накручено-наверчено в последнее время, что встреча с этим человеком освежила его, заставила по-новому посмотреть на многие вещи.

Он купил свежайший, еще дышащий калач и с упоением впился зубами в хрустящую «ручку». Какое счастье поесть, когда очень хочется, и не важно, что на ходу.

В сырном отделе он прихватил изрядный кус пахучего сыра «Бакштейн», которым они с Марго любили лакомиться в прежние счастливые дни. Сыр нельзя было есть на улице, неудобно, да и запашок тот еще. Любые изыски почему-то всегда находятся на грани возможного. Интересно, почему это? Надо будет подумать на досуге.

Сунув сыр в карман пальто, Басаргин пересек Страстную площадь и очутился перед кинотеатром «Новости дня». Шел германский фильм «Кабинет доктора Калигари» с изумительным Конрадом Фейдтом в роли таинственного Сомнамбулы. Зловещий доктор Калигари погружает его в глубокий гипнотический сон и заставляет совершать чудовищные убийства. Басаргин уже ходил на этот фильм с Ксенией, но тогда они не досидели и до середины. Ксения жутко перепугалась и попросила увести ее. Басаргина же заинтриговала гротескная, вся искривленная панорама города, где отсутствует солнечный свет. Острые углы теней, мрачные изломы улиц, освещенных лишь тусклыми фонарями, создавали идеальный фон для кровавой мистической истории. Но особенно потряс Сомнамбула, его огромные трагические глаза, бледаая неподвижная маска лица с черной прорезью рта и изумительные нервные руки скрипача на черном фоне трико.

Сеанс уже начался. Басаргин пробрался на свое место, как мог, осторожно. Зал быт почти забит, несмотря на ранний час. Впрочем, суббота, святое дело.

На экране как раз возникла черная тень убийцы с занесенным над жертвой кинжалом. Примерно с этого места они и ушли в прошлый раз. Басаргин расстегнул пальто, как мог, вытянул ноги и погрузился в иной, ирреальный мир.

Вскоре его, однако, отвлекли какие-то странные перемещения вокруг его персоны. Сначала поднялась парочка справа и пересела подальше. Потом, недовольно ворча, ушел мужчина слева. Басаргин не придал этому особого внимания и продолжал смотреть. Он забеспокоился только тогда, когда сразу четыре человека, сидевшие впереди, как по команде, обернулись, посмотрели на него и строем вышли.

Басаргин огляделся. По какой-то таинственной причине он вдруг стал центром внимания всех без исключения соседей. Тех, что еще остались. Причем смотрели на него как-то странно.

Тут он с ужасом вспомнил. «Бакштейн». Чертов сыр лежал, забытый, в кармане и вовсю «ароматизировал» воздух. Бедняги! Уж за это они точно не платили.

Он пулей вылетел из зала. Фильм опять остался недосмотренным. По дороге домой Басаргин хохотал во все горло, как последний городской сумасшедший. От него шарахались, но он ничего вокруг не замечал. Надо же, люди в субботу встали пораньше, вымыли уши и как порядочные отправились в кино. И вместо созерцания бесспорного шедевра вынуждены нюхать заскорузлые носки. Они ведь так, наверное, подумали.

Сам собой сложился экспромт:

Хочешь быть один, пацан, Положи «Бакштейн» в карман. А если полный идиот, Положи еще и в рот. В великолепном настроении Басаргин влетел в квартиру, распевая свой экспромт, но вдруг осекся, замер на пороге кухни, словно наскочил на невидимую стену.

У гудящего, как шмель, примуса, стояли тетя Саша и Марго и жарили оладушки. В простом домашнем платье с закатанными до локтей рукавами и трогательном фартучке, завязанном бантом на талии, Марго была похожа на маленькую прилежную девочку, которую бабушка учит готовить.

— И-ишь ты, поеть. Что твой чижик, — пробормотала нараспев тетя Саша и, вытерев руки о полотенце, висевшее у нее через плечо, колобком выкатилась мимо него из кухни.

Марго осталась стоять у примуса, уронив руки вдоль тела. Она так и не произнесла ни слова. Басаргин смотрел на нее с дурацкой, шалой улыбкой, которая, может, и была сейчас не к месту, но никак не хотела сползать с лица. Он выудил из кармана героический «Бакштейн», изрядно помятый, но не сломленный, и протянул ей.

— Вот принес «Бакштейн» к завтраку. Весь пропах, пока шел. — Видимо, сегодня это было ключевое слово. Уголки губ ее дрогнули, глаза осветились внутренним смехом, и она бросилась ему на шею. Оладьи так и остались гореть на сковороде.

— Ты только не одевайся еще. Я так давно тебя не видел.

— Я тоже.

Марго прошлась по комнате босиком и остановилась перед большим зеркалом в раме красного дерева. Тоже, между прочим, осколок прошлых хозяев.

— А ты не задумывался над тем, что в этой комнате нет почти ничего от нас? — спросила она вдруг.

— Да, пожалуй, — отозвался Басаргин. — Если вдуматься, только пианино и книги.

— И если мы вдруг исчезнем, ничто не напомнит о нас, — продолжала Марго. — И никто не вспомнит.

— Как это великолепно, правда?

— Да. Мы совсем-совсем свободны. — Марго раскинула руки, словно крылья. — Как она прекрасна, наша комната. Я уже отвыкла так думать.

— Это потому, что ты здесь.

— Но я никуда не уезжала.

— Все равно, тебя здесь не было.

— И тебя.

— И меня.

— Но сейчас мы оба вернулись. Чудесно, правда?

— Да.

Марго всмотрелась в свое отражение в зеркале. Ее тело матово светилось изнутри, как изящный опаловый сосуд, до краев наполненный любовью. «Я люблю свое тело, — подумала она. — Оно прекрасно оттого, что его руки прикасались к нему, его глаза и губы ласкали его. Мы прекрасны и бессмертны, пока любим».

— Пока мы вместе, мы никогда не умрем. Смерти нет для нас.

— Почему ты так решила?

— Просто посмотрела в зеркало. Что бы мы, женщины, делали без зеркал?

— Может быть, почаще смотрели в глаза влюбленных мужчин. И прозревали бы истину.

— Как скромно!

— Зато верно. Скажи, он видел тебя такой?

Марго медленно повернулась, пытливо вгляделась в его лицо, силясь понять, что кроется за этим вопросом. Неужели обычная ревность?

— Это имеет значение?

— Сейчас нет, потом — не знаю. Так видел?

— Никогда. А она?

— Нет.

Марго подошла, присела на краешек кровати. Осторожно, как слепая, провела кончиками пальцев по его лицу, плечам, груди.

— Мы можем говорить о них, сколько захотим, можем задавать друг другу любые вопросы.

Ее пальцы скользнули вниз по его животу. Марго почувствовала, как он весь напрягся под ее рукой.

— Мы можем говорить о чем угодно, не опасаясь быть непонятыми. Но не теперь. Теперь я буду любить тебя, сразу за все пропущенное время.

Она опустилась на него и почувствовала, как он заполнил собой все ее существо. Его пальцы впились в ее ягодицы. «Нет, милый, сейчас я наездница. Я буду задавать темп. И это будет такая бешеная скачка, какой ты еще не видел».


Витольд Витольдович Кзовский, потомственный адвокат, твердыня права, сидел на краешке стула, неуверенный, потерянный, смущенный, и вертел в руках шляпу. Его обычно холодное, надменное лицо выглядело сейчас смятым и беззащитным. Он смотрел на дочь и не узнавал ее. Неужели это сломленное, трясущееся существо, которое сидит перед ним, растирая слезы по опухшему лицу, его Вероника? Что стало с ней?

— Девочка моя, возьми себя в руки, — бормотал он, чувствуя, что говорит что-то совсем не то.

Огромная любовь и жалость к ней, которую он годами привык скрывать, выплескивалась на поверхность, комком стояла в горле, а он не знал, как выразить ее. Он подошел и погладил ее по волосам. Вероника прижалась к его руке, трясясь всем телом.

— Забудь его. Он не для тебя. Просто пойми это и забудь. Будут другие мужчины.

— Уа-а-а, — тихо завыла Вероника. — Такого, как он, больше нет, нет, нет, нет, нет… — Она мерно раскачивалась на стуле, монотонно, как китайский болванчик. И выла, выла… Витольд Витольдович и сам не помнил, как набрал телефон неотложной медицинской помощи.


Все последующие дни Марго не давала покоя мысль о царских жемчужинах. Держать в доме такую вещь, особенно когда об этом знают посторонние люди, да еще такая болтушка, как Татьяна, было чистейшим безумием.

Кроме того, у этого дела была и моральная сторона. По неписаным правилам хорошего тона у посторонних мужчин нельзя принимать никакие подарки дороже цветов или конфет. Все остальное считается неприличным. Марго была очень строго воспитана в этом смысле и теперь ругательски ругала себя за то, что позволила себе отступить от своих принципов. Осман-бей был единственным человеком, которому удалось заставить ее забыть о них. Теперь она чувствовала себя крайне нелегко, ведь она волей-неволей обманула его ожидания.

Необходимо было вернуть все его подарки. Володя, который, естественно, был полностью с ней солидарен, вызвался сделать это за нее. Но Марго считала, что она должна сделать это сама. Осман-бей заслужил хотя бы это.

Собрав все наиболее ценные подарки в сумочку и аккуратно положив сверху жемчуг, закутанный в бархатный лоскут, Марго отправилась в контору «Русротюрка». Володя настаивал на том, чтобы сопровождать ее, но Марго решительно отказалась. Ей не хотелось, чтобы он присутствовал на их последней встрече или ждал где-нибудь за углом. Что-то в этом было бы унизительное для всех троих.

К ее удивлению, помещение было заперто и опечатано. Та же картина ожидала ее и на квартире Осман-бея. Ничего не понимая, встревоженная Марго позвонила в соседнюю дверь.

На ее звонок долго не отвечали, потом раздались осторожные шаги, прошуршали и замерли. Марго даже показалось, что она слышит тревожное, прерывистое дыхание. Она позвонила еще раз и забарабанила кулачком в дверь.

— Откройте!

— Кто это?

— Я — знакомая вашего соседа.

— Уходите. Мне нечего вам сказать.

Судя по голосу, женщина. Крепко напугана и явно лжет. Марго забарабанила еще громче. Дверь приоткрылась на полладони, придерживаемая изнутри крючком. В образовавшейся щели виднелись только нос и подозрительно прищуренный глаз.

— Тише вы! Всех переполошите.

— Ради Бога, — взмолилась Марго. — Объясните, что случилось. Почему опечатана квартира?

— А я знаю? Третьего дня заявились к нему трое, явно оттуда. — Она перешла на многозначительный шепот. — Ошиблись сначала дверью, позвонили к нам.

— Подождите, откуда — оттуда?

— Оттуда, откуда все они бывают. Отперли квартиру, пошуровали там, опечатали и ушли. С тех пор никого не было.

— А где Осман-бей?

— Не знаю. Он еще накануне уехал и больше не возвращался. Сел в свою машину и укатил. У меня окна на улицу, — как бы оправдывая свою осведомленность, добавила женщина.

— Спасибо и извините. Марго повернулась, чтобы уйти.

— Послушайте, мой вам совет, забудьте обо всем этом поскорее. Так всем будет лучше. И запомните, вы сюда не приходили и со мной не разговаривали.

Дверь за ее спиной тихо закрылась.

Марго вышла из подъезда на подгибающихся ногах. Мысли путались. Почему она сразу подумала, что произошло нечто ужасное, и испугалась? Предчувствие или просто настроение женщины передалось ей? Ведь он мог просто уехать. У него германский паспорт с постоянной визой, так что это вполне возможно. Но успокоить себя не удавалось. Что-то мешало. «Вы не замечали, что за мной все время следят?» Жемчуг, застывшие слезы Катеньки Долгорукой. Ее возлюбленный погиб от руки террориста. Но разве может судьба одного человека перейти к другому? Мистика, абсурд! «Избавьтесь от него как можно скорее, иначе вас ждет большая беда».

Марго попыталась сосредоточиться. Последний человек, который видел Осман-бея, его шофер, Михаил Соков. Нормальный вроде парень, и отношения у них всегда были хорошими. Тоже, наверное, из органов, но попробовать можно.

Уже смеркалось. Неожиданно пошел снег, первый в этом году. Резкий ветер пронизывал насквозь, ноги в легких ботиках отчаянно мерзли. Руки тоже окоченели, даже перчатки не спасали от холода. Ветер зло швырял ей в лицо пригоршни колючего снега, точно хотел остановить.

Марго не знала, где живет Михаил, зато помнила, где находится гараж. Они пару раз заезжали туда, она уже не помнила зачем. Минутах в двадцати ходьбы, на задах картонажной фабрички. Памятуя о любви Михаила к хозяйскому «роллс-ройсу», который он полировал, холил и лелеял, как любимого ребенка, она вполне могла застать его там. Или хотя бы узнать у сторожа, где он живет.

Марго обогнула ограду фабрики и вышла к гаражам. Было уже почти совсем темно. И пусто, ни души. Хибара сторожа тоже стояла темная.

Марго нашла нужный гараж. Странно. Замка на железной двери не было. Она прислушалась. Изнутри раздавалось мерное урчание, как будто работал мотор автомобиля. Марго подергала дверь. Не открывается, хотя явно не заперта. Дернула сильнее, не поддается.

Марго опустилась на корточки и повела рукой вдоль нижней кромки двери. Так и есть. Заклинена камнем. Ломая ногти, Марго принялась расшатывать его. Наконец он поддался ее усилиям. Тяжелая дверь, скрипя, приотворилась. Уф-ф! Вполне достаточно. Марго протиснулась внутрь, в темноту. Она не знала, как зажечь свет, и, медленно переставляя ноги и шаря наугад руками, чтобы ни на что не налететь, пошла на звук мотора.

Дышать было нечем. Вместо воздуха один выхлопной газ. Марго медленно пробиралась вперед, стараясь не дышать. В висках стучало, во рту появился противный металлический привкус. Долго она так не выдержит.

Она споткнулась обо что-то мягкое и присела на корточки. Человек, без сознания. Или мертвый? Хотя нет, жилка на шее слабо, прерывисто, но билась. Марго приподняла его голову. Затылок влажный и липкий. Кровь, пот — не важно, сейчас главное — вытащить его отсюда, пока он еще жив, а она не потеряла сознания от удушья.

Она подхватила его под мышки, как учили еще в военном госпитале, и попыталась сдвинуть с места. Пустое. С таким же успехом она могла бы трудиться над тонной кирпичей. Вожделенная дверь расплывалась перед глазами и, кажется, только отдалялась. Уже почти в панике, отчаянно хватая ртом отравленный воздух, Марго рухнула на пол рядом с ним..

Она услышала клекот в его горле, будто он пытался продышаться и не мог. Тихий, протяжный стон придал ей сил.

— Михаил! Мишенька! — звала она, растирая его лицо и уши, чтобы хоть как-то привести в чувство. — Постарайтесь ползти. Тут недалеко. Вы сможете. Ну, пожалуйста!

— Кто-о? — промычал он почти неразличимо.

— Это я. Маргарита Георгиевна. Марго.

— А-а-а… Это муж ваш его… Звонил… Встреча в коло… Он замолк и как-то совсем уж безнадежно обмяк у нее на руках. Марго поняла, что без помощи ей не обойтись, оставила его лежать посреди гаража, а сама поползла к двери. Обратный путь показался ей бесконечным, а первый глоток свежего воздуха — божественным нектаром. Привалившись спиной к стене гаража, она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы провентилировать легкие. Сколько она пробыла там? Десять минут, двадцать или больше? Так или иначе, а наглоталась она этой дряни изрядно.

Марго с трудом поднялась на ноги и по стеночке, спотыкаясь, побрела к сторожке. Там по-прежнему было темно. Если сторожа нет, то парень пропал. Другую подмогу она вызвать не успеет. Она не раздумывала над его словами, она вообще не могла сейчас сосредоточиться на чем-то еще. Ее задача сохранять вертикальное положение и переставлять ноги, и не куда-нибудь, а в сторону темной хабары в дальнем углу гаражей.

Каждый новый шаг давался легче предыдущего. Марго добралась до сторожки довольно быстро и без церемоний рванула дверь и услышала смачный молодецкий храп. Так храпеть мог только мертвецки пьяный человек. Такого не добудишься.

Марго вышла наружу и увидела, что прямо на нее идет какой-то человек. Не помня себя от радости, Марго бросилась к нему:

— Помогите, умоляю вас! Там в гараже раненый.

Она вцепилась в лацканы его пальто и затрясла что было сил. Что ж он медлит? Или не понимает? Вдруг руки ее сами обессилено разжались, а ведь он просто слегка надавил пальцами на ее запястья.

— Ну и беспокойная вы дамочка, Маргарита Георгиевна, — услышала она голос, от которого кровь застыла в жилах. — Все вас тянет оказаться в ненужное время в ненужном месте.

Марго заглянула под поля надвинутой на глаза шляпы и вся сжалась внутри. Опять он, ее злой гений, человек, который все время бесцеремонно вторгается в ее жизнь.

— Вам совсем не нужно быть здесь сегодня, как вашему мужу не нужно было вчера быть на шоссе около Коломенского.

— Но его там не было.

— У меня другие сведения.

— Мы теряем время. Тот человек умрет.

— А он и так зажился на этом свете, — невозмутимо произнес Игнатьев. — Все должно было закончиться еще час назад.

Марго в ужасе отшатнулась от него.

— Вы — убийца! Хладнокровный подлый убийца!

— Ого, сколько страсти. Я — солдат партии. Как говорил мой первый шеф, Железный Феликс, чистые руки и холодная голова. Обратите внимание, у меня руки чистые, а у вас… — Он поднес ее ладони к ее лицу. — У вас все в крови. Так-то.

Его хищные скрюченные пальцы обхватили ее шею прямо под подбородком. Он вплотную приблизил ее лицо к своему, почти касаясь, и, захлебываясь, втянул ноздрями ее запах, совершенно сумасшедший, оттого что был густо замешан на парах бензина. Так по крайней мере показалось ему.

— А-а-а-а… Я уже носом чую тот день, когда ты придешь ко мне и скажешь: «Игнатьев, я вся твоя. Бери».

— Вы — параноик, — сказала Марго, холодея.

— Может быть, — неожиданно миролюбиво ответил Игнатьев. — Ты иди пока отсюда к своему благоверному, не очень верному. — Ему, видно, понравился каламбур, потому что он радостно расхохотался, всхрюкивая и щелкая пальцами перед ее носом. — К неверному благоверному. Да, иди, иди. — Он даже, кажется, слегка подтолкнул ее в спину. — У вас ведь второй медовый месяц.

Марго пошла прочь. Ее подташнивало. Есть ли что-то в ее жизни, о чем бы он не знал? Боже, до чего унизительно и противно быть амебой под микроскопом.

Марго не помнила, как добралась домой. Одна только мысль свербила и грызла мозг. Откуда, откуда он все знает с? ней? У него повсюду сотни невидимых глаз и чутких ушей, недремлющих, бдительных. Он опутал ее своей липкой паутиной, как муху, и теперь выжидает удобный момент, чтобы нанести последний, смертельный удар. А она, дурочка, только помогает ему. У нее только и есть драгоценного в жизни, что Володя. Только через него ее еще и можно достать. Володе грозит опасность, страшная, оттого что неведомая. Знать бы откуда, с какой стороны.

Володи дома не было. Странно, в такой поздний час. Марго бесцельно прошлась по комнате, не зная, чем себя занять. На столе лежала газета. «Бульварное кольцо». Пустенькая газетенка. Они никогда ее не читали. Любопытно, откуда она здесь.

Маленькая заметка на последней странице была отчеркнута красным карандашом. Марго прочла: «Убийство в Коломенском. В ночь на двадцать пятое октября у села Коломенское был убит известный коммерсант Осман-бей Чилер, генеральный директор акционерного общества „Руссотюрк“. Его тело было обнаружено сотрудниками милиции на обочине шоссе на Москву. По существующей версии, смерть наступила в результате наезда транспортного средства. Ведется следствие. Осман-бей Чилер был большим другом Советского Союза…»

Марго опустилась на стул. Вот и все. Осман-бея нет. «Наезд транспортного средства». Попросту говоря, сбили машиной. Но что он делал ночью на дороге в Коломенское?

Михаил перед смертью пытался сказать ей что-то важное. Но что? Марго попыталась сосредоточиться, но память отказывалась служить. Что-то про звонок. Кто-то звонил… звонил…

В комнату ворвался Володя, весь покрытый снегом. Просиял при виде ее.

— Слава Богу, ты дома! Пол-Москвы обегал, не знал, куда уж и ткнуться. Где ты пропадала? Марго, ты меня слышишь?

Марго только смотрела на него неподвижными глазами и молчала. Потерянные слова вдруг выплыли из памяти. «Это муж ваш его… Звонил… Встреча в Коло…» В Коломенском!

— Где ты был ночью двадцать пятого? — вдруг выпалила она.

— Как — где? С тобой. Мы же почти двое суток из дома не выходили.

Второй медовый месяц. Марго с силой провела руками по лицу, словно сдирая налипшую паутину.

— Прости. Я, кажется, понемногу схожу с ума.

— Ты уже видела заметку? Марго кивнула.

— Откуда газета?

— Мальчишка-газетчик всучил на улице. Даже денег не взял. Заметка уже была отчеркнута. Я еще подумал, что кто-то странно заботится о нас. А почему ты спросила, где я был ночью двадцать пятого?

Марго рассказала ему о событиях прошедшего дня, стараясь не упустить ничего важного. Володя слушал ее и мрачнел на глазах.

— Кто такой этот Игнатьев?

Пришлось рассказать. Рассказ вышел длинным. Володя слушал ее, не перебивая, только лицо каменело, линия губ делалась все тверже и руки непроизвольно сжимались в кулаки.

— Ты поражаешь меня, Марго. Этот человек годами преследует тебя, угрожает, шантажирует, а ты молчишь. Почему?

— А что я могла сделать?

— По крайней мере рассказать все мне.

— И что тогда?

— Я нашел бы его и поговорил по-мужски.

— Вызвал бы на дуэль? На шпагах или на пистолетах?

— А хоть бы и так. Если оскорбили мою жену, я обязан ее защитить. Это вопрос чести.

— Но он не имеет представления о чести. У этих людей совсем другое оружие. Ложные документы, подученные свидетели, сфабрикованные обвинения. Им ничего не стоит убить человека, все равно что раздавить клопа. И эти страшные щупальца опутывают всех нас. Мы беспомощны. Ведь на моем месте мог быть любой.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. У нас все же есть права.

— Вот именно, что все же. Мы даже не можем подать на него в суд, не можем обвинить ни в чем. У нас ничего на него нет, а у него есть все. Мне страшно, Володя. Я начинаю бояться людей. Кто-нибудь наверняка подтвердит, что видел тебя в Коломенском, а мое свидетельство не в счет.

— Иди сюда, маленькая.

Он усадил ее к себе на колени, крепко-крепко обхватил руками и принялся баюкать, как ребенка. Большой, сильный, красивый человек. Марго спрятала лицо у него на груди. Так хотелось верить, что кольцо его рук сможет оградить их от беды.


Игнатьев протер слезящиеся от усталости глаза и придвинул к себе листок бумаги. Показания шофера. Только что принесли. Посмотрим, что получилось.

«Двадцать четвертого октября господин Чилер вызвал меня к себе и велел через час ждать его внизу с машиной. Сказал, что поедем в село Коломенское. На мой вопрос, почему так поздно, ответил, что ему звонил муж Маргариты Георгиевны Басаргиной и просил о личной встрече. Я еще подумал, что странное место. Товарища Басаргина я неоднократно встречал в компании „Руссотюрк“, и он всегда выказывал неприязненное отношение к господину Чилеру, то есть не скрывал. В девять часов вечера мы отправились на условленное место встречи. Было уже темно. Господин Чилер велел мне дожидаться его у машины и пошел через дорогу. В этот момент неизвестная машина с зажженными фарами выехала на большой скорости из-за поворота, сбила господина Чилера и уехала. Фары слепили глаза, и я не сумел разглядеть ни машины, ни тем более номера. Когда я подбежал к нему, господин Чилер был уже мертв. Я не стал его трогать и съездил за милицией. Товарищ Басаргин на встречу так и не явился. Подпись: Михаил Иванович Соков».

Н-да-а-а. Редкостная липа. Для шофера слишком гладко излагает, да еще эти разговорчики-мухоморчики с хозяином. Куда едем, да зачем, да почему. Интересно, на каком языке они балакали, ведь переводчика-то не было. Ну да ладно. Сойдет и так.

Игнатьев придвинул к себе телефон.

— Осип Абрамович, Игнатьев из НКВД. Я тут посмотрел дело Чилера. Беру его под свой личный контроль. Ну да, иностранец и все такое. Так что ты документики мне все перекинь и по своему ведомству дело закрой. Лады. Лады. Будь.


На следующий день Володя с работы не вернулся. Марго прождала его всю ночь, цепенея и вздрагивая от каждого звука, от редкого шума проезжающей машины. Время будто остановилось. Часы тикали, как всегда, но стрелки словно прилипли к циферблату.

Марго бродила по комнате как неприкаянная, из угла в угол, из угла в угол. От этого мерного хождения ей становилось легче. Мысли будто замирали, прислушиваясь к шагам. Цок-цок, цок-цок, раз-два, раз-два. Десять шагов туда, десять обратно. Можно сосчитать, сколько километров она пройдет до утра. Цок-цок, очень интересно.

Утро она встретила с виду спокойная, будто окаменевшая. Машинально оделась, машинально причесалась, безучастно отметила новую резкую складочку у рта, черные круги вокруг глаз. Все правильно. За все на свете надо платить, а за ночь кошмара тем более.

Полдня она провела в «Заготхлебе». Расспрашивала, расспрашивала, расспрашивала. Наконец кто-то-то вспомнил, что видел Басаргина на улице после работы. Его ждала машина. Подошли двое, перекинулись с ним парой слов, усадили в машину и укатили. Больше его никто не видел.

Марго шла на Лубянку, в тот самый дом, который долго еще будет наводить ужас на миллионы несчастных людей. Шла сама. Никто ее не звал, никто не искал. Она шла туда, чтобы спасти любимого человека. Какой ценой? Она не думала об этом. Ей было уже все равно.

В бюро пропусков она назвала свою фамилию и фамилию Игнатьева и присела подождать. Минут через пятнадцать явился молодой человек в форме и повел ее по длинным мрачным коридорам, устланным ковровой дорожкой. Она съедала звук шагов, и оттого казалось, что фигуры людей двигаются бесшумно, как во сне. По обеим сторонам коридора были двери, бесконечный ряд массивных дверей, за каждой из которых сидел паук-Игнатьев и плел свою паутину, много-много паутины, чтобы хватило на всю огромную страну.

У одной из дверей ее провожатый остановился и, отворив, пропустил ее вперед. Она очутилась в небольшом пустом «предбаннике», в конце которого была еще одна дверь. Лабиринт Минотавра — Подождите здесь.

Он подошел к двери и постучал согнутым пальцем.

— Входите.

— Семен Игнатьевич, к вам товарищ Басаргина.

— Пусть войдет. Я буду занят. Никого ко мне не пускать. Марго переступила порог. Дверь за ней тут же закрылась.

Она не стала осматриваться, лишь боковым зрением автоматически отметила, что кабинет большой и безликий, как и всякое казенное помещение. Портрет Дзержинского на стене. В полупрофиль. И ладно. Обойдемся без соглядатаев. Взгляд ее был намертво прикован к Игнатьеву. При виде ее он почему-то встал, потом сел, заерзал, облизнул губы. Нервничает, подумала безучастно Марго. Он-то что нервничает?

— Пришла?

— Пришла.

— Сама?

— Сама.

— Значит, все, как я говорил?

— Все, как вы говорили. — Ее голос звучал эхом его слов и доносился до нее будто со стороны. Будто не она говорит, а ее неживая оболочка. А она-то где? И есть ли она— еще? — Он здесь?

— Пока здесь.

— Что ему угрожает?

— СЛОН или расстрел. Смотря как повернуть. Двойное убийство…

— Я знаю. Что такое СЛОН?

— Соловецкий лагерь особого назначения.

— А как повернуть, чтобы он вышел отсюда сегодня же?

— Сама знаешь.

— Я готова. Берите меня, как хотите.

Он медленно подошел к ней, близко, почти вплотную. Встал, широко расставив ноги, тяжело посмотрел налитыми кровью глазами.

— Ну! Ласкай меня, как своего муженька. Я знаю все твои уловки.

Марго и бровью не повела.

— Всему свое время. Сначала дайте распоряжение, чтобы его выпустили, и закройте дело.

— Вот ты как запела. Не доверяешь мне?

— Нет.

— А я почему должен тебе доверять?

— Даю вам слово! Довольно?

Он быстро отошел к столу и заполнил какой-то бланк. Марго через его плечо прочла: «Прошу отпустить за отсутствием состава преступления». Потом размашисто подписал и вызвал курьера.

— Отнесите немедленно.

Курьер вышел. Игнатьев запер дверь на ключ и, вынув из папки, лежащей на столе, лист бумаги, протянул Марго.

— Это все, что есть в деле на твоего Басаргина. Немного, но вполне достаточно, чтобы пустить его в распыл. Учти, восстанавливается при первой необходимости.

Марго пробежала глазами листок. «Михаил Иванович Соков». А он-то как успел? Он ведь умер. Но она не стала ни о чем спрашивать. Скомканный листок полыхнул в пепельнице и рассыпался горсткой пепла.

Марго принялась расстегивать пуговки блузки холодными сухими пальцами. Ей казалось, что они шелестят, как безжизненные осенние листья. Блузка скользнула на пол, за ней последовало кружевное белье. Она взялась было за юбку, но он рявкнул:

— Не надо!

Она повиновалась. Игнатьев стоял, не шевелясь, и явно не собирался помогать ей. Она сама расстегнула ему ремень и опустила брюки. То, что составляет главную мужскую гордость, у Игнатьева напоминало смятую тряпочку, слишком маленькую для мужчины таких внушительных размеров.

Марго взяла это в руку и начала ритмично массировать. Скорее бы, скорее бы все это кончилось. Сколько она еще выдержит? Наконец он дрогнул, зарычал и набросился на нее, как дикий зверь. Завалил на стол, придавил намертво своим тяжелым телом.

— Я отдеру тебя так, как когда-то твой муженек. Прямо на столе, в одежде, как ресторанную девку. Я смотрел за вами в бинокль. Ты знала? Знала? Поэтому не задергивала занавески? Дразнила меня?

Он впивался в ее шею слюнявыми губами, давил и мял грудь и тыкался, тыкался в нее бессильной, вялой плотью. Марго прикусила зубами нижнюю губу. Когда же кончится этот ужас? Тоненькая струйка крови побежала по щеке, алая змейка на белом, безжизненном, как маска, лице.

Вдруг Игнатьев отпустил ее. Сел у стола и заплакал. Он плакал о себе, о своей долбаной жизни, о своем неожиданном бессилии и еще оттого, что эта женщина, которая сидела перед ним на столе вся растерзанная, растрепанная, с багровыми подтеками на коже, была сильнее его. Она могла ползать перед ним на брюхе, целовать его ноги, сосать его член, он мог вытворять с ней все, что угодно, и все равно она была сильнее его. Она сделала бы это ради своей любви, оставаясь чистой и прекрасной. Что такое особенное было в ее муже, чтобы вызвать такую любовь? Ведь ни одна женщина не сделает того же ради него, Игнатьева.

Марго никак не ожидала такого поворота. Она не привыкла видеть плачущих мужчин, а этот выглядел совсем уничтоженным. Ей даже на секунду стало жаль его. Такой провал. Но она тут же одернула себя. Милое дело — жалеть людоеда, которому оказалась не по зубам очередная жертва.

Игнатьев поднял голову и мутно посмотрел на нее. Она сидела перед ним в естественной, непринужденной позе, полной неизъяснимого изящества. Никакой неловкости или стыда. Непостижимая женщина! Она даже не пыталась прикрыть свою наготу, как сделала бы на ее месте любая другая. Грудь ее, почему-то нисколько не обезображенная отпечатками его лап, дышала легко и спокойно. И это больше всего убивало его. Он не может причинить ей вреда, не может никак зацепить ее, ее внутренняя суть недоступна для него. Словно она впорхнула в его окно, присела на его стол, пригладила растрепавшиеся перышки и сейчас снова упорхнет. И тут же забудет о нем. Проклятая ведьма.

— Проклятая ведьма, — пробормотал он. — Проклятая ведьма. Убирайся вон из моей жизни, вон…

Марго поняла, что «аудиенция» закончена. Изо всех сил сдерживая себя, чтобы не спешить, не нарушить гипнотическое молчание, повисшее в кабинете, она оделась и пригладила волосы. Игнатьеву показалось, что это произошло в один миг. Она сделала какое-то неуловимое, плавное движение и преобразилась. Ведьма. Холодная и неприступная, как айсберг. А он, Игнатьев, который одним пальцем может стереть ее в порошок, сидит перед ней, раздавленный, кастрированный и униженный, и мается от сознания собственной неполноценности. Он опустил голову на руки и затих.

Когда он очнулся, ее в кабинете уже не было. Она исчезла бесшумно, невесомой, бесплотной тенью, как сквозь стену прошла. За окном барабанил холодный осенний дождь. Серое небо придвинулось вплотную и навалилось на него свинцовой тяжестью. И тут он с убийственной ясностью понял, что ему больше не подняться.

Уронив несколько слов в телефонную трубку, Игнатьев вынул из ящика стола пистолет и, зачем-то протерев его платком, аккуратно вложил дуло в рот.


Марго стояла на углу Лубянской площади и терпеливо ждала. Холодные струи дождя сбегали по ее лицу, как запоздалые слезы, затекали за воротник, но она не чувствовала холода. Пальто намокло и давило на плечи, но она не чувствовала тяжести. Сколько она уже простояла здесь? И сколько еще простоит? Не важно. Она ждет его и дождется.

Но она не дождалась своего Володи. Он не вышел к ней ни через час, ни через два, ни позже. Уже стемнело, зажгли фонари. Желтые круги, как рыбий жир, растекались в лужах. Когда-то, в другой, живой жизни, Марго любила бродить под дождем, крепко взяв под руку Володю, прижавшись к нему крепко-крепко, чтобы поместиться под одним зонтом. В сущности, ничто так не сближает людей, как прогулки под зонтом, уютным пристанищем для двоих, где третьему уж точно нет места. И весь окружающий мир надежно отделен пеленой дождя. Да, Марго любила дождь, но сегодня она была одна и так же надежно отделена от остального мира, которому она была совершенно безразлична. Она еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Потом пришла спасительная мысль. Его же вывели через другой, непарадный вход. Он уже дома, ждет ее, не понимая, куда она запропастилась в такой вечер.

— Дура, дура, дура! — твердила себе Марго, и каблучки ее ботиков торопливо стучали в такт.

Жизнь снова заиграла, зазвучала вокруг. Сигналы машин, цокот лошадиных копыт, хлюпанье подошв по лужам. Вокруг снова что-то происходило, и с ней в том числе. Она бежала домой, где ее наверняка ждет Володя, должен ждать, не может не ждать. Все, что произошло с ней в этот кошмарный долгий день, враз улетучилось, исчезло без следа. Не было ни долгих часов ожидания в неизвестности, ни ощущения леденящей поверхности стола под голой спиной, ни чужих враждебных рук на коже. Она бежала ДОМОЙ к ВОЛОДЕ.

Окна их квартиры смотрели мертвой темнотой. Марго резко остановила свой бег, будто налетела на глухую стену. Так смотрят окна ПУСТОГО жилища. Если кто-то есть внутри, спит или просто ждет в темноте, окна выглядят иначе. Почему-то она знала это.

Ночь и следующий день прошли как в забытьи. Марго неподвижно сидела в кресле, то проваливаясь в тревожный сон, полный видений, то выныривая. Вздрагивала от каждого шороха, от звука голосов на улице или в коридоре. Но каждый раз ее ждало разочарование. Постепенно ей начала открываться страшная правда: Игнатьев обманул ее. Он и не думал отпускать Володю. Хотел попользоваться ею и ничего не дать взамен. Мерзкая крыса.

Мозг лихорадочно работал. Надо что-то делать, ведь не все еще потеряно. Игнатьев говорил об альтернативе: либо смерть, либо СЛОН. Чем бы ни был СЛОН, а она уже не помнила точно, что это значит, он лучше, чем смерть. Любой слон лучше, чем смерть, потому что он живой. А пока ты жив, есть надежда.

В здании Наркомпрода, несмотря на поздний час, горело несколько окон. Марго шагнула в двери парадного и наткнулась на молоденького дежурного, который, судя по красным слипающимся глазам, изо всех сил боролся со сном. Он даже обрадовался неожиданному появлению посетительницы. Хоть взбодрится немного. На вопрос о товарище Ерофееве ответил утвердительно. Да, да, здесь еще, как всегда. Как отрекомендовать? Ах, Басаргина Маргарита Георгиевна. Не Владимира ли Николаевича жена? Знает, как же, как же. Что-то случилось с Владимиром Николаевичем? Марго только вымученно улыбнулась ему. Он принялся накручивать ручку телефона.

— Проходите, пожалуйста, Маргарита Георгиевна! — уже бодро отчеканил он. — Дмитрий Антипович ждет вас. Второй этаж. Вторая дверь налево.

Пройдя пустой предбанник секретарши, Марго сразу попала в туман папиросного дыма. Прямо дымовая завеса, подумала Марго. И как он только работает здесь.

Ерофеев ждал ее в дверях.

— Что стряслось? — коротко спросил он, усаживая ее в кресло.

Марго была благодарна ему за официальный тон и отсутствие светских политесов. Он и так был на них не особый мастер, а сейчас любое проявление человеческого участия только пробило бы брешь в защитной броне, которую она кое-как нацепила на себя, чтобы не впасть в панику.

— Володя пропал. — Выговорилось, как камень в воду. — Вернее, не пропал. Его забрали в… — Споткнувшись на полуслове, Марго выразительно обвела глазами кабинет.

Ерофеев мгновенно понял и утвердительно кивнул — говорите свободно.

— В органы, — выдохнула Марго. — По обвинению в убийстве турецкого коммерсанта Осман-бея Чилера. Обвинение сфабриковано от и до. Весь тот день и ночь он был со мной. Мы…

Она запнулась. «Мы занимались любовью, говорили и снова любили друг друга», — хотела сказать она. Но слова эти не выговорились. Второй медовый месяц. Сердце сжало ледяными тисками.

— Продолжайте, — попросил Ерофеев. Марго судорожно стиснула руки на коленях.

— Я была ТАМ вчера, — продолжала она. — Мне обещали выпустить его. Без последствий.

— Кто обещал? — Ерофеев уже держал в руке карандаш.

— Следователь Игнатьев. Он ведет дело.

— Имя?

Марго наморщила лоб, мучительно соображая. Оказалось, что для него в ее памяти нет имени.

— Не помню.

— Не важно. Не знаете, почему следователь решил закрыть дело? Появились какие-то факты в пользу Владимира Николаевича?

Марго смотрела в пол, оцепенев, не в силах поднять глаза.

— Маргарита Георгиевна? Вы слышите меня?

«Как он настойчив! Господи, да что же я! Чтобы помочь, он должен знать все».

— Чтобы как-то помочь, я должен знать все, — сказал Ерофеев, как бы читая ее мысли.

— Да, да… Я должна была взамен… отдаться ему, там же, в кабинете. — Ну вот, выговорила! — Отдаться ему, как портовая шлюха, прямо на столе. И не просто отдаться, а обслужить, как самого лучшего клиента. Вы понимаете, что я имею в виду? Или надо пояснить?

Ее всю трясло, голос дрожал, вот-вот грозя сорваться, глаза лихорадочно блестели. «Истерика, — подумал Ерофеев. — Неудивительно. Впрочем, ей же лучше. Разрядится».

— Как хотите, — спокойно сказал он, протягивая ей стакан воды.

Будничный звук его голоса и невозмутимое лицо с внимательными, но бесстрастными глазами странным образом подействовали успокаивающе. Марго глотнула воды и приложила холодный стакан к пылающему лбу.

— Извините. Я… Ну, вы понимаете. Я выполнила свое обещание. Не моя вина, что он оказался импотентом. Он при мне подписал бумагу об освобождении и отослал с секретарем. Потом дал мне сжечь липовые показания шофера против него.

— Документы можно легко восстановить.

— Да, он тоже так сказал.

«Он ведь действительно сказал мне об этом, — подумала Марго. — Как же я могла не обратить внимания?»

— Идите домой, Маргарита Георгиевна. — Ерофеев устало потер рукой переносицу. — Я постараюсь узнать, что на самом деле происходит. Сделаю все, что могу.

Ерофеев сдержал слово. Он пришел ровно через двое суток, когда Марго уже окончательно потеряла счет времени. Стукнул железной ручкой в окно, как старый знакомый.

— Я кое-что узнал, Маргарита Георгиевна, хоть это оказалось сложнее, чем я думал.

Он прошел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Не забыл запереть окно. Осторожность не помешает.

— То, что я вам скажу сейчас, должно навсегда остаться между нами. Вы поняли меня? Навсегда.

Марго кивнула, не сводя с него глаз.

— Игнатьев покончил с собой, — медленно произнес Ерофеев. — Выстрелил себе в рот. Очень аккуратно. Полголовы начисто снес.

Глаза Марго налились холодной ядовитой зеленью. Торжествующей, ликующей зеленью, мелькнуло в мозгу потрясенного Ерофеева. Губы искривились в подобии улыбки. Ведьма, как есть ведьма!

— Собаке собачья смерть! — не прошептала, а прошипела она. — Что вы узнали о Володе?

Преображение было мгновенным. Перед ним стояла совсем другая женщина, встревоженная, теплая, любящая, живая. Только что какой-то частью сознания Ерофеев благодарил судьбу, что не женат, а сейчас уже готов был сожалеть об этом. Загадка!

— К сожалению, ничего утешительного. Никто ничего толком сказать не может. По крайней мере пока. Одно хорошо. — Он смущенно кашлянул. — Гхм, если вообще что-то может быть хорошо в данной ситуации… Его обвиняют по уголовному делу, убийство на почве ревности, а не по политическому. Поэтому расстрел скорее всего исключается. Я продолжу расспросы, можете не сомневаться. Но вам я бы посоветовал исчезнуть на время. Уж очень вы соприкасаетесь со всеми аспектами дела. Убит ваш шеф, Игнатьев застрелился сразу же после вашего ухода, ну и так далее. Вам есть где укрыться?

— Не знаю. Наверное.

Марго совсем не хотелось думать о себе. Главное, что Володя жив, а это значит, что они еще будут вместе. Пока они живы, есть надежда.

Дни тянулись бесконечной вязкой чередой, и она чувствовала себя мухой, увязшей в смоле. Всегда такая деятельная, стремительная, уплотняющая и завихряющая вокруг себя пространство, она как замерла, застыла в ожидании. В ожидании чего? Стука в окно, силуэта его головы в свете уличных фонарей, звуков любимого голоса. Все прочие звуки замолкли за ненадобностью: музыка, людской говор, даже ее собственный голос. Она обнаружила, что не может больше петь. И этот дар в одночасье оставил ее. Сирота, сирота, кругом сирота!

Она уже не помнила, сколько прошло дней, когда Ерофеев появился снова. Просто бесшумно возник на пороге ее комнаты. Неодобрительно покачал головой:

— Вы так и не послушались меня, Маргарита Георгиевна. Я же советовал вам уехать. Уж я бы нашел способ вас отыскать.

— Вам удалось что-то узнать о Володе? — Она уже видела ответ в его глазах.

— Боюсь, что я пришел с недоброй вестью. Мужайтесь. Его больше нет.

— Неправда.

— Я видел рапорт своими собственными глазами. — Ерофеев только руками развел.

Более безнадежного жеста Марго не видела никогда.

— Убит при попытке к бегству во время этапирования в место заключения. Его в составе группы заключенных везли на Соловки. Место захоронения неизвестно. Поскольку их везли на барже, скорее всего…

— СЛОН… СЛОН, — забормотала Марго, вдруг вспомнив. — Соловецкий лагерь особого назначения. Значит, все-таки СЛОН. Вот что он выбрал для моего мужа, подонок. Ах, Володя, Володя…

— Маргарита Георгиевна. — Голос Ерофеева вырвал ее из лабиринта темных мыслей. — Я хочу, чтобы вы знали. Вы можете располагать мной, как вам угодно. Я ведь любил его. Восхищался им с самого детства. Я вырос при его доме. Его мать мне однажды жизнь спасла, выходила, когда врачи уже отступились. Я… я…

— Я знаю, Митя. Ведь он так вас называл, правда? — Марго подошла и положила ему руку на плечо. — Я благодарю вас. За все, за все благодарю. Вы были ему другом. И именно поэтому я сейчас прошу вас — уходите. Вы сделали даже больше, чем могли бы. Рядом со мной небезопасно. Мне кажется, что все, кто любят меня или просто находятся рядом со мной, умирают. Вам не надо рисковать понапрасну. — И в ответ на его протестующий жест: — Я прошу вас. Я приказываю, наконец! Идите!

Ерофеев смотрел на нее, как смотрят, прощаясь навсегда. Он неловко, как-то судорожно прижал ее руку к губам, попытался что-то сказать, но не смог.

— Идите, — уже мягче произнесла Марго и перекрестила его. — Да благословит вас Бог.

В золотом неверном свете свечей лик Богородицы казался совсем живым. Все понимает, все знает, ничего не надо объяснять. Марго так и не смогла поставить свечку за упокой души. Ну не поднималась рука, и все тут. Она стояла на коленях перед образом Богородицы и тихо разговаривала с ней, пытаясь объяснить, да и самой получше разобраться в своих чувствах.

— Он не умер, понимаешь. Для меня не умер. Просто ушел в другой мир, где живет,, и дышит, и любит меня. Он ведь не может никого любить, кроме меня, правда? Как и я. Это судьба. И мы еще встретимся с ним, в том, другом мире. Нет ничего окончательного. Все еще будет, когда-нибудь. Я терпелива, я умею ждать. Ничего не надо торопить. Все придет в свое время. И в свое время я уйду к нему. Ты не беспокойся, Мати, я не совершу греха самоубийства. Я просто тихонько дождусь своего часа. И он дождется меня, там, на дне Онежского озера, где маленькие рыбки играют в его волосах. Я буду жить, ведь Господь не забрал меня вместе с ним. Значит, зачем-то я должна остаться.

Марго подняла глаза на образ, и ей показалось, что Богородица кивнула ей и ободряюще улыбнулась.

— Клаус, вы могли бы жениться на мне?

Сидящий перед ней полноватый крупный мужчина с розовым круглым лицом любителя пива поперхнулся кофе и так громко фыркнул, что сидящие вокруг разом обернулись на него. Он еще больше покраснел и сконфузился. Марго улыбнулась.

— Вот так но-омер, — протянула она. — Молодая красивая женщина делает ему предложение, а он только фыркает. А я-то думала, что повергну вас в бурный восторг.

Клаус Доббельсдорф, тридцатипятилетний немец, который был представителем «Руссотюрка» в Москве до Осман-бея, приехал ненадолго, чтобы свернуть дела и ликвидировать представительство. Головная фирма больше не видела перспектив для бизнеса в Советской России. Он был аккуратен до умопомрачения и педантичен, как истинный немец. Великолепный добросовестный работник, начисто лишенный воображения, надежный, как скала. У Марго с ним сразу установились доверительные отношения, замешанные на взаимной симпатии. Она чувствовала, что нравится ему, хотя в его отношении к ней не было никакого романтического или эротического подтекста. Они были друзьями, не очень близкими, но что-то подсказывало ей, что к нему можно обратиться при случае.

— Не пугайтесь так. Я сейчас вам все объясню. — Она пригубила из чашечки горячий горький напиток, раздумывая, как лучше начать. — Мой муж недавно погиб. Несчастный случай. Я не хочу сейчас говорить об этом, — поспешно добавила она в ответ на его потрясенный взгляд. — Слишком больно. Я осталась совсем одна в этом городе, да что в городе, во всей этой огромной стране у меня никого нет, ни родных, ни друзей. Здесь меня ничто больше не держит, только горькие воспоминания преследуют повсюду.

— О, Гретхен, мне очень, очень жаль. Он был такой красивый человек.

Клаус с первого их знакомства стал называть ее Гретхен совершенно на немецкий манер, и это совсем не раздражало Марго, а, наоборот, отзывалось детством, когда была жива мама, а она, Марго, вела непримиримую борьбу за свою индивидуальность с гувернанткой-немкой.

— Я хочу уехать за границу, и вы могли бы помочь мне в этом. Наш брак будет фиктивным, не волнуйтесь. У меня есть кое-какие драгоценности для начала, потом найду работу. Так что я не буду сидеть на вашей шее. Мы вообще можем расстаться сразу же, как только пересечем границу. Говоря, она нарочно не смотрела на него, чтобы ему не показалось, что она уж очень на него давит. Пусть примет решение сам. Однако молчание затягивалось.

— Клаус, вы же не раз говорили, что мы друзья. Так давайте и останемся друзьями. Ничего не изменится, поверьте. А брачное свидетельство — всего лишь бумага, и не более. Поймите, вы — моя единственная надежда.

— Да, да, я понимаю, — медленно сказал он, причем слова давались ему с явным трудом. — Просто это так неожиданно. Я не в состоянии представить себя женатым на женщине, — он запнулся. — Ну да, женатым.

— Я вас никак не стесню. Если хотите, мы можем после отъезда отсюда вообще больше не встречаться.

— Ну зачем же такие крайности, Гретхен. — Он улыбнулся впервые за их сегодняшнюю встречу. — Будем считать, что я согласен.

Причину его необычного смущения она поняла, только когда новоиспеченные господин и госпожа Доббельсдорф прибыли на центральный вокзал Праги. Оформление брака и новых документов заняло всего несколько дней, принимая во внимание щедрые суммы, которые Клаус раздавал направо и налево. Марго казалось, что, раз приняв решение, он стремится поскорее осуществить задуманное. Сборы заняли и того меньше. Марго не стала брать ничего из вещей, только самое необходимое. Особое место в дорожной сумке занял Володин портсигар, тот самый, в котором он хранил ее фотографию в форме медсестры, и еще несколько фотографий, которые они успели сделать вместе. Ведь казалось, что впереди еще целая долгая жизнь, что еще много будет минут счастья, совсем особенных, которые захочется запечатлеть на память, мгновений, которые захочется остановить. Никогда ничего не надо оставлять на потом, твердила себе Марго, как бы делая зарубку на память. Не бывает никакого потом. Есть только сейчас, и оно неповторимо, как была неповторима каждая минута, проведенная с Володей.

Какая-то часть ее существа будто умерла, ушла вместе с ним. Вот она ходит, говорит, обсуждает планы на будущее, зашивает розовые жемчуга, подаренные Осман-беем, в подол пальто, совсем как тогда, в далеком восемнадцатом, а сердце ее далеко, на дне Онежского озера, где покоится до времени ее Володя, и маленькие рыбки… Она сама себе напоминала механическую куклу в человеческий рост, шедевр мастера. С виду не отличишь от живого человека, а загляни под кожу — пружинки да шестеренки.

Она наскоро попрощалась с соседями, сказав, что уезжает на родину в Эривань, и даже оставила свой давний адрес, просто так, для достоверности. Всю ночь накануне отъезда Марго просидела с Григорием за бутылкой водки, чокаясь то с ним, то с фотографией Володи, заедала черным хлебом и эпохальным сыром «Бакштейн», с которым столько было связано, и ревела, ревела в три ручья. Рядом с фотографией стояла глиняная статуэтка — женская головка на изящной длинной шее — вылитая Марго.

— Последняя его работа, — басил Григорий, морщась, чтобы самому не заплакать. — Он назвал ее «Русская Нефертити». Каково, а? Самородок, талантище! И ведь не учился нигде. Еле-еле успел забрать. Все коллеги растащили. — Он помолчал. — Володька готовил ее тебе в подарок на Рождество.

— Какие конспираторы, — улыбнулась Марго сквозь слезы. — Я и не знала ничего.

— Он все не решался тебе сказать. Хотел сперва добиться совершенства, я так думаю.

— Ну вот и я уезжаю, Гриша. Сначала Ирина, потом Володя, теперь я. Как ты тут будешь один? Хотя…

— С твоей подачи я теперь модный художник. Ведь все началось с того твоего благотворительного бала. С тех пор отбоя нет от заказов.

Тот самый благотворительный бал, когда она в первый и последний раз увидела Володю рядом с другой женщиной. Вероника не в счет, ее он не любил никогда. Как давно это было, в другой жизни.

— Ты молодец, Гриша. — Марго протянула руку и погладила его большую кудлатую голову. — Милый медведь мой Гриша. Я буду очень скучать без тебя. Но здесь я оставаться не могу. Веришь ли, каждый камень, каждый звук, каждая трещинка в стене так и кричат мне: «Все кончено! Кончено! Кончено!» Мне кажется, что, если я останусь здесь еще хоть на неделю, я попросту сойду с ума.

— Иди своим путем, Марго. Мы — дети мира, и не важно, где найдем себе пристанище. Все равно на Земле, верно? Ты лучше сюда посмотри.

Он взял со стула небольшой предмет, завернутый в газету, развернул и положил перед ней на стол. Это был натюрморт, писанный маслом: недопитая стопка водки, разделанная селедка на тарелке и раскрошенные ломти черного хлеба — остатки дружеской попойки. Марго вопросительно подняла на Григория глаза.

— Писано в ночь, когда Володька, как ревнивец Отелло, сбежал от тебя, нафантазировав невесть чего. Ну, помнишь, накануне показа мод. В этот момент он уже дрых без задних ног у меня на диване, а Ирина вправляла тебе мозги прямо здесь.

— Господи, — выдохнула Марго. — Какое чудесное было время! Мы все были вместе, мы были влюблены, мы были счастливы. Даже когда ссорились. Даже когда пытались ранить друг друга. Как страшно, Гриша, что этого никогда больше не будет! Ничего больше не будет!

— Эй, эй, девочка моя, зачем себя заживо хоронить! Совсем на тебя не похоже. Жизнь хороша тем, что всегда готова начаться с чистого листа. Вспомнишь тогда старого дядю Гришу. А провожать тебя завтра я не пойду. Завтра новый день, а я, с твоего позволения, останусь в сегодня.


Прага встретила Марго низким серым небом и мелким холодным дождичком, который так и норовил забраться за шиворот. «Этот город, кажется, не особенно мне рад, — подумала она.

— Или не хочет сразу поражать воображения. Приглашает к неспешному знакомству». Так решила про себя Марго, пристраиваясь поближе к окошку автомобиля.

Мокрая брусчатка мостовых, вспоротая тут и там жилами трамвайных рельсов, серые стены домов, стремительно возносящиеся к небу шпили готических соборов, ярко освещенные вывески пивных и ресторанчиков, нарядная оживленная толпа. Да, такой город интересно исследовать, у него, похоже, множество разных лиц.

Марго тронула Клауса за рукав. Он повернулся к ней, и она не смогла сдержать улыбки. Уж очень забавно он смотрелся в котелке: круглое на круглом.

— Спасибо за то, что привез меня сюда.

— Тебе нравится? Погода, к сожалению…»

— Не важно. Погода в самый раз. Знаешь, русские верят, что уезжать и приезжать в дождь — хорошая примета. Кроме того, мне кажется, что этому городу дождь к лицу.

— Праге всякая погода к лицу, вот увидишь.

— Куда мы едем?

— На Летну. Там у моего друга большая квартира. Я всегда живу у него, когда приезжаю в Прагу.

— Постой, Клаус, мы же договорились, что я остановлюсь в каком-нибудь отеле. Неудобно сваливаться как снег на голову совершенно незнакомому человеку.

— Это не незнакомый человек, а очень, ОЧЕНЬ, — Клаус особенно выделил голосом это слово, — близкий. Его зовут Франтишек, Франта, и он будет тебе рады.

Однако то, что произошло полчаса спустя, когда авто подъехало к небольшому трехэтажному дому, сплошь увитому плющом и окруженному высокими липами, сильно ошарашило Марго. Она еле успела прочесть табличку на заборе: «На Заторце, 14», — как Клаус подхватил ее под руку и буквально потащил к парадной двери, надежно охраняемой двумя мощными гранитными валькириями. Марго только успела заметить, что все окна в доме были темны, кроме одного круглого окошка, которое горело, как бессонный глаз великана, прямо под крышей.

— Он дома, дома, — бормотал Клаус.

И куда только подевалась его неспешная солидность. Громко пыхтя, он преодолевал одну за другой высокие крутые ступени, которые стонали под его немалым весом. Марго ничего другого не оставалось, как поспевать за ним. На самом верху Клаус притормозил у единственной двери, из-за которой раздавались звуки рояля, и громко, замысловато постучал особой ручкой-молоточком.

Рояль смолк, послышались легкие шаги. Дверь распахнулась, выбросив яркий сноп света на полутемную лестницу. Человек, возникший в дверном проеме, скорее, напоминал экзотическую птицу, чем хомо сапиенс. Марго не могла видеть его лица против света, но фигура его четко вырисовывалась в прямоугольнике двери. Худая, слегка сутулая, завернутая в длинные свободные одежды. Средневековый алхимик? Монах-францисканец? Впечатление довершали длинные волнистые волосы, свободно падающие на плечи.

— Франта! — возопил Клаус, устремляясь вперед. — Золотой ты мой! Солнышко!

— Мой толстый немец! Любвеобильная сарделька в пивном соусе!

— Задница-любимая!

Ошарашенная, Марго так и осталась стоять на лестнице. А маленький Франта между тем совсем исчез из виду в медвежьем объятии Клауса. Они целовались, хрюкая и всхлипывая, а Марго не знала, куда девать глаза, и жалела только об одном — что не может сейчас же провалиться сквозь землю.

Она начала понимать, почему ни разу за время своего путешествия в обществе Клауса она не испытала ни малейшей неловкости, хотя они провели несколько дней вместе, почти не выходя из купе. Поначалу она просила его выйти в коридор, чтобы дать ей переодеться или совершить утренний туалет, но потом как-то быстро забыла об этом. Она слишком была погружена в свои мысли, чтобы анализировать сей необычный феномен, но сейчас, стоя на лестнице и наблюдая встречу друзей, да нет же, не друзей, а любовников, и в этом у Марго не было ни малейшего сомнения, она поняла. Клаус не смотрел на нее как на женщину. В этом качестве она его нимало не интересовала. Милейший Клаус Доббельсдорф был гомосексуалистом.

Марго еще не успела оправиться от шока, как ее заметили. Франта вынырнул из медвежьих объятий Клауса и уставился на нее круглыми блестящими глазами, напоминающими глазки какого-то шустрого зверька, вполне безобидного на вид, но при случае готового укусить.

— Эт-то кто еще такая? — спросил он грозно.

Марго еле удержалась от улыбки. Уж больно забавно он смотрелся в своей длинной хламиде, указуя перстом в ее сторону. Ну, держись, позер!

— Я — фрау Доббельсдорф! — провозгласила Марго, выступив вперед и продев руку под локоть Клауса. — Это мой муж, и мы будем здесь жить.

— Что это значит, Клаус? — вдруг задрожавшим голосом произнес Франта. — Ты решил стать натуралом?

— Не падай в обморок, Франта, а ты, Гретхен, не шути так грубо. Видишь, напугала моего мальчика.

Клаус подошел к Франте, обнял его и поцеловал в макушку.

— Тебе ни к чему расстраиваться, мой дорогой, хотя все, что она сказала, — чистая правда.


Город открывался ей не спеша, интригуя, затягивая в хитрый лабиринт улочек и садов. Это был удивительный феномен, который она так и не смогла постичь. Построенный сплошь из серого камня, еще и потемневшего от времени, он, однако, не казался мрачным, не давил и не навевал скуку. Напротив, город был воздушен и полон беспечной жизни.

Недолгие годы свободы пошли Чехии на пользу. Она расцветала на глазах вместе со своим милым и трудолюбивым народом. Прага, естественный центр страны, богатела на глазах. По улицам колесили шикарные авто, фланировала элегантная публика, открывались роскошные рестораны, варьете и мюзик-холлы. На высоком берегу Влтавы полным ходом шло строительство гигантской киностудии «Баррандов-фильм», самой большой в Европе.

Однако город не обуржуазился. Деньги не испортили его. Во всем чувствовался особый пражский стиль, смесь наивной простоты и замысловатой элегантности. В этом городе не хотелось предаваться скотским излишествам, хотя все возможности для этого, конечно же, были. В этом городе хотелось думать, творить и особенно любить, чтобы было с кем разделить его богатства.

Володя сопровождал Марго во время всех ее долгих прогулок по городу. Они шли рядышком по древней брусчатке Карлова моста, прикасаясь друг к другу плечами, рассматривали старинные скульптуры, которые так и дышали историей. Терялись в лабиринтах узких улочек, рассматривали вывески на домах и пивнушках, спорили, где они хотели бы жить и где им сегодня поужинать. «У грифа», «У оленя» или «У двух кошек». Сходились на «Кошках» из-за одного только названия.

Володя все время был рядом, да вот только когда она хотела взять его за руку или обнять, рука хватала пустоту.

— Любимый мой, отчего тебя со мною нет? Где ты?

— Я здесь, — отвечал ветер, шелестя опавшими листьями.

— Я здесь, — перезванивались колокола церквей.

— Я здесь, — гудели клаксоны авто.

— Значит, тебе будет небезынтересно узнать, что я живу теперь на Летне в одной квартире с двумя гомосексуалистами. Один из них богемный бездельник и иногда композитор, а другой — деловой человек и мой муж. Каково?

— Каково?! — отзывались трамвайные звонки.

— Ка-ко-во?! — дробно отбивал мяч под детской ладошкой.

— Каково?! — перекликались цветочницы на углу улицы.

— Вот так, — заключала Марго. — А еще Франта предложил устроить меня в синематограф на «Баррандов-фильм». Правда, я не знаю пока, что мне придется делать. Но это не важно, правда? У меня будет работа, будет дело, будет занятие. И этот Город, который я уже люблю. Я счастлива, я живу, и только один вопрос мучает меня, мучает сильно, и я не нахожу ответа. Любимый мой, отчего тебя со мною нет? Почему это было нужно?

Слезы скользили по щекам. Она не вытирала их, и они высыхали сами, а потом опять капали и высыхали, и капали, и высыхали, и капали снова.

Итак, Марго осталась жить у Франты. На этом настоял Клаус, аргументируя свое решение тем, что даже в таком сверхцивилизованном городе, как Прага, женщине трудно одной. Они прекрасно уживутся, и места хватит всем. Опять же дешевле.

Самое занятное состояло в том, что он оказался прав. Они прекрасно поладили. Франта, несмотря на свои экзотические вкусы и повадки, оказался прекрасным собеседником, с тонким чувством юмора и обширными познаниями.

— Пристроим тебя в синематограф, девочка моя, — говорил он с непередаваемым апломбом. — Сестры Гиш удавятся шарфами, когда увидят тебя на экране. Глория Свенсон от зависти отгрызет свои полуметровые ногти все до единого. Ты еще прославишь Франтишека Кухаржа, помяни мое слово. Я буду твоим Свенгали, по-новому — продюсером. Я сделаю из тебя звезду поярче Мэри Пикфорд. Ну-ка надень свои жемчуга и пройдись. Чудо! Чудо! — восклицал он, целуя кончики своих пальцев. — Чудо! А теперь давай их сюда. На мне они смотрятся просто по-царски.

Он обожал драгоценности и тотчас же пал жертвой розовых жемчугов, которые подарил Марго Осман-бей. Стоило лишь напомнить Франте об их существовании, как из него можно было буквально веревки вить. Он наотрез отказался продавать хоть одну из жемчужин, хотя Марго позарез нужны были деньги.

— Ты — преступница, — кричал он, потрясая кулачками над головой. — Уродовать такую красоту. Только через мой труп!

И весь он, миниатюрный, тонкий, затянутый в любимый атласный халат с золотыми турецкими огурцами и витым пояском с кистями, устремлялся за Марго в ее комнату к шкатулке, где хранилось обожаемое сокровище. Франта мог часами перебирать жемчужные нити, рассматривать их на свет и в тени, драпировать платками и кусками бархата, раскладывать и перекладывать и, конечно же, примерять на себя и вертеться без устали перед зеркалом.

Чем он занимался и на что жил, было для Марго загадкой. Скорее всего самым постоянным его доходом был Клаус, а еще он подрабатывал, сочиняя иногда музыку, сопровождающую фильмы. У него были хорошие контакты в синематографических кругах, так что тоненькая струйка дохода текла и оттуда. Франта мог бы добиться гораздо большего, но страсть к сибаритству брала верх над честолюбием и жаждой достатка и славы. Он способен был отказаться от выгодного заказа просто потому, что не в состоянии был встать с любимого дивана. Он возлежал на нем, как персидский шах, не хватало только слуг с опахалами и танцовщиц с обнаженными животами.

Марго совершенно случайно узнала от Клауса, что отец Франты — преуспевающий делец, владелец страховой компании и нескольких особняков в центре Праги, включая и тот, в котором жил Франта. Правда, папаша сдавал дом внаем, в том числе и единственному сыну. Франте было отказано от дома, ходили слухи, что отец всерьез задумал лишить его наследства в наказание за богемный образ жизни и противоестественные привычки.

Франту взаимоотношения с семьей и вечная нехватка денег беспокоили мало. «Я же не собираюсь жить вечно и служить примером для потомства», — любил повторять он и жил, как мотылек, от заката до рассвета. Долгие ночи он проводил либо дома в обществе Клауса и избранных гостей за долгими беседами и курением кальяна и ароматных папирос, которые вставлялись в длинные мундштуки слоновой кости, либо в ночном клубе на Вацлавской площади под названием «Т-клуб». Секрет названия был прост. «Голубой» по-чешски «теплоуш». Марго один раз была там, встречалась с Франтой и режиссером с «Баррандов-фильма». Никогда еще она не чувствовала себя так неловко. В полутемном зале не было, кроме нее, ни одной женщины, только мужчины, все больше парами. Она ловила на себе вежливые, но выразительные взгляды: так смотрят на чужака, который все никак не уходит.

Что касается приемов, которые регулярно устраивал дома Франта тогда и только тогда, когда Клаус уезжал в свои многочисленные деловые вояжи, то Марго на них старалась не бывать и при первом удобном случае уходила к себе, в маленькую комнатушку, которую выделил ей Франта. Кажется, раньше это была то ли кладовка, то ли комната для прислуги. Крошечный куб с круглым окошком, в котором умещались лишь кровать, шкаф да туалетный столик. Зато было это круглое окно, в которое утром пробирались первые солнечные лучи, и вид из него на парк, на Влтаву и на Город, раскинувшийся внизу. На приемы приходили какие-то совсем случайные люди, и где Франта находил их, оставалось для Марго загадкой. У них в ходу были кокаин и опиум. Они всегда оставались на ночь и поутру слонялись по квартире серыми бесплотными тенями, шаря вокруг пустыми глазами в обрамлении черных бессонных кругов. Рукотворные чудовища. Марго побаивалась их и в такие дни или, вернее, ночи не ограничивалась засовом и подвигала к двери своей комнаты туалетный столик. Хоть и хлипкая, но защита.

— Франта, милый, зачем тебе все это? — однажды спросила его Марго. — Это совсем не твой стиль. Они уродливы, ты не находишь? А ты так любишь все красивое. Ты сам с ними становишься уродливым. Прошу тебя, брось эту отраву.

— Во мне живут два зверя, моя девочка. Один из них ласков и прекрасен и давно уже приручен тобой, а другой дик и безобразен, но он тоже я. И ничего с этим поделать я не могу.

— Или не хочу, так будет вернее. А как же Клаус? Ты вроде как предаешь его.

— Клауса я люблю всем своим испорченным сердцем, но он, так же как и ты, не способен понять и принять моего второго зверя. Слишком буржуазен, слишком подвержен морали. Слишком душевно здоров, наконец. Мне это быстро надоедает, а без него я болею сам. Вот такой парадокс.

В последнее время Марго стала замечать в себе перемены, от которых сердце то замирало, то трепыхалось, как птичка, попавшая в силок. Те самые физиологические перемены, которые безошибочно узнает каждая женщина. Нет, нет, не может быть! Неужели она заслужила чем-то такой подарок судьбы?

Вердикт врача был краток и ясен. Она ждет ребенка. В ней растет крошечное существо, которое самим своим явлением попирает смерть. Володя ушел, но оставил ей частичку себя, и семя его прорастет в ней. Она сохранит, вырастит, взлелеет этого ребенка, чтобы через него ее Володя продолжал жить на этом свете.

Марго медленно шла по Целетной улице в сторону Старо-местской площади. После того как врач подтвердил ее самые невероятные предположения и надежды, ей не хотелось никуда приходить, хотелось просто нести себя сквозь холодный зимний воздух. Она теперь уже не просто Марго, не просто тело с руками и ногами. Она — священная капсула, драгоценный сосуд с еще более драгоценным содержимым.

Вход в храм возник перед ней неожиданно. Она часто ходила мимо этой церкви, восхищаясь строгой простотой и грацией линий, воздушностью башен, устремленных в небо. Но вот войти ни разу не получилось. Как-то сразу не находился вход, а особых усилий для поиска прилагать не хотелось. Как волшебный Сезам, который открывается не всякому. И вот теперь она увидела вход и вспомнила название церкви. Девы Марии перед Тыном.

Она стояла на коленях перед статуей Мадонны, прижавшись щекой к мраморному постаменту, и вспоминала себя всего каких-то пару месяцев назад коленопреклоненной перед ликом Богоматери в Москве в церкви на Путинках. Теперь она понимала, почему не смогла тогда поставить Володе свечку за упокой души. Она, сама того не подозревая, носила в себе его ребенка, часть его была жива, значит, и весь он жив. Как хорошо и как просто! Марго от счастья засмеялась.

— Прощай, синема, синема, синема! — пела Марго, разбирая свои немногочисленные платья.

Хорошо, что их мало, не придется много выбрасывать. Ведь скоро ей понадобится совсем другая одежда. Одежда, да, да, да-а-а… Не беда-да-да…

— Что такое? — раздался за дверью голос Клауса. — Она поет. Вот это мило! Я уж думал, что никогда больше этого не услышу.

— Кто поет? — искренне удивилась Марго.

Она уже настолько смирилась с тем, что голос оставил ее, что не заметила, как к ней вернулась ее прежняя манера напевать себе под нос.

— Ты, кто ж еще! Вот уже полчаса заливаешься соловьем.

— Клаус, входи скорей. Я должна тебе что-то сказать.

— Я весь внимание.

— Только смотри не упади. Сядь лучше. Вот так. — Марго заботливо усадила его на кровать. — У меня будет ребенок.

Если она хотела добиться эффекта, то, безусловно, достигла цели. Глаза Клауса округлились до опасного диаметра и ошалело уставились на Марго.

— Да, да, ребенок.

— Ты хочешь сказать, что…

— Да. Володя, уходя, сделал мне царский подарок.

— Иди сюда скорее, девочка, и обними старого дядю Клауса. Я ведь тоже в какой-то мере отец.

Марго вспорхнула к нему на колени. Как хорошо и уютно было укрыться у него на груди, почувствовать себя защищенной и в то же время ничем не рисковать. Нарочито резкое покашливание вырвало ее из сладкой дремы. В дверях стоял Франта, засунув большие пальцы рук за пояс халата.

— Кхе-кхе… Что за умильные картины. Если так пойдет и дальше, придется снять тебе отдельные апартаменты.

— Не пугай будущую мать, садист. Франта протяжно свистнул.

— Значит, ты все-таки ухитрилась испортить моего друга. Ох, бабы, бабы, вечно им чего-то не хватает. Нашего брата всего процентов шесть на земле, ан нет, так и норовят покуситься.

— Не мели чепухи. Ребенок не мой.

— Ну тогда я готов даже усыновить его, или удочерить, или по крайней мере стать ему крестной матерью. Из меня выйдет великолепная крестная мать. Что скажешь, Гретхен?

— По крайней мере это будет ново.

— Однако с карьерой в синематографе, похоже, действительно придется подождать. — Франта многозначительно воззрился на живот Марго. — Пока на глаз не заметно, но… Эврика! — неожиданно воскликнул он и глубокомысленно поднял палец к потолку. — Эврика! Все просто. Ты у нас будешь петь с эстрады.

Франта тут же с невиданным энтузиазмом принялся за устройство ее карьеры. Вопрос, где петь, не стоял. Конечно же, в «Т-клубе».

— Идея дикая и оттого красивая, — говорил Франта Клаусу, который лишь руками разводил. — Неужели мы отдадим нашу девочку в лапы грубых натуралов? Ты ведь муж, должен защищать ее. Ты же слышал, как она поет. Как будто разговаривает напрямую с твоей душой, и разговор этот страшно важен.

— М-да-а… Невероятно звучит, но сейчас она поет еще лучше, чем тогда в Москве. — Клаус в задумчивости потер ладонью лоб. — Появилась глубина, что ли, меньше чувствуется увлеченность собой.

— Это называется жизненным опытом, если ты не в курсе, радость моя. Приходит со страданиями. Невозможно ни позаимствовать, ни подсмотреть. — Франта вздохнул. — Она уникальна, наша девочка. Будит во мне материнские чувства. Правда. Хочется кормить ее конфетками и гладить по головке. Бантики там и прочая дребедень. Ладно, к делу. Сделаем ей репертуар. Я сам напишу ей пару песен. Что-то уже даже вертится в голове.

Иржи Колар, создатель и хозяин «Т-клуба», без согласия которого в клубе даже стул переставить было нельзя, внимательно слушал Франту, который по такому случаю разливался соловьем.

— Ты один раз услышишь ее и все поймешь. Она поет как сумеречная птица. У нее нет пола, только душа. Ну же, не будь замороженным консерватором, Иржи, рискни, не пожалеешь.

— Но женщина на сцене нашего клуба — это абсурд. Наша публика не поймет и не примет.

— Попробуем один раз, — настаивал Франта. — Оденем ее в мужской костюм, цилиндр и плащ. Никто ничего и не заподозрит, вот увидишь. А когда она запоет, тут уж все забудут, кто они и где.

— Ты меня заинтриговал. — Иржи заговорщически поглядел по сторонам и что-то быстро-быстро зашептал на ухо Франте.

Итак, имидж был найден, песни написаны, фрак сшит, даже нашлись шикарные лакированные штиблеты прямо ей по ноге. День первого выступления надвигался с неотвратимостью рока, и чем ближе была премьера, тем больше паниковала Марго.

— Франта, мы, кажется, затеяли гигантскую авантюру.

— Не бойся, детка, тебя даже никто не увидит. Если надоест, можешь просто тихо смыться.

В этом и состоял замысел Иржи. Ее просто никто не увидит.

— Уважаемые господа и дамы! Сегодня «Т-клуб» подготовил для вас сюрприз. Выступление Ночной птицы нашего города. Попросим!

Заинтригованная публика нестройно захлопала. От края небольшой полукруглой сцены в потолок взмыли снопы яркого света. Свет был так ярок и хитро поставлен, что создавал полную иллюзию непроницаемой стены. И из-за этой стены света, ниоткуда, полился голос. Низкий, хрипловатый, бархатный, он взмывал под потолок и парил там, и клубился, и пел о тайне жизни и смерти. «Я — ангел ночи, я — каскад огней, и я явился за душой твоей».

После того как затихла последняя нота, в зале воцарилась мертвая тишина. Было даже слышно, как потрескивает лед в бокалах. Секунда, еще, и зал взорвался оглушительными аплодисментами. Такой овации «Т-клуб» еще не знал.

Клаус и Франта сидели за своим обычным столиком и сияли, как два начищенных медных подсвечника. Успех был полным.

— Ты почему надел в клуб мои жемчуга? Мы же договорились, что они не покидают пределов этой квартиры.

Не на шутку разгневанная Марго наступала на Франту, воинственно уперев руки в бока.

Он в деланном испуге закрывал голову руками.

— Виноват, детка, виноват, не сдержался. Хотел по-царски отметить твой дебют.

— Клаус, ну хоть ты ему скажи, а то он как ребенок, ей-богу! Это же верх легкомыслия. Они стоят целое состояние. А у нас даже сейфа нет.

— Так ты беспокоишься о своем сокровище? А я думал — обо мне.

— Это не просто очень дорогая вещь. Это историческая ценность, ты же знаешь. Слезы Катеньки Долгорукой, подарок императора Александра. Я думаю, что найдется немало охотников прибрать их к рукам.

— Сдаюсь. — Франта поднял руки вверх, признавая свое поражение. — Больше никогда не повторится. А я вот еще одну песенку тебе сочинил. Послушай. Я назвал ее «Мефисто».

Успех Марго превзошел все ожидания. Когда у двери клуба появлялась неприметная афишка: «Сегодня поет Ночная птица», вечером в зале яблоку было негде упасть. Самым интригующим вопросом был: кто скрывается за именем Ночная птица? Слухи ходили разные, но клуб твердо сохранял ее инкогнито. В газетах стали появляться статьи о загадочном певце, которого никто никогда не видел. Выдвигались версии одна другой причудливее. Было даже предположение, что на самом деле поет бесплотный дух, вызванный в этот мир неизвестным медиумом или магом. Накануне выступления все ходы и выходы из клуба облепляли репортеры и фотографы, но Марго всякий раз удавалось пробраться внутрь незамеченной через черный ход, который выходил в подвал соседнего дома. Кроме того, никто и представить себе не мог, что Ночная птица — женщина.

Ребенок рос в ней, все больше становясь реальностью. Он уже занимал ощутимое место в ее теле, талия раздалась, животик округлился. Из фантома, слова он постепенно превращался в осязаемое существо, для которого нужно все больше и больше места. Марго разговаривала с ним, пела ему песенки, рассказывала про Володю. Она уже привыкла к мысли, что теперь их двое. И что нужно каждый раз сделать усилие, чтобы сесть, встать или совершить еще какое-нибудь простое действие. Ходить, однако, становилось все труднее. Поэтому после каждого выступления либо Франта, либо Клаус, либо оба вместе встречали ее у черного хода клуба и провожали домой. Но однажды она прождала их больше часа, но ни один так и не появился. Иржи ничего вразумительного не смог ей сказать.

Было уже очень поздно. Марго устала, ноги ныли. Она села в первое попавшееся такси и назвала свой адрес.

— На Заторце, дом 14, — сказала она шоферу, с наслаждением откидываясь на кожаном сиденье.

Тут же навалилась усталость, а с ней пришло и раздражение. «Тоже мне друзья, бросили среди ночи, — думала она. — Только о себе и пекутся. Надоело им, видишь ли, таскаться за мной в клуб. Так ведь и рожу где-нибудь на улице!»

— Только и разговоров по городу что о Ночной птице, — говорил тем временем шофер. — Люди как с ума посходили.

— А вы слышали его? — полюбопытствовала Марго. Ее по понятной причине скрывали от любопытных, а так интересно было узнать мнение постороннего.

— Боже упаси! Меня жена убьет, если узнает. Там же у них какой-то вертеп.

Марго чуть не расхохоталась. Вот вам мнение обывателя.

— Приехали.

Марго расплатилась и поплелась к дому. Перспектива карабкаться одной на третий этаж по крутым скользким ступеням сейчас казалась ей ужасной. Наконец она одолела их все и, тяжело дыша, подошла к двери. Она почему-то была неплотно закрыта. В щель пробивался свет. Значит, Франта и Клаус дома. Марго рванула на себя дверь, уже готовясь высказать им все, что она думает по поводу их эгоизма и лени, шагнула внутрь и застыла. Неподвижные тела, распростертые на ковре в неестественных, изломанных позах, не могут быть ее друзьями. Ее друзья живые и теплые, они двигаются и разговаривают, а не лежат неподвижно в лужах крови.

Марго ползала от одного к другому, тихо подвывая от ужаса и отчаяния. Никаких признаков жизни, ни малейшего биения пульса, зрачки неподвижно смотрят в пространство. Страшные раны на шеях, и кровь, кровь, кровь. Лицо Франты полускрыто длинными волнистыми волосами. Марго потрогала его волосы, провела рукой по лбу. Он был еще теплым. Значит, ЭТО произошло недавно, мелькнуло в мозгу Марго. Убийца может быть где-то рядом, где-то здесь.

Марго без сил рухнула на ковер, засунув в рот кулачок, чтобы не закричать, не завопить от отчаяния и боли. Это она во всем виновата. Она проклята Богом. Все, кто любят ее, умирают. Вадим, Володя, теперь вот Клаус и Франта. За что? За что?! Чем она провинилась? Как искупить, как замолить свой грех? Крик рос в горле, рвался наружу, а она только сильнее впивалась зубами в свой кулак и билась, билась головой об пол. И тут…И тут она ощутила толчок где-то под сердцем. Еще один, еще. Это ее малыш напоминает о себе. Холодным страхом сжало сердце. Убийца, может быть, бродит где-то рядом. Если он вернется, то убьет и ее. И не только ее, но и ее ребенка. Надо поскорее исчезнуть. Хотя бы на время. Но почему, почему? Зачем кому-то понадобилось убивать Франту и Клауса?

Ответ валялся посреди ее комнаты. Взломанная шкатулка. Жемчуга Осман-бея пропали без следа. Проклятые жемчуга, которые несли с собой разлуку и смерть всем, кто к ним прикасался. Комната была перевернута вверх дном, видимо, убийца искал именно здесь. Значит, это был человек, который бывал— здесь раньше. Он знает о ее существовании и может за ней вернуться. Скорее, скорее бежать!

Марго ничего не стала брать с собой, только портсигар Володи, паспорт и натюрморт Гриши. Самые дорогие осколки прежней жизни, которая отдаляется от нее все дальше. Глиняная головка «Русской Нефертити» в сумку никак не помещалась.

— Придется оставить тебя здесь, — шепнула Марго, целуя ее в лоб. — К тебе прикасались его руки. Ты — его последнее произведение. Прости меня. Стереги их тут.

Еще она зачем-то прихватила с собой большой охотничий нож Клауса. Объяснить этот поступок она не могла ни тогда, ни после. На пороге она остановилась и оглянулась на недвижные тела на ковре.

— Простите, что оставляю вас так, — прошептала она. — Прощайте.

Она переступила порог храма Девы Марии перед Тыном под звуки органа. Была уже глубокая ночь, и ей некуда было идти. Дверь храма оказалась незапертой. Но это ее даже не удивило. Она как будто застыла под общим наркозом — ни чувств, ни мыслей, ничего.

Да, видно, священнику не спалось. Он играл «Аве Марию» Шуберта, и от мощных и нежных звуков органа, обрушившихся на нее освежающей волной, она стала оживать.

Она тихо подошла к статуе Богоматери, встала на колени и вполголоса запела. «Аве Мария, заступница наша на небесах, услышь голос мой…» Слезы струились по щекам, но она не пыталась их остановить. Огромное облегчение, как благодать, сошло на нее. Как будто открылись тайные шлюзы и все колоссальное напряжение последних дней, чудовищный шок при виде мертвых друзей, страх за жизнь ребенка, все это черное, жуткое вытекало из нее с этими слезами. Голос ее окреп. Марго и не заметила, что поет уже в полный голос, и он сливается со звуками органа, переплетается с ними, заряжается их мощным электричеством. Она уже не ползает по грешной земле, она вознеслась душой к небесному престолу и припала к ногам Богоматери.

— Кто ты, дочь моя?

Неожиданно прозвучавший вопрос вернул ее на землю. Перед ней стоял пожилой священник в длинных черных одеждах. Глаза его смотрели тепло и внимательно и чуть-чуть удивленно.

— Я великая грешница, отец. И я попала в беду.

— Я слышал, как ты пела, — задумчиво произнес он. — Душа твоя чиста перед Богом. Как я могу помочь тебе?

— Вы так просто спросили, отец, — прошептала Марго. — Я могу так же просто и ответить?

— Говори, дочь моя.

— Мне надо как можно скорее покинуть эту страну. Не спрашивайте почему, я не смогу ответить. Но знайте, что я не совершила никакого преступления. Я попала в лабиринт зла и не знаю, как из него выбраться.

— Я верю тебе. Ты правильно нашла дорогу. Сам Господь привел тебя сюда. Завтра группа паломников отправляется в Ченстохову в церковь Девы Марии. Это на севере, в Польше. Ты сможешь присоединиться к ним. Спросишь отца Тадеуша, скажешь, что от меня.

— Как ваше имя?

— Отец БогумилМарго прижалась губами к руке священника, почувствовала его теплую руку на своей голове.

— Да благословит тебя Господь, дочь моя.

Марго толком не помнила, как дождалась отъезда. Отец Богумил поднял служанку. Та отвела ее какими-то бесконечными коридорами не то в каморку, не то в келью, где наскоро постелила ей на каком-то топчане. Марго было все равно, она уже ничего не чувствовала и провалилась в сон, как в пропасть.

Разбудила ее все та же служанка, когда в окна еще еле сочился серый предутренний свет. Принесла умыться, дала ломоть хлеба и стакан молока. Все эти простые вещи почему-то несказанно тронули Марго. Она уже была паломницей, простой и смиренной. Ее жизнь была отныне подчинена совсем другим законам. Ей было тепло от мысли, что ничего не нужно решать, ни о чем не надо думать. Можно просто мерно покачиваться в вагоне поезда, который несет ее на север поклониться святым местам.

— Собралась в паломничество перед родами? — спросила ее соседка по вагону, пожилая женщина с суровым, изборожденным морщинами лицом. Ее иструженные руки были похожи на узловатые корни дерева. — Правильно. Богородица поможет.

— У вас есть дети? — спросила Марго по-немецки.

Она почти все понимала по-чешски, слава Богу, родственный славянский язык, ласковый и певучий. А вот говорить ей пока легче было на немецком, тем более что в Чехии все его знали.

— Уже внуки. Бог не обидел. А ты немка?

— Нет, русская.

— Понимаю. Здесь сейчас много русских. Несет их по свету, как осенние листья. Много горя у людей, много горя. Вот ты скажи, почему уехала?

— Я осталась совсем одна. Все, кого я любила, умерли. Моя Родина стала совсем другой, я не узнаю ее. Теперь мне все равно, где жить.

— Э-э, не говори так. Как же ты одна, если ребенка в себе носишь? Не может быть все равно, где ребенка растить.

— Везде есть жизнь, — заметила Марго.

— Тоже правда, — согласилась женщина. — Жизнь везде, где Бог. Но у каждого свое место. Ты себя послушай, может, поймешь, где твое.

Марго поудобнее устроилась на жестком сиденье и закрыла глаза. Под мерный стук колес так хорошо думается. «Дадам-дадам, дадам-дадам… Я песчинка в жерновах вечности. Куда меня принесет, к какому берегу прибьет — Бог весть. К какому берегу, берегу… Дадам-дадам, дадам-дадам…»

— Моя любимая сестра Нелли вышла замуж за англичанина, Дика Уорли. — Володя улыбнулся ей так, как только он умел улыбаться. Марго протянула руку и почувствовала нежное и крепкое пожатие его руки. — Как же я был зол, когда впервые узнал об этом! Готов был рвать и метать! И все почему? — Он весело, заразительно расхохотался. — Он, видите ли, из простых. Сын бакалейщика или что-то в этом роде. Селф-мейд мен, как говорят англичане. Всего в жизни добился сам. Как же меня тогда скрутила моя голубая кровь! Вспомнить противно. А он оказался чудесным парнем. Только жаль, что увез Нелли в Лондон… нет, не то. Не жаль, что увез, жаль, что нас отрезало от мира. Может быть, вы никогда и не познакомитесь, а за это я все отдам… Дадам-дадам, дадам-дадам…

Поезд тряхнуло, и Марго проснулась. Проснулась со счастливой улыбкой на губах.

Володя… Совсем-совсем живой и улыбался ей. За окном мелькали голые поля. Всего лишь сон. Всего лишь! Хоть бы почаще снились такие сны. Тогда вообще не хотелось бы просыпаться. Он что-то говорил. Что же? Марго наморщила лоб. Нелли. Дик Уорли. Лондон.

Она резко выпрямилась на своем сиденье. Сна ни в одном глазу. Вот оно, решение. Ей надо попытаться попасть в Лондон и разыскать Нелли. Теперь это для нее единственная родная душа.

Найти отца Тадеуша не составило никакого труда. Его в Ченстохове знал и стар и млад. Это был совсем еще молодой человек с горящими карими глазами под высоким лбом интеллектуала. Бледное, в зелень, лицо и по контрасту яркий, лихорадочный румянец на щеках предполагал болезнь, от которой умерло немало людей и немало еще умрет. Туберкулез, а иначе говоря, злая чахотка терзала его хилую грудь, не оставляя надежды ни на кого, кроме Бога. Но энергии его хватило бы на троих, как будто молодой священник боялся чего-то не успеть. Он все время был на людях, служил в храме, руководил местной богадельней и приютом для неимущих, собирал пожертвования для бедных и больных. Никто не умел так ловко растрясать денежные мешки, как он. При этом сам жил аскетом, трудно было даже с уверенностью сказать, спит ли он вообще. В его сутках было как минимум двадцать шесть часов, а то и больше.

Марго улучила минутку, когда около него никого не было, и подошла.

— Отец Тадеуш, — произнесла она. — Я приехала с паломниками из Праги. Отец Богумил помог мне добраться сюда и сказал, что я могу обратиться к вам за помощью.

— Говорите, дочь моя. — Он ободряюще улыбнулся ей.

— Я — русская, из Москвы. Бегу от большевиков. У меня есть родственники в Лондоне. Единственные. Больше никого не осталось. Но у меня совсем нет денег, и я…

Марго развела руками, как бы говоря: «Вот она я, полюбуйтесь. Куда мне такой пузатой?»

— Я подумаю, как помочь вам. А пока ступайте в приют при церкви. Там сегодня принимает доктор Тышкевич, скажете, что от меня. Он вас осмотрит и определит на ночлег: Заодно и пообедаете. Вам нужно сейчас очень заботиться 6 себе. Ну же, идите с Богом. Я вас найду.

Доктор Тышкевич оказался старым ворчуном, в ворчании которого, впрочем, не было ничего обидного или раздражающего. Типичный уездный врач, который спец по всем болезням и которого ничем не удивишь, так много он повидал всякого на своем веку.

— Ну вот, еще одна авантюристка на мою голову, — зудел он, прикладываясь ухом к деревянной трубке, упертой в живот Марго. — М-да, тоны сердца хорошие, ничего не скажешь. Удумала рожать, а у самой ни кола ни двора. Голова твоя где была, а? Хотя что это я, в этих случаях головой не думают. Муж-то твой где?

— Погиб. — Марго что было сил закусила губы, чтобы не разреветься. — Застрелен при попытке к бегству во время этапирования в лагерь на Соловках. Место захоронения — дно Онежского озера. Все.

— М-да-а, сволочная жизнь. Ничего, милая, все перемелется. Как любит говорить отец Тадеуш, жернова Господа мелют мелко. Сроку у тебя недель тридцать уже точно есть, так что родить можешь хоть завтра. Оставайся здесь, я прослежу.

Марго только головой мотнула.

— Нет, мне надо в Лондон. Я успею, если сейчас же поеду.

— Мне, конечно, все равно, но я бы не стал так рисковать. Тебе может понадобиться квалифицированная медицинская помощь.

— Я поеду.

Доктор только руками всплеснул. Вот и говори с такой.

— Доктор Тышкевич сказал, что вы решительно хотите ехать. — Отец Тадеуш задумчиво помешивал ложечкой чай, изредка взглядывая на Марго, которая примостилась на краешке скамьи напротив. — Опрометчивый поступок, вы не находите? Подумайте сами, вам предстоит добраться до Гданьска. Прямого поезда нет, так что надо будет сделать пересадку в Лодзи. Тряска, ночевки неизвестно где. В Гданьске вам придется задержаться, пока не найдете подходящее судно. Портовый город, сами знаете, не чета нашей патриархальной глуши. А если роды, не дай Бог, случатся на корабле, в открытом море. — Он покачал головой. — Не знаю, не знаю, по-моему, риск неоправданно велик.

— Я должна ехать, отец Тадеуш. Меня словно что-то гонит все время, толкает в спину. Спеши, спеши! Доктор не может точно определить сроки. Кто знает, может быть, мне придется задержаться здесь на целый месяц. Да я с ума сойду!

— Хм, кто мы такие, чтобы знать промысел Божий? А на какие средства вы собираетесь путешествовать, фрау Доббельсдорф? Насколько я понимаю, своих средств у вас нет. Я сам чрезвычайно стеснен, вы же знаете. Могу дать вам немного, но этого далеко не достаточно. Выходит, вам придется задержаться здесь, чтобы заработать денег на дорогу.

«Прав, совершенно прав», — подумала Марго. Как же это ей самой не пришло в голову! Деньги, деньги, куда без них. В такое путешествие нельзя пускаться без средств. А отец Тадеуш тем временем всецело сосредоточился на содержимом своей чашки. Что это он там нашел?

— Хороший довод, чтобы вынудить меня остаться.

— Это жизнь, — заметил отец Тадеуш. — Вы могли бы помогать в приюте. Ухаживать за детьми, например.

— Я думала, что эту работу выполняют добровольцы и бесплатно.

— Я найду способ выплачивать вам вознаграждение. Естественно, оно будет скромным.

— Поэтому мне придется остаться здесь надолго, не так ли?

— Все в руках Божьих, — вздохнул отец Тадеуш. Марго поняла, что выбора у нее нет. Кому нужна горничная или официантка с таким пузом?

— И еще я могла бы петь в церковном хоре.

— Ну вот мы и договорились.

Потянулись долгие, тягучие дни ожидания. Вернее, это то, как она воспринимала свою жизнь внутри. А снаружи она была деятельна и весьма компетентна, пригодился давний опыт работы в госпитале во время войны. Доктор Тышкевич был рад-радешенек заполучить такую помощницу. Она даже ассистировала ему во время операций, а один раз помогала принимать роды. Роды были тяжелые — ребеночек шел ножками. Еле-еле удалось спасти и ребенка и мать, да и то лишь благодаря помощи доктора.

— Вот как рождается на этот свет человек, Маргарет, — вздохнул устало доктор, отмывая руки в тазу. — Шестнадцать часов неустанной борьбы за жизнь в крови и слизи. И это еще не самый тяжелый случай, поверьте. Да вы сами валитесь с ног. — Он озабоченно взял ее за руку, прослушал пульс. — Вам надо срочно лечь. Идите, это приказ. Дальше я сам справлюсь.

Марго еле успела доплестись до свободной койки. Голова ее едва успела коснуться подушки, а она уже спала. Или не спала, а бродила по лабиринтам сновидений, где столько же реальности, сколько вымысла. Она сидела за каким-то столом перед натюрмортом Гриши. Или нет, это был не натюрморт, все настоящее: хлеб, селедка, водка в стопке. Она пригубила и ощутила давно забытый обжигающий вкус. Опрокинула рюмку в рот одним движением. Уах! Аж захватило дух. Мягкая, терпкая бархатистость черного хлеба на опаленном языке. Господи, неужели это происходит с ней?

Марго посмотрела прямо перед собой, на человека, который мирно спал, положив скрещенные руки на край стола и уютно пристроив на них голову. Володя, любимый! Только у него могли быть эти золотые волосы, как волнистая спелая рожь под солнцем августа. Она протянула к нему руку и погрузила пальцы в шелковистые прядки. Володя пошевелился и медленно поднял голову. «Мой сероглазый король, — мелькнуло в мозгу Марго. — И он не умер. Он смотрит на меня, он по-прежнему смотрит только на меня».

Она почувствовала его губы на своих пальцах, ощутила ласковое, волнующее прикосновение его языка. Волна желания пробежала по телу, мучая, терзая, покалывая остренькими иголочками.

— О-о-о, иди ко мне! Я так хочу тебя!

Этот вопль-стон сорвался с ее губ и разбудил ее. Она вскочила с жесткой койки, растерянно озираясь по сторонам. В ушах звенело слово «Лондон». Да нет же, это колокол звонит в церкви. Донн-донн, Лон-донн, донн-донн, Лон-донн. Марго в смятении заткнула ладонями уши, но звон продолжал звучать в ее голове: донн-донн, Лон-донн.

Не в силах больше выносить этот звон, Марго сорвалась с койки и опрометью бросилась в коридор, где тут же налетела на отца Тадеуша.

— Тихо, тихо, что это с вами, фрау Доббельсдорф? Вам нельзя так бегать.

— Послушайте, отец, — как в лихорадке зашептала Марго, судорожно хватая его за рукава рясы. — Я не могу больше здесь оставаться. Мне нужно немедленно ехать в Лондон. Помогите мне, умоляю!

— Что случилось? Что вдруг случилось?

— Я вижу его во сне. Он зовет меня, — бормотала Марго. — Володя, мой муж. Он умер, я знаю, но он почему-то хочет, чтобы я была там. Умоляю, умоляю вас!

Она вдруг рухнула на колени, цепляясь руками за подол его рясы. Отец Тадеуш стоял, не шевелясь, не пытаясь поднять ее, только гладил, гладил по волосам:

— Ничего, ничего, дочь моя, поплачь, будет легче. Ты поедешь туда, завтра же. Видно, тебя не удержать. На все воля Божья.

Марго еще долго вспоминала его лицо на перроне вокзала. Она смотрела с подножки вагона и ясно видела на лице отца Тадеуша печать близкой смерти. Тяжкой, мучительной смерти от удушья, которая тем не менее будет избавлением от мук тела. И еще она видела в его глазах торжество духа, которое ничто не может поколебать. Он счастлив будет принять любую долю, как на земле, так и на небе. Он вообще очень счастливый человек. Марго рванулась к нему, схватила его руку и прижала к губам.

— Благословите, святой отец.

— Да благословит тебя Господь, дочь моя.

Поезд дрогнул. Марго крепче вцепилась в поручень, другой рукой перекрестила его.

— И вас, святой отец. Прощайте. Простите.

Она резко развернулась и бросилась в вагон, давя в себе слезы. Поезд быстро набирал скорость.

Ей удалось довольно быстро и без приключений добраться до Гданьска и даже купить билет третьего класса на теплоход до Лондона. Последние деньги ушли на кое-какой нехитрый провиант. Все, больше у нее не было ни гроша. Оставшиеся до отплытия дни она провела, подремывая на скамейке в парке или бродя по Гданьску без цели и без всякого удовольствия. Этот город совсем не понравился ей. Серый, суматошный, простоватый. Город без фантазии. Даже море здесь было непривлекательное: тоже серое, грязное, свинцово-холодное.

На одну ночь она пристроилась в ночлежке для бездомных, сыром полуподвале, где впритык было наставлено десятка четыре жестких дощатых топчанов. Несколько раз за ночь она просыпалась от прикосновения чужих рук к своему телу, поначалу спросонья думала, что приснилось, потом — что крысы. Удивительно, но все чувства уже настолько притупились в ней, что мысль о крысах, рыскающих по ее измученному телу, не вызвала ни омерзения, ни страха. Наконец она окончательно проснулась и заметила, что от ее топчана отскочили две омерзительного вида старухи. Она не могла их толком разглядеть в отблесках огня, еле горящего в печке в углу комнаты, где, кроме нее, спали, храпели, ворочались и бормотали еще человек тридцать.

Марго резко села и выхватила нож, на всякий случай припрятанный под подушкой. Угрожающе водя перед собой ножом, судорожно зажатым в одной руке, другой проверила содержимое сумки, которая была надежно пристроена в изголовье. Слава Богу, все на месте, даже продукты. Остаток ночи она провела без сна, пялясь, чтобы не заснуть, на огонь в печи и на отблески пламени на отполированном широком лезвии ножа, ее надежного защитника. По крайней мере эти гарпии к ней вряд ли еще сунутся.

На следующую ночь она пристроилась на скамье на вокзале, но ее скоро заметил полицейский, немолодой уже дядька с выпирающим из-под кителя пивным брюшком и воспаленными от недосыпа глазами.

— Убирайся вон, курва, чтобы я тебя здесь больше не видел. Живо, а то в участок заберу.

— Пожалуйста, разрешите мне здесь переночевать, — взмолилась Марго, чуть не плача. — Я завтра уезжаю. Навсегда. Мне только одну ночь. На улице так холодно.

— Знаю я вас, шлюх. — Губы его презрительно скривились. — Готовы промышлять до самых родов, а потом кутенка своего в море и обратно на панель. И находятся же охотники до такой швали!

Он грубо схватил ее за плечо и тряхнул. От неожиданности голова Марго откинулась назад и больно стукнулась о спинку скамьи. Все потемнело перед глазами, поплыло, поплыло и пропало.

— Эй, девка! — Не на шутку перепуганный полицейский принялся хлопать ее по щекам, чтобы привести в чувство. — Не вздумай тут окочуриться у меня на руках. Проблем потом не оберешься. Очнись, говорю! Вот черт! Эй, Збышек, помоги!

Подбежал второй полицейский, помоложе.

— Что тут у тебя?

— Да вот, видишь, девка сомлела. Говорит по-немецки. Не наша, видать. Да еще брюхата. Посмотри у нее в сумке, может, документы какие есть.

Збышек покопался в сумке.

— Точно, немка. Фрау Доббельсдорф. А вот и билет на теплоход «Звезда Дувра» до Лондона. Как же ты так лопухнулся?

— Да ты на нее посмотри! Чумазая, оборванная. Вылитая портовая шлюха. Да еще нож в кармане, с таким на медведя ходить. Ой, смотри, смотри, кажется, приходит в себя.

Марго застонала и приоткрыла глаза. Голова нестерпимо болела, в виски как будто вонзили по толстой игле.

— Где я? Что со мной? А-а-а!

Острая боль бритвой полоснула внизу живота. Ничего подобного она никогда не испытывала. От этой раздирающей боли захватило дух, скрутило в жалкий, трясущийся комок. На лбу выступила испарина. Однако боль ушла так же неожиданно, как и пришла. Ей уже доводилось наблюдать подобное в приюте отца Тадеуша.

— У меня, кажется, начались схватки, — прошептала она бескровными губами. — Помогите мне, умоляю! Если вы добрые католики, то не бросите женщину в беде.

То ли упоминание о католиках возымело свое действие, то ли вид у нее был настолько отчаянный, но тот, которого звали Збышек, не говоря ни слова, приподнял ее под мышки и, обняв за талию, повел к выходу, на ходу бросив напарнику:

— Сумку ее прихвати. Деньги у тебя хоть какие есть? Марго только головой мотнула. Нет.

— Значит, в больницу Святой Ядвиги. Там принимают бездомных вроде тебя. И как тебя только угораздило попасть в такой переплет?

— Мужа убили и ограбили, — еле шевеля губами, прошептала Марго. — Остался только билет. И вот — ребенок.

Ее снова скрючило от боли. На этот раз раздирающая волна была еще сильнее и продолжительнее.

— Скорее! Извозчика! Она сейчас родит!

Збышек заливисто свистнул. Из-за угла тут же появилась извозчичья пролетка. Збышек, как мог, осторожно погрузил Марго, сам вскочил на подножку.

— Гони к больнице Святой Ядвиги! Живо!

Шесть долгих мучительных часов она корчилась на больничной койке, и никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Яркий свет бил в глаза. Отовсюду доносились стоны и крики, писк новорожденных и бормотание больных. Монахини в белых крахмальных колпаках и накидках сновали туда-сюда, то с судном, то с бинтами.

Марго лежала на боку, свернувшись в комочек и обхватив руками свой вышедший из-под контроля живот. Растерзанные губы запеклись кровью, в горле и во рту пересохло, но она напрасно просила пить. Никто ее не слышал. Голос был слишком слаб и не повиновался ей.

Она лежала в полузабытьи и тихо постанывала. Не было сил уже ни на что, даже на крик. Когда наваливались схватки, она могла только выводить на одной тягучей, тоскливой ноте: «А-а-а-а!» Ничего не существовало на свете, кроме этой безнадежной выматывающей боли, которой, казалось, не будет конца.

Она не сразу поняла, что произошло. Что-то будто лопнуло внутри. По ногам потекло горячее и липкое. «Кровь! — в ужасе подумала она. — Я истекаю кровью! Я умру и так и не увижу своего ребенка!» Эта мысль, как ни странно, придала ей сил. Марго забилась на койке и закричала. К ней тут же подбежала сестра.

— Доктора! — закричала она. — Доктора! Здесь воды отошли!

— Слава Богу! — шептала Марго. — Слава Богу!

Боль вернулась, но это была уже совсем другая боль. Еще более сильная, но другая. Не такая мучительно безнадежная. Марго чувствовала, как ее ребенок силится выйти наружу, пробивая себе путь к свету. Врач посмотрел и тут же отошел, оставив за себя сестер. Это странным образом подействовало успокаивающе. Значит, все идет как надо. Значит, она сама может справиться и помочь своему ребенку родиться на свет.

Когда ей на грудь положили наконец пищащий крошечный комочек, завернутый кое-как в грубую холстину, Марго испытала счастье, равного которому не было еще в ее жизни. Вот она, ее маленькая дочка, крошечное чудо, торжество жизни над смертью. Смерти нет, пока рождаются дети.

— Лизанька моя, солнышко, Елизавета Владимировна Басаргина, — шептала она, легко прикасаясь губами к мягким золотистым волосикам на головке дочери. — Добро пожаловать в этот мир, моя красавица!


Билет на теплоход все же не пропал. Марго просто не могла себе этого позволить. Уже через день после родов она, качаясь, как былинка на ветру, поднималась по трапу «Звезды Дувра», бережно неся на руках драгоценный сверток, именуемый Елизаветой Владимировной. За ней матрос нес объемистый сверток с выданными в больнице Святой Ядвиги пеленками и подгузниками из той же грубой холстины. По ее статусу пассажирки третьего класса он вовсе не обязан был этого делать, просто сжалился над молодой хорошенькой матерью. Для третьего класса был отдельный трап. По другому, гораздо более удобному и широкому, поднимались красивые разодетые люди. Марго была достаточно далеко от них, поэтому не могла чувствовать запахов, но они выглядели хорошо пахнущими людьми, от макушки до носков сверкающих лакированных ботинок. Даже багаж их, все эти пузатые саквояжи, чемоданы и кофры выглядели богато и ароматно. Марго всегда очень остро чувствовала запахи и сейчас просто страдала от стойкого запаха карболки, который исходил и от нее, и от дочки, и от больничного свертка с пеленками.

Наверное, она от переживаний слишком сильно прижала рукой малышку, потому что та заворочалась в своем одеяльце, сморщила носик и захныкала.

— Ничего, — зашептала Марго прямо в крошечное перламутровое ушко. — Потерпи, крошка. Я сделаю все, чтобы ты спала только на батистовых простынках, пропитанных ароматом «Коти». Я клянусь тебе в этом! Клянусь!

На нижней палубе было тесно. Туда-сюда сновали люди, тащили баулы, портпледы, старые облупленные чемоданы. Откуда-то доносился запах гороховой похлебки вперемешку со стойким запахом немытых потных тел.

«Вот он, запах бедности, — подумала Марго, борясь с подступившей к горлу тошнотой. — Моя карболка, пожалуй, не так уж и плоха».

Все пространство нижней палубы было разделено тонкими перегородками на некое подобие кают, но без дверей. В каждом отсеке по четыре койки на два уровня: вверху и внизу. И напротив такая же ячейка. Ее место оказалось на втором уровне. Сопровождавший ее матрос закинул сверток с пеленками на полку и, сочувственно улыбнувшись ей, исчез. Марго стояла в полной растерянности. Как же она исхитрится залезть туда с ребенком? А покормить, а перепеленать? Она даже представить себе не могла, что путешествовать придется в таких условиях.

Марго озадаченно оглянулась по сторонам. Вокруг сидели и лежали люди: мужчины, женщины и дети. И никому не было до нее никакого дела, хотя некоторые и посматривали на вновь прибывшую с любопытством. Простые грубоватые лица, симпатичные, в общем. Немолодая уже женщина с волевым подбородком и слегка выцветшими голубыми глазами, седеющие волосы аккуратно упрятаны под полинялый платок. Старик с трясущейся головой. Девочка-подросток, похожая на кузнечика. Марго улыбнулась им.

— Здравствуйте, — поприветствовала она их по-немецки. — Меня зовут Маргарет, а это моя дочурка Лизхен.

— Здравствуй, — отозвалась женщина. — Я — Клара. Тяжело тебе будет с твоей крохой, да еще на таком насесте.

— Ну уж как-нибудь, с Божьей помощью. — Марго храбро тряхнула волосами.

— Нет, ты погоди. Янек! Подь сюда!

Из ячейки напротив высунулся рыжий паренек лет двадцати, лопоухий, курносый, с лихим кудрявым чубом над шалыми глазами. Все его лицо, лоб, щеки, нос, даже губы были так щедро сбрызнуты веснушками, что у Марго защекотало в носу.

— Слышь, Янек, — скомандовала Клара. — Тащи деда к себе, а сам марш на верхнюю полку. Надо Марге помочь. Вишь, с дитем она.

Янек не стал ломаться и быстро исполнил приказание.

— Мой старший, — гордо сказала Клара. — Мы к отцу их едем, то бишь к мужу моему. У нас в Гданьске, да и в Гдыне, и на всем побережье работы не сыскать. Вот он и застолбился на верфях в Портсмуте. Подзаработал малька, теперь нас к себе вызвал. Он у меня работяга знатный.

Она даже помолодела, говоря о муже. Глаза заблестели, совсем как у девушки. «А она ведь совсем не старая еще, — подумала Марго. — И пожалуй, красивая. Впрочем, все мы красивые, когда любим».

Хныканье Лизы вывело ее из задумчивости. Пора, пожалуй, ее кормить, да и перепеленать не помешало бы. Марго разложила на койке чистую пеленку и развернула малышку. Так и есть. Вся мокрая.

— Да кто ж так делает-то, — вмешалась Клара. — Ох уж эти мне молодые мамаши! Дай-ка я. Я-а-нек! Принеси мне миску воды. И фляжку самогону достань.

Янек помчался выполнять распоряжения матери.'

— А самогон-то зачем? — встревоженно спросила Марго.

— Пупочек еще не зажил, — пояснила Клара. — Прижигать надо, а то загниет.

Она ловко подмыла малышку, завернула в чистые пеленки и вручила аккуратный сверток Марго.

— Спасибо, — искренне восхитилась Марго. — Мне еще учиться и учиться.

— Да уж, мне опыта не занимать. У меня ж их пятеро было, да троих Бог прибрал еще во младенчестве.

— Извини.

— Да чего там. Как говорится, Бог дал, Бог и взял. Марго поудобнее устроилась на одеяле, подложив под спину все тот же сверток с пеленками, расстегнула блузку и приложила Лизу к груди. Та тут же .аппетитно зачмокала.

— Вот молодец девка. Радостно как сосет! — усмехнулась Клара. — Люблю я их, молокососов. Самые лучшие на свете существа, я так считаю.

Марго блаженно откинула голову к перегородке. По всему телу разливалась блаженная истома. Теплая сопящая мордочка у груди, сладковатый запах детских волос. Особенное состояние полного покоя. Вот оно — счастье. Марго почувствовала, что уплывает.

— Ты поспи, — услышала она сквозь сонный туман голос Клары. — За вещи не волнуйся. Мы тут последим.

— Да у меня и нет ниче…

Марго не договорила. Она уже спала.

Проснулась она уже ночью. Вокруг было почти совсем темно. Тусклая лампочка, покачивающаяся под потолком, практически ничего не освещала. Лиза спала, так же как и Клара, на противоположной койке. Было очень душно, и вдруг до смерти захотелось глотнуть свежего воздуха, ведь Марго с самого отплытия не была на палубе.

Она встала и, как могла, пригладила волосы. С верхней полки тут же свесилась круглая мордочка Янека. Взлохмаченный чуб свисал на глаза. Марго заговорщически ему улыбнулась и приложила палец к губам: «Тс-с-с!» Он понимающе кивнул. Осторожно, стараясь не нашуметь, Марго стала пробираться к выходу.

Свежий морской воздух ворвался в легкие, в ноздри, опалил лицо холодом. Марго чуть не захлебнулась от этого напора и изо всех сил вцепилась в поручень, чтобы не упасть. Море таинственно светилось под сумасшедшим взглядом луны. Ночь обступила Марго со всех сторон, накрыла своим темным плащом, припорошила скупым светом звезд. «Я одна во всей вселенной, — с веселым ужасом подумала Марго. — Поток вечности несет меня неизвестно куда. Я беспомощна. Я всемогуща».

Она протянула руки навстречу ветру. И тут услышала звуки, милее которых трудно сыскать на свете. Музыка. Где-то наверху музыканты играли вальс Штрауса. Если играют Штрауса, то устоять невозможно. Значит, там, на верхней палубе, танцуют. Не в силах противостоять соблазну, Марго направилась прямо туда.

Не то чтобы она рассчитывала потанцевать, нет. Кто ж ее пустит в таком-то виде! Ей хотелось просто хоть одним глазком посмотреть на красивых беззаботных людей, хоть издалека прикоснуться к другой жизни.

Марго стояла у окна танцевального салона и смотрела, смотрела во все глаза. На яркие огни, на сверкающий паркет, на женщин, похожих на роскошных тропических птиц, на элегантных мужчин. Господи, как же ей хотелось быть сейчас там!

— Простите, мисс, — раздался голос прямо у нее над ухом. — Что вы здесь делаете?

Марго резко повернулась. Перед ней стоял высокий плечистый мужчина в кителе. Смотрел строго. Она совершенно растерялась от неожиданности и от того, что он обратился к ней по-английски — подзабыла все-таки за последние годы этот язык, — смешалась и пролепетала еле слышно:

— Смотрю.

Она вдруг остро, всей кожей ощутила свою неуместность среди этих красивых беззаботных людей. Изношенное платье, подол которого уже невозможно отчистить от грязи, растрескавшиеся ботики, кое-как подобранные волосы. А шляпка? Шляпку она впопыхах вообще забыла надеть. Пугало, да и только!

— Вам нельзя здесь находиться, мисс. Ваше место… — Кровь бросилась в лицо Марго. И он смеет указывать ей ее место! Ей, Марго Басаргиной! Гражданке планеты Земля! Она гордо вскинула голову и хотела было высказать ему все, что она по этому поводу думает, но вовремя спохватилась. Что толку? Ее просто выдворят вниз и все.

— Я ищу капитана, — неожиданно для себя самой сказала она.

Идея пришла неожиданно, как озарение. О, спасибо тебе, Франта!

— Я — капитан. Что вам угодно?

Марго оглянулась через плечо на танцующих людей. Да, да, идея, безусловно, блестящая, надо только убедить этого истукана в позументах.

— Я — певица, сэр. Пела в варьете в Праге. Имела успех. — Увидев его иронический взгляд, Марго вспыхнула до корней волос. — Не судите так опрометчиво, сэр. Жизненные невзгоды могут постичь всякого. И миллионеры разоряются.

— Согласен. Так чем могу служить?

— Я хотела предложить свои услуги. Буду откровенна. Мне нужны деньги. Я могла бы петь для пассажиров первого класса здесь или в обеденном салоне.

«Он — англичанин. Думай, Марго, думай. Соображай быстрее, пока он окончательно не отказал и не отправил тебя вниз». Мысли, как ласточки, метались в мозгу.

— Вот, послушайте.

И Марго запела старинную английскую балладу семнадцатого века, которую любила ей петь мама.

— Не стой под моим окном, любимый, — пела она. — Здесь тебе не бросить якорь.

«Ну оттай, ты же моряк, — думала Марго, выводя нежную мелодию припева. — Ты же не можешь такое слушать спокойно!» Однако лицо офицера оставалось непроницаемым. Глаза его под козырьком фуражки разглядеть она не могла. Истукан и есть.

— Спасибо, — сказал он, когда отзвучала последняя нота. (Хоть куплет до конца дослушал, и то ладно!) — Следуйте за мной, мисс.

Ага, а вот и публика,, не заставила себя ждать. Группа поддержки. Когда они завернули за угол танцевального салона, то наткнулись на троих матросов, которые явно собрались послушать. Они вытянулись перед ними, как по команде, но Марго успела поймать несколько совершенно восторженных взглядов.

Капитан провел Марго к входу в танцевальный салон и велел подождать. Вернулся он не один, а с приземистым, коренастым человечком по имени Фред.

— Вот, Фред, познакомься, мисс… — Он повернулся к Марго, не зная, как продолжить.

— Миссис Доббельсдорф. — Произнесено это было с непоколебимым достоинством.

— Да, миссис Доббельсдорф. Миссис Доббельсдорф только что высказала очень интересное предложение. Мне бы хотелось, чтобы ты, как распорядитель досуга, внимательно выслушал ее. По-моему, тут есть потенциал.

Марго быстро изложила ему суть своей идеи и напела по-французски несколько куплетов из «Жирофле-Жирофля». Фред был гораздо более экспрессивен, чем помощник капитана. Он тряс ее руку, порывался по-отечески поцеловать в щечку, чуть не прыгал от возбуждения. Короче, согласился.

— Завтра ровно в двенадцать я жду вас в музыкальном салоне для спевки с нашим оркестром.

— Скажите, пассажиры из каких стран находятся на борту?

— А вам зачем? Ох, я дурак! — Он тут же сообразил, к чему она клонит, и бросил на нее уж совершенно восхищенный взгляд. — А вы — умница!

— Я могу петь на английском, французском, русском, немецком, итальянском и даже на армянском, хотя это вряд ли понадобится, — скромно заметила Марго, потупившись на всякий случай. Скромность, как известно, украшает.

— Сокровище! Сокровище! — закричал экспансивный Фред. — Жду вас завтра в двенадцать, а пока вспоминайте свой репертуар.

Марго вернулась к себе как на крыльях и весь остаток ночи переводила песни Франты с немецкого на английский.

Клара оказалась просто подарком судьбы. Она целиком взяла на себя заботу о Лизе, пеленала ее, баюкала. Откуда ни возьмись поперек их ячейки появилась веревка, на которой закачались отстиранные Лизины пеленки.

— Эх, чует мое сердце, пора нам маленького заводить, — ворковала она. — Руки прям соскучились.

— Так за чем же дело стало? — спросила Марго.

Они сидели на палубе, наслаждаясь теплыми лучами утреннего солнца. Лиза уютно посапывала на руках у Клары.

— Дай только до мужа добраться, — мечтательно проговорила Клара. — Уж я намилуюсь за все время, что одна куковала. Я ж его, почитай, год не видела. Уж иссохла вся. Нельзя нам, бабам, долго без мужиков жить.

Марго кивнула. Так просто и так точно. Женщины рождаются на свет, чтобы любить и быть любимыми. Это для них — как вода и солнечный свет для цветка. Без любви — смерть. «А я? — подумала вдруг Марго. — Смогу ли когда-нибудь полюбить снова? Смогу ли отозваться на зов мужчины? Нет, нет, этого уже не будет со мной. Но у меня есть другая любовь. Лизанька. Она не даст мне пропасть».

— А мне и дочки хватит. Буду ее растить, бантики завязывать. И довольно с меня.

— Не зарекайся, Марга. Жизнь свое возьмет. А умерших надо хоронить.

— Не могла я его похоронить, понимаешь. Не видела его мертвым. Он для меня живой, снится почти каждую ночь, разговариваем. Я даже прикосновения его чувствую.

— Ох, девка, смотри не забрюхать от него во сне. Да ладно, ладно, не сердись, это я так, к слову. А от мужиков тебе все равно никуда не деться. Вот Янек мой — на что телок еще, а засматривается на тебя вовсю. Или не заметила?

Клара расхохоталась и толкнула Марго локтем в бок. Заметила, как не заметить.

Было странно стоять на сцене при полном освещении под прицелом десятков глаз. Такое с ней впервые. В «Т-клубе» она была фантомом, невидимкой. Здесь другое. Марго не боялась, нет, скорее, примерялась, как пантера перед прыжком. Все зависит от первой ноты. Либо они сразу твои, либо мимо.

Для Марго нашлось вполне сносное вечернее платье, черное, с открытыми плечами и глубоким декольте, выгодно подчеркивавшим ее налитую грудь. Еще одно преимущество родов. Такого бюста у нее никогда в жизни не было. Судовой парикмахер поколдовал над ней на славу. Бронзовые локоны каскадом падали на одно плечо, оставляя открытой алебастровую шею и ушко со сверкающей каплей бриллианта. На самом деле горный хрусталь из коллекции того же парикмахера, но кто разберет. Он даже расстарался и вплел ей в волосы страусиное перо. Так шикарно она давно уже не выглядела, правда, вся роскошь подержанная и с чужого плеча, да кому какое дело.

За спиной тихо переговаривались музыканты. Ждут ее знака. Они успели немного порепетировать днем, кое-как согласовали репертуар. Марго напела им «Ангела» и «Мефисто», бессмертные творения Франты, и оставила их разучивать новые мелодии. Ничего, для них это не проблема. Профессионалы. А ей надо было кормить Лизу и еще успеть хоть чуточку поспать перед дебютом. Хотелось выглядеть получше.

С чего же начать? Глаза ее столкнулись с пристальным взглядом высокого широкоплечего мужчины в белом офицерском кителе. Он стоял слева от сцены, прислонившись к колонне, в самой непринужденной и расслабленной позе, но от всей его фигуры так и веяло силой. Сразу видно, что этот человек привык отдавать приказания, и приказания эти всегда выполняются. Марго понравилось его лицо, широкое, волевое, очерченное четко и просто, словно высеченное из гранита размашистыми движениями скульптора. Постойте, да это же вчерашний капитан, тот самый, который застукал ее вчера ночью у окна танцевального салона. Надо же, как меняет фуражка лицо человека! Кроме того, было темно, и еще ей не хотелось уж очень пристально разглядывать его вчера.

Итак, это он, человек, с чьей легкой руки она стоит сейчас на этой сцене. Пожалуй, он заслужил награду. Судя по всему, ему понравилась ее вчерашняя песня. Но она спела всего один куплет. Что ж, она споет для него еще раз.

Марго полуобернулась к музыкантам и украдкой показала на пальцах — номер три. Тихо-тихо запела скрипка.

— Не стой под моим окном, любимый. Здесь тебе не бросить якорь.

Марго пела только для него, для человека с неподвижным лицом, на котором жили только глаза. И глаза эти были неотрывно прикованы к ней. Под взглядом этих глаз она напрочь забыла о том, что вокруг. Перестал существовать танцевальный салон и люди в нем, перестал существовать этот корабль, даже море и страна, в которую он плыл. Сердце билось где-то у горла, как раз там, где рождался звук.

Громкие аплодисменты прервали наваждение. Марго благодарно качнула кудрями и запела вальс Адели из «Летучей мыши» Штрауса. Устоять не смог почти никто. Площадка танцевального салона тут же заполнилась танцующими парами. А что, если и он пригласит на танец какую-нибудь даму? Нет, нет, невозможно. Сегодня он принадлежит только ей одной.

«Странные, однако, меня посещают мысли, — подумала Марго. — Размахалась крылышками, прямо как институтка. А он, может быть, просто пришел посмотреть, не наломает ли она дров. Он же здесь отвечает за все».

Марго спела еще номеров десять и откланялась. Ее долго не хотели отпускать, но она пообещала продолжение на следующий день, и публика сжалилась. Марго поблагодарила музыкантов и…

— Миссис Доббельсдорф!

Марго оглянулась на голос. Он! Протягивает ей руку. Надо же, и фамилию запомнил!

— Капитан, я рада, что вы пришли меня послушать.

— Не мог отказать себе в удовольствии. Вы потанцуете со мной?

Марго кивнула. Как же давно она не танцевала! Кажется, прошла целая жизнь. Ощущение его руки на спине было неожиданно волнующим, как будто тело прошило электрическим током. «Да что же такое со мной происходит? — подумала в панике Марго. — Эти стальные глаза видят меня насквозь. Он знает, что я чувствую сейчас. И почему у этого чертова платья такой вырез на спине!» Она еле переставляла ноги, которые вдруг стали как ватные. Мысли путались. И все из-за того, что он прикасается пальцами к ее обнаженной спине. Чушь какая! А что будет, если он захочет меня поцеловать?

— Я хотел бы, чтобы вы поужинали со мной сегодня. Вот оно, недвусмысленное приглашение. Да, да, хотелось сказать ей, но язык уже выговаривал совсем другие слова:

— Благодарю вас, капитан, но мне надо побыть с дочерью. Кроме того…

Удивленно поднятая бровь.

— Вы здесь не одна?

— Нет, я путешествую с дочерью. Она совсем крошка и…

— Понимаю.

Ей показалось или он на самом деле скользнул глазами по ее сильно декольтированной груди?. Марго вспыхнула. Но нет, лицо его так же невозмутимо, только глаза потеплели. Или ей опять показалось?

Музыка закончилась, и Марго повернулась к сцене, чтобы поаплодировать музыкантам. Тут к ним подскочил маленький полный человечек с круглой лысеющей головой, украшенной парой крупных, торчащих в стороны ушей. И затараторил, затараторил, будто за ним гнались:

— Добрый вечер! Простите, капитан! Миледи, вы божественно пели сегодня, божественно. Вот, моя Рэчел не даст соврать. Правда, Рэчел?

Марго увидела за его спиной тощую, как жердь, даму с длинным, немного лошадиным лицом.

— Простите, я не представился. Меня зовут Голдберг, Сэм Голдберг. Я — владелец варьете «Атенеум» в Лондоне. Не слышали? Нет? Странно, оно сейчас у всех на устах. Аншлаги, аншлаги без конца! Правда, Рэчел?

Марго, впрочем, как и Рэчел, терпеливо ждала, когда этот бурный поток утихнет.

— Невооруженным глазом видно, что вы слишком хороши, чтобы петь на этом корабле. Прошу прощения, капитан! Но этой молодой леди нужен совсем другой размах. Правда, Рэчел?

— Совершенно с вами согласен, — отозвался за безмолвную Рэчел капитан. — Совершенно. У вас есть что предложить?

— Немедленный ангажемент! Подписываем сейчас же. Нет, лучше завтра. Я смогу подготовить документ. Она же никуда не сбежит отсюда, верно? Я имею в виду, что посреди моря ее вряд ли кто-то сманит. Правда, Рэчел?

— А какого порядка цифры вы имеете в виду? — осведомился капитан. — Хотя бы приблизительно.

— М-м-м…

— Не стоит забывать, что миссис Доббельсдорф звезда Пражского варьете. Сейчас вы находитесь в выигрышной позиции, господин Голдберг. Как вы изволили заметить, вокруг море, но так не будет продолжаться вечно. Поэтому вам следует сделать миссис Доббельсдорф предложение, от которого она и впоследствии не сможет и не захочет отказаться. Правда…

Тут он беззвучно шевельнул губами, и Марго поняла, что он сказал. Рэчел! Она сделала над собой колоссальное усилие, чтобы не расхохотаться.

— Пятьсот фунтов в месяц. Н-нет… — Голдберг заметил иронично поднятую бровь капитана. — Семьсот пятьдесят. А впрочем, поговорим об этом завтра. Дела, дела. Сегодняшний вечер слишком хорош, чтобы говорить о делах. Правда, Рэчел? Я хотел бы пригласить вас в бар на бокал шампанского.

— Необходимо отметить нашу встречу, нашу счастливую встречу. Вот увидите, миссис Доб… простите, вам совсем не идет это имя. Оно будет ужасно смотреться на афишах. Прошу прощения, миледи! Как вас зовут?

— Маргарет. Марго.

— Божественно! Великолепно! Марго! Я уже вижу ваше имя, выведенное аршинными светящимися буквами. Марго в варьете «Атенеум»! Выпьем за это!

Шампанское золотилось, переливалось в бокалах, зажигало искры в рыжих глазах Марго. Она и знать не знала, как дьявольски, безумно хороша была сейчас.

— Лхаим! — провозгласил Сэм. — За жизнь! Ибо жизнь прекрасна, как прекрасны вы, Марго! Это ведь ничего, что я называю вас так? Правда, Рэчел?

Он начал целовать ее прямо в коридоре, как только дверь каюты Голдбергов закрылась за ними. Она уже знала, что все произойдет именно так, и что она ничего с этим поделать не может и не хочет. Его глаза ласкали ее весь вечер. Шампанское будоражило кровь и мутило мысли. Веселящие пузырьки его бегали по телу и зажигали в ней огонь желания. Он целовал ее прямо в коридоре, и это было божественно. «Только надо бы поскорее оторваться от него и уйти к себе, к Лизе», — шептал умирающий голос рассудка.

— Какой он великолепный балабол, этот Сэм.

— Правда, Рэчел?

Губы его скользили по ее шее, ниже, ниже… Из горла Марго вырвался тихий стон. Господи, как хорошо! А она даже не знает, как зовут человека, с которым ей так хорошо. Который несет ее куда-то по длинному коридору, легко, как пушинку. Которого она обнимает за шею и шепчет в ухо, как в лихорадке: «Скорее, скорее!»

— Тс-с! — Дверь его каюты тихо закрылась за ними. Он приложил палец к губам. — Стой и не шевелись! Просто стой.

Ее всю колотило, а он медленно, мучительно медленно вынимал шпильки из ее волос, скользил сильными пальцами меж шелковистых прядей, встряхивал и разбрасывал их ей по плечам.

— Никогда в жизни не видел никого красивее тебя. Ты не человек из плоти и крови, ты — сирена, погибель моряка.

Марго качнулась к нему. Платье, как кожа змеи, медленно соскользнуло на пол.

Она еще не успела добраться до своей ячейки, как услышала тоненький плач Лизы, жалобный, как мяуканье котенка. «Бедная девочка моя! — Марго даже губу закусила, чтобы не расплакаться от жалости к дочке. — Бросили ее одну-одинешеньку, голодную, мокрую, а мамаша ее тем временем…»

— Ты куда запропастилась, Марга! — набросилась на нее Клара, которая, конечно же, не спала.

Как, впрочем, и Янек, который сидел почему-то на ее койке.

— Прости, Клара! Потом все объясню. Янек, полезай к себе. Мне надо покормить малышку.

— Ты смотри, как раскомандовалась! — Клара передала Янеку Лизу и встала перед Марго, воинственно уперев руки в бока. — Ребенок тут от голода оборался, голос небось подсадил. Соседи всю ночь не спят, дите ее обхаживают. А она явилась и сразу командовать!

Марго только плечами пожала. Взяла у Янека Лизу, расстегнула платье и приложила малышку к груди.

— Янек! Немедленно наверх! — скомандовала Клара. Янек, полыхнув лицом, полез на верхнюю койку. Марго свободной рукой потянула Клару за подол.

— Посиди со мной. Не сердись. Лучше тебя никого на всем свете нет.

— Что-то у тебя уж очень хитрое лицо, — подозрительно проговорила Клара, усаживаясь рядом. — И глаза как у кошки, которая… Что, правда?

— Да. — Марго уткнулась лицом ей в плечо. — Это было как ураган. До сих пор опомниться не могу.

— Ну вот, а ты говорила, что, кроме дочки… Ладно, все мы много чего говорим, а толку? Давай спать. Утро вечера мудренее.

Марго смотрела на умильную мордашку дочери и поражалась себе. Ее крошечная новорожденная малышка сосет молоко из груди, которую только что целовал совершенно незнакомый мужчина. А она, Марго, наслаждалась его ласками и просила еще. Кто же она, выходит, после этого? Кокотка, демимонденка? И главное, никаких угрызений совести. Только упоительная слабость. «Это ничего, — решила Марго, — нельзя же все время быть сильной».

Утро началось с сюрприза. Марго с трудом открыла глаза, разбуженная шумом голосов и активным движением вокруг себя. Когда ей удалось сфокусировать взгляд, в поле ее зрения возник матрос с подносом.

— Это для вас, мэм, — торжественно произнес он, опускаясь на одно колено. — И еще капитан просил узнать, не пообедаете ли вы с ним за капитанским столом.

— А где он сейчас?

— На капитанском мостике, мэм. Проходим сложный участок.

— Передайте капитану, что я благодарю его и принимаю его любезное приглашение.

— Вот это да! — потрясенно протянула Клара, шумно втягивая ноздрями воздух. — Запах настоящего кофе! Матка боска! Ананасы и сыр!

— Завтракать! — провозгласила Марго. — Да здравствует капитан!

Все время до обеда Марго потратила на поиски приличного платья. Нельзя же было появиться в столь изысканном обществе в ее лохмотьях. Известно, что места за капитанским столом достаются только особым пассажирам. Это большая честь, поэтому она никак не могла ударить в грязь лицом. По нижней палубе уже разнеслась весть, что их попутчица произвела своим пением фурор на богатых пассажиров и что по этому поводу капитан приглашает ее на обед. Все женщины, и помоложе, и постарше, взялись перетряхивать свой багаж в поисках чего-нибудь подходящего.

Выручила, как ни странно, весьма пожилая дама, да что там, старушка в седых букольках, которая неожиданно для всех извлекла из недр своего кофра очень красивое бледно-зеленое платье, отделанное кружевами и украшенное большими перламутровыми пуговицами.

— Примерь, детка, сама не знаю, зачем я его с собой везу. Сшила на заказ, да заказчица не явилась. А бросить вроде жалко стало.

Кружева опасно натянулись на груди, а в остальном вполне сносно.

— Умереть не встать, — шепнула ей Клара. — Ты в нем, Марго, прям как русалка.

«Ты не человек из плоти и крови, — промелькнуло в голове Марго. — Ты — сирена, погибель моряка. — Берегись, мой капитан!

Оставшиеся до Лондона дни прошли в совершенном бреду. За обедом она сидела рядом с капитаном и совершенно не могла сосредоточиться на общем разговоре. И все потому, что чувствовала под столом прикосновение его ноги к своей, а это будило в ней сумасшедшие воспоминания о прошлой ночи. Она отвечала невпопад, но это было не важно, поскольку сидящий напротив Сэм никому не давал никаких шансов вставить хоть слово. Как она сейчас была благодарна ему за это!

Вечером она снова пела в танцевальном салоне и снова имела успех. Капитана на этот раз нигде не было видно, и это несколько испортило ей настроение. Ей не хватало его горящего взгляда, бешеного электричества, от которого потрескивал воздух, когда он был рядом.

Сославшись на усталость, она отвергла несколько приглашений потанцевать и пошла к выходу. Все правильно, давно пора опять становиться добропорядочной матерью. Хватит с нее этих авантюр.

Но благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Не успела Марго додумать мысль о тихой размеренной жизни, как увидела его лицо в окне танцевального салона, как раз в том самом месте, где стояла недавно она, глазея на танцующих красивых людей. В том самом месте, где он увидел ее в первый раз.

Его неподвижное обычно лицо дернулось, осветилось изнутри. «А обшивочку я ему таки пробила», — подумала не без злорадства Марго. И тут же одернула себя. Не надо быть такой стервочкой. Нет, надо, надо! Это добавляет жизни перцу, не дает ей протухнуть. Она не любит капитана, он не способен тронуть ее сердце. То, что происходит между ними, называется иначе. Похоть, безумное влечение, жар. Она даже не знает до сих пор его имени и не хочет знать. Для нее он навсегда останется капитаном. Она вообще ничего не хочет о нем знать. Они пересеклись на короткий миг и так же разойдутся, оставив друг у друга незабываемые воспоминания о безумствах этих дней.

Но кроме наслаждения, он дал ее еще что-то очень важное. Она чувствовала это, но никак не могла нащупать, не могла найти слов, чтобы выразить это.

— Ты ведь исчезнешь так же неожиданно, как появилась, да? Мы войдем в Темзу завтра на рассвете.

— Значит, у нас есть эта ночь. Как чудесно, правда?

— Меня с самого начала не оставляло ощущение, что ты не человек, а птица, сирена, которая присела отдохнуть от бешеного полета на палубу моего корабля.

— Ночная птица. Да вы — поэт, мой капитан.

— Я не поэт, я — моряк. Я вижу жизнь и людей совсем по-другому. Ты просто задела меня крылом, так, походя, не задумываясь. Тебе ничего от меня не нужно, даже имя.

— Это правда. Замечательная правда. Но тебе тоже от меня ничего не нужно.

— Как сказать. Я бы хотел запереть тебя здесь, в этой каюте, как в клетке, чтобы ты пела только для меня, но…

— Но что?

— Сирены не поют в неволе.

Марго потянулась к нему и нашла губами его губы. Было так упоительно сладко ощущать всей кожей его большое мускулистое тело, сильное, требовательное и нежное, все сразу. Она поняла наконец, за что ей следует благодарить его. Он открыл ей простую истину. Если сердце ее умерло для любви, это не значит, что все потеряно. Можно любить любовью тела и наслаждаться этим.

— У нас есть еще несколько часов, мой капитан.

Сэм Голдберг сразу же развил бурную деятельность и взялся контролировать все действия Марго. Нельзя сказать, что ей это было неприятно. Ее охватила полная апатия, когда не хотелось делать никаких резких движений/принимать решения, строить планы.

— Не волнуйся ни о чем, детка. Папа Сэм обо всем позаботится.

Он еле-еле дал ей возможность проститься с Кларой и всем ее семейством. Марго стоило большого труда уговорить добрую женщину взять конверт с деньгами, который накануне вручил ей Фред в качестве платы за выступления.

— Пойми, — убеждала она Клару. — Обо мне позаботится Сэм. Он ведь теперь мой антрепренер. А вам пригодится. Ты не думай, я от чистого сердца.

— Ладно, коли так. Будь счастлива, Марга. Не забывай нас. Капитан не вышел проститься. Впрочем, они так страстно попрощались накануне ночью, что тело ее до сих пор пело, а на губах очаровательной припухлостью выступали его поцелуи. Он прав, так даже лучше. Им больше нечего сказать друг другу.

Сэм поселил ее в просторной квартире на Оксфорд-стрит, недалеко от площади Пиккадилли-Серкус, где, собственно, и располагалось варьете «Атенеум».

— Будешь, красавица моя, добираться до работы пешком, в качестве моциона. Тебе полезно.

Он сразу же нанял Лизе няню, засушенную, как вобла, англичанку с незамысловатым именем мисс Призм, которая, впрочем, оказалась весьма компетентной и не лишенной своеобразного чувства юмора. Он порывался найти и кормилицу, но тут кроткая до сей поры Марго взбунтовалась:

— Своего ребенка я буду кормить сама!

— Детка, я понимаю твои чувства, но все эти кормления портят грудь. Ты — будущая звезда варьете. Тебе нельзя иметь грудь кормилицы. Это непрофессионально, в конце концов!

— Сэм, этот вопрос даже не подлежит обсуждению.

— Я — твой антрепренер, и по контракту…

— Контракт еще не подписан, не забывай об этом, Сэм.

— Шантаж! — возопил он в шутливом ужасе, воздевая к небу свои короткие ручки — Как я попал! Как попал! А ведь не прошло и недели, как мы знакомы!

— Не волнуйся, Сэм, я свои обязательства выполню, и даже больше. Но о дочке больше даже не заикайся. И вели купить ей батистовых пеленок. И еще флакон духов «Коти».

— Интересная комбинация, ничего не скажешь.

— Просто выполняю то, что обещала дочке.

Варьете «Атенеум» на Пиккадилли-Серкус было отделано в лучших традициях «большого стиля». Ярчайшая переливающаяся вывеска снаружи, много позолоты и красного бархата внутри. Уютный довольно вместительный зал с полукруглой сценой и танцевальной площадкой. Несколько рядов круглых столиков и два яруса лож — обитых алым бархатом коробочек, где за изящными портьерами можно было легко скрыться от посторонних глаз.

— Сэм, я поражена, — заметила Марго. — Куда я попала? Это же какая-то обитель греха. Чем это твои гости занимаются за этими гривуазными портьерами? В голову лезут совсем уж непристойные мысли.

— Это твои мысли, птичка моя. Я за них не в ответе, — ответствовал он. — Гости платят за развлечение, я его обеспечиваю.

— Как в борделе?

— О нет! — Сэм выглядел донельзя шокированным. — Мои девочки — танцовщицы и певицы. Впрочем, то, чем они занимаются в свободное от работы время, меня не касается, если у них не возникает проблем с законом.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно, надменная моя. — Сэм печально покачал головой, что в его исполнении выглядело несколько комично. — Людям нужна радость. Они хотят возродить ту легкость бытия, которая так украшала жизнь до войны. Ведь еще недавно не было всех этих атрибутов нормальной мирной жизни. Люди перебивались самым необходимым, а ведь так иногда хочется веселых излишеств. Они-то и придают жизни неповторимое очарование и аромат. И тут появляюсь я, Сэм Голдберг, и претворяю их мечты в реальность.

— И зарабатываешь на этом горы золота, — заметила Марго, намекая на его фамилию.

— Естественно, и нимало не раскаиваюсь в этом. У нас взаимовыгодное сотрудничество, у меня и моих гостей. Никто не остается внакладе.

— Наверное, так и должно быть. Ты — гений, Сэм.

— Посмотрела бы ты на меня лет этак десять назад, — вздохнул Сэм. — Неубедительное было зрелище, скажу я тебе.

— Мой отец, между прочим, был сапожником в Варшаве. Золотые руки, и на скрипочке, надо сказать, играл недурно. Ни одна свадьба или похороны не обходились без Мойши Голдберга. Уважаемый был человек, царствие ему небесное. Мы ведь с Рэчел ездили в этот раз на его могилу и на могилу мамочки. Да что там, на еврейском кладбище в Варшаве покоится немало Голдбергов. Большая была семья. — Он кашлянул смущенно и потер ладонью лысину.

— Я был что-то вроде бунтаря в семье. Не хотел перенимать профессию отца. Много горя ему принес этим, да что теперь.

— У каждого свой путь, — заметила Марго. — Ты не можешь жить жизнью других. И не должен.

— Я тоже так считаю. Поэтому и сбежал из дома, как только поднакопил немного деньжат. Хватило на дорогу до Лондона. Ты не поверишь, но как только я ступил на эту землю с борта корабля, как тут же понял — это мое! Я нашел свое место на Земле. Пафосно звучит, да?

— Ничуть, если это правда.

— Ни секунды не чувствовал себя чужим, даже когда еще не знал языка. Мистика, нет? И дела сразу пошли. То есть я сразу понял, чем мне нужно заниматься. Индустрия развлечений — вот моя стихия! Делать людям весело и красиво, оказалось, что я это умею. Каждый заработанный фунт приносит еще десять или даже больше. Здесь я встретил Рэчел, моего доброго ангела. Она здорово уравновешивает меня, правда?

— Правда, Рэчел? — поддразнила его Марго.

— Издевайся, издевайся сколько влезет, — беззлобно парировал Сэм. — Я знаю, что говорю. Если бы не ее трезвый характер, я бы черт-те куда залетел со своими идеями. И наконец, ты, моя птичка! Эта встреча на корабле — ну разве не перст судьбы и для тебя, и для меня? Полоса везения Сэма Голдберга продолжается!

— Кстати, есть несколько задумок, чтобы уж совсем оправдать твою теорию о тотальном везении. — Давай-давай, я весь внимание.

Остаток дня они провели, обсуждая предложения Марго, которые привели Сэма в полный восторг.

День премьеры подкатил незаметно. Марго была так занята репетициями и примерками, что упросила мисс Призм приносить ей Лизу на кормление то в варьете, то к портнихе. Та ворчала, что, мол, ребенка не кормят на лету, что священное это действо не терпит суеты, но все равно соглашалась. Марго не без помощи Лизы уже удалось завоевать сердце суровой англичанки.

По ее настоянию к сцене был пристроен длинный подиум, заканчивающийся ступеньками в зал.

— Мне нужна свобода движений, Сэм. Это по-новому окрасит все действо. Кроме того, я смогу спускаться в зал и петь для каждого гостя в отдельности. Это придаст интимности. По-моему, неплохо, да?

— Неплохо — это не то слово, детка. Гениально! Марго уговорила Сэма начать рекламировать ее дебют задолго до заветного дня, чтобы подогреть интерес публики, и обставить ее первое выступление так же таинственно, как в «Т-клубе» в Праге.

— Первые вечера я буду петь за стеной света, чтобы никто не видел меня. Это заинтригует их еще больше. Можешь даже назвать меня Ночной птицей, пусть гадают, кто я.

Реальность превзошла все ожидания. После первого же выступления по Лондону поползли слухи, что в «Атенеуме» поет необыкновенный Голос, поговаривали даже о вмешательстве потусторонних сил. А поскольку все необычное и связанное с оккультизмом или загробным миром было в большой моде, народ валом валил в варьете.

— Даже не знаю, как и быть, моя птичка, — вздыхал Сэм. — Весь этот ажиотаж требует по-прежнему прятать тебя от людских глаз. А с другой стороны, жалко.

— Но что, если они будут разочарованы? — Марго чувствовала, что люди заряжены ожиданием таинственного, и боялась ошибиться. — Надо придумать что-то необыкновенное. Обставить мой выход так, чтобы не было ни малейшего диссонанса.

Решение пришло внезапно, как все гениальное. В конце своей программы Марго пела песню «Мефисто». Ее тяжелый, завораживающий ритм погружал публику в подобие гипноза. И вот в середине песни на подиум из стены света вдруг выступила тонкая фигура в шляпе, надвинутой на лицо, и черном мужском костюме. Нет, не мужском, слишком в нем много было изящества и элегантности. Под пиджаком виднелись ослепительно белое жабо и ярко-желтая жилетка с черным геометрическим рисунком. В руке тонкая тросточка.

Фигура в черном быстрым пружинящим шагом прошла по подиуму, поигрывая тростью, так что полы пиджака взметнулись за спиной, как черные крылья. Зал ахнул. Перед ним была Ночная птица, воплощение Мефистофеля. Она на секунду замедлила шаг на самом краю подиума. Показалось, что она сейчас взлетит, но нет. Разворот — и с последними нотами песни она исчезла за спасительной стеной света.

С этого вечера Марго все больше открывалась публике, являясь к ней в разных обличьях, но последнее всегда было в костюме от Варвары Пановой с песней «Мефисто».

Публика приняла ее безоговорочно. Сэм сиял, справедливо относя на свой счет по крайней мере часть успеха. На афишах появилось новое имя: Марго, Ночная птица Лондона. Последним писком моды у женщин, любящих рисковать, стал женский брючный костюм «Ночная птица».

Весь этот день Марго почему-то хотелось быть одной. Она даже собралась было попросить Сэма отменить ее выступление в варьете, но в последний момент передумала. Она сейчас основная приманка для публики. Нельзя лишать людей радости, а Сэма прибыли ради минутного настроения.

Но настроение никак не проходило. Еле допев свою программу, Марго даже не стала выходить на поклоны и тем более петь на бис. Быстро переодевшись и кое-как сняв грим, она оделась понеприметнее и выскользнула через черный ход. Не хотелось проходить сквозь толпу поклонников, которые каждый вечер ее выступления терпеливо дожидались ее появления. Не то чтобы ей вдруг надоела слава, нет. Слишком мало времени прошло, все еще было внове. Цветы, подарки, автографы, цветистые комплименты и более или менее неуклюжие признания в любви. Приглашения на ужины и завуалированные или же недвусмысленные предложения более близкого знакомства. Восторженные взгляды, восторженные крики, восторженные слова. Разве такое может надоесть женщине?

Просто сегодня был какой-то особенный день. Не хотелось никого видеть. Просто пойти по улицам этого города, старого и молодого, консервативного и эксцентричного, города, над которым почти всегда тучи и сыплет мелкий дождичек, а уезжать из него все равно не хочется.

Было уже совсем темно. Давно зажглись фонари. Марго перешагивала через растекающиеся по лужам желтки света. Тротуар под ногами сверкал, как антрацит. Дождь стучал по куполу зонта. Воспоминания нахлынули горной лавиной. Она идет по осенней хмурой Москве, торопится, стуча каблучками. Она спешит домой, где ее ждет Володя. Ничего не было, ей все приснилось. Его отпустили, а она просто не там ждала, вот и все.

Марго завернула за угол и вдруг резко остановилась, словно натолкнулась на невидимую стену. Фигура обогнавшего ее мужчины показалась невероятно, до боли знакомой. Походка, посадка головы, манера как-то особенно, сдержанно двигать руками при ходьбе. Такое сходство не может быть случайным. Либо воображение, разгулявшись, играет с ней злую шутку, либо… Безумная, безумная мысль!

— Володя!!! — закричала Марго, закричала отчаянно, так, что от нее шарахнулась проходившая мимо пара. — Володя!!!

Голос ее легко и звонко воспарил над ночной улицей. Может быть, ей показалось, но человек, идущий впереди, то ли вздрогнул, то ли замешкался на долю секунды, но головы не повернул и вскоре скрылся за углом. Марго бросилась вдогонку. Каблучки стучали все чаще.

Она почти бежала. Вот и заветный угол. Марго завернула и бессильно прислонилась к шершавой сырой стене. Эта улица была пуста, до конца, насколько хватало глаз. Человек этот, так больно напомнивший Володю, исчез, если и существовал вообще.

— Я схожу с ума. Я положительно схожу с ума. Господи, спаси и сохрани. Не лишай рассудка, Господи. Сжалься надо мной. Его ведь нет на этой земле.

И тут же вспомнились и зазвучали на губах стихи Анны Ахматовой: «Дочку свою я сейчас разбужу, в серые глазки ее погляжу. А за окном шелестят тополя: „Нет на земле твоего короля…“».

— Нет на земле твоего короля, девочка, — шептала Марго, прижимая к груди теплое сонное тельце дочери, и слезы свободно, ничем не сдерживаемые, катились и катились по ее лицу.

В эту ночь ей опять снились горы ее юности. Она снова вдыхает лиловый хрустальный воздух, чистый и звонкий, пропитанный ароматом разогретых солнцем трав. Она скачет, не разбирая дороги, туда, где вздымаются к небу сахарные вершины. Ветер развевает волосы. Маленькая тонконогая лошадка редкой шоколадной масти летит вперед, почти не касаясь земли. Они уже слились в этой скачке, стали единым целым. Они — полет. А впереди зеленый, пестреющий цветами горный луг. И перезвон колокольчиков на шеях лениво жующих овец. Дымок костра, ворчание лохматых собак. И голос старого чабана:

— Твоя лошадка совсем притомилась, джана. Пускай передохнет.

Теплая лепешка с запахом дыма. Неспешный разговор, такой уютный после бешеной скачки.

Вдруг земля разверзлась у нее под ногами. Вокруг вода, над головой вода, многие метры воды Онежского озера. Но она не испугалась, а поплыла вольно, как русалка. Это ее стихия. Внизу среди поросших водорослями камней в свободной нестесненной позе лежит человек, роднее и любимей которого нет никого на свете. Лицо его безмятежно. Он спит, и маленькие рыбки играют в его волосах. Она плывет к нему, всегда только к нему, и опять просыпается в слезах. Ее Родина далеко, как далеко детство. И человека этого давно нет в живых.


Он плыл, постепенно костенея в ледяной воде, еле-еле загребая руками и настойчиво отгоняя от себя мысли о смерти. «Смерти нет, — вертелось в голове. — Смерти нет, пока есть она. Моя Звезда. Ведь именно за ней я прыгнул за борт, улучив момент. Она улыбнулась, мигнула мне с неба, и я шагнул… Вот она, золотая, теплая, смотрит на меня, словно подбадривает, словно манит. Подожди, не исчезай, я спешу к тебе!»

Он ударился головой о что-то твердое и за секунду до того, как потерять сознание, вцепился в это что-то из последних сил.

Очнулся он уже на берегу среди огромных валунов, которые возвышались со всех сторон, как часовые. Было жарко, как в аду. А может, он и был в аду?


Марго стоило большого труда уговорить Сэма навести справки о Нелли и ее муже. Каждый раз он находил новый предлог, чтобы отложить этот вопрос до лучших времен.

— Ты просто эгоист, Сэм Голдберг, — кричала Марго. — Эгоист и собственник! Ты боишься. Признайся, боишься, как школьник.

— Ну чего мне бояться, неистовая моя, — жужжат в ответ Сэм. — Твои родственники все равно меня не заменят.

— Тогда в чем же дело? Найди мне их. Тебе же это труда не стоит.

— Обязательно, детка, но только не сейчас. Сейчас я по уши завяз в показе мод. Твоя идея, между прочим. И почему я все время иду на поводу у твоих сумасбродных идей?

— Лицемер!

Марго прекрасно знала, что говорит. Сэм давно уже перестал сомневаться в ее особенном чутье на новые экстравагантные проекты. На этот раз Марго предложила Сэму устроить в варьете театрализованный показ моделей «дерзких молодых людей». Так критика окрестила группу дизайнеров одежды во главе с Тедом О'Шонесси, которые дерзко разрушали все устоявшиеся каноны. В обществе о них высокомерно говорили: «Фи, вульгарно!» — но интерес под этим «Фи!» скрывался нешуточный.

— Модельеры скоро вообще станут властителями дум, вот увидишь, — уверяла Сэма Марго, которая сразу влюбилась в эпатажный стиль «дерзких» и везде его без устали пропагандировала. — Ты же сам говорил, что людям не хватает декоративности и красоты в повседневной жизни. Одежда, как ничто, украшает именно быт. Каждую минуту она может сделать другой, неповторимой, яркой. Ты только взгляни на эту шляпку!

Сэм только вздыхал и подписывал счета. Впрочем, вздохи эти сотрясали воздух только для порядка. Счета Сэма в банке росли куда быстрее.

Наконец настал день, когда Сэм явился к ней, сияя, как начищенный самовар, и вручил листок с адресом.

— Мистер и миссис Ричард Уорли. Куинс-Гейт, 10. Кенсингтон, — прочитала Марго вдруг задрожавшим голосом. — Господи, да это же… Все это время я жила совсем недалеко от них и ничего об этом не знала. Как странно! Как глупо!

— Ну вот, так всегда, — сокрушенно заметил Сэм. — И никакой благодарности за труды.

— Погоди, Сэм, не мешай. Ты уверен, что это те самые Уорли? Ошибки быть не может?

— Миссис Уорли зовут Нелли, я проверил.

— Если идти через Гайд-парк, то через полчаса…

— На улице ждет машина.

— Нет, нет, Сэм, мне надо идти туда медленно, иначе я… иначе я… — Марго сбилась, не поспевая за сумятицей в мыслях. — Что, если они совсем другие, ну, не такие, как рассказывал ОН?

Сэм только рукой махнул. Он уже давно смирился с ролью конфиданта, отца и любимой подружки в одном лице. Он был в курсе всех ее переживаний, снов, сомнений и вообще всего, что творилось в обворожительной головке Марго Басаргиной. Обладая недюжинным практическим умом и прозорливостью психолога, он еще в начале их знакомства понял, что заводить с ней интрижку будет слишком хлопотно и чревато проблемами в свете его профессиональных планов. Хотя, что греха таить, такая мысль не раз приходила ему в голову. И что самое интересное, он был почти уверен, что добился бы успеха там, где наверняка сошли бы с дистанции более молодые и привлекательные соперники. У Сэма Голдберга были колоссальнейшие козыри — природный магнетизм и мощнейшая энергетика, смертельное оружие, если уметь им пользоваться.

Узнав Марго поближе, Сэм понял, насколько был прав. Она была куда ценнее и интереснее ему в роли партнера и товарища. Любые романтические поползновения могли только испортить их уникальный деловой и творческий альянс. Она фонтанировала смелыми и экстравагантными идеями, он, как никто, умел воплощать их в жизнь. Для редких эротических приключений вполне годились курочки попроще.

Ее одержимость воспоминаниями о любимом муже вызывала у Сэма тщательно скрываемую иронию, смешанную с восхищением и некоей долей зависти к мужчине, который смог столь прочно заворожить такую женщину, как Марго. Или это не более чем защитная броня, за которой Марго инстинктивно укрывается от реальной жизни? Отгораживается, как щитом, от мира мужчин? Он, Сэм Голдберг, уже не мальчик, много повидал в этой жизни, а искренних и верных женщин что-то не припомнит. Мамочка и Рэчел, конечно, не в счет.


В кольцо огня вступила женщина. Коренастая, широкая в кости. По-крестьянски сильные руки. Платок сбился набок. Широкое, несколько плоское лицо раскраснелось от жара. Русые волосы, зачесанные назад, растрепались. Он попытался приподняться, но не смог.

— Лежи уж, горюшко, — произнесла она напевно. — Хоть очухался, и то ладно.

— Кто ты?

— Настасья я, с хутора. Рыбалила по зорьке, да вот на-рыбалила та-а-акую рыбину. Кому ни скажи, не поверють.

— А сказала?

— Ой, сказала! — Она аж руками всплеснула. — Ты чё? Аль я не понимаю? В такой одежке да в таком месте — не иначе как с баржи сиганул. Возят они людишек сотнями в те гиблые места. Некие сигают, вот как ты, да живыми еще никто до берега не добирался. Ты один такой удачный. Не возьму в толк, как ты в леденющей такой воде Богу душу не отдал. Я тебя насилу отогрела.

— Это ты костер разожгла?

— А кто ж? Тяжелый ты больно, мне не унести было. Вот и соорудила тебе баньку прям здесь. Ничего, вишь, оклемался, болезный.

— Видно, есть у меня еще дела на этом свете.

— Видать, так.


Ноги сами несли Марго по изумрудным лужайкам Гайд-парка. Мысли ее были далеко. Вот сейчас, скоро, она увидит сестру Володи. Фарфоровая Нелли, золотоволосая царевна. Господи, сколько Володя рассказывал Марго о ней! Любимейшая из сестер, прекраснейшая из женщин, абсолютный и непоколебимый идеал. Поначалу Марго даже немного ревновала Володю к ней, а потом успокоилась. Нельзя же ревновать к Луне или Солнцу, правда? Ими можно только восхищаться.

И вот она идет в дом Нелли. Как-то ее примут? Не разочаруется ли она сама? Может быть, Нелли давно уже не богиня, а располневшая и заматеревшая в житейских делах хозяйка дома, и ничто в ней не напомнит Володю, и надо будет говорить о сливовом пудинге и ценах на говядину. Господи, какая ерунда лезет в голову! Это все от волнения.

Улица Куинс-Гейт была прелестна. По обе стороны тянулись ряды одинаковых трехэтажных домов, ослепительно белых, похожих на кремовые пирожные. За кружевными чугунными решетками оград зеленела трава и цвели розы. Вполне респектабельное место. Подходящая оправа для русской царевны.

Вот и номер 10. Палец уже нетерпеливо жмет на кнопку звонка. Ну, открывайте же скорее! Неторопливые шаги. Дверь распахнулась. — Крик. — Это кричала Марго.

— Нет, нет! Не может быть!

Марго отпрянула от двери, от человека в дверях. Вскинула руки, как бы защищаясь от наваждения. Это не может быть правдой, это подлый мираж. Она больна, она безумна, она галлюцинирует!

— Нет!

Марго упала бы навзничь со ступенек, если бы сильные руки не подхватили ее и буквально силой не затащили в дом. Дверь с треском захлопнулась за ней. Что-то руки у этого привидения слишком крепкие, стиснули так, что не вздохнуть.

— Отпусти меня! Не верю! Не верю!

— Тс-с, уймись, — шепнул он ей в волосы. — Я слишком долго этого ждал. Все вопросы потом, потом…

О, эти губы на ее коже! Все тот же мягкий требовательный натиск, все та же пьянящая власть. Ничего не изменилось. Она все так же теряет рассудок от одного его прикосновения. Они опять одно, и ничего вокруг не имеет более значения.

Очнулись они на ковре в гостиной, среди беспорядочно разбросанной одежды и диванных подушек. Марго дернулась встать, но Володя мягко удержал ее:

— Только не уходи. Не теперь. Я так истосковался по тебе.

— Я в полном смятении, — искренне призналась Марго. — Не знаю, что говорить, как. Ты воскресаешь из мертвых. Вот так ниоткуда возникаешь передо мной в центре Лондона. Наша встреча случайна, ведь так? Мы могли вообще не узнать друг о друге. Разминуться навсегда. Непостижимо.

— Ты недооцениваешь свою популярность. Весь Лондон только и говорит, что о Марго, Ночной птице. Кстати, я — твой поклонник. Не пропустил практически ни одного твоего выступления. Изумительное зрелище.

От неожиданности у Марго перехватило дыхание.

— Так ты знал, что Ночная птица — это я? Ты знал, что я в Лондоне?

— Да, давно уже.

— Не понимаю. — Марго изумленно уставилась на него. — Ты знал, что я здесь, и не пытался встретиться со мной? Не хотел?

— Нет, нет, не то.

— Это ты был тогда поздно вечером на Оксфорд-стрит? Ты слышал, как я звала тебя, и не остановился? Ты, ты…

Марго забилась в его объятиях, изо всех сил пытаясь вырваться, но он крепко держал ее.

— Да прекрати, ты, бешеная! Я уже подзабыл твой сумасшедший темперамент.

— Ты — чудовище!

— Неправда. Неправда. Сама подумай, что мне было делать? Ты давно уже меня схоронила, с тобой этот твой антрепренер, Голдберг. Просто не отходит. У тебя ребенок, наконец! Я не хотел больше портить тебе жизнь. Мне казалось, что ты счастлива, устроена. Карьера расцветает. Зачем тебе воскрешать прошлое?

— И ты готов так легко меня отдать?

— Нет, иначе не таскался бы каждый вечер в «Атенеум», не дежурил бы у выхода, не провожал бы тебя домой. Хочешь начистоту? Я не знал, как поступить. Не хотелось быть эгоистом. Не хотелось…

— Володя, Володя! Этот ребенок твой.

— Повтори, что ты сказала!

— Лизанька — твоя дочь. Практически единственное, что я забрала с собой из Москвы, из России.

— Господи, Марго, любимая моя! Да я и помыслить не мог!

— Не мог… — Марго ощутила горький комок в горле. Слезы подступили к глазам. — Не хотел быть эгоистом. Понимаю.

Она отвернулась от него, не хотела, чтобы он видел, что она плачет. Володя молчал, только тихо-тихо водил пальцами по ее обнаженной спине, по плавным изгибам позвонков, по нежной бархатной коже. И от прикосновения этих пальцев горечь уходила, растворялась, уступая место совсем другим чувствам. Какая разница, что было с ними раньше? Главное, что сейчас он рядом, он любит ее, он хочет ее и только ее. А она? Что за вопрос! Ни один мужчина никогда не будет иметь над ней такую неограниченную власть. А она, независимая, свободолюбивая, как необъезженная кобылица, ничуть этой властью не тяготится. Добровольное упоительное рабство, вот что такое любовь!

— Наверное, это — любовь! — шепнула Марго. — Целуй меня скорее, люби меня. Я просто изнемогаю от любви.

За окнами давно уже стемнело, а они все лежали на ковре перед камином, не размыкая объятий. «Наконец-то счастье вернулось ко мне, — думала Марго, уютно прижимаясь щекой к его груди. — Оно долго блуждало где-то, но все же нашло меня. Значит, все не напрасно было».

— Где же ты блуждало, счастье мое?

— Далеко. Чтобы не заблудиться, шел за звездой. Звездой по имени Марго. За ней шагнул за борт Соловецкой баржи, за ней продирался через карельские леса, за ней переходил вброд ледяные реки.

— Расскажи.


— Ну чё, надо бы настоящую баньку истопить, а то как бы ты, болезный, лихоманку не подхватил. Помою тебя, попарю, глядишь, и поправишься совсем. Банька она от всех хворей.

— Спасибо тебе, Настасья. Никогда не смогу тебя отблагодарить за все.

— Ой, скажи! — Настасья ухмыльнулась и игриво толкнула его в бок кулаком. — Может, помилуемся? Ребеночка мне заделаешь, а? А то ты мужик справный, на наших-то на круглоголовых непохожий. Друга совсем порода.

— А муж-то твой что скажет, коли ребеночка ему родишь не в мать, не в отца, а в проезжего молодца?

— Прибьет, поди. Да шучу я, не боись. Скидай свои одежки, я их в печке пожгу.


— Она меня на другой день свела с охотником местным. Он как раз уходил в леса, вот я с ним и увязался. Не просто так, сговорились, что вся моя добыча ему достанется, а он меня через финляндскую границу переправит. Ты же знаешь, стреляю я изрядно. Места там дикие, непролазные, власти, считай, никакой нет. Потом уж из Финляндии добирался до Лондона. Корабли разгружал, в портовом кабаке пиво разносил, чего только не делал, но до Лондона добрался. До Нелли с Диком.

— Кстати, — всполошилась вдруг Марго. — Они, наверное, сейчас вернутся. Вечер уже. Надо скорее привести комнату в порядок. Да и себя тоже.

— Этот дом целиком в нашем распоряжении. Нелли с детьми на отдыхе в Спа. Дик уехал по делам в Шотландию. Но одеться нам все же придется. — Володя ответил улыбкой на ее непонимающий взгляд. — Ты что, не хочешь меня с дочкой познакомить? Ай-ай-ай, миледи, как, оказывается, легко заставить вас забыть свой материнский долг!

Невероятно! Они снова идут рядом, бок о бок, соприкасаясь плечами. Он держит ее под руку, как драгоценную статуэтку. Они в любую минуту могут остановиться и поцеловаться. Не то чтобы они это делали, нет, зачем же так шокировать публику. Но от мысли, что это возможно, начинала кружиться голова.

— Куда мы идем? Через парк гораздо короче.

— Я знаю, где ты живешь, — отозвался Володя. — Не одну ночь провел под твоими окнами.

— Ты все врешь!

— Зачем мне? Могу рассказать тебе в подробностях, какого цвета гардины в каждой из комнат. В первой справа вишневые, потом темно-зеленые, потом…

— Хватит, хватит, — смеясь, воскликнула Марго. — Верю!

— Меня мучает вопрос. То есть, когда я стоял и мок внизу, меня просто изводил вопрос, какого цвета гардины в твоей спальне. Я просто с ума сходил от этого, можешь поверить?

— Могу. А как ты сам думаешь?

— Персиковые. И я стоял и медитировал на эти персиковые гардины и видел уже реально, как светится опалом твое тело на фоне этих персиковых гардин, черт их побери совсем, а потом в окне появлялся этот твой Голдберг с рогами фавна, и я умирал.

— Чушь! Сэм никогда не был в моей спальне, ну, может быть, только когда показывал мне квартиру в самый первый день. И вообще, он тебе понравится, я уверена. Он просто уникум! Так куда мы идем? Может, хватит мне зубы загова…

Марго осеклась. В большом окне, к которому подвел ее Володя, она вдруг увидела «Русскую Нефертити», точную копию той, что осталась в Праге охранять покой ее убитых друзей. Эта была побольше и выполнена с большим мастерством, но это, безошибочно, была она, Марго. Ее гордо поднятая головка, летящие волосы, огромные миндалевидные глаза.

— Я выставил ее здесь, как маяк. Вопреки разуму надеялся, что ты однажды увидишь ее в окне и войдешь. Просто так уповал на чудо.

— Что здесь?

— Моя мастерская и при ней небольшая галерея скульптуры. Гришка, сам того не сознавая, определил мою жизнь. Оказывается, я действительно скульптор, и весьма успешный. Но сюда мы придем завтра. А сейчас…

— К дочке, — закончила за него Марго. — У нее твои серые глаза.

— Ничего, не горюй. Твои глаза достанутся тому, кто родится следующим. Когда мы вместе, может быть только жизнь. Смерти нет.


notes


Примечания


1


Дорогая (арм.)


2


Очаровательно! (фр.)