За все уплачено
Елена Зыкова


Чего только не испытала на своем жизненном пути героиня романа «За все уплачено»! Разочарование в любви и колонию, скитания в поисках работы, издевательства любовников и трагедию бесплодия. Но круто повернулась ее судьба, когда она встретила «своего» мужчину. С его помощью деревенская девушка делает головокружительную карьеру: становится известным режиссером и начинает вести красивую светскую жизнь, а главное, обретает семью...

И когда прошлое, в лице бывших друзей и знакомых, врывается в ее жизнь, грозя погубить, на помощь опять приходит любовь.


Елена Зыкова

За все уплачено


Часть первая


1

ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ


На работу Нинка ходила пешком, даже при плохой погоде. Но сегодня ослепительно светило солнце, ветер с моря продувал весь город, по раннему курортному месяцу еще нелюдный. Это с конца июня начнется курортная свистопляска, а пока ничего, терпимо.

Идти надо было около трех километров неспешным шагом, и Нинка решила, что еще успеет выкупаться.

Сегодня ей везло с самого начала. Когда шла мимо газетного киоска, знакомый киоскер Роман Николаевич окликнул:

– Ниночка, та газета, что тебе нужна, – нашлась!

– Ой, дядя Роман! – зашлась от счастья Нинка. – Ну, давай!

Знакомства знакомствами, но содрал дядюшка Роман за газету тройную цену. Это Нинку не обижало, поскольку она уже твердо усвоила: что за все, что тебе позарез надо, что является дефицитом – надо платить. Газета называлась завлекательно: «ЗДОРОВЫЙ СЕКС И СЕМЬЯ».

Нинка на ходу развернула ее, и то, что ей требовалось, нашлось на двенадцатой странице. Статья опять же называлась длинно, и была серьезной: «АСТРОЛОГИЧЕСКОЕ, МЕДИЦИНСКОЕ И НАУЧНОЕ ОБОСНОВАНИЕ НАИБОЛЕЕ УДАЧНОГО ПОДБОРА ПАР ДЛЯ РОЖДЕНИЯ ИДЕАЛЬНОГО РЕБЕНКА».

Через двадцать минут Нинка уже знала, что самые идеальные детишки получаются, когда ЕЙ – 20 – 22 года, а ЕМУ – 25 – 27. Когда национальности у них разные, и ОН выше ЕЕ на 10 сантиметров. Все это она проскочила для общего ознакомления и быстренько нашла то, что касалось ее непосредственно.

Оказалось, что для женщин 28 – 30 лет наилучшей парой для создания совместного ребенка является кавалер от 33 до 37 годиков, что ОНА должна быть под созвездием Водолея, а ОН – Львом. Приводились и мудрые схемы, Нинка решила, что во всем этом она подробно разберется вечером. Она сунула газету в свою сумку и ускорила шаги, потому что купаться в море любила за гранью города, где и пляж почище, и народу поменьше. У нее даже было такое место, отмеченное сгнившим с прошлогоднего сезона лежаком.

Но сейчас на лежаке валялся яркий халат, а рядом стоял здоровенный парень и, уперев руки в бока, смотрел на море.

«Шварценеггер» – так его сразу назвала Нинка, поскольку парень был очень похож на знаменитого артиста кино. Конечно, не такой высокий и могучий, но с лица – вылитый Шварценеггер. И по схеме из газеты он ей вполне подходил: лет тридцати пяти и выше ее сантиметров на 10.

Нинка бросила на камни сумку, в одно движение скинула платье и пошла в море. Купалась она без удовольствия, сама не зная почему.

А когда вышла из воды и весело, как собачонка, отряхнулась, то спросила игриво:

– А вы почему все так же столбом стоите? Вода прекрасная!

Шварценеггер долго смотрел на нее неподвижными, туповатыми глазами, и у Нинки от этого оценивающего мужского взгляда сердце зашлось. Не вытираясь, она поспешно надела туфли на высоком каблуке, потому что ноги были ее самым сильным местом. Особенно на каблуках. Ноги и волосы. В остальном тоже не уродка, но ноги – класс!

– Я из Мурманска. Еще не отогрелся, – неожиданным тенором ответил Шварецнеггер. – Мне прогреться надо перед морем.

– А я из Москвы, – радостно подхватила Нинка. – Я там в одном театре работаю, а здесь...

– На гастролях, – без улыбки закончил за нее Шварценеггер. – Понятно.

– Я сразу, с первого дня купаться начала и очень быстро привыкла. Море, говорят, полезно.

На железном лице Шварценеггера вдруг появилось оживление, словно он проснулся. Но, проследив за его взглядом, она обнаружила, что к ней оно никакого отношения не имело.

По пляжу, уже издали улыбаясь Шварценеггеру, шла рослая и статная блондинка, у которой все, на что ни взгляни, было «сильным местом». Из тех, что одна женщина на тысячу. Она поравнялась со Шварценеггером, легко поцеловала его, заметила Нинкин взгляд и спросила удивленно:

– Это твоя знакомая, Толик?

– Да нет, – лениво ответил Толик-Шварценеггер. – Это гастролерша. Официантка из ресторана «Черный тюльпан». Он тут, в горах, рядом. Пойдем окунемся, я тебя жду.

Нинка стояла как оплеванная, пока красавица не скинула халатик и оба они побежали к морю.

Боже мой! Сколько раз зарекалась не врать больше, сколько раз клялась, но опять сорвалась без нужды. И главное то, что соврала-то немножко, чуть-чуть.

– А я все-таки из Москвы! – изо всех сил крикнула она им в спины, а потом поняла, что и на этот факт этим красавчикам совершенно наплевать.

Она быстро оделась, подумала, что по глупому сама себе испортила настроение, и ушла с пляжа.


В пять часов вечера столы и столики ресторана были еще пустые. Ресторан расположился в глубине горы, окруженный могучими деревьями и кустами ежевики. За затейливыми деревянными воротами находилась стоянка для автомашин, к которой от шоссе вдоль моря вела дорога вверх – прямо к столикам, музыке, танцам. Параллельно дороге была еще и тропинка, выложенная камнями, для любителей прогуляться к ночному морю пешком. В середине ресторана – круглая площадка для танцев, эстрада для музыкантов, короче говоря, заведение не самое шикарное, но и не из последних на побережье.

Но пока не было еще ни посетителей, ни музыкантов, и в зале стояла тишина, блестели полы, сверкала поддельным хрусталем люстра под потолком.

Нинка проскочила в подсобку и скинула с себя платье, чтобы нырнуть в свою униформу. Она еще не успела как следует одеться, как без стука и предупреждений в подсобку вошел совладелец ресторана, а одновременно и метрдотель Эдик. Он был, как всегда, сверхэлегантен, как всегда при галстуке-бабочке в горошек.

– Мог бы и постучать, – проворчала Нинка, цепляя к платью оранжевый цветок – в самый раз под ярко-рыжий цвет своих волос.

– Что же я, обнаженных дам не видел, Киска?

Нинка промолчала.

Эдик с преувеличенной озабоченностью оглядел девушку с ног до головы, тронул ее волосы, потом погладил по шее и мечтательно произнес:

– Да, таких, пожалуй, не видел.

Нинка осторожно отодвинулась от его маневров.

– Никак я тебя не пойму, – сказал Эдик. – И чем я тебя не устраиваю?

– Ты же знаешь мои планы, – сказала Нинка.

– А чем я не подхожу в эти планы? – Эдик пощипывал свои южноамериканские усики, из-за которых был похож на синьора кабальеро.

Нинка промолчала, потому что не могла же она ему сказать, что у него похотливый взгляд, масленые глазки, пошлые усишки, что втихаря он пьет прямо на работе, что переспал со всем рестораном и половиной Сочи, что многие знают, что раз пять он уже подцепил какую-то венерическую дрянь, потому что не просто Эдик, а секс-машина какая-то: как танк накатывается на всех без разбору.

– А я бы и материально помог, Киска, – пустил в ход свой основной козырь Эдик и легонечко приобнял Нинку пониже талии.

Она спокойно отвела его руку и терпеливо пояснила:

– Во-первых, мне под мои волосы нужен блондин. Во-вторых, ты чуть выше меня, а нужно, чтобы было двенадцать сантиметров. Из созвездия Стрельца и старше меня на пять лет. А мы с тобой ровесники.

Эдик глянул на нее удивленно, но в этот момент в подсобку влетела официантка Люська, на бегу сдернула с себя платье и, ничуть не стесняясь Эдика, принялась переодеваться и без умолку тараторить.

– Сегодня к нам Сема подвалит! Я его обожаю! Как он костюмы носит! Отдалась бы с закрытыми глазами! Говорят, даст у нас неслабый банкет с окончанием!

Нинка вопросительно глянула на Эдика, и тот кивнул, поясняя:

– Сема Гуревич, народный артист бывшего СССР, певец, куплетист, красавец и любимец самой разношерстной публики. Пообещал двести человек гостей и десять битков собственной охраны. День рождения. Говорит, пятьдесят стукнуло, но я это слышу от него не меньше пятнадцати лет.

– Э-эдичка-а! – протянула Люська. – А можно, я его обслужу?

– Ты и Киска, – с минуту подумав, для солидности изрек свое решение метрдотель.


Сема приехал в роскошном «роллс-ройсе» с водителем и, окруженный молодыми здоровыми ребятами и шикарными женщинам, не спеша вошел в ресторан. Пожал руку Эдику. Запах дорогих духов перебил запахи акаций и жасмина. Нинка разглядывала женщин, вдыхая их чудесные духи и совершенно им не завидуя. Она тоже могла иметь и такие духи, и такие платья, просто сейчас у нее были другие планы. Работа началась, огромные сдвинутые столы моментально заполнялись вкуснейшей едой ресторанного повара Павла Петровича – бывшего повара бывшего президента. Очень скоро гости захмелели, заиграли музыканты на сцене, по мановению руки Семы они вдруг прекращали играть, для того чтобы кто-то из его гостей сказал тост. Нинка обожала свою работу, и эту суматошную атмосферу ресторана, и гостей и музыкантов. Вся ее жизнь в Сочи казалась ей непроходящим праздником.

– Вон, вон, – затыкала пальцем в одного из гостей Семы Люська – она перехватила Нинку по дороге к столам. – Кстати, он на тебя три раза глянул.

– Но он же лысый, – возмутилась Нинка.

– Зато нос у него римский, – возразила Люська. – И крутой, это видно.

– Много ты понимаешь, я не хочу, чтобы мой будущий сын рано облысел.

– Ну а может, сам Сема! – даже испугавшись своей мысли, воскликнула Люська.

– Все население страны знает, что у Семы накладка. Отстань, все они психи, потому что творческие, и алкоголики по той же причине, – отрезала Нинка.

– Так какого рожна тебе надо? – возмутилась Люська.

– Если б я знала, – вздохнула Нинка.


Она поставила на столы Семы еще две бутылки коньяка и почувствовала чью-то руку пониже бедра. Рука была того лысого.

– Не надо, – также тихо сказал лысому словно выросший из-под земли Эдик.

– Что?! – Лысый уже здорово «заправился». – Что значит «не надо»? Не можно, что ли?

– Не можно, – тихо сказал Эдик. Лысый достал из кармана пачку долларов.

– А я покупаю, я башляю! – вальяжно закричал он и принялся тыкать пачкой зеленых купюр под нос метродотелю.

– Не продается, – терпеливо сказала Нинка.

– Это почему же? Мало?! Ну, в этом кабаке совсем обнаглели!

– Тофик, уймись! – крикнул через стол Сема. Лысый униматься как будто не собирался, а даже агрессивно схватился за бутылку. Он не учел, что в ресторане к таким ситуациям привыкли и считали их обыденной работой.

Через секунду к лысому подлетели крепкие ресторанные ребята, один из них мягко отодвинул Нинку в сторону и, схватив лысого за плечи, попытался усадить на стул. Но лысый владелец долларов оказался здоров как бык. С неожиданной ловкостью он залепил кулаком в глаз нападавшему и моментально получил сдачи, да так, что слетел с ног.

В тот же миг в свалку вмешались, не разобравшись в чем дело, битки Семы, и началась малопонятная, мало теперь чем объяснимая всеобщая «махаловка». С грохотом падала со столов посуда, визжали то ли от страха, то ли от радости роскошные дамы, а музыканты, чтобы покрыть шум, ударили во всю мощь и играли, словно озверев.

Сам юбиляр Сема продолжал спокойно сидеть во главе стола, невыразительно поглядывал на шумную свалку и маленькими глотками попивал коньячок, закусывая его лимоном.

Драка прекратилась так же мгновенно, как и началась. Кому требовалось – побежали замывать кровь с костюмов и физиономий, дамы поправляли прически, уборщицы тут же прибрали осколки на полу, а официантки восстановили порядок на столах. Все в порядке, никакой милиции не надо, да и долго ее досвистываться.

Эдик подошел к Семе и, наклонившись к нему, сказал виновато:

– Прости, ради Бога. Мое упущение.

– Пустое. Забудь, – совершенно невозмутимо ответил Сема. – Частушку небось знаешь? – И он негромко пропел приятным голосом:
		Какая песня без баяна,


		Какой еврей без «жигулей»,


		Какая свадьба без Ивана,


		Какой Иван без пиздюлей!


Он сделал паузу и неожиданно прикрикнул на весь стол:

– Тихо все! Ша! Я петь буду.

В ресторане действительно мгновенно наступила глубокая тишина, и вдоль столов своей мягкой походкой пумы Сема прошел к оркестру, недолго пошептался, встал у микрофона и запел:
		А мне не надо от тебя


		Печальных слов и обещаний.


		А мне не надо от тебя


		Случайной встречи и прощаний...


		Наверно, выдумали мы весну, когда шумела вьюга.


		Наверно, выдумали мы от одиночества друг друга... —


напевала негромко Нинка, возвращаясь домой крепко за полночь. Конечно, можно было взять и такси – обдирал на колесах со своими тачками у ресторана было полно до самого утра. Но ночь была теплой и свежей, море мягко шумело в темноте, а гуляющих по аллеям и набережной лишь чуть меньше, чем днем.

Для легкости походки Нинка скинула туфли с усталых ног, с наслаждением вдыхала запах моря и кипарисов, чувствовала себя свободно и беззаботно, почти счастливо.

Никакие особо тяжкие думки ее не занимали: кооперативная квартира в Москве достраивалась, денег на своих южных ресторанных гастролях она зашибала столько, что ими хоть стенку вместо обоев обклеивай. И все на данный момент вроде бы шло по плану... Да и план-то у нее был вовсе не хитрый...


2

ДНИ МИНУВШИЕ...


В тот год, когда Нинке выдали аттестат об окончании средней школы, в их глухую заволжскую деревню не вернулся ни один из парней, призванных в армию. Когда два года назад уходили по осени, то все клялись, что непременно вернутся в родной колхоз, а тут вот и не вернулись ни один из четырнадцати... До этого призванные ребята тоже возвращались с потерями, но чтоб вот так разом ни один, такого еще не бывало. Самые глупые старухи в деревне, они же и самые древние, пустили слух, что их всех забрали на какую-то тайную войну и все они там положили свои головы. Старухам никто не верил, но сестра Нинки Валентина как-то на танцах однажды напилась самогону и принялась выть в полный голос, что-де, мол, ее жених Антон тоже сложил свою кудрявую голову в неведомых краях, а ей даже последней фотографии своей не переправил. Валентине дали еще самогонки, и танцы продолжались.

Да что, впрочем, за танцы это были в бывшей церкви, давным-давно превращенной в клуб... Танцы – сплошь одни девки. Шерочка с Машерочкой. А играл на баяне одноглазый Васька-гармонист, играл все больше вальсы.

Потом, в течение лета, стали приходить письма от невернувшихся солдат, которых председатель колхоза «Рассвет», Перекуров Иван Тимофеевич, назвал «дезертирами». То в одну семью, то в другую стали приходить весточки от этих дезертиров. Чаще всего они поустраивались на стройки в разных городах, но были и такие, кто подписал разные контракты, кто в рыбаки подался, а кто в шахтеры, но все они писали разными словами одну и ту же фразу: «А барину Перекурову передайте, что в его обдристанный колхоз я не вернусь, потому что здесь я могу ни хера не делать, а зарабатываю достаточно, чтобы жить как человек. Барал я ваши трудодни». Ясно было, что от такой жизни никого не оторвешь, и дезертиров ждать назад не приходилось.

Поэтому осенью Перекуров вызвал к себе в правление всех девчонок, которые окончили в соседней деревне десятилетку, усадил их в клубе и сказал:

– Дела у нас подлые, девчата. На вас вся надежда.

– Это какая такая надежда? – спросила Нинка, которая знала, что при таких словах начальства ничего хорошего ждать не следует.

– А такая, что трудовой фронт нашего колхоза вовсе голый. И работать просто некому, а план нам не снижают. Надо давать план, а то вовсе с голоду сдохнем. Как старухи околеют, так и ферма, и поля останутся пустыми. Голод нагрянет.

По сытой и всегда хмельной роже Перекурова незаметно было, чтоб он настораживался в преддверии голода, но говорил так печально, что и Нинка, и все девчонки даже возгордились – если надо спасать родной колхоз от голодухи, значит, надо спасать. Впрочем, они и раньше этим занимались, в школу ходили еле-еле, особенно по весне и осени, а так все больше в поле. Потому и аттестаты давали не столько за экзамены, сколько за радивость и напористость в работе в колхозе.

Но сегодня в словах Перекурова было что-то еще, непонятное.

– Надо вам специальности приобретать. Профессии.

У всех девчонок сердце зашлось, опрокинулось и биться перестало. Неужто в райцентр пошлют на какие-нибудь курсы или в техникум? Ведь там и погулять можно, а коль очень повезет, то и замуж за хорошего парня выскочить. Все так примолкли, что слышно было, как у магазина кривой Васька играет спозаранку на своей гармошке – на похмельный стакан зарабатывает.

– Так вот, значит. В связи с неукомплектованностью наших рядов придется вам на месте, то есть в колхозе, осваивать некоторые, я бы сказал, специальности сильного пола. Потому что некомплект рождает ослабление наших усилий, а ослабление усилий приводит к невыполнению государственного плана и снижению нашего заработка.

В конце концов разобрались, что хитрые слова председателя колхоза означают одно – девчонкам надо осваивать специальности трактористов, слесарей, грузчиков-погрузчиков, чтобы заполнить те пробелы «в боевом строю», которые возникли по вине не вернувшихся домой дезертиров.

– Как ваши бабушки во время войны взяли на свои плечи все тяготы, так вот, получается, выпало и вам, – сказал Перекуров, который сам-то вообще был не деревенский, а городской, председателем сюда присланный райкомом. Из военных он был, в майорах ходил до председательской должности.

– Так ведь вроде бы нынче не война, – попыталась понять события Нинка. Но Перекуров ее обрезал:

– Не становись в один ряд с дезертирами! Не допущу! Я тебя под личным контролем держать буду! Чтоб самолично пришла завтра в девять ноль-ноль к правлению.

– Приду, – испугалась Нинка.

На следующий день до девяти часов Нинка успела повозиться в огороде и проводить мать в райцентр за деньгами. Раз в месяц она туда ездила на почту и исправно получала деньги от Нинкиного отца, который давным-давно куда-то уехал, но каждый месяц деньги присылал: то меньше, то больше, но перебоев не было.

В девять ноль-ноль Нинка подошла к правлению, а Перекуров уже стоял около красного трактора «Беларусь».

– Будешь осваивать, – сказал Перекуров. – Кого? – не поняла Нинка.

– Трактор! – заорал Перекуров.

– Так я это... – потерялась Нинка. – Я думала, что где-то в конторе, в правлении работа найдется для меня-то. У меня же аттестат самый лучший в школе!

– Для правления у меня дуры поглупее тебя есть! А ты садись и поезжай.

– Куда?

– А куда хошь! Сегодня четверг, а чтоб в понедельник ты у меня трактор водила как королева. Смотри, как это делается.

Он залез в трактор, что-то там сделал, дерганул рычаги и поехал.

Дал круг по площади, слез с трактора и сказал:

– Садись и учись. Горючим топливом заправляй в гаражах. Лей сколько надо. В понедельник получишь наряд на работу. Вот тебе и теория.

С последними словами он сунул ей в руки совершенно замызганную книжку, в которой было написано, что такое этот самый трактор «Беларусь». Книжку Нинка решила поначалу почитать вечером. Сейчас трактор стоял перед ней, грохотал мотором, трясся, аж подпрыгивал, будто его лихорадка пробирала, и Нинка вдруг поняла, что если поднапрячься и справится с этим железом, то действительно можно поехать куда угодно.

Она вскарабкалась в железное седло, неторопливо обдумала, где у нее руль, где какая педаль, справилась по книжке и так простояла в деловой задумчивости у правления колхоза часа полтора. То в книжку посмотрит, то всякие рычажки пощупает. Никуда ехать она и не мыслила, поскольку решила, что председатель колхоза мог отдать такой нелепый приказ только с большого пьяного надеру или с жестокого похмелья.

Через полтора часа Перекуров выглянул из окна правления еще более мрачный и злой, чем с утра, и заорал, как на заупрямившуюся корову:

– Ты чего, лахудра, у меня под окнами третий час тарахтишь, думать мешаешь?! Что стоишь, я тебя спрашиваю! Убирайся отсюда! Ехай, ехай!

Нинка испугалась, схватилась за руль, ударила по педалям ногами, и – трактор поехал. Через минуту-другую он даже поехал приблизительно туда, куда собиралась ехать и Нинка. Правда, у сельмага своротила скамейку, на которой зарабатывал себе пьяный завтрак кривой гармонист Васька, но уже за околицей деревни, когда пошли поля-луга и незначительные ошибки управления не играли роли, Нинка захохотала и поехала свободно. Ни черта там особенного сложного и страшного не оказалось. Вот только как запускать своего коня, то есть двигатель, в работу, пришлось помучиться. Но помог механик Петр Петрович, и Нинка если и не понимала до конца, как это у нее получается, то все равно и заводила, и глушила двигатель без больших трудностей.

В субботу она, правда, протаранила корову соседки тетки Анастасии, но та встала и пошла, а дня через два и хромать перестала.

Зимой чертов железный конь заводился плохо, и Нинке немало пришлось поплакать, прежде чем она к нему приноровилась. А работы вечно было много – к трактору подцепили кузов-платформу, и чего только и куда только она на нем не возила! От навоза на поля до доставки по домам членов правления после их заседаний. Это они моду такую взяли – до полуночи прозаседают, а потом требуют Нинку, чтоб она их развозила, поскольку водитель председателя Вовка Малый к этому времени падал даже в том случае, если цеплялся обеими руками за руль. И самым шикарным, веселым и необходимым при этих разъездах по домам считалось, чтоб платформа опрокидывалась, и все они, члены правления, валились в канаву. Потом те, кто мог стоять на ногах, подымали прицеп на колеса, грузили на него вовсе захмелевших, и Нинка довозила их до родных хат. Она этот прием с опрокидыванием своего прицепа отработала до совершенства, и ни разу никакого членовредительства не произошло. Но без такого падения в канаву всякое заседание партийного актива колхоза, всякий мало-мальский праздник для руководителей за праздник не считался.

Скверно было то, что, кроме водительской, Нинке сплошь и рядом приходилось выполнять работу и грузчика-разгрузчика. И по разброске навоза на родные нивы, и по доставке кормов на ферму. Вот тут уж ей пришлось порой так хребет ломать, что иногда по утрам чуть не час стояла буквой «г» и никак не могла разогнуться в пояснице.

Той же зимой она стала «гулять» с Борькой. Гулять – это означало, что после танцев он доводил ее до дому, а когда сидели в кино, то ему полагалось сидеть с ней рядом и обжимать. То есть хватать за сиськи и ляжки, лезть под юбку, прижиматься и угощать семечками. Но в клубе, когда крутили кино, Борька всего этого сделать не мог, потому что вечно торчал около киномеханика, очень ему хотелось освоить такое красивое дело, как крутить фильмы. Все остальные пацаны знали, что они «гуляют», и потому кино ей удавалось смотреть спокойно.

В ту зиму к ним привезли как раз фильм «Человек-амфибия». Господи, какой дивный фильм! И, главное, про настоящую жизнь и настоящую любовь. Очень и очень долго Нинка не видела ничего лучше! Какие там были красивые, удивительные люди – даже злодеи! А какое море и какая музыка! Нинка умудрилась и в своей деревне, и в соседних посмотреть «Человека-амфибию» четырнадцать раз и сурово себе положила, что когда начнется своя жизнь, а не из-под крыла матери, то сразу же, в тот же день, она начнет копить деньги, чтобы поехать к тому теплому морю, где есть такая жизнь, как в фильме. Конечно, никакого человека-амфибии на свете нет, а вот такое море с музыкой, такая любовь – есть.

Борька про эту мечту прознал и сказал, что тоже не против поехать к морю, только ему надо еще отслужить в армии, потом он вернется, и они поедут вместе. Заработают, отпросятся у Перекурова на месяц и обязательно поедут. Не так это и сложно.

В ту же самую зиму начали говорить, что скоро в деревне появится телевизор и работать будет уж вовсе некогда. Но телевизора еще не сделали, как вдруг вернулся один из «дезертиров» – жених сестры Валентины Антон Сбруев.

Всем он сказал гордо, что вернулся потому, что «потянула родная земля». Валентине сказал, что «позвала к себе обратно большая любовь». А Борька под большим секретом сообщил, что, напившись с друзьями денатурату, Антон сознался, что на какой-то шахте он попал в дурную компанию, проигрался в карты и его обещали зарезать, потому что на кон он поставил собственную жизнь. А поскольку расставаться с этой жизнью ему совершенно не хотелось, то он потихоньку и дерганул в родную деревню, где его никто не мог найти.

– Не то чтоб они его найти не могли, – высказал Борька свое мнение, – а просто кто поедет в наше захолустье чертово, чтоб какого-то Антона жизни решать? Это себе дороже получится, на кой хрен?

Однако Антон решил укрепиться на родной земле прочно и первым делом потребовал у Перекурова посадить его работать механизатором. Что Перекуров и сделал, отняв у Нинки трактор и передав его Антону.

После этого Антон долго размышлял, на ком ему жениться. Невест было четыре – Валентина, Нинкина сестра, две девчушки, которые в этом году кончали школу, и учительница из соседнего села Ольга Николаевна, на год Антона старше. Учительница забивала всех, и с ней соревноваться никто не мог, но когда Антон с бутылкой пришел к ней вести нужные разговоры, то она, опорожнив ее, выставила жениха за дверь, развылась на всю деревню, что жизнь ее порушилась, и буквально через неделю куда-то уехала, так что никто и не знал куда.

Малолеток в семейную жизнь председатель Перекуров регистрировать с Антоном отказался. Еще одну кандидатку, которая нацелилась было как-то с Антоном на ночь глядя слушать соловьев, Нинка и Валентина излупили так, что та на люди не показывалась с неделю, и Антон расписался в сельсовете с Валентиной.

Свою сестру, толстую, вечно злую Валентину, Нинка не любила. Даже не столько не любила, просто не было у них никаких общих дел. Валентина и жила-то от них отдельно, в доме отца, который остался после того, как тот уехал неизвестно куда. В деревне считалось, что жена и старшая дочь его поедом ели, и чтоб совсем не съели – мужик бежал куда глаза глядят. Однако перед свадьбой сестринская любовь как-то вдруг наладилась, Нинка очень радовалась за свою сестру, и чтоб дело долго не тянуть да женишок не передумал, свадьбу решили сыграть в первых числах июня, в самый раз перед первым покосом.

Напоить предстояло всю деревню без исключений. Кормежка – дело второстепенное, без нее многие запросто обойдутся, а вот упоить каждого по предельному желанию требовалось совершенно безоговорочно, иначе запомнят не как свадьбу, а лет десять будут талдычить при любом случае, что не праздник был, а непотребное свинство.

Так что брагу на зерне, дрожжах и, немного, сахара заварили в четырех здоровенных бочках, поставили их в баньке около реки, и недели через три сусло дошло, запенилось, и пошел кислый, приторный дух. Пора было гнать самогонку, и это дело поручили Нинке как самому надежному человеку.

Работа, в общем-то, не тяжелая, не пыльная. Главное, чтоб не спать, не залеживаться и следить, когда охлажденные в змеевике пары становились мутными, по градусам слабые, и следовало все загустевшее, отработавшее сусло из бака вылить, зарядить бак новой порцией, сменить потеплевшую воду в змеевике – и начинай весь святой процесс сначала. Но когда за это дело брались мужики, то толку выходило мало по той причине, что они были охочие к преждевременному и частому снятию «пробы». И по ходу дела обычно так «напробовались», что часа через два начинали путать технологические циклы процесса, туго соображали, когда идет сорокаградусная, а когда она уже слабела и к достойному употреблению не была пригодна.

А Нинка, пока была занята делом, продукцию свою на язык не пробовала, а проверяла на спичку, для чего капала самогонкой на лавку, растирала пальцем лужицу и поджигала ее.

Около полуночи на второй день заскочил Борька и одобрительно глянул на наполненные бутыли.

– Как идет дело? – озабоченно спросил он.

– Нормально, – сказала Нинка. – Выпить небось хочешь?

– Еще чего! – обиделся Борька. – Я просто так, без причины, не принимаю. Только по праздникам. Я просто так к тебе зашел, может, помочь надо.

Нинка отправила его с двумя бадьями за холодной водой для змеевика, Борька спустился к речке и принес воду. После чего закурил и сказал:

– У тебя тут такой дух густой, что можно и не пить, а все равно захмелеешь.

– А я уже косая, – созналась Нинка. – Утром перерыв сделаю, спать охота.

– А успеешь до свадьбы все выгнать? – испугался Борька.

– Успею, – успокоила она его.

Борька отказывался до тех пор, пока не появился жених – Антон Сбруев. Этот безо всяких разговоров сказал, что имеет право снять пробу, потому что не верит, что баба могла хорошо справиться с таким делом.

– Снимешь пробу и катись, – круто сказала Нинка. – А то я все бочки расколочу и ни черта тебе к свадьбе вообще не будет. Крутись как знаешь.

– Ладно, – согласился Антон и ухватился за еще теплую, только что наполненную бутылку.

– Горячая лучше, – сказал он. – Горячая да свежая сразу по мозгам ударит.

Они выпили с Борькой по кружечке и одобрили полученное качество продукта.

– Ты со мной как следует разговаривай, – сказал Антон. – Я теперь в вашем доме хозяин.

– Видали мы таких хозяев, – отбрила его Нинка. – Ты еще себя покажи как хозяин. Пока-то ты невесть где мотался, в деревню босяк босяком приехал, в чужой дом входишь, а разом в хозяева лезешь. Еще посмотрим, что ты за хозяин.

– А вот и посмотришь! – ответил Антон и потянулся было к бутылкам, чтоб снова снимать пробу, но Нинка схватила веник и ударила его по рукам.

– А ну-ка отвали отсюда! Хватит! Принял, и достаточно.

– Так ты же сама сказала, что по правилам холодненькую надо опробовать!

– Хватит! – уперлась Нинка. – Не желаю с Валентиной потом разбираться, будто я тебя до свадьбы опоила.

– Дай ему последнюю, – сказал Борька. Нинка, сама не зная почему, послушалась, и Антон нацедил себе железную кружку холодной самогонки и сказал:

– Теперь культурненько можно попить. Как в хорошем ресторане, как белый человек.

Культурненько у него называлось пить мелкими глоточками, а между этими глоточками чтоб закуривать папиросу, а все это разбавлять разговорами «за жизнь».

Вскоре он захмелел, но по-доброму, на скандалы не лез и хозяином себя больше не объявлял.

– А ты-то, Борис, когда Нинку в церковь поведешь?

– Без церкви обойдемся, – засмеялся тот. – Нам это не надо. А ты как решил, пойдешь, говорят, к попу Диомиду?

Антон приоткрыл дверь баньки, выглянул наружу, будто бы боялся, что его кто-то может подслушать. Потом снова уселся на скамью и сказал серьезно:

– Решили, что пойдем. Только осторожненько, без шуму. По деревне об этом вы оба не звоните, но мы решили, что такая подстраховка нам не помешает.

– Что за подстраховка? – не понял Борька.

– Да чтоб в церкви женитьбу закрепить, – поморщился Антон. – Меня Господь Бог в жизни выручил, спас меня. Совсем меня смерть за горло хватала, все врачи мне в жизни отказали, а один умный человек сказал: «Ты Богу молись, возверуй!» Я возверовал и молился. И жив остался. И через три дня, – сказал Антон, и глаза его даже засветились, – все врачи в госпитале в один голос сказали: «Помереть ты должен был, Антон, а почему выжил, мы не знаем!» И хоть я в своей батарее комсоргом был, но теперь на всю жизнь в Бога верю. Шуметь об этом не хочу, потому что имею желание жизненный карьер делать, но в душе у меня теперь есть Бог. Раз он меня выручил, жизнь мне спас, то и я должен слово свое сдержать и с Валентиной пожениться по-Божески. Мужчина слову своему верным должен быть.

– Если Перекуров об этом узнает, плохо будет, – засомневался Борька.

– Пусть узнает, – упрямо сказал Антон. – Слова своего я нарушить не могу. А в государстве нашем, по Конституции, у нас свобода совести. И среди партийных полно тех, кто потихоньку в церковь бегает. Пойдешь ко мне шафером?

– Я? – вздернулся Борька. – Да я ж вовсе в Бога не верующий, я в церкви, можно сказать, и не был ни разу.

– Был, – сказал Антон. – Ты же крещеный, все знают. Значит, Бог в тебе есть.

Нинка видела, что Борька в церковь на тайное венчание идти не хотел, но, с другой стороны, и трусом себя проявить не желал. Поколебался и сказал:

– Ладно. Если тебе это надо, то я пойду. Мне-то что, все равно осенью в армию возьмут. Армия все спишет.

– Вот и договорились! – обрадовался Антон. – Мы в Семеновку, в храм, к вечеру поедем. Насчет машины я договорился. Мы с Валентиной, Нинка да ты. В колокола лупить не будем, священник нам откроет, я ему уже деньги заплатил, и мы по-скоренькому все это провернем. А с утра уж в правление к Перекурову поедем, чтоб он нас записал. А вы с Нинкой когда обженитесь?

Борька ответил солидно, спокойно, как о деле решенном, хотя до этого таких разговоров с Нинкой даже и не заводил.

– Армию отслужу, и распишемся. Разом, как вернусь.

А поутру, как и предполагалось, притарахтел на своем трехколесном мотоцикле младший лейтенант милиции Самсонюк и без всяких ненужных слов спросил радостно:

– Газ гонишь?

– Гоню, – признала Нинка.

– Не из свеклы, надеюсь?

– Из зерна.

– Ага! На спичку горит? – деловито осведомился Самсонюк.

– А как же иначе? Проверьте любую.

– Ладно, дай офицерскую пробу.

Офицерская проба была такая же, как и проба Антона – одна порция еще теплого первача, чтоб разом забрало, а вторая – из ночного выгона, уже холодненькая. От бутылки с собой в дорогу Самсонюк долго отказывался, но потом пришел к выводу, что погода сегодня зябкая и бутылка с собой на непредвиденный случай не помешает.

К вечеру Нинка свою работу закончила. Она поспала пару часов, а к закату Валентина подняла ее, и они задами вышли к дороге, где уже в автобусе ждали их Антон с Борькой, и они поехали в соседнее село венчаться.

Все прошло ладненько. Уже стемнело до того, что каждый огонек в округе в домах был виден. Священник открыл церковь, зажгли электричество и свечи, и за полчаса торжественное венчание прокрутили без всяких запинок и даже так фасонисто и красиво, что Валентина побледнела с лица и стала симпатичной.

Наутро председатель колхоза записал Антона и Валентину как мужа и жену в свои книги и сказал длинную речь, смысла которой не понял и сам. Ясно было, что и Валентине, и Антону теперь до конца своей жизни предстояло дружно и слаженно трудиться на полях родного колхоза, а одновременно рожать как можно больше детей, чтобы они шли светлой родительской дорогой и также потом работали на тех же полях.

Вернулись в дом, где с помощью соседок на подворье уже установили длинные столы и уставили их всем, что Бог на сей день послал. И студень был в достатке, винегреты, салаты, пару поросят выставили, солений-варений всяких, короче сказать, стол получился отменный, не хуже, чем у других, стыдиться было нечего, всех можно было накормить и напоить. Лицом в грязь Агафоновы не ударили.

Погода тоже не подвела, день выдался солнечным, теплым, а после полудня даже и жарким.

Через час-другой уже все перепуталось, и каждый поздравлял невесту с женихом когда ему вздумается, иногда двое-трое таких поздравляющих говорили разом, но их все равно понимали и слушали.

Когда стемнело, а праздник набрал полную счастливую радость, подворье осветили как могли. Вытащили из дому лампы, включили фары трактора, ударила гармошка и те, кто помоложе, пустились в пляс.

За полночь уже изрядно пьяный Антон собрался произнести тост в честь своей молодой жены и самого себя.

Он поднял свой бокал, гордо выпятил грудь и сказал:

– Товарищи! Мы люди культурные и верим в нашу страну, в наших командиров и в светлое будущее коммунизма! И мы живем, пока живем! А когда умрем, тогда уже жить не будем! Так что выпьем за мою Валентину и за нашу прекрасную жизнь!

Все радостно закричали, признав, что жених произнес очень дельную здравицу, что в нем чувствуется ум. Антон залпом выпил свой бокал и плюхнулся на стул, но оказалось, что Борька, сидящий рядом, глупой шутки ради отодвинул его, и жених грохнулся на пол, потянул за собой скатерть, бутыль с самогоном упала ему на грудь, и мутно-желтая жидкость залила лицо виновника торжества.

Жениху, видимо, скучно было вставать или сил на такой подвиг уже не было и он закрыл глаза и затих.

– Умер! – истошно завопила невеста.

– Как же! – пьяненько усмехнулась Нинка. – Умрет он тебе! Конь с яйцами.

– А ты щупала, ты щупала? – оскорбилась невеста. – Своего заведи, тогда и говори!

– Отстань ты от меня! – в сердцах сказала Нинка, но сестра еще больше разъярилась:

– Сама отстань! Это моя свадьба! Сама иди отсюда!

На другом конце стола уже кто-то кому-то дал по уху, а кто-то упал.

– Пошли лучше погуляем. – Борька потянул Нинку за руку.

– Пошли, – безразлично согласилась она, и, с трудом пробравшись между людей, столов и стульев, они вырвались из избы.


Они шли вдвоем от дома к реке, а песни с криками вперемежку еще доносились до них.

– Умер! – передразнила Нинка старшую сестру. – Умора одна.

– Чего ржешь-то? – неизвестно на что обиделся Борька. – На свадьбе всегда так. Кто на карачках уползает, а кого выносят. А мне вот в армии, думаю, скучно будет без деревни. Дни считать придется. Здесь все-таки родной дом.

– Ага, – согласилась Нинка, плохо его слушая.

– Пошли на сеновале посидим, передохнем. А то и у меня от этого первача кружение в башке.

– Пошли, – ответила Нинка. – И я чего-то, как лошадь, много выпила!

Они поднялись на сеновал и присесть не успели, как Борька облапил ее сзади, стал сильно и торопливо хватать за грудь, за живот, за бедра, потом повалил на спину, и она только вяло сопротивлялась, словно и не понимая, что с ней такое творится.

– Ты меня ждать будешь? Ты меня ждать будешь? – все время повторял Борька и дышал тяжело, прерывисто.

– Буду, буду! – хихикала Нинка. – Куда я денусь! Ой, руки-то, руки убери!

Но он уже стащил ей через голову платье, что-то порвал, а потом больно укусил за плечо.

– Ты не бойся, Нин, я тебя люблю. Я ж только с тобой два года ходил. Я отслужу, и мы разом свадьбу сыграем. Твоя сестра еще позавидует.

Нинка почувствовала резкую боль между ног, но сильней болело укушенное плечо, и потому она даже не вскрикнула.

К утру Борька угомонился и заснул. Нинка обнаружила, что все ноги у нее в крови, а живот болит. Неожиданно ее сильно вырвало, голова закружилась, и она с трудом спустилась с сеновала и добрела до реки. Вошла по пояс в холодную воду, и разом стало легче.

Она засмеялась, взмахнула руками и прыгнула в поток воды. И пока плыла на другой берег, думала, что все теперь хорошо, все ясно и понятно, надо ждать, пока Борька вернется из армии.

В армию Борьку забрали через месяц. Проводили как положено.

А еще через месяц от него пришло письмо, которое она долгие годы помнила на память.

«Дорогая Ниночка, с приветом к тебе твой друг Борис! Я попал во флот, на Тихий океан. И сразу понял, что буду жить здесь вечно. Или на военном флоте, или на торговом. Как тут хорошо и красиво! Какие тут люди! А в нашу сраную деревню я не вернусь, и ты меня не жди. Ты теперь навсегда свободна, как морская волна. Твой моряк Борис».

О чем пишет Борька и что с ним произошло, Нинка поняла сразу. Только не сразу поняла, что произошло с ней. А когда поняла, то завыла по-волчьи.

– Ублюдок! Я ж беременная, что ж мне теперь делать? Как же мне в этой сраной деревне жить! Ах, гад, гад, гад!

Она бежала из деревни ночью. С чемоданчиком, где уместилось все ее барахлишко. Бежала в Москву, к очень далекой тетке.

Пока долго и тяжело ехала до Москвы, то поняла, что тетке она вовсе не нужна, но и обратной дороги не было, оставалось – только под поезд. Но было как-то страшно.

В Москве, на Казанском вокзале, Нинка решила, что через пять минут сойдет с ума. Но если на гулком вокзале ее еще окружали свои, много было деревенских, то, начиная с привокзальной площади, на голову ее обрушилась вообще чудовищная, непонятная и страшная жизнь.

Метро ее настолько испугало, что под землю она не полезла. Всем показывала конверт с теткиным адресом, над ней смеялись, говорили, что рядом, а лучше на такси или метро, но оказалось, что за это такси платить надо. И Нинка семь часов брела по Москве, расспрашивая дорогу, пока наконец не нашла свою тетку. Та встретила ее не то чтоб радостно, но спокойно... Как все это было давно!

Как давно вошла она в дом своей тетки, замученная, перепуганная, толком и не знавшая, зачем приехала, какого счастья и как искать.

Тетка Прасковья Ивановна вдохнуть в нее силы и уверенности, что все закончится хорошо, не могла.

Она усадила Нинку на кухоньке своей крошечной квартирки, поила чаем с баранками, вздыхала и, видно, больше всего боялась, что та окажется для нее долгой и тяжкой обузой.

Нинка наврала ей, что в Москву приехала просто так, от скуки и безделья и от того, что в родной деревне надоело до того, что скулы воротит.

Это тетка поняла, сама в свое время сбежала приблизительно по таким же причинам. Но жить у тетки было никак невозможно – в ее комнате умещались только деревянная кровать да шкаф, и не комната это была, не квартира, а перестроенный сортир в большом, до революции пышном, купеческом доме. Сейчас уже даже и представить было невозможно, как выглядели квартиры в первозданном виде: все было переделано, везде возведены временные стенки, а слышимость между квартирами получилась такая, что всякий чих было слышно через головы трех семей.

Прасковья вздыхала и печалилась по-старушечьи так долго, что Нинку уже тоска взяла и она решила на вокзале ночевать, но тут старуху осенило, и она воскликнула.

– Слушай, Нина! Да я ж тебя к соседке пристрою! Она одна как перст торчит, и денег у нее вечно нету, за хату свою вечно не платит, электричество у нее отключают и телефон сняли, но вообще-то бабенка тертая, москвичка коренная, от нее для тебя проку будет побольше моейного! Правда сказать, попивает она горькую, но во хмелю не буянит, а как глаза зальет, так и брякнется в кровать и спит без просыпу до пятых петухов. Я так думаю, что пару дней у нее переночуешь, присмотришься, а там, глядишь, и столкуетесь.

Теткина соседка Наталья тоже имела однокомнатную квартиру на той же лестничной площадке, но кухня у нее была здоровенная, с полдюжины раскладушек можно было поставить и еще бы место осталось.

Наталье и сорока годов не было, но выглядела она старухой, беспрерывно дымила «Беломором», а то, что попивала без меры и разума, было и без слов понятно – мутные глаза вечно слезились, щека дергалась, а одиноко торчащий изо рта зуб делал ее похожей на ведьму из детских фильмов. Но что трезвая, что пьяная – она была добрейшей души человеком, и всякое сходство с ведьмой было лишь внешним.

К тому же Нинке повезло, нашла она к соседке сразу правильный подход: достала из своего чемодана бутылку деревенского самогона и выставила его на стол в громадной и пустой кухне.

– Деревенский, соседка, не побрезгуйте. По-соседски надо познакомиться, в дружбу войти.

Наталья хмыкнула, глаза ее просветлели, и ни ломаться, ни кривляться она не стала: тут же сполоснула два стакана, достала перышки увядшего лука и горбушку хлеба, провалявшегося в столе добрую неделю, пару плавленых сырков и квас в бидоне – для запивки... Пир пошел горой.

Кухня, при всех своих размерах, была до нестерпимости грязной и запущенной, со стен обсыпалась краска, а во всех углах висела паутина.

– Так какие ветры тебя, голубка, в столицу занесли? – хитро блеснула глазом Наталья, и Нинка принялась было по привычке врать о том, что хотела бы учиться, работать, искать свою счастливую долю, но та засмеялась скрипуче и оборвала Нинку на полуслове:

– Так! Ну а теперь говори – на каком месяце брюхатая ходишь?

– Чего? – вытаращила глаза Нинка, и сердце у нее зашлось, будто она что-то срамное совершила.

– Да ничего, голубка, меня не проведешь! В Москву ты со своей деревни свалила, чтоб здесь грех покрыть, аборт сделать, вот так. И мозги мне не пудри. Ладно, считай, что ты в хорошую компанию попала, повесят нас на одной перекладине. Тетка твоя – фуфло. Знаешь, что она деньги в рост под проценты дает?

– Нет, – потерялась Нинка.

– Ну так знай. Считай, ей половина дома должны, а уж я так бессчетно у нее в долгу, что и отдавать не буду, потому как и не знаю сколько. Она тебя ко мне на постой направила?

– Да так... Сказала, что можно поговорить.

– Можно, – согласилась Наталья. – Место у меня на кухне есть, как видишь. Квартплаты я с тебя пока брать не буду. Пока не вычистишься от своего плода да на работу не устроишься. Самогонку такую делать умеешь? – Она с почтением кивнула на бутылку, которую привезла Нинка.

– Умею. Только аппарата нету.

– Аппарат я куплю. Невелик труд. Дрожжи я совсем по дешевке доставать стану, ну а сахар можно брать у моей сестры, за что ей будет положена каждая третья бутылка. Она в столовой работает, я тебя с ней познакомлю, потому что для тебя тоже – человек полезный, не то что твоя выжига-тетка, чтоб она сдохла. Вот так и будем жить: сыты, пьяны и нос в табаке.

– Но ведь кушать тоже надо! – робко испугалась Нинка.

– Надо, – равнодушно согласилась та. – С голоду не помрем, не волнуйся. Так сколько уже недель у тебя в животе?

Недель насчиталось много, чересчур много. Наталья озабоченно покачала головой и сказала, что тянуть нельзя.

– А больно будет? – не скрывая страха, спросила Нинка.

– Терпимо. Ты молодая, сдюжишь.


Но Нинка не сдюжила. Врач, который, может, и был врачом в ту пору, когда она только родилась, пришел прямо на кухню с портфелем, вытащил свои инструменты и принялся за дело.

Нинка видела, что и руки у старика тряслись, и сизый нос картошкой дрожал, и очки с носа падали прямо ей на ноги. Боль была непереносимой, и как она удержалась, чтоб не орать благим матом, и сама не понимала. Кажется, несколько раз теряла сознание, но приходила в себя от резкого запаха.

После операции выпили по стакану самогона, у Нинки еще оставалась деревенская бутылка. Потом врач получил свой гонорар, как он выразился, – бутылку магазинной водки завода «Кристалл» – и ушел.

А у Нинки кровотечение не прекратилось, к вечеру поднялась температура, а живот вздулся, словно туда натолкали камней.

Она терпела, полагая, что все пройдет само собой.

Наталья к полуночи протрезвела, зашла на кухню, глянула на Нинку и без всяких слов побежала вызывать «скорую помощь».

Врач «скорой помощи» был очень молодой. Разглядев больную, он очень испугался, заявил, что это дело подсудное, кто-нибудь за это сядет в тюрьму, и сядет очень прочно, после чего Нинку забрали в больницу.

Что там с ней было, во всяком случае, в первые дни, Нинка никогда не могла вспомнить подробно – боль, уколы, снова боль, сплошной туман в голове от всяческих лекарств.

Но ни старикашку врача, искалечившего ее, ни даже соседку она не выдала. Как успели договориться с Натальей перед тем, как Нинку забрали в машину и отвезли в больницу, так Нинка всем и говорила. Приехала, мол, из деревни, решила сделать аборт, посоветовала, где сподручно сделать, одна тетка на вокзале. Дала адрес. Адреса теперь Нинка не помнит. На улице после операции потеряла сознание. Очнулась у незнакомой женщины на кухне, звали женщину Натальей. Про тетку Прасковью, понятно, ни слова.

И Наталья говорила, что подобрала Нинку на улице, истекающую кровью. В добро или во зло прошла эта ложь, осталось неизвестным.

Потом, в больнице, Нинке объяснили, что аборт можно было сделать куда как проще и спокойней, вполне нормальным и законным путем, но этот путь для нее, дуры деревенской, кажется очень стыдным и нехорошим, она захотела, чтоб никто вокруг про ее грех не знал, вот и получила, что хотела.

Но деревенская закалка спасла Нинку. Выкарабкалась. И уже через неделю прочно поселилась на кухне у Натальи, привела ее в божеский вид за пару деньков, поставила у светлой стенки напротив окна диванчик, тумбочку, и получилось жилье не хуже, чем у многих.

Наталья чувствовала себя виноватой, бегала вокруг и всячески старалась ей угодить. О покупке самогонного аппарата она разговоров больше не заводила, видимо, идея создания винокуренного завода ей в конечном счете пришлась и самой не по душе. Опять же, зачем столь много хлопот, если пришел в магазин, да и купил. Дешево и сердито.

Нинка, выслушав эту установку, сказала:

– Да, ты уж и скажешь, как в лужу пернешь! Дешево! А где ж каждый день деньги доставать?

– Ох и глупая ты у меня! – весело засмеялась Наталья, потому что они были обе уже изрядно пьяные: отмечали официальное новоселье и выздоровление.

– Да почему же глупая? – обиделась Нинка.

– Да потому что дура!

– Опять дура! Как приехала в Москву, так каждый день в дурах и хожу! И там говорят – дура, и в больнице сказали – дура. И ты теперь.

– Так оно, наверное, и есть. Но ты не бойся, поумнеешь. Москва быстро всех в норму приводит. Насчет денег на каждый день, пропитания, я тебе вот что скажу. Ты теперь живешь в Москве. Восемь миллионов жителей...

– Господи, тьма какая! – поразилась Нинка.

– Вот именно. Все Скандинавские страны – Швеция, Финляндия и еще там кто-то – все вместе и то меньше, чем в Москве. Фабрики, заводы, торговля, театры. И ты полагаешь, что в таком городище да человек не найдет себе, чтоб на каждый день кусок хлеба сшибить? Да чем его запить? Это ж смешно! Если ты не хворая, если вид у тебя приличный и если хочешь, то какую-нибудь непыльную работу на несколько часов всегда найдешь! Самые глупые да жадные из вашего приезжего брата-лимитчика, те, понятно, на стройки прутся или троллейбусы-трамваи водят, а то и вовсе на ткацкой фабрике вкалывать подписываются. Ну, зарабатывают, понятно, однако ж за это и упираются, пока из жопы пар не пойдет. Это их доля, и хер с ними. А мне, к примеру, никогда много не надо было. Там уборщицей, тут сторожихой через двое суток на третьи, в другом месте в библиотеке читальный зал вечером подмету да раз в неделю пол вымою, и весь день свободна и пьяна, сыта и нос в табаке. Меня, Нинка, на фабрику, к станку, а того ужасней до конвейера этого, чтоб он душу из тебя человеческую выматывал, – ни в жизнь не загонишь! Это лучше сразу камень на шею да в Москву-реку.

– Я бы на фабрику тоже не хотела, – в сомнении качнула головой Нинка. – Тяжело там, я думаю. Один раз в кино видела. Станки грохочут, а они весь-то день промеж них бегают! Не сдюжу. Но вот на троллейбусе по Москве ездить – это все-таки почти как в поле работать... Воздух, и двигаешься, в общем...

Наталья при этих словах чуть с табуретки не упала.

– В поле работать! На троллейбусе! Башка твоя дурья! Это ж по двенадцать часов жопу за рулем парить! Туда-сюда, туда-сюда, все по одному маршруту, или ты думаешь, что троллейбус куда хочешь по городу ездит?

– Да нет, конечно. Но интересно...

– Ничего там интересного! А задавишь кого? Допустим, мать с младенцем переедешь? Так ведь если в тюрьму и не загремишь, так тебя отец младенца в темном переулке прибьет, а что и того страшней – младенец по ночам к тебе приходить станет, ручонки тянуть: «Тетя, тетя, не дави меня, мне бо-ольно!»

– Перестань! – испугалась Нинка. – Не пойду я троллейбус водить.

– И правильно, – одобрила Наталья. – Лучше всего, понятно, прилепиться к какому-нибудь магазину или к столовой, как моя сестра. Ну, в столовой хуже, там всякие медицинские осмотры очень часто и вообще посетитель пожалуется: что это у вас уборщица пьяная аки матрос, с ног мордой в свое грязное ведро падает! Вот и доказывай потом, что ты трезвая, поскользнулась. А при магазине – это фартово! Там подчистишь, там подгладишь, обед на перерыв продавцам сваришь или в другой магазин сбегаешь за бутылкой, кого подменишь – эх, это жизнь, когда прилепишься к магазину! – Наталья посмотрела на опустевшую бутылку и сказала жалобно: – Что-то меня сегодня не разбирает, может, водка плохая?

– Хорошая, – ответила еще наивная Нинка.

– Ты ее в нормальном магазине покупала?

– А где ж еще?

– Не знаю. Иногда могут всучить на улице.

– Да нет же, в нашем гадюшнике за углом!

– Да... А у тебя деньги еще остались?

В чем тут дело, Нинка уже поняла. Но посмотреть решила, под каким соусом Наталья будет выклянчивать на вторую бутылку.

– Остались.

– Ага... Так я говорю, водка фальшивая.

– Может быть.

– А раз фальшивая, то, наверное, с отравой! Подохнем мы с тобой через несколько часов.

– Неужто? – Нинка изобразила испуг.

– Точно тебе говорю! Тут одно спасение...

– Какое?

– Да вот, понимаешь, у меня одна компания за грибами поехала. Насобирали всякой дряни, в грибах-то никто как следует не разбирался, нажарили они две сковороды, сели к столу дюжина человек и все грибы начали уминать. А водку пьют только трос. Так вот, в грибах были блеклые поганки. Это смерть, если человек их съест. И что ты думаешь? Те, кто водку пил, остались живы! А остальные девять человек померли! В тот же вечер! А кто пил, веселенькие пошли на свадьбу гулять.

– Так и что? – вылупила глазенки Нинка.

– Неужто не поняла?

– Да нет...

– Еще нам выпить надо! Чтоб не отравиться!

– Неужто?

– Точно тебе говорю. Давай денег, слетаю мухой! Нинке наплевать было, что Наталья, да и другие ее за дуру держат. Она сама себе на уме была и очень хорошо в дураков иных прочих превращала.

– Не надо бегать, – сказала она. – Я уже в честь новоселья разом пару бутылок взяла.

– Ай, умница, ай, светлая головушка! – умилилась Наталья и чуть было не расплакалась от нежности.

Пока у Нинки оставались деньги, так они и устраивали посиделки каждый вечер. Днем Нинка гуляла по Москве, а вечером, при бутылке да Наталье, познавала теорию выживания в столице. И не только выживания, но и процветания.

– Лучше бы всего нам с тобой устроиться работать на пару в одном киоске «Союзпечать»!

– Газетами торговать?

– Точно. Утром часа три и вечером столько же. Но беда в том, что рано вставать надо. В шесть утра уже изволь свою лавочку открывать.

– А я всегда легко с петухами вставала.

– Все равно. Еще того лучше, понятно, в табачной лавочке работать. Вот уж кайф так кайф!

– Да чем уж там кайф?

– Навар большой иметь можно. Знаю я, как там дела крутят. Но чтобы такое жирное место получить – надо взятку дать. Большие деньги. Примерно две тысячи... Нам таких не наскрести, даже если ты свой заячий полушубок продашь.

– Да не продам я свой полушубок, и не мысли!

– А чего тебе с него? Немодный он.

– Зато теплый.

– В таком только деревенщина ходит.

– И пусть! Зато зимой не смерзну.

– Далеко до зимы-то еще.

– Тебе далеко, а мне близко. Вот ты свою шубу и продавай!

– Какая шуба! Я в солдатском бушлате зимой хожу. Удобней душегрея и не придумаешь! Я тебе такой же за бутылку достану.

– Не надо мне твоего солдатского бушлата!

– Ладно, не зарюсь я на твой полушубок из драного зайца, только коли он есть немодный и деревенский, так оно и есть. Не в том вопрос, а в том, как взятку дать и на работу нам с тобой в табачную лавочку устроиться.

– Так там опять же весь день сиднем сидеть!

– Экая ты несмышленая, – огорчилась Наталья. – Все тебе до самого конца объясни. Там же вокруг мужики ходят, табак покупают. А мужику что главное? Выпить, закусить, закурить, поглубже запустить! Он сигарет, папирос купит, а потом и спрашивает: «А где б здесь выпить?» А ты глазками поиграешь, к мужику присмотришься, а потом бутылку из-под жопы вытащишь и нальешь ему, сердешному, стакашку. С наценкой, понятно.

– Так это ж, это... это... спекуляция вроде.

– «Вроде»! – передразнила Наталья. – Это называется обслуживание населения по классу «люкс», как того достойны наши честные труженики – строители коммунизма в нашем Эсэсэсэре!

– А милиционер приметит?

– Ну, легавому бесплатно стаканчик нальешь.

– А не примет?

– Кто? Мильтон не примет?! Он что, не человек? Знаешь, у нас история была. Когда-то напротив Ярославского вокзала было кафе «Гребешки», всяких там улиток и моржей океанских подавали. Столы там были стоячие, то есть когда ешь-пьешь около них, то стоя. А зима была в тот год морозная, трескучая, хоть во двор не выходи! Ну, сообразили мы втроем с Мишанькой и Колей Старовойтовым, по рублю скинулись, бутылку купили, кое-что на закуску осталось. А холодно, в парке на лавочке не дернешь, в парадной какой тоже, и вообще мы это на бегу не пили – поговорить надо, за жизнь побалакать. Короче, еще пару рублевок нашли и пошли в эти «Гребешки». Я с Мишанькой закуску выбирать, а Коля Старовойтов встал у стола, бутылку на стол этот – бряк! И к нам пошел, что-то сказать хочет. Бутылка на столе осталась, там ее никто не возьмет, понятно. Чтоб у Мишаньки, да Коли, да у меня бутылку увели, такого никак не могло быть! Нас все знали. Но тут входит в рыгаловку милиционер. В тулупе, шапке и валенки в галошах. Замерз, как суслик. Дрожит, остановился посреди рыгаловки, видит – на столе бутылец и грозно так вопит: «Чья бутылка?» Все, конечно, хрюк и молчат! Потому как тогда за распитие напитков в общественном месте сразу штраф, и квитанцию на работу пошлют, а там тебя на собрании разбирать будут, моральные порицания, материальные наказания, без тринадцатой получки, без премии, ребенка из детского сада попрут, короче, за эту бутылку три шкуры спустят. И никто мильтону не отвечает, чья стоит бутылка. Он второй раз: «Чья, спрашиваю, бутылка?» Все молчат. Мильтон подходит к столу, сдирает пробку, наливает стакан, выпивает его и на стол железный рубль – с Лениным, – хлоп! И к двери пошел. По дороге рычит: «Вы что думаете, гады, что я не человек?! На морозе-то стоять попробовали бы!» Вот такой был случай...

Всяких случаев в жизни Натальи было не счесть. И все были очень поучительные и к месту, чтобы подготовить Нинку к суровой московской жизни. Они заседали на освеженной кухне при выпивке каждый вечер, и Нинка настолько привыкла к этим тихим вечерам под дешевый портвейн, что начисто забыла деревню.

Она не отдавала себе отчета и в том, что привыкает ежевечерне напиваться, но тут у нее закончились деньги.

Прожитый и пропитый период сделал их очень близкими подружками, и, подражая Наталье, Нинка стала принимать жизнь настолько беззаботно, что безо всяких сожалений отрезала и продала в парикмахерскую свою дивную, длиной до поясницы, золотистую косу – на шиньон. Денег за нее получили не очень много, но еще на пару-тройку вечеров хватило. На портвейн и курицу с макаронами. У себя в деревне Нинка привыкла к картошке, но в Москве очень быстро переключилась на макароны и ела их с удовольствием.

Потом сходили на донорский пункт, продали свою кровь, получили деньги и прожили еще неделю.

Продали Нинкин заячий полушубок.

Пили по этому случаю коньяк и закусывали его малосольной семгой: то, что коньяк якобы пахнет клопами, оказалось неправдой.

Собрались продать и диванчик, но тут Нинка словно проснулась и сказала, что на полу спать не будет и потому пора бы и за ум взяться.

Прикинули, куда бы устроиться работать, но здесь получился заколдованный круг – чтобы получить работу в Москве, нужна прописка, а чтоб была прописка, надо иметь работу. Куда ни кинь, везде клин.

Со злости решили призанять денег у тетки Прасковьи, но та поначалу отказала, а потом, стеная и охая, заломила такие проценты, что Наталья заорала.

– Теперь я знаю, почему великий русский писатель Достоевский такую гниду, как ты, собственноручно топором зарубил!

Про Достоевского тетка Прасковья, понятно, ничего не знала, во всяком случае, даже в объеме познаний Натальи, зато угроза касательно топора была для нее понятной и вполне реальной, а потому ссудила соседкам на бутылку портвейна безвозвратную ссуду и в тот же день купила в магазине дверной глазок и уже никому не открывала двери, прежде чем внимательно через глазок не разглядит посетителя.

Родственные связи у Нинки порушились практически навсегда.

Но приобретенный портвейн хоть и развеял тоску вечера, но общих проблем не решил.

Через день повезло. В магазине, в том же доме, где они жили и отоваривались, Нинке удалось устроиться уборщицей. Толстая заведующая долго пытала ее, кто она да что она, направила все-таки на медицинское обследование, Нинку признали по всем статьям здоровой, выдали справку. Справку заведующая положила к себе в стол и зачислила Нинку уборщицей вне штата – деньги выдавала каждую неделю в конце субботы из собственных рук, и нигде за них не надо было расписываться. Платила не скудно, на питание хватало, а все, что удавалось перехватить в магазине сверх того, шло на выпивку.

Сильный организм Нинки перерабатывал отраву легко – по утрам она вставала со свежей головой, но как-то случайно прочла в журнале «Здоровье» статью про женский алкоголизм, поняла, что женское пьянство – штука очень опасная, практически неизлечимая, а главное, что дети если и рождаются у пропойц женского рода, то получаются они ненормальными – дебилами, олигофренами и еще кем-то того хуже. Нинка не стала узнавать, кто они такие, эти дебилы и олигофены, ясно было, что дите родится чокнутое, будет пускать слюни, мычать, и из него получится бессловесное животное.

А иметь ребенка Нинке и тогда уже хотелось, и она твердо положила себе, что когда все в ее жизни утрясется и наладится, то она выйдет, как все нормальные люди, замуж, уедет из этой заплеванной кухни и родит как минимум двоих – сначала девочку, а потом мальчишку.

Выпивать она не бросила, но назначила себе «меру». Чтоб не каждый день и не до бесчувствия. Иногда даже сидела и смотрела, как хмелеет Наталья, и сама не пила вовсе, а та ее и не уговаривала – ей больше доставалось. Насчет того, чтоб обзавестись семьей и детьми, у Натальи было твердое мнение:

– Не торопись! Бабий век короткий. Погулять надо, повеселиться.

– Ты уже повеселилась! Никого нет, и даже зубов нет!

Наталья на это не обиделась.

– Это потому, что я от большой любви пострадала! У меня такая любовь была, что все завидовали! Он был настоящий мужчина!

– Так он тебе зубы и вышиб!?

– И он тоже. У меня зубы очень хорошие были, они всех моих хахалей злили. Но любовь такая была, какой у тебя вовек не будет!

– Это почему же не будет?! – рассердилась Нинка.

– А не будет, да и все! – захохотала Наталья. – Это очень должно повезти в жизни, чтоб любовь пришла. За это бороться надо. А ты, деревенщина, на мужчин и внимания не обращаешь!

– А ты видела, обращаю я внимание или нет? Да и что, мне на шею им кидаться?

– На шеи проститутки и всякие лярвы кидаются, – вразумительно объяснила Наталья. – А к приличной женщине они, мужчины, и так липнут. Потому что они чувствуют, когда какая женщина их любит, а какая это... фригидная!

– Какая? – ошалела Нинка, решив, что Наталья выругалась уж совсем по-ужасному, до беспредела.

– Фригидная! Такой все мужики до фонаря, она их может куском колбасы заменить, поняла?

Нинка поняла и про колбасу, и про все остальное, поняла, что быть фригидной – это очень нехорошо и даже стыдно. И что по мере возможности от этого надо избавляться. Ей вспомнилась свадьба сестры, Борькины руки, его пыхтение и боль во всем теле, а потом боль, которая пришла вместе с пьяненьким стариком врачом, и она попыталась прояснить все эти вопросы у Натальи, но та только засмеялась:

– Эка чего боишься! Когда борщ начинают хлебать, он всегда поначалу слишком горячий, а уж потом тебя от него за уши не оторвешь! Короче сказать, живи на полную железку, меня не стесняйся, кухня эта твоя, и укорять я тебя ни в чем не буду. Молодая, так и должна жить как молодая, нечего в старухи раньше времени записываться! А с кавалера, если заведется, так и прибыток может получиться! Мне-то раньше и цветы дарили, и на таксушках возили, а в какие мы рестораны ходили, ох, черт меня дери.

– А ты бы если б зубы вставила да за собой присмотрела, то и сейчас бы была ягодкой, – приврала Нинка.

– А что? – встрепенулась Наталья. – Мне ж только тридцать девять годов! Давай целую неделю пить не будем, а потом я к зубному пойду и попробую себе хоть собачью челюсь в рот вставить.

Самое удивительное, что Наталья свою программу выполнила. Не насчет того, чтоб неделю не пить – к бутылке она продолжала прикладываться с прилежной аккуратностью, но однажды пришла на кухню при полном блеске сверкающих передних зубов!

А Нинка на следующий день пошла в парикмахерскую, страдала там и мучилась, потому что неприятно было и непривычно, что кто-то чужой над ее головой колдует, однако когда ее отросшие волосы промыли, подстригли да уложили и она посмотрела на себя в зеркало, то решила, что страдания того стоили.

И в магазине ее появление от парикмахерской было отмечено. Заведующая сменила ей черный угрюмый халат на светло-зелененький и выдала резиновые желтые перчатки, приказав работать только в них, чтобы не портились руки.

Прямо в этой мокрой желтой перчатке Нинка и подала руку худому и остроносому парню, который вечером забежал в магазин перед закрытием, взял колбасы, хлеба и копченую рыбу, а потом заметил Нинку и сказал:

– Меня зовут Саша. А как тебя?

И протянул свою руку.

Нинка растерялась, перчатки не сняла, пожала сильную ладонь и ответила:

– Нина.

В магазин он пришел и на следующий день, но уже не торопился. Купил какие-то пустяки и дождался Нинку после того, как она вымыла все полы в зале и протерла прилавки.

Он позвал ее посидеть-поговорить в кафе неподалеку, но Нинка застеснялась и отказалась. И платьице на ней было паршивеньким, и духу не было идти в кафе, на люди.

– Тогда, может, дома у вас посидим? – предложил Саша. – Сейчас прикупим, чего надо, и скоротаем вечерок?

Нинка опять отказалась, потому что не знала, в каком непотребном виде дожидается ее Наталья, да и прибрана ли сама кухня. Но парень был такой веселый и открытый, что они немного погуляли по теплым вечерним улицам, и он рассказал, что работает официантом в одном из лучших ресторанов Москвы и так каждый день устает от вида размалеванных шлюх, что всякая простая девушка для него – что королева.

Простились они около Нинкиного дома, он узнал номер квартиры и сказал, что как-нибудь забежит на огонек – просто так, чайку попить.

– Официант? Халдей? – восхитилась Наталья, едва выслушав эту историю. – Вот это повезло так повезло! Они, подруга, халдеи эти, народ что надо! Клевый мужик! Сами привыкли на чаевых жить и по этому закону и для других живут. Считай, что ты в хорошую лотерею попала!

Саша забежал на огонек дня через три, двери за собой притворил ногой, потому что руки его были загружены сумками с самыми разными вкуснейшими продуктами.

Нинка поначалу засмущалась было, потому что в гостях у Натальи засиделся грузчик из ее магазина, который с бутылкой отдохнуть пришел, и та, понятно, принимала его на кухне.

Но Саша и грузчик очень быстро поняли друг друга, тут же подружились и уже через час были, как говорится, не разлей водой.

Вечер прошел так радостно и весело, как давно уже не было в жизни Нинки. Саша сыпал бесконечными анекдотами, от которых живот надорвать можно было, а грузчик сбегал домой за гитарой и спел несколько песен так, что если закроешь глаза, то от Владимира Высоцкого не отличишь. – Живем как белые люди! – сказала Наталья и увела грузчика к себе в комнату. – Давай покемарим, – просто сказал Саша и принялся раздеваться.

Нинка как-то и не подумала возражать, уж больно хорошим был вечер и не хотелось его портить скандалом.

Всю ночь Саша вертел ее с боку на бок, со спины на живот, так что Нинка только диву давалась. И в какой-то момент забылась, словно полетела куда-то под облака.

Заснули под утро, а когда Нинка проснулась, то Саши уже не было, но на столе, около стопки вымытых тарелок с клеймом ресторана, она обнаружила несколько крупных денежных купюр.

– Наталья, – сказала она, когда та вошла на кухню, – а Саша деньги забыл.

Та так долго хохотала, что Нинка даже разозлилась.

– Что хохочешь-то как скаженная?

– Ничего, ничего! С почином тебя! Ты сама у него денег не просила?

– Да зачем еще? У меня есть деньги.

– Значит, все в порядке, сам одарил. Понравилась ты ему, не фригидная ты. Я ж говорила, что халдеи жизнь правильно понимают. Это он тебе уважение сделал. Не вздумай кричать, чтоб обратно деньги взял.

– Да он же не придет больше, Наталья! – Нинка даже чуть не заплакала.

– Придет! Куда он, сердешный, денется.

Как всегда, Наталья оказалась права.

Саша принялся захаживать по два-три раза в неделю, всякий раз не с пустыми руками, и всякий раз на кухне получался маленький веселый праздник. Наталья встречала Сашу как родного, не знала куда его посадить и чем услужить.

Своего грузчика она больше не приглашала, быть может, считала, что нечего всякую сопливую шпану задарма поить, а может, ей было просто веселей в тесном кругу и она не хотела смущать Сашу всяким грубияном, у которого матерщина прет через каждое человеческое слово.

Однажды они устроили на кухне танцы, и с помощью Саши и Натальи Нинка вошла во вкус танго и вальса, а про остальные танцы Саша сказал, что их сейчас танцует каждый за себя, обходятся без партнерши, и большого ума да умения там вовсе не надо, знай дрыгай руками-ногами и задницей, и чем безобразней это будет получаться, тем лучше.

В октябре прошел первый снег и стаял. Саша принес на кухню большущий телевизор. Не новый, но краски были яркими, звук чистый, и Нинка поняла, чего на кухне и в ее жизни недоставало. Когда не было Саши и Натальи с бутылкой, она сидела перед телевизором, пока он не гас. Все равно, что там показывали, лишь бы там были живые люди, а самой смотреть на них и ни о чем не думать.

Нинка к Саше очень быстро привыкла. Он ей не нравился, но стал каким-то родным, ему можно было пожалиться на жизнь, рассказать о жизни в деревне. Она чувствовала себя с ним свободно, как с добрым старшим братом. Про Борьку она, конечно, ничего ему не говорила, да Сашу и не интересовала вся прошлая Нинкина жизнь. Сам он всегда был в ровном, немного усталом настроении, всегда знал кучу новых анекдотов и без подарков пришел за все лето только один раз, сказал, что вся их шарашка крупно проворовалась и пришлось откупаться, скидывая деньги в общий котел.

Зимой, перед Новым годом, он пригласил Нинку и Наталью в ресторан. Не в тот, где работал сам, а в другой, на окраине Москвы. К этому времени Нинка уже купила себе хорошее платье, а второе ей сшила соседка с верхнего этажа.

Этот поход в ресторан она вспоминала потом два дня без роздыху. Ей так там понравилось, что он снился по ночам. Ей казалось, что за столиком собрались самые красивые, вежливые и прекрасные люди со всей Москвы. Такое она видела только в кино. И, конечно, по телевизору, но в жизни все это было куда как лучше!

На следующий день она сказала Саше, что хочет работать, как и он, официанткой. Он хмыкнул, почесал реденькие волосы на затылке и сказал:

– Оно-то бы можно, но не думай, что так просто. Официант, подсчитали, за смену перетаскивает четыре тонны всяких продуктов и бутылок. А сколько набегаешься туда-сюда? Все наши девки страдают от того, что ноги болят. Хотя, понятно, занятие хлебное. Но в приличный ресторан тебя не возьмут, нужно хоть какие курсы кончить. А в дрянной кабак себе дороже получится. Подожди с этим делом.

Нинка решила не торопиться. Положила себе за цель найти курсы официанток и потом работать в самом большом и красивом ресторане. А пока и без того дела шли совсем неплохо.

Как-то в обеденный перерыв к ней подошел солидный мужчина в шляпе, сказал, что работает рядом в научном институте и нужно, чтоб через вечер Нинка приходила убирать его кабинет.

Нинка согласилась и пришла в тот же вечер и удивилась, что там уже была штатная уборщица. И Нинка не поняла, в чем же дело, но начальник объяснил, что он научный работник, никому верить не может, а эта уборщица – подосланная ему врагами шпионка, так и высматривает, как бы залезть к нему в стол, выкрасть документы и передать их кому надо.

– В Америку? В ЦРУ? – обмерла Нинка, потому что только недавно посмотрела по телевизору фильм про шпионов из американского ЦРУ, какие они подлые и хитрые и как ловко заманивают в сети доверчивых советских людей.

– Да нет! – поморщился начальник. – Без ЦРУ в науке завистников хватает. Залезут в стол, то есть подкупят уборщицу залезть, украдут мои идеи и разработки, докажи потом, что они твои! Авторского права в стране никакого! Как дикари живем, а вокруг цивилизованный мир.

Нинка ничего не поняла из его жалоб. Платил этот человек, окруженный врагами, за уборку своего кабинета очень скупо, но, правда, и работы там было минут на двадцать. Нинка прибиралась, а он ждал. Потом запирал все столы и железные ящики, запирал двери в свой кабинет, и они уходили из учреждения.

– Непонятно, что ему надо? – сказал по этому поводу Саша и нахмурился.

Но через неделю, после того как магазин уже закрыли, к Нинке подошли молодой парень с девушкой, долго вели непонятные разговоры вокруг да около, а потом попросили Нинку за пятьдесят рублей либо украсть у ее начальника ключи от письменного стола, либо снять с них слепок на пластилин. Нинка испугалась и убежала домой. Всю ночь промучилась, а на следующий день все рассказала своему работодателю.

– А я что говорил? – обрадовался он. – Бездарные завистники копают под меня яму! Ладно, сегодня приберись, а больше не приходи. Ты уже под колпаком.

Под каким колпаком, Нинка тоже не поняла, а с приработком рассталась без сожаления – неприятно было все время чувствовать на себе подозрительный взгляд начальника.

Под Новый год, в субботу, когда у католиков уже было Рождество, Саша пообещал устроить вечер – всем вечерам вечер. И Нинка с Натальей весь день к нему готовились.

Раньше обычного в дверях прозвонил звонок, и Нинка весело кинулась отворять. Но оказалось, что это не Саша, а на пороге стояла очень полная, накрашенная девица лет тридцати.

Она исподлобья глянула и спросила:

– Ты Нина?

– Я, – ответила она. – Да вы проходите.

– Я спрашиваю, ты Нина? – снова спросила она и шагнула в прихожую.

– Я же сказала, что я! – подивилась Нинка. Тогда жирная девица схватила ее вдруг за волосы и сильно ударила головой о стенку.

– Шлюха вонючая, деревенская! – заорала девица. – Я тебе еще покажу, как чужих мужей принимать!

Она собралась было еще пнуть Нинку ногой, но из комнаты выскочила Наталья и девица кинулась к двери.

Однако Наталья соображала быстро, да и опыт у нее был не Нинкиному чета. Она схватила табуретку и выбежала следом за жирягой на площадку.

Девица уже бежала по ступенькам вниз, когда Наталья перехватила табуретку обеими руками за ножки и метнула ее вслед убегавшей.

Табуретка попала той по горбу, девица упала и скатилась по ступенькам донизу, визжа, как недорезанный поросенок. Но вскочила бойко и убежала.

Нинку в этой истории огорчило поначалу только то, что она растерялась и сама не успела дать как следует сдачи. Решила, что если этот жиртрест еще раз придет, то она ее разделает под орех сразу же, как только увидит.

Но Саша в этот вечер не пришел. Заглянул мясник из Нинкиного магазина – Лева. Сам он себя мясником не называл, а пояснил, что он рубщик мяса, а это совсем другое дело.

Втроем они напились в тот вечер по-страшному.

Лева тоже на ногах не устоял, и за полночь прикорнул около рукомойника, спал вроде бы тихо, как сытый кабан, но под утро полез к Нинке в кровать. Она пнула его, Лева извинился и вернулся на прежнее место.

Утром он сходил в магазин и принес ящик пива. Выпили, Нинка подремала, ее все равно немного подташнивало, но она пошла вечером в магазин, чтобы вымыть там полы и почистить, что полагалось.

Саша не объявился и на Новогодний праздник, а заглянул только на старый Новый год.

Пришел он с пустыми руками, смущенный и виноватый.

– Черт ее знает, заразу, от кого узнала, – объяснил он визит своей жены. – Кто-то из своего брата-халдея продал. Позавидовал моему тихому счастью, ведь так хорошо жизнь наладилась.

– Так разведись с ней, – предложила без напора Нинка.

– Я б хоть сейчас. А куда Мишка с Ольгой денутся?

Оказалось, что Миша и Оля – его дети от этой жирной пакостной хулиганки. И он, Саша, их очень любит, а главное, что они совершенно сгибнут и не получат правильного воспитания, если Саша уйдет. Ей, его жене, и сейчас-то на детей наплевать, а если он уйдет, то она их сбросит в какой-нибудь приют.

– Давай не будем торопиться, – сказал Саша. – Поутихнет буря, и месяца через три все станет по-прежнему.

– Ах, буря поутихнет? – спросила Нинка и засмеялась. – А я что, морячка, что ли, чтоб тебя на берегу ждать? Нет уж, я в чужую семью лезть не желаю. Если б знала, что у тебя жена и дети, никогда бы с тобой и не спуталась. Так что прощевайте, Александр Игоревич.

Он, кажется, чуть не заплакал, сказал, что за последние пять лет у него ничего светлого в жизни не было, кроме появления Нинки, но чем больше он размякал и плакался, тем больше она твердела.

Наталья этот разговор подслушивала из своей комнаты, а когда Саша ушел, то вышла на кухню, долго молчала, а потом сказала.

– Нормальный ход, Нинон, все путем. Один урок ты получила и закалилась. Вижу, что своя голова у тебя начала работать. И пора тебе на крепкие рельсы свой бронепоезд ставить. Этой зимой займемся твоей московской пропиской. Без этого ты здесь что курица без насеста, любой тебя сдунет, как захочет.

Вся зима прошла в борьбе за эту прописку.

Чего только не придумывали, в какие тяжбы не бросались, но ничего не получалось, пока не вышли на нужного человека. Нужный человек поначалу сказал Наталье, сколько это будет стоить. А когда увидел Нинку, то цену скостил, и сильно скостил, но сказал, что ей надо будет поехать с ним отдыхать на озеро Селигер на недельку – там у него маленькая дачка.

Как Нинка не умоляла его вернуться к денежному расчету, даже за большую цену, – он уперся и не соглашался, а в конце концов разозлился и сказал, что московская прописка будет бесплатно – только за отдых на Селигере.

Свое слово он сдержал – прописку она получила.

Нинка свое слово тоже сдержала, но никогда старалась не вспоминать эту мерзкую неделю, хотя там ничего уж такого плохого и не было – никто ее не обижал, не издевался над ней, не заставлял у плиты стоять или грязное белье стирать. Лежала всю неделю в кровати, вот и все дела.

Наталья за прописку на свою жилплощадь потребовала, как всегда, не более пары бутыльцов портвейна, а когда выпила, то сказала, что долго Нинке в тягость на этой хате не будет, потому что скоро сдохнет, как ей цыганка на Киевском вокзале нагадала. И вся квартира останется Нинке, только похоронить ее, Наталью, надо по-человечески, по-хорошему, чтобы со священником и в гробу, не красными тряпками умотанном, словно она коммунистка или комиссарша какая, а чтоб из чистых, лакированных досок.

– Ладно, – ответила Нинка. – Ты только подохни, а уж о похоронах я позабочусь.

– Вот все и путем! – обрадовалась Наталья. – А я тут, пока ты на Селигере гужевалась, подыскала тебе вечернюю школу официанток.

Но со школой официанток дела не заладились, и Нинка потом очень долго никак не могла понять, почему такое произошло.

Поначалу сообщили, что устроят какой-то экзамен по правописанию и умению правильно говорить по-русски. Нинка в школе писала грамотно, а говорить – так вроде бы говорила не хуже других, и что там требовалось такого необыкновенного в разговорах, она в голову взять не могла.

Потом объявили, что экзамены отменяются, что официанткой можно работать и малограмотной, лишь бы считать умела да была быстрой и вежливой. А вместо экзаменов будет «художественный просмотр».

Что такое этот «художественный просмотр», не знал никто. Но уже прошел слух, что желающих поступить в школу официанток намного больше, чем тех, кто по осени стремится быть зачисленным в театральный институт. Так это или не так, Нинка не узнала и решила, что это враки.

Очень веселая девушка Алла, с которой Нинка познакомилась во время подачи документов, была большой пронырой. Нинке она сразу понравилась.

– Художественный просмотр – это значит, что мы все там будем ходить перед комиссией голыми!

– Совсем? – поразилась Нинка.

– Может, и не совсем, а в купальниках! Так что ты купи себе лифчик покрасивше.

– Да я как-то и в красивом лифчике не очень хочу перед мужиками там выкаблучиваться, – заколебалась Нинка.

– Тебя не спрашивают, хочешь или нет, – осмеяла ее Алла. – Ты вслушайся только: художественный просмотр! Понимаешь или нет?

– Да зачем такие страсти? – охнула Нинка. – Мы же перед голодными посетителями не будем голыми ходить? Или в купальниках?

– Во-первых, деревня ты деревня, не перед посетителями, а перед клиентами! Это ты запомни да не ляпни где не к месту. А во-вторых, в купальнике члены комиссии могут легче разглядеть, какая у тебя пластика движения!

От таких хитрых слов у Аллы у самой глаза округлились, а Нинка так и вовсе ничего не поняла.

– Что это за колбаса такая?

– Ну, как ты ходишь, как лежишь!

– Да хожу как хожу! – вконец разозлилась Нинка. – Я же так понимаю, что мое дело в ресторане или столовой – как быстрее этого самого клиента обслужить. И не обсчитать его.

– Вот таких в школе называют не официантами, а «половыми». Знаешь, кто такой половой?

– Знаю, читала, – буркнула Нинка.

Вечером они с Натальей попытались самостоятельно разобраться, в чем может состоять этот «художественный просмотр». И что этим членам комиссии надо.

– Будут себе в постель девок отбирать! – уверенно сказала Наталья. – И ничто другое.

– Да брось ты, Наталья! – оскорбилась за школу Нинка. – Там же в комиссии, я их видела, такие люди большие сидят!

– Какие это большие? Что у них такое уж большое, чего и разглядеть нельзя?

– А вот заместитель председателя, говорят, известный артист Пахомов! Я его в кино видала!

– Пахомов? Известный? Да он всегда какие-то малюсенькие роли играет!

– Все равно известный! – уперлась Нинка, а тут вспомнила, что года три тому обратно Пахомов играл официанта в какой-то очень хорошей картине. И ей стало понятно, почему он заседает в приемной комиссии. Но Пахомов играл всегда очень хороших людей, и Нинка поверила, что он будет добрым и ее не «зарубит».

– Ишь ты! – засмеялась Наталья. – Почему это тебя не зарубит, а остальных зарубит? Сколько, говоришь, вас там сейчас на одно место?

– Две с половиной, – вспомнила Нинка то, что ей под страшным секретом передавала Алла.

– Ага. Тут хошь не хошь, а кого-то рубить надо, сама понимаешь! И потому тебе там сразу чем-то отличиться требуется! Чтоб тебя отметили и запомнили!

Отличиться Нинка догадалась великолепным платьем, которое приглядела в сундуках тетки Прасковьи, когда та по неосторожности вынимала при Нинке из сундука закладную вещь какого-то своего должника. Должник принес деньги, что брал в долг, и стоял на лестнице, ждал свой заклад, а Прасковья от волнения и жалости, что ценный заклад уплывает, про нее и забыла. Тут-то Нинка и углядела это платье – черное, воздушное, с золотыми звездами по подолу.

Нинка сразу поняла, что по лютой доброте своей Прасковья платье никогда не даст. И поэтому, чтобы получить платье на один день, понесла тетке в заклад телевизор, который подарил Саша.

Тетка согласилась взять телевизор на неделю, а на один день дала платье.

– Актерка одна мне его заложила, – сказала тетка. – Года четыре тому прошло, так и не пришла за ним. Платье хорошее, сносу ему не будет.

Нинка примерила платье, когда Наталья, улокавшись портвейном, пошла спать. При ней Нинке не хотелось щеголять в обновке.

В зазеленевшем стекле зеркала, которое Нинка нашла в хламе какого-то разбитого старого дома на Арбате, Нинка отразилась очень шикарно, и даже само зеркало засверкало от этого великолепия.

Но беда заключалась в том, что в этом платье до школы официанток никак нельзя было добраться: буфы – как бочки на плечах, а сзади волочится шлейф, как у королевы. Нинка сообразила, что можно взять такси, всю ночь подшивала и ушивала на себя свой наряд, а утром отправилась на «художественный просмотр». За счет своей фамилии, начинавшейся с буквы «а» – Агафонова, значит, – Нинка должна была во вторник появится перед комиссией одной из первых, и потому она пожалела, что придет и уйдет в своем платье в то время, когда все ее соперницы еще не соберутся, чтобы подохнуть от зависти.

Так оно и оказалось. Нинка утром отловила такси и поехала в школу. Таксист по дороге на нее косился и наконец спросил:

– Вы артистка, наверное?

– С погорелого театра, – ответила Нинка.

– Я вас где-то видел...

– Ага. В кино «Свинарка и пастух».

Таксист принялся вспоминать, видел ли он ее в этом фильме, но не вспомнил, пока они не приехали на место.

Перед дверьми зала, где проводили просмотр, стояло только с дюжину девушек, от буквы «а» до буквы «в», остальные должны были подтянуться попозже. Все они были приодеты кое-как, без Нинкиного блеска. Они встретили ее, широко раскрыв глаза, заохали, испугались, и те, кто в очереди на просмотр стоял по списку еще не скоро, а жили неподалеку, ринулись домой, чтобы тоже надеть что-нибудь запоминающееся.

По списку Агафонова, то есть Нинка, шла третьей, и когда она влетела в большой и пустой зал, где у окна за длинным столом сидела комиссия, то поначалу наступила гробовая тишина, а потом захохотал актер Пахомов. Он вскочил, схватился за живот и упал поперек стола.

Остальные члены комиссии некоторое время крепились, но когда Нинка, не добравшись до их стола со своим паспортом в руках, запуталась ногами в шлейфе своего платья, споткнулась и растянулась в растяжку прямо на полу, вся комиссия покатилась с хохоту.

– Блестящий, блестящий номер, милочка! – закричал седой председатель комиссии. – Вы просто великолепны!

Нинка видела, что старик сейчас заплачет от радости, и кое-как встала с пола, причем опять наступила на подол и он треснул во всю длину, от пяток до бедра.

– У вас просто актерское дарование! – воскликнул председатель. – Вы нас поразили!

И тут Пахомов, сам Пахомов, потопил Нинку.

– Да не актерское у нее дарование, Иван Васильевич, – со стоном сквозь смех прокричал он председателю. – Вы сегодня не в театральное училище студенток набираете! И ни черта она не играет! Она такая и есть, как перед вами стоит, вернее, лежит! Ей только трактор или бульдозер водить, правильно я говорю, девушка?

– Трактор я водила, – горделиво ответила Нинка. – А вот бульдозер не доводилось.

– Кто вас надоумил эту греческую хламиду на себя напялить? Наверное, ваша прабабушка? – воскликнул Пахомов.

– Нет. Я сама.

– Да лучше бы вы голой к нам пришли! Мы бы хоть увидели, как вы двигаться можете, не ходите ли раскорякой, как беременная утка. Знаете ли, куда руки деть, если сумочки у вас нет!

– Голой я к вам не приду! – сказала Нинка. – А такого платья у меня никогда в жизни не было.

Председатель унял свою комиссию довольно грозным стуком карандаша по графину и доброжелательно сказал:

– У вас, девушка, еще многого чего не было в жизни. Но все еще впереди. Так что не торопитесь хвататься за все, что под руку попадется. Вы ведь с периферии?

– Из периферии, из периферии! – крикнула Нинка. – Прям будто у меня на лбу написано, что деревенская! Идите вы все к черту!

– Вот! – воскликнул Пахомов и поднял вверх руку. – Вот это, товарищи, я и называю типичным образчиком того, что мы, актеры, определяем не гордым термином «официант», а половой! – И он забавно крикнул: – Че-авек! Вот как подзывали купчики в старину официантов!

– Все равно я буду официанткой! – нахально сказала Нинка. А Пахомов ответил ей уже безо всякой улыбки:

– Будешь, будешь, такие, как ты, – публика пробивная! Это таланты нуждаются в поддержке, а бездари прошибутся сами! Только упаси меня Бог когда-нибудь попасть за твой столик.

– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.

Нинка подол приподняла. Но забыла, что на ногах у нее были сапоги Натальи с обрезанными голенищами, потому зачем было единственные хорошие туфли трепать, если за длинным платьем ног все равно не было видно!?

А в этих неуклюжих сапогах у Нинки не получилось пройти ни ровненько, ни красиво. Потому что балерины в сапогах не танцуют.

На этот раз над ней не смеялись, а стыдливо отводили глаза в сторону, что было еще противней, потому что Нинка поняла, что ее жалеют.

Ее попросили сделать еще какие-то глупости, а потом седой председатель комиссии сказала:

– Пока ничего утешительного сказать вам, Агафонова, не могу. Приходите через год. Пообвыкнитесь в Москве, походите по музеям, по хорошим театрам, посетите зал консерватории... И тогда больше вы не будете устраивать нам такого нелепого театра.

Нинка так и не поняла, если честно сказать, какой такой театр она устроила, но когда вышла из зала в коридор, то увидела, что все ее соперницы-завистницы тоже устроили такое представление! Успели по Нинкиному примеру понапялить на себя жуть какие туалеты, а подруга Алла щеголяла в шляпе с длинным пером, которую изловчилась выпросить в театре оперетты, благо он был от школы официанток не очень далеко.

Нинка очень огорчилась своей неудаче, но самые большие неприятности ее еще только ждали, потому что тетка Прасковья объявила, что платье назад в таком изорванном и загаженном виде ни за что не примет, Нинка может сама в нем щеголять, сколько заблагорассудится, а телевизор тетка Прасковья оставит себе навсегда.

Это было ужасно, потому что к телевизору она уже успела привыкнуть, как к родному человеку. Смотрела допоздна, пока не кончатся все программы.

Наталья тоже очень разозлилась таким поведением соседки и сказала, что шумного скандала поднимать не надо, это только привлечет внимание всей общественности, а так как злые языки уже распустили сплетни, что обе они, и Нинка и Наталья, пьют горькую и принимают в гостях различных мужчин, то общественность в случае такого конфликта будет на стороне тетки Прасковьи и, чего доброго, дело дойдет до товарищеского суда в домкоме.

– Ее, стерву, тетку твою, весь дом ненавидит, потому что должны ей полдома. Но ее в участок за грабеж не посадишь. А на нас с тобой, в случае чего, навалятся как коршуны. Надо, говорил мой покойный дядя – он пехотным старшиной воевал, до Кенигсберга, нынче Калининград называется, дошел, – проводить фланговую скрытую атаку на противника.

Военного языка Нинка совсем не знала и знать не хотела, потому что это напоминало Борьку. Правда, он был не в пехоте, а моряком, но все равно на всех военных Нинка смотрела на улице с неприязнью, уверенная, что все они, или почти все, обманули своих беременных девушек в деревне.

– Телик наш возвратим с боем, но тихо, чтоб старая грымза не пикнула. Фланговая атака – дело надежное.

Стратегия Натальи исходила из того, что тетка Прасковья никого в свою квартиру не впускала вообще, пока тщательно не изучит через дверной глазок, а потом не расспросит, приоткрыв дверь, но заложив ее на цепочку. Когда через день она выходила в магазин отовариваться продуктами, то тоже сперва оглядывала лестничную площадку через глазок, а потом уже вышмыгивала, а наверх, с продуктами, поднималась только тогда, когда поднимался кто-нибудь из соседей с верхних этажей.

Наталья и Нинка залегли под дверью тетки Прасковьи с шести часов утра, залегли так, чтоб их не было видно через дверной глазок.

Пока лежали в засаде, сверху, с пятого этажа, спустился шофер-дальнобойщик Васька Селиванов, посмотрел на них и сказал завистливо:

– Видать, хорошо вчера набрались, бабы, коли лежите и стать на ноги не можете. Что ж вы меня давеча не позвали, я к вечеру из рейсу пришел.

– Т-с-с! – сказала ему Наталья. – Мы фланговую телевизионную атаку проводим.

Васька ничего не понял и пошел искать свое пиво.

Только после семи часов за дверью тетки послышался шорох, потом она долго возилась с тремя замками, засовом и цепочкой и, наконец, приоткрыла дверь. И едва ступила на лестничную площадку, как Нинка вскочила и с радостным криком обняла тетку.

– Здравствуй, тетушка! Да как же мы давно не виделись! – Она принялась обнимать и целовать ошалевшую бабку, а Наталья на четвереньках скользнула в квартиру.

Тетка быстро сообразила, что такая ни с того ни с сего вспыхнувшая любовь племянницы вовсе не к добру. Даже и закричать было попыталась, но Нинка ее вусмерть зацеловала, затолкнула в прихожую, а когда Прасковья увидела, как мимо нее в двери уплывает на руках Натальи телевизор, то было уже поздно.

– Ироды! Христопродавцы! – все-таки прокричала тетка на лестнице для острастки, но не очень громко, потому что если дело дошло бы до публичного разбора скандала, то вряд ли тетка оказалась в нем сейчас пострадавшей стороной. Добро бы еще она оставляла себе на веки вечные всякие ценные заклады, а то ведь на телевизор осмелилась руку поднять, без телевизора людей оставить! Нет, за такое действие тетку Прасковью общественность бы не поддержала, а скорее всего, могла и сурово осудить.

Тетку это поражение в битве так огорчило, что в полдень она с шумом и гамом привезла на детской коляске новый телевизор из магазина – большой, куда как лучше, чем у Нинки. Подвернувшийся шофер Вася телевизор этот тетке Прасковье в квартиру поднял и установил, после чего опять ушел пить пиво и не вернулся до утра.

А тетка после приобретения телевизора окончательно перестала появляться во дворе среди старух на скамейках, а сидела у ящика и выходила за продуктами через два дня на третий. Холодильника у нее не было, и как ее запасы не гнили, и ума нельзя было приложить. Но, скорее всего, у нее и гнить было нечему, потому что кашками да чайком в основном поддерживала свои силы Прасковья. А по подсчетам Натальи, деньжищи, и немалые деньжищи, у Прасковьи были. По всем прикидкам так получалось, что у соседки не менее как тридцать, а то и все сорок тысяч, то есть примерно две, а то и три машины «жигули» купить может. А если пересчитывать ее заначку на бутылки, то получалось несколько грузовиков отборного портвейна.

Возвращение телевизора на родную кухню подруги отметили нешумным банкетом и бодрым тостом приветствовали появление на экране диктора Кириллова в программе «Время», словно после отсутствия домой вернулся близкий родственник.

Утром проснулись пасмурные, кое-как попили спитого чаю, прикусили по баранке и доели вчерашнюю рыбу хек.

– Что ж мне делать? – спросила Нинка. – Видишь вот, в официантки у меня не получается.

– И не получится, – мрачно ответила Наталья.

– Это почему же?

– Блеска в тебе нету. Рано тебе в ресторан.

– А куда же, по-твоему, не рано?

– А поди-ка ты, как вся ваша приезжая братия, на стройку! Ты баба здоровая, там вместо какого-нибудь механизма тебя пристроят, вот и будешь камни ворочать или кирпичи дробить, на что ты еще пригодна?

– Я не знаю, что мне там делать!

– А научат! Там всех берут и учат!

– А «художественного просмотра» там нет?

– Нет! Но если зазеваешься, то у тебя под юбкой все просмотрят, не сходя с рабочего места! Ребята там лихие.

Нинка подумала и решила, что это правильно: никакого хорошего места в Москве ей сейчас не получить – чтоб и легко было, и красиво, и деньги хорошие. А еще она и без Натальи слышала, что самый надежный способ получить в Москве свою собственную законную жилплощадь, отдельную и хорошую, так это надо оттрубить лет пять на стройке. Если все ладненько выстроится да ушами хлопать не будешь, то не только кооперативную площадь можно отхватить, но и государственную, вовсе задарма.

На кухне у Натальи, в общем-то, было неплохо, но не век же здесь Нинке вековать, когда-то надо и о серьезном задуматься, а ничего серьезного без прочной хаты не свершишь. Нинка уже поняла, что московские мужики не в свой дом жену зовут, а сами на ее квартиру нацеливаются, и ужасных историй с этими квартирами она наслышалась уже достаточно.

Никакой сложности устроиться на стройку не было. На всех стендах объявлений о работе было много: приглашали куда и кого угодно, а условия расписывали уж такие соблазнительные, что непонятно было, почему на эту работу министры не устраиваются.

А главное, что приглашали разнорабочих, подсобников и вовсе без всякой специальности, обещаясь обучить по ходу дела.

Это Нинку более чем устраивало.

В понедельник она своим трудоустройством не озаботилась. Первый день недели, как всем хорошо известно, время для начала всякого дела совершенно непригодное.

Во вторник с утра настроила себя воинственно, умудрилась под рукомойником на кухне вымыться с ног до головы, но тут оказалось, что ночью ограбили квартиру Лимоновых, что жили на первом этаже.

Лимоновы на прошлой неделе укатили на свою дачу в Малаховку, там они развели парники, с которых на ранних помидорах и огурцах имели хороший рыночный навар. Но пока они об этом наваре рассуждали и суетились, ночью в их квартиру залезли через форточку, а уж через двери вынесли все, что могли. И вынесли достаточно много.

В Малаховку со страшной вестью снарядили съездить Нинку, и она поехала, доставила Лимоновых в Москву, и оба Лимонова, что муж, что жена, тут же заявили милиции, что ограбление их имущества произведено жильцами родного дома, потому что больше некому. Главным доводом послужило то, что уперли два дивана и тяжеленный дореволюционный буфет.

Лимоновы были правы, когда подозревали, что тяжеленный, как паровоз, буфет, понятно, на руках очень далеко не унесешь, и следовало, что перенесли его куда поближе. Но, с другой стороны, можно было осуществить ограбление при помощи транспортного средства, так что Лимоновым пришлось перед соседями извиняться и выставить несколько бутылок в счет компенсации за моральный ущерб.

Так Лимоновы и сделали, заявивши, что при пожарах и ограблениях семья, конечно же, несет громадные потери, однако, с другой стороны, быт семьи при грабежах очищается от лишнего хлама, поскольку ценные вещи давно уже переправлены в Малаховку и многого на похищенном имуществе бессовестные воры не наживут.

Но при этом жена Лимонова все приглядывалась на кухне Натальи, где распивали мировую, не мелькнет ли на столе мельхиоровая вилка или ложка из ее сервиза, единственно ценная вещь, которую похитили ночью бессовестные воры.

В среду идти устраиваться на работу просто не хотелось. То ли погода была не та, то ли настроение было еще более пасмурным, чем погода.

В четверг с утра устроил отходную-стремянную на кухне у Натальи Васька Селиванов – дальнобойщик. С утра пятницы ему предстоял далекий рейс, аж через всю капиталистическую Европу, как он сказал, до самой до Испании.

Ваську шумно проводили до автобазы.

А тут сразу наступил опять понедельник! Неизвестно, откуда вывалился.

Во вторник Нинка собралась с силами и пошла на стройку.

Где ее искать, над этим вопросом она долго голову не ломала, пошла по улицам куда глаза глядят, и как только увидела перед собой торчавшие в небо стрелы подъемных кранов, так к ним и свернула. Потом, понятно, уткнулась в полуразвалившийся забор, на котором висел плакат, сообщавший, что микрорайон обустраивает бригада под руководством прораба Николаева Н. И. и ему требуются специалисты всех строительных специальностей и без специальностей.

И как только Нинка увидела сварщика в маске, который под треск трансформатора тюкал клювиком и извергал голубые искры из чего-то железного, так и крикнула:

– Эй, а где здесь Николаев?

Сварщик скинул с лица щиток маски и переспросил.

– Прораб, что ли? В конторе его ищи! – И снова принялся плеваться во все стороны ярко-голубыми искрами из-под своих умелых рук.

Где тут найти контору – среди развороченных канав, груд перевернутой земли, пирамид ящиков, тут и там наваленных катушек электрокабелей, увязших в грязи грузовиков, бочек, штабелей досок, совершенно непонятных конструкций, – не мог бы разобраться никакой профессор.

Но Нинка шла, увязая по колено в грязи, пока не увидела четыре вагончика, стоявших в ряд. Над крышей одного из вагончиков торчала жестяная труба, из трубы валил густой дым, это, решила Нинка, и должна быть контора. Угадала, конечно.

Прораб Николаев оказался сердитым коренастым лысеющим мужиком. Щеки у него были тугие, до блеска бритые, а нос – рыхлым, пористым, наверное, обмороженным на верхних этажах строительства высотных домов, так решила Нинка. Он сидел за шатким столом при трех телефонах и с горой разбросанных бумаг. На скамейках вдоль вагончика сидели мужики в телогрейках, резиновых сапогах и касках на голове, кто в оранжевых, кто в белых. Каждый из них что-то орал. Никто друг друга не слушал.

Меньше всех прислушивался к этим крикам прораб Николаев.

Нинка поздоровалась, мужичье слегка притихло, заулыбалось, кто-то собрался что-то вякнуть при виде новенькой, но такое право было только у большого начальника, а самым большим начальником здесь был Николаев.

– Что надо? – уставился он на Нинку маленькими глазками.

– Работать у вас желаю, – напористо сказала она.

– Ишь ты! – сказал Николаев, а все почему-то засмеялись.

– Вот и ишь ты! – взбрыкнулась Нинка.

– Так. Прописку московскую имеешь?

– А как же! – презрительно ответила Нинка и хлопнула на стол свой новенький паспорт.

Николаев взглянул на нее насмешливо, взял красную паспортину, пролистал ее и, в свою очередь, небрежно отшвырнул документ на стол. – Прописка у тебя фальшивая. Подделка документов. За бутылку небось ее нахимичила?

Нинка оледенела. Но набралась духа и сил переспросить:

– Это почему же фальшивая?

– А потому! По кочану! – уверенно сказал Николаев, а все его холуи в вагончике подобострастно засмеялись.

– Я вам для работы надобна, как у вас в объявлении на заборе написано, или вы мои документы нюхать будете?

Тощий парень в каске, едва сидевшей у него на затылке, вскочил и прокричал, будто на свадьбе:

– А мы тут будем глядеть в нашем здоровом коллективе нашей коммунистической бригады, почто и про что ты нам понадобишься!

Этот визгун был Нинке знаком, хоть она его никогда и не видела. Этот был из деревни и родной язык он понимал.

– Заткнись, балабол, – сказала Нинка ожесточенно. – Не с тобой разговариваю.

В наступившей паузе Нинка почувствовала, что ее зауважали.

– Кончай базар, – оборвал пустотрепа прораб. – Плюнем на твои документы. Что делать умеешь?

Через десять минут пытки оказалось, что Нинка не умеет делать ничего, что касалось стройки.

– Набрызг?

– А что это такое? – спросила Нинка.

– Плитку не клала?

– Какую?

– Метлахскую, скажем.

– Все равно. Проехали.

– Потолок купоросом промыть сможешь? – безнадежно спросил Николаев.

– Полы помыть смогу, – ответила Нинка, смекнувшая, что на стройке ей делать нечего.

– Понятно, – вздохнул Николаев. – Пойдешь на все работы. Пиши заявление.

– А зарплата какая? – набралась смелости Нинка.

– Голодной не останешься! – рассвирепел Николаев. – Есть работа, есть существование! Тебе же, главное, положение в Москве нужно, жилплощадь получить. Записку в общежитие я тебе напишу.

– Не нужно общежитие, – гордо сказала Нинка. – Я вам не лимитчица, без вашей записки обойдусь.

От этих слов по новой началась полная путаница. Многоопытный прораб Николаев никак не мог понять, что из себя эта девка представляет и куда ее пристроить, чтобы всем было хорошо.

– Чего тебе надо от меня, зараза?! – закричал он в сердцах.

– Кто до кого за работой пришел? – спросила Нинка. – Я до вас или вы ко мне?

Мужики в вагончике от такого поворота событий вконец очумели и уже не понимали ни своего прораба, ни свалившуюся невесть откуда сумасшедшую бабу, и потому молчали.

– Да шла бы ты! – сказал прораб с таким настроем, каким заканчивают беседу.

– Пойду, – ничуть не смутилась Нинка, которой вся эта беседа до чесотки надоела. – Только скажите, кто кому нужен: я для работы или вы для пустотрепа?

– Комсомолка, да? – язвительно спросил Николаев. – Членка бригады коммунистического труда? – И тут же заорал: – Кто тебя подослал сюда, шалава?!

– Сама себя подослала! – прокричала в ответ Нинка, и после этого у них пошел такой прекрасный разговор при поддержке остальных бездельников в вагончике конторы, что Нинке стало очень скоро ясно, что делать ей на московских стройках нечего.

Но прораб, однако, опомнился и выжал из Нинки заявление с просьбой зачислить ее в штукатуры, а освоение профессии, сказал прораб, она пройдет по ходу дела, что так будет лучше для заработка, поскольку осваивать там нечего.

– Мартышку можно за пару часов этому делу обучить, – похвалился прораб; мужичье заржало, а Нинка решила, что должность мартышки занимать не желает.

Когда она вышла из вагончика и, увязая в грязи, пошла искать выход на улицу, то по дороге наткнулась на группу женщин со стройки, которые под каким-то навесом перекусывали, прихлебывая кефир из бутылок и заедая его селедкой, нарезанной на газетке. Вид этих тружениц в бесформенных, неряшливых комбинезонах добил Нинку окончательно. Ну, ладно, шикарного туалета и высоких каблуков на туфлях официантки из гранд-отеля требовать на стройке глупо, но уж и не такой образиной полдня ходить, что сама себя уважать перестанешь.

С этой идеей она пришла домой и поделилась своими мыслями с Натальей. Та обрадовалась не столько тому, что Нинка решила не идти на стройку, а сколько тому, что вопрос ее трудоустройства вообще откладывается.

– Я как подумала, что одна весь день буду мыкаться, так мне аж тошно стало! А, плюнь ты на эту работу, мешает она жить приличной, культурной женщине!

– А пенсия? – рассудительно сказала Нинка. – Старость придет, чем жить-то, Христовым подаянием?

– Нашла о чем думать!!! Доживешь ли ты еще до старости, и стоит ли ради нее корячиться? Ну а и останешься без пенсии этой дурацкой, так Советская власть хоть и глупая, но добрая. Досыта не накормит, но под забором с голодухи подохнуть тоже никому не позволит! Такое дело для Советской власти позор на весь культурный мир, и она такого допустить не может! У нас и нищих нет, а в Америке все негры нищие! А вот купим мы с тобой швейную или вязальную машину, и будет она нас с тобой кормить! Соседка была, со второго подъезда, так она на спицах себе кооперативную квартиру связала! Правда, день и ночь спицами махала, чуть не ослепла, я думаю, но теперь уехала на Теплый Стан и имеет отдельную жилплощадь.

Но ни швейной, ни вязальной машины они не купили.

Все лето на кухне так и прошло в разговорах о том, куда пойти работать, а еще лучше подыскать работу на дому.

Изредка Нинка диву давалась: ну и жизнь получалась московская, совершенно непонятно, на что и чем питаешься, откуда на столе продукты появляются, не шикарные, понятно, обеды, но сыты были. Одно время с подачи дворника принялись мыть автомобили автовладельцев во дворе, и сюда стали заезжать и соседи, но потом каким-то завистникам такая Нинкина и Натальина лафа не понравилась, сообщили куда надо, пришел участковый и сказал, что машины во дворах мыть не положено и на то есть запрещающий Указ Моссовета. С участковым можно было бы и столковаться, но против Указа никак не попрешь. «Супротив милиции, – как пел Володя Высоцкий, – не справится никто!» А если милиционер при Указе, то он всесильней Господа Бога.

По-прежнему мыли полы в магазине, а просыпаться приучились не раньше полудня, зато засиживались каждый вечер за полночь.

В последнее воскресенье июля, в День Военно-Морского Флота, заглянул на огонек Вася Селиванов – дальнобойщик. Принес громадного гуся весом со взрослого поросенка, сказал, что по дороге купил под Москвой, возле Можайска. А когда выпил под гуся свою порцию, то рассказал, что гуся он вовсе и не купил, а сбил его по дороге на своем грузовике, остановился, быстренько подхватил птицу, докрутил ей голову и потому явился на праздник со свежатинкой.

– Не стыдно вам? – спросила Нинка.

– А чего стыдиться? – вытаращил глаза Вася.

– Так ведь хозяева его растили, может быть, под Рождество готовили.

– Пусть следят за своей животиной! – ответил Вася. – А мужик, как я понимаю, в первую очередь должен быть добытчик! Мой прапрадед, наверное, не на тягаче ездил, а с дубиной на мамонта охотился. Бегал без штанов и забивал мамонтов. И в том есть мужское предназначение – добытчиком быть для семьи. Вот я и добыл мамонта. Правда, летающего.

Август пришел дождливый, сразу какой-то холодный и осенний, и неожиданно объявился официант Саша. Был он смурным, ежился все время, будто его озноб по шкуре всю дорогу продирал, глаза отводил в сторону, но начал с того, будто бы пришел по делу, чтобы помочь Нинке.

– За кольцевой дорогой, по Каширке, большое кафе открывают. Меня туда завзалом берут. Если хочешь, Нина, начну тебя натаскивать на официантку. Через месяц, правда, запустят в эксплуатацию, но кадры подбирают и оформляют уже сейчас.

Нинка сразу поняла, что кафе-то, быть может, и открывают, и быть может, Сашу и нанимают туда в маленькие начальники, но ее он брать туда не собирается, а пришел, чтобы наладить прежние отношения.

– Как там жена-то твоя поживает? – напрямую спросила Нинка. – Не скисла еще от ревнючести?

– Живет...

– А дети?

– Растут...

– А что сюда явился?

– Так вот. Работу предложить.

– Брось врать! – засмеялась сразу все понявшая Наталья. – Молодую девку после своей крашеной лахудры забыть не можешь! Только ты, Сашка, был дурак и дураком останешься, а она, Нинка, с каждым часом ума набирается! Ежели так и дальше пойдет, то через год-другой даже умнее меня будет, в Кремле, в правительстве окажется! А тебя, как я понимаю, из твоего классного ресторана поперли, раз ты в придорожной заплеваловке работать собираешься.

– Это к делу не относится, – опечалился Саша. – А что я Нину действительно каждый день помню, так это истинная правда, я и поклясться могу.

– Ты бы, халдей, в свое время, – сказала Наталья, – тогда бы, по весне, взял детей да Нинку под жабры, и мотали бы куда отсюда. Она-то совсем свежая да глупая была, жил бы теперь, как шах-иншах, в Сочи.

– Я думал о таком варианте...

– Можешь не рассказывать, – сказала Нинка. – Теперь поздно.

– Почему поздно?

– Да так, – не стала объясняться Нинка.

А сама подумала, что и правда, что б ей сейчас ни предложил Саша, и будь он даже без семьи, ни за какие коврижки она бы с ним жить не стала.

– Не могу я тебя забыть, Нина, – сказал он. – Вроде бы я тебя и склеил только для одних постельных дел, вроде бы и покупал тебя, извини, за всякие продукты и рестораны, а куда-то ты мне запала.

– В штаны она тебе запала! – захохотала Наталья, уже изрядно захмелевшая с трех бутылок дорогого портвейна, который принес с собой Саша.

– Грубая ты, Наталья, – грустно сказал Саша. – И вся ты до конца прожженная, выгоревшая. Сама изгадилась и девчонку хорошую портишь.

Наталья от этих слов изобиделась и ушла к себе.

А Нинке вдруг стало жалко этого человека, видно, дела у него совсем были плохо, и в темную августовскую ночь она его не отпустила, оставила до утра у себя.

Но утром сказала спокойно и твердо:

– Больше, Саша, не приходи. Это у нас с тобой последнее прощание было. Чтоб знал, что я тебя дальше порога не пущу, а уж Наталья тем более.

– Я понял, – сказал он. – Прощай тогда, навсегда прощай!

Она была уверена, что он еще объявится, и объявится не раз.

Сама же его сразу так забыла, будто бы он умер.

Восьмого августа, когда слесари меняли на кухне газовую плиту, Нинка этот день навеки запомнила, она нашла за плитой книжку под названием «Дама с камелиями», без обложки, затрепанную и разодранную, выпущенную еще до революции. Читать Нинка не любила, поскольку был телевизор, но в тот вечер по нему показывали сплошной футбол, и она взялась за книжку.

Прочла Нинка «Даму с камелиями» не отрываясь, последнюю страницу перевернула на рассвете, поплакала, накрывшись одеялом, поспала и принялась читать снова, уже медленно, вдумываясь в каждое слово и снова рыдая через каждую страницу.

Наталья явилась к обеду, взглянула на опухшее Нинкино лицо и зашлась в крике:

– Кто тебя избил?!

– О, дорогая! – завыла Нинка. – Только она, роковая судьба, воля всесильного рока причина всех бед и несчастий! Я, рожденная в грязи и пороке, не достойна дышать с тобой одним благотворным воздухом, не достойна порядочной жизни в высшем обществе, и мое место на задворках! Там и только там найдет успокоение моя душа, под хладной плитой могилы в вечном покое и мраке преисподней!

– Ты что, вчера пила без меня?! – не на шутку перепугалась Наталья. – Денатурат, одеколон? Или политуру?!

– О-о! – застонала Нинка и заломила руки.

Без дальнейших раздумий Наталья выдернула из кофты початую бутылку водки и почти насильно влила в Нинку половину.

После того та заговорила по-нормальному, и Наталья успокоилась. Но тайну книжки Нинка своей подруге не выдала. Почему-то она решила, что какая бы разумница Наталья ни была – но не поймет, что книжка-то написана про нее, про Нинку, хотя она и писана сто лет назад, как оказалось, писателем Александром Дюма.

Она нашла переплетную мастерскую, книжку ей подремонтировали, переплели в кожу, денег она заплатила немереную сумму, но о том не жалела и хранила книгу в самом надежном тайнике.

Под конец лета, с началом осенних дождей, в гости зачастил дальнобойщик Вася. Поначалу запросто, при бутылке. Потом с бутылкой и непременной закуской, а затем явился без бутылки, но с большим тортом, чтобы попить чайку, «как разумные белые люди».

Каждый раз он заводился на одной и той же теме: мужик должен быть добытчиком, бегать с дубинкой за мамонтами, а женщина должна хранить домашний очаг. Потом про мамонтов не повторялся, но рассуждал о том, что по-настоящему толковый работяга-шоферюга может сейчас зашибить хорошую деньгу только на Севере, скажем, в Тюменской области, куда у него уехал кореш и пишет письма. Условия там, понятно, ни к черту, но заработок очень и очень красивый, плюс всякие надбавки. Можно туда поехать, подписав контракт, тогда дадут и подъемные, но попадешь в кабалу на несколько лет. А принимают на работу и просто приезжих, чтоб до контракта осмотрелись, а уж потом подписывали договор на несколько лет и на месте обогащались теми же подъемными.

– Ты что, Вася, хвостом-то крутишь, никак мы тебя не поймем? – хитро спросила Наталья.

– А что понимать? Уволился я с работы. На Север еду.

– Денежной доли искать? – спросила Нинка.

– Да не ее одной, – уклончиво ответил Вася. – Сейчас, понятно, в неизвестно куда, так что за собой никого позвать не могу. Но осмотрюсь там...

– А я поеду, Вася! – засмеялась Наталья. – Серьезно тебе говорю – поеду! Климат сменю, от бормотухи отвыкну, там, говорят, только чистый питьевой спирт пьют, может, и курить брошу!

– Понятно, – сказал Вася. – Это хорошо, что решилась.

– А как же я-то?! – испугалась Нинка. – Куда я денусь, если ты на Север, Наталья, отвалишь?

– Здесь жить будешь, меня ждать, – уверенно сказала Наталья, вся раскрасневшаяся от желания хоть сейчас рвануть в северные снега. – Квартира-то за мной остается.

– Точно, – кивнул Вася.

– Заработаю кучу башлей и вернусь!

– Точно? – засомневалась Нинка.

– А то? Да мы еще и тебя туда вызовем! Квартиру забронируют, и вернемся как королевы! Ты себе хату купишь. Надо встряхнуться, а то так и сдохнешь в этой Москве проклятой, ничего на свете не повидав! Я ведь, грешно сказать, дальше Клязьмы за грибками всю жизнь никуда не выезжала.

На том и порешили. Через две недели Вася устроил на весь двор отходную, упились желающие и вдрызг, и всласть, а северянин сел на поезд и укатил в Тюмень.

Пришла осень, а писем от Васи не было. Но Наталья каждое утро трепетно бегала к почтовому ящику и продолжала готовиться к своему отъезду на Север. По этому случаю что-то продала, что-то перекупила и приобрела теплый полушубок на бараньем меху и утепленные сапоги, грубые и тяжелые, но Наталья считала, что именно в таких и положено ходить на Севере.

В ноябре началась зима, снег выпал. Но потом зима как-то разом повернулась опять на осень, снег сошел, зарядили дожди, Наталье негде было пофорсить своими обновками.

Московская зимняя жизнь оказалась немного потяжелей, чем летняя. Меньше стало всякой денежной халтурки, которую перехватывали в теплые дни, и вообще приходилось всерьез озаботиться своим бытом.

Нинке подвернулось было неплохое предложение работы на меховой фабрике: сиди да обрабатывай кроличьи шкурки. В цеху – тоже хорошо, тепло, светло и чисто, даже музыка играет. Но оказалось, что это производство строгое, все друг за другом подглядывают, чтоб кто какую шкурку, что подороже, не упер. Все строгости заключались в том, что требовалась «трудовая книжка». У Нинки ее еще не было, а выписывать ей новую жестокосердная кадровичка почему-то не пожелала.

По совету Натальи Нинка пошла в партком фабрики, и молодой парень, парторг, наорал на кадровичку, и та собралась было уже оформить ее, как положено, но тут обнаружилось, что работа на фабрике в три смены, днем, вечером и вообще в ночь.

Наталья взбунтовалась.

– Проводи подругу, а уж потом начинай!

– Да когда ты еще уедешь...

– К Рождеству будет письмо! – твердо сказала Наталья и угадала, будто сердцем чувствовала свое счастье.

Но до Рождества Нинку поджидала и вовсе нежданно-негаданная удача. Такое счастье, о котором она и подумать не смела.

Наталья однажды поутру побежала проверять почту, из Тюмени ничего, понятно, не было, а на имя Нинки был прислан конверт, в котором лежало два листочка.

На одном, бланке, было написано:

«Просим вас, Н. В. Агафонова, до Нового года закрыть свой депонент. Расчетный отдел».

На втором листочке были напечатаны слова на пишущей машинке, еле различимые:

«Агафонова, до расчетного отдела и кассы подойди ко мне обязательно. Сама понимаешь. Жду тебя двадцать четвертого числа с утречка. Прораб Николаев».

Ясно было, что Нинку вспомнили на той стройке, куда она сунулась было, чтоб устроиться на работу. Полгода ее ждали и вот наконец поняли, что стройки Москвы без нее никак не обойдутся!

По хмурому виду Натальи было видно, что оба послания ей не понравились, а может, она просто огорчилась, что Нинка получила письма, а она от Васи так ничего и не получила.

– Что такое депонент?

– Деньги на твоем счету лежат.

– Какие деньги? – подивилась Нинка.

– Да уж не знаю!

– И я не знаю. Может, мне туда не идти?

Наталья только плечами пожала, поступай, мол, как сама знаешь, это дело твое.

Ах, если бы прислушалась в тот момент Нинка к этому предупреждению, которое подсказывало ей сердце, если б хоть на секунду призадумалась, что в этом деле, в этом незнакомом слове «депонент» есть что-то страшное и опасное! Если бы да если бы... Но многие беды не миновали Нинку стороной, потому что к сердцу своему она не прислушалась.

Двадцать четвертого, как указано было, снова пошла на знакомую стройплощадку.

Надо сказать, что за это время оба высоченных дома уже подперли крышами небо, строительные краны убрали, а поскольку в тот день ночью подморозило, да и снежком чуть-чуть присыпало землю, то и грязи почти не было видно.

Но дома еще не заселяли, почти в каждом горел свет лампочек без абажуров, и Нинка поняла, что бригада сейчас вкалывает ударно, изо всех сил, чтоб до Нового года сдать эти дома.

Вагончик прораба стоял все на том же месте, но в нем, кроме самого Николаева, никого не было.

– Здрассте, товарищ Николаев, – сказала Нинка.

– Здоров, садись, – ответил Николаев и посмотрел на нее внимательно.

Нинка присела на табурет.

– Приглашение из расчетного отдела получила?

– Ага. От депонента этого?

– От депонента.

– А что с него проку?

– Деньги сейчас пойдем с тобой получать.

– Какие еще деньги? – напористо спросила Нинка.

– За твою полугодовую работу.

– Так разве я работала?

– По нашим, по моим документам – работала! – усмехнулся Николаев и смотрел на Нинку внимательно, словно чего-то недоговорил, а про это «чего-то» ей, Нинке, надо быстренько догадаться самой, и чем быстрей, тем лучше.

– Что-то я не помню, когда у вас убиралась.

– Ты вовсе, что ль, дура? – спросил Николаев с интересом. – Вовсе никакой догадки не имеешь?

– О чем догадка?

– Ты у меня – «мертвая душа»!

– Чего-о-о?

– Через плечо. Не горячо? – хмыкнул Николаев. – Ладно, чего тебе понимать не надо, того и не надо, а то только во вред получится. Пойдем сейчас деньги получать. Паспорт с собой?

– С собой.

– Трудовую книжку тебе оформят там.

– Ой! – встрепенулась Нинка. – Так это ж и совсем ладненько! Я на меховую фабрику устроюсь!

– Если захочешь, – усмехнулся Николаев, встал, запер железные шкафы, собрался выйти, но сел снова. Спросил негромко: – Закон дележки знаешь?

– Знаю, – брякнула Нинка, хотя даже приблизительно не понимала до сих пор, о чем идет речь.

– Тебе двадцать пять, остальное отдашь.

– Ладно.

Что надо было отдавать, что за «двадцать пять» надо получить, Нинка опять же смекнула не сразу. Потом до нее дошло, что она получит двадцать пять рублей. Тоже неплохо к Новому году.

Они вышли из вагончика, уселись в холодный вездеходик и через полчаса подъехали к темному зданию.

– Наше управление, – пробурчал Николаев. – Вопросов лишних не задавай, расписывайся, где положено. Я тебя ждать буду.

Они поднялись по лестнице, со всеми встречными Николаев здоровался, народ был тут суетливый и говорливый, но мужик пер, как бульдозер, и ни с кем для разговоров не приостанавливался.

Довел ее до дверей, обитых клеенкой, и сказал:

– Войдешь и объявишься. Я – Агафонова, у меня депонент. Больше ничего не вякай.

Нинка толкнула двери и вошла в комнату, где у столов сидели четыре женщины, в углу кипел электрочайник, и все полки были завалены бумагами.

– Я Агафонова. Допомент! – решительно сказала Нинка.

– Ждем, ждем! – весело ответила бодрая старушка, вскочила со стула, на котором лежала подушка, метнулась к ящикам, покопалась, выдернула одну бумагу, сказала: – Паспорт, девушка!

Нинка подала паспорт.

Старуха уселась на свою подушку и с какой-то неимоверной скоростью заполнила три бланка подряд.

– Распишитесь здесь, здесь и вот здесь.

Нинка аккуратно вывела свою фамилию, где сказали.

– Распишитесь в трудовой книжке. Она у вас с февраля.

Нинка подумала было, что в феврале еще про это Управление и слыхом не слыхивала, но побоялась, что начнутся всякие вопросы-распросы и она запутается и подведет под монастырь доброго Николаева, который даст ей сейчас целых двадцать пять рублей.

– В ведомости тоже свою роспись.

На этот раз Нинка долго искала свою фамилию, и когда нашла ее, то обнаружила, что в той же строке, где написано «Агафонова Н.В.», стоит еще и запись «старший инженер участка».

И опять Нинка не стала разбираться, что тут к чему, поскольку решила, что все равно не разберется.

– В кассу, – сказала старуха и подала ей небольшой квиточек.

Нинка взяла его и ответила:

– С наступающим вас Новым годом.

– Вас также, – ответила старуха и тут же про нее забыла.

Нинка решила, что квиточек надо сдать в кассу, за что от Николаева и будут получены обещанные деньги.

Но Николаев, который терпеливо ждал ее в коридоре, взял квиточек, вытащил авторучку, вписал туда все, что надо, заставил Нинку расписаться и приказал:

– Теперь до кассы, а потом дележ.

– Где касса?

– Третья дверь налево. Я тебя здесь жду.

Нинка пошла в третью дверь налево, и через три минуты началась сказка.

Молоденькая кассирша, не прерывая разговора по телефону, выхватила у нее квиточек, что-то где-то чиркнула и принялась насчитывать на стол деньги. Трубку она прижимала к уху плечом и кричала:

– Дома я в Новый год!.. А куда?.. Надо подумать. В кассе было жарко, и Нинке все это надоело.

– Получите. Пересчитайте. – Кассирша выкинула на стоечку такую горку деньжищ, какую Нинка в своей жизни не то чтоб в руках не держала, но даже и не видела в натуральном виде, разве что в кино или по телевизору.

С большим трудом удержалась она от глупого вопроса: «Это все мне?» – сгребла деньги, сложила их в сумочку и вышла из кассы.

В голове у нее загудело и на миг мелькнула мысль, что, наверное, тут что-то не совсем правильно, и она получила эти деньги за другую Агафонову, какую-то свою однофамилицу. Но ведь по ее паспорту старуха квиточек писала!

Николаева в коридоре не было.

Сумочка с деньгами вдруг потяжелела.

«Сколько же там, в сумочке-то?» – пыталась припомнить Нинка и вдруг вспомнила и цифры, и как их вывел прописью Николаев: три тысячи восемьсот шестьдесят рублей! Господи, да это же больше, чем половина автомобиля «жигули»! Точно! Сколько стоил «жигуль», Нинка хорошо помнила из разговоров Васи – шесть тысяч! А у нее – половина! Но тут она очнулась и вспомнила, что вовсе у нее не половина, а всего двадцать пять рублей, вот так-то!

Николаев в коридоре не появлялся.

А почему это всего двадцать пять рублей от такой суммы, вдруг засвербила щекотливая мысль в сердце Нинке. Это ж почему так мало, если она все эти деньги на свою фамилию получила? Нет, это совершенно не по-честному!

Она прошла по коридору и остановилась у окна. Вниз вела лестница – черный ход, поднимались они с Николаевым по большим, парадным ступеням.

А если вниз по лестнице да деру?

Сумочка с деньгами стала еще тяжелей, на тонну уже тянула.

Нехорошо так, решила Нинка. Совестно. Она за эти деньги не работала. Но за что же свои двадцать пять получает? Вывод у нее получился один и очень простой. Николаев ее обманывает. А если обманывает, то нужно навести ясность. А если не ясность, то нужно торговаться и получить, сколько положено.

В середине коридора грохнули двери, и из них выскочил Николаев. Как сумасшедший оглянулся, по покрасневшему лицу у него бежал пот, увидел Нинку и рысью кинулся к ней.

– Начальник меня не вовремя поймал! Получила?

– Да.

– Пойдем на дележку. Свои двадцать пять процентов получишь, как договорились.

В голове у Нинки опять затрещало. Значит, не двадцать пять рублей, а двадцать пять процентов, а это уж совсем другое дело! Раз другое, то можно и поторговаться, так дело не пойдет, чтоб ни за что ни про что выпускать из своих рук уже все, пригретые в своей сумочке деньги!

По черной лестнице они спустились площадкой ниже, где никого не было.

Нинка сказала решительно.

– Нет такого закона, чтобы у меня было двадцать пять.

– Что? – дернулся Николаев.

– Мало, говорю, двадцать пять! Накалываете вы меня!

– Ты что, девка, офонарела?

Но по его глазам и дрогнувшему голосу, Нинка сообразила, что идет правильным и верным путем, что доля ее по этому неведомому ей закону куда как больше, чем объясняет ей Николаев. И она отчаяно выпалила:

– Вам двадцать пять, а мне остальное!

– Это, девка, крупный перебор, – прошептал Николаев. – У меня риска куда больше, чем у всяких «мертвых душ». Тебе то что за труды такие? Приходишь раз в квартал да живые деньги без тревоги получаешь, а мне тебя еще отмазывать при всяких комиссиях. Ладно, я мужик добрый. Давай пополам.

– Идет, – сказала Нинка потому, что уже вся тряслась от страха, и, если б Николаев гаркнул на нее сейчас покруче, она бы отдала ему всю сумочку с деньгами да бежала без оглядки куда глаза глядят.

Николаев очень быстро разделил деньги, повеселел, подмигнул Нинке и сказал:

– Уведомлений больше не жди. В конце каждого квартала приходи, и снова провернем такую операцию. На всю жизнь теперь будешь приварок иметь.

«Квартал», отложилось в голове у Нинки, каждый квартал можно получать деньги. И требовалось теперь узнать, что такое этот «квартал», чтобы знать на что рассчитывать.

– До свиданья, – сказала Нинка.

– Прощевай. Вниз иди, там выход есть. До встречи. Так они и разошлись.

Нинка не дотерпела до дому, чтоб спросить у Натальи, что такое «квартал». Уж больно ее сжигала эта мысль.

Она вышла из управления, приметила мужчину в шляпе и красивом пальто, который неторопливо, с портфелем в руках, шел к машине, подскочила и спросила.

– Дяденька, а что такое «квартал»?

Тот посмотрел на нее без всякого удивления, открыл дверцу машины и сказал:

– Квартал, или отчетный квартал, – это производственный цикл, равный трем месяцам.

– Каждые три месяца?! – зашлась Нинка.

– Абсолютно правильно, – сказал мужчина, сел в машину и приказал водителю: – В министерство.

Вот так! Значит, каждые три месяца на лестничной площадке этого управления они будут делить с Николаевым такие деньги! Николаев их где-то зарабатывает, но без Нинкиной фамилии получить не может, за что она и имеет свою справедливую половину! Так уж в Москве положено, здесь ведь не деревня!

Поначалу Нинка собралась ураганом домчаться до своей квартиры и тут же сообщить Наталье радостную весть, помахать в воздухе деньгами и рассказать подруге о своем счастье. Но потом она засомневалась. Счастье-то счастье, да кончится оно очень быстро. Наталья предпраздничным деньгам, конечно, возрадуется, и полетят день за днем под водку и портвейн, а до Нового года еще целая неделя, да и Новый год, когда деньги-то есть, без шикарного стола да гостей-друзей отмечать грешно... Нет, если действовать, не подумав, то через неделю останешься без копеечки и за каждый селедочный хвост опять придется мыть гектар полов в магазине. Праздники праздниками и непригретой свою подругу Нинка оставить никак не может, это уж само собой. Но и просвистывать денежки за просто так тоже нельзя. Наталья погуляет, повеселится, а тут ее Вася на Север вызовет, она и улетит туда, под его крыло. А Нинка останется на своей кухне одна-одинешенька – и барахтайся как знаешь.

Она решила, что положит деньги на книжку.

За квартал от дома увидела сберкассу, и оказалось, что положить деньги на книжку – дело совсем простое. Через пятнадцать минут в руках у нее эта книжка уже была. По ней значилось, что у Агафоновой Н.В. лежит на вкладе одна тысяча двести рублей. А вот оставшиеся деньги Нинка решила кинуть на стол и устроить хороший Новый год, какого никогда у нее не было. Может быть, даже пойти с Натальей в ресторан. Тогда уже сегодня надо заказывать столик.

Но тут Нинка вспомнила, что говорил официант Саша про тех женщин, которые ходят в рестораны без мужчин, и ресторан тут же отпал. Не поить же ей в ресторане еще и каких-нибудь приблудных мужиков? И дома хорошо посидят.

Она пришла домой и радостно крикнула прямо от дверей:

– Наташка! Товарищ депонент отсудил мне пятьсот рублей на праздники! Гуляй, рванина!

– Стой! – крикнула Наталья. – Триста отложи на Новый год, а на двести начнем прям сегодня! Начнем праздничный забег, как белые лошади! И все это, Ниночка, знак судьбы, все это добрые приметы! Знать, Новый год у нас с тобой будет очень хороший и удачливый! Я, быть может, на Севере судьбу свою найду, а ты здесь к счастью прилепишься!

Знать бы Нинке, какой грядет Новый год...

Но пока счастье валилось на голову, как снег в хорошую Рождественскую ночь.

Соседи с верхнего этажа оказались католиками и свое рождество начали отмечать двадцать пятого числа. Рождество это было для стариков Млынских последним в Москве, потому что в январе они собирались навсегда уезжать к дочери в Польшу. И поэтому решили созвать всех родственников, что оставались в СССР, и свой святой праздник совместить с прощальной отходной. Старики справиться с организацией стола не могли, а просто вручили Нинке деньги и список, чего да сколько купить, и та бегала по магазинам как угорелая, потом стояла у плиты и принимала гостей. Тоже было весело и пьяно. Гости плакали, пели польские песни, потом поругались, потому что Млынские никому не оставили квартиру и она попросту уходила государству, что с точки зрения родственников было и глупостью, и большой подлостью. Но разошлись мирно, потому что ничего уже нельзя было поделать: ни обменять жилплощадь, ни прописать на нее какого-нибудь родственника.

За два дня до Нового года пришло письмо от Васи из Нижневартовска.

Наталья бегала за пивом поутру и вытащила письмо из почтового ящика.

Сама она прочла письмо еще на лестнице, в комнату вошла мрачная, улыбалась криво и письмо бросила на стол, словно это была противная и скользкая лягушка.

– Читай! Был подонок и остался!

– Тебе же письмо, ты и читай, – сказала Нинка.

– Неизвестно кому письмо! – крикнула Наталья. – Но я так полагаю, что мне меньше других.

Нинка взяла письмо. Писал Вася Селиванов круглым, как школьник, разборчивым почерком.


«ЛЕТИ С ПРИВЕТОМ, ВЕРНИСЬ С ОТВЕТОМ!


Здравствуйте, мои драгоценные соседки!

Извиняйте, что долго не писал, потому что писать было нечего. Долго искал, как бы мне устроиться и не промахнуться, не торопился, все делал обстоятельно и вот теперь пишу. Контракта я не подписал, но уже работаю. Мне дали очень хороший грузовик «татра» чехословацкого производства. Он быстрый, легкий и, главное, теплый, потому что здесь стоят морозы полста три, полста шесть. Мотор включают в ноябре, а выключают весной, в апреле, иначе двигатель не заведешь. Вожу я щебенку и гравий от карьера до того места, где потом будут ставить буровую вышку для нефти. Это называется «отсыпкой». На болото сперва кладут крест-на-крест бревна, а мы все это засыпаем грунтом, чтобы можно было поставить вышку. В день у меня получается пятнадцать – семнадцать ходок от карьера до вышки, и гоняемся мы, как бегуны на Олимпийских играх, потому что чем больше ходок, тем мы больше зарабатываем, а зарабатываю я так за месяц, сколько раньше получал месяца за три-четыре.

А вот с жильем сначала было плоховато. Хотел я купить и даже приценился к маленькой избе, ее здесь называют «балок». Но хорошо, что не купил. Это просто коробка из бревен, и когда настала зима, то сколько этот балок ни топи, все одно по утрам на стенках иней, вода в сенях замерзает, и прочие туалеты, конечно, тоже.

Но вдруг мне случайно дали комнату в общежитии. В квартире три комнаты, в большой живет учительница с милиционером, в другой – инженер с буровых, а мне перепала третья, шестнадцать квадратных метров, но я живу и еще остается место для Нины.

Я так думаю, что пожить здесь и заработать можно. Всяких вкусностей в городе в магазинах мало, но мясо есть, хлеб есть, весной, сказали, привозят и овощи. Да и хорошо, что соблазнов мало. Больше можно скопить денег, вернуться в Москву и купить большую и хорошую кооперативную квартиру. Плохо, Нина, то, что ты здесь вряд ли найдешь работу. На буровых одни мужики, в детских садах все женские места уже заняты, мужиков хватают, а вот для женщин с работой плохо. Но мы что-нибудь придумаем, потому что я столько здесь зашибаю, что хватит на троих, да еще и останется. Так что приезжай. Морозы, конечно, стоят жестокие, но терпеть их здесь легче, чем в Москве, а летом, говорят, очень хорошая рыбалка, ягод полно в лесу. Но много всякого гнуса. Я уже сказал соседям, что ты ко мне приедешь, и разговоров тут о том, кто с кем в загсе расписан или нет, никто не ведет. Да и расписаться можно, если что. Отдельную квартиру мы получим здесь не скоро, да она нам и не нужна. Протрубим год, подпишем контракт, подъемные получим и еще три года поработаем, так что в Москве будем, как короли, и купим все, что нам положено.

Ехать тебе будет тяжеловато. Лучше не поездом до Тюмени, а самолетом. В Тюмени пересадка, и самолет летит уже к нам. А может быть, я так подгадаю, что повезу отсюда в Тюмень металлолом по зимнику, и тогда тебя, Нина, встречу, и мы поедем в Нижневартовск на моей «татре». Сэкономим. Это немного больше тысячи километров, но ничего страшного, в машине тепло и я купил транзистор. Я вызову тебя на телефонные переговоры после Нового года, и мы обсудим, как да что. Приезжай. В Москве тебе делать совсем нечего. Сопьешься ты с Натальей, ей уж в жизни на все плевать, а тебе идти этой дорогой негоже. Что у тебя там раньше с кем из дружков было, так на то мне наплевать, потому что я человек современный и сам монахом не был. Бросай там все к чертям собачим, да и нет там у тебя ничего, а здесь мы начнем настоящую жизнь, и все у нас будет хорошо. Одному здесь жить плохо, потому что уходит много денег, потому что жизнь получается без организации, жрешь-пьешь, что под руку попадется, а работа тяжелая, хочешь заработать, так на время не смотришь и крутишь баранку иногда по десять-двенадцать часов в день. Даже до комнаты иногда не возвращаюсь, а сплю на буровой в вагончике, они здесь такие круглые, как цистерны. А потом можно подумать и устроиться бурильщиком, там у них сейчас вахтовый метод, да пока об этом думать не надо. Здесь бывают из тундры всякие чукчи и можно купить оленину, а рыбы так и вообще навалом. Кино тоже есть. Плохо с пивом, привозят редко. Я так думаю, Нина, что нам здесь нужно заложить прочную материальную базу нашей жизни, чтобы было с чего как следует начинать. Вернемся в Москву и сразу все купим, и ты забудешь про свою жизнь на кухне.

Всем в доме и во дворе от меня привет. Слупи с Анатолия сорок рублей, он мне должен, и я тебе доверяю. Наталье тоже привет, она человек душевный, я ее тоже вспоминаю.

Василий Селиванов.


ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И БУДЕМ ВЕРНАЯ СЕМЬЯ!»


Нинка дочитала письмо и от растерянности даже не знала, что сказать.

А Наталья уже выпила из горлышка бутылку пива, глаза у нее прояснились, и она засмеялась, громко и со злобой.

– Ну не гад, а? Я же не против была, чтоб он к тебе клеился! Так сказать надо было, чтоб живого человека не обманывал, чтоб за спиной всякие шашни не крутил!

– Я ничего не крутила...

– Да верю я, что ты ничего не крутила! Но я-то хороша, старая дура, сижу рядом с молодой девкой, вставленными зубами щелкаю и думаю, что счастье в руки валится! Ох и дуры же мы, бабы, бываем! Ох и дуры! Так нас и надо уму-разуму поучать! Хоть бы в зеркало на себя сначала посмотрела, прежде чем всякие планы строить! Давай выпьем уж как следует по такому разу?! Только теперь тебе до магазина бежать.

Нинке пить с утра не хотелось. Да и над письмом надо было подумать. Но она боялась, что Наталья разозлится вконец, раскричится да под горячую руку еще и выгонит ее.

Нинка пошла в магазин, и пока стояла в длиннющей очереди, все думала: ехать или не ехать в этот неизвестно где расположенный Нижневартовск? Из Васиного письма получалось, что самой по себе Нинке делать там вроде бы и нечего. Комнату сторожить, пока он делает свои «ходки», и обеспечивать ему обеды и постирушки. Еще всякие прочие ночные дела. Про то, чтоб Вася настраивался сразу расписаться с ней в загсе, Нинка уловила так, что это откладывается на будущее, после того, как будет создана база и они вернутся в Москву.

К тому моменту, когда подошла Нинкина очередь, она окончательно запуталась и решила, что время для раздумий у нее еще есть и можно еще с кем-то и посоветоваться. И тут же поняла, что советоваться нынче не с кем. Наталья в этом деле советчик плохой, а про тетку Прасковью и говорить нечего, та уже выходила из своей норы не чаще, чем раз в неделю, и то, что она жива еще, определяли только по голосу телевизора.

Однако Наталья, успокоившись, без совета молодую подругу не оставила.

– Гад он, Васька! Но парень хороший. Добытчик.

– Так гад или хороший? – засмеялась Нинка.

– Для меня – гад. А у тебя другая позиция.

– Гад – он везде гад.

– А не скажи! Я одного старика знала. Матушка еще жива была, мы на Разгуляе жили. Так семья у старика была, всем пример! Жену холил-нежил, детей в люди вывел, сам в отрепье ходил, а вся семья как с картинки. Вечно внуков на коляске возил, добренький, ласковый, мягкий, как котенок. Ну а помер, так прознали, что он до войны в лагерях этих сталинских палачом был. Людей убивал за деньги. С каждой головы отдельная плата. Чем больше убьет, тем больше получит. Ясно стало, на что он свою семью обувал-одевал.

– Так и что? Сволочь твой старик.

– Для тебя, меня да расстрелянных. А для семьи своей?

– Для них что Дед Мороз, – согласилась Нинка.

– Про то и толкую. Так и наш Вася. Меня нагрел, а с тобой будет, может, что твой принц из сказки.

– Так ты бы поехала на моем месте?

Наталья Нинку не пригласила, выпила сама рюмку, почмокала губами и без улыбки сказала:

– На своем бы месте поехала. На твоем – нет.

– Что так?

– До денег он жадный, однако.

– Так он же, это, базу закладывает!

– Такие после первой базы начинают вторую базу строить, и так у них всю жизнь.

– Ты думаешь? – заколебалась Нинка.

– А то? Он ведь и здесь неплохо зашибал, так мало показалось, за длинным рублем на Север мотанул. Скупердяй!

– Да ты ж сама за ним босой собиралась бежать! – засмеялась Нинка.

– Я бы с ним справилась, а ты не сможешь.

– Почему не смогу?

– Молодая потому что. Нет у тебя еще своей личности.

– А у тебя есть, да? – обиделась Нинка.

– У меня есть. Потому он меня и испугался.

– Так что мне делать-то, Наталья? – совсем отчаялась Нинка. – Ехать иль не ехать?

– С одной стороны, ты и подождать можешь. Все ж ему за тридцать, а у тебя время еще есть, хоть наш бабий век и короток. С другой стороны, когда мужик постарше, так семья крепче получается. Но, правда, он про семью как-то робко заикается. Я так полагаю, что он тебя к себе вроде как сберкассой приглашает.

– Как это сберкассой?

– А чтоб ты ему деньги копила да экономила, неужто тебе это не понятно?

– Поеду! – сказала Нинка.

– Ну и дура.

– Не поеду, коль так!

– Тоже дура.

– Так что делать-то? Не дам больше бутылку, пока не скажешь!

– А вот давай мы с тобой по-человечески Новый год встретим, будние дни начнутся, и тогда все решим.

Дело ведь у тебя не праздничное, а вовсе будничное. Так что и решим его попросту.

Правильно, поняла Нинка, какой ни на есть поворот, что совершается в жизни, но никакого праздника в нем нет. И про это ведь тоже говорила Дама с камелиями! Праздник, Любовь и Радость – вот что Маргарита Готье считала превыше всего в жизни, что у нее не получилось, так ведь она смертельно больная была, а она, Нинка-то, здоровая! Вот с кем надо посоветоваться! С Маргаритой Готье.

К вечеру Нинка в первый раз увидела Наталью по-настоящему пьяной. Ни со стула подняться, ни шагу сделать не могла. Помрачнела да прямо на столе и уснула.

Нинка решила не отводить ее в комнату, потому что за полночь все одно проснется и начнет страдать.

Она достал из чемоданчика заветную книжку и решила загадать по ней три раза. Что Маргарита Готье скажет, так тому и быть.

Первый раз, когда она на удачу раскрыла книгу и ткнула в нее пальцем, выпала такая фраза:

«В то время у нее не было любовника. Нетрудно было стать им. Нужно было только показать достаточно золота, чтобы обратить на себя внимание».

Все правильно, чуть не задохнулась Нинка. Вася зовет ее в любовницы и показывает золото, чтоб она соблазнилась.

Следующая фраза, в которую попал се палец, была уже напрямую о Васе, Наталье и Нинке. Судьба указывала путь.

«– А когда вы переезжаете? – спросила Прюданс.

– Очень скоро.

– Вы возьмете с собой экипаж и лошадей?

– Я возьму с собой все. На вас останется надзор за моей квартирой на время моего отсутствия».

Все ясно. Наталья будет оберегать квартиру, а Нинка уезжает со своим экипажем и лошадьми, то есть с чемоданом и сберкнижкой.

Третий заход должен был быть решающим и объяснить туманности и недоговоренности двух первых. Так оно и оказалось.

«Не удивляйтесь этому радостному мучению, Арман. Ваша любовь ко мне открыла мое сердце благородному восторгу!»

Все решилось. Надо любить Васю. Прекратить все радостные мучения и благородно восторгаться. Забрать все и ехать в Нижневартовск.

Приняв это решение, Нинка вдруг вспомнила, что прямого приглашения от Васи она еще не получила, что в письме не сказано, когда именно и куда приезжать, так что торопиться не следовало. Можно было дать телеграмму, но Вася написал конкретно, что будет вызывать ее на телефонные переговоры.

Но никакими сомнениями за свою будущую судьбу Нинка больше в эти праздничные дни не терзалась. Решение было принято, на душе радостно и светло, и каждый грядущий день будет приносить только хорошее.

Наталья это настроение Нинки почувствовала и поняла, что решила Нинка. А потому больше никаких разговоров о письме Васи, о самом Васе она не заводила. Словно не было этого письма, а тот улетел на Луну давным-давно и не вернулся.

Новый год принялись встречать дня за три до 31-го числа, затем плавно перешли на встречу старого Нового года, и на кухне Нинки перебывало полдома и еще какие-то бессчетные Натальины друзья.

Несколько раз разные гости приноравливались прикорнуть на Нинкином диванчике да скоротать на нем ночку до утра в обнимку с хозяйкой. Но она гнала их без пощады, а самый настойчивый проспал на полу, возле батареи отопления, и был изгнан утром с наказом более здесь никогда не появляться.

Десятого числа пришел вызов на телефонный переговор с городом Нижневартовском, и около полуночи Нинка побежала на Центральный телеграф, как и было указано.

Народу там было располным-полно, и Нинке сказали, чтоб она ждала и слушала вызова.

Во втором часу ночи хриплая девушка по радио пригласила Нинку в кабину номер восемь, Нинка вбежала в будку и схватила трубку.

– Здравствуй, Ниночка! С Новый годом! – Слышно было так, словно говорили из соседней кабины.

– Здравствуй, Вася, и тебя с праздником!

– Ты мое письмо получила?

– Получила, получила!

– Как ты, согласная?!

– Да, Вася!

– Когда сможешь выехать?

– Да когда хочешь! Хоть завтра! – захохотала Нинка.

– Хорошо. Я тебе пришлю телеграфом денег, и ты возьми билет на самолет до Тюмени. Возьми точно на четырнадцатое число, на утро! Я тебя там на своей машине встречу, и мы доедем до дому своим ходом! Поняла?!

– Вася, я самолетов боюсь! Не летала я никогда!

– Полетишь! Надо жить современно!

– Подожди, когда вылетать?!

– Четырнадцатого утром! У нас время вперед вашего идет, и ты утром будешь здесь! А я тебя встречу!

– А если билетов не будет?

– Бери на следующий рейс, я буду ждать, пока не прилетишь!

– Хорошо. Ну, как ты там?

– Да не жалуюсь, здесь, Ниночка, жизнь совсем другая и люди совсем другие, тебе понравится!

– Вася, я у Натальи полушубок куплю, он на баранине, теплый и короткий!

– Не покупай! Здесь дубленки импортные есть, а короткий так это только для форсу хорошо, холодно у нас! Ничего не покупай, если деньги есть, то возьми все да бельишко и прилетай.

– А как же с самолетом быть, Вася? Боюсь я его ужас как!

– Бутылку с собой возьми! Как скажут ремнями пристегиваться, так пристегнись и дерябни глоток, и при посадке тоже!

– Стыдно в самолете пить!

– Ничего, так многие спасаются!

– А если самолет упадет?

– Не упадет!

– Ну а если?!

– Тогда мне, Нина, совсем жизни не останется. Совсем.

Конечно, решила Нинка, Арман ответил бы своей Маргарите Готье как-нибудь и покрасивее, но и Вася сказал хорошо: совсем у него жизни не останется.

О чем потом был разговор, Нинка так уже и не запомнила. О всякой разности.

Через десять минут она вышла из телеграфа и пошла домой пешком. Далековато было идти, но она дороги и не заметила. Что там два часа ходу, когда через неделю она на самолете полетит черт-те куда. Полетят все вместе: она, Вася, Арман и Маргарита Готье. Нет, Вася будет их ждать.

Утром Наталья ревниво спросила, какой получился разговор. Нинка неизвестно почему соврала, что еще ничего не решено.

Но вечером на ее имя пришел телеграфный перевод и Наталья все поняла.

– Значит, убываешь?

– Да, – ответила Нинка.

– Ну что ж. Буду тебя ждать.

– Так я, Наталья, сюда не вернусь.

– Ох, не зарекайся, молодуха! Может, ты еще на эту кухню будешь рваться как в рай Господний!

– Не думаю, – ответила Нинка, но постаралась ответить помягче, чтобы подругу не обижать.

– Ладно. Чтоб там ни было, а я твое место никому не перепоручу. Буду ждать, пока сама жива.

– Пусть так. Я напишу, как дела пойдут.

– Как сама рулить будешь, так и пойдут.

Тетка Прасковья, прослышав новость про перемены в Нинкиной жизни, пробурчала что-то в том смысле, что чем родственников вокруг меньше, тем жизнь лучше.

Билет на самолет дался с трудом, даже, можно сказать, с боем. Пришлось в паре с беременной женщиной идти по разным начальникам, но билет она достала на тот рейс, что обговорили: четырнадцатое число, утро.

Сберкнижку свою Нинка закрыла. И при этом возникла еще одна проблема: сообщать ли прорабу Николаеву про свой отъезд из Москвы, да и как там будут обстоять дела с деньгами за каждый квартал?

Нинка от этого вопроса отмахнулась. Пусть прораб сам решает что к чему. Он умный, что-нибудь придумает, а адрес новый у Натальи будет, так что сыскать Нинку будет несложно.

Наталья попыталась продать Нинке свой ставший ненужным полушубок на бараньем меху и уродливые сапоги, но она сказала, что Вася уже купил ей дубленку и полушубок на баранине не нужен.

В утро отлета Наталья сказала мрачновато, да так, что напугала Нинку:

– Ты вот там еще о чем подумай. Как прилетишь и любовь у вас начнется, ты к врачу сходи.

– Это еще зачем? – подивилась Нинка. – Я здоровая.

– Здоровая-то здоровая, а сколько у тебя кавалеров было, я тоже не считала, однако же ты не беременела, хотя и должна была. А Вася, может так случиться, ребенка захочет. Так что сходи там к врачу да спроси, все ли у тебя на нижних этажах в порядке.

– В порядке! Я же с этими кавалерами предохранялась!

– Все равно сходи, – настойчиво сказала Наталья. – О таких вещах про себя всегда все знать надо.

– Схожу, – ответила Нинка и тут же про разговор забыла.

Тринадцатого вечером простились с Натальей тихо и скромно. Когда подошла Нинкина очередь сказать в ответ прощальное слово, то она взяла рюмку, подумала, чуть не заплакала и проговорила:

– Чтоб там ни было, Наталья, а теперь я понимаю, что без тебя бы я в Москве сгинула. Подохла бы где-нибудь в канаве, или меня бомжи на вокзале зарезали. Не знаю, может быть, ты на меня какое зло в сердце держишь, особенно за то, что я так уезжаю, но ведь так уж получилось. А я тебя люблю, можно сказать, больше матери родной, потому как никого у меня ближе тебя не было и не осталось. Так что живи здоровенькой и живи вечно.

– Полно тебе, – печально улыбнулась Наталья. – Ты ведь тоже меня зубы вставить себе заставила. Да и вообще – больше года пролетело как ветром сдуло...

В два ночи за Нинкой приехало такси, она расцеловалась с Натальей, пнула ногой в двери Прасковьи и вышла во двор с одним чемоданчиком, в котором, кроме бельишка, если и было что ценное, то только книжка про Даму с камелиями.


По трапу в самолет Нинка поднялась, не чуя собственных ног. Чемоданчик не сдавала, несла в руках. Стюардессы в красивых фуражечках подгоняли всех озлобленными криками, словно самолет сразу и полетит.

Но когда залезли в салон и расселись, то простояли без движения минут сорок.

Нинка сидела так, что видела, как одна из стюардесс закрыла двери и завертела их какими-то жуткими запорами, словно крышку гроба. И с этого момента Нинка вдруг перестала бояться. Совершенно! Теперь уже ничего не поделаешь, крышка закрыта, никуда не вылезешь, на ходу не спрыгнешь, и все в руках Божьих: как повезет, так и повезет, и значения никакого не имеет, будешь ли ты трястись от страха, или, как соседи через ряд, – попивать водку и раскидывать на плоском чемоданчике карты.

И взлет и полет Нинка пережила с каким-то тупым и безнадежным равнодушием. Может, настолько со своей жизнью простилась, что счастливого приземления и не ждала.

Но те же обозленные жизнью стюардессы пробежали вдоль кресел, приказали снова пристегнуться ремнями, потому что самолет пошел на посадку.

Мужички, игравшие в карты, устали и как раз изловчились было поспать, отчего посадкой были недовольны. Один даже спросил, прилетают ли они на место, в Тюмень, или делают промежуточную посадку. Оказалось – не надейся, уже Тюмень.

На выходе Нинка замешкалась, потому что послушалась стюардесс и не вставала без приказа. Остальные пассажиры оказались пошустрей, и она вышла последней.

Страшенный мороз охватил Нинку сразу, едва она спустилась с трапа, охватил ее со всех сторон ледяными объятиями.

В автобусе их повезли к стеклянной коробочке аэровокзала, и Нинка даже не подумала, что там можно согреться. Здание казалось оледеневшим, да и все вокруг будто бы еле дышало, готовое застыть.

Васю она увидела сразу. Он был на полголовы выше встречающей толпы, но такой же грузный, как все, от накрученной одежды, в громадной шапке из рыжего меха. Он увидел Нинку и шапку скинул.

Она пошла к нему навстречу и вдруг поняла, что совершенно не знает этого человека, не знает ничего, кроме его имени, фамилии, и что однажды он сбил своей машиной, а потом украл чужого гуся. Гусь был вкусный, но ни о чем более эта история дурацкая не говорила.

Ей показалось, что и Вася так же подумал про нее, когда увидел в толпе прилетевших.

Все вокруг целовались и попискивали от счастья встречи, а они, как две дубины, стояли друг против друга и разглядывали, словно определить пытались – то ли, что надо, прилетело, и то ли, что требовалось, встречает.

– Здравствуй, Нина...

– Здравствуй, Василий...

– Ты багаж сдавала?

– Да нет. Вот он весь. – Она махнула чемоданчиком.

– Весь?

– Ну да.

– Замерзнешь ты в своем пальтишке. Придется до машины бегом бежать.

– Далеко?

– Метров двести. А, стой здесь, в дверях! Я прямо сюда ее подгоню!

Он оставил ее в дверях и куда-то исчез среди клубов пара, вырвавшихся следом за ним сквозь сами собой распахнувшиеся створки.

Ни города, ни каких-то строений за стеклом двери не было видно. Один серый ледяной туман и смутные фигуры людей, разбегающихся по своим делам.

Из этого тумана неожиданно вырвалась большая машина с железным кузовом, ярко-оранжевого цвета. Василий высунулся из нее и махнул рукой.

Нинка кинулась в кабину.

И Вася тут же схватил ее за плечи, ткнул лицом себе в грудь и сказал:

– Ох, Нинок, как же я рад, что ты приехала! К другим и законные жены никак не приедут, тянут чуть не годами, разные причины придумывают, а ты вот так сразу, раз и примчалась.

Вроде бы и хорошие, радостные слова говорил Василий, а что-то было в них обидное.

– Что-то у тебя лоб горячий, – вдруг сказал он. – Ты часом не заболела?

– Да нет, нет, едем!

Он внимательно посмотрел на нее и спросил неуверенно:

– Может, лучше самолетом полетишь? Через два часа будешь там, адрес дам – и порядок. А так ведь нам два дня ехать по зимнику, ночью поспим и снова... Через Тобольск и дальше. И холодно.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Нинка. – На машине, по твоему зимнику. Через Тобольск.

Он кивнул и тронул свой гигантский грузовик.

И только часа через четыре Нинка поняла, что действительно заболела. Где и когда ее продуло, теперь было смешно отыскивать. Скорее всего, в Москве, на аэродроме, когда их сперва продержали на холодном ветру у трапа, а потом подгоняли, как собак.

Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.

Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.

Темнело, и Вася включил фары своей «татры».

– А где мы перекусим? – спросила она.

Он вздохнул:

– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.

В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.

– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.

Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.

– А у тебя на работе здесь тоже пьют?

– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!

Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.

– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.

– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!

– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!

– А нам от них кастрации не будет?

Он глянул на нее, остановил машину, вывалился на снег и только там дико захохотал, давился и хватался за живот.

– Кастрация, ой, кастрация! Да где ты это услыхала?

– От тебя. Ты уже раз три сказал!

– Правда? Вот уж кастрация так кастрация! Все! Кончен кросс! Едем до первого кармана и там ночуем!

Как оказалось, «карманами» назывались площадки для стоянки, которые снегоочистители делали вдоль дороги каждые тридцать-сорок километров. Но в первом попутном кармане не повезло. Там уже стояла машина, работала мотором, водитель спал в кабине, а на ветровом стекле висела записка:

«Мужики, разбудите в три часа ночи».

До трех еще было не скоро, а рядом с отдыхающим Василий останавливаться почему-то не хотел, хотя места хватало.

Доехали до следующего кармана, Василий долго примеривался, откуда дует ветер, и потом поставил грузовик так, чтоб ветер дул «в морду» автомобилю, отчего отработанный газ из глушителя сносило в темные поля, подсвеченные белым саваном снега.

Ужин в кабине «татры» под непрерывный и мягкий стук мотора получился прекрасный. Пельмени еще оставались горячими. Водку остудили в снегу за пять минут.

В кабине остановившейся машины очень скоро стало даже жарко, и они сидели без верхней одежды, а потом за бортом вдруг завыла вьюга, белые вихри ударились о стекла и сидеть внутри стало еще уютней и приятней.

– Откажет мотор, нам с тобой кранты за пятнадцать минут, – сказал Василий. – Ведь здесь вокруг за сто верст и дерева для костра не найдешь.

– А может заглохнуть? – бесстрашно спросила Нинка, потому что от пары маленьких стаканчиков ей стало легко и беззаботно.

– Может. Но не сгибнем, конечно. Трасса всю ночь работает. Раньше колоннами ходили, теперь парами, а в одиночку стараемся все равно не ходить.

– А твоя пара где?

– Ты моя пара, – без улыбки сказал он. – А напарника я отпустил по делам. Может быть, мы его в Тобольске встретим.

Они не допили и одной бутылки, как их разморило.

– Будем спать? – спросил Василий. – Ты не бойся, если мотор заглохнет, я разом проснусь.

– Я не боюсь, – ответила она и тут же заснула.

Во сне Нинке привиделось, что она долго и бесконечно летает над землей, и даже не над Землей, а над каким-то вовсе неведомым миром. Потом так получилось, что чего она захочет, то и случается. И Нинка тут же захотела увидеть живьем Армана и Маргариту Готье.

Без всяких церемоний они пришли на кухню к Наталье, уселись к столу и принялись за портвейн. Сначала Нинке было очень стыдно, что она так позорно принимает таких своих гостей, но потом дела сами по себе как-то наладились и они очень долго разговаривали, вот только о чем, она никак не могла врубиться. Ушли словно испарились.

Нинка открыла глаза, и оказалось, что над ней белый потолок, что лежит она на невероятно пружинистой койке, а рядом, в белом халате, сидит очень полная женщина с краснощеким лицом и жгучими черными глазами.

– Ну, роднуля, как там на том свете? – спросила она.

– На каком? – не поняла Нинка.

– На том самом. В раю или в аду, я уж не знаю, чего ты своей молодой жизнью заслужила.

Нинка сообразила, что дело происходит в больнице, только какой именно и где, на ум ей никак не приходило.

– Я что, помирала? – спросила она.

– Считай, что умерла, – улыбнулась женщина. – С таким воспалением легких везут на кладбище, а не в больницу. Мужчина твой молодец. Вовремя тебя привез. Еще бы несколько часов, и никакие откачки тебе не помогли. Так что скажи спасибо своему Михаилу.

– Какому Михаилу? – спросила Нинка. Врачиха засмеялась.

– Ну да, я забыла. Спасибо скажешь и Василию, и Михаилу. Василий от Тобольска гнал машину как сумасшедший и за сто верст до нас попал в аварию. Но тебя передал своему другу. Этот Михаил тебя к нам и доставил.

– А Василий?

– Жив-здоров. Таскает тебе шоколадки.

– Так где мы сейчас?

– В Нижневартовске.

– Доехали, значит? – слабо обрадовалась Нинка.

– Считай, что доехали. Хотя, строго говоря, тебе надо бы на полгода климат сменить. На всякий случай откатиться в теплые страны. В Узбекистан, Армению или в Крым.

– Нет, – сказала Нинка. – Я к Васе приехала, как же теперь снова его одного здесь оставлю?

– Тебе решать. А пока лежи. Считай, что смерть тебя только в лоб поцеловала, до последнего поцелуя тебе еще ой как далеко. Живи.

Нинка так и сделала, принялась усиленно жить. Ей почему-то казалось, что чем она больше будет есть, спать и просто лежать, тем дело быстрей пойдет на поправку.

Но поначалу к ней пришел низкорослый крепыш, объявив, что он Михаил, а Василия ненадолго отправили в дальний рейс, послезавтра он будет и если сегодня чего надо, то он готов все выполнить.

Через четыре дня втиснулся в палату задержавшийся в рейсе Василий, радостно улыбнулся, поцеловал ее в нос, ухнулся на табуретку и сказал:

– Говорили, что помрешь, помрешь, я уж панихиду заказывал, а ты лежишь такой толстухой, что раньше я тебя с лица такой и не видал!

Несмотря на халат поверх свитера, от Василия крепко пахло морозом и бензином.

– Я что, растолстела? – испугалась Нинка.

– В самый раз! – одобрил Василий. – Это у нас в Москве всякая тощая глиста в почете и рекламе ходит, а здесь нужен народ крепкий, сытый и до жизни жадный! Посмотри-ка! – Он вытащил из кармана сберкнижку, такую же, как была у Нинки в Москве, и раскрыл на последней странице.

Сумма вклада в ней числилась куда как тяжелей, чем у Нинки.

– Машину будешь покупать? – спросила она. – «Жигуленок»?

– Во-первых, Нинок, не я буду покупать, а мы, – вразумительно ответил Василий. – А во-вторых, покупать не будем, потому что на эту фанеру ты поедешь куда-нибудь на юг, в санаторий.

– Не надо, – ответила Нинка, чувствуя, как теплеет у нее в груди. – Врач сказала, что у меня все так хорошо, что можно и здесь перекочевать, только находиться под наблюдением. Она сказала, что для легких равно хорошо что очень большая жара, что настоящий мороз, как здесь.

– Ну, это мы будем выяснять, – уверенно ответил Василий, и Нинка обнаружила, что в этом и всегда-то рослом, сильном мужике появилось и еще что-то, властное, уверенное, совершенно Нинке не знакомое.

Он почесал лоб и сказал смущенно:

– Меня, Нинок, бригадиром вроде бы как назначили, и потому я думаю, мы с тобой к весне, к майским праздникам, на Красную горку, пойдем и распишемся.

– Потому, что ты бригадир? – подивилась Нинка.

– Не в том дело. В коммунистическую партию мне начальник советует поступать. Говорит, что во мне есть задатки руководителя среднего звена.

– Ой, Вась, а что это значит?

– Ну, начальник говорит, что последний раз контракт на три года подписал. Отработает и к себе на Украину уедет. А я, получается, могу на его месте начальником колонны возвыситься.

– Ой, – испугалась Нинка. – Высоко поднимешься, так и падать больно, Вася.

– Надо, Нинок. Я свое отшоферил, разным дуракам подчинялся, а у меня, оказывается, всякие идеи имеются... По работе с людьми, по организации коллектива.

Слова Вася проговаривал чужие, с языка своего начальника их снимал. Он уже верил в то, что говорил. Он, кажется, уже поверил и в них, и в то, что может стать большим начальником и передовым членом общества, то есть коммунистом.

Когда Василий ушел домой, Нинка вспомнила всех коммунистов в своей родной деревне. Это были самые поганые мужики и бабы. Все как на подбор. Вечно собирались по вечерам на свои тайные сборища, не тайные, конечно, но никого на них не пускали, о чем там толковали, долго скрывали, но через три дня вся деревня уже знала, кого из деревенских они собирались покарать, а кому подкинуть какую-нибудь жирную кость со своего стола. Сами тоже постоянно получали какие-то подачки, то в разгар страды уезжали на всякие конференции, то их неизвестно зачем вызывали в район. Всего-то их в деревне было меньше дюжины, их не любили, но боялись, хотя сами понять не могли, почему. Быть может потому, что коммунистам сходила с рук любая гадость, которую они учиняли. Мотоциклы свои и машины, у кого были, – заправляли бесплатно на колхозном складе, в магазине продавщица откладывала для них лучший товар, если удавалось что оторвать, а уж как они напивались, так лучше и не вспоминать. Однако имели честь и почет, каждый год в школе принимали в пионеры новую порцию детишек, и когда приезжали из газет журналисты, то всегда партийцы считали их именно за своих дорогих гостей, захватывали их сразу на автобусной остановке и везли на пасеку, где те и торчали до конца командировки, а уж что там на пасеке происходило, так об этом только похохатывали в мужицкой компании и осторожненько перешептывались женщины. И вся эта дюжина коммунистов в деревне год за годом словно по кругу ходила – то одна половина в начальниках, потом выборы-перевыборы, и у власти становилась другая половина. Ни для деревни, ни для самих партийцев ровным счетом ничего не менялось, но, как понимали в деревне, куда-то в район и область шли отчеты о том, что произошли перестройки, ускорения, партийное руководство сменилось, кадры обновили, и урожай в этом году сдадут обильный, весь план госпоставок выполнят. План не выполнялся никогда даже наполовину. Так что к партийным коммунистам Нинка относилась очень подозрительно и даже попросту нехорошо. Гаже коммунистов на селе был только пастух Тимофей – так ведь тот и не скрывал, что занимается всякими грязными делами с козами и коровами. Так уж ему нравилось, но его считали за блаженного идиота, да он и пастух был хороший, добросовестный.

Нинка попыталась рассказать о коммунистах своей деревни Васе, но тот, наверное, не сразу ее понял, а может быть, и понимать не хотел. Нахмурился и сказал строго:

– Ты, Нинок, свою головушку над этим не ломай. Во-первых, ты еще хворая, а во-вторых, совсем еще малая девчонка. В партии, конечно, всякие недостатки, перегибы и уклоны есть. Не до конца еще счистились и всяких прилипал много, которые до того обнаглели, что красный партийный билет называют «хлебной карточкой». Но идеи партии живы и всегда жить будут. Полное равноправие людей, равенство, значит, свобода и братство. И долой частный капитал. Я вот изучу краткий курс истории КПСС, Владимира Ильича Ленина почитаю, и когда у самого в мозгах полная ясность наступит, то возьмусь и за тебя. А ты пока над этим не размышляй.

Нинка и не размышляла. Нравится Васе устремляться в коммунисты, считает, что их жизнь при этом хорошо наладится, так что же ей против быть или возражать по-глупому.

Из больницы Нинку выписали в феврале, как раз незадолго до Дня Советской Армии. Вася вез ее домой на своей новой «татре» – такой же огненно-рыжей, могучей.

– Хорошо, что мы под праздники тебя из больницы возвращаем. У нас в нашей коммунальной квартире как раз мир будет.

– А что, обычно-то цапаетесь, что ли?

– Да по-всякому, – поежился Вася. – Комнаты у всех нормальные, большие, все три семьи вроде бы ужиться могут. А вот кухонька маленькая, ванная вместе со стульчаком и тоже таких размеров, что я когда на толчок сажусь для надобности, то ноги приходится в открытую дверь в коридор выставлять. И соседям это, понятно, неприятно. Так что я туалетом в своем доме если и пользуюсь, то только по ночам. На работе у нас сортир нормальный. А все равно соседи орут.

О знаменитых московских битвах в коммунальных квартирах Нинка была наслышана от Натальи. Та рассказывала, как швырялись на коммунальных кухнях друг в друга раскаленными сковородками, плевали, а то и похуже, чем плевали, в чужие борщи, в сахар подсыпали соль, в туалетах висело по электросчетчику на каждую семью, а из-за какого-нибудь детского велосипеда в прихожей годами таскали друг друга по судам. И смертоубийства случались.

Но не это оказалось самым страшным в день приезда Нинки под крышу нового дома. Обнаружилась катастрофа неизмеримого масштаба. Пропала книжка «Дама с камелиями»! Все вещички из ее чемоданчика Василий аккуратно развесил в шкафу и разложил по полочкам, а книжки нигде не было! Негде ей было пропасть в этой комнатушке, где, кроме шкафа, только большая кровать стояла, но как Нинка ни искала, книги не нашла.

Она настолько огорчилась, что Василию ничего не сказала. Объявила, что очень устала, чувствует себя плохо, и он тут же уложил ее на кровать, а сам вечером раскрыл себе раскладушку у окна и сказал, что так будет, пока Нинка окончательно не выздоровеет, ему так врачи сказали, чтоб потерпели и спали врозь.

Вася заснул, едва прилег, не храпел, дышал глубоко и ровно, как слон. А Нинка потихоньку поплакала по своей книге и решила, что, хоть она и старая, ее книга, и теперь такой нигде не найдешь, но она ее разыщет и ни за какими деньгами не постоит.

Утром она проснулась поздно, Васи уже не было, в квартире было тихо, окно покрыл толстый и непрозрачный слой льда, но в комнате было тепло.

Нинка повалялась в кровати еще с полчаса, потом кое-как оделась и вышла на кухню.

Оказалось, что у плиты там уже возится молодая худенькая женщина в коротком халате и гладко причесанная.

Учительница, сразу поняла Нинка.

– Здравствуйте, – сказала та. – Я Тамара. Преподаю в школе. А вы – москвичка Нина, так?

– Так, – улыбнулась Нинка, не чувствуя в соседке никакой враждебности, хотя ожидала, что та, знакомства ради, сразу метнет в нее кастрюльку с кипящими щами.

– Вот и будем дружить. Мы-то с вами поладим, но, к сожалению, у третьей хозяйки на этой кухне характер заключается в том, что нормальное человеческое состояние ее души скандальное и даже драчливое. Она, наша Валя, просто не выносит спокойной и дружеской обстановки. Вроде бы и вдоволь наорется за день в своем магазине, пора бы дома и отдохнуть, так нет же.

– Она, наверное, не может остановиться, – предположила Нинка.

– Возможно.

Тамара объяснила ей общие не то чтоб правила поведения на этой территории, а способы поменьше докучать друг другу. Практически если все три женщины собрались бы на кухне разом, то они бы свои задницы друг об друга отбили и вряд ли смогли б приготовить хоть по яичнице. Но человек, заткнувший три семьи в одну квартиру и в одну кухню, был явно не глуп. Все три семьи, по его точному и коварному расчету, жили и работали в различных режимах. Первыми уходили на работу Валентина с мужем, потом Тамара и ее милиционер, а уж затем наступала очередь господствовать на кухне Нинке.

С учетом того, что муж Валентины бывал дома редко, торчал неделями на своей нефтяной буровой, мир и спокойствие вполне можно было наладить даже в таких условиях. Но продавщица Валентина была прирожденным бойцом коммунальных схваток и всякое спокойствие под общей крышей было бы для нее непереносимо. Это Нина поняла в первую же неделю своей жизни на новом месте. А в начале второй, когда Валентина завтракала не в свое время на кухне, пожирая из миски гуляш, а Нинка пекла блины, то тогда и пришел час объяснения, кто есть кто.

– А что, – чавкая, спросила Валентина, – нашкодила небось в Москве, раз сюда приехала?

– Нашкодила, – ответила Нинка.

– Не по торговой части?

– Не по торговой.

Она стояла у плиты боком к Валентине и старалась не смотреть на нее, потому что та сидела у стола некрасиво, широко раздвинув жирные ляжки, торчавшие из-под короткого халата, толстогубый рот свой так наклонила над гуляшом, что могла бы его без ложки съесть, прихлебнуть прям по-свински.

А Нинка пекла блины так, как ее научила Наталья – по настоящему, на двух сковородках, с подкидом-переворотом, то есть когда блин с одной стороны пропекался, то она его переворачивала не ножом, а коротким подбрасыванием его прямо на сковородке. Блин подлетал, кувыркался и шмякался обратно на сковороду. Почти цирк.

– А что это ты такого старого мужика себе подобрала? – неожиданно сменила тему Валентина.

– Василий не старый.

– Эка! Годов на десять с гаком небось старше тебя. Нинка не ответила, от чего Валентина еще больше разозлилась, потому, что молчанием та нарушала какие-то правила.

– Придется тебе любовника заводить.

– Не придется.

– Заведешь, куда ты денешься! – задергалась в смехе Валентина, и из ее рта на стол и на пол полетели брызги.

– Не надо совать нос в мою жизнь, – сказала Нинка, еще не понимая по неопытности, что эта фраза – уже сигнал к началу скандала.

Валентина так ее и поняла.

– Чего, сопливая?! Да кому твоя жизнь вонючая нужна?! Приперлась тут нерасписанная с мужиком, шлюха шлюхой, в чужую квартиру да еще свои законы устанавливает!

Нинка вытерпела, но прикинула, что хоть Валентина и потяжелее ее килограммов на двадцать с лишком, но в драке ее рыхлое тело только что своим весом и может иметь преимущество. Но начинать первой не хотелось, не по правилам это.

– Я весной с Василием распишусь, – сказала она мирно, хотя в груди уже закипала ярость на эту жирную суку, которая ни за что ни про что, ни с того ни с сего упрямо хотела затеять скандал с единственной целью, чтоб показать, что хозяйка здесь именно она.

– Да неужто распишешься? Неужто он на такую тощую жопу польстится?! – И Нинка почувствовала на своем заду тяжелый шлепок жирной ладони.

А блин на сковороде как раз как следует пропекся с обеих сторон, булькал пузырьками масла, был розовый и просто огненный. Нинка ухватилась за сковородник, плавно сделала четверть оборота, подкинула блин в воздух, и он смачно шлепнулся прямо на голую ляжку Валентины.

Как она заорала! Как выкатились и побелели у нее глаза! Она схватилась за блин обеими руками, пыталась сорвать его с ноги, но он прилип к коже и содрать его не было никаких сил! Нинка спокойно взяла чайник с холодной водой, скинула крышку и облила ногу Валентины, остудив разом и ногу, и свой блин.

Валентина пылала, привставала и готова была если не ринутся в бой со смертельным исходом, то обрушить на голову Нинки весь запас ругательств, который она накопила за долгие годы работы у прилавка.

Нинка схватила вторую сковороду с таким же прожаренным румяным блинцом и дико закричала:

– А вот этот блин я тебе прилеплю на рожу! Валентина вскочила с табуретки, пригнулась и, словно взбесившийся бык, пролетела мимо Нинки в прихожую, грохнула дверью и выбежала на лестничную площадку, тут же завопив, будто ее уже и зарезали:

– Убивают! Милиция! На помощь! Московская бандитка меня жизни лишила!

Оказалось, что хотя время буднее, а часы рабочие, но народу в доме сидело полным-полно.

Нинка прошла к себе в комнату, закрылась, но еще добрых полчаса слышала, как шумели на лестничной площадке, как стонала Валентина.

Потом на лестнице принялись громко смеяться, и по жалобному голосу Валентины Нинка поняла, что соседи ее не очень жалеют и совсем не сочувствуют, никакой милиции никто не вызывал.

Нинка почувствовала, что у нее поднялась температура, улеглась в кровать, сжалась в комочек и забылась.

Проснулась она от того, что Василий потряс ее за плечо, и, когда она открыла глаза, он сказал, улыбаясь:

– Иди на кухню, там бабьи посиделки.

– Не пойду, – сказала Нинка.

– Иди, иди, – добродушно сказал Василий. – Валентина устраивает, мировую тебе предлагает. И чтоб общий порядок вы придумали.

Нинка встала, оделась и пошла на кухню.

– Ни-иночка! – раскрыла объятия Валентина, вскочив из-за стола. – А мы тебя заждались! Садись, дорогая, давай по-простецкому, по-женски посидим, погутарим, надо нам решать, как жить будем.

Она сверкала золотом в ушах и на пальцах, была уже хмельной, только что вернулась с работы, и никаких следов утреннего скандала Нинка в ней не замечала.

Обнялись и расцеловались, не поминая утреннюю схватку.

Тамара тоже сидела у накрытого стола и улыбалась, одобрительно глядя на Нинку. А для ясности погладила себя по ляжке и подмигнула, чтоб Нинка поняла, что учительница очень рада блинной припарке, которую сделала Нинка агрессивной соседке.

Втроем за столиком они еле уместились, и Нинке стало ясно, что, как бы они ни договаривались жить в квартире при мире и дружбе, но на этой кухне им втроем не развернуться так, чтоб друг друга не задевать сначала задами, потом словами, а под конец и руками.

Но засиделись почти до полуночи. Пожалились на судьбу и своих мужиков, на то, что худо в Нижневартовске с жильем, а потому вот в таком спичечном коробке им придется перебиваться еще несколько лет. По глазам Валентины видно было, что она другого мнения и ждать столько лет улучшения своего жилища не собирается. Но у нее и возможности были другие.

На эту ночь Василий не стал раскладывать раскладушку, а подвалился под бок Нинки, и что-то у них получалось не так, но что, Нинка понять не могла. То ли все свершалось слишком долго, то ли слишком быстро.

А когда она проснулась среди ночи, то обнаружила, что Василий сидит у подоконника и при свете настольной лампы читает книжку и что-то в ней подчеркивает.

Нинка сделала вид, что не проснулась. Спрашивать, что он читает, тоже не стала, потому что уже знала, что вся стопка его книжек состоит из всякой политической литературы, которую Василий чуть не каждый день все подтаскивал и подтаскивал в дом.

Вот потом из-за этой литературы Нинка и поняла, что Василия она никогда не любила и любить не будет...

Дело, быть может, само по себе пустяковое, но Нинка пережила сильнейшее потрясение, которое так и осталось при ней, никому она про него не рассказала, потому что понять ее никто не мог.

А со стороны все произошло так.

Попросту говоря, после того, как Нинка почувствовала себя получше, она, как всякая хозяйка, принялась «танцевать от печки», то есть взялась за уборку комнаты. А потому взялась и за тот угол комнаты, где лежали вещи Василия. Принялась обтирать его книжки, тетрадки и вдруг увидела свою родную «Даму с камелиями». Между толстым томом «Капитала» и «Анти-Дюрингом», Нинка даже их названия прочла. От радости, что заветная книжка нашлась, она чуть в обморок не упала, схватила свою любимицу, но едва взяла ее в руки, как сразу поняла, что тут что-то не так.

От книги осталась одна обложка – тот кожаный переплет, за который Нинка заплатила в мастерской такие большие деньги. И в этот переплет была вложена книга, но вовсе не «Дама с камелиями», а биография В.И. Ленина. А истории Маргариты Готье там не было.

Нинку затрясло от ярости. Она поняла, что если сейчас психанет, то начнет громить всю квартиру и весь Нижневартовск. Поэтому взяла себя в руки, нашла мешок и очень спокойно уложила туда всю литературу Василия.

С этим мешком в руках она спустилась во двор.

Мороз стоял такой, что воздух звенел, и Нинка подумала, что сейчас просто застекленеет.

Но она отошла в сторонку и разом оказалась среди недостроенного вымерзшего квартала, где корпуса домов стояли с пустыми и мертвыми окнами, без крыш, припорошенные снегом.

Здесь Нинка сосредоточенно опорожнила мешок, свалив все книги Василия в одну кучу. Спички она прихватила с собой, но книжки разгорались плохо, так что пришлось выдирать листы, чтоб костер занялся как следует. Разгорелся в конце концов, а потом Нинка нашла железный прут и поворошила угольки, чтоб все прогорело до пепла.

Василий в этот день вернулся домой поздно, вернулся веселый, и Нинка видела, что ему не терпится поделиться какой-то жгучей и радостной новостью, но он оттягивал удовольствие и только намекнул на него.

– Сегодня, Ниночка, и рюмашку пропустить не грех.

Она кивнула. Не грех так не грех, тем более что здесь, в Нижневартовске, Василий и правда позволял себе прикладываться к бутылек много реже, чем в Москве. Даже не в каждое воскресенье.

Нинка разогрела ужин и принесла его в комнату, как они договорились на последнем кухонном совещании, чтоб мужиков кормить не на кухне, а только в их берлогах.

– А ты, Нинок, сегодня и прибралась в квартире! – радостно сказал Василий, присаживаясь к столу. – Что значит женская рука, уютом и теплом хата задышала! Только куда ты мою учебную литературу девала?

Нинке не хотелось именно в этот момент портить Василию настроение, и она сказала:

– Да что, ты и сегодня будешь науки грызть? Посидим, потолкуем. Мне тоже выпить захотелось.

– Выпить-то выпьем, но учиться нужно каждый день. Потому что тут самое главное – система! Лучше каждый день понемножку, чем раз неделю, нахрапом. Где книжки-то мои?

– Где-то, – ответила Нинка.

– Как это где-то? – Василий даже замер, уставившись на Нинку, и не открыл бутылку водки.

– А где моя «Дама с камелиями»? – спокойно спросила Нинка.

– Какая еще дама? – вытаращился Василий.

– А вот такая. – И Нинка показала ему обложку, в которой сперва была Маргарита Готье с удивительным Арманом, а потом недолго поночевал и Владимир Ильич Ленин.

– Подожди, – напрягся Василий. – Ну да! Я тут, пока ты в больнице была, кое-какую приборку тоже делал, вещички твои разбирал, и в этой обложке действительно что-то было. Ерунда какая-то! Похабщина французская! Точно, я даже ее читать попробовал! А обложка хорошая, кожаная, почетная обложка. Мне она понравилась, обложка, и я в нее Владимира Ильича обернул.

– А где книжка? Французская? – не своим голосом тихо спросила Нинка.

– Да черт ее знает! Выкинул я ее на помойку небось!

– Ага, – сказала Нинка. – А я все твое говно сожгла.

– Ты чего это? – ухмыльнулся Василий. – Чего это говоришь то?

Поверить в слова Нинки он не мог. То, что вообще-то книжку можно сжечь или выкинуть, это для него не было удивительным, но чтоб ТАКИЕ книги подверглись сожжению, Василий не мог никак допустить.

– Что слышишь, то я и говорю. Сегодня и сожгла. Можешь на кострище, на пепел посмотреть. За нашим домом, где новые корпуса строят.

– Сожгла? – тихо прошептал Василий и побледнел.

– Ага.

– И кто-нибудь видел? – еле слышно прошептал он.

– Не знаю, – беспечно сказала Нинка. – Мальчишки вокруг бегали, около огня руки грели. Хоть какая-то польза от твоего дерьма.

– Ах ты, гнида! Товарища Ленина сожгла! Фашистка!

Он размахнулся, и от тяжелого удара Нинка слетела со стула на пол, между столом и кроватью. И прилегла там, совершенно не собираясь вставать. Да и зачем? Разговаривать-то больше было не о чем. Одна книжка исчезла на помойке, а другие сгорели.

Василий пнул Нинку еще раз ногой, но не сильно. Да и ругался он как-то странно, все больше шепотом, слова только в горле булькали, а хотелось ему так кричать, чтоб крышу с дома сорвало.

– Паскуда! Нашла, что сравнить! Какую-то проститутскую книгу с политической литературой! Да на ней весь мир держится! Такой мне подарок устроила, такой подарок и в такой день! Я домой как на крыльях летел, радость хотел сообщить, а она, гнида, сожгла литературу! Фашистка! Гитлер ты! Он книги тоже жег!

Он схватил было свой полушубок и вгорячах даже метнулся к двери, но бежать было некуда, да и не к кому. Нинка поняла как-то сразу, что Василию и жаловаться некому было на то, что она сожгла его книги.

– Как ты посмела это сделать?! – чуть успокоившись, спросил он, но Нинка лежала под столом и отвечать не собиралась.

Тогда он бросил полушубок на кровать, встал на четвереньки, наклонился над Нинкой и спросил:

– Ты живая? Я тебя не зашиб?

– Нет, – ответила Нинка.

– Как же ты осмелилась классиков марксизма-ленинизма спалить, Нинок?

– Да насрать мне на них, – ответила она. – Ты у меня душу вынул. Я твоих бородатых и плешивых классиков на каждом углу куплю за копейку дюжину, а «Даму с камелиями» нигде не найдешь.

– Найду я тебе твою бабу с камелиями этими! Да не в том дело! Ты ведь и не понимаешь даже своим бабьим умишком, что из этого дела получиться может! Да если Валентина, соседка, твою диверсию приметила, считай, мы завтра же из комнаты вылетим, а она се займет! Политическую литературу ты уничтожила. Это же какое дело может получиться, разве ты не понимаешь?

– Какое?

– Политическое.

– Наплевать. Мать говорила, что наш дед кулаком был. Сгибнул где-то в лагерях.

– Час от часу хуже! – охнул Василий. – Хоть бы ты мне раньше на всякий случай сказала! Я же сегодня рекомендацию в партию от парторга нашей автоколонны получил!

– Это и есть твоя радость сегодня?

– Ну да!

– Тогда давай за стол сядем да порадуемся.

– Что ж поделаешь. Давай.

Он поднял ее с полу и усадил к столу. Не то чтоб успокоился и развеселился, но стал каким-то безнадежным, словно уже и смирился с каким-то приговором и ни на что не надеялся.

– Не бойся, Вася. Никто не видел, как я твоего Ленина сожгла. Не было никаких мальчишек. А угли я переворошила и все в пепел. Я ж деревенская, костры жечь умею, чтоб лес не запалился.

– Точно?

– Точно, Вася.

– Тогда выпьем.

Они и выпили. Но Нинка не подобрела, не развеселилась. Обиды за плюшку по лицу Нинка на Василия не ощущала никакой, но погибшей книжки простить не могла и потому хотелось гвоздить Василия, вставлять ему занозы, чтоб он не краснел благодушно от водочки, не раздобрел от вареного мяса с картошкой.

– А правда, Вась, мне Наталья в Москве говорила, что Ленин сифилисом болел?

– Ложь это, Нинок. Враги клевещут. Нигде не доказано. Они, враги, гады, на всякого честного человека всегда грязь льют. Иль сама в жизни такого не видела?

– Видела, – согласилась Нинка.

– То-то. Ты, Нинок, старайся своей головой жить. А всякие сплетни, особенно про политику, не слушай.

– Ага. Вась, а почему только у коммунистов и фашистов эти лагеря для заключенных были и людей в печках жгли?

– Да кто тебе сказал? У нас в печках никого не жгли! Ты, Нинок, коммунистов с фашистами никогда не сравнивай. Это две большие разницы. У них все наоборот.

– Я, Вась, не знаю. Но вот у нас в деревне поп-расстрига был, так он говорил, что вера православная что коммунизм, это одно и тоже. Только священники не знают, когда царствие небесное придет, а коммунисты говорят, что скоро построят. Это как, Вась?

– А религия, Нинок, это опиум для народа. Знаешь, что такое опиум?

– Лекарство, кажется.

– Наркота эта. Курят или колются и совсем дуреют, так что мать родную не узнают.

Нинка вздохнула и сказала уверенно:

– Ты, Вася, плохой будешь коммунист.

– Это почему же так? – удивился и обиделся Василий.

– А ты сам по-человечески ничего объяснить не можешь. Долдонишь то, что в книжке вычитал или на плакате прочел.

На эти слова Василий совсем осерчал и даже, наверное, закричал бы, но сказал тихо, потому что через стенки к соседям все было очень хорошо слышно:

– А ты так полагаешь, что одна и самая умная, да? Такого не бывает и быть не может! Один человек сам по себе ничего не может! А партия – это коллективный разум, он завсегда прав. И у меня теперь, можно сказать, не одна голова на плечах, а целых восемнадцать миллионов голов. Поняла, в чем дело-то?

– Ага, – ничего не поняла Нинка. – Ну и путаница же при этом получится, Вася.

– Да что с тобой, бабой, разговаривать! – вдруг встал со стула Василий, кинулся на Нинку, свалил ее на пол, поставил на коленки и задрал юбку. Нинка и очухаться не успела, как он сдернул с нее трусики и схватил сверху за живот.

– Вася, – пискнула Нинка. – Ведь койка есть.

– Я тебе покажу сейчас койку! – прохрипел Василий и тут же грубо принялся за свое дело.

Ну, как хочешь, подумала Нинка, хотя такая ретивость Василия ее немного и обидела.

– Вот тебе койка! Вот тебе койка! – в ритме своих торопливых движений хрипел Василий и сильными руками хватал Нинку внизу живота, лез под кофточку к груди.

Нинка почувствовала его сильные жадные руки на своем теле, чувствовала волосатые бедра, а больше, внутри себя, не чувствовала ничего. От мерных ударов его бедер она стукалась головой об ножку стола, и как ни уворачивалась, все равно билась черепушкой об эту ножку. А на столе от этих ударов звенели чашки и тарелки в том же ритме, и Нинке вдруг до того захотелось смеяться, что она еле удержалась.

– Хороша баба! Хороша! – приговаривал Василий, не останавливая своих движений. – Ай, хороша!

У Нинки заболели коленки, поскольку они терлись о голый пол, никаких радостей она не ощущала, и вообще ничего в себе не ощущала, и даже уже смеяться не хотелось.

Скорее бы все это кончилось к чертовой матери, подумала она и принялась повизгивать, застонала, задергалась, отчего через полминуты Василий завыл, обмяк и повалился на пол рядом с ней.

Вырастет шишка на голове или нет? – подумала Нинка.

– Завтра пойдем заявление подадим в загс, – с придыханием сказал Василий.

– Пойдем, – согласилась Нинка так, будто речь шла о приглашении идти сажать картошку.

Василий переполз на койку, укрылся одеялом и разом заснул. А Нинка, по науке Натальи, пошла в ванную и поплескалась под душем, потому что Наталья всегда говорила, что после этих дел только коровы потные и вонючие разом спать заваливаются. А пока Нинка стояла под теплой водой, то в этот-то именно момент и почувствовала, что ей наконец захотелось... Захотелось по-настоящему, до того, что и терпежу нет.

Она вылетела из душа, полуголая пробежала в свою комнатушку и нырнула под одеяло к Василию.

– Вась, а Вась, – трепетно позвала она и сама своего дрожащего голоса не узнала.

Василий что-то пробормотал в ответ и с бока перевернулся на живот.

– Вась, ты ко мне повернись.

Повернуться-то он повернулся, но ни глаз не открыл, ни обнял как следует. Лежал бревно бревном и через десять минут, за которые Нинка крутилась вокруг него и так и эдак, еле нашел в себе сил сказать:

– Спи. У меня завтра рейс далекий.

Назавтра, перед тем как уйти в далекий рейс, подали заявление в загс и свадьбу им назначили через месяц.

Из загса Василий побежал на работу, а Нинка побрела домой. Температура в этот день была чуть ниже полета градусов, в Москве б, наверное, все поумирали при таком лютом холодище, а здесь – ну хоть бы что. Все магазины работали, и только младшие школьники на занятия не ходили.

Нинка принялась прикидывать, как она устроит свою свадьбу. Получалось, что звать ей для этой своей радости в гости совсем некого. Ну, соседки само собой, вот и все. Остальные, как сказал Василий, будут с его работы и всего две дюжины человек, так что даже в родной деревне самая босяцкая свадьба была пораздольней. Шуму на своей свадьбе Нинке не хотелось, но все-таки...

Дома ее, однако, ожидала нечаянная радость, пришло письмо из Москвы, от Натальи. По этому поводу Нинка решила устроить себе маленький праздник. Она поджарила яичницу, открыла банку соленых огурцов, постелила на стол белую скатерть и посредине водрузила бутылку портвейна – бутылка напомнила ей московскую подругу.

Потом неторопливо выпила полстакана, закусила огурчиком и распечатала письмо. Почерк у Натальи был крупный и кривой, словно у школьницы.

«Привет, свет Нинон, из белокаменной столицы! Пишет тебе, сама знаешь кто. Пишу потому, как заскучала по тебе, да и дело-дельце одно есть, но об этом потом. Жизнь моя тут проходит по-прежнему, и ни хера к е... матери не меняется. Разве только то, что я снова хожу без зубов. И так мне даже лучше, потому что привычней. Избили меня какие-то суки ночью у вокзала. Я, конечно, туда не знакомства заводить пошла и ни за какими другими похабными делами, а просто надо было посреди ночи достать бутылку. Состыковалась с какими-то мужиками, выпили, и они меня в подвал потащили, а я, ясное дело, брыкаться начала. В общем, пострадала со всех сторон – и с задницы, и с передницы. А к тому же еще и зубы вышибли. Но это все ерунда, главное, что зима проклятая кончается и скоро снова лето, а лето в Москве – пора самая расчудесная. Как ты там со своим хрулем? Я о тебе часто вспоминаю и так иногда думаю, ты уж извиняй, что большого счастья у тебя с ним не получится. И ты эдак послушно по течение реки не плыви. Я так считаю, что как там ни будь, а главное для женщины – это свобода, но это мнение мое, и если ты согласная кормиться на даровщину под чьим-то крылом и томиться, то, значит, у тебя такой характер. А написала я тебе это для того, чтоб ты всегда знала, что место твое на кухне как было твоим, так навсегда и останется, пока я жива – с зубами или без зубов. Так что чуть что не так, хватай зубную щетку и чистые трусики и рви когти ко мне на кухню. Как-нибудь проживем.

Новостей у нас никаких нет. На той неделе похоронили дядю Костю, хромого с первого этажа. Вечером в день пенсии купил бутылку и, что обидно, даже ее не допил. Утром пришли друзья на пиво звать, а он лежит под столом, а бутылка только наполовину початая. Бутылку допили, врача вызвали, а тот говорит. «Помер ваш Костя». Нас, понятно, в милицию потащили. Но обошлось. Тетка твоя Прасковья вовсе оборзела, грозится, что покупает кооперативную квартиру и уйдет от нас куда подальше. Это ж представляешь, какие она несчитанные капиталы скопила?! Я ей, стерве, как на лестнице встречу, всегда говорю: «Кочерыжка старая, не подохни как нехристь поганая, завещание составь, чтоб твои капиталы и кооперативная квартира Нинке отошли, а то ведь государство на все лапу наложит!» Но эта селедка протухшая бормочет, что она еще всех нас переживет. Вот и все новости. На той неделе приходил какой-то хмырь и расспрашивал про тебя. Сказал, что он из собеса, но, по-моему, он мильтон, то есть легавый. Я была с хорошего будуна и толком не разобралась, да и напугалась, конечно. Однако мозгов моих хватило, чтоб сказать, что ничего про тебя не знаю и куда ты девалась – тоже не знаю. Чего он хотел, я так и не поняла, однако ты будь поосторожней, потому что если он мильтон, так ведь они в тебя вцепятся, как собаки, и не оторвутся, пока глотку не перекусят.

Вот и все. Целуя тебя, моя ненаглядная. Твоя Наталья».


Нинка дочитала письмо, выпила и заплакала. Не успела она уехать из Москвы, как Наталья снова оказалась беззубой. И снова занимается черт знает чем и будет заниматься, пока ей однажды не то что зубы вышибут, а черепушку проломят. Но еще более несчастной, чем далекая Наталья, Нинка вдруг ощутила себя. Ей вдруг стало одиноко и холодно в этом пустом и страшноватом Нижневартовске, где нет ни друзей, ни подруг, ни даже дела, которым можно было бы порадовать душу. Она вдруг решила, что ведь жизни ее сегодняшней нет. А самое главное, что и впереди ничего не видно. С работой для женщин здесь туго, а главное, что нет все время под боком этой московской улицы, по которой только пройдешься – и уже на сердце легче, а на душе ангелы небесные песни поют.

Нинка выпила еще стакан и решила, что когда все образуется, когда они с Василием распишутся, а он поступит в свою партию, то она начнет тихую крысиную работу. Будет исподволь, не торопясь уламывать мужа, чтоб вернуться назад, в Москву. Комната у него там бронирована, и жить будет где. И пусть там не такие деньги, но это жизнь, а не показательная тюрьма. Впрочем, решила Нинка, для кого-то, может, здесь и самое лучшее место в мире, но у этих людей душа настроена совсем иначе, чем у нее.

Когда бутылка портвейна опросталась, Нинка вдруг окончательно поняла, что счастья в жизни, во всяком случае на данную минуту, у нее нет никакого. И замуж она выходит не потому, что мечтает об этом, не потому что жизни своей без Василия не видит, а выходит просто так. Словно едет на поезде и на какой-то станции нужно сойти, чтоб перекусон купить, на другой за бутылкой, ну а на третьей положено замуж выйти, чтоб потом в конечном счете приехать на последнюю станцию, где уже вся твоя дорога закончится. И самое ужасное, что ни любви, ни горя, ни счастья, ни боли, ну вовсе в ее жизни ничего нет и ничего не светит. И в постели-то с Василием – после последней борьбы на полу она это поняла – тоже нет и не будет ничего светлого. Какая уж тут Маргарита Готье! Какой Арман! Да уж лучше помереть, как Маргарита, хоть завтра, но... Нет, сперва пожить немного, как она. Встретить своего Армана, а вот потом, черт с ним, можно и в яму прыгать. Ведь все равно в нее рано или поздно прыгнешь, так хоть что-нибудь, хоть крошку от жизни получить. Зачем родилась-то?

От лютой кручины на свое существование Нинка пошла на кухню, в холодильнике Валентины нашла полбутылки спирта и выпила его минут за сорок, едва разбавляя. Как рухнула спать, и не помнила.

Проснулась поутру от чувства жгучего стыда. Василий спал рядышком, в комнате было прибрано и чисто, окна затянуло льдом. Сумрачно, тихо, тепло и спокойно.

Она выскользнула из постели, быстренько умылась, приготовила завтрак и около семи часов принесла в комнату чайник горячей воды и бритвенный прибор Василия. Он не любил бриться в ванной, а сам процесс бритья почитал за очень важный и приятный момент жизни. А потому брился в комнате.

Нинка все ему приготовила на столе, установила зеркало и осторожно разбудила.

– Вась... Восьмой час.

Он открыл глаза. Посмотрел на Нинку удивленно и спросил беззлобно:

– Ты вчера никак нажралась?

– Ага.

– Почто так? С какого резону?

– Не знаю. С холостой жизнью прощалась.

– В одиночку?

– А с кем еще-то здесь, Вась?

– Меня бы обождала.

– Теперь в следующий раз.

Он скинул с кровати ноги, увидел приготовленное бритье, кивнул, одобрив:

– Ладно уж. Но ты эти московские привычки здесь брось. Нам теперь другую жизнь налаживать нужно.

– А мы навсегда здесь окопались, Вась?

Он подумал и сказал без большой уверенности:

– Да как пойдет. Тебе что, не нравится?

– Холодно очень, Вась. Неуютно.

– Три года проживем. Как минимум, – твердо сказал он, но, видно, почуял, как вздрогнуло что-то внутри Нинки, глянул на нее и закончил: – А потом будем смотреть. Может, и сменим климат.

Что в характере Василия было безоговорочно хорошо, так это то, что он никогда не пережевывал, не зудил вчерашние скандалы. Потому Нинка его и вспоминала многие годы, ведь такие зануды попадались, что просто скулы сводило.


Если уж большого сабантуя на свадьбу не удавалось устроить, то уж платье Нинка решила отгрохать такое, чтоб запомнилось на всю жизнь. Василий покочевряжился немного, побурчал что-то насчет домашней экономии, когда Нинка сообщила ему, во сколько обойдется ее свадебный наряд, но потом лихо проявил праздничную щедрость и деньги выдал. Соседка Валентина тут же пристроила Нинку к своей персональной портнихе Щуре, и вместе с этой Шурой Нинка два дня копалась в ворохе заграничных журналов, пока подобрали то, что надо. За белым шелком опять же пришлось ехать в Тюмень, но на этот раз езда по зимнику туда и обратно прошла без приключений.

В ночь перед тем, как расписаться, Василий ночевал на буровой из каких-то производственных соображений, но сказал, что в полдень вернется – из бани, из парикмахерской, в свадебном костюме.

Сам акт бракосочетания им назначили на два часа пополудни, и потому Нинка провалялась в кровати часов до десяти утра, потом вскочила, еще раз примерила свой свадебный наряд и повертелась перед зеркалом, рассматривая себя со всех сторон. И даже на стул вставала, чтобы в небольшом зеркале увидеть свое отражение с головы до ног.

Ничего получалась невеста. Будь это дело в Москве, да еще бы летом, можно было б достойно проехаться и на смотровую площадку у Лужников, и к могиле Неизвестного солдата сходить. А здесь что? В шубе до загса, в шубе домой, и в конечном счете ее никто нигде как следует не рассмотрит, потому что по настоящему платье смотрелось с расстояния эдак метров в восемь-десять, такая это уж была модель. Нинка загрустила было от этого обстоятельства и вдруг поймала себя на мысли, что в голове у нее по этому поводу все время талдычится одна и та же настойчивая идейка: «А ничего, не в последний раз!» За такие нехорошие мысли Нинка обругала себя распоследними словами, надела джинсовый костюмчик, пару свитеров, затянулась в дубленку и побежала в магазин к Валентине, которая обещала ей из своих безмерных подвалов в магазине приискать консервированные ананасы. Этот знойный экзотический продукт по сносной цене был гвоздем Нинкиного стола, таким деликатесом, за который было бы не стыдно и в Москве. И мало того! Валентина вдруг расщедрилась настолько, что хлопнула себя рукой по жирной ляжке и сказала:

– А, пропадай моя телега! Нравишься ты мне, девка! Подарок мой, само собой, достойный будет, но отстегну я тебе еще и пяток бутылок шампанского! Нам его почти не завозят, считай, его по списку только в обком выдаю, ну да уж день у тебя такой, что скупиться не будем! За столом спрашивать будут, откуда шампанея, скажешь, что из Тюмени привезла. Чтоб не было лишних разговоров.

И еще дальше пошла широта Валентины: все купленное увязали в один ящик, и Валентина сказала, что ее водитель этот ящик и доставит к столу, часа за полтора до начала разгула.

Нинка вышла на улицу, и в глаза ей брызнуло сияние яркого солнечного дня. Редко – но и такое здесь бывает! К тому же заметно потеплело: всего около минут двадцати пяти. И Нинка наконец ощутила до конца, до самых глубин души, что сегодня в ее жизни – светлый, неповторимый и всерешающий на будущее день. Что вся жизнь сегодня прекрасна, что у нее надежный, крепкий, верный и толковый муж, с которым можно смело и уверенно глядеть в будущее. Легким шагом она летела по заснеженным, сверкающим под солнцем улицам и, кроме бурной радости, в ее сознании не было больше ничего. Она даже шубу распахнула и малахай с головы скинула, чтобы все встречные-поперечные сразу видели, что и день у нее сегодня особенный, и сама она сегодня совсем не такая, как все. Встречные-поперечные действительно оглядывались и улыбались Нинке, потому что по сияющему лицу ее было видно совершенно ясно – девушка счастлива, так счастлива, что ей и мороз нипочем.

Нинка домчалась до своего дома и совершенно не обратила внимания, что у входных дверей стоит желтый милицейский вездеход, около него прогуливается мильтон в полушубке, щурится на солнце и курит.

Нинка взлетела на свой этаж, распахнула двери и тут же ударилась об испуганные глаза соседки Тамары.

– Нина... К тебе пришли.

– Кто?! – напористо и весело спросила Нинка, предполагая, что явилась портниха, обещавшая, что при облачении невесты наведет решающий и сногсшибательный блеск.

– Милиция, – еле слышно ответила Тамара.

И даже эти слова не испугали Нинку. У нее даже такая глупая мысль мелькнула, что милиция приехала поздравить.

Она сбросила шубу и ворвалась на кухню.

– А вот и я! – ляпнула она с порога.

У стола в тяжелых казенных полушубках сидели два мильтона, один из них придавил в блюдечке папиросу, глянул на Нинку и спросил:

– Агафонова?

– Само собой! Выпить не хотите?

– Нет, – слегка вытаращил глаза милиционер. – Вы из Москвы? Нина Васильевна Агафонова?

– Я ж сказала! – подивилась милицейской тупости Нинка.

– Паспорт ваш.

И только когда она метнулась в комнату за паспортом, сердце у нее екнуло и приостановилось. Нет, милиция с поздравлениями не приходит. Даже на свадьбу.

Она достала свой паспорт и уже много спокойней вернулась на кухню.

Оба милиционера уже не сидели, не курили, а стояли в коридоре и ждали. В паспорт ее глянули бегло, а старший сказал твердо, так что не поспоришь:

– Одевайтесь. Потеплей.

– Зачем? – мертвея, спросила Нинка.

– Проедем к нам. В отдел.

– Подожди, черт в амуниции! У меня же свадьба сегодня! Завтра, что ли, нельзя?!

– Успеете на свадьбу, Агафонова, – сказал до сих пор молчавший милиционер, снял с вешалки и подал Нинке ее дубленку.

– С Василием что-нибудь случилось? – ахнула Нинка и сама еще не понимала, испугалась она за Василия или пыталась ухватиться за последнюю надежду на спасение.

– Кто такой Василий?

– Да муж мой! То есть жених!

– Нет. Я полагаю, что с ним ничего не случилось... Хотя смотря как на это дело посмотреть.

Конец, поняла Нинка. Приехали за ней. Почему и отчего – неизвестно, но ничего хорошего ждать уже не приходится. Она еще дергалась, трепыхалась в надежде, что это пустяковое недоразумение, что через час вернется домой и примется надевать свое дивное свадебное платье, но в тот момент, когда ее усадили в автомобиль, вдруг вспомнила письмо Натальи. О Господи! Да как же она не обратила внимания на слова лучшей подруги, что кто-то разыскивал ее в Москве, якобы из собеса! И ведь правильно, осторожно, но очень ясно предупредила ее Наталья, да сама она, Нинка, этого четкого намека в письме не разглядела. Ну а если б и разглядела, так что с того?

Ехали недолго и по дороге Нинку ни о чем не спрашивали.

Ни о чем не спрашивали и в милиции, посадили в теплую комнату на продавленный диван и сказали, что надо подождать.

Комната была на три казенных стола, большой сейф в углу с портретом генсека партии, в которую вступал Василий, а значит, самого главного человека СССР. Этот портрет густобрового человека отчего-то вдруг успокоил Нинку и вселил в нее надежду, что все еще обойдется, что сейчас в милицию примчится Василий и все очень быстро разъяснится.

На другой стене, напротив портрета, висели часы, и Нинка следила за стрелками. До назначенного мига, когда она в белом платье, под руку с Василием должна была предстать перед работниками загса, оставалось сперва чуть больше часу и еще все могло свершиться, все можно было успеть.

Даже еще в половине второго можно было успеть, но в комнату никто не входил. Ни милиция, ни Василий.

В два часа с минутами Нинка уже поняла, что больше она никогда не вернется в квартиру, где буянила Валентина и тихо улыбалась Тамара. Какое-то непонятное чувство подсказало ей, что и в этот Нижневартовск она больше никогда не вернется, потому что ее сейчас увезут куда-то очень далеко.

Около пяти часов заметно стемнело. Загс уже закончил работу, и все там разошлись, так и не дождавшись Нинки. А к ней лишь один раз забежал молодой парень и сказал, что надо еще подождать, теперь уж совсем немного. Нинке было уже все равно, много или не много. Она понимала, что какая-то необратимая сила повлекла ее из нормальной жизни и бороться нет никаких сил хотя бы потому, что совершенно неизвестно, с чем бороться.

Она и на часы прекратила смотреть.

Около восьми часов вечера Нинка пришла в своих размышлениях к твердому выводу, что ее просто-напросто вернут в родную деревню. Ясно же, как в белый день, что председатель колхоза Перекуров очень изобиделся, что Нинка сбежала с трудового фронта помимо его председательской воли, нажаловался куда следует и Нинку возвращают назад. Ничего более разумного она не могла придумать, потому что в это же дело вязался и не совсем законно полученный паспорт в Москве. Так что дело становилось очевидным, никаких других проступков, да таких, чтоб прямо со свадьбы человека снимали, Нинка за собой зачислить не могла.

В деревню так в деревню, решила Нинка и слегка развеселилась. Значит, замуж выйти на сей раз не суждено и роскошное платье оказалось пошитым совсем без нужды, а жаль.

Тот же молодой парень весело влетел в кабинет, когда уже было около девяти вечера, и сказал, словно возвращал ее к свадебному столу:

– Вперед, подруга! Ожидания кончились, ждет нас дальняя дорога!

– Куда? – встрепенулась Нинка.

– Да уж туда, куда ты заслужила! Впрочем, от меня тебе личное спасибо. Давненько я в Москве не бывал.

– Так мы в Москву? – удивилась Нинка.

– Понятно, в столицу, по месту свершения преступления. Одевайся, помчались.

– А что я свершила? – спросила Нинка торопливо и даже радостно, вновь влезая в шубу.

– Тебе знать лучше! – засмеялся парень. – Все по закону, есть тебе преступление, будет наказание, будто сама не знала. Или думала, что у нас упрячешься? Эх ты, растяпа, ведь в Нижневартовске милиция есть, и на Камчатке есть, везде мы есть и никуда от нас не убежишь!

– Я и не убегала, – ответила было Нинка, но поняла, что парень этот – фигура мелкая, делает то, что ему велено, и ничего о Нинкиных делах не знает.

Они вышли на улицу и уселись в теплую «волгу». Водитель тронул, не спрашивая дороги, а парень вдруг спросил озабоченно:

– Ты дурака валять по дороге не будешь?

– Какого еще дурака? – спросила Нинка.

– Ну, вопить-кричать, попытку к побегу предпринимать? А то ведь я по инструкции могу на тебя и наручники надеть.

Нинка не знала даже, что и ответить на это, и парень ее понял так, что дурака она валять не будет.

«Волга» вкатилась прямо на взлетную полосу аэродрома. Нинка вышла из машины и увидела, что стоит перед самолетом, около трапа никаких пассажиров нет, и стюардесс нет. Она решила, что изрядно промерзнет, пока вместе со своим парнем будет дожидаться посадки.

Но оказалось совсем не так. Оказалось, что весь самолет ждал ее, Нинку, ждал, пока она явится. Все пассажиры уже сидели по своим местам, когда она вошла в салон, по указке своего сопровождающего прошла в самый хвост и уселась на свободное место. Парень сел рядом, и самолет тут же надрывно заревел своими турбинами, полавировал по полю, разревелся еще страшней и – взлетел.

Где-то в середине дороги, когда весь самолет уже спал, Нинка спросила своего спутника:

– Слушай, будь человеком, скажи хоть, что я такого сделала?

Тот помолчал, потом ответил значительно:

– Тебе инкриминируется свершение экономического преступления.

– А что это такое?

– Не строй из себя дурочку, – ответила парень. – Если действительно не знаешь, то тебе очень скоро объяснят.

Нинке это объяснили. Через двое суток, уже в Москве. Объяснение происходило в маленьком кабинетике, заваленном бумагами, а объясняла строгая женщина средних лет с замученными глазами.

– Гражданка Агафонова, – вразумительно сказала она. – Вы обвиняетесь в хищении государственной собственности в значительных размерах, и по поводу свершенного вами противоправного деяния возбуждено уголовное дело. Это дело веду я, следователь Кленова Алла Викторовна.

К этому моменту Нинка уже так устала, не емши и не пимши столько времени, так издергалась, что уже ничего не боялась и потому закричала в полный голос:

– Где я и чего похитила, скажете наконец? Ни хера я нигде, ничего, никогда не похищала! Не надо мне ничего! Один раз только у тетки Прасковьи свой же телевизор взяла, вот и все!

– К сожалению, это не так, Агафонова. Советую вам быть искренней.

Нинка и хотела быть искренней, ни на что другое у нее и ума не хватало, но в чем и как эту искренность проявить, она не знала. Да на этот раз и не пришлось. Следователь ничего более не поясняла, долго и непонятно разговаривала с кем-то по телефону, записывала все данные по Нинкиной биографии, снова трепалась по телефону, хихикала, договаривалась с какой-то Изольдой пойти вечером в ресторан, уходила из кабинета раза три, в конце концов велела Нинке расписаться в четырех местах и в заключение сообщила:

– Что ж, Агафонова, будем с вами работать.

– Вот и хорошо! – обрадовалась Нинка. – А мне сейчас домой можно? У меня здесь подруга Наталья живет!

– Меру пресечения я избираю другую, Агафонова.

– Ну да, пресечете, я же не против, только я же приду, как скажете и куда надо. Вы мне на метро пять копеек не дадите, а то ведь совсем без гроша в Москву привезли? Я вам потом отдам.

– Под следствием, Агафонова, – терпеливо сказала следователь, – вы будете содержаться в изоляторе.

– В тюрьме, что ли? – ахнула Нинка.

– Можете называть и так, – согласилась Кленова.

Так они на тот раз и разошлись – следователь Кленова с неведомой Нинке своей подругой Изольдой отправилась гульнуть в ресторан, а саму Нинку отвезли в следственный изолятор на улице с удивительным названием Матросская тишина...


3

ДЕНЬ ТЕКУЩИЙ


Ночное море стихло и только у самой своей кромки все равно чуть-чуть шелестело мелкой галькой. Где-то в непроглядной тьме, у горизонта, едва двигались огни большого теплохода.

Нинка встряхнулась и поднялась на ноги. Ах, что там – вспоминай не вспоминай, в минувших днях ничего не изменишь, да и стоит ли что-то там менять? Такова уж выпала дорога, иногда ее сама выбирала, иногда выбирал ее для тебя кто-то другой. Почти десять лет прошло с тех пор, когда ленивая и ко всему на свете, кроме своих забот, равнодушная следователь Кленова отправила ее, Нинку, в изолятор, в компанию уголовниц. Почти десять. И много чего еще было потом, но если все сейчас вспоминать, то и до утра просидишь на берегу, а надо еще и выспаться, потому что завтра после обеда опять бежать в ресторан, потому что нигде в срочном порядке не заработаешь на первый пай для кооперативной квартиры. Вернее сказать – пай уже выплачен, дом уже строится, да деньги взяты в долг и осенью, хоть умри, но долг надо выплатить.

Нинка выбежала на дорогу, глянула на свои часы и обнаружила, что идет уже четвертый час утра. Четыре километра до дома – это еще около часу, машины-то мимо нее изредка проскальзывали, да уж больно опасное время для одинокой бабы хватать на пустой приморской дороге мотор.

Нинка пошла теневой стороной шоссе, оглядываясь на гул догонявших ее автомобилей. Пыталась издали определить, кто и как едет. Промчалась мимо «волга», из машины доносились песни, с этой публикой добром не сговоришься. Лишь третья машина показалась ей подходящей. Светлые «жигули», и человек за рулем сидит, кажется, один.

Нинка резко приняла на проезжую часть и, едва не оказавшись под колесами, махнула рукой.

Автомобиль обогнул ее умело и неторопливо остановился. Нинка догнала его, на ходу отметила, что номера московские, наклонилась к водителю и сказала весело:

– Пяток километров прямо по дороге. Ночной тариф.

Седой мужчина глянул из-под очков, ответил спокойно:

– Поздно гуляем, красавица, не находишь?

– Я не красавица, – засмеялась Нинка. – Я официантка. Задержалась на приборке, устала как черт.

– Садись, – кивнул мужчина.

И Нинка радостно обежала машину, плюхнулась на сиденье и тут же сказала:

– А вы из Москвы!

– Правильно. Из родной столицы.

– А я тоже оттуда. То есть в Москве живу.

– Непонятно, – без улыбки сказал он и тронул машину. – Из Москвы, а утверждаете, что работаете в ресторане здесь.

– Так я деньгу зашибаю. Сезонно, – пояснила Нинка. – До осени дотяну – и домой.

– Зашибается деньга? – улыбнулся он, и Нинка разглядела, что мужик крепко немолод, устал и было в нем что-то умное, сразу видно было, что человек этот не простой, Нинка таких людей в последние годы нутром чувствовала.

– Неплохо, – сказала она. – И на кооператив, Бог даст, хватит и еще навар останется.

– Любите деньги? – спросил он.

– Они мне для дела нужны, – пояснила Нинка. – Я ребенка родить хочу.

– Славное мероприятие, – кивнул мужчина. – Это я говорю вам как детский врач со стажем в тридцать с лишним годков.

– Ой! – завизжала Нинка. – Вот вы-то мне и нужны! Понимаете, я вычитала в одной книжке, то есть в журнале, что детей просто так делать нельзя. То есть можно, конечно, делать их как угодно, но лучше, если их делать с головой, обдуманно.

– Не совсем вас понял.

– Понимаете, это раньше вот так двое приглянулись, полюбились и – трах, у них дите! А потом оказывается, что они друг другу по науке не подходили. И дите у них получилось – урод. Они оба красивые и любят друг друга, а дите все одно ни к черту. А вот по науке, по гороскопу и звездам давно уже точно вычислили, получится ли умный ребенок, с хорошей кровью, здоровый и крепкий, чтоб жизнь свою строил, или совсем никуда не годный. Так вот я так и приглядываюсь, чтоб не промахнуться.

– Значит, если я вас правильно понимаю, мужа как такового у вас нет на данный момент?

– Ничего вы не понимаете! – огорчилась Нинка. – Муж это одно, а отец ребенка – это совсем другое. Мужа-то у меня, конечно, нет, это правда, но не в том самое главное. Я хочу, чтоб у моего ребенка был отец при нужных ГЕНАХ.

– Вот даже как, – тихо засмеялся мужчина. – Простите, как же вы дошли до такой мысли? В целом принято поначалу искать именно мужа, а уж потом заботиться о потомстве.

– Ай, знаете, мне скрывать нечего. Вы уж много прожили, я вижу, много повидали, да еще врач, чего мне вам врать? У меня мужчин было столько, что даже избыток ощущается. Всякие были: и хорошие, и плохие, но вот о ребенке я только год как задумалась. Получится у меня еще моя личная жизнь или нет, мне теперь и думать не хочется, думаю, что не получится, потому что я из несчастливых. Но у меня наследственность хорошая. И мать и отец почти не пили, дед прожил девяносто два года, в деревне все родились и жили, так что организм не отравленный. И теперь я думаю, что мне нужно найти толкового мужчину, понимаете?

– М-да, понимаю. Лично я откликнуться на вашу просьбу уже, сами понимаете, не могу. Хотя тоже вроде бы хорошая наследственность и дети у меня получились приличные. То, о чем вы говорите, называется селекцией и практиковалось раньше в основном в коневодстве и разведении собак. Что ж, неплохо, что человечество в вашем лице пришло к такому выводу, совсем неплохо. Уродливая часть движения женской эмансипации. Ну а позвольте вопрос...

Машина неожиданно задергалась, хрюкнула мотором и встала.

– Не дотянул до бензоколонки, – огорченно сказал мужчина. – Не волнуйтесь, задержка ненадолго, в канистре у меня есть литров десять.

Он вышел из машины, достал из багажника канистру и принялся лить в бак бензин сквозь лейку.

– Так что вы хотели спросить? – встала Нинка рядом с ним.

– Что? А, да! В вашей программе интересен один существенный момент. Вы предъявляете высокие требования к физическим достоинствам своего будущего ребенка или вас интересуют его умственные данные? Проще сказать, вы хотите родить могучего, скажем, как этот американский актер Шварценеггер, или вам мечтается подарить миру нового гения типа Льва Толстого или Эйнштейна?

– Поняла, поняла! – обрадовалась Нинка. – Я сразу увидела, что вы очень умный человек. Знаете, я тоже об этом много думала. И всякие журналы читала. Если идеально брать, то конечно бы хорошо, чтоб парень или девочка были как Сталлоне или Мэрилин Монро, а еще при этом и ума палата. Но я так поняла из литературы, что такие вещи случаются ну очень редко, вообще не случаются. И я решила так: пусть мужик, отец, значит, будет симпатичный, без уродства, конечно, но чтоб главным была все-таки в нем голова. И чтоб был добрым. И жил нормально, по совести.

– Да уж. В биографию своего избранника загляните. А ну как окажется уголовник? Хоть это и не доказано точно, но я верю, что наследственность уголовников срабатывает в потомстве. Так что лучше в этом вопросе не рискуйте.

– Блатные меня не пугают, – легко ответила Нинка. – Это ведь еще надо и посмотреть, за что сел. Честно-то сказать, я ведь и сама два года в исправительных лагерях трубила. Ни за что, гады, посадили, целиком-то мне шесть лет впаяли, да потом моего злодея-мучителя Бог наказал, и он покаялся. Ну, сидела и сидела, но я вовсе же не уголовница! И сколько еще таких, как я, ни за что сидели? Так что это меня не пугает. И я так подумала, что мужика мне нужно искать в двух местах. Вернее, выбирать из двух мест: или на стадионе, или в библиотеке, так?

Он засмеялся, поставил пустую канистру в багажник, прихлопнул его, вытащил пачку сигарет.

– Курите?

– Балуюсь иногда. Спасибо.

Сигареты у мужчины оказались с ментолом, любимые Нинкой. Они закурили, и он сказал неторопливо:

– Не знаю, девушка, что вам посоветовать. Задачу вы себе поставили правильную и, я даже сказал бы, святую. В конце концов, недаром проблему наследственности разрабатывали и королевские династии, и аристократия в целом. И добивались неплохих результатов. Однако и они порой получали в своих рядах полных идиотов, несмотря на то, что этот идиот имел по шесть-семь колен великолепных предков. А потому, против моего сознания и убеждений, я бы все-таки советовал вам обращать внимание в первую очередь на физические данные, видите ли, для развития мозга существует система воспитания, а уж если родится хилым и кривобоким, то вы заранее выбросите в жизнь человека страдающего. Да и то сказать, что такое умный человек? Это ведь определяется у мужчины годам к пятидесяти, а для деторождения таковой, простите, является уже залежалым товаром.

– Ясно! – засмеялась Нинка. – Нужен студент и мастер спорта одновременно. Риск будет маленьким, правильно?

– Правильно, – улыбнулся он. – Если этот студент отличник и мастер спорта по шахматам. Но не кривобокий!

Как-то жаль было расставаться с этим человеком, но не спрашивать же адрес его московский или в каком санатории он здесь отдыхает. Никакого интереса он к Нинке не проявлял, это она видела, ему только сам по себе разговор был любопытен, да и то он в нем Нинку за дуру держал. Через пару минут Нинка вышла из машины, они попрощались, и сквозь калитку Нинка пошла к дому, где на чердаке снимала маленькую комнатушку.

Хозяева в доме в это время, как правило, еще не спали. Потому что хозяин, который своим хозяйством не заправлял, а переложил это дело на плечи жены, вел ночной образ жизни. Днем спал, а с вечера до утра скандалил. Надо сказать, что и скандалы у него были ежедневно, вернее, еженощно до скукотени однообразные. Дело в том, что когда-то в молодости Гена Корноухий влюбился в цыганку, ушел за ней в табор, около года прошло в бурной любви, в результате которой молодой Гена потерял левое ухо и получил кличку – Корноухий. Об этой незабываемой поре жизни он и вспоминал бесконечно, грозился, что начнет все сначала, и первое время его рассказы были интересны, но потом он начал повторяться, да иначе и не могло быть. Жена его, Зинаида, на воспоминания мужа никакого внимания уже давно не обращала, но по ночам тоже не спала, потому что к моменту, когда рассказы Гены достигали высокой степени накала, он начинал скандалить, грозиться, что вновь сбежит в табор, хотя было совершенно неизвестно, что ему теперь там делать – облысевшему, обленившемуся мужику, который жил вместе с такой же ленивой женой только с доходов за свою довольно объемистую дачу.

Но, к счастью, оказалось, что сегодня та редкая ночь, когда хозяева почему-то уже легли спать. И Нинка отперла своими ключами двери, прошла сквозь кухню, поднялась по лестнице на второй этаж, а потом и на чердак.

Уже месяц она жила в этой низкой комнатушке с голубиным окном, через которое был виден кусочек моря. Но скудость текущего быта Нинку совершенно не волновала. Все это временно. И здесь она только спит, и ничего более, все главное впереди: квартира в Москве, ребенок.

Она быстро разделась и юркнула под одеяло. День кончился, день – не хуже других. Завтра можно было поспать подольше, поскольку на работу надо было выходить только после обеда.


Но планы подчас рушатся. Даже самые мелкие и ничтожные. Ни поспать Нинке не удалось, ни поваляться на утреннем пляже. Около десяти часов утра на чердак вскарабкалась Люська и, не здороваясь, зашептала с горячим испугом:

– Нинок, милая, выручай! Выйди за меня сегодня с утра, а я тебя завтра подменю.

– Что стряслось? – сонно спросила Нинка, хотя и спрашивать было нечего, потому что у Люськи постоянно что-то происходило, какие-то ужасные, запутанные дела, как на ее любовном фронте, так и в финансовой сфере.

– Не могу тебе всего сказать, но дело, Нинок, идет о жизни и смерти!

– Твоей жизни? – не испугалась Нинка.

– Нет. Моего близкого друга.

Нинка порешила, так ли это, или Люська только страх наводит, но лучшей ей, Нинке, в таком случае в дела подружки не встревать – полезней будет для собственного здоровья.

Люська подкатила к ней на такси, и Нинка быстренько оделась и к двенадцати, к открытию ресторана, была уже на своем рабочем месте.

Строго говоря, в первой половине дня ресторан «Черный тюльпан» работал вяло, скучно и без больших финансовых успехов. Дело в том, что ресторан был очень дорогой и даже дневные обеды стоили очень дорого. Пошиковать вечером на курортах считается делом повседневным, престижным и даже обязательным. Каждый босяк, собравшийся распустить павлиний хвост перед своей дамой, считал за дело чести, чтоб вечером, собрав последние копейки, устроить разгул в «Черном тюльпане». Эти же босяки в обеденное время денежки свои экономили, питались чаще всего горячими пирожками на пляже и пили не шампанское, а вино «Изабелла», которым торговал усатый Ахмет у входа на набережную. Он стоял около бочки, мыл граненые стаканы и гортанно кричал:

– А кто забыл «Изабел»?

Все старались не забывать. Но стакан вина стоил копейки, а тот же стакан в «Черном тюльпане» оценивался уже в пятикратном размере, но в ресторане заказывать это примитивное вино считалось делом постыдным.

Короче говоря, дневные часы дохода не приносили ни ресторану, ни официанткам, поскольку не тот шел посетитель, не те чаевые. Но Нинка весело и в охотку работала и в эти пустопорожние часы. И даже в отличие от других не позволяла себе бегать по залу в тапочках. Она вообще легко переносила многочасовую беготню на высоких каблуках и почти не уставала, даже когда приходилось метаться по двенадцать часов кряду.

День выдался солнечный, жаркий, и к двум часам, к началу обеда, в зале почти никого не было. Неудивительно, поскольку все торчали на пляже.

Первыми к обеду явилась супружеская пара с двумя близнецами лет по двенадцать. Нинка усадила их за столик в центре своего сектора и знала, что блюда они будут выбирать не по вкусу, а по ценам и только детей побалуют какой-нибудь вкуснятиной. Так показалось. Родители позволили себе разгульное излишество только в виде бутылки все той же «Изабеллы», а дети скушали по цыпленку и по паре порций шоколадного мороженого.

Когда Нинка принесла им первую порцию заказа, то увидела, что посреди зала топчется парень лет двадцати пяти, сухощавый, на полголовы выше ее.

Она поставила заказ на стол, развернулась и тут же наткнулась на неуверенный взгляд парня.

– Я бы покушать хотел, – сказал он нерешительно.

Нинка глянула ему в лицо, сердце у нее стукнуло, куда-то провалилось и остановилось. У парня были соломенные волосы, черные брови и серые с просинью глаза. Настоящая порода! Аристократ! Он был узкоплеч, но в стройной шее и гордой посадке головы сразу чувствовалась упругая, тренированная сила спортсмена. Чуть срезанный волевой подбородок делал лицо мужественным, притом что глаза у него были добрые, а все повадки как у хорошо воспитанного нерешительного мальчишки.

– Что?

– Я покушать хочу, – вновь открыто улыбнулся парень.

– Для того мы и есть, – засмеялась Нинка. – Это ж не бильярдная.

– Куда можно сесть? К вам?

– А вон к окну. Оттуда кусок моря видно.

Парень сел и взялся за карточку меню. Просмотрел его бегло, а Нинка думала, что такой красавец, уж конечно, вниманием девушек никак не обделен и здесь, на вольном курорте, пару себе на время отдыха найдет запросто, не прикладывая к тому никаких усилий. Но он не был бабником, страстным и неутомимым охотником за женщинами – это она своим наметанным глазом определила сразу. У охотников всегда оценивающий, хищный взгляд и мутновато-сальная поволока в глазах, и каждое слово, хоть о погоде, хоть о музыке, всегда звучит со значением, со вторым, затаенным смыслом. Этот был простодушен и наивен.

Он заказал борщ, бифштекс и триста граммов крепленого вина. Заказывал неуверенно, и Нинка подумала, что с деньгами у него дела обстоят не очень.

Оказалось, что дела обстояли и того хлеще. Когда она поставила ему на стол салат, графинчик вина и борщ, он поднял глаза, вздохнул и сказал:

– Знаете, я ведь даже этого не потяну.

– Это как? Аппетита нет?

– Аппетит у меня, как у волка в суровую зиму. Я сегодня не завтракал, а вчера, кажется, не ужинал. Денежек у меня нет. Не смогу расплатиться.

– Веселые дела! – сказала Нинка, очень обрадовавшись такому повороту событий.

– Но вечером я получу перевод, – заторопился парень. – Обязательно получу. Я вам пока могу оставить свои часы или даже паспорт. Честное слово, очень кушать хочется.

Часы на тонкой, загорелой руке парня были дорогие, под залог вполне тянули.

– Не надо мне твоего залога, – просто сказала Нинка. – Я не ростовщик. Ты откуда?

– Из Минска! – обрадовался парень.

– Белорус, получается?

Ей было совершенно без разницы, какой он национальности, но хотелось что-нибудь узнать, хотелось потянуть этот разговор, чтобы... Она не знала зачем.

– Нет. Я русский. Селезнев Игорь Николаевич. Я здесь уже неделю, в Сочи была шахматная олимпиада, может, слышали, так вот я на нее и приехал. Олимпиада кончилась, и я решил еще недельку на солнышке погреться.

– Так ты шахматист? – спросила Нинка, припоминая, что о шахматистах ей недавно что-то говорили, что вроде бы они люди дельные, нужные и хорошие.

– Любитель, – ответил Игорь. – А вообще-то я кончаю университет. На следующий год диплом.

Вот так, сказал кто-то в голове Нинки. Шахматист, кончает университет. Как по заказу с небес парнишка свалился!

– А ты кто по гороскопу? – Внутренне Нинка напряглась от этого разговора, но все же изредка косила глазом в зал, чтоб видеть, не подошли ли еще посетители, ведь работа есть работа.

– Я Лев по гороскопу.

Так! И в этом то, что надо! Что надо по науке! И в этом парень подходил для осуществления ее планов! Господи, неужели наконец повезло? Правда, вроде бы молод... По отношению к Нинке молодоват, но ведь для ее планов, для ее ребенка это тоже очень хорошо!

– Лады, – сказала Нинка. – Не надо мне твоих часов, не надо паспорта. Получишь перевод, вернешь. Я тебе вместо бифштекса закажу жареную телятину, она свежая и вкусная, а то бифштексы у нас дрянные.

– Спасибо, – улыбнулся Игорь. И снова в глазах его не было ни сальности, ни тех зазывных намеков-сигнальчиков, к которым Нинка была приучена за годы своей работы официанткой. Славный парень. Еще не испорченный. Еще все впереди, когда бабы объяснят ему, что он красивый, ненавязчивый, явно, добрый по натуре. И лет через пять-семь из него получится обычный охальник, кобель. Замуж за таких выходить не посоветуешь и врагу. Будешь с ним до самой смерти горе мыкать, ревновать к каждой юбке, вранье его выслушивать, почему ночевать домой не явился. Нет, замуж за таких выходить только себе дороже. Да и смешно это, чтоб Нинка вышла за него замуж, тут и рассчитывать не на что. И старше его она годов на пять, и университет он кончает, да и шахматист, толк в мудрой игре понимает – жизнь приучила Нинку трезво и точно оценивать свои шансы в любых ситуациях. О замужестве тут и рассуждать нечего, если уж об этом говорить, то в данном вопросе ей бы чего попроще, но ребенка от такого парня заделать – это можно только мечтать...

Она забежала в подсобку и быстро поменяла прическу – подняла волосы кверху, отчего шея стала длинней и при этом выглядеть она стала моложе. Чуть подтянула гримерным карандашом веки к вискам, отчего се лицо приняло оттенок восточной загадочности. При этом она подумала, что ведь никогда не перепадает того, чего очень хочется. Никогда так не получается, потому что если все твои желания и на лице написаны, и в голосе звучат, то людей это пугает, и потому особенной, открытой и навязчивой настойчивости проявлять не след. Хоть это и курорт, хоть здесь нравы вольные, но все ж не настолько, чтоб кидаться на шею с первых слов знакомства.

Когда она принесла ему телятину, Игорь взглянул на нее снизу вверх и спросил:

– А вы ведь не местная?

– Из Москвы, – ответила она.

– А здесь...

– Заработать надо. Курорт, – туманно пояснила Нинка, сообразив, что тайны своей профессии объяснять ни к чему хотя бы потому, что они ему совершенно неинтересны.

– А ты где здесь устроился? В гостинице?

– Да. За три дня еще оплачено.

Три дня. Времени много. Три дня, а до этого он сказал, что собирается недельку погреться на солнышке.

Но в этот момент в зал, на Нинкино горе, вошла компания горластых немцев. При обычных обстоятельствах Нинка любила этих посетителей – немцы всегда ходили группой, и хотя про них ходила легенда, что будто бы они скупые, но Нинка знала, что это неправда и что немцы ничуть не скупее других. Но уж больно требовательны и капризны. Заработать с ними заработаешь, но придется побегать, и тут уж будет не до личных разговоров с другими посетителями.

Бегая от кухни к столу туристов, она приостановилась около Игоря и сказала:

– Ты как закончишь, меня под расчет не жди, иди на пляж. У нас с пяти до шести перерыв, я прибегу, искупаемся, «Изабеллы» выпьем, а вечером, если свой перевод получишь, то расплатишься. Ну а не получишь, так тоже приходи, не таскаться же тебе здесь голодным.

Он только улыбнулся смущенно, и Нинка побежала к немцам.

В пять часов она схватила в бытовке свой купальник и полетела на пляж. Но Игоря там не оказалось, сколько Нинка не разыскивала его среди загорающих и купающихся. Не объявился он и до шести. Тошно было думать, что человек только на дармовщинку поесть захотел, скверно было на душе оттого, что понастроишь вечно всякие планы, и ничего не свершается.

Ладно, дура ты эдакая, решила про себя Нинка, такая сказка не про тебя.

Вечерняя работа началась вяло и вялой должна была оставаться на весь вечер, потому что был вторник и неизвестно почему, но в этот день недели в «Черном тюльпане» никогда ажиотажа не было. Быть может, потому, что конкуренты в «Магнолии» по вторникам объявляли «вечер свечей», то есть выключали электричество и публика развлекалась при свете стеариновых свечек. А может, просто на вторник над рестораном «Черный тюльпан» нависал час простоя, час передышки, когда его ангел-хранитель отдыхал.

Зал едва наполовину был заполнен к восьми часам, хотя по остальным дням швейцар Леонид к этому времени уже закрывал двери, впускал только блатников или за большую персональную мзду, которую беззастенчиво клал в собственный карман, за что был неоднократно и жестоко бит метрдотелем Эдиком, положившим, что от всякой личной мзды работник ресторана, кем ты там ни был, обязан отчислять долю в его пользу.

В девятом часу в зале появились две кадровые проститутки из Риги. Смуйдра и Марта. Обе рослые блондинки, строгие, холодные, без всякой распущенности и разгильдяйства в своем поведении и внешнем виде. Высококлассные шлюхи. Охочие до такого товара мужчины обычно даже не сразу понимали, с кем имеют дело, и даже побаивались этих строгих дам, так что официантам приходилось подсказывать клиентам, указывать им направление их похотливых желаний. Нинка слыхала, что обе рижанки заламывают непомерные ставки за свои услуги и оценивают себя излишне дорого. Хотя бы потому, что никто из клиентуры не спутывался с ними по второму разу. Люська по этому поводу говорила, что в «рабочем цикле» обе эти бабы для мужиков ничего интересного из себя не представляют. По этому поводу она даже анекдот-загадку сочинила – какая разница между рижанкой и бревном? Никакой! Обе проститутки, скорее всего, остались бы здесь без постоянной работы, если бы публика еженедельно не менялась, приезжали новые охочие до ласк красавиц и потому жизнь блондинок складывалась не столь плохо. Мэтр ресторана Эдик относился к ним снисходительно и говорил, что такие кадры также должны быть при каждом приличном ресторане, хотя бы на всякий случай.

Они заняли свое обычное место за маленьким столиком у окна, заказали бутылку шампанского и фруктов и принялись ждать, пока либо к ним подсядут, либо пригласят за гостеприимный стол. Нинка обслуживала их, не скрывая своей брезгливости, хотя и знала, что если дамочки получали от официантов «наводку», то после удачного сеанса считали своим долгом выражать денежную благодарность.

К восьми часам забежала распаренная и вконец перепуганная Люська и, вытаращив глаза, сообщила, что се сердечного друга непременно убьют, потому что он то ли кошмарно нашкодил, так что и откупиться за свою шкоду не может, то ли попросту залез в какие-то немереные денежные долги и не может расплатиться.

– У тебя приличных денег нет? До конца месяца?

– И были бы, не дала, – спокойно ответила Нинка. – Кому хоть потребовалось?

– Тебе об этом лучше не знать, – обиделась Люська.

– Знать не надо, а денег просишь?

– Так ведь погибает человек! Это же Кавказ! Здесь у мужиков знаешь как строго с их понятиями чести и верности?

– За кого ж ты страдаешь?

– Мой дружок от сердца!

– Для дружков моей помощи нет. С тобой что случись, так это другое дело.

– Ладно. Может быть, ты и права, – вздохнула Люська. – Я ведь действительно, как корова, всем верю, на этом и обжигаюсь.

К девяти часам вечера зал все же, худо ли, бедно, наполнился, но публика была спокойной, унылой, оркестр как ни старался, но расшевелить ее не мог – вторник, одним словом.

Эдик выбросил на стол свои последние козыри. Вышел в перерыве к микрофону и объявил, что по ряду технических причин сегодня ресторан закроется на час раньше – в одиннадцать часов. Этот ход обычно давал результат – публика возмущалась, поднимала крик, и после этого Эдик брал свои слова обратно, а народ почему-то, на радостях, что ли, принимался гулять по-настоящему, широко и беззаботно. Но сегодня и это не сработало. Клиенты вполне равнодушно выслушали сообщение, и никто возмущаться не стал.

– Закроем в одиннадцать! Ну их к черту, – уже серьезно и решительно сказал Эдик на кухне.

– Дельно, – обрадовалась Нинка. – А то я сегодня не выспалась.

– Это отчего же ты не выспалась? – подозрительно спросил Эдик. – С кем-то ночку коротала?

– Да, – ответила Нинка, – сама с собой. Сидела у моря и жизнь свою вспоминала.

– А что на пенсии делать будешь, если уже сейчас начинаешь свою жизнь вспоминать?

– Я до пенсии не доживу.

– Про то и речь. Живи, пока живется. Паскудный день, видимо, с погодой что-то творится. Наверное, магнитные бури людей в ресторан не пускают. И обе наши проститутки второй час без предложений сидят.

У Смуйдры и Марты дела действительно не клеились, и от своих неудач они сидели еще более чопорные и отчужденные, так что все посетители принимали их за участниц какого-то конгресса, который проходил сейчас неподалеку, в Гагре.

Нинка загрузила поднос цыплятами-табака, блюдом в этом сезоне самым популярным, и выскочила в зал. И почти сразу увидела Игоря. Он топтался посреди зала, оглядывался, Нинку не приметил и неожиданно устремился к столу, где сидели проститутки!

С горой цыплят на подносе бежать за Игорем она не могла. Нинка сразу поняла, что парень не до шлюх проявил озабоченность и желание, а просто они сидели вдвоем за столиком и ближе, чем у них, свободных мест не наблюдалось.

Нинка принялась разгружать свой поднос, краем глаза наблюдая за Игорем и с острой неприязнью думая, что обе проститутки сейчас охомутают парня. Охомутают не из надежды заработать, а просто потому, что хорош и представляет из себя бесплатный интерес. Такие вещи с обеими шлюхами случались – работали задарма, из интереса спортивного секса, потому что, в общем-то, настоящими профессионалками они не были, у себя в Риге работали, по слухам, продавщицами и подобным южнокурортным промыслом на берегах родной Балтики не занимались.

Оркестр в этот момент, по счастью, смолк, и она не стесняясь, громко крикнула через весь зал:

– Игорь! Селезнев!

Он уже присаживался к дамочкам, но услышал и обернулся.

Нинка помахала ему рукой и указала в сторону пустого стола без скатерти – его придерживали, «бронировали», как выражался Эдик, на самый предельный случай «форс-мажорных обстоятельств».

Игорь ее понял, встал со стула и двинулся к голому столу. Нинка отгрузила цыплят, сказала, что через минуту принесет положенную чесночную подливку, и помчалась к парню.

– Садись сюда. Сиди и ничего не бойся. Этот стол мой, всем говори, что занято.

Ее опять сразу всю затрясло. Она понимала, что физиономия ее сияет от счастья, как начищенная кастрюля, но справиться с собой не могла. Игорь смущенно улыбался.

– Хорошо. Но ты знаешь...

– Перевода, конечно, не получил?

– Да. Но завтра...

– Да ладно. Разберемся. А к проституткам почему поперся?

– Каким проституткам?

– Да вон, этим блядям. Не разглядел, что ли?

– Ты не ругайся матом, пожалуйста, – сказал он, поморщившись. – Тебе не идет, и вообще я не люблю, когда женщины выражаются.

– Ладно, – согласилась Нинка и почувствовала себя оплеванной. – Ты что, действительно не разглядел, что это шалавы платные?

– Да нет. Такие культурные женщины.

– Ага! Культурные! Как раз на один твой перевод их любви и хватит! Сиди, я сейчас тебе что-нибудь принесу.

И сразу этот унылый и неинтересный вечер стал для Нинки радостным и ярким. Будто бы и оркестр заиграл бодрее, и публика разогрелась-разогналась на настоящие заказы, и теплый ветер с моря врывался через веранду и забивал кисловатые запахи ресторанного зала. А главное, время полетело так, будто его пришпорили. А когда Нинка обнаружила, что Игорь пересел у стола так, чтоб оказаться к обеим проституткам спиной, то она вдруг успокоилась, успокоилось сильное и властное чувство в душе, которое было рождено только одной уверенностью: с этим человеком все у нее будет хорошо. Будет ли это долго или всего лишь кратким мигом, значения никакого не имело. Она давно уже привыкла ценить счастье одного мгновения.

Обделив заказчиков какого-то стола, Нинка принесла Игорю все того же цыпленка-табака и полбутылки хорошего коньяка из личного запаса.

– Спасибо, Нина, – краснея, сказал он. – А эти девушки правда проститутки?

– А ты что, интерес проявляешь?

– Да нет, что ты. Просто они мне записку прислали.

– Дай ее сюда! – грубо сказала Нинка. Записку она не читала, потому что любую гадость, которая там могла быть написана, и без прочтения хорошо знала. Она взяла этот клочок бумаги, развернулась и двинулась к столу проституток. Записку она на ходу порвала пополам, подошла к дамочкам и каждой засунула клочки бумажки в глубокие вырезы платьев.

– Знайте свое место, лахудры. Это мой клиент, ясно? Только подмигнете еще раз, ноги вашей здесь больше не будет, а то и вообще, сейчас лягавых вызову и сами знаете, где очутитесь.

– Так бы и сказала. Нет проблем, – вполне равнодушно ответила Смуйдра, тем более что к их столику боком-боком уже притирался какой-то жгучий и немолодой кавказский человек с прической из реденьких остатков волосиков и откровенной любовью к блондинкам в глазах.

Ему Нинка бросила на ходу:

– Подваливай смелей, дорогой. Если есть башли.

– А что, там так просто? – удивился лысеющий бабник.

– Проще некуда. Не робей.

Через час проститутки ушли из ресторана, вернее, их увезли в другой, в «Саклю», где гуляли, как правило, почти до утра.

Эдик, к расстройству Нинки, сменил гнев на милость, вышел к микрофону и объявил, что, поскольку публика в ресторане собралась столь почтенная и культурная, то вечер они закроют, как всегда, в полночь. И тут же прозрачно намекнул, что при наличии повышенной, особой щедрости гостей и это время может быть продлено.

Гости встретили сообщение радостными криками, но ни запалу, ни куража у них не хватило, чтоб устроить настоящую гулянку, потому что это все-таки была публика вторника, а не пятницы, субботы и воскресенья.

Но опять же повезло, потому что к полуночи подскочила Люська и сказала, что если Нинка не против, то она может дотянуть смену до конца вместо нее.

Нинка сдала ей все дела, быстро переоделась и вытащила Игоря из зала.

– Ты устала? – спросил он, когда они спустились из ресторана к морю.

– Не больше, чем всегда.

– Я так впервые поглядел на вашу работу, как бы изнутри. Не сахар, в общем-то, занятие. Лошадиное какое-то, ты уж извини, я без обид говорю.

– Ничего. Терпимо. Ты купался сегодня?

– Да нет. На почте торчал. Перевода ждал.

– Тогда пойдем окунемся.

Вечер был на редкость теплый, почти жаркий, но без духоты. Любителей ночного купания было немного и можно было устроиться так, чтоб соседи тебя толком в темноте не разглядели, голый ты или в шубе. По ночам Нинка любила купаться голой, но сейчас застеснялась, как-то неловко было предложить такое сразу. Ведь если оглянуться да подсчитать, то знакомству ее с Игорем было всего несколько часов.

«Полезет в воде обниматься или нет?» – думала Нинка. Но он не полез, что ей понравилось. Она решила, что отношения их должны развиваться неторопливо, душевно, чтоб звонкий неизбежный финал был венцом встречи, а не ее началом. Не очень, конечно, замедленно, поскольку было неизвестно, каким временем располагает Игорь на свой отдых у моря.

Они вышли из воды и уселись рядышком на еще теплые камни.

– Расскажи немного о себе, – сказал Игорь. – Вообще-то, мне кажется, что я о тебе все знаю.

– Да нет. Все ты знать не можешь и даже не представляешь, – сказала Нинка, отчего-то подумав, что с этим нерешительным парнем надо быть откровенной, как с родным.

– Ну, конечно, всего я знать не могу. Но могу предположить.

Нинка невесело рассмеялась.

– А можешь ты предположить, что я в тюрьме сидела?

– Как это в тюрьме? – Она почувствовала, как он слегка вздрогнул.

– Да так. В самых натуральных лагерях. Исправительно-трудовых лагерях по перевоспитанию преступников.

– И... за что?

– За молодость да глупость. Правда, ты знать должен, что среди тех, кто сидит, почти любой тебе скажет, что ни за что срок тянет, но я-то действительно ни за что.

Она замолчала и по его терпеливому молчанию поняла, что парню интересен такой поворот темы и он ждет продолжения.

– Ладно, – сказала она. – От тебя мне скрывать ничего не хочется.

– Я ведь никому ничего не скажу, – сказал он.

– Да хоть и скажешь, что это изменит? В торговле редко кто срок не тянул или около суда не отирался, хошь в свидетелях, хошь в подсудимых. Мне вообще-то шесть лет дали, но просидела чуть больше двух... Молодая была, глупая, в Москву из деревни приехала и устроилась фиктивно на стройку. К прорабу Николаеву, всю жизнь его, гада, помнить буду и никогда не прощу, пусть он в аду на своей сковородке все бока себе обжарит. Короче сказать, устроил он меня к себе на работу, и оказалось, что зачислил заведующей складом. Лицом с материальной ответственностью. По рекомендации его покойного друга. Вот ведь как вывернул. Деньги мне платил пустяковые, да еще и из тех свою долю выдирал. А воровал под мою фамилию, под поддельные документы, воровал от души. На суде мне на шею повесили чуть не полсотни унитазов «Тюльпан», были такие модные унитазы. Будто бы я их получала и сбагривала на сторону. Еще всякий дефицитный строительный материал, а главное, все так ловко, подлец, подвел, что никак не оправдаться. По-моему, и адвоката моего подкупил, а может, он просто дурак был, трудно сейчас сказать. Я чего-то бормочу, а на столе судьи документ с моей подписью. И трое свидетелей в одну дуду трубят, что я эти материальные ценности принимала и я их налево спускала. Влепили срок, а мне и девятнадцати не было.

– Что ж, судья не видел, что ты совсем девчонка?

– Может, и видел, кто его знает. Но перед ним факты были, документы лежали и свидетели. Упаси тебя Бог под суд попасть и правды искать. Самое паскудное, меня перед праздником, перед Восьмым марта, женским днем, судили. В зале почти никого, и другие судьи и заседатели своих женщин, сотрудниц, уже поздравляют, за бутылками бегают, столы накрывают в кабинетах, маленький пикничок организуют, как положено. Ну, ясное дело, и мой судья нервничает да торопится, боится рюмку пропустить или что без него друзья гулять будут. И это просто как-то не объяснить, до чего ужасно. У тебя жизнь решается, тюрьма грозит, все поломано, все к чертям собачьим, а они торопятся, водки выпить хотят. Весь этот дом, где суд идет, веселится, из каких-то кабинетов музыка играет, бабы принаряженные, хмельные, а тебя милиционер ведет на отсидку... Прямо из зала да в машину с решетками на окнах и на далекий Север.

– А в лагерях тяжело? – тихо спросил он.

– Да не сладко. Дело не в том, что тяжело там или легко, дело в том, что это не свобода. Не объяснишь как следует, пока сам не переживешь. Зря я, наверное, тебе об этом рассказала.

– Почему же?

– Да так. Мне хочется, чтоб у нас праздник был. Пока мы знакомы. Ты ведь молодой совсем, я тоже не старуха, но успела всякой грязи нахлебаться. Черт меня дери, я даже сама не знаю, что хочу тебе сказать. Мелю какую-то ерунду. У тебя девушка в Минске есть?

– Нет, – ответил он медленно. – Понимаешь, я учился. Не дурика валял, а старательно учился. Мне было десять лет, и я оказался вундеркиндом, знаешь, что это такое?

– Слышала, – засмеялась Нинка.

– Это ужасно, быть вундеркиндом. Это, быть может, как твоя тюрьма, твои лагеря. Своей жизни уже не остается. Все тебя нацеливают на одно – учись, зубри, шлифуй свой талант. Время идет, а талант не проявляется. А ты все учишься, мучишься...

– Хорошо прожить можно и простым человеком, – рассудительно заметила Нинка, но сразу сообразила, что этот парень такую позицию никогда не поймет.

– Может быть, – уныло сказал Игорь. – Может быть. Но когда тебе с первых твоих сознательных лет внушают про великое будущее, а проходит время, и ничего не свершается такого, то как-то немного грустно. Ну да ладно. Скажи лучше, когда тебя за решетку посадили, ты уже замужем была?

– Почему ты так спросил? – удивилась Нинка.

– Не знаю. Мне показалось, что ты чего-то недоговариваешь. Быть может, самого главного.

– Нет, – печально улыбнулась Нинка. – Это, конечно, не самое главное, но тоже противная история. Меня милиция в тот день, как в кино, арестовала. В день свадьбы. Часа за четыре до того, как в загс идти.

– Правда? – удивился Игорь.

– Правда.

– И расписаться не дали даже?

– А никто их об этом не просил. – Она натужно рассмеялась. – Я ведь под арестом сидела, ничего не знаю, ничего не ведаю, а все думала, вот придет сейчас мой Вася и выручит. – Она замолчала, глядя на темное море.

– А он так и не пришел?

– Нет. Не пришел. Я уж потом, как на свободу вышла, узнала, что он сперва к знакомому мильтону забежал, тот ему сказал, что я совершенно точно преступница, в Москву меня судить везут, и после этого Васенька мой слинял. Так слинял, что испугался даже зайти ко мне, «до свиданья» сказать. За будущее свое испугался при бандитке-жене. Он свое будущее как раз начинал строить.

– Построил?

– Не знаю. И знать не хочу, – обрезала Нинка.

– А ты его любила?

– Я сейчас думаю, что я тогда слишком молодая для любви была. Я только сейчас понимаю, что для настоящей любви тоже надо время набрать, возраст иметь и понимать, что к чему в этом мире получается.

Они помолчали, и Игорь сказал через минуту, очень серьезно, озабоченно и продуманно, так что Нинка сразу смекнула, что слова парня не сейчас, в ходе их разговора родились, а рассуждал на эту тему умненький мальчик, быть может, не один вечер.

– Я так, Нина, полагаю, что любовь сама по себе, как категория человеческого общения, встречается столь же редко, как большой и подлинный талант, как гениальность и вообще все самые великие открытия в истории цивилизации. Может быть, по таким моим подсчетам, настоящих любовей, если так сказать можно, встречается два-три проявления в сто лет на все человечество. И потому если к каждому человеку она такая большая, настоящая не приходит, то особенно-то жалеть нечего. Удовлетворяйся тем, что есть.

– Пожалуй, – легко согласилась Нинка. – Если откровенно тебе поведать, я ничего такого особенного не жду. Чего уж там, много всего было, по большей части, может, и вспоминать противно.

– Ты мне нравишься, – неожиданно уверенно и твердо сказал Игорь. – Честное слово. По-настоящему нравишься. Ты какая-то сильная и слабая одновременно. Я таких девушек не встречал.

Нинка хотела было хихикнуть да оспорить термин «девушка», а потом решила, что скромничать нечего, если ее «под тридцать» называют девушкой, то и отказываться да возражать ни к чему.

– У тебя, Игоречек, еще все впереди. Ты еще увидишь и встретишь настоящих женщин.

– Увидел сегодня в твоем кабаке, – буркнул тот. – Проститутками, сама видала, оказались.

Вдруг Нинка поняла, что ее так привлекает в этом парне, по характеру своему еще вовсе мальчишке. Поняла, отчего ее тянет к нему с такой откровенностью и неудержимостью. До него она встречала умненьких, интеллигентных мальчиков и мужчин постарше. Плохо знающие реалии жизни, стоявшие в стороне от нее под защитой спины родителей или жены, они были вежливы в обращении, культурны, очень интеллигенты, и ни один из них даже в припадке лютой ярости и гнева помыслить не мог ударить женщину по лицу или кулаком в живот, и все же всегда, едва приметно, в интонации или поведении – Нинка чувствовала, что она для них всегда официантка. То они замолкали посреди мысли, полагая, что она их не поймет, то говорили с чрезмерной иронией, то это еле приметное пренебрежение – и не столько пренебрежение, сколько чувство личного превосходства над ней – светилось только в глазах. Даже самые тактичные, самые деликатные из этих мужчин всегда держали между Нинкой и собой едва зримую дистанцию.

А Игорь дистанции не держал, хотя ясно было, что в культурном и интеллектуальном смысле между ним и ей такая пропасть, что ее и с шестом не перепрыгнешь.

Конечно, Нинка была уже далеко, и очень далеко, не та деревенская девчонка, которая прибыла беременной в Москву. Многие люди высокого ума прошлифовали ее мозги, напичкали ее знаниями, и нешуточными, но для рафинированных интеллигентиков и тех, кто таковыми себя считал, она оставалась официанткой. А Игорь воспринимал ее как человека. Да нет, чего уж там обманываться – как женщину, как добрую, ласковую, глуповатую молодую женщину, которая сегодня накормила в ресторане за свой счет, а сейчас, Бог даст, положит к себе в постель.

– У тебя были бабы? – с неожиданной даже для самой себя грубостью спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – То есть знаю, что технически – была. Мы это дело делали, точнее, пробовали что-то делать. Потом я в одной книжке прочел, что мы все не так делали...

Нинка не сдержалась от громкого смеха.

– По книжке учился?!

– Да что тут такого? – обиделся Игорь. – Ну по книжке. Только и от этого толку оказалось мало. Что-то там по другим причинам не получалось.

– Вы просто друг друга не хотели. По-настоящему, – мягко сказала Нинка.

– Да?

– Да. Когда очень хочется, то главное получается само собой. Ну, а потом уж можно и по книжке справиться, если захочется чего-нибудь эдакого, особенного.

– Не знаю. В другой раз, по пьяному делу, у меня что-то вроде бы и лучше вышло, да я плохо помню.

– А теперь ты этих дел остерегаешься? – осторожно спросила Нинка.

– Может быть. Я не знаю. – Он поднял гладкий камешек и раздраженно бросил его в море. – Ты меня так и не понимаешь! Я же тебе сказал, я годами был нацелен на науку, одно развлечение – шахматы.

Спортом занимался, чтоб совсем хиляком не стать. Другим я жил, другими интересами! Я, может быть, впервые на такую свободу из дома вырвался. Меня, может быть, родители и друзья сейчас по всему побережью разыскивают, чтоб домой вернуть.

– Не дергайся. Я все это прекрасно понимаю. Если хочешь, я тебе немного помогу.

– Как?

– Сама пока не знаю, – пожала Нинка плечами. – Я думаю, нам с тобой надо спокойно пожить вдвоем. Снять где-нибудь комнату с отдельным выходом, привыкнуть друг к другу... Ты ведь до сентября, до учебного года свободен?

– Свободен-то свободен, но не на твои же деньги я жить буду! Это уж как-то слишком и мне неудобно.

– Тоже правильно. Если хочешь, какую-нибудь простецкую работу я тебе здесь найду. Если она тебя, вундеркинда, конечно, оскорблять не будет. Извини, если что не так сказала.

– Пожалуй, именно это мне и надо, – подумав пару минут, ответил Игорь, а потом вдруг загорячился: – Да! Это мне и надо! Самостоятельная жизнь, самостоятельный заработок простым и грубым мужским трудом! Но... Но только я не понимаю, Нина, тебе-то это зачем?

– Я тебе скажу. Я тебе потом обязательно все скажу, потому что ничего скрывать от тебя не хочу.

– А сейчас не можешь?

– Нет. Сейчас не время. Ты не бойся, ничего плохого я от тебя не хочу. И ничего дурного тебе не сделаю. Ты мне, Игорь, очень понравился. Я уже думала, что таких в твоем возрасте и не бывает на белом свете. Ты сам еще не знаешь, какой ты славный.

– Я славный?! – крикнул он и вдруг вскочил на ноги, высокий, тонкий. – Это я-то славный? Да ты знаешь, Нина, что я тебя обманываю? Грязно обманываю с самого утра! Как подлец обманываю, как последняя скотина!

– Как обманываешь? – удивилась Нинка.

– А вот так! Меня тебе твоя лучшая подруга здесь подсунула! Подставила к тебе! Сказала, пристроишься в ресторане к Нине, длинноногая такая, столики у окна обслуживать будет! К ней прилепишься, и она тебя хоть все лето за свой счет поить-кормить будет и даже одевать, если дураком не будешь! Она про тебя сказала, что ты мужика для постели ищешь, чтоб он молодой был, не затрепанный, здоровый и не дурак! Чтоб, значит, у твоих детей здоровая кровь была! Поняла ты, в какой обман я попал?

Он принялся торопливо одеваться, и Нинке показалось, что даже всхлипнул при этом, словно заплакал.

Нинка засмеялась и сказала тихо:

– Ну и где же ты тут видишь свой обман?

– Как где? – Он застыл, присев на корточки и глядя на нее мерцающими глазами.

– Да так. Ни в чем ты меня не обманываешь. А если дура Люська тебя мне подсунула, так сама себя наказала. Ты меня ни в чем не обманывал, всю правду говорил: и что денег у тебя нет, и что в олимпиаде шахматной участвовал. Где ж тут обман?

– Но...

– Ты же сказал, что я тебе понравилась, так?

– Так...

– В этом – соврал?

– Нет, нет! Честное слово! Я такой женщины не встречал никогда!

– Ну так вот, – сказала Нинка медленно. – И получается, что у Люськи никакой шуточки не вышло. А просто себе на горе она нас с тобой познакомила. Глупым способом, но просто познакомила. И не бери в голову. Все у нас будет хорошо... Проводи меня домой, а сам топай в гостиницу. Я бы тебя и к себе позвала, но что-то сейчас вся так трясусь, сама не знаю почему, так что лучше не надо. Это от того, что я очень рада, что тебя встретила. Ночью переживу все это, передумаю, успокоюсь, и все будет хорошо.

Но получилось так, что ночью успокоение не пришло. Она вертелась на жарких простынях под крышей на своем чердаке и чувствовала, что от переполнивших душу незнакомых и каких-то светлых чувств не заснет до утра. В общем-то, в своих отношениях с мужчинами она привыкла, что ее «брали». Иногда грубо, иногда нежно, иногда уговаривали, улещали, иногда, честно говоря, попросту насиловали. Теперь получалось наоборот – она хотела, и она брала то, что желала. Во всяком случае, пыталась брать – жадно, решительно и не оглядываясь.

А может, это и есть любовь, подумала она, вот так хватать безоглядно, не церемонясь, цепляться за то, что вряд ли тебе принадлежит, что совсем тебе не соответствует и чего долго при себе ты не удержишь ни при каких условиях? А почему не удержишь? – вдруг щелкнуло у нее в голове, почему?! Ну, есть у них разница в годах эдак года в четыре, но Нинка знала супружеские пары и с большим возрастным разрывом, которые тем не менее дружно жили десятилетиями. А если Игорь по натуре своей не кобель, а так оно, судя по всему, и было, если повышенной тяги к каждой мелькающей мимо юбке у него нет, если он в целом по жизни своей увлечен наукой да шахматами, то вполне возможно, что при нем, большом ребенке, найдется прочное место и ей, Нинке.

Боже, Игоречек, возбужденно подумала она, ты бы у меня картинкой выглядел, я бы к ногам твоим стелилась, делала бы все возможное и невозможное, чтоб ты был счастливым и красивым и всегда оставался таким наивным и прекрасным. А уж что касается постельных радостей, милый, так за это можешь не волноваться, все сладится и наладится, потому что парень ты молодой и здоровый и все у тебя в порядке.

Потом ее разозлила подлянка лучшей подруги по ресторану мерзавки Люськи. В конце концов, секрета из того, что она хочет ребенка от мужчины с хорошей, здоровой кровью и наследственностью Нинка не делала и об этом знал даже швейцар. Люську за ее деяния следовало наказать, но тут она вспомнила, с какими обезумевшими глазами Люська металась сегодня весь день, вспомнила о ее причитаниях, что кого-то должны убить, и поняла, что не только неведомый, тайный дружок попал в опасную переделку, но погорела в чем-то и сама Люська.

К тому же, разозлившись, не заснешь, решила Нинка, заснуть можно только с добрыми мыслями, чтоб сны приснились тоже добрые. А что было у нее доброго за неполные двадцать девять лет, прожитые на свете? Вовсе ничего, что ли? Да уж нет, так сказать нельзя. Были очень светлые дни, хоть и не слишком долгие, но все же... Вот, скажем, когда она вернулась из заключения, через два года, досрочно.


4

ДНИ МИНУВШИЕ


В Москву она прибыла теплой ночью первых дней весны и до утра просидела на Ярославском вокзале. Месяца за два до освобождения Наталья вдруг перестала отвечать на ее письма, и Нинка решила, что у дорогой подруги произошло что-то очень серьезное в жизни, и потому объявляться у нее ночью – дело рискованное. Она присела на скамью в зале ожидания и не успела глаз сомкнуть, как к ней тотчас подошел милиционер и потребовал предъявить документы. Нинка молча подала все свои бумажки по освобождению, и мильтон так же молча изучил их. Потом спросил без напора:

– Надолго в столицу?

– Наверное, навсегда. Я здесь жила. С пропиской.

Мильтон хмыкнул, пожал плечами.

– Неизвестно, пропишут ли тебя снова.

– А почему ж не пропишут?

– Чистим мы сейчас Москву от всяких.

– Я не всякая, – буркнула Нинка. – А почему ты именно ко мне подошел? Вон сколько народу...

– Печать у тебя на лбу особая, – хохотнул мильтон. – А у меня нюх профессиональный.

– На всю жизнь печать?

– А это уж как жить будешь. Может, и отмоешься. С этим бдительный мильтон и ушел, а Нинка не стала ему говорить, что давно уже поклялась, что лучше с голоду подохнет, но ничем подозрительным и уголовным заниматься никогда не будет.

Она устроилась на жесткой скамье поудобней, закрыла глаза и принялась прикидывать, как будет выстраивать жизнь, если у Натальи произошли такие перемены, при которых ей уже не будет места на кухне. Но думать об этом не хотелось. Если Наталья жива, то она в беде не бросит и что-нибудь придумает, как бы ее собственная жизнь ни развернулась.

Незаметно для себя она заснула и спала спокойно, без кошмаров, которые одолевали се каждую ночь в лагере. А когда проснулась, то оказалось, что уже идет девятый час утра, а во время сна у нее прямо с плеч украли цветастый платок! С ума сойти можно, обрадовалась Нинка, значит, приехала домой, значит, снова в родной Москве и все будет хорошо.

Через полчаса она стояла у дверей квартиры, и двери эти распахнулись разом, едва Нинка нажала на звонок.

Свежая и бодрая Наталья вскрикнула, обхватила се руками, и обе застыли на пороге, не в силах ни плакать, ни голосить.

– В баню! – круто сказала Наталья. – Сейчас же в баню, чтоб весь твой арестантский дух вышибить!

– Дай хоть передохнуть...

– Потом передохнешь. Мне на тебя такую смотреть очень даже противно!

Они оказались в Сандуновских банях, под опекой знакомой Натальиной пространщицы, отмылись, отпарились, залезли в свою кабинку, задернули занавеску, разложили закуску, разлили по рюмкам водочку, и Наталья сказала ласково:

– С возвращением, подруга. Соскучилась я без тебя так, что весь белый свет был не мил.

– С возвращением, – коротко ответила Нинка. Выпили, закусили.

– По фигуре твоей не скажешь, чтоб тебя там голодом морили. Понятное дело, слегка отощала и с лица сбледнула, но тебе это даже идет. Досталось?

– Досталось. Но, как бы тебе сказать, я, пожалуй, немного даже рада, что ли, что отсидела два года. Если б пришлось весь срок тянуть, с ума бы сошла. А два года, можно сказать, с пользой. Такой там дряни насмотрелась и наслушалась, что напиши об этом или расскажи, никто не поверит. Черт знает, что случается у людей. Но вспоминать не хочу, и ты, Наталья, об этих годах меня никогда не расспрашивай.

– Добро, как хочешь. Я тут с твоим делом тоже за два года набегалась, как таракан.

– Как понимать? – удивленно спросила Нинка. – Ты ничего об этом не писала.

– Ну, во-первых, что было писать, даром тебе надежду подавать, в нервное расстройство вводить. А во-вторых, если все писать по правде, то до тебя бы моего письма не допустили.

– Непонятно говоришь. Меня вызвали и сказали, что дело мое пересмотрено и потому выпускают.

– Пересмотрено? – Наталья даже хлеб до рта не донесла. – Вот как тебе все дело подали? Ах, сволочье! Так ты ничего и не знаешь? Не ведаешь, как тебе подруга свободу добыла?!

– Ты добыла?

– Да кто ж еще-то, милая! Я думала, что тебе все объяснили, хоть извинились перед тобой.

– Никто передо мной не извинялся, – сердито ответила Нинка, решив, что Наталья врет, заявляя, что именно через ее труды она вышла на свободу.

– Ну, тогда послушай. Я ж с первого дня, как тебя засудили, по свидетелям бегала, уламывала их, улещала, чтоб они правду про твое дело сказали, только хлопоты эти все, как одна, были зряшние. Все они прораба Николаева боялись, все с ним в одной завязке были – и никто против него попереть не мог, да и не хотел. И тут вдруг полгода назад Господь Бог о тебе вспомнил и послал на обидчика твоего Николаева ужасную болезнь...

– С этим гадом я еще поговорю, – прервала ее Нинка. – Хоть и противно, но хочу ему просто в глаза посмотреть, шкуре поганой. И если совсем злой буду, то плюну в его глазища бесстыдные.

– Не плюнешь, – засмеялась Наталья. – Никак это невозможно, потому как твой злодей уже перед Господом предстал.

– Умер?!

– А я тебе про что говорю? Рак у него проявился! Рак желудка! Вот как было дело! И когда он в больницу лег, я туда же проникла, врача нашла, родственницей Николаева нарисовалась, а врач, хороший старичок, добрый, никаких документов моих не спросил и сказал, что жизни больному осталось никак не больше, чем полгода, а потом ему кранты! А еще врач сказал, что сам Николаев про все это знает и смерть свою встречает мужественно.

– Так, и что?

– Как что? Раз такое дело, так я сразу к Николаеву и метнулась, как он только из больницы домой вернулся. Подвалилась к нему и говорю, что хоть перед кончиной будь человеком, покайся в злодействе, за что девчонка сидит?! Он поначалу было говорил, что не хочет, чтобы его доброе имя после смерти грязью было облито, ну да я всякую дипломатию развела, и, короче говоря, написал он в прокуратуру письмо, где все разобъяснил, как было. Покаялся, значит. Надо сказать, что тут он настоящим мужиком оказался, письмо написал, при свидетелях его заверил, но потребовал, чтоб отослали его только в час его смерти. Племянник его так и сделал. Похоронили мы Николаева, и Илья Семенович, это племянник, при мне, то есть со мной вместе, отнес письмо в прокуратуру. Илья Семенович – это еще особый для тебя разговор будет, но главное – вот ты теперь и дома.

– Вот, значит, как, – протянула Нинка и даже не знала, удивляться ли ей, радоваться или грустить от этой правды.

– Да уж так! А ты говоришь: «дело пересмотрено»! Стал бы кто твое дело за просто так пересматривать!

– Значит, умер, – задумчиво проговорила Нинка и решила, что Николаева надо простить. Пойти в церковь, поставить поминальную свечу, простить и забыть. Мало ли какая у него была жизнь, если он пошел на такое дело, чтоб девчонку в тюрьму посадить, мало ли кто и как брал Николаева за горло, быть может, у него и выхода иного не было.

Нинка понимала, что все это, конечно же, не так, что прораб Николаев просто хапал обманные деньги на свою сытую и пьяную жизнь, что ему не только на нее, Нинку, было плевать, быть может, он и мать родную на каторгу бы послал, если б имел с того выгоду, – но надо простить. А уж если держать на кого-то зло, то только на ту самую следовательницу Кленову Аллу Викторовну, которая вовсе своего дела не делала и без всякого зазрения совести спихнула Нинку под суд. Да и судья-скотина торопился праздничную рюмку водки выпить, в работу свою не вникал.

– Черт с ними!

– С кем? – не поняла Наталья.

– Да с теми, кто мне лихо сделал. Я все забыть хочу, Наталья, все, что было. И жить, будто я к тебе только что из деревни приехала.

– А Василия увидеть не хочешь? – хитро спросила Наталья.

– Нет. Не только видеть его не хочу, но даже знать не желаю, как он там поживает и где.

– В Африке поживает. На каком-то строительстве.

– Сама как?

– Без перемен, – жестко сказала Наталья. – Тебя ждала. Знаешь, пока вот была занята, пока дергалась, чтоб тебя из-за решетки вытащить, так вроде бы как человек дышала, вроде бы что-то было каждый день, для чего просыпаться, для чего деньги найти. А вот как узнала, что ты со дня на день вернешься, так и снова... Я надеюсь, ты в Москве останешься, у меня?

– Если не выгонишь.

– Типун тебе на язык, как такое помыслить могла! Мы теперь с тобой одной веревочкой до гроба повязаны. Видала, как я твою кухню прибрала да вымыла? Обед сегодня закатим здоров! Хороших людей позовем, и будет тебе там кое-какой интерес. Так что сейчас в парикмахерскую пойдешь, потом шмотки твои переберем, платье подгоним клевое и вообще наведем на тебе марафет. С хорошим мужиком я тебя познакомлю. Живо всю свою житуху наладишь.

– Не суетись за мою жизнь, Наталья, – недовольно буркнула Нинка. – Я сама ее два года ночами обдумывала и что делать до конца знаю.

– Э, душа моя! Я тоже по глупости молодых лет все планировала, как в Госплане да Политбюро, а что получалось? Тут всякие случайности бывают.

– Не будет случайностей.

Они сходили еще пару раз в парилку, потом помылись, и Нинка поняла, что отмылась от всего, от двух минувших лет, от скверных воспоминаний, от всего минувшего периода, и сегодня начнется что-то другое.


Как Наталья и обещала, так и свершила, закатила праздничный обед на всех подруг и близких соседей. Каждого гостя в дверях, потихоньку от Нинки, предупреждала, чтоб о ее отсидке в лагерях не расспрашивал и никакого интереса к тому не проявлял. Что это не темы для дружеского застолья, а если кто вздумает свой язык чесать в таких разговорах, то вот вам Бог, а вот порог.

Одной из первых явилась тетка Прасковья, за минувшие годы еще более прежнего высохшая, еще больше набравшаяся подозрительности и скупердяйства. Чтобы не заподозрили, что в сундуках ее хранятся в неисчислимых количествах несметные ценности, одевалась она в такое тряпье, что нищенки на церковной паперти выглядели лучше. От кооперативной квартиры она отказалась, взяла свой взнос обратно, порешив, что доживет свой век там, где есть.

– Для кого деньги-то копишь? – насмешливо спросила Нинка. – В могилу, что ли, с собой возьмешь?

– У меня законный наследник есть, – сердито ответила Прасковья. И из невнятных слов ее можно было понять, что где-то у нее будто есть сын, который все эти годы жил сам по себе, чуть ли не по приютам скитался, но в последние годы – объявился, зимой заглянул к матери, букет цветов принес, но Прасковья так себя повела, что о богатствах ее сыночек не догадался, никто его в этом не просветил, и он пригласил матушку жить у него. Матушка отказалась, но повеселела, потому что поняла наконец, зачем она вела столь скудную накопительскую жизнь, полную лишений и ограничений. Раз в месяц она ездила к сыну, и можно было понять, что намекнула ему, что без наследства он не останется.

Все гости уже собрались на кухне, около накрытого стола, и уже вконец истомились, глядя на всякие добротные закуски и бутылки, а Наталья все к пиршеству не приглашала, все тянула по разным причинам, так что друзья уже и сердиться начали. Ясно было, что она ждала какого-то особого гостя, но в конце концов приглашенные потеряли терпение и сами уселись к столу, так что Наталья смирилась.

Как всегда, едва налили по первой и торжественной рюмке, в дверях прозвучал звонок. Наталья крикнула, чтоб никто не пил, ринулась к дверям и через минуту ввела в пиршественный зал очень хорошо одетого мужчинку, который, Нинка это отметила сразу, так отличался от всех, словно был марсианином. Дело не в его костюме, не в шикарном приношении, которое состояло из большущей сумки, набитой дорогими коньяками, огромным тортом и копченой колбасой. Дело в том, что работа и жизненные занятия у гостя были совсем другие, чем у всех прочих гостей. Мозгами этот человек зарабатывал на свой хлеб, а не руками и ногами.

Он был высок и грузен, лицо словно из глины вылепленное, с большим носом картошкой, глубокими залысинами и седыми, кустистыми бровями. Ему было лет пятьдесят, а может, и немного побольше.

– Зовите меня Ильей! – густым басом сказал он с порога. – А если кто-то предпочитает почтительную форму обращения, то называйте Ильей Степановичем Токаревым. Но лучше – просто Илья.

Разношерстная компания приняла его разом, потому что никакого своего превосходства ни перед кем он не выказывал, хотя оно было совершенно очевидным. Но он был прост, иногда грубоват, первенство над столом не захватывал и относился с подчеркнутым уважением ко всем.

Наталья тут же усадила Илью Степановича рядом с Нинкой, и все восприняли это как должное, а та прикинула, что Илья Степанович годится ей если не в дедушки, то в отцы – верняком.

Подняли первую рюмку, и хозяйка сказала коротко и многозначительно:

– Дорогие товарищи, пьем за возвращением Ниночки, а откуда она вернулась, к тому никакого интереса нет и не должно быть! Нинуха, будь здорова!

Чокаясь с Ильей Степановичем, Нинка встретилась взглядом с ним и обнаружила, что глаза у него светлые, серо-голубые, добрые и спокойные. Понятно было, что он отлично знал, из каких далей и весей прибыла Нинка, но жадного любопытства к этому не проявлял, хотя и смотрел на нее с откровенным интересом.

После первого тоста и торопливой закуски дернули по второй и третьей, а дальше все полетело по накатанной дорожке обычного московского застолья. Все оказались чуть ли не единой, дружной семьей, все были предупредительны и вежливы друг к другу. В середине пиршества Илья Степанович по настойчивой просьбе Натальи сказал тост, и Нинка сообразила, что хотя он обращался ко всему столу и говорил, желая здоровья всем и успехов для всех, но тост этот был для нее.

– Жизнь, друзья мои, сложная и пестрая штука. Каждый из нас словно ползет по шкуре зебры и то попадает на темную полоску, то на светлую. И надо принимать ее так, какова она есть. Однообразное, постоянное счастье будет только у тех из нас, кто попадет в рай, да боюсь, что мало кто из нас этого удостоится. Тем более что, я уверен, в раю этом скука и тоска стоит неимоверная, и всякая нормальная душа просится оттуда в ад, то есть поближе к тому что привык иметь на земле. А здесь наши радости и наше счастье состоят в том, что солнечные дни сменяются пасмурными, и если вы вдумаетесь в сказанное, то поймете, что ничего лучшего, чем такая конструкция нашего существования, нет и быть не может. А потому пьем и за горькие дни, и за счастливые, поскольку цена им одна.

Правильно, согласилась с ним Нинка, и ей захотелось добавить, что если кого-то эта конструкция не устраивает, то плакаться и ныть нет никакого смысла, поскольку ведь всегда есть десятый этаж, открой там окошко да сигай вниз, это твое право.

– Какие у вас планы на будущее? – без нажима и просто своим мягким басом спросил Илья Степанович Нинку, когда они закусили.

Она засмеялась.

– Да много всяких планов!

– Это означает, что никакого плана нет.

– А может, и так получается, – беззаботно ответила Нинка. – Утром встану и решу.

Он посмотрел на нее внимательно и сказал неторопливо:

– В ваши годы не мешало бы вам поучиться. Найти интересную профессию и...

– Ай, бросьте, – отмахнулась Нинка. – Не люблю я в науках копаться. Опять, что ли, за учебники садиться? Я уже не девочка. И что это вы о моих планах спрашиваете?

– Да как вам сказать... Ведь мой дядя вас крепко в прошлом обидел.

– Какой дядя?

– Да прораб из Мосстроя, небезызвестный вам Николаев. Вы извините, есть договоренность сегодня этой темы не касаться, но раз уж к слову пришлось... Я вместе с Натальей отнес к прокурору его предсмертные показания по вашим делам.

– Ну и что? – окрысилась Нинка, сразу почувствовав непримиримую злобу к этому человеку.

– Ничего, ничего! – ответил он почти испуганно. – Никаких моих заслуг в этом нет. Дядя, мир его праху, правду сказать, был подлец первостатейный.

– Его грехи отмолить хотите? Может, мне еще эту, компенсацию, предложите?

– Не надо так, – сказал Илья Степанович. – Никакой компенсации я вам предлагать не буду. И если я вам в силу этого родства неприятен, то мы можем прекратить общение.

После этих слов Илья Степанович уже не обращался к Нинке, влился в общее веселье за столом, оказывал знаки внимания жирной, пышной и красивой Людмиле со второго этажа, и она, сырая толстуха, от этого внимания разомлела, раскраснелась, глазки разгорелись, а громадная грудь под шелковым платьем заходила ходуном.

Нинку эти события только веселили, но Наталья рассуждала по-другому, выманила ее из-за стола, утащила в свою комнату и прошипела, как разъярившаяся змея:

– Ты что же делаешь, дура? Я же Илью Степановича для тебя пригласила! Это ж такой человек, каких и на свете больше нет! Он все про тебя знает, помочь тебе во всем, что пожелаешь, может! Такого добряка во всем свете не сыскать, что ж ты его этой свиноматке отдаешь?!

– Наталья... да он же старый!

– И вовсе не старый! Ему и пятидесяти нет! Выглядит так, потому что и войны хлебнул, и лагерей сталинских! А с женой своей уже давным-давно не живет, только так, одна видимость.

– Так у него еще и жена?

– Говорю тебе, до нее тебе заботы нет! Он один живет, непригретый, неухоженный! Ему женщина нужна, ласковая да заботливая. Он же мне прямо сказал: все, что ему надо, так чтоб сорочка была через день чистой да кофе утром подали, потому что он просыпается очень смурной. Ну, как всякого мужика, кормить тоже придется, но ты же при нем как королева жить будешь!

– А жене его тоже трусы стирать и кофе по утрам варить? – засмеялась Нинка.

– Да говорю тебе, жена в Москве на квартире живет, а у него свой зимний дом в Опалихе. Отопление газовое, водопровод и сортир теплый. Терем-теремок, а не дом. Он там вот так, в одиночку, и перебивается. Машина есть, «жигули».

– Наталья... Ты меня продаешь, да? За сколько, уж тогда скажи, чтоб я себе цену знала.

– Я с этого ничего не имею, дубина! А ты только попробуй для начала. Тебе отдохнуть надо, пересидеться, в себя прийти, осмотреться, о лучшем и мечтать нечего. Уйти-то всегда сможешь, кухня моя для тебя всегда свободная. И тиранить он тебя не будет, не такой человек.

– Значит, вы все-таки уже сговорились? – не успокаивалась Нинка.

– Ну, сговорились, не сговорились, а разговор был, – не стала вилять Наталья. – Тоскует мужик, понимаешь? По улицам бегать, в метро знакомиться или в ресторане – так это не для него. А пока мы тебя выручали всю зиму, так я про тебя все рассказала и его хорошо узнала. Ты, конечно, как хочешь поступай, только уж потом не пожалей, когда Людка на твое место пристроится. Она-то, видала, сразу сиськи вперед выпятила, сразу поняла что к чему!

– Да все это как-то... как на рынке! Или как на ветеринарной станции, вязка по договоренности.

– Вася твой, женишок сраный, был не по договоренности, а по большой любви! – язвительно захихикала Наталья. – От остальных своих хахалей ты любовью томилась! Ты правде в глаза смотри, Нинуля! Тебе на роду, как и мне, написано никогда нормального мужа да детей с семьей не иметь. Никогда! Я уж не знаю, почему это происходит, но ты сама это чувствуешь.

Эти жестокие слова были правдой. В тяжелые, бессонные, изнуряющие лагерные ночи Нинка подолгу думала о своей судьбе, о том, что ей на роду написано и чего она может ожидать. И чем больше думала, тем больше понимала, что, как у ее матери, как у бабушки, настоящей семьи у нее не будет никогда. Видать, чем-то женщины из рода Агафоновых не могли удержать около себя мужчин подолгу, не умели привязать к своему очагу даже тогда, когда и детей рожали.

Нинка посмотрела на разгоряченную Наталью и сказала, криво улыбаясь:

– Хороший ты мне праздник по встрече устроила, подруга. На все сто процентов.

– Ты сама все напортила!

– Сама и исправлю. Если захочу. Иди к гостям, – уверенно сказала Нинка.

Наталья посмотрела удивленно и заметила:

– А ты другой оттуда вернулась. Ну да ладно, поживешь нормально и отмякнешь... Не упускай мужика, Нинок, честное слово тебе даю, хороший это билет в лотерее.

Наталья умчалась к гостям, заскучавшим не столько от ее отсутствия, сколько от того, что все, что на столе стояло, было уже выпито, но хозяйка такого ущерба у себя за столом не терпела и ко второй перемене блюд алкогольное довольствие было полностью восстановлено, как в хорошем доме и положено.

Нинка размышляла недолго. Она вдруг поняла, что все ее планы, все обширные намерения по новой жизни будут буксовать все в тех же канавах, что и раньше. С чем она из этой квартиры ушла несколько лет назад, с тем и вернулась. И то, что в ту пору тормозило жизнь, через те же овраги не перепрыгнешь и сейчас. Перебиваться случайными приработками не хотелось, а для постоянной хорошей работы как не было специальности, так и нет. Садиться за швейную машинку и стегать одеяла, чему ее научили в лагере, Нинка не хотела, потому что противно было этим заниматься.

Она вернулась на кухню и обнаружила, что на ее стуле, рядом с Ильей Степановичем, уже уместилась Людмила, привалилась к нему своим жирным плечом и что-то шептала ему на ухо. Нинка хлопнула ее по затылку и сказала:

– Ну-ка, с моего места, как с соленого теста!

Сказала она эту присказку весело, но Людмила глянула ей в глаза и поняла, что спорить не следует, зашуршала своим пестрым, как у петуха, платьем, фыркнула и соскочила со стула.

Нинка села к столу и сказала Илье Степановичу спокойно и негромко:

– Вы извините, что я вам нахамила, я ведь еще от лагерной заморочки как следует не отошла. Даже вкуса водки еще не распробовала. Как воду пью.

Он взглянул ей в лицо, улыбнулся и так же спокойно ответил:

– Как я понимаю, пять минут назад Наталья просветила вас о моих меркантильных и не совсем приличных намерениях?

– Вы как-то сложно говорите, так что сразу и не поймешь. Но в общем, рубашки я стирать умею, а кофе утром варить тоже невелика наука.

– Не скажите, – осторожно улыбнулся он. – Лично я знаю сорок три способа варки кофе.

– Сорок три? – поразилась Нинка. – Да чего это там такого? Засыпал кофе да водой залил!

– Холодной или горячей? – тут же спросил он.

– А какая разница?

– Громадная. Сахар сразу кладете в турку или потом добавляете по вкусу? С огня снимаете едва закипит или варите? Сольцы для черноты добавляете? Когда кипит, ложечкой взбалтываете?

– Да не знаю я таких премудростей! – отчаялась Нинка. – Я вам вот про чифирь могу порассказать тоже с чертову дюжину рецептов... Ой, вы же и про чифирь, наверное, знаете? Вы ведь тоже в лагере были.

– Знаю про чифирь, – кивнул Илья Степанович. – Я много про что знаю. И если захочешь, будешь знать столько же или почти столько.

– Хочу, – решительно ответила Нинка.

Он помолчал, делая вид, что прислушивается к визгливой и глупой заздравице Людмилы, а когда она закончила, то пить не стал, а только поднял рюмку и посмотрел на Нинку.

– Мы с тобой, Нина, поменяемся... Я тебе подарю свой опыт, а ты мне свою молодость, поскольку у меня ее как таковой и не было совсем. Ты сейчас меня не понимаешь, но поймешь потом.

– Я понимаю, – соврала Нинка. – А кофе, какой вы пожелаете, я научусь варить быстро. Я всему учусь быстро. Я на трактор села, книжку прямо в кабине почитала и поехала.

– На тракторе? – вздернул кустистые брови Илья Степанович.

– Ну да! А чего тут особенного?

– Вот ведь как. А я и машину за два года толком не научился водить. Езжу по Москве и каждый раз встаю из-за руля с мокрой задницей. Придется тебе права получать, и будешь меня иногда возить. Если хочешь, конечно. Ты вообще будешь делать только то, что сама хочешь.

– Нет, – ответила Нинка. – Это будет не честно. Такая вам не нужна. Вы хотите, чтоб я у вас жила?

– Да. – Он помолчал и твердо повторил: – Да. Я полагаю, что попробовать, во всяком случае, можно. Вам надо передохнуть, живу я однообразно и скучновато, но вы ни в чем не будете иметь ограничений.

– Так не пойдет, – деловито сказала Нинка, – как это, не будет ограничений? Что ж получается, хахалей своих, что ли, в ваш дом приводить? Нет уж.

– Подождите, Нина. – Илья Степанович поморщился, будто перец на язык попал. – Совместной программы вырабатывать не будем, вообще ни о чем договариваться не будем. Как пойдет, так и пойдет. Я верю и чувствую, что вы человек порядочный, поверьте мне на слово, что я такой же, вот и посмотрим, что у нас получится.

– Хорошо, мне здесь нужно оглянуться несколько дней, а в пятницу я к вам приеду. Давайте адрес.

– В пятницу не выйдет. Я, Нина, суеверен: в пятницу в старые времена ни из одного английского порта не выходил ни один корабль. Плохой это день.

– У нас, мне кажется, понедельник?

– Да. Но я боюсь пятницы, поскольку какой-то очень далекий предок, по семейной легенде, у нас был англичанин. Я приеду за вами в субботу. Пока ты отсутствовала, все твои туалеты, наверное, из моды вышли?

– А, какие там у меня туалеты! – засмеялась Нинка, и только когда отсмеялась, то поняла, что Илья Степанович ищет какой-нибудь предлог, чтобы дать ей денег.

– Илья Степанович, – сказала она, улыбаясь, – когда мне что-нибудь купить захочется, я вам скажу.

– Хорошо, – облегченно сказал он. – Видишь, как мы легко преодолеваем первые проблемы. Но ты не стесняйся, я, по нашим меркам, в общем-то, чело век богатенький. Не так чтоб уж очень, но на приличную жизнь нам с тобой хватит.

Нинка улыбнулась печально и сказала:

– Ну что у меня за жизнь такая? Опять меня покупают, если уж честно-то сказать. Как проститутку.

Илья Степанович не стал возмущаться и возражать не стал. Помолчал, без тоста и приглашения, сам по себе, выпил большую рюмку водки и сказал невесело:

– Милая ты моя, а кого не покупают, и найди мне человека, который не продается? Всех покупают, и все продаются, и это печальный и необоримый закон жизни. Ученый продаст свои мозги, спортсмен торгует своими мышцами, балерина выставляет напоказ, и платный показ, свою пластику, крестьянин получает деньги за свои физические усилия и умение. Да что там говорить, чтобы жить, надо кушать, а чтобы кушать, надо что-то продавать. Вот ведь что получается. И не продажной остается только наша бессмертная душа. На этом, собственно говоря, и строится вся религия. Все продается, а душа непродажна и бессмертна. Вот в чем ее сила, а вовсе не в существовании Бога, которого, скорее всего, нет. Ты поняла, что я сказал?

– Да.

Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и сказал:

– Проверим. Прокомментируй, объясни, что я сказал.

– Да все же ясно! – засмеялась Нинка. – Никакой разницы между вокзальной проституткой и каким-нибудь народным артистом СССР нет! Она на площади трех вокзалов промышляет, жопой своей торгует, а артист кривляется на сцене и тоже торгует тем, что у него есть. Бляди, правда, никакого звания СССР не дадут, сколько она там ни выдрючивайся, как ни старайся, а артисту всякие ордена положены. Но, в общем-то, если каждый свою работу справно делает, то живет так, как ему хочется, и достаточно хорошо.

Илья Степанович засмеялся, обнял Нинку тяжелой, мягкой и теплой рукой, негромко сказал на ухо:

– Я так и думал, что мозги у тебя чистые, незамутненные и восприимчивые. Хорошие мозги, в них много что можно вколотить. Мы с тобой будем нужны друг другу на долгое время. И запомни одно. Когда захочешь уйти, а это неизбежно, то уходи спокойно и без сожалений. Встретишь человека, поймешь, что можно жить по-другому, предупреди меня обязательно, посоветуйся, если захочешь, и – уходи. Со мной не считайся, я в любых случаях не вправе претендовать на твое будущее. Жизнь у тебя только начинается и будет очень длинной. Я всего лишь эпизод, и будем надеяться, что эпизод не из самых худших. Поняла меня?

– Да.

– Прокомментируй.

В дальнейшем между ними так и сложились отношения. Илья Степанович что-то говорил, а потом мягко и настойчиво требовал Нинкиного комментария. Она не сразу сообразила, что таким простым приемом он тренировал ее мозг, приучал мыслить аналитически, точно, ясно и быстро. На первых порах эта его привычка Нинку немного обижала.

– А можно без комментариев? – спросила она в тот первый вечер.

– Да уж сделай старику уважение.

– Я вам в постели уважение сделаю. Какое угодно. А в душу мне не лезьте! – ни с того ни с сего окрысилась Нинка. Ей и самой стало тут же стыдно, но как дать обратный ход своему хамству, она не знала.

– Ох и язва, ох и язва! – промурлыкал Илья Степанович. – Это дело для меня вторичное, ты не волнуйся. А лучше скажи мне, какая у тебя в жизни самая большая мечта? Проще сказать, чего бы ты хотела, что тебе по ночам снится?

Нинка заколебалась, потому что поняла, что никакой уж такой мечты у нее до сих пор и не было.

– Детей не хочешь? – осторожно подтолкнул ее Илья Степанович.

– Да как-то не знаю... – замялась Нинка. – Что нищету плодить?

– Значит, до этого ты еще не доросла, – кивнул Илья Степанович. – Ну а по профессии? По занятию в жизни?

– Я хочу официанткой работать, – смущаясь, сказала Нинка. – Вы не думайте, что это из-за денег.

Просто мне кажется, что это хорошая работа. Люди все хорошо одетые, празднично, музыка играет, и если ресторан хороший, то вокруг все красиво.

– К празднику тебя тянет, – сказал Илья Степанович. – Тебя тянет к внешнему проявлению праздника. Ну, это дело несложное, что-нибудь придумаем.

– Сука! – вдруг закричала во все горло жирная Людмила. – Сука ты поганая, тетка Прасковья! Ты у меня кольцо с брульянтом в залог взяла, а когда возвернула, то его подменила! Я тебе настоящее кольцо отдавала, а ты мне медяшку со стекляшкой возвернула!

– Да что ты такое говоришь?! – заголосила Прасковья. – Да когда это я у тебя залог брала?!

– А в прошлую зиму, аль запамятовала?!

– Да не беру я ничего ни у кого!

Но тут все гости за столом так захохотали, что Прасковья смутилась и поправилась:

– Ну, так, когда сами просите, когда вам и жрать нечего, если все свои капиталы просвистали, так помогаю чем могу. Спасибо должны сказать.

– Подменила! Подменила! – упрямо вопила Людмила.

– Как это подменила? – завыла Прасковья. – Я и делать такого не умею!

– Ага, с ювелиром Самуилом договорилась, вошла с ним в долю и подменила! Брульянт был настоящий, и кольцо золотое, а теперь у меня от него палец синий становится, как бельишко постираю!

– Да кто ж при кольцах на руках белье стирает, дура ты эдакая?! – закричала Прасковья. – Это ж что в золоте, что в серебре, если в порошке стирать, так обязательно пальцы посинеют! А я таким делом, чтоб заклад подменивать, не занимаюсь!

– А вот я тебе сейчас морду твою набью, и ты у меня без всякого стирального порошка посинеешь! – пообещала Людмила и даже приподняла над стулом всю свою могучую фигуру, будто бы и действительно собиралась наказать ростовщицу за свою обиду.

Прасковья пригнулась, собираясь юркнуть под стол, но Илья Степанович вдруг гаркнул:

– Ша! Щ-а-а, господа, как говорят в Одессе! Попрошу не нарушать благородного застолья! Слушайте лучше еврейский анекдот! Все разом притихли.

– Так вот. Хоронят Сару Финкельштейн... Вы должны понять, что еврейские анекдоты, после английских, самые лучшие в мире. Английские просто умные, а еврейские – остроумные. Наш русский анекдот, к большой моей грусти, по большей части такой соленый, что ни при дамах, ни при детях его рассказывать никак невозможно.

Гости при таких словах дружно заржали.

– Значит, несут Сару Финкельштейн на кладбище. Красиво вокруг, весна, сирень цветет. И Моня Рабинович говорит другу: «Я хочу вам сказать, Абрамович, что Саре повезло. В хорошую погоду в землю ляжет. Вы не хотели бы лечь с ней рядом?» Абрамович подумал и говорит: «Нет, Рабинович, я бы хотел лечь рядом с Соней Катценеленбогель». – «Но что вы такое говорите, уважаемый Рабинович?! Ведь Соня еще живая!» – «О!!!» – ответил ему Абрамович.

Кто-то засмеялся, но Нинка видела, что основная часть гостей не поняла, в чем заключался анекдот.

Около полуночи начали расходиться. Нинка проводила Илью Степановича до угла, и они сговорились, что в субботу, к обеду, он приедет за ней на своей машине и отвезет к себе в Опалиху.

Нинка вернулась домой, где у стола еще сидели самые стойкие.

Жирная Людмила рыдала, уложив на стол свои могучие груди и растрепав голову. Жаловалась на то, что жизни у нее вовсе нет, что липнут к ней те мужики, которые ей вовсе не нравятся, и в постели они с ней грубые, как зверюги, а хочется ей молоденького мальчика, чтоб он был ласковый и нежный, чтоб она его ласкала, как ребенка, и оттого им обоим было при этом хорошо. Все смеялись над ее жалобными желаниями, а Людмила от этого пуще того рыдала, потому что, как говорила она сквозь слезы, никто ее всю жизнь не понимает.

К двум часам ночи разошлись по домам все.

– Сговорились? – живо спросила Наталья.

– С кем?

– Да с Ильей Степановичем! – осерчала Наталья. – Я ж за ради этого гулянку устроила, что ты дурочку-то из себя перед подругой корчишь?!

– В субботу он за мной приедет.

– Вот и ладненько! – обрадовалась Наталья.

– Чего ладненько-то? – пробурчала Нинка. – Мужик он, понятное дело, умный и хороший. Да уж старый для меня.

– А тебе, Нина, сейчас такой и нужен, – вразумительно сказала Наталья. – Оклемаешься при нем, осмотришься, ты ему потом всю жизнь «спасибо» говорить будешь.

– Да иди ты к черту! – крикнула Нинка. – Я же на танцы ходить хочу, в кино, на речку с компанией ездить! А что я с ним, каждый вечер телевизор смотреть буду, да?

– На тебя не угодишь, – обидчиво ответила Наталья и пошла спать в свою комнату.

Нинка прибрала в кухне, перемыла посуду и решила, что в пятницу пойдет на танцы. Просто так, чтоб понять и убедиться, что где-то в мире еще существует веселая и молодая жизнь, что кто-то радуется ей беззаботно и привольно, ни о чем вовсе не думая и ничем не смущаясь.

Решение это оказалось настолько устойчивым, что в пятницу с утра она и проснулась с этим желанием – пойти на танцы. Пересмотрев свой гардероб и обувку, она обнаружила, что шмотки ее немного отстали от моды, но не настолько, чтобы выглядеть деревенской девицей. На туфлях с высокими каблуками сбились набойки, но это было делом поправимым, и в полдень она сбегала в мастерскую, где ей быстренько поставили металлические подковки на каблуки, которые звонко цокали по тротуару и веселили Нинку.

Наталье она наврала, что вечером пойдет к своей приятельнице Анне Шороховой, с которой тянула лямку в лагере и которая вернулась на свободу за месяц до ее освобождения. Анна Шорохова на свете существовала и действительно была лагерной подругой Нинки, но идти к ней сегодня она не собиралась.

День выдался теплый, и Нинка поехала в Сокольники, на ту танцплощадку, где уже побывала в первый год своего приезда в столицу. Та оказалась на месте, но оркестр был другой, играл громко и зазывно, цена за билеты увеличилась чуть ли не вдвое, но смутило Нинку то, что она почувствовала себя очень старой. Девчушки-сикушки на танцплощадке были по пятнадцати-семнадцати годочков, очень бойкие, все, как одна, курили и матерились через слово. Курить еще туда-сюда, Нинка изредка и сама покуривала, но в матерщине за молодками она угнаться не могла.

Она было собралась уйти, но тут к ней подскочила бойкая девчушка в кудряшках и, словно старой знакомой, сказала:

– Дернуть не хочешь, старуха?

Нинка уже просекла, что «старуха» – это не оскорбление, а попросту модное обращение друг к другу.

– Чего дернуть? – спросила она недоверчиво.

– Да у меня бутылка чернил есть. Войдешь в долю, и тяпнем.

Нинка сочла это предложение дельным, потому что на трезвую голову здесь вовсе заскучать можно было. Она заплатила за половину бутылки портвейна, вместе с девчонкой они отошли за кусты, к скамейкам, новая приятельница назвалась Надей, тут же нашла под скамейкой стакан, вытерла его носовым платком, спичкой расплавила пластиковую пробку на черной и большой бутылке портвейна, и они выпили ее пополам. Пришлось почти по два стакана сладковатого портвейна «Кавказ», который подруга Наталья презирала, но пила часто, когда не хватало денег на любимые напитки.

Нинка от принятой дозы повеселела и вместе с Надей двинула на площадку.

Она сразу разобралась в правилах. Парни приглашали своих дам на танец, либо взяв их за руку и без всяких церемоний потащив на середину площадки, либо небрежно кивнув башкой на ходу своей избраннице. А танцевали не обнимаясь, на расстоянии друг от друга. Первый Нинкин партнер в танце и вовсе на нее внимания не обращал. Вертелся перед ней, воздевал руки к небу, падал на коленки, визжал, стонал, и Нинка вскоре поняла, что он не столько танцует, сколько молится своему Богу. Этого стиля танца придерживались все. Нинка быстро поняла, в чем суть дела, и тоже принялась вертеть задом, поднимать руки к темному небу и закатывать глаза. Оттанцевавши мелодию, партнеры бросали друг друга прямо посреди площадки, будто бы проникнувшись друг к другу беспредельной ненавистью. Нинка даже не могла понять, как при таком стиле можно с кем-то познакомиться. А ей вдруг очень захотелось подружиться с каким-нибудь хорошим мальчиком, погулять с ним по аллеям Сокольников, пообниматься на скамейке, поцеловаться, потискаться. Она вдруг поняла, что за годы своих лагерей истомилась по простейшей ласке, по мужским рукам на своем теле, по глупым словам, которые при этом произносятся. В конце концов, просто жаждалось к кому-то прижаться – сильному и теплому. Но ничего подобного не намечалось. Парни приглашали ее на каждый танец, но после дикой пляски-молитвы исчезали в толпе, и она их каждого даже не могла запомнить.

В первом перерыве Нинка разыскала Надю и сказала:

– У тебя еще дернуть нет?

– Найдем, старуха, если башли есть!

– Есть, старуха!

Надя исчезла на пять минут и вернулась все с той же бутылкой «Кавказа».

Они отскочили в сторонку и повторили прежнюю процедуру.

– Ты, старуха, будь здесь поосторожней, – сказала Надя. – Это местечко не самое лучшее. Швали всякой черножопой много.

– Ты о чем? – спросила Нинка.

– Да в воскресенье склеила я тут одного южного. Пойдем, говорит, в ресторане посидим. Ну, пойдем так пойдем. А он и толкует, что прежде чем, мол, за тебя деньги платить, попробовать надо, что ты такое есть. Черт с тобой, думаю. Затащил он меня в кусты тут неподалеку и отодрал через жопу. А еще по морде набил и пинками погнал, не понравилось ему что-то. Да врет гад, конечно, просто на дармовщинку проскочил. Одного не понимаю, зачем морду бить?

– Я не люблю этих, которые с юга. Я своих люблю, русских. Ну, там хохлов еще или белорусов, так то все свои, – сказала беззаботно Нинка, хотя над этим вопросом до сего времени не задумывалась.

– А! Все они на одну колодку. Приличные мужики сюда не ходят, здесь ведь так – подрыгаться только. Но не в том дело. Ты если перепихнешься с кем, то сразу в ночной профилакторий беги, чтоб тебя промыли да продули. Сейчас в Москве всякой заразы располным-полно. Сифилистон, трепак бродит.

– А где он, профилакторий? – спросила Нинка, разом испугавшись.

– А ты не тутошняя, что ли? Издаля приехала?

– Да нет, тутошняя, а профилактория не знаю.

– Целка, да? – захохотала Надя.

– Да нет. Не знаю, да и все.

Надя терпеливо и деловито объяснила, что профилакторий находится в Измайлове, доехать можно на метро. Не очень хорошо то, что в профилактории спрашивают паспорт, но если расплакаться и разжалобить дежурного фельдшера, а еще лучше – сунуть червонец, то все процедуры проделают и так. Но сделать это надо обязательно, лучше сразу или в первый же день, потому что трепак и сифон гуляют по Москве со страшной силой, все девчонки с танцулек, считай, уже погорели.

Нинка испугалась. Про страшные венерические заболевания она такого наслушалась в лагерях, что при одном воспоминании дрожь до пяток пробирала.

– Так что, все парни, что здесь, с какой-нибудь заразой?

– Ну уж, ты скажешь! – грубо засмеялась Надя. – Не все, конечно, но в профилакторий беги после всякого. Ой! – Надя даже подпрыгнула. – Белый танец объявили, бежим!

Бежать Нинка не стала, неторопливо допила бутылку, забросила ее в кусты, аккуратно повесила стакан на сучок и пошла к танцплощадке, которая сияла огнями в темноте наступившей ночи. Она решила, что станцует последний танец и пойдет домой. И больше никогда на танцы ходить не будет, потому что вышла уже из этого возраста и никакого удовольствия эти детские развлечения ей не доставляют.

По первому отделению она уже знала, что белый танец будут повторять дважды и потому можно было не торопиться, выбрать себе такого кавалера, который по сердцу.

Она поднялась по ступенькам на площадку и приняла в сторону, в группу тех парней, которые, не приглашенные сразу, ревниво тосковали в сторонке и каждый делал вид, что ему на это обстоятельство совершенно наплевать, что он ничем и не огорчен, он и сам не желает танцевать с кем угодно по первому приглашению.

Партнера своего она увидела сразу. В очках, немного сутуловатый, с растерянной улыбкой и полной убежденностью на лице в том, что его никогда и никто не пригласит.

– Разрешите, – внятно проговорила Нинка, остановившись перед ним, и чуть поклонилась даже.

– Да, да, – заторопился очкарик, подхватил Нинку под руку и повел к площадке.

Вразрез с общими правилами, он обнял ее за талию, сказав при этом:

– Знаете, я в целом танцор очень плохой. Нинка сразу разглядела, что он совсем уж не такой скромняга, как представляется, но, скорее всего, тоже не москвич, и у него метод подхода к девушкам другой, осторожный и завлекающий, провинциальный, одним словом.

– Как получится, так и станцуем, – засмеялась Нинка. – Вы не москвич?

– Я из Ростова-на-Дону. Здесь в институте учусь. Во ВГИКе. Полгода только и проводил, что в аудиториях, в кинозалах наших учебных и в общаге зубрежкой занимался. Совсем окосел, вот и решил немного встряхнуться.

– Во ВГИКе? – не удержалась Нинка от почтительного и недоверчивого вопроса. – В институте кино, да?

– Во Всесоюзном институте кинематографии, – тщеславно и серьезно поправил очкарик.

Она уже давно наслышалась, что институт кинематографии, то есть ВГИК, является в Москве одним из самых-самых популярных, престижных и желанных. Так же, как еще институт международных отношений, а потом – Бауманский и университет. Про сумасшедшие конкурсы, по две тысячи человек на место, при поступлении во ВГИК рассказывали просто легенды. Особенно, конечно, на актерский факультет. И странно, что этот очкарик прошел такой конкурс. Впрочем, по Москве бродили тучи фальшивых вгиковцев, скорее всего, это враки, решила Нинка, цену себе очкарик набивает. И сказала легко:

– А я учусь в институте иностранных языков.

– Да? – радостно обрадовался парень. – На каком отделении?

Тут она сообразила, что если сказать про английское или французское, то этот явный зубрилка-очкарик может легко проверить, залопочет сам по-английски, и вранье ее тут же разоблачится.

– Бундустанский язык, – отважно ляпнула Нинка.

– Да? Княжества Бундустан?

– Ага. Нас всего пять человек.

– Ну, уникум! А скажите что-нибудь по-бундустански.

Нинка не стала ломаться и тут же заверещала птичкой:

– Хильди-и-и-и-о, селя-гулил-пуси-бум!

– А что это значит? – почтительно спросил он.

– Сегодня хороший вечер, – бестрепетно перевела Нинка свою абракадабру. – Ты же не сказал, как тебя зовут.

– Владик. То есть Владислав Николаевский. Сценарный факультет.

– Нина, – ответила она, повыше охватила его за плечи и прижалась к нему грудью.

Оркестр прекратил играть, и они оторвались друг от друга. Нинка снизу вверх глянула на своего партнера и засмеялась.

– У тебя очки запотели.

– Да? – Он скинул очки, вытащил из кармана чистый платок и протер их.

Вокруг них орали и аплодировали, требуя повторения танца. Оркестр для виду покуражился и снова заиграл, но вместо медленного танца влупил что-то грохочущее, в бешеном темпе.

– Будем медленно танцевать? – неуверенно спросил Владик.

– Да. Я так больше люблю.

Они снова обнялись и в бушующей толпе тут же словно с ума сошедших соседей принялись едва двигаться, стараясь получить побольше радости от соприкосновения друг с другом, чем от бешеных скачек.

– Знаешь, Нина, отчего у меня очки запотели?

– Ты нервничаешь, – сказала она.

– Да. Потому что я впервые почувствовал женщину, – очень серьезно ответил он. – Существо женщины.

– Это как?

– Тут сложная теория. В тебе очень много настоящей, подлинной женщины. Ты должна знать это на всю жизнь. Я как тебя обнял, так меня трепет пробрал до самых внутренностей. И ты тоже очень трепетная. Во мне словно пробудилось мужское начало. Ты не думай, что я перед тобой выкаблучиваться хочу или тебя соблазняю. И я не про любовь с первого взгляда говорю. Здесь все проще и сложней одновременно. Мне так кажется, что мы с тобой оба истосковались от отсутствия даже простых объятий. Если хочешь, мы сейчас разойдемся навсегда, и все.

– Не хочу, – сказала Нинка.

– Да. Я думаю, что мы оба вот так чувствуем друг друга. На уровне молекулярном, на простом, на животном. Ты не обижайся, в этом ничего плохого нет. В конце-то концов, всякий человек не более чем высокоразвитое животное. И это, честное слово, хорошо.

– Нет, – замотала головой Нинка. – Я животным как-то быть совсем не хочу.

– Да, я тебя понимаю. Но есть такие природные инстинкты, которые даже самый интеллектуальный человек не в состоянии перебороть. Половая тяга, которую называют эротикой или сексуальностью. Это такие природные силы, против которых бесполезно бороться. Но чтобы все было прекрасно, красиво, нужно, чтобы было чувство. Хотя бы на час, на минуту, временно. Иначе все просто скотство. Даже если случайная связь, то это красиво, когда у обоих есть хотя бы минутная тяга друг к другу.

– Есть, – прервала Нинка эти заумные разговоры, потому что сосками груди поняла, что парнишка так же истомился по женщине, как она по мужчине, что он, при всех своих красивых разговорах, так же с ума сходит от отсутствия обниманий, поглаживаний и всего того прочего, без которого и весь свет порой не мил.

– Ты пойдешь со мной? – спросил он, заглядывая ей в глаза и чуть отодвигаясь.

– Да.

– Да? – Он не поверил разом.

– Но только не в кусты. Ты уж извини. Я не шлюха и не проблядь. Ищи крышу где хочешь, но чтоб все было по-человечески.

– Я в общежитии живу, в городке Моссовета, тут не очень далеко, – заторопился Владик. – Если мы сейчас сразу поедем, то у нас в кафе можно еще чего-нибудь купить покушать, а в магазине винишка найдем. Поедем, да?

– Я хочу потанцевать, – солгала Нинка, потому что не очень хорошо это было, чтоб сразу бежать, задравши юбку, на такое предложение. Сам ведь сказал, что все должно быть красиво, вот и не следует торопиться, словно голый в баню.

– Да, да, – тут же согласился он. – Будем танцевать до конца.

Нинка почувствовала, как он успокоился, стал уверенным, сильным и решительным, и она подумала, что настоящая женщина вот так и должна действовать, когда ей хочется. Должна регулировать настроение и состояние мужчины, чтоб он думал, что он стоит у руля, хотя это совсем и не так, совсем наоборот! Да наплевать, в конце-то концов, так это или не так, главное, чтоб обоим было хорошо и ладненько.

В перерыве между вторым и последним отделениями Нинка опять нашла Надю, дала ей денег и сказала, чтоб, кроме портвейна «Кавказ», она добыла ей «сухаря», то бишь сухого вина. От бутылищи «Кавказа» Нинка выпила на сей раз только полстакана, попрощалась с Надей, а та крикнула ей в спину:

– Склеила кадра?

– Склеила, – ответила Нинка.

Владик посмотрел на винную этикетку и кивнул.

– «Вазисубани» – это хорошо. Мы его называем «Васька с зубами». Сейчас выпьем? Лучше бы дома.

– Как хочешь. – Надо уступить, решила Нинка. Владик, судя по всему, пить «из горла» не то чтоб не умел, это все умеют, а просто считал такой поступок для студента зазорным.

– Возьмем с собой. Я тебе в общаге отдам за бутылку деньги.

По его тону Нинка поняла, что и в общаге никаких денег у него нет, но лишь улыбнулась, а тут снова грянула музыка, они станцевали еще раз, и Нинка почувствовала, что шелудивые танцы эти ей стали поперек горла, и кавалера своего она выморила ровно столько, насколько сама могла вытерпеть.

– Поехали домой, – сказала Нина.

– Больше не хочешь танцевать?

– А что, у вас там и музыки никакой нет?

– Что ты! Конечно, есть! И пианино есть. У нас вообще все есть, но мы там больше разговоры всякие ведем. Об искусстве, о кино. Я не знаю, будет ли тебе интересно, это же профессиональное.

Нинка засмеялась вызывающе:

– До утра одни разговоры?

– Не говори так. Это цинично. А цинизм – это разрушение всего. Циники становятся кастратами. Никогда себе цинизма не позволяй. Но ты права, мы и дома сможем потанцевать.

Они ушли с площадки, добрались до метро, потом делали какие-то пересадки, которые Нинка не запомнила, и через полчаса подошли к пятиэтажному серому зданию, парадный вход перед которым был освещен, а на скамейках и ступеньках сидела молодежь, смеялись, густо курили, а бородатый гитарист пел под примитивные аккорды:
		Была весна!


		Цвели дрова!


		А на болоте квакали лягушки!


		А мы с Маруською вдвоем,


		А мы с Маруською вдвоем.


		Мы мирно штефкали, мы штефкали ватрушки!


Владик остановился, глянул на Нинку и спросил:

– Хочешь здесь поторчать?

– Да. Немножко.

Нинка уже разглядела, что среди девушек, сидевших вокруг гитариста-певца, мелькнуло лицо молодой актрисы, которая играла вторую роль в прогремевшем недавно фильме, и парень рядом с ней тоже был ей известен по экрану. Сердце у нее заколотилось – Боже ты мой, такие люди, такие молодые, ничем не значительнее ее самой, а уже известные, с красивым будущим, и вот так запросто сидят ночью на ступеньках общежития, слушают музыку, пьют из горлышка сухое вино, и все это у них нормальненько. Ах, черт вас побери, ребята, в рубашке вы родились, а вас бы в лагерь, вас бы к этим сукам, которые ночью лезут под одеяло и хватают за сиську, когда ты совсем этого не хочешь, вас бы на лагерную баланду или в деревню, за рычаги трактора!

Господи, осекла себя Нинка, да зачем им это? И зачем я им этого желаю? Да кому что выпало по судьбе, то пусть каждый и переживает! Коль повезло прожить хорошо, светло и ясно, так пусть так и живется. И грех желать людям всякого зла. Тебе досталось, так зачем и другим?

Гитарист резко оборвал музыку, весело глянул на Нинку и прокричал:

– Вот и Владик пришел с дамой! Поздравляю! А то ты у нас, бедняга, вовсе за учебниками забурел!

Вокруг добродушно засмеялись, так что ничего обидного не было в приветствии гитариста ни для Владика, ни для Нинки. Гитарист тут же спел одну за другой несколько песен, а потом рослая девушка жарко заговорила о кино, и через минуту Нинка уже решительно не понимала, о чем идет речь. Звучали какие-то совершенно незнакомые ей фамилии – Феллини, Антониони, Тарковский, Ромм, Висконти, – и она с трудом понимала, что это те, кто делает кино. И что больше всего поразило Нинку, студенты совсем не говорили про актеров, про артистов, которые с ее, Нинкиной, точки зрения были самыми главными. Она заскучала, Владик, заметив это, тронул ее за локоть, сказал тихо:

– Ты минутку посиди, я сейчас вернусь. У меня в комнате беспорядок, я приберусь.

Когда через четверть часа она поднялась следом за Владиком на второй этаж и вошла в его комнату, то поняла, что дело было не в беспорядке, а просто в комнате стояло три кровати. Две у окна, а одна на входе, отгороженная шкафом. Значит, попросту говоря, Владик распределял на ночь своих друзей-соседей по другим комнатам. Он так и сказал:

– Ты не волнуйся, мы будем одни. Арик в Москве у своих армянских родственников ночует, а Коля тоже не придет.

– Хорошо, – сказала Нинка. – А ты на кого учишься?

– Если таланта хватит и повезет, то буду сценаристом. Или, профессиональней сказать, – кинодраматургом.

– А что это такое?

– Буду писать сценарии для кино. Знаешь, что это такое?

– Не очень.

– Очень просто. Я пишу то, что снимает режиссер. По моим текстам говорят свои реплики актеры. А как говорить – это их наставляет режиссер. Все просто.

– Ага, – сказала Нинка. – Если ты будешь хорошо учиться, то сможешь на актерский перейти?

Несколько секунд он не понимал, что она сказала, потом громко засмеялся.

– Ох, Нина! Ни в каком ты инязе не учишься, никакого языка княжества Бундустан не изучаешь, но мне на это наплевать! Меня на актерский факультет, как и любого сценариста, бесплатным калачом не заманишь! Актер, моя милая, всего лишь произносит тексты, которые для него написали. И произносит их так, доносит ту мысль, которую требует от него режиссер-постановщик! Слава, для общепонимаемых кругов зрителя, конечно, достается актеру, но роль его в фильме, ты уж мне поверь, по большому счету очень незначительна. Ну да этого сразу не объяснишь. Давай мы с тобой дотанцуем.

Он включил магнитофон, и они принялись танцевать, прижавшись друг к другу.

За стенкой комнаты пошумели было, но потом стихли.

По ходу танцев Владик снял с Нинки кофточку, а потом юбку, и Нинка приняла это молча, не ломалась, но и нетерпения не проявляла.

Немного за полночь они танцевали совершенно голые, и Владик даже очки снял, потому что разглядывать обоим было нечего, в комнате было темно, и разговаривать они тоже прекратили. Не о чем было больше разговаривать.


Утром он проводил Нинку до остановки автобуса и спросил:

– У тебя есть телефон?

– Нет, – ответила Нинка.

– А ты придешь сегодня вечером? Я тебя встречу. Вот на этой остановке.

– Хорошо, – сказала она. – В семь часов.

Но она знала, что не придет сюда больше никогда. Он тоже не стал настаивать, хотя Нинкино решение почувствовал.

Она села в автобус и через заднее стекло машины видела, как Владик постоял немножко, потом повернулся и неторопливо пошел к общежитию, пошел в свой мир, который так и остался для Нинки не очень понятным, но завлекательным. Она понимала, что, в общем-то, в этом мире места для нее нет, а если и есть, то оно какое-то не очень хорошее, непрочное, да и ненужное. Было хорошо вчера вечером, было хорошо ночью, но об этом надо было забыть и не возвращаться к пережитому, не пытаться его повторить. Она понимала, что се жизненная дорога выстраивается совсем в ином направлении и торить эту дорогу приходилось самой.

Наталья встретила Нинку весело и спросила лукаво:

– Ну, как, курочка, отгулялась?

– Твое-то какое дело?! – неожиданно обозлилась Нинка на безвинную подругу. – Что хочу, то и ворочу!

– Да что ты, я ничего, только если ты передумала насчет Ильи Степановича, то я просто и не знаю, как ему об этом сказать.

– Просто скажешь.

– Да не в том дело. Обижать его неохота. Уж больно хороший мужик, честное слово.

– Ничего я не передумала, – буркнула Нинка.

– Вот и ладненько! Вот и славно. Он мне вчера сказал, что на сегодня он и меня с собой в гости возьмет. Я тебе в доме помогу прибраться. А потом буду иногда приезжать проведать, если пригласишь, конечно.

– Приглашу.

Нинка поняла, что на сегодняшний день Наталья приглашена в качестве громоотвода, чтоб первый день знакомства прошел полегче и попроще. Пусть так, решила она, в конце-то концов, не в рабство нанимается, если что, сбежать можно всегда.

Илья Степанович оказался точен и в два часа приехал на своем синеньком «жигуленке».

– Все осталось в силе? – неуверенно спросил он с порога. – Едем?

– Едем, – твердо ответила Нинка.

Она собрала свои вещички, окинула кухню взглядом, словно прощалась с ней. В душе она ощущала, что еще не раз вернется сюда. Вернется с грузом новых пережитых неудач, вернется и счастливой. Будет возвращаться и с победами, и с поражениями еще долгие годы.

Втроем они уселись в автомобиль, Илья Степанович тяжело и горестно вздохнул, после чего запустил мотор.

Он водил свой автомобиль не то чтобы плохо, но очень напряженно. Пока они ехали по городу, то почти не разговаривали, и только когда выкатились на шоссе, за кольцевую дорогу, он засмеялся и сказал облегченно:

– Ну вот, теперь полегче. Не могу по городу ездить, пульс сто двадцать, руки-ноги трясутся, выпить для храбрости жуть как охота, а нельзя. Кстати, Нина, если ты не передумала, то я уже присмотрел для тебя автошколу. Пойдешь?

– Пойду, – ответила она. – Только вы мне лучше скажите, кто такие Феллини, Антониони, Тарковский и Висконти?

От удивления он чуть руль из рук не выпустил, быстро взглянул на Нинку и спросил:

– А почему это тебя заинтересовало?

– Так. Заинтересовало, – упрямо ответила Нинка, а Наталья засмеялась.

– Ну и компания у тебя завелась! Все иностранцы-засранцы!

– Это хорошая компания, – очень серьезно сказал Илья Степанович. – Все, кого ты назвала, наши современники, режиссеры кино. Я так полагаю, что нам в жизни повезло, что мы живем с ними в одно время. Это великие режиссеры.

– А кто в кино главный? – спросила Нинка. – От кого все зависит?

– Артисты, конечно! – удивленно сказала Наталья. – Я девчонкой была, страсть как хотела стать артисткой!

– Не совсем так, – улыбнулся Илья Степанович. – Видите ли, в чем дело, в такой сложной системе, как современные кино, театр, трудно выделить, кто там, в результате, самый главный. А мне сейчас эдак, с лету, трудно вам объяснить, в чем тут дело.

– Потому что мы дуры дремучие? – напористо спросила Нинка.

– Нет, – снова улыбнулся он, дернулся, потому что чуть не наскочил на велосипедиста, выругался, а потом продолжил: – Не в том дело, что ты или Наталья дуры, а в том, что у вас нет подготовки к тому, что вы хотите понять. Всякое зрелище, как медаль, имеет две стороны. Вот мы сейчас едем, и в этой езде тоже две стороны. Вы – катаетесь, и вам приятно. А я – тружусь, трясусь и никакого удовольствия не испытываю. В кино или театре то же самое. Просто зритель смотрит и наслаждается. Подготовленный зритель понимает, что за тем, что видит, стоит нечто большое и сложное. И чем более подготовлен зритель, тем более высокий уровень радости он получает. Как бы это попросту сказать... Вот, к примеру, существует китайская поэзия. Мы по-китайски не понимаем, и она нам до фонаря. Когда на русский язык переведут, то для нас она тоже чушь несусветная. А семьсот миллионов китайцев ею восхищаются, восторгаются и считают самой тонкой, изящной и поэтичной на свете. И все сие не означает, что китайцы поголовные дураки. Это означает, что мы глупы. Изучили бы язык, культуру китайскую и поняли бы, в чем там дело. Пока не научишься плавать, девочки, не поймешь, какая это приятная вещь. Во всем подготовка нужна, и чем она глубже, тем больше ты понимаешь и тем богаче становится мир, а человек счастливее. Это банальности, но это так.

– А как это – подготовиться? – спросила Нинка.

– Ответ опять банальный до пошлости. Надо учиться. Ты, Нина, серьезно кино заинтересовалась?

– Да, – ответила она, хотя вовсе об этом и не думала, а если думала, то совсем с другой точки зрения – у нее в голове еще бились воспоминания о прошедшей ночи. И не собиралась она ни к чему готовиться, ничему усиленно и долго учиться. Достаточно было и того, что, Бог даст, получит автомобильные права, если этот седой и спокойный человек не врет и ей поможет. А еще бы того лучше закончить курсы какие-нибудь, чтоб работать официанткой.

– Путей образования много, – сказал он. – Но все начинаются и кончаются книгой. Отправишься ли ты учиться в какое официальное заведение, или займешься самообразованием, но в двадцатом веке и обозримом будущем без книги не обойтись.

Нинка обрадовалась.

– А у меня была любимая книга! «Дама с камелиями»! Я ее страсть как любила, всюду за собой таскала! Такая книга, все про мою, то есть нашу, жизнь!

Илья Степанович покосился на нее и тихо засмеялся.

– Я подарю тебе и «Даму с камелиями», и кое-что получше. Поверь мне пока хотя бы на слово, что на свете уже написана масса книг, которым твоя «Дама» и в подметки не годится.

– Может, вы меня домой отвезете? – тоскливо спросила Нинка. – Вы такой умный, а я такая простуха, что вам с меня, окромя постели? Заскучаете.

– Нет, – сказал он без улыбки. – Теперь поздно. Теперь я тебя уже назад не отвезу.

– Да не слушайте вы ее! – взвилась Наталья. – Она же своего счастья не понимает! Вы с ней построже будьте, Илья Степанович! Я вам говорила, что она еще совсем девчонка сопливая, хотя много в жизни и хлебнуть довелось! В строгости ее держите, заведите плетку!

– Строгость ни к чему. Это уж слишком. У нас будет демократия. А что касается кино и режиссеров, то для того, чтоб понять, что там творится, я тебе вечером дам очень веселую, фантастическую и простую книжку. Ее написал Гарри Гаррисон, называется «Фантастическая сага». Прочтешь и сразу будешь знать, как делается кино. Ну, потом, когда освоишь азы, прочтешь Скотта Фицджеральда «Последний магнат», это уже артиллерия серьезного масштаба. Как-нибудь мы сходим с тобой на «Мосфильм», у меня есть парочка знакомых режиссеров, поглядишь, что такое работа на съемочной площадке, и про кино тебе все станет ясно.

– Илья Степанович, – встряла Наталья. – А вы с известными артистами знакомы?

– Частично. И не близко, – сказал он. – По большей части они меня разочаровывают. В обыденной жизни, девочки, это далеко не такие прекрасные герои, каких мы видим на экране.

Нинка хотела возразить, что, по опыту вчерашнего дня, она совершенно с этими словами не согласна, но смекнула, что с объявлениями о своем опыте следует и подождать.

– В принципе, Нина, – продолжал Илья Степанович, – если у тебя есть такая тяга к познанию мира искусства, мы можем составить программу самообразования. Достаточно разумную и объемную, чтоб тебе было интересно и чтоб за несколько лет ты достигла определенного интеллектуального уровня, если тебя не пугает это слово.

– Я плохо соображаю, что вы толкуете. Я свое уже отучилась.

– Прокомментируй? – удивленно оглянулся на нее Илья Степанович.

– Ну, кончила я уже десять классов, и хватит!

Он громко засмеялся.

– Милая моя! «Десять классов, и хватит!» Да десять классов образования позволяют тебе только, ты уж извини, над уровнем обезьяны приподняться! Неужели не хочется узнать побольше о том мире, в котором тебе выпало великое счастье родиться и жить?

– Хочу, – сказала Нинка, потому что почувствовала, что такого ответа 6т нее ждут и такой ответ понравится.

– Вот и хорошо. Время на это у нас есть. У тебя его много, у меня поменьше. Но мы все успеем.

Через много лет Нинка часто вспоминала этот первый серьезный разговор с Ильей Степановичем. Состоялось все, о чем он говорил. Все подчистую. Она получила автомобильные права, окончила курсы официанток, торчала на съемочных площадках и на репетициях в театре. Жизнь ее набирала разбег – стремительный и красивый, да оборвалась эта дорога по совершенно не зависящим от нее, Нинки, обстоятельствам. Но в тот первый день ко всему сказанному Ильей Степановичем Нинка относилась недоверчиво. Она просто полагала, что едет к нему временной подругой подкормиться-подлечиться, будет там числиться то ли прислугой, то ли нянькой, то ли девкой для постельных утех хозяина, и уже прикидывала, что просуществует при хозяине до следующей весны, отогреется, придет в себя после исправительных лагерей, а со следующей весны, как потеплеет, вернется к Наталье на кухню и начнет свою собственную жизнь.

Они миновали по проселочной дороге обширную рощу, вкатились в большой поселок, где за заборами виднелись солидные зимние дачи, а потом въехали в ворота и остановились перед двухэтажным рубленым домом с очень большими окнами на втором этаже.

– Вот и приехали, – сказал Илья Степанович. – Вот и мой, а надеюсь, что и твой дом, Нина.

Она вылезла из машины и присмотрелась.

Труба над крышей. Значит, придется заготавливать дрова и топить зимой печку. Водоразборная колонка у забора – значит, таскай ведрами воду. Пустая собачья будка, получается – надо заводить собаку, а потом смотреть за ней.

– Хороший дом, – равнодушно ответила она, не подозревая, что в этом доме она проведет почти пять лет, и эти годы будут самыми светлыми, самыми спокойными годами во всей ее жизни. Почти пять лет удивительной жизни, ни дня из которой потом никогда не повторилось. Но если строго сказать, ничто не повторяется.


5

ДЕНЬ ТЕКУЩИЙ...


– Он умер в Чехословакии, в Праге, – сказала Нинка. – Поехал в командировку по делам своего издательства и ночью умер. Во сне. Как святой.

– А ты? – спросил Игорь.

Нинка посмотрела на набегавшие на прибрежную гальку волны, перевернулась на спину, подставляя лицо солнцу, и засмеялась.

– А что я? Вернулась к Наталье на кухню! За пять лет жизни у Ильи Степановича я только раз его жену видела. А как он умер, так налетели и две бывшие жены, и детей, племянников – словно стая воронья! Все до смерти боялись, что Илья Степанович завещание перед смертью написал и все свои капиталы, и дом, и машину мне оставил. Может, так бы оно и было, если б Илья Степанович умирать собирался. Но он себя хорошо чувствовал и не ожидал, что такая смерть придет. В последний год, правда, часто говорил, что надо бы дом перевести на мое имя, да я его не торопила... Не нужно мне было от него никаких этих материальных благ, я большее получила. А капиталов у него никаких не было. Он все проживал. Широко жить любил, ни в чем ни себе, ни мне не отказывал, что уж там говорить. Машину он перед самой смертью разбил, так что ее только в металлолом сдавать. Решил сам поехать к друзьям и разбил. Я-то хорошо водить научилась.

– Значит, его жена и родственники тебя выгнали?

– Почему выгнали? Они за СВОИМ приехали, им все по закону принадлежало. А я, можно сказать, босиком к нему пришла, босиком и ушла. Ну, меня, понятное дело, в милицию потаскали. Все полагали, что я что-нибудь успела украсть. Деньги, золото искали, но у него ничего не было. А я как въехала к нему без чемоданов, так и уехала. Честно-то сказать, Наталья потом с дачи мою шубу и другие мои носильные вещи увезла, но так мы ничего другого из его имущества не взяли. А они, родственники, до кровавой драки сцепились, только мне-то уже было без разницы.

Игорь погладил ее по руке и спросил:

– А ты его любила? Илью Степановича?

– Как тебе сказать, – задумалась Нинка. – Там что-то другое было между нами, любовью не назовешь. Если сказать, что я его уважала, то получится очень мало. Про любовь все-таки говорить не очень приходилось, все-таки он мне в отцы, если не в деды годился, но и любила тоже. Мне очень повезло, что у меня был такой человек. Он больше давал, чем брал. И если бы не умер так неожиданно, многое бы у меня было по-другому.

– Я думаю, что у тебя все было бы по-другому. И мы бы наверняка не встретились.

– Да, – сказала она. – Мы бы не встретились. Илья Степанович составил мне совсем другую программу.

Она замолчала и через секунду почувствовала, что в чем-то ее воспоминания неприятны Игорю, но за это время они так сроднились, так стали близки друг другу, что пересказали друг другу свои жизни и Нинка поделилась с ним своей биографией так откровенно, так искренне, как не делилась ни с кем, даже с Натальей. Но она знала, что мужчины не любят, когда их подруги слишком много начинают рассказывать о своих минувших романах. Ревнивые все, тигры эдакие. После всего, что расскажешь, все равно надо намекнуть, что ты, сегодняшний, самый лучший, самый красивый, самый умный.

– Нет, Игореша. – Она повернулась к нему, обняла за плечи. – В любви я ему не клялась, и он мне тоже. А у тебя глаза синие сейчас. А по ночам бывают черные. Просто удивительно, я ни у кого так не видела.

– Пойдем куда-нибудь, – сказал он ей на ухо. – Мне тебя снова хочется...

– Мне тоже, – ответила она и упруго вскочила.


Нинка очень изменилась: она перестала по-сумасшедшему краситься, и от этого совсем помолодела. Игорь смотрел на нее с удовольствием, и она казалась ему совсем молодой, ну будто его ровесница. Теперь каждый вечер Игорь приходил в ее ресторан, сидел, ужиная за столиком, и слушал музыку. Сначала он спросил, кто платит за его ужины, но Нинка считала, что они теперь как жених и невеста, и быстро ответила по-своему:

– Ешь, за все уплочено.

Так же, как и в первое утро, она продолжала подавать завтрак Игорю в постель. Он долго сопротивлялся, но, увидев, что Нинка расстраивается, уступил ей. Та же на этом не остановилась. К скудному Игоревому гардеробу она прибавила новые джинсы, пару импортных рубах и галстуков и купила ему костюм, как у Эдика.

– Сейчас же отнеси обратно, – возмутился Игорь.

– Ладно, – на удивление быстро согласилась Нинка, аккуратно сложила все подарки в пакет и спрятала у хозяйки.

А ночью встала тихонечко и разрезала ножницами и майку, и старые джинсы Игоря.

С ней случилось то, чего не было ни разу за все ее неполных тридцать лет, – она влюбилась. Она любила его так, как любят дорогих, не очень крепких здоровьем детей.

Игорь достал свои распоротые джинсы, зашил их и сказал:

– Если бы ты была мужиком, нужно было бы ударить. Тебя ударить нельзя, но и так больше невозможно.

И он ушел. И в ресторан не пришел вечером, а ночью, вернувшись с работы, Нинка спросила хозяйку, не появлялся ли Игорь.

– И не появится, – сердито ответила хозяйка.

– Почему это? – спросила Нинка.

– Ну а что же он... как этот... позволяет себя кормить, одевать...

– Благородный, – ответила Нинка. – Тебе этого не понять.

Утром она не завтракала, лежала на постели, тупо смотрела в окно. Игорь открыл дверь и с порога сказал:

– Бери выходной, я тебя в ресторан приглашаю.

– В этих штанах идти нельзя, – обрадовалась Нинка.

Игорь внимательно осмотрел свои грубо зашитые джинсы.

– Нельзя, – согласился он.

И тут Нинка, сияя от превкушения неожиданного сюрприза, притащила спрятанные у хозяйки новые рубашку и джинсы. Игорь поцеловал ее, и мир был восстановлен. Они съездили в Туапсе, где, неподалеку от городского пляжа, в нескольких метрах от берега, стоял севший на камни, разбитый итальянский теплоход. Он потерпел катастрофу еще прошлой зимой. Они доплыли до остатков этого парохода, забрались внутрь и любили друг друга до вечера, страшно счастливые своим неожиданным местом любви. И только на другой день случайно узнали, что именно на этом пароходе занимался любовью чуть не весь город, и получалось, что ничего оригинального в том нет. Даже обидно стало.

– Пойдем в горы? – сказал Игорь.

– Пусть будут горы.

Так и сделали. Часа через полтора нашли какую-то небольшую, сухую и теплую пещеру, где совершенно незаметно время пролетело до вечера, а потом спустились вниз, зашли в маленький ресторан, поужинали, потом вернулись на свою веранду, распили бутылку вина и легли спать.

Уже совсем было засыпая, Нинка решила, что нужно на днях зайти к врачу, потому что она наверняка беременна. Эта внезапно возникшая мысль вырвала ее из забытья наплывавшего сна, и она ощутила чувство полета, будто без всяких крыльев, всякого винта-пропеллера она оторвалась от земли, летит над морем, над горами, над всем этим миром, который неожиданно стал столь прекрасен.

«Любимые дети рождаются только от любимого человека», – словно серебряные трубы, пели в сердце Нинки слова, которые часто повторял Илья Степанович. «Хорошие, прекрасные дети – только от любимого человека», – повторяла сейчас Нинка, и безразлично ей было при этом, совсем ли правильно по гороскопу и всякой прочей науке подобрала она себе любимого человека для любимого ребенка, умный он или глупый, здоровая у него наследственность или вовсе некудышная, но ее, Нинкин, ребенок – будет прекрасен. От любимого человека не бывает плохих детей, вот в чем дело, решила Нинка, засмеялась и обняла Игоря. Он тут же проснулся и в ответ на ее ласку прижал Нинку к себе и что-то зашептал ей на ухо.


Вечером Нинка обслуживала столик на четверых. Сидели за ним два типично санаторных мужичка, вырвавшиеся на воздух из своего прокуренного номера, и две женщины. Когда она ставила им на стол вторую бутылку водки, то почувствовала руку одного из них пониже спины. Игорь вмиг очутился у столика и дал мужичку не в морду, как нацелился, а в грудь, туда, где была расстегнута молния спортивной курточки. Мужик опрокинулся вместе со стулом и сказал только: «Ух ты!» Женщины внимательно разглядывали Игоря. А тот стоял и не знал, что дальше делать.

– Извините, – сказала Нинка и потащила Игоря в подсобку. Туда же пришел и Эдик, стоял, сложив руки на груди, и слушал, как Нинка выговаривает Игорю.

– Знаешь что? – сердито говорила Нинка. – У тебя в роду, видимо, все-таки были психи, раз ты ни с того ни с сего бьешь морду гостям.

– Ни с чего?! – заорал Игорь.

– Да! Может, для тебя это кошмар, а для меня яйца выеденного не стоит, понял?

– Ну и живи как хочешь, – сказал Игорь. – Пусть каждый алкаш тебя лапает.

И он ушел из ресторана. Когда Нинка вернулась ночью, то Игоря не застала. Она не могла уснуть, все прислушивалась и прислушивалась. В каком-то дворе играли на гитаре и пели, потом, кажется, дрались, а потом все стихло и заволокло туманом. И вдруг в тумане залаяла хозяйская собака. Залаяла и перестала сразу. В одной рубашке, босиком, Нинка вылетела во двор. Там стоял Игорь и пил из крана, наклонившись, воду. Она обхватила его руками.

– Милая моя, – говорил Игорь. – Ну, я ходил, ходил, я не могу без тебя, честно, прости, Ниночка.

– И не надо без меня, – прижимаясь к нему, сказала Нинка. – Я ребенка хочу от тебя, – осмелела она. Он только крепче прижал ее к себе. – И еще я хочу... женись на мне, а? – Нинка заглянула ему в глаза.

– Все будет, – сказал он, – и ребенок, и свадьба. Я тебя люблю, Нина.

И так они долго стояли в тумане, обнявшись, чтобы не потеряться больше и не расставаться совсем.


И все пошло по-прежнему. Игорь каждый вечер приходил ужинать в Нинкин ресторан, уже не спрашивая, кто платит за его каждовечерние праздники. Одному ему было скучно, и он танцевал на пятачке с девушками разными, и Нинка не ревновала.

Однажды, обслуживая столик, она снова почувствовала чью-то руку на своем бедре. Она обернулась, ища глазами Игоря, но он танцевал и не смотрел в ее сторону.

Утром она стукнула в окошко хозяйке и попросила отвезти ее в санаторий к врачу «по женским делам».

Врач осмотрел Нинку, взял анализы и на следующий день сказал, что она не беременна и никогда беременна не будет. Как во сне, она села в автобус, а вечером, плюнув на свою работу, напилась по-черному, расскандалилась, а Игорю велела на глаза не показываться. Игорь сгреб Нинку, запихнул в такси и, плачущую и ослабевшую, уложил спать.

Утром она принесла завтрак ему в постель и села на краешек кровати, согнув плечи. Игорь спокойно ел, потом сказал:

– И чтобы больше этого не было. И без детей живут.

– Ладно, – покорно сказала Нинка, уходя на кухню.

Потом она прошла с веранды во двор и, как была голая, встала под летний душ.

Надо было поторапливаться на работу, поскольку с сегодняшнего дня, разгар курортного сезона, метрдотель ресторана красавец Эдик добился-таки наконец от своего начальства, чтобы в ресторане «Черный тюльпан» подавали завтраки. Нинка была согласна с Эдиком, потому что с точки зрения разумного ведения дела завтраки хоть и не Бог весть какой большой навар в кассу, однако придавали ресторану солидность и универсальность. Кроме того, просто зазывали и кормили у себя утренних людей, и пусть чаевые при этом были совершенно мизерные, зато Нинка по старым местам работы неоднократно замечала, что у человека создается привычка – завтракать, обедать и ужинать в одном и том же месте. У русского человека, во всяком случае, поскольку истый русак, чтоб там про него не говорили, любит солидность, стабильность и традиции. Конечно, такой полный пансион в «Черном тюльпане» был далеко не всем отдыхающим по карману, почтенных мамаш семейств такие расходы в ужас приводили, но сюда все приезжали с деньгами и старались вести шикарный образ жизни. На то и курорт. А нет башлей, так отдыхай на курорте в деревне у дедушки.

Завтраки начинались с девяти, значит, в кабаке надо было быть уже в восемь. Нинка не успевала сегодня искупаться в море, и вообще было не до купаний, лишь бы подхватить по дороге машину и поспеть на работу.

По раннему для курортной жизни часу никакой машины на шоссе ей поймать не удалось, зато она тут же застигла рейсовый автобус, и тот при своем водителе, сонном, усатом и ленивом абхазце, докатил Нинку до подъема к ресторану.

День занимался серенький, даже немножко прохладный, чему Нинка слегка порадовалась, поскольку будет полегче работать.

Она еще и не подозревала, что готовит ей этот день, и что она его запомнит на всю жизнь как один из самых ужасных.

Подлетев к дверям ресторана, она обнаружила, что они уже открыты, ночных сторожей нет, швейцар еще не явился и, следовательно, открыть заведение мог только Эдик.

Она прошла через холл, пустой гардероб, миновала чистый, готовый к работе зал, и когда открывала двери в подсобку, услышала за своей спиной голоса. Она обернулась и увидела, что через зал быстро и энергично шел ее шеф Эдик, а за ним поспешал его дружочек Арчил. Эдик был без смокинга, только в чистейшей белой сорочке при бабочке и черных брюках. Еще, понятно, лакированные туфли. Арчил был одет кое-как – джинсы, грязная майка и дурацкая детская панама на голове. Эдик шагал мерно и уверенно, чувствовалось, что он знает, куда идет и зачем. Арчил поспевал за ним суетливо, жестикулировал и кричал с надрывной, злой, а вместе с тем жалостливой слезой.

– Если бы ты был грузин, я бы знал, как с тобой говорить!

– Как? – жестко спросил Эдик.

– Как с человеком! Грузин не будет за каждую копейку накидывать на шею своему другу петлю! Для грузина деньги – это мусор, который только помогает жить. И не более того, вот почему ты меня не понимаешь!

– Тебе башли легко достаются, – ответил Эдик. – Потому и мусор.

– А ты что, в шахте работаешь, да?! – засмеялся Арчил. – У мартена стоишь?! Ты на работу в парадной одеже ходишь, в лакированных туфлях!

– А ты на работу не ходишь вообще, – хохотнул Эдик. – А жить, подонок, хочешь так же, как все приличные люди. Больше я с тобой ни в каком бизнесе участвовать не буду.

– Ты бандит! Сволочь! Ты атаман бандитской шайки! Мне все это говорили, но я не верил.

– Верь во что хочешь.

Оба прошли в холл, не замечая Нинки, и исчезли из зала.

Она принялась переодеваться, подивившись, что неразлучные друзья дошли до такого поворота в своих отношениях, что орут друг на друга и готовы в глотки вцепиться.

Правда, она припомнила, как металась в поисках денег Люська месяц назад, и, кажется, это тоже каким-то боком было связано то ли с Арчилом, то ли с Эдиком. Нинка припомнила, что Арчил часто приводил компании в ресторан и не платил за стол, заявляя, что это за счет Эдика, и тот молча проглатывал это.

Ну их к черту, подвела итог своим размышлениям на эту тему Нинка. Здесь у всех всегда проблемы с деньгами. Еще пару месяцев, и домой.

Она надела легкое светленькое платьице, сунула ноги в легкие сандалеты и вспомнила, что в утренней спешке не успела позавтракать.

Через зал ресторана она прошла на кухню, но оказалось, что никто из поваров еще не явился. В просторной и чистой кухне никого не было. Нинка прикинула, что бы ей самой сделать, хоть чашку чаю сообразить, прошла к холодильным шкафам и в этот момент услышала за своей спиной тягучий и надрывный стон.

Нинка не испугалась, а удивилась. Стонал, конечно, младший повар, горький пьяница Ардальон. Когда-то он был шефом в роскошном ресторане города Баку, но не справился, не победил в битве с зеленым змием и уже лет десять мотался по побережью, скатывался все ниже и ниже, пил по-черному, и в ресторанах на самых ничтожных должностях его держали лишь из памяти к его прежней славе.

– Ардаша! – крикнула Нинка. – Что, братан, неможется тебе? Идем ко мне, у меня полбутылки похмелки в шкафчике для тебя найдется.

В ответ опять послышался тягучий, болезненный стон, и на Ардальона голос не очень походил.

Нинка прошла к котлам, обогнула самый большой и заглянула в проход.

Она застыла на месте, словно ее ударили по голове внезапно и сильно. Открывшаяся картина опять же поначалу ее не напугала, а просто поразила своей дикостью и противоестественностью.

Арчил лежал между котлов в луже крови, живот его был распорот от паха до грудины, и из этой раны хлестала кровь и вываливались кроваво-белые, скользкие кишки. Руки Арчила еще хватались за собственный живот, словно он хотел засунуть свои внутренности обратно. В полубезумных глазах еще теплились жизнь и сознание, он видел Нинку, узнавал ее, хотел что-то сказать, но силы иссякли и зрачки затягивались смертной мутью.

Нинка едва вскрикнула, на истошный вопль ужаса у нее не хватило сил. Вскрикнула и тут же зажала себе рот ладонью.

Арчил внезапно ослаб и обмяк, руки безвольно откинулись, глаза закрылись, а голова свалилась набок.

Нинка метнулась из кухни в зал, совершенно не контролируя своих поступков, нырнула под первый же стол и закрыла за собой полог скатерти, спряталась надежно и надолго.

Мысль ее работала четко, лихорадочно, но без сумбура. Арчила, совершенно очевидно, зарезал Эдик. Больше попросту некому. Зарезал, может, в драке, а может, и обдуманно зазвал его в этот ранний час на кухне. В любом случае никакие свидетели его подвига ему были не нужны. Очевидцы таких поступков опасны – это Нинке жестко вдолбили в голову в годы ее лагерных отсидок. Следовало спрятаться, а потом бежать, чтобы у убийцы не было и тени подозрений на то, что она что-то видела, что-то знает. Вопрос был в том, как теперь будет действовать Эдик. Сам уйдет из ресторана, запрет его, вернется при свидетелях, и тогда получится, будто бы Арчила убил неизвестно кто, или Эдик сейчас попытается спрятать труп?

Сработала вторая из предполагаемых Нинкой схем. Она услышала быстрые шаги, чьи-то голоса, переборов страх, прижала один глаз к бахроме скатерти и увидела, как к кухне быстро шагали Эдик и низкорослый крепкий парень в соломенной шляпе. Парня Нинка никогда не видела ни в ресторане, ни на пляже, нигде.

– Что случилось, Штопор, то и случилось, – громко и твердо проговорил Эдик. – Достал меня этот гаденыш. И вопрос лишь в том, чтобы это тухлое мясо убрать отсюда подальше.

– Вопрос в другом, – глуховато ответил названный Штопором. – Пока я в машине сидел, мне показалось, что какая-то из твоих официанток вошла в ресторан.

– Какая?! – Эдик остановился, и так же остановилось у Нинки сердце.

– Не приметил. Не знаю. Видел только, что юркнула в двери.

– Заглянем в бытовку.

Оба резко сменили направление движения и через несколько секунд исчезли за дверьми.

Бежать! Это было ясно, понятно и единственно правильно на данную секунду.

Но пока Нинка на четвереньках доскакала до дверей, пока уже за дверьми вскочила на ноги и юркнула в кусты, она ясно и четко вспомнила, что, переодеваясь, заперла свои вещички в шкафчике, и совершенно никаких следов своего появления в ресторане еще не оставила и засечь ее будет невозможно. Этот Штопор ее не разглядел. Он просто видел, что какая-то официантка вошла в ресторан. Значит, и потом Нинку сразу не вычислят. Все официантки подбирались по вкусу Эдика – примерно одного роста, светловолосые, легкие на ногу, без висячих коровьих грудей. И потому сейчас этот стандартный вкус Эдика был ей на руку. Оставался кое-какой запас времени. Следовало только не торопиться, действовать разумно, не спеша и без страха. Следовало так запутать следы, чтобы у Эдика не было ни сегодня, ни завтра, ни через год никаких подозрений на ее, Нинкин, счет. А то, что Эдик законченный, профессиональный бандит, Нинку озарило в этот миг разом, будто молнией высветило все. Она мысленно припомнила всех его дружков, все его странные телефонные разговоры, припомнила, как одного его взгляда было достаточно, чтоб утихомирилась в начале драки всякая буйная и мелкая шпана в зале ресторана. Да и не только шпанята побаивались Эдика. А еще Люська рассказывала, что на груди у него страшнейшие наколки, а что такое наколки и где их чаще всего приобретают, Нинка знала достаточно хорошо.

Получалось – надо бежать. Но не сразу, без поспешности, обдуманно и с разумом.

Она застыла за кустами и видела со своей позиции весь ресторан, его центральный вход и черные, рабочие двери. Они и открылись первыми. Из них вышел перегнувшийся в поясе Штопор, который тащил на плече большой и длинный мешок. Эдик закрыл за ним двери, Штопор пошел не основной дорогой, а боковой тропинкой, но не вниз, к морю, а вверх, в гору. Через несколько минут Нинка услышала, как где-то наверху заработал, а потом стих автомобильный мотор.

Сейчас надо как ни в чем не бывало прийти в ресторан, будто бы только что явилась. С улыбкой на губах и даже песенкой, смело и прямо глядеть в глаза Эдику. Завтра делать то же самое. Послезавтра придумать серьезную причину, почему она столь неожиданно и срочно увольняется и возвращается в Москву. Если Эдик надежно спрячет концы в воду, то ситуация будет безопасной и для нее. Но спрятать очень надежно Эдику никак не удастся. Слишком много у Арчила друзей и родственников, чтоб через какое-то время его не хватились и не принялись искать. А Эдик со страху будет искать Нинку, то есть официантку, которая могла что-то видеть. А начнет поиски, конечно, Штопор. Он явится в ресторан и будет пытаться узнать ту из них, что первой сегодня пришла на работу.

Но тянуть время было уже нельзя. Нинка выбралась из кустов на дорогу, поправила прическу и, напевая, двинулась к ресторану.

Парадные двери были открыты. Нинка прошла сквозь них в зал и весело крикнула:

– Эй, работники, есть тут кто?

Ей не ответили и, продолжая напевать, она прошла в бытовку, распахнула свой шкафчик, сменила босоножки на туфли, причесалась и услышала, как за спиной скрипнула дверь.

Она повернулась.

Эдик стоял на пороге – как всегда элегантный, спокойный, с ироничной улыбкой на губах. И только теперь Нинка разглядела, что глаза у него змеиные, с неподвижными холодными зрачками.

– Явилась, ранняя пташка? – насмешливо спросил он. – Что так рановатенько? У хахаля твоего по утрам хер не стоит?

– У него всегда стоит! – в том же тоне ответила Нинка.

– И в этом тебе повезло! – с сожалением сказал Эдик. – Ладно, я тебя люблю. На твою шею много всяких собак можно повесить, но работник ты ценный. Редкого усердия. К тому же на обмане и воровстве ни разу не попалась, может быть, и действительно порядочная. С чаевых мне своей доли больше не плати. Только чтоб никому это не было известно.

Он повернулся и ушел, а Нинка поняла, что он ее подозревает, и подозревает очень серьезно. Иначе не предложил бы эту взятку, хоть в скрытом виде – но взятку. Плохо дело.

К вечеру, когда ресторан загудел и задымился, Нинка поняла, что во всех своих самых худших предположениях оказалась права. Около восьми часов в зал вошел тот парень, которого Эдик называл Штопором. Не было на нем ни грязных джинсов, ни замызганной майки, а свою соломенную шляпу он держал в руке. Он сел за столик к Люське, и Нинка, кося на него глазом, разглядела, что он не сводит острого взгляда со всех официанток.

Но еще в перерыв Нинка, предвидя таковой поворот событий, приняла кое-какие меры. Она сменила прическу и попыталась бегать по залу в другом стиле, тяжело и неповоротливо, чтоб Штопор не узнал ее по походке. Она сообразила, что видел он ее только со спины, лица не разглядел, и походка была единственным, что могло ее по-настоящему выдать.

И все же к полуночи она обнаружила, что чаще, чем на других официанток, Штопор таращился именно на нее.

К закрытию ресторана подошел Игорь, сразу заметил настроение Нинки, но ни о чем расспрашивать не стал.

Перед тем как лечь спать, она спросила его будто бы ненароком:

– Ты когда планируешь ехать домой?

– К учебному году, – чуть смущаясь, ответил он. – А что?

– Ничего, – ответила она и замерла, ожидая его следующих слов.

Минуты три он молчал, вздыхал, потом проговорил тяжело:

– Знаешь, мне не хочется с тобой расставаться. Но как-то так все складывается, что надо принимать решения. Что ты скажешь, если я попробую перебраться в институт в Москве? У меня есть такая возможность и по учебе, и по шахматной линии.

– Я буду рада, – Нинка не услышала своего голоса. – К Новому году я получу двухкомнатную квартиру. Небольшая, но для двух человек хватит. Но ты не торопись. Жизни своей ненароком не сломай.

– Да пора ломать, – поморщился он, будто ему на язык кислое попало. – Уж больно у меня все плавно шло до сих пор. А самое главное, что не по моей воле, а по чужой. Родители мне жизнь диктовали, учителя, наставники. Мне им всем дулю показать хочется. Вот женюсь на тебе и пошлю всех к черту.

– Ты серьезно? – спросила Нинка.

– Мне кажется, что – да, серьезно.


По дороге к ресторану Игорь сказал:

– Уходи с этого места. Оно не для тебя.

– Да ты что, я знаешь сколько здесь зашибаю?!

– Назашибалась, хватит.

Летний сезон кончился, бархатный был на исходе. В голове у Нинки пронеслись пьяные гости, руки мужиков на заднице, драки, разборки и, наконец, убийство Арчила. Она до конца не понимала, что произошло между Эдиком и Арчилом, Арчила она совсем не знала, но убить человека таким страшным, зверским образом?..

– Я сейчас же поговорю с Эдиком, – сказал Игорь. – Он должен отпустить тебя.

Эдик встретил их у входа в ресторан. Он не изменился, был таким же спокойным и элегантным, как вчера, как все эти годы.

Ты зверь, Эдик, подумала Нинка. Самый страшный из зверей.

А вслух сказала:

– Мы уезжаем, Эдик. Ты рассчитай меня.

Эдик удивленно вскинул брови.

– Ты устала, Киска?

– Нет, я в порядке, просто у меня мама заболела.

– Съезди на недельку, – попросил Эдик. – А потом доработаешь. Не хочешь – ты свободна как ветер. А пока иди, переодевайся.

Но холодные глаза его говорили совсем о другом, это Нинка разглядела явственно.

– Спасибо, Эдик, но я не вернусь. Мало ли что случиться может, квартиру мамашину бы не потерять, а го на нее охочих сам ведь знаешь, как много.

– Да... Ну, воля твоя, – сказал Эдик, а не спуская с Нинки внимательного взгляда, словно еще о чем-то хотел поговорить, да не знал, как начать.

– Ладно, Нинон. Получишь и документы, и расчет. А зимой я в Москве буду, так в гости можно заскочить? Не выгонишь?

– Гостя гнать не положено. Но я еще не знаю, где я жить буду.

– За это не волнуйся. Если надо... я тебя везде найду.

Вот оно! Нинка поняла, что, быть может, отсюда ноги не унесет. Но все-таки, если б Эдик был полностью уверен в своих подозрениях, он бы выразился круче. А так всего лишь «если надо». Пока ему резать Нинкин живот на кухне ресторана было не с руки. Нинка пошла в подсобку, но, обернувшись, увидела, как Эдик обнял за плечи Игоря, провожая его в саклю. Впервые Нинке не хотелось работать. Тряслись на пятачке толстые тетки и пьяные мужики, сверкали бриллиантами дорогие проститутки. Музыканты прекращали играть и, внаглую оставаясь на сцене, ожидали плату за следующие песни. Она смотрела на все это и не понимала, как еще совсем недавно считала эту жизнь своей. Без удовольствия и улыбки, не торопясь, она обслуживала столики и молила Бога, чтобы скорее наступила глубокая ночь и все прекратилось.

И вот когда посветлело небо, стали гаснуть огни и она увидела утомленные, бледные, пьяные лица мужчин, едва державшихся на ногах, болтавшихся на их руках еще недавно роскошных, а теперь бледных, с размазанной по лицу косметикой женщин. Вот их настоящие лица, подумала Нинка, вынула зеркальце и долго в него смотрела. Вроде уцелела, подумала она. Она поискала глазами Игоря, сбегала в саклю, куда его завел Эдик, в подсобку, даже в мужской туалет, но его нигде не было.

Подошел Эдик, погладил ее по плечу.

– У тебя хорошая память, Нина? – спросил он, и Нинка почувствовала легкую угрозу в его голосе.

– Отвратительная, – ответила она и прямо посмотрела ему в глаза.

– Ладно, Киска. – Он обнял ее за талию и повел к своей машине.

– Я пешком, – оттолкнула его Нинка.

– Поговорить надо. – Эдик крепко сжал Нинкину руку. Что-то недоброе было в его глазах. Игорь! Игорь же не знает, что было вчера с Арчилом, да где же он, черт его забери?! Эдик запихнул Нинку в машину, и она покатила вниз к морю по асфальтовой дорожке. И вдруг в свете фар Нинка увидела шарахнувшегося в кусты Игоря. Она распахнула дверцу и, несколько раз перевернувшись на траве, разодрав руки и ноги, откатилась в кусты. Не чувствуя боли, она подбежала к Игорю и, схватив его за руку, потащила через кусты, потом по каменным ступенькам к дороге. Там остановилась, прижалась к дереву, говорить не могла. И Игорь странно молчал, только все оглядывался, то ли боялся, то ли ждал машину Эдика.

– Вот гад-то какой, – отдышавшись, заговорила Нинка. – Он же у нас со всеми переспал, кроме меня, представляешь? А сам-то гад, зверь, алкоголик тихий. Роди вот от такого! – Она достала платок и начала вытирать кровь на локтях.

– Ты же говорила, что не можешь родить, – тихо сказал Игорь.

– Что? – она отбросила платок, подняла голову. – Что ты сказал, Игорь?

– Знаешь, – он обнял ее, – жалко терять такое место.

Нинка оттолкнула его и дико закричала:

– Тварь! Такая же тварь, один раз полюбила, и тоже тварь! – Она упала на колени и, раскачиваясь, выла нечеловечески. – Один раз, по-настоящему, что ты, Игорь?! – И вдруг бросилась к нему. – Я же люблю тебя, нет никого больше...

– Уродская твоя любовь! Любила. Я таким не был. Я тварь, но это все ты, ты!

Нинка замолчала, он стоял, закрыв лицо руками, и стонал.

– А ну-ка на самолет, к мамке, в Минск, быстро! – сказала Нинка.

– Да? – заехидничал он. – А где деньги на самолет, где?

Нинка распахнула сумочку и, вытаскивая купюры, бросала ему в лицо.

– Тварь, тварь, – тихо повторяла она. Он повернулся и побежал от нее прочь, по дороге все дальше и дальше. Нинка села, вытянув ноги, прислонившись к дереву, и долго смотрела туда, куда побежал Игорь. Там была кромешная тьма.


Нинка сидела в зале аэропорта, ожидая своего рейса. Он откладывался. Через стекло со своей лавочки она увидела, как ко входу в зал подкатил «запорожец» и из него, неловко выкинув вперед ноги, вылезла молоденькая беременная девчонка. Ей было лет пятнадцать – не больше. Переваливаясь, как утка, она подошла к Нинкиной лавочке.

– Сумку убери, – сказала беременная Нинке и села на освободившееся место. Достала помидоры, курицу и стала все это наворачивать.

– Аппетит прямо зверский, – сказала она Нинке набитым ртом. – Ребенку столько не полезно, и я пухну, все тряпки менять придется.

– Да вы потом похудеете, – успокоила ее Нинка.

– Как же! – отрезала девчонка.

– На каком месяце? – спросила Нинка. Девчонка пожала плечами:

– Может, шесть, а может, уже и за семь.

– Что ж ты, рожать собралась, а не знаешь, когда родишь?

– Да ты представляешь? – Девчонка даже про еду забыла. – Я и не знала, когда подзалетела. Подружки говорили, пей там то, пей там се... Ну я пила, и мимо. Прилетела к сестре – у нее в Сочи все схвачено. Ни один гад делать не согласился. Поздно, говорят, не возьмем ответственность. Ну, ничего, рожу, погляжу, даже интересно: кто там – парень, девка?

– Это же такое счастье, – улыбнулась Нинка.

– На кой мне это счастье в пятнадцать годков? Я еще осчастливлюсь как-нибудь, успею.

– Так что ж ты делать-то будешь?

– В роддоме оставлю.

Нинка схватила девчонку за руки.

– Слушай, не надо не оставляй... У меня денег много...

– Долги отдавать надо, – прервала Нинку девчонка.

– Да я тебе денег-то не предлагаю. Слушай, у меня в Москве квартира, мать в деревне еще не старая. Ты роди и отдай мне ребенка. Пусть мой будет.

– И ты ему мать? – девчонка ткнула масляным пальцем Нинке в лицо.

– И я ему мать, – твердо сказала Нинка.

– А я его тебе посылкой, что ли, пришлю? – хихикнула девчонка.

– Ты где живешь?

– В Билибине. Поселок Билибино. Магаданская область, в общем.

– Ко мне поедешь. Будем жить и будем ждать. Девчонка примолкла. Потом сказала:

– Пиши расписку.

Нинка достала блокнот и ручку.

– Пиши, что не отдашь обратно Нине Ивановне Прохановой ее, то есть своего, ребенка. И подпись ставь. – Потом эта тоже Нинка аккуратно сложила расписку и засунула ее в лифчик. – В Москве у нотариуса заверим, – сказала она и добавила: – Слушай, а я курю и поддать люблю тоже... Наследственность, а?

– Это как воспитать, – сказала взрослая Нинка. – А отец-то у него симпатичный?

Маленькая Нинка пожала плечами:

– А у нас в Билибине всяких полно, и симпатичных, и так себе...

Когда они пошли на посадку, взрослая Нинка стала всех расталкивать и покрикивать:

– Не видите, мы беременные, пропустите беременных! – Она отобрала у маленькой сумку. – Тебе нельзя тяжести носить. – В салоне она заботливо пристегнула маленькую ремнями и забрала у нее курицу: – Ребенку столько не полезно, – строго сказала она. – И курить бросишь, поняла?

Потом она спокойно, расслабившись, откинулась на спинку сиденья. Теперь это был и ее живот, и ее ребенок, и забылось, казалось, все прошлое, и даже то, что было вчера с Игорем. А впереди были жизнь и покой.


Часть вторая


1

ПЕРВЫЙ ГОД


По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.

Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.

– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!

– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.

– Тем более!

– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!

– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.

– Да она совсем девчонка, дура ты старая!

– Гитлер тоже вначале был ребенком.

– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.

– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.

Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.

– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!

– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.

Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.

У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.

– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?

– Значит, будет.

– Представляю, кого родит.

– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.

– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!

– Какое светопреставление?

– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.

– Что там было?

– Да СССР наш родимый приказал долго жить!

Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!

– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?

– Россия-матушка есть! – пьяно и радостно заржала Наталья. – Двуглавого орла будем восстанавливать и славный гимн «Боже, царя храни» петь!

– Подожди... А где же Горбачев?

– Тю-тю Горбачев! Вместе с теми орлятами, которые его скинуть да казнить хотели! ГКЧП, вот как они назывались, лиходеи.

– А как же мы теперь? – несколько ошарашенная, спросила Нина.

– А вот так. Теперь у нас президент Борис Ельцин. Ему и свечки в церкви ставь во здравие, благо он человек верующий.

– А что будет по-другому?

– А ни хера не будет по-другому! Вместо большевиков сядет кто-нибудь другой на нашу шею, а она у нас двужильная, нам все равно, что коммуняки, что дерьмократы, один хер, водка дешевле не станет.

На какое-то мгновение Нина потерялась. Если пропал великий и могучий СССР, то перемены какие-то должны были произойти. Она припомнила, что в ресторане, на юге, в последние дни действительно частенько слышала от столов обрывки разговоров, что-де в Москве чуть ли не гражданская война, но эти слова она сбрасывала на счет горячего южного темперамента и неизбывной любви южан к сплетням и слухам. А оказалось, что правда.

– У нас там слух был, что дело здесь чуть ли не до крови дошло? – спросила она Наталью.

– Двигалось к этому, – кивнула Наталья. – Бандиты эти хотели Белый дом штурмовать, ну и трех парнишек придавили. Кто говорит, они геройски под гусеницы бросились, кто толкует, что они по пьяни сами в происшествие попали без всяких желаний подвигов. Черт разберет. Наверное, все-таки герои. Но Москву тут три-четыре дня колобродило изрядно. Короче сказать, коммунистам крышка, и мне, честно признаться, всю эту шайку-лейку ничуть не жалко. Зажрались на нашем горбу, захребетники, пусть теперь другим место дадут.

Эти сообщения Нину совершенно не взволновали. Она считала, что все перемены, которые касаются и делаются людьми «на верху», только им и нужны и только для них что-то будут менять в жизни. Так или иначе, по ее мнению, все всегда, при всех режимах будут хотеть кушать, спать и заниматься любовью. А при таком раскладе она, Нина Васильевна Агафонова, работу себе всегда найдет. Можно снова вернуться официанткой в ресторан «Встреча», что в Измайлове, можно пойти барменшей в молодежное кафе, куда ее звали весной и сказали, что сохранят место до осени.

Но все ее планы теперь диктовал ребенок, которого она ждала.

Отдельная собственная квартира с ребенком – вот на что были нацелены осенние усилия, трепыхания и вся борьба Нины.

А борьба произошла нешуточная. Во-первых, пока она на югах зарабатывала деньги, в правлении ее кооператива произошли какие-то перетасовки, кто-то кого-то обвинил в шахер-махерах, какая-то комиссия прошерстила все списки и восемь человек из этих списков выкинули, поскольку-де они не имели права в этом кооперативе быть. Будто бы проникли туда по блату, за взятку. Нинка была в их числе.

Она пришла на собрание нового правления кооператива и устроила там такой тарарам, что председателя кооператива и его секретаря отпаивали валерьянкой, а ее, Н.В. Агафонову, восстановили тут же, не отходя от стола. И тут же утвердили за ней квартиру на четвертом этаже, лучший этаж, решила Нина: и достаточно высоко, чтоб воздух был для ребенка чистым, и невысоко, чтоб добираться пешком, когда откажет лифт.

Члены правления кооператива, распознав ее характер, тут же предложили ей возглавить комиссию по переговору со строителями. Эти бездельники заявляли, что к Новому году, как обещали, дома не сдадут и вряд ли даже сдадут его к весне. Почему-то они мотивировали это свое разгильдяйство тем, что распался великий и нерушимый Советский Союз.

– Хорошо, – сказала Нина. – Кто такое и что такое товарищи строители, я знаю очень хорошо. Никакой комиссии мне не надо. Давайте вот прямо здесь скинемся на пять бутылок водки, и я сама схожу с ними поговорить.

На нее глянули недоверчиво, поскрипели, пожались, но деньги дали, и на следующий день Нина нашла на стройплощадке своего будущего дома прораба и всю его королевскую рать.

В конечном счете, трудно сказать, безудержный алкогольный таран Нины, ее вопли и требования, несколько писем в разные организации или еще какие неведомые причины сыграли свою роль, но этот дом был сдан к 7 ноября! Это был последний дом в Москве, даже можно сказать в современной истории Москвы, который по старой коммунистической традиции был сдан именно к 7-му числу, то есть к празднику Великой Октябрьской революции.

Дом сдали, и праздник новоселья был действительно великим. А праздник революции в этот год не отмечали демонстративно, относились к нему с насмешливым презрением, словно бы и не пили в этот день семьдесят три года подряд, словно бы к этому дню не получали всяких орденов, премий и прочих подачек с рук все тех же добрых коммунистов.

Нина въехала в новый дом одной из первых, тут же врезала новые замки, укрепила дверь, из лоджии сделала то ли комнату, то ли кладовку, проходную комнату зачислила за Нинкой-маленькой, а большую, изолированную, взяла для себя и ребенка.

Нинка-маленькая на все это реагировала так, что можно было бы сказать, что никак. Нине порой казалось, что та живет, как механическая кукла. Она отвела ее к врачу, и тот сказал, что пора беременности сказывается на психике женщины, особенно молодой, порой крайне странным, непредсказуемым и необъяснимым образом. Но страшного в этом ничего нет. Не было ничего страшного и в анализах Нинки-маленькой, хотя этих результатов Нина очень и очень боялась. Но – слава Богу, никакой заразы Нинка-маленькая подхватить еще не успела, и по всем показателям ребенок должен был получиться здоровым и сильным. Относительно того, что неизвестно, каков там был его папаша, Нина по-прежнему не волновалась – коль скоро молодой, то если и пил-курил, так ни спиться, ни скуриться еще никак не мог успеть. А молодой организм всяческую дрянь фильтрует сильно и подчистую.

Подруга Наталья на все эти рассуждения лишь криво улыбалась.

– Ты, Нинон, – говорила она неторопливо, – на моих глазах выросла и поумнела, что так, то так. И я тебя уму-разуму учила, лагеря тебе на пользу пошли, а уж про то, сколько для тебя сделал Илья Степанович, и говорить не будем, это тебе в жизни не раз еще добром отзовется. Но никто из нас не научил тебя вдаль смотреть. Ты свои дела и судьбу только до вечера видишь и рассчитываешь, а ведь наступает и утро, а потом следующий день. И вот если ты подумаешь, что из себя нарисует эта сучка Нинка на завтра, то сразу поймешь, что за этого своего чужим животом рожденного ребенка тебе еще платить да платить придется. И как я предполагаю, эта стервочка тебя еще кровавыми слезами плакать заставит.

– Не пугай, – пробурчала в ответ Нина, хотя в глубине души побаивалась, что Наталья права.

– Родит – и гони в шею!

– Как же можно...

– Нужно, а не можно.

– Сгибнет девка, – вздохнула Нина.

– И не тебе се спасать. Порочная она, ты уж не спорь. Я таких жопой чую. Ведь ты в ее примерно возрасте ко мне пришла, я тебя сразу приветила.

– Кончай базар, – оборвала ненужный разговор Нина. – Что сделано, то сделано. Главное, чтоб ребенок получился, остальное устаканится.

Ребенок получился. Маленький сморщенный старичок, Нина разглядела его еще в роддоме, когда сунула няньке три рубля и сама его перепеленала по первому разу. А когда несла его по морозным улицам домой, то чувствовала нежное тепло детского тельца сквозь одеяла и собственную шубу.

– Я хочу его Эдуардом назвать, – сказала Нинка-маленькая, выдохнув в морозный воздух облачко пара.

– А мудаком ты его назвать не хочешь? – напористо и грубо ответила Нина, чтобы сразу, с первых секунд и первых слов, сразу и навсегда пресечь всякие поползновения Нинки-маленькой в отношении ребенка. – Ты что, дорогая, забыла, чей ребенок?

Нинка-маленькая собралась было что-то вякнуть, но потом передумала и попросила закурить. Нина дала ей дорогую сигарету, и девчонка, оторвав фильтр, курила одну за одной, жадно и ненасытно, поскольку в родильном доме курить ей не позволяли.

Но с молоком у нее оказалось все в порядке. Как-то вечером Нина пригляделась к ней со стороны и обнаружила, что, в общем-то, и жизнь в Москве, и роды очень и очень пошли девчонке на пользу. Она не то чтобы похорошела, а стала по-настоящему красивой, стройной и округленной молодой женщиной. Было совершенно очевидно, что скучать на улицах Москвы и в метро этой дамочке но придется и охочих до нее молодых людей будет больше, чем клопов в старой перине. Обо всем этом пора было бы призадуматься, но Нина вся была погружена в заботы и уход за мальчишкой, и всякие раздумья о судьбе Нинки-маленькой ей и в голову не шли.

Мальчика решила назвать Игорем. После колебаний, потому что поначалу хотела назвать Ильей. Но память об Илье Степановиче была какой-то настолько высокой и святой, что Нине показалось, лучше назвать мальчишку в память ее последней любви – Игорь-Игореныш, быть может, будешь умным студентом и научишься играть в шахматы. А вот отчество, без раздумий, дала – Ильич. В загсе записали, им все равно, что было писать – Агафонов Игорь Ильич.

Наталья о родах демонстративно не осведомилась. Не заходила после новоселья и не звонила, хотя на новую квартиру телефон поставили через неделю. Нина позвонила сама и без всяких вступлений сказала:

– Ну что, старая перечница, если ты решила, что у тебя появились основания для порушения наших отношений, то валяй. Я тогда крестную мать другую поищу.

– Зараза ты, – сказала Наталья. – Я уже две недели вина в рот не беру, чтоб достойно крестную представлять. В какой храм пойдем?

– Елоховский, конечно.

– А эта...

– Не бойся, Нинки-маленькой не будет. Она объявила себя комсомолкой.

Это сообщение Наталью обрадовало, и на крестины она явилась в новом платье, нафуфыренная, глянула сквозь кружева пеленок на Игорька и сказала:

– На тебя похож. Честное слово. Странно, но ей-богу.

Мужика покрестили и выпили по этому поводу на квартире у Натальи, все на той же кухне. Как-то ни с того ни с сего набежал народ, и посидели дружески, спокойно, без скандалов. Быть может, потому, что все, вплоть до дворника Николая Петровича были заняты разговорами о политике. Дворник, который в свое время осваивал в Казахстане целинные земли, очень обижался, что все его труды пошли прахом, а доходы от этих земель пойдут теперь не ему, а казахам. Когда ему сообщили люди умные, что им же отойдет и космодром Байконур, Николай Петрович вовсе закручинился, словно совершенно жить был не в состоянии без освоения космических пространств.

Поначалу Николаю Петровичу никто особо не возражал, поскольку, как понимала Нина, местному обществу наплевать было и на казахстанский хлеб, и на космодром тоже. Но когда выпили да повторили, то неожиданно разошелся и воспламенел парнишка лет двадцати пяти. Усатенький, мордатенький, с живыми, бегающими, как у мышонка, глазками. Звали его Петей, и Нина достаточно быстро смекнула, что парнишка пригрет у Натальи на хлебах, частенько занимает ее, Нины, место на кухне и, судя по всему, он то ли где-то в Москве учится, то ли собирается учиться.

– Напрасно с такой прохладцей и, я скажу, с равнодушием вы относитесь к словам Николая Петровича, – вдруг громко и даже обиженно сказал он.

– А мы, Петя, ничего, мы его не обижаем, – тепло улыбнулась Наталья, и Нина сообразила, что Петя у нее не только подкармливается.

«Вот ведь, старая ведьма! Молоденького хахаля завела, даром что беззубая», – восхитилась Нина.

– Здесь вопрос принципиальный, господа! – напористо и с вызовом возвестил Петя.

Обращение «господа» вызвало бурное ликование компании, а дворник Николай Петрович своего защитника вдруг поддержал:

– Правильно говорит парень! Мы все – господа! И пора привыкать к этому, настоящему!

– Дело не в обращении, – упрямо сказал Петя. – Вы не понимаете, что для России наступает новая эра. Эра возвращения назад, к старым идеалам российской империи, а затем – рывка вперед, в обгон всех, как всегда! Темные годы кончились, мы становимся в ряды цивилизованных стран мира, начинаем жить, как весь цивилизованный мир, и вы представить себе не можете, каким будет наше Отечество через десяток лет!

– Будет, будет, миленький! – крикнула ему через стол жирная Людка и колыхнулась могучей грудью, сразу стало видно, что усатенький и молоденький Петя ей пришелся по сердцу и она на него нацелилась. – Будет, а сейчас вот очередищи в магазине и колбаса стала чуть не в два раза дороже.

Петя презрительно покривился и сказал свысока:

– А это уж каждому свои ценности в жизни. Одним нужна свобода, а другим – дешевая колбаса.

– Свободой сыт не будешь! – рявкнул сосед Нины сварщик Филиппыч. – Что мне твоя свобода, если я за водкой, коли выпить захочу, бегаю по городу весь день, как собака бешеная! Про что мне такая свобода, ежели я до состояния человека себя по своему желанию не могу довести в любой желанный час и любую желанную минуту!

– Не волнуйтесь, – небрежно отпарировал Петя. – Выпить в России желающий всегда найдет. Но разве вы не видите подъема национального духа нашей нации? Разве не чувствуете, какие грядут перемены?! Да вы просто не узнаете нашей жизни через несколько лет! Кончилась эра мрака. Как пел Володя Высоцкий, «ночь не вечна, и придет рассвет». Вот он и пришел!

– На хер мне твой рассвет, – осерчал Филиппыч. – Ежели люди в магазинах начали стоять с раннего утра и номера в своей очереди карандашами на руке записывать. Скоро все с голоду передохнем.

– А в России всегда был бардак, – сказала Наталья. – По-иному у нас и быть не может.

– Неправда, – вскинулся Петя. – Я не буду приводить вам исторические аналогии, но Россия начала века была передовой страной и, если бы не чума коммунизма, мы были бы сейчас вровень с Америкой, а то и повыше. Но не в этом дело. Новая эра, которая к нам пришла, позволит каждому человеку проявить свои способности, творчески развернуться и реализовать себя на той короткой дистанции жизни, которая отпущена ему Богом!

При этих словах Нина почувствовала что-то очень знакомое, почти родное, и вспомнила, что примерно так об этом говорил Илья Степанович. Да – реализация способностей человека, необходимость проявить все свои таланты, отпущенные Богом или природой. Она вспомнила, что именно для этого и составлял Илья Степанович все планы и графики ее, Нины, жизни. Но до конца им не суждено было свершиться, не суждено.

– А скажи, студент, – раскрасневшись, азартно закричала Людка, – мне, бабе, как, к примеру, себя проявить при твоей новой свободе? Гарем мужиков завести да детишек две дюжины нарожать, а? Так пойдем ко мне, начнем этим делом заниматься, будем себя проявлять и реализовываться.

– Ты, Людка, пойдешь, да только одна! – негромко, но с очень внятной угрозой пообещала ей Наталья.

– Вы меня продолжаете не понимать, господа! – с огорчением сказал Петя. – Я говорю о том, что человек должен проявить свой творческий потенциал. Если ты портниха, к примеру, то стремись быть лучшей портнихой в мире, как, скажем, знаменитый теперь на весь мир Зайцев.

– А коли я дворник, тогда что? – спросил Николай Петрович. – Чего мне из себя реализовать?

– А если вы дворник, – ничуть не смутился Петя, – то должны содержать свой участок самым чистым в столице и мечтать работать около Кремля! А если вам нравится и мечтается профессионально, то мыть мавзолей и чистить кремлевские рубиновые звезды. В каждом деле есть недосягаемые вершины, к которым человек должен стремиться. В этом смысл жизни, и это теперь каждая личность может реализовать в своей жизни. А раньше мы жили по указке коммунистов! Мы все были просто стадом и ничем иным!

Наталья увидела, что крестины накаляются и, поскольку сама была еще очень трезвой, предложила тост за любовь и женщин. После этого Петя как-то сник, Нина сходила в спальню Натальи, проверила, спит ли Игоречек, а когда вернулась, то присела рядом с притихшим Петей и спросила:

– А в каком институте вы учитесь?

– На первом курсе киноведческого.

– Во ВГИКе? – обрадовалась Нина.

– Нет теперь Всесоюзного ВГИКа, поскольку Союза нет. Но вы правильно назвали.

– Да, – улыбнулась Нина. – А вот когда-то давным-давно я туда в гости ходила. Там такой парень на гитаре пел. Смешно очень. Бородатый.

Она припомнила те первые дни, когда вернулась из лагерей, и негромко пропела:
		Была весна,


		Цвели дрова,


		А на болоте квакали лягушки,


		А мы с Маруською вдвоем,


		а мы с Маруською вдвоем,


		Мы мирно штефкали,


		мы штефкали ватрушки.


Она засмеялась и сказала:

– Его, кажется, Витей звали, гитариста.

– Знаю я, про кого вы говорите, – строго ответил Петя. – Это Виктор Титаревский, он уже третью картину снимает.

– А такого сценариста вы не знаете – Вадика Николаевского?

Петя удивленно вытаращил глаза.

– Что вы, в самом деле? Кто же его не знает?! Он роман недавно издал забойный и у него уже фильмов поставленных штук пять.

– Ну, мы были когда-то знакомы. Случайно и недолго, – ответила Нина. – Давно это было. В молодости.

Он взглянул на нее удивленно и сказал:

– А что это вы старуху из себя корчите? Вы что, больны чем-нибудь смертельным или вас завтра в тюрьму посадят?

– Да нет, – смутилась Нина.

– Так в чем дело? Настоящий человек живет до последнего вздоха. Ну и что, что у вас такой славный ребенок появился, вам же еще тридцати нет, так ведь?

– Почти тридцать.

– Так и что? По греческим понятиям, личность формируется только в сорокалетнем возрасте. То есть, если проще сказать, то человек становится подлинно человеком, когда набирается интеллектуального багажа, жизненного опыта, а чувства становятся зрелыми. Это раньше сорока лет к человеку не приходит.

– Лермонтова убили, когда ему двадцать семь лет было, – улыбнулась Нина.

– Ну и что? Прожил бы больше, мы и не знаем, кем бы он еще стал с точки зрения своей духовной высоты. Это же гений, а к гениям общие мерки неприменимы. Мы должны лишь равняться на них и в своем стремлении стараться достигнуть невозможного.

– Ох, мальчик, – вздохнула Нина. – Ведь, кроме этих да всяких высоких материй, надо еще кушать, обувку каждый сезон новую справлять, за хату платить.

Сама себя при этих фальшивых словах она вдруг почувствовала ужасно старой, дряхлой и несчастной. А Петя просто разозлился.

– Бросьте вы мне про жратву и тряпье болтать! Для вас это основные и неразрешимые проблемы, а у нас в институте учатся девчонки даже на дневном отделении чуть-чуть помоложе вас и тоже уже с детьми! Пропитаться всегда можно, с голоду подохнуть не дадут! Для меня такие люди, которые только бытовщиной живут, совсем не интересны. Это не люди, а просто животные.

– Ага, – хитро улыбнулась Нина. – А чем же вам наша Наталья интересна, простите?

Петя засмущался, но не так чтоб уж очень.

– Я вас понимаю. Но вы напрасно думаете, что я при ней вроде бы как на прикормке и вообще для всяких плотских утех. У нее очень своеобразный жизненный опыт и очень оригинальный взгляд на существующую реальность.

– Да уж, оригинальности у нее хватает.

– Вот именно. Она легко, как птица, воспринимает мир, а это дано далеко не всем. А вы, извините, были хорошо знакомы с Токаревым Ильей Степановичем, да?

– Наталья уже рассказала? – обидчиво надулась Нина.

– Да. Она мне про вас все рассказала, – просто ответил Петя. – Вы меня заинтересовали.

– А вы что, тоже знали Илью Степановича? По возрасту вроде бы как-то не получается.

– Лично не знал. Но будучи совсем мальчишкой, я хотел стать журналистом. И на статьях, очерках Токарева учился. Он был великим журналистом, просто одним из лучших в России, но его умертвило время. Не тогда он родился и не там. Сейчас, в общем, можно сказать, от него ничего уже не осталось. Это трагедия всего его поколения.

Нина увидела, что Наталья ревниво косится в их сторону, и доставлять подруге каких-то недовольств вовсе не входило в ее планы. Да и не интересовали ее никакие парнишки ни с усами, ни без таковых. Она вдруг поняла, что появление на свет маленького Игорешки, пусть и не из ее чрева, словно отсекло от нее самой какую-то часть существования, которая раньше, еще этим странным и жутковатым летом была чуть ли не основной. Ей было теперь наплевать и на этого Петю конкретно, и на всю ту половину человечества, которую Петя представлял абстрактно. И даже эти хмельные посиделки, которые раньше она так любила, тоже потеряли для нее всякую прелесть. Хотелось поскорее вернуться домой, налить в ванну воды и купать Игоречка, намыливать и мягко гладить его упругое тельце. Купание мальчишки доводило Нину почти до слез, и порой она наливала для него ванночку по два раза в день.

Она посидела еще немного, а потом исчезла потихоньку, простившись только с Натальей. Та сказала на прощанье:

– А ты расцвела так, словно сама родила.

– Я и родила, – упрямо сказала Нина.

– Тяжело тебе сейчас?

– Вовсе нет.

– Я бы помогла, но эту суку твою видеть не хочется. На каком она у тебя положении, ты мне объясни? Старшая дочь, что ли?

– Да не знаю я, – отмахнулась Нина. – Я так думаю, что когда кормить закончит, так и подумаем об этом. Работать пойдет или учиться.

– Пойдет она работать! – пьяненько засмеялась Наталья. – Разве что на панель к «Националю»!

– Типун тебе на язык.

Домой она отправилась на метро, потому что таксисты в последнее время принялись заламывать совершенно неимоверные цены. Они и раньше-то требовали плату сверх счетчика, а сейчас для них счетчик словно и вовсе перестал существовать.

Сидя в метро и прижимая к груди теплый сверток с уснувшим ребенком, Нина вдруг почувствовала, что этот разговор с наивным Петей ее чем-то задел и взволновал. Она припомнила вовсе не свою ночь любви в общежитии института, любви с человеком, который теперь, конечно, начисто ее забыл, стал большой фигурой, а вспомнился Илья Степанович, который так же говорил о реализации личности, о том, что жить ради обильного обеда и теплой кровати – нельзя.

Но мужчинам легче, подумала Нина. Им не подымать детей на ноги, вот потому-то и могут так рассуждать о вещах, к повседневной жизни не касательных.

Но с другой стороны, подумала она, а что будет тогда, когда Игоречек вырастет? Вырастет, выучится, женится и, быть может, уйдет от нее. От этой жуткой мысли ей даже холодно стало, но с неожиданной жестокостью она поняла, что именно так оно и будет, потому что ничего другого просто и быть не может. И значит, через двадцать лет она останется опять одна или почти одна. Правда, могут быть внуки...

Она добралась до дому, разбудила спящую у потухшего телевизора Нинку-маленькую и сунула ей Игоречка для кормления.

– Корову дойную из меня сделали, – буркнула Нинка недовольно. – Он, гад, мне все соски искусал. У меня мастит будет, тоже мне радости.

– Ничего у тебя не будет, – терпеливо сказала Нина. – Все у тебя в порядке.

– И вовсе не в порядке! Хожу в своей кацавейке по улицам, аж противно!

– Что противно?

– Да все в дубленках ходят, а я словно из какой дремучей деревни приехала.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Нина прикинула, сколько у нее остается из накопленных денег, которые должны были прокормить всю ее семью в течение года, когда по плану можно было отдать ребенка в ясли. Денег оставалось впритык, но на дубленку для Нинки-маленькой все-таки выкроить было можно.

– Купим тебе дубленку, – сказала она.

– Когда? – тут же повеселела Нинка-маленькая.

– Завтра пойдем, если мороза большого не будет. Поход за дубленкой кончился диким скандалом прямо в ГУМе. Получив вполне приличную дубленку, Нина-маленькая разоралась, что к ней нужны шапка и итальянские меховые сапоги. Она кричала совершенно беззастенчиво, и Нина никак не могла ее унять. Самое страшное, что, увидев, как на них оглядываются и смеются, Нинка-маленькая неожиданно в первый раз принялась называть ее «мамой»!

– Не жмитесь, мама, не жмотничайте! – вопила Нинка-маленькая на весь первый этаж знаменитого магазина. – Я вам внука родила, а вы, мама, мне за это никакого приличного подарка не сделали!

– Подожди, я с собой денег не взяла, – растерявшись, пролепетала Нина.

– Сбегайте домой, а я пока шапку и сапоги выберу и здесь вас ждать буду.

– Но, Нина...

– Я семнадцать лет Нина, и семнадцать лет, мама, вы мне все обещаете! Хожу как драная кошка! Зачем я вам внука рожала?! Я что – хотела? Он мне вовсе и не нужен! Не буду вот его больше сиськой кормить, и обходитесь сами как знаете! Шапку хочу вон такую, она из песца! И сапоги есть в отделе, итальянские, моего размера!

Благодушный дядька в толстенной шубе, такие дураки всегда подворачиваются под руку не вовремя, прогудел укоризненно:

– Ублажи, мамаша, дочку, ублажи! Коли есть деньги, так не жмись. Ежели она тебе действительно внука родила, то такой подвиг требует вознаграждения.

– Есть у нее деньги, есть! – уже не Нине, а всем любопытным прокричала Нинка-маленькая. – Все у нее есть, а она жмется, в черном теле меня держит!

Нина сжала зубы так, что они захрустели. Более всего ей хотелось залепить нахальной девчонке пощечину так, чтоб у той все лицо запылало. Но это бы ничего не решило.

– Раскошеливайся, мамаша! – заржал дядька в звериной шубе.

Нина глянула в его лицо и прошипела:

– Ублюдок херов, пошел вон отсюда, а то я тебе сейчас яйца оторву.

Мужичок разом потух, попятился и еле пробормотал:

– Мама стоит своей дочки. Ну вас к бесу.

Но оказалось, что бешеный взгляд и шипение привели в чувство и Нинку-маленькую. Да и в толпе закричали что-то осуждающее по поводу современной молодежи, что относилось уже к ней, маленькой. Хитрая мерзавка вдруг улыбнулась искательно, взяла Игоречка с рук Нины и сказала ласково:

– Хорошо, мамуля, извини, я плохо себя вела. Спала мало, он ведь каждый час просыпался. Шапку и сапоги мы купим в другой раз.

Только уже в метро, после пересадки, Нина наконец пришла в себя, а когда они вышли наружу, то сказала спокойно и твердо:

– Вот что, дорогая. Я тебе не мама и даже не родственница. Ты ко мне в дочки не набивайся. Этого не было и не будет. Подумай лучше, чем хочешь заняться в жизни. Деньги у меня кончаются и без твоих туалетов, пора тебе о деле подумать.

– О каком деле? – изумленно спросила Нинка-маленькая, и Нинка вдруг поняла, что девчонка совершенно и не думала чем-то заниматься, она решила пристроиться при ней на всю жизнь.

– А как ты видишь будущее-то? – спросила она.

– Ну как, как получится, – пожала Нинка плечами в новой темно-коричневой дубленке. – Вы что же, выгоните меня, как только я этого спиногрыза кормить брошу?

– Да нет, не выгоню, конечно, – ответила Нина. – Живи при мне сколько надо будет и сколько захочешь. Но не тунеядкой же.

– Тунеядцев теперь нет и спекулянтов нет! – радостно засмеялась Нинка-маленькая. – Их по новому закону отменили.

– Видишь ли, – рассудительно сказала Нина, – если бы я имела средства тебя кормить до скончания века, я бы ничего и не говорила. Но деньги у меня кончаются, жить, сама видишь, с каждым днем становится трудней, и я всех нас троих просто не вытяну.

– Одну комнату сдать можно. За доллары, – уверенно сказала Нинка-маленькая.

– А нам троим где ютиться? – ужаснулась Нина. – Ты что, совсем не собираешься устроиться работать?

– А куда? На стройку вонючую, что ли?

Так, круг жизни замкнулся, словно молния блеснула в голове у Нины мысль. Она приехала сюда десять лет назад и с неохотой подумывала о стройке, а теперь и эта соплюха так же насмешливо говорит про то же.

– На стройку не надо, – терпеливо сказала Нина.– Но давай начнем сначала. Чего бы ты вообще хотела? Ну, самого заветного.

– А ничего! – беззаботно ответила Нинка-маленькая.

– Как так – ничего?!

– А вот так! Ничего и есть ничего. Я хоть сейчас на шестнадцатый этаж поднимусь и из открытого окошка вниз без парашюта прыгну. Потому ничего и не хочу.

– Брось врать-то! – раздраженно сказала Нина.

– Показать? – вдруг спросила та и внезапно метнулась в парадные двери шестнадцатиэтажной башни.

Нина застыла с ребенком на руках, совершенно не зная, что ей делать.

– Вернись назад, дура! – крикнула она. Нинка-маленькая приоткрыла двери и ехидно засмеялась.

– Испугалась, да? Испугалась? Я бы хоть сейчас бросилась, да только записки не написала.

– Какой записки?

– А вот такой, посмертной. Я в ней напишу, что ты меня обманула, ребенка моего отняла, на свою фамилию написала, из дому гнала, в голоде держала и потому я свои расчеты с жизнью с шестнадцатого этажа покончила! Вот какая будет записка.

– Ах ты сволочь! – бессильно выдохнула Нина, разом понимая, что безоблачный радостный праздник в се жизни кончился и опять начинается муть и мрак. – Скажи наконец толком, чего ты хочешь?

– Я свободы хочу.

– Какой свободы?

– А чтоб ты меня дома не держала заместо кормящей свиноматки. Чтоб я на улицу ходила, с подругами познакомилась, чтоб компания была. Что ты меня в свою старушечью жизнь тянешь? Я ведь молодая, жить хочу!

– Так живи, – беспомощно ответила Нина.

– А ты не даешь!

– Да нет же, но Игоречка ведь я кормить не могу.

– Детское питание в магазине продают! С него хватит.

– Рано ему еще на питание переходить! – застонала Нина. – Материнское молоко лучшее питание.

– Обойдется, перетопчется! Все дети в Москве из пакетов питаются, а этот что еще за фон-барон?

– Хотя бы полгода покорми!

– Полгода и ни на один день больше! Если шапку и сапоги купишь.

Пришлось покупать. Пришлось терпеть и то, что Нинка-маленькая начала теперь подолгу исчезать из дому и не объясняла, где проводила время. Спала до полудня, сонно и раздраженно кормила мальчика, ела сама, охаивая любое блюдо, сваренное Ниной, а к вечеру исчезала. Но к очередной кормежке все же являлась и демонстративно зачеркивала в календаре очередной день – конец договоренности по кормежке приходился на май. Этот день был обведен красным фломастером, и что она выкинет после пришествия этого красного числа – Нине и на ум не приходило. Во всяком случае, ничего хорошего ждать не приходилось.


В феврале Нина решила подойти к вопросу воспитания своего ребенка по-научному и с этой целью отправилась в читальный зал районной библиотеки, заказала все, что могли ей подобрать об уходе за новорожденными, и ходила в этот читальный зал три дня подряд, часов по пять, по шесть вчитываясь в литературу и делая выписки в специальную тетрадь.

На пятый день Нинка запаниковала.

Выгнав Нинку-маленькую погулять, она распеленала ребенка и учинила Игорьку тщательнейший медицинский осмотр.

Результат оказался ужасен.

По ее диагнозу получалось, что у мальчика:

одна нога короче другой;

правое ухо больше левого;

реакция глаз на свет замедленная;

рефлексов в ногах нет никаких;

голова чересчур большая по отношению к телу;

зубы не режутся, хотя пора бы;

шея слабая, голову не держит;

легкие не развиваются, потому что почти не кричит, а следовательно, страдает ослаблением, астенией;

кроме того, налицо все признаки рахита;

и есть подозрения на церебральный паралич, а может быть – полиомиелит.

Нинке-маленькой она о своем ужасном открытии ничего не сказала, а сама провела ужасную ночь и на следующее утро повторила свой осмотр, результаты которого оказались еще кошмарней.

В полной панике Нина оделась, прихватила пушистую, черную махровую шаль, потому как мороз на дворе стоял жестокий, закутала Игорька и побежала в районную поликлинику.

По кабинетам врачей она бегала часа три-четыре, всем указывая на страшные признаки смертельных заболеваний и явного уродства ребенка. Ее выслушивали, сомнительно качали головами и говорили, что она несколько сгущает краски. После чего назначили анализы, просвечивания и целый ряд процедур, но у Нины хватило ума понять, что если подобного рода процедуры пройдет здоровый взрослый человек, то они его наверняка уморят.

Укутав ребенка, она вышла из поликлиники, прикидывая, как теперь справиться с этой нагрянувшей бедой.

Две цыганки столкнулись с ней у выхода из поликлиники, и одна из них, та, что постарше, раскрыла дремучие глаза и охнула, глядя в заплаканное лицо Нины.

– Умер ребенок, ах ты несчастная!

Нина не сразу поняла, в чем тут дело, и от страха перед таким предсказанием чуть не упала. Потом она сообразила, что цыганка сделала свой вывод, увидев, что ребенок завернут в черную шаль, и тут же закричала со злости:

– Да что б сама ты сдохла, ворона черная! Тебя ни о чем не спрашивают, и ты не каркай!

– Давай погадаю, – тут же запричитала скороговоркой цыганка. – Я по глазам вижу, что счастье тебе выпадет и большая светлая дорога, но ты его еще не знаешь, а я укажу, где дорога эта начинается.

– Пошла ты к черту!

Слезы хлынули из глаз Нины, она поспешно обошла цыганок, почти бегом устремилась по улице и не сразу услышала, что какой-то слабый голос зовет ее:

– Девушка, девушка, погодите.

Она обернулась.

Низкорослая, седая женщина поспешала за ней и, переведя дух, произнесла:

– Подождите, милая. Я уборщицей в поликлинике работаю и видела, как вы весь день по кабинетам метались.

– Ну и что? – неприязненно спросила Нина.

– Вы не сердитесь, – миролюбиво сказала старушка. – Я вас понимаю. Поликлиника наша в районе новая, врачи молодые, они умные ребята, но пока им особенно верить не надо.

– Я сама себе верю! – гордо сообщила Нина.

– Самой себе тоже не всегда безоглядно верить надо, – улыбнулась старушка. – Я вам вот что хочу сказать. У меня есть знакомый врач-старик. Он и детей моих поднял, и внуков патронирует. Если хотите, я вам его телефон дам. Он к вам сам на машине приедет и возьмет за визит очень недорого.

– И что? – недоверчиво спросила Нина.

– А то, что он уже сорок лет работает с грудничками. И никаких ему анализов, никаких рентгенов не надо. Он вашего ребенка на ладонь положит, два раза перевернет и тут же скажет, что и как у него есть. И сколько бы ты, милая, потом по всем лабораториям ни ходила, ничего другого тебе уже не скажут.

– Дерет небось зверски?

– Да нет же. Ему уже деньги копить ни к чему, ему до встречи с Богом немного осталось. Лишь бы он сам не хворый был и приехать мог.

Нина запомнила телефон, но к словам старушки отнеслась с недоверием. Однако вечером, по длительном размышлении, пришла к выводу, что коль дни жизни Игоречка уже сочтены, то лишняя отчаянная попытка в спасении не помешает, какой бы глупой она ни казалась. Не тащить же ребенка к знахаркам и колдунам, как ей посоветовала соседка Тамара Игнатьевна. Сама она только у всяких этих народных целителей и лечилась, ездила куда-то под Москву за сотни километров, но здоровья ей при этом не прибавлялось. А Нина в знахарок и колдунов не верила, поскольку по дням своей деревенской юности знала, что они из себя представляют. Но с Тамарой Игнатьевной следовало посоветоваться – теперь все средства были хороши, лишь бы спасти мальчишку.

Нина укачала Игорька и забежала к соседке. Та оторвалась от вязанья, выслушала Нину, а потом снова принялась сверкать и щелкать длинными спицами. Свою кооперативную квартиру она именно этими спицами себе и связала, а теперь вязала автомобиль для сына. Носик у Тамары Игнатьевны был пуговкой, волосики жиденькие, а голос писклявый, но всегда очень уверенный.

– В деревню Астаховку, под Тверь, тебе ехать надо, – решительно сказала она. – Там одна старушка есть, водичкой с золотого креста Господня твоего дитя окатит, слова нужные пошепчет, и все болезни с мальчика как рукой снимет.

Нина взяла адрес и этой старушки, но вечером все же позвонила по телефону, который дала ей уборщица больницы.

Ответил ей стариковский Дребезжащий голос, но по внутренней силе своей – очень бодрый и радостный.

– Болеет?

– Болеет! Совсем плох! – выкрикнула Нина.

– До утра доживет?

– Я думаю...

– Вы думаете, мамаша, или он задыхается и синеет?

– Нет. Не синеет. Но церебральный паралич...

– Ага. Ясно. От него разом не умирают, мамаша. Давайте адрес.

Нина дала адрес, и ей сказали, что визит свершится завтра в полдень, а гонорар составит двадцать пять рублей – деньги совсем плевые.

Старик, как и обещал, явился ровно в полдень. Был он маленький, большеголовый, быстрый и насмешливый. Никакой солидности. Черные глазки сверкали из-под очков с толстыми стеклами, спина горбилась, и на ребенка он поначалу даже и не смотрел, а впился своими глазками-буравчиками в Нину.

– Сколько классов кончили, мамаша?

– Десять...

– Ага. Читать любите?

– При чем тут чтение! Игоречек уродом растет.

– Я повторяю, читать любите? Жизнь строите с расчетом на советы в общественно-полезной литературе?

– Ну конечно, иногда читаю, что надо, и как ребенка растить.

– Ага. По вашим вчерашним словам по телефону я так и понял. Давайте пациента.

Нина принялась распеленывать попискивающего Игорька, но врач отодвинул ее плечом в сторону, взялся за пеленки и попросту вытряхнул из них ребенка. Потом взял его на ладони, подошел к окну и принялся осматривать со всех сторон, улыбался при этом и причмокивал мокрыми губами, словно перед ним был окорок, который он собирался покупать к ужину.

– Из окна дует, – робко вякнула Нина. – Простудить можете.

– Молчать, – строго сказал врач.

Весь его осмотр занял еще минуты две. Подергал у Игоречка руки-ноги, вывернул их во все стороны так, что чуть не отодрал, повертел головку, и Нине казалось, что он сейчас просто отвинтит эту головку, растянул его на простыне и засмеялся:

– Дуреха!

– Кто?

– Да ты, уважаемая мамаша. Молодая, глупая и полуобразованная, что есть самое страшное явление на свете.

– Я вас позвала, чтоб не про меня сказали, а про ребенка!

– На редкость здоровое дитя от молодых сильных родителей. Вы ведь, простите, не мама ребенку и даже не бабушка. Вы ему по крови и наследственности вообще никто. Я не ошибаюсь?

Нина обмерла. Эти роковые слова, кирпичем ударившие по голове, без всяких прочих доказательств разом и навсегда убедили Нину, что перед ней стоит специалист высочайшего класса и спорить с ним, а уж тем более что-то скрывать от него невозможно.

– Я, Михаил Соломонович, по документам мать, но по крови, по крови получается...

– Усыновили из родильного дома? Мамашка отказалась?

– Не совсем так. Но в общем, так.

– Ладно. Значения не имеет. Сильный, жизнестойкий, прекрасный ребенок. С чего вы устроили панике?

– Я, доктор...

– Начиталась литературы? – захихикал он.

– Да. Понимаете...

– И понимать не хочу! Никогда не лезьте в те области, где вы не имеете знания.

– Но ведь столько советов дают специалисты в разных журналах!

– Половина этих специалистов пишут свои статьи гонораров ради, не имея к тому никаких прав и знаний. Поменьше, мамаша, поменьше слушайте дилетантов. Присматривайтесь к дитю, приглядывайтесь к нему и сами научитесь его понимать. А уж если вы не можете существовать без помощи литературного совета, дорогая, то достаньте книжку доктора Спока, ориентируйтесь на нее. Тоже, конечно, без рабского восхищения, но мой коллега доктор Спок хотя бы действительно дело знает практически, а не высасывает свои домыслы из пальца.

Книгу доктора Спока Нина достала, всю ночь читала ее и после этого успокоилась. Имея эту книгу и телефон Михаила Соломоновича, можно было за будущее Игорька не волноваться.

Но хуже было то обстоятельство, что деньги таяли с невероятной скоростью, и Нина обнаружила, что на расчетный срок их явно не хватит и следовало подумать о том, чтобы подыскать какую бы то ни было удобную работенку.

Нинка-маленькая к этому моменту упрямо и упорно добивалась для себя положения старшей дочери при Нине, дочери капризной и требовательной. Нет-нет, а она называла ее «мамой», несмотря на строжайший запрет, порой покорно слушалась каждого слова и приказа Нины, а порой капризничала, но без озлобленности. И в порядке этих родственных связей Нинка-маленькая явно стремилась выстраивать свое будущее, в котором не намечалось никакой работы, никакой учебы, а только летний отдых на юге, на берегу столь полюбившегося ей Черного моря.

– Я как кормить Игоря закончу, должна отдохнуть, – неспешно сообщила она Нине где-то в середине марта. – Очень я за эту зиму устала.

– От чего ты устала?

– А тебе этого не понять. Ты же не рожала.

Этот ответ пришлось проглотить без возражений. Устает женщина после родов или нет, об этом Нина только догадываться могла.

– Понятно, – ответила она, ожидая, что последует дальше.

– Устала... На месяц-другой съезжу к морю, приведу себя в порядок, а потом...

– Вот именно. Что ты думаешь делать потом?

– Отдохну, а осенью буду в театральный институт поступать.

– Так, – выдохнула Нина. – И ты решила, что тебя там ждут не дождутся?

– А что? – ерепенисто взвилась Нинка-маленькая. – Я, может быть, народный талант-самородок! Мне сказали, что артистка Нонна Мордюкова тоже откуда-то с Кубани приехала, в институт поступила и вот теперь в кино играет.

– Таких, как Нонна Мордюкова, – старалась не злиться Нина, – одна на миллион, а может быть, даже на два. И я считаю, что ты в этот ряд не попадаешь.

– А мне сказали, что я пою, как Алла Пугачева! – с вызовом ответила Нинка-маленькая.

– Кто сказал?

– А ребята со двора!

Вот так, сообразила Нина, у подруги уже появилась компания, да иначе и быть не могло, поскольку девчонка молодая и, конечно же, без друзей-приятелей жить не может. А уж какая ей выпадет компания, в этом можно было не сомневаться. Мало шансов, что это будут приличные ребята, к таким Нинку-маленькую не тянуло от младых ногтей. Прилипнет к такой же шобле, что была у нее на юге.

– Что ж, – сказала она, – попробуй, поступай в театральное.

– Да не театральное, а училище циркового и эстрадного искусства. Там на певиц готовят.

– Подожди, ты же про кино, про актрису Нонну Мордюкову разговор вела?!

– Это одно и то же! Буду звездой, буду петь, танцевать и сниматься в кино. Мне магнитофон нужен, на батарейках. Я в него буду кассеты вставлять и следом за Пугачевой петь, так же, как она.

Через час этого нелепого разговора обнаружилось, что проблема расслаивается на две части. Во-первых, где и как наскрести денег на магнитофон – это игрушка не из дешевых. Во-вторых, Нина попыталась доказать девчонке, что петь «как Пугачева» не следует, потому что сама Алла Пугачева живет и здравствует, покидать эстраду не собирается, а потому ее копия никому не нужна. Все эти резоны до Нинки-маленькой совершенно не доходили, и в очередной раз пригрозив, что она бросит кормить Игорька до обозначенного срока, она получила магнитофон и с этого дня орала под него дуэтом то в паре с Пугачевой, то с Софией Ротару. Ясно было, что ни за той, ни за другой она угнаться не могла, но сама этого не замечала, а Нина ей о том не говорила – пусть орет и вопит, лишь бы кормила Игорька.

С наступлением первых весенних дней Нинка-маленькая все больше и больше начала пропадать из дому. Поначалу приходила с запахом табачного дыма, а потом чуткий и опытный нос Нины уловил и знакомый ей душок сивухи, ароматизирующий дыхание молодой мамаши.

Когда в один из вечеров Нинка-маленькая явилась откровенно «под газами», Нина молча отняла у нее Игорька, не позволив кормить, утром разбудила Нинку-маленькую, сказала ей «Доброе утро!» и с размаху влепила звонкую пощечину.

Нинка-маленькая завалилась на кровать и завизжала:

– Ты за что, сука, меня бьешь?!

– Я тебя еще не бью, – объяснила Нина. – Это просто так, для начала. Еще раз напьешься, я тебя так искалечу, что ты всю жизню свою поганую рожу не то что в экран не сунешь, а даже на улицу тебе показываться будет стыдно.

– Ты не имеешь права мне что-то приказывать! – заверещала Нинка-маленькая. – Я свободная гражданка в демократической стране!

– Ага! – проговорила Нина. – Наслушалась во дворе дурацких разговоров, да только ума у тебя не хватает, чтоб понять, что тут к чему!

– Я на тебя в суд подам! И ребенка заберу!

Но этим грозным аргументом Нину уже нельзя было запугать. Она уже ясно видела, что никаких материнских чувств в Нинке-маленькой не проснулось, и как бы ни складывалась ее жизнь, она Игорька никогда отсуживать не будет и он для нее только обуза в любых ее начинаниях.

– Подавай в суд, – сказала она спокойно. – Не испугаешь. Игорька ты не получишь, чтоб ты ни делала, это я тебе точно говорю. Так что давай эти вопросы по-доброму решать.

Попробовали решать «по-доброму», но ни к какому разумному соглашению опять не пришли. Нинка-маленькая пообещала, что пока не кончит кормить, пить вино и курить больше не будет, но Нина этим обещаниям не поверила.

А все-таки время шло и зима потихонечку уходила, апрель выдался сырой, промозглый, пасмурный, но в конце месяца засветились светлые, хотя и прохладные дни.

Хуже было то, что деньги кончились полностью, и прикинув так и эдак, ничего об этом не сообщая Нинке-маленькой, Нина пошла продавать все свои золотые и серебряные цацки-побрякушки. Продать удалось неплохо, и, по расчетам Нины, можно было бы продержаться до осени, если бы с такой скоростью не росли цены на все продукты.

Перед майскими праздниками позвонила пропавшая было вовсе Наталья и сказала, что праздничный обед со старыми друзьями – это само собой, а в ближайшую субботу, то бишь послезавтра, она приглашает Нину к себе в гости, чтобы помириться.

– А мы ж с тобой, кажется, не ругались?

– Ну, ругались не ругались, а раз столько ден не виделись, то какая-то черная кошка между нами пробежала. Короче толковать, приходи, потому как будет тебе большой сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Увидишь, – захихикала Наталья.

Нина пообещала прийти, хотя и не твердо, потому что все ее небольшое свободное время сейчас занимали упражнения по вязанию свитеров и кофт из мохера. Училась она этому делу под руководством доброй соседки Тамары Игнатьевны и предполагала, что когда достигнет в этом деле высокой степени искусства, то жизнь может сложиться достаточно благополучно. Будет вязать на дому всякие кофты, Игоречек будет ползать, а потом ходить рядом, и все наладится в лучшем порядке, на пропитание им хватит, а дальше Бог тоже не оставит их своими милостями, не выкинула бы только Нинка-маленькая очередного неожиданного и опасного фортеля.

Она не сразу сообразила, что профессиональной вязальщицей ей не стать никогда. Это разочарование пришло позже, а когда в субботу она поехала к Наталье в ожидании сюрприза, то жизнь казалась ей почти налаженной, а главное, с радужными надеждами на будущее.

Сюрприз оказался на месте, на родной кухне Натальи. Сюрпризом оказался несостоявшийся муж, трусливый жених Нины шофер-дальнобойщик, северный человек Вася Селиванов. За минувшие годы он заметно раздобрел, посолиднел, волосы на голове поредели и поседели, а большое тело налилось зрелой мужской силой.

В добротном костюме и при галстуке, он встал из-за стола навстречу Нине и сказал, широко улыбаясь:

– Ну, здравствуй, Нинок. Давно не виделись.

По его телодвижению Нина увидела, что он готов с ней расцеловаться по поводу долгожданной и радостной встречи, но холодно отодвинулась и сказала вежливо:

– Здравствуй, Василий.

– Что ж ты, вроде бы меня как чужого привечаешь? – изобразил он обиду.

– Отчего же. Мы знакомы.

Но тут мелко засуетилась Наталья, услужливо засуетилась, так что видно было, что у нее какая-то цель намечалась на этот вечер.

– А ты садись, Нин, садись! Мы только тебя да еще одного гостя ждали. Но он немного задержится, так что пока подойдет, мы и поговорим, как старые друзья. Вишь стол-то какой, прям царский.

Стол по нонешним нелегким временам был действительно царский. Не только всяким сытным и обильным деликатесом уставлен, но и редким продуктом, который можно было купить либо в валютном магазине, либо на самом дорогом рынке в Черемушках или на Центральном. Наталье такое угощение поднять никогда было не под силу, даже в ее самые лучшие времена...

Искательный и просительный до липкости взгляд Василия был Нине неприятен, и она уселась к столу безо всякого к тому желания.

Василий хозяйской рукой разлил по рюмкам водку, и выпили за встречу старых друзей – «со свиданьицем».

Через пару минут всякое смущение и робость Василия покинули. Видимо, поначалу он еще помнил, как они с Ниной расставались, как разошлись в день несостоявшейся свадьбы, но, обнаружив, что Нина вполне равнодушна, решил, что время сгладило остроту давно миновавших событий, никакой обиды и горечи не осталось, и быть может, как всегда, сейчас вспоминается только доброе.

Но Нина сидела у стола совершенно в другом настроении, которое стремилась на своем лице и в словах до поры до времени совершенно не выказывать.

– Как жила, Нинок, это время? – без стеснений, залихватски спросил Василий.

– Так. Как все, – и она даже улыбнулась.

– Добре, добре. Слышал, и ребенок у тебя?

– Есть такое.

– Тоже справно.

– Для меня – да.

– И квартиру отдельную получила?

– Получила.

– Значит, наладила свою жизнь, да?

– Можно сказать, так.

– Да. А у меня вот все мои планы порушились. Все прахом пошло под чистую! Гол я остался, как сокол!

– Ну уж, ну уж! – возразила Наталья. – Что ж думаешь, я не видела, сколько ты барахла, чемоданов с машины сгрузил, как возвернулся в свою комнатушку? Весь двор видел, ты уж, Вася, имей совесть да не прибедняйся перед людьми!

– Это, женщины, как на духу скажу, нищенские остатки всего, что было у меня. Конечно, я уж не совсем голый, только если бы не эти мерзавцы, что всю нашу страну разрушили, весь Союз Социалистических Республик разгромили, я бы теперь на Севере черт знает каким человеком стал! Но все прахом пошло.

– Так ты уехал с Севера? – слегка подивилась Нина.

– Нечего там стало делать честному человеку, – угрюмо сказал Василий. – Денег никаких за работу не платят, надбавки срезали, жить стало невозможно.

Бежит народ оттуда, как с пожара. Опять мне все сначала начинать приходится.

Нина вдруг не столько увидела, сколько душой почувствовала, что из Василия словно воздух выпустили, что от прежнего, уверенного, сильного человека одна покрышка осталась и что, вернувшись в Москву, он совершенно не знает, как продолжать свою жизнь.

– Прокололся, Вася? – ехидно спросила Нина.

– В каком смысле? – поднял на нее он свои жалкие и растерянные глаза.

– Да так; И коммунистическая партия твоя, как я вижу, тебя не выручила. Помнишь, как ты в ее ряды стремился, как литературу ночами читал? А теперь, как я понимаю, она тебя не кормит, не холит и в начальники не двигает.

– Вышел я из партии, – сказал Вася и налил себе в бокал пива.

– Как вышел?

– Как все у нас на базе. Так и я.

– А получается, что ты в нее и не вступал, – засмеялась Нина. – Ты через эту свою партию хлебное место хотел получить, а не вышло. Совсем, что ли, жизнь обломилась?

– Ну, не совсем, конечно. Но планы не свершились. Из-за политиков сраных я пострадал. Все эти Брежневы, Горбачевы, Ельцины жизнь мою под откос пустили.

– Знаешь, Вася, – усмехнувшись, сказала Нина, – я в политике ни хрена не петрю, никогда ею не занималась, но думаю, что политика в твоей жизни вовсе ни при чем. Кто-то, может быть, и страдает из-за политики, а твои все беды от того происходят, что у тебя натура предательская. Иуда ты по своей генетике, по всей науке, по наследственности. Предатель, если просто сказать. И ради своих благ вонючих ты кого хошь продать и предать можешь. И мать, и отца, я уж про такую ерунду дерьмовую, как коммунистическая партия, и не говорю.

– Про что это ты толкуешь? – сбычился Василий.

– А про то, дорогой женишок, что когда меня в день свадьбы милиция замела, так ты настолько струсил, что тут же от меня отрекся! Тут же! В тот же час! Даже не спросил у легавых, виновата я или нет, даже не попытался защитить свою невесту, потому как я в таком арестантском положении в партию твою вонючую мешала тебе поступить! Я тебе и тогда зла не желала, и сейчас не желаю, но, видать, все, кто меня предает, потом так или иначе наказание получают. Что ж ты тогда так уж через край струхнул-то, Васенька? В штаны небось насрал, когда тебе сообщили, что невестушка твоя преступницей оказалась и ее в кандалах милиция увела?

– Я сам по себе не струхнул, – мрачно ответил Василий. – Мне парторг нашей автоколонны сказал, чтоб я так сделал.

Нина засмеялась:

– Как он тебе сказал? Чтоб невесту свою на растерзание милицейским волкам сдать? Курва ты обдристанная. Трус вонючий. Не парторг тебе приказал, он намекнул только, а ты, как холуй, поторопился его партийную волю в жизнь претворить. Обоим вам мой арест опасен и не с руки был.

– Ну что ты так, – заторопилась Наталья. – Что ты так, Нина, разговор повела? Вася пришел с миром, кто старое помянет, тому и глаз вон. Что уж было, того не вернуть. Неправильно ты разговор повела, не по-человечески.

Нина сообразила, что все эти посиделки устроили не просто так, что имели они какую-то цель, рассчитанную и обдуманную, а потому Наталья, которая и сама должна иметь обиды на Василия, вдруг так старается всю беседу пригладить, все старое забыть и все построить, будто бы все втроем они только вчера и познакомились.

– А ты, Натальюшка, – сказала Нина, – что-то не по натуре своей добренькой стала. Ведь предавать и продавать нас Васенька не с меня начал, а с тебя. Ты припомни, ведь он поначалу-то тебя с собой на Север звал, тебя соблазнял, а потом уж передумал да меня вызвал. Так ведь дело-то было.

– Да что ты все за старое цепляешься?! – разъярилась Наталья. – Ты лучше о будущей своей жизни подумай. Смотри, что делается, все в магазинах дорожает, безработица, говорят, скоро будет ужасная, пустые бутылки в магазинах не принимают, собирать их и резона нет никакого, как тут прожить, скоро совсем непонятно будет! А человек к тебе с добром пришел!

– Какой человек? – вытаращилась Нина преувеличенно.

– Да Василий тебя вызвал, вот какой человек!

– А разве он человек?

– Хватит тебе, Нинок, – прогудел Василий. – Я ведь вернулся и, можно сказать, каюсь перед тобой.

– Не к чему, – обрезала Нина.

– Как это не к чему? Ты не торопись. Ты с дитем, одна сейчас. Без опоры в жизни женщине одной сейчас тяжко, а как я понимаю развитие нашей действительности, вскорости еще тяжелей будет.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – обрубила Нина, уже четко чувствуя, куда дуют ветры, с какими намерениями Василий устроил эту встречу, а сердобольная Наталья согласилась ему быть помощницей.

Но разговор пресекся, потому что объявился третий званый и желанный гость – мордатенький и усатенький студент Петя. Наталья при его появлении еще более того засуетилась, замельтешилась, а он поначалу несколько смущенно присел к столу да, видать, был такой голодный, что всякое смущение очень быстро потерял и принялся поедать все, что подворачивалось под руку, а у Натальи при этом были счастливые глаза, словно она кормила родного сына. Он ей в сыновья и годился, но Нина уже давно никого за всякие любовные поступки не осуждала, коль нужны эти два человека друг другу хоть на минуту, то и хорошо.

При появлении Пети Василий угрюмо примолк, принялся мерно пить водку, но, как и раньше, хмелел медленно и туго. Петя же, насытившись, повеселел и стал говорлив.

– Какое время мы переживаем, господа, какое время! – восторженно сказал он, не прислушиваясь, встревают ли его слова в общую текущую тему разговора. – Какой взрыв национального самосознания, национального возрождения духа! Через пятьдесят или чуть больше лет историки с ума сойдут и все равно не разберутся, что в нашей истории этих дней происходило.

– Ну и что с того? – спросил Василий неприязненно, потому что видно было, что Петя ему разом по душе не пришелся. А почему, это стало ясно попозже.

– Не знаю, что вы подразумеваете под понятием «что с того», – напористо ответил Петя. – Но сейчас перед каждым человеком, даже перед пенсионером, если он не инвалид, открываются безбрежные перспективы! Хочешь – открывай свой магазин или ресторан! Хочешь – получай землю и становись фермером! Это и есть материализованная свобода!

– Свобода с голоду подыхать, – поправил Василий.

– Правильно! – с вызовом засмеялся Петя. – Бездельники и лодыри, бездари и тупицы будут и должны подыхать с голоду! Потому что наше новое государство не берет на себя более ответственности отвечать за всякого захребетника! Хочешь заработать – зарабатывай! Все можно.

– Спекулировать можно, – буркнул Василий.

– Правильно! То, что коммунисты называли спекуляцией, во всем мире называют коммерцией. И это есть явление новой, свободной демократической жизни.

– Спекулянт – это спекулянт, – сказал Василий. – Его давить надо. И буржуев давить надо.

– Это с вашей точки зрения, – улыбнулся Петя. – Я слышал, что вы из партии вышли, да?

– Вышел.

– Так вот, вы из нее решительно не вышли. Мышление у вас осталось коммунистическим.

– Да хватит вам! – закричала Наталья. – Все о политике да о политике! В очереди за яйцами стоят и тоже все о политике бормочут! Что вам еще надо? Сидите за столом хорошим, есть выпить, закусить, две женщины с вами, а вы нам лапшу на уши вешаете про политику! Плюнуть на нее да подтереться! Никакого она к нам отношения не имеет!

– Может, так, Натали, а может, и нет! – улыбнулся Петя. – Для меня современная политика имеет самое прямое отношение, которое мою жизнь через пару месяцев изменит.

– Это как? – насторожилась Наталья.

– А так получается, что если все пойдет по плану, то через пару месяцев я уезжаю учиться в Америку! В один колледж, где мне дадут стипендию и будут обучать два года! И я получу нужное современное образование.

– В Америку уедешь? – тихо спросила Наталья и даже побледнела.

– Если повезет, то уеду. Упреждать удачу не будем, – ответил Петя с веселой строгостью.

– Ну и катись в свою Америку! – радостно бухнул Василий. – Очень ты здесь такой нужен. Раз тебе Америка мила, то сади там и не возвращайся!

– Ошибочка, дорогой! – ехидно возразил Петя. – Опять же типично коммунистическая ошибочка. Я в Америку поеду, чтоб получить там знания, необходимые для возрождения России! Для нового возрождения! И когда вернусь...

– Не вернешься ты, сучонок! – закричал Василий. – Для таких, как ты, эта вонючая Америка, что рай земной! Знаю я таких, у нас с базы и завода тоже туда уезжали, потом срок контракта кончался, в Африке там или Индии, так они за эти страны заморские когтями и зубами цеплялись. Вам на свою родину наплевать!

– А вам не наплевать? – весело возразил Петя.

– Нет! Не наплевать, – решительно сказал Василий.

– А в чем это выражается?

– Что выражается?

– Ваше ненаплевательское отношение к Отечеству?

– А в том, что я тебе сейчас в морду дам!

С этими словами Василий чуть привстал со стула, широко размахнулся, и кулак его, большой и тяжелый, как кирпич, полетел прямо в ухо Пете. Если б угодил, было бы юноше очень плохо. Но Петя, телом пухленький и сыроватый, сказался очень ловок. Он пригнулся, кирпич пролетел у него над макушкой, но одновременно Петя успел ухватить со стола тарелку с винегретом и без удара, несильно, но аккуратно пришлепнуть эту тарелку на макушку Василия. И тот сидел ошарашенный, таращился на своего молодого врага, а винегрет стекал у него по лицу.

– Первый раунд окончен? – деловито спросил Петя. – Второй будет? Вы учтите, что хотя вы и диназавроподобен, но я кое-чему обучен в смысле восточных единоборств, и так просто вам со мной не справиться.

Нина видела, что Василий так разобижен своим поражением и позором, что сейчас вскочит и начнет общий погром, тем более что водкой он успел налиться уже преизрядно.

– Васенька, – крикнула она. – Не надо, милый! Ну что ты с сопливым мальчишкой связался?! Он же жизни не знает, опыта не имеет, ты сам себя только позоришь!

Василий унялся, снял с головы тарелку, словно шляпу, поднялся и сказал обиженно:

– Не привечают меня здесь. Я по-хорошему пришел, стол поставил, продуктами обеспечил и выпивкой, а меня не привечают. Пойду я домой. По-нормальному если дела делать, то вы мне должны за этот стол заплатить.

– Залупу тебе синюю в зубы, а не оплата! – закричала Наталья. – Ты не за харчи свои и выпивон деньги требуешь, а отступного просишь за то, что планы твои порушились! Ты, кобель драный-тухлый, думал, что Нинка тебя увидит, на разговоры твои соблазнится да снова с тобой жить начнет, а то еще и такой дурой окажется, что и замуж за тебя снова пойдет! Иди в свою конуру, в комнату свою! Нинка теперь женщина самостоятельная, у нее квартира двухкомнатная, ребенок, не пристроишься, голубчик.

– Очень надо к вам пристраиваться!

– Надо, надо! – пронзительно и противно засмеялась Наталья. – А второй твой план такой был, что если с Нинкой обломится, так ты под меня клинья снова подбивал, чтоб ко мне переселиться, а я чтоб тебя обстирывала и кормила! Вот что я поняла! Ты, Васька, как всегда на два фронта работал, везде своей выгоды искал, да только я лучше к позору своему буду любовь с молоденьким мальчиком крутить, пока он меня, старуху, вытерпит, а ты мне хоть золотые горы сули, а мне они не нужны! Вали отсюда! Нет, стой!

С этими словами Наталья ухватила со стола за два угла скатерть и рывком свернула ее в узел, отчего все тарелки зазвенели, а вся шикарная харчевка перемешалась внутри узла в один чудовищный винегрет.

Следом за этим Наталья увязала в прочный узел все четыре угла скатерти, а потом сунула весь куль в руки ополоумевшему Василию.

– Держи! За что заплатил, то и твое! Сам продажный, так не думай, что и любого другого купить можешь.

Василий выругался, отпихнул от себя узел и ушел из кухни, грохнув дверями так, что стены затряслись.

– Не будем горячиться, дамы и господа! – весело и как ни в чем не бывало сказал Петя. – Восстановим на нашем столе статус-кво и продолжим наш симпозиум в родной и семейной обстановке. Я все-таки еще хочу покушать и не против сегодня слегка выпить, превышая свою алкогольную норму.

– И ты иди, если тебе так твоя Америка дорога! – не смогла с разгона остыть Наталья.

– Америка – это, Натали, понятие географическое, экономическое и политическое. И сравнивать его с женщиной никак нельзя. И потому если я даже отбуду в Америку, то это совершенно не означает, что я исчезну из твоего сердца или тебя выкину из своей души. Поскольку я, во-первых, буду писать тебе письма, во-вторых, я беспременно вернусь.

– Да когда ты вернешься, я совсем старухой буду! – неуверенно выдавила Наталья. – Мне и сейчас-то стыдно, что с тобой спуталась.

– А мне не стыдно, – бестрепетно сказал Петя. – И не думай, пожалуйста, что ты меня своей кормежкой привлекаешь или тем, что деньги на проезд в метро даешь. Устроиться на хлеба к какой-нибудь вдовице для такой яркой индивидуальности, как я, не представляет из себя никаких трудов, можешь мне поверить. Но...

– Так зачем ко мне прилепился? – завыла Наталья отчаянно, а сама смотрела на парнишку с острой и горькой надеждой в глазах.

– А затем, что в тебе есть скрытые и совершенно неизмеримые ценности, – уверенно ответил молодой нахал, и настолько он был нахален, что даже нравился Нине.

– Какие ценности? – осела Наталья, а Нина подумала, как же этот хам-хаменок будет сейчас выкручиваться, поскольку он явно собирался не оскорблять Наталью, а даже хотел придумать ей комплименты.

– Во-первых, я уже не могу тебя покинуть, потому что только что отвоевал тебя в неравном бою, то есть, как говорили наши пращуры и деды, «взял на шпагу» Во-вторых, познавая твою внутреннюю сущность, сущность индивидуальности, я пришел к выводу, что она своеобразна и бездонна, и изучение ее представляет из себя очень и очень большой интерес. Твоя сложная, искалеченная, а внутри чудесная душа являет собой великолепный объект для исследования.

– Так ты, щенок, меня исследуешь? – заорала Наталья.

– Не без этого. Но ты же этого не замечаешь, так что не устраивай себе проблем на пустом месте. И последнее, однако едва ли не самое главное – ты, Натали, настолько великая искусница в любовных утехах, что мне просто не с кем тебя сравнить! Я делаю поправку на свой скудный сексуальный опыт, но пока это действительно так. Более того, я полагаю, что каждый молодой человек должен идти по моему пути и начинать свою половую жизнь именно с тесной любовной и искренней связи с женщиной не юного возраста, познавшей и изучившей технику любовных приемов.

– А ты знаешь, где я их изучала? – яростно спросила Наталья. – В канавах, в парадных и подвалах! Пьяное мужичье меня заставляло изгиляться! Да я...

– Натали! Детали и методы, какими ты набралась своего опыта, меня совершенно не интересуют, – быстро и спокойно ответил Петя. – Давай не ломать наши головы. Мы друг другу симпатизируем, мы друг другу нравимся, и пусть это будет продолжаться сто лет.

– Да какие сто лет! – Наталья тут же заплакала. – Ты же сам сказал, что в Америку уедешь!

– Это крайне проблематично, если говорить честно. Я – кандидат. А таких, как я, по пять человек на место. Раньше кандидатов отбирали по идеологическим признакам. А теперь побеждает тот, у кого есть «мохнатая лапа» в лице папы, дяди или тети с большими связями, либо в победителях ходит тот, у кого немереный мешок денег для взяток. Ты, Натали, прекрасно знаешь, а тебе, Нина, я сообщаю для справки, что ни связей, ни денег у меня нет. Так что, боюсь, моя Америка останется лишь мечтой, а также той красной тряпкой, которой можно злить всяких тупых и кровожадных быков, типа вашего урода Василия.

– Хорошо изъясняешь, собака, – завистливо улыбнулась Нина. – Язык у тебя подвешен по первому классу.

– Это точно, – не скромничая, признал Петя. – Но, поверь, это результат длительных упражнений и тренировок. Я перечитал и выучил наизусть речи многих наших выдающихся адвокатов – Кони, Плевако, Александровского. Тебе эти фамилии что-нибудь говорят?

– Да. Была толстая книга, сборник их речей.

– Я так и думал.

– Про что? – спросила Нина.

– Что ты, не получив академического образования, в свое время усиленно занималась самообразованием.

– С чего ты так думал? – удивилась Нина.

– Видишь ли, когда ты не подлаживаешься под настрой речи разных собеседников, под уровень их интеллекта, ты начинаешь говорить хорошим, поставленным, интеллигентным языком. Ты, как я тебя раскусил, научилась мимикрировать. То у тебя речь лагерницы, то официантки, и я не мог понять, в чем тут дело. А потом, когда ты рассказала про Илью Степановича Токарева, а Натали рассказала, что ты при нем жила несколько лет, то я понял, в чем тут дело. Судя по всему, он тебя воспитал, да не успел завершить дело.

– Пожалуй.

– И весь вопрос в том, куда ты двинешься дальше. Либо все, чем одарил тебя Токарев, начнет проявляться, либо с течением времени забудется, и ты вернешься к исходному рубежу.

– Все это настолько умно, что не поддается разумению, – сказала Нина.

– Твой ответ говорит об обратном. Все ты поняла, и теперь осталось только сделать вывод.

– Хватит болтать вам о всяких глупостях, – сказала Наталья и присела около брошенного узла с харчами. – Давайте посмотрим лучше, что тут еще осталось.

Осталось много. Несмотря на разбитые тарелки и пролившиеся бутылки. За полчаса на столе навели полный порядок, и Петя продолжал разглагольствовать перед обеими женщинами на темы любви, свободной жизни и прочих отвлеченных материй.

И опять выспренние и наивные слова этого мальчишки всколыхнули в душе Нины струны какой-то неудовлетворенности, каких-то смутных желаний и стремлений, разобраться в которых она не могла. Она подумала, что если б поговорить с этим явно не глупым болтуном спокойно и наедине, если б сходить с ним, как с Ильей Степановичем, в театр или музей на выставку, то что-то в ее голове могло проясниться, что-то она могла понять и про жизнь, и про себя, но... Но никаких скрытных свиданий с парнишкой Петей Нина позволить себе не могла. Наталья была слишком счастлива своей последней любовью, слишком ревниво относилась ко всему, что касалось усатенького Петеньки, и никаких объяснений Нины бы не приняла, потому что не поняла бы.

– Мне кажется, Нинон, что в тебе есть какой-то скрытый, невидимый миру потенциал, – продолжал вещать Петя.

– Какой?

– В том-то и беда, что я не могу определить, в чем конкретно он заключается.

– А что, уже собрался определять? – подозрительно спросила Наталья.

– Полно тебе, Натали, – успокоил ее Петя. – Вопрос сугубо теоретический. Каждый человек должен «раскрыться». Через, к примеру, любовь, работу, войну и тому подобное. И чем скорее... Нет, скажу яснее. Мало быть Магелланом, надо, чтобы еще был на свете и в его время – Магелланов пролив. Ясно?

– Почти, – засмеялась Нина.

– Объясни.

– Для удачи в жизни надо, чтоб человеку повезло найти свое место, то есть свою работу, свое занятие. По таланту.

– Правильно, но одна поправка. Не надо ждать везения, а надо искать. Искать в себе свой талант и искать предмет для его, таланта, приложения.

Они поболтали еще с полчаса, по жадно разгоревшимся глазам Натальи Нина поняла, что она здесь становится лишней, попрощалась и пошла домой.

И хотя вернулась около полуночи, Нинка-маленькая, сдав смену, тут же побежала во двор, где ее компания еще пела песни под две дребезжащие гитары.


В конце мая, дня за три до оговоренного с Нинкой-маленькой срока, Нина собралась с духом, подготовила вопросы и позвонила по телефону. Едва на другом конце провода кто-то надсадно закашлялся, как она сказала быстро:

– Здравствуйте, Михаил Соломонович. Это Нина с Игорьком, которого лечили по общепубличной литературе.

– Шалом, Нина. Я вас помню. Шалом!

– Что? – не поняла Нина.

– Шалом! Это по-древнееврейски «Будь здоров во веки веков». Слава Богу, я дожил до тех времен, когда можно смело и без стеснения приветствовать хороших людей на своем древнем языке.

– Шалом, Михаил Соломонович, – засмеялась Нина.

– Так, – ответил он после секундной заминки. – За вашу ловкую реакцию, заключенную в ответе, я обязуюсь до конца своих дней давать вам консультации по поводу ребенка бесплатно. Итак, теперь какие проблемы?

– Мамаша, Михаил Соломонович, на днях бросает кормить грудью. А ему всего полгода с небольшим. Плохо дело?

– Ничего страшного. Пусть дотянет до конца мая, а то весной бросать нехорошо. Около семи месяцев кормежки в самый раз.

– На магазинной прикормке держать?

– А вы имеете другие возможности? Ваша мама английская королева? У вас есть дядя с коровой в Тель-Авиве? Конечно, покупайте в специализированных магазинах детское питание и кормите потихонечку дите.

– Ага. По Споку?

– По себе, Боже вы мой! По своей материнской интуиции! За вами никакой Спок не угонится.

– Я понимаю...

– Пока не очень понимаете. Сроднитесь с ребенком, и он вам без слов будет подсказывать, что ему в пользу, что во вред. Он ваша плоть и ваше продолжение.

– Вы намекаете, что он мне не родной? – опечалилась Нина.

– Он вам родной. Голос крови – бред свинячий. Он вам роднее любого родного. Через два-три года не только вы, но все ваши знакомые будут находить в лице ребенка ваши черты, и все будут говорить, что он очень похож на вас.

– Не может быть! – закричала Нина.

– Так будет. И после того как вам об этом скажет третий человек, вы найдете на еврейском кладбище мою могилу и принесете букет роз. Присядьте около могилы, выпейте стаканчик водочки и признайте, что старый жид был прав.

– Не надо так, – сказала Нина. – Мне такие слова неприятны.

– А вы меня своим ответом еще раз обрадовали. Итак, что еще?

– Больше ничего. Спасибо.

– Тогда у меня кое-что. У вас есть партнер?

– Кто?

– Близкий молодой человек.

– Как вам сказать, – заколебалась Нина. – Знакомых много...

– Я спрашиваю, ебарь есть?

– А-а! Теперь как-то нет.

– Сколько – нет?!

– А всю зиму!

– Плохо.

– Для здоровья плохо? – попыталась угадать Нина.

– Не совсем для здоровья. Для жизни.

– Как – для жизни?

– А так, что даже любимый ребенок не имеет права заслонять молодой женщине всю панораму жизни, во всех ее прекрасных и трагических проявлениях.

– Вы про меня?

– Про вас. Не уподобляйтесь сумасшедшим еврейским мамашам, которые рожают, толстеют, перестают любить мужей, все радостное в мире, а только прыгают вокруг своих абрамчиков и сарочек, в надежде увидеть в них гениев. Не забывайте про свою жизнь. Дети вырастут и плюнут вам в морду, таков закон жизни.

– Понятно, – серьезно ответила Нина.

– Принято к исполнению?

– Да.

– Любовника заведете?

– Да. Завтра.

– Умница. В этом плане придерживайтесь старинного правила: лучше сорок раз по разу, чем один раз сорок раз.

– Так и буду, – засмеялась Нина.

Она простилась с врачом и положила трубку, совершенно успокоенная. Что делать дальше, было совершенно ясно, за исключением того, что деньги опять были на исходе, а требовалось еще отправить Нинку-маленькую на заслуженный отдых, о чем она упорно напоминала. Правда, нахальная девчонка немного изменила свои претензии. Заявила, что поедет не просто отдыхать, а просто все лето желает провести у моря и устроиться на какую-нибудь работу. Нина понимала, что все это вранье несусветное, но, с другой стороны, было совершенно очевидно, что дамочку здесь не удержать, что она действительно ощущает себя при Нине и ребенке «птицей в клетке», что ей по натуре ее широкой гулять охота. Остановить ее в столь пылких желаниях было решительно невозможно, да и не дочь же она родная, в конце-то концов.

– Ты вернешься? – спросила Нина.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? А цирковое училище?

– Может и подождать.

– Но так же нельзя.

– А вам какое дело? – вытаращила Нинка-маленькая бесстыдные глазищи. – Что от меня требовалось по нашему договору, я выполнила. Разве нет?

– Так-то оно так, – сказала Нина, а что еще сказать, она и сама не знала. – В общем, так сделаем, на юга я тебя отправлю и денег на прожитье первых дней тоже дам. Если начнешь гореть, дашь телеграмму, вышлю денег на обратную дорогу. Но если вернешься, то договор между нами будет уже другой.

– Какой? – захохотала Нинка-маленькая. – Еще одного ребенка тебе родить?

– Нет уж, уволь. Но жить ты при мне, если вернешься, будешь по-другому.

– Упреешь меня дожидаться, – пробурчала Нинка-маленькая.

– Так что, не собираешься возвращаться вовсе? – спросила Нина.

Но у хитрой стервочки на этот раз хватило умишка, чтобы ничего не ответить, и Нина сообразила, что проклятый крест этот в лице истинной матери Игорька придется волочить на своих плечах еще долгое и тяжкое время.

Чтобы отправить Нинку-маленькую на ее отдых или развлечения, пришлось продать последние украшения из поддельных драгоценностей, телевизор и роскошное китайское покрывало. Деньги на отъезд набрались при таких чрезмерных усилиях и полном опустошении собственных резервов, но Нина об утратах не сожалела. Она уже представляла себе, какое наступит чудесное время, когда Нинка-маленькая уедет, и она останется дома с сыном, а за стенкой никто не будет вопить под музыку магнитофона надрывных эстрадных песен, никто не будет часами шептать в телефон всяческие никчемные глупости, похабно хихикать и многозначительно мычать.

Нинка-маленькая уехала симферопольским поездом в понедельник вечером, а уже в четверг Нина обнаружила, что вместе с ней исчезла хрустальная вазочка и две серебряные ложки, с которых она кормила Игорька. Черт с ними, но в пятницу обнаружилось, что из продуктов питания остался только пакет детского сухого молока и плавленый сырок. Никаких денег и даже пустых бутылок не было.

С этой радостной вестью Нина позвонила Наталье, и та весело сообщила, что если Нина прихватит своего писклю с собой и переедет на кухню, то они как-нибудь проживут.

– А твой Петя?

– А что Петя? Он не помешает, – ответила Наталья.

– Послушай, в таком случае мы мою квартиру сможем сдать на полгода. Я до года, как хотела, Игорька на своих руках дома протяну, а потом на работу устроюсь.

– Можно и так, – согласилась Наталья. – А хату твою мы за доллары сдадим.

– За доллары? – засомневалась Нина.

– А как же иначе?

– А может, попробуем в кабалу к моей тетке Прасковье залезть?

– Под какой залог?

Нина вспомнила, что без залога родная тетка никаких денег в долг не дает, да и с залогом им с Натальей вряд ли даст. Тетка продолжала свою ростовщическую деятельность, хотя сильно одряхлела. Племянник наезжал изредка и, как полагала Нина, следил, чтоб драгоценная и богатенькая тетушка перед смертью не наделала каких-нибудь глупостей, чтоб он, племянник, не остался без наследства.

Со сдачей квартиры в аренду не было никаких проблем. Хоть и не хотелось Нине осквернять своего выстраданного жилища чужим присутствием, но ничего не поделаешь. Она списала с объявлений, расклеенных около универмага, несколько телефонов и принялась названивать по ним. В это время квартиры в Москве сдавались, покупались и продавались шире, чем, скажем, картошка на рынке! Много десятилетий стонали москвичи из-за отсутствия жилплощади, и оказалось, что есть много метража, просто немереного количества, которым можно было оперировать к своей выгоде. Едва Нина позвонила по нескольким телефонам, как тут же ей посыпалась чертова дюжина предложений, одно другого завлекательней. Такое обилие испугало Нину и насторожило. Она решила поначалу оглядеться и пошла за советом к Тамаре Игнатьевне.

Соседка выслушала Нину, от волнения отложила вязанье и быстренько объяснила ей, что воровства, обмана и всяческих махинаций сейчас вокруг жилья так много, и управы на жуликов никакой невозможно найти, что уж лучше с голоду помереть, чем рисковать остаться вовсе без крыши над головой.

– Раз было, взяли квартиру на месяц, хорошо заплатили вперед. Иностранцы, арабы какие-то. Через месяц съехали, а еще через месяц телефонных счетов за международные переговоры на миллионы рублей пришло! А ищи теперь этих арабов! Они только ради телефона и сняли жилплощадь. А то еще сдашь квартиру одним клиентам, а они се еще дороже другим передают. Нет, милочка, уж что-что, а хату родную в чужие руки передавать – это последнее дело. Лучше в ней с голоду подохнуть.

– Так я и подыхаю! – засмеялась Нина. Тамаре Игнатьевне можно было верить, потому что малое свободное от вязания время она проводила на рынке, где мелким оптом спускала свою вязальную продукцию, и потому была в курсе всех экономических и бытовых московских новостей.

Нина решила со сдачей квартиры притормозиться, тем более что Тамара Игнатьевна, войдя в Нинино положение, ссудила ее кое-какими деньгами на неопределенный срок. Не от доброты так поступила, а от радости, что за стенкой больше не будет звучать эстрадного воя будущей певицы Нинки-маленькой.

К Наталье на кухню вместе с Игорьком Нина перебралась в субботу и на лестнице столкнулась с теткой Прасковьей.

– Никак родила? – прошамкала тетка вконец обеззубевшим ртом и посмотрела на укутанного ребенка на руках Нины.

– А что? Хитрое, что ль, дело? – засмеялась Нина.

– А отец дитю положен?

– А на что он нам?

– Тогда моего благословения тебе нет. Выблядок он.

– Старая ты сволочь, – спокойно сказала Нина. – Сама неизвестно где своих детишек по свету раскидала, сейчас перед своим так называемым племянником грех отмолить хочешь, наследство ему обещаешь, а меня же еще укоряешь. Не бывать тебе в раю, старая ведьма. Сам сатана тебя у ворот ада встретит и ворота с поклоном откроет.

– Чур тебя, чур! – до побеления глаз испугалась тетка, потом успокоилась и спросила, что она может подарить ребенку.

– Ничего от тебя не надо, – гордо ответила Нина, хотя давно уже приглядела в магазине роскошную прогулочную коляску. Но на такую коляску щедрости тетки все равно бы не хватило.

По случаю возвращения Нины на кухню Натальи да еще вместе с ребенком, устроили тихие и спокойные посиделки. Позвали жирную Людку, и та, глянув на ребенка, охнула:

– Ну, просто вылитый в Нинку, в тебя! Честное слово! Одно лицо! Особенно глаза.

– Раз! – сказала Нина.

– Что «раз»? – не поняла Людмила.

– Когда будет «три», схожу на еврейское кладбище, – и тут же, испугавшись, поправилась: – Если там уже будет покойник, сто лет ему сейчас здравствовать.

Дворник Николай Петрович сказал, что парень авось доживет, в отличие от родителей, до светлых времен, когда снова вернется в Россию коммунизм, а появившийся без особого приглашения Василий долго и ревниво разглядывал спящего Игорька, за полчаса быстро напился до тяжелой одури, молчал всю дорогу и лишь перед тем, как уйти домой, прогудел тяжело:

– Дурак я, дурак. У меня бы от тебя парню уж сколько лет-то было бы? Небось уж в школу ходил.

С тем и ушел.

Студент Петя объявился около полуночи, изрядно пьяненький и веселенький. Появлению Нины на постоянное местожительство ничуть не обиделся, а даже обрадовался, сообщил, что дела с отправкой в Америку идут как по маслу, допил портвейн со стола и как-то разом сник, после чего Наталья увела его в спальню, где он тихо заснул.

Кухню после гостей прибрали, но расходиться не хотелось, уж больно давно не виделись и по душам сердечно не разговаривали. Наталья отыскала в своих запасах бутылочку кислого десертного вина, они уселись вдвоем к столу, Игорек посапывал в своем уголке, и обе начали было неспешный разговор. Было уже около двух часов ночи. В этот момент все и началось.

Поначалу Нине показалось, что на лестнице кто-то шумит, и она рассеянно сказала об этом Наталье. Та на се слова внимания особого не обратила, успокоив тем, что, судя по всему, с третьего этажа вернулись после гулянок молодожены. Потом Нине померещились удары, словно где-то в доме двери вышибали, но обращать внимания Натальи на это она не стала. А еще через пятнадцать минут в полной тишине глубоко уснувшего дома вдруг прозвучал явственный, пронзительный и страшный крик тетки Прасковьи:

– Помогите! Убивают!

Это было так неожиданно и неправдоподобно, что несколько секунд Нина и Наталья смотрели друг на друга, пытаясь сообразить, не померещился ли им этот крик.

Потом разом вскочили на ноги и ринулись на лестничную площадку. Оказалось, что дверь в квартиру Прасковьи стоит нараспашку, внутри горит свет, а оттуда доносился Прасковьин сдавленный хрип. И кто-то еще был в квартире, потому что слышался шум и возня.

– Петька! Просыпайся! Воры! – крикнула Наталья в открытую дверь своей квартиры.

В прихожей Прасковьи погас свет, и почти разом внутри все стихло.

Удивительное дело, но через секунду на лестничную площадку выскочил в одних белых трусиках Петя и спросил озабоченно:

– В чем дело?

Ответить ему не успели. Из темной квартиры Прасковьи вдруг вывалились двое мужиков в тренировочных костюмах, с блестящими, одинаковыми, гладкими рожами, и один из них с ходу попытался ударить Петю по голове короткой дубинкой, а другой шарахнул Нину кулаком в живот и мимо нее прорвался к лестнице.

От удара Нина отлетела к стенке, Наталья дико и страшно заорала, а Петя увернулся от удара дубинки и, в свою очередь, успел дать пяткой по заднице отставшего разбойника, который покатился по лестнице, потерял дубинку, но на нижней площадке резво вскочил на ноги и ринулся вниз.

Петя, как был в трусах и босиком, устремился за ним. Неизвестно почему, Нина бросилась следом.

Когда оба они выбежали на улицу, то увидели, что разбойники уже добежали до автомобиля, нырнули в двери его, водитель разом дал по газам и машина рванулась в пустую темноту ночи.

– Номер запомни! – крикнул Петя.

Но номера машины уже было не разглядеть.

– Нечего запоминать, – вздохнул Петя. – Он у них, конечно, фальшивый, раз на мордах маски.

– Какие маски? – удивилась Нина. – Попросту они какие-то блестящие были, как морда у тюленя в зоопарке.

– Они женские нейлоновые чулки на головы натянули. Хорошая маска, – пояснил Петя. – Все черты лица меняет и сглаживает, свидетель ни хрена запомнить не может. – Тут он осекся и испуганно закричал: – Слушай, может, там, в квартире, третий остался, и Наталья там, а мы тут беседуем голые?!

Голый был только он. Он же первым и побежал обратно.

Но третьего разбойника в квартире тетки Прасковьи не оказалось. Там посреди комнаты стояла Наталья, а сама Прасковья лежала на полу и голова ее плавала в луже крови.

– Черт побери, аж мозги наружу! – крикнул Петя. – Врача вызвала, «скорую помощь»?

– Милицию вызвала, – ответила Наталья, и нельзя сказать, чтоб выглядела она слишком перепуганной.

– А теперь врача надо вызвать! – настаивал Петя.

– Как я полагаю, врач ей уже не нужен.

Но, конечно, вызвали всех, кого положено, и часа через два обе квартиры на лестничной площадке наполнились зваными и незваными гостями.

Чтобы не разбудили Игорька, Нина перенесла его в спальню Натальи, а на кухне развернулся целый милицейский штаб.

Свидетелей, то есть Нину, Наталью и Петю, до полудня опрашивали и допрашивали и порознь, и вместе, но ничего конкретного по нападению и, как оказалось, ограблению тетки Прасковьи они сказать не могли. В один голос они утверждали, что лиц бандитов не разглядели, что они им вовсе незнакомы, что парни были здоровенные и странно, что еще никого, кроме Прасковьи, не порешили, и что за спиной у каждого было по небольшому, яркому рюкзачку, которые стали по Москве модными. Их и школьники носят, и туристы, и модная молодежь.

То, что Прасковья промышляла сдачей деньжонок в рост, секретом никаким не было, а кто-то сказал, что нынче это дело и не очень противозаконное. Из замечаний милиционеров Нина сделала вывод, что воров и убийц тетки не найдут, да и мало того – искать с усердием не будут.

К обеду явился сын Прасковьи, которого она выдавала за племянника, или наоборот – племянник, выдаваемый за сына. Он был не более, чем сосредоточен, показных горестей не выказывал, чем снискал уважение как Нины, так и Натальи. Убиенную тетку к тому времени уже увезли, и сыну-племяннику сообщили, что по поводу похорон он должен уточнить через пару деньков в соответствующих службах. Парень назвался Станиславом и попросил Наталью помочь с похоронами, пообещав все расходы оплатить до последней копейки, для чего выдал аванс.

Наталья взялась за организацию похорон с жаром. Первым делом на следующий день получила справку о смерти Прасковьи, чтоб под этот документ обеспечить поминальный стол алкогольным довольствием. Дело в том, что борьба с общенациональным пьянством, начатая еще в СССР, продолжалась и в новой России, а потому с водкой, с ее приобретением было невероятно тяжело. Очереди в редкие винно-водочные магазины выстраивались километровые, с раннего утра, порой по тысяче человек. По непроверенным слухам, пару раз в таких очередях задавили до смерти нескольких старичков пенсионеров, по телевизору показывали знаменитые кадры, как некий ухарь, жаждущий получить свою заветную бутылку, скинул туфли и устремился к окну выдачи алкоголя прямо по плечам и головам людей. Почему его при этом не убили, оставалось неясным, но в специализированных магазинах, которых всего штук пять на десятимиллионный город, по справкам, если у вас поминки или свадьба, можно было без особых хлопот приобрести десять бутылок водки и какое-то количество вина. Этим Наталья и занялась. В результате каких-то нечеловеческих ухищрений, подтасовок и взяток ей удалось раздобыть двадцать бутылок водки, дюжину портвейна, и на это ушел весь выданный аванс.

Наталья нашла Станислава на его работе и попросила добавки. Парень ужаснулся, получив отчет о закупленном алкоголе, и спросил, сколько же человек намечено к поминовению тетушки и действительно ли она была при жизни столь любима и популярна, если приглашенных наберется так много.

– Не жмись, – сказала ему Наталья. – Тетки не каждый день помирают. А у нас дом старый, московский, каждый за честь посчитает забежать да тяпнуть рюмашку-другую. К тому же и тебе в честь все пойдет, все ведь знают, что ты приличное наследство получил.

– Какое там наследство?! – застонал племянник. – Одна перина с клопами! Ведь ворюги проклятые все подчистую выгребли! Ничего почти я не получил в наследство.

– Пусть так, – согласилась Наталья. – Но все равно схоронить надо по-человечески. Огненная вода есть, теперь на закуски растрясись.

Станислав постонал еще немного, поторговался, и стол с закусками оказался также вполне достойным.

На четвертый день тело Прасковьи предали огню на Митинском кладбище в местном крематории. Народу для сопровождения в последний путь ростовщицы набралось так мало, что не хватало мужчин, чтоб от автобуса до крематория донести гроб. И красный тяжеленный ящик этот, сработанный из сырых сосновых досок, с трудом тащили Станислав, Петя, его дружок Вова, приглашенный на поминки подкормки ради, и какой-то служащий кладбища, который согласился на эти труды только за бутылку.

Сожгли старушку и поехали домой.

По дружному согласию поминки устроили не в квартире Прасковьи, где, казалось, еще витал между стен призрак убиенной, лежащей в луже крови, а все на той же кухне Натальи. Через час после начала печальной тризны в кухне не было где присесть, пришел весь дом и все позабыли, что дружно и много лет люто ненавидели тетку Прасковью. По подозрению Нины человек пять в душе должны были радоваться гибели старухи, потому что остались ей должны преизрядные суммы, но взыскать с них долг теперь было некому.

Первый тост в память погибшей соседки произнесла Наталья, и получился он у нее гладким, без нехороших намеков и вполне искренним. Потом коротко сказал какую-то тривиальную чепуху Станислав, и по его глазам Нина видела, что к смерти своей то ли тетушки, то ли матери он оставался вполне равнодушен, кое-что он с этой смерти все-таки, видимо, поимел, а больше всего удивляло и пугало Станислава это шикарное застолье. Его тоже понять можно было, он никак не подозревал, что у старухи, в ее мрачной и скудной жизни было столько искренних и преданных друзей.

Он выпил еще несколько рюмок и потихоньку исчез. Как оказалось в дальнейшем – не расплатившись с Натальей до конца, и она, по ее словам, осталась после этих поминок в долгах. Но отыскивать Станислава не стала, сказавши, что счета подобного рода предъявляет сам Господь Бог.

Впрочем, исчезновение Станислава с поминок раскрепостило компанию, и никто уже памяти покойницы не славословил, а говорили все как есть. Да и вообще вскорости решительно забыли причину своего застолья, и беседа пошла на дворовые и жизненные темы. Дворника Николая Петровича, как всегда, тянуло на политические дебаты, жирная Людмила откровенно приставала к другу Пети Вове, и на этот раз ее усилия увенчались успехом, потому что ближе к сумеркам оба исчезли из-за стола и появились лишь утром.

Петя во время поминок, к удивлению Нины, был малоразговорчив, не заводился в жарком споре с Николаем Петровичем, выпивал очень и очень умеренно, а когда в застолье наступила короткая пауза-передышка перед новым, заключительным рывком, негромко спросил Нину, сидевшую рядом:

– Нинель, а ты этих двух бандитов совсем не разглядела?

– Куда там! Ты ж сам сказал, что они в чулках на голове были.

– Ага. А водителя машины?

– Тоже нет. Я ж едва выскочила, как они дерганули.

– У меня на обзор времени было побольше...

– Ну и что?

Он помолчал, рассеянно поглядел на расшумевшихся гостей, потом сказал при полном отсутствии волнения и напряжения в голосе:

– Не могу, Нинель, утверждать точно, но сдается мне, что за рулем сидел Станислав.

– Господь с тобой! – ахнула Нина.

– Да, Нинель. Когда оба этих охламона побежали к машине, водитель оглянулся и включил мотор. Лицо его при этом попало в пятно света. Поручиться на сто процентов не могу, но сдается мне, что это был Стасик-племяш.

– Что же делать?

– Да ничего, – пожал плечами Петя. – Ты же видишь, что на страну надвигается криминальная революция. Раньше по Москве за месяц было пяток убийств, и то считалось за много, а теперь ежедневно по пять-шесть, и скоро будет еще больше. Ощущение такое, что бандитские времена наступают. И нам свои физиономии туда совать не следует.

– Надо бы тебе все-таки сообщить, – неуверенно сказала Нина.

– Домыслы?

– Хотя бы.

– А неужели ты думаешь, что милиция не держит его самым первым на подозрении? Это ж ясно как Божий день – мальчик ждал-ждал смерти старушки, ждал-ждал наследства, под него в долги залез, и ждать уже не хватило никаких сил. Так что, Нинель, его трясут в первую очередь. Но парень он образованный и неглупый и хорошим алиби наверняка обзавелся.

– Тогда молчи. И никому об этом не говори, – решительно сказала Нина.

– Я так и делаю. Наталье я ничего не сказал и не скажу. Знаешь только ты.

– А мне зачем сказал?

– Не знаю. Ощущение такое, что эта смерть в недалеком будущем принесет нам еще кое-какие сюрпризы.

Через неделю в квартиру Прасковьи въехал одноногий ветеран Отечественной войны, который ждал отдельной квартиры тридцать четыре года, был одинок, тих, моментально влился в ряды общественности двора, звался Василием Ивановичем и частенько заглядывал к Наталье на огонек.

К тому же времени Нина окончательно убедилась, что никаких средств на год ей не хватит и не найти этих средств, чтобы в соответствии со своим планом нянчить в домашних условиях Игорька до годовалого возраста. Квартиру все-таки приходилось сдавать, как это ни было рискованно. Хотя бы на полгода. Желательно – иностранцам, поскольку там расплата шла на доллары, а он, доллар, еще год назад считавшийся официально стоимостью 70 копеек, теперь уже перевалил в своей цене отметку сто рублей и поднимался все выше и выше.

Жизнь вообще становилась невыносимой – прилавки магазинов вовсе оскудели, и очереди поутру начали выстраиваться не только в алкогольные отделы. И не волновали все эти неприятности только Наталью. Нина никогда не видела ее в таком ежедневном и постоянно ровном настроении. Она просыпалась с песней на устах и весь день чирикала словно птичка, исчезала и возвращалась с полной сумкой продуктов, на вопросы, откуда все достала, отвечала легким смехом, помолодела прямо на глазах, а свои любовные отношения с Петенькой настолько перестала скрывать, что шла с ним в кино через двор под руку и при этом оглядывалась с победоносным видом.

Желающих снять квартиру Нины оказалось трое. Молодой азербайджанец, подполковник с женой и маленьким ребенком и наиболее выгодный кандидат – немец из какой-то совместной фирмы.

Нина встретилась со всеми троими, и каждый по-своему ей понравился, каждый внушал доверие. Поразмыслив как следует и ни с кем не советуясь, она остановила свой выбор все-таки на подполковнике. Хотя он и тянул на сумму меньшую, чем другие, зато, в случае чего, было известно хотя бы, куда и кому идти жаловаться.

Вечером, за ужином на кухне, Нина сообщила о своем решении Наталье, а та поначалу лишь кивнула головой, сказав коротко:

– Сдавай.

Петя решение Нины одобрил.

– Азербайджанцы, Нинон, это мусульмане. Между собой они придерживаются какого-то кодекса чести, но по отношению к христианам, то бишь нам грешным, этого кодекса у них нет. Как я подозреваю, даже более того. По их понятиям обмануть иноверца – дело святое и достойное всяческого уважения. А говоря в целом, я склонен придерживаться той позиции, что третья мировая война, если будет, то будет она опять религиозной, между мусульманским и христианским мирами. Поскольку...

Петя запустил в ход свои обильные рассуждения, которые в обычное время Нина слушала в охотку, а Наталья во всяком случае терпела. Но тут она сидела мрачная и минут через пять прервала своего дружка:

– Я думаю, что хату сдавать не надо.

– Это как? – удивленно спросила Нина.

– Так.

– А жить на что?

– Найдем.

– Я и так на твоей шее две недели сижу!

– Сиди дальше.

– Перестань, Наталья. Я ж не больная, не инвалид. Могу и работать, но хочется, чтоб Игорек раньше времени в чужие руки не попал.

– Не попадет, – сухо сказала Наталья. – Вытянем.

– Кушать что будем?

Наталья помолчала и сказала сквозь зубы:

– Я дам тебе денег.

– Ты?! – поразилась Нина.

– Я.

– Откуда они у тебя?

– А это уж дело не твое.

Наталья вышла в свою спальню и вернулась с пухлым конвертом. Села к столу и сказала, ни на кого не глядя:

– Тебе надо продержаться около парнишки еще год. Потом сдашь в. эти ясли. Я тебе дам настоящие деньги. Тысячу долларов. Менять будешь понемножку, потому что доллар – это вещь надежная, а с родным рублем черт знает что творится.

– Тысячу долларов? – вытаращила глаза Нина.

– Да.

Петя тоже смотрел на Наталью во все глаза, ничего не понимая. Наталья открыла конверт и высыпала на стол кучку зеленых, гладких и хрустящих бумажек. Сказала небрежно:

– Я в лотерею выиграла. Или в какое-то лото.

– Доллары? – ехидно улыбнулся Петя.

– Как видишь.

– И много? – деловито спросил Петя.

– Хватит. Чтоб тебя в Америку отправить не босяком.

– Ты и мне дашь?

– У старухи молодой хахель должен быть сыт, обут, пригрет и при деньгах, – без улыбки отчеканила Наталья.

Петя попытался засмеяться, но получилось это фальшиво.

– Наталья, – тихо сказала Нина, – я твоих денег взять не могу.

– Это еще почему?

– Потому что ты их... ты их украла у тетки Прасковьи. В ту ночь мы с Петей побежали за бандитами, а ты осталась около Прасковьи в комнате одна. Ты их украла.

– Это твои домыслы. Тебе это без разницы.

– Как же без разницы?!

– Да так. Ты же не воруешь. Ты берешь в долг. Отдашь, когда сможешь.

– Да на них же кровь, Наталья! – Нина чуть не заплакала от нахлынувшего на нее страха.

– Деньги – это просто деньги. Бумажки, – ровно сказала Наталья. – Хоть на свет смотри, хоть через лупу, никакой крови на них нет. А если ты считаешь, что они твоей тетки Прасковьи, то полагай их за твою долю наследства.

– Как же ты могла, Наталья?

– Могла.

– Но...

– Что «но»?! – срываясь, крикнула Наталья. – Ну, не взяла бы я их, так куда бы они ушли? Наследничку?! Государству бездонному? В милицию их сейчас прикажешь отнести?! Что сделано, то сделано, и я ничуть ни о чем не жалею! А если правда, что Петька вчера сказал, будто бы за рулем бандитской машины этот Станислав сидел, то мы каждый по-честному получили свою долю наследства.

– Подожди, Натали, подожди! – возбужденно прервал ее Петя. – Ты мне объясни технологию своих действий! Как это ты умудрилась найти деньги, ведь бандиты все там успели перерыть!

Наталья помолчала, покривилась, потом нехотя сказала:

– Они в сундуках шарили, в перине, замки в шкафах ломали, как я полагаю, в свои рюкзачки всякие заклады покидали, золото, монеты и рубли, что нашли. А старуха была хитрой. То, что в доллары перегнала, держала в большой шкатулке, которая прямо на виду, на телевизоре стояла. Сверху всякие нитки-иголки, а на дне доллары. Я случайно туда заглянула. Или почти случайно. Можешь, Нина, рубить мне голову. Но мне на все плевать. Всю жизнь нищенствовала, так хоть теперь пару годочков поживу как белый человек. На курорт поеду и всякую прочую глупость совершу.

– Без меня, Наталья, – сказала Нина. – Ты можешь обижаться, но я таких денег никак взять не могу.

– Так ведь в долг! Не подарок.

– Все равно.

– Стоп, дамы! – весело прервал их Петя. – Я чувствую, что ваш диалог может привести только к тому, что рухнет многолетняя дружба, а она, поверьте мне на слово, превыше долларов в любых суммах. У меня есть светлая идея. Натали предлагает деньги в долг, но щепетильная Нинон не может их принять, поскольку считает их «грязными», так?

– Так, – отвернулась Нина.

– Следовательно, чтоб свершилась такая финансовая операция и при этом не задела нравственности участников, сделки, эти доллары требуется всего-навсего «отмыть».

– Это как? – спросила Наталья.

– Элементарно. Ты, Натали, даешь мне тысячу сто долларов в долг под официальную расписку. А я, в свою очередь, из этих тысячи ста долларов даю в долг тысячу Натали, также под официальную расписку. Срок возврата взаимных долгов оговариваем в расписках, ставим свои подписи, и в таком случае все у нас получается по закону. Во всяком случае, нравственному. Я человек не гордый и крови на этих бумажках не вижу, потому принимаю их без смущения, а ты, Нинон, получаешь их от меня, то есть уже совершенно чистыми, поскольку я получил деньги отнюдь не преступным путем. Так, Нинон, или не так?

– Может быть, и так...

– Не может быть, а истина! – заключил радостный Петя. – Это элементарная операция капиталистического бизнеса, а коль наша Россия сейчас возвращается к капитализму, то считайте, что на этой кухне прошла одна из первых финансовых операций нового порядка. Давайте свои паспорта, расписки будем писать по всем правилам, так чтобы в дальнейшем они являлись настоящим документом, пригодным для подачи в любой суд.

– Зачем в суд? – не поняла Нина.

– Для взыскания.

Положенные расписки аккуратно написали минут за сорок. Петя дотошно проверял их и даже кому-то позвонил, проконсультировался. Срок взаимного возврата кредита определили в три года. Суммы передавались беспроцентно. Сделку обмыли парой бутылок шампанского, оказавшегося у Натальи, и уже засыпая около тихо сопящего Игорька, Нина радостно сообразила, что на руках у нее такая неимоверная сумма, что можно будет спокойно прожить достаточно долго, даже если внезапно вернется Нинка-маленькая.

Но Нинка-маленькая только в начале сентября прислала телеграмму с требованием денег на обратный проезд. Телеграмма была из Батуми, и Нина отправила туда требуемую сумму. Еще через две недели пришла аналогичная телеграмма, но уже из Ялты. Нина поразмышляла и снова отправила деньги. Но девчонка не появилась ни в сентябре, ни в октябре и телеграмм от нее больше не было.

В конце декабря, незадолго до Нового года, Игорек сделал первые три шага в своей жизни. И тут же упал носом в ковер. Заорал испуганно, но тут же успокоился, едва Нина взяла его на руки. Он был вообще очень спокойный мальчик. По мнению Нины, даже чересчур спокойный.

О подвиге своего сына Нина тут же сообщила Михаилу Соломоновичу, и тот сказал:

– Вообще-то, Нина Васильевна, мальчики, как правило, начинают ходить немного позже. Это девочки вскакивают на ножки до года. Но плохого в этом ничего нет, только, ради всех богов, не заставляйте его ходить принудительно. Когда захочет, начнет гулять сам. Как собственные дела?

– Да так. Потихоньку.

– Друга сердца завели?

– Не попадается, – засмеялась Нина.

– А партнера по постели?

– Времени нет.

– Вы меня разочаровываете, – печально сказал старик.

– Знаете, Михаил Соломонович, – неожиданно для самой себя решилась Нина, – раз Игорек встал на ноги, я, пожалуй, подыщу себе непыльную работенку где-нибудь рядом. Что-нибудь со скользящим рабочим днем, а к Игорехе приставлю на пару часов няньку.

– У вас есть такие средства?

– Найду.

– Тогда ваше решение идеально. Видите ли, ребенок ведь тоже вступает в мир, и мир не может быть сконцентрирован для него только на облике матери. Иначе потом возникнет чувство страха перед многоликостью Вселенной. Все правильно и желаю удачи.

Нина положила трубку и прикинула, как бы теперь осуществить свой план. На подсменку, пока она на работе, можно было позвать Наталью или вообще переселить ее сюда, на Шаболовку. Дополнительный вариант представляла из себя соседка Тамара Игнатьевна, у которой резко упало зрение и вязать различный ширпотреб в прежнем темпе и объеме она уже не могла. На автомобиль сыну она уже связала, все цели были достигнуты, женщина она была энергичная, спокойная и здоровая, так что переговоры подобного рода с ней провести было можно.

Весь вопрос в том, чем заняться, куда податься. Возвращаться в ресторан и продолжать свою деятельность официанткой Нине не хотелось не потому, что она разлюбила эту суетливую и жесткую работу, а просто захотелось перемен. Она вдруг сообразила по ходу своих размышлений, что деньги, как таковые, основной роли в ее выборе не играют. Кредит от Натальи она расходовала крайне бережно, а сама Наталья намекнула, что проведенную операцию по отмывке в случае нужды можно повторить. Так что работа требовалась такая, чтоб быть на людях и вместе с тем надо было не обделять вниманием ребенка. Следовательно, место работы должно быть поближе. Самым близким и завлекательным учреждением оказался телецентр на Шаболовке. Четверть часа пешего ходу до проходной под старую, ажурную телевизионную башню, которую создал инженер Шухов.

Едва отпраздновали Новый год, опохмелились и пришли в себя, как Нина приоделась в темный строгий костюм, соорудила на голове изящную прическу и двинулась на телецентр.


2

НАЧАЛО ПУТИ


День своего первого появления на Шаболовке Нина запомнила на всю жизнь. Первым, кто встретил ее на проходной, оказался немолодой здоровенный милиционер с автоматом через плечо. К этому времени вид вооруженной боевым оружием охраны уже стал в Москве привычным и никого не удивлял. Но в этом охраннике было столько угрозы и агрессивности, словно в каждом входящем он видел заведомого террориста. Он вперил в Нину стальной взгляд и спросил угрюмо:

– Куда?

– На работу устраиваться.

– Позвоните в отдел кадров по внутреннему.

Он указал стволом автомата на телефонный аппарат и назвал номер телефона.

Со второй попытки трубку подняли, и веселый женский голос произнес:

– Отдел кадров.

– Агафонова говорит. Агафонова Нина Васильевна. Я насчет работы.

– Какой?

– А любой, – недолго размышляя, ответила Нина. – Что-нибудь ведь всегда найдется.

– Найдется, – согласились с ней. – Вам выпишут пропуск, и приходите.

Пропуск в окошечке бюро пропусков она получила минут через двадцать, милиционер с автоматом обнюхал его со всех сторон, только что на зуб не попробовал.

– Четвертый корпус, второй этаж, – уже помягче сказал он, возвращая паспорт и пропуск.

Минуя грозного стража, Нина прошла во двор и увидела, что за въездными воротами толпилось целое стадо автомобилей, как отечественных, так и иностранных. С ранней молодости, еще когда она работала на тракторе, Нина любила все, что передвигается на четырех колесах. Автомобильные права лежали у нее в шкатулке, но за руль ей не приходилось садиться уже много лет. Тем не менее в марках машин она разбиралась и быстро определила, что ближе к корпусам студии стоят дорогие и шикарные «мерседесы», «БМВ» и «ауди», а отечественные «волги» да «жигулята» теснятся в сторонке. Разделение на начальство и подчиненных чувствовалось и по автомашинам, впрочем, решила Нина, такие, как она, бегают на работу пешком, а если живут далеко, то пользуются метро.

Ничего, вдруг подумала она, когда-нибудь я еще приеду сюда на «роллс-ройсе». Мысль была совершенно дикой, ничем не объяснимой и ничем не подкрепленной, но с первого шага по территории студии Нина утвердилась в убеждении, что это то, что она долго искала, куда стремилась и где застрянет на долгие годы.

Коридоры, переходы и лестницы корпуса только укрепили ее в этой вздорной мысли. Туда и сюда сновали ярко одетые, праздничные молодые люди, все были озабочены, все куда-то торопились. На какой-то миг она почувствовала ощущение вечного праздника. Так было с ней в первые годы работы в ресторанах, когда она летела на работу, даже не думая, сколько сегодня сорвет чаевых. Здесь чаевых, понятное дело, не выдавали, но ощущение душевного подъема было таким же.

На лестничных площадках, как и везде в местах, отведенных для любителей покурить, мелькнуло несколько знакомых по экрану телевизоров лиц. Давно и еще при СССР всенародно известный диктор курил трубку и лениво щурился на свою молодую собеседницу, а та краснела, в чем-то оправдывалась и совсем не была похожа на ту механически-жесткую даму, которая чуть не каждый вечер сообщала о международных новостях.

На другом переходе проскочила стайка шумных, ярко одетых девушек, и Нине показалось, что они либо из цыганского театра «Ромэн», либо из какого-то ансамбля, опять же цыганского.

Откуда-то снизу грохнула музыка, проработала пару тактов и смолкла. Но в душе Нины музыка не смолкала.

Это мой мир, подумала она. Пусть я здесь сейчас пылинка и вообще никто, может быть, никем и останусь, но это то место, где мне хочется быть.

Отдел кадров она нашла без затруднений, и полненькая женщина в кудряшках на голове небрежно указала ей на стул, не прекращая пережевывать бутерброд, запивая его чаем из глиняной кружки. Остальные три женщины в кабинете тоже вкушали полуденный завтрак, обсуждали свои дела и на Нину не обращали ровно никакого внимания.

– Зоя Николаевна, – назвала себя дама в кудряшках. – А вы, надо понимать, Агафонова Нина Васильевна.

– Точно, – весело ответила Нина.

– Долго нас искали. Я уж решила, что вы передумали.

– А я присматривалась по дороге, – ответила Нина. – Место работы для себя поинтересней искала.

– Нашли?

– Ага. Хорошо бы директором, режиссером или редактором.

Зоя Николаевна засмеялась и протянула открытую ладонь.

– Давайте ваш диплом и трудовую книжку.

– Книжка есть, а вот диплома не заслужила, – в том же игривом тоне ответила Нина. – Но это, я думаю, еще впереди.

– Конечно, – согласилась Зоя Николаевна и пролистала трудовую книжку. – Так. С постом режиссера и всякого прочего начальства придется подождать. Точнее сказать, будем к названным благам стремиться. Наибольший опыт в работе, как я понимаю из этого документа, у вас в качестве официантки, так?

– Совершенно правильно.

– Ресторана у нас нет. И мне не ясно, чего вы хотите.

– А что есть? – спросила Нина.

– Регистраторшей в бюро пропусков... Работа сменная.

– Скучно. Не люблю на стуле сидеть.

– Кладовщицей в отделе...

– Нет, – прервала Нина.

– Почему?

– Не люблю материальной ответственности. А потом, я же на телевидение пришла и хочу увидеть побольше, как тут всякие ваши дела делаются.

– Девочка с претензиями, – заметила пожилая женщина, включающая в углу кабинета электрический самовар.

– Сейчас все так, – с непонятной обидой сказала Зоя Николаевна. – Ну что ж, если вы желаете побольше мелькать среди творческих работников, то ничего, кроме почетной должности уборщицы, я вам предложить не могу.

– Что убирать? – быстро спросила Нина.

– Третий этаж. Кабинеты, две монтажных и один пролет лестницы. Вам объяснит подробности завхоз.

– Какой рабочий день? – напористо спросила Нина.

– Обычный, – удивилась собеседница.

– Я в том смысле говорю, что вам нужна моя отсидка, то есть присутствие на работе, или сама работа? У меня дома ребенок, я недалеко живу. Если здесь у вас мне придется отбывать рабочие часы от звонка до звонка, то от этого ни вам, ни мне пользы.

– От звонка до звонка – это уголовно-лагерная терминология, – снова подала голос женщина от самовара.

– Правильно, – подтвердила Нина. – С лагерями я тоже знакома. Но это давно было.

Эту тему Зоя Николаевна развивать не стала, зато спросила, не скрывая недовольства:

– Мне не совсем ясно, чего вы хотите?

– Я хочу того, – проговорила Нина уже давно заготовленную фразу, – что называется, по-моему, ненормированный рабочий день. Другим словом, у меня есть объект работы и объем работы. И требуется выполнение работы, а не присутствие на ней. Если я уборщица, к примеру, то значит, к появлению работников должно быть чисто, и после конца работы – тоже. А когда и как я делаю свое дело, это никого не касается.

– Зачем вам это?

– Я же сказала. У меня годовалый ребенок. Время от времени я буду бегать домой и проверять, как он там себя чувствует.

Зоя Николаевна сочла ситуацию необычайно сложной, практически не разрешимой и вызвала завхоза Васильева, мужчину неторопливого до ленивости, а потому очень спокойного. Он внимательно выслушал претензии-предложения Нины, разом оценил их и через пять секунд размышлений сказал:

– Добро. Пусть работает как ей удобно. Пропуск ей выдайте круглосуточный. Но, дамочка, смотри! До первого замечания! Увижу непорядок – не взыщи. Разом либо уволю, либо переведу работать на общий режим.

– Не увидите, – так, без всякого нажима и хвастовства ответила Нина.

Васильев же показал ей все ее объекты и ушел по своим делам.

Нина написала заявление, и договорились, что к работе она приступает завтра.

По дороге домой Нина прикинула распорядок своего рабочего дня, и получилось, что она почти обойдется без посторонней помощи. Ее наемным нянькам придется контролировать лишь сон Игорька.

Наталья покочевряжилась, но сказала, что как только вернется из дома отдыха в Подмосковье, так уж, черт с тобой, о дите позаботится.

В первое утро рабочего дня завхоз Васильев не без торжественности провел Нину в конец коридора, отомкнул узкую дверь и сказал:

– А вот твой рабочий кабинет: твой монтажный стол, компьютер и всяческая техника.

Нина засмеялась. В темном чулане стоял здоровенный сундук, два тяжелых пылесоса, с десяток ведер, швабры, висели на гвоздиках халаты.

– Сойдет, – сказала она.

– А это сундук-рундук, – указал Васильев. – Надо его прописать.

Нина и понять его слов не успела, как Васильев, проявив при своей внушительной комплекции молодецкую ловкость, охватил обеими руками ее за бедра и принялся валить на сундук-рундук, горячо и прерывисто при этом задышав.

К таким атакам Нина была давно приучена и давно изобрела несколько контр-приемов защиты. Совершенно не раздумывая, не впадая в панику и не издавая ни звука, она снизу вверх ударила своей макушкой черепушки под челюсть Васильева, развернулась и левым коленом заехала ему в пах. Васильев завалился на тот самый сундук, на котором собирался прописывать новую работницу, и ошалело смотрел на нее, не соображая еще, что же такое, собственно говоря, произошло.

– Папашка, – улыбнулась Нина, – я тебя, конечно, понимаю, но меня так не берут. Я, может быть, и не против с тобой потрахаться, хоть ты мужик уж немолодой да потертый, но уж извини, не таким подходом ко мне домогаешься.

– А какой тебе надо? – сердито спросил Васильев и уселся на сундуке, без стеснения потирая промежность.

– А какой каждой женщине, если она не сучка.

– Цветочки тебе в букетиках, да? – ехидно спросил Васильев.

– Ага. Цветочки.

– В ресторан небось запросишься?

– Само собой!

– И кровать с крахмальными простынями?

– Это уж как придется. Можно и на природе, в палатке на рыбалке. В море, когда волны небольшие, тоже хорошо. А то и в ванной, под душем.

– Извращенка ты, – с откровенным одобрением сказал Васильев и поднялся с рундука. – Я человек простой, всяких таких штучек не знаю и знать не хочу. Не желаешь, так не желаешь, черт с тобой.

– Можно приступать к работе?

– Приступай, – не раздумывая, ответил Васильев и ушел из чулана, который, в общем-то, действительно числился кабинетом Нины.

Работы оказалось не так уж много. И коридоры, и лестницы не были заплеваны, а в кабинетах тоже царил относительный порядок, если не считать бумаг, которыми были завалены все столы. Но относительно бумаг ей сделали строгое предупреждение, что, какой бы хаос на каком столе ни царил, бумаги трогать нельзя, поскольку у каждого работника своя система труда, и если она, Нина, примется наводить в этом деле порядок, то запутает все еще больше.

Около десяти часов в коридорах и переходах началось заметное оживление, бодрый и свежий утренний народ мчался мимо Нины и некоторые здоровались на ходу, не присматриваясь даже, что это за незнакомая девица в мрачном синем халате мост лестницы и урны для окурков. Таких лестничных площадок с обозначением того, что именно здесь дозволительно курить, в ведении Нины было две. Это и были самые загаженные, как оказалось в дальнейшем, места. Но оказалось также, что это были основные места решения тяжких и не всегда простых творческих проблем. Именно здесь Нина впервые услышала звонко звучащие незнакомые и завлекательные слова: «монтаж», «бобслей», «общий план, крупный план», «захлест», «анонс», и эта тарабарщина сразу стала для Нины языком и жизнью людей особых, тех, кто каждый вечер выбрасывает на миллионы экранов всяческие зрелища.

На второй день работы она уже сориентировалась, что трудится при редакции документальных фильмов и репортажей, что оказалась здесь в тот период, когда идут всевозможные реорганизации и перестройки, что все эти обстоятельства весьма всех нервируют, а некоторых даже озлобляют потому, что по разговорам в курилках – какие-то перемены «в лавочке» неизбежно будут.

На четвертое утро своей работы, открыв чулан, она обнаружила, что на сундуке спит человек. Спал он тревожно, стонал, дергал руками и ногами и трясся всем телом. Нина прикрыла за собой двери чулана, включила верхний свет и присмотрелась. Ей показалось, что парню слегка за тридцать, волосы у него были длинные и нечесаные, нос большой, тонкий, с горбинкой, в общем, парнишка был внешне бы не плох, если б не зарос густо-рыжей щетиной. Но никаких симпатий у Нины он разом не вызвал, потому что на полу перед сундуком растеклась отвратительная лужа рвоты.

Нина моментально поняла, что парень мертвецки пьян, пьян, черт его дери, может быть, с вечерней смены в монтажной, а может, пробрался сюда поутру, после неосторожной опохмелки. Она припомнила, что видела длинноволосого несколько раз в курилке.

Вопрос теперь встал перед ней достаточно сложный. Кому идти говорить о своем госте в рабочем кабинете и идти ли с таким доносом к кому-либо? По опыту прежней работы Нина хорошо знала, что к пьяницам на трудовом посту везде относятся неоднозначно. На вонючую лужу обижаться было не резон, потому что человек мог оказаться очень ценным, всеми любимым, и «подставлять» его было совершенно нельзя. А может быть, и наоборот – все добрые люди только и ждали, чтоб этот мерзавец наконец проявил себя до конца, чтобы его попереть с работы.

Нина решила выждать. Лужу она быстренько замыла и как ни в чем не бывало, принялась здоровенным и неудобным пылесосом чистить полы в коридоре.

Выжидать ей пришлось недолго. Уже минут через десять к ней подскочил кругленький, лысеющий, розовощекий мужчина, оглянулся и прошептал:

– Простите, голубушка, вы случайно Женьку Воробьева не видели?

– Какой он из себя? – громко спросила Нина. Толстячок поморщился, снова оглянулся, словно за каждым углом шпионы, и так же тихо прошептал:

– Ну, такой. Джинсы, свитерок зеленый, длинноволосый и нос, как у ястреба. Да что вы, Воробьева не знаете? Такая у нас яркая фигура.

– Яркость его я не разглядела, – улыбнулась Нина. – Но парнишка горбоносый и волосатый лежит у меня в чулане весь заблеванный.

– Ой! – по-женски испугался толстячок. – Опять сорвался! Господи, выноси всех святых, не уследили! Он же к полуночи должен был монтаж ролика кончить, и я специально за ним на машине приехал, да не нашел! Решил, что он сам уже уехал! Ой, святые угодники! – И тут же заторопился. – Вы никому не сказали?

– Мне это ни к чему. Это ваши проблемы, – закончила Нина выражением, ставшим в Москве модным.

– И никому пока не говорите! – горячо зашептал толстячок. – Вы еще не знаете, но скоро поймете, что Женя наш самый талантливый режиссер, но пьет, пьет, свинья! Он на последнем предупреждении ходит, надо его выручать. Зиновьев его не искал?

– А кто такой Зиновьев?

– Ваше счастье, что не знаете. Самая большая гадина, какую порождал дьявол. Как вас зовут?

– Нина. Нина Васильевна Агафонова.

– Нина Васильевна, очень приятно. А я Максим Комаровский. Я вас попрошу, не делайте никаких резких движений. Что-нибудь мы сейчас и быстренько придумаем.

Он пожал ей локоть и, быстро переставляя короткие толстые ножки, умчался по коридору.

Минут через десять он вернулся еще более взволнованный и перепуганный, чем при своем первом появлении.

– Дорогая, выручайте, мы просто гибнем! Как на зло, у нас ровно в десять назначена планерка, и никто Женьке помочь не может. Его надо вывести через проходную и отправить домой. Как-нибудь, любым путем!

– Послушай, – вразумительно сказала Нина. – Я работаю первую неделю, никого толком не знаю, ничего в ваших делах не соображаю и если меня застукают за такими вашими делами, то мне же попросту и сказать будет нечего! Вышибут, и конец!

– Да вы не бойтесь, мы вас-то прикроем! Главный редактор редакции Аркадий Андреев свой человек, Женькин друг. Главное, на Зиновьева не наскочить. Главное, Женьку сейчас поднять и изъять отсюда.

– Хорошо, – решилась Нина, потому что ей понравилось волнение толстенького Максима за своего товарища. – Поднять не сложно. Минут на десять, чтоб провести наружу. Но нужно стакан портвейна или сто грамм водки.

– Да?!

– Да. Он же в лежку лежит.

– Ага. Я видел. Я думаю, это не проблема. Встречаемся в чулане. Я сейчас.

Максим оказался деятельным человеком, правда, вместо заказанных напитков принес початую бутылку коньяка.

– Аркаша Андреев из своего представительского запаса отсудил, – пояснил он. – Сойдет?

– Сойдет, – сказала Нина. – Идите на свои заседания. Как-нибудь управлюсь.

Максим ушел будто бы успокоенный, а Нина вскоре засомневалась, справится ли с этим делом. Парень оказался предельно глубоко пьян. Видимо, глотал непотребные напитки всю ночь.

Она налила в ведро холодной воды, подложила под голову Воробьева полотенце и вылила ему на длинные волосы с полведра.

Он зафыркал и разлепил мутные, длинные и темные глаза. С минуту открывал и закрывал рот, словно передохнуть не мог, а потом спросил:

– Где я?

– В жопе, – просто сказала Нина.

– На студии, значит? В Останкине или на Шаболовке?

– На Шаболовке.

– Херово. Здесь Зиновьев-гад.

– Наверное.

– А машина моя где?

– Не знаю.

– Это хорошо, – он закрыл глаза и принялся было умащиваться на сундуке с удобствами, словно оказался в собственной постели. Момента упускать было нельзя.

Нина нашла стакан, наполнила его наполовину, рывком подняла Воробьева и прислонила спиной к стене.

– Выпей, и похиляем домой, – сказала она твердо.

– Домой? – Он туповато смотрел на коньяк.

– А куда еще?

– Логично, – ответил он почти трезво.

Но рука его, протянутая к стакану, так плясала и дрожала, что до рта благословенной жидкости донести бы он не смог.

– Открой рот, – сказала Нина.

Ох, сколько перевидела она пьяниц на своем веку работы в ресторанах, и все они были одинаковы, словно яйца из инкубатора. И все, когда достигали подобного состояния, вели себя по одной и той же схеме. Сейчас проглотит коньяк, словно подавится, сморщится, застонет, и если уж не совсем испитой, то удержит жидкость в желудке минуты три.

Этот проделал все как все, но вырвало его минут через пять. Однако проблеск сознания в глазах промелькнул, и он даже отметил это самостоятельно.

– Так. Ситуация критическая. Евгений Воробьев, великий режиссер современности, нажрался на творческом, трудовом посту. Евгению Воробьеву наступают кранты. – Он глянул на Нину и спросил вполне осмысленно: – Кто ты, прелестное дитя?

– Нина. Сваливаем отсюда. На дворе возьми меня под руку. Пропуск не потерял?

– Не должно.

Пропуск у него оказался на месте.

Двор они пересекли благополучно, хотя Воробьева слегка и раскачивало, что сам он, захихикав, определил одним словом:

– Штормит!

– Иди ровней и улыбайся, – сказала Нина. – До проходной пятьдесят шагов.

Нина понимала, что главная опасность заключалась в том, что можно наскочить на кого-нибудь, кто знал Воробьева. А затем – миновать милиционеров на выходе. По идее, им должно быть все равно, в каком состоянии покидают службу творческие работники, но это смотря по тому, какой человек стоит на вахте. С учетом того, что антиалкогольную кампанию никто официально еще не отменял, можно было напороться и на сверхретивого служаку, который несет не только должностные обязанности, но не против включать в них и общественный долг, который требовал борьбы с пьянством. Во всяком случае, на производстве.

– Ну, Женя, – сказала она, – не дыши, голову вверх, взгляд ясный, походка твердая. Менты перед нами.

– Плевал я на ментов, – спесиво заверил Воробьев, но совета послушался.

К счастью, молоденького милиционера больше интересовали документы, чем их предъявители. Документы он рассматривал с очень большой тщательностью, а по лицам лишь пару раз скользнул взглядом.

Через минуту они оказались вне территории студии, Нина освободилась от руки Воробьева, перевела дух и сказала весело:

– Все! Пронесло! Шкандыбай домой!

– Шкандыбаю, – серьезно ответил тот и совершенно спокойно уселся на тротуар, привольно раскинув длинные ноги.

– Ты что тут делать собрался? – крикнула Нина.

– Приспну и пойду. Вы, мадам, свободны.

Она поняла, что пьяное путешествие еще не окончилось, что Воробьев имеет еще много шансов влипнуть в скверную историю и что раз уж она взялась за это паскудное дело, то его придется завершать до конца.

– Вставай, – сказала она, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб не видеть осуждающих и презрительных лиц прохожих. – Вставай, подонок, и пойдем домой. Я тебе там выпить дам. Водки.

– Выпить? Дельно. А где моя машина?

– Какая?

– Знойно-зеленый «жигуленок». Я внутрь студии не въезжаю. Если не угнали, то должен быть здесь.

Нина оглянулась. У тротуаров стояло всего две машины – светлая «волга» и салатовый «жигуленок».

– Глянь налево! Твой?

Перебирая ногами, Воробьев повернулся и блаженно принялся улыбаться.

– Мой, родненький, мой хороший.

– Ключи не потерял? – Нина решила, что муки свои может сейчас закончить быстро и разом. Запереть Воробьева в машине, оставить ему те капли коньяка, которые еще плескались на донышке бутылки, вернуться на студию и отдать ключи Максиму. Пусть дальше разбираются со своим другом, как им угодно.

– Документы, ключи от хаты и авто Воробьев не теряет никогда! – гордо сообщил он, вытащил из кармана ключи, обошел машину, открыл правую дверцу и упал на сиденье, тупо глядя перед собой.

– А где руль? Руль пропал.

– Руль слева! – в полном расстройстве объяснила Нина, мгновенно смекнув, что пьяный идиот сейчас может перебраться к рулю, запустить двигатель и покатиться навстречу уже настоящей и непоправимой беде.

– Давай ключи, – со злостью сказала она. – Живешь далеко?

– Даниловский рынок, Даниловские бани. Между ними.

Нина за время длительных прогулок с Игорьком в коляске уже хорошо ориентировалась в районе и поняла, что жилище Воробьева, как и ее квартира, совсем рядом. Можно было рискнуть довезти, не имея автомобильных прав в кармане. Район спокойный, и шансов с утра нарваться на ГАИ было немного.

– Указывай дорогу, – сказала она уверенно и включила мотор.

Пять лет, что она не сидела за рулем, совершенно не сказались на ее умении. Она вспомнила, что прочла где-то, будто плавать и кататься на велосипеде человек никогда не разучивается. С автомобилем, с его управлением, получалось то же самое.

Она немного все же ошиблась дорогой, прокатилась мимо Донского монастыря, повернула у рынка, оставив его слева, приметила красное здание бани, которое было разрушено и стояло за забором, и в этот момент Воробьев открыл глаза и дико заорал:

– Стой! Приехали!

Нина так ударила по тормозам, что Воробьева швырнуло на ветровое стекло, и каким-то чудом он это стекло не вышиб.

– Ну и водила! – захныкал Воробьев. – Ты что, дрова везешь?

– Хуже дров. Колоду бесчувственную.

– Ладно, вали отсюда.

– Нет уж, – обозлилась Нина. – Если втянул меня в свои делишки, то я должна их до конца доделать. У твоего дома стоим?

– Кажись, так...

– Этаж какой?

– Третий.

– Пошли.

Без лифта по лестнице они вскарабкались на третий этаж, и Воробьев споткнулся дорогой не менее десяти раз. Уже когда он открывал ключами дверь, Нина слышала, что в квартире заливается телефон.

Но Воробьев, сильно и расслабленно шатаясь, прошел в прихожую, миновал первую комнату с телефоном и во второй рухнул на диван.

– Взять трубку? – в спину ему крикнула Нина. – Может, какие важные дела?

– Возьми. Но врагам не отвечай. Врагов убивай. Нина сняла трубку и молча слушала ее, пока не послышался осторожный голос Максима.

– Это квартира Воробьева?

– Да.

– Это вы, Нина? – обрадовался тот.

– Я.

– Все в порядке? Труп доставлен на место?

– Доставлен.

– Очень хорошо, спасибо вам большое. Подождите минутку, с вами будет наш главный редактор говорить.

Нина подождала. Жесткий голос произнес требовательно:

– Здравствуйте, Нина. Говорит Аркадий Андреев. Как он там?

– Терпимо. Думает, что заснет, но сейчас его снова жестоко мутить начнет.

– Дело хуже, чем мутить, – в голосе Андреева зазвучало колебание. – В последний раз он допился до... Как тут вам сказать...

– «Беляка» поймал? – засмеялась Нина.

– Ну да, было нечто вроде белой горячки. Вы не могли бы побыть там часа два, мы освободимся и разом приедем?

– Послушайте, я не знаю, какой вы там начальник, но я всего-навсего уборщица. В мои обязанности вовсе не входит развозить по домам пьяных и нянчиться с ними. У меня ребенок дома на чужих руках и вообще...

– Все правильно, Нина, – ровно ответил Андреев. – Но своими действиями вы сразу попали в нашу «команду». Проще сказать, стали своим человеком. Это, согласитесь, тоже немало. Мы приедем не позже, чем через два часа. Договорились?

– Ладно, – нехотя ответила она и положила трубку. Возиться с Воробьевым ей не улыбалось, и она с любопытством осмотрела квартиру. Через пару минут пришла к выводу, что нечасто в своей жизни видела подобные ухоженные, великолепные квартиры, словно с обложки мебельных журналов. Вся чистая, вылизанная, с еще не вылинявшей и не потертой заграничной мебелью, квартира эта никак не соответствовала облику горького пропойцы, который уже составился в голове Нины по отношению к Евгению Воробьеву. Два японских телевизора и два видеомагнитофона, пара кожаных кресел с высокими спинками, а в большой комнате просторный круглый стол и полдюжины стульев вокруг него. Застекленные книжные полки на всех стенах и яркие цветные фотографии, окантованные медными рамочками.

Не успел еще всего пропить, подвела итог Нина, видать, недавно только начал.

Но один признак разорения Нина все же обнаружила. В спальне, над широкой кроватью, висел портрет красивой молодой блондинки, но стекло его было разбито, а от подбородка блондинки к ее открытой шее стекало красное пятно. Не нужно было много ума, чтоб догадаться, что в портрет кинули бутылкой красного вина.

Воробьев застонал и позвал из маленькой комнаты:

– Мария, ты здесь?

Нина прошла к нему и присела на диван.

– Я здесь. Нет тут никакой Марии.

– А где она? – спросил он в подушку.

– Не знаю.

– Врешь, – убежденно ответил Воробьев, неожиданно повернулся, сильно схватил Нину за талию, повалил на диван и прижал к себе. Он не делал никаких дальнейших попыток, никаких движений, но прижимал ее к себе с такой нечеловеческой силой, что Нина подумала, что сейчас либо задохнется, либо у нее переломится хребет.

Он разом затих, но железных объятий своих не разомкнул, и сопротивляться было бесполезно, да и глупо, поскольку от этого, по понятию Нины, началась бы только возня да драка, а сил у нее надолго хватить не могло.

Она забросила ноги на диван, прижала руками длинноволосую голову к своему плечу и сказала мягко:

– Спи. Все хорошо.

– Угу, – по-детски всхлипнул он, через минуту объятия стали мягче и нежней, а потом распались вовсе.

Нина соскользнула с дивана, прошла на кухню, нашла банку растворимого кофе и приготовила себе большую чашку с тремя ложками сахара. И таких чашек выпила неторопливо две, выкурив под них три сигареты «Кэмел», которые обнаружила на подоконнике. Когда докурила, в дверях прозвучал звонок, она открыла. Первым вошел толстячок Максим, а следом за ним высокий парень спортивного сложения с тонким лицом, украшенным короткой, аккуратной бородкой.

– Аркадий Андреев – это я, – сказал он, внимательно глянув в глаза Нине. – В кругу друзей отныне можете называть меня по имени. А на людях либо Аркадий Сергеевич, либо товарищ главный редактор.

– Обгоняй жизнь, Аркадий! – засмеялся Максим. – Дело идет к тому, что очень скоро мы будем величать друг друга прекрасным обращением – «господин»!

– Логично. Как ваш подопечный, Нина?

– Он не мой.

– Логично. Он, понятное дело, общий. Еще раз спасибо за вашу неоценимую помощь и...

– Почему это неоценимую? – встрял Максим. – Она нас, можно сказать, всех от смерти спасла! Такие вещи цену имеют.

– Логично, – Андреев посмотрел на Нину, спросил осторожно: – Как у вас материальное положение? То есть, чего я там лицемерю, ясно, какое у вас положение! Так что разрешите...

– Денег не надо, – сказала Нина, увидев, что он полез в карман пиджака. – Не надо. Вы же сказали, что я в вашей команде, вот мне этого и достаточно.

– Сильно сказано! – Максим зааплодировал пухлыми ладошками, словно увидел в цирке красивый номер.

– Сильно, – согласился Андреев. – И поверьте, Нина, мы это запомним. За нами не заржавеет.

Он решительно прошел в маленькую комнату, глянул на спящего Воробьева и повернулся к Максиму:

– Ну, что ты стоишь? Бери телефон, звони, вызывай специалиста по выведению человека из запоя.

– Я пойду, – сказала Нина. – У меня ребенок с нянькой.

– Сколько ребенку? – с неожиданным интересом спросил Андреев.

– Год.

– И моему пацану год! Так на кой черт вы его с няньками держите, последние деньги тратите? У нас же есть свой ясли-сад, рядом со студией, и мой таракан там уже две недели, так что мы с женой довольны! Прекрасный сад, весь под нашим контролем.

– Прекрасный, да, наверное, не для меня. Я без году неделя у вас работаю.

– Не логично. Сейчас же топайте в садик, он справа от проходной, на вывеске написано, что наш, найдете Анну Дмитриевну, скажете, что от меня, а я за это время ей дозвонюсь.

Через три дня Игорек оказался в садике, и Нина пришла к выводу, что жизнь ее стала наконец ясной, спокойной и прочной. Правда, где-то на просторах государства металась Нинка-маленькая, не подающая о себе никаких вестей, и мысль о ней беспокоила Нину, но в этом плане сделать она ничего не могла. И даже предположить было невозможно, вернется ли когда-нибудь юная охламонка взглянуть на родного сына или обойдется без этого.


Евгений Воробьев объявился на работе через неделю. Побритый и подстриженный, с пышной вымытой головой, в белом свитере и отглаженных черных брюках. Он нашел Нину в чулане, потоптался, поздоровался и спросил:

– Ведь вы Нина Васильевна?

– Ну и что? – грубо ответила она, потому что с утра было злой и имела на это серьезную причину. Какая-то гадина в женском туалете бросила в урну расколотую бутылку из-под пепси, а Нинка, не поглядев, принялась чистить ее голой рукой и сильно порезала ладонь. Рану она залила перекисью водорода, перебинтовала, в медпункт не пошла и, проклиная все на свете, продолжала работу.

– Да особенного-то, конечно, ничего, – улыбнувшись, сказал Воробьев. – Но вы меня надысь здорово выручили, и не только меня. Так что я ваш должник.

– Глупости, – ответила Нина, не глядя на него.

– Вы, мне кажется, не в настроении, хотя Макс сказал, что вы человек контактный. Короче сказать, чтоб вы на меня зла не держали, я хочу вам сделать хороший подарок.

– Не нуждаюсь в подарках, – продолжала грубить Нина и даже чувствовала от своей грубости какое-то сладкое удовольствие.

– Зато я нуждаюсь, – вновь искательно улыбнулся он. – Только не знаю, как бы вам потрафить. У меня дома целая коллекция духов. Французских, испанских, итальянских и прочих, я в них не разбираюсь. Почти все флаконы не открыты даже. Давайте я вас после работы подхвачу, вы посмотрите и отберете, что вашей душе угодно. Мне теперь эта парфюмерия без нужды.

– Я в пять ребенка из садика забираю, – буркнула Нина.

– А вот с ребенком и поедем! Я ему мультики на видаке поставлю!

– Он в них еще ничего не соображает, – помягче сказала Нина.

– Ну, так мы для него еще чего-нибудь придумаем. Вы не волнуйтесь и не бойтесь, я к вам приставать не собираюсь.

Эти безобидные слова отчего-то еще больше снова разозлили Нину, и она вскинула на него сузившиеся глаза, спросила нахраписто:

– Отчего ж приставать не будете? Не по рангу, брезгуете с уборщицей трахаться? Только с актрисами и дикторшами этим делом занимаетесь?

– Да перестань ты в самом деле! – резко ответил он. – Не с той ноги утром встала, так и скажи! И хамла из себя не корчи! Ты, я вижу, руку поранила, от того и бесишься! Так я в том не виноват. В пять часов жду тебя у выхода, прихватим твое чадо и съездим ко мне.

– Да не нужны мне твои духи, – по-простецки засмеялась Нина, сразу вдруг почувствовав, что парень этот прост, откровенен и вообще какой-то свойский.

– И мне не нужны, – ответил он. – От жены остались.

Нина вспомнила портрет в спальне его квартиры, тот самый, который был разбит винной бутылкой, и спрашивать ни о чем не стала. Он тоже больше ее ответа не дожидался, повернулся и ушел.

Но в пять часов на своих зеленых «жигулях» стоял у проходной и при появлении Нины распахнул боковую дверцу.

Когда сел к рулю, спросил удивленно:

– Послушай-ка, а как же это я тогда, неделю назад, мертвецки пьяный, машину к дому подогнал?

– Я подогнала.

– Ты?

– Ну да. Могу показать, как это делается.

– Давай, – согласился он.

Нина пересела к рулю и подкатила к воротам в детский сад.

Игорек был уже одет, и с ним на руках она вернулась к машине.

– Ого, какой здоровый! – с интересом посмотрел Воробьев на Игорька. – Здорово на тебя смахивает.

– Два! – сказала Нина.

– Что «два»? – удивился Воробьев.

– Два-ноль в мою пользу, – сказала Нина. – У тебя, Воробьев, что-нибудь перекусить дома есть? Он у меня из сада голодный приходит, хотя там и кормят отменно. Привычка, видать, такая.

– Найдем, – пообещал Воробьев. – Ты меня Женей зови.

– Хорошо, – согласилась Нина и тут же твердо решила, если он у себя дома хотя бы заколеблется, хотя бы намекнет или знак подаст, что она может остаться у него до утра – останется. От этого неожиданного решения она повеселела и спросила запросто: – А где твоя жена?

– Сбежала, – коротко хохотнул он.

– Как это?

– Как в классическом русском романе. Сбежала с тенором из оперы.

– Во дает, – удивилась Нина. – Вроде бы ты мужчина интересный, на студии про тебя говорят, что талант у тебя в деле редкий, живете вы, ты уж извини, я к квартире присматривалась, живете тоже справно, чего ей не хватало?

– Не любила, наверное, – он повел головой, не отрывая взгляда от дороги. – Ну а потом, у тенора, с ее точки зрения, больше перспективы. Сейчас по заграницам ездит, у рояля около его аккомпаниатора ноты листает, все-таки на виду. Ни черт, ни Бог вас, женщин, не поймет, что вам надо.

– А ты ее еще вспоминаешь? Потому и запиваешь по-черному, да?

– И это не последняя причина. Но не единственная. Как-нибудь я тебе объясню, в чем тут дело.

Парфюмерный набор сбежавшей жены Воробьева оказался просто сказочный, словно в хорошем магазине. Нина скромненько взяла парижские духи, испанский флакон и отбилась от остальных предложений.

– Давай ужин устроим, – сказал Воробьев. – После своей прямой работы я больше всего люблю кулинарничать. Если б режиссера из меня не получилось, я бы поваром подался в какой-нибудь ресторан. Или, коль теперь это можно, свое заведение открыл. Маленькое кафе с горячими закусками. Утка у меня есть. Хочешь, сделаю утку по-пекински?

– А я и не знаю, что это такое.

– Не очень вкусно, но экзотично. А тебе я пока кассету на видак поставлю. Ты что любишь?

– Ставь, что тебе нравится.

– Тогда выбирай сама.

Он открыл шкаф, и оказалось, что набор кассет у него побольше, чем в иной палатке по прокату.

– Ты приучивайся просматривать кассеты на повышенной скорости. Как что понравится – пускай нормально. Это как книгу в магазине пролистываешь.

Он взял пульт дистанционного управления, за пару минут обучил им пользоваться, а сам ушел на кухню.

Игорек к этому времени уже жевал кусок сыра и ползал по дивану, как всегда не требуя к себе повышенного внимания.

Поначалу Нина прокрутила на скорости кассету со знакомым ей актером Чаком Норрисом, но хотя и видела ее в первый раз, однако тут же определила, что этот ковбой, как и везде, не тратя времени на ненужные слова, сокрушает руками и ногами всех своих врагов, а в перерывах между этими удовольствиями целует, тоже как всегда, разных красоток. Вторая кассета со Шварценеггером оказалась знакомой, и хотя Нине нравился этот здоровенный и внешне туповатый бугай, но повторять пройденное ей не хотелось.

Она раскрыла шкаф пошире и наверху увидела две кассеты, на которых было написано «Е.ВОРОБЬЕВ. ЛЕКЦИИ». Не долго раздумывая, она вставила кассету в аппарат, и через секунду на экране появился сам Воробьев, но не в свитерочке, а в костюме, при галстуке, коротко стриженный, похожий на тренера.

Однако он занимался не тренерской работой, а, мерно прохаживаясь вдоль натянутого на стенке экрана, читал лекцию – напористо и азартно.

Время от времени на экране появлялись и слушатели – юные мальчики и девочки с тетрадями и ручками в руках. Слушали они своего профессора очень внимательно и порой конспектировали услышанное.

Нина сосредоточилась. Поначалу ей показалось, что она ничего не понимает, но Воробьев говорил просто, и уже через минуту Нина втянулась в его рваную, жесткую речь.

– Следовательно, господа, на этом этапе вам важно найти свой собственный киноязык, то есть язык того изображения, которым вы разговариваете со своим зрителем в кино или с телеэкрана.

Ни о каком таком языке Нина до сих пор не слыхала, но потом поняла, что, оказывается, все, что она видит на экране, имеет свои законы, свои правила, и все они, как утверждал Воробьев, кроме классических приемов, – строго индивидуальны. То есть, получалось, что каждый режиссер в своей работе находит свой закон для своей собственной работы.

Время от времени Воробьев в аудитории включал экран, показывал отдельные эпизоды из разных фильмов и объяснял, в чем там сущность и всякая кухня. От этого все становилось понятным и ребенку.

– Тебе это интересно? – прозвучало над головой Нины. Она обернулась, увидела, что он стоит перед ней в кружевном передничке, и засмеялась.

– Да не знаю. Как-то любопытно. Я думала, что просто актеры говорят, а режиссер их снимает.

– Снимает – оператор. Режиссер – ставит фильм. Тебе это действительно интересно?

– Да если целый час просидела, получается, так.

– Да. Утка сейчас будет готова. А ты пока не меня, а Макса Комаровского послушай. Мы с ним тогда, два года назад, вместе лекции читали в институте культуры. Я по режиссуре, он по драматургии. Его слушать веселей.

Он оказался прав. Максим Комаровский весело катал по аудитории свое кругленькое тело, и что бы ни говорил про то, как и о чем пишут сценарии для кино или телевидения, все это тут же пояснял смешными случаями, эпизодами и просто байками из кинотеле-жизни. Сыпал именами и фамилиями, которые были у всех на слуху, но обычные люди такие фамилии произносят с почтительным уважением, а по словам Максима, они, артисты и режиссеры, были его закадычными друзьями и со всеми ими он был запанибрата.

Нина быстро сообразила, впрочем, она это уже и знала, что перед тем, как какое-нибудь кино снимается, его записывают на бумаге, но это дело тоже имело свои правила, свой порядок вещей, о чем и рассказал с прибаутками Максим Комаровский.

– Прошу к столу! – позвал Воробьев.

– Черт знает, какие вы умные мужики! – сказала Нина, выключая аппарат. – А ведь так про вас этого и не скажешь. Один горькую пьет, другой как колобок по студии катается, весь день в курилке анекдоты травит.

– Мы в работе умные. А в жизни дураки, – ответил Воробьев. – Вернее сказать, не дураки, а время нас такими сделало. Теперь все если не изменилось, то меняется. Если пробьет Аркашка Андреев свою независимую студию, то мы развернемся по-настоящему. И сразу видно будет, дутые мы фигуры или чего-то стоим.

– А Андреев, он...

– Он по-настоящему умный, – серьезно сказал Воробьев. – Без подделок. Аналитический, теоретического склада ум. И блестящий организатор.

– А почему вы все какого-то Зиновьева боитесь? Он засмеялся так, что чуть не выронил из рук противень, который вытащил из газовой плиты.

– Мы его по инерции боимся. Парторг он наш бывший. И партии уже на студии нет, и власти у него нет, а мы все еще считаем, что он нам в любой момент нагадит и жизнь поломает! И он, подонок паршивый, все еще себя хозяином чувствует. Но скоро всему этому окончательный конец. На студии главными фигурами будут творцы. Режиссеры, драматурги, операторы, журналисты и ведущие программ. Ясно выражаюсь?

– Да. Теперь я понимаю. Когда была молодая, то считала, что кино делают актеры, а все остальные у них так, на подхвате.

– Во-первых, ты и сейчас не старуха, во-вторых, это процесс нормальный, – рассеянно сказал он, разрезая утку специальными ножницами. – Так тебе понравилось, как мы с Максом кривляемся?

– Вы не кривляетесь. А мне было интересно. Нина взяла Игорька на колени, и, кажется, что утка по-пекински ему понравилась больше, чем всем остальным едокам.

– Не получилось, – с огорчением сказал Воробьев. – Не запоминай, не фиксируй в подсознании вкуса. Это не та утка. Специй не хватило и температурного режима не выдержал.

– Все равно вкусно.

– Выпить не хочешь?

– В одиночку не пью, – ответила Нина. – А тебя по новому кругу заводить не охота.

– Обойдемся зеленым чаем по-узбекски, – облегченно сказал он. – У меня действительно много работы намечается, и период у нас всех надвигается самый решительный, так что в штопор срываться мне сейчас совсем не с руки.

После утки долго и со смаком пили незнакомый доселе Нине зеленый чай, который, как ей показалось, отдавал распаренным банным веником, но она признала, что напиток этот очень ароматный и достойный.

Около десяти часов вдруг обнаружили, что Игорек на кушетке заваливается на бочок и закрывает глаза.

– Все, – сказал Воробьев. – Отправляю вас домой, поехали. Не рассчитали мы сил твоего чада.

На миг Нина заметалась в мыслях, как бы поскромнее и потоньше подсказать ему, что домой она сегодня не торопится, не торопится настолько, что может остаться здесь и до утра. Следом за тем пришло решение сказать об этом прямо, ведь нормальный же он мужик, в конце концов, но сообразила, что портрет его жены, хоть и покалеченный, все еще висит на месте и что, вероятно, для Воробьева все еще не существует в мире никаких женщин, кроме сбежавшей жены.

– Твою жену звали Марией? – безразлично спросила она.

– Да. – Он вздрогнул и посмотрел на нее удивленно. – Откуда прознала?

– А когда ты пьяный был, се звал. И меня обнимал изо всех сил, за нее принимал.

– Извини, – смутился Воробьев.

– Ничего. Какой с тебя был спрос.

Она взяла ребенка на руки, и тот уже тяжелел, засыпая.

– Подожди, мы вот как сделаем, – сказал Воробьев. – Коль скоро тебе наши лекции понравились, я сейчас упакую видак, дам тебе эти кассеты и отвезем их к тебе домой. Посмотришь и послушаешь все материалы внимательно.

– Видеомагнитофон ко мне?

– Ну да. У меня же еще один стоит. Попользуешься, сколько для дела надо, и вернешь. Телевизор у тебя есть?

Телевизор, к счастью, Нина купила недавно взамен проданного в дни нужды.

– Телевизор-то есть, Женя, но как-то это уж чересчур.

– Ни хрена не чересчур. Я ж тебе его не дарю, а даю напрокат и даю не для того, чтоб ты дешевую киношку смотрела, хотя смотри что хочешь, а чтоб прослушала полезные вещи. В конце концов, ты работаешь в системе телевидения и должна знать нашу кухню, что там к чему, как делается и чего мы хотим.

Он довез ее до дому, подсоединил аппарат, проверил его, от чашки чая отказался и уехал к себе.

Лекции Нина решила просматривать неторопливо и по системе – по одной каждый вечер. А когда засыпала, то горестно подумала, что так вот всегда в этой нелепой жизни: кто тебе нравится, тот в постель голым не торопится, а кто не нравится, тот готов завалить тебя прямо в чулане, на сундук-рундук в рабочее время.


За месяц Нина просмотрела все лекции Воробьева и Комаровского по два раза, а потом еще несколько раз. После чего сделала для себя несколько неожиданных открытий. Во-первых, что фильмы по телевизору, взятые напрокат кассеты она смотрит теперь как-то по-другому, с другим пониманием и чувством, а во-вторых, все обрывки разговоров в курилке и монтажной ей были понятны, и мало того, порой ей хотелось встрять в разговор и высказать свое мнение, которое казалось ей ничуть не глупее иных прочих.

Как-то она оказалась в столовой за одним столиком с Максимом и без стеснений рассказала этому очень легкому и веселому человеку все, что с ней произошло.

– Э-э, дорогая! – засмеялся Максим. – То, что тебе моя трепотня понравилась, мне, конечно, льстит. Но учти, что всякий творец-художник важен своим делом. А в словах и рассуждениях у нас у всех так много мусора, так много понятий, за которыми ничего не стоит, что мы и сами в этом разобраться до конца не можем! Но Женька молодец, что тебя приучил к настоящему пониманию картинок. Одним квалифицированным зрителем стало больше. Ура!

– Ура, – засмеялась Нина.

– Теперь бы тебе в тесный творческий контакт с Аркадием Андреевым войти, он бы весь сумбур в твоей головушке быстро систематизировал, все поставил бы на твердые основы. Но с ним...

– Уборщица я, понятно.

– Перестань кривляться. Сейчас демократия и не по дипломам начинают людей ценить. Занят он как собака тяжелой организационной борьбой. Да и мы тоже не столько делом заняты, сколько борьбой ногами под скатертью стола.

– Понятно, – сказала Нина, хотя ничего не поняла. – А что, Евгений очень свою жену любил?

Тон у Нины при этом вопросе был легкий, будто бы просто посплетничать захотелось, но Максим ответил серьезно:

– Почему «любил»? Он и сейчас от нее без ума. Он, голубушка, моногамен, то есть на всю оставшуюся жизнь только по ней страдать и будет. Вчера она ему из Канады звонила, и мы теперь с него глаз не спускаем, чтоб он в бутылку не нырнул.

– Торпедо надо ему в жопу вшить, – сказала Нина.

– Вошьем, если понадобится, а ты, голубушка, солененьких слов в речи не употребляй, тебе это совершенно не идет. Иным красоткам идет, а твоему имиджу мешает. Не ругайся больше.

Поразмыслив после этого разговора над своим «имиджем», Нина повесила свой синий халат на гвоздь в чулане, чтоб больше никогда это уродство на себя не надевать. Вместе с Натальей сшили по фигуре зеленый красивый сарафан с широким поясом, ему в пару еще один, такого же фасона, но розоватый, купила в магазине желтые резиновые перчатки, а с высоких каблуков туфель она не слезала всю жизнь. Так что имидж у уборщицы получился «хай-класс», как заметил все тот же Комаровский. Но к вечеру того же дня, когда Нина заканчивала пылесосить коридор, мимо нее прошли двое мужчин, и один из них, низкорослый, с седым ежиком густых волос, глянул на нее неприязненно и громко заметил спутнику:

– Черт знает, что у нас стало твориться. Уборщицы на работу являются, словно в ресторан! Французскими духами от нее несет и одета словно для борделя.

Нине захотелось в спину мужику высказать свое мнение, но она удержалась. А когда порасспрашивала, кем бы мог быть этот хам, то все признали, что она повстречалась с Зиновьевым, бывшим парторгом, ныне занимавшем какой-то пост, где и власти не было, и дела не было, но сохранился хороший оклад.

Воробьев по этому поводу сказал ей в курилке:

– Ты эту гнусь все-таки не беси, коль он еще что хрюкать начнет. Черт его знает, как еще дела повернутся. Может, он опять у своего кормила окажется.

– Да что ему до меня! – удивилась Нина. – У меня тряпка в руках, а у него секретарша!

– У него хорошая и злобная память, – строго заметил Воробьев. – И все, что сейчас происходит, он записывает в свою черную книжку.

– И про меня?!

– И про тебя. На этом они и стояли, и стоят.


Перед майскими праздниками Нину вдруг осенил гениальный, как ей поначалу показалось, план: не собрать ли по этому поводу на своей квартире компанию, да позвать Воробьева с Комаровским. Поначалу идея показалась забавной, но как только она представила себе в этой компании Наталью, да еще крепко выпившую, то поняла, что идея ее ни к чему, кроме общего смущения, не приведет. Положим, студент Петя был к месту и очень к месту, но если в пару к Максиму позвать толстую Людмилу, то еще неизвестно, как веселый редактор на такую подругу среагирует. Наталью она продолжала искренне любить и лучшего человека в ее жизни не было, но в чем-то они стали отдаляться друг от друга. Нина не задумывалась над этим, но порой становилось грустно, что вроде бы стало так, что и поговорить с Натальей не о чем.

Тем не менее повод для предпраздничного звонка она нашла, позвонила и, когда Воробьев снял трубку, сказала:

– Жень, я все ваши лекции отсмотрела, так что приезжай, забирай аппаратуру.

– Ничего. Смотри дальше. Мне она пока не нужна.

– Ладно. С наступающими праздниками тебя. Ты куда, кстати, на них погребешь?

– Да с Максом поедем на браконьерскую рыбалку.

– Далеко?

– У Аркадия рубленый дом на Оке. Они, понятно, пить будут, а я вприглядку. Тоже не велика радость. Тебя тоже с праздником.

– Спасибо. Но ты уж удержись. Под одеялом водки не пей.

Он помолчал и сказал сухо:

– В принципе, это мое личное дело.

– Да, конечно. Извини.

– До свиданья.

– До свиданья.

Нина положила трубку, расстроилась чуть не до слез и отметила, что ее вежливо шлепнули по носу, чтоб не лезла туда, куда не положено, да знала свое место.

Но как оказалось через неделю, место свое она определяла неправильно.

Все началось с того, что поутру ее перехватил Комаровский и спросил напористо:

– Ты за границей никогда не была?

– Нет, конечно.

– Значит, паспорта иностранного нету?

– С какой он мне стати?

– Срочно сфотографируйся на иностранный паспорт, но пока никаких мечтаний не строй.

С этим он и умчался, ничего более не объяснив.

Ближе к полудню Нину нашла в женском туалете младшая редакторша, бойкая и красивенькая Ирка Дуйкова. Встав рядом с Ниной в красивую позу, руки в боки, головка склонена набок, она добрую минуту со скептическим интересом разглядывала, как Нина мост раковины, потом, словно придя к какому-то выводу, пренебрежительно фыркнула и сказала через плечико:

– Кончай хренобенью заниматься, Нинка. Руки в ноги, и дуй к Андрееву. Он свистнул тебя к себе на ковер.

Она двинулась было к дверям, но заметила, что Нина не торопится, и крикнула раздраженно:

– Не слышишь, что ли? Скидывай туфли, задирай юбку да шпарь что есть мочи, потому как большой босс тебя приметил и зачем-то самолично зовет!

И она засмеялась презрительно, но осеклась, когда пахучая тряпка в руках Нины звонко шлепнула ее по напудренной щечке. Да так, что у Ирочки Дуйковой отвалились фальшивые ресницы, с большим искусством приклеенные к векам.

– Вы, сопливенькая, – тихо шипела Нина. – Извольте со мной так не разговаривать. Если вы здесь для всех Ирка-всегда-готовая, то я для вас Нина Васильевна. Все ясно?

– Ясно, – потерянно ответила Дуйкова. – Вас... вас, Нина Васильевна, приглашает к себе главный редактор Аркадий Сергеевич. По-моему, с какими-то приятными для вас предложениями.

– Спасибо, Ира, – мягко сказала Нина.

– Пожалуйста, Нина Васильевна.

– Вот так, – одобрила Нина. – Может быть, мы с тобой еще подругами будем.

Ира засмеялась, но уже открыто и прищелкнула кольцами на пальцах, как кастаньетами, и вылетела из туалета.

Нина стянула с рук желтые резиновые перчатки и вымыла ладони теплой водой. Аркадия Сергеевича Андреева она уважала до откровенной робости. Никогда в жизни она так не млела перед начальством, никогда – даже в лагерях перед самыми свирепыми воспитательницами, о которых ходили самые страшные легенды промеж заключенных. А вот перед этим молодым, холодным, сдержанным, неулыбчивым мужиком – робела. И ведь не сделал он ей за все время никакого замечания, и по утрам всегда здоровался первым вежливо и доброжелательно, да если вспомнить, то и тогда, в день спасения пьяного Женьки Воробьева у него на квартире – тоже говорил по-товарищески и дружески. Внимательные и острые глаза Андреева, его неотрывный взгляд в переносицу собеседника, умение никогда не перебивать, а выслушивать его до тех пор, пока тот не выдохнется, приводили в почтение не только Нину, но заставляли быть скромным самого завхоза Васильева, который никого не боялся, на всех готов был писать в три струи и гордо носил на лацкане пиджака большой значок с изображением усатого товарища Сталина.

Нина вошла в кабинет Андреева и словно школьница произнесла:

– Здрас-с-сте.

Он быстро привстал, в одно движение накинул пиджак на белую сорочку со строгим галстуком и указал на кресло.

– День добрый, Нина Васильевна. Садитесь.

И пока она садилась, пока усаживалась – он не сводил с ее лица внимательного взгляда своих светлых, просто ледяных глаз. И Нина ни с того ни с сего ляпнула:

– Я что-нибудь не так сделала? Но я не виновата.

– В чем? – улыбки на жестких губах не было, только прямые брови вздернулись вверх.

– Не знаю.

– Понятно. Вы привыкли к тому, что руководство вызывает к себе только для наказаний? Так?

– Получается, так, – ответила Нина и улыбнулась.

– В данном случае ситуация иная, – все так же бесстрастно сказал Андреев. – Мне надо с вами познакомиться поближе.

Он замолчал, и Нина поняла, что он ждет от нее вопроса.

– Зачем?

– Затем, чтобы отстоять вашу кандидатуру в одном приятном и полезном для вас мероприятии.

– Каком? – Нина сообразила, что он почему-то отдал инициативу разговора в ее руки. И сразу почувствовала себя нападающей стороной. Быть может, Андреев именно этого и добивался.

– Хорошем мероприятии, – повторил он.

– Это, Аркадий Сергеевич, не разговор, – неожиданно для себя осмелела Нина. – У меня, извините, мужской сортир еще не почищен, а наши мужчины все время норовят мимо писсуара струю пустить. То ли по небрежению, то ли мне досаждают.

– Я думаю, это происходит от бескультурья, – ровно ответил Андреев. – По ходу дела я им сделаю замечание.

– Так о каком мероприятии вы заговорили, Аркадий Сергеевич?

– Внутренняя суть мероприятия заключается в том, что я хочу показать всем, что времена изменились, стали демократическими, а вместе с тем справедливыми.

– Ничего не понимаю! – бухнула Нина.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Тогда, быть может, поймете внешний состав событий. Я надеюсь, мне, точнее нам, удастся отправить вас в составе делегации в Болгарию. На фестиваль телевизионных фильмов.

– Меня? – подскочила Нина.

– Вас.

– Уборщицу?

– Фальшивую должность мы вам придумаем.

– За фальшивую должность в лагеря можно загреметь!

– У вас в этом есть опыт иль испугались?

– Да ничего я не испугалась, – взмолилась Нина. – Но, ради Христа, Аркадий Сергеевич, не наводите вы на меня такого холода крещенского, я вас и так боюсь! Объясните, что к чему, и если для нашей команды это надо, то я и в лагеря с радостью пойду.

Он выдержал очень долгую паузу, а потом спросил изменившимся голосом:

– Вот как? Ради нашей команды, даже так?

– Конечно же!

– Почему?

– Да потому, что я около Воробьева, Комаровского на студии вдруг человеком себя почувствовала, хорошей жизнью зажила. У меня уж давным-давно так не было, чтоб я на работу бежала и каждый день с утра ждала там чего-то нового, неожиданного. А я ведь действительно только уборщица.

Нина выдохлась, вытащила из кармана платок и вытерла повлажневший нос.

– Вы правы, – медленно сказал Андреев. – Я зря не послушался ни Евгения, ни Максима. С вами нет смысла разводить сложные дипломатии. Вы человек открытых действий и прямого мышления.

– Во-во! – взбодрилась Нина.

– Хорошо, – решительно сказал Андреев. – Если так, то будем играть с раскрытыми картами. В течение многих лет на подобного рода фестивали и всякого рода полуделовую развлекаловку ездили группы, которые составлялись и формировались определенными личностями. В творческую группу вводились никому не нужные партийные функционеры, жены и подруги высокопоставленных чиновников, ну и КГБ, конечно. Кое-кто у нас сейчас все еще намерен сохранить эту традицию. А мы хотим показать зубы. Мы хотим продемонстрировать, что от уборщицы нашей редакции больше толку на фестивале, чем от какой-нибудь... красавицы, навязанной со стороны.

– Что мне надо там делать?

– Ничего.

– Совсем ничего? – удивилась Нина.

– Увидите по ходу дела. В прошлом году ваше место на подобном фестивале занимала Виктория Самойлова. Но ныне она переметнулась в другой лагерь.

– Может, мне поговорить, проконсультироваться с Викторией?

– Не надо. Пока оформляйте спокойно документы. Вам скажут, как это делать.

– Хорошо. – Нина встала.

– И не расстраивайтесь, если все дело сорвется.

– Этого я как раз меньше всего боюсь.

– А чего боитесь? – спросил он спокойно.

– Как сказать... Попасть в этих делах между молотом и наковальней.

Он пожал плечами.

– Насколько я смог понять наших общих друзей, Нина Васильевна, вы не собираетесь продолжать вашу творческую жизнь, остановившись на пылесосе и тряпках. Что Евгений, что Максим Комаровский полагают ваш потенциал более высоким. Но если вас не устраивает предлагаемая мной дорога, то воля ваша...

Желающих за казенный счет съездить за границу мы найдем без особого труда.

– Конечно. Но я бы поехала.

– Так в чем же дело, Нина Васильевна?

– Игрушка я какая-то получаюсь. В чужих руках, – невесело сказала Нина.

Он прищурился, глядя ей прямо в лицо недобрым взглядом, и произнес сухо:

– Быть может. Значит, и вам придется пройти через этот этап.

– Почему «и вам»?

– Потому, что все его не минуют.

На этом разговор и окончился, разговор до конца не совсем Ниной понятый, не совсем ясный, но она и не пыталась в него как следует вникать. Потому, что как бы там ни было, а – Болгария все-таки! Заграница!

Она нашла Воробьева и Максима в монтажной, и оба, выслушав ее сообщение, ничуть не удивились.

– Курица не птица, Болгария не заграница, – улыбнулся Максим. – А фестиваль этот такого ранга, что ты там вполне достойно нас представишь, при всем уровне твоей умственной недоделанности, что есть факт, и ты уж извини. Думаю, что собирается он в последний раз. Доживает свой век.

– Почему? – спросила Нина.

– Да он же был фестивалем социалистических стран, а поскольку таковые на ладан дышат, то и фестивалю этому крышка. Но ничего, погуляешь под жарким солнышком Болгарии.

– А вы не едете? Оба? – подивилась Нина и по скукожившимся лигам обоих мужчин поняла, что невольно задела тему болезненную, только что обсуждаемую.

– Ты у него спроси, – кивнул на Воробьева Максим. – Мог бы и поехать. Мог бы и привезти оттуда приз. Главный приз.

– Отстань, – поморщился Воробьев. – Фильм не готов. И к тому же поздно, все картины на просмотр уже заявлены.

– Не готов он потому, что ты его пропил! – сорвавшись, заорал Максим. – Пил по-черному, когда надо было монтировать! Но даже в том виде, который есть, ты бы все равно произвел там фурор!

– Мне это не надо, – обрезал Воробьев и уткнулся в экран монтажного стола, не желая больше разговаривать.

– Ладно, Нин, – благодушно засмеялся Максим. – Ты нашу компанию представишь за бугром, как я полагаю, вполне достойно.

– Меня туда вместо чучела берут, – сказала Нина. – Я же понимаю, что это вы сговорились, чтоб меня послать. Чтоб кому-то перо в задницу вставить.

Воробьев сделал вид, что не расслышал, а Максим натянуто рассмеялся.

– Не без этого. Но ты не волнуйся, тебя никто не обидит и хуже для тебя не будет. В залах на просмотрах там не торчи, тебе это ни к чему. Это не премия Оскара в Голливуде, знаменитостей там не будет, коли Женечка считает ниже своего достоинства везти туда свою продукцию. Но, Женька! Приз среди говна – это все равно приз! Быть первым среди говнюков, это все равно быть первым!

Воробьев не ответил, словно и не слышал надрывных воплей друга, а Нина спросила:

– А что там делать?

Максим вытаращил глаза:

– Аркадий тебе и этого не объяснил?

– Ничего он мне не объяснил!

– На него не похоже. Будешь присутствовать на фестивале документальных и телевизионных фильмов, вот и все. Никакого отчета с тебя не потребуют. Питание бесплатное, маленькую денежку дадут, прикупишь себе что надо.

– Вроде прогулки получается?

– Точно, – засмеялся Максим. – Но ты не волнуйся. Когда-нибудь Женька еще поедет в Голливуд получать Оскара. И если в тот день будет пьяный, то возьмет нас с собой для сопровождения. А если он по недоразумению будет трезв, то приз Оскара за него получит кто-то другой. Как и всегда.

– Не возьму твоего Оскара и задаром, – через плечо бросил Воробьев, и Нина сообразила, что друзья сейчас опять примутся ругаться на непонятные для нее темы, а потому ушла к своим заботам.

Три дня пролетели в суете по сбору бесчисленных документов, а когда в четверг поутру Нина пришла на работу, то обнаружила, что ее чулан стоит открытый, дверь не заперта, и оттуда исчезли все три пылесоса. Два не новых, но третий, заграничный, немецкий – купили совсем недавно, и был он страшно дорогим, чуть не как автомобиль, по словам того же завхоза Васильева. Во всяком случае, на годовую зарплату Нины этот пылесос купить было нельзя.

Вот и поехала в Болгарию, невесело решила она и дождалась появления своего завхоза, чтобы доложить ему о пропаже.

– Плохо дело, – горестно сказал Васильев, оглядывая пустые углы чулана. – Совсем плохо. Утеря материальных ценностей. Милицию вызывать глупо, как полагаешь?

– Я не знаю, – ответила Нина.

– Глупо, – решил Васильев. – Взлома чулана нет, замок цел, ключи от него только у тебя да у меня.

– Ладно. Я воровка, – сказала Нина. – А дальше что?

– А ничего. Только воровок за границу отправлять не положено. Опять же и трудовой процесс тебе свершать нечем. К тому же, Агафонова, и на работу ты являешься, когда тебе вздумается.

– Да у меня же согласован такой график! – разозлилась Нина. – Из-за ребенка! С самого начала! Вы сами его утверждали!

– Где написано, что я утверждал?! – обидчиво удивился Васильев и даже вспотел от возмущения. – Подпись моя под таким документом есть? Похабный ты работник, Агафонова, а все туда же.

Нина посмотрела ему в глаза и спросила тихо:

– Ты на меня обижаешься за то, что я с тобой на этот сундук-рундук не завалилась, или что другое в сердце держишь?

– Кто ты есть, Агафонова, чтоб я тебя в своем сердце держал? – презрительно улыбнулся Васильев. – Я тебе скажу, кто ты есть. Как бы ты губы ни красила, а ногти ни маникюрила, что б ты на себя ни напяливала, ты есть и всегда будешь девка из деревни. Ты даже хуже лимитчиков, которые столицу испоганили своим нашествием. И коль жить хорошо хочешь, то знай свое место.

– Какое? – азартно спросила Нина.

– Что «какое»?

– Ну, какое, хомяк зажравшийся, ты мне место в жизни определяешь?

– Сама, что ль, не знаешь? – замялся завхоз и заюлил глазками.

Нина не теряла темпа.

– Ты же, гад ползучий, сам эти пылесосы спер! Не за деньги спер, не чтобы, как человек приличный, их загнать да бутылку на пропой души купить, а чтоб меня под топор подвести, вот какой ты гад!

– Не докажешь, – еле выговорил Васильев. – Облыжно ты меня мордуешь. Я неподкупный.

– Ладно. Неподкупный так неподкупный. Что дальше?

Васильев встряхнулся и вспомнил, что он все-таки начальник, а перед ним всего-то навсего уборщица, хотя и в красивом халатике, в желтых перчатках на руках и в туфельках при высоком каблуке. А начальник всегда знает, что делать.

– Что тебе больше подходит: уволишься по собственному желанию прямо сейчас или за пылесосы платить будешь?

– Вот, значит, какой план?

– Такой, – согласился Васильев.

– Дешевка ты, Васильев, – грустно ответила Нина. – Не сожрете вы меня. Ни ты, ни твои начальники. Ты бы лучше сторожем на кладбище шел, а то я твое место займу. Выплачу я за твои пылесосы.

– В постели, что ли, такие деньги заработаешь? – пытался еще ерепениться Васильев, но всякую наглость уже потерял.

– А хоть и так! Васильев хмыкнул и ушел.

Расстроенная Нина весь день прибиралась подручными средствами, никому о пропаже материальных ценностей не сообщала, да и ни к чему это было, потому что вопросы эти, как она понимала, решались уже над ее головой. Кто-то где-то решал ее судьбу, во всяком случае, рассуждал, достойна ли она отправки в Болгарию или нет.

Она понимала, что по большому счету все дело о пропаже этих поганых пылесосов – пустяковое, просто нулевое, но опыт подсказывал, что многое в жизни не получается не из-за больших причин, а из-за мелочей. Ясно было, что если Васильев раздует сейчас это дело, то никакой Болгарии ей не видать, а при определенных условиях можно и вообще вылететь с этой работы по обвинению в халатности и разгильдяйстве.

В свое время Илья Степанович сказал по этому поводу: «Великий Наполеон проиграл решающую битву при Ватерлоо потому, что подхватил перед боем пустячный насморк».

Но когда следующим утром она пришла на работу и открыла свой чулан – все три пылесоса стояли на месте как ни в чем не бывало, и Нина так и не могла понять, зачем они пропадали. Со злости она даже не доложила Васильеву, что утерянные материальные ценности как пропали, так и объявились, да и он разговоров о них не заводил. Видать, сорвался у кого-то какой-то план.


После «пылесосной истории» дела пошли быстро и, в целом, гладко. Наталья согласилась на полторы недели Нининого отсутствия приглядеть за Игорьком, но через день после своего согласия явилась к Нине вместе с дружочком Петей и сказала:

– Сидеть с тараканом буду, но поставлю тебе условие.

– Какое?

– Купишь Петеньке кожаный пиджак в Болгарии! Они там, говорят, дешевые.

– Да все равно у меня таких денег не будет! – взбесилась Нина. – Тоже мне подруга чертова! Ничего от души не сделает, во всем свою выгоду видит! За всякий пустяк догола разденешь!

– Да ты что, Нина? – обиделась Наталья. – Денег я тебе дам, не волнуйся.

– Каких денег?

– Долларов! Они и в Болгарии деньги!

– Подожди, – заколебалась Нина. – Но ведь доллары нельзя туда вывозить. Застукают на таможне и конец.

Петя засмеялся:

– Ну кто там тебя шмонать будет? Ты же в делегации! Это евреев, когда они в Израиль уезжают, до гола раздевают и в задний проход заглядывают, чтоб туда бриллиантов не засовывали! Чепуха это! Никто ни про что и не спросит! Не будь только дурой и не указывай в таможенной декларации, что с собой везешь валюту, вот и все.

– Какой еще декларации?

– Ох, темень, – застонал Петя и подробно объяснил Нине всю систему проезда, что такое декларация и как ей в Болгарии обменять доллары на левы и сколько бутылок водки и вина можно с собой провозить, сколько пачек сигарет – а провозить обязательно надо, даже если ты и вовсе не пьющий, не курящий. Не помешает. В случае какого замешательства, водка всегда есть водка, а табак – табак... Тут же продашь, в худшем случае на первой толкучке, а толкучки там точно такие же, как в Москве.

Все это предстоящее мероприятие Нине очень не нравилось, но приходилось соглашаться. Ничего не поделаешь, выпала удача, так в одиночку ей не воспользуешься.

– А тебе чего привезти? – спросила она Наталью.

– Ничего, – буркнула та. – У тебя уже и так морда злая.

– А у меня тут еще один пустячок нарисовался, Нинон, – весело сказал Петя. – Я тебе письмо дам, ты его там в Болгарии, в Софии отправь по почте. Я и здесь могу, но уж больно долго идет.

– Кому письмо? – спросила Нина.

– Да в один русский журнал в Париже. Статья моя одна и маленький рассказик. Ты в Софии в любом почтовом отделении отправь, это копейки стоит.

– Фестиваль не в Софии, а в Пловдиве.

– Софию все равно не минуете, – сказал Петя и вручил ей пухлый конверт. – А куртенку для меня подбери, чтоб на нем побольше карманов было с застежками «молния».

– Да я, может быть, еще никуда не улечу! – отчаянно сказала Нина.

Но – улетела. Через неделю все документы были готовы и Андреев сказал Нине, что утром во вторник она должна своим ходом прибыть в шесть часов утра в аэропорт Шереметьево, где собирается вся группа.

Как в такую рань добраться до аэропорта, было непонятно, но в понедельник Нину нашел Воробьев и сказал, что в пять утра заедет за ней и к месту отправки подвезет.

В ночь перед отлетом Нина не спала. Дело не в том, что не собралась, не знала, что из одежки с собой брать, а было просто боязно куда-то лететь и оставлять Игорька.

Наталья пришла к вечеру и спросила недовольно:

– Здорового мне таракана оставляешь? Не приболел? Соплей иль дриса нет?

– Нет. Здоров.

Наталья усиленно изображала к Игорьку полное небрежение и можно было бы поверить в то, что она к ребенку совершенно равнодушна и согласилась приглядеть за ним через силу, только по дружбе. Но если могла врать Наталья, то ребенок врать по своему возрасту еще не умел, и едва Наталья появлялась, как он радостно бежал за ней, хватал за руки, улыбался, смеялся и мурлыкал те немногие слова, которые уже произносил. Нина подозревала, что когда Наталья оставалась с ним одна, то тютюшкалась с дитей, как с родным, и уже любила его больше, чем саму Нину. Но, по искалеченной своей натуре, Наталья предпочитала делать вид, что к этому ребенку с туманной родословной относится с полным равнодушием и терпит его только потому, что он якобы сын Нины.

– Ладно, лети, не волнуйся. Какого приняла, такого и сдам.

Они немного выпили за ужином и за полночь легли спать, но Нина вертелась на кровати, забывшись только перед самым звонком будильника, в четыре утра.

Без пяти пять, утро было мглистым и прохладным, Воробьев уже стоял внизу у парадных дверей и курил около своей машины, ожидая Нину. Он сонно и равнодушно поздоровался, и они покатились сквозь пустую Москву.

– Тебе чего-нибудь привезти из Болгарии? – спросила Нина.

– Нет. Останутся деньги, купишь бутылку «Мастики», это нечто вроде их водки.

– «Мастика». Запомнила.

– Когда дадут программу фильмов, которые будут показывать, посмотри. Там один немец, Отто Шмидт, должен привезти фильм «Крах Берлинской стены». Посмотри его, если сможешь, два раза. Запомни как следует весь фильм, в деталях, потом расскажешь, в чем дело. Говорят, интересный и оригинальный. Попробуй понять, в чем он оригинальный.

– Зачем?

– Затем, что это мне надо! – сердито сказал он. – Не для декорации же ты, действительно, туда летишь! Хоть какой-то толк от этого должен быть?

– Я вообще не знаю, зачем лечу, – грустно сказала Нина. – Это тебе надо лететь, а не мне.

– Я свое на такие сабантуи отлетал. Работать надо, пока время есть, а не представительствовать. Заказов на шмотки тебе много, конечно, надавали?

– Ой, невпроворот! И шерсть, и нитки для соседки, и кожаный пиджак Натальиному полюбовнику, и еще письмо от него из Болгарии отправить надо! Да еще и доллары, Женя через таможню везу, это не опасно? Не нарвусь?

Он нахмурился, сбросил газ прижал машину к тротуару и остановился.

– Кто тебе дал письмо?

– Да Петька, студент. Хороший парнишка.

– Дай его сюда.

Петино письмо Нина упрятала недалеко, в свою сумочку и нашла его быстро.

Воробьев взял его в руки хмурясь прочел адрес, потом вытащил из кармана зажигалку, высек пламя и поджег письмо с угла.

– Ты что делаешь, Женя?! – Она метнулась было к нему, но он властно отвел в сторону руки.

Бумага разгорелась, Воробьев сбросил горящий конверт на тротуар и, когда конверт превратился в пепел, растоптал остатки ногой.

Потом завел машину и поехал дальше и только минут через десять сказал:

– Ты все-таки очень глупая.

– Да почему же? Попросил человек для скорости письмо из Болгарии отослать, чего в этом особенного?

– Доллары твои, в трусах зашитые, – это чепуха. Плевать сейчас на них хотели. А все, что написано, что нарисовано, что снято на кинопленку или на видео, – это всегда бомба. Всегда. Будь то фильм, роман, стихи или просто письмо другу, но это всегда может оказаться самым страшным оружием. Страшнее ракеты и атомной бомбы. Даже страшнее денег. – И сразу заорал, не отрывая глаз от дороги: – Откуда ты знаешь, что пересылает за границу твой студент Петя?! Может, он в КГБ служит, а может, в ЦРУ! Тоже мне фельдъегерь нашелся!

– А что я ему скажу? Про письмо? – еще пыталась слабо защищаться Нина.

– Скажешь, что отправила. А не твоя забота, как болгарская почта работает.

Они замолчали и вскоре перелетели по эстакаде через Московскую кольцевую дорогу. Сквозь туманные облака пробилось солнышко и Нина спросила грустно:

– Что ты всегда такой не добрый ко мне, Женя?

– Добрые сейчас спят, – буркнул он. – А я тебя, как видишь, на аэродром везу.

– Доехать я и на такси могла.

– Могла. Ребенка на кого оставила?

– Наталья присмотрит. Если не трудно, позванивай ей, вдруг что понадобится.

– Боюсь, что мы с твоей Натальей запьем на пару. И забудем твоего Игоречка в какой-нибудь пивной.

– Она умеет держаться, когда надо.

– А я – нет.

– И не хочешь?

– Может быть, и не хочу.

– Почему? Все ведь говорят, что ты еще себя покажешь по-настоящему.

На мгновение он оторвался от руля, косо и быстро взглянул ей в лицо и сказал с зажатым надрывом:

– Не лезь мне в душу, ладно? Не лезь в мою жизнь. Я ведь не спрашиваю, кого ты любишь, кого ненавидишь, о чем и о ком мечтаешь. Я и жене своей этого не позволял.

Она сказала как можно мягче:

– Наверное, Женя, поэтому она от тебя и ушла.

– Наверное. – По губам его скользнула презрительная усмешка. – Но пусть лучше ушла, чем копалась бы в моей душе своими железными лапами.

– У меня лапы не железные.

– А в твоих услугах я и вовсе не нуждаюсь. – Он вдруг засмеялся: – Пока трезвый, во всяком случае.

– Черт бы тебя побрал, Женька! – искусственно и манерно засмеялась она. – В таком случае, я тебе привезу целый ящик этой «Мастики», и пей, пока не посинеешь, только будь ты ко всему добрей.

– Дельная мысль. Насчет ящика, конечно. – Сдержанно сказал он и до Шереметьева они уже больше не разговаривали.

Нина смотрела на летящую навстречу дорогу, шины ровно и монотонно жужжали под ногами, мотор работал едва слышно, в машине было тепло и по-своему уютно, и больше всего Нине хотелось сейчас прижаться к плечу Воробьева, обнять его, закрыть глаза и так ехать и ехать бесконечно и наплевать на всякую Болгарию, пусть бы эта дорога продолжалась до конца. Но кто ж его знает, хотел ли этого Воробьев, а к тому же, подумала Нина, далеко бы они уехали, если б она повисла у него на шее, да на такой повышенной скорости движения, которая требует полного внимания и собранности водителя. Пожалуй, через минуту протаранили бы первый километражный столб.

Он остановил машину невдалеке от стеклянных дверей входа в здание аэропорта и выключил мотор.

– Ищи их на первом этаже. Около табло.

– Я знаю.

Этого момента, когда она будет выходить из машины, Нина ждала напряженно и подготовилась к нему. Уже заранее твердо решила, как будет прощаться. А потому открыла дверцу, выставила на асфальт свою сумку, повернулась и сказала:

– Ну, до свиданья.

После чего обняла за плечи и крепко поцеловала его в сухие, жесткие губы.

Он вздрогнул, чуть отпрянул и пробормотал:

– До свиданья.

Нина вышла из машины, подхватила свой багаж и двинулась к стеклянным дверям, которые, к ее удивлению, неожиданно распахнулись перед ней сами собой. Она прошла сквозь них и оглянулась – двери так и дергались, едва к ним кто-то подходил, цирк да и только.

Андреева она разглядела около табло прибытия-отправки самолетов сразу. На полголовы выше нескольких человек, которые его окружали, он увидел Нину, едва она подошла, и, прервав разговоры, сказал громко:

– Вот и последний член нашей делегации. Последний по времени прибытия, а не по значению. Прошу любить и жаловать, леди и джентльмены, младший редактор нашего отдела Агафонова Нина Васильевна.

От такого представления Нина несколько растерялась и, пожимая протянутые руки, едва успевала запоминать, с кем знакомится.

– Анна Донцова, «Искусство кино».

– Кленов Пал Палыч, Останкино.

– Дронов Сергей Павлович, «Экран».

Все трое вежливо улыбались, особой приязни и заинтересованности к Нине не проявляли, никаких опасных вопросов, которых Нина побаивалась, пока не задавали. Одеты были по-деловому, багажа у всех было очень немного, у Андреева, судя по всему, кроме плоского кейса, с собой не было вообще ничего.

Радиотрансляция над головой объявила что-то про Софию и Андреев сказал:

– Начинается регистрация. Занимайте очередь, братцы, а мы с Ниной Васильевной пойдем выпьем по кофе на дорогу.

Он чуть прикоснулся к локтю Нины, и они отошли от группы. Андреев разом и без поисков нашел буфетную стойку, на минуту оставил Нину около высокого стола и действительно вернулся с двумя чашками кофе, хотя она понимала, что он оторвал ее от группы для того, чтобы провести инструктаж.

– Как предполетное настроение? – спросил он, едва улыбнувшись.

Нина увидела, что здесь, перед вылетом, перед общей то ли работой, то ли отдыхом – это был несколько иной человек. Сдержанность и закаменелость, присущая ему на работе, слегка размягчились, во всяком случае, начальственных нот в голосе не слышалось.

– Нормально, Аркадий Сергеевич. Только я не понимаю, когда вы мне должность новую вручили. И зачем?

– Тактические соображения, – ответил он. – Группа считается творческой все-таки, а не туристической. И потому вы являетесь представителем нашей редакции. Как и я. До сих пор это место, как я вам говорил, на фестивалях занимала Виктора Самойлова, и при всем своем скудоумии она справлялась с обязанностями прекрасно. Хотя можете мне поверить, что по ее данным из нее такой же младший редактор, как из меня японский император.

– Но что мне надо там делать?

– Я же сказал – ничего. Каждый день будете сидеть в зале и смотреть фильмы, которые в основной своей массе будут скучными до того, что скулы сводит. Переводчик у нас будет, первые три денька для виду посидите, а потом и этого не требуется. Погуляете по городу, поохотитесь по магазинам.

– А если начнутся профессиональные разговоры?

– Молчите с многозначительным видом. Или несите любую чепуху, которая в голову взбредет. Профессиональный кино– телекритик здесь только Донцова. Остальные просто трепачи.

Одним махом он допил свой кофе и весело сказал:

– Поехали.

Пока стояли в очереди на регистрацию, Нина подумала, что если у них на Шаболовке могла числиться в редакторах такая пустозвонка и кривляка, как Ирочка Дуйкова, то с таким уровнем она, Нина, как-нибудь справится. Достаточно она все же, в конце-то концов, прочитала и даже слушала лекции Комаровского и Женьки.

От общего предполетного волнения Нина даже забыла пугаться на всех контролях по поводу того, что тайно и контрабандно везет какие-то доллары, которые не вписала в бумажку декларации, но, как и обещалось всезнающим Петей, никто ее голой не досматривал, не ощупывал, и вообще, серьезно к пассажирам относился только солдат, который, сидя в стеклянной будке, проводил последнюю проверку документов. Тот и в документ внимательно вчитался, и в лицо Нины долго смотрел, сравнивая его с фотографией.

К самолету через взлетное поле почему-то бежали бегом. Чтобы потом, в духоте и жарище, простоять, не двигаясь, минут сорок.

В салоне Нина оказалась рядом с Донцовой, разглядела, что женщина это немолодая, с сединой в черных волосах, жгучими глазами и очень разговорчивая. Но о чем они разговаривали до того, как взлетели, Нина едва понимала.

А едва взлетели, Донцова сказала: – Пойду, Ниночка, вашего начальника соблазнять. Сами знаете, в какую он нынче гору попер, так что для будущего такой старой ведьмы, как я, данная симпатия будет очень полезна. Я уже разведала, что он суров, но справедлив. Пойду, потешу его самолюбие. Вы уж извините, но в данный момент я вам дорогу перебегу. У вас время еще будет.

Двусмысленное и язвительное замечание это Нину немного удивило, но она уже привыкла к той казуистической манере, в которой разговаривали и на Шаболовке все редакторши.

Через два часа приземлились в Софии. День выдался ослепительно солнечным, радостным, или так казалось Нине, поскольку Дронов, к примеру, как стартовал с брюзгливой улыбкой на жирных губах в Москве, так с ней и прилетел в Софию, всем своим видом подчеркивая, что участвует он во всем этом мероприятии через силу, против своего желания.

Когда прошли контроль и оказались на площади перед небольшим зданием аэропорта, обнаружилось, что их никто не встречает.

Дронов сказал кисло, будто лимоном уксус закусил:

– Не те пришли времена. Года три назад они тут шпалерами, словно официанты стояли, правительственные машины подавали. Дай Бог, чтоб теперь до Пловдива пешком не почухали.

Но пешком до Пловдива не пошли. Минут через сорок прибежали два чернявых мальчика, извиняться за опоздание не стали, объявили, что автобусов у них нет и до Пловдива поедут поездом.

В жаркие вагоны этого поезда понатолкались тесно, вместе с местными жителями. Одна нежданная радость заключалась только в том, что в дороге по вагонам начали разносить холодное пиво в бутылках.

Андреев взял пару, распечатал обе и одну протянул Нине.

– Не очень, конечно, это куртуазно, угощать даму пивом из бутылки, – сказал он. – Но шампанское будет вечером.

Пиво оказалось незнакомым на вкус и Нине не понравилось.

Пейзаж за окном неторопливо катившегося поезда, опять же к удивлению Нины, никакой особой экзотикой не отличался, да и вообще, как она убедилась, болгарская жизнь была почти такая же, как своя родная, в Москве и Подмосковье. Люди тоже все такие же, разве что чернявые и поулыбчивее, повеселее, чем в Москве последнего времени.

В Пловдив приехали при адской жаре.

Каждый получил по отдельному номеру, и этот первый в жизни отдельный номер в гостинице, номер, за который она не платила сама, а получила в качестве командировочного жилья, привел Нину в полный, восторг. Только позже она пришла к выводу, что он далеко не шикарен и не удобен, а поначалу казалось, что и ванна, и комната с круглым столом и двумя креслами, и достаточно широкая кровать – есть символы какой-то иной жизни, доселе незнакомой.

Когда устроились и собравшись вместе вышли на улицу, то Дронов опять затянул прежнюю унылую волынку:

– Да... Раньше во время этого фестиваля весь город только им и жил. Везде и афиши, и рекламы, и флаги стран висели. А теперь ничего. Невесть зачем приехали.

Он оказался не совсем прав. Когда их опекун, парень лет двадцати пяти по имени Бисер, вывел их на центральную улицу, пронзавшую весь небольшой городок насквозь, то оказалось, что там кое-где все же висели пестрые афиши, оповещавшие о фестивале, а над входом в центральный кинотеатр висели и флаги. Но публика в кассы не ломилась.

В этом же кинотеатре располагался и штаб фестиваля, где всем выдали небольшую сумму в болгарских левах. Расписываясь в какой-то ведомости, Нина никак не могла отделаться от чувства, что она занимает во всем этом деле не свое место. Получает не свои деньги, будет жить не в своем номере. Все это должно было принадлежать, быть может, так и оставшейся ей неизвестной Виктории Самойловой или еще кому-то, быть может, в этой поездке очень нуждающемуся.

Переводчик и опекун группы Бисер относился к своей работе с небрежением. Объяснил, что торжественное открытие фестиваля – завтра, в десять часов, сказал, что вся российская делегация занимает центральную ложу, всучил по программе фильмов, которые будут показывать, после чего исчез.

Когда снова вышли на центральную улицу, Дронов сказал:

– Кто куда, а я пошел отсыпаться.

– А достопримечательности посмотреть? – ехидно и с подковыркой спросила Донцова.

– Никаких достопримечательностей здесь нет, – пренебрежительно сказал Дронов. – Всего-навсего две. Памятник советскому солдату Алеше Скворцову, который, скорее всего, благодарные болгары скоро снесут, да еще на окраине древний то ли греческий, то ли римский театр. Памятник как памятник, а театров я таких столько нагляделся, что меня от этого пейзажа в сон бросает.

– Просто можно по городу походить, – предложила Нина. – Все-таки что-то незнакомое. Непривычное.

– Любопытство неофита, – вычурно выразилась Донцова.

Дронов глянул на Нину насмешливо и, печально вздохнув, с чувством сказал:

– Во всем мире настоящая экзотика только в одном месте: в благословенной и неподражаемой Венеции.

– Уж вы скажете! – засмеялась Донцова. – Это просто от того, что вы пресытились поездками за границу за госсчет.

– Что вы хотите сказать? – вспыхнул было Дронов.

Но она ответила миролюбиво:

– Только то, что сказала. Не каждый год нам всем ездить на Венецианский фестиваль, а надо побывать и на фестивале в Пловдиве. Тоже заграница, и представительная.

Дронов насупился, надулся, как клоп, упившийся крови, но от возражений удержался.

Для Нины было ясно, что в маленькой группке их тесно переплелись непонятные и неведомые ей отношения, в которые, по своему незнанию, лучше было и не влезать.

– А одной можно погулять пойти? – спросила она, ни к кому особенно не обращаясь.

Дронов опять засмеялся дребезжащим, снисходительным смешком:

– Можно, дорогая, можно! Теперь все можно! Времена, когда нам позволительно было ходить за границей только стадом, – миновали. Но мы с вами эти времена еще долго будем помнить, как благословенные.

Нина заметила, что Андреев при этих словах усмехнулся, Дронов ему был явно неприятен.

– Так я пойду? – спросила Нина, глядя на Андреева.

– Не заблудитесь, – коротко сказал тот.

Нина, оторвавшись от группы, через минуту почувствовала облегчение. Все-таки это были чужие и незнакомые ей люди, с которыми ее ничто не связывало и даже поговорить было не о чем. Точнее, Нина их просто боялась.

С центральной улицы она сворачивала в боковые, узенькие, которые тут же принялись карабкаться в гору, извиваться между заборов, сложенных из плоских камней, а за заборами виднелись уютные домики под черепичными, изредка, крышами.

Через полчаса она увидела весь город сверху, с какого-то холма, и он оказался действительно совсем небольшим, уютным, как деревня. Высокоэтажных домов почти не было, и уж бетонные башни белели только на окраине.

На древний театр, про который говорил Дронов, она наткнулась совершенно случайно. Свернула с какой-то улочки в сторону, и вдруг прямо под ногами, по склону холма побежали вниз, словно ступени, полукруглые ряды каменных сидений, а совсем внизу была сцена с колоннами. Все это было больше всего похоже на чашу стадиона, если ее разрезать пополам. Весь склон для зрителей прожаривался солнцем, и Нина подумала, что если так было и тысячи лет назад, когда здесь сидели, наслаждаясь представлениями, римляне или греки, то им приходилось несладко в жаркую погоду.

Неожиданно она увидела Андреева, который вышел откуда-то сбоку, постоял, осмотрелся, прошел между рядами и сел лицом к сцене.

Поначалу Нина хотела уйти, не привлекая его внимания, потом решила показаться ему на глаза, но так, что будто бы его и не видит, будто бы, задумавшись о вечных идеалах искусства, идет в элегическом настроении ничего вокруг не видя. Позовет, так позовет, а нет – так она уйдет, чтобы не мешать размышлениям начальства, обдумывающего в одиночестве свои проблемы.

Но он, едва заметив ее, тут же позвал:

– Нина Васильевна, присаживайтесь! Послушаем голос истории.

Она подошла и спросила, будто бы не поняла:

– Что послушаем?

– Историю, – улыбнулся он. – Я сижу на месте, где две тысячи лет назад грел свой зад римский легионер или какой-нибудь греческий патриций. Это ж не хухры-мухры.

– Попробую и я, – ответила Нина и села рядом.

– Ну, и что ощущаете?

– Ничего. Жестко сидеть.

– Я тоже ничего, – негромко засмеялся он. – Вот и говори потом, что везде витает дух прошлого. Ни хрена он не витает. И мы помрем, ничего не останется.

– Дети, – сказала Нина.

– Разве что.

– Дети – наше будущее, – сказала Нина, лишь бы что сказать.

Он повернулся и проговорил:

– Никогда не говорите тривиальных пошлостей, Нина Васильевна. Никогда. Это же чушь, которой себя успокаивают те, у кого у самого нет никакого будущего. И фраза, что в детях обретаешь бессмертие – тоже чушь. Мы смертны, вот в чем беда.

– У меня нет ни вашего образования, ни ваших мозгов, – ответила Нина. – Поэтому, наверное, и обхожусь готовыми фразами.

– Дело не в образовании, а в страхе перед самим собой. В страхе проявить себя и быть откровенным. В страхе выделиться из общего серого ряда. Надо было быть гением Львом Толстым, чтобы сказать, что другой признанный гений, Вильям Шекспир, разбирается в театральной драматургии не больше, чем пьяный дикарь. А потом еще заявить, что все искусство для людей не нужно и вредно. Мы с вами такого не рискнем сказать, хотя, может, и разделяем мысль как таковую. А образование, честно говоря, порой и мешает.

– Мешает?

– Ну да. Появляется, к примеру, какая-то мысль, какая-то идея. Человек дремучий принимается ее осуществлять и не думает, повторяет он ее следом за кем-то или идет своей дорогой. А образованный как только ухватит свою мысль за хвост, так тут же обнаруживает, что идея его была уже высказана за несколько веков до него, а то еще и в Библии найдет ее следы. Вот в чем беда.

– Ну хорошо, когда мысли вообще появляются, – засмеялась Нина.

– Это дело тренировки. У людей, которые за две тысячи лет до нас сидели на этих скамейках, был и такой лозунг: «Познай самого себя». Они разумно считали, что весь окружающий мир начинается с них.

– Я что-то по этому поводу помню, – осторожно сказала Нина. – Была идея, что весь мир нам только представляется, кажется, а на самом деле он, быть может, совсем другой.

– Правильно. Теоретически это называется идеализмом, только я так устал от подобного рода разговоров, все они мне так надоели, что давайте поговорим о чем-нибудь другом. А еще лучше, пойдемте поищем какой-нибудь подвальчик, выпьем местного вина, и если не найдем темы, то и вообще ни о чем говорить не будем. Вы молчать умеете?

– Не знаю.

– Откровенный ответ. И правильный. Подвальчик они нашли, едва двинулись с горы по дороге к центру.

Вино принесли в глиняном кувшине и к нему поставили две глиняные чашки.

– Скверная и ненужная поездка, – сказал Андреев, прихлебнув из чашки без тостов. – Скверная и ненужная группа.

– Мне Донцова понравилась, – нерешительно сказала Нина.

– Светлого ума баба, – кивнул Андреев. – Было бы в ней поменьше злости да зависти, быть может, и была бы хорошим критиком. Не откровенничайте с ней, Нина Васильевна. Ни по работе, ни по погоде, ни по женским вопросам.

– Она сплетница?

– Не то слово. Могу вас заверить, к примеру, что первое, что она объявит при возвращении в Москву, так это то, что я вас позвал в группу и повез сюда в качестве своей любовницы. И с ее подачи кто-то моментально позвонит или напишет об этом факте моей жене. Анонимно, естественно.

Нина натянуто рассмеялась:

– А что ваша жена на это?

– Не среагирует. Внешне.

– Совсем?

– Мы не сторожим друг друга.

На этот раз при разговоре он смотрел куда-то в сторону, на глиняный кувшин с вином, который, словно потом, покрылся блестящими бисеринками капель.

Нина почувствовала, что неудержимая сила влечет ее к этому жесткому, почти нелюдимому человеку, который был самим собой и откровенным, дружеским только в очень тесном кругу близких друзей, а к остальным относился с вежливым подозрением. Ее тянуло почти против собственной воли, потому что никаких теплых чувств, никакого душевного трепета при этом она не испытывала.

– Вы все время какой-то разный, Аркадий Сергеевич, – сказала она. – В первый раз, когда я пьяного Женю со студии вытащила и вы приехали к нему, то показались мне, как говорится, своим парнем. Потом, на работе, вы, можно сказать, примерный образцовый начальник. Строгай, крутой, но справедливый. А сейчас опять другой.

– Положение обязывает, – скупо улыбнулся он. – И в какой же ипостаси я вам нравлюсь более всего?

– Во всех, – твердо и искренне сказала Нина. – Вы, по-моему, всегда на своем месте.

– Если бы! – громко сказал он и неожиданно рассмеялся, впервые открыто и свободно, отчего у Нины исчезла в душе напряженность, будто с нее оковы спали. – Если бы, – повторил Андреев. – Я с детства ощущаю, что постоянно сажусь не в свои сани! С детства и каждый день боюсь, что меня из этих саней выгонят, что есть люди более достойные!

– Вы так считаете? – удивленно и радостно спросила Нина. – Да у меня же то же самое! Особенно в последнее время! Я прямо с утра как во сне живу. Ведь не имела я права на этот фестиваль лететь и здесь сидеть.

– У женщины всегда больше прав, чем у мужчин, – неторопливо ответил он. – Мужчина отвоевывает свое место под солнцем только своим умом, знаниями и прочими производственными достоинствами. Если он нормальный мужчина, конечно. А у женщины есть такое могучее оружие, при котором можно быть абсолютной дурой, ничего не знать, ничего не уметь, а добиться исполнения всех своих мечтаний и желаний.

– Вы имеете в виду секс? – слегка смущаясь, спросила Нина.

– Да. Но секс в широком понимании термина. Боюсь, что никакого Наполеона не случилось бы в мире без Жозефины. И наш великий Александр Сергеевич Пушкин ни черта бы не написал, если б в его жизни не было Керн, Натальи и всех прочих.

– А ведь это тоже, по-моему, тривиальная мысль, правда? – засмеялась она.

– Конечно, – спокойно ответил он. – Никто от банальностей не застрахован. Ни от банальных слов, ни от банальных поступков.

Он примолк, потому что женщина неопределенных лет, в какой-то хламиде, которая должна была, судя по всему, изображать национальный костюм, подошла к их столику, что-то проговорила просительно, но что – было ясно по тому, что на шее у нее висела плотная и яркая корзина с цветами.

Не раздумывая, Андреев выбрал букет ярко-алых цветов, названия которых Нина не знала, расплатился крупной купюрой, получил сдачу и сказал:

– Это вам, Нина Васильевна. К сожалению, цветы подносить не умею и не знаю толком, что при этом говорится.

– Говорится: «Это вам».

– Правильно.

– Значит, и я вас могу чему-то научить, – улыбнулась она.

– Не понял.

– Комаровский мне как-то сказал, что вы можете у любого человека поставить на место все его мысли и навести порядок в любых мозгах.

– Врет Комаровский. Ничего я не могу.

– А я ему верю.

– Врет, – с ожесточением повторил Андреев. – Я сам в себе не разбираюсь. Во всяком случае, даже не знаю толком, чего хочу от жизни. То мечтаю о карьере, то собираюсь оставить после себя что-то вечное, нетленное. Скорее всего, не получится ничего. Женька Воробьев в десять раз меня четче. Да плюс к тому же явный и редкий талант. Этот себя еще покажет по-настоящему. Если, конечно, не сопьется. У русских гениев пьянство просто рок какой-то. Тоже банальщина.

– Его добивает жена, – неуверенно сказала Нина.

– Правильно. И добьет. В любом случае, вернется ли под кров родного дома, или останется при своем теноре.

Он замолчал, потому что к столу подскочил чернявый мальчишка, в руках которого был лоток со всякими сувенирами – значками, побрякушками, цепочками, крестиками. Свой товар он с такой напористостью совал под нос, словно даром предлагал редкостные сокровища.

– Пошел вон, – сказал Андреев. – Иди. Не нужно твоих дешевых сувениров.

Вряд ли парнишка понимал по-русски, но крутой тон своего клиента осмыслил и отскочил с той же нахальной и навязчивой улыбкой, с которой и появился.

– Одна и та же дешевка, что во всех городах мира, считающихся за туристические. Я вам подарю что-нибудь стоящее. Будет свободный день и съездим куда-нибудь в деревню. Здесь встречаются иконки славянского письма, очень своеобразные, хотя и современной работы.

– Не надо, – сказала Нина. – Это ведь дорого.

– Нет. Не дорого. К тому же я вспомнил, что уже давным-давно никому ничего не дарил. Разве что жене ко дню рождения.

Нина глубоко вздохнула и спросила:

– Виктория Самойлова, когда ездила с вами на этот фестиваль... она с вами спала?

Он не удивился вопросу, спокойно посмотрел Нине в глаза и так же спокойно ответил:

– Нет. Я с ней не спал. Она скучная дура.

– Скучная – это не главное, – выдавила улыбку Нина. – Вы сами сказали, Аркадий Сергеевич, что у женщин другое оружие.

– Конечно. Но у Вики Самойловой это оружие слишком примитивное. А у вас в Москве разве нет... друга?

– Нигде нет.

– А отец ребенка?

– Об этом не надо. Я, как говорится, свободна, хотя вовсе этой свободе и не рада.

«Навязываюсь, дальше некуда, – с огорчением подумала она про себя. – И не хочу, может быть, не хочу до конца, до жажды, а навязываюсь. Вот сейчас и получу по морде».

Но он молчал и ничего не говорил. И так, молча, они допили свой кувшинчик и вышли из подвальчика, когда солнце уже отбрасывало на землю длинные, прохладные и глубокие тени.

Они сделали несколько шагов по неровным булыжникам мостовой, Андреев взял ее под руку и сказал:

– Пусть будет так. Получилось, что на сегодня мы нужны друг другу.

– Да, – ответила она. – Нужны.


Ночью она проснулась с таким глубоким и умиротворенным спокойствием в душе, которого не могла припомнить в своей жизни.

Андреев лежал рядом, словно ребенок, засунув голову под подушку, и дышал так, что его было едва слышно.

За открытым окном было очень тихо, ни звука, а через верхнюю фрамугу виднелись незнакомые лучистые звезды на совершенно черном, черном, как антрацит, небе.

В голове у Нины не было ни одной мысли и не хотелось ни о чем думать, не хотелось цепляться за какую-нибудь мысль, потому что и не нужна она была совершенно.

Вторично она проснулась уже утром от легкого движения в номере.

Она открыла глаза и увидела, что Андреев делает зарядку, старается при этом двигаться бесшумно, что у него почти получалось.

Красивый мужик, красивое тренированное тело, подумала Нина, сквозь полузакрытые веки разглядывая его белый незагорелый торс с гибкими, перекатывающимися мышцами.

Он почувствовал ее взгляд, остановил движение, шагнул к кровати, наклонился и легко поцеловал в уголок губ.

– Пора вставать, – тихо сказал он. – Пора на завтрак.

– Вы пойдете переодеваться, бриться?

– Нет, спустимся в кафе вместе.

Она села на кровати и спросила с легким удивлением:

– Но нас увидят, Аркадий Сергеевич?

– Так и что?

– Увидят, что мы пришли утром вместе.

– Пусть увидят. А ты хочешь, чтоб я или ты прятались, не глядели друг на друга, как нашкодившие кошки?

– Да нет, – продолжала не понимать его Нина. – Но это как-то...

– Что «это как-то»?

– Вы не боитесь?

Он помолчал, потом спокойно посмотрел ей в глаза и сказал без выражения:

– Я так долго боялся, столько лет выверял и предусматривал каждый свой шаг, каждый поступок, что мне это надоело. Я себя мужчиной не чувствовал из-за этой своей трусости. За каждый пустяк мне могли перекрыть кислород. За каждый взгляд, я уж не скажу, что за каждое слово. Мы с тобой свободные люди. И живем так, как нам нравится.

– Но... Вы простите, Аркадий Сергеевич, все-таки у вас жена.

– Брачные узы, моя милая Нина, вовсе не означают кандалы для личности.

– Но вы же сами сказали, что ей могут написать анонимку.

– Не могут, а напишут, – коротко засмеялся Андреев. – Но мне на это наплевать. С твоим появлением в моей жизни у меня началась эпоха «всенаплевизма». Хороший я изобрел термин?

– Прекрасный.

– А ты, я вижу, робеешь объявиться пред ликом нашей братии вместе со мной?

– Я? – Нина подумала и тоже засмеялась. – А что взять с уборщицы, Аркадий Сергеевич? Начальник в поездке возжелал, приказал, наше дело – ложись.

Она увидела, как закаменело у него лицо, и торопливо сказала:

– Не слушайте, что я говорю. Ради бога. Ляпнула просто так. Я ничего не говорила. Будь вы хоть начальник, хоть бомж последний, все равно все было бы как было.

– Л понял, – ответил он. – И мне почему-то нравится, что ты продолжаешь называть меня по имени-отчеству. Глупо это, но почему-то очень нравится.

– Я буду вас называть так всю жизнь, Аркадий Сергеевич, – убежденно сказала она.

– Всю жизнь – это очень долго. Вставай, хулиганка! – Он сдернул с Нины простыню, перекувырнул на живот и шлепнул по заднице. – Сорок пять секунд на подъем, как приказывают в армии, и в боевые порядки! Все будут здесь бездельничать, а тебе придется работать.

– Как это так? – крикнула она, уже убегая в ванну.

Он вошел следом за ней, включил душ и объяснил:

– Очень просто. Я уже встретил тут нужных людей из Германии, Венгрии и парочку знакомых чехов с Пражского телевидения, так что буду вести деловые переговоры. Кленова и Дронова, этих старых волков, в такую погоду в зал не загонишь, да и не нужен им этот зал, они уже все на свете видели и все знают заранее, а старушка Донцова вчера встретила знакомую критикессу из Польши, так что тоже отсиживать в зале не будет. Ты наш полномочный представитель в нашей российской ложе и помучайся ради общего блага.

– Сидеть и смотреть все фильмы?! Так я же это люблю! С детства мечтала целый день просидеть в кино.

– Не только сидеть. К тебе могут подвалиться журналисты и спросить твое мнение.

– Господи! И что мне говорить?

– Откуда я знаю. – Характерным движением он пожал плечами. – Что придет в голову, то и говори.

– Да я же этого никогда не делала.

– Придется начать.

– Бардак какой-то! – с чувством сказала Нина и крикнула: – Закройте за собой дверь, Аркадий Сергеевич, смотреть, как девушка моется, вовсе не интересная картина.


Через час они спустились вниз в кафе, к шведскому столу. Вся троица из их группы уже сидела в уголке у окна, дружно ответила на четкое приветствие Андреева, и Нина увидела, как кисло скукожилась физиономия Дронова и сладострастным счастьем профессиональной сплетницы, узревшей добычу, засверкали горячие глаза Донцовой.

А Андреев словно смаковал ситуацию, словно наслаждался ею и всеми силами подчеркивал. Он усадил Нину за стол, взял две тарелки, прошел к большому столу, уставленному всяческими яствами, и громко через весь зал выкрикивал:

– Нина, ты вареные яички с утра ешь?!

– Нет, Аркадий Сергеевич, – с веселым наплевательским отчаянием еще громче кричала Нина.

– Сок тебе апельсиновый или лимонный?

– Лимонный.

– Лососинки не желаешь?

– Как можно больше.

Хороший он, Аркадий Сергеевич, изобрел термин – «всенаплевизм». Если бы можно было придерживаться всенаплевизма, ежедневно и без перерыва, то эта чертова жизнь, быть может, и приобрела бы какие-нибудь райские краски. Но все это – только на период фестиваля. Все это всего на полторы недели, до того момента, как самолет подымет их в воздух, а потом плюхнется на аэродроме в Москве.

Но в это утро та сила, с которой Нина и Андреев выпятили и подчеркивали свои неожиданно сложившиеся отношения, манера их разговора и сверхнежное отношение друг к другу попросту прибили их спутников. Кленов глядел в сторону, Дронов покашлял-похрюкал было и примолк, чтобы только к кофе забормотать что-то без обычной брюзгливости о хорошей организации завтрака, а Донцова изобразила радость и дружеское сочувствие. И даже сказала туманно:

– Во всяком скверном деле всегда есть место лучу счастья.

– Так и назовите в журнале свою отчетную статью, – тут же подхватил Андреев.


В час открытия фестиваля зал был полон. Это Нина видела со сцены, куда попала, совершенно того не ожидая. В момент, когда распорядитель спросил Андреева, кто выйдет перед публикой от российской делегации, Андреев назвал Дронова и Донцову. Но Дронов буркнул, что он уже настоялся в своей жизни и напредставительствовался, а Донцова заявила, что у нее такая прическа, что на сцену можно появляться только при полностью выключенном свете.

– Я пойду! – вдруг проявил решительность и жажду известности Кленов. – Я крыса кабинетная, внук жаловался, что все в телевизоре знакомые появляются, а я не появляюсь. Комплексует внук за деда. Я хочу пойти, чего скромничать.

– Правильно, – сказал Андреев. – Будете фоном нашей даме. Нина, выйдешь вместе с ним. Улыбайся с как можно более идиотским видом.

– Это почему?

– Потому, что телеэкран все переворачивает. Умное лицо становится физиономией идиота и наоборот. Неужели не заметила, что все приличные люди выглядят в телевизоре дураками, а эстрадные попсовые певцы предстают тонкими мыслителями?

– Так нас что, в Москве увидят?

– Увидят, девочка, – уверенно сказал Кленов. – По какой-нибудь программе, в известиях или культурной информации, но про этот фестиваль и его открытие обязательно скажут. Хоть и местечковое это явление, но все же международное.

Делегацию России вызвали первой. Кленов пропустил Нину перед собой, и они вышли на пустую сцену. До центра ее Нина шагала легко и беззаботно, но когда остановилась и повернулась лицом к залу, то испугалась. Тысячеликая публика смотрела на нее и аплодировала. А что еще хуже, также у края сцены металось несколько группок с теле– и кинокамерами. И зал был достаточно большой, старинной постройки, с ложами и лепкой на потолке и стенах. Не такой большой, как, конечно, в московской «России», но около тысячи народу было наверняка.

Всего делегаций набралось около дюжины, и Кленов шепотом сказал, что это «осколки рухнувшего царства социализма». Нина его поняла только тогда, когда случайно обратила внимание, что все делегации стояли на сцене тесно, плечом к плечу, а между ней с Кленовым и ближайшими соседями явственно виднелся просвет шага в полтора. Вот так нынче получалось, бывшие друзья, холуи и прихлебатели СССР рядом с Россией стоять не хотели, выдерживали дистанцию, чтоб отмежеваться. Говно народец, шваль публика да и только.

Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.

После торжеств начались просмотры.

В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.

В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.

На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.

Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.

– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.

Но забыть окончательно не удалось, потому что за ужином Донцова испуганно сказала, что звонила в Москву и в редакции ей велели дать подробный отчет о фестивале, а она не видела ни одной из премированных картин.

– Да-а, – мрачновато протянул Дронов. – Я тоже здесь поиздержался. Надо бы нацарапать пару статеек, гонорариев ради, да только я вообще на этом сборище ни хрена не видел.

– Ниночка, – вспыхнула Донцова, – вы бы нам что-нибудь порассказали, что видели.

По ее ехидному тону и по улыбке Дронова Нина поняла, что это скорее всего провокация, и она уже собралась отказаться, но заметила предупреждающий взгляд Андреева и кивнула.

Они нашли в гостинице тихий уголок под пальмами в бочках, Нина положила на столик свою тетрадку и принялась рассказывать. Через пяток минут скептическая улыбка соскользнула с губ Дронова, и он вытащил блокнот, записывая следом за Ниной. Еще через минуту Донцова взвизгнула, сбегала за диктофоном, принесла его, включила и подсунула Нине под нос.

Весь пересказ занял у Нины три с половиной часа.

– Спасибо, девочка, – прогудел по окончании Дронов. – Странно, что я не натыкался на твое имя в нашей прессе. Очень толковый анализ всего этого борделя.

Андреев только улыбался. Но ночью, открыв пошире окно, посмотрел на тихую ночную панораму уснувшего города и сказал:

– Через неделю, дома, мы переведем тебя ассистенткой режиссера. К Воробьеву пойдешь?

– Конечно.

– А осенью пойдешь учиться. В Останкине откроют курсы режиссеров телевидения, и мы тебя туда затолкнем.

– Но я же конкурсных экзаменов не сдам, Аркадий Сергеевич! – обмирая, сказала Нина.

– Не будешь сдавать никаких экзаменов.

Нина видела, что он хочет сказать что-то еще, подбирает слова и тон, а потому встала, обняла его за плечи и сказала тихо:

– Вы не бойтесь, Аркадий Сергеевич, в Москве я к вам приставать не буду. Если это протянется и в Москве, то мы только испортим все то, что было здесь. Не страдайте за меня. У меня на роду написано, я женщина для всех временная.

– Не говори так.

– А! – легко засмеялась Нина. – Говори иль не говори, но ведь это так именно и есть!

– У нас еще два дня в Софии, – едва слышно сказал он.


София, столица Болгарии, больше всего запомнилась Нине ярко-желтой, невиданной нигде брусчаткой мостовых и площадей. Гладкой, блестящей ярко-желтой брусчаткой.

К вечеру последнего дня они зашли с Андреевым в храм Александра Невского – громадный внутри, как ангар, темный, с голыми досками стен, и только алтарь был привычен, сверкал позолотой и варварским великолепием. Еще, в отличие от российских, здесь можно было присесть на стул. Но мрачного торжества в храме было достаточно.

В последний же день разменяли тайные, припрятанные доллары и на окраине Софии нашли толчок-барахолку, ничем от отечественных не отличимый. Кожаную куртку, сплошь на молниях, сторговали незадорого, куртка блестела, словно соплями смазанная, и Нина была уверена, что Пете она понравится.

– Это твой дружок такой моды придерживается? – спросил Андреев.

– Что вы?! Просто знакомый.

Последняя ночь перед вылетом домой прошла грустно и совсем бесстрастно с обеих сторон. Чего-то уже не было ни в Андрееве, ни в Нине, той неудержимой силы, которая бросила их друг к другу в первый день приезда в Пловдив.


Едва Нина открыла дверь своей родной квартиры, как из-под ног появившейся в прихожей Натальи выкатился Игорек, взвизгнул и сказал четко:

– Привет, мама!

Нина как стояла, так и села на пол, между своих чемоданов и сумок.


Дня через три после приезда Воробьев показал Нине газету, где был напечатан отчет-репортаж Донцовой с фестиваля в Пловдиве. Почти слово в слово она переписала со своего диктофона то, что рассказала ей Нина, только вступление оформила витиевато.

Еще через месяц, опять же словами Нины, в солидном журнале разразился большой статьей Дронов, но этот позвонил и сказал, что поделился бы с ней частью гонорара, однако сейчас обнищал, а потому компенсацию предлагает интеллектуальную, то есть, если Нина захочет, он поможет ей опубликовать любую статью в своем журнале. Публиковать Нине было нечего, у нее и мыслей таких не было, но она сказала, что подумает.

Но самым удивительным за эти первые недели оказалось то, что Нину увидели по телевизору все знакомые. Как она дважды стояла на фестивальной сцене в общем ряду, как получала чужую награду и несколько раз ее взяли крупным планом. Именно по этому поводу она в первый раз столкнулась с Зиновьевым.

Специально это получилось или нет, но беседа произошла в мужском туалете. Когда Нина вошла в него поутру, то ей показалось, что он пуст, однако едва принялась мыть пол, как одна из кабинок открылась, и Зиновьев вывалился из нее, на ходу застегивая брюки.

– А! – неприязненно сказал он. – Наша новая телезвезда!

На эти бессмысленные слова Нина ничего не ответила, усердно орудуя щеткой.

– Хотел бы я знать, за какие такие заслуги ты оказалась на сцене? Хотел бы я знать, через какую кровать ты свою карьеру делаешь?

Нина выпрямилась, посмотрела в тяжелые, дремучие глаза Зиновьева и сказала четко:

– Дуракам знать много вредно.

Зиновьев дернулся так, словно его палкой ударили.

– Ты, сучка постельная, со мной так не разговаривай.

– И ты, урод, мне не тычь!

Зиновьев выматерился сквозь зубы и пошел прочь из туалета, но Нина решила добить врага до конца и крикнула в спину:

– Научись после сортира руки мыть, деревенщина!

Он прихлопнул за собой дверь так, что едва стекла в окнах не вылетели.

Но результат этой беседы оказался таков, что ни Андрееву, ни людям рангом выше его не удалось быстро перевести Нину из уборщиц в ассистентки. Васильев отозвался о ней плохо как о работнике, а Зиновьев в каких-то сферах заявил, что давно знает Н. В. Агафонову с самой скверной и неприличной стороны. А когда его попросили расшифровать это заявление, то он вполне прозрачно намекнул, что это дело очень постыдное, когда молодые кадры из редакции документально-репортажных кинотелепрограмм проталкивают по должности своих проституток.

Команда Андреева тоже заупрямилась и сменила тактику. Нине предложили уволиться по собственному желанию, а через пару недель вернуться назад, напрямую написав заявление с просьбой зачислить ее ассистенткой режиссера. При такой схеме Зиновьев и все недруги команды были почему-то бессильны.

Образовавшийся в трудах недельный перерыв Нина и не знала как использовать, но неожиданно на адрес Натальи пришло письмо из деревни от сестры Валентины.


3

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПЕПЕЛИЩУ


Письмо было написано на листке, вырванном из школьной тетрадки, почерк у Валентины был твердый, но корявый.


«Дорогая сестренка!

Вчера мы тут смотрели телевизор, и нам показалось, что увидели тебя. И Семенюки тоже прибежали и сказали, что вроде бы это твоя рыжая грива там была на сцене где-то за границей. Эта программа повторялась утром, и мы смотрели уже всей деревней. Половина говорит, что это ты, а другие говорят, что ты такой никогда не можешь быть. Так что мы теперь в большом смущении.

Живем мы хорошо, картошки хватило до весны. Мать совсем еле ходит. Всю зиму пролежала на печке, мы думаем, что вскорости она преставится. У меня тоже поясница болит, ты бы приехала, Нинок, а то ведь так вот передохнем все друг за дружкой и даже не повидаемся. А если это ты по телевизору была, то нам это очень гордо, так что приехать тебе надо. Обнимаю и целую, всегда твоя сестра Валентина».


Письмо это так расстроило Нину, что она даже всплакнула, а Наталья сказала:

– Ладно, съезди на старое пепелище, такие вещи душу встряхивают и для здоровья полезны.

– Ты что, с Игорьком посидишь?

– Да что уж там, прикипела я к мерзавчику, день как его не вижу, так словно меня рюмкой обнесли. Езжай.

Нина заколебалась. Болела ли у нее душа по матери, сестре, младшему брату, по куче родственников в деревне, она и сама толком не знала. Одно она знала точно, что никогда уже и нигде не будет для нее на земле и в жизни такого места, где девчонкой она научилась плавать, чуть не утонула в речке, где ясно-холодное небо было усыпано блеклыми звездами, а луна была огромная и желтая. Где часами она могла лежать на песке в дюнах и смотреть на эти звезды и луну, и темными ночами сидеть с Борькой на берегу, глядя на лунную дорожку, начинавшуюся у самых ее ног. Она понимала, что возврата туда нет, что все там нынче по-другому и люди другие, но все же решилась съездить.

Петя проводил ее на вокзал и сказал на прощанье:

– Если подвернется под руку – икону мне привези. Чтоб подревнее была. На этом деле сейчас хороший навар можно получить.

– Хватит с тебя болгарской куртки.

Петя удовлетворенно хмыкнул, потому что так полюбил свою блестящую куртку с дюжиной «молний», что, по подозрениям Нины, и спал в ней не раздеваясь.

– Ты мне икону привези, а я тебе по курсу рубля-доллара долг спишу.

– Это какой еще долг? – поразилась Нина.

– Как это какой? Ты что забыла, что ли, у меня ведь и твоя расписка есть! Все по закону.

Нине такие шуточки были неприятны, как и вся история с этим долгом и похищенными Натальей деньгами.

– Ладно тебе, – сказала она. – Деньги мне не ты одолжил, а Наталья, с ней я и разберусь. А насчет иконы посмотрим. Ничего не обещаю.

– Постарайся, – подбодрил кожаный Петя. День и почти полную ночь Нина ехала в поезде, а потом от станции – на подвернувшемся грузовике.

Родной дом-пятистенок, казалось, вовсе не изменился, только кряжистей стал да словно ушел, укрепился в землю.

Валентина как раз вышла из ворот с пустыми ведрами на коромысле, поначалу мельком глянула на Нину, прошла было мимо, а потом развернулась и охнула:

– Нинка?

– Я, Валюха.

Начались визги, слезы, крики. Из дому, переломившись в поясе, вышла матушка, очень постаревшая, с лицом сморщенным и одним глазом, затянутым бельмом. Родная, милая мать. Нина чувствовала, что сейчас в голос зарыдает и как удержалась на одних всхлипываниях, откуда силы нашлись, сама не знала.

Истопили баню, Нина помылась с дороги, распарилась, а Валентина сказала:

– Сильно тут все переменилось на твой глаз?

– Я еще ничего не видела.

– Ты сходи, где дюны были, там сейчас дома-башни стоят и ТЭЦ построили.

– Нет. Не пойду, – ответила Нина.

Ей не хотелось любоваться гордостью односельчан – трубами ТЭЦ и башнями бетонок. Она хотела, чтобы в памяти ее все осталось прежним. А здесь сейчас о прежнем напоминала только поляна за околицей, дубы да акации перед выгоном.

Хозяйство сестры и матери оказалось в полном, даже образцовом порядке, но заслуга эта была не мужа Валентины, который вот уж пять лет исчез неведомо куда. Из города в дом частенько наведывался младший брат на своей машине. Он работал механиком в гараже, грозился, что как наладится фермерская жизнь, как примут закон о фермерах, он тут же с городом навеки простится. А пока приезжал на неделю-другую и день-деньской хлопотал на подворье. Но не было уже ни у Агафоновых, ни у соседей никакой мычащей и блеющей живности, поскольку просто ее уже негде было пасти – на лучших лугах отстроили санаторий, посадили вокруг него маленькие чахлые елочки, и все это хозяйство было обнесено высоким железным забором.

Вечером в доме собралась, кажется, вся деревня. Все, что имелось в доме, выставили на стол, посредине водрузили самогон все в тех же до боли знакомых высоких бутылках зеленого стекла. Нина, к удивлению матери и сестры, выпила рюмку, сплюнула и перешла на водку, которую привезла с собой.

– Другая ты стала, – то ли печально, то ли с одобрением сказала мать.

– Другая жизнь, другая личность, – солидно сказал сидевший напротив Нины широкоплечий мужик, и вдруг она поняла, что это никто другой, как Борька.

– Борька! – крикнула она. – Ты что же, на море не остался?

– На что мне эта лужа соленая? Детство это было. Борька указал Нине глазами на дверь, поговорить наедине, наверное, собирался, но Нина сделала вид, что этого призыва не заметила.

Какой-то совершенно незнакомый старикашка потянулся к ней через стол со стаканом самогона и просипел:

– Так разреши наши сомнения, Агафонова. Тебя ли наш народ видел по телевизору или не тебя?

– Меня, – ответила Нина спокойно, а за столом заорали так, словно им сообщили о пришествии Страшного суда.

Оказалось, что одна половина деревни поспорила по этому поводу с другой, поспорили – на деньги, чего раньше в деревне никогда не бывало. Теперь победители торжествовали, требовали свой приз, а проигравшие печалились и требовали с Нины доказательств, что это была именно она.

– Так кем же ты теперь в столице числишься? – не унимался все тот же старичок, и Нина внезапно узнала в нем бывшего председателя колхоза.

– Я работаю на телевидении, – ответила она. – В съемочной группе.

Ответа оказалось достаточно, хотя вряд ли за столом нашелся хоть один человек, который бы понял, чем Нина занимается. Но она сама даже немножко погордилась собой, поскольку и не соврала, и не очень приятной правды не сказала. Потому что Воробьев на прощанье ей испортил настроение, пояснив, что ассистент режиссера – это тот, кого называют «мальчиком за пивом», а вовсе не великая творческая должность. Но за этим столом поняли бы еще меньше – слово «ассистент».

– Снимаешь кино? – проявил знания Борька.

– Да.

– А как твое семейное положение? – не унимался бывший председатель. – Как материальный уровень достатка?

Однако мать уже почувствовала, что в этом плане жизнь у дочери сложилась непросто, что лучше об этом на народе не рассказывать и потому крикнула:

– Дайте хоть поначалу отдышаться девчонке! Все она вам расскажет, все! Ежели разом все услышите, так о чем потом за столом толковать будете?

– За столом надо пить! – изрек Борька и снова подал зазывный знак.

А пили, как отметила Нина, по-прежнему, жадно, без остановки, до потери пульса. Но все-таки, подумала она, чистый воздух, чистая вода да простая пища делают свое дело, а потому в городе пьянствовать тяжелей и страшней. В конце концов, и самогон, быть может, лучше магазинной водки, потому что он уж точно без всякой химии.

Через час про причину праздника, то есть про Нину, забыли начисто, потому что все, что она с собой привезла, все, что могла сообщить новенького и любопытного из столицы, было для них совершенно неинтересно. Жили своим – сохранятся ли колхозы или все станут ковбоями-фермерами и спрыснет ли необходимый дождь поля для хорошего урожая.

Нина почувствовала себя чужой, поначалу хотела обидеться, но потом поняла, что, собственно говоря, так и должно быть. Она здесь не чужая, да и никогда чужой не будет. Все по-русски – коли приедешь сюда со своей бедой, несчастной, обтрепанной, босой да голодной, то поначалу посмеются, позлорадствуют, а потом изо всех сил любой поможет всем чем может. А коль приехала как победительница, коль в душе своей каждый односельчанин тобой гордится, что теперь твой портрет на всю Россию по телевизору виден, то похвалили тебя, да забыли за весельем стола. Нечего обижаться, у всех своя жизнь, свои заботы.

Борька уже не знаки подавал, а хвативши самогону, сказал прямо, через весь стол:

– Эй, любовь моя первая, незабвенная, пойдем, потолкуем, что, уж нам и вспомнить нечего?

– Пойдем, – ответила Нина.

Они встали из-за стола, и особого внимания на этот маневр никто не обратил.

Нина вышла со двора и двинулась к центру деревни, к правлению и клубу и неожиданно увидела сверкающий купол церкви. Оказалось, что здание отремонтировали, покрасили, и церквушка, чуть не сто лет простоявшая в полном захламлении, словно заново родилась, засверкала, улыбнулась и от того, что она стояла на пригорке, беленькая, как невеста, все вокруг тоже приобрело какое-то веселенькое настроение.

Борька шел рядом и сопел, не зная, с чего начать разговор.

– Пойдем, Нин, на наше место.

– Куда?

– Да в дюны, к реке.

– Валя сказала, что нет уж там нашего места.

– Для нас-то есть, – пробурчал он.

– Перестань, Боря. Хорошо, что столько времени прошло. А встреться мы с тобой тогда, после твоего письма паскудного, я б тебя, наверное, и убила.

– Молодой я был, глупый.

– А сейчас поумнел? – усмехнулась Нина.

– Да уж как-нибудь! – обиженно ответил Борька. – Я свою житуху нужным курсом держу. Как наметил.

– Что-то я не понимаю. Так ты где сейчас?

– В Мурманске живу. Сперва там в рыбаках был, в Атлантике селедку ловил, а потом в порту работу дали. Хорошая работа, квартира есть и жена в магазине продавщицей работает.

– Дай Бог вам счастья. А здесь зачем?

– Сына матери на лето завез.

Он начал бубнить, принялся рассказывать Нине о своем житье-бытье в заполярном Мурманске, и очень быстро Нина поняла, что живет он хотя и в довольстве при жене-продавщице, но существование у него монотонное, серое, никакого конечного смысла не имеющее и все построено на том, чтобы двухкомнатную квартиру сменить на трехкомнатную.

– А дальше что? – спросила она.

– Обменяем на другой город.

– Какой?

– Где потеплее. В Мурманске все-таки ночь полярная и зимой мороз жжет так, что на двор выходить неохота. Ну, а у тебя дети есть, муж, семья?

Нина на мгновение задумалась. Врать не хотелось, но и правду в родную деревню сообщать тоже смысла не было. Начнутся пересуды, разговоры.

– Никого у меня нет, – жестко ответила она. – Тебе в жизни повезло, а мне нет. Работа есть, квартира есть, Москва есть. Вот и все.

И вдруг она увидела, что Борька при ее словах словно обрадовался, словно выпрямился и возгордился.

– Значит, Нина, без меня у тебя жизни не вышло, да?

– Не вышло, – ответила она, едва не расхохотавшись ему прямо в упитанное, гладкое лицо.

– Я так и подумал.

– Что подумал?

– Что у нас друг без друга жизни не будет! Ошибку мы тогда сделали, что разошлись. Ошибку.

– МЫ сделали?! – ударила Нина на «мы». – Ах ты мразюга вонючая! Мы! Поимел девку, обрюхатил, портки натянул и сбежал, а теперь толкуешь, что оба виноваты? А по глазкам твоим сальным я ж вижу, что ты прикидываешь, как бы меня опять на старое поймать, разжалобить да на сеновал завалить.

– Подожди, подожди! – Борька, кажется, даже испугался. – Так ты что, на сносях тогда была?

– Была! Но помер твой ребенок! Медики его ножиками порезали и в канализацию спустили!

– Да я ж не знал про то!

– А знал бы? Ну, не ври! Честно скажи, вернулся бы в деревню, обженились бы мы с тобой?

Она видела, что поначалу Борька собрался соврать и сказать, что да – вернулся бы и они поженились. Но не тс уже времена и люди они взрослые. Борька отвернулся и тихо проговорил:

– Нет, Нина. Я тебя тогда не ценил, да и не любил. Не вернулся бы я в деревню эту сраную. И ты для меня простой деревенской девкой была, просто баба с птицефермы. Ебалка с трактором.

Нине до боли хотелось спросить его, а как же он сейчас ее оценивает, в каком виде для себя представляет, но она удержалась, чтоб не слышать его глупостей. Умного ведь ничего не скажет.

А главное в том, что по засалившимся, плотоядным глазкам Борьки она видела, что не разговоры разговаривать ему сейчас хочется, а затащить ее куда-нибудь в тихий уголок, задрать юбку, сдернуть с нее трусики и заняться кобеляжьим делом. И самое-то обидное, как понимала Нина, что он даже не удовольствие от нее хотел получить, как мужчина от женщины, а приятно ему было, приятно мечталось потом где-то среди друзей похваляться, что отодрал в деревне бабу, которая в столице, в Москве на телевидении работает и се на экране телевизора можно увидеть. А он, молодецкий Борька, ее на сеновале драл всю ночь и так, и эдак, и как хотел.

– Ты, Боря, себя не волнуй, – сказала она насмешливо. – Я к тебе никакого такого интереса не имею.

Он понял, насупился и, когда они дошли до магазина, сказал:

– А говорят, что бабы всегда дают тем, кто у них первым в жизни был.

– Захотелось?

– Ну? Первый же я.

– Ну и что?

– Да то. Должна, значит, покладистой быть.

– Всю жизнь, получается, под тебя ложиться? Хорошо решил устроиться. Заскучаешь при своей торговке, слетал в Москву и всю свою дурь в меня спустил.

– Так я же не просто так, – начал было Борька.

– А как?

– Любовь у нас будет. Не как у молодых дураков, а настоящая, серьезная.

Она засмеялась и старалась смеяться, пока Борька не покраснел, не заелозил, понимая, что чепуховину порет.

– Да что ты в любви-то понимаешь, Борька?! У меня за эти годы мужиков было, больше чем волос у тебя на голове, а к любви я ни разу и не приближалась! Да и ты сам-то подумай, вспомни всех баб, которых на койку заваливал, да любил ли ты кого по-настоящему, готов ли был за нее умереть не раздумывая? Была ли хоть одна из них у тебя каждый день так в душе, что и до вечера без нее дожить не можешь?!

– Моя Зойка для меня...

– Да знаю я, что для тебя твоя Зойка! Жратву на стол ставит, бутылку по воскресеньям, пыхтит с тобой под одеялом, когда ты ее возжелаешь, вот и все. Это, думаешь, любовь?

– А что? – сбычился Борька.

– А то, что при этом ты и мне такой блуд предлагаешь!

– Зазналась, сука, – мрачно сказал Борька. – Думаешь, что столичные пижоны тебя имеют в зад, да в рот, так и ты от этого интеллигентной, культурной стала? Ошибаешься, Нинка. Как сидела на тракторе, такой и осталась. Губы помадой накрасила, а сопли из носопыры все равно те же, деревенские текут.

И вдруг Нина поняла, что сейчас Борька прав, прав на все сто процентов! Что с первых минут, как приехала она в родную деревню, так тут же и мыслить, и разговаривать, и вести себя стала так, словно она никуда не уезжала, словно сейчас посидит за столом, потрахается на сеновале с Борькой, отоспится, а завтра на зорьке встанет, да усядется за руль своего трактора и поедет пахать борозду.

Она даже засмеялась дико от удивления, а Борька глянул на нее как на сумасшедшую.

– Ты что?

– Ничего. Уеду я завтра.

Он улыбнулся с осуждением и презрения в голосе на покривившихся губах скрывать не стал.

– Не по нутру пришелся родной дом, да? Навозом шибко воняет да культуры мало?

Она отвернулась от Борьки и вошла в магазин в надежде купить там Комаровскому и Воробьеву какой-нибудь смешной подарок. У них это вошло в обычай, дарить друг другу какие-нибудь смешные и забавные мелочи. То какие-то старые галоши привез Воробьев из Актюбинска, то Комаровский нашел где-то для Нины утепленный лифчик на кроличьем меху.

Но в магазине ничего не было. Просто ничего. Ни продуктов, ни товаров. У одной стенки стоял детский велосипед, на полке лежали пакеты с сухой горчицей.

– Ты что здесь при таком ассортименте торчишь, Вера? – спросила она продавщицу.

– Деньги платят, и торчу, – лениво ответила она. – В пять закрою, к тебе в дом приду. Расскажешь, как ты там в телевизор попала?

– Расскажу, – безнадежно ответила Нина, хотя понимала, что рассказать так, чтоб это было понятно, она не сможет. И не потому, что Вера глупа, а просто это получится сказка из жизни иных миров, и никто ей не поверит.

Она вышла из магазина и увидела, что Борька уже поспешает обратно, к столу. Испугался, видать, что выдуют всю самогонку и ему ничего больше не достанется. И про всякую любовь забыл. Эх, и мужик нынче пошел! Отваливает в сторону при первой же неудачной попытке. А был бы поласковей, поосторожней да понастойчивей без хамства, так ведь и неизвестно еще, как бы дело к ночке повернулось. Ведь как там ни рассуждай, а все-таки он, Борька, – первый!

Возвращаться в дом Нине не хотелось. Она обошла церковь стороной, пересекла поле и присела на обрубок дерева на краю дубовой рощи.

В голову пришло где-то вычитанное или услышанное изречение, что-де родная земля питает человека могучими соками жизни.

Нина сидела и прислушивалась, питает ли ее родная земля этими соками. Ничего подобного не чувствовалось. Кто и как мог питать? Или это происходит в подсознании и человек просто не ощущает такой подпитки, а сказывается она позже, сама собой?

Нина тихо засмеялась, подумав, что бы по этому поводу сказали ее друзья. Андреев, понятное дело, поджал бы сухие губы и сказал: «Никто нас ничем не питает, кроме самих себя. Афоризм этот – очередная банальная пошлость, выкинь его из головы». Воробьев бы долго раздумывал, пытаясь проникнуть в смысл изречения, а потом ответил бы неопределенно: «Может быть... Хрен его знает. Есть вещи, которые мы не понимаем, но пользуемся ими. Никто не знает до сих пор, что такое электричество. А лампочки горят и холодильники работают. Познать все нам не дано. В том-то и счастье». Комаровский поначалу бы засмеялся, а потом объявил что-нибудь в таком духе, что питает нас хороший ресторан да горячая партнерша под одеялом. Ну, а верная Наталья сказала бы, что вопросы подобного рода настолько праздное занятие, что она о них не думает.

Через час Нина вернулась в дом матери, и, к ее удивлению, праздник уже выдохся, хотя выпивки было достаточно.

Чуть за полночь свалились и самые стойкие, притомившаяся вусмерть матушка пошла спать, легла на свою скрипучую деревянную кровать, задернула ситцевую занавеску и тут же уснула.

Нина с Валей прибрали стол, перекидываясь пустяковыми фразами, а потом попили чайку. Нина сестру почти не слушала, продолжая думать о могучих соках родной земли. Пришла к выводу, что питают ли они ее или нет, это неизвестно, но все же каждый человек должен иметь на земле тот уголок, куда всегда можно прибежать, чтоб передохнуть и зализать раны, где тебя всегда примут и обогреют для дальнейших жизненных битв.

Словно услышав или почувствовав ее мысли, сестра примолкла, а потом спросила:

– Нинок, а что у тебя в жизни дальше будет?

– Как «что будет»? – не поняла Нина.

– Я так считаю, что ты большим человеком станешь.

– Почему?

Сестра поежилась.

– Ну, за границу ездишь, среди таких людей в телевизоре показали. Мы все думаем, что ты большим начальником станешь, может быть, в правительство выбьешься.

Нина засмеялась.

– Почему же в правительство?

– Да не знаю. Так у нас говорят.

– Нет, Валюша, уж где-где, а в правительстве я никогда не буду. Это не мое дело.

– А чем ты все-таки занимаешься? Я ведь так и не разумею?

– Честно тебе сказать, я и сама не знаю.

Сказала это Нина откровенно и так же без грусти подумала, что это правда. Что если прикинуть ее жизнь на несколько лет вперед, то вся она зависит не от нее, а как решат те, кто взялся за ее судьбу: Андреев, Воробьев, Комаровский. А сама она лишь послушно идет по той дороге, которую они ей намечают. Хорошо это или плохо, тоже неясно. Смотря как на все посмотреть.

– У меня, Валя, – сказала она, – какая-то жизнь кончилась, а какая-то начинается. Куда и как она пойдет, я не знаю. Всякое может случиться. Может, светлые дни будут, а может, сдохну в канаве, никому не нужная.

Они проговорили до первых петухов и пошли спать. Нина решила, что срываться в Москву тут же, завтра, как она вгорячах решила, было совсем нехорошо. Как обещала побыть неделю, так и надо сделать.

И честно всю неделю была при матери, почувствовав в какой-то момент, что это их последняя встреча. Чувство это так ее испугало, что она сказала в последний вечер:

– Я, мама, думаю, что если все сложится хорошо, то приезжать теперь буду каждое лето.

– Приезжай, приезжай, – обрадовалась та. Нина пожалела, что так еще и не рассказала про Игорька, что надо бы сказать матери, что у нее есть внук, что именно он и будет приезжать на лето, но что-то ее остановило. Лишь чуть позже она поняла, что при такой новости пойдут неизбежные вопросы, и первый из них будет самый болезненный, кто папаша дитяти? И правду на этот вопрос отвечать не хотелось, а врать в таком щепетильном деле Нина уже не могла. Лучше было пока промолчать.

В день отъезда мать всплакнула, а Валентина сказала неуверенно, что если летом в хозяйстве все будет справно, то, может быть, она сама приедет в Москву в гости.

На станции Нина оказалась ранним утром, билет удалось взять только очень дорогой, в купе на два человека, и этого второго человека не оказалось. Весь путь до Москвы Нина пролежала на полке не вставая, то забывалась полусном, то бодрствовала, а когда поезд застучал колесами на подъездах к столичному вокзалу, она вдруг почувствовала с внезапно охватившей душу теплой волной, что она приехала в свой настоящий дом, на ту землю, которая и питает ее соками, и рассуждать не надо, почему это происходит. Это так, и все тут.


4

РАСЧЕТЫ ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ


Наталья встретила ее радостно, но как-то очень тревожно, однако тревогу свою разом не выдала. Нина почувствовала, что здесь, под своей крышей, что-то происходит не так, но предположений своих тоже не высказала.

Самое удивительное, что заботы об Игорьке волей-неволей втянули Наталью в строгий режим дня, в достаточно четкую систему питания и прогулок. Вопрос существования заключался уже не в том, чтоб хотя бы к вечеру раздобыть да выпить свою бутылку. Так что в результате такого навязанного режима Наталья изрядно посвежела, взбодрилась и выглядела так, как не выглядела уже очень давно. К тому же за день до появления Нины сходила в парикмахерскую и закрасила седые волосы.

– Тебя хоть замуж выдавай! – засмеялась Нина.

– Когда жениха готовишь, то и сама молодеешь! Мальчишка у нас растет справный.

Игорек за это время, как показалось Нине, слегка похудел и подрос. Но был как и прежде тих, спокоен и ненавязчив. С некоторой обидой Нина отметила, что особых восторгов при ее появлении он не проявил и по большей части тянулся к Наталье.

К вечеру мальчишку уложили спать и уселись на кухне гонять чаи.

– Ну, а теперь расскажи, что тут у тебя за это время стряслось? – спросила Нина.

– Да, пожалуй, не у меня, – замялась Наталья.

– У меня, получается?

– Вроде бы...

– Так я тебе скажу, что произошло, – с раздражением выпалила Нина. – Твой любимый мальчик Петя перед моим отъездом просил меня иконку ему привезти из деревни. Для бизнеса своего говенного!

– Да? – вытаращила глаза Наталья, но Нине показалось, что удивилась она фальшиво.

– Да. Но не в том дело.

– Привезла икону?

– И не подумала.

– Вот и молодец! Черт с ним.

– Да нет, Наталья. Не черт с ним. Он мне намекнул, что я ему по той самой расписке доллары должна. Помнишь?

– ТЫ ему должна? – на этот раз удивление Натальи было искренним.

– А кто ж еще?! Расписка-то от меня!

– И он так сказал на полном серьезе?

– Не скажу, что на серьезе, но и не очень шутил.

– Тебе показалось, Нина!

– Может, показалось, а может, и нет. – Она сразу увидела, что Наталья загрустила и словно смешалась. – Ты ж видишь, какие времена настали, как люди меняются, как всякая шваль хозяевами жизни становится. Нет СССР, нет прежнего строя, но тот новый, который пришел, как бы не был и еще хуже.

– Не стребует он с тебя этого долга. Права не имеет, – попыталась засмеяться Наталья. – К тому же по тем распискам он мне тоже эти доллары должен.

– Что до тебя, так ты этих долгов ни с меня, ни с Пети не потребуешь, а вот Петеньку я не знаю. И не знаю, каким путем он за своими долгами пойдет. Расписка-то моя у него, как ни крути, по закону сделана! Если не по государственному, то по воровскому. Это-то я уж достаточно хорошо знаю.

– Ты про что это? – сердито спросила Наталья.

– А про то, что и ты знаешь! Теперь специалисты появились по выбиванию чужих долгов. Они с этого дела свой процент от суммы имеют.

– Да брось ты, Нин! – отмахнулась Наталья. – Это ж бизнесмены всякие, банкиры да деляги! А у тебя и не долг вовсе. Что там такого, тысяча баксов.

– Для твоего студентика и это деньги. Может, он с них свой бизнес начать собирается.

Наталья вдруг осела, поскучнела и спросила жалобно:

– У тебя выпить не найдется? Коль такой разговор.

Нина нашла припрятанную бутылку, плеснула водку по рюмкам.

Наталья сказала, глядя в стол:

– Он уж не студент.

– Это как?

– Да так. То ли в какую компанию попал, то ли от зависти его скрючило. Историю тут рассказал, что всякая шпана с его двора, где он родился, всякие хулиганы, которые и школу-десятилетку не окончили, сейчас приноровились миллионами ворочать. На автомобилях разъезжают и большие дела крутят.

– Ну и что?

– Как что? Вот ему и завидно стало. Вот он всякий интерес к учебе и потерял. Сказал, что всякие дипломы на ближайшее обозримое капиталистическое будущее в России никому не нужны.

– А что нужно?

Наталья ответила вяло и грустно:

– Хватка, говорит, деловая нужна. Экономические и коммерческие идеи рожать надо. Другой он становится, Ниночка. На глазах парень меняется. И мной уже брезгует, если тебе вовсе напрямую сказать. Держится еще около меня только потому, что у меня еще эти ворованные деньги остались. Чего уж там, милая моя, саму себя обманывать. Я это понимаю.

Нина поняла, что сочувствием подруге не поможешь, и сказала резко:

– Перестань рыдать, Натали! Ты же и раньше прекрасно знала, что вечно при тебе парень, который тебе, прости, в сыновья годится, не удержится. Знала ведь?

– Да, конечно, знала. Но раньше он с меня живых денег не требовал. Ну, ходил, прикармливался, постель там потом общая. Думала, что пока диплом не получит – нужная я ему буду. Так и наметила срок: институт кончит, и конец. Ан вон как поворачивается.

– Гони его в шею.

– Не так-то это просто...

– А как?

– А так, что я ему еще денег дала. На наше общее дело.

– Господи! Какое дело?

– Он рекламное агентство открывает. Все документы показал, зарегистрировался. Сказал, что скоро доход будем получать.

– Когда скоро? – еле слышно спросила Нина, чувствуя, что Наталья, а следом за ней и она погружаются в трясину чего-то ненужного, опасного и совершенно незнакомого.

– Говорит, через полгода.

– А ты при этом деле, при вашем рекламном агентстве – кто теперь получаешься?

– Черт его знает, – горько отмахнулась Наталья. – Он слова какие-то называет, что до меня и не доходит. То я у него «спонсор», то «меценат», то «инвестор».

– Любое из этих слов означает, что денег ты своих больше не уводишь. И Петю под своим боком – тоже не увидишь! – в сердцах сказала Нина.

– Может быть, и так, – промямлила Наталья, но Нина видела, что подругу не потеря денег больше всего волнует, а то, что исчезнет последняя утеха се жизни, славный мальчик Петя.

– А может случиться, что еще хуже получится, – жестоко сказала Нина, которой все же совершенно не хотелось жалеть Наталью.

– Да нет, – слабо принялась защищаться та. – Он же хороший парнишка, ты и сама говорила.

– БЫЛ хороший. А время изменилось, и он другим стал. Ах, черт побери, Наташка, я ж тебе говорила, что деньги тетки Прасковьи дьяволом меченные! Не принесут они нам никакого добра!

– Ничего, ничего, – быстро сказала Наталья и встрепенулась, взбодрилась от выпитого и от своих решений. – Ты не бойся! Я ему не позволю, как бы там дела ни развернулись, чтоб он тебе какую подлянку устроил. Он на тебя не наедет. Я его сама убью к чертям собачьим, если на то пошло!

– Ишь ты какая убийца! – засмеялась Нина.

– А что? Удушу его спящего! – хорохорилась Наталья. – Раз кончилась любовь, раз он таким стал, так мне терять нечего.

– Не пори чепухи, – раздраженно возразила Нина. – Просидишь чуть не до смерти в лагерях. И не в том дело, что жизнь там не сахар, а что ни деньги эти паршивые, ни Петенька твой такой жертвы не стоят. Но ясно одно, что с Петюшей отныне нам придется быть осторожней. Вот так-то твоя последняя любовь кончилась!

– Не с Петей, Нинок, и тебе и мне надо осторожничать. Это ты сейчас вскрыла да придумала, – тихо сказала Наталья и снова сникла, будто из нее воздух выпустили.

– Не поняла? А с кем еще?

– Петя... Про Петю ты сама разговор начала. А у тебя, как мне кажется, неприятности близкие и того похуже вскорости будут.

– Еще что такое? – выкрикнула Нина.

– Не знаю, что такое. А вот уже четыре дня, как приходит до тебя один и тот же мужчина и очень тобой интересуется. Сказал, что по телевизору тебя увидел и разыскал.

– Опять по телевизору увидели! – засмеялась Нина. – Да что ж это такое? Полминуты всего показалась на картинке, а кажется, все знакомые увидели, а я прямо какой телезвездой сразу стала! Что за мужчина?

И тут ее душу охватила шальная, безумная мысль, что это ее Игорь-Игоречек, студент и шахматист! Увидел ее у себя в Минске, и, быть может, все в нем всколыхнулось. Первых слов ответа Натальи она не услышала и переспросила:

– Сколько, ты говоришь, ему лет на вид?

– Тридцать набирается. Крутой мужик.

– Тридцать?!

– Ну, может, чуть меньше, чуть больше. Небритый такой, в кожаной куртке, кепке.

– Небритый?

– При бороде и усах. Не то чтобы из блатных, но крутой. Страшноватый он какой-то.

– Чего хотел?

– Не сказал. Сказал, что с тобой говорить желает. Каждый день ходил. И кажется мне, сторожил у подъезда. Вроде бы я его приметила. Кепку он на шляпу сменил.

– Час от часу не легче! – охнула Нина. – Ну, хоть как он сам себя называл?

– Я же сказала, что говорил, старый знакомый! Но что-то он от тебя хочет. Опасный он мужик, это я разом почуяла.

– Послушай! – вспыхнула Нина. – А может, это твой Петенька через подставника свою игру начинает? Может, этот гад от него пришел долги из меня выбивать?

– Нет. Он другого поля ягода.

– Да откуда ты знаешь?! Сама же сказала, что Петька другим человеком стал и с другими людьми якшается?

– Нет. У Петюши друзья какие бы ни были, но москвичи. А в этом что-то не московское было. И говор не тот, и ухватки. Нет, Нина, среди других своих друзей его определяй.

– Да-а, – растерянно протянула Нина, подумав. – Пожалуй, не Петька. Он ведь икону от меня ждал. Ему торопиться нет нужды. И он знал, когда я приеду. Откуда-то из других мест ветер дует. Откуда-то из прошлых дней.

– Выпей, – предложила Наталья.

– Ну уж спасибо! Я водкой давно не спасаюсь, да и тебя она ни от чего не спасет.

– Может быть. – Наталья выпила свой стакан в одиночку и закончила: – В общем, жди завтра своего гостя. Как я его поняла, он вечером придет. Приготовься как-нибудь.

– Как?! – почти крикнула Нина.

– Не знаю. Наверное, защитник тебе нужен.

– Какой защитник? В милицию идти? Так они сегодня сами себя защитить не могут. Столько убийств всяких, что им до таких, как мы с тобой, как до лампочки.

– С Василием поговори, Селивановым.

– Да лучше сдохнуть! Васька меня уже защитил на Севере! И сегодня так же защитит! Продаст за полушку!

К полуночи Наталья ушла домой, а Нина улеглась на свой диван, прислушалась к ровному, едва слышному дыханию Игорька и неожиданно для себя заплакала. Она не сразу и поняла, почему, но потом решила, что слезы текут от неизмеримого одиночества. Нет на свете у нее никакого защитника, не на кого опереться, некому даже по-настоящему пожаловаться и перед каждой бедой она остается один на один. Всю жизнь.

Она попробовала успокоить себя, что все это ей мерещится, что никакой опасности нет и все это она лишь придумала, но потом сообразила, что так ли это иль совсем иначе, но успокаивать себя нельзя. И Наталья права, к встрече с надвигающейся бедой надо подготовиться.

А где искать защиту? Она перебрала возможные варианты. Конечно, уверенный, сильный Андреев годился бы на эту роль. Но попросту смешно и наивно просить у него защиты. И совестно, и нелепо. У него своя жизнь, своя жена, своя сложная борьба, и так он уже немало для нее сделал, а что у них было личного, так это кончилось. Кончилось, и вспоминать об этом, а тем более использовать вовсе ни к чему.

Воробьев? И этот тонет, захлебывается в своих проблемах, в своей любви к убежавшей жене, в своих нес вершившихся планах.

Комаровский? Этому все до фонаря, а уж чужие беды его вовсе не трогают. Это человек – для праздника. И что она вообще вправе требовать от этих людей?

Но хоть кто-нибудь во всем мире может протянуть ей надежную и сильную руку помощи? Получилось – никто.

Через полчаса она успокоилась и пришла к выводу, что Женьке Воробьеву позвонить все-таки можно.

Едва она набрала его телефон, как трубку тут же сняли, и тот прокричал:

– Слушаю со всем вниманием!

– Женя, это я...

– Ага! – пьяно и радостно завопил Воробьев. – Ну что, бросил тебя твой тенор-соловей?! Бросил и дошло наконец до твоих куриных мозгов, что не в оперных тенорах счастье?!

– Женя, это не твоя жена, – безнадежно сказала Нина, которая уже поняла, что Воробьев снова пьян, и пьян, кажется, тяжело. – Это я, Агафонова.

– А-а, – разочарованно протянул он. – Ну, так и что ты хочешь сказать?

– Ничего, Жень. Я вернулась, и... Какие у нас новости?

– Придешь и узнаешь, – грубо ответил он. – Эй, там какие-то сигналы в трубке! Очень на звонок похожи! Это ко мне кто-то рвется! Бросай трубку, завтра поговорим.

Нина положила трубку. Конечно, к ней никто по международному телефону не рвется. А Воробьеву в каждом сигнале слышится, что ему звонит из-за границы его жена. Он ждет этого звонка и пьет. Пьет и ждет. У каждого свои заботы и беды.

Она положила трубку, но оказалось, что междугородная связь вызывает ее! Звонок прошел длинный и заливистый и Нина поначалу его даже испугалась.

– Слушаю! – крикнула она, чувствуя, что голос у нее получился писклявый и дрожит.

– Мамочка! Это я!

– Кто я?! – потерянно спросила Нина.

– Дочка твоя, Нинка! Или кто я там тебе прихожусь, может, младшей сестренкой, только как нам ребенка-то делить?

– Нинка? Маленькая? – крикнула она.

– Нинка, Нинка.

– Откуда ты звонишь?

– Из Кракова.

– Откуда?

– Да из Польши, темень! Знаешь, есть в Польше такой город Краков, или и этого не знаешь?

– Знаю, – разом разозлившись, крикнула Нина. – Знать-то знаю, но как ты там оказалась?

– А вот так! Мы здесь с братьями и сестрами пришли поклониться настоящим иконам, настоящей христианской вере!

– Какими братьями и сестрами?

– По настоящей вере, дура безбожная.

Ясно стало, что Нинка-маленькая пьяна, что ей необыкновенно весело и что она невесть как, в какой-то делегации, что ли, попала в Польшу.

– На празднике я здесь, на нашем празднике! – продолжала кричать Нинка-маленькая. – Вот мы тут на халяву до телефона дорвались, я и решила тебе позвонить.

– Зачем? – бессмысленно спросила Нина.

– А затем, чтоб сказать тебе, что у меня большая, красивая жизнь начинается! Мы отсюда в Германию двинем, во Францию, а потом на Канарские острова. Поняла? Как настоящие белые люди. Так что прощай навеки.

– Так ты вовсе не вернешься?

– Говорю же тебе, новая жизнь у меня! Шампанское пью «Брют», авокадо питаюсь. Слышала о таких продуктах?

– Подожди, – вдруг осенило Нину. – А зачем ты ко мне сюда своего посланца направила? Мужика с бородой? Отступного за Игорька просить, что ли?

– Никого я к тебе не направляла. А мужиков с бородой у меня здесь пруд пруди!

– На что ты живешь? Где работаешь?

– Ох и дура же ты все-таки несусветная! Живу как живется. Милостью Божьей живу. Аки птица небесная, не пашу, не жну, а Господь наш небесный меня кормит! Ну, прощай, Валаамова ослица! Может быть, я тебе когда еще и позвоню.

Связь оборвалась. Нина положила трубку и через минуту-другую вспомнила, что от кого-то слышала на студии, что всякие группы молодежи то ли на Украине, то ли в Белоруссии, а может в Литве, какими-то путями, шумными толпами действительно перебрались через границу на религиозные праздники в Польшу. Кажется, об этом рассказывал Комаровский, и о компаниях этих он отозвался как о своре панков или хипов, наркоманах, которые никакого отношения к верующим людям не имеют.

Нина пожалела, что не успела сказать еще раз этой вздорной и испорченной девчонке, что чтоб ни случалось в ее жизни, она всегда может приехать к ней, к Нине, и – чтоб ни случилось, без помощи она не останется, тарелка борща для нее всегда найдется. А впрочем, что ей теперь борщ, если она питается шампанским и авокадо?

Нина заснула на рассвете, горько жалея себя, Нинку-маленькую, Наталью, свою мать и сестру Валентину, всех неудачниц в жизни, которым счастье на роду не написано, как там ни крутись. От этой вселенской жалости, охватившей душу, стало не то чтоб легче, а как-то равнодушно-спокойно.


Поутру Нина отвела Игорька в детский сад, а когда вернулась, то у порога дома совершенно неожиданно обнаружила Воробьева. Был он брит и аккуратен, хотя глаза были припухшими.

– Привет, – сказала она, недоумевая. – Ты ко мне?

– К тебе, – кивнул он.

– Пойдем. Чаем напою. Опохмелки нету. Другая жаждущая вчера последнюю бутылку выпила.

– Не надо. Я нынче не в загуле. Вчера случайно сорвался.

Они молча поднялись на лифте и вошли в квартиру.

– Ты вчера звонила ночью? – спросил Воробьев.

– Звонила. Ты меня поначалу за свою жену принял.

– Я всех за нее принимаю. Так что у тебя случилось?

– Да ничего не случилось. Просто позвонила сказать, что вернулась и готова к работе.

– Да? – недоверчиво спросил он. – Мне тревога в твоем голосе почудилась. Так и заснул с таким подозрением, что у тебя что-то стряслось. Серьезное.

– А что из того, если и стряслось? – Она поставила на плиту чайник, а Воробьев уселся к кухонному столу.

– По ночам ты раньше никогда не звонила.

– Так и что?

Он посмотрел на нее задумчиво, усмехнулся и проговорил неторопливо:

– Видишь ли, один большой французский писатель, Антуан Экзюпери, как-то выразился в том смысле, что мы, то есть люди-человеки, отвечаем за тех домашних животных, которых мы приручили. Отвечаем за их судьбу и жизнь. Вот меня твоя тревога и насторожила.

– Так ты что, меня за прирученное животное, что ли, держишь? – насмешливо и без особой обиды спросила Нина.

– Да вроде того, – без всякого смущения ответил он. – Видишь ли, я так о тебе мало знаю, что ты для меня, в смысле восприятия как личности, ну, не больше чем домашняя собака. Хорошая, добрая, надежная собака. Со способностями, не очень породистая, но уж так получается.

– Спасибо, – сказала Нина. – Как я теперь понимаю, ты и жену свою за домашнюю собаку держал. Вот она от тебя и усвистала.

– Я вот что тебе скажу, – он посмотрел ей в глаза. – Ты, как я по тебе вижу, влипла в дерьмо. И если хочешь от меня помощи, то изволь мне рассказать, если не всю твою пресную, скучную и стандартную жизнь, то хотя бы те ее места, откуда сейчас ждешь удара.

– Женя, – беспомощно ответила она, – я не знаю, с какой крыши мне на голову сейчас кирпич упадет. Но знаю, что наверняка упадет.

– Ладно. Не паникуй. Проработаем ситуацию по методу классической дедукции, как нам завещал это великий Шерлок Холмс. Только учти, Нина, как только я почувствую, что ты мне хоть в мелочи врешь, тут же встану и уйду. И пусть тебе хоть гора на голову упадет, я пальцем не пошевельну.

– Женя, но ведь такого не бывает, чтоб человек говорил про всю свою жизнь, про хорошее и плохое, что было, только правду. Это же совершенно...

– Противоестественно, согласен, – подхватил он. – В таком случае будешь увиливать от ответов на мои вполне конкретные, дедуктивные вопросы, но только не ври.

– Хорошо, попробую, – слабо улыбнулась она.

– Итак, как известно из разных источников, ты куковала в местах не столь отдаленных.

– Да. Но главный обвинитель умер и перед смертью сознался, что я не виновата.

– Звучала в литературе да кино и такая красивая легенда. Ей можно верить?

– Ее можно проверить.

– Мстителей за этого страдальца-обвинителя нет?

– Какой там. Это ж все так было давно.

– Когда в лагерях сидела, ни с кем так не завраждовала, чтоб человек к тебе лютое чувство мести на всю жизнь поимел?

– Нет. Если ты сможешь это понять, то самые лютые враги в лагерях на свободе про эту вражду забывают. Нет, там ничего такого не было, кроме обычных бабьих склок.

– Ага! Только надо учесть, что бабы-то не совсем обычные. Или я не прав?

– Там всякие. Были и колоритные фигуры.

– Закончили это. Ни у кого ничего не похищала всерьез? Крупные суммы, ценности?

– Я? Лично? Нет, – решительно ответила Нина.

– Ага. Ответ прозвучал с колебаниями.

– Нет! – обидчиво сказала Нина. – Ничего такого особенно ценного, да и не ценного я лично ни у кого не похищала.

– С какой-нибудь подругой общего кавалера не делила? Женихов не отбивала?

– Своих хватало! – засмеялась Нина.

– А где твой муж? – резко спросил он.

– Какой муж?

– Отец твоего ребенка, скажем так.

– Его нет...

– Помер?

– Не знаю.

– Это уже полуправда.

– Считай, что в данном случае я увиливаю от ответа, – с трудом сказала она. – Но клянусь тебе здоровьем Игорешки, что в этом плане у меня никаких врагов нет и быть не может.

– А может, тебе это только кажется?

– Не кажется. – Она вздохнула и вдруг как-то единым духом выпалила всю историю рождения своего сына, рассказала про вчерашний ночной звонок Нинки-маленькой, несколько слов сказала и про Игоря, и все это получилось вдруг легко и без осложнений.

– Подожди, один момент не ясен. Ты что, сама по себе родить не могла?

– И не рожу никогда, – жестко ответила она.

– Оставим тему, – быстро сказал он. – Она действительно стоит в стороне от твоих возможных врагов. А может, они не явятся?

– Нет. Наталье врать незачем.

– Извини, но я не в восторге от образа твоей Натальи.

– Все равно. Она не выдаст. Это проверено.

– Хорошо, коль скоро ты не принимала активного участия в разного рода, скажем так, авантюрных делах, то, быть может, в чем-то принимала пассивное участие?

– Не понимаю, Жень.

– Ну, скажем, была свидетельницей. Ограбление банка. Или при тебе тонул человек, а ты со страху не помогла. Или случайно увидела жуткое убийство.

Нина сидела и чувствовала, как ее окатили сперва шайкой ледяной воды, а потом – кипятком. Повторила тупо:

– Убийство?

– Да.

– Да, – механически повторила она.

– Что – да? Видела, как убивают?

– Почти. В прошлом году.

Воробьев помолчал, снял с плиты закипевший чайник, насыпал в чашку растворимого кофе и сказал:

– Что замолкла? Рассказывай и это. Если, конечно, пока пострадавшему голову топором рубили, ты его за ноги не держала. Это уже не свидетельство, а соучастие, и мне придется о тебе в правоохранительные органы докладывать.

Рассказ о том, как Нина увидела в кухне ресторана труп красавца грузина Арчила, как завзалом Эдик и неизвестный ей Штопор потом этот труп пытались прятать, как Эдик подозревал ее, Нину, и говорил об этом почти прямо, не занял и десяти минут.

Воробьев засмеялся облегченно:

– Ну вот, мы и знаем, откуда ноги растут. А это уже легче.

– Чем легче, Женя?

– А тем, что знаешь и видишь опасность. И значит, уже вооружен против нее.

– А что теперь?

– А теперь одно из трех. Либо тебя будут шантажировать, либо подкупать, либо будут убивать, чтоб ты навсегда замолкла и никаких свидетельских показании никому не давала.

– Успокоил!

– Да уж по-другому не умею.

Нина посмотрела в его спокойные глаза и еле выговорила:

– Женя... Мне страшно. Может, я куда убегу?

– Можно и убежать, – согласно кивнул он. – У тебя как, есть для этого аргентинский паспорт?

– Зачем аргентинский?

– А затем, что уж если бежать, то не ближе, чем Аргентина. Боюсь, что в городе Моршанске ты не спрячешься.

– Да что ты все смеешься! Человек в такой опасности находится! Ведь это же Эдик и Штопор за мной пришли! А они убийцы настоящие! Зарезали Арчила и шли по залу кабака да так спокойно толковали, будто комара на лбу прихлопнули.

– Я смеюсь для того, чтобы ты, дубина, не рыдала от страха. Так что не рыдай. Время у нас есть. До вечера нам нужно составить план обороны, а лучше план атаки, ибо он и есть лучшая оборона. Видимо, придется привлечь к делу Комаровского. Андреева оставим в покое – у него и без тебя своих полный мешок, а еще я сейчас позвоню одному старому профессиональному убийце и проконсультируюсь.

– С убийцей?

– Разумеется, – удивленно сказал он. – В любых ситуациях я всегда стараюсь иметь дело со специалистами. А он четыре души загубил в свое время. Честно отсидел, давно уже примерный дедушка и потихоньку проедает заработанные кровью деньги. Правда, сегодня, в связи с инфляцией, он круто обеднел. Я его снимал для объединения «Экран» лет пять назад.

Он прошел в комнату, уселся к телефону и добрых минут сорок с кем-то беседовал, а Нина, чтоб меньше переживать и не обмирать от страха, к разговору не прислушивалась.

На кухню Воробьев вернулся веселым и довольным, выпил еще одну чашку кофе и сказал, что план вчерне составлен и теперь он сходит за Комаровским, чтоб отработать детали.

– А я? Мне что делать?

– В том-то и секрет, изюминка плана, что тебе его знать не надо. Ты должна быть естественной. Я – режиссер постановки. Комаровский со своими кривоумными мозгами отработает его драматургические детали. А ты – исполнитель-импровизатор. Работаешь в системе свободной охоты. Сиди и жди нас.

Он уже пошел было к дверям, но резко обернулся.

– Да! Мальчонку, Игоря, возьми из сада сейчас же и на вечер кому-нибудь отдай.

С этим он и ушел, и Нина заметила, что вся ситуация, весь риск его как-то взбодрили, словно из спячки выдернули, словно он был рад тому, что подставит свое горло под нож Эдика. А может, не свое горло, а ее – Нины.

Она сбегала в детский сад, взяла Игорька и отчего-то на сей раз решила не связываться с Натальей, а отвела к соседке Тамаре Игнатьевне. Та согласилась посидеть до полуночи с Игорьком, пока Нина будет в театре. Правда, за эту услугу пришлось выслушать грустную историю, как Тамара Игнатьевна «связала» своему сыну автомобиль и он после покупки перестал не то чтоб прибегать каждый день, а и звонит-то старухе матери едва ли раз в две недели.

– Вот такие-то они, детишки наши.

– Мой Игорек будет не такой, – сказала Нина, а соседка лишь засмеялась.

Нина вернулась к себе домой и, как ей было велено, к телефону не подходила, двери никому не открывала, хотя телефон молчал и в гости к ней пока тоже никто еще не заявлялся.

Она приготовила славный обед, на всякий случай сбегала за коньяком и когда все, что могла сделать, сделала, вдруг подумала, что ведь именно она, а никто другой – подставляет под топор двух хороших мужиков. Со всей отчетливостью она вдруг поняла, что хотя Воробьев с Комаровским и очень умные, образованные, воспитанные ребята, но все их достоинства в грядущей игре ровным счетом ничего не значат и являются скорее недостатками. Она припомнила Эдика, и что о нем невнятно и с опасливой оглядкой поговаривали в ресторане «Черный тюльпан» и наконец-то, с опозданием на два года, Нина поняла, что, собственно говоря, Эдик был настоящим бандитом, убийцей.

Ей стало по-настоящему страшно. Что могут сделать с таким уродом два интеллигентных хлюпика, тем более что Эдик наверняка таскает теперь с собой не только кинжал, которым зарезал Арчила, а что-нибудь и посерьезней.

Она ударилась в панику и рванулась к телефону, чтобы под любым предлогом остановить приход Воробьева и Комаровского. Но куда она ни звонила – ни того, ни другого не нашла.

Оба явились в ранние сумерки, спокойно-веселые, с деловыми кейсами в руках, привычно нырнули на кухню и радостно замурлыкали, увидев накрытый стол.

– Что, Нинок, – спросил Комаровский, – достает тебя прошлая жизнь?

– Да так. Как видишь.

– Рвать с прошлым надо, рвать. Мы теперь тебя на большую орбиту запускаем.

Усевшись к столу, они активно принялись за чревоугодие, весело потрепались о больших переменах, которые начинаются на телевидении, были беззаботны, а у Нины с каждой минутой все больше нарастало в душе напряжение.

– Ладно, – оборвал Воробьев веселого приятеля. – Ты, Нин, дай нам ориентировку. С кем мы дело иметь будем и какие у тебя с ним были отношения?

– Отношений у меня с ним не было, – невесело ответила она. – А он просто бандит.

– Просто бандитов не бывает, – качнул головой Комаровский. – Просто бандит – это который берет топор или ножик и поджидает свою добычу на большой дороге. Бандит более высокого класса – банки грабит. А современный русский разбойник, он ходит в смокинге, в лакированных туфлях, сам держит банковское дело, на «мерседесе» ездит и постреливает лишь изредка, да и то старается делать это чужими руками.

– Эдик, я думаю, из таких, – неуверенно сказала Нина.

– Понятно, – сказал Комаровский.

– Ребята, – осторожно сказала она, – я думаю, у него и оружие может быть. Настоящее.

– А как же иначе? – удивленно спросил Воробьев. – Бандит без оружия, это уж, прости меня, вовсе и не бандит.

– А как же вы? – спросила она.

– А мы, как мы, – загадочно улыбнулся Комаровский, вышел из кухни и включил магнитофон в большой комнате, запустил музыку, потом выключил ее, потому что заинтересовался телевизором.

– Зря я вас в свои дела втянула, – огорченно вздохнула Нина. – К тому же, может быть, это вовсе и не Эдик.

– Вот, значит, как? – посмотрел на нее Воробьев. – Значит, у тебя и еще какие-то дела в прошлом остались?

– Нет, нет! – быстро сказала она.

– Исходим из того, что у нас состоится рандеву с вооруженным гангстером! – браво сказал Комаровский. – Физическое превосходство и опыт разборок, очевидно, на его стороне, но интеллектуальное на нашей! Разрабатываем схему действий по деталям!

Разработка схемы заняла около получаса, и Нина решила уже, что никто не придет, что тревога оказалась ложной, но около восьми часов в дверях прозвучал уверенный звонок. Нина обмерла, а Комаровский сказал тихо:

– Заняли места по боевому расписанию! Нина – иди, открывай и будь естественной.

Оба они быстро прошли во вторую комнату и тут же заперли за собой замок.

На ходу глянув на себя в зеркало, Нина прошла в прихожую и открыла двери.

На пороге стоял Эдик. Тот же Эдик и далеко не тот. Если раньше у него был и на работе и вне ее вид джентльмена, то теперь от прежнего пижонства ничего не осталось. Потертая кожаная куртка, затасканные джинсы, короткая борода при усах.

– Привет, – хрипловатым, незнакомым голосом сказал он.

– Это ты?! – удивилась Нина. – А я-то голову ломала, кто это меня из старых знакомых ищет?! Входи.

Он вошел, настороженный и нервный, быстро глянул на кухню и спросил:

– У тебя гости?

– Были. На обед друзей приглашала. Что это ты меня разыскивать вздумал?

– Дойдет до разговора дело.

Он сел к столу в комнате, окинул Нину внимательным взглядом, покривил губы в усмешке.

– А ты другой стала. Совсем другой. Я тебя в телевизоре случайно увидел и сначала глазам своим не поверил, тебя ли вижу. Теперь убедился, что тебя.

– А ты тоже другой, – засмеялась Нина.

– Какой другой?

– Да вшивый какой-то, – с презрительным вызовом сказала она. – Я бы на улице тебя и не узнала.

– Это почему? – обидчиво спросил он.

– Да блатным ты каким-то выглядишь. Просто бомж какой-то. Не поверишь, что когда-то в смокинге и при бабочке ходил.

Он отвернулся и поморщился. Потом снова посмотрел на нее с нескрываемым любопытством.

– Да, изменилась и ты. Жалко, что тогда, на морях, у нас с тобой любви не получилось. Жалко, что я тебя тогда не попробовал.

– У меня с другим любовь была, – резко ответила Нина. – Тебе там места не находилось.

Эдик засмеялся презрительно.

– Игорь твой, что ли? Молокосос этот дешевенький? Так я же ему за тебя деньги заплатил. Он же в сторонку отвалил, за вполне приличные башли!

– Что это ты несешь? – обомлела Нина. – За какие деньги? Он просто испугался и убежал, вот и все!

– Если бы! – ехидно улыбнулся Эдик. – Все было нормальненко. Я ему деньги дал, за тебя отступного, он и смылся, чтоб не мешаться. Так что продал он тебя, как кусок говядины с прилавка. Только ты удрала быстренько, так что все мои затраты впустую.

– Ты что, пришел чтобы мне эти паскудные истории рассказывать? – напористо спросила Нина.

– Да нет. Дела серьезнее. Дела у нас с тобой куда как серьезнее.

– У меня с тобой никаких дел нет!

– Это смотря как взглянуть. Дала бы выпить гостю, а там и потолкуем.

Нина прошла на кухню, прихватила со стола недопитую бутылку, чистый стакан и вернулась.

Эдик уже стоял у запертой двери в маленькую комнату.

– А там у тебя что? Отчего дверь заперта?

Глаза у него были подозрительные, а правая рука дергалась в кармане куртки.

– Ту комнату я сдаю постояльцу, – беззаботно ответила Нина. – Денег не хватает, вот на лето и сдавала.

– Сдаешь? А куда он сейчас подмыл?

– На рыбалку уехал на неделю, вот свое имущество и запер. Не дергайся, садись. И покороче свои дела выкладывай.

Нина проговорила заготовленный текст легко и безмятежно и даже сама удивлялась, как это у нее легко получается.

Эдик вроде бы успокоился, сел опять в кресло, неторопливо налил себе полстакана коньяка и выпил.

– Давай покороче, – решительно подхлестнула она. – Мне с тобой не о чем разговаривать. Если за любовью пришел, сам понимаешь, у нас с тобой ее не получится. Денег в долг тоже ссудить не могу, потому как и сама еле перебиваюсь.

– Короче, так короче, – согласился он, поставил стакан на стол и сказал мрачновато: – Я, моя дорогая, уже целый год прячусь, как дикий зверь от охотников.

– От кого?

– А будто не знаешь?

– Откуда я могу знать? – Она безразлично пожала плечами. – Мне твои дела неизвестны.

– Брось, Нинель. Прекрасно ты все знаешь, – жестко сказал он. – Об одном деле, во всяком случае, знаешь. Недаром из ресторана тогда уволилась и вообще с морей оторвалась. Этим ты себя и выдала с головой. Испугалась и удрала.

– Про что это ты? – наивно вытаращила глаза Нина.

– Кончай ваньку ломать! – зло гаркнул Эдик. – Не строй из себя дурочку! Хорошо ты знаешь, кто тогда в ресторане на кухне Арчила замочил, и думаю, даже видела, как это было сделано. Или потом что ненужное для тебя видела. Вот что нас с тобой повязало.

– Это тебя повязало, трусливая сука, – прошипела Нина, чувствуя прилив внезапной отваги. – А я с тобой и с этими мокрушными уголовными делами ничего общего иметь не желаю! Не видела я ничего и не знаю ничего!

– Ты поспокойней, поспокойней, – с недоброй улыбкой сказал Эдик. – Думаешь, фигуру свою в телевизоре показывать стала, так по старым долгам платить не надо? Нет, дорогая, так жизнь не строится! Чтоб ты мне не толковала, а ты потому тогда с курорта удрала, что испугалась, что дело в разборку пойдет. Не надо, Нинель. Сейчас для обоих нас лучше будет, если мы соорудим общую позицию для обороны.

– А мне-то от кого обороняться? Ты Арчила зарезал, так ты и отвечай, а мне в этих делах ни страха, ни опасностей. В любых случаях, Эдик.

Эдик покривился, сказал негромко:

– Арчил был шваль, шелупонь, мелкий шантажист.

Нина села в кресло напротив Эдика, твердо посмотрела ему в глаза и столь же решительно произнесла:

– Эдик, слушай меня внимательно. У меня теперь другая жизнь. Что там раньше было, то ушло и не вернется. Как я понимаю, тебе на хвост наступили, тебя за убийство Арчила милиция по всей стране разыскивает. Сколько бы ты ни бегал, сколько бы ни прятался, а сам понимаешь, рано или поздно найдут. Найдут и поставят к стенке. Если уж в тебя милиция вцепилась, то не отстанет и через сто лет.

– Плевать на милицию, дура ты эдакая. Ничего ты не понимаешь! – жестко выдавил он. – Плевать на ментов! Если б в них было дело, так я бы давно откупился, дура!

– Это как? – опешила Нина.

– Да так! Неужели ты думаешь, что я целый год прячусь, по чужим хатам живу, на хулигана стал похож, потому что милиции испугался?! Да плевать я на нее хотел! Хуже здесь дело обернулось! И для меня, да и для тебя.

– Меня в любых случаях сюда не впутывай.

– Приходится, Нинок, приходится. Тут уж ничего не поделаешь.

Он налил себе еще полстакана и выпил так же медленно, как первую порцию. Надолго замолчал, и Нина тоже решила выдержать паузу, пусть сам начинает, не ей же ему помогать?

– Короче сказать, Нинель, достали меня родственники и друзья Арчила. А это пострашней, чем вся милиция и Интерпол. На мою беду оказалось, что братьев, дядьев у поганого Арчилишки набралось чертова туча и они поклялись виноватого найти и отомстить. Сама знаешь, что кавказский народ к таким вопросам относится очень серьезно. Так серьезно, что скинулись они в общий котел, набрали денег и сейчас разыскивают меня и Штопора по всей земле.

– Что еще за Штопор? – презрительно спросила Нина.

– Штопор?.. Это тот, который убил Арчила. А ты его в тот день в ресторане видела. И видела, как он дохлого Арчила из кабака вынес и в горы утащил.

– Не видела я ничего! – крикнула Нина.

– Это тебе так кажется. А в натуре – видела. И для тебя будет лучше, если так для себя и решишь.

– Мне для себя ничего решать не надо!

– Ошибаешься, Нинель, очень ошибаешься, – с какой-то кошачьей улыбкой сказал Эдик. – Люська, подруга твоя, официантка из нашего «Тюльпана», так же поначалу решила. А потом передумала. Когда ее за хобот взяли.

Нина чувствовала, что внутри у нее все уже трясется.

– Кто взял Люську за хобот?

– Да все они. Друганы Арчила. Я ж тебе сказал, деньги у них есть, злоба есть, они и разыскивают всех, кто может что-то знать. Люську они уже нашли, теперь твоя очередь.

– Да ты же сам, гаденыш, их на Люську навел, – истерично захохотала Нина. – Ты навел!

– Это значения не имеет. Главное, что они ее нашли. И если ты скажешь, что ничего не видела, к примеру, то однажды придешь домой, а сыночка твоего, Игоречка, дома нет. А тебя спрашивают по телефону – что ты знаешь о смерти Арчила, что видела, что думаешь? А мальчик рядом с ними будет кричать: «Мамочка, мне уши режут!»

– Ну и гады же вы, – прошептала Нина. – Ну и гады. А что Люська им сказала?

– Люська правильно сказала. Сказала, что Арчила зарезал Штопор, вот как она сказала.

– Ты ее научил, да?

– Может, и так.

– А теперь ты и меня под этих друганов и братьев Арчила подставляешь? На меня наводишь, чтоб я то же самое сказала? И дружка своего Штопора вместо себя на плаху кладешь? Ведь ты же, ты зарезал, а он только труп Арчила в горы утащил!

Ей тут же захотелось засунуть себе в рот салфетку, а Эдик засмеялся.

– Ох, детка! Видишь, какие вы бабы всегда болтливые и слабаки в деле. Кричала, что ничего не видела, а оказалось, что это совсем не так.

– Ну, кое-что видела, – вынуждена была согласиться Нина. – Только от моих показаний тебе легче не станет. Прирежут тебя дружки Арчила.

Он засмеялся и сказал снисходительно:

– Это уж тебя не касается. Я тебе говорю про самый лучший вариант и для тебя и для себя. Тебе не шибко много надо придумывать. Когда они, родственнички Арчила, войдут с тобой в контакт, ты немножко покочевряжишься для виду, поломаешься, потом сделаешь вид, что испугалась, и расколешься.

– Как это я расколюсь? – Нина внезапно успокоилась. Быть может, оттого, что увидела, в каком отчаянном, нечеловеческом страхе живет Эдик, как истрепал его за год этот страх, как он вертится, словно крыса в ловушке, а потому – нет в нем ни настоящей силы, ни настоящей опасности.

– А расколешься ты примерно так... Скажешь, что пришла утром первой на работу и видела, как из кухни ресторана выскочил Штопор. Весь в крови. На кухне – увидела тухлый кусок мяса, то есть Арчила. А я, метрдотель Эдик, пришел минут через сорок.

– Люська так и сказала?

– Да, – ответил он коротко.

– А они на этом успокоились?

– Одного показания недостаточно.

– И тогда они будут мстить Штопору?

– А кому же еще?

– А по мне, – неестественно весело захохотала Нина, – пусть они тебя и режут. Ты убил Арчила, ты и больше никто!

Эдик дождался, пока она прекратит смеяться, усмехнулся, неторопливо вытащил из кармана пистолет, поиграл им, снова засунул в карман и сказал снисходительно:

– Детка, ты не понимаешь ситуации.

– Ты что, собираешься меня испугать своей пушкой? – громко сказала Нина, нажав на слово «пушка», чтобы за стенкой его услышали и поняли, в чем дело.

– Нет, детка. Тебя мне убивать не с руки. Ты для меня ценный свидетель. Ты мне живая нужна. К тебе родственнички и друзья Арчила должны прийти и слова твои услышать. И слова твои должны быть правильные. Я же тебе объяснил, как они могут твоего сыночка прихватить? А почему мне так же не сделать? Где он живет, я знаю, детский садик – тоже знаю. Сейчас твой Игоречек, к примеру, либо у соседки через дверь, либо у этой Натальи.

Нина молчала, закостенев. Эдик сказал миролюбиво:

– Ты, главное, не дергайся. Все же очень просто. Дня через три эти кавказские мстители тебя найдут. Ты им сдашь Штопора. Они – найдут Штопора, и тому кранты. Я с мужиками тоже миром разберусь. И все навсегда забудется.

– Если ты тронешь моего Игоречка...

– Не трону. Мне это ни к чему. Но если ты начнешь брыкаться да из оглобель лезть, то уж извини.

Она посмотрела на него, пытаясь найти какие-то аргументы, возражения, но вдруг поняла, что никаких слов нет, да и быть не может. Перед ней сидел затравленный человек из другого мира, – со своими законами и правилами поведения. Она поняла, что если согласится с его, Эдика, предложениями, то данную, сиюминутную беду, возможно, и преодолеешь. Но Эдик врет, когда говорит, что на этом все и кончится.

Весь опыт Нины, ее лагеря, ее приключения и столкновения с людьми криминальными говорили об одном – если пойти на это соглашение, то Эдик от нее уже никогда не отстанет. Никогда, потому что шантажисты не отлипают от своих жертв. И в той или иной форме она на всю жизнь окажется у Эдика «на крючке».

Словно перехватив ее мысли, Эдик облегченно улыбнулся и сказал широко:

– Ладно! Будем считать, что в этом деле мы достигли консенсуса! Кавказские люди придут к тебе денька через три. А скажи-ка, ты не сумеешь мне на недельку какую-нибудь «крышу» подыскать? Меня из моего логова московского уже гонят.

– Уж не у меня ли ты собрался квартироваться? – спросила она насмешливо.

– Нет. Это было бы для нас с тобой невыгодно. Но, может, у тебя еще кто комнатушку сдаст? На неделю, не больше. За это время мы с тобой все проблемы разрешим.

– Ага. Разрешим. А потом что еще тебе от меня понадобится? Работенку тебе подыскать? С подругой познакомить?

Он засмеялся благодушно:

– Вот видишь, как быстро ты все схватываешь! Может быть, мы с тобой еще будем большие дела делать, Нина! Сейчас наше время пришло, время умных, деловых людей.

С резким треском дверь из второй комнаты открылась, и Комаровский сказал с косой улыбкой:

– Все ясно, деловой человек. А теперь сиди тихо и не рыпайся.

В руках у Комаровского оказалось короткое ружье с пистолетной рукояткой, и держал он его твердо, направив ствол в грудь Эдика.

Тот дернулся, привстал, но сел, не сводя глаз с черного зрачка ружейного дула.

– Теперь медленно и неторопливо вытащи лапы из карманов и положи на стол.

Эдик поколебался, лицо его дернула судорога, потом он хмыкнул и плавным движением вытащил из карманов руки, осторожно, как хрустальный тонкий стакан, положил перед собой на стол пистолет.

Из комнаты лениво вышел Воробьев с портативным магнитофоном в руках, вытащил из него кассету, сел в кресло, взглянул на Эдика и спросил с равнодушным презрением:

– Все ясно? Или будут дополнительные вопросы?

Эдик облизнул пересохшие губы.

– Весь разговор записали?

– Абсолютно правильная догадка, – кивнул Воробьев. – Все твое признание, друган, записали. Слово в слово.

– Ментам передадите? – глухо спросил Эдик.

– А вот за дураков нас не держи, – укоризненно заметил Воробьев. – В милицию мы эту пленку не понесем.

– А кому?

– Да как же кому? – удивленно спросил Воробьев. – Понятное дело, что твоим врагам. Зачем нам милиция? Ситуация очевидна. Ты, трус паршивый, подставляешь Нину, появляются заинтересованные люди, и мы тут же сдаем им тебя. А уж ты крутись как знаешь вместе со своим Штопором.

Эдик откинулся на спинку кресла.

– Ваша взяла, сучата. Может, поторгуемся?

– Да нет, – поморщился Воробьев. – Мы ведь торговаться не умеем. Ты нас не за тех принимаешь.

– Так что предлагаешь? – нахмурился Эдик, а руки его на коленях лежали спокойно и присутствия духа он не потерял под ружьем.

– Как что? – с тем же наивным удивлением глянул Воробьев. – Мне показалось, что ты мужик поумнее. Ты со своей стороны НЕ подставляешь Нину под кавказских джигитов, вообще навеки о ней забываешь, а она хранит эту пленку с записью в качестве своей охранной грамоты. Вот и все.

– А где гарантии, что вы этот компромат на меня в дело не пустите, ментам не передадите? – базаристо спросил Эдик.

Воробьев пожал плечами.

– Ты нас своей меркой не мерь. Нам твои дела до лампочки. По моему разумению, тебя прикончат рано или поздно, и скорее рано. Не за эти делишки, так за другие. Такова уж модель твоей жизни. Но мы в твоей судьбе участия принимать не собираемся. Никакого.

Лично мне в грязь не охота. Я думаю, что такого же мнения придерживаются и остальные. Разбирайся со своими друзьями сам.

Эдик глянул на Комаровского, сказал, криво усмехнувшись:

– Убери свою дуру. Мне под дулом говорить тяжело.

– Что поделаешь! Потерпи, дорогой! – захихикал Комаровский. – Вы, сэр, извините, но доверия у меня не вызываете!

– Ладно. Проиграл, – сказал Эдик и взглянул на Нину. – А ты молодец. Не ожидал. Добро. Значит, разошлись, как в море корабли, и больше не пересечемся, так?

– Так, – с трудом ответила Нина.

Эдик медленно поднялся, кончиками пальчиков коснулся своего пистолета и вопросительно взглянул на мужчин.

– Бери, бери свою пушку, – засмеялся Комаровский. – Ты ж без нее половина человека, а нам она ни к чему.

Так же пальчиками, очень медленно, Эдик засунул оружие за пояс, запахнул куртку, натянул на голову кепку, неожиданно улыбнулся дружески и спросил:

– Ну, а на посошок-то можно выпить?

– А как же иначе? – спокойно ответил Воробьев. – Налей ему, Нинок, на прощанье.

Нина взялась за бутылку и пока наливала коньяк в стакан, чувствовала, как дрожат у нее руки.

Эдик взял стакан, обвел всех уже спокойным и сосредоточенным взглядом и сказал:

– Жалко, что мы в разных сферах жизни. Жалко. Будем все здоровеньки. Выпью за то, чтоб к общему благу мы больше не встречались.

– Разумно, – сказал Воробьев.

Эдик поставил пустой стакан на стол, кивнул и вышел в прихожую. Нина открыла ему двери. Он что-то хотел сказать на прощанье, но слов не нашел, кивнул еще раз, и Нина закрыла за ним дверь.

– Вот и все! – весело засмеялся Комаровский, швырнув ружье на диван. – А ты дурочка боялась.

– Выстрелил бы? – содрогнувшись, спросила Нина.

– А то как же! Обязательно! Если б патроны были.

Нина понимала, что ее успокоения ради Комаровский скорее всего врет, что патронов у него не было. Но выяснять этого вопроса не стала.

Оба они снова уселись к столу и, как ни в чем не бывало, принялись обсуждать производственные проблемы, в основном о том, как и где Воробьев будет снимать очередной фильм, который должен прославить его во веки веков.

Сумерки за окном сгущались, к словам мужчин Нина почти не прислушивалась, остро и больно понимая, что если один из них захочет остаться с ней сегодня здесь, то набраться сил на отказ она не сумеет.

Более игрив по отношению к ней был Комаровский – то приобнимет, то скажет смачный комплимент, то многозначительно сверкнет глазенками, то совершенно ни к месту вспомнит про жену Воробьева, причем последний тут же мрачнел.

«Господи, Женька, – подумала она, – ну хоть бы ты меня не продавал в этой распроклятой жизни! Как же меня к тебе тянет!»

– Я схожу за Игорьком к соседке, – сказала она, вставая. – Не люблю, когда спит по чужим людям.

– Вот и хорошо, – вскочил Комаровский. – Я тоже иду. Надо эту гаубицу брату вернуть, обещал, что сегодня и принесу.

– Я, пожалуй, тоже двину, – приподнялся со стула Воробьев.

– С ума сошел? – вытаращил глаза Комаровский. – Этот кретин, быть может, внизу с пушкой своей бродит? Увидит, что женщина одна осталась и придет пленку со своим признанием отбирать! Нет уж, ты сиди, сторожи! Ты, Нина, ему у порога, у дверей постели, как сторожевому псу! Сторожи!

Он быстро упаковал ружье и следом за Ниной вышел из квартиры.

Около лифта он сказал, как бы к Нине и не обращаясь, словно сам себе:

– Этому охламону сейчас мама нужна, а не женщина.

– Я понимаю, – тихо ответила Нина. – Он свою жену на всю жизнь любит.

– На всю жизнь – такой ерунды ни у кого не получалось. Жизнь длинней любых увлечений.

Лифт распахнулся, и он вошел внутрь.

– Спасибо тебе, – сказала Нина.

– Ерунда, – по обыкновению ерничая, улыбнулся он; двери закрылись, и лифт загудел, проваливаясь вниз.

Со спящим ребенком на руках Нина вернулась в квартиру, осторожно уложила его в кроватку и вернулась на кухню.

– Я забыл тебе доложить, – сказал Воробьев. – Тебя пристроили на курсы режиссеров кинотелерекламы. В Останкине. Если все будет нормально, через год получишь, как они выражаются, сертификат режиссера видеорекламы. Не забудь сказать Аркашке Андрееву спасибо. Туда все блатники пристроились, но он тебя прошиб.

– Режиссера рекламы? – подивилась Нина.

– Да. Через год-другой они очень и очень потребуются. Рекламы на экране будет столько, что публика от нее блевать начнет. Так что ты придешься ко времени. Без работы не останешься.

– Я бы хотела в вашей команде работать.

– Посмотрим, – вяло сказал он. – Дела с такой скоростью разворачиваются, такие чуть не каждый день перемены, что я не уверен, останется ли еще наша команда. К примеру сказать, Комар мой любимый, видать, в Америку улетит.

– Комаровский? Уедет в Америку? – поразилась Нина.

– Не уедет, а будет работать там на наш экран. Программу ему там дают. Его долго на задворках держали, а он отличный ведущий. Раньше по своему стилю не подходил, а теперь, глядишь, и развернется.

– А ты? – осторожно спросила Нина. – У тебя есть какие-то планы?

Он помолчал и ответил тяжело:

– Все мои планы не свершились. И свершиться им не суждено. Но о них, планах, толковать не будем. Хотя бы потому, что в тридцать шесть лет уже можно твердо сказать, есть ли у тебя перспектива или нет.

– Да что ты мелешь, Женька! – искренне поразилась Нина. – Тебе ли такую чушь молоть! Столько всяких призов успел нахватать! На тебя же все наши молодые режиссеры молятся, твои фильмы смотрят как учебное пособие. У тебя просто этот, творческий кризис.

Он косо посмотрел на нее и сказал неприязненно:

– Не используй слов, значения которых как следует не понимаешь. Творческий кризис! Чушь это! У меня жизненная крышка. Понимаешь? Тупик, безвыходность... Но тебе с твоим перманентным оптимизмом этого не понять. Ты жизнерадостна, как жеребенок, в любых тяготах.

– Так ты что, повеситься, что ли, собрался? – хохотнула Нина.

И, замирая, вдруг увидела, что на дикое и шутливое предложение это он даже не улыбнулся, а мрачно уставился в стол, а потом проговорил тяжело:

– Да, что-то около того.

– Ты не шутишь? – тихо спросила она.

– Нет. Но трепать об этом на каждом углу не следует.

– Женька...

– Помолчи.

Она послушно помолчала, потом спросила осторожно:

– Это, Женя, из-за жены?

– Все в комплексе.

Она снова замолчала, мучительно пытаясь найти какие-то другие слова, или новую тему, или вообще что-то сделать такое, чтобы стряхнуть, сбить с этого утонувшего во мраке человека его опасное настроение.

– Знаешь что, Женька, – с веселым отчаянием сказала она, – брось-ка ты всю эту ерундовину! Осталась у меня последняя заветная бутылочка коньяка, постелю я сейчас свежее белье на диване, немножко выпьем, нырнем под одеяло, и, вот увидишь, все будет хорошо.

Она искусственно засмеялась, краснея от смущения, а он улыбнулся, помолчал и сказал:

– Глупая ты, Нинок, все-таки. Славная, милая женщина, но все еще словно вчера из деревни приехала. Не поможет мне этот твой подвиг. Не поможет.

– Это не подвиг, Жень...

– Не надо меня спасать. Давай свою бутылку и ложись спать.

Утром она его так и застала – тупо сидел у стола и глядел на пустую бутылку.


Дня через три Нина все же решилась зайти к Андрееву и поговорить с ним насчет Воробьева. Для серьезности этого мероприятия решила начать с Комаровского, который хотя и умудрялся любую проблему облекать в клоунаду, но, по сути дела, ко всему относился весьма строго. Настолько строго, что сам себя боялся и потому нервничал.

Она пришла на Шаболовку, нашла кабинет Комаровского, распахнула дверь, и оказалось, что вся команда здесь и уже заседает, все трое веселы и возбуждены, а более всех ликует Воробьев – истерично-радостный, незнакомый, счастливый, словно ребенок перед Рождеством.

– А! – закричал он, увидев Нину. – Вовремя явилась! Закрой дверь за собой. А впрочем, ребята, какого черта мы здесь торчим?! Начальники, закрывайте свою лавочку, свалим сейчас в какой-нибудь кабачишко да посидим на прощанье. Пошли, пошли! Быть может, в последний раз посидим в приличном составе!

Он был настолько возбужден, что никаких возражений не то чтобы не принимал, а даже не слышал.

Прихватив редакторшу Марину для компании, тесно набились в машину и поехали в ближайшее, недавно открывшееся кафе.

– Что случилось? – тихо спросила Нина Комаровского, когда они оставили машину на стоянке и подходили к кафе.

– Жизнь всех разгоняет по новым углам, – беззаботно ответил он. – Жизнь и наше дикое время!

– С Воробьевым что случилось?

– А что с ним могло случиться?! Жена вернулась.

– Как вернулась? – спросила Нина, внутренне сжимаясь.

– А как ваша сестра возвращается? Нашкодила, погуляла, хвост ей ободрали, вот и назад. Домой, под крышу семьи.

– Это хорошо, – сказала Нина.

– Может быть, хорошо, а может, и не очень, – расплывчато ответил Комаровский. – Тут ведь сюжет возвращения драгоценной супруги с некоторой закавыкой.

– Какой?

– Подожди, пусть отойдут подальше. Всякие сплетни требуют интимной компании.

Вместе с Комаровским она отстала от остальных, пока они шагали к дверям кафе, и Максим проговорил негромко:

– Женька рад, как ребенок, но там, по-моему, какая-то игра. Дело-то в том, что тенора она при себе тоже оставляет.

– Как оставляет? Жизнь втроем, что ли? – спросила Нина.

– Опять же не совсем. Опять же при нюансах. Видишь ли, к тенору как ни относись, но талант он несомненный и вес на международной оперной сцене набирает. Далеко пойдет, это несомненно, но с точки зрения супруги Женьки, восхождение означенного тенора к вершинам мировой славы несколько замедленно. И потому у нее возник план сделать о нем, то бишь о теноре, большущий фильм – российские истоки его таланта с музыкой, рассуждением об искусстве и прочей мурой. Ну, понятно, что для выполнения этой великой задачи и приглашен режиссер Воробьев. Поняла хитросплетения жизни?

– Ни хрена не поняла! – в сердцах ответила Нина.

– Все просто, как выеденное яйцо! Тенор дает деньги на фильм. Женька кладет на стойку свой талант, а чтоб прочнее держался на крючке, супруга возвращается к домашнему очагу.

– Так от тенора она ушла или нет?

– Этот вопрос не ясен. Думаю, что ушла. Во всяком случае, на сегодняшний день она под сенью семейной крыши.

– Ну, тогда все хорошо, – облегченно сказала Нина. – Знаешь, Максим, я сейчас исчезну потихоньку, мне ребенка надо...

– Прекрати, – сказал он. – Сегодня прощальный вечер. Мы теперь не скоро соберемся в таком составе. Если вообще когда-нибудь соберемся.

Нине хотелось уйти, но непонятность последних слов Комаровского удержала. А еще, пока они шли два десятка шагов до дубовых дверей кафе, ее остро пронзило ощущение горькой потери. С неожиданной и ошеломляющей силой она вдруг поняла, что все последние месяцы, с первого дня появления на Шаболовке, с первого часа, как увидела Женьку Воробьева, – все время ревниво следила за ним, нарочито стараясь попадаться ему на пути. Потому в тяжелую минуту, перед разборкой своих дел с Эдиком, и позвонила именно ему. Плевать на Эдика! Что в нем страшного вместе с его пистолетишкой?! Сама нашла бы способ, как загнать его в угол! Но хотелось быть слабой. Хотелось, чтоб ее защитили. И защищал не кто-нибудь, не милиционер с перекрестка.

Ей плакать хотелось, а веселый Комаровский элегантно поддерживал под руку и что-то беспрерывно лопотал.

Они вошли в пустой по раннему часу зал кафе, и официанты ринулись к ним с непонятной и непривычной услужливостью, так что Нина не сразу сообразила, что это одно из первых в Москве частных кафе, чистое, уютное, с вышколенным персоналом, с попыткой создать свою клиентуру и свой стиль.

Появившийся хозяин тут же признал их за телевизионщиков, клиентуру солидную и достойную, а потому самолично усадил за стол в углу.

Все неясности в словах Комаровского разъяснились в первом же тосте Андреева.

– Я начну, дорогие друзья мои, с банальной тривиальности. Вы знаете, как я люблю пошлости подобного рода, но без них не обойтись. Так вот, одна из них звучит так. Жизнь – это книга, которую читаешь, каждая страница есть определенный период, с определенными событиями и героями. Сегодня мы переворачиваем такую страницу жизни. Завтра начинаем читать новую. И будут новые события, новые герои. По глазам наших прекрасных дам я вижу, что они меня не очень понимают, потому несколько слов объяснений. В ближайшие дни все здесь присутствующие разлетаются в разные стороны, и мы теряем общий интерес. Славный редактор Марина уходит в редакцию нового телекиножурнала. Через несколько недель наша милая Нина Васильевна Агафонова приступает к обучению на курсах режиссеров в Останкине. Макс Комаровский улетает в Америку, дабы возглавить там собственную редакцию и выбрасывать еженедельно в отечественный эфир свои домыслы о США. Женя Воробьев приступает к съемке фильма о выдающемся соотечественнике и его талантах. Ну, а ваш покорный слуга перебирается в Останкино, чтобы вместо творческого работника занять пост одного из руководителей известного вам канала телевидения. Это светлый и грустный час. С одной стороны, мы расстаемся с перспективой и надеждой на лучшие дни, с другой стороны, мы РАССТАЕМСЯ. И это грустно. Так что выпьем за грусть и радость одновременно.

Радости Нина не ощущала и выпила лишь за грусть. При первой же возможности она выскользнула из-за стола, а потом, ни с кем не прощаясь, ушла из кафе. Она знала, что ее исчезновение долго никем не будет замечено, а потом никто не будет этим огорчен. Надеялась, конечно, что вечером кто-нибудь из них позвонит, но этого не случилось.

Пусть так, решила она, а чего еще ждать? У каждого своя дорога, и только девочки-выпускницы со слезой кричат на выпускном балу: «Девчонки, давайте не расставаться никогда!» Нет, мои милые, расставаться приходится. Приходится открывать новую страницу книги, а на ней новые герои.

На следующий день она съездила в Останкино, прошла сквозь стеклянную вертушку знаменитых дверей, получила пропуск, долго блукала по коридорам и переходам, раза четыре натыкалась на милиционеров охраны, перекрывающих входы в различные проходы, и пришла к выводу, что общая атмосфера здесь совершенно иная в отличие от домашней обстановки на Шаболовке.

В конце концов нужный кабинет она нашла. На табличке дверей так и было написано: «КУРСЫ РЕЖИССЕРОВ РЕКЛАМЫ».

Неряшливая, нечесаная тетка долго искала документы Нины, а когда нашла, то долго и подозрительно обнюхивала их, тычась носом в каждую страницу. Потом язвительно сказала:

– Да, милочка. В принципе, мы набрали людей, имеющих более профессиональную начальную подготовку. Людей, которые были при телевидении, простите, не около ведра со щеткой. В основном это ассистенты режиссеров и...

– Дети режиссеров, – обрезала Нина. – А что касается ассистента режиссера, то он, как известно, – мальчик за пивом. Так что отличие от уборщицы небольшое.

– Быть может, быть может, – тут же сдала тетка. – Но с учетом ваших рекомендаций и весомости тех людей, которые вашу кандидатуру поддерживают, мы вас зачисляем.

Нина прекрасно понимала, что сама тетка никого не зачисляет и ничего не решает и гадости говорит лишь для того, чтоб приподнять свою значимость. Но знала она и то, что от таких теток иногда в будущем многое зависит – доброго они сделать не могут ровно ничего, а нагадить умеют крупно. Поэтому она не стала уточнять, что тетка имела в виду под словами о «весомости тех людей, которые вас поддерживают», и даже проглотила молча еще парочку очень язвительных замечаний. Сорвалась Нина только раз, когда тетка обрадованно вздернулась:

– Да у вас же ребенок! Как же вы проживете на нашу нищенскую стипендию?

– У меня два любовника, – процедила Нина. – Один генерал, а другой держит частный ресторан.

Тетка хрюкнула и глянула на Нину с доброжелательным одобрением. Такой состав событий ее устраивал.

– Учтите, Нина Васильевна, – уже нормальным голосом сказала тетка, – что в связи с финансированием срок курсов может быть сокращен с одного года до шести или восьми месяцев.

– Это меня еще больше устраивает.

Она не стала объяснять делопроизводительнице, что в обучение режиссера, как таковое, не верила вообще. И Воробьев и Комаровский уже успели вдолбить ей в голову, что формальное обучение ничего толком не дает, закладывает лишь ремесленные азы, что освоить премудрости режиссуры внешнего порядка может очень быстро любой баран, а главное – в твоих способностях. Вот и все. Очень просто и неизмеримо сложно. Воробьев говорил еще проще: «Никто тебя ничему научить не может, если сама не видишь свою жизнь и свои мысли, как в кино». А она свою жизнь так и видела – словно в зале сидела.

Занятия, по словам тетки, начинались в сентябре, то есть через неделю.

Нина покинула Останкино с ощущением какой-то радостной опустошенности в душе. Завтра – все сначала, новые занятия, новые люди, все незнакомое, все неизвестно куда приведет. Прошлое отброшено, не забыто, но отброшено, и следовало поставить на нем последнюю точку.

На троллейбусе она добралась до метро и через полчаса была у Натальи, а та, едва увидела Нину на пороге, радостно завизжала:

– Во, подруга! Ты, как всегда, появляешься в доме как раз в ту минуту, когда истрачена последняя копейка.

– Ты что, все свои капиталы просвистала?

– Подчистую! До последнего грошика! Вчера последние порожние бутылки сдала.

– Подожди-ка, – припомнила Нина. – А как же твои доходы от этой рекламной конторы Пети?

– Лопнула контора! – завизжала от счастья Наталья. – И Петя лопнул! Ладно, не занимайся ерундой, если башли есть, сбегай за портвейном, да посидим как прежде. Я тебе все расскажу.

Ладно, решила Нина, попрощаемся с той страницей жизни, которую переворачивали, тем напитком, которым эту страницу обливали.

Портвейн Нина нашла, но прежних сердечных посиделок не получилось. Наталья беспрестанно увиливала от откровенных и душевных разговоров, все пыталась молоть какую-то чепуху о политике, о том, какая была раньше прекрасная страна СССР, где с голоду помереть было никак нельзя, вне зависимости от того, работаешь или нет, но о своих делах и переживаниях не говорила ни слова. В конце концов Нина спросила прямо:

– Так что, до последней нитки тебя ободрал твой Петя?

– Как это? – сделала вид, что не понимает, Наталья.

– Да так! Он же тебе чертову уйму денег должен.

– Ничего он мне не должен.

– Так. Ясно. Но я-то тебе тысячу долларов должна.

– Хрена ты мне собачьего должна! И не думай даже!

– Хорошо, – накаляясь, сказала Нина. – Мы с тобой как-нибудь разберемся. А у тебя осталась расписка, что Петька тебе должен?

– Да нет, – выдохнула Наталья. – Потеряла я эту поганую бумажку.

– Ты ее не потеряла, а твой любимый у тебя ее спер! – крикнула Нина. – А мою расписку он сохранил, вот так, дорогая! И теперь за такие расписочки людей калечат, пока долгов не вернут. Уже специальность такая есть – выбивалы или вышибалы!

– Да я ж его тогда убью! – пропищала Наталья.

– Слышала я это уже, только он пока живехонек. Он у тебя появляется?

Наталья потянулась к стакану и пробурчала:

– Давно не было. И не звонит.

– Так! – рявкнула Нина. – Все ясно! Конец любви. А у тебя его телефон есть?

– Нет... Он на новой хате живет.

– Черти бы тебя, Наталья, съели! А как его искать?

– Зачем? – равнодушно пожала подруга плечами. – Ушел и ушел. Как будто бы могло быть по-другому. Я к нему без обид.

– А я хочу решить все разом и навсегда! Я не собираюсь ждать, пока твой хахель мне свои претензии предъявлять начнет. Бери топор, и пойдем его убивать или расписку из него вытряхнем!

– Пошел он к черту, – безжизненно сказала Наталья. – К черту... У него какая-то другая контора. Где-то на Неглинной.

С большим трудом Нине удалось понять, что контора эта – по изготовлению мебели для офисов, всяких столов и стульев и расположена неподалеку.

Особой спешки разыскивать Петю у Нины не было, но она уже завелась до предела, да и противно было смотреть на полумертвую подругу.

– Не бросай меня, – испуганно сказала Наталья. – У меня ж вовсе никого не остается теперь.

– Да будет тебе! Друзей полный дом.

– При полной бутылке. Не бросай, я тебя прошу.

– Да ладно, ладно. Куда мы друг от друга денемся. Хуже, что не ясно, на что жить будем.

– Э! Плевать! И раньше не умирали.

Бодрость Натальи объяснялась тем, что у нее еще оставалась непочатая бутылка, а при таком запасе можно было о будущем не думать.

Через час, окончательно запутавшись во дворах на Неглинной, Нина уже решила было плюнуть на Петю и переговоры с ним касательно сомнительных долгов. Плохо было, конечно, пускать такое дело на самотек и ждать, пока он предъявит претензии сам, но не бегать же за сопляком, отыскивая его контору. И как раз когда пришло такое решение, она увидела на стене возле дверей в подвал шикарную бронзовую табличку.

«Комфорт. Мебель для офисов».

Она толкнулась в двери, и тут же навстречу ей появился здоровенный, как слон, мужик, в камуфляжном обмундировании и с дубинкой в руках. Правда, осведомился вежливо:

– Вам до кого, мадам?

– Петьку мне, – решительно сказала Нина.

– Петра Алексеевича? Подождите.

В подвале было душно, хотя для украшения его и придания солидности явно влепили массу деньжищ. Тут тебе и кожаные кресла, и полированные столики, и даже телевизор в предбаннике, где положено было ждать вызова к президенту шарашки. Все это казалось не по-настоящему, какой-то игрой детишек во взрослых.

Девчонка в юбчонке, короче трусиков, деловито спросила:

– Вы к Петру Алексеевичу?

– К Петьке! – обрезала Нина, упрямо не собираясь воспринимать столь солидно вчерашнего нищего студента, кормящегося хлебами немолодой женщины.

Но она несколько ошиблась и сразу это поняла, когда секретарша ввела ее в кабинет. Вчерашний студент успел в короткий срок наесть щеки, залосниться от самодовольства, и от прежнего Петьки у него остались только нахально торчавшие усишки.

– Нинон! – широко размахнул он руки и, судя по всему, полез было целоваться по случаю встречи, но Нина отодвинула его в сторону.

– Вышел на орбиту, Петя?

На нем был мешковатый черный костюм с блестящими пуговицами и такие же свободные брюки. И стрижен коротко, и даже галстук нацепил под воротник снежно-белой сорочки. Про волну ароматов заграничной парфюмерии, которую он распространял, и говорить не приходилось. Когда он успел раздобреть, когда набрался солидности, небрежности и вальяжности, какие силы вытолкнули вчерашнего болтуна и молокососа в эдакие деятели, оставалось только голову ломать.

Но, как оказалось, к этим переменам он и сам не очень еще привык. Плюхнулся в кресло и с мальчишеским хвастовством спросил:

– Ну как тебе мой офис?

– Подвал и есть подвал, – пренебрежительно сказала Нина. – Сколько его не украшай, крысы все равно бегают.

– Это ты угадала, – озабоченно сказал он. – С крысами воюем. А ты тоже шикарно выглядишь.

Глазенки его блеснули завлекательно, откровенно, и Нина разом смекнула, в каком ключе пойдут сейчас переговоры.

– Продал Наталью? – резко спросила она. Но Петя ничуть не смутился.

– Отчего уж так разом и продал? Просто это перевернутая страница жизни.

– Ага. А рассчитываться с ней намерен?

– Ты насчет башлей, что ли? – беззаботно спросил он. – Рассчитаюсь. Мы сроки не оговаривали.

– Расписку мою давай.

– А ты что – деньги принесла?

Она посмотрела ему в лицо. Ни тени смущения в глазенках Пети не было. Взывать к его совести, произносить какие-то пустые слова было делом лишенным всякого разумного смысла. Петя, бывший веселый студент, жил уже по другим законам. Тем законам, которые теперь начали называть «законами рыночных отношений». И они, законы эти, говорили четко – у него расписка на взятые в долг тысячу баксов. Как были взяты, почему и зачем никакого значения для рынка не имеет, а имеет значение только возврат долга. Тысячи долларов. Суммы, которой у Нины не было.

– Давай расписку, – тупо сказала Нина. – Денег у меня нет и неизвестно, когда будут. И к тому же лично тебе я ни хрена не должна. Ты это прекрасно знаешь.

– Есть документ, Нина Васильевна, – захихикал Петя игриво. – И по этому документу я с вас должен получить. Законными или незаконными путями. Бизнес есть бизнес.

Жестокое чувство предельной решительности во что бы то ни стало закончить это грязное дело, во что бы то ни стало порвать со всем прошлым, окончательно охватило Нину.

– Пусть так, – сказала она. – Тогда жди лет пять, пока не разбогатею.

Он спросил ехидно:

– А что ж ты мне иконы деревенской не привезла? Другой бы был разговор.

– Тебе не икону в красный угол вешать надо, а унитаз, – ответила Нина. – Он тебе больше по твоей дерьмовой вере подходит.

Он засмеялся вполне благодушно:

– Ладно, Нина Васильевна. Не привезла, так не привезла, хотя ты меня очень этим обидела. А ты сегодня вечером занята?

– Я всегда занята, – железным тоном ответила Нина.

– Я в том смысле, что скоротали бы вечерок. В кабачок сходили, потом в какой-нибудь клуб до утра или в казино поиграли бы? А?

Все ясно, поняла Нина, хотя тут же поймала себя на мысли, что именно такого поворота ситуации она и ожидала. Быть может, сама напрашивалась на это.

– Ни к чему твои кабаки и казино, – твердо ответила она, не спуская с него прямого взгляда. – Приходи ко мне в гости сегодня. Ужин я сделаю похлеще твоего ресторана.

– Да?! – В глазенках его мелькнула шальная радость, он совершенно не ожидал такой легкой победы и не был готов к ней. – Вечером? Сегодня?

– Можешь завтра. Но лучше сегодня.

– Заметано! Приду! К девяти часам приду.

– Расписку не забудь прихватить, – внятно сказала Нина.

– Само собой, само собой.

Он проводил ее до выходных дверей из подвала и нарочито громко крикнул охраннику:

– Нину Васильевну пропускать ко мне беспрепятственно в любое время.


Нина вышла на улицу и неторопливо пошла к метро. Никакого праздничного ужина Петьке устраивать она, понятное дело, не собиралась. Она вообще еще не знала, как будет действовать на этом свидании. Казалось, что проще всего было бы снова позвать Воробьева с Комаровским и уж из этого-то жиденького новоявленного бизнесмена парни сделали бы отбивную котлету за минуту. Но она сразу отказалась от этой мысли. Просить Женьку и Максима о вторичной услуге такого рода было стыдно и глупо. Она чувствовала, что это бы им не понравилось настолько, что оба потеряли бы к ней всякое уважение. И вообще, отныне во всех делах следовало разбираться самой, а помощи просить, когда дела вовсе швах. Петя – это не Эдик. С Петей она справится без посторонней помощи. Тем более что с Женькой, Максимом и Андреевым она уже простилась, перевернула страницу отношений, и теперь ей казалось, что ничего общего с этими людьми она уже никогда не будет иметь. И без того они ей дали неизмеримо много.

Настоящей опасности Петя из себя не представлял. Он мог обмануть, обидеть по мелочи, не более того. Хотя и выглядел сейчас эдаким «крутым» бизнесменом, но настоящей силы он еще не набрал, это Нина понимала очень ясно.

Черт с ним, равнодушно подумала она, подходя к дому, черт с ним, справимся с ним своим женским оружием. В конце концов, нечего из себя корчить девочку. Значит, придется пройти и через это. Надо и проституткой поработать, невесело засмеялась она в душе, надо и так, если ничего другого у тебя нет и никому ты ничем не обязана.

Игорька снова пришлось переселять к Тамаре Игнатьевне, и на этот раз Нина попросила, чтоб он переночевал до утра.

Тамара Игнатьевна среагировала на это даже с одобрением.

– Конечно, милая, конечно. Дело молодое, нечего тебе в монашки подаваться. Честно-то сказать, я под старость лет ох как жалею порой, что сурово жила, уж очень чересчур себя блюла да сколько всяких радостей упустила. Все за хорошей жизнью гналась, все вязала да деньги собирала, а кому они и для чего теперь?

– Это в последний раз, Тамара Игнатьевна, – заверила ее Нина.

– Ох, не зарекайся, родная, не зарекайся. Я тебе всегда подсоблю, если что такое.

Петя явился точно в девять часов, и, надо сказать, явился достойно. В руках громадный букет роз, а через плечо большая сумка, наполненная бутылками шампанского, всяческими напитками, фруктами, деликатесами и всякой вкуснятиной, которую просто так в обычном магазине и не купишь.

– Давай расслабимся, а? – сказал он, вываливая весь свой провиант на стол. – Вся жизнь превратилась в какую-то гонку за мифом! Миф богатства, миф счастья! А все это призрак и фантом! Нам сегодня будет хорошо, а что там завтра получится – наплевать.

– Расслабимся, – сказала Нина. – Только сначала дела решим. Расписку принес?

Петя молча полез в карман, извлек бумажник мягкой блестящей кожи, из него проклятую бумажку и положил ее на стол. Нина молча взяла ее в руки, неторопливо достала зажигалку и подожгла документ с уголка.

Расписка сгорела в пепельнице разом, скукожилась и превратилась в пепел.

Петя нерешительно и смущенно улыбнулся:

– Ну вот. Теперь можешь меня выгнать в шею.

– Нет, – ответила Нина. – Хоть ты и подонок, но я с тобой на одной доске стоять не хочу. Я плачу по всем долгам честно.

– Ладно! Забудем о деталях и будем расслабляться! – обрадованно сказал он. – А где Игорек?

– Он-то тебе зачем?

– Да я тебя как-то без него не воспринимаю.

– У соседки, – сухо оборвала Нина. – И в мои дела не лезь. Сегодня твой вечер, командуй.

Ночью он оказался ласков и нежен, как мальчишка при своей первой женщине. При некотором отвращении к себе самой Нина все же решила, что вся длинная и бессонная ночь была далеко не самой худшей в ее жизни и были даже краткие мгновенья, когда ей казалось, что вот так все и должно быть, так оно все и происходит у тех людей, которые любят друг друга по-настоящему.

Проснулся он рано и встал на ноги с видом хозяина. Поцеловал в губы, прошел в ванную и побрился, сделал завтрак и, допивая кофе, солидно заявил:

– Я вот, Нина, как решил. Нечего тебе болтаться одной, да и на стипендию с ребенком не проживешь, так что перееду-ка я к тебе.

– Значит, кроме Игорька, мне и тебя еще кормить? – косо улыбнулась Нина.

– Ты меня не поняла. Кормить я вас буду. И кормить достойно, можешь быть уверена. Мне ведь, знаешь, тоже не с руки в эдаких пустых холостяках ходить. Мне солидность для бизнеса нужна. Всех этих девок-стриптизерок я уже нажрался до отрыжки. Я врать не буду, что каждый день дома ночевать собираюсь. У нас свои правила бизнеса. И с компанией надо погулять, и в казино заглянуть, в сауну, но ты у меня как основная платформа жизни будешь.

– Надолго? – изобразила интерес Нина.

– А что гадать? – удивился он. – На столько, на сколько мы будем нужны друг другу.

– А ты, Петя, мне вовсе не нужен, – спокойно сказала она. – Ни сегодня, ни завтра.

– Как?.. Не нужен?

– Да вот так. Я тебя употребила на ночь, и до свиданья. Потребуется еще раз, так я другого подыщу. Не старуха еще. Я женщина свободная, Петя, и не тебе меня покупать.

– Да я же для тебя лучше предлагаю! – удивленно прокричал Петя.

– Предложи кому-нибудь еще. Желающие найдутся.

– Так мы больше... не встретимся?

– Разве что на улице, – равнодушно улыбнулась Нина.

Еще добрый час он что-то лопотал насчет отдыха на Канарских островах и что он собирается купить в Подмосковье землю, на которой построит коттедж, а потом брякнул решительно:

– Так, может, ты хочешь расписаться? В церкви венчанье устроить? Так я и это могу.

– Ух ты! – поразилась Нина. – Аж мороз по коже! Ты просто герой!

– Я тебе серьезно говорю.

– А я тебе тоже. Допивай кофе и гуляй, – сказала она.

Он ушел обиженный и ничего не понимающий. В дверях, правда, приостановился, глянул удивленно и захохотал:

– Тысяча баксов за ночь! Это ж надо! Ни одной валютной проститутке такой гонорар не снится! Однако оно того стоило. Я не жалею.

В течение последующего месяца он звонил через день, но у Нины уже началась учеба на курсах, новые заботы завертели, завихрили ее так, что и передохнуть было некогда, и где-то после десятого звонка Нина бросила трубку, едва услышав его голос.


5

НОВЫЕ СТРАНИЦЫ


Письмо от сестры пришло в середине августа, и, что поначалу поразило Нину, отпечатано оно было на машинке.


«Здравствуй, дорогая моя сестренка Нина!

Во-первых, чтоб ты не волновалась, сразу сообщаем тебе, что твой сынулька Игоречек живехонек и здоровехонек, весь день во дворе, весь день на речке, и моя старшая Настасья возится с ним от зари до зари, так что за это можешь быть спокойна. Мама тоже жива, хотя и очень слаба. В огороде больше не копается, все больше сидит на солнышке. Но не в том самое главное, потому что у нас тут большие перемены. Братишка наш Андрюша окончательно уехал из города, объявился в июне, когда ты привезла Игорька, и как объявился, так устроил тут бучу. Решил стать фермером. Ходил, кричал и, в общем, получил восемьдесят гектаров земельки и теперь грозится, что скоро все мы будем жить по-новому, как нам не снилось. Самое главное, что в деревне набрались и другие, которые тоже решили стать фермерами, так что у нас теперь сам черт не поймет, что творится, потому что половина еще колхозники и вроде бы работают по-старому, как в колхозе, а другая половина тоже просит землю и заводит свое хозяйство. Но народ Андрюшка сколотил, ничего тут не скажешь. Купил всякой техники, и я сейчас печатаю тебе письмо, как видишь, на машинке, одним пальцем. А еще Андрюшка сказал, что если дела твои в Москве не заладятся, то собирай свои вещички и приезжай сюда. Делов тут хватит на всех, делов, как он говорит, настоящих, и тебе здесь место найдется. А еще Андрюшка велел тебе передать, что раз так получилось, что жизнь у тебя сейчас суетная и сложная, как он ее понимает, то Игорька ты можешь оставить у нас и на зиму. Он сказал, что у тебя тоже такой период, когда надо быть свободной, и Игорек может жить у нас столько, сколько тебе понадобится, так что живи и работай спокойно. Сам Игорек тебя иногда вспоминает, но не плачет, потому что ему тут хорошо. У нас все есть, не голодаем, так что если будут деньги, то присылай их с оказией, и мы уж как-нибудь все прокормимся.

Обнимаю тебя, твоя сестра Валентина».


Нина прочитала письмо на улице, пока ожидала машину со своей съемочной группой. Болезненно мелькнула мысль, что за эти три месяца, пока Игорек вдали от нее, в суете дел она не так и часто вспоминала его, хотя он был в душе постоянно. Но время летело неумолимо.

Весной она закончила курсы вместе с дюжиной таких же, как она, мечтающих о славе и работе режиссера ТВ, но к этому времени все оказались не у дел. На телевидении начались перемены, перестройки, в результате которых пошли сокращения, и во всей системе не то что не потребовалось вливания новых режиссеров, но и старых-то начали сокращать. И со своим сертификатом режиссера Нина оказалась без работы. Хоть снова подавайся в уборщицы, благо что в рядах этой профессии угрозы безработицы не наблюдалось. Но совершенно случайно подвернулась работенка при фирме «Русский феникс». Нина так и не могла понять, чем эта фирма занимается, чем торгует или что производит. Кажется, они перепродавали электронное оборудование по защите офисов и банков – разного рода защитные устройства от подслушивания, для прослушивания, против ограбления и тому подобного. Но фирма оказалась достаточно богатой, чтобы купить на телевидении пятнадцать минут времени каждое воскресенье. Поутру – время не очень выгодное. Но свою еженедельную программу «Русский феникс» откупил до конца года и очень гордился ею. Из пятнадцати минут на долю Нины приходилось пять. Реклама защитных и охранных устройств.

Когда она сообщила об этом Андрееву, тот помолчал, потом сказал:

– Ладно. Это, конечно, не «Фауст» Гете и поле деятельности, где не снискать славы, но иного выхода пока нет. Времена смутные и тяжелые. Я тебе помочь пока ничем не могу. Сам в подвешенном состоянии. Набей руку, познай тайны ремесла. Курсы ты окончила хорошо, но это еще ни о чем не говорит. Поварись в этом соку.

Такой совет Нина могла дать и сама себе. Времена действительно шли смутные, с телевидения вылетали те, кто вчера там числился в корифеях, и появлялись совершенно неизвестные люди, которые сплошь и рядом дела совершенно не знали.

– Это время пройдет, – сказал Андреев. – Надо перетерпеть. Мы еще увидим небо в алмазах. Это не пошлость, потому что так сказал Антон Павлович Чехов.

Она видела, что он и сам терпит, и заострять вопроса не стала. Даже не стала спрашивать, как дела у Комаровского и Воробьева. О Максиме Комаровском, впрочем, спрашивать было и нечего – физиономия его мелькала на экране каждую субботу, через час пополудни. Из далекой Америки Комаровский рассказывал соотечественникам о тамошнем житье-бытье, и, судя по веселой физиономии, самому ему жилось там вполне припеваючи и обратно, на родину, он никак не хотел.

О Женьке Воробьеве за всю зиму доходили лишь смутные слухи, что фильм об оперном теноре он снял первоклассный, и фильм этот крутят за границей везде, где тенор гастролирует, или собирается это делать. Но сам Воробьев в Москве не появлялся, то ли делал вторую серию про тенора, то ли нашел другую работу, то ли не отпускала от себя жена – вместе с тенором.

– Не теряй со мной связи, – сказал на прощанье Андреев, но сказал это так сухо и официально, что и Нина ответила ему таким же тоном:

– Хорошо, Аркадий Сергеевич, связи терять не будем.

Всем сегодня непросто, и каждый решает свои проблемы в одиночку, тоскливо решила Нина. Была когда-то дружная команда, стояли друг за дружку горой, но пришли иные времена, и команды нет и всем плевать друг на друга.

Сегодня утром письмо от сестры успокоило се хотя бы в том, что Игорек в надежных руках, пригрет и сыт, так что мама его еще может побарахтаться, выстраивая и его, и свою жизнь. Но все равно, решила она, к зиме Игорька нужно забрать домой. Будет ли брат Андрюша передовым фермером или прогорит, сын должен быть здесь, должен расти при родной матери.

Маленький автобус со съемочной группой припоздал минут на пятнадцать, остановился около Нины, и оператор Коля Филонов распахнул двери, весело крикнув:

– Добрый день, господин режиссер! Мы готовы к бою!

– Здравствуйте, – сказала Нина и влезла в автобус.

Там уже сидел редактор передачи Александр Семенович и осветитель, он же механик по камере Алик, парень в общем на все руки. Вот и вся группа. По-настоящему, для хорошей профессиональной работы группа должна была быть в два раза больше. Но фирма экономила. На штате, разумеется, и на зарплате.

– Что снимаем, Нина Васильевна? – бодро спросил Филонов.

Нина знала, что группа большого уважения к ней не питает, поскольку работали вместе они еще мало, и все полагали, что Нина оказалась на своей должности по знакомству.

– Едем снимать великий сюжет на тему охраны личного дома. Подраздел темы – «Стальные двери вашей квартиры».

– Потенциальная тема, – захихикал Александр Семенович. – За одну нее получим пальмовую ветвь на Венецианском фестивале.

– Получим, – сказала Нина.

Редактор у нее был язвой, в прошлом работал на крупных киностудиях, с известными режиссерами, а теперь прирабатывал к убогой пенсии в этой малоприглядной и постыдной для него конторе. Чтобы не утерять собственного достоинства, при случае рассказывал, что вечерами и ночами пишет роман о том, как работал вместе с крупнейшими советскими режиссерами. Но уважения к себе этим трудом он не прибавлял, поскольку романа еще никто не читал, а на своем рабочем месте Александр Семенович отличался крайним равнодушием к трудовым обязанностям. Да и остальные ее коллеги были либо предпенсионного возраста, либо такие же начинающие, как она сама. Правда, Филонов свое дело знал и с камерой умел управляться. Конечно, мечтал о работе в Большом Кино, но оно, русское кино, на данный период времени существование свое прекратило почти полностью, поскольку на экранах сплошным потоком шли только американские и прочие зарубежные фильмы.

– Я их предупредил вчера, чтоб оделись поприличней, – лениво сказал Александр Семенович. – В костюмах и галстуках.

Нина ничего не сказала. От редактора помощи ждать не приходилось. Он, как и многие, полагал, что занятие это временное, лишь бы перебиться, что после Нового года фирма «Русский феникс» от своего времени на телевидении откажется и все они, так или иначе, окажутся без работы...

Но все же она спросила:

– Александр Семенович, вы там ничего не придумали, чтоб было поинтересней?

– Чего? – удивленно спросил он. – О стальных дверях?

– Ну, все же делаем рекламу. Стальные двери. Надежная охрана дома. Сейчас бандитизм в Москве, а дома у людей последние сбережения и дети.

– Ай, бросьте, Нина Васильевна, – отмахнулся он. – В этом деле голову ломать ни к чему. Директор магазина и всей этой артели мужик образованный, поставим в кадр, и пусть расскажет про то, какая это хорошая и нужная штука – стальная дверь. С патентованным замком.

– «Говорящая голова» на экране? – спросила Нина.

– Ну и что? Заказчик большего и не требует. Бегущей строкой снизу дадим адрес фирмы, это и будет то, что им надо. За что они деньги фирме, а значит нам, и платят.

Вот тебе и творчество, подумала Нина, вот тебе и горение голубого огня высокого искусства. Со скуки подохнуть можно. Эдак пойдет дальше, так действительно разумней уехать в родную деревню да наладиться на работу на ферму брата. Наверняка будет повеселей.

Автобус докатился до Трубной площади, полез вверх, в горку, свернул в боковой переулок и влез под тесную арку.

Из служебных дверей магазина навстречу им выскочил молодой, высокий и костистый парень в ладном костюме.

Александр Семенович сказал официально:

– Познакомьтесь. Режиссер Агафонова Нина Васильевна, директор магазина замков, запоров и дверей Николай Николаевич Дорошенко.

– Просто Николай, – сказал Дорошенко и подал узкую, интеллигентную руку. – Я, собственно говоря, Нина Васильевна, не знаю, что вы собираетесь делать. Но помогу, чем смогу.

– Но о дверях-то своих рассказать сможете?

– Постараюсь, – неуверенно ответил он.

– Так вы что, – удивилась Нина, – толком не знаете, что продаете?

– Да как вам сказать... – Дорошенко замялся. – Я вообще-то по образованию инженер-биохимик, но получилось так, вот теперь заведую магазином. Мой шеф сказал, что реклама нужна, а мне что, я не против.

Александр Семенович успокоил:

– Счет за рекламу они оплатили, Нина Васильевна, так что работайте спокойно. Чистая прибыль. На пять минут материала наскрести всегда можно. Я пойду тут рядом в кафе, кофейку попью.

Нина поняла, что помощи ждать неоткуда. Как и на прошлой дюжине сюжетов, которые она снимала для этой программы. Все чувствовали себя временными – и редактор, отправившийся пить кофе, и оператор Филонов, внимательно читавший в автобусе «Спорт-экспресс».

– Мы магазин на сегодня закрыли, – сказал Дорошенко. – Чтоб не мешали. Так что можно снять наш товар. Итальянские и немецкие дверные замки, домофоны и прочую охранную технику.

– Сегодня речь о стальных дверях, – железным голосом произнесла Нина.

– Да, да, – тут же согласился несостоявшийся биохимик. – О дверях так о дверях. Шеф мне так и сказал. Мы сейчас на них хорошо зарабатываем.

– Филонов! – окликнула Нина. – Пойдем выберем площадку для съемки.

Филонов с нескрываемой тоской оторвался от газеты и поплелся следом за Ниной.

Она уже сообразила, что «съемочная площадка» – сказано чрезмерно сильно. Нужно было снимать ДВЕРИ. Стальные двери против расплодившихся в неимоверном количестве в Москве домушников. Просто стальные двери, которые спасут ваше жилище, пока вы на работе или уехали на дачу. Какая в данном вопросе может быть сверхзадача для режиссера по системе Станиславского и вообразить было нельзя. Но всю зиму старик Алмазов, читавший на курсах режиссуру, толковал про систему Станиславского, пригодную на все проблемы режиссуры, и про сверхзадачу каждого эпизода. И Алмазов утверждал, что непреходящая и вечная ценность бессмертной системы Станиславского есть суть и для них – будущих постановщиков рекламных роликов. Нина с сомнением относилась к такой постановке вопроса – все-таки у великого театрального режиссера были цели иного свойства, нежели реклама пива Бадаевского завода или тех же стальных дверей. Но так или иначе, а нужно, чтоб реклама была хотя бы интересной, чтоб те, кто возжелал защититься от воров этими дверьми, побежал их заказывать. Если есть на то деньги.

– Прорепетируем, – сказала Нина Дорошенко, и Парень впал в крайнюю степень смущения.

– В каком смысле?

– Так вот же она – дверь! Расскажи, ради Бога, чем она хороша, чем плоха. Камера будет стоять здесь.

– Прям вот так и рассказывать?

– Прям так, – безнадежно ответила Нина. Она понимала, что он сейчас, едва включат камеру, начнет бледнеть и заикаться и придется делать несколько дублей, прежде чем ему это прискучит и он станет сам по себе. Но не работать же с ним, не учить его основам актерского мастерства, если он в первый и скорее всего в последний раз торчит перед съемочной камерой.

– Хорошо, – сказала Нина. – Ты будь сам собой и говори то, что знаешь. Говори о своем деле. Будто бы вот я – покупательница. Пришла к тебе, и ты пытаешься всучить мне свой товар, то есть дверь. Тебе ее нужно продать. Нужно доказать, что лучше ее нет ничего на свете.

– Ясно, – без особой уверенности сказал Дорошенко и поправил галстук, а потом принялся причесываться. Конечно же, как и все, старался быть красивым, потому что к следующему воскресенью, к моменту выхода сюжета на экран, обзвонит по Москве всех своих знакомых, чтоб полюбовались, каких вершин жизни он достиг, рекламирует стальные двери. А на двери эти ему наплевать, потому что он биохимик и работу свою тянет только по суровой необходимости выжить. Ясно, что лучше бы пригласить на это дело профессионального актера, да заставить Александра Семеновича, любителя кофе, написать сценарий, и поработать над текстом... Но кому это надо?

Тебе надо, невесть откуда прозвучал голос Женьки Воробьева. Тебе. Каждый раз режиссер должен прыгать выше головы, каждый раз что-то искать. В ином случае будешь незаметно скатываться в пропасть халтуры и равнодушия к делу. А выбраться из этой бездонной ямы будет уже невозможно. Каждый раз – искать.

– Хорошо, – сказала Нина и повернулась к Филонову. – Ты готов?

– Готов, – ответил тот, оторвавшись от съемочной камеры, которую установил на треноге. – Сперва репетиция?

– Да. Николай Николаевич, вы готовы?

Дорошенко поежился и сказал, что готов.

– Начали.

Дорошенко закостенел, выпрямился, ухватился обеими руками за косяк черной стальной двери, сглотнул и, глядя застывшими глазами в черный глазок съемочной видеокамеры, заговорил:

– Стальная дверь состоит из рамы, на которую методом сварки крепятся два стальных листа. Внешний и наружный. Полое пространство, которое образуется внутри, позволяет вставить замок и запоры. Дверь крепится в стальном коробе...

Нина тоскливо слушала, как он объяснял устройство дверей, отметила, что через минуту уже слегка успокоился и пришел в себя, но от всего этого интересней не стало. Уложился он в три минуты.

– Нормально, – прозвучал за спиной Нины голос Александра Семеновича. – Еще панораму дадим, музыку подложим, можно снимать, Нина Васильевна. Я, пожалуй, домой пойду, вы и без меня обойдетесь, как я полагаю.

Кто-то засмеялся за спиной Дорошенко, и Нина заметила двух немолодых рабочих в чистых комбинезонах, куривших в сторонке. Без любопытных не обходится ни одна съемка. Нина взглянула на того из них, который водрузил себе на голову шляпу с обрезанными полями, и спросила:

– А что тут было смешного?

– Да ничего, – он пожал плечами. – Мы эти двери и варганим. По штуке в день.

– Так и что?

– Дрянные двери. Любому воришке их открыть – семечки, а не работа.

– Эй, – закричал Дорошенко, – Романов, что ты за рекламу нашей фирме делаешь?

– А я ничего, – безбоязненно ответил Романов и сдвинул огрызок своей шляпы на затылок. – Я делаю то, что велят. А мнение свое тоже имею. Вон та, из Германии, – ДВЕРЬ! – Он указал пальцем в угол магазина. – А эта, извините, одно название.

– Подождите, – остановила готовый было вспыхнуть спор Нина. – Так вы, Романов, считаете, что эту дверь можете открыть запросто?

– Пара минут, – сплюнул Романов на пол и полез в карман за сигаретами.

– Хорошо. Снимаем, – сказала Нина.

– Что снимаем? – спросил из-за камеры Филонов.

– Снимаем, как господин Романов вскрывает дверь. За пару минут.

Дорошенко глянул ошарашенно.

– Это что, реклама будет?

– Как получится реклама, не ваша забота, – обрезала Нина. – Давайте дверь, какую не жалко, и пусть он ее откроет, если обещал. Прорепетируем. Вы, Дорошенко, хозяин дома, уходите на работу и запираете дверь. Приходят, простите, домушники и начинают ломиться в вашу квартиру, чтобы похитить ценности...

– Нет у меня дома никаких ценностей, – испугался Дорошенко.

– Значит, будут.

Романов понял задачу быстрее директора магазина.

– Стало быть, Нина Васильевна, мне бандита изображать?

– Вот-вот, – засмеялась Нина. – Чем ловчее откроете, тем лучше.

– Мне за такую рекламу хозяин голову оторвет, – взвыл Дорошенко. – Вы что, шутите?

– Не оторвет, а выдаст премию.

Нина уже решилась, пришла к твердому убеждению, что снимать сегодня «говорящую голову» не будет.

– Я вас не понимаю, Нина Васильевна, – сказал Александр Семенович. – Как редактор, я, простите, обязан вас приостановить. У нас задание ясное и надо его выполнить. А вы делаете антирекламу. Заказчик не за это платит.

– Господи, Александр Семенович, хоть вы проснитесь! – простонала Нина. – Сделаем эпизод на контрасте. Хозяин запер плохую дверь и ушел на работу уверенный, что его дом, дача, квартира в безопасности. Пришли воры и шутя открыли эту дверь. А затем рекламируем хорошую дверь, которую этот вор открыть не может. Чего тут сложного?

– М-м, – задумался редактор. – А кто будет писать текст к сюжету?

– Если вы не хотите, то напишу я.

– Да нет. Забавно. Пожалуй, тут можно что-то по-человечески сказать, а не этим суконным языком плаката.

Через четверть часа работы все увлеклись предлагаемой игрой. Дорошенко в меру сил своих разыграл спешившего хозяина квартиры, вернувшегося к ограбленному жилищу, воры – Романов и его напарник курочили дверь со зверским удовольствием, повеселевший Филонов даже поискал какие-то ракурсы для укрупнения.

Управились с работой к вечеру, и редактор подвел итог:

– Не пройдет. Нам это не надо. Но посмотрим. Забавненький текст я напишу. Вечером привезу в монтажную.

Монтировать приходилось в тот же вечер, вернее в ночь, потому что монтажную фирма арендовала в «Киновидеоцентре» на Чистых прудах, где, кроме них, было пруд пруди желающих и их часы выпадали ночными.

Нина успела лишь кое-как перекусить по дороге домой и на пару часов прилечь. Пока спала, слышала, как несколько раз принимался звонить телефон, но встать не было никаких сил, и поднялась она лишь по звонку будильника.

Девять. Пора идти. Она выпила кофе и вышла на улицу. На метро доехала до Курского вокзала и пешком двинулась на Чистые пруды.

Неожиданно Нина почувствовала себя старой. Не то чтоб старой, а стареющей. Теплый вечер с его пригашенным, спокойным весельем был словно и не для нее. Улицы и весь город жили сами по себе, а она сама по себе. Ничего общего, никакого единения. Конечно, столица не родная деревня, где улица – продолжение подворья, но все же улица существует для общения. А этого не было.

В таком невеселом состоянии духа она дошла до «Киновидеоцентра» и поднялась на второй этаж.

Видеомонтажер у Нины был молодой парень Сережа, гладко причесанный, с косичкой, вечно появлявшийся в бабьей шерстяной кофте. Что касается технической стороны вопроса монтажа ролика, то дело свое он знал отменно. Но никаких фокусов и выкрутасов не любил и не признавал. Переставлял картинки, делал укрупнения, точно подкладывал звук, все было профессионально и правильно, но если следовать его советам, то от скуки скулы сводило.

Редактор Александр Семенович на монтаж не пришел, как Нина того и ожидала, но текст к сюжету принес и оставил. И то благо.

Нина поправила написанный им текст, уселась рядом с Сергеем к длинному пульту с несколькими экранами, и они принялись колдовать над снятым материалом, тасуя картинки, меняя их местами, врезая укрупнения, что и называлось собрать монтажно сюжет из отдельных частей отснятого. Собрать так, чтоб получилось законченное произведение, если можно о том говорить, когда дело касалось рекламы стальных дверей.

Во втором часу пополуночи что-то выстроилось, и уставшая Нина оставила Сергея подкладывать под изображение звук. Сама она отдыха ради заглянула к соседям, где режиссер из молодых собирал свою юмористическую программу.

Тайны из своей творческой кухни он не делал в отличие от других и при появлении Нины сказал весело.

– Садись, коллега! Посмотри, как работает гений!

Нина улыбнулась и села в кресло, присмотревшись к изображениям на экранах мониторов. Гений работал лихо. Опрокидывая все законы восприятия, которыми всю зиму пичкали Нину на курсах, он соединял на экране совершенно несовместимое, применял массу видеотрюков, добивался каких-то непонятных и ему самому эффектов, и хотя не всегда это достигало цели по смыслу, однако всегда вызывало восторг своим техническим мастерством.

– Ну как? – весело спросил он Нину. – Доходит до сознания?

– До сознания как-то не очень, Вадим, – улыбнулась Нина. – А по нервишкам – бьет.

– Правильно! Эпатаж! Эпатаж – моя стихия. Главное – ударить зрителя дубиной по голове, чтоб он обомлел. А как он, подлец, обомлеет, ты ему, тепленькому, и вкладывай в тупую голову свою мысль.

– Тоже метод, – согласилась Нина.

– А у тебя что?

– Другой метод. Только я не знаю, как его назвать.

– Покажи, – напористо сказал гений Вадим.

– У меня всего лишь рекламный ролик...

– Все мы не «Чапаева» снимаем. Тащи!

От усталости Нине было как-то все равно, что скажет про ее простенькую работу этот высокомнящий о себе выскочка. Она сходила в свою монтажную, взяла законченный ролик, вернулась и поставила его на изображение.

Гений, к чести его, все пять минут просмотрел очень внимательно. Потом помолчал, помотал нечесаной башкой и изрек:

– Традиционно, это раз. Консервативно, это два. Но при всем при том, как ни странно, в высшей степени сильно выполняет свою задачу. Понимаешь, Нина, когда эти бандиты лезут в квартиру и ломают двери, мне самому захотелось позвонить домой, все ли там в порядке, а главное, захотелось купить и поставить себе домой эдакие крутые стальные двери. Коль скоро задача ролика выполнена, то ты тоже гений, как и я, только другого направления.

– Не всем быть на одну колодку, – улыбнулась Нина, почувствовав, что похвала дикого гения ей польстила. Оставалось лишь дождаться, понравится ли ее материал на собственной фирме и заказчику.

Через день на фирме материал приняли кисло, но это, как подумала Нина, произошло из-за подачи Александра Семеновича, от первоначального текста которого ничего не осталось. Еще через день приехал заказчик – вице-президент того самого товарищества, которое продавало-покупало двери и запоры. Вместе с ним приехал и Дорошенко.

После просмотра вице-президент свое мнение выразил следующими словами:

– Покупаем. Такой товар стоит денег. Но я не знал, что директор магазина такой дурак.

– Это почему же я дурак? – обиделся Дорошенко.

– Да выглядишь на экране дураком. А экран не обманешь.

С этим он и удалился, но, как оказалось, дал Дорошенко тайное поручение, потому что, когда Нина вышла с фирмы и двинулась домой, из стоявшей неподалеку «волги» выскочил Дорошенко и окликнул:

– Нина Васильевна! На пару слов.

Они отошли в сторону, и Дорошенко сунул ей в руки пятьдесят долларов.

– Это личный подарок-премия нашего вице-президента. Он считает, что если вручать его официально, то ваши акулы вам могут позавидовать и это плохо отразится на рабочих отношениях.

– Правильно считает, – ответила Нина.

– И второе. Мои шефы решили, что наша фирма нуждается в собственной рекламной конторе. Нужно руководство. Они хотят с вами поговорить по этому поводу.

– Нет, – сказала Нина. – Я не хочу руководить никакой конторой и не буду. Просто не сумею. Я даже не знаю еще, умею ли уже снимать рекламу или что-то еще. Так и скажите. За премию спасибо.

Дорошенко все-таки навязал ей визитную карточку фирмы, и она пошла к Курскому вокзалу, зажав в кармане доллары, которые были признанием успеха в любимой работе. Не чаевые, а премия. Не зарплата за присутствие на работе, а неоговоренные, заслуженные деньги.

Она поднялась на свой этаж и уже когда отпирала двери, сразу почувствовала, что внутри, в квартире, что-то не так. Из прихожей пахнуло табачным дымом и чем-то кислым, пол оказался заляпанным грязью.

Так, мелькнула первая мысль, чем другим рекламировать стальные двери, поставила бы их себе для начала. Краем глаза обнаружила полный погром в комнате, она метнулась к телефону, собравшись тут же вызвать милицию, и уже почти набрала номер, когда заметила, что для ограбления картина разгрома была несколько странноватой. Грабители не устраивают застолья, не жарят яичницы на помидорах и, как правило, не распивают нескольких бутылок вина – времени у них на такие удовольствия нет. А в данном случае весь стол был завален грязной посудой, холодильник пуст, а при дальнейшей проверке оказалось, что исчезли лишь японский магнитофон и складной зонт. Нина прикинула, что ключи от квартиры могли быть только у одного человека, но долго теряться в догадках ей не пришлось, потому что на кухне обнаружилась записка.


«Мамочка!

Я пришла, чтобы повидать своего сына. Где он? Я в Москве и позвоню. Нина-маленькая».


Приехали, стукнуло в голове у Нины. Все началось сначала, а впрочем, ничего и не кончалось. Проснулись ли в девчонке материнские чувства, примчалась ли она сюда, потому что больше некуда было деваться, или были другие причины, но ясно было, что начинается новая полоса в жизни, темная и надсадная, и ждать от нее ничего хорошего не приходилось.

Окончательно расстроилась Нина, когда заглянула в ванну. В ней купались. И потеки грязи, засохшие на краях ванны, были такие, будто отмывали здесь грязную овцу, вернувшуюся с выпаса.

Стараясь ни о чем раньше времени не думать, Нина нашла в кладовушке старенький замок, врезала его в дверь и немного успокоилась – во всяком случае, от непредвиденных набегов себя она обезопасила.

Позвонила Нинка-маленькая на следующий вечер, и уже по тону Нина поняла, что ни в характере девчонки, ни в ее миропонимании ничего не изменилось. А если и изменилось, то в худшую сторону.

– Привет, мамуля! Как ты там поживаешь? – захихикала она.

– Ты откуда звонишь? – сухо спросила Нина. – Приезжай домой.

– Приеду, когда надо будет. Где Игорь?

– В деревне.

– На лето отправила, да? Ладно. А я вот в Москве.

Слушай, мне кажется, ты все так же без мужика живешь, одна в квартире, да?

– Твое какое дело? На тебя места хватит. Чем ты занимаешься?

– Живу! – Нина слышала, как в телефонной трубке гудят улицы города, Нинка звонила из автомата.

– Когда тебя ждать? – спросила Нина.

– А не знаю. Приду, когда надо будет. Чао!

Она бросила трубку и Нина поняла, что сейчас, пока лето и тепло, эта маленькая дрянь не явится, а придет вместе с зимними холодами, когда спать по чердакам и подвалам станет неуютно и холодно. Придет, когда птицы потянутся на юг, а зверье примется искать зимние квартиры.

Наталья среагировала на новое событие по-своему.

– Лучше бы всего эту стерву, понятное дело, убить. Или отравить мышьяком, как крысу! Но греха на душу брать из-за всякой гадючки негоже, а потому, Нинок, переселяй ее ко мне.

– Как это, к тебе? – подивилась Нина.

– Да так! Как ты начинала свою карьеру с моей кухни, так пусть и она начнет. Сама прикинь, чтоб с тобой было, если б я десять годов тому обратно на этой кухне тебя не пригрела? Сгибла бы?

– Может быть...

– То-то. Так что не сомневайся, перекидывай ее сюда, а уж я как-нибудь справлюсь.

– Годы у тебя не те, Наталья.

– Не про то говоришь, – отмахнулась подруга. – Не сомневайся, все будет путем! Пью я нынче в меру, не потому, правда, что не в охотку, а средства не позволяют, да и прыть не та. Но уж с девкой как-нибудь управлюсь.

– Нет, – сказала Нина. – Это мой крест. Мне его и тащить.

Она вернулась домой и написала сестре короткое письмо, в котором и сообщила, что если можно, то и пусть сестрица придержит у себя Игорька до Нового года, пока у нее, Нины, здесь утрясутся все дела, поскольку и с работой неясно, и с прочими жизненными проблемами тоже.

Ответ пришел через две недели, опять же отпечатанный на машинке, но писала не сестра, писал брат.


«Дорогая Нина!

Мальчишка останется у нас столько, сколько тебе потребуется. Хоть на всю жизнь. Будет жить на земле русским крестьянином-фермером, а мама будет снимать всемирные фильмы, и это очень хорошо. Я понимаю, что у тебя сложная творческая жизнь. Живи спокойно. Ты еще воспринимаешь деревню по-старому, деревню нашего детства. А мы ее делаем другой, в чем-то лучше вашего города. Из парня вырастет настоящий АГАФОНОВ, за это не волнуйся. Никаких денег на него больше не высылай, используй их для своего производства и жизни. Всегда твердо знай, что здесь у нас твоя жизненная база, твои корни, которые тебя никогда не предадут. Твой брат Андрей».


От этого делового и сдержанного письма Нине захотелось расплакаться. Никаких сантиментов, а она вдруг почувствовала себя уверенно, и можно было бесстрашно бросаться в любые хитросплетения жизни.

А хитросплетения начались осенью.

Поначалу позвонил Дорошенко и сказал, что сам президент фирмы желает с ней поговорить. От разговоров не убудет, решила Нина и на следующее утро явилась в фирму.

Президентом оказался молодящийся мужчина лет сорока, элегантный, уверенный, быстрый в словах и решениях.

– Пейте кофе, Нина Васильевна, и накоротке выслушайте меня. Потом задайте вопросы, поставьте контрпредложения, выдвиньте свои условия, и не отходя от стола мы решим наши проблемы.

– Хорошо, – сказала Нина. Президент понравился ей сразу.

– Итак, как вы поняли, скобяной магазин и все эти стальные двери – это только одна десятая часть нашей деятельности. Мы занимаемся более широкими вопросами. Для чего и собираемся открыть самостоятельный рекламный отдел. Но! Коль скоро вы не готовы его возглавить, то мы предлагаем промежуточный вариант. Буквально на днях мы займемся продажей продукции всемирно известной автофирмы. На уровне «Мерседеса» и «Роллс-ройса». Не говорю, какой, ибо пока это коммерческая тайна. Сами понимаете, что реклама подобного рода продукции – это международная реклама. То, что будет сделано здесь, будет демонстрироваться на телеэкранах мира. Где вы будете делать эту рекламу – на ваше усмотрение. В Урюпинске, Мадриде или Париже, это уж как вам захочется.

– Минутку, – приостановила его Нина. – Но почему вы предлагаете это мне? Разумнее работать с уже зарекомендовавшими себя профессионалами.

– Из этого я не буду делать тайны. Первое – вы не запросите за свою работу фантастического гонорара, как это делают избалованные мэтры. Вам надо делать карьеру, имя, и мы даем вам для этого базу. Второе – мы не очень склонны верить названным профессионалам, что они будут с нами честны в такой работе. Все они повязаны между собой сложной сетью взаимоотношений, у всех длинный и не всегда чистый хвост прошлых работ. А вы человек свежий. Третье. Специальная комиссия просмотрела все ваши работы, всю дюжину ваших рекламных роликов. Пришли к выводу, что на вас – можно ставить, в них есть свежесть подхода и талант. Это не мои слова. Я в этом не специалист. Я доверяю профессионалам. Вы нас устраиваете, и мы готовы подписать как краткосрочный контракт, так и долгосрочный. На много лет вперед, потому что банкротами мы становиться не собираемся. В случае, если вы согласитесь на вариант создания рекламного отдела, мы предлагаем вам самой набрать полный штат работников.

Нина ответила растерянно:

– Но до Нового года у меня контракт с «Русским фениксом». Я не могу его разорвать. Это нехорошо.

– «Русский феникс» через две недели обанкротится. Это тоже пока тайна, и вы из тех немногих, кто ее знает. Какие еще ваши дела требуют завершения, чтобы вы приняли решение?

– Да много у меня дел! – отчаянно выкрикнула Нина, понимая, что такому безудержному напору надо сопротивляться, хотя бы из соображений своей значимости.

– Очень хорошо, – удовлетворенно сказал президент. – На решение проблем я даю вам неделю. Чтобы ваши проблемы решались быстрей, на этот срок мы даем вам автомобиль. Машина стоит внизу, документы на нее вам оформит секретарша. Надеюсь, что вы примете правильное решение. Автомобильные права у вас есть или нужен и водитель?

– Есть, – услышала Нина свой голос. – Водитель не нужен.

И когда через несколько часов она оказалась за рулем ярко-красного «фольксвагена», все происходящее показалось диким сном или чересчур несбыточной сказкой.

Но сказка кончилась, едва она подъехала к дому. У парадных дверей стояла Нинка-маленькая. Нечесаная, в какой-то неимоверной хламиде, с холщовой сумкой через плечо, она недоверчиво глянула на Нину, вылезающую из машины, а потом захохотала хриплым басом:

– Во, мамашка, в тачке ездишь! Разжирела, пора тебя пощипать.

– Не смей называть меня мамашкой, – сквозь зубы сказала Нина. – Пойдем в дом.

Поначалу ей показалось, что Нинка пьяна – глаза ее лихорадочно блестели и отливали стеклянным блеском. Но говорила связно, во всяком случае, понятно.

– Помойся, – сказала Нина, входя в прихожую.

– А ни к чему. Ты не бойся, я ненадолго. Без денег я осталась, отстегни мне немного, да я и...

– Денег я тебе не дам. Ни копейки и никогда, – отрезала Нина.

– Ма-ма-ашка, так нехорошо поступать.

– Хорошо или плохо, а уж так будет. А сейчас я тебя сдам в милицию как бомжа. Понятно? Устраивает тебя такой выход?

Но оказалось, что никакой милиции она напрочь не боится. Лишь засмеялась и сказала презрительно:

– Да милиция для меня, что дом родной! Подумаешь! Я, считай, в полициях, милициях половины Европы побывала. Что мне менты сделают? Я свободный человек в свободной демократической стране! Как хочу, так и живу. А к тому же, не забывай, я девушка с ребенком, меня голыми руками не возьмешь.

– Ребенка у тебя нет, – ожесточаясь, сказала Нина.

– Может, нет, а может, есть, – покладисто согласилась она. – Это мы с тобой только знаем, а завтра могут и другие узнать.

– Значит, вот ты на чем меня держать хочешь? Ну, не настраивайся. В конце концов, тебя можно и официально лишить материнских прав. Ты кто сейчас – из хиппи, из панков или к какой-нибудь религиозной секте прилепилась?

– Это уж не твое дело. Где Игоречек?

– Далеко, слава Богу. Не доберешься. Иди в ванну, воняет от тебя, как от старого козла.

Нинка фыркнула, но в ванну все-таки пошла.

Когда раздался плеск воды, Нина торопливо и осторожно заглянула в ее грязную сумку. Кроме мятых тряпок, там оказалась деревянная коробка, а в ней медицинский шприц, от вида которого Нину охватила оторопь. Стал понятен и лихорадочный блеск Нинкиных глаз, и се судорожные движения. Наркоманка – вот так!

Грохнула дверь, и голая, мокрая Нинка вылетела в комнату.

– Ага! Я так и знала. По моему имуществу шаришь, сволочь?! Какое ты имеешь право! – Она бросилась к Нине, попытавшись вырвать из ее рук свою заветную коробку, но Нина оттолкнула ее, и та, поскользнувшись, грохнулась на пол.

– Ты колоться начала?! Ширяться? Да ты смыслишь, чем кончишь?

– Отдай, не твое дело.

Нинка-маленькая вскочила и головой вперед кинулась на нее, с нечеловеческой силой вцепилась в горло. Нина отшвырнула в сторону коробку, ударила девчонку коленом в живот, схватила за волосы и запрокинула голову.

– Ты с кем драться полезла, дешевка?! – сиплым голосом заорала она. – Да я таких, как ты, в лагерях дюжинами в бараний рог скручивала! Я на тракторе работала, сопля ты вонючая!

Нинка завыла тонко и противно, на губах выступила пена, потом забилась в судорогах, разбрасывая в стороны голые ноги.

Нина отшвырнула ее в сторону и бросилась к телефону. В милицию звонить было бессмысленно, и, схватив справочник, она нашла телефон наркологической службы.

Подергавшись и покривлявшись на полу, Нинка-маленькая стихла, голая и мокрая сжалась в комок и лишь всхлипывала.

– Наркологическая помощь? – спросила Нина в трубку, но больше сказать ничего не успела. Девчонка вскочила с пола, бросилась к аппарату и сбила его со столика. Тут же упала и обхватила Нину за колени.

– Не надо, миленькая, тетя Ниночка, не надо! Меня на учет поставят, меня за решетку заточат! Не надо, я буду хорошей, я буду другой.

Нина с трудом перевела дыхание. Худенькое костлявое тельце девчонки вздрагивало у нее под руками, и неимоверная жалость сжала ей сердце.

– Ладно. Иди в ванну.

Девчонка встала, пошатнулась, подхватила свою сумку и исчезла в ванной. Нина не сразу сообразила, что в сумке у нее могли оказаться какие-нибудь дрянные медикаменты, которые не требовали шприца.

Она наскоро приготовила поесть, и через несколько минут Нинка-маленькая появилась из ванной в ее халате, чистенькая и веселенькая.

– Шамовка уже готова? Это хорошо! – Она уверенно присела к столу. – Знаешь, я, конечно, дрянь и сволочь. Но я решила, что тиранить тебя я больше не буду. Я ведь так просто заскочила, время свободное было.

– А чем у тебя это время занято?

– Ну, дел у меня много.

– Послушай, – терпеливо сказала Нина, – давай поговорим спокойно. Ты – больна. Тебе надо лечиться. Пока не поздно. Иного выхода просто нет. Впереди – смерть и ничто другое.

– Все помрем, – вяло ответила Нинка-маленькая.

– Конечно. Но вопрос в сроке. Ты помрешь очень быстро.

– А может, оно и к лучшему.

– Не думаю. Ты вылечишься, а потом мы найдем тебе занятие. Интересное занятие. Будешь работать у меня. Я снимаю для телевидения рекламные ролики, чтоб тебе много не объяснять.

– С живыми актерами? – В глазах у нее на секунду промелькнул интерес. – Со знаменитыми?

– С живыми. Со знаменитыми, – отчаянно лгала Нина. – Потом ты пойдешь учиться...

– Это старая песня, – со старушечьей усталостью сказала Нинка-маленькая. – Где я только ее не слышала. Ну да ладно. Мне действительно надоело мотаться. Устала я, Нина, передохнуть мне надо.

– Вот и передохнешь! – Она старалась не выдать вспыхнувшую в душе радость. – Передохнешь у меня, оклемаешься, если не потянет снова, то и без больницы обойдемся. Главное, найти занятие по душе.

– Ага. Я сейчас спать хочу. Нас в эту ночь по подвалам словно крыс гоняли.

– Ложись, ложись, я тебе постелю.

Сомлевшая от еды Нинка-маленькая, с сонной поволокой в глазах и размягченная, вдруг стала совсем послушна, ласкова и нежна. Смотрела на Нину с виноватой улыбкой и еле шевелила распухшими мягкими губами.

– Ты меня прости за все, Нина, прости. Я буду другой, ты увидишь.

– Конечно, конечно, будешь, девочка моя. Все у тебя еще впереди. Я тоже начинала очень дико, тоже всякое бывало. Ты спи, спи, завтра мы во всем разберемся, завтра я никуда не пойду, все дела брошу. Мы тебе купим хорошую одежонку, пообедаем в хорошем ресторане и все решим.

– Ага, – ответила она, положила голову на подушку и тут же заснула.

Все наладится, облегченно решила Нина, все наладится. Раз так пошли в гору остальные все ее дела, то не может быть, чтоб здесь дурно было.

Весь вечер она ходила на цыпочках, каждый час заглядывала в маленькую комнатушку и убеждалась, что Нинка-маленькая спит спокойно и дыхание у нее ровное.

Телефон она накрыла подушкой, но все же услышала, когда уже в сгустившихся сумерках раздался звонок.

Она сорвала подушку и шепотом спросила:

– Кто там?

– Нина? Это Андреев.

– А! Аркадий Сергеевич! Добрый вечер.

– Здравствуй, Нина. Завтра в двенадцать собираемся в старом составе на старом месте, в кафе у Шаболовки. Сможешь?

– Смогу, – не думая, ответила она. Андреев оставался для нее чем-то вроде верховного божества, и если б даже она точно знала, что завтра поутру умрет, то все равно бы была уверена, что на вызов Андреева явится. Потом ее пронзила острая радость, едва она поняла, что собираются все, и, значит, там же будет и Женька Воробьев.

Засыпая, она быстро прикинула, что поутру поговорит с Нинкой-маленькой, а потом отправит ее по магазинам, чтоб она самостоятельно приоделась, прикупила себе что поприличней, а уж вечером они будут решать вопросы ее жизни окончательно.

Поутру она проснулась спокойной и веселой, в ожидании радостного дня. И не сразу обнаружила, что Нинки-маленькой в квартире уже нет. Нет, исчезла, словно испарилась. Вместе с ней исчезли все деньги, которые были в сумочке, электронные часы, стоявшие на телевизоре, видеомагнитофон, подаренный еще. Воробьевым, исчез и длинный, пушистый шерстяной свитер, который ей подарил в Болгарии Андреев.

Нина с ужасом представила, как в предрассветных сумерках голая и больная девчонка передвигалась по квартире, собирая в мешок вещи. Что стоило этой неуправляемой несчастной дуре в завершение своих действий шарахнуть ее, Нину, утюгом по голове? Так что нечего особенно огорчаться потерям, хорошо, что хоть так обошлось.

Она заставила себя не думать о своих будущих отношениях с Нинкой. Она знала, что они будут долгими, и решила, что меры придется принимать самые крутые. Тем более что рано или поздно, а Игоречка сюда тоже надо привезти. Боже святый, а если бы она украла Игоречка?!


К полудню она отсидела в парикмахерском салоне, где ей предложили поначалу модно подрезать ее рыжую гриву, но потом мастерица и сама одумалась, так что в конечном счете получилась длинная королевская прическа в локонах.

Все за тем же своим столиком сидели Андреев и Комаровский.

Андреев глянул на нее и одобрительно, польщенно улыбнулся. Нина сразу поняла, что он вспомнил Болгарию. Она на миг вспомнила тоже. Цветущий, розовощекий, неузнаваемый Комаровский подскочил на стуле и поначалу троекратно облобызал Нину, потом принялся целовать руки.

– Принцесса! Просто принцесса! Вот что делает с настоящей женщиной процветание!

– Какое там процветание, Макс...

– Не скажи, не скажи. Главное, что, как я понимаю, твой путь определен.

Он тут же нырнул в свой кейс крокодиловой кожи и извлек оттуда странное, очень красивое и диковатое ожерелье. Нина даже не поняла, из чего оно сделано.

Комаровский осторожно накинул его ей на шею.

– Это, Ниночка, настоящее подлинное индейское украшение из медвежьих когтей, зубов и орлиных когтей! По индейскому поверью – спасет от всех злых духов. Волок тебе его из штата Аризона!

Нина смекнула, что ожерелье предназначалось в принципе не ей, а возбудившийся Максим действовал, как всегда, под влиянием минуты. А во-вторых, подарок является скорее всего намеком на какие-нибудь просьбы.

– А Женьки не будет? – с деланной легкостью спросила она.

– Будет, – ответил Андреев, чуть нахмурившись. – Все будет. О Женьке потом.

Нина посмотрела, как Комаровский наливает в высокие бокалы искрящуюся струю шампанского, как солнце сверкает в струе напитка, ей стало легко от радостной и счастливой встречи, а еще от того, что она сейчас сидит за столиком с этими людьми – на равных. Не девчонка на подхвате для услуг, не ученица, не беспомощная дурочка, которой надо помогать выжить в этой суровой жизни, а равный творческий работник.

Андреев эту минуту понимал так же и чувства Нины уловил. Он поднял бокал и улыбнулся.

– Комар, поверь мне сейчас на слово о том, что скажу, поскольку ты от нас далек и не все знаешь. Нина Васильевна, за ваши подлинные успехи. Я имел счастье просматривать все ваши работы, выполненные в убогих условиях, убогой конторе, и поверьте мне, что как режиссер рекламных роликов вы состоялись. Не полностью, не до конца, и это тоже хорошо. Но потенциал у вас есть. Поскольку за удачу из идиотского суеверия ни в кино, ни на телевидении не пьют, то выпьем за ветер в твои паруса.

– Спасибо, Аркадий Сергеевич.

– Называй меня по имени.

– Нет, – замотала головой Нина. – Пусть останется по-прежнему. Так мне больше нравится. Комар – Макс, Воробьев – Женька, а вы – Аркадий Сергеевич. Хоть что-то в этом паскудном мире должно оставаться постоянным. Мне от наших бесконечных перемен просто тошно.

Комаровский засмеялся.

– За такие прекрасные слова любой лорд-консерватор в Лондоне тут же предложил бы тебе руку, сердце и все поместье. Ах, Англия, живут, не обожая ни революций, ни перемен, а умудряются все время меняться в лучшую сторону! Моя Америка в этом плане, как Россия...

– Наплевать на твою Америку, – сказал Андреев. – Не для того собрались. Еще один тост за прекрасную даму, а потом перейдем к делам.

– Во! – восхитился Комаровский. – Это уже глас большого начальника, вошедшего в силу.

Быстренько прикинув в голове, что сказать им в ответ, Нина, в свою очередь, подняла бокал и, не мудрствуя лукаво, сказала, что пьет за настоящих мужчин, а оба, сидевших с нею и отсутствующий Женька, конечно, настоящие.

Она получила по поцелую в обе щеки, а официант принес бутылку водки и три рюмки.

– Так. Евгений, как я понимаю, не придет? – спросила Нина.

– Да, – поджав губы, ответил Андреев. – Женька не придет. Он только в среду выходит из больницы.

– Из какой больницы?

– Не волнуйся. Ничего с ним опасного не случилось. Но как быть дальше, надо думать. Этот год мы прозевали, думали, что под крылышком вернувшейся жены он воспрянет и духом и телом. Не получилось.

Андреев рассказывал сдержанно и сухо, в своей обычной манере, и было ясно, что минувший год для Воробьева оказался страшен. Фильм о теноре он снял, и фильм получился блистательным. Тенор вместе с женой Воробьева продавал его везде где мог и наварил на этом деле солидные капиталы, не выплачивая Воробьеву ни копейки, поскольку авторские права на Воробьева оформлены не были. Права остались у жены. Она и доллары получала. Более того, они решили сделать другой фильм – о слепом мальчике-скрипаче из Вологды. Тема была Воробьева. Он уже давно снимал этого мальчика и его семью, снимал нерегулярно, но за несколько лет набрался хороший материал. Тенор со своей подругой тут же учуяли, что запахло жареным, взяли над юным талантом опекунство, одарили семью и мальчика дешевыми подарками, и, по их разумению, речь в фильме должна была идти не столько о трагедии жизни юного гения, сколько об опекунах, которые отрывали от себя последнее, чтобы воспитать и поднять на ноги столь редкое дарование. От такого поворота темы Воробьев наотрез отказался, после чего его отношения и с женой, и с тенором прекратились. Воробьев, понятно, круто, надолго и тяжело запил, и лишь месяц назад Андрееву удалось уложить его в больницу на излечение.

– Я видел его позавчера, – мрачно сказал Андреев. – Алкоголь из него, быть может, и выпарили, но вопроса это не решило. Он не хочет жить.

– В каком смысле? – спросил Комаровский.

– В прямом. Он и говорит чепуху, и на морде его поганой такая отрешенность, с какой люди лезут в петлю. Я это видел и знаю.

– Да, – сказала Нина. – У него и раньше были такие настроения. Я тоже это видела.

– Хуже того, – сказал Андреев. – Он остался просто босяком и без крыши над головой в прямом смысле. Квартиру приватизировали, и квартира оказалась за женой. Она с ним официально развелась и радует меня, пошляка, только то, что он на прощанье все-таки дал ей по морде. Да и тенору тоже.

– Слава Богу, – охнул Комаровский.

– Тебе слава Богу, а мне недельная пьянка с участковым милиционером и отступная взятка ему в руки, – пробурчал Андреев. – Всемирно известного тенора с подругой избил! Это года два отсидки. Ладно, оставим это. Надо решать, что делать с Женькой дальше. Для этого я тебя из Америки и вызывал.

– Я так и понял, – смыл улыбку с пухлых губ Комаровский. – Если удастся его оформить, то возьму к себе в Нью-Йорк в свою лавочку. Конечно, не режиссером, а рангом для начала пониже, но перемена мест и перемена стиля жизни – должен прочухаться. Будут сложности, но они преодолимы.

– А что с его фильмом? О скрипаче? – рассеянно спросила Нина.

– Во зараза! – восхитился Комаровский. – Сразу видать, что стала профессионалом! На судьбу человека плевать, а главное, что с его работой!

– Может быть, это и правильно. – Андреев внимательно смотрел на Нину. – Одно с другим неразрывно связано. Материалы его фильма, всю пленку я вырвал у мерзавцев с невероятным трудом, путем угроз и шантажа. Материал очень хороший. Если найдем деньги на завершение, то в руках Женьки получится шедевр. Проклятые деньги сейчас решают все.

Комаровский поежился и потыкал вилкой в горячее мясо, поданное официантом.

– Когда дело касается Женьки, то тут деньгами ничего не решишь. Как всякому таланту, ему нужны...

– В какой больнице он лежит и когда его выписывают? – медленно и внятно спросила Нина, ни на кого не глядя.

Они помолчали, и Андреев спросил тихо:

– Как тебя понимать?

– Понимать меня так, что я его возьму.

– Ты?

– Я. И учтите, Аркадий Сергеевич, что я сделаю это совсем не потому, что вы нарисовали столь жалобную картину его существования. Он сильный человек и встал бы на ноги без нашей жалости. Попьянствовал бы еще с полгода, но все равно бы встал. Он отрубил от себя свою жену. Теперь остается только работа. К ней его и надо вернуть.

– И водка остается! Учти! – крикнул Комаровский.

– И водка, – кивнула Нина. – Но я его возьму потому, что я его люблю. Вот и весь сказ.

– Возразить нечем. Закрыли тему, – сказал Андреев.

– Не совсем, Аркадий Сергеевич. Мне нужно иметь в собственности, в частной собственности, все материалы его фильма о мальчике-скрипаче.

– Круто берете, Нина Васильевна, – одобрительно улыбнулся Андреев. – Но делать нечего. Материалы я вам продам за символическую сумму. А то и без суммы. Но это всего лишь материалы. Нужны еще весьма солидные деньги, чтобы доснять и сделать законченное произведение.

– Мои заботы, – твердо сказала Нина. – Я водки пить не буду. Я за рулем.

– За рулем – чего? – подпрыгнул Комаровский. – Параконной кареты или велосипеда?

Нина кивнула за витрину и покраснела от хвастливой жаркой волны, хлынувшей в лицо, засмеялась.

– Вон торчит красненькая тележка. Она моя. Комаровский глянул и изобразил обморок.

– «Фолькс»! Черт возьми, грешно помыслить, но возьми меня в свои опекаемые, Нинок!

Они просидели за столиком еще около часа, вели праздную беседу, но Нина слушала их вполуха, – в голове ее составлялись стремительные и четкие комбинации будущих действий, которые, по замыслу, должны были быть безальтернативны, резки и жестки. Ибо только такими способами управляются с еще не совсем спившимися алкоголиками.


Президент фирмы принял ее сразу, едва секретарша доложила ему о появлении Нины.

– Я согласна с вашим предложением и готова работать, – с порога сказала Нина. – Но у меня будет одно условие.

– Прошу, – указал он на кресло.

– Кроме того, что мы будем делать по рекламе, необходимо закончить работу, которая почти наверняка не принесет фирме никакого дохода.

– Какую работу?

– Которая принесет фирме всемирную славу. Необходимо выкупить материалы, а потом закончить фильм режиссера Воробьева.

– Документалист? Фамилия известная, – спокойно ответил тот. – Деньги на все найдем. На всемирную славу тоже. Но тогда, простите, Нина Васильевна, я вынужден настаивать на вашем долгосрочном контракте работы с нами.

– Конечно, – сразу ответила Нина. – Я только что была в «Русском фениксе». Они действительно банкроты и сворачивают свою работу. Свое время в телевизионном эфире они продают любому желающему. Так что я свободна.

– Уже нет. Контракт принесут через десять минут. А время «Русского феникса» в эфире мы купим. Вы подумали о штатах вашего отдела?

– Нет. Было не до этого. Хотя... Я бы взяла директором нашего агентства рекламы Николая Николаевича Дорошенко. Директора вашего магазина. Он не на месте, а мужик дельный.

– Обсудим этот вопрос.


Не теряя темпа Нина съездила на вокзал и взяла билет на поезд, в спальное купе, и если на этом поезде ехать до конца следования, то можно было оказаться у Тихого океана. Но так далеко ехать не было надобности.


В среду с утра она снова сходила в парикмахерскую и к полудню на машине подкатила к дверям больницы.

Воробьев вышел в холл какой-то прозрачный, бледный и потерянный. Сердце у Нины сжалось. Ее он не замечал или не узнавал и куда идти со своей нищенской сумочкой в руках, явно не знал. Стоял, щурился и оглядывался то на телефон-автомат за своей спиной, то на выход.

– Жень, – окликнула она.

Он повернулся, и слабая улыбка скользнула по губам. И сказал так, словно они виделись прошлым вечером:

– Ну, да. Почему-то я тебя и ждал. Я почему-то думал, что именно ты придешь. Наверное, потому, что в последнее время я тебя часто вспоминал. Из всех сук, которые бегают по земле в юбке, ты самая порядочная.

– Ну, спасибо. В твоих устах комплимент, конечно, наивысший. Я аж вся поплыла. Но идем. Нам надо торопиться.

– Куда теперь тебе торопиться?

– Не мне, а тебе. Я в ужасной замотке, а у тебя работа начнется только через месяц. Я тебя очень попрошу, съезди за моим сыном в мою деревню. Кстати, там осень чудесная, поживи немного, в речке покупайся, оглядись. Нажраться потянет, так самогон там, считай, бесплатный в каждой избе, дуй, пока не захлебнешься. А как дожди начнутся, так приезжайте с Игорем домой. А тут как раз и начнешь работу, все будет готово.

– Подожди, – он настороженно отстранился. – За мальчишкой я, положим, съезжу. Но о какой работе ты бормочешь?

– Разве я не сказала? – изобразила глазки Нина.

– Да ничего ты не сказала. Давишь на меня, как танк, и передыху не даешь. Без работы я и без дома! Без денег и без сапог!

– Ты с домом и при работе. Пойдем, по дороге объясню.

– Нет, ты мне разом скажи.

– Я выкупила материалы твоего фильма о слепом мальчике-скрипаче. Ищу деньги, чтобы ты сумел все доснять. Ищу, где арендовать монтажную. Достаточно? Ну и все. Поехали. Опаздываем.

Не давая ему передохнуть, она затолкала его в машину, довезла до вокзала и втащила в двухместное спальное купе. Соседом его оказался пожилой мужчина в очках на золотой дужке, уже в пижамной полосатой куртке.

– Вы пьете?! – рявкнула в лицо ему Нина вместо приветствия.

– Помилуйте, – ошалело возразил он. – Иногда, по праздникам...

– Так вот, сегодня не праздники. Если ваш сосед охламон начнет в дороге пить, свяжите его веревками и напомните, что он поклялся мне в дороге этого не делать.

– Нинка, – пытался унять ее Воробьев, – да в дороге сам Бог велел спать и пить.

– Я вас понял, девушка, – серьезно ответил мужчина. – И сделаю все положенное. Простите, не представился. Генерал-майор Шкуротов.

– Отлично, господин генерал! Я верю в ваши жесткие воинские руки! – Она захохотала, поцеловала ошарашенного Воробьева в щеку и вылетела из вагона, который уже начинал трогаться с места.


Через три дня позвонил брат Андрей и сказал, что Евгений прибыл на место, всем жуть как понравился, признан за папашу Игорька и тут же принял участие в строительстве фермы.

– Держи его до снегов! Пока не оклемается. Он же прозрачный ходит, как привидение.

– Ну, Нин, держать здорового мужчину я могу столько, сколько он сам захочет, но соблазнов ему всяких я тут накидаю.

– Не очень! Насчет соблазнов! – крикнула Нина.

– Да нет. Я насчет рыбалки, да охота скоро начнется. Он мужик разумный, трудяга.


На пятый день после отъезда Воробьева, очень поздно вечером, прозвучал телефонный звонок, и незнакомый голос, четко выговаривая каждое слово, произнес:

– Будьте любезны Агафонову Нину Васильевну.

– Это я, – ответила она.

– С вами говорят из города Хотьково.

– Где это? – не поняла Нина.

– Это по Ярославской дороге, около часа езды на электричке. Но не в том дело. Вам знакома Нина Петровна Проханова?

– Проханова?.. Ах, да, конечно, знакома. – Она не сразу вспомнила, что это была Нинка-маленькая.

– Кем вы ей доводитесь?

– Простите, с кем разговариваю?

– Да, конечно. С вами говорят из местной милиции.

– Так. А что случилось? – напряглась Нина.

– Плохое случилось, – уклончиво ответил собеседник. – Было бы хорошо, если б вы завтра приехали, Нина Васильевна. С утра.

– В милицию приехать?

– Да. Спросите капитана Мережковского. Это я.

– Нинка у вас?

– Можно сказать, у нас. Вам все будет ясно. Я вас жду.

– Утром буду.

Она положила трубку, прикидывая, в какое дерьмо влипла Нинка и как теперь себя с ней вести. Что с ней, беспутной девкой, делать и как сыскать управу. Вдруг с ужасом обрушилась мысль, что может оказаться так, что зимой они окажутся в этой квартире все вместе – она, Женя, Игорек и Нинка! Это же просто немыслимо!

Но выхода не было. И не сейчас решать такие вопросы. Придет час проблем, тогда и примемся за решения.

Она нашла карту Подмосковья и без особых трудов разыскала дорогу на неведомый ей доселе город Хотьково. По карте выходило, что это недалеко.


Мощная машина промчала Нину мимо осеннего увядания подмосковных лесов, мимо сел и городишек, и, стартовав в восемь, в одиннадцатом часу она уже нашла хотьковское отделение милиции, а через минуту знакомилась с капитаном Мережковским. Это оказался рослый молодой блондин, стройный и крепкий, каким и должен быть кадровый милиционер.

– Нам с вами надо... В общем, нам надо в морг.

– Куда? – не поняла смысла слов Нина.

– Извините. У меня в первый раз такая ситуация... В общем, надо, чтобы вы опознали тело. Мы нашли тут в притоне, на блат-хате двоих, а у нее записная книжка и ваш телефон.

– Да подождите, капитан, она что – мертвая?

Он посмотрел на Нину и как-то разом успокоился. Сказал ровно:

– Девушка и парень, обнаруженные нами в притоне наркоманов, – мертвы. Требуется ее опознать. По закону. Из московских телефонов в ее книжке был только ваш, а так телефоны чуть не всей Европы.

– Да наплевать на Европу! Она действительно мертвая?

– Мертвее не бывает. Простите. Перекачались они на пару наркотиками. Не рассчитали своих возможностей и дозы. Это часто у них бывает. Наркоманов.

Они уселись в милицейский вездеход и после непродолжительной езды выкатили за черту города, а потом остановились, как показалось Нине, около сарая.

Но это был не сарай, а старая просторная изба, от времени перекосившаяся, частично просевшая в землю.

Капитан уверенно стукнул кулаком в разбухшие двери и крикнул:

– Прокопий, открывай!

Дверь открыл могучий старик в резиновом халате, пахнул перегаром и сказал добродушно:

– А! Капитан! На своих двоих пришел, а я все жду, когда тебя к нам как клиента привезут.

– Хоть бы что новое придумал, – поморщился капитан и повернулся к Нине. – У вас нервы крепкие? Знаете, не все тут выдерживают. Морг старый, новый строят, этот скоро снесут.

– Не знаю, какие нервы. Надо так надо, – ответила Нина.

– Прокопий, это на опознание девушки-наркоманки. Ее родственница.

– А у меня всего две клиентки. Одной старухе за семьдесят, а другая ваша.

Нина шагнула в узкий и темный коридорчик и вздрогнула, увидев, как из-под ног метнулась крыса.

Прокопий толкнул еще одни двери, и в глаза ударил ослепительный свет ламп, подвешенных на потолке.

Помещение казалось холодным, сырым и пустым. С одной стороны стояли два стола, накрытые простынями, под ними угадывались человеческие тела, а со столов стекала вода.

Прокопий без церемоний сдернул простыню с ближайшего стола, и Нина шагнула вперед, угадывая сухое и плоское тело.

– Да нет, это старуха! – хохотнул Прокопий и накинул простыню.

Нинка-маленькая лежала на втором столе. Застывшее лицо ее было иссиня-белым, и в глазах Нины мелькнули застывшие сгустки крови в ушных раковинах. Глаза были закрыты. Все тело было в каких-то буро-синих пятнах.

– Это она, – тяжело сказала Нина. – Нина Петровна Проханова.


Не думать об этом, приказала себе Нина, нажимая на педаль акселератора. Не думать, иначе не доедешь до дому. Сосредоточься на дороге, на машине и руле и думай только о хорошем.

Сумерки уже сгущались, дорога гудела встречными машинами, но была практически свободной. Окружающий и мелькающий мимо пейзаж потерял свои дневные краски и казался словно с экрана черно-белого кино.

Не думать о минувшем. В нем уже ничего не изменишь. И грехи и благодеяния – все осталось позади. Через месяц приедет поезд. Она встретит его на московском перроне. Из поезда выйдут Женя и Игорек, самые дорогие и единственно дорогое, что есть в жизни. Они сядут втроем ужинать. Есть дом, есть крыша, есть ужин, есть работа. Есть просто Жизнь, бесценный подарок. За все уплачено или заплачено, кто как приучился говорить. В грядущих днях тоже будет не все гладко, тоже будут страдания и горе, через которые придется перешагивать. Но будет ясность пути, ясность желаний. Все должно быть освещено солнцем любви. И тогда ничто не страшно. Пусть снова придется платить за все, за счастье и горе, но с этим ничего не поделаешь, потому что за все и все платят. Если не на этом свете, то на том. Чем выше цена, тем больше стоимость грядущего дня.

Она припарковала машину около дома, поднялась в квартиру, и тут же зазвонил телефон.

– Это я! – крикнул Воробьев. – Как ты там, мать? Тут одна бабуся заявила, что Игорек не только на тебя похож, но и на меня. Каково?!

– Три! – крикнула Нина.

– Что «три»? – переспросил он.

– Ничего. Один старик оказался прав. Когда собираешься домой?

– Да завтра! Мы по тебе соскучились!

Она не успела ответить, потому что связь оборвалась. Но и говорить было уже не о чем, потому что самое главное уже было сказано.