Судовая роль, или Путешествие Вероники
Елена Блонди








Молодая женщина, отправляясь в неожиданную поездку, попадает в самые разные, суматошные, милые и смешные приключения, в результате которых находит не только любовь, но и свое место в жизни






Елена Блонди

Судовая роль, или Путешествие Вероники


Камилле




«Судовая роль — список, содержащий фамилии, имена и отчества лиц, составляющих экипаж, занимаемые ими должности, время назначения на судно. Является одним из судовых документов, предъявляемых капитаном при досмотре судна портовыми властями.

В дополнительный список судовой роли вносятся все пассажиры и родственники, прибывающие на судно в портах»

    

Морской словарь








Глава 1 Ника и томная весна


Южный май пахнет белой акацией. А белая акация пахнет коленками, затянутыми в тонкие колготки. …Краешком мини-юбки, что натягивается при каждом шаге. А еще — тонкими шпильками легоньких туфелек.

Яркий вечер, с небом синим, как шелковая шаль, расшитая блестками, опускается на разомлевший город, знающий, некуда спешить — все равно впереди ничего, кроме лета. Неотменяемого. Отцветут тяжелые, смутно белеющие в теплой вечерней синеве гроздья цветов, и на смену им придет сладкий, солнечный запах серебристой дикой маслинки. Там — другое. Там яркий день, и в нем — крепкий загар, мокрые лямочки, скользящие по блестящей коричневой коже, песок, налипший на круглое бедро. Быстрые взгляды с лиц, зачерненных тенью, густой на фоне слепящего полудня. Там все уже в настоящем.

А запах белой акации только обещает. Он полон надежд.




Грустная Ника шла по гладким плиткам бесконечного тротуара, слушая, как цокают каблуки любимых туфель. Прекрасные туфельки. По случаю купленные, просто понравилось, что каблук не высок, но — лодочки. Бегай хоть целый день. А оказались — удачнее некуда. Скоро сносятся, где ж такие снова купить…

Небо синело все гуще, чернели неподвижные листья, запах акации кружил голову, будто молодое вино стекало с рельефных белых кистей. Ника опустила лицо и пошла быстрее. Цок-цок, цок-цок, говорили невысокие стройные каблучки, шурх-шурх, отзывалась узкая юбка, при каждом шаге приоткрывая колени.

Грустила Ника не из-за туфель. Полчаса назад поезд увез сына Женечку, отданного бабушке Клаве напрокат. Женечка сиротой не выглядел, солидно махал матери в запыленное окошко, а вот сама Ника именно так себя и чувствовала. Всю зиму ждала отпуска, мечтала, как поедут они с Никасом в маленький городок на берегу Азова, будут по песку бродить и целыми днями купаться. И всякое такое разное — романтическое и веселое, для двоих. Но весна пришла и почти закончилась, отпуск случился, и баба Клава, как договорились, забрала четырехлетнего Женечку. А вместо Никаса лежит на тумбочке в прихожей телеграмма «Буду июне зпт каботаж зпт не грусти целую тчк напишу каком порту встретить тчк Коля».

— Ты попроси, — догнал ее быстрый захлебывающийся от смеха шепот.

— Нет, ты.

— Ладно…

Цок-цок-цок, проговорили быстрые чужие каблучки, обгоняя.

— Женщина, а дайте сигарету?

Две девчонки, в полоборота, замерев в ожидании ответа, белые зубы в темноте, сверкают дешевые серьги огромными кольцами.

— Не курю, — хмуро ответила женщина Ника и те, будто такого ответа и ждали — цок-цок-цок: унеслись вперед, провожаемые светом желтых фонарей, поблескивающим на круглых маленьких попках. Из парка им навстречу бухала резкая музыка с бетонного круглого пятака, огороженного железными решетками.

Ника с печалью провела рукой по своей юбке — аккуратной, ровно по колено. Ну да, в свои пятнадцать Ника тоже мини-юбки шила из рукавов старого папиного пиджака, и как раз двух рукавов хватало. А теперь она — замужняя дама. Двадцать шесть, не кот начихал. Муж в рейсе. Отпуск пропал. Жизнь — кончилась… Хоть реви.

Сворачивая к своей пятиэтажке, шмыгнула, оглядываясь. И реветь негде, на лавках народ, балдеют от теплой весны и акаций. Дома — мама.




В прихожей, скидывая туфли, сумрачно покосилась на развернутую телеграмму. Перед зеркалом, заслоняя от Ники ее отражение, стояла мама. Опираясь пухлыми руками на тумбочку и, выпятив нижнюю губу, рассматривала, как легла новая помада.

— Веронка, — делая ударение на втором слоге, пропела дочери, — нормально уехали наши? Завтра рано вставать, на огород поедем.

— Не называй ты меня так, мам!

— У тебя красивое имя! — пропела Нина Петровна и аккуратно подвела помадой верхнюю губу, — ну ладно, буду звать, как положено — Ве-ро-ни-ка…

— Зови, как хочешь, — пробурчала дочь и, убредя в комнату, повалилась на диван, с тоской разглядывая поблескивающие на коленках колготки.

Абсолютно нечего делать. Дел конечно полно, но завтра первый день отпуска. Думала, пойдет встречать Никаса в порт или побежит брать билет и поедет в Бердянск, если его пароход придет туда. И Женьку увезли.

В коридоре затрещал телефон, и Ника с надеждой спустила ноги на пол.

— Аллоу? — с придыханием спела Нина Петровна, — ах, Эдуард Михалы-ыч! И вам доброго вечера!

Ника снова упала навзничь, глядя в потолок.

— Конечно, конечно будем завтра. А купорос вы везете? Да что вы говорите? Как-как? Топинамбур? Чудо какое. Веронка! Ника! Возьми ручку, запиши, пожалуйста! Топинамбур, земляная груша. Сажать, поливать и рыхлить. Да, да. Ой, ну что вы!

Ника села и стала стягивать колготки. Расстегнула юбку.

— Нет-нет, я, знаете ли, занята. Постоянно.

Ника через голову стащила трикотажный блузончик.

— Там одни молодые, ну что вы, — Нина Петровна кокетливо рассмеялась.

Ника надела халат и застегнула пуговицы, вздохнула, разглядывая себя в зеркале мебельной стенки. Еще один томный весенний вечер.

— До завтра, да. Я запомню, топинамбур.

Звякнула трубка и телефон снова затрещал.

Ника подвела глаза к потолку.

— Аллоу? Сейчас, Василина. Веронка, тебя!




Ника вышла в коридор, покосилась на мать, которая ушла к себе и, напевая, кружилась перед большим зеркалом. Прижала аппарат к животу и ушла в комнату, таща шнур за собой. Закрыла дверь и снова повалилась на диван.

— Да…

— Куся! — заверещала трубка, и Ника покорно отодвинула ее от уха, — Куся, родная, мне срочно, срочно нужны твои шорты!

— Кожаные, что ли?

— Нет. Джинсовые! Кусинька, я кажется, похудела! Слушай, мне таблетки принесли, деффка принесла с курсов, я сегодня с утра, ты знаешь!.. Просто эльф какой-то. Куся, приходи, а?

И добавила в ответ на молчание:

— Я соскучилась. И еще у меня новости. Важные!

— Врешь ты, Васька. Нет у тебя новостей. Тебе шорты нужны. Приходи сама.

— Я не могу, — трубка неловко хихикнула, — ну, таблетки эти… я от горшка дальше чем на метр не отхожу, с утра.

— Ага. Эльф значит. Васька — фея унитазная.

— Кусинька, неси шорты. Ну, плиз, плиз…

— Ладно.

— Если что, папа откроет. Ой…




Ника сунула трубку на аппарат, поставила его на диван и покорно расстегнула пуговки халата. Подумав, влезла в длинное трикотажное платье-майку, отстегнула заколку, чтобы пушистые волосы рассыпались по плечам. Взяла со стула шорты и вышла в прихожую.

— Мам, — позвала, суя ноги в уличные шлепки, — закрой, я к Ваське схожу.

Нина Петровна распахнула дверь своей комнаты и встала, упирая руку, унизанную браслетами, в бок шелкового сарафана, усыпанного цветами и листьями.

— Как тебе? Не слишком кричаще?

— Нормально. Это ты для своего Эдуарда, что ли, наряжаешься?

— Вероника! — Нина Петровна нервно огладила пышные бока, обтянутые блестящим шелком, — и не стыдно тебе? Он женатый мужчина!

— Зато ты холостая. Мам, ну он же ухлестывает за тобой. Звонит чуть не каждый час. Про топинамбуры рассказывает.

— Ну и что? Просто сосед по огороду. Хороший товарищ. И потом, твой папа…

Ника подвела глаза, на этот раз к потолку прихожей.

— Папа тебя бросил три года назад.

— Не бросил. Я сама… попросила уйти.

— И что? Ты его ждешь, что ли до сих пор?

Нина Петровна задрала маленький, круглый, как у дочери подбородок:

— Вовсе нет! Мы просто остались в хороших отношениях. Да что ты сегодня такая злая? Из-за Коленьки? Такая твоя судьба, доча, ты жена моряка.

Мать жалостно посмотрела на пышные волосы и хмурое лицо дочери. Перевела взгляд на обтягивающее платье:

— А платье это не носи на улицу. Оно чересчур откровенное. Ты замужем.

— Мам, перестань.

— И чтоб через час была дома! Вдруг Коленька позвонит, что я скажу?

— Скажи, ушла на танцы.

— Ника!

Но тут снова звякнул телефон, и мать схватила трубку, другой рукой хватая дочь за руку.

Вдруг это именно Коленька, было написано на круглом взволнованном лице.

— Аллоу? — рука матери отпустила дочкины пальцы, — Толя? Толя! Да, очень рада, как ты, как ты там, Толя? Вот Веронка наша рядом, доча, иди поговори с папой.

Ника отступила и взялась за дверь, щелкнула язычком замка.

— Ах, она уже ушла. Как твое здоровье, Толенька?

Мать округлила глаза, укоряя дочь лицом и вдруг, что-то вспомнив, прижала трубку в пышной груди. Зашептала еле слышно:

— Там письмо. Вам, с Коленькой. Прости, я готовила лечо, лечо, да? С помидорками. Ну, увидишь.

И снова уткнулась в трубку.

Ника взяла с тумбочки измятый, залитый томатным соусом конверт. Сунула в карман и вышла в томный, пахнущий акацией вечер.




Васька жила в соседнем доме и в темноте Ника шла, покачивая бедрами, встряхивала копной каштановых блестящих волос, мечтала, что ей снова шестнадцать и она, как эти вот — проводила глазами тройку хихикающих девчонок в шортиках и на шпильках — бежит на дискотеку. Ждет на углу Светку, а после они вместе, но не на пятак в парке, где все скачут, как в звериной клетке, а снаружи стоят пацаны, курят и разглядывают мини-юбки, нет-нет, они едут на автобусе в старый парк, и там, в летнем кинотеатре…

Мечты кончились, потому что кончился двор, и Ника побрела на пятый этаж по серой заплеванной лестнице. Кончились их танцы, давно уже. Сперва выскочила замуж Ника, а потом сибиряк Валера забрал Светку и увез. То ли в Томск, то ли в Омск, после пяти переездов предприимчивого светкиного мужа Ника потеряла подружкины следы. Теперь вот у нее Васька. Шебутная и вечно с ней какие-то хлопоты. Но зато смешно и не скучно.

Дверь открыл, конечно, Васькин папа. Кивнул Нике и, обращаясь к туалету, закричал густым басом, неожиданным для его небольшого роста и щуплой мальчиковой фигуры:

— Василина! К тебе девочка!

Бурно спуская воду, Васька завозилась внутри, выскочила, подтягивая обвисшие старые треники.

— Принесла? Пойдем, скорее!

Захлопнула дверь в свою комнату и, выпрыгивая из штанов, извиваясь, стала напяливать старые, коротко обкромсанные шорты.

— Ох. Ох, щас, щас еще немножко.

Втянула живот, тараща голубые глаза, и с усилием застегнула пуговицу на животе. Мелко перебирая ногами, просеменила к большому зеркалу. Спросила сдавленным голосом:

— Видишь? Почти… как раз!

— А ты сядь.

Васька расстегнула пуговицу и с шумом выдохнула. Повалилась на разобранную кровать, вытягивая полные ножки с крошечными, как у куклы, ступнями.

— Уфф, не. Еще надо таблеток пожрать.

— Так у тебя от них понос что ли?

— Дура ты, Кусильда. Не понос, а очищение организма. А ты чо такая? Никас завтра приезжает, да? Счастливые вы. Типо еще один медовый месяц.

— Угу. — Ника почувствовала, как слезы подпирают веки изнутри, — такая счастливая аж не могу… Не дали ему отпуска.

— Ой… — Васька бросила стягивать шорты и жалостно, как недавно мама, уставилась на подругу, — слушай, а он тебе часом не изменяет? Это ж не первый раз уже.

— С ума сошла? Он меня любит. И я его.

— Угу, — неопределенно сказала Васька.

В коридоре топал и кашлял дядя Леня, громыхал кастрюлями в кухне.

— Что угу? Что? — возмутилась Ника, — не смотри так, будто я помирать легла. Ты не понимаешь!

Трагическое лицо Васьки раздражало, и, глядя на горбатый, как у отца нос и вздетые выщипанные брови, Ника заговорила быстрее:

— Я ж знала, когда замуж шла. У меня и папа всю жизнь в море. Ну вот и Колька… У них так. То один порт, то другой, то пошлют в рейс раньше, чем думали. И отпуск к чертям.

— И где ж твой папа? — подытожила Василина, снова напяливая треники, — ходил ходил в рейсы, а потом хлоп и женился на буфетчице. Так?

— Ничего не женился.

Василина подняла тонкий палец с алым ногтем:

— Но вас бросил. И живет с ней. Доплавался, значит.

— Не живет. Он теперь от нее бегает, боится в один рейс снова попасть. А она за ним.

— А Нина Петровна?

Ника горько рассмеялась, накручивая прядку на палец:

— Нина Петровна теперь с ним ведет долгие беседы по телефону. Он ей плачется на жизнь. А она сидит как курица, ни с кем даже не закрутит. Только дома все губы красит да платья меряет. А могла бы, ей мужики звонят. С топинамбурами.

— Чего?

Ника махнула рукой.

— Кусенька, — сказала Васька, — ты главное, не переживай. Я тебя не брошу, выживем, ну даже если он козел и тоже спит с буфетчицей. А мы зато запишемся в качалку. У нас открылась в подвале. Там такие мэны, я в окно заглядывала, ахренеть, бицепсы, мышцы, эти как их — гантели… у меня купальник спортивный есть, я тебе дам, он талию, знаешь, как утягивает. И мы с тобой та-акие ка-ак зайдем, и бедром и глазом и они все…

В дверь постукали.

— Да? — Василина перестала расписывать прелести подвальной жизни.

— Вася, поехал я.

За приоткрытой дверью зашуршало, загремело и затопало. Васька, страшно подмигивая Нике, выскочила в прихожую.

— Газ выключай, воду смотри не оставляй, сырку я тебе там купил, колбаски, суп в холодильнике. Лука натер. Ну, буду через недельку. Двери никому не открывай, поняла?

Прогремев замком, Васька ворвалась в комнату и заплясала, вскидывая ноги в растянутых штанинах и вертя перед носом подруги глянцевой сигаретной пачкой:

— Покурим, а?

— Мать унюхает, мне ж через полчаса домой.

— Кусильда, какая ты скучная. Почти тридцать, а все матери боишься.

— С ума сошла? Мне двадцать пять!

— Я и говорю — тридцатник, — согласилась Васька, — пошли на кухню, сыру пожрем, с кофем. Я говорю, папа, что-то сыру захотелось адыгейского, так он мне приволок шесть кругов по два кило. Прикинь! Пожрем и покурим. А мать не унюхает, ты ж мне еще голову намажешь луком. Чтоб волосы росли.

— Тебе папа и лук натер?

— Ага!

— Застрелиться…

Доедая пятый ломоть сыра, пока Василина в ванной, нескладно напевая, шуршала полиэтиленом, заматывая намазанную луком голову, Ника вдруг вспомнила — письмо. Усаживаясь на низкую балконную скамеечку, достала измятый конверт, на котором от адреса остались лишь слова «Красная поляна, д.» и кусочек фамилии получателя «Алешк…», все остальное было щедро утоплено в остро пахнущем соусе.

Поддела клапан конверта, раздумывая, верно, от племянницы Никаса письмо, но что она делает в какой-то Красной поляне?






«Кей, привет! У тебя все окей? Мои в середине мая валят на какой-то слет, теперь я гордый одинокий орел, прикинь, на целых две недели. Как твое плечо, Кей, мазило пользуешь, что от меня получил? А мне тут сосед притаранил новье — для наращивания мышц, называется анаболики, буду пробовать, увидишь, не узнаешь. Надеюсь, наш уговор в силе. Надеюсь, расскажешь конец той истории, которую начал и не успел. Поржем вместе. Смотри же, как обещал, никому, кроме меня. Пусть у меня право первого слушателя, окей?

Ладно. Пока-пока, до встречи в п. по п. из р.

    

Крис»







Желтый квадрат света из кухонного окна падал на смятый листок и Ника, прислоняясь спиной к холодному бетону, медленно разгладила бумагу на коленке. Над ее головой вертелась Васька, шумно затягивалась и, с наслаждением пристанывая, выдыхала дым над железными перила балкона.

— Обожжаю мальборо! Еще эти классные, что ты у Никаса тогда уперла, как их? Ротменс, да? Чего молчишь? Что?

Упала рядом на корточки, сунула к плечу Ники голову, обмотанную полиэтиленом, из-под которого зловеще благоухал лук.

— Чо пишут?

— Я… я не пойму что-то. Какой-то Крис. Кею какому-то письмо.

Она пошарила под ногами и поднесла к свету упавший конверт.

— Ну вот. Фамилия — наша. Алешкины.

— Курить будешь? Нет? Пошли тогда в кухню, там стол.

В кухне они сели на холодные табуретки и уставились на листок, разложенный на столе. Васька вслух с выражением перечитала письмо. Пожимая худыми плечиками, призналась:

— Неа, не врубаю. Хотя… Кей это, может быть, Коля? Ты тоже его зовешь Никас. Так может этот самый Крис, он его так зовет?

— Странно как-то. Чего-то не пойму, с чего бы двум мужикам так общаться.

— А может он у тебя гомик? Ну, я так, Куся. Я ж чисто предположила!

— Дура ты, Васька…

Они посмотрели друг на друга. Ника неуверенно засмеялась, качая головой:

— Не-ет. И не думай даже. Конечно, нет!

— Ага… ты поняла да, тоже поняла? Не гомик он. Крис — это баба. Девка.

Ника встала, комкая листок.

— Я же сказала — нет! И не баба. И не гомик. Это другое все!

— Что именно? Скажи тогда, что это?

Васька выхватила письмо.

— Кей, привет! У тебя все окей? — пропела бархатным голосом с утрированно женскими интонациями и посмотрела на Нику значительно. Шевеля губами, пропустила несколько слов и продолжила:

— Надеюсь, наш уговор в силе. Надеюсь, расскажешь конец той истории, которую начал и не успел.

Снизу посмотрела на растерянную подругу:

— Ну? Ты слушай, слушай! …Смотри же, как обещал, никому кроме меня. Пусть у меня право первого слушателя, окей? …до встречи в п. по п. из р.

Кристина… Ты видишь, все сходится! Вот сука, а? Мазило она ему! До встречи, значит! А что это за буквы? Как думаешь?

— В порту по приходу из рейса, — хрипло ответила Ника и взяла со стола красную пачку.

— Точно! — обрадовалась Васька и прикусила губу, глядя как та чиркает спичкой мимо коробка.




Глава 2 Ника и тайные сны


В темном подъезде Ника наощупь пробралась к своей двери и, тыкая ключом, заворочала в замке. Ключи визгнул и остановился. Ника, убирая с плеча мешающие волосы, покорно нажала кнопку звонка. После недолгого ожидания дверь открылась и, глядя вслед маминой ночнушке Ника сказала покаянно:

— Я уже пришла.

Ночнушка не ответила. Дверь в мамину комнату тихо открылась и закрылась.

Ника прошла к себе, нервно прислушиваясь. Вздохнула в ответ на шаги в коридоре и приготовилась. Мама вошла, по-прежнему не глядя на дочь, скорбным привидением прошествовала к шкафу и стала шарить на полке, роняя пузырьки.

— Мам… Мама. Ты что ищешь? Давай найду.

Нина Петровна, прикусив пухлую губу, уронила еще один пузырек, на этот раз на пол. Медленно опустилась на колени, шаря рукой. И всхлипнула, когда ее пальцы встретились с рукой Ники, что кинулась помогать.

— Не надо! — кликнула голосом умирающей чайки, — не надо… я… сама. Как всегда. Пока ты там…

— Мам! Я была у Васьки. Мы болтали. Тут же рядом!

— Где? Где моя валерьянка!

Пухлые пальцы сжимали пузырек, голова никла, свешивая темные кудрявые пряди.

Ника поднялась, глядя на мать сверху. Сжала кулаки, беспомощно разводя руки.

— Мама. Я всего на полчаса опоздала. От Васьки попробуй уйди, я ей голову мазала. Луком. Чего ты начинаешь снова!

— Луком… завтра ни свет ни заря, на огород. Ты отказываешься со мной ехать. А кушать зимой все захотят!

— Да что кушать? Вы там на своих фазендах не урожаи собираете, а хороните продукты.

— Не смей!

— Это твой Эдуард так шутит, сама рассказывала. Вот говорит, похоронил мешок картошки. Да в магазине дешевле купить, чем нам с тобой таскаться за пятнадцать километров!

Мать поднялась, опираясь рукой о колено, с видом старухи, бредущей к смертному ложу. Глянула укоризненно. Ника закатила глаза и села, сдирая через голову платье. Нина Петровна встала в позу, изящно уперев в пол босую ногу. Подбоченясь, задрала подбородок. И начала.

— Да разве думала я, когда тебя рожала! Ты ушла и бродишь там. А темно. И платье у тебя, все обтягивает прямо. Там на лавочках сидят хулиганы! И Василина твоя мне не нравится. И никогда не нравилась.

— Ты чего от меня хочешь? — голос у Ники стал угрюмым и внутри, закипая, плеснула ярость. Она задышала носом, стараясь справиться с возмущением.

— Я тут одна… — Нина Петровна чуть опустила голову, проверяя, казнится ли блудная дочь, — совсем одна! — и, убедившись, что та сидит, упорно глядя на журнальный столик, заваленный газетами и женечкиными книжками, наконец, призналась, — а вдруг бы позвонил Коленька? Тебя нет. Что я ему скажу?

Последний вопрос повис в тихом воздухе, будто начертанный огненными знаками.

Вот опять, устало подумала Ника, кладя рядом скомканное платье, в кармашке которого зашуршало письмо. Коленька, что скажет Коленька, а вдруг нахмурит брови, вдруг усомнится, вдруг скажет, ай-яй-яй, матушка, что же ваша доченька так себя ведет…

— Тебе твой Коленька важней меня, да?

Мать несколько смутилась.

— Не важней. Но соседи! Что скажут соседи, когда увидят, пробираешься домой, буквально в полночь! Ты замужем, Вероника! У тебя — сын. Ты должна соблюдать правила. И себя держать на высоте!

Нике показалось, что восклицательные знаки, выплывая из возмущенно округлых губ матери, подпрыгивают и выстраиваются в пустоте, торопясь вслед за огненной надписью. Милая хорошая Нина Петровна, которую любят на работе, которая и правда — тихая, приятная мечтательная женщина, никому зла не причиняет и так этим гордится. Да что ж почти каждый день она устраивает этот домашний театр?

— Слушай. Иди спать а? Я спать хочу.

— Валерьянка, — жалобно простонала Нина Петровна, бессильно повесив руки. И пошла в кухню неверной походкой сломленного человека.

— Моя валерьянка…

Ника положила руку на платье, и письмо ехидно зашуршало под ладонью. Вскочив, быстро пошла на резкий лекарственный запах. Стоя у дверного косяка, сказала:

— Мне уже тридцать почти. Что ты меня дергаешь, а? Да я сама могу жить, и ничего не станет со мной. Не побегу по мужикам и не сопьюсь, и не стану буянить и бить окна. И сына воспитаю, как положено, я ж воспитатель с дипломом, забыла? Почему ты думаешь, что если не будешь нос совать и каждую секунду меня конто…, …тро, …контролировать, то я сразу на помойке? Я не школьница зеленая!

Мать не ответила, лишь пузырек жалобно зазвенел о краешек рюмки. Ника отвернулась и кинулась в ванную комнату. Слушая шаркающие шаги матери, быстро плескала в лицо ледяную воду, сдерживаясь, чтоб не пошвырять в зеркало шампуни и мыльницы. Села на краешек ванной и, заплакав, стала ждать, когда хлопнет дверь в материну спальню. Нет. Надо уходить. Снять квартиру и жить отдельно. Сколько раз говорила Никасу, доказывала, объясняла. О том, что две хозяйки на одной кухне — вселенское зло. Что пока они молодые и пока родители здоровы, им нужно жить самостоятельно. Никас посмеивался в ответ. А однажды, став серьезным, сказал ей:

— Что-то слишком ты рвешься пожить отдельно. Это пока я в рейсах, да? Может, и подночевывать кто прибежит, пока я в машине херачусь весь в масле?

Ника тогда онемела от обиды и растерянности. Попыталась опять объяснить, но Никас, злясь все сильнее, отрезал:

— Короче. Есть у тебя с Женькой комната, платить за нее не надо. И ты на глазах у матери. Думаешь, мне деньги легко достаются? А твоя зарплата просто тьфу, на пуговицы не хватит. И больше на эту тему не говорим, ясно?

Тем и закончились попытки Ники выбраться из-под неумолимого крылышка Нины Петровны. Время от времени она мучительно прикидывала — а когда должен наступить тот самый момент, в который вот — все, баста, хватит, беру Женьку подмышку и ухожу сама, а вы тут целуйтесь. Но Никас, блестя крупными зубами, чинил старые краны, до которых у отца десять лет руки не доходили, приносил Нике букетищи цветов и в телеграммах не забывал написать «целую люблю». И Нике казалось, что она сама — склочная стерва, такой муж, ах какой муж, все соседки глазами провожают да шепчутся — какая пара. Всем бы такого мужа… Если б еще не любила. А то ведь любит.

«Любишь?» спросило что-то из угла потолка, где плавно колыхалась еле видная паутина. «Точно любишь? А как же этот, с хайром и гитарой?»

Ника вытерла слезы и, крадучись, покинула холодную ванную. Легла, погасила кокетливое, в стеклянных рюшках, бра на стене и, вытянувшись под тонким одеялком, закрыла глаза. Ника флиртовать не умела, даже в мыслях. Все семь лет, с того дня, как Никас, включив свою стоваттную улыбку, помахал ей на дискотеке, расталкивая горячую дергающуюся толпу и положил руку на талию, а другой обнял и прижал к широкой груди, — она его и видела, когда ложилась одна. И ей хватало. Может быть, еще и потому что виделись они из этих семи лет в общей сложности года два, все остальное время Никас болтался в своих рейсах на торговых судах. Нет, конечно, приходилось ей помечтать и о других, как сама она смеялась — о молочнике и почтальоне. Но то были цыплячьи мечты, вполне себе невинные и в них Ника засыпала, беседуя или путешествуя или вот с парашютом прыгая. Но не более. Для более был у нее Никас — невысокий и широкоплечий, с рубленым смуглым лицом и немного медвежьей большой фигурой. И знаменитой на полгорода Никасовой улыбкой, из-за которой Веронике бывшие его барышни обрывали телефон, рассказывая о грехах и дурных наклонностях упущенного красавца.

Но тихий вопрос, что прозвучал с потолка маленькой ванной, пришел снова. И Ника, злясь сама на себя, увидела этого, с длинными русыми волосами, забранными в небрежный хвост. Тонкой рукой держит гитару, поставленную между острых колен.

Она сидела в самом углу и неловко улыбалась, делая вид, что улыбается просто так, в сторону. А он в ответ на шумные просьбы взял гитару, склонил худое лицо, прислушиваясь. Тронул струны и запел хрипловатым кошачьим голосом.
		— Тише люди ради Бога тише-е-е,



		голуби целуются на крыше-е…








Пел пацанскую песенку, какие поют все парни, сидя в летней темноте парков и сквериков, но ироничная улыбка кривила уголки губ, и Ника с восторгом понимала — он посмеивается над этими городскими наивными шансонетками. А потом нашел ее глазами, кивнул. И спел именно ей, не отводя глаз от пылающего Никиного лица.
		— Смейся, Левконоя, разливай вина,



		Знать, что будет ты не вольна



		Но можешь мне поверить, по всему видно



		Что тебя не тронет война…








Ника тогда ушла одна, будто спасаясь. Бежала по городским осенним улицам и шептала про себя слова о вольной смешливой Левконое, которая всегда и везде выживет, пока мужчины бьются. Потому что она — вот такая. Что хочет, то и делает.




— Атос! — закричали, хлопая изо всех сил барышни, когда он допел, — еще, Атос, спой, про Себастьяно и золото! И про беду глаза зеленые, спой!

Тинка потом сказала, зовут его Аркадий, ужасное какое имя. Впрочем, Коля, Колясик, Колян, как Никаса называли дружки, еще ужаснее. Аркадий Дымченко. Атос или — Дыма. И что через три дня уезжает, в свой Краснодар, как она выразилась — в столицу помидорья. Но вернется весной, потому что с ребятами-научниками пойдет в рейс, на полгода. К берегам Африки. Сомали. Кения. Там слоны и огромные баобабы.

Засыпая, Ника, повернулась на бок и, улыбаясь, обхватила пальцами гитарный гриф, теплый от руки Атоса.

— Подержи, — сказал, туже стягивая русые волосы на затылке, — сейчас приведу слона.

Зачем нам слон, ватно удивилась Ника, но послушно кивнула, беспокоясь лишь о том, чтоб не заснуть раньше, чем Атос со слоном вернутся. А то, что она скажет маме про гитару…




Слон оказался большим и мягким на ощупь, как старое плюшевое покрывало, что лежало на маминой кровати. Ника держалась за свисающее ухо, шла, проминая босыми ногами упавшие листья. Слушала, как с другой стороны слона Атос мурлыкает песенку и струны гитары еле слышно отзываются в такт его шагам. Нике было грустно и хорошо. Что-то шуршало в кармане платья, но она прогоняла воспоминания, ну, не в сон же пускать все эти дурацкие неприятности. Лучше послушать, что там поет Атос.

Гитара тенькнула, скрипнула, и вдруг застучала, будто певец забарабанил по корпусу пальцами. Ника, слегка удивляясь, ускорила шаг — обогнать мягко идущего великана, увидеть.

И открыла глаза в темноту, перемешанную с бледным светом уличного фонаря.

Легкий стук умолк. И вдруг раздался снова.

Она села, с закружившейся головой, прижимая к груди одеялко. Сердце заколотилось изо всех сил, мешая слушать. Сглатывая пересохшим горлом, поняла — в окно стучат. Потянула одеялко на плечи, будто собираясь укрыться с головой и страстно желая, чтоб стук прекратился. Но снаружи завозились, в приоткрытую форточку послышались какие-то стуки и шлепки. И после паузы — снова стук.

Ника сползла с постели. Пригибаясь, ушибая коленки об кресло, прокралась к окну сбоку, шевельнула занавеску, пытаясь разглядеть. В неверном свете фонаря, перекрытом тяжелыми ветками акации, было видно — кто-то топтался у окна, кто-то вроде жирафа, длинный и качающийся.

— Ну что там? — вопросил сдавленный мужской голос.

— Сичас, — прошипел в ответ шепот.

И стук раздался снова.

Ника, перебирая руками по дереву подоконника, просунулась ближе. И присела от грохота упавшего с гладильной доски утюга. Зажмурилась, проклиная себя.

— Куся? Ты там?

Голос Васьки над головой прозвучал одновременно испуганно и радостно. Ника взвилась, сдирая с головы занавеску, окутавшую плечи. Дрожащими руками повернула оконную ручку. Прошипела в щель, откуда тут же полез томный акациевый аромат:

— Чокнулась? Ночь же! Ты что тут?

— Кусинька, тс-с-с, я сказать пришла. Ну, Куся, не ругайся. Выйди, а?

Ника оглянулась на темную комнату, белеющую дверь. Когда мама просыпалась ночью и шла в кухню налить себе воды, дверь отделялась от комнаты узкой черточкой света. Сейчас черточки не было.

— Вас увидит соседка, черт. Черт!

— А вылези. Митя поймает. Ну, важное же, Куся. Я б не пришла.

Отодвигая босой ногой утюг, Ника тихо, как пушинка, проследовала обратно, все еще дрожащими руками натянула платье. И сидя на постели на секунду застыла, ухнув во времени почти на десяток лет назад. Когда они со Светкой возвращались с дискотеки, мама, гремя, проверяла замок и засов, заглядывала в комнату к дочери. А потом Ника кралась к окну и, открыв, выскальзывала наружу, нащупывая ногой отогнутую петлю арматуры в бетонной стене. Бежала к лавочке на площадке, где днем сушили белье. И там, вчетвером, они сидели еще часа два, шептались и пили сухарик, передавая друг другу бутылку. Сдавленно смеялись, толкая друг друга локтями. А потом ребята подсаживали Нику обратно и шли провожать Светку. Так было три. Нет, наверное, раз пять. Потому что Светка жила на пятом этаже, ее в окошко не подсадишь и на лавочку ночью могла только, если родители уезжали вместе на дачу, и она оставалась со старшим братом, который вообще возвращался к утру.

За окном гулко вздохнули, шепчась. Ника снова подбежала, и, леденея от собственной решительности, поставила босую ногу на шершавый подоконник. А потом ухнула вниз, неловко цепляясь за торчащие уши незнакомого Мити.




В кустах, что закрывали старую скамейку, вросшую в траву, она вздохнула свободнее, оглядев черные окна и пустынный двор.

— Васька, ну ты даешь. А если б я заорала, воры там?

— А мы б как дернули! Да, Митя? Знакомься, это Митя, он тренер в качалке. Ну, я тебе говорила же сегодня! А это Вероника, Куся, то есть.

Горообразный Митя что-то пробормотал, и Ника пробормотала в ответ. Щелкнула зажигалка, осветив горбоносый Васькин профиль. Красный огонек сигареты сел в темноту, разгораясь и угасая в такт словам.

— В общем слушай. Сперва, ты меня прости. Ну, прости, я болтаю, как дура полная. Я ж не знаю ничего. Про Никаса. Совсем-совсем не знаю. Вот.

— Ладно. И что?

— Ой, пахнет как. А? Обож-жаю, когда акация…

— Вася, ты блин, чего принеслась? Мне пора домой. Мать проснется если, мало не покажется. Ты бы позвонила просто!

— Ага, ночью. У тебя телефон в коридоре, вот тогда Нина Петровна точно в обморок свалится, а то я не знаю, как она на меня смотрит. В общем, я Митю спросила, про эти, что в письме.

— Анаболики, — подсказал невидимый Митя, благоухая дезодорантом и одеколоном.

— Да! Он сказал, привозят сейчас, из-за бугра. И мужики их жрут, чтоб мускулы росли. Вот смотри!

Маленькие пальцы нащупали руку Ники и потащили вверх, к арбузному плечу Мити.

— Чуешь, какой? О!

— И что?

Ника убрала руку.

— Ну, я думаю, а вдруг тебе пригодится? Девки не едят эту химию. Ну, почти. Может этот Крис, может, они с Никасом просто вместе занимаются? А имя, ну кликуха у него такая. Есть же имя такое. Помнишь, этот, который Смоки, ну сто лет назад, классный такой?

И Васька фальшиво запищала хриплым голоском:

— Ви шел лейди тудуда, вы шел лейди…




— А завтра не могли рассказать это все?

Васька прекратила вокальные изыски и возмутилась.

— Завтра! Я ж вижу, какая ты расстроенная. И Митя утром едет на сборы. Так что, вот сегодня мог рассказать, а завра уже нет.

Ника хмыкнула. Много же рассказал Митя, сидящий на краю лавки безмолвной горой.

— Ладно. Спасибо. Я обратно.

— Кусь, ну, давай посидим, а? Смотри, ночь, какая!




Звезды висели низко, запутывая свет в перистых черных листьях. По площадке, фыркая, ходил бесстрашный еж, шумно суя нос в кусты и возясь там. Маленьким черным привидением выходил обратно. Изредка покрикивали сонные стрижи, может, им что-то снилось? И запах акации стоял нагретыми за день пластами, кружил голову.

И, правда, сидеть бы и сидеть. И Ника поняла, кажется, почему шебутная Васька притащила терпеливого Митю сюда, а не погнала сразу в душную квартиру, счастливо пустую от папы. Ваське тоже хотелось просто посидеть, разглядывая звезды и прижимаясь плечиком к арбузным бицепсам очередного ухажера. Когда же в последний раз Ника сидела вот так, без всякой цели, просто задрав голову вверх и глядя, как плывут спутники между неподвижных звезд. Неужели еще до свадьбы? Так давно?..

Она поднялась, отодвигая сунутую Васькой пачку сигарет.

— Мне обратно надо влезть.

— Я помогу, — гулко сказал Митя.




У бетонной стены Ника поставила ногу в сплетенные митины руки и пролезла в полуоткрытое окно, с радостью ощущая, какая она легкая и быстрая. Спрыгнула на пол и высунулась, чтоб помахать Ваське.

Свет за спиной вспыхнул ярко, как удар. Волной прокатился по комнате теплый воздух, завизжали кольца на карнизе, когда Нина Петровна, строевым шагом пройдя мимо Ники, рванула оконную створку.

— Та-ак, — сказала в освещенное белое лицо растерянного Мити, что застыл с протянутыми вверх руками.

Ника, переводя взгляд на мать, отстраненно подумала, что мужик-гора с лица оказался мальчишкой — лет шестнадцати, не больше. Анаболики значит, мышцы, химия…

— Идите отсюда, молодой человек! — льдом в голосе Нины Петровны можно было наморозить грузовик мороженого.

— А ты! — она дернула штору, отгораживая комнату от Мити и сладкой весенней ночи, — ты! Ты!!! Только сына отправила и значит, сразу, все можно?

Ника прошла мимо и свалилась на смятую постель. Резко заболела голова при мысли, что сейчас надо все объяснять, говорить много слов, звонить Ваське и тыкать трубку в заледенелое лицо матери, чтоб услышала оправдания. Но сил не было. Оказывается, дурацкое письмо, тихо лежа в кармашке платья, высосало все силы, все их Ника потратила, пытаясь оправдать своего мужа, как там пишут психологи — подсознательно. Думая, вроде бы, о другом, но глубоко внутри перебирая варианты, защищая и после так радуясь аргументам безмолвного Мити — вдруг и, правда, просто товарищ по тренировкам, а никакая не Кристина…

И вот родная мать стоит над ней, с готовностью прожигает обвиняющим взглядом. Будто Ника чужая, незнакомая, от которой можно ждать самых гадостных гадостей.

— Мам, ты бы хоть меня спросила, в чем дело.

Нина Петровна, уперев руку в бок, саркастически рассмеялась. И ушла в коридор, хлопнув за собой дверью.

Ника повалилась навзничь. Потом вскочила, хлопнула рукой по выключателю. И снова легла, глядя в темноту сухими глазами.

Все. Хватит. Вот теперь уже баста. Она выйдет утром, умоется ледяной водой, туго завяжет хвост, наденет то серое строгое платье. Нет, лучше юбку и белую рубашку с пуговками. Холодно расскажет матери о Кристине, что пишет ее ненаглядному Коленьке. И уйдет искать себе жилье. Завтракать не станет.

«Скитаться уйдешь» — подсказал внутренний голос, — «котомку не забудь».

— Да иди ты, — вслух ответила Ника.

Крепко зажмурила глаза, желая, чтоб утро не наступало вовсе.




Глава 3 Ника и майские хлопоты


Но утро наступило. Неумолимое и прекрасное майское утро, полное радостного солнца и криков ласточек за криво задернутой занавеской.

— Ма-ла-ко-о, — шаркая, прокричал парень, ведя в поводу потрепанный велосипед с бидоном на багажнике, и повторил, удаляясь, — ма-ла-ко-о-о.

Девять часов, поняла Ника и прислушалась. В квартире стояла тишина. Проспала. Мама час назад уехала на огород, хоронить вместе с товарищем Эдуардом экзотический топинамбур. Это обрадовало, не придется смотреть в скорбное лицо, можно спокойно позавтракать, обдумывая ночное решение.

Ника стащила платье, в котором заснула. Подумав, сунула ноги в шорты, извиваясь, как вчера Васька, натянула их на круглую попу и, выдохнув, попробовала застегнуть пуговицу. Как и у Васьки, пуговица не застегивалась. Ника печально выдралась из шортов и повесила их на спинку стула, чтоб укоряли постоянно. Накинула халат и, не застегиваясь, отправилась на кухню, убеждая себя, что поесть придется, день предстоит хлопотный.

На столе в плоской тарелке громоздилась горка оладьев, рядом стояла баночка с медом. Намазывая блестящий жидкий янтарь на румяный оладушек, Ника совсем загрустила. Мама, конечно, глупит, сил терпеть уже нету. И логично и правильно жить отдельно. Но как набраться решимости?

Она насыпала в чашку кофе и плеснула туда кипятку. Села, печально кусая оладушек.

Если бы только решимость. Но Никас, уходя в рейс, оставил ей денег впритык прожить до начала лета. И что теперь? Дома она месяц проживет, а если снимать квартиру, это ж сколько сразу нужно выложить? Да еще еда. И на автобус. А потом еще ехать встречать Никаса в порт, если они придут из рейса в другой город. Ну, на билет ей займет Клавдия Сергеевна, как всегда будет противно, когда станет тыкать пальцем в свою записную книжечку и повторять:

— Вы молодые, а то не знаю, вам бы тока покидать денежки, куда ни попадя. Вот записую, а как вернете, я вам на сберкнижку и положу.

Получается, если менять жизнь, то всю целиком. Бросать работу… Никас прав, в детсаду платят копейки, да еще сменной воспитательнице, которая заменяет отпускниц и заболевших. А на полную ставку как идти, если муж моряк и каждые пару месяцев приходится срываться и мчаться в другой город! Иногда вечером принесут телеграмму, и утром уже надо ехать. А Никаса пароход постоит три дня в одном порту, пять в другом, и снова в рейс, на два, а то и четыре месяца. Так и мотаются жены следом за судами, не на каждой работе такую сотрудницу держать будут.

Ника намазала третий оладик и отодвинула тарелку подальше, чтоб не соблазняться. Васька сегодня на своих парикмахерских курсах. До вечера. Хоть бы ухо кому не откромсала, после страстной ночи с арбузным Митей.

Ника вспомнила белое лицо атлета, мускулы и черную майку-алкашку. Маму с ее обвиняющим лицом. Письмо в кармане платья.

Совсем непонятно, что делать. Может быть, не надо ничего делать? Дождаться Никаса, пусть все объяснит. И вместе с ним посмеяться. Рассказать ему, как влезала в окно…

Выполаскивая чашку, подумала — ну уж нет, нельзя ему про окно рассказывать. Все они там в рейсах цыкнутые на изменах жен. Не поверит. Сожрет потом ее, при каждой ссоре будет вспоминать. Или уйдет сразу.

Чашка звякнула о прутики сушилки. Ника села, тяжело, как старуха. Еще когда встречались, Никас отвадил от нее всех подружек, а она наивно сначала и не понимала, что делает это специально. Был и разговор, изрядно позже, Никас раскричался, разбудив маленького Женечку, и долго упрекал Нику, рассказывая, как тяжело болтаться в море месяцами, думая о том, что она каждый день выходит из дому, стукая каблучками, и идет, куда хочет. И может быть, у нее там завелся кто, а Никасу остается кусать подушку, маясь в консервной банке посреди соленой воды.

Она тогда сперва рассмеялась, не веря, что он это всерьез. А он ушел, хлопнув дверью. И уже утром позвонила мама Клава, с криками, чтоб Ника бежала срочно, Колинька в милицию попал, напился.

— Плакал! — пугала Нику в трубку, — рубаху на себе порвал всю, вот кричал, она меня не любит совсем. И убежал.

Ника тогда закричала в ответ, что не пойдет, что взрослый, нечего было по улицам шляться с дружками, из одного бара в другой, а сама уже нащупывала ногой туфли, понимая — придется идти. Ведь муж.

Но тут позвонил в дверь. Сам пришел. Белый, как смерть, небритый. С лохматыми розами разной длины. Зашел следом за молчащей Никой в комнату, двери закрыл и обнял ее, притиснул к себе, сказал в макушку:

— Не могу без тебя…




В коридоре затрещал телефон и Ника, вытирая руки, ушла из кухни, стараясь оставить там и воспоминания тоже.

— Кусинька я чего звоню я быстро у нас тут перерывчик у меня пациентка сидит с химией ну ты поняла да? Не клиентка а пациентка ух вредная бабища так я что хотела сказать ты знаешь что ты пойди к своей Тинке она же опытная пусть скажет чего и как ты слышишь меня? А я…

— Да слышу. Хорошо. Все равно сегодня в сад идти. Там рядом.

— Ну я вечером еще тебе расскажу про Митю ой слушай Митя это ваще прикол прикол он в комнату зашел и так это сел бочком на мою кровать погладил и говорит «узкая девичья постелька» я чуть не уссалась прикинь это он про мою койку тыж помнишь я рассказывала как мы на спор кто больше мужиков за лето перетрахает ну два года назад и я тогда победила у меня двадцать один нет вру еще же Пыпы заявился значит двадцать два если не считать Холика и тут Митя — узкая девичья постелька ой блин я и щас уссусь наверное ну пока Кусинька ты побеги к Тинке пусть посоветует.

— Ага, — сказала Ника коротким гудкам и пошла одеваться.

* * *


Май в Южноморске бывает грозовым и дождливым, будто южная зима, дерясь с весной, кидает холодные лапы, стараясь вцепиться в соломенные выгоревшие волосы лета. И огрызаясь громами, сверкая молниями, льет злые холодные слезы, неохотно уползая в прошлое.

Но бывает, раз в несколько лет, май — маленькое лето, летичко перед палящим зноем, через край полное зеленых сочных трав, расцвеченных толстыми алыми тюльпанами. Ласковое солнце днем греет по-летнему, ложась на белую кожу первым легким загаром, а к вечеру воздух становится нежно прохладным, чтоб девочки могли поносить свои тугие блестящие колготки, на длинных ногах под коротюсенькими юбочками. Какая бы мода не диктовала свои условия в мире, никто и никогда не заставит девочек Южноморска отказаться от мини-юбок и крошечных шортиков.

Выглянув в окно, Ника распахнула створки, вдыхая теплый запах свежей зелени и цветов. И решительно вывалила из шкафа сложенные на дальнюю полку летние вещички. Повертела в руках белые шорты, вздохнула и отложила в сторону. Взяла платье, купленное в бонном магазине «Альбатрос», синенькое, по колено, с сетчатой кокеткой и вышитым цветком на груди. Была бы Ника моложе, обстригла бы юбку повыше. И еще ужасно, ужасно, что выкинули их всего двух цветов, и белого ей не досталось, а синие в городе встречаются, и сразу становится ясно — в каком магазине дамы в один день отоварились. Многие этим гордились, вот мол, вход по пропускам, у меня такое платье и у тебя тоже, мы — жены загранщиков.

Надев, покрутилась перед зеркалом, не понравилась сама себе, просто тетка какая-то. Но время поджимало, и Ника махнула рукой, по делам бежать, пусть будет.




В детсад добралась к раннему обеду. Прошла в просторную комнату средней группы, где четырехлетки дружно звякали ложками, размазывая по тарелкам картофельное пюре. Села на маленький стульчик за детский столик в углу и попыталась отказаться от щедрой порции картошки с ломтиком соленого огурца.

— Ешь давай, — скомандовала нянечка Таня, полная девушка с черными маслянистыми глазами и такими же маслянистыми кудрями длинных волос, — котлету не дам, мне сегодня только три досталось, домой заберу. А картошки вон, полведра еще. Зава через полчаса явится, совещание у них в горсовете. Пожри и расскажи что-нибудь, а?

— Веъоника Атольевна, — пропищал очкастый Димитрий из-за дальнего столика, и Таня захихикала, толкая Нику локтем.

— Позвойте пригъасить вас пъовести со мной тихий час!

— Моя ты прелесть, — умилилась Ника, — а чего ж только тихий час?

— Меня мама ъано забиает, — с сожалением пояснил умничек, и сунул в рот ложку с пюре.

— Везет тебе, Вероника Анатольна, — Таня с аппетитом кусала котлету, — такой мужчина поспать приглашает! Слу-ушай, мне говорили, в бонном завоз был, трусики с кружевами, за один бон пара?

— Да. Тетки чуть не поубивали друг друга. Прилавок снесли, продавщицу чуть нее растоптали.

— А ты себе набрала?

— Мне свекровь принесла, из развалютки. Не пошла я драться.

— Ой, ешкин кот, Ника, ну ты счастливая. Я на толкучке раз в год себе трусняк покупаю, жру в саду, экономлю, копейки складываю, а потом в воскресенье как пойдем с Ленкой на карусели и бац, снова все на конфеты потратили. Вместе и жрем эти конфеты, две дуры — большая и маленькая.

— Сладкое успокаивает. А ребенку полезно, для мозгов.

— Та, — Татьяна облизала ложку и впилась зубами в мягкий огурец, — на черта ей мозги? Пусть лучше фигура будет и мордочка. Чтоб и меня на старости лет ее муж содержал.

— Да ты себе найдешь мужика, Тань. А чего на работе? У тебя ж вроде выходной?

Таня унесла тарелку в мойку и села, гладя ладошками круглые коленки. В масляных глазах запрыгал смех. Оглядываясь на детей, шумно тянущих из кружек компот, зашептала Нике:

— Угу, выходной. Я за Ленкой зашла с утра, из ночной группы забрать, а тут звонит Наталья, голос томный такой, о, говорит, Танюха, какое счастье, ты за меня поработай сегодня, а то у меня хахаль был, такие палки кидал, ну как можно после такого секса переться ни свет ни заря горшки мыть! Ну, я ее понимаю, конечно. Но нахалка еще та, прикинь, так прямо и заявила, после палок горшки мыть не буду. Буду лежать и прочувство-, прочувствовывать. И ведь находит же себе! Здоровая, шо твоя лошадь, ну точно баба с базара. А мужики липнут. Та я знаю почему, она ж никому не отказывает.

— А что заве скажет?

— А что скажет, зава ж крестная ее Мишки. Попросила, ты ей скажи трубы порвались. Жду сантехника. Я и сказала. Зава рот перекосила, ага грит, знаю я ее сантехника. И уехала на совещаловку. Оля!!! Верни компот Васеньке! Плюнула? А ты точно видел?

Таня поднялась и, черпнув из эмалированного ведра, отнесла обделенному Васеньке новую кружку компота. Грозно встала над Оленькой, поспешно высасывающей отобранный компот:

— А ты! Если уссышься, у меня вон мешок на кровати, запихаю и унесу продавать! Поняла?

Дети притихли, сострадательно глядя на неунывающую Оленьку. Та кивнула и полезла в кружку пальцами, достать вишенку.

Таня вернулась и снова села на детский стульчик, задирая колени к подбородку.

— Замучилась я с ней. Ничего не боится. Мы со Светкой уже и шприц в медпункте взяли, и ремень там лежит, на пустой кровати. Все боятся, а эта малая — нет.

Ника вытянула шею, заглядывая в полутемную спальню. На пустой кровати и, правда, лежал большой мешок и свисал со спинки кожаный ремень с блестящей пряжкой.

— Ну, вы даете! Смотри, заглянет какая родительница, накатает жалобу, что вы над несчастными детишками издеваетесь.

— Они сами кого хочешь, в гроб загонят! — Таня грозно оглядела толстощеких и тощих подопечных, — так, быстро поставили кружки и писять! Через пять минут всем лежать в постелях! А ты, красотка, чтоб не ездила на горшке по умывальной!

Ника допила компот и, помогая Татьяне загнать детвору в спальню, спросила про воспитательницу:

— А Света где ж? Чего не помогает тебе?

— На весы пошла. Май жеж, купальники подоставали и началось. Она пожрет утром, сразу бежит к Юливанне, на весы. Приходит гру-устная. Потом в сортир сгоняет поссать, оттуда сразу снова на весы. И уже веселее. Потом — обед, снова грусть, ну тарелка борща полкило сразу, а еще ж картошка и компот.

Таня отобрала у бесстрашной Оленьки плюшевого жирафа, которого та уложила рядом с собой, и поставила его на подоконник.

— Я тоже раскабанела, как тот поросенок, эх. Вероничка, а ты продай мне бончиков, а? Десятку? Я себе купальничек, может, новый куплю, девки рассказывали, там выбросили такие — с камнями на сиськах. Сверкают, аж глазам больно. Ты видела?

— Видела, — Ника содрогнулась, вспомнив купальник на манекене. Весь усыпанный гранеными камнями размером с грецкий орех, а на пузе — полосатый ремешок с пряжкой. Радость южных бабочек…

— Десятки тебе не хватит, он двадцать два бона стоит.

— Двадцать два? — Таня по-бабьи всплеснула полными ручками, — ахренеть! Это ж сколько на рубли? Один бон — двенадцать. Десять, значит… погоди… сто двадцать? Та это ж уже моя зарплата!

Дальше считать она не стала. Вздохнула.

— Ну, все равно, продай, а? Вдруг опять выбросят трусы, куплю, мало ли, вдруг и мне хахаль отломится.

Ника покраснела, радуясь, что в спальне полутемно.

— Нету у меня. Ну, кончились, давно уже. Вот придет Никас с рейса, тогда, может.

— О! Зава! Тыц-тыц, тыц-тыц, в кухню потопала. Щас бабам влупит, если ей на совещании попало. Беги, Вероничка, а то она засядет за телефон, будешь еще час куковать. Поймай в коридоре.

Ника быстро пошла к выходу, по пути погладив умника Димитрия по мягкой пушистой голове.




Разглядывая белые листки «Уголка воспитателя и родителя», налепленные на крашеную стену, слушала, как методичный скрипучий голос заведующей прерывается возмущенным грохотом поварих. И когда та вышла из жаркой двери, механически поспешая к своему кабинету, кивнула, мол, позову, Ника заглянула в кухню — поздороваться.

В просторной светлой кухне жилистая армянка Наринэ Аветисовна, поджав тонкие губы, быстро шлепала на кружки теста фарш и ловко защипывала края. Пышная разгоряченная Надя, сверкая белыми локтями и припорошенным мукой фартуком, совала мягкие комки в раскаточную машинку.

Наринэ скорбно кивнула в ответ на Никино «здрасти», а Надя, быстро повернувшись, извлекла из-за спины кусище теста, слепленный в виде толстой короткой змеи — как показалось Нике. И тряся перед собой, закружилась в вальсе, блестя зубами и шлепая сбитыми тапками.

Ника хлопнула себя рукой по губам, поняв, какую именно змею нянчит Надежда у большой груди.

— Надька! — заорала старшая, — да суй ты его в машину, ты ж дитям готовишь жрать, а не стриптиз танцуешь! Тьфу!

— Аж жалко давить, красота какая! — Надька еще поплясала, перебрасывая тесто с руки на руку, и, вздыхая, отправила изделие на уничтожение.

Ника, досмеиваясь, прошла по темному коридору и постучала в двустворчатую дверь.




Заведующая Светлана Федоровна была похожа на давешнего ночного ежа, маленькая, жестко-округлая, с пристальным взглядом небольших глазок под торчащими во все стороны короткими, поднятыми химией волосиками. Свой маленький детсад на четыре группы она и держала в ежовых рукавицах, вызывая у девочек воспитательниц и нянечек приступы бессильной ненависти, на которые впрочем, плевала с высоты своего небольшого роста. Нике с первого дня было неловко, что зава отличала ее от других, как и томную шалавистую Наталью. Наталья приходилась заве дальней родственницей и вечным крестом — в саду росли двое натальиных детишек от разных мужей, последний, отец крестничка Мишки, отбывал срок за пьяную драку. Ника тоже попала в сад по знакомству, зава и ее свекровь жили в одном дворе, Никас вырос вместе с сыном Светланы Федоровны, вместе палили костры на пустыре, вместе прогуливали школу и даже в армию попали вместе, служили в одной части.

Время от времени, когда зава в очередной раз пушила своих подчиненных, от обиженных девочек и Нике перепадали сердитые взгляды в спину. Но зава без проволочек отпускала ее в отгулы, даже когда Ника звонила в одиннадцать вечера, чтоб утром сесть на комету и рвануть в Бердянск или Жданов. Так что Ника терпела. Радовалась, что ей не приходится заниматься подарками в благодарность. Когда мама Клава договаривалась о ее тут работе и чтоб Женечку взяли в сад, то сказала величественно:

— А со Светкой я сама буду. Курочек подкину, апельсинок, шампанское нам хорошее везут (работала она в магазине, где торговали дефицитными развалюченными товарами), ты главное веди себя тихо да работай, как следует.




— Как там Кольчик? — жесткое лицо завы над темным крепдешиновым платьем и толстой шеей осветилось мягкой улыбкой, и Ника снова подивилась власти колькиного очарования. Казалось бы — свой недоросль у Светланы Федоровны, высокий, черноусый, с жаркими глазами на белом лице, а вот говорит она «Кольчик» и вроде пирожок с вареньем кусает.

— Нормально, Светлана Федоровна. В рейсе вот. Думали, в отпуск выйдет, а прислал телеграмму, задерживается.

— Да. Да. Ну что — моряк. То ясно. Скажи спасибо, что не на рыбаках ходит, вон Димкина мать, двадцать лет — полгода в море, месяц дома и снова полгода. Вот и Димка — полный раздолбай. Ну, рассказывай, чего надо.

— Я же отпуск взяла…

Зава прикрыла глаза и коротко кивнула, слушая.

— А теперь получается, все будет через месяц. Наверное. Опять я не знаю, что и как. Но скорее всего, если в июне Коля придет, то мы с ним поедем куда-нибудь… Хотели же в мае.

— Поедете! — перебила ее зава, морщась, — ему, думаешь, охота куда ехать? Он и так все время по чужим странам. Ты б ему лучше дома, готовила да пусть себе на диване полежит, телевизор посмотрит. Ну ладно, то ваши молодые дела.

— Светлана Федоровна, а можно сейчас если что, вы меня вызывайте работать, а в июне, если что — отпустите? На пару недель.

Зава открыла глаза и расцепила пальцы. Побарабанила по стеклу на столешнице, разглядывая Нику.

— Хорошее платьице. Дорогое?

— Нет. Выбрасывали, по восемь бонов, синие и белые еще были.

— Повезло, за копейки хорошая вещь досталась.

Улыбаясь, махнула рукой, сверкая короткими красными ногтями:

— Иди уже. Как надо будет, все порешаем. Маме Клаве привет, как позвонит.

— Хорошо. Спасибо, Светлана Федоровна.

— Кольчику тоже привет. Скажи — от тети Светы и Игоря. Как появится, приходите в гости.

— Да. До свидания.




Ника отступила к двери, а заведующая, несколько демонстративно забыв о ней, взялась за телефон.




Маленький одноэтажный детсад, выстроенный буквой П — в каждом крыле по две группы, а в перекладине кабинет, медпункт и кухня, — молчал, осененный серебристой листвой раскидистых тополей. Тихий час. Только дворник, по совместительству сантехник-слесарь-грузчик-электрик дядя Петр шаркал метлой по плиткам дорожек, гоня перед собой невесомые клубки тополиной ваты. Махнул Нике и зашаркал дальше, горбя спину — единственный мужчина в царстве женщин и детворы, куда другие мужчины приходили лишь по утрам и к вечеру, таща за руку сыновей и дочек. Да по ночам через забор перелезали вьюноши, подсаживая нервно хихикающих девчонок. Эти сидели тихо, в двух дальних беседках. Сад стоял почти на центральной улице: на гитаре не поиграешь, и драками не позабавляешься — быстренько можно угодить в недалеко расположенную ментовку.




А наискось, через тихую тенистую улицу, заставленную вдоль тротуаров старыми двухэтажными домами в бледно-красной штукатурке, находился солидный особняк темного камня с резными завитками на фасаде. Небольшой сад за чугунной решеткой скрывал парадное крыльцо с широкой лестницей, а на будочке у ворот висела табличка с золотыми буквами.






ЮЖНИИРО. ЮЖНОМОРСКИЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ РЫБОЛОВСТВА И ОКЕАНОГРАФИИ





Там, в научной библиотеке, работала Алевтина Ивановна Зеленина, а попросту Тина Дивановна, и к ней шла Ника, — рассказать о странном письме.




Глава 4 Ника и романтическая интеллигенция


Перед тем, как пройти в распахнутые ворота мимо каменной будочки с дежурным внутри, Ника постояла на тротуаре в тени огромных софор, чтоб остыть и набраться решимости. Независимо разглядывая стиснутый стенками домов киоск с мороженым, обругала себя мысленно. Ну, институт, и мама в нем двадцать лет проработала старшим лаборантом, и папу там хорошо знают, вон дядьки бородатые до сих пор на бегу улыбаются, окликая, мол, Анатоль Борисычу привет. Но все же, домашней девочке Нике, выскочившей замуж в двадцать лет и работающей в обычном детсаду сперва нянечкой, а потом воспитательницей, казалось — тут все другое, высокое и ученое, тут умники, что спорят друг с другом об отвлеченных материях, и умницы, спортивные и белозубые, вчерашние студентки, практически подружки Кусто и Хейердала. Рядом с ними Ника терялась и замолкала, боясь сморозить что-то слишком простое, слишком уж южноморское.

А ведь дошкольницей ходила сюда, потряхивая косичками, солидно отвечала на вопросы смеющихся маминых сотрудников, с упоением глядела одним глазом в большой выгнутый микроскоп и помогала таскать горки чашек петри и подставки с пробирками.




С Тиной ее тоже мама познакомила. Когда Ника вышла из декрета и заметалась в поисках работы, чтоб отпускали к мужу, привела ее в библиотеку и Ника провела чудесный год, помогая Алевтине разбирать завалы старых документов, подшивая бумаги и журналы, подклеивая старые научные книги. Приходила на работу, когда могла, уезжала и возвращалась. И так жалела, что работа сделана и пришлось уходить. Не жалел Никас, ему очень не нравились радостные рассказы жены о веселых научниках и их приключениях в дальних рейсах.




В пышном саду Ника шла, независимо покачивая сумочкой в потной руке, кивала тем, кто здоровался, остановилась ответить большой мягкой даме на мягкие расспросы о маме (пусть Ниночка заходит, что ж она нас совсем забыла).

Проскочила мимо группы курильщиков, краем глаза замечая потертые и новые джинсы, курточки в пуговицах, усы, бороды и бритые лица. Опустила голову, поднимаясь по вытертым старым ступеням — рядом пробежали, смеясь, две ужасно длинноногие девы, видимо, студентки-практикантки, в спортивных шортиках и цветных майках. В кроссовках с белыми носками. Да, в Южноморске так не носят. Если в город, то — каблуки. И чтоб сумочка на плече кожаная, с блескучими пряжечками, а не такие вот смешные торбы из дерюжки.

Цокая каблуками, вошла в прохладный мраморный полумрак огромного вестибюля, где по бокам торчали на железных стержнях чучела акул, а за стеклом стеллажей вдоль стен щерились глубоководные рыбы, заключенные в банки с формалином.

И, обходя жужжащий народ, устремилась на третий этаж, где в дальнем левом углу изогнутого коридора пряталась тихая большая библиотека: читальный зал, с одинаковыми черными полированными столами и неизменным Брокгаузом-Эфроном на почетном месте в старом шкафу, а за читалкой — светлое, пыльное на вкус хранилище, полное стеллажей, забитых папками и потрепанными корешками отчетов.

Столик Тины в закутке у окна загораживала круглая мужская спина. Ника встала у входа, пытаясь разглядеть, есть ли там за ним хозяйка рукописей, инкунабул и манускриптов. Судя по тому, что посетитель клонился все ниже, бормоча невнятное, где-то там за ним Тина была. Верно, по работе, беседуют, и Ника решила подождать.

Как вдруг мужчина повалился на колени, бережно держа за пальцы ухоженную женскую руку, явленную поверх его плеча. И прикладываясь к запястью черными усами, что-то снова складно забормотал.

— Ах, — томно сказала Тина, отнимая руку, и смеясь, толкнула посетителя в толстое плечо, — совсем смутили, ангел мой Мишенька, идите уже, идите я сказала, как принесут отчет, позвоню.

Ангел Мишенька с трудом поднял с колен упитанное сорокалетнее тело; утирая потные щеки, засеменил прочь, посылая даме воздушные поцелуи на кончиках толстых пальцев. Увидев Нику, присевшую за крайний стол, внезапно повалился на колено и перед ней. Ника вскочила, громыхнув стулом. Нервно рассмеялась, вторя грудному смеху Тины.

— Жду! — выкрикнул Мишенька от двери со сладкой угрозой в голосе, и Тина, закатывая зеленые выпуклые глаза, слабо махнула поклоннику отменным маникюром.

В зале больше никого не было и, открыв глаза, Тина сказала уже нормальным человеческим голосом:

— Иди сюда, чай будем пить. Мне Антолино тортика домашнего притащила, хороший такой кусок. Табличку поверни, чтоб не лезли.

Ника повернула табличку с лаконичной надписью ОБЕД и села на стул, нагретый жарким телом ангела Мишеньки.
		— Но на Марсовое поле дотемна



		Вы придете одинешенька-одна,



		в синем платье, как бывало уж не раз,



		но навечно без поклонников, без нас.








Пропела Тина, разглядывая платье и вышитый цветок на груди.

— Это кто? — привычно спросила Ника, ставя сумочку на пол.

— Бродский. Тебе с сахаром?

— Не. Я худею.

— Все худеют. Думаешь, мне зря Леська такой кусище отрезала? Чтоб самой не съесть.

Она расставила на маленьком столе чашки, ловко выложила на блюдечки высокие кусочки полосатого домашнего торта. Облизнула накрашенные губы острым, как у змейки, языком.

— Сейчас расскажу смешное, про Леську. Стою как-то зимой у почты, в шубе, в шапке до самого носа. И тут бежит Гонза, ты что, говорит, Алечка, стоишь, не иначе, свидание у тебя? А я улыбнулась загадочно (тут Тина продемонстрировала одну из своих иронично-томных улыбок) и отвечаю «Антолино жду». Гонза был очарован. Антолино! А можно, говорит, я тоже рядом с тобой буду Антолино ждать? Я разрешила. И вот мы стоим, вечереет, серое все вокруг, холод собачий, ждем Антолино. И Гонза, как увидит кого из знакомых, с гордостью сообщает «а мы Антолино ждем!» Наконец приходит Леська, в этом своем дутом пальто и вязаной шапке, маленькая, толстая и очень злая, у нее как раз с мужем разборки в полном разгаре. Бедный Гонза меня в сторонку отвел и горестно так спрашивает «это что, это и есть Антолино? Которое мы ждали?»

Никин кусок торта, не выдержав взрыва хохота, свалился на блюдце плашмя.

— Рассказывай давай, — Тина аккуратно выкраивала ложечкой полукружия прослоенного сдобой крема и отправляла в рот.

Ника вздохнула и скорбно заскребла ложкой, подбирая сладкие кусочки.

— Ладно, сперва доешь, — разрешила Тина, — а я тебе пока пару сплетен поведаю.




Торт был вкусный, а чай благоухал иноземными пряными травами. За широкими окнами внизу бибикали, порыкивая, автомобили, и через откинутые фрамуги затекал акациевый аромат, смешанный с морским бризом. В коридоре изредка слышались шаги, кто-то подходил, увидев табличку, снова удалялся. Разок постучались в матовое стекло. Позвали бархатным баритоном:

— Алевтиныванна? Алька, ты тут?

Тина приложила к губам облизанную ложечку, призывая затаиться. И снова медленно рассказывала легкие сплетни, тщательно собирая с блюдца остатки торта.

— Приехал Данька, защитился. Ты же его знаешь, да? Ой, что же я, конечно, знаешь, ты же с ним дружила в сопливом школьном возрасте. Привез жену, она на третьем курсе, там же, в Кениге. Зовут, между прочим, тоже Вероника. Себя называет Ронка. Как собаку, уж извини. Всего неделю тут. А уже поставила на уши весь институт. Мужики роняют слюни, бабы глядят волчицами. В прошлые выходные ездили за тюльпанами, Ронка ушла по пляжу и купалась там голая, одна. Ну, ясен пень, мужики скопились на том склоне, где ее видно.

— А что же Данька? — охрипшим голосом спросила Ника, вспоминая золотой загар на высоких скулах и ярко-голубые веселые глаза, линялую рубашку, повязанную вокруг узких бедер, черт черт, влюблена была, ночами сидела, как сова у окошка, единственный в своей жизни стишок сочинила, когда уехал…

— А Даньке пришлось делать вид, что все нормально, так нынче в европах принято. И что обратно она уехала не с ним, а с придурком Гонзой и две ночи у него жила в общаге, тоже так — европейски. Жалко мальчика.

Не вставая, Тина потянулась большим телом, поправила легкий свитерок, обтягивающий высокую грудь, сунула чашки на подоконник, туда же отправила блюдечки. Улыбаясь, пропела Нике:
		— Не отвязать неприкрепленной лодки,



		Не услыхать в меха обутой тени,



		Не превозмочь в дремучей жизни страха.








— Не обращай внимания, это я просто так, вчера на ночь стихов начиталась.

— Тоже Бродский?

— Неа. Мандельштам.

— Дашь почитать?

— Будешь уходить, возьмешь с полки. Ну?




Она сидела, высокая, тридцатипятилетняя, уверенная в себе, с прекрасными темно-рыжими волосами, рассыпанными по прямым плечам. Не так чтоб красивая, но с таким блеском в глазах и постоянной тайной улыбкой, чуть изгибающей краешки тщательно подведенных губ, что Ника снова позавидовала подруге. У нее, конечно, своих хлопот и неурядиц полон рот, но видно, как нравится ей жить и быть такой вот — живой, настоящей и звонкой.

Ника вздохнула и вынула измятое письмо, положила на стол. Рядом устроила конверт, залитый бурым томатным соусом. И стала рассказывать.

…

Заканчивая, оборвала себя, потому что услышала, как голос заторопился, и в нем задрожали слезы. И уже говорила, оказывается, не о том…

— Понимаешь, я все могу подумать. Но только не так, как у всех, как у соседки вот, она часто уезжает, а муж приводит ночью женщин, и мне кажется, все это знают, кроме нее. А я на той неделе Кузяку встретила, может, помнишь, дискотечный мой старый друг, он и с Никасом дружил, вместе росли, здоровый такой, говорит мне, ух ты ж, Вероничка, какая стала красотка, какие тебе муж тряпочки покупает, а я ему смеюсь и отвечаю, ну так любит же, почему не купить, и Кузяка посмотрел как-то странно, вроде бы ухмыльнулся, а я, как дура слепая, помахала ручкой и пошла, каблуками цок-цок. А сейчас думаю, может, я сейчас дура, а не тогда? Может, надумала себе фигни и хожу фигней маюсь? Ну…




Незаконченная фраза повисла в тихом важном научном воздухе и Ника беспомощно посмотрела на Тину. Та сидела, глядя на прикнопленный к фанерной загородке рисуночек — тремя быстрыми штрихами смеющаяся Тина. Это только Гонза умел — так рисовать, чтоб три линии, но сразу ясно, кто.

Тина вытянула стройную ногу в тугом чулке, провела по несуществующим складочкам, повернула ступню боком, разглядывая туфельку. У Ники нехорошо заныло в желудке.

— На Кузяку своего наплюй. Видела я его, когда вы на улице стояли как-то, глаза хитрые и недобрые, он соврет недорого возьмет.

Ника незаметно выдохнула.

— Но если тебе правда мой совет нужен, хотя подумай сама, что может тебе посоветовать одиночка на десять лет старше, не замужем и неизвестно, пойду ли… Так вот, считай это не совет, а просто мнение. Поезжай без телеграммы. Звони в справочную флота, как многие делают. Бери билет и мотай в порт, к приходу. Что увидишь, то и увидишь.

— Да как же… Никас всегда звонит сам. Или телеграмму. Чтоб я не болталась у проходной, ведь бывает, их на рейде ставят, они несколько дней ждут таможню и пограничников. А еще бывает, постоят и их отправляют в другой порт.

Тина величественно махнула рукой, сверкнув пурпурным лаком:

— Снимешь номер в гостинице. Пошляешься по магазинам. А если в другой порт, ну что ж, возьмешь билет и прокатишься за ними. Это же весело. И не думай, что будешь одна. Там жены уже целой командой соберутся. Некоторые от измен берегут, а некоторые бдят, чтоб муженек шмотки на сторону не спустил да валюту не пропил.

— Я… — Ника опустила голову.

Ехать одной? Садиться в комету или в поезд, выходить на совершенно незнакомом вокзале, искать дорогу в порт, а там? Да Ника в своем-то городе время на улице спросить не умеет, такой у нее недостаток с детства, незнакомые люди на нее ужас нагоняют. И незнакомые улицы. С виду не скажешь, вполне себе хорошенькая молодая женщина, стройная, волосы богатые мелким бесом полспины закрывают, улыбка такая, что даже тетки ей комплименты делают, ой, дочка, ну еще улыбнись, порадуй. Так Ника никому и не говорит, чего зря народ смешить. Но перед каждой поездкой ночь не спит, и всю дорогу как в тумане, пока не встретит ее на вокзале Никас, подхватит сумку и поцелует сперва в макушку, прижимая к широкой груди.

— И отпуск у тебя. И твоего мужичка увезли развлекаться. Все складывается, Никуся!

— У меня нет денег, — глухо сказала Ника, — совсем нет.

— Ну, бывает, — голос подруги стал бодро-фальшивым, и в нем Ника услышала раздраженное сочувствие. Попыталась оправдаться:

— Так получилось. Никас оставил. И маме отдал нашу часть на квартплату. Но он задерживается же… Кончились почти.

— Это не мое дело, Вероника. Решишь ехать, я тебе денег дам. И твоя Васька даст, я уверена.

Она замолчала, но Нике показалось, еле сдержалась, чтоб не сказать еще кое-что. То, что время от времени говорила ей мама. Почему всегда под расчет? Почему все, что привозит, забирает мама Клава на их якобы общую сберкнижку?

— Веронка, а вдруг тебе нужны будут деньги, ну, хотя бы для Женечки? Это нехорошо! — волновалась мама, подозрительно глядя на унылую дочь, — я знаю, что Клавдия Сергеевна тебе их даст, но это ненормально, у вас же семья!

И не успевала Ника ответить, как снова мама волновалась уже в другую сторону — как бы Коленька не рассердился на теоретическое нехорошее поведение своей жены.




Тина встала, потягиваясь, поправила рассыпанные по плечам рыжие волосы.

— Пора трудиться. Не дрейфь, Никуся, все сложится у тебя. Хочешь, посиди, пока я буду книжки отпускать.

— Нет, я пойду.

Ника подхватила сумочку, сложила губы, чмокнув воздух. Тина, улыбаясь, повторила жест. Сказала в спину:

— Табличку там поверни.

Ника распахнула дверь и смешалась, делая шажок в сторону. Потом в другую, мучительно краснея. На пороге стоял Атос, держал дверь за ручку с другой стороны, тоже сдвигался, пытаясь пройти, и тут же наталкиваясь на Нику.

— Э, — сказал, — мнэ…

Та продралась, наконец, мимо, задохнувшись от волнения и чужого, не никасового мужского запаха, и побежала по гладкому паркету к широкой лестнице.

— Ника! — подруга догнала ее на ступеньках, схватила за руку, укалывая острыми ногтями, потащила в стеклянный промежуток меж двух витрин, полных чучел грустных цапель и уточек.

— Я ж забыла совсем! Атос приехал, они через неделю в рейс, на полгода. А завтра народ собирается у Даньки и Ронки, будут жарить рыбу, пить вино, там песни всякие, типа студенты-ваганты. Пойдешь?

— Я? Да ты что. Нет. И потом, ну чего я там…

— Да ладно тебе! Хоть развеешься. Посмотри, ты ж как Пьеро, совсем унылый нос и губы дрожат. Потрескаем рыб, выпьем сухарика. Я тебя на такси посажу, хочешь, привезу домой сама и сдам Нине Петровне? Скажу, у меня сидели. Скажу у моего Новикова-Прибоя именины.

— Я не могу, — потерянно сказала Ника, — пусти, мне пора.

— Ну, смотри. А Ронка, кстати, на Атоса глаз положила. Просила, чтоб песню ей сочинил, мол, будем вместе петь.

Ника кивнула, осторожно протискиваясь мимо душистой большой груди. И криво улыбнувшись, побежала вниз.

Но испытания еще не закончились. Прекрасная пара, поднимаясь сверху, ослепила печальные Никины глаза яркими майками, белыми кроссовками, крепким загаром, блистающими улыбками.

— Вероничка? — молодой и прекрасный, Данька остановился, глядя на нее чуть снизу, блеснул яркими зубами, — Вероничка, ты что тут?

И оглянувшись, взял юную красавицу за тонкую смуглую руку:

— Знакомься, моя жена, Ронка.

На Ронке были атласные спортивные шортики, белоснежные, с широким голубым пояском. И — длинные, длинные худые, как у мальчика, ноги. Голубая маечка с широкими проймами — и когда она подняла тонкую руку с четким рельефом маленьких мышц, через трикотаж уставились на Нику горошины девичьих сосков. У Ронки была совсем короткая стрижка под мальчика, что ей необычайно шло, а пепельные волосы делали голубые глазищи яркими, как весеннее небо.

Ника мгновенно ощутила себя теткой из теток — в синем платье по колено, с дурацким огромным цветком на сетчатой кокетке, с ремешочком из кожзама на сосборенной талии. И еще эта сумка, да она Нике никогда и не нравилась…

— Привет. Да. Зашла вот. Ну, пока.

Смято кивнув, обошла ослепительную пару и, чудом удерживаясь на скользких ступенях, вылетела в жаркий майский полудень.

— Брээамззз, — удовлетворенно сказала за спиной высокая дверь с могучей пружиной.

Тенистая улица млела, пуская солнечных зайчиков среди пятен нарисованной на асфальте листвы. Тут не ходили машины — пешеходная зона, рычали поодаль, на перекрестке. Только поверху, в летящих кронах платанов, полных сочной зелени, шуршал-шелестел ветер, что набегал с набережной, отгороженной цветными крышами.

Ника укрылась за толстым пятнистым стволом и встала, собираясь с мыслями. Да что ж такое вокруг.

С мамой еще предстоит завершающий акт, или смиренно просить прощения или денек-другой она будет скорбно ходить мимо Ники, гордо отворачивая лицо. А после все равно выжмет свое окончание ссоры «ты же понимаешь, Веронка, я хочу тебе только добра, а ты… и тратата и тратата».

Васька теперь неделю кроме своего качка Мити не будет ничего видеть. Тем более квартира пустая.

Тина искушает, как тот змей.

— Девушка! Де-вуш-ка? — из узенького киоска высунулась морщинистая физиономия продавщицы. Ника знала, что будет, но покорно подошла ближе.

— Девушка, только для вас, сегодня привезли! — бабуля порылась в столе-холодильнике и жестом фокусника вынула порцию мороженого в цветном фантике, — плодово-ягодное!

Огляделась подозрительно, полагая, видимо, что сейчас коршунами на киоск кинутся любители плодов и ягод, кивнула Нике:

— Всего сорок копеек!

Ника достала горсть мелочи, послушно забрала мокрый брикетик, и пошла к набережной, сдирая бумажку. Вот дойду до перекрестка, решила, вгрызаясь в страшновато-кровавую мякоть, от которой заломило зубы, и если первым поедет грузовик на светофоре, то займу денег и поеду. А если такси, то… то… пойду трескать жареную рыбу. А если…

За спиной бабуля, высовываясь из киоска, конспиративно размахивая рукой, подзывала очередную жертву:

— Молодой человек. Я вам-вам, молодой человек, идите сюда…




Глава 5 Васька и мечты о загранщике


Все мужчины города Южноморска делились на тех, у кого есть паспорт моряка, и тех, кто хочет его получить. И все женщины города делились на тех, кто вышел замуж за загранщика, а кому достался обычный муж с обычной зарплатой в советских рублях. Конечно, как во всех городах, были тут магазины и детские сады, швейная фабрика, металлургический завод, железнодорожный вокзал и работа проводниками в поездах дальнего следования. Но все равно каждый житель города знал, что такое боны, магазин альбатрос, рейс-спарка, суда-«рыбаки» и суда-«научники», плавсостав, кэптен и старпом, кокша и пекша, училище номер одиннадцать — «одиннадцатая бурса», где готовили матросов… Знали, что такое «Югразведка» — там комплектовали суда в рейсы, определяющие лучшие районы промысла рыбы и что такое Южнииро, откуда на судах этой самой разведки уходили научные группы океанологов, ихтиологов, специалистов по изучению климата, гидрографии и химии океана. А если учесть, что совсем неподалеку в славном городе Жданове готовили моряков для торгового флота, в Ростове была средняя мореходка, где учились будущие штурманы, а в небольшой сонный Бердянск стекалась молодежь из всего района — в училище, выпускающие коков и пекарей… а там еще Одесса и пассажирский флот, огромные лайнеры. И военный флот в Севастополе…

Немудрено, что папа Ники считался одним из лучших штурманов Южноморска и всю жизнь провел в морях Индийского и Тихого океанов (мама Ники всю жизнь провожала его на полгода, потом встречала и через месяц-другой провожала снова). Дядя Ники всю жизнь ходил на круизных лайнерах (и тетка Ники никогда не работала, потому что лайнер дядь Пети, бывало, швартовался во Владивостоке и жены летели туда, чтоб успеть повидаться с мужьями). А двоюродный дед Ники на фото стоял при полном параде в кителе и фуражке с крабом на фоне серого эсминца (жена его помаялась лет пять и убежала к скучному продавцу без визы). И старший брат присылал Нике глянцевые цветные открытки с видами Дели и Стамбула, когда ходил через полмира тестировать радиооборудование на новом исследовательском судне.

А Нике достался Коля Алешкин, который уехал из Южноморска, по настоянию мамы Клавы, испуганной подвигами залихватской дворовой компании, уехал в Ждановскую мореходку и вышел оттуда матросом-мотористом, теперь вот — механик на судах торгового флота.

Это было, по мнению Ники, ни хорошо и ни плохо, а просто — так жили почти все. И вот теперь она жена, муж которой бывает дома два-три месяца в году, и половину из этого времени Ника срывается из города, уже наизусть зная летнее расписание пассажирских комет, зимнее расписание поездов с пересадками. Привет, Жданов, Бердянск, Новороссийск, Анапа! Привет, серые вокзалы, толпы измученных советским дорожным сервисом пассажиров, привет ночные очереди в кассу на морвокзале, качка в гудящей комете, подрезающей металлом крыльев верхушки волн. Привет портовые краны, привет, проходные, где стоит кучка разновозрастных женщин с раскрытыми паспортами, а вахтер с важным видом ведет пальцем по дополнительному списку судовой роли. И вот, через грязные причалы, важные колыхания контейнеров в вечернем воздухе, блеск рельсов и рев сирен, громыхание металлолома, через запахи бензина, морской воды и арахиса из надорванных мешков с иноземными надписями…привет, крошечная каюта, откуда второй моряк выселяется, с завистью вздыхая… и наконец, одни, если ребенка получилось оставить дома, и спешные поцелуи, неловкая и немного злая с отвычки любовь, мужчина, который, вроде, и свой, но после двух-трех-четырех месяцев редких телеграмм — странно и неуютно чужой, блестит глазами и не поймешь, о чем думает, и о чем же сейчас говорить. И так неловко выходить в коридор и пробираться в халатике с полотенцем на локте к туалету, никак не привыкнув называть его противным словом гальюн. А все встречные, кивая и поздравляя с приездом, конечно же знают, что сейчас было, и это так — будто стенки, что называются на корабле переборками — сделаны из стекла.

Выручал Женечка. О нем Ника и говорила, когда лежали вместе, мокрые, смотрели, как мерно качается в иллюминаторе свет в такт хлюпанью воды за бортом. Никас слушал, задавал вопросы, смеялся, довольный. После шел на камбуз, приносил огромную тарелку тушеного мяса, картошки, с уложенными на краю огурцами и помидорами. Убегал за компотом и Ника, сидя в простыне на кожаном диванчике, слышала, как он с кем-то перекрикивается в коридоре, смеется гулко. Иногда шли вместе в столовую, там сидели сменившись с вахты, пара-тройка ребят, кивали и дальше пили чай с ломтями только что испеченного хлеба, намазанными мягким желтым маслом, смотрели видик, где без перевода прыгал Брюс Ли и скакал на лошади Конан-варвар. Возвращались обратно в каюту, и тогда Никас выдвигал упакованные сумки и, раскрывая, начинал вытаскивать на смятые простыни заморские яркие вещички. Джинсы в хрустящем целлофане, с картонными, железными и пластиковыми бирками, вельветовые штаны и сарафаны, трикотажные батники с перламутровыми кнопочками на кармашках, жуткие колготы с люрексом, и вдруг — в отдельном праздничном пакете — короткую дубленочку, тоненькую итальянскую «на рыбьем меху», но с огромным пушистым воротником. Лама.

— Меряй, а то на глаз брал.

И Ника влезала голыми руками в тепленькое пушистое нутро, затягивала на голом животе широкий пояс. Никас довольно крякал и придвигал табурет, чтоб она увидела себя в зеркале над привинченным столиком.

Из пушистого меха выглядывал нежный подбородок, смотрели на Нику карие глаза, будто не она, будто какая киноактриса, и волосы так красиво по плечам на всю спину, отливают золотом в свете потрескивающей лампы.

— Спасибо! Очень красивая…

Никас садился рядом с ворохом вещей на диван, как был голый, с широкими сутулыми плечами и, поворачивая могучий торс, начинал раскладывать пакеты.

— Это вот отнесешь в комок на ленте, там бабы возьмут, я договорился. Колготки — себе заберешь что? Эти?

— Нет, — пугалась Ника, отодвигая пакеты, нещадно сверкающие золотом, и подумав, отбирала пару черных кружевных с длинными листиками, — эти вот пусть будут.

— Хорошо. Девкам предложи, ну по сорок пусть. Инке можешь по тридцатчику отдать, она нам обещала путевку в пансионат сделать. Не дешеви, поняла?

— Да, — покорно говорила Ника, гоня от себя мысли о будущих очередях в комиссионках, где крикливые яркие бабы-приемщицы будут с намеренной брезгливостью разглядывать пакеты, сбивая цену, как на базаре.

Поначалу она просила мужа, ну не вези это добро, давай просто продадим валюту, нафиг нам комиссионки, там ужасно, просто ужасно. Но Никас удивленно смеялся:

— Ты что? Я на свои копейки там купил барахла, продашь, сразу впятеро наварим.

Ловко тасуя пакеты и свертки, рассказывал, подсмеиваясь:

— Петруха прикинь, урвал где-то целый рулон джинсы, а знает же — не пропустят, сныкал в машине. Я думаю, да что он лазит и лазит по трапам, щупает в закоулках, а он, когда прятал, нажрался и забыл, куда запихал. Так всю дорогу в союз и таскался в машину, шерлокхолмс… А Фрунзик понабрал где-то порнухи, журналы, мы ржали — не иначе, в урнах пошарился, ну до рейда залистал чуть не до дыр, а утром сегодня я в иллюминатор выглянул — опца — плавают журналы, раскрытые, видно зассал и побросал, когда таможня уже на борту была. Ты сама лучше не бегай, тебя бабы надурят. Отнеси маме, она разберется.

Ника кивала с облегчением, хотя и знала, что вещи, проданные мамой Клавой, превратятся в мифические «для вас денежки на сберкнижке» и в случае чего снова придется просить у нее в долг до следующего приезда мужа.




Поделенные на свои и на продажу вещички снова паковались, уже в сумку, которую Ника увезет домой. И, потянувшись, Никас вытряхивал из пакета новые джинсы, совал темноволосую голову в яркую тишотку с цифрами 54 на груди.

— Поехали в кабак. Сегодня к Ивану тоже сказка приехала, они столик заказали, на четверых, шашлыка поедим.

— Мы у вас, значит, сказки? — улыбалась Ника, влезая по просьбе мужа в новую юбку из вареной джинсы, и не знала обижаться или смеяться.

— Ага. А плохо, что ли?




Через неделю все казалось покрытым туманом, Ника сидела у себя в комнате, а Васька, дергая ногой в спущенной штанине, орала в телефон:

— Па-а-а, ну папа-а-а! Щас все носят такое! Это называется варенка! Причем тут молоко? Джинса, понимаешь? Коттон. Вареный. Ну, как моя юбка. Нет, никто не носил. И юбку никто. Да не вру я! Спросил вот у Куси, Куся, скажи ему!

Но тут же, шарахаясь от Ники, сама орала, грозно хмуря выщипанные брови:

— Ты обещал! И дешево совсем, сходи, ну, сходи на толкучку, спроси у фарцы, почем они монтану толкают! А это — суперперис, пап. Да не перец, черт. Пер-рис. Самая классная фирма!

— Ты бы ему еще про суперпенис сказала, — подначивала Ника взъерошенную после общения с папой подругу, и та сходу делала стойку:

— А что, есть такие? Покажь!

Разложив на коленях голубые штанины, вздыхала с завистью:

— Ой, Кусильда, какая ты везучая! Хоп-хоп и куча новых шмоток! Ты сказала Никасу, как я просила? Ну, сказала или нет?

— Сказала.

— Привезет?

— В пакете, Вась, с лейбами и бирками. И перис у него супер и пенис тоже.

— Фи, мадам, какая ви пошлая баба… Пусть у него лучше пэнниз будут супер, а?

И она валилась на спинку дивана, закатывая влажные еврейские очи:

— Хочу! Хочу-хочу-хочу мужа-загранщика, Ку-у-уся-а-а! Только, чтоб не такой, как в прошлый раз!

ИСТОРИЯ О ПРОШЛОМ РАЗЕ, РАССКАЗАННАЯ ВЕРОНИКОЙ ЗА ЧАШЕЧКОЙ КОФЕ ЕЕ ПОДРУГЕ ТИНЕ ДИВАНОВНЕ


Я с Васькой познакомилась, когда она на практику в детсад пришла. Я уже диплом получила и трудилась по полной — план на день, отчет за день, план на неделю, отчет за неделю. План на месяц… и так далее. За этими планами хрен и детишек увидишь. И тут мне говорят, Вероника Анатольна, тебе в помощь практикантку прислали. На месяц. Каждый день значит, она будет приходить утром и до тихого часа трудиться. Так что нагружай, не скромничай. Ну, думаю, чудно. Прихожу в понедельник, пораньше, занятия приготовить, я тогда в старшей работала, с пятилетками. Дядь Петру говорю здрасти здрасти, а он мне, вызывай, Верка, милицию, я лахудру поймал. Ночевала блядь в беседке. Это не я сказала блядь, это наш чудесный дядя Петр так без детишек выражается. И машет рукой, значит, вверх, под крышу. Ты ж садик видела — в один этаж, а над боковыми подъездами такие надстроечки, типа на чердак ведут. Чердак под крышей, а в этих скворечниках — окошки, мутные, с переплетом.

Я смотрю, в окошке лицо, еле видное. Появится и исчезнет. И тоненько так — эй-эй помогите! Ну, мы туда, а дядя Петр мне ключ сует. И рассказывает. Пришел утром, стал мести двор, а в беседке девка спит, на лавочке, ноги поджала, руку под щеку и дрыхнет. Он как понес на нее матом. Она вскочила и вместо, чтоб удрать в ворота, кинулась в подъезд и полезла на лестнице на чердак. Он не будь дурак, дверцу захлопнул и замок закрыл. И снова ушел мести двор. Ну чего ты ржешь, Тинка, перестань, а то я заикаться щас начну, у меня уже слезы бегут. В общем, открыли мы двери, она стоит, дышит тяжело. И говорит — ну чего у вас такие высокие окна, я прыгаю прыгаю…

А сама страшненькая, как буратинка. Нос большой, щеки худые, какая-то рубашка бесформенная на ней и юбища по щиколотку, серая. Ну, чисто уборщица. Да. И волосы знаешь, когда химией их спалить то висят таким веничком, кажется, дунь и сломаются. Ну вот. Оказалось, эта кысильда явилась к семи утра и решила пройтись по территории, чтоб проникнуться атмосферой. Нашла в заборе свежую дыру, пролезла туда. Все обследовала, потом в беседке прилегла и задрыхла. До метлы значит. А после решила, что двери за ней сами закрылись. И вот дядя Петя метет дорожки, а она подпрыгивает и в окошко пищит «помогите!», снова подпрыгивает и опять пищит. Я потом спрашивала, он же тебя метлой гнал, чего ему орала? А она — та я думала, это мне приснился кошмар. Не поверю, говорит, что мужчина может метлой на даму. Это значит дядя наш Петя — мужчина, а она выходит — дама.

Короче в саду от нее толку не было, на третий день подралась с Семочкиным. Тина! Семочкину — пять лет! Бились, как львы. Зава, конечно, ее тут же вышвырнула, скажи, говорит спасибо, что я не написала докладную родителям бедного мальчика. Конечно, пугала, родители бедного мальчика сами его дерут, как сидорову козу, потому он и растет такой грозный. Ваську он, кстати, побил, да. Закидал кубиками. Она потом синяк еще неделю выводила. Я тогда переживала за нее, думаю, ну вот, профессия у девочки накрылась. Но она прибежала прощаться, веселая такая, под глазом синяк, я говорит, завтра иду на курсы садового дизайна, приходи в гости, с папой познакомлю, покажу каких он мне накупил лопаток и грабель японских по блату. Оказалось, мы почти соседи, дома рядом, а мать их бросила, когда Ваське было пять лет. Уехала во Владик, отец Ваську сам растит, души не чает, дальнобойщик он. Так что Васька почти все время одна. …Сидит в трусах и лифчике нулевого размера, волосья свои каким-то бальзамом мажет и мне плачется, вот я нещасная, страшненькая такая, погляди жопа, как бочка, сисек нету. Нос горбатый, и химию завтра иду новую делать, а то совсем волос не осталось. А ножки стройные, маленькие, ручки красивые. Чирикает, как воробей.

Ну, я чето разозлилась, что, говорю, девочка, будем делать из щенка капитана? Только чур, слушаться тетю Веронику. Заставила ее юбки эти бабские выкинуть, пару платьишек она себе купила нормальных, хорошо, папа денег на нее не жалеет. Ну и главное, платья ж не главное, ты сама мне говорила всегда. Даму, говорю, Васька, не строй, тогда и парни ржать над тобой не будут. Получается чирикать — вот и чирикай. Она сперва погрустила, ах грит, а мне так охота, ша холопы, леди идет! Но быстро утешилась. Таскает мини, туфель накупила сто пар, крутит со всеми. А волосы видела, какие стали? Я прям горжусь… Ну, а переспать для нее никогда не проблема, и раньше так было. Васька не я, подушку не грызет.

Ну вот. И пристала ко мне — найди мне загранщика, чтоб я замуж за него. Я ей говорю, Васька, да ты ему рога навешаешь такие, что он тебя после первого рейса в ванной утопит. Обиделась. Это, говорит, во мне женская тоска играет, потому что идеала нет. Вынь мне Куся идеал и положь. Ладно б ко мне пристала, так она и Никаса стала доводить. Вздыхала, глаза мокрые, как мы вдвоем идем куда, так вся истрепещется, ах, завидую вам, такая пара! В общем как-то в отпуске Никас мне говорит, тут мой приятель в город едет, на пароход, давай Ваську познакомим. Только насчет его идеальности как-то я сомневаюсь, но тихий и очень хочет жениться. Я сразу предположила — небось, тоже идеал ищет? Короче, приехал. Тина… его звали — Эдвард. Черт и черт, я еще лоханулась, он мне ручку жмет, а я уточняю, так Эдуард говоришь? Нет! Я — Эдвард! А тут и Василина свет Леонидовна пожаловала. Вся в духах и туманах, дышит взволнованно, моргает, она ж без очков почти ничего не видит, но разве можно очки, в таких случаях. Покосились они друг на друга и Никас их довольно бесцеремонно из дома выставил. Идите, голубки, дышите воздухом.

Васька часа через три явилась. Уже в халате и бигудях, потерянная какая-то. А не поняла я, говорит, ничего. Два часа водил меня по бульварам, не смотрел, мороженое купил. А потом рассказал, что у него своя метода жить и еще метода учить испанский язык, а еще метода мариновать жесткое мясо.

…Какой из себя? Ну-у-у… без подбородка. Вот вроде снизу шарик надували, да надоело, так и осталась узкая такая голова и глаза на ней бледные. Увидела? Ну вот.

Я Ваську утешаю, видишь, какой методичный, прям идеал метОды. А она в слезы. Ты кричит, издеваешься, а он меня к дому подвел, вздохнул и ручку поцеловал. Развернулся и скрылся в ночи, а я стою, как ду-у-ура…

Вася, говорю я, не ты ли буквально вчера вопила, что же это мужики сразу лезут под юбку! Вот не полез. Радуйся. Васька радоваться отказалась, выпросила у Никаса три сигареты и свалила домой.

Через два месяца… почему пропускаю, я по порядку рассказываю! Через два месяца Никас звонит из Новороссийска, они на сутки приходили, так что я не поехала. А помнишь ли методичного Эдварда? Ну как же, как же, помню. Так вот, я его встретил, они тоже в рейс идут, в Венецию. И он мне мечтательно так: вот вернусь, поеду к Василиночке… Я подавился пивом. Прокашлялся и говорю — ну давай, да. А он смущенно так — как думаешь, куда мне ее сводить? А на футбол, мяч попинайте, отвечаю. И этот чучел сразу озаботился — ох, а я не знаю, есть ли у Василиночки бутсы…

В Южноморск он так и не попал в том году. Васька закрутила роман с бывшим одноклассником, перепугалась, что беременна, перепугала одноклассника, побежали в загс подавать заявление, потом покупали всякие дефициты по справке, разругались и заявление забрали…

Прошло еще десять месяцев…

И тут он звонит мне. Домой. Здравствуйте, Вероника, это вас беспокоит Эдвард, я буду в Южноморске через неделю, хотел бы повидаться с Василиной. До свиданья, Вероника, я вам перезвоню вечером.

Я тапки на ноги и к Ваське. Она дверь открывает, одной рукой к пузу полотенце держит а за спиной мужик орет — Василина, беги скорее в кровать, а дальше непечатная рифма к слову копать… Выслушала Васька новости о методичном Эдварде и говорит — та тьфу на него, скажи я замужем и родила ребенка, пока он там методично раскачивался. И двери перед носом закрыла, потому что полотенце падало с нее на пол, стесняется, ага.

А я домой иду и в уме считаю. А ведь и правда, год с хвостиком парень свято полагал, что Васька сидит консервой и ждет-пождет, когда он раскачается на второе свидание. Если б была у нее тогда беременность, то вовсю б возила коляску.

Странные все же люди — мужчины. Им, наверное, кажется, что когда они отворачиваются, то женщины перестают существовать? Или просто им все равно — одна испортилась, так будут и другие?




Глава 6 Васька, тряпки и внезапная встреча


От съеденного на набережной ледяного мороженого у Ники разболелся зуб, и она этому даже обрадовалась. Пусть поболит. Зато не нужно решать, ехать или оставаться. И ведь дело не только в ее страхах, думала, валяясь на диване и баюкая ноющую щеку. Если поедет сама, значит — проверяет. Никас, конечно, поймет. Обидится. И будет прав, разве можно обижать своего мужчину недоверием.

Мама тихонько бродила по коридору, звякала в кухне, готовя лечебные полоскания из каких-то экзотических, выращенных товарищем Эдуардом растений. И Ника покаянно садилась, принимая из рук Нины Петровны чашку. Вот, заботится. Лучше б ругала дальше, сказал ехидно внутренний голос, было б тебе, Кусенька, проще хвостом махнуть и улететь на свободу. Но зуб стрельнул, отдавая в скулу, боль заглушила ехидные речи, и Ника снова повалилась на подушку. Задремывая, строго наказала себе: никаких слонов и никаких левконой, пусть просто зуб пройдет, а то надоел…

Когда проснулась, незадернутое окно чернело поздним вечером, чиркали по бледному свету фонаря резкие тени листьев. В коридоре мама сдавленно беседовала по телефону. Ника прислушалась, языком ощупывая зуб. Не болит. А мама — с Васькой разговаривает.

— Она уже спит. Завтра, я ей скажу, завтра…

— Мам? Я сейчас.




Васька взволнованно сопела в трубку. Сказала кому-то тихо:

— Отзынь. Сичас я. Куся? Куся, слуу-шай, я чего вдруг подумала!

— Чего же?

— А зуб болит еще?

— Да перестал вроде…

— Ой. Бедная Куся, бедная… А давай ты мне завтра дашь свой пропуск, в бонный. А я себе куплю босоножки. У меня, наверное, хватит. Подожди. Не хватай! Это я не тебе.

— Да поняла я.

— Кусинька, ну дай, а? А то мы все собирались и когда же, наконец!

— Там фотка.

— А я очки надену. Черные.

— Васька шпион, — Ника рассмеялась, — ладно, приходи завтра, ну к десяти, поедем.

— О-о-о! — закричала Васька, и вдруг зашептала, еле слышно, от кого-то попутно отбрыкиваясь, — там же моряки да? Не тока жены, там же и мальчики! Да ты что, отстань, я по делу. Иди на кухню, Мить, пожарь, что ли, яйца.

— Вася, ты дождешься, что тебе синяков наставят, ну точно, — Ника тоже шептала, чтоб не услышала мама.

— Не. Я ему сказала, что журналистка, пишу расследование, для «Огонька». Про то, как в валютном продавцы мухлюют. Он мне очки принес, точно как в кино, этот помнишь, лапочка такой, мордатый, носил. В кино про бездну.

— О господи. А что ты еще ему сказала?

— Что мне тридцать восемь. А он совсем дурачок, поверил. Куся, пацаны, если женщина старше пятнадцати, так в любой ее возраст поверят! Потому что — взрослая.

— А ему сколько?

— Семнадцать, — покаянно ответила Васька и хихикнула, — я ж и сказала, думала, отстанет. А он слюнями меня всю закапал, вот грит, так хотел попробовать со зрелой женщиной.

— Тьфу ты, а вдруг и он соврал? Вдруг ему пятнадцать?

Ника оглянулась на прямоугольник просвеченного матового стекла в кухонной двери, подозрительно тихий. И громко сказала в трубку:

— Договорились. Завтра.




После звонка побродила по комнате, беря в руки то наметанную юбку, то книжку с загнутой страничкой. Увидев, что стрелка настенных часов подобралась к одиннадцати, легла, не зная, хотеть ли, чтоб наступил завтрашний день. Васька половину дня займет, уже хорошо.

Сон не шел, зато приходили мысли. Не те, которых так страшилась Ника, о письме думать она устала, и о встрече с Атосом подумала равнодушно, ну напишет песню этой прекрасной Ронке, да и фиг с ними. Думала о Ваське, о том, как однажды та болтала-болтала о лапочках и красавчиках, а после сказала серьезно:

— Думаешь, я не понимаю, что страшненькая? Пусть даже могу бедром и глазом, но все равно. Но вот не отказываются же. Был бы у меня один мужик, я б только на него и смотрела, но видишь, разок-другой перепихнемся и гуляй рванина — к избе подъезжают сваты, уже таскается мой хахаль с другой девкой. Ну и чего мне сидеть, чего ждать? Пенсии — выгуливать пуделя или кошек слюнявить поцелуями? Пусть хоть будет, что вспомнить.

Ника тогда не нашлась, что ответить. Но Ваське поверила, насчет того, что был бы один, так один и был бы. И задумалась над тем, что шебутная Васька со своей слегка циничной философией получает секса в десять раз больше, чем благополучная замужняя Ника.

Однажды в гостях у приятельницы поругалась Ника с полузнакомой дамочкой, которая долго рассматривала ее с презрением и наконец не выдержала и стала высказываться по поводу того, что вот, мол, как жены загранщиков мило в жизни устраиваются. Муж пашет и тряпки везет, а жена в это время…

— Да никогда не поверю, что молодая, здоровая баба (тут она окинула взглядом Нику, сидящую в кресле с чашкой на коленях) полгода живет всухомятку! У всех есть!

— Наташа, да перестань, ну что ты, — урезонивала подругу хозяйка, криво улыбаясь Нике.

Но Наташа, возможно, имеющая какие-то свои причины, подстегиваемая хмелем, стучала по столу кулачком, кричала уже именно Нике, бросая ей в лицо бессвязные слова:

— Да! Да! Такие вот! Бедных их. А ты, значит, работай там! Пока она тут. С-стерва…

Ника встала и ушла. А что отвечать? Рвать на груди платье, божиться? Да кто она ей такая, эта несчастная Наташа, чтоб отчитываться, пока другие переводят глаза с жадным интересом.

Но с тех пор задумываться стала, в общем. Вычитала как-то в статейке, которые стали печатать видимо-невидимо в каждой газете, что через два месяца без секса женщина перестает смотреть на мужские лица, а сперва глядит на штаны. Расхохоталась и вдруг поняла — а ведь так и есть. Идет по улице и выше пояса на встречных парней не смотрит. Потом едет к Никасу, и все проходит, на два-три месяца. Да. Это так. Но разве это повод, чтоб изменять?

Ника повернулась на бок и пихнула кулаком нагретую подушку.

Конечно, не повод. Но как жалко всех, кто так же, как она — смотрит в зеркало на все еще красивую фигуру, гладкую кожу и слышит, как тихо шуршит песок в женских часах, неумолимо истекая в прошлое. Не успеешь оглянуться — год прошел, еще два, пять лет… А вся любовь сводится к телеграммам, редким телефонным разговорам, да лихорадочным поспешным ночам, хочешь — не хочешь, надо, а то через неделю снова врозь.

А потом, во время ежемесячных визитов к врачу с санитарной детсадовской книжечкой, лежишь дурой в кресле, раскинув ноги, и старая гинекологиня, заглядывая, обязательно спросит:

— Половой жизнь живешь? Регулярно? Надо, милая, а то скоро начнутся болячки.

И получается, что старая врачиха заодно не с Никой, которая старается жить, как положено, а с шебутной Васькой и с ироничной Тиной, за которой ее Новиков-прибой ухлестывает уже семь лет, а та все тянет и тянет, не желая менять нормальную жизнь на жизнь правильную.

Интересно, Никас тоже считает, что его жена может кинуться кому угодно на шею, как только ей захочется секса? А любовь?

Вопросы стали такими важными и нерешаемыми, что Ника заснула.




Васька явилась в одиннадцать, затмевая собой яркий свет майского солнца. В прихожей манерно повернулась, чтоб Ника как следует рассмотрела белоснежные тугие брючки и кружевную блузочку с широчайшим декольте, притопнула глянцевой, будто облитой сахарной глазурью, туфелькой. Покрутила на пальце огромные черные очки.

— Ну? Похожа я на жену капитана дальнего плавания?

— На пломбир ты похожа. С вишенками.

Васька покусала малиновые губы, растопырила ногти, накрашенные лаком в тон. Заходя в комнату, аккуратно села на диван, разглядывая раскрытый шкаф.

— Ты это, покрасивше давай, чтоб мы обе выглядели.

— Чтоб тебя не позорить?

— Ну да! О, надень тот свитер, что как платье. И колготки кружевные. Ремень кожаный. Эх, Куська, прикинь мы на дискарь с тобой в таких бы шмотках! Все б как стояли, так бы и упали! Ну почему так все несправедливо! Когда нужно жопками повертеть, так не в чем. А когда есть в чем, то хрен повертишь. Охо-хо…

— Тебе-то что плакать?

— А я, может, тебя жалею! Любя.

Ника, улыбаясь, надела широченную белую юбку и белую же майку с короткими рукавами. Достала из коробки белые босоножки.

— О-о-о! — умирая от восторга, запричитала Васька, — ну блин, точно, теперь мы как две лэйдиз, подкатим на таксо, хохо, парниши.

Нике стало весело. Васька волновалась, будто они идут на светский прием, а не в магазин, где два раза в неделю толпы потных дамочек деловито штурмуют прилавки.




Толпу они и увидели, вылезая из «таксо», которое барски взяла Васька. Гомонящая живая лента загораживала стеклянные витрины и комкалась у двойных дверей. Время от времени через толпу продирались счастливицы, размахивая пакетами, падали на руки ожидающим безпропускным подругам. Очередь волновалась, гудя.

— Что? Что там? А пальто будут? А в обувной?

— Лиля! Лиля, мы тут! Иди еще! На тебе, на!

Толстая женщина совала растрепанной Лиле пачку бумажек.

— Трусов возьми! Пусть маленькие, мне дочке! И курточки, мне сказали там курточки! По десять всего!

— По десять? — по толпе пробегал вздох, и от начала в конец летели слова:

— Десять. Сказали. Да, есть еще. Какие трусы? Колготы? С рюликсом? А бусхальтеры? Как это в одни руки? А два раза зайти?

Ника сунула Ваське пропуск.

— Я тут подожду.

Васька растерянно посмотрела на копошение перед дверями, потом на свои нежные туфельки. Закусила малиновую губу, готовясь кинуться в шевеление женских тел.

— Прием товара! — надсадно заорал из месива женский голос, — да пустите, черт, дайте зайти обратно! Закрылись, да!

— Как закрылись? — растерянно сказала Васька.

— Как закрылись? — завопила очередь десятками яростных голосов.

Но черное отчаяние прорезал луч надежды, все тот же надсадный голос:

— Через полчаса! По десять человек пускаем!

— Туда пускаем, обратно не выпускаем, — крякнул таксист, с интересом разглядывая толпу с редкими вкраплениями мужских фигур, что с облегчением выбирались, устремляясь к магазину и пивной палатке.

— Эх бабы, бабы, тряпичницы…

— Зато мы красивые! — строптиво заявила Васька, огрев философа взглядом.

Тот обвел глазами круглые васькины бедра, утянутые брючками коленки, лямочки лифчика, выпадающие из декольте. И согласился:

— То так. Красивые.

Васька задрала острый подбородок и, подхватив Нику под руку, поволокла ее вдоль магазина.

— Щас займем очередь, так, на всяк случай. И погуляем. Туда-сюда, ту-у-да-сюда… Полчаса всего. А потом я пролезу. Жалко, один пропуск, но ты меня все равно жди, поняла? Пойдем за мороженым. Жарко.




Толпа переминалась вдоль витрины, те, кто был прижат к высоким стеклам, закрыв лица руками, вглядывались внутрь, докладывая соратникам:

— Понесла. Кучу. Черное что-то…

— А бусхалтеры? — жалобный вопль повисал над головами, поддерживаемый смешками мужчин и их шуточками.

— Та стой уже. Щас откроют, мы тебя раскачаем да закинем поверх голов.

— Я закину, да, — с угрозой отзывался голос от самых дверей, — сказали по десять человек, вот и ждите там.




Васька семенила, держа перед собой вытянутую руку, с обкусанного мороженого срывались ленивые вязкие капли на серые плиточки тротуара. Другой рукой крепко прижимала к себе локоть Ники.

— Я ему говорю, давай на море, махнем, с утра. А он ах-ах, у меня тренировка… и вообще, ну пацан, и разговоры у него пацанские. Вернее, никаких разговоров, только трах-трах-трах без конца. Кусинька, хочется мне романтики! Чтоб открыла дверь, а там — розы. Чтоб аж не видно, кто за ними. Но чтоб высокий. И добрый. Богатый чтоб. Знаю-знаю, так не бывает, но помечтать жеж можно!

Облизывая губы, разочарованно поглядывала на решительную толпу, состоящую почти из одних женщин.

Были тут молодые мамы с орущими на руках детишками. Ника постоянно удивлялась, ну куда, куда тащат бедную малышню. Были грозные дамы средних лет с мощными локтями и боками. Были и рафинированные красотки, одетые как и Васька — модно и ярко, и Ника знала, что когда толпа ринется на приступ, полетят под ноги большие дымчатые очки, растреплются уложенные волосы и под тщательным макияжем проявится исступленное выражение, что сразу сделает красоток дочками и невестками могучих базарных бабищ. Были и нормальные, и опять Ника знала по опыту, этим, что отступают на шаг, не желая биться грудью за трусы, «бусхальтеры» и курточки — им достанется дорогое, что висит месяцами, пока выбрасывают и разметают более дешевое.

Очередей Ника не выносила, и каждая поездка в валютный в день завоза была для нее испытанием и огорчением. Как Нина Петровна была уверена в том, что каждый обязан посадить и взрастить свою картошку на своем участке, так и Никины приятельницы недоумевали — ну как можно отказываться постоять в очереди, если «выбросили по дешевке». Да если бы только приятельницы. Поругивала за леность свекровь и от Никаса пару раз получила она нагоняй.

— Там дядьке ребро сломали! — кричала она, кидая на диван посудное полотенце.

— Ну и что! — парировал раздраженный Никас, — я тебя разок попросил съездить, там были туфли мужские итальянские. Итальянские!

И ошарашенная Ника умолкала, не понимая как же это — ребро — «ну и что»…




— Так вот. Я что решила…

Васька доела мороженое и, размахнувшись, кинула фантик в урну. Дернула Нику обратно, чтоб подобраться поближе ко входу в магазин. Шла медленно, методично наступая на светлые плитки в узоре, отсчитывая их носком сахарной туфельки в такт словам.

— Вот… я… что… подумала…

Ника не успела услышать, какая светлая мысль пришла в голову Василине, потому что произошли сразу три события.

Очередная плитка, с подозрительно поднятым краем, чвакнула, под сияющей туфелькой провалилась и выдавила из недр тротуара фонтан липкой черной грязи, прямо на белоснежные васькины брючки…

— Открыли! — завопил кто-то невидимый, очередь ахнула, качнулась и, заглушая сдавленные вопли прижатых к стене и дверям, заколыхалась, разражаясь победными криками.

— Вероника? — пулей выскакивая из сомкнувшейся толпы, на подруг почти упала раскрасневшаяся блондинка с торчащими во все стороны жесткими пергидрольными патлами.

— А-а-а! — орали тетки, раскачивая и вталкивая передних в узкость.

— Ы-ы-ы, — вторили придавленные, извиваясь и втискиваясь в магазин.

— О-о-о! — потрясенная Васька задрала вверх руки, сгибаясь и оглядывая пятнистые брюки.

— Вероника! — снова воскликнула блондинка и, не удержавшись на шпильках, когда очередной выбывший из толпы ударился в ее спину, станцевала несколько сложных шагов, и упала на Ваську, свалив ту в озерцо сверкающей вонючей грязи. Сама, впрочем, на ногах удержалась, смахнула со лба прилипшую прядь и широко улыбнулась всем своим деревенским лицом с медным загаром на щеках и кончике носа.

— Ой, — немного расстроилась, хватая васькину руку, — ой, извините, девушка. А я смотрю — Вероника! Вот все уже потратила, фу-у-у, помяли. Вероника, а ты чего, уезжала?

Ника растерянно смотрела на простецкую улыбку.

— Люда? Люда, я… Васька, да вставай.

— Мои штаны!

— Васинька, ну почистим, хочешь платок дам, салфетки…

— Мои… мои штаны! Вся жопа же!

Ника нервно улыбнулась шумно вздыхающей новой собеседнице:

— Люда, подожди, я… Люда. Как там Сережа? Вы что, отгулы да? Я что-то…

— Мои штаны, — басом возопила Васька, крутясь и изгибая шею, чтоб увидеть свою изгвазданную задницу.

— Васенька… Люда…

— Какие отгулы? Ты сегодня будешь? А то утром уйдут же.

Издалека засигналила машина, высокая дама на высоких каблуках, с высокой прической, замахала энергичной рукой, сверкающей золотыми кольцами.

— Ой, мне пора. — Люда рванулась, аккуратно обходя поникшую Ваську, и оглядываясь, прокричала Нике:

— Мы с Серегой вечером в «Волне», и на вокзал я потом. Приходите с Колей, мы вам места закажем!

Машина рванула, качнулись внутри женские разноцветные головы. Ника стояла, слушая Васькины причитания и вспоминая быстрый взгляд, что кинула на нее жена радиста Сереги, странный изучающий взгляд. Показалось?

— Ты в магазин-то пойдешь? — спросила, по-прежнему глядя на проезжающие поодаль машины.

— Какой магазин? Да пусть он провалится в… в… в канализацию! Как мне теперь? Домой как?

Ника решительно взяла слабую Васькину руку, потащила за собой. Васька семенила, всхлипывая, и только судорожно двигала другой рукой, пытаясь прикрыть себя маленькой сумочкой то спереди, то сзади.

— Что ж я такая несчастная, — причитала, вихляясь следом и, почти налетев на таксиста, что привез их сюда, вопросила горестно, — за что мне такие вот нещастя?

Таксист, не убирая с груди скрещенных рук, оглядел Ваську и сочувственно цыкнул.

— И где нашла?

Ника распахнула заднюю дверь машины, пихнула туда Ваську.

— Эй, — удивился шофер, — дык… а мыть кто будет потом?

Ника молча уселась на переднее сиденье. Шофер попал окурком в урну и сел, кладя на руль коричневые руки.

— Спасибо, спасибо, что довезете, — всхлипывала сзади Васька.

— В торговый порт, — сказала Ника, — побыстрее, пожалуйста.

— Ага, — шофер нажал на газ.

Машина рявкнула, заглушая горестный Васькин вопль:

— Какой порт? Домой меня!




Глава 7 Ника и неприступная проходная


Порты Ника любила с детства. Сокровенная территория, где у причалов стояли огромные корабли, медленно толкаясь в бетон высоченными боками. Краны, почти живые, с угловато гнутыми шеями и тонкими на вид тросами, на которых плавно вращались мощные коробки контейнеров. Оранжевые механические тележки, названия которых она не знала, но так весело было смотреть, идя и крепко держась за отцовскую руку, как деловито катаются они между вагонов и временных городков, сложенных из коричневых контейнеров с белыми надписями…

Отец брал Нику в порт редко, но после, выйдя замуж за Никаса, она перебывала во множестве портов. И в каждый вела проходная, с турникетом и вахтерами.

Никас совал свой пропуск, протягивал паспорт жены, вахтер, насупясь, вел по спискам согнутым пальцем. Кивал, сверяя фамилию. И повернувшись, турникет пропускал их на гремящую бессонную территорию, где все шевелилось и двигалось. Даже ночью, когда над причалами загорались яркие фонари, высокие шеи кранов продолжали свои плавные танцы.

Женечка порта опасался, слишком уж велика была разница — крошечный пацанчик на папиных руках и огромные движущиеся монстры. Прятал лицо у Никаса на плече, когда проходили мимо причала с горой ржавого железа. Туда опускался большой круглый магнит, приклеивал к себе великанскую жменю старья, нес через полосу воды, через высокий борт и над раскрытым трюмом, вдруг обессилев, отпускал забранное с тяжким и грозным грохотом. Женька орал, пугаясь и закрывая уши потными ладошками, а Никас смеялся, ускоряя шаги.

Дома, просыпаясь ночами, Ника слушала, как вдалеке грохочет порт и, улыбаясь, узнавала звуки. Вот свистит маневровый паровоз, собирая грузовые вагоны. А вот грохочет магнит, роняя свое ржавое добро в гулкий трюм.




Такси притормозило под высокими старыми тополями, крутящими на легком ветру серебряные изнанки листьев, и Ника обреченно выбралась на тротуар, ватно ступая непослушными ногами. Открыла заднюю дверцу, где бочком сидела мрачная Васька, оглядывая серые и черные разводы на штанинах.

— Пропуск дай.

Васька вцепилась в сумочку обеими руками, захлопала накрашенными ресницами. Оглядела себя, и даже, выпятив губу, попыталась заглянуть в декольте.

— Я это… Ой…

— Что?

— Кусинька. Я его, наверное, уронила. Эта когда, белобрысая, на меня. Ну что? Смотри, я ж упала как!

Ника растерянно посмотрела на шофера. Тот барабанил пальцами по коленям, сочувственно ухмыляясь:

— Что, тальманша? На работу не попадешь теперь?

— Я не… я…

Краснея, Ника отвернулась и взбежала по трем ступенькам, ведущим в стеклянный кубик проходной. Таксист решил, что она тут работает. Ходит в засаленном ватнике по причалу, с раскрытым журналом и ставит галочки, отмечая перемещения груза. Ну и ладно, пусть думает.

— Я… — сказала она вахтеру, который мирно беседовал с мужчиной в старом кителе с потускневшими нашивками на рукавах, — здрасти. Мне на пароход. «Каразино». Стоит в порту.

— Пропуск, — вахтер не повернулся, но руку протянул.

— Дома. И паспорт дома. Вы мне только скажите, как позвонить, а потом я съезжу, за паспортом.

Вахтер повернулся, медленно осмотрел взволнованную Нику, останавливая взгляд на пышной юбке, белых плетеных сандаликах на танкетке; и ухмыльнулся, уставившись на тоненькую маечку, через которую просвечивал кружевной лифчик.

Через Никино плечо посмотрел на терпеливый жигуль с распахнутой дверцей, за которой мелькала Васькина физиономия с малиновыми губами.

— А рожа не треснет?

— Что? — Ника отступила на шаг, потрясенная, — да как вы!..

— А вот так! — вахтер, упиваясь, привстал, наклонившись над стойкой, — задрали, лазите и лазите, хучь бы оделась как женчина, а то лезет тут, сверкает. Иди отсюда. За углом подождешь.

Собеседник вахтера вздохнул сочувственно, обмасливая Нику выцветшими глазами. На морщинистом лице проплыло мечтательное выражение, мол, эх, мне бы скинуть годов тридцать-сорок.

— Так вы подумали, что я… — она нервно рассмеялась, качая головой, — вы не поняли! На «Каразине» ходит мой муж, он механик. Мы живем тут, в Южноморске. Алешкин фамилия, Николай Алешкин. Мне нужно срочно попасть на пароход. На судно, то есть. Вы посмотрите, посмотрите в списке!

Вахтер, кашлянув, придвинул к себе кипу бумажек и, поддевая их сухим пальцем, нахмурился.

— Ну… ну есть, «Каразино». Да.

— Алешкин, — подсказала Ника.

— Алешкин, — повторил за ней вахтер, — Николай. Все так.

— А я? В дополнении, посмотрите!

— Не учи, знаю.

— И еще сын — Евгений, ну, может, и нет его, он с бабушкой уехал, но вдруг вписали.

В стеклянном пространстве наступила тишина, прерываемая мерным сопением вахтера. Да из открытой в порт двери доносился неутихающий шум и лязг.

— Нету, — злорадно сообщил вахтер и захлопнул папку.

— Как нету? — Ника подступила к стойке, втискиваясь между рамками турникета, — как нету? Должна быть!

— Эй, а ну назад! Сказал же — нечего лазить. Иди, иди отсюда. Тоже мне — жена-а-а!

Он замахал рукой, будто прогоняя муху. И доверительно обратился к старому кителю:

— Совсем стыд потеряли. Ночью с забора снимал одну такую. Пьянюща, юбка задралась, ногами дрыгает, тьфу. Тоже заливала, к мужу иду. А сама пьянюща!

Шею, грудь и щеки Ники залила горячая краска. Она растерянно оглянулась, кусая губы.

— Иди отсюда! — возвысил голос вахтер, — милицию вызову! — и положил руку на старый захватанный телефон.

Ника повернулась и неверными шагами, ничего не видя от внезапных слез, вышла, хватаясь рукой за прохладную никелированную трубу перил. Обойдя таксиста, повалилась на переднее сиденье.

— Что? Куся, что там? — запрыгала на заднем Васька, суя лицо к ее щеке и отплевываясь от никиных пушистых волос.

— Я не знаю… — голос с трудом проталкивался через горло, слова казались тяжелыми, будто все их Ника забыла, — «Каразино» там. А Коля… я не пойму. Никак.

— Иван, — требовательно сказала Васька, — чего стоишь, как засватанный? Пойди, ты ж мужчина! Тебе скажут!

Таксист потоптался, крякнул и пошел в стеклянные чертоги.

— Иван? — вяло удивилась Ника, — Иван?

— Ну, Иван Петрович, — поправилась Васька, — а чо, пусть узнает. Он хороший, он мне полотенец дал.

— Какой полотенец?

— А вот! — Васька привстала, рукой поворачивая никину голову, продемонстрировала голые коленки, укрытые махровым оранжевым полотенцем, — сказал, поедем в гараж, у него там растворитель, почистим брюки. Куся, ну не надо так, что ты как булыжник. Потерпи, все щас узнает.

— Вась… этот козлище старый, он сказал через забор лезла, такая же… как я…

— Вовсе не такая. Ты не такая, Куся!

— Да подожди ты! Вечер скоро. Утром пароход уйдет. Может и мне — через забор?

— А долезла? Которая лезла-то?

— Не. В милицию сдал.

— Кусинька, не надо в милицию. Ты красивая, умная, и вдруг милиция. А может, твой Коля уже дома, а? Может, сидит там и ждет, а Нина Петровна лежит в обмороке, рядом?

Ника выдохнула, водя вокруг проясневшими глазами. И, правда. Вдруг прибежал на часок, а она тут.

— Короче так, — таксист, оказавшийся Иваном Петровичем, бухнулся на сиденье и повернул ключ зажигания, — на рейде они, через два часа уходят, уже лоцмана взяли.

— Как уходят? Куда?

— А не знает, пень старый. Позвонил в справку, занято. Ну, я ждать не стал. Куда едем, Василина?

— На восьмой квартал, — важно ответила Васька, поправляя полотенце, — сперва Нику домой, а вдруг муж ее ждет там.

Пыльный красный жигуль закряхтел, задрожал и дернулся с места.

— Спа-сибо, Иван Петрович, — клацнув зубами, сказала Ника.

— Какой я тебе Петрович, — обиделся таксист, расправляя худые плечи, — Иван и все.

— Ваня, — хихикнула сзади Васька, — во-во, Ванечка и Васечка!




Но Ника не слушала. Подавшись вперед, напряженно смотрела в туннели под сочной майской листвой, торопя авто. Все может быть. Может, он решил — сюрприз. «Каразино» уходит, и раньше, чем сказала Люда, а Никас, как и хотел, списался в отгулы, сидит, ждет, а мама ходит вокруг, вздыхает, волнуясь, что блудная дочь не встречает муженька хлебом-солью. Отмахиваясь от легких комков тополиного пуха, что влетали в окно и приклеивались к горячим щекам, она с раскаянием вспомнила о дурацком письме. Он сейчас все объяснит! И вообще, нужно быть терпеливее.

Мимо пролетали улицы и перекрестки, просвеченные ласковым солнцем. Машина нырнула к старой пятиэтажке и, визгнув, затормозила у подъезда. Ника выскочила, поспешно кивая Ивану.

— Вась? Ты домой?

— Не. Мы в гараж.

— Ну, как знаешь.




Машина уехала, а Ника, нетерпеливо топчась, ковыряла ключом в своей двери.

— Веронка? Ты что, бежала? А что за машина? Это тебя привезли? Кто это?

Опустив руки, Ника встала в полутемной прихожей. Нина Петровна выплыла из кухни, накручивая полотенце на мокрые волосы.

— Василины дядя. Иван Петрович зовут. А ты давно дома?

— Давно. Представь, автобусы не ходят, мы с Эдуардом Михалычем доехали до Митькова, потом пересели на Конюшино, а там ждали-ждали и уехали обратно. Так что я в обед уже была. А что случилось?

— Никто не звонил?

Ника медленно прошла в комнату. Села на диван. Раскрытый утром шкаф щерил полки с перепутанными кофточками и юбками, свисал рукав свитера поверх пакета с колготками. Ничего не изменилось. Никого тут не было…

Она поднялась, взяла из коридора телефонный аппарат и, дернув за шнур, прикрыла дверь.

— Веронка? — раздался обеспокоенный голос матери, — куда ты звонишь?

— Никуда! — закричала Ника, крутя диск, — ни-ку-да!

— Ладно… подумаешь… — Нина Петровна обиженно замурлыкала модный шлягер и, громко шлепая тапками, ушла к себе.




Занято-занято-занято… за-ня-то… за-ня-то…

И вдруг — усталый женский голос:

— Справочная передвижения плавсредств торгового флота, говорите, пожалуйста.

— Здравствуйте. Теплоход «Каразино» пожалуйста.

— Ждите…

… - «Каразино»… пятнадцатое мая — Южноморск, отход ориентировочно в 17–00, далее — Жданов, стоянка трое суток. Далее ориентировочно Бердянск. Новороссийск. Стоянки по местному графику, уточняются.

— Спасибо. Подождите! Сегодня, в семнадцать? Отход?

— Так написано.

В трубке раздались короткие гудки.

Нике захотелось лечь ничком, сунуть голову под подушку и застыть. На весь отпуск. Пусть там пишутся странные письма. Пусть кто-то другой, а не она, ломает голову и принимает решения. А она будет лежать. Полежит и станет жить дальше. Будто все в порядке. Никакого Криса с его Красной поляной. Никаких океев для Кея. Никакого «Каразина» в порту и быстрого взгляда жены радиста Люды на ее растерянное лицо. Пройдет май, осталось недолго. Настанет июнь. И Никас позвонит ей, вернувшись из Греции. Как всегда, она полетит в кассу, выстоит очередь и на комете отправится к мужу. И может, будет у них отпуск. Все, как у людей.

Кладя руку на телефон, сухо усмехнулась. Чтоб совсем, как у людей, она закрутит с Атосом. Или вон с Данькой. Будет врать Никасу о том, как ждала, даже в кино с подружками не ходила. На работу — домой, на работу — домой. А он…

Телефон под рукой затрещал, и Ника дернулась, хватая трубку:

— Алло!

В трубке копилась настороженная тишина. И будто бы чье-то еле слышное дыхание.

— Алло? Вас не слышно! Никас?

Еле слышный вздох показался Нике громовым раскатом. И тут же раздались равнодушные короткие гудки. Она встала и вынесла аппарат в коридор, сунула на тумбочку.

— Опять? — поинтересовалась из своей комнаты мама, — сегодня два раза уже звонили и молчали. Смотри, Веронка, ты замужняя женщина, не вздумай вдруг…

Ника снова взяла телефон и молча унесла его обратно. Хлопнула дверью.

У Васьки никто не отвечал. Ну, конечно, эта цыца сейчас лазает по гаражу Иван Петровича, сует нос в каждую банку, трещит, наслаждаясь вниманием. Хоть бы к ночи явилась. Ника набрала другой номер.

— Читальный зал Южнииро…

— Тина? Ты про деньги говорила. Взаймы. Дашь?

— Никуся? Так. Я через час с работы, в пять часов подходи на автовокзал. Надень там что поинтереснее, поняла?

— Да, да, — механически отвечала Ника, — да, в пять у первой платформы. Буду.




Проходя мимо зеркала, она сморщилась и, резко дергая, содрала с себя маечку, наступила босой ногой на белую юбку. Вытащила из шкафа дорожную сумку и стала привычно кидать в нее дорожный скарб: несколько пар трусиков, запасной лифчик, юбку с кофточкой, тонкую куртку. Две пары колготок. Повертела в руках туфли, откинула их в сторону и вынула юбку и колготки обратно. Не надо ничего. Пусть будут тонкие джинсы, что наденет в дорогу, да кроссовки. Носки вот еще. Щетка для волос, запасная зубная. Косметичка с самым необходимым. Салфетки… Паспорт.

— Вероника? — мама в волнении прислонилась к двери, — ты куда это?

— В Жданов, — скучно ответила Ника. Подумав, положила в сумку пару заколок, — к мужу на пароход. А что?

— Как это? Разве Коленька звонил?

— Нет.

— Вероника!

Ника выпрямилась и отпихнула сумку ногой.

— Что Вероника? Двадцать шесть лет уже Вероника! Чего ты опять? Я в отпуске, так? Женька не будет на тебе висеть! Имею право поехать, как решила?

Мама прижимала руки к цветному халатику, с возмущением глядя на дочь. Наконец, выпалила:

— Учти, денег нету! Вот нету и все!

— Зато у меня есть!

Нина Петровна ахнула и кинулась в коридор, прошлепала в кухню, откуда вскорости знакомо запахло валерьянкой. Ника хмуро прислушалась. Выдернула из шкафа чудесное бирюзовое платье в обтяжку, с высоким разрезом на одной ноге. Мстительно улыбаясь, натянула поблескивающие колготки и сунула ноги в черные туфельки с открытым носком. Повесила на плечо мягкую маленькую сумку. Осмотрела себя в зеркале, покусала сухие губы. И, выходя в подъезд, крикнула матери:

— Я за билетом.




Парни, сидевшие на знакомой лавочке, спрятанной кустами, перестали орать и замолчали, когда Ника процокала мимо, независимо помахивая сумочкой. Кто-то восхищенно присвистнул ей вслед.

Ника посмотрела на часики и медленно пошла по тенистым улицам, разглядывая в витринах свое отражение.




Тина сидела на скамейке, покачивая ногой в тугом чулке. Увидев бирюзовую Нику, удивленно и одобрительно расширила глаза.

— О! Всегда бы так. Ну, извини, просто идет тебе очень, хорошо, что нарядилась.

— Мне билет надо взять.

Тина встала, одергивая тонкий свитерок, поправила узкую юбку-карандаш. Махнула рукой в сторону автобуса.

— Возьмем. Попозже. У Даньки посидим пару часов, а потом я с тобой вместе, в кассу. И не вздумай отказываться.

— А я. Я и не отказываюсь.




Глава 8 Ника и Зов Несбывшегося


Однажды, когда Женечке было два года, а Светка, что нагрянула к маме вместе с мужем сибиряком, ходила на пятом месяце беременности, они впятером снялись и поехали посмотреть дельфинарий на побережье Черного моря. Долго ехали в тряском автобусе, ели в шумной и грязной столовой, а потом, погрузившись в маленький верткий катерок, шли по свежей волне полтора часа к небольшому заливу, укрытому зеленой кудрявой пеной деревьев. Светка, держа руками живот, засела в салоне, и стонала там, утыкаясь в пакет из коричневой плотной бумаги. Женьку тоже тошнило, он плакал, просился домой. Никас с Валерой спаслись от жен на верхнюю палубу и торчали там, рассказывая друг другу мужские байки.

На берегу экскурсовод, надсадно крича, выгнал зеленых подопечных из катера и погнал к бухточке, внутри которой проходили представления. Ника несла орущего Женьку, он цеплялся за ее мокрые от пота волосы, она натерла ногу, и в голове до сих пор все кружилось от полутора часов на скачущей воде.

Но когда толпа понуро вступила на бетон вокруг бассейна, Ника забыла все.

В сказочно лазурной воде стремительно и плавно ходили блестящие длинные тела, вырывались сверкающими свечами, в прозрачных быстрых водопадах. На бетонной кромке вытягивались стройные мальчики и девочки в черных гидрокостюмах, и дельфины, вскрикивая в ответ на свистки, выполняли команды, подхватывая жесты затянутых в черное рук. А вокруг переваливались через серые скалы пышные заросли, зеленые до ласковой боли в глазах. И на противоположном берегу бассейна, приподнявшись на крыльях, стояла комета, белая, как невиданный зверь, поблескивала круглыми иллюминаторами. Там жилой корпус тренеров и научников, рассказала зрителям активная дама, заученно помахивая рукой. Сорок минут Ника сидела, без устали глядя на неправдоподобную синюю воду, сказочную зелень, сверкание белого корпуса и движение глянцевых тел. А потом все встали и заторопились обратно на катер, хватая на ходу мороженое и бутылки с лимонадом в ларечках.

Женечка запросил попить. Никас обернулся, разыскивая взглядом жену.

Зимой, в читалке, рассказывая об этом Тине, неловко улыбнувшись, призналась:

— Я чуть не осталась там…

Сказанное было нереальным, просто такой оборот, чтоб звучало выразительнее. Но Тина ответила, уколов Нику в самое сердце:

— А бывает и остаются. Каждый год.

— Как? — поразилась Ника.

И Тина пожала плечами, улыбаясь:

— Так. Приезжают посмотреть представление. И остаются. Девчонки. Живут рядом в палатках или у кого в каюте. Иногда помогают, делают подсобную работу — картошку чистят, убираются. Хиппуют, в общем.

Знать это было странно и немного больно. Детский сад с криками малышни, разговоры с мамой и телеграммы от мужа, которые Ника пришпиливала на большой никелированный гвоздь, вбитый в стену… Иногда, ставя на сушилку мокрые тарелки, она замирала, думая — где-то там, за волнующейся плоскостью морской воды именно сейчас загорелая девчонка, ее ровесница, свесив к песку выгоревшие пряди, чистит картошку, отбрасывая кожуру в мятую алюминиевую миску. А потом унесет в кухню, с дверями, распахнутыми в сверкание лета, поставит на газ, и, окликая кого-то, помчится купаться. Может быть, у нее там свои огорчения, и неприятности. Но она там. А Ника — здесь. И ей казалось, что та, в купальнике и линялых шортиках, ее двойник.

Всерьез о том, чтобы изменить свою жизнь напрочь, Ника не думала. Слишком много крепких нитей связывало ее с реальностью, разве их оборвешь. Но все равно сердце ныло всякий раз, когда покрытая коричневым загаром другая Ника находила ее взгляд и улыбалась, поправляя растрепанные ветром волосы.

А вот Ронка, которая радушно распахнула двери и, улыбаясь, отступила, пропуская подружек в большую комнату, полную сигаретного дыма и голосов — она была именно оттуда. Немного нескладная в блестящем вечернем платьице и не подходящих к нему кожаных босоножках, она не была привязана никакими нитями, казалось Нике, сейчас отвернется, побежит, стягивая через голову тонкий шелк, и с разбегу плавно ласточкой войдет в сказочную лазурь посреди древних скал.

— Маврикий! — кричал Гонза, валяясь на ковре и согнув длинные ноги, обтянутые джинсами, — только он! Мы торчали над рифом пару суток, болтались с масками и спалили себе даже пятки. Не ну что, разве можно вылезти, мы даже жрать ночью ходили. Чтоб не терять времени.

— Гонзик, а ты мне обещал ракушку, — подхватывала Оля из отдела кадров и присев рядом, совала в рот Гонзе развернутую конфету.

— Обефав, пвивез, — прожевывая, откликался тот и ловил Олину руку, вытирая об нее короткие усы.

Из кухни выглянул Данька, помахал Нике и она, аккуратно обходя лежащих на ковре и сидящих на диване, положила сумочку и пошла, скованно улыбаясь. В маленькой кухне Данька шлепал масло на кружки батона. Показал локтем на плиту.

— Глянь, а. Может, готово? Фартук возьми. Платье красивое.

Ника взяла фартук с крючка, путаясь пальцами в завязках, примостила его поверх платья. Из открытой духовки пахнуло пряностям и жареной рыбой.

— Рецепт мой, — гордо сказал Данька. Запястьем убрал со лба светло-русые густые волосы.

Говорил и смотрел так, будто они вчера попрощались. Чтоб увидеться завтра. И это было хорошо, Ника терпеть не могла всех этих — «о какая стала ну как живешь а я вот»…

Но и легкое разочарование пришло и укололо. Она ему, похоже, никто. И всегда была никем. Поэтому так ласково смотрел и так приятно улыбался. Приятное такое равнодушие. Ну, все честно, ведь ничего не обещал. Да и были совсем щенки.

Ника аккуратно прикрыла дверцу духовки. Встала, не зная, что делать. Данька, все так же рассеянно улыбаясь, обошел ее и, распутав завязки, фартук снял. Снова сказал, подавая на руки большой поднос с бутербродами:

— Платье — красивое.

Взял в руку две бутылки вина, а на пальцы другой навесил перевернутых тонконогих фужеров.

Она пошла за ним, навстречу одобрительным крикам и понимающему Тинкиному взгляду. Ронка, подламывая длинные ноги на каблуках, кинулась помогать, но споткнулась и встала цаплей, согнув ногу и ковыряя застежку на щиколотке.

— Дымочка, помоги, надоели!

Атос расстегнул пряжечки, и Ронка затопала освобожденной ногой.

— Фух, наконец-то.

Выхватила у мужа фужер и упала рядом с диваном на ковер, подбирая ноги и касаясь щекой коленки сидящего с гитарой Атоса. Фужер держала на весу, дожидаясь, когда придет Данька и плеснет темного вина.

Потом были тосты, поспешная болтовня, приветственные крики Даньке с огромным блюдом, на котором лежали сочные золотые куски, в обрамлении колец лука, крупных кружков лимона и веточек зелени.

Все дружно ели, собравшись у низкого столика, придвинутого к дивану. Прерываясь на похвалы, подшучивали друг над другом, вытирая рты, говорили тосты. Звенели вилки, шлепались на тарелки куски. Ника кусала истекающую соком мякоть, смотрела на лимон, прикидывая, как бы деликатнее взять кружочек, чтоб не забрызгать Тину, и остро чувствовала рядом с собой локоть и бедро Атоса-Дымы. Боялась смотреть в его сторону.

Кроме Ронки и кадровички Оли тут была еще худенькая Валя, которая постоянно одергивала мужа Валеру и шипела ему колкие замечания, одновременно сладко улыбаясь хозяину дома. Гонза размахивал длинными руками, не заморачиваясь тем, что с вилки летели капли и рассказывал, как они попали в шторм в Атлантике.

— А главное, пекаря нашего, вторую повариху, укачало, и сидим мы без хлеба. Да еще боцман, он все за ней волочился, и получал отлуп, извелся весь. И вот как-то нажрались со стармехом, выползли к ее каюте и стали орать пожар, пожар и поджигать газеты. Чтоб значит, выскочила. Потом известно, партсобрание, их там школят, а стармех встает и горестным таким тоном рассказует — дык хлебушка хотели.

Фужеры зазвенели, касаясь краями. Когда хохот утих, Гонза закончил, поблескивая синими хитрыми глазами:

— Так мы после и говорили, если чо — дык хлебушка хочется.

— А тебе, Гонзик, его всегда хочется, — выкрикнул Валера, лоснясь толстыми щеками, и снова все грохнули.

Данька унес разоренное блюдо и из кухни поплыл аромат кофе. Ронка снова переползла к дивану и уселась на ковре, прислонясь спиной, между коленом Атоса и коленом Гонзы. Смеясь, встряхивала пепельной гривкой, крутила головой, снизу засматривая в разгоряченные мужские лица. И болтая, касалась плечом то одного мужчины то другого, будто случайно. Гонза откинулся, гладя набитый живот. И, обхватив плечи Тины, зашептал ей что-то, пряча в коротких усах улыбку. Покачивая головой, Тина смотрела на сидящую в кресле Нику. Показала ей глазами на Ронку и перевела взгляд на двери кухни, мол, чего сидишь, иди, вари кофе.

А еще на Нику смотрел Атос. Сидел, чуть отклонясь от Ронки, улыбался — напряженно Нике, а потом вежливо — хозяйке, что трепала его штанину, задавая птичьим голоском какие-то вопросы.

Кто-то включил магнитофон. Музыка поплыла, пробираясь между пластами сигаретного дыма. У Ники кружилась голова, резинка колготок резала живот. Хотелось пойти пописать, но при мысли, что придется греметь крючком на двери ванной, пока Данька в кухне возится с чашками, она крепче стискивала ноги и отворачивалась, поглядывая в темное окно. Лучше посидеть еще, и скоро выйти с Тиной, доехать до морвокзала. Купить билет в ночной кассе. И туалет там есть.

— Ронка? — Данька возник в проеме, с посудным полотенцем в руках, — не поможешь?

— Ой! Даничка, а мы как раз собрались спеть, — Ронка прыгнула на диван и уютно села, поджимая длинные ноги, привалилась к Атосу, который перебирал струны.

Кто-то нажал клавишу, и магнитофон выжидательно смолк. Данька пожал плечами и посмотрел на Нику.

— Вероничка, помоги, а? Чашки возьмешь.

Ника встала и под томные задумчивые аккорды пошла узким коридорчиком в кухню. Данька, колдуя над турками сказал, не поворачиваясь:

— Туалет там, где ванная, иди, я подожду.

Из комнаты текла, извиваясь, медленная мелодия, переплетаясь с мурлыкающим голосом Атоса и высоким чистым голоском Ронки. Ника закрылась с маленькой ванной, с чувством неловкой благодарности. И одновременно — тихого спокойствия. Будто она тут жена, и конечно, не стыдно и так и надо.

Вытирая мокрые руки, повесила полотенце.

В кухне стоял полумрак, большой свет Данька выключил и сидел на табурете, оглядывая новый поднос, уставленный дымящимися чашечками.

— Что мне взять?

— Подожди. Посиди, а? — он подвинул темной от загара рукой блестящий табурет. Придержав Нику за локоть, укрыл глянцевое сиденье каким-то домодельным ковриком:

— Вот так. А то простынешь еще.

Потрясенная заботой, она села, сложив руки на коленках. В свете неяркого светильника волосы Даньки отливали бронзой, блестела ровная спинка носа. Улыбаясь, он разглядывал чашечки.

— Как тебе живется, Вероничка?

— Нормально. Сын у меня.

— Мне сказали, да. Алевтина рассказала. Муж говорит, тоже с визой, тоже рейсы.

Ника промолчала.

— А мы с Ронкой уже три раза вместе ходили. Я там и познакомился с ней. В институте не видел, а в рейсе вот…

— У тебя очень красивая жена, Даня.

— Я знаю…

Он повернулся, и Ника снова поразилась, какие же яркие у него глаза. Такой красивый. Она и слова сказать не могла, когда в первый раз ей улыбнулся и кивнул, здороваясь, будто всегда ее знал.

— Помнишь, как мы с тобой на поляне целовались, Вероничка?

— Да.

А еще бы не помнить! Она с одноклассниками за грибами поехала. Два ящика вина на двадцать человек. Через пару часов все разбрелись, кто-то блевал в кустах, кто-то спал, а кто по редкому лесу носился, сшибая лбом сухие сучья. А она как знала, выпила полстакана и ушла. Думала вообще уехать домой, но к станции долго идти, так что просто ходила и смотрела. И вдруг он вышел из-за дерева. В сорока километрах от города, в реденьком, но большом леске, откуда взялся, не спросила. Улыбнулся, почти как сейчас, и дальше вместе пошли. Не так чтоб далеко, до первой полянки. Там целовались так, что губы у Ники опухли, как пчелами покусанные. Он уже и рубашку ее расстегнул, но вдруг кто-то затрещал кустами и кинулся прочь — видно давно там сидел, подглядывал. Ника встала с его колен, поправляя вельветовые брючки и застегивая рубашку. И он встал. Проводил к лагерю и, не выходя к ее компании, что мучительно очухиваясь, сползалась из-за деревьев, сказал:

— Ну, пока, Вероничка.

Она кивнула. И с тех пор его и не видела. До сегодняшнего дня.




— Да. Помню, — смотрела, как мягкий свет льется по густым русым волосам, рисует край щеки и шею, уходящую в распахнутый ворот рубашки.

Данька взял ее руку своей — теплой, приятной.

Из гостиной донесся взрыв смеха и радостный голос Ронки:

— Сели, ну-ка сели все! Дымочка, еще одну!




— Хочешь, я тебя провожу сегодня, Вероничка? — губы на затененном лице открывали белые зубы, чуть поблескивали глаза. И тут же все темнело, когда из комнаты доносился голос жены. И рука становилась жестче, напряженнее.

Ника подумала, да, да хочет! Будто им снова по семнадцать, но уже все будет по-другому и завтра они увидятся, и улыбнутся друг другу. Но слышится голос Ронки. И он прислушивается, будто весь вытягиваясь. Провожать пойдет — не Нику и целовать будет — не ее. Да и не может она так, тайком урывать себе сладкого. Пока Никас где-то и ничего непонятно.

— Нет. Не надо провожать.

Теперь промолчал он. И, кажется, не услышал, снова весь в комнате, откуда доносился колокольчиковый смех.

— Даня, а телефон у тебя где?

— Телефон?

Поднялся мягко, как ловкий зверь, принес из коридора черный покатый аппарат с белыми кнопками и, дернув шнур, вышел, плотно прикрывая за собой дверь. Ника стала тыкать в кнопки, ошибаясь и поглядывая через стекло, как смутный силуэт удаляется в сторону гостиной.

— Ковыляет по курганам колымага за конем! — выводил Атос нарочито хриплым пиратским голосом и гости, вразнобой ухая, подхватывали:

— Это я и Себастьяно ящик золота везем, ай-я-я-я-йя-я-я!

— Але, — напряженно проговорила трубка далеким голосом.

— Мам? Ты как там? Мне никто не звонил?

— Вероника… — мама назвала ее полным именем, и у Ники упало сердце.

— Что? Что случилось? Женька?

— Нет-нет… Ты в кассе, Вероника?




— Заунывно ветер свищет, в трубке тлеет уголек! — заорал меднорожий Валера, и Ника стиснула чашечку микрофона в ладони. Сейчас мама заведется с испуганными вопросами — кто да что да почему… Но Нина Петровна будто и не услышала шума.

— Ты билет взяла, Вероника?

— Мам, да что случилось?

Трубка тяжело вздохнула и вдруг почти незнакомым строгим голосом сказала:

— Ты бери билет. Поезжай. Тут снова звонили. Я говорю, да кто это, наконец? А там женский голос, спросили Колю. Я говорю он в рейсе. А она… она спрашивает, а вы его мама, наверное?

В животе Ники забегали мурашки. Она прижала трубку к уху сильно-сильно, потому что вдруг стала плохо слышать.

— Я говорю, нет, я его теща. И она… она очень удивилась. Как теща, какая теща? А такая говорю, мама его жены. Она засмеялась, так странно и трубку бросила.

Нике показалось, что из круглой пластмассовой луковицы донесся запах валерьянки. Охрипшим голосом сказала:

— Мам, ну мало ли. Знакомая какая. Может быть. Ведь может же?

— Комета утром, Вероника, в семь тридцать, да? Ты сумку собери, чтоб была готова. Я тут сто рублей отложила, вам на подарок, возьмешь.

Каждое слово подстегивало мурашек, и они суетились, щекоча Нике живот, локти, шею и лоб. Трубка мешала, хотелось ее выбросить и хлопать себя по щекам, чтоб прогнать эту противную щекочущую мелочь.

— Вероника? А ты где сейчас? Кто там шумит?

— Я у Тины, в гостях, — чужим голосом сказала Ника и протянула трубку к светлому прямоугольнику стекла, будто мама могла заглянуть в яркую гостиную, где всем весело. Подержав, вернула к уху.

— Меня проводят, мам. Тина подвезет.

— Хорошо. Но все равно, не задерживайтесь.




Ника положила трубку на покатый верх аппарата, та упала и еще пару минут Ника стояла, вдумчиво укладывая ту, подхватывая и укладывая снова. А потом, вздохнув и облизав пересохшие губы, открыла двери, сунула телефон на тумбочку. Постояла в полумраке, не решаясь идти в светлую комнату, ощущая, как смялось и перевернулось лицо, будто нос переехал на лоб, а уши на шею.

Ее муж. Пять с половиной лет. А до него почти ничего и не было, совсем ведь девчонка была. И будто всю жизнь замужем. За мужем. Господи, а как же мама? Она была замужем двадцать пять лет! Сто жизней. А потом — одна. Бедная мама. А Ника?

Из-за полуоткрытой двери вывернулся высокий силуэт. Гонза, смеясь и выкрикивая слова песенки, споткнулся о неподвижную Нику.

— О! Ты что тут мыслишь? Умел бы бояться, так напугался бы.

Не останавливаясь, схватил ее руку, чмокнул запястье, щекоча жесткими усами, и не успела Ника ответить, прошествовал дальше, закрылся в туалете. Она растерянно оглянулась. Ну вот, теперь что — стоять столбом и ждать, когда Гонза выйдет?

Нахмурилась, потом нацепила на лицо улыбку, шагнула в гомон и яркий свет.

Данька рассеянно улыбнулся навстречу, а сам, не поворачиваясь, прислушивался к смеху жены, которая прыгала по дивану, мелькая коленками и смеясь, валилась на плечо Атоса. На разоренном столе оплывали свечи, треща и капая цветным парафином, пахли томно и горячо. Поблескивал в маленьких рюмочках ликер, исходя горьким миндальным ароматом. Тина, уютно устроившись в кресле, замахала подруге рукой, указывая на мягкую скамеечку рядом с Данькиным стулом.

Но Ника мерным шагом прошла к дивану и села в уголок, рядом с Валей, которая тихо шипела мужу упреки. Валера радостно улыбался, кивал и время от времени напускал на лицо скорбь, но та быстренько умирала под натиском новой улыбки.

Ронка засмеялась мелко-мелко, свалилась спиной на колени Атосу, глядя в потолок, задрыгала длинными ногами.

— Танцевать! Давайте, давайте танцевать! Дань, гаси свет!

Даня деревянной походкой прошел к стене и хлопнул рукой по выключателю. Ника отвернулась, не желая видеть в полумраке его лицо. И вдруг, под тихие ленивые аккорды из динамиков, кто-то взял ее руку, бережно поднимая, и другой охватил спину, прижимая к себе. Смех Ронки умолк.

Ника шагнула вперед, Атос подался назад, наклоняя голову к ее волосам, так что она ощутила теплое дыхание — кофе и ликер, горький миндаль, почти цианид. И еще запах, мужской туалетной воды. Или одеколона. Повел, мягко держа за талию.

— Ты пахнешь, — сказала Ника в ухо, с готовностью подставленное.

— Надеюсь, хорошо?

— Табаком и чем-то странным. Мне нравится.

— Называется «Мачо», ребята привезли из рейса, — он тихо засмеялся, — коробку на продажу, да я выпросил флакон, понравился запах, он, правда, странный. Рад, что тебе нравится, а то все морщатся и плюются.

— Ронка не морщится.

Песня текла и текла, повертываясь змеиными движениями. Они покачивались внутри ее колец, а вокруг так же покачивались другие пары. Пыхали свечи, подъедая сами себя и разгораясь от съеденного. Ника с острым сожалением подумала, что вот — как десять лет тому, только вещи на ней красивые и дорогие, туфельки из валютного, колготки каких не купишь. А на душе мряка и черти что. Наверное, навсегда.

— Ронка? — Атос покачал головой, и волосы скользнули по Никиному уху, — она вообще ни от чего не морщится. Уж извини. Сказал бы я, что Ронка хороший товарищ. Да какой из нее товарищ. Так…

— Не хочу, — Ника закрыла глаза.

— Не буду, — согласился Атос.

Молча переминались с ноги на ногу, еле обозначая движение, а песня текла и текла, мужской хриплый, уверенный в себе голос что-то рассказывал по-английски, чего Ника не понимала, но чувствовала в нем полную свободу. Все можно, а вы тут навешали на себя запретов, иронично укорял голос, смотрите, каков я — гастроли и девушки, слава и деньги, а главное — я пою. Не то что вы.

Не то что я, поправляла Ника певца мысленно. Сижу за мужем, клуша эдакая, а ему звонят непонятно кто, сильно удивляясь, что Коленька, оказывается, женат! И ее мама, которая так о нем пеклась, теперь сама говорит о билете. А потому что не хочет, чтоб дочь повторила ее судьбу. Отец ушел, а мама все за ним замужем. Хотя у него уже вторая, молодая и бойкая жена.

— Не хочу, — еле шевеля губами, прошептала Ника, — не хочу так…

— Что, моя принцесса? — Атос шептал так же тихо и из-за этого наклонялся, прижимаясь губами к ее уху. Но Ника дернула головой, отступила на шаг, разрывая объятия. И он, кивнув, повел ее дальше, туда, где голос певца утихал, засыпая вместе с музыкой.

Когда позже Ника сидела на диване и послушно глотала ликер из маленькой рюмки, то хотела позвать Тину и все ей рассказать, но та исчезла, и не было Гонзы, а Ронка, расстроенно оглядев медноликого Валеру и Атоса, который приклеился к Нике, наконец, обратила внимание на мужа, и теперь валялась поперек кресла на его коленях, кидая в потолок лепестки с розы, поникшей в ее руке. Данька сидел, держа ее как драгоценность, сверкал улыбкой на загорелом лице.

Потом снова были танцы, снова Атос легко прижимал Нику к себе, и она положила голову на его плечо, мысленно оплакивая свою загубленную жизнь. Не забывая отпихивать руки партнера, если он брался не там, где положено. Атос руки послушно убирал, и Ника за это его горячо зауважала, даже почти полюбила, впрочем, пытаясь сосчитать, сколько же маленьких рюмочек ликера «Амаретто» ей понадобилось для эдакого приступа любви. Рюмочки никак не хотели считаться, тем более, что вдруг в руке появлялась еще одна, и ее нужно было выпить, потому что перед лицом маячила коробка с каким-то заморскими экзотическими конфетами. А потом рядом проплывала Тина, томно откидывая голову, отягощенную гривой рыжих волос, и Гонза, придерживая ее спину, гусарски шевелил усами и что-то пел басом.

Потом все курили почему-то на лестничной площадке, Атос, прислонившись к перилам тихо тренькал гитарными струнами, поглядывая на Нику и улыбаясь ей такой спокойной и надежной улыбкой, что у нее закололо сердце и снова захотелось ликера, а он уже был в руке, а в другой была сигарета с золотым ободком. Гонза, оступаясь на лестнице, громко вещал что-то о пингвинах и Тина, смеясь, держала его за рукав рубашки, отчего та перекосилась и вылезла из джинсов.

И снова Ника сидела на диване, стараясь понять, куда показывают стрелки на больших настенных часах, а рядом сладко спал Валера, а его жена танцевала в одиночестве, размахивая пустой конфетной коробкой.

Тина упала рядом, поправляя на большой груди свитерок.

— Ты как? Уже девять, пойдем, мы с Гонзиком тебя доставим в кассу, потом отвезем домой. Собирайся.

Гонза заглядывал в двери и секретно моргал Тине, помавая в воздухе длинными руками. Ника тоскливо оглянулась на темнеющее окно. Все кончилось. На морвокзале хмурая небольшая очередь, там ей дадут билет в горькую реальность, в которой надо куда-то ехать, одной. Тащиться в чужом городе в порт, снова общаться с вахтером, и там уже ее точно не будет в судовой роли. И что тогда делать, непонятно.

Ника уныло представила себе, как, нацепив черные очки и подняв воротник плаща, она прохаживается возле проходной с огромной лупой, изучая следы блудного Николая, а потом лежит за кустами сирени, в засаде. Фу и фу! И снова сказала, в который раз, но уже Тине:

— Не хочу я.

— Что случилось? — Тина бросила поправлять волосы и повернулась к Нике, свела косящие глаза и расхохоталась, потому что никак не сводились.

— Тинка! Тин Диванна! — воззвал от дверей Гонза.

Ника подумала, не надо рассказывать, не надо. Толку от этого никакого, разве что настроение Тине испортит. А рядом присел на корточки Атос, задрал лицо, переводя глаза с одной на другую.

— Тина Иванна, а давай я Веронику провожу. Вы езжайте, а я провожу.

— А? — Тина толкнула Нику локтем.

Лицо у Атоса было светлым, глаза чуть близорукие, нос тонкий, красивый, губы бледные, но не узкие. Русые волосы забраны со лба и увязаны в хвост. Совсем не такой, как яркий смуглый Никас, как он смеялся «меня во всех южных портах за местного принимают — турки за турка, арабы — за араба»…

— Я ведь не домой, — сказала Ника, — мне билет еще. Потом уже только.

— Вот и пойдем вместе. Втроем.

— Втроем? — и кивнула, когда Атос поднял гитару, — ну да, втроем.

Тина встала и, погладив Нику по плечу, распорядилась:

— Вот и… хорошо. Так, чтоб додому довел, понял? Никуся, позвонишь мне. И не стесняйся, хоть под утро — все равно, зв-вони.

Гонза затопотал вокруг Тины, а она, послав через плечо Даньки воздушный поцелуй, еще раз показала Нике пальцем, как набирают номер, мол, звони! И ушла.

Нике стало тошно. Надо было сказать ей про мужа. Вдруг Тина бы что придумала. Цепляясь за руку Атоса, она тоже встала.

— Пойдем?

— На посошок! — заревел с дивана пробудившийся Валера, — и штрафную!

— Какую штрафную? — взвизгнула его жена.

— Какую-нибудь, — резонно ответил Валера, дернув Нику за платье, усадил, и снова в ее пальцах оказалась рюмочка.




Глава 9

Ника и ночная прогулка


Город был черным-черным. И там, где фонари роняли на черные листья и серые тротуары пятна белого света — все равно казался черным, исчерченным яркими пятнами. Без ветра, будто искусственный, вырезанный из картона. Неподвижно висели смутные гроздья акации, и только запах цветов был живым, истекал в стороны и вверх, как сироп в черном стакане ночи. И казалось, свет идет от него, заползает в нос, щекочет горло и живот.

Атос крепко держал Никины пальцы, вел осторожно, подстраиваясь к неровным шагам. А Ника, подламывая то одну ногу, то другую, как давеча Ронка, неловко смеялась и изо всех сил старалась не качаться.

— Ой! — падая, обеими руками уцепилась за плечи Атоса. И с досадой скинула туфли, поправляя на плече сумочку, — не могу больше.

Он утвердил ее ровно и, нагнувшись, подхватил туфли. Выпрямился, смеясь. Ника подумала немного, ворочая мысли в хмельной голове.

— Подожди. Я… сейчас.

Качаясь, убрела в кусты и там, оступаясь, стянула с себя кружевные колготки, скомкала в руке, поглядывая на смирную спину спутника, облитую мертвым светом.

— Дай. Иди сюда. Сумку дай мне.

Запихнула в сумку колготки, туда же с трудом утолкала туфли, успокоенно проверив кошелек с выданными Тиной двумя сотнями. И потопав босой ногой, вздохнула:

— Вот так. Или мы? Слушай, мы поедем или пойдем? Тут три остановки всего.

— Давай пешком.

— Ага.

Они шли рядом, сумка крутилась на плече, ударяя в живот раздутыми боками, но Атос держал ее руку, поглаживая ладонь горячими пальцами. Нежные после зимы ступни покалывали крошки и мусор. Но это было даже приятно. Ника попробовала что-то рассказать, показывая на пятна белого запаха, такие странные посреди черноты, но язык слушался плохо и она, засмеявшись, просто шагала, с удовольствием ударяя пятками твердый асфальт.

— Я тебя сразу увидел. Ты шла.

— Я сидела. В уг… в углу там.

— Не-ет. Ты шла. По коридору. И солнце в спину. Цок-цок, и волосы по спине прыгают. Я с Гонзой стоял и с Олегом, из океанической. И с ребятами там, в-общем. Я не хотел спрашивать это кто.

— Ага.

Он засмеялся. Впереди по освещенной улице проезжали, блестя, машины, выскакивали из-за черных деревьев, как звери и впрыгивали снова в такие же черные деревья.

— Я думаю, ну пусть повернется. А ты уходила и вот сейчас совсем уйдешь. Я хотел крикнуть. Или упасть, громко.

— Громко упасть?

— Ну да. Так — бам-м-м! Чтоб стекла зазвенели. Но думаю, все ж поймут, чего я упал. А ты зашла к Тине, в читалку. Ну, думаю, я спрошу ее. Потом.

— Потом. Потом!

Ника вспомнила васькиного загранщика, живущего по методе. И взмахнув рукой, горячо заговорила заплетающимся языком:

— Потом! Какое вот потом? Когда это — потом? Когда мне будет тридцать пять — старуха когда совсем? Где ты вообще был?

— Я? Подожди…

— Видишь! — она топнула ногой и уцепилась за Атоса, возмущенно задирая к нему лицо, — снова подожди. Жди и жди, чего ждать? Где, я спрашиваю ты был, когда я бегала тут. На дурацкую эту дискотеку? Почему? Может, все по-другому бы.

Атос отвел в сторону руку с гитарой, а другой сильно прижал Нику к себе, поцеловал в волосы, когда она увернулась от поцелуя в губы.

— Да я думал, тебе лет семнадцать! Думаю, что за школьница к Тинке прибежала.

— Врешь ты все. Ладно. Извини.

— Ну что ты.

Он, быстро сгибаясь, положил гитару на асфальт, та пропела обиженно. Обхватил Нику обеими руками и не дал ее лицу отвернуться. Они стояли рядом с пятном света, двумя черными сомкнутыми силуэтами, покачиваясь. И Ника, отрываясь от горячих губ, судорожно вдохнула. Качнулась, выныривая из объятий.

— Подож-ди, — неверными шагами кинулась в кусты, затрещала там, поворачиваясь, как маленький неуклюжий медведь, и наклонилась, держа себя за живот, — вот черт…

— Вероника? Тебе плохо?

— Уйди!

— Ага, щас.

Он подхватил за дрожащую спину и держал, пока ее тошнило. Вытащил из кустов, вытер полой расстегнутой рубашки бледное мокрое лицо.

— Как ты?

— Кажет-ся я напилась.

— Сейчас будет лучше. Все уже.

— Фу, — она отвернулась, казнясь, пошла дальше, старательно обходя пятна света. Сердце неровно бухало, толкаясь в груди, и каждый удар снова вызывал приступ тошноты.

— О-о-о, какая ж я дура!..

— Да все нормально, ты чего! Редко пьешь, наверное. Ну, все посиделки так кончаются. Гонза знаешь, что учудил как-то? Ушел под утро от Даньки в фартуке и трусах. Разутый. Идет носками шлепает, да еще по пути приложился к дереву, расшиб лоб. Вот прикинь картинка — рассвет, уже все видно и по центральной улице шлепает мужик в носках, женском переднике и рожа вся в крови. А я говорит, думаю, чего это от меня встречные бабки, что на базар цветы везут, шарахаются. Увидел себя в витрине, аж сам перепугался.

— Бедный. Дошел хоть?

— На той улице его бывшая жена живет. Так он к ней стал ломиться, Ира, кричит, не могу без тебя, видишь, какой я без тебя. Ирка в глазок увидела, и ему — пошел отсюда, бабник чортов. Ну, все равно пустила и даже штаны дала, свои. Лоб залепила пластырем. Чаем напоила. Гонза передник в руку и ушел отдавать. Даньке. А там все еще за столом. Проснулся на следующий день к утру, хорошо в отгулах был.

— Весело как вы живете, — голос Ники стал тоскливым, — фигня какая, кругом все бухают и потом смеются, ой как смешно.

— У тебя не так?

Они вышли на светлую шумную улицу, и Ника опасливо оглядела бирюзовое платье, босые ноги, нервно поправила волосы.

— Ты в порядке, — успокоил Атос, перехватил удобнее гитару и галантно согнул локоть, предлагая спутнице.

— У меня? Ну… и так и не так. Когда муж приезжает, то обязательно кабак. Типа праздновать. Или по гостям. А там, сидеть за столом, еда, еда, водка, винище. Тоже кто-то вечно в сортире рыгает. Потом смешно, ага. Звонят друг другу, рассказывают.

— Значит, то же самое.

— Нет! — она остановилась. Заговорила горячо, с жаром заглядывая в серьезное, спокойно улыбчивое лицо:

— Базаров только про валюту, да где что покупать. Венеция? Да-да, там джинсы можно урвать по дешевке. Турция — там велюр и люрекс. Триест — колготки и кассетники. Дубленки. Я спрашиваю, Никас, а там дворец Дожей, я читала. Он ржет, какой дворец, знаешь, сколько туда билет стоит? Один раз все рассказывал, вот у нас практикант, дурак дураком, всю валюту спустил на скейт. Доска такая.

— Я знаю.

— Они же получают, в месяц двадцать пять бон плюс подработки, зачистка трюмов, так кажется? А рублевая получка вообще копейки.

— У нас тоже.

— Но вы. Видишь вы, ты вот с гитарой. А дурак Гонза, хоть и дурак и бабник, а говорит я нырял, на рифе. А я когда говорю, ну давай поедем куда, просто поедем, то нет-нет. Вот заработаем на квартиру-машину, тогда и будем жить. Скажи мне, как это — жить потом?

Атос поймал ее возмущенную руку, прижал к животу.

— Нельзя жить потом, надо всегда. Ты права, Вероника.

— Не называй меня так, — остывая, попросила Ника, уже раскаиваясь в том, что вроде как жаловалась на мужа, кому? Парню, который хочет ее уложить в койку. Некрасиво как.

— Не люблю я его. Напыщенное такое.

— Это от города Верона. Где Джульетта жила.

— Ага, мне мама все уши прожужжала. Ах, Веронка…

— Как скажешь, так и буду тебя называть! — Атос улыбнулся.

— Тогда Ника.

— О! Богиня победы.

— Да уж.

Ника повесила голову и медленно пошла по желтому от непрерывных тут фонарей тротуару. Слева тянулся глухой каменный забор порта, расчерченный крашеными ромбами и, минуя стеклянную проходную, она вспомнила дневного вахтера, передернула плечами. Вот бы сейчас он увидел ее, босую, с растрепанными патлами, а рядом — парниша с гитарой. Ей вдруг стало весело и захотелось, чтоб увидел. Но за стеклом торчала седая лохматая голова, заслоненная развернутой газетой.

Праздничный леденец проходной уплыл за спину, деревья опустили ветки, скрывая свет. Мерно шлепая босыми ногами, Ника сказала нараспев:

— Рано или поздно, под старость или во цвете лет…

И замолчала с удивлением, когда еле видный в сумраке Атос продолжил:

— Несбывшееся зовет нас…

— Ты это знаешь?

Тот кивнул.

— Это из любимого. Это — правда.

Она хотела сказать, для Никаса это все — только книжки, а значит — неправда. Но подумала — снова жалобы. И не стала.

— Там в конце грустное, — Атос помолчал, припоминая, — да. Вот. И мы плывем мимо высоких туманных берегов несбывшегося, толкуя о делах дня. Здорово, да?

— Да.

Они перешли на другую сторону улицы и Атос остановил ее под старым трехэтажным домом, который заступали тихие большие деревья. Показал на темные окна первого этажа.

— Я тут живу. Снимаю квартиру. Хочешь, кофе сварим и потом уже пойдем? Всего десять часов.

У Ники засосало под ложечкой при мысли о маме, которая, приглушив звук в телевизоре, чутко прислушивается к шуму в подъезде. Подходя к двери, прикладывает ухо, смотрит в глазок. И идет в кухню, посмотреть в черное стекло. Ждет.

— Нет. Нет! Надо идти!

И призналась:

— А кофе хочется очень. И колбасы. Чтоб не качало.

Атос огляделся, раздумывая. Подвел ее к бетонной приступке под самым окном.

— Так. Вот тебе рубашка, садись. Я быстро. Окно открою, буду слышать. Если что визжи ультразвуком, выпрыгну.

Ника, смеясь, села на расстеленную рубашку. И через пару минут над ее головой распахнулось окно.

— Сидишь?

— Сижу.

— Ставлю воду.

Вокруг лежали желтые квадраты света. Сверху болтал телевизор, из другого окна доносился шум ссоры, а еще дальше — детский смех.

— Чуешь запах? Уже почти готов. Колбасы нет, но вот сыр. О! мясо!

Ника, наслаждаясь, вдыхала горячий аромат кофе, слушала звяканье и перестуки. А и пусть бы кто пристал, с каким удовольствием бы она завизжала изо всех сил сейчас. Но тротуар был пуст, лишь по дороге изредка проезжали легковушки. Окно над головой захлопнулось, Атос в светлой футболке, кособочась, вышел из-за угла, таща в одной руке две кружки, а в другой пакет. Сел рядом.

— Держи. Горячая.

Жуя холодное мясо, Ника запивала его восхитительно вкусным кофе.

Забирая пустую кружку, Атос сунул ее в пакет, затолкал туда же рубашку, и уложил его под бетонную закраину.

— Ну вот. Кафе «Два странных странника» закрывается. Пойдем?

Идя рядом, Ника искоса посматривала на него, и сердце таяло от горячей благодарности. Наверное, с ним хорошо и весело жить. Наверное, она полная дурочка, выскочила замуж за Никаса, а надо было просто пожить. Во всем разобраться…

Впереди замаячили белые коробчатые здания морвокзала, будто мысль о муже вызвала их к жизни из наступающей ночи. Ей захотелось замедлить шаг. Остановиться. Развернуться и уйти в ночь, которая неизвестно, чем закончится. Хотя, почему неизвестно. Ясно, что нужно будет сказать «да», и после все скрывать. Или сказать «нет», пока что… И у них с Атосом будет еще целая неделя до того, как он уйдет в рейс. Можно ведь просто ходить везде и разговаривать. Как никогда не получалось у нее с Никасом. О книгах. О несбывшемся. О той биостанции, рядом с дельфинарием. О Маврикии и Кергелене. О кенийских слонах.

Будто услышав, Атос вдруг сказал (а коробка морвокзала приближалась с каждым шагом):

— Ника, давай завтра махнем к маяку, а? Там отцветают тюльпаны. Посмотрим на Азов. Я тебе покажу маяк изнутри. Хочешь?

— Я… я билет беру за утро, мне надо ехать. В семь тридцать.

Слова были сухими и шершавыми, как подгоревшая в углях картошка. Она боялась повернуться, увидеть на лице Атоса раздраженное разочарование. И прибавила шаг.

Просторная пустая площадка перед белой коробкой морвокзала была утыкана по краям бетонными вазонами — плоскими и скучными, в них скучали поникшие ранние петунии. Здание встало перед Никой, сурово глядя черными окнами, только в самом углу желтело окошко кассы, от которой отходил невнятный силуэт, клоня голову к бумажкам в руке. Вокзал будто требовал отчета, призывал к ответу и дисциплине. И Ника вдруг пожалела, что Атос оставил дома гитару.

— Ты если хочешь, иди. Домой. Я сама, — сказала охрипшим голосом в ответ на его молчание.

Наверное, если б это был Даня, то улыбнулся непробиваемо, с видом невозмутимым и флегматичным. И она не поняла бы — хорошо это или плохо…

— Ну да. Сейчас я тебя брошу в ночи, а сам — спать. Пойдем, возьмешь билет, да я отведу тебя домой.

Усталые руки кассирши выдали Нике билет в другую реальность. И он, лежа в кошельке, изменил и эту. По-прежнему шли рядом, и Атос легко прижимал ее локоть к своему боку, но — молчали. Ника молчала о скором будущем, которого не хотела. Иногда вспышкой приходило удивление — да что она делает, куда собралась? Ведь никогда раньше. Даже профессия у нее исключительно домашняя — вытирай носы пятилеткам, утешай их в ссорах, учи простым, но важным вещам. В детсаду, где мужиков — старый дядя Петр с метлой и виртуозными матюгами. Никас был доволен тем, что она воспитатель и вокруг одни бабы.

Потом удивление проходило, оставляя после себя унылую покорность, ну что ж, билет взят. Поедет…




В длинном дворе издалека увидела — горит свет в кухонном окне. Конечно, мама не спит, хотя обычно ложится совсем рано. Ника отняла руку, чуть отодвинулась. Остановилась у соседнего подъезда.

— Спасибо тебе… Аркаша. Я дальше сама.

На лоб Атоса падал свет из чужого окна.

— Не называй меня так. Каша-аркаша, с детства терпеть не могу.

— Ладно, — она помялась, поглядывая то на его худое лицо, то на косое отсюда окошко, — я, пойду я…

Подумала с ужасом, да как же — ведь он без нее тут уедет, на полгода снова. Ронка и Даня тоже в этот рейс. И вернется уже зимой? Или сразу поедет в свое помидорье…

— Ника… а давай я подожду тут, во дворе.

— До зимы?

— Чего?

— Ой. Я так.

— Я спрячусь, ну вот туда, где лавка. А ты выйди, а? Посидим пару часов. Хочешь, сбегаю за шампанским, в ресторан на автовокзале?

— Нет, — Ника содрогнулась, — нет-нет. И мама, она увидит.

— Бдит?

— Еще как.

— А хочешь, влезу в окно? Покажи какое, вот это, да?

Онемев, Ника представила себе, как мама строевым шагом подходит к шторе и распахнув, глядит на повисшего Атоса. Или — открывает шкаф, а там — он. Голый. Еще бы с гитарой.

— Ну что ты смеешься? Тихо, услышит же.

— Ой… слушай я сейчас уписаюсь. Мне пора. Правда.

Он обхватил ее руками, прижал к себе, целуя отворачивающееся лицо.

— Ну, погоди, ну, минуту еще. Я придумаю сейчас. Я, в общем, ты Тине позвони, по межгороду. А еще я ей оставлю адрес, хорошо?

— Пусти же!

— Да, да. Беги.

Она быстро шла к подъезду, слушала его тихие шаги за спиной. И замерла, когда он сказал негромко, но внятно:

— Я не ухожу. Тут буду. Под деревом.

Оглянулась, освещенная желтыми бликами из кухонного окна. И тут заскрипели, щелкая, шпингалеты.

— Вероника? Это ты?

Ника рванулась в подъезд, молясь, чтоб мама не увидела отступившего в тень Атоса. Протискиваясь мимо Нины Петровны в приоткрытую дверь, метнулась в туалет, накинула крючок и с размаху села на пластиковую крышку унитаза. Сдерживая дыхание, выкопала из сумки колготки и стала натягивать их, цепляясь ногтями за листики и цветочки.

— Веронка? Ты что там? — беспокойный голос мамы раздавался у самой двери. Умолк.

Ника знала — стоит за тонкой фанерой, прислушивается. И вдруг ярость поплыла из-подо лба, затекая в глаза терпкой пеленой. Да что ж это такое? Где ей место, в котором она может побыть одна, без вечного тяжкого надзора? Даже на горшке сидеть под наблюдением?

— Ты что молчишь там?

— Уйди! — закричала, дергая подол платья, — уйди ты ради бога, дай мне поссать хотя бы!

— Ну, знаешь!

Скорбные шаги удалились в сторону спальни.

— Не-на-ви-жу, — шепотом сказала Ника и дернула рулон бумаги, сматывая ее на пол, — оставьте меня. Все, оставьте.

Вытерла обрывком бумаги лицо и, вставая, спустила воду. Вышла, нарочно громко топая, хлопнула своей дверью и с размаху села на диван, уставившись в дальнее зеркало за стеклом полированной стенки. Оттуда на нее глядело плоское, совершенно белое лицо, окруженное беспорядком волос.

Ну вот, наорала на маму. Да еще себе соврала, что ненавидит. Ну, хоть теперь до утра будет одна.

Устало потащила через голову платье, снова стянула многострадальные колготки.

— Веронка? — в двери поскреблись, — ты, конечно, меня обидела, очень обидела, так и знай. Но мне нужно тебе сказать… Я захожу, Вероника.

— Я выйду сейчас.

Ника бросилась к стенке и, нашарив жевательную резинку, сорвала фантик и закинула кубик в рот. Отправила за ним еще один. Резко двигаясь, накинула халат, застегнулась. Постояла, жуя плотный комок, а потом, выплюнув в ладонь, угрюмо вышла в кухню.

Мама сидела, положив на стол руки, сплетала и расплетала пальцы. Глядя, как дочь чересчур четкими движениями полощет чашку и наливает себе кипятка, сказала холодно:

— Я так понимаю, вы веселились. И билет ты, конечно, взяла.

— Взяла.

— А пока ты там развлекалась, между прочим, звонил Коля!

— Что? — Ника повернулась, держа чашку наискось, — где, то есть откуда звонил?

— Из Жданова! С теплохода. Очень удивился, что тебя нет! И конечно, расстроился.

— Из какого Жданова, мам? Туда ходу сутки. Почти. Наверное.

— Я в этом не разбираюсь, но я не знала, куда мне глаза девать! Где Вероничка, Нина Петровна, а я что скажу?

Ника потрясла головой. Поставила чашку, чтоб не вылить кипяток на себя.

— Ты же сама мне сказала. Сказала, бери билет, поезжай.

— Да? Ну… Ну, я не знала же, что он будет звонить, тебе, между прочим, своей жене!

— Да не мог звонить. Он не мог!

— О да! Конечно! С кем же я тогда?..

— Мам, «Каразино» днем еще в порту. У нас. Сейчас только идут в Жданов твой. Будут завтра к вечеру.

Лицо Нины Петровны стало напряженно-беспомощным. И вдруг резко усталым. Поднимаясь, она махнула полной рукой, сверкнуло на пальце колечко с розовым рубином.

— Ох, я не знаю. Что ты ко мне привязалась? Гуляла где-то, явилась в полночь…

— Еще одиннадцать только…

— А я должна оправдываться перед твоим мужем, да?

— Ну и соврала бы ему, что я у соседки, — угрюмо бросила Ника в цветастую спину маминого халата.

Мама всплеснула руками и что-то бормоча, удалилась к себе. Напоследок бросила в сторону кухни:

— Сказал, будет еще звонить. Сиди и жди. И почисти зубы, опять, наверное, курила!

— И пила, — прошептала Ника, снова беря в руку чашку.

Села на холодную табуретку, глотнула.

Ей казалось, вокруг растет забор из черных кольев, теснясь, окружает колючей ехидной стеной. Погуляла девочка, шипели острые верхушки, посмеялась, кофе посреди акаций попила? Сиди теперь, жди звонка от законного мужа, который наврал теще о том, откуда звонит. А та снова кудахчет, вся в страхах, а вдруг дочка останется разведенкой с ребенком.

«Может, и не наврал. Может, перевели его, на другое судно. А фамилия случайно осталась в списках. Может-может. И Крис-Кристина тоже может? И звонки непонятные…»

Поднялась устало, бережно держа ноющую голову, сунула недопитый чай в раковину и подошла к окну поправить штору. Застыла, держа край у глаз, как паранджу. За подъездной дорожкой, у одинокого дерева напротив окна, еле видный в смутном свете поздних окон, стоял высокий силуэт, прислонясь плечом к стволу. Забелела поднятая ладонь — увидел ее, помахал. Ника резко опустила штору и на цыпочках кинулась в комнату. Тихо приоткрыла окно и, просовывая в щель горящее лицо, прошипела сдавленным голосом:

— Иди уже отсюда!

Силуэт метнулся, пригибаясь, проскочил полосы света и исчез под окном. Снизу послышался шепот:

— Выйди, Ника. Я тут буду.

— Дурак совсем? Уйди зарадибога!

В коридоре затрещал телефон, и Ника, ахнув, кинулась туда. Схватила аппарат, прижимая к халату, дернулась было в комнату, но вспомнила о незакрытом окне и побежала в кухню, путаясь в шнуре. Телефон задушенно верещал под рукой.

— Вероника? Телефон? Не слышишь? — трагически взывала из спальни Нина Петровна.

— Да слышу я. Але!

— Никусик? Привет, лапа! — сочный голос Никаса ударился в ухо.

— Ко… Коля? Никас! Ты где?

— Да епт, в Жданове. Прикинь, пригнали еще вчера, ночью, наверное, уже уйдем. Я ж думал, приедешь. Не успеешь, обидно. Как ты? И где была вообще? Вечер на дворе.

— У Васьки сидела.

— Ага, у Васьки. А если я ей позвоню сейчас? Ладно, шучу. Небось уже договорились, что врать. Но ты смотри у меня. Как Женька?

— Женька…

— Ты что? Болеешь, что ли? — бодрый голос хрустел, как свежая капуста.

— Нормально Женька. С бабой Клавой поехали в санаторий, на две недели.

— А. Ну, скажешь, папка привезет пожарную машину. И полицейскую.

— Скажу. Я ж думала, я к тебе. Потому они уехали.

— Ну да. Не вышло, эх, — Никас сожалеюще цокнул языком.

Ника некстати, а может, как раз кстати, вспомнила, какие честные у него бывали глаза, когда нужно приврать для дела. И как потом он посмеивался и повторял — да тут главное — смотреть прям в глаза так честно-пречестно.

— Не вышло, — повторила за ним, как робот, набираясь решимости. И горячо покраснев в темноте кухни, спросила:

— Так ты на «Каразине»?

— Ну да, — удивился муж, — на нем, сволочном. Достало уже это корыто, но ничего, через пару рейсов обещали переведут на «Глинова», это не кот начхал, Никусик, это те самые белые пароходы. Буду ходить только в Японию, прикинь.

— Прикинула. Поздравляю.

— Не нравится мне твой голос.

— Устала просто. Пока Женьку собирала, да еще перед отпуском, планы закрывала всякие.

— Ага, понял. Слушай, скоро кончится у меня время. Короче, целую…

— Никас, так расскажи, где был-то?

— Некогда. Ну, если быстро — были на Кипре, и в Турции. Оттуда вот сразу через Босфор в Черное и бегом на Азов. Поставили в Жданове, открыли границу. Думал — каботаж, но обещают через пару суток обратно, на Италию. Ну, сама знаешь, все может поменяться. Но особо не надейся.

— Да, — потухшим голосом ответила Ника, прижимая к щеке теплую трубку.

— Никусик, щас уже точно прервет. Все путем, жена, потерпи месяцок, и я в отгулы.

— Да.

— Не реви. И смотри там, чтоб не загуляла, — Никас рассмеялся.

— Тебе тут письмо пришло, — сурово сказала Ника, и голос в трубке прервался на несколько мгновений.

— Какое письмо?

Нике показалось, что заговорил кто-то другой. Она криво улыбнулась.

— Из Красной Поляны.

— Ты его прочитала? — голос стал быстрым и холодным, — прочитала?

— Я чужих писем не читаю, — гордо соврала Ника и приосанилась.

— Так… слу…

В трубке раздались короткие гудки.

Ника положила ее на рычаг и подняла телефон. Вздрогнула — он заверещал под локтем. И усмехнулась. Вот и время появилось, и быстро как, даже к телефонистке не сбегал, сразу набирает.

— Так. Слушай меня. Ты его не читай. Дай мне слово, что читать не будешь.

— Ты что издеваешься? Никас, ты… ты…

— Я тебе сказал? Не читай. Не твоего ума дело. Утром будь добренькая, позвони Кузяке. Скажи, пусть вечером будет дома. Я ему позвоню, базар есть. Поняла?

— Да.

— Ладно, пока.

В трубке запищали злые короткие гудки. Такие же обиженные, как голос Никаса при прощании.

Ника унесла телефон в коридор, поставила на место. Из комнаты тут же выглянула мама.

— Ну? Все в порядке?

— Да.

— Вот и славно. Жаль, билет не успеешь сдать. Тебе ведь не надо уже ехать, не надо?

Ника тяжело посмотрела на голову в растрепанных коротких кудряшках, отрезанную белой плоскостью двери. На край пестрой ночнушки внизу, над босыми ступнями.

— Мам, иди спать, а?

— Спокойной ночи, Веронка.




Глава 10

Ника и принятие важных решений


К утру разыгрался внезапный ветер, забилась крылом занавеска, елозя об угол форточки. Выл так сильно, взревывая, что Ника еле услышала старый будильник. Вздохнула с облегчением, садясь под одеялком — как всегда перед отъездом, не спала, мучилась, проваливаясь в короткие сны, в которых снова и снова показывала билет, нащупывая кроссовками ускользающий трап, искала свое место в длинном железном нутре кометы. И просыпалась, уставив глаза в смутный потолок. Чтоб через несколько минут снова тыкать билетом в руки хмурого берегового матроса. Успела, как ей показалось, сделать это десятки раз, и уже устала, хотя не поднималась с постели. Но все равно вставать не хотелось отчаянно. Ника бы и еще раз двести совершила свое путешествие, и даже не стала бы жаловаться на усталость, лишь бы не шуршать в кухне и коридоре, не видеть мамино укоряющее лицо, не слушать ее причитания.

Ветер снова рявкнул, по комнате пронесся холодный сквозняк. И Ника, вылезая из одеялка, оценивающе посмотрела на вздутую занавеску — может быть, просочиться в окно? Кинуть сумку, выпрыгнуть и уехать. А из Жданова позвонить «мам, я тут слегка уехала, искать на свою попу приключений, так что, держи там хвост топинабуром…»

Натянув джинсы и носки, влезла в футболку, вжикнула молнией немаркой дорожной кофточки. Куртку не забыть, пусть будет в сумке, чай не лето.

И на цыпочках пошла из комнаты в туалет. Вышла через пару минут, и, держа руку на выключателе, застыла, глядя на мамин силуэт у окна в кухне.

Нина Петровна, вытянувшись в струнку у батареи, настороженно выглядывала за край клетчатой шторы.

Палец Ники прижал кнопку, раздался щелчок. Нина Петровна вздрогнула и замахала рукой, не отводя глаз от просвета в занавесках.

— Вероника, — зашипела конспиративным придушенным голосом, — звони в милицию, быстро!

— Мам, ты чего? Какая милиция, пять утра! — Ника прокралась и встала за материной спиной.

— Видишь? Сидит. Всю ночь сидит, я проверяла. Караулит…

Леденея, Ника выглянула через круглое плечо, обтянутое пестрой ночнушкой. Серое утро мотало туда-сюда густую листву, прижимало траву на газоне. И лохматило растрепанный хвост на плече сладко спящего под деревом Атоса. Прижавшись плечом к стволу, он свесил руки между колен и, почти падая с обтесанного бревнышка, на котором днем галдела детвора, сидел неподвижно, как скорченная статуя. Блеклый бессолнечный свет выбелил лицо, делая его бумажным и смутным.

— Ну? Что стоишь? Иди, я пока посторожу.

Ника сглотнула. Сказала, теряясь:

— Так… эээ… ну. Спит же!

— Смотрел! Проверяет, — с упоением шипела Нина Петровна, — у кого света нет. А потом делает наводку.

— На водку? Какую водку? — пересохшее горло напомнило Нике о вчерашней вечеринке.

— Причем водка? Это как в фильме, про инспектора Лосева. Только там конфеты, клюква.

— Клюква?

— В сахаре!

Ника зажмурилась и вдруг рассердилась. Выскочить да напинать этого романтика, сидит, тоже мне! А не подумал, каково Нике!

— Мам, перестань, — в голос сказала она и, уходя в коридор, включила в кухне свет. Мама толстым ночным мотыльком прянула от окна.

— Может, он ухаживает за кем. Ты ж была молодая. Забыла, рассказывала про папу, как он тебе пел, и все собаки выли в поселке.

Она открыла ванную и через плеск воды слушала кухонное безмолвие. Вышла, вытирая горящее лицо махровым полотенцем.

Мама сидела, барабаня пальцами по столу.

— Ухаживает? Да за кем тут ухаживать? — воскликнула, явно жалея расставаться с детективным жанром, — и потом папа — то были времена, а сейчас что? Эх…

Ника пожала плечами и резко прошла к плите, торопясь согреть чайник. Всегда вставала перед поездками рано и всегда нервничала, боясь опоздать. Нина Петровна следила глазами за тонкой фигурой дочери, думая о своем.

— Хотя… а ведь ты права, Веронка! Наверное, он к Танечке пришел. Точно, к Танечке.

Ника подавила кашель. Танечка с третьего этажа, рыхлая, с грубым лицом, истыканным черными родинками, злющая, как голодная сколопендра. И — Атос…

— К Танечке, — раздумчиво повторила Нина Петровна, исполняясь сомнений.

— К ней, — бодро надавила Ника, — а больше ж не к кому.

— Ах, — Нина Петровна впала в мечтательность и, обойдя дочь, налила себе кипятку. Села снова, подпирая круглый подбородок мягкой рукой, — как прекрасно, что любовь никуда не уходит, правда, доча? Помню, когда твой папа пришел ко мне делать предложение…

Ника с чашкой ушла в комнату, еще раз проверила сумку и документы, расчесалась перед настенным зеркалом. С тоской подумала о том, что ехать десять часов и хорошо бы перекусить, чтоб не укачало. А еще хорошо б позаседать в туалете, чтоб не метаться в поисках сортира сразу как приедет. Но разве ж оно получится усилием воли. Она сунула щетку в кармашек сумки и снова пошла в кухню.

— … а дядя Веня играл на аккордеоне, так славно играл, только все одно и то же. Три песни. Все танцевали, прямо в общем коридоре. Масло достать тебе? Нет? А варенья? Ну, вот мед еще. А бабушки твоей сестра, она как раз приехала из Пышмы, привезла целый мешок орехов кедровых. И все ходили, хрустели. Налить еще?

Ника дожевала свернутый трубочкой блинчик и снова уединилась в туалете.

— Платье я потом отдала Эльвире, когда она выходила замуж, такое креповое, с газовым шарфиком. Веронка, а ты что так рано встала?

Спустив воду, Ника открыла дверь и сказала в недоумевающее лицо матери:

— Мам, я в Жданов. Коля там, мы договорились. Я приеду через… через три дня. А вечером сегодня позвоню.

— Вероника! Я… я… но ты же мне ничего не сказала! Легла, как партизанка, и не сказала!

— Мама, я езжу к нему уже шесть лет! Даже с половиной! Мы женаты не были, я уже ездила.

— О-о-о, я помню! Ты меня просто убила тогда! Уперлась, поеду и все! А вдруг бы ты забеременела? А? Что бы я, что бы мы делали?

Ника вытащила из комнаты сумку, и устало посмотрела на мать.

— Ты хоть сама слышишь, о чем говоришь? Это шесть лет тому было. У тебя уже внуку четыре с половиной, а ты все — бы да кабы.

— Не груби мне, — взволновалась Нина Петровна, — не смей!

Ника завязала шнурки на кроссовках и выпрямилась, закусывая губу. Поглядела на часы. Все успела, вот только еще одно осталось…

— Мам, ты говорила, денег дашь мне.

— Я? Ну знаешь. Ты ведешь себя, как… как…

— Ясно.

Ника дернула засов и вышла, закрывая за собой дверь, которая тут же снова открылась.

— Веронка. Вероника! Я кому говорю! Вернись, ты же хотела — денег.

Но Ника, нахмурив брови, выскочила из подъезда, твердо ступая бесшумными подошвами, стремительно прошла мимо сладко спящего Атоса и под робкие возгласы матери, что неслись из форточки, свернула за угол дома.

Ветер радостно толкнул ее в спину, подбадривая. Ничего, выл низким голосом в ухо, кидая на шею газовый шарфик сонных весенних запахов, ничего, Куся-Никуся, у тебя в кошельке сто восемьдесят рублей, целая зарплата, да через три дня вернешься и отдашь Тинке остаток. А после долг. На все тебе хватит. Смотри, как летают по майскому утру кроны деревьев, видишь? Весна, Ника, пришла твоя весна.

И она почти побежала, поддергивая сползающую с плеча тяжелую сумку. Засмеялась растерянно, не понимая, откуда взялось стремительное, как чирканье ласточек, ощущение счастья. Почему-то вспомнила Ваську, дурацкую и шебутную, и это успокоило и согрело.

— Ника! — Из порыва ветра вывернулся на нее Атос, тяжело дыша, сорвал сумку с плеча и пошел рядом, моргая сонными глазами.

— Вот даешь, а? Чего ж не разбудила? Я ждал-ждал.

— Атос, у меня дела. Так сложилось. Шел бы ты спать. Через час я уже буду в море.

— Ну я б хоть проводил. Чего ты смеешься опять?

Ника прогнала из головы мысль, что решила бы мама, увидев, как сонливец тащит с ее плеча сумку. Точно позвонила бы в ментовку.

— Нервы, — ответила коротко.

Он кивнул и взял ее руку, сжал, прибавляя шагу.




На сером пирсе морвокзала теснилась толпа, окруженная сумками и баулами. Люди растерянно переговаривались, а по рыхлой сердитой воде грузно прыгала длинная округлая коробка кометы, и трап елозил по дереву, натягивая тросы перилец.

— Иди, — отрывисто сказала Ника, — иди, Атос, я сама.

Тот оглядел серый лоскут воды, обрамленный с одной стороны пирсом, а с другой — ржавой громадой плавучего дока. Поставил сумку наземь:

— Стой тут. Слышишь?

— Я пойду.

— Сказал, стой. Не видишь, какая волна?

Побежал к зданию вокзала, мелькая острыми локтями и показывая светлые подошвы кроссовок. Ника растерянно посмотрела на мятущуюся воду. Как же она не подумала? А вдруг шторм? Черт и черт, ведь совсем настроилась уже.

Атос бежал обратно, на ходу затягивая растрепанный хвост.

— В общем так. Отход откладывается, пока на час. Сказали можно поменять билет на завтра, вроде метеосводка хорошая. Ника, пойдем. Сменяешь билет, побудешь у меня. И домой не надо тебе. А? Отдохнешь, я ж вижу — извелась вся.

— Что? Что он говорит?

— Не будет рейса?

— Как не будет?

— А билеты как же?

— У меня поезд!

Люди подходили, обступая их тесным кругом, глядели на Атоса, будто он тут главный не только над расписанием, но и над погодой. Кто-то, оставив с вещами детей, побежал к кассе, где мужчина в морской форме только что вывесил объявление.

Ника схватила сумку и прорвалась через людей, потащила ее к скамейке и села, глядя на розовое солнце в прядях тонких, быстро летящих облаков. Сказала тоскливо Атосу, который бухнулся рядом:

— Ты не понимаешь. Совсем не понимаешь, да что ж вы такие вот… все… Я не могу к тебе.

— Ну почему?

Она села так, чтоб видеть вход в вокзал и небольшую толпу возле объявления. Поправила волосы, которыми властно играл ветер.

— Я могу рассказать.

И, следя за растерянно бродящими по площадке окруженной петуниями пассажирами, сбивчиво, возвращаясь в прошлое и перепрыгивая во вчерашний день, рассказала Атосу все. И о том дне, когда впервые увидела Никаса на дискотеке, а потом он ее пригласил. И как он через неделю ушел в рейс.

— Как ты сейчас прямо, — усмехнулась, удивляясь совпадению.

Как ругались с мамой, когда Ника показала ей телеграмму из Бердянска и решила поехать. И как мама растаяла, когда Никас поговорил с ней по телефону и клятвенно обещал беречь Никину честь и все прочие ее достоинства. Как звонили ей бывшие девушки Кольчика-Коляна, пугая его криминальной компанией, и как Никасу не давали отпуск, чтоб им расписаться. А он в каждом порту сразу звонил, она срывалась и ехала поездом, тряслась в автобусе, или болталась на комете. И было это хорошо и радостно. Первые два года…

Как постепенно он приучил ее сидеть дома: никаких в гости без мужа и никаких в кино, а уж тем более куда-то из города. Из толпы приятельниц и подруг не осталось никого, как-то потихоньку. И только потом уже появились Тинка и Василина, и их она уже никому не отдаст, даже если чего напортачат, потому что она ведь не приложение к вечно отсутствующему мужу.

И помявшись, краснея от непонятного стыда, рассказала о последних событиях — о письме, звонках, вранье Никаса и его странном голосе.

— Вот, — сказала сипло и прокашлялась, — теперь мне нужно его увидеть, пусть сам скажет.

Атос поднял опущенную голову, с жалостью посмотрел в потерянное лицо.

— Бедная ты девочка… а если он тебе просто соврет?

— Не надо. Ты не говори, ты же не знаешь его.

— Я немного знаю мужчин, Ника. Прости. Хотя…

— Что? — она уставилась в узкое лицо с надеждой.

— Тина тебе хорошо посоветовала. Ты можешь не идти на судно сразу, и сама что-то узнать. Или увидеть.

Потухнув лицом, Ника затрясла головой:

— Нет! Нет. Я не смогу. Это же надо — следить. И еще спрашивать кого-то. Фу, нет, я не могу так. Пусть скажет сам. Если разлюбил, если не нужна, ну что же…

— Ты не понимаешь! Да тыщи мужиков обманывают жен и не собираются уходить никуда! Жена — одно, любовницы — совсем другое. А ты, да он будет держаться за тебя до последнего. Ты красивая, звонкая девочка, на тебя просто смотреть и то радость. Ты вон как это! — он вскинул руку, указывая на пушистое насквозь просвеченное солнцем облачко.

И рассеянный по площади народ стал задирать головы, старательно разглядывая небо вслед его жесту.

Ника фыркнула, и Атос рассмеялся, опуская руку.

— Внимание! — проквакал по громкой связи унылый голос дежурного, — посадка на рейс «Южноморск — Жданов» начинается через десять минут. Просьба пассажиров пройти к трапу. Внимание…

Атос снова взял ее руку. Серые глаза смотрели умоляюще, сутулились прямые плечи, когда нагибался к ее лицу.

— Пожалуйста, Ника. Такая роскошная случайность — поедешь завтра, я провожу, а сегодня рванем к маяку, переночуем потом у меня. Дай мне шанс, я не подведу. Ты такая… Да не могу я тебя упустить!

Она встала, вытаскивая ладонь из теплых пальцев, покачнулась — вдруг сильно закружилась голова.

— Ты все же не понял. Совсем. Как я могу? С тобой и тут же ехать и там с ним. Я рассказала, чтоб понял. А ты — нет.

Атос криво улыбнулся, провел рукой по лицу, дернул себя за хвост, еще раз, сильнее.

— Прости, — поспешно сказала Ника.

— Нормально. Ну я хоть попробовал. Так?

— Да. Мне пора. Спасибо тебе. И еще. Знаешь, мне ведь Никас никогда не говорит, что я красивая. Я думала — я так. Как все.

Атос подхватил сумку. Вместе, касаясь плечами, они пошли к пирсу.

— Как все? Какой же он дурак. Впрочем, нет. Хитрый. Зачем ему нужно, чтоб ты знала о себе такое? Он и молчит. Наверное, еще и говорит гадости. О тебе.

— Не надо, — отозвалась Ника, с неловкостью припоминая все Никасовы смешки, те, что любя «ну ты и кабанчик у меня стала» и тому подобное.

У входа на понтонный причал Атос отдал ей сумку.

— Мы теперь не увидимся, наверное, почти год… — она замялась и с упрямой храбростью продолжила, — ты не думай, что мне обязан или еще что. Ты живи, как жил. А там посмотрим, как получится.

Он улыбнулся. Полез за спину рукой, задирая футболку.

— Чуть не забыл. Вот я тебе, в дорогу, — вытащил из-за ремня небольшую книжку, — там нет этого, о чем говорили, но есть рассказы, они как раз для тебя, Ника-победительница.

Беря в руки потрепанную книгу, Ника увидела на обложке знакомую фамилию и с холодеющим сердцем качнулась к Атосу. Куда же она едет, куда? От него! Сделала шаг и прижалась к груди, изо всех сил.

— Спасибо.

Он поднял за подбородок отчаянное лицо и поцеловал в губы, долго и нежно.

— Тебе спасибо.

Доски под ногами гулко отзывались на шаги, рядом множились шаги посторонних, на которых Ника не оглядывалась, шла, спиной чувствуя мужской взгляд, который тянул ее обратно, и кляла себя за нерешительность. Дура, трусиха, читательница романтических историй! Бросить все, кинуться к нему, убежать в пустую квартиру и там упасть в простыни, орать от дикого восторга, после сидеть на полу, кормить друг друга, а посреди ночи сорваться и шляться по пустому весеннему городу, объедаясь томным запахом акаций, и зная — эта весна для них. Та, другая, загорелая Ника с выгоревшими волосами, наверняка бы не упустила своего счастья. И после носила бы его в себе нежной памятью тела. А ты — домашняя курица, мамина дочка, послушная свекрухина невистка… так и просидишь всю жизнь и ссохнешься у окошка…

— Девушка, вы на моем месте сидите, — низкий мужской голос оторвал Нику от самобичевания, и она растерянно оглядела качающийся салон. Ахнув, припала к круглому забрызганному окошку. Атос качался вместе с причалом, приседал, озабоченно заглядывая внутрь. Ника замахала рукой, потом обеими, роняя с колен подаренную книгу.

— Девушка, — терпеливо напомнил о себе голос, но Ника, отвернувшись, не отводила глаз от еле видной мужской фигуры.

— Мущина! Что вы стоитя, не видитя, сумка не пролазит! Уже б сели и сидели!

Заурчали двигатели, причал плавно поехал назад и в сторону. Выворачивая шею, Ника в последний раз зацепила глазами высокий силуэт, но тут все ушло, и в иллюминаторе заплескалась вода, подпрыгивая в светлый воздух. Откинувшись на спинку высокого кресла, она задышала часто, чтоб не разреветься, уставилась вперед туманными глазами.

Рядом заворочалось что-то большое, сгорбилось, утыкаясь башкой в спинку переднего кресла, кряхтя, поехало куда-то вниз. Ника сфокусировала глаза, шмыгнула, сдвигая ноги, сказала возмущенно:

— Мужчина, вы что там делаете, подо мной. Это мое кресло!

Выныривая из собственных колен, багровое о напряжения лицо повернулось к ней с раздраженным удивлением. На колени Ники шлепнулась книга.

— Твое, говоришь? На билет посмотри.

— Спасибо, — выпалила Ника, хватая книгу обеими руками, — билет? Куда билет? Вам чего вообще?

Мужчина оглядел ее безнадежно, махнул большой рукой и откинулся, закрывая глаза.

— Ехай уже.

Двигатели взревели и комета, мягко укладывая пассажиров чуть навзничь, поднялась на крылья, сверкнула в забрызганных стеклах белыми плоскостями. И рванулась вперед, жестко подпрыгивая на срезанных верхушках волн. Оставляя Южноморск Нине Петровне с товарищем Эдуардом, Атосу с Данькой и его прекрасной Ронкой, Ваське с таксистом Иваном и тренером Митей, Тинке с бабником Гонзой.




Глава 11

Ника и суровая морская реальность







«Вошедший резко отличался от трех африканских снобов красотой, силой сложения и детской верой, что никто не захочет причинить ему ничего дурного, сиявшей в его серьезных глазах. У него большие и тяжелые руки, фигура воина, лицо простофили. Он был одет в дешевый бумажный костюм и прекрасные сапоги. Под блузой выпиралась рукоять револьвера. Его шляпа, к широким полям которой на затылок был пришит белый платок, выглядела палаткой, вместившей гиганта. Он мало говорит и прелестно кивал, словно склонял голову вместе со всем миром, внимающим его интересу. Короче говоря, когда он входил, хотелось посторониться».





Ника придержала пальцем раскрытые страницы и задумалась, глядя перед собой на серую спинку кресла, украшенную сверху полосатой попонкой — чтоб легче отстирывать следы множества голов. Качаясь и дергаясь вместе с кометой, попробовала представить себе красивого воина с лицом простофили, но бумажный костюм и шляпа размером с палатку сбивали. А вот тяжелые руки — понравилось. И насчет «посторониться» — тоже.

Но, в общем-то, она просто любила этого героя и понимала, да автор что угодно мог понаписывать, но раз герой такое совершил — все хорошо.

Кораблик дернуло, кинуло набок, книжка слетела с колен. Ника согнулась и, упираясь теменем в кресло, стала кончиками пальцем трогать шершавый пол. Вот, нашла. Положив пальцы на гладкую кожицу, потянула к себе и, пыхтя, сфокусировала глаза меж джинсовых колен. Под ногами лежал красный прямоугольничек паспорта.

— Ой, — сказала Ника, подхватывая находку, и снова полезла рукой под кресло. Цепляя пальцем, выудила таки улетевшую книгу. И выпрямляясь, независимо посмотрела на соседа, который искоса поглядывал на ее манипуляции.

Положив книгу на колени, удивленно повертела в руках потертый паспорт и собралась открыть, чтоб увидеть — кому вернуть из пассажиров.

— Ну-ка! — тяжелая лапища накрыла паспорт и выдернула его из рук Ники.

Мужчина быстро раскрыл книжицу, мельком заглянул внутрь и стал запихивать в карман старой камуфляжной куртки. Как ни в чем не бывало, откинулся на спинку кресла, смеживая веки.

— Ваш, что ли? — строго спросила Ника.

Сосед чуть повернул большую лобастую голову, приоткрыл глаз:

— Мой.

Теперь уже оба глаза пристально смотрели на Нику, и ей стало неуютно. Странный какой-то дядька, сильно уж большой, в зеленом свитере и вроде как военной почти одежде. Светлые волосы стрижены так коротко, что не поймешь — блондин или седина.

Седой, решила Ника, отметив резкие складки на щеках и веера морщинок у прицельно сощуренных глаз непонятного цвета. И невежливый. Другой бы хоть спасибо сказал, а этот сверлит глазами и молчит.

Она выразительно посмотрела соседу в глаза и тоже откинулась на спинку кресла. Подумаешь. Ну и пусть молчит. И вдруг подскочила, снова поворачивая голову.

— А покажите!

— Что?

— Я говорю — покажите фото! Откуда я знаю, вдруг не ваш.

Мужчина кашлянул и криво ухмыльнулся, будто собрался засмеяться, но передумал.

— С чего бы я стал чужой документ себе забирать? — выгоревшие жесткие брови поползли вверх, собирая на лбу морщины.

— Ну, — неопределенно сказала Ника, не собираясь признаваться во всяких нехороших мыслях. А вдруг мошенник? Воспользовался случаем — хлоп и присвоил. Что-то же они делают там с паспортами украденными. Например, телевизор пойдет и купит в кредит. Ну, ему лучше знать, как схитрить. В памяти всплыл инспектор Лосев из показанного недавно фильма и Ника покраснела.

— Ой.

— Да? — благожелательно поинтересовался сосед, распуская морщины.

— Да я как моя мама…

— Неужто?

Ника рассердилась. Ну да, похоже, яблочко от яблони, даже детектив тот же самый в голову пришел, но этот гусь хорош, сидит и насмехается.

— Зря смеетесь, мужчина. А паспорт так и не показали.

Сосед крякнул и вытащил паспорт, раскрыл и сунул Нике под нос страничку с фотографией. Она моргнула, всматриваясь в пристальные глаза, светлый ежик над широким лбом и плотно сжатые губы. Паспорт закрылся и снова исчез в нагрудном кармане.

— Все? Я вне подозрений?

— Д-да, — ответила Ника. Не признаваться же ему, что моргнула и толком ничего и не увидела.

Она снова раскрыла книжку, нашла нужную страничку и опять задумалась, глядя на прыгающие в такт волнам строчки.




В пятнадцать ужасно ей нравились тонкие стройные мальчики с красивыми волосами, чтоб были немножко длинные. А больших парней она не любила. Потом, когда бегали со Светкой на дискотеку, отчаянно влюбилась в самого известного, самого красивого (так все говорили) и главного мальчика Вову Индейца. Он тоже был тонкий, держался прямо и длинные волосы завязывал кожаной ленточкой через лоб, ах, красота, просто Виннету какой-то, только лицо бледное и тонкие губы слишком высокомерно сложены. Когда пригласил на медляк, а после поехал провожать, растерялась. Отбилась от поцелуев и полночи сосредоточенно в себе разбиралась, ну все в нем идеально, а как-то вблизи оказался вовсе не по душе.

Потом Данька случился с ней. И это было совсем другое, будто он и не парень, а целый отдельный далекий мир, вычитанный из книжек, где рожденные свободными львы, где праздники дельфинов и Тур Хейердал гребет на папирусном Ра, а рядом из воды выныривает вся команда Кусто, булькая аквалангами. И вот такие — пропеченные солнцем яркоглазые, русоволосые — так и остались некоей сказкой, в которой ей места не оказалось.

Никас, как и Вова Индеец, постоянно существовал в перекрестии женских взглядов и восхищенных вздохов. Но был невысоким, очень широкоплечим, и яркость его была не такая, как у Даньки, а несколько угрожающая: темные короткие волосы, карие глаза с густыми черными ресницами, квадратные скулы и большие руки с тяжелыми кулаками. Отдельно — улыбка. Ею, наверное, Нику и взял. Им часто говорили — вы не похожи, а все равно как брат с сестрой. Вместе улыбнетесь, и электричества не надо. Нике это очень нравилось. Но совместная жизнь состояла не только из прогулок с улыбками. И вроде была она к этому готова — ко всяким бытовым трудностям, но однажды испугалась, поняв — а ведь чего-то, самого главного, в ее жизни не случилось. Будто захлопнули двери в большой мир, и сказали — жить будешь теперь тут. Всегда. И все, что тут есть — оно твое. Но не больше.

Атос был не так чтоб красив. Стройный, да, но сутуловат, и плечи не широки, лицом бледен, несмотря на легкий загар, глаза не очень выразительные. Но когда пел, Нике казалось — из этого гулкого ангара, где сидит она взаперти, окруженная мебелью, утварью, пакетами и коробками, открывается дверь и туда падает широкая полоса света, обещая — да вот же он, мир, только встань и пойди. Будто одной рукой этот спокойно улыбчивый молодой мужчина держит то время, где Нике нравились тонкие мальчики, а другой — нынешний мир, который намного больше ее жизни. Наверное, поэтому, глядя на него и разговаривая с ним, она ощущала себя шестнадцатилетней, не проваливаясь в прошлое, нет-нет, туда она вовсе не хотела и не вздыхала о прожитом времени. Именно будто шестнадцать ей сейчас. И, похоже, дело совсем не в его внешности.

— Мужчин делает то, что они делают, — как-то сказала ей Тина, — а женщин делает то, как они выглядят. Мужчина — дерево. Корни, ветви, плоды. А женщина — драгоценный камень в хорошей оправе.

— Ну, уж, — заперечила Ника, — как-то это несправедливо, они, значит, делают, а мы лежи в коробке?

— Я же не говорю, что это правильно, я говорю, что вижу, — усмехнулась Тина, стряхивая пепел с тонкой сигаретки, — не нравится — поступай по-другому, сама.

И Ника, честно перебрав все свои нынешние возможности, приуныла. Даже если попытаться горы свернуть, то получается, снова всех вокруг придется обидеть и ранить.




Глаза устали, она закрыла их, вслушиваясь, как желудок подкатывается к горлу и падает обратно. Голова на спинке кресла неудобно и раздражающе подпрыгивала, а ехать еще так долго. Книжка снова скатилась с колена, и Ника, мысленно ругаясь, полезла ее доставать. Однако, качает всерьез. Выпрямившись, она поправила волосы, стрельнув глазами на соседа. Того не было. На пустом кресле стояла спортивная сумка, раскрытая, показывала нутро. И, медленно дергаясь, ползла к краю, готовясь упасть. Ника раздраженно взялась за ручку сумки, зашарила глазами по салону. Что за мужик, то паспорт ему доставай, то сумку держи. Курить, наверное, убежал.

Комету тряхнуло, в сумке произошло некое шевеление, и комок одежды вяло свалился, открывая лежащий в растрепанной газете огромный ржавый крюк. Ника раскрыла рот и нагнулась над креслом. Рядом с крюком покоился такой же ржавый тесак с изъеденной деревянной рукоятью. Страшноватый, массивный.

Поднимая голову, Ника поправила тряпье, накрывая странные вещи. И только тут заметила, что происходит в салоне. Однако качает, повторила про себя. Поникшие фигуры бродили, хватаясь на спинки, кто-то пробирался к центральной открытой палубе — небольшому пространству между передним и задним салонами, ограниченному высокими, выше головы, бортами. Кто-то еле видимый через прозрачный плексиглас, содрогался за полуоткрытой дверцей. И Ника содрогнулась тоже — укромный уголок, где страдал пассажир, выворачивая наизнанку желудок, в порту станет площадкой для трапа — самым бойким местом на судне. Через неровный шум двигателей со всех сторон доносились стоны и детский плач. Да где ж этот сосед, сколько еще ей держать сумку!

В ответ на сердитый мысленный вопль сосед явился из стонущей пустоты, неожиданно ловко кинул большое тело на третье, сейчас пустое кресло, где до этого сидела замученная дама с кружевным платочком. И, застегивая сумку, улыбнулся на холодный Никин взгляд:

— Вот спасибо. Позаботилась. Покурить не хочешь?

— Нет.

— Что так? Не куришь или тошнит?

— Я? Меня? — и вдруг Нику действительно замутило. Бережно укладывая себя на кресло и вцепляясь руками в подлокотники, она уставилась на равнодушные корабельные часы, привинченные к дальней стене. Три часа, они едут всего три часа. А всех уже тошнит.

— Ну-ка, — сказал сосед и, забирая ее руку с подлокотника, подсунул ладонь под спину, — давай, на воздух.

— Не надо!

Протащил через рядок из трех кресел, поставил в проходе на ноги. Комету дернуло, и Ника тотчас свалилась мешком на его грудь, цепляясь руками за расстегнутую куртку. Дядька охнул, потащил ее через завывание и шум к выходу на палубу, откуда летели порывы ветра. На низких ступенечках сидели сгорбленные фигуры — кто-то пал, по дороге на места. Узкая палуба была набита народом. Люди стояли, вытягивая шеи, чтоб увидеть над бортом сверкание воды и, может быть, приближающийся берег. Кто-то курил, и дым носился мгновенно тающими клубками, перемешанными с легкими облачками пепла. Другие просто дышали, старательно, но без толку, и время от времени утыкались белыми лицами в пакеты из крафтовой бумаги.

— Ну? Жива?

Ника оказалась запертой между вогнутым бортом и большой грудью, обтянутой зеленым свитером. Задышала мерно и глубоко, клянясь себе, что выдержит… но тут же протянула руку, другой зажимая рот. Сосед сунул ей раскрытый пакет и Ника, шурша краями, уткнулась в него лицом.

— О-о-о, — сказала сама себе, не заботясь, что услышат, а со всех сторон неслись охи и стоны.

Дядька исчез было, но появился снова, отобрал у Ники пакет и в моляще протянутые руки вложил другой.

— На крыльях дальше не пойдет, чувствуешь — садится. Теперь покачает сильнее. И идти будем дольше.

— Как дольше, — проскрипела измотанная Ника, качаясь вместе с кометой, и стукаясь головой о борт, — куда ж сильнее-то…

Но дядька исчез снова. И Ника скоротала следующие четверть часа, общаясь с пакетом.

А потом, вся в ледяной испарине под футболкой и вымоченная солеными брызгами сверху, побрела обратно в салон, по дороге выкинув пакет в битком набитую урну.

Сосед сидел на крайнем кресле, а на его руках раскинулась давешняя измученная дама, положив на мучнистое лицо измятый кружевной платочек. Ника нерешительно остановилась, прикидывая, как пробраться через мешанину из женских ног и мужских коленей на свое место.

— Сходи вперед, — вполголоса сказал дядька, — принеси воды, и спроси там кого из команды, когда порт.

Ника дрожащей рукой поправила волосы и побрела к носовой части салона, где в стенку в маленькой нише был врезан краник, из которого капало на перевернутый стакан. Вот хлопоты. Воды она принесет, а кого спрашивать, где ловить?

Но когда подходила, ее обогнал моряк из экипажа, торопясь по проходу. И Ника схватила его за рукав.

— Простите. А когда приходим?

— Куда?

— Как куда? В Жданов.

— Не идем в Жданов, девушка. Через пару часов зайдем в Бердянск. Дальше видно будет.

Ника уныло набрала воды и понесла обратно, медленно переставляя ноги. Вот не хватало! Что ей делать в Бердянске. Придется ехать на автовокзал и там ловить автобус. А вдруг не будет?

Камуфляжный сосед поднял обвисающую даму, пропуская Нику к окну. Напоил страдалицу и, усадив на свое место, понес стакан обратно.

— Не-ет, — слабым голосом сказала дама, — чтоб я еще когда… не-ет…

Она нащупала сумочку и открыла. Изнутри рванулся тугой запах сладких духов, окутывая кресла ядовитой невидимой пеленой. Дама закашлялась и захлопнула сумку.

— Ну вот, «Шахерезада» моя разлилась, — простонала. И схватила принесенный соседом пакет. Второй отвоевала Ника, думая внутрь — чтоб я еще когда дотронулась до «Шахерезады», не-ет…




И еще два часа понадобилось ползущей на брюхе белоснежной комете, чтоб, наконец, ошвартоваться у причала в Бердянске. Пока береговой матрос — коренастая женщина в безрукавке поверх полосатой тельняшки, шуровала у трапа, из рубки по громкой связи пронесся по салонам усталый раздраженный голос:

— Стоим полтора часа. Если кто желает сойти тут, пожалуйста. Дальше идем, если наберется не меньше десяти пассажиров.

Радио заскрежетало и смолкло. А измученные пассажиры, не дослушав, уже тянулись на воздух понурой многоголовой змеей, ползя по проходу, преодолевая низкие ступеньки, сворачивая за мокрый плексиглас и вытекая на свежий ветреный воздух.

Ника сидела, положив руки на подлокотники, и растерянно смотрела, как измученная дама, порозовев, нагружает камуфляжного соседа баулами и сумками.

— Не-ет, — томно выпевала дама, время от времени содрогаясь и прижимая к щекам измятый платочек, — уж лучше на автобусе, а вы не в курсе, товарищ, сегодня еще идут они?

— Должны, — кратко ответил из-под баулов Никин сосед и, повернувшись, выжидательно посмотрел на нее:

— Ты на выход?

Холодные небольшие глаза пристально изучали ее лицо и Ника, вспомнив о ржавом тесаке в сумке, гордо ответила:

— Я дальше.

Мужчина пожал плечами и, вежливо подталкиваемый настырной дамой, пошел к выходу — одним из последних.

Ника нервно оглядела пустой салон. Ужасно, но она осталась одна. И даже сумок других пассажиров нигде не видно. Неужто все, кто ехали, решили сбежать?

В проходе появился моряк, в кителе и фуражке, из-под которой виднелись прилипшие ко лбу темные волосы. Искоса посмотрел на Нику и она, кляня себя за трусость, встала и вскинула на плечо сумку. Пошла следом за ним к выходу, ступила на трап, что, поскрипывая, ездил концом туда-сюда по доскам причала. На ветру оглянулась отчаянно, уже открывая рот, чтоб спросить моряка — а точно ли пойдут дальше. Но тот удалялся в другую сторону. Плечо тут же заболело, упрекая — что ж ты, вроде и не брала ничего, а набила сумку под самую застежку, Куся-Никуся. Таскай теперь.

На опустевшем причале она снова оказалась одна. Поставила сумку на одинокую нелепую лавочку с чугунными завитками и независимо огляделась. По акватории прыгали мелкие волночки, а за молом, кругло обнимающим бухту, шли рядами серьезные белые барашки. Суденышки портофлота скакали на волне, на рейде торчали несколько кораблей побольше. И перед глазами Ника, за мелькающим водным пространством плавно покачивалась широкая корма с черными угловатыми буквами. Там начинался порт.

Сесть на лавку она не решилась. В лучах послеполуденного солнца сидеть одной на юру, на виду у экипажа кометы, под взглядами вахтенных на большом корабле… нет-нет. А еще ужасно хотелось есть. И в туалет.

Ника снова навьючила на плечо сумку и побрела к бетонно-стеклянному зданию вокзала. Там кресла, там она посидит, хотя спина и попа просто вопят от многочасового сидения. Сдать бы чортову сумку в камеру хранения, но вдруг через час комета все же пойдет в Жданов? Заходя под стеклянные своды, гнала мысль о том, что прибудет кораблик в порт назначения уже к ночи. И куда ей там?




В здании гомонливо сидел народ, оккупировав все кресла. Только одно сияло пустотой и Ника, устремившись к нему, бухнулась, вытягивая ноги и ставя рядышком сумку. Огляделась, недоуменно поводя носом. Справа от нее вольготно раскинулась тетечка в захватанном ситцевом платье, окружив толстые синие ноги авоськами и пузатыми, как она сама, тряпочными сумками. На мощных коленях была разложена прозрачная от жира газетка, а на ней комкалась, истекая тухловатым запахом, горка старой хамсы, с которой капало на кафельный пол.

С другой стороны от гурманши кресло было набито чемоданами и баулами. Ника сглотнула, сдерживая дыхание. Ну да, у чемоданов носов нету, им все нипочем.

— А то на, — радушно предложила тетечка, сверля Нику бессмысленными детскими глазами, и, сгребая жирной ладонью несколько рыбок, протянула к ее руке.

— Спасибо… не надо, — ответив голосом давешней измученной дамы, Ника сгруппировалась у дальней ручки кресла. Сурово глянула на мальчика напротив. Тот, посасывая палец, глазел с жадным интересом на трапезу безумной путешественницы. А та, довольно чавкая, поедала рыбу и время от времени переворачивала надо ртом мутную стеклянную бутылку.

Ника доблестно пересидела пять минут. И ухватив сумку, быстро пошла к выходу в город. Выскочила через крутящиеся двери.

Перед ней начинался Бердянск. Тот самый, куда она впервые приехала к Никасу, еще «его девушкой». Тоже был май, но тогда Никас подпрыгивал на причале, встречая, махал и поймал ее на трапе, обнял, поднимая над собой. И поставив, гордо повел через морвокзал на улицу, а там — к проходной порта. Сам взял ее паспорт и подал в окошечко, а после вручил Нике сложенный вдвое листочек с печатью и ее фамилией.

— Не потеряй, пусть в паспорте лежит. Или нет, давай мне паспорт, я со своим пропуском сложу. Ну, класс, что приехала, сегодня вечером в «Калыбу» пойдем, шашлыки есть. А в каюте, во, посмотришь, какая у меня тут каюта, я тебе там сюрприз привез.

Над городом летал тополиный пух, гремели в порту краны, из центра доносился шум автомобилей, и висело над кораблями на рейде огромное, радостное небо, светлое, до ярчайшей голубизны промытое недавним легким дождем.




Глава 12

Ника и внезапные коварства


Небольшой Бердянск был знаком Нике пунктирно, как практически все портовые города, куда она приезжала к мужу. Морвокзал, автобусный и железнодорожный вокзалы, окрестности порта, некоторые рестораны, куда обязательно бегали праздновать приходы и отходы судна, рынок, валютный магазин, универмаг, да нечастые прогулки по центру. Летом пару раз на катере уезжали небольшой толпой на косу, где длинные пляжи светлого песка были очень похожи на пляжи Южноморска. И все время — вместе, Никас одну ее никуда не отпускал.

Унылая и голодная, Ника шла по знакомым улицам, стараясь не уйти от порта далеко. Тут они ели мороженое — Никас закапал сладким новую рубашку с кнопочками. Потом Ника обрезала длинные рукава и смастерила манжеты с погончиками.

А тут вдруг купились ей замшевые черные сапожки и полдня они таскали длинную картонную коробку, потом забыли ее в кафе и возвращались бегом, чтоб Никас не опоздал на вахту.

…Дорога на рынок, там покупали огромные розовые персики, и полированные до искры яблоки совершенно белого цвета, хрустящие, как сахарный иней, никогда больше Ника не видела таких. А в магазине «Океан» закупили как-то пять кило мороженых кальмаров, что одни громоздились неопрятной блестящей горой на жестяном прилавке. И матрос Юрчик торжественно жарил их на камбузе, возя сковороду по огромной плите, напялив маску для подводного плавания и длинные резиновые перчатки выше локтей. А все сидели в столовой вокруг телевизора с видиком и кричали ему в открытую дверь, что противогаз было б лучше.

Бродили с Никасом, отмахивались от тополиного пуха, смеялись, глядя по сторонам, и весь мир улыбался им — молодым и счастливым.




А тут… Ника остановилась напротив темной незаметной двери с маленькой вывеской. Точно! В этой кафешке продавали дивные сардельки и стакан горячего молока к каждой порции.

Она вошла в полутемный зальчик, повела носом, и с радостью купила — именно такие, как пять лет тому — толстые, сочные, в лужице натекшего с них бульона, две сардельки.

И — молоко.

Стоя у высокого пятачка столика, ногой придерживала сумку, кусала сардельку и запивала молоком, глядя на яркий экран улицы в раме большого окна. И только начала вторую, чувствуя, мир на сытый желудок становится ласковее и проще, как по тротуару проплыла знакомая фигура, угловатым жестом поправляя прямые выбеленные пряди.

— Люда? — Ника схватила сумку и, кособочась, выбежала, жмурясь от яркого солнца, — Люда!

Догнала на перекрестке, еще раз выкрикнув имя. Та обернулась и, удивленно поднимая широкие брови на деревенском крупном лице, обрадовалась:

— Вероника! А ты чего тут? А я слышу, кричат, ну не подумала что ты, ой, а это ты.

— Я…

— Жаль, не успели да, в кабак не успели. Я сегодня в справку звонила уже, ночью будут в Жданове, Серега, наверное, спишется в отгулы, прикинь, я могла б и не ехать. Ну ладно, прогулялась и бонный ваш посмотрела. А ты чего тут-то? А Коля где? Сергуня сказал…

И спохватившись, торопливо поправилась:

— Да не сказал, не успел. Не до вас было-то Мы с Серым как заперлись в каюте, так я чуть свой автобус не упустила.

Люда смущенно, но довольно гыгыкнула, щуря светлые глазки. Была она широка в кости, деревянна в движениях. И все привозимые радистом Серегой импортные тряпки сидели на ней, как деревенское платье с подоткнутым передником. Работала в поселке заведующей молочной фермой, и Серега ее был оттуда же, из Николаевского. В ресторане как-то смеялись они — оба широкие, нескладные: да вы ребята приезжайте, то ж ваш поселок, именной Колькин, будете там главные.

Ника поспешно проглотила недожеванный кусочек сардельки. Значит, Люда на «Каразине» была, но говорит, что Никаса не видела. Немудрено, если его там не было. И даже Серега ей ничего не сказал. Ну, может быть, может быть, не сказал… А может?..

И вдруг что-то внутри перевернулось, то ли от вовремя съеденной сардельки, то ли от вида Люды, что старательно улыбалась, настороженно посматривая из-под длинной редкой челки, вся одетая в новые, свежепривезенные из рейса тряпочки. И Ника, скроив страдальческое лицо, ответила негромко:

— Ушла я от него, Люд.

Улыбка застыла на широком лице, потом медленно сползла, уступая место сочувственной гримаске. И вдруг появилась снова — уже сострадающая, но немного торжествующая.

— Ага. Значит, знаешь, да? Фу, ну, я, прям, извелась вся. Ехала когда, думаю, как с тобой теперь говорить-то? Шампанского вон, сколько вместе выпили. Даже поплакала и Сергуне говорю — ну как я буду, как? А он заладил — та ничо, ничо, обойдется. А я тебе вот что скажу! Правильно сделала!

Мимо проехал автобус, хлопнул дверями на остановке и Люда, дернувшись следом, с сожалением проводила его глазами.

— Слушай. А ты чего тут-то? Я вот приехала квартиру посмотреть, у меня сеструха подалась в техникум, а мать ее с сожителем свалила к родычам, на севера, на месяц. А мне ключи оставили. Тыж все равно, Людочек, мотаешься, ну, заехай, посмотри. А меня девки сегодня ждут, бывшие с кем училась, так мне надо поехать, на квартиру-то. Одеться.

Ника открыла рот и медленно закрыла снова. Все силы уходили на то, чтоб стоять и чтоб не стошнило на солнечный тротуар съеденной в кафе сарделькой. Значит, все так и было, как у всех. Значит, муж изменял, и знали об этом все, кроме нее. А она приезжала, кидалась на шею, смеялась, с женами по вечерам болтала. И в рестораны вместе. А они все это время смотрели на нее и знали. Знали!

— А? — подтолкнула ее Люда. И затопталась по плиткам туфельками с золотыми кантами.

Ника пожала плечами. Выдохнула. Скривилась, пытаясь улыбнуться.

— Ага, — растолковала телодвижения Люда, — я ж понимаю, ой тебе щас парши-иво. Я с первым, когда разводилась, ваще не видела не слышала ничего, наверно с год. Нет, с полгода, наверное, та тьфу, лучше и не вспоминать. Я вот что подумала. А давай с нами, а? Как раз одни девки, Вер. Посидим, музычку послушаем, ну там, поспели вишни в саду у дяди вани… Я знаю, оно полегчает, точно! А потом уж свои дела пойдешь делать. Если что, переночуешь со мной у сеструхи. Поехали?

За спиной Ники ворочался порт, смыкаясь с морвокзалом. Там качалась комета, пустая, и может быть, через полчаса она повезет Нику в Жданов. Там она увидит Никаса. Скажет ему… А если он и сейчас там не один? А с кем? Какая она, откуда, кто?

— Вот и нормально, — Люда снова правильно растолковала безмолвный Никин кивок, и крепко схватив ее руку, поволокла к остановке, — щас придет автобус и сядем. А то потом фиг уедешь, редко туда ходят. Это новые дома, на том конце города. Ты, Вероничка, не падай духом. Ну, с кем не бывает, а уж с нашими козлами — да сплошь и везде.




В полупустой, заставленной по стенам нераспакованными коробками квартире голоса отдавались гулко, отскакивая от белого потолка.

— Кооператив, — гордо сказала Люда, прыгая на босой ноге и стаскивая пальцам тесную туфлю, — вишь, какой ленолем постелен, квадратами. Семь лет в очереди стояли, теперь еще полжизни платить будут. Но все равно, класс, я считаю. Сюда ставь кроссовки. Я тебе тапки найду.

Она прошлепала большими ступнями в комнату, распахнула балконную дверь, крича оттуда:

— А в той комнате — лоджия. И кухня большая, хорошая кухня. Мы с тобой сейчас кофейку, я привезла, индийский. И ликер есть. Мне еще Сергуня выдал три бутылки «Абу-симбела», но то домой повезу, папке и на подарки. Да Серый говорит, гадость. Ты не пила его, а?

— Нет.

— Ну и правильно. У нас вот сладкое, как раз бабское.

Выскочила из комнаты, шлепнула на пол тапочки, другой рукой прижала к себе плечики с позолоченным трикотажным платьем.

— Во! Из Турции. Мокрый трикотаж. Смотри, какой, прям, правда, как водой намочен. Надену сегодня. Давай сумку, сюда вот, где коробки. Умыться пойдешь?

— Да.

В ванной Ника открыла кран и села на край ванной, глядя на блестящую щеколду.

— Тебе сахару сколько? Три или пять? Ну, я четыре покладу. Сергуня рассказывал, в Турции без сахара пьют и чашки крохотулечные. Еще дают стакан с водой. Пьешь и запиваешь, пьешь и запиваешь. Жалко, мы туда с ними не ездим, да, Вер? Ой, фу. Болтаю, как дура.

Ника встала и, наклонившись над раковиной, методично умылась ледяной водой. Осмотрела себя в тусклом зеркале — свет она включить забыла. Из потаенной глубины на нее смотрела бледная молодая женщина, как показалось Нике — вполне спокойная и очень даже ничего себе. Странно. Мир должен бы перевернуться, а он стоит себе. И даже с ней с виду ничего особенного не случилось. Может, случится позже? Когда размякшая от сладкого ликера Люда одарит подробностями? Расскажет о том, на кого Никас променял свою пышноволосую жену, которая как набрала после родов восемь лишних килограмм, так с ними и сражается вот уже четыре года… Наверное, новая любовь Никаса до невозможности стройна и ослепительно прекрасна. А еще умна, говорит на десяти языках, у нее отличная работу с миллионной зарплатой.

Резкими движениями растерла горящее лицо жестким махровым полотенцем. И еще раз странно… Вместе с щемящей пустотой подходило, заполняя ее, ощущение свободы.

— Атос, — шепотом сказала она отражению в зеркале, и спросила, уточняя, — Атос?

Неужели из-за него? Неужели влюбилась так, что готова все потерять, только бы заполучить возможность закрутить с ним любовь?

Притихла, надеясь услышать ответ.

— Вероника? — встревоженный голос прозвучал у самой щеки за тонкой почти картонной дверью.

— Вероника, ты чего там молчишь? Ты там чего?

— Выхожу.




В кухне села на новенький табурет, вытянула ноги и приняла в ладони чашку с дымящимся кофе. Люда в криво запахнутом халате подмигнула ей, подымая рюмку с красным тяжелым ликером:

— Чин-чин?

— Чин-чин.

— Пьем быстро. Да помоемся и одеваться. Девки в восемь ждут, у «Пролива».

— А я платье не взяла. В джинсах пойду.

— О! — Люда брякнула на стол пустую рюмку и подняла палец, — о! Щас!




И пошлепала в комнату, подбирая расхристанные полы махрового халата.




Солнце светило в кухонное окно, устав за целый день нагревать крыши домов и улицы, смотрело ласково и спокойно желтым большим глазом, просвечивая маленькие рюмки и фигурную бутылку с тяжелой рубиновой сердцевиной. Тянуло длинные тени от сахарницы и чашек. Ника повертела в руке свою, усмехнулась. Сервиз «Мадонна», с картиночками на боку и поющим кофейником — наклоняешь, а он звенит медленными переливами. Сколько таких унесла она крикливым бабам в комиссионки? Вместе с картонными глянцевыми коробками, в которых плыли по пластмассовой подставке аляповатые золоченые гондолы. С легкими огромными пакетами, где сложенные, дремали на плюшевых пледах лупоглазые пантеры и львы («одеяло с тиграми», говорил Никас). И дома ничего не оставалось, потому что все в копейку, все на будущую их дивную настоящую жизнь, которая наступит потом-потом. Ника из-за мадонны и тигров особо не переживала, разве что неловко было временами — все мужья тащат в дом, стараются, чтоб было уютно и красиво, кто как умеет, а у нее — Клавдия Сергеевна со сберкнижкой.

Она поставила чашку и, потянувшись, взяла кофейник, пустой — Люда наливала из чайника. Наклонила. Тилинькнул встроенный в донышко колокольчик.

— Вот!

Хозяйка в дверях ковыряла хрустящий прозрачный пакет. Стряхнула его, разворачивая серебристо-стальное платьице, потрясла в руках, любуясь, как солнце побежало по складкам мягкими бликами.

— Сеструхе везла. А та раскабанела, ой! Ну, у нас кость такая, с восемнадцати в тело входим, худей не худей. Мне ж нормально, я знаю — мужики любят, когда есть за что подержаться, а эта лахудра истерику закатила. Ей это платячко щас разве на нос только натянуть. Иди, иди мойся, и меряй. И туфли там на диване, новые. Я в вашем бонном схватила. Думаю — продам дома. Может, размер твой, а?

Стоя под горячим душем, Ника еще раз вспомнила комиссионных теток и подумала с огромным облегчением, теперь уже не надо будет в очередях толкаться.

А через полчаса стояла перед высоким зеркалом, ошарашенно разглядывая подол, еле закрывающий задницу, и туфли на шпильке, с гранеными камнями на носках. Повернулась, по комнате запрыгали веселые зайчики.

— О-о-о! — восхищенно заголосила Люда, полулежа на диване посреди пакетов и развернутых бумаг, — о-о-о, Вероничка, ну просто звезда экрана! Вот у кого фигура! Ноги! Колька твой дурак дураком. Какого рожна ему еще надо, скажи? Да он тебя на руках бы носить, да со всех сторон мусолить!

Ника как раз собиралась от платья отказаться, и туфли с брильянтами немедленно снять и забыть. Но передумала. Взбила волосы попышнее, укладывая каштановое облако по плечам. Сказала равнодушно:

— От добра добра не ищут, так же вроде. Наверное, нашел получше. Он мне все рассказывал, что толстая. Я ж до родов весила сорок шесть кило. Теперь вот пятьдесят два.

— Ну! Бараний вес! То Сергунька говорит на наших бурсачек — бараний вес! И плюется. Не верь! Врал, чтоб ты дома сидела. А эта, что приезжала к нему, она тебя толще. Зуб даю толще.

— Красивая хоть? — Ника переступила каблуками, следя чтоб не покачнуться.

— Ну… я ее и не разглядела толком. Сергуня меня как раз провожал, а они на проходной. Это зимой было. Я еще думала, жалко, Вероника не приехала, вот скука, в кабак с мотористовой Валей. Ну, я на проходной до Коли — поздороваться, а мой меня боком-боком, та падем уже!

Она легла навзничь, вперила косящие глаза в потолок. Закинула белую мосластую ногу на спинку дивана.

— Устала я бегать сегодня. Ну, я даже не поняла сперва, что они вместе. Гляжу, он у нее паспорт взял и вахтеру сунул. И тот, значит, кивает, нашел, в списке. И прошли они. Она хлоп под ручку его, идут, прижимаются! А мы наружу. Я через стекла смотрела-смотрела, но далеко. Так я на вокзале Сереге все мозги выела, а ну, рассказуй! Я вам всегда аж завидовала. Вот думаю, как в кино — идут за руку держатся, смеются. Мой жеж как вчистит вперед, поспевай за ним.

Она вдруг замолчала, обратила лицо к большим деревянным часам с медными палочками цифр.

— О, мне надо одеваться! Девки ждут.

Слезла с дивана и быстро ушла, на ходу стаскивая халат. Закричала через шум воды:

— Там на коробке с телевизором косметика, если надо тебе. Сверху набор, «Пупа», его можно.

Ника взяла глянцевую овальную шкатулочку, раскрыла, невидяще глядя на цветные квадратики теней, веселое зеркальце и палочку из тюбиков помады. Села на диван, кладя коробочку на колени. Вот тебе, Никуся, подробности, которых ты хотела. Вел так же, совал паспорт, и шли мимо кранов, и рельсов, смеялись. И в ту же самую каюту приводил ее. И там…

— Скотина, — сказала, глядя на неухоженную комнату сухими глазами, — ах ты скотина, гад, полный гад.

Ну что ж. Хорошо, что Людка встретилась. И хорошо, что они идут в кабак. С девками. Ника покажет этому козлу, какая она толстая, да никому не нужная. Отлично! И платье есть, и камни на туфлях, да черт с ними, главное — сверкают.

И когда они спускались по гулкой лестнице, пуская по серому бетону цветные зайчики, одна в золотом, другая в серебряном платье, лицо у Ники было спокойным и даже почти веселым.

* * *


Ресторан находился на третьем этаже гостиницы, распахивался от лестничной площадки с кадками фикусов — стильным залом с редкими столиками, окруженными стульями с высокими деревянными спинками. «Девки» встретили их радостным гомоном — все трое похожие на Люду как сестры — большие, мосластые, с широкими деревенским лицами. Кивая, проговорили имена — Таня-Света-Оля, Ника, махнув в себя фужер янтарного вина, тут же забыла, кто из них кто, и просто улыбалась, салютуя высоким стаканом.

Надежды узнать от Люды подробности о Никасовом романе испарились, растаяли вместе с облаками сигаретного дыма — все дамы дымили, толкая окурки в стеклянную пепельницу. Накрылись плоскими тарелками с салатом и не смогли пробиться через блеющий голос ресторанного солиста — мужчины крепко в возрасте, который, тыкая себе в лицо микрофоном, зажатым в руке, обтянутой блестящим рукавом, старался, копируя модное:
		— Белые розы! Белые розы!



		…



		— Снег и морозы!








Поворачиваясь к залу сверкающей спиной, осторожно подпрыгивал, экономя силы, помахивал микрофоном ансамблю.

Дамы за столом вскрикивали, совали сигареты в пепельницу, а позже и прямо в тарелки, и грохочущим табуном уносились плясать. Сверкали зубы, мелькали коленки, пылали в ярком свете танцевальной площадки покрасневшие от выпитого щеки. И Ника тоже срывалась со стула, и тоже мелькала коленками, с упоением вколачивая в твердый пол каблуки. Тяжело дыша, возвращалась на место. Падала, присасывалась к бокалу с газировкой. И, поднятая мужской рукой, вскакивала снова. На предупредительно затемненной площадке топталась, отдыхая, бросив ладонь на чье-то плечо.
		— Зеленоглазое такси, о-о, о-о! -








старался певец, равнодушно глядя сквозь горячую толпу.
		— Притормози-притормози!








В залитом медицинским ярким светом туалете Ника ждала, когда освободится кабинка, а после, поправляя колготки, разглядывала в огромном зеркале белое лицо с щедро накрашенными тенями и черными копьями ресниц. Взбивала волосы и выходила в мелькание цветных пятен, пробиралась к столику, в шуме очередной песни открикиваясь от мужских предложений.

Ей не хотелось выделять ни одного лица. Пусть они все будут просто мужики. Усатые, бритые, с седыми висками или взлохмаченными темными стрижками, с мятыми рукавами белых рубашек, расстегнутыми пиджаками, в джинсах и брюках, потерявших наглаженные стрелки. Не надо ей сегодня ничьих имен и лиц. Хватит. А вот бежать по мужским одобрительным и восхищенным взглядам, улыбаться очередному приглашающему, мысленно отмечая — ага, вот еще один танец, и вот толстую никому не нужную снова пригласили, а тут даже двое договориться не могут, — это в самый раз…




— Париж, Париж, мой славный друг! — устало заревел певец.

И Ника тоже как-то внезапно устала. Пробралась через горячие прыгающие тела к столику и села, положив на скатерть дрожащие руки.

— Что ж вы дэвушка сидите? — за плечом пахнуло потом и одеколоном.

— Я мужа жду, он за мной едет.

Невидимка гмыкнул и запах, слабея, исчез. Ника не повернулась. Какая тоска! Напиться бы вусмерть. Но страшно, Людка вон уже в дупель и подруги ее тоже. А еще возвращаться.

Вдруг ужасно захотелось к Атосу, в его неизвестную квартиру, выходящую окнами на длинный каменный забор порта. Сидеть на диване, подобрав ноги, в мужской рубашке с подвернутыми рукавами. Пить остывший кофе из фаянсовой кружки и слушать, как он, сидя на старом ковре, перебирает струны гитары, улыбается ей, наклоняя голову, и сам вслушиваясь в тонкое дыхание струн. Да что она делает здесь?

Из мелькания цветомузыки возник официант, положил на край стола листок и телепортировался к соседнему столу, нагибаясь к плечу громкой дамы, что тут же схватила его за рукав.

Ника подтащила к себе счет, всмотрелась. Ничего себе! Пощупала висящую на локте косметичку. Рядом бухнулась на стул Люда, обмахиваясь салфеткой.

— Классно как попрыгали! Что там, покажь. Ага, двести. Ну как раз по сорок с носа.

Ника вынула из сумочки смятые бумажки, протянула и Люда, кивнув, забрала, суя к себе в кошелек.

— Щас девки придут, закажем еще пузырь шампанского, да будем собираться. Еще ж за такси платить. Оля-Света тут рядом, а Танюху надо довезти, ну и мы с тобой. Эй!

Официант возник и выслушал Люду. Собрался уходить, но тут уже Ника поймала его за рукав.

— У вас телефон-автомат есть тут? Межгород.

— В пальмовом уголке, — официант изящно махнул рукой в дальний конец зала.

Ника встала и, покачиваясь, пошла мимо столиков. Прошла сумрачный «пальмовый уголок», где рядом с низкими столиками теснились большие мягкие кресла, а в них сидели парочки, дымя и целуясь. Обнаружила у дальней стены стеклянную кабинку и дремлющую тетку с ящичком жетонов. Купила несколько, отдав последнюю купюру, и вошла, плотно закрыв тяжелую дверь.

Шум умер, остался снаружи. А внутри, где висел на стене таксофон и под ним — жестяная полочка, было тихо и мрачно. Ника помедлила и набрала номер Тины. Ну и пусть ночь. Тина сама сказала — звони в любое время. Она просто спросит, как там Атос. И расскажет, что завтра она приедет обратно. Пусть Тинка скажет ему — у них будет целых пять дней. И ночей. Вот пусть так и скажет — про ночи. Не нужны Нике рестораны, не нужны валютные магазины, пусть другие бегают покупают всякие туфли и купальники с камнями на сиськах.

В трубке гудело, потом заикалось и гудело снова — уже повыше тоном. И когда Ника уже собралась ее повесить, жетон с щелканьем провалился. Мужской голос, странно знакомый, смеясь в сторону, с деланной важностью сообщил ей:

— Вы позвонили в отель неистовой стр-расти. Если у вас хватило совести оторвать мужчину от женщины — говорите!

— Дыма, — послышался приглушенный голос Тины, — не ерунди, дай трубку! Может, по делу!

— Среди ночи? — резонно возразил голос и Ника, холодея, узнала его. Атос.

— Что молчите? Тина, возьми, не иначе мой соперник тебя жаждет.

— Дурень ты, Дымище. Алло? Алло, кто это?

В голосе Тины слышались заинтригованные нотки.

— Тина, — растерянно сказала Ника. В трубке пискнуло, и она сунула в щель второй жетон.

— Это Ника. Я тебе звоню… звоню, вот…

— Вот черт, — низким голосом сказала Тина, — да подожди, не лезь. Ты где? Что случилось? Ты в порядке?

Ника сделала паузу и вдруг расхохоталась в трубку.

— А… — растерянно сказала Тина, — да ты бухая, что ли? Ника, немедленно говори, где тебя носит? Ты нашла Николая?

Ника молчала. И вдруг, что-то поняв, наверное, увидев лицо Атоса, там рядом с собой, когда он услышал имя Ники, Тина медленно сказала:

— Вот черт. Черт! Слушай. Не бросай трубку только. Вероничка, я же думала, ты и Данька. А ты… Ну, блин, как получилось-то. Не знаю, что и сказать.

— А ничего не говори, — Ника положила трубку на рычаг и с силой прижала, почти повисая на нем.

Ах, гады. Да что ж творится в мире? Этот, за руку хватал. Смотрел барашком. А Тина? Как она могла?

Пнув стенку, Ника вылетела из кабинки. Проскочила пальмовый уголок, бросив на ходу умоляющему крику «дэвушка».

— Да пошел ты!

И, не возвращаясь к столику, ввинтилась в толпу танцующих. Оскаливаясь, подняла вверх руку, с зажатой в ней сумочкой. И заплясала, вскидывая ноги.
		— Чин-чин-чингис-хан! -








орали музыканты, дергая струны, гремя барабанами.




Глава 13

Ника и всевозможные опасности


Ностальгический «Чингис-хан», подняв всю ресторанную толпу и бешено прокрутив ее в мясорубке скачущих воплей и рычания, умолк, сменяясь медленным вступлением, тончайшим гитарным перебором, что складывался в щемящую мелодию, такую знакомую.

— О-о-о, — выдохнули потные растрепанные танцоры и, притихнув, под первые слова певца, сами собой разобрались на пары — кто где стоял.
		— On a dark desert highway



		  Cool wind in my hair



		  Warm smell of colitas



		  Rising up through the air, —








выводил тоскующим голосом немолодой, сверкающий пиджаком, мужчина, стоя спиной к танцполу, и кивал толстяку с гитарой, который, улыбаясь и завесив лицо темными мокрыми прядями, перебегал пальцами по струнам.

Ника чуть не заплакала, когда голос вошел в грудь, и стал устраиваться там. Поворачивался змеей времени — оттуда, из темноты юности, замешанной на цветных вспышках дискотечных вечеров, и вдруг сцепленной с пением Атоса, который, хоть и не так и не это, но тоже — гитара. Дивная высокая тоска мелодии, которая родилась до нее, дождалась ее шестнадцатилетнего сердца, замирающего в ожидании чуда, и вела, вела по бестолковой юности, чтобы плавно опустить на затоптанный танцпол гостиничного ресторанчика, не постарев ни на одну ноту, ни на единое английское слово, проговоренное хрипловатым мужским гоосом…
		— Up ahead in the distance



		   I saw a shimmering light



		   My head grew heavy, and my sight grew dim



		   I had to stop for the night, —








голосил певец, пока Никину руку укладывал к себе на плечо невысокий лохматый мужчина, прижимая к расстегнутому пиджаку волнующуюся под серебристым шелком грудь.




— Велкам ту де хоутэл Калифорния, — помогала певцу Ника дрожащим голосом, глядя в туманное от слез пространство над пиджачным плечом. И партнер что-то согласное проборматывал, топчась и проталкивая ее через такие же размякшие в танце пары.

— Сач э ловли плейс, сач э ловли плейс, сач э ловли плэйс, — пожаловалась ему Ника и он благодарно прижал ее крепче.




Голос утекал, стихая, поочередно зажигались лампы на углах высокого потолка — яркие, скучные, безжалостные. И Ника, прерывисто вздохнув, шмыгнула и, кивнув мужчине, опустила руки. Шагнула в сторону столика.

— Э-э-э, — сказал тот с южным акцентом, — куда, красавица? Гулять поедем, а?

— Нет, — благодарно и вежливо улыбнувшись, Ника попыталась его обойти.

Мужчина растопырил руки, и одной цепко ухватил ее запястье. Вдруг стали очень слышны кашель, смешки, негромкие разговоры, и — скрежет стульев у столов. Музыканты складывали гитары, которые в ярком свете блестели мертво и глухо.

Ника вырвала руку и, отскочив, раздувая ноздри, быстро прошла к неподвижной драпированной шторе, рядом с которой притулился их столик. Встала столбом, растерянно сжимая цепочку косметички на плече. Хмурый официант сгребал со стола грязные тарелки на большой поднос.

— А где все? — спросила Ника.

— Закрываемся, — ответил тот и, обходя ее, бросил:

— Вниз спустились.

— С-спасибо! — она заторопилась к началу широкой лестницы, на которой виднелись головы уходящих гостей.

Внутри все нехорошо сжалось, и она старательно улыбнулась, ругая себя. Вот уже трусиха, чего волноваться, девки ж еще в туалет, наверное, бегали, а сейчас в гардеробе еще…

«Какой гардероб, на улице лето почти» сказал трезвый внутренний голос с издевкой, «театр тебе, что ли».

«Значит, снаружи! Ждут!» постаралась убедить его Ника, стуча каблуками по скользким ступеням и огибая группки смеющихся усталых людей, что сверкали женскими нарядами, изрядно помятыми и расхристанными. «На стоянке! Люда ж сказала — такси»…

Стеклянные двери большого холла без перерыва открывались, выпуская в ночь, освещенную фонарями, очередных гомонящих и молчащих. И на площадке второго этажа дорогу Нике вдруг заступил крепкий парень, положил руку на плечо и, на всем ходу повернув, толкнул в пустоту гостиничного коридора.

— Эй! — возмущенно крикнула она, с трудом удержавшись на ногах. Рванулась, но парень снова толкнул ее по жесткой ковровой дорожке, без улыбки на темном лице тесня все дальше.

— Закричу! — пятясь, предупредила Ника, в панике глядя, как за ним вырастают еще два молчаливых силуэта, похожие друг на друга, как шахматные фигуры.

— Щаз, — сказал первый, — рискни.

Ника пятилась мимо одинаковых равнодушных дверей в глубину коридора. Одна дверь, вторая, третья. И, топнув ногой, встала, тяжело дыша. Вокруг ни души, кроме этих — коротко стриженых, в одинаковых коротких курточках из черной кожи и темно-синих джинсах. А снизу слитным шумом, что уже рвался на отдельные возгласы и восклицания, которые становились все реже — голоса уходящих на улицу.

Она быстро оглянулась на дальний конец коридора. Там светило уличным фонарем узкое окно.

— Арамчик, — сказал один из темных, — эта?

Из-за спин вдруг выпрыгнул невысокий мужчина в летах, кивая растрепанными сединами.

— Она, Василек, она! Послала меня, э? Танцеват не пошла. А потом еще кинула!

Он подпрыгивал, суетясь и заглядывая в неподвижное лицо кожаного Василька, возмущенно хмурился и тыкал в сторону Ники обвиняющим пальцем.

— Я говорю, дэушка, красивая какая дэушка, а она мне — пошол! И мужа жду. Какой муж? У этой — какой такой муж?

Угрожающими бликами на суровых лицах блеснули улыбки. Один из парней захохотал глумливо:

— Обидела нашего Арамчика! — и осекся, когда Василек, не поворачиваясь, повел плечом, явно наслаждаясь возможностью побыть суровым и неумолимо справедливым.

— Стыдно, мужчина, — дрожащим голосом сказала Ника, — на слабую женщину жалуетесь, вы чего?

— Заткнись, — велел Василек, холодно осматривая серебристое платьице, размазанную по щеке тушь и поблескивающие колготки.

Нике показалось, подол сам пополз вверх, укорачиваясь, бессовестно открывая бедра, и она нервно переступила, будто пытаясь спрятать одну ногу за другой. Мелькнула и пропала испуганная мысль о каблуках — высоких и неудобных.

— Ты, котичек, если пришла, нехуй наших обижать, врубаешь?

Конец фразы он договаривал уже в спину — Ника бежала по коридору. На бегу стукнула кулаком в какую-то дверь, но дальше припустила, не отвлекаясь — сзади слышалось тяжелое дыхание и близкие шаги.

— С-стой! Поймаю, сам тебя сделаю! — пропыхтел почти над ухом Василек, и мысленно визжа, а самой казалось — кричит во всю глотку, она нырнула в боковой выход на лестницу. Рванулась вверх, хватаясь руками за ступени. Под руку кувыркнулась слетевшая туфля и Ника, не поворачиваясь, швырнула ее через плечо. Видимо, попала, позади Василек охнул, ругаясь. А Ника, громыхая каблуком и шлепая разутой ногой, вылетела в коридор третьего этажа. Вильнула, увидела перед носом полуоткрытую дверь, юркнула внутрь. И, цепляясь за ручку, повалилась назад, приседая. С бешено стучащим сердцем слушала негромкие возгласы и топот мимо.

— Тыка, ты наверх.

— Да куда ж она…

Скуля про себя, Ника крепко держала ручку. Когда топот стих, боязливо оглянулась. Зыбкий свет из квадратного окошка под потолком падал на столы, заваленные кипами белья. В ближнем углу громоздилась поломанная мебель, тумбочки с черно раззявленными дверцами. Не поднимаясь, она неловко вывернула руку, сковыривая тесную туфлю. И, держась за холодный кругляш ручки, встала, прижимая туфлю к груди. В голове стучало и металось, одна и та же картинка прокручивалась, тревожно наплывая на хмурое лицо Василька и растрепанные седины Арамчика: Люда, раздраженно оглядывая свет в стекле фойе, садится в такси, называя неведомый Нике адрес.

Надо выйти, немедленно! Не ночевать же тут, утром найдут, — она всхлипнула, — сдадут в милицию. Придется звонить маме… Выйти… Есть же тут какие-то дежурные, в конце-концов. Она закричит, на помощь. …И ее сдадут в милицию.

Осторожно повернула ручку, тихо-тихо приоткрыла дверь. Прислушалась. И, крадучись, ступила на серый колючий ковролин. Коридор, точно такой, как тот, по которому бежала, длился рядами молчаливых дверей. Может быть, постучаться в одну? Ника поежилась, вспоминая хозяйское выражение на квадратном лице Василька. Пошла по коридору, поглядывая на двери и боясь услышать за ними голоса. Но кругом было тихо, ночь. Яркое пятно впереди, площадка, выходящая на лестницу, прорывалась невнятным говором и дальними стуками. Ника остановилась, с трудом соображая тяжелой головой. Там — ресторан. Повернулась и тихо пошла обратно, к узкой боковой лестнице.

Выглянула в проем. В тишине, бережно ступая колготками по холодному бетону, спустилась на второй этаж. И снова метнулась в коридор, услышав на лестнице сверху чьи-то шаги.

Негромкий сразу умолкнувший смех заставил ее застыть. Она медленно, прижимая к груди туфлю, повернулась к близкому окну. Там, в тупичке коридора без ламп, свет уличного фонаря падал на две женские фигуры. Ника с облегчением выдохнула. Стройные, с неразличимыми, повернутыми к ней лицами, у одной длинные волосы волной падают на плечо, поблескивая. Тянется из полумрака вверх зыбкий сигаретный дымок.

Она сделала шаг, второй, радуясь и улыбаясь.

— Девочки? Ой. А не подскажете, мне надо…

— Нихерасе, — прокуренным голосом сказал один силуэт.

И дальше все происходило так быстро, что Ника не успевала подумать.

Одна из фигур метнулась за ее спину, резко дергая с плеча тонкую цепку сумочки, вторая почти прыгнула к ней, хватая за волосы над ухом.

— Ты што, бля, без спросу по нашему месту! Да я щас…

Ника неловко ударила врагиню в грудь туфлей, прыгнула назад, спиной сбивая с ног другую. И помчалась к главной лестнице, шлепая ногами по ковролину. А навстречу ей вырастали три знакомые фигуры.

«Прорвусь!» она в отчаянии набычила голову, целя в живот Васильку, или кто там еще. И, боднув пустоту, упала, покатилась, ударяясь бедром и размахивая туфлей, на мраморную ярко освещенную площадку. Открыв рот, увидела… Огибая почему-то лежащего парня, высокий мужчина, согнувшись, кидает тело к другому, и тот, недоуменно хрипнув, валится рядом с первым.

— Н-ну-ка, — негромко рявкнул внезапный защитник, поддавая ногой колени третьего, и мимоходом крутанув, что-то там сделал с головой его, уже лежащего, отчего тот заверещал.

Ника закрыла глаза и, подхватившись, вскочила, отталкиваясь руками от пола, зашлепала вниз, глотая воздух широко раскрытым ртом. На середине пролета лестница вывернулась из-под ног, проскользив по гладкому нейлону не менее гладким мрамором.

— Уй! — вскрикнула Ника и поехала вниз, пересчитывая оставшиеся ступени задницей. Туфля, сделав кульбит в воздухе, наконец, улетела куда-то за перила и сгинула в зарослях фикусов.

А Ника, подломив ногу, оказалась на ковре у подножия лестницы, в пустом холле.

Тут в углу горела люминесцентная лампа, а за высокой стойкой круглилась темная макушка, неподвижная. На нее падал теплый кружок света от настольной лампы с длинной шеей.

Ника поднялась, опасливо глядя на голову. Дежурный спал, посапывая, и она крадучись, пошла мимо. С ужасом чувствуя, как холодит босые ноги мрамор, навалилась на тяжелую дверь и сбежала в сторону от освещенного крыльца. Ночной ветерок играя, подкрался, радостно задрал располосованный подол серебристого платья. Хватаясь за подол, Ника повела рукой, и ветер забрался в лопнувший на плече шов.

— Ну-ка, — слетевший следом за ней мужчина схватил ее за руку и потащил в темноту.

— Вы что? Я сейчас!.. — она бежала следом, болтаясь, как банка на веревочке. И вдруг, когда оглянулся, раздраженно улыбнувшись, узнала.

— Вы? Это вы? С паспортом!

— Машина у меня. Довезу.

— Машина, — растерянно сказала Ника.

И болтаясь, заторопилась следом.

Дядька отпер дверь квадратной Нивы, пихнул ее на переднее сиденье. Положив большую руку на спинку кресла, оглядываясь, вывел заворчавший автомобиль со стоянки на улицу. Проехал пару домов, и остановился в тени густых тополей, серебривших изнанки листьев под редкими фонарями.

— Куда?

— Куда? — спросила Ника. Рассмеялась, пытаясь стянуть на коленке короткий рваный подол, — куда! Почем я знаю, куда!

— Еще раз?

Они вытянула ногу, согнула, пытаясь показать ступню:

— Видите? Видите? Туфлей, ой туфель, нету! И что?

— А что? — заинтересованно спросил мужчина и подал машину вперед.

— Ку-уда? — воинственно закричала Ника, с трудом суя ногу обратно на пол.

— Туда. Чтоб не слышали, как ты орешь.

Проехав еще квартал, свернул на небольшой пустырь и заглушил мотор. Откинулся на спинку кресла и сказал, постукивая пальцами по кожаной оплетке руля:

— Рассказывай.

— А вы что это тут? То есть там? — подозрительно спросила Ника, пытаясь свести глаза, чтоб спаситель не расплывался.

— Дела, — коротко ответил тот.

Ника саркастически рассмеялась. Ее трясло, ушедший было хмель вернулся, расшибая мозг на мелкие, бешено крутящиеся клочки.

— Дела! У них видиле-видите-види… дела у них. А у нас значит нет делов! Ещеб! У нас вон тоже — дела! У Тинки. У Васьки! Ну ладно бы вы казлы все казлы, ненавижу! А мы? Они то есть! Только вот я уехам-ши. Уехав-ши. И она сходу! А еще подруга…

Ника упала головой на пластиковую панель и заревела. Мужчина терпеливо слушал, как она воет.

— С ни-и-им! — пояснила Ника, чтоб картина стала четче.

— С мужем твоим?

— Каким мужем?

— Что провожал, — удивился мужчина.

— Пффф, — Ника вытерла рукой рот, подумала и, задрав подол, вытерла мокрые глаза.

— Тоже мне, муж. Объелся груш. Нет. Вы не. Понимаете. Муж тут, а Тинка с тем, который… Я ж думала!

— Ты приехала к мужу?

— Ну да!

— Гм… — сказал спаситель.

— А, — догадалась Ника, укладывая подол на колени, — вы подумали, муж там. А вот и нет.

— Здесь, значит?

— Нет! — она торжествующе поводила пальцем перед носом собеседника. И презрительно оглядев небольшие светлые глаза (четыре глаза), прямой крупный нос (вернее, два носа), снова фыркнула. Махнула рукой.

— Вы какой-то тупой. Извините канеш… вы ж видели, уважа-емые пассаж… дальше не идет! Куда я ехала? А? Ну, куда?

— В Жданов? — кротко предположил мужчина.

— Вот! — Ника милостиво кивнула и вдруг добавила, прижимая руки к груди, — спасибо!

— Что сообразил? — усмехнулся тот.

— Ну, зачем вы? Мне трудно. Слова, слышите — все длинные такие. А вы еще из-издеваетесь. Вот я вам так вот — ликер. Вино еще. Оййй. Коньяк, кажется. Белый цапель. Цапель? Нет.

— Аист, — снова подсказал мужчина.

— Да, — устало сказал Ника.

И снова заплакала.

— Туфли. Они ж чужи-ы-ые… и платье! Видишь вот? Видите?

— Вижу.

— И сумка-а-а! — трагически взрыдала Ника, ощупывая бока.

— Чужая?

— Моя-а-а…

Мужчина протянул руку, задержал в воздухе, не решаясь положить на вздрагивающую голову. И быстро убрал, когда Ника, после короткого молчания сказала почти трезвым голосом:

— Извините. Я ужасно. Просто ужасно тут у вас. Себя.

— Ладно. В сумке-то что? Документы, ключи? Вернемся?

— Нет! Не надо вернем-ся. Ничего там нету. Деньги я отдала. Там пу-пуд-реница. Помада.

Она всхлипнула, но сдержалась. Сидела, откинувшись нс спинку кресла, смотрела через стекло.

— Ты как? Не мутит?

— Ох, — она закрыла глаза и слабо махнула рукой:

— Давайте поедем.

— Куда? — сделал водитель еще одну попытку.

Ника пожала плечами. Сцепила на коленях дрожащие пальцы.

— Сейчас. Я с-сейчас. Извините.

Усмиряя в голосе дрожь, медленно, чтоб не заикаться и не жалеть себя, рассказала о том, как ехали на автобусе. Шли через стройку. И новый дом.

— Там рядом — еще один. Строится. И — четвертый. Этаж четвертый.

Повернула к мужчине страдающее лицо:

— И все. Адреса нет. Денег нет вот.

— Ладно, — сказал тот и снова завел машину.

— Куда? — подозрительно спросила Ника, моргая.

Водитель промолчал. Машина ехала по совершенно пустым улицам, сначала мягко шурша по гладкому асфальту, потом подпрыгивая — тогда Ника тянула шею, стараясь разглядеть хоть что-то среди пятен темноты, перебиваемой фонарями.

— Посиди, — сказал вдруг спаситель, останавливая машину напротив освещенного окошка какого-то спящего здания. Вышел, оставив Ниву уютно урчать, и быстро пошел через дорогу, мягкой, чуть крадущейся походкой.

Ника покусала губы. Вытянулась на сиденье, увидеть себя в зеркало. И пискнув, с зашедшимся сердцем, обернулась. На заднем сиденье сидела смутная фигура, обмотанная какими-то тряпками, торчала забинтованной головой. Ника, не отводя глаз, откинулась, защищаясь рукой. Минуту они молчали, глядя друг на друга, причем фигура смотрела через свои страшные тряпки, и свет сбоку падал, рисуя горбатый нос там, внутри свертка.

Запустив руку назад, Ника нащупала крышку бардачка и, открыв, зашарила внутри, натыкаясь на тряпки и бумаги. Пальцы наткнулись на что-то твердое, и она выдернула, держа поперек, большой нож в кожаных ножнах, за которые зацепился мешочек, с чем-то тарахтящим внутри. Вынимая нож, уронила ножны на подол, нацелила блеснувшее лезвие с зубчатым верхним краем на фигуру.

— См-мотри у меня, — предупредила фигуру.

Фигура молчала. Ника нервно повела коленями, что-то холодное покатилось по бедру и она, опустив лицо, увидела возле переключателя скоростей круглый, влажно поблескивающий глаз, — лежит и смотрит на нее с упреком темным зрачком в яйце вылупленного белка.

Прощаясь с вахтером, водитель сошел со ступенек и вздрогнул, услышав, как пронесся над городом душераздирающий визг. В три прыжка проскочил дорогу, рванул дверцу, и мгновенно оценив обстановку, вырвал из руки Ники нож, схватил ножны и сунул его туда, гася холодный блеск металла.

— С ума сошла? Да замолчи! Милиция приедет!

Он прыгнул на переднее сиденье и захлопнул двери. Визг стал громче, ударил в уши. Ника орала, тыкая пустой рукой в сторону заднего сиденья, и прижималась к своей дверце, стараясь отползти подальше от лежащего глаза.

— А, — сказал мужчина и расхохотался, — да помолчи же!

Перекинул себя через спинку кресла и дернул фигуру за край бинта. Та повалилась с глухим стуком.

— Это фигура. Ну, как тебе… идол. Поняла? Да неживая она.

— Она? — в ужасе переспросила Ника, шаря по двери в поисках ручки.

— Скульптура. Дерево, — раздельно проговорил мужчина, — поняла? Развернуть?

— Дерево?

— Да ты можешь сказать что, не повторяя?

Ника умолкла, боясь разозлить незнакомца, у которого в сумке лежат тесаки с крюками, а в бардачке… в бардачке…

Только тыкнула рукой вниз.

— А, — снова сказал хозяин идолища, — так это глаз. Стекло.

— Зачем? — вопрос был задан трагическим тоном, и вместил в себя все — и зачем нормальному человеку мешок стеклянных глаз, и зачем возить глаза в машине, и главное, зачем так пугать и без того перепуганных несчастных Ник…

— Потом, — лаконично ответил хозяин глаза.

И они поехали дальше.




Глава 14

Дядя Федя и хитросплетения родственных связей


Нике снилось, что прекрасный незнакомец, улыбаясь белозубо и ярко, выныривает из зеленой прозрачной воды и, подняв загорелую руку, машет ей. Радуясь, она ступает в мелкие волны прибоя, бежит, чувствуя, как ласково подается у коленей упругая свежая вода. Парень ждет, глаза у него синие-синие, как у Даньки, а мокрые волосы схвачены в хвост — как у Атоса. И когда Ника, поднимая подбородок, чтоб не нахлебаться, становится рядом, он вытаскивает из воды гитару, сует ей. Она недоуменно берется за гриф и красавец, хохоча, вдруг резко дергает несчастный инструмент вниз, так что Никина голова падает в мокрое волнующееся пространство.

— Зачем? — хрипит она, булькая.

И просыпается, тряся упавшей на дверцу машины головой. Резко оглянувшись на невозмутимого водителя, проглатывает слюну и вытирает уголок рта. Фу, ужас, как заснула. Вдруг еще и храпела спьяну. И этот сидит, не повернется, тактичный куда там.

Горячо покраснев, утыкается в стекло машины, глядя на проплывающие дома, полузакрытые спящими деревьями. Вот мимо проехала остановка, вокруг слоняются черные фигуры. Ника поежилась, вспоминая парней в кожанках. Пальцами убрала волосы, стараясь хоть как-то уложить их — нечесаные, лохматые.

— Пить хочешь? — водитель не поворачивался. Крутой лоб под ежиком стриженых светлых волос, линия прямого носа, жесткий подбородок.

— Нет.

— Градус еще не вышел.

Голова и правда кружилась. Но уже не двоилось в глазах и сердце не скакало, как бешеное. Было тихо и немножко весело. Ника потянулась, расправляя плечи, разгладила рваный подол, сокрушенно разглядывая тонкую ткань. Подумала, что колготки Людкины верно изорвала в клочья. Но думать об этом было грустно, и она снова уставилась в окно. Зашевелила губами.

— Что?

— Ничего.

— Что шепчешь там?

— Котов считаю.

Улица была просторная и часто уставленная высокими фонарями. Но дома плыли одноэтажные, отделенные от тротуара белеными заборами, на которые наваливалась буйная садовая зелень, черная и серая в ночном свете. И кошек, что сидели на заборных столбах или шли по своим ночным делам, было видно хорошо. Водитель усмехнулся и Ника насупилась.

— Много насчитала?

— Да неважно.

— Скажи уж.

— Вы не понимаете. Дело не в том, сколько. А — какие.

Мужчина повернул к ней лицо и снова уставился на пустую дорогу.

— Есть лунные коты. Еще коты фонарей и коты темноты. Котов темноты больше всего, если мало фонарей. В каждой темноте по своему коту. Они светят глазами. Но фонарей полно. Поэтому выигрывают коты фонарей. А там, где тень от листьев, прозрачная, там — лунные. Не смейтесь.

— А я и не… — мужчина слегка улыбнулся и стал серьезным, даже нахмурил светлые брови, чтоб видела — не смеется.

Ника снова замолчала, провожая глазами плавные силуэты на призрачных беленых стенках.

— Долго как едем. Потому что медленно, да?

— Чтоб ты посчитала котов.

Она кивнула. Конечно. Это ведь важно.

«Нива» медленно, будто нехотя свернула с широкой улицы, переваливаясь, проехала узкими переулками, и выскочила на замусоренную песком и щебнем дорогу между новостроек.

— Тут котов нет, — с сожалением сказала Ника и завертелась, разглядывая обгрызанные сверху многоэтажки, — наверное, где-то тут, дом Людкин.

— Узнаешь места?

— Остановка должна быть. Вспомнила! Одиннадцатый автобус! Знаете, где это?

— Найдем.

Он осторожно вел машину, огибая какие-то бочки, что выпирали черными боками на асфальт, наезжая на раскиданные доски. И сжал руль крепче, услышав не сразу понятый вопрос.

— Что?

— Я говорю, а сын у вас есть? Я бы на вашем сыне женилась. Ой. Ну. В общем, он, наверное, хороший. Как вы.

— Угу. Моложе только, — подсказал водитель.

— Вы хорошо сохранились, — дипломатично ответила Ника. И падая вперед, замахала рукой, сверкая голым плечом в лопнувшем по шву рукаве.

— Вот! Остановка! С крышей! Я отсюда помню!

— Какой дом? — хмуро спросил водитель, — показывай, заеду во двор.

Ника вдруг вспомнила зубчатый свирепый нож. Крюк. И тесак. Снова поправила волосы, нервно закидывая за спину.

— Не надо. Я сама. Вы тут вот, высадите меня.

Водитель чуть опустил голову, набычиваясь. Ударил по тормозам, Ника стукнулась локтем о дверцу бардачка.

— Да как хочешь.

Выбравшись из машины, заглянула в окно, поцарапала ногтем краешек стекла.

— Спасибо вам большое. Хорошо, что вы там случайно оказались. Про глаз хотели сказать? Зачем глаз.

— Некогда мне, — мрачно отказался тот.

— Вы едьте. Я пойду.

— Подожду. Платье рваное, босая. Если что — кричи.

Ника переступила рваными колготками.

— Нет. Вы — едьте.

Выпрямилась, отступая на пару шагов. Мужчина свирепо посмотрел на серебряное платьице, спутанное облако волос над бледным лицом. И рванул с места, так что она поспешно отбежала еще дальше.

Когда «Нива» скрылась за близкой стройкой, Ника подняла голову к темно поблескивающим окнам, соображая. И пошла, придерживая подол, по захламленной тропке к черной квадратной арке в длинном тулове многоэтажки.




Водитель, объехав котлован и огрызок будущего дома, медленно выехал к остановке с другой стороны, приткнулся в тени, так, чтоб видеть темный фасад с редкими желтыми квадратами. Вышел, аккуратно прикрывая дверцу. И пошел мимо бетонных блоков вдоль сетчатого забора. Встал так, чтоб слышать, что происходит в гулком большом дворе и задрал голову, напряженно следя за окнами.

Босая, была бы на каблуках — процокала бы, разбудив маленькое городское эхо. Но тишина. И хорошо, что не слышно внезапных возгласов, пьяного смеха, да ее визга. Дом еще полупустой, новый.

Четвертый этаж. Она говорила — четвертый этаж…

По диагонали от его взгляда, почти на углу длинного дома загорелось широкое окно рядом с желтым узким — кухонным. Мужчина оглянулся на оставленную машину и пошел вдоль дома, считая окна. Четыре окна, одно, еще четыре…

— Тринадцатое, — прошептал про себя, — тринадцатое от арки, значит.




Вернулся к машине и, сев, перегнулся на заднее сиденье, машинально поправляя сверток с деревянной фигурой. Выпрямляясь, тяжело положил на руль крупные руки, освещенные тусклым светом фонаря. Пальцы с поперечными, темными от въевшейся грязи морщинками, будто прорезанными ножом. Короткие ногти, исцарапанные.

Долго едем… Пока спала, возил ее кругами по тихому городу. Все собирался свернуть на нужную дорогу, ведь где-то там подружка, небось, волнуется, хотя — бросила же ее. Но она спала, поджав ноги и клоня голову на руку, а локоть торчал в его сторону — остренький, но с ямочками, выглядывал из спутанных волос, как зверек. И немножко щеки было видно, и кончик носа. Он даже притормозил, чтоб приподняться, посмотреть в спящее лицо, закрытые глаза под трагически сведенными бровями. И, выругавшись про себя, поехал дальше. Вот тут она и проснулась, он хотел точнее узнать — как зовут, и спросить телефон. А она стала считать котов. Лунных!

Он прибавлял скорости, не замечая. Вырвался из путаницы одноэтажных домишек и понесся по ночному шоссе посреди степи, воя двигателем.

Есть ли у него сын! Вот за сына она бы, видите ли, вышла замуж. Положим, за Пашку поздновато ей выходить. Сколько ей? Двадцать? Двадцать три? Когда улыбается — совсем девчонка, а когда задумывается — лицо усталое, не от возраста, от мыслей и, наверное, от чего-то в жизни. Жизнь их не жалеет — девочек в серебряных платьицах.

Впереди жила ночь, дышала мерно огромной грудью, вбирая в себя его беспорядочные мысли и выдыхая их запахами весенних трав. И вот уже запах моря пришел и смешался с волнами сладкого чабреца, терпкой ромашки, тугой зелени заячьей капустки.

А как она целовалась на вокзале! Будто сейчас растворится и вся впитается в этого тощего типчика с близорукими моргающими глазками. Чего там поздновато Пашке, да Пашка был бы счастлив с такой закрутить. Совсем ведь вырос пацан. Но хрен ему с редькой, не получит.

Море поднималось черной стеной, казалось, сейчас упадет на машину. Но «Нива» шла вперед, и оно отступало, укладываясь в свои пределы, стелясь и качая на себе редкие огни.

Машина вырвалась на песок и встала, когда водитель нажал на тормоза и резко заглушил двигатель. Море кинуло в уши плеск и мокрые вздохи, запела под ветром, шурша позади, трава. В салоне включился заморенный осторожный свет.

— Совсем идиот? — спросил, глядя в слепое стекло на свое отражение, — и сына приплел, старый хрен. Да она сама, в дочки тебе.

Нашаривая, утопил кнопку, свет погас, открывая ему черное поле воды, с огнями и смутными белыми пенками на краю песка. Выйдя из машины, поежился — ветерок тут гулял свободно и холодно, забирался под футболку, трогал шею и уши. И пошел к воде, увязая в песке тяжелыми армейскими ботинками.

Хорошо сохранился!

Сел на песок. Потом лег, уставясь в неясные, полускрытые тонкими облаками, россыпи звезд. Там, где облака рвались, звезды сверкали ярко-ярко, казалось, это они порвали облачную марлю и сейчас упадут на песок.

Усмехнулся мыслям. Но затем и приезжал вот так — туда, где никого и никто их не услышит. Достаточно взрослый, чтоб не стыдиться того, как и что думает. Взрослый. Не-ет, хуже. Хорошо сохранился…

Звезды смотрели сверху, сплетничали, тихо пересмеиваясь, а ленивый прибой вторил им, шурша мокрым песком.

Почти засыпая, мужчина смотрел, как на горизонте наливается бледным светом небо, неспешно готовясь выпустить солнце из воды. А звезды, шепча все тише, бледнели, пока не осталась одна — он скосил глаза на дрожащую зеленую каплю — Венера. Сел, ударяя кулаком по холодному песку:

— Так. Выбрось из головы. Забудь, как зовут.

— А ты и не знаешь, имени… — прошуршала волна у толстых подошв.

Мужчина поднялся и пошел к машине, что, чуть покосившись, ждала его на границе травы и песка. Устроился на сиденье, пошарив в бардачке, вытащил паспорт, открыл, рассматривая фотографию, и ниже — очень мелко — год рождения. Глазами хлопала, конечно, не увидела. Радоваться, что ли? На сколько он ее старше? На двадцать пять лет? Или — больше?

Уже всерьез злясь на себя, сунул паспорт обратно и поехал в город, удаляясь от ярчающей зари. Дел полно. Из гостиницы выписаться, да встретиться с Мишаней, он обещал помочь с инструментами, да книжку привез нужную. И уезжать. Пора. Нечего валяться на песочке, глазеть на звезды, вон спину теперь ломит, не мальчик.




Книжку Мишаня выдал, хотя и причитал, моргая хитрыми глазами за толстыми линзами очков, что такого манускрипта где ж ему теперь достать. Но несколько десяток вполне заменили ему утраченную редкость. И лопаты с прочим инструментом были загружены в багажник. Потом еще магазины и строительный рынок, что за жизнь — мотайся по всему краю, разыскивая дефициты. Но редкие кооперативы оказались штукой полезной — продают, кто что имеет, да кто чего наворовал. Жаль, дорожает бензин, ну да пока все идет более-менее.

День наливался солнцем, орали птицы, деревья потряхивали ветками, хвастаясь свежестью новеньких листьев. Гремели, скрежеща дверями, поношенные автобусы, рычали машины.

И к полудню он совсем забыл о ночных приключениях, мельком тихо этому радовался, снова погружаясь в заботы. Быстро перехватил в столовке тарелку красного борща с кляксой сметаны, съел картошку с бледной котлетой, выпил стакан яблочного сока. Аккуратно ведя набитую под завязку машину, заехал в гостиницу, рассчитался, равнодушно глядя на широкую лестницу, где поздно вечером уложил на ковролин троих, выглянув на шум из своего крошечного номера.

Сел в машину.

— Ну что, домой. В дела.

И уверенно вывернул руль, выводя машину на широкую улицу, по которой проходил одиннадцатый маршрут.




Стоя перед пухлой, недавно обитой дверью, смотрел на золотые гвоздики без недоумения и растерянности. Прямо и немного хмуро. Что ж, приехал и приехал, было написано на спокойном лице, заслаб. Ну и ладно.

Дверь открыла дебелая девица с колючей от бигудей головой, настороженно осмотрев гостя, спросила, запахивая огромный махровый халат:

— Вам чего?

Мужчина глядел, сводя брови. Все же без недоумения не обойтись. Тугие щеки барышни пылали младенческим румянцем, казалось, лицо тринадцатилетней девчонки приставлено к большому телу уже созревшей молодухи в самом соку. Это и есть та подруга?

— Девушка тут у вас. У вас? Вчера приехала. Волосы каштановые…

— А! Вы, наверное, Вероникин папа, да?

— Папа? Вероники?

Широкие брови на тугом девицыном лице поползли вверх и гость поспешно добавил:

— Дядя. Я ее дядя.

Девица отпустила халат и, светя белой могучей грудью, схватила его руку, втаскивая в квартиру. Пнула ногой дверь. Замок клацнул.

— Разбувайтеся. Пойдемте, — толкая в спину, повела в кухню, — чаю сейчас. Ой, как хорошо, что приехали!

— А где?..

— А вы садитесь!

Она чиркнула спичкой, крутанулась, бухнулась напротив, шлепнув об пол пушистыми тапками. И, навалясь на стол большой грудью, оперлась щекой на ладонь и томно оглядела гостя быстрыми хитрыми глазами.

— Уехали они. Вот утречком еще. Да вы послушайте. Вам сильно надо, да? Так она вернется, ну через три дня точно вернется. Хотя, может, уедет через Мелитополь. А может и вовсе не уедет.

Дева хихикнула.

— Как это не уедет?

— А вы живете вместе, штоль? В Южноморске, да?

— Нет.

— А где? — она, не поворачиваясь, выключила газ и запищавший чайник умолк.

— Какая разница.

— А вот какая! Я вам скажу, вы такой симпатичный и это, внушаете доверие. Но, чур, маме ее не говорите. Ладно? Она сильно волновалась, вот говорит, вдруг мама узнает, как я нажралась дура дура.

Розовый халат светил снизу на полную шею и круглый подбородок, губы изгибались и лукаво блестели глаза с густыми белесыми ресницами.

— Не буду. Я в другой стороне живу, хотел повидать просто… племянницу.

— Вот незадача! — не огорчившись, дева откинулась на плиту. Вспомнив про чай, вскочила и засуетилась, с гордостью выставляя ребристые заграничные чашки — каждая с золотым цветком на боку.

— Из сервиза. Сергуня привез, подарил.

— Я руки помою?

В ванной гость присмотрелся, потащил из таза кончик серебристого подола, погребенный под ворохом трусов, лифчиков и наволочек. И сунул обратно. Вероника, значит…

— Нашли полотенец? Ну вот. Сахар сами.

Она снова сорвалась с места, убежала в комнату и вернулась с толстой бутылкой, под горлышко налитой темной жидкостью.

— Бальзам! Абу-симбел! — объявила гордо и потерла пухлые руки, — Людка сказала, оставить, но фу, обойдется. Вот фужер…

— Я за рулем, — отказался гость, прихлебывая горячий чай.

— А? Ну, я сама тогда, — снова не огорчилась дева, щедро плеская в хрустальный конус на тонкой ножке.

— Не рано ли?

Быстро отхлебнув, она вытаращила заслезившиеся глаза, вытерла их тыльной стороной ладони.

— Фу-у-у, гадость крепкая. Чего это рано? Да мне восемнадцать уже!

— Я не о том. Ладно.

— Ваше здоровье! — отпила еще, фыркнула, и, жуя кружок колбасы, такой же розовой, как свои щеки, стала рассказывать.

— Людка вернулась, а тут я. Я ж думала через неделю, но там такие дела, у-у-у. Ладно, то потом. Она сюда и сходу орет, Ларка, это я, Лариса меня зовут, орет, значит, Ларка, что делать-то, я девку потеряла! Ждала-ждала, пришлось уехать. Что же мне как ночью-то вертаться? А я говорю, ну, какая ночь, уже вона солнце скоро встанет. И тогда поедешь, первым автобусом. Чего дергаться? Тоже мне беда — ну ушла с кем, плясали ведь? А что говорю за девка-то? Людка плачет, по щекам размазывает. Оказалось, разведенка, механика бывшая жена. Ну, я ей — дык, взрослая уже, разберется, я вон скока раз влипала и ничего — живая ж!

Она выпятила грудь и возмущенно посмотрела на гостя, призывая убедиться в собственной живости. Тот кивнул мощным статям, вспоминая невысокую стройную Веронику. Босую.

— Карочи, уже совсем она собралась обратно и тут дзын-дзын, открывайте. Платье порвано. Туфли посеяла. Сумку скрали у ней. Встала и ревет. Так жалко! Не-не. Вы не переживайте, ничего с ней не было такого страшного. Потому что нашелся добрый мужик, расшвырял пацанов и ее даже довез додома. Ну, сюда значит.

Лара потрогала пальцем туго наверченные кудряшки и, сорвавшись с табурета, утопотала в комнату. Закричала, звякая железками:

— Везет же некоторым! Она, правда, сказала — пожилой дядя, даже странно, как он там всех положил-то. То ж не простые какие ребятки. Василек, он весь район держит. Фарцуют они на главном рынке. Там еще Тыка, Перец, Ковтач, и Арамчик вечно с ними трется. Он дурной немножко, Арамчик, но знаете, как самостроки шьет, просто фирма! Старый совсем, но они его берегут и с собой таскают. Вы там кушайте, я щас.

Гость послушно взял кружок колбасы, положил на ломоть хлеба. Рука его застыла над тарелкой.

— Ну вот. Пока она там хлюпала, Людка ее в ванну, отмыла и чай сели пить. А Вероника переживает, вот говорит, платье, да туфли, да колготы еще. Конечно. Платье на толкучке такое двести стоит. Пусть даже сто писят будет. Да туфли если без навару — десятка бонов, это ж уже сто двадцать? И колготки. Выходит — триста рублей. Погуляла, да? А у ней всего стольник в сумке.

Голос приблизился, и она встала в дверях кухни, повернулась, показывая волну мелко завитых белых волос, синие тени и тяжелые махровые ресницы. Накрашенные пронзительно-красной помадой губы. Голубое трикотажное платье туго обтягивало мощную фигуру, страстно пересчитывая складки на бедрах и талии. Теснились в сеточке кокетки большие груди, плененные кружевным лифчиком. Только мохнатые красные тапки несколько сбивали впечатление.

Вне халата и бигудей Лариса оказалась неожиданно сочной и красивой, если кто любит кремовые торты в три этажа.

Колбаса выпала из пальцев гостя обратно в тарелку. Лариса, удовлетворенно кивнув, села королевой, оперлась спиной на засаленное полотенечко, висевшее на ручке духовки. Сьорбнула из своей чашки, вытягивая губы трубочкой, чтоб не смазать помаду.

— И тут Людка мне — а ты чего тут? А техникум? Я говорю, та плевала я на твой виноград! Тоже мне профессия — всю жизнь в грядках ковыряться. Документы забрала и отнесла в седьмую бурсу. Там для заграницы готовят пекарей и коков. Ну, официанток еще. Но пекша — лучше. Зарплата там хорошая. А уж тряпок навезу, тебе, говорю, и не приснилось! Мы поспорили немножко.

Они хихикнула.

— Соседка в стенку стала стучать. Ну, мы спать и легли. А утром-то приезжает Тимоха, наш, с поселка. Потный весь, запаренный. Быстро кричит, Людка, ехай домой, там сеструхиного Петрика отпустили на побывку, срочно жениться! Это мне двоюродная сеструха, а Людке ж родная. А у нее уже, — Лариса кругло обвела по воздуху живот, — понимаете? И теперь надо готовить и бегать там везде и после еще два дня свадьба. Или три. Потом Петрик-то уедет, а наши еще догуляют. Она мне — Ларка, скорее, собирайся. Я дура, что ли? Не, ну дура?

Гость отрицательно покачал головой, не перебивая и не торопя.

— Три дня там колдышаться, салаты-винегреты, та ну. Лучше б приехали да в кабак сходили, музычка, столики. В общем, мне ж все равно учиться, не. Не поеду, говорю. Вон пусть Вероника с тобой едет. И она как кинется, ах, Верунчик, спасай! А я тебе и платье прощу и туфли. И в город Тимоха отвезет и билет тебе купим. Только поехай, помоги нам, а то мамка старая совсем, а бабы, как назло, в отпуску. Уговорила, в общем. На три дня.

Лара, поставив локти на стол, потянулась к мужскому лицу. Хриплый шепот овеял ухо.

— А мне она, значит, говорит секретно, я бедную Верку за Тимоху сосватаю. А что, верно! Тимоха ничо так мужик, тридцать ему. Жена сбежала, видеть, говорит, не могу ваших коров, да подавитесь. У Тимохи трое пацанов остались, но они мелкие и все время у бабки да прабабки. Хозяйственный. Не Сталлоне с виду конечно. Но «Жигули» и дом ничего так. Так что, глядишь, ваша Вероника и замуж выскочит. Будет при хорошем мужике. А у меня еще одна сеструха!

Лара засмеялась, махая рукой, и схватив фужер, допила бальзам. Пояснила, сводя косящие глаза на лице мужчины:

— Тимоха нам четвероюродный братан. Так что, и Верка…

И снова зашлась смехом, колыхая грудь и мизинцем осторожно вытирая уголок накрашенного глаза. Потом резко замолчала и после небольшой паузы спросила деловито:

— А вы сами-то женаты?

— Нет.

— О!

Во взгляде появился интерес, и она задумчиво оглядела светлый короткий ежик волос, лоб с тонкими морщинами, прямые брови и щеки с резкими складками. Перевела глаза на массивные плечи и широкую грудь, обтянутую вылинявшей черной футболкой.

— А вы ничего так… сохранились. На киноактера похожи. Как его? Не наш такой, у него еще родинка тут, — палец коснулся его щеки, и мужчина встал, отодвигая чашку.

Снизу на него смотрело смеющееся полудетское лицо.

— А вам сколько лет?

— Пойду я, пожалуй. Спасибо за рассказ.

— Ой, пожалуйста! А хотите мы с вами тоже поедем, на свадьбу?

— Тебе ж учиться?

— Та…

Лара томно вздохнула, подгоняя груди к самой сеточке, как барышень к оконной решетке. Поднялась, одергивая платье.

— Пора мне, — предупреждающе сказал гость и отступил в коридорчик. Сунул ноги в ботинки и, не нагибаясь, чтоб зашнуровать, выскочил за порог. Захлопнул дверь перед носом надвигающейся Лары. И пошел вниз, тяжело стуча толстыми подошвами. Дверь распахнулась, звонкий голос прокричал ему вслед:

— Приезжайте в Николаевское! Дядя! Как вас зовут-то, дядя?

— Федя! — рыкнул тот, выскакивая в шум и громыхание стройки.




Глава 15

Ника и пасторали


— Людмилка! — голос грянул, как близкий гром, и на дощатый стол с низких ветвей свалился кот. Полосатый, облезлый. Задушенно мявкнув, метнулся вниз, вскочил на забор, проскакал по-балетному между торчащих серых кольев и исчез под истерический собачий лай.

Ника вздохнула и, снова уложив уроненный от неожиданности огурец на желтую деревянную доску, застучала ножом, отодвигая растущую горку нежных светлых кружочков. Дорезав до хвостика, сдвинула горку в огромный эмалированный таз, стоящий рядом на столе.

— Где эта кобылища? — рядом возникла старенькая Людкина мама, заслонила головой солнце, мощными руками подхватила из пакета еще огурец и с приязнью, но чуть свысока поглядывая на городскую неумеху, в момент превратила его в горсть лепестков, прямо над тазом. Вытерла руки о край передника. Сказала баритоном:

— Ну, всегда — как нужна, так носит ее, где ни попадя. Тимофей ждет, за водкой надо ехать.

— Она, кажется, на ферму ушла, Элеонора Павловна, — Ника взяла новый огурец, собралась было нарезать, как хозяйка — на весу, но не решилась и положила на доску, казнить ножом.

Старенькая мама окинула разоренный стол наполеоновским взглядом.

— Счас я лучку принесу, зеленого. Покрошим. Да ты передохнула бы. Устала, верно? Джулька! Да замолчи, чтоб тебя!

Истеричная бело-рыжая Джулька бешено завиляла колечком хвоста, перестала рыть землю у забора и, запрыгав на цепи, снова залилась лаем, влюбленно глядя на хозяйку.

— Пойдем, — сказала хозяйка и, вытащив из-под ножа огурец, проделала с ним давешний фокус. Взяла сильной рукой Никин локоть, — пойдем, квасу попьешь, да вернется Людка, ехайте вместе в магазин. Тут недалеко, но три ящика, руками не утащишь. Еще поглядите там чего взять, ну Людка знает. Настя! Настена, ты где?

Ника послушно семенила следом, теряя на ходу растоптанные мужские шлепанцы. Из открытой двери беленого дома послышался слабый стон.

— Куды там, — презрительно удивилась могучая Элеонора Павловна, — томно ей. Настька, иди помогать! Умаяли совсем девочку, она вам Изаура, что ли?

— Мама! — заорала из дома Настя и, прошлепав, встала в проеме, картинно выпятив круглый живот, — не видишь, тошнит меня!

— А в сарайке валялись, не тошнило? Нечего теперь выпендриваться, тоже мне цаца. Да если б Петрика не отпустили, сидеть бы тебе щас в дому до самого роддома, тьфу, гулена.

И видимо, по ассоциации вспомнив о племяннице, спросила Нику:

— Ларка, что и вправду техникум бросила? Вот жеж какие девки, одно беспокойство. Ты скажи, Верочка, а на пароходах не обижают их? Все же мужики одни, да пьют, я ж понимаю.

Ника, принимая в руки запотевшую кружку с квасом, неопределенно пожала плечами, тоже вспомнив широкую в кости, высокую Ларису. Обидишь такую, пожалуй…

— Такую обидишь, — рассмеялась Элеонора Павловна в унисон ее мыслям, — ну ладно, может и себе, как Людка, подцепит мужа нормального. Людке повезло, конечно, Сергуня вон вырос за тем забором, а она дура сперва замуж выскочила за городского, ах мама у нас любовь. Ну и де та любовь? Так что хорошо все вышло. И Лялечка принцесса наша белявенькая… Насть? А где Ляля? ЛЯЛЯ, чтоб тебя черти взяли! Немедленно слазь с дерева!

В голове у Ники звенело и гудело. Мало того, что перед глазами без перерыва плыли зеленые огурцы, золотые луковые шары, мириады облупленных влажных яиц, монбланы картошек в мундирах, розовые палки колбас да батальоны вареных «курей», так еще и говорить в этой семье тихо не умели. Вернее, мужчины говорили нормально, отчего голоса их казались писком умирающей мыши. И Степан Ильич, изредка мелькая позади могучей супруги, изъяснялся по большей части жестами. Махнет, рисуя в воздухе загогулину зажатой в кулаке газетой и Петрик, кивая стриженой головой, срывается с места, бежит через калитку к соседям и вот уже они с Тимофеем, пыхтя, волокут в дом кадушку или тарелки стопками. И все это под оперные переливы и фиоритуры диалогов матери с дочерьми. Никиного голоса явно не хватало, потому она или кивала в ответ или отводила Люду в сторону и рассказывала, что нужно.

Вот и сейчас, поставив недопитую кружку на мокрую клеенку, бочком протиснулась мимо томно страдающей Насти и взяла за рукав Люду, которая на ходу стаскивала официальный жакет, встряхивая белыми волосами.

— Ну, прикинь! — возбужденная Люда схватила из рук матери кружку и в три глотка вылила в себя ледяной квас, — я Машке говорю, ну выйди, на утреннюю дойку хоть, пока мы тут вошкаемся. А она — не могу, у меня путевка. А кто ей путевку-то эту сделал? Я и сделала!

— Инку попроси, пусть выйдет, — мать взяла кружку и направилась в дом.

— А дети? — закричала вслед Люда, сдувая с носа упавшую прядку, — в саду кто же будет-то?

Махнула рукой и, насупясь, упала на лавку под огромным грецким орехом, что шелестел зелеными монетами листьев. Ника села рядом, по-прежнему держась за рукав белой, пропотевшей подмышками блузки Людмилы.

— Никогда, Верунчик, никогда не иди в начальники! Все на голову сядут и ты же потом плохая. А как отпроситься так сразу Людмила Степанна!..

Последние слова она пропищала, передразнивая просительниц.

— Люда, мне телефон нужен. Я ж домой все никак не позвоню.

— В школе, — ответила та, — поедем за водкой, и Тимоха тебя завезет. Скажешь там, Людмила Степанна просила межгород, пусть соединят.

— Я пойду обуюсь, — Ника встала.

— Да ехай в тапках! — закричала вслед Люда и откинулась к теплому стволу, улыбнулась, закрывая глаза. Чертова свадьба, и Настька, чтоб ее. Ну, ничего, зато весело. Жаль, Сергуня не успел, пока он там списывается да бегает с документами.

— Ляля! — закричала она, — подь сюда, живо!

Схватила подбежавшую девочку и, тиская, поцеловала в яркие щеки:

— Ты не лазь на дерево, не надо, упадешь, а видишь какая суета, еще мужики затопчут, моя девонька, ну беги, я тебе шоколадку куплю в магазине.

— А жевачек, ма? — Ляля перетопталась сандаликами, просительно глядя на мать.

— Попа слипнется. Вечером дам пластиночку.

— И Вовику.

— И Вовику дам. Иди, доця, не мешайся.




Через пять минут Ника сидела в пыльных жигулях, положив на колени гудящие руки. Важный Тимоха давил на газ и сигналил, разгоняя суматошных кур, что кидались под колеса. У ворот, на лавках и над заборами вслед машине кивали и махали соседи, переговариваясь и прикладывая руки ко лбу козырьком.

— Тебя смотрят, — засмеялась на переднем сиденье Люда.

Она сменила блузку и узкую юбку на линялое платье в цветочек и вся расцвела, стала ловкой и быстрой, будто выросла прямо из этой прокаленной солнцем степи. Сверкала зубами, окликала женщин, помахивая ладошкой, кричала парням, поддразнивая, и они орали в ответ, опираясь на тяпки и лопаты, шоколадно блестя плечами и сильными руками.

— У нас тут неплохо, Верунь, вон степь какая, и до моря всего пару часов ехать. В город дальше, а на пляжи, пожалуйста, особенно если машина у кого. Да, Тимоша?

Водитель важно кивал расхристанной темной головой и прибавлял скорости, так что у Ника дергалась голова и руки слетали с колен.

— Осенью, конечно, развозит все, но обещали асфальт положить. Одна беда — пьют мужики. Как везде. Но при хорошей жене, чего ж пить, нужно, чтоб мужа так вот держала, — и она вытягивала сжатый кулак. Спрашивала вкрадчиво, толкая этим кулаком водителя в плечо:

— Да? Тимоша?

Тот посмеивался, втягивая голову в плечи. И Ника тоже послушно улыбалась.

У светло-желтой коробки магазина жигуль затормозил, обязательные куры кинулись врассыпную, кудахча. И пришел петух, выгнул пурпурную шею, воинственно глядя бусиной глаза, как Люда вываливается из машины, одергивая на боках платье.

— Я с Валькой все тут соберу, а вы ехайте к школе. Потом меня заберете. Теть Валя! Теть Ва-ля!

Жигуль поскакал дальше, храбро преодолевая рытвины. Останавливаясь возле школы Тимоша сказал сиплым голосом:

— Цветы.

— Что?

— Цветов говорю, полная степь. Щас вот. Скоро жара, так высушит все. Ну и попалят много. А щас — полная.

Ника кивнула и обреченно пошла к стеклянным дверям. Тимофей закурил, облокачиваясь на машину и задумчиво разглядывая невысокую фигурку в джинсах и зеленой футболке.

В прохладном вестибюле Ника постояла, набираясь решимости. Опять надо идти к незнакомым людям, спрашивать, да еще вот рассказывать, что Людмила Степанна просила…

— Тебе, что ли, звонить? — женщина в сером халате оглядела ее с головы до ног и, поманив рукой, ушла к дальней двери, сунула туда голову:

— Тут приехала, городская. Ага. Тимохина которая. Людка просила, чтоб телефон.

И Ника, кивая на ходу смутным чужим лицам, пробралась между полированных столов в угол, встала спиной ко всем, берясь потной рукой за круглую трубку.

— Не набирай, — подсказала полная женщина с вязаньем в руке, — подожди, сейчас телефонистка соединит. Дай-ка.

Внимательно разглядывая Нику, пропела в трубку:

— Танечка! Танечка, сделай нам звоночек. Межгород, да. Южноморск. Ждем.

Отдала трубку Нике и, отходя, сообщила:

— А дети его все у бабки, так что ты не волнуйся особо. И мужик он хороший. Только следи, чтоб с Петькой Северухиным не вошкался.

— А? — растерянно сказала Ника. И все забыла, услышав в трубке испуганный мамин голос.

— Веронка? Это ты?

— Мам, я.

— А почему говорят, Николаевское? Это что — Николаевское?

— Ну…

Ника подавила желание спросить, не звонил ли Коля, представив, как мама, расширив глаза, приваливается к дверному косяку. Если звонил, сама скажет. Уж так скажет…

— Доча, ты звонила?

— А? — Ника снова растерялась.

— Вчера, — сказала Нина Петровна и вдруг смущенно хихикнула, — а то меня не было дома.

— И ночью? — удивилась Ника.

— А ты звонила ночью? — с раскаянием прошептала мама, — ну понимаешь…

Ника сурово молчала.

— Понимаешь. Эдуард Михайлович, он за мной заехал. И так получилось, ужасно просто, там размыло дорогу… ты что молчишь? Да! Размыло! И нам пришлось заночевать в домике. Прямо на дачах. Веронка, это было… ужасно! Мыши, они, оказывается, так громко скребутся. Но зато сколько там звезд! А какой воздух! Мы посадили топинамбур!

— Я не сомневаюсь.

— Вероника, не груби мне!

— Мам, я не грублю. Баба Клава не звонила?

— Нет. Сегодня вечером обещала. Я буду ждать.

— Женьке передай я его целую.

— Конечно. Сегодня «Знатоков» показывают, так что мы будем…

Она прокашлялась. Ника ждала с интересом.

— Я буду смотреть, — с вызовом поправилась Нина Петровна.

— Ну, хорошо. Мам, я приеду, наверное, дня через три. Или четыре.

— Хорошо, — радостно согласилась мама.

— Я расскажу все, когда приеду…

— Веронка, у меня там в духовке пирог, ты все, все в порядке у тебя? Я целую. И Коле! Коле привет передай!

— Хорошо, мам, я тоже целую тебя.

— Ой! Веронка, подожди! Тут приходила Василина. Ты слышишь меня? А ей звонила Алечка.

— Алечка? — Ника с трудом прогнала видение, как мама с товарищем Эдуардом смотрят на звезды через щелястую крышу, лежа на топчане, а вокруг бегают шумные мыши.

— Ну, боже мой, Тина Дивановна твоя, хотя я всегда была против этой дурацкой клички для такой прекрасной молодой женщины, как Алечка. Так вот, Тина Дива… Алечка просила тебе передать, сейчас, я тут записала. Ты слушаешь?

— Да.

— Пусть Ника меня простит, если бы я знала, я бы никогда. Я ее люблю. Веронка, ты мне можешь объяснить, что это значит? Как это любит?

— По-дружески, мам.

— Я понимаю. А что можно разве как-то еще любить девочке девочку? Но мне вот что странно…

— Мама, у меня жетоны кончаются. Приеду и расска…

Ника положила трубку. Пирог? Ночевка на даче? Звезды? Вот это она уехала из дому…

Поблагодарив учительниц, которые сидя за столами, молчали, напряженно вслушиваясь в ее реплики, она вышла в гулкий вестибюль. Ладно, пусть мама там повеселится, только б не обидел ее этот фазендейро Эдуардо. А вот Тинка, как хорошо, что позвонила, хотя они с Васькой никогда и не общаются толком. И Васька бестолковая сразу прискакала рассказать.

— Я вас тоже люблю, — прошептала Ника, выходя на крыльцо и улыбаясь Тимохе, который осклабился в ответ и по-царски небрежно помахал кистью. Рядом с ним стоял тощий сутулый парень, топырил кулаками карманы рабочих штанов, исподлобья разглядывая подходившую Нику.

— Давай вперед, — хозяйски распорядился Тимоха, выбрасывая окурок. Махнул рукой парню, недобро глядевшему вслед:

— Бывай, Петро.

Через три минуты Ника подняла голову, оглядываясь.

— А куда мы едем? Там же Люда, в магазине, ждет!

— Не помрет Люда, — Тимоха что-то замурлыкал, пока старый жигуль, рыча и кашляя, карабкался вверх по склону холма, пылающему россыпями маков.

На самой макушке машина встала. Тимоха открыл дверь, склоняясь в шутовском поклоне:

— Прошу, мадмуазель!

И Ника, выбираясь, прижала к вискам волосы, которые теплый ветер мгновенно вскружил облаком вокруг головы.

— Ой! Красота какая!

Вокруг лежала зеленая, до невозможности яркая степь, текла цветными волнами, голубыми, желтыми, пятналась алыми лоскутами маковых полянок. Вдалеке ползал трактор, за ним чертились темные полосы пашни. И пестрыми коричнево-рыже-белыми озерцами медленно перемещались небольшие группки коров с обязательным черным пятнышком пастуха поблизости.

— Там вон море, — Тимоха махнул рукой куда-то за ровные полоски деревьев, что делили степь на огромные квадраты, — пару раз в неделю вполне можно махнуть. Шашлыки-машлыки. Ну, если хочешь, конечно.

— Я?

— А кто ж?

Ника, все еще держа волосы, повернулась к нему, глядя удивленно. Тимоха кашлянул и, отворачиваясь, махнул рукой в далекую степь:

— За железкой, там копают курганы. Москвичи едут, каждое лето. У нас иногда снимают хаты, ну, кто поважнее. Детей везут, молоко с-под коровы, ну то такэ. Ясно, не курорт, но раз копают в степи, то и живут здеся.

— А там что за домик?

— А. Это станция. Наша. Колодезное. Туда семь километров, если от села. Вон и поезд, видишь?

У самого горизонта, на сверкающей ниточке поблескивал игрушечный состав.

Ника перевела глаза ближе, разглядывая улочки из одноэтажных домиков, укрытых сейчас густой зеленью деревьев, и за каждым — квадрат огорода с линейками грядок. А поодаль — огромные коричневые пласты фермы, тонко обрамленные заборами, что сходились к облезлому длинному зданию с широкими воротами.

— Вон тама мой дом, — сказал Тимоха прямо над ее ухом, и Ника поспешно шагнула вперед, скользя подошвами по сочной траве. С облегчением ответила, тыча рукой вниз:

— Смотри. Вон магазин. И Люда там.

У желтой коробочки магазина мелкие фигурки бродили вокруг стопки ящиков и горы пакетов.

— Пора, смотри, она ждет.

— Пора, так пора.




Жигуль ухнул вниз тяжелой скрипучей ласточкой, и, помрачневший было Тимоха, заорал что-то, выставляя загорелую руку из окна под встречный ветер.




Ближе к вечеру тазы и кастрюли с салатами, горы свеженаверченных и зажаренных котлет и, как показалось усталой Нике, целая тонна начищенной картошки погрузились на сиденья автомобилей и уехали в холодильники школы и столовой, чтоб с утра превратиться в кушанья — в оливье, закуски и «горячее». Встать на длинные столы, что протянутся из дальней комнаты через распахнутые двери к самому выходу во двор.

Ника помыла руки и неверными шагами убрела куда-то в лабиринты комнаток и кладовок. По дороге попалась ей Настина спальня, где рыдающую невесту впихивали в кружевной кринолин, в котором выходила замуж старшая сестра.

— Не влезаю! — голосила Настя, краснея и втягивая шестимесячный живот, — та шо ж такое, не застегуется же!

— Шо ж такое, а? — уничтожающе подхватывала Элеонора Павловна, согнувшись у ее голой спины и проковыривая дырки под шнуровку, — прям, и не знаю, ну шо ж такое с девонькой стало!

— Ма-а-а!. — стихал Настин вой, полный упрека, по мере того, как Ника уходила все дальше, спотыкаясь о порожки и щупая руками двери.

Ей было уже все равно, куда идти, грезился диван, или хотя бы бесхозный коврик, где можно было свернуться калачиком, и чтоб никто-никто не трогал, желательно ближайшие полгода. Наощупь, моргая слипающимися глазами, ткнулась в высокую филенчатую дверь, и та раскрылась со скрипом, показывая почти пустую комнатку, освещенную лунным светом — оказывается, в своих полусонных странствиях Ника прошла дом насквозь и очутилась у противоположной, выходящей в переулок, стены.

Диван! — сердце ее переполнилось радостью при виде темнеющей у беленой стеночки кривобокой тахты. И обходя молчаливые мешки, пахнущие яблоками и сеном, она, наконец, свалилась на старое покрывало, клонясь, легла на бок и мгновенно заснула.

Приснилась ей Люда — дергала за плечо и, приближая рот к уху, гудела расстроенно:

— А чай? А покушать, Верунчик? Все собрались, треплются. А?

Но, погудев, голос постепенно утих и раздался уже издалека:

— Та спит она. Устала, еще бы. В кладовке свалилась. Не лезь, Тимоша, пусть спит.

Ника благодарно повела плечами под неизвестно откуда взявшимся одеялком и с чистой совестью заснула крепче. Луна, заглядывая в раскрытое узкое окно с щербатым подоконником, светила на усталое лицо и спутанные волосы, на пальцы, держащие край одеяла у подбородка, и ногу в белом носке, трогало лучом раскиданные по полу шнурки кроссовок.

За стеной гудел и булькал телевизор, дальше, в большой комнате невнятно шумели голоса. Но Нике ничего не мешало. Сон усталости взял ее сильно и крепко, без картинок и сновидений. Держал в глубине мягкими сильными лапами, и лишь изредка ослаблял хватку. Тогда Ника воздушным шариком в киселе медленно поднималась к поверхности, где через тонкую пленку сна становились слышны голоса и даже отдельные слова, но не понимала их и, поболтавшись в верхнем слое, снова опускалась на самое дно беспамятства.

— Ты хоть машину б успел помыть, ведь в загс.

— Та помою…

— Дядь Миха сказал, волгу дает, на полдня, как раз в загс успеют.

— Мааа, а ленты?

— Будут тебе ленты, вона полный ящик, с людкиной еще свадьбы.

— А кукла? На волгу нужно куклу!

— Ляля, иди, принцесса, пошукай мамину куклу. Как не дашь? Тети Насти не дашь куклу? Ну шо ж за ребенок такой.

— Ляля, и спать! А то завтра не встанешь. Что Вовик? Спит твой жених, ажно пузыри пускает.

— А вот я когда выходила за Анатольича, то мы на санях в загс ехали. Та не, какие олени, не подкалуй. Лошади, мороз, фыркают. И снег скрипит. И как нас тряхнуло, так дед мой и потерялся, аж запрыгал по колее.

— Что ржете? Не пил, ну немного я выпил. Виноват, что ли, то кони такие, да Витька-придурок. Его потом сосной придавило, жалко дурака. Ну, наливай, Тимоха.

— Та хватит тебе уже.

— Молчи, жена!

Голоса переплетались, выстраивали зыбкие картинки снов, но усталость придавливала их огромным медвежьим боком, и Ника не успевала разглядеть, ни коней на скрипучем снегу, ни куклы на капоте блестящей «Волги».

…

— Ничего она так, жопастенька. Всерьез, что ли, решил?

— Та откуда я знаю.

— Цццц, прольешь же, тихо! На.

— За здоровье.

— За здоровье.

— Ее вот на капот к Михе! Будет чисто кукла, ноги расставит, глазами блым-блым.

— Дурак ты, Петро. И чего злобишься?

— Я? Да жалко смотреть, как бабы тебя окручивают. Ах, Тимоша, ах одинокий ты наш. Ты ее знаешь? Нихуя ты не знаешь! Может она поблядуха какая, вон Людка рассказывала — в кабаке гуляли.

— Чего б не погулять, они ж чисто со своими сидели.

— Э-э-э, а ты уши развесил. Теленок, а не мужик. Мало тебе одной курвы, так ты еще замечтал, городскую завести!

— Да пошел ты. Наливай.




Сон истончался, рвался, слова резали его, как ножички. И Ника, открывая пустые глаза, уставилась на мешки, присевшие у стены. Кажется, это под окном. И, кажется — про нее говорят…

Устала держать глаза открытыми и заснула снова. На этот раз ей приснились поиски туалета, она бродила то среди темных унитазов, намертво закрытых крышками, то попадала в сверкающий зеркалами клозет, где на каждой дверочке висела табличка «ремонт» и наконец, не имея сил дальше терпеть, проснулась, стискивая ноги и откидывая одеяло. Ну вот, теперь пробираться обратно, наощупь. А все, кажется, спят, такая тишина стоит. Она села, громко заскрипев пружинами в брюхе тахты. И отдернулась к стене, с ужасом разглядывая темную фигуру с лохматой жуткой головой. Из тени лица сверкнули глаза.

— Та не боись, — сипло сказала фигура и, качнувшись, осела на колени, тыкая в лицо Нике колючие ветки в белых цветочках и обдавая ядреным водочным ароматом.

— Ты чего? Кто?

— Вера… Верони-ка! Я попрошу…

— Тимофей, это ты?

— А кто ж? — удивился черный призрак и налег на ее колени, шаря по одеялу, — я. Я это, сказать хотел. Я тебя люблю.

— Что? — от потрясения Нике расхотелось в туалет. Она быстро отползла, насколько сумела, и натянула одеяло до подбородка.

— Ты напился. Иди спать.

— И пойду! Вот скажешь, и пойду. Да!

— Что скажу?

Тимоха покачал головой, смиренно удивляясь женской тупости. Разъяснил заплетающимся языком:

— Так замуж. Же. Жениться. Со мной!

— Жениться? — Ника с тоской заглянула через его плечо, прикидывая, как бы удрать.

— Я ж говорю — дура, — победительно вступил мешок у стены, и она, дернув ногой от испуга, ударила жениха в живот.

— Заткнись, Петруха, — Тимофей отмахнулся и зашарил по одеялу, собирая уроненный свадебный букет.

— А ты что тут? Да идите ж отсюда! Я закричу! — Ника плавно проехала задницей по тахте поближе к раскрытому окну.

— Давай, Тимоха, — придушенно заржал мешок и выпрямился, вставая с корточек, — давай, я посторожу.

— На, — жених снова сунул Нике в лицо веник с темными листьями и пахучими цветиками.

— Ага, — согласилась она, приняла букет, и покрепче взяв в кулак ветки, изо всех сил съездила кавалера по одной щеке, потом по другой. Ткнула цветами в темное лицо и, выворачиваясь, соскочила с тахты, подхватила за шнурки кроссовки, об которые споткнулась, кинулась на низкий подоконник. Пыхтя, выдралась наружу и, спрыгивая на лавочку в кустах, усеянных такими же цветочками, захлопнула створку, отрезая негодующий крик не усторожившего Петрухи:

— Ах ты, курва городская!

На окне блестела толстая щеколда, и Ника сдвинула ее до упора, слетела с лавки, и продралась через кусты.

Встала, тяжело дыша и оглядываясь. Позади треснуло, зазвенев, стекло. И в ужасе она понеслась по убитой грунтовке, таща кроссовки за шнурки, зажатые в кулаке. Мелькнул мимо чужой забор, зашлась в радостной истерике собака. За ней другая, и через минуту все село заливалось бодрым лаем, что волнами ходил от одного двора к другому.

Ника бежала, на ходу прикидывая, нужно сделать круг, вернуться к дому и что? Ломиться в запертые ворота? Выкрикивать свое имя, всех будить и после рассказывать, как она спасалась спросонья в окно от ухаживаний пьяного Тимохи?

Переулок свернул и уперся в крылечко большого барачного дома с темными окнами и стеклянной вывеской. Тускло блеснули золотые под темным стеклом буквы «Детский сад „Ромашка“».

— Эй! — удивилась неразличимая в тени крыльца женщина, вышла на свет, разглядывая тяжело дышащую Нику. Огонек окурка описал дугу и упал, придавленный женской ногой.

— Ты что тут носишься?

— Я. Они…

За поворотом послышались грозные мужские крики, поднявшие новую волну собачьего бреха.

— Ага. Заходи, быстро.

Женщина толкнула мимо себя взлетевшую на крыльцо Нику и встала, тряся вытянутый из подмышки коврик.

— Что? — крикнула навстречу топоту и тяжелому дыханию, — давно в ментовке не был, Северуха?

— Курва, — с готовностью выдал любимый эпитет Петро, поддерживая валящегося на него Тимофея.

— Чего? — холодно удивилась женщина, — ты мне что ли, говно ползучее? А ну пошел отсюда, если не хочешь, чтоб я утром бумагу написала. Смотри-ка, герой какой. И дружка своего забирай.

— Иночка, — закричал Тимофей плаксивым голосом, — Инуличка! Как там мой Костик? Я ко- ко- Костику пришел. Скажи, папка твой пришел, с конфетой.

— Спать иди, ко-ко! Утром принесешь свою конфету. Тьфу, пьянюги.

Под каждое слово коврик мерно дергался в руках, обдавая топчущися героев клубами пыли. Луна равнодушно смотрела сверху, на дороге шевелились черные длинные тени. Снова свернув половичок, женщина зашла в дверь и захлопнула ее за собой, улыбнулась Нике, что стояла у стены, переводя дыхание.

— Петруха совсем гнилой мужик, глаза бы мои не смотрели. И чего Тимофей с ним хороводится. Ну, бухают вместе, а там уж все равно — с говном или с золотом. Наливай и ладно. Пойдем наверх, а то у меня там ночные одни. Я дежурю. Инна меня зовут.

— Мне бы в туалет. Я только обуюсь.

— Пойдем.




Через десять минут Ника сидела в полутемной игровой комнате, так привычно — на крошечном стульчике, задрав колени к подбородку. Напротив, придвинув стульчик к темному входу в спальню, сидела Инна, обхватив руками колени, слушала рассказ о ночном сватовстве и беззвучно смеялась, время от времени оглядываясь на тихую спальню.

— Букет, значит, притаранил? А этот, значит, сторожить взялся вас? Ну, мужики, ой горе с ними. Утром проспятся, Тимоха будет ходить и вздыхать, краснеть будет. Ты думаешь, зря от него жинка сбежала? Он как нажрется, такого скуролесит. Один раз, не поверишь, до утра сидел на крыше, знаки подавал пришельцам. Всю одежу с себя порвал, развесил на антенне. И стоит, голый, как та стриженая овца, руками машет, крестом их складывает. Его потом год дразнили, пацаны со школы идут, и как увидят, орут «мы пришли с миром!», а сынок его старший сумкой их по мордасам. Потом подрался с папашей. Позоришь нас, мол.

В спальне кто-то заворочался, невнятно проговаривая быстрые слова и всхлипывая. Инна быстро поднялась и ушла, что-то зашептала, баюкая. Когда вернулась, поправляя короткую стрижку над круглыми щеками, Ника сказала шепотом:

— Это вас Люда хотела попросить, чтоб на утреннюю дойку? Говорила — Инна, дети.

— Ну, да. Только в саду-то до восьми никого, а я в ночную вот. Не оставишь.

Большая комната просвечивалась в окно бледным лунным светом, а с другой стороны окна стояли темные, ловили на себя тонкие тени вазочек с цветами и мохнатых собачек с медвежатами, что толпились на подоконниках.

— А давайте я побуду, — предложила Ника, — я воспитатель. У меня и сан-книжка есть, в сумке, я покажу.

Инна улыбнулась, раздумывая.

— А давай. Обратно побежишь и Людке скажи там.

— Ой. Я лучше прям сейчас останусь, — Ника поглядела на тихий лунный свет, вспоминая, как брехали собаки и орали пьяные мужики, — сколько там осталось, часа три? Ну, чего я пойду, я бы тут…

Инна взяла со стула кофточку, надевая, застегнула пару пуговиц на груди.

— Ладно. Ты побудь, я все же сбегаю. Потом поспишь тут на раскладушке, а к шести я на ферму, к девкам.




Оставшись одна, Ника прошлась по комнате, разглядывая круглые столики, шкафы с игрушками, рисунки на стенах. Там за окнами — куры, собаки, ферма с коровами, голосистая невеста Настя и пьяный Тимоха с нехорошим Петром Северухой. А тут, в полумраке просторной игровой — все точно такое же, как в южноморской «Ласточке». Даже разбросанные по ковру большие кубики с облезлыми боками. И ей тут не так по-сиротски, как в большом распахнутом доме, где все кричат, улыбаются ей, но нет у Ники своего угла.

— Мама, — позвал из спальни детский голос.

И она быстро пошла, обходя стульчики, в полутемную спальню, с ночником в виде пузатого львенка, осмотрела пустые маленькие кровати — заняты были лишь пять у стены — увидев рядом с одной стоящую фигурку в белой пижамке, присела на корточки, беря теплую ручку в свои.

— Еще ночь. Поспи. Мама придет, утром.

Мальчик посопел, глядя перед собой пустыми глазами, и повторив:

— Мама… — послушно снова лег, не отпуская Никиной руки.

Она погладила растрепанные жесткие волосы. Ужасно вдруг заскучалось по Женьке — он точно так же смотрит перед собой, когда садится в постели, спасаясь от нехорошего сна, и так же зовет ее, не слыша ответов и не видя, но сразу успокаиваясь. И после ее поцелуя так же послушно ложится, чтоб посмотреть следующий сон.

В комнате послышались тихие шаги. Ника встала и, укрыв мальчика, вышла из спальни.

— Нормально, — сказала вполголоса Инна, — бабка не спит, я ей передала, чтоб тебя не шукали. Она сказала, та пусть девочка как выспится, так и приходит, главное в загс чтоб не опоздала, машинами ж поедут, в райцентр. А накроют они уж сами, народу там с утра будет кучища.

— Не хочу я в загс, — тоскливо отозвалась Ника, — я бы лучше тут.

— Ну, я поеду, а? — Инна обрадовалась, — сбегаю на дойку, потом к ним, потом оденуся дома в праздничное. А к обеду вернусь.

— Отлично! — Ника посмотрела на башенки недостроенного на ковре замка. Теперь это ее замок, и она будет в нем. С маленьким привычным народом. А Тимоха с Петром и всякие оливье пусть будут снаружи.




Глава 16

Ника и свадебные перипетии


— Тапор и рукавица, рукавица и тапор! — дядя Миха ухнул, визгнул и затоптался на небольшом пятачке между стеной и длинным столом, задергал локтями, затряс маленькой лысой головой, подмигивая Нике. Та улыбнулась, поднимая фужер с лимонадом, отгородилась им от танцора. Пестрый широченный галстук летал по жаркому воздуху, не поспевая за дядей Михой, ложился на тощее плечо и соскакивал при следующем прыжке.

— Эх-эх-эх, — одобрительно заревели гости.

Во главе стола Настя, растопырив локти, укутанные кисеей, накалывала что-то на вилку и одновременно выговаривала сурово Петрику, который послушно кивал, раз за разом сбивая локтем со стола фуражку и нагибаясь под стол — подобрать и водрузить на место. Уши Петрика пылали, будто к стриженому ежику темных волос приклеили два ломтя помидора. На круглом почти детском лице застыла смесь любви и возмущенного внимания.

Дядю Миху с топором и рукавицей утащили на улицу, из колонок на полную громкость замурлыкала Лайма Вайкуле, неумолимо вытаскивая из-за сбитых скатертей девчонок в бархате с люрексом и парней в плохо сидящих костюмах — а под пиджаками — обязательные белые рубашки с торчащими сикось-накось воротничками.

— Ах, вернисаж ах вернисаж! — заливалась певица.

В вечернем свете в распахнутые настежь двери внезапно проскакивала Джулька, клацала зубами, ловя брошенный кусок, и девчонки, взвизгивая, томно откидывались на деревянно подставленные руки партнеров.

— Какой портрет какой пейзаж! — вступал певец, и тетки за столом таяли, как сахар в чайной чашке, — Валера… Валерочка, слышь, как выводит!

— Вот зимний вечер летний зной!

Напротив Ники упал на табурет Тимоха, промахиваясь, плеснул себе водки в огромный хрустальный конус, но пить не стал. Воздвигся, покачиваясь, и стал искать на пиджаке грудь, чтоб приложив руку, пригласить даму на танец, но все совал ее подмышку, и снова пал на табурет, клоня голову на залитую вином скатерть.

— А вот Венеция весной, — слаженно голосил дуэт.

Вокруг танцевали, нестройно подвывая, рядом кто-то орал политические откровения, обращаясь к широкой спине соседки, а та отмахивалась, припадая к подруге и, время от времени кося жирно подведенным глазом, приветливо улыбаясь Нике.

В Венеции — коттоновые юбки, вспомнила Ника. Встала, хватаясь за блестящую спину соседки и перекидывая ноги через скамейку, пробралась к выходу, спотыкаясь о чужие колени и похлопывая протянутые руки.

Во дворе постояла, дыша вечерним воздухом, и выйдя из ворот, свернула за угол, разводя ветки, забралась под то самое окошко, с дырой в стекле, через которую ночью Петруха открывал щеколду. Села на лавочку в темноте, вытянула ноги в кроссовках.

Что-то не так идет в ее жизни. Двадцать шесть лет. Профессия, да. И детей она любит, а главное — они любят ее, вон как висели сегодня на боках и руках — не уходите, Вероника Анатольна, почитайте еще, и домики давайте дорисуем. Пока сидела за мужем, чувствовала, что связали ее по рукам и ногам, но верила маме, которая, вздыхая, говорила «такова наша женская судьба, Веронка». Сейчас случилось для замужней женщины страшное — муж изменяет, и уже несколько раз она удивленно прислушивалась к себе — куда же делась ее любовь? Ведь верила — любит. А в сердце пусто, но не горестно. Просто пустота. И обида, ужасная такая обида — меня, которая так старалась, и вроде бы получалось — готовить, шить, работать, встречать мужа с улыбкой, выслушивать его, когда о проблемах, срываться с места и ехать по первому зову… такую вот ее и вышвырнуть из своего сердца. Заслужила разве? Несправедливо!

Она судорожно вздохнула, сгорбилась, опираясь локтям о коленки, но выпрямилась, боясь, что слезы потекут и закапают на невидимую землю.

А есть ли в любви справедливость, Куся-Никуся? Ты же книжки читаешь, ну какая может быть справедливость, если накатило и понесло. А у тебя было ли так? Или было — ах какой, веселый, яркий, очаровательный, всем нужен, а выбрал тебя…

Сидела, сглатывая слезы и утишая беспорядочные мысли.

— Чарли Чаплин, смешной чудак, — доносилось с освещенного двора.

Ника пожалела, что не взяла сигарету, а уходить неохота, так тут тихо и тайно.

— Чар… — певицу вырубили на полуслове.

— Ты казала у субботу пидем разом на роботу, — вырвался из нутра дома радостный рев, — я пришов тебе нема, пидманула пидвела!

— Йээх! — заорали звезды, прыгая в небе и скача по веткам старого грецкого ореха.

— Ты ж мене пидманула!

— Ты ж мене пидвела!

— Ты ж мене молодого з ума розума звила!

Вдалеке заголосили петухи, залаяли собаки. Затрещали кусты, Ника съежилась испуганно вглядываясь.

— Вот ты де! — Люда упала рядом, обмахиваясь ладошкой, сунула открытую пачку сигарет:

— На, мальборо. Пока мать не видит, хоть перекурю.

Зажигалка осветила потное радостное лицо, плечи, обтянутые сверкающими бархатными розанами. Огненная крошка упала на колено и Люда задергала ногой, спасая подол.

— Фу-у-ух, как хорошо! Платье вишь, надела дурновастое, тут таке што Сергуня мне везет — не считается за одежу. Так я все эти комбезы да джинсы-бананы таскаю в портах. А дома ни-ни, тут чтоб шелковое да поблестее. Ты как?

Ника пожала плечами.

— А то бери вон Тимоху, — предложила Люда, изо всех сил затягиваясь, — дурак еще тот, то зато телок-телком. Через полгода водить будешь за собой, как бычка за кольцо. Главное, чтоб не пил. А так-то он работящий. И руки с нужного места. А чего ж еще бабе надо? А?

Вот, подумала Ника, вот главный вопрос. Чего ж мне — бабе — надо?

— Я ж не только баба, — ответила вполголоса, — я ж еще и человек.

— А кто мешает? — удивилась Люда, — мне тоже Сергуня поначалу закатывал — то должна, да это должна. Так я ему отрезала, как отрубила. Ты говорю у меня сыт-ухожен, как сыр в масле, нежишься. Да тебе такую, как я, разве ж когда найти?

Она толкнула Нику локтем и захихикала, прислоняясь и вытягивая в рассеянный свет руку с длинными ногтями, выставила указательный палец и отмерила на нем большим один суставчик:

— Тем боле, с таким-от прыщичком, как твой.

— Люд! Да ты что, разве можно такое мужчине? У него ж комплекс неполноценности будет навечно.

— Ага. И хорошо. За меня крепче будет держаться.

Она покрутила рукой и растопырила пальцы, снова шепча и укисая от смеха:

— Соврала. Все у него нормального размера, да пусть думает. А решит на других проверить, так я ему… О! — Вскрикнула она и Ника подскочила.

— О! а ты про Осю-Тосю ржачные новости знаешь? Ой, ты же развелась, черт… ну все равно, давай расскажу.

— Это про кокшу с пекшей новеньких?

Ника вспомнила двух тощеньких испуганных девочек, которые пришли прямо из училища и бледно улыбались ей в коридорах «Каразина». А потом, когда через два месяца она приехала к Никасу, то Осю-Тосю не узнала. Обе барышни потяжелели килограмм на десять каждая, облачились в джинсу, немилосердно расшитую гранеными каменьями, и по палубам ходили важно, как королевы, цедя сквозь зубы «драссти» всем женам, кто ниже капитанской и старпомовской. Зато победительно окликали чужих мужей уменьшительными именами, громко смеялись, презрительно поглядывая на некстати нагрянувших жен.

— Первый рейс, не хухры-мухры, — смеялся Никас в каюте, растирая полотенцем шею и бицепсы, — загордились девки. А жрали, знаешь как? Чисто бульдозеры, по вечерам часа три чай конфеты пирожные ветчина…

Так и уехала тогда Ника, унося в памяти две вальяжно развалившиеся в столовой перед теликом фигуры.

— Колясик, — томно вскрикивала щекастая Ося, — побеги малыш на верхнюю палубу, там твои джинсы я кинула сушиться.

— Сережечка, — вторила ей расплывшаяся по креслу Тося, — конфетку кинь, с ликерчиком!




Люда затоптала окурок и сразу же закурила еще одну сигарету.

— Ну, так вот. Я Серому говорю — а шож за дела такие? Чего эти коровы права качают? Ну, ты уехала тогда, а я осталась, отпуск у меня был. Он ржет, да ладно, не бери в голову, то наш нынче зоопарк. Мы их дразним, а они думают — королевы. Я говорю, да мне начхать, что они там думают! Но если кто из них еще раз Ляльке хоть слово скажет, уйди девочка не мешай, так я патлы повыдеру королевские! По одной волосине! Ну вот… утром смотрю — нету Оси-Тоси. Уехали домой в свою Горловку, в отгулы. Думаю, повезло дурам на это раз. Я ж не шутила. А потом, мне уже ехать через денек, и тут бац — идет краля по коридору навстречу. И сразу к Лялечке «ах ты мой котик ах ты моя сладкая папина-мамина дочка!». И мне «ой, Людочка, ой как я рада вас видеть!». Смотрю — а у нее, у Оськи, бланш на пол-рожи! Глаз заплыл, щека фиолетовая. Я, конечно, здрасти, Ляльку дернула к себе и ушла. В каюте Сергуню спрашиваю, а кто же это вашу Осеньку изукрасил? Он как зашелся. А это говорит, наши девоньки дома слишком сильно хвалились, какие они теперь королевы. Три дня хвалились, а на четвертый у подружек нервы сдали. То есть, Верунчик, схлопотали Ося-Тося от своих же подружаек! А главное — такие сразу стали мяххкие, хоть к ране прикладывай! Мне до самого отъезда чуть не в пояс кланялись.

— Ой, мороз-мороз! Не морозь меня! — завел кто-то, и гости грянули так, что крыша на доме подскочила:

— Не морозь меня-а-а-а, маиво ко-оня-а!

— Пойдем, Вер, песни начались. Попоем!

— Я посижу еще. Люд, мне завтра надо бы ехать.

Люда бросила поправлять платье и всплеснула руками.

— Да ты что? Завтра ж самый смак! По родычам пойдем, там-тут посидим. К вечеру сеструху надо на тачке катить, в ставок вываливать, да Ларка хитрая, видишь, в городе осталась. Но все равно, мужики в платья нарядятся, будут дурковать.

И проломившись по узкой тропке через кусты, закончила решительно:

— Послезавтра и поедешь. Тимоха проспится и на станцию отвезет. Или в Бердянск с дядей Михой двинешь.




Следующий день слепился в голове Ники огромным лоскутным одеялом с рваными краями. Застолье утреннее, стоны похмельных мужчин, внезапные песни и громкий смех. Нестройная толпа во главе с аккордеонистом, салютующая бутылками и стаканами, и вот уже застолье у Петрика, потные родители, мать в панике озирающая накрытые столы, отец, что-то рассказывающий сыну, который оглядывался в тоске, кивая стриженой головой и держа в руке неизменную парадную фуражку. Рыдания Насти, что заглушали тоскливые песни. И танец новобрачных, сверкание люрекса на широких плечах невесты и жених в крепких женских руках. Снова переход по центральной улице, крики соседям, что собирались на скамеечках, разглядывая гостей.

Пару раз Ника убегала в детсад и там, надевая белый халатик, с удовольствием возилась с малышней, пока Инна, наспех переодевшись, бежала к пирующим. А после, вернувшись, притаскивала с собой куски жареного мяса прямо в тарелке, вперемешку с солеными помидорами. Пирожные и ломти свадебного торта с каменной твердости сахарными розами. Падала на стульчик и рассказывала Нике о том, что она пропустила:

— Петруха подрался! Ну, я думала, он в первый день еще загавкает, запозднился. А щас — дяде Михе навалял, за то, что Миха плясал с Караваихой. Ну, то так, ему просто подраться схотелось. У нас знаешь, гостей провожают и кланяются «извините, что без драки».

Инна хохотала и совала Нике кусок торта.

— Ты ешь, ешь, тетка Равилька пекла. Они татаре, знаешь, какие вкусные делают сласти. Спать-то где будешь? Хочешь, раскладуху поставлю в кладовке. Сегодня всего трое ночуют, Костик, Машенька да Владик.

— Хочу. В кладовке. А завтра поезд во сколько?

— На станции-то? В пять вечера проходит. На Мелитополь. Поедешь?

— Пора мне.

— Ладно. Ты щас-то побеги, там народ уже переодевается, морды красят. Шо черти! Тимоха у меня ночнушку выпросил, в ней по улицам скакать. У Людки фотоаппарат японский, она потом в городе напечатает фотографий, уй, поржем после!

Инна быстро расчесала короткие черные волосы, вытянула губы, крася помадой и пристально глядя на себя в зеркало, добавила:

— Еще ж Ларка приехала. Класс будет, она ж старше Настьки, ее в тачке повезут выкидывать. И Леонору Палну хотели, да к ней не подступишься. А Ларка тебя искала. Привет, говорит, Веруне от дяди Феди.

— От кого?

Ника совсем собралась остаться в детсаду и снова отправить Инну развлекаться. Но заинтересовалась.

— Какого дяди?

— Феди. Как в мультфильме, прям. Дядя Федор. Твой дядька. Ты иди, Вер, она расскажет. А как устанешь, приходи, я снова сбегаю.

— Я недолго.




Лариса встретила ее как старую подругу, стиснула в объятиях, чмокая красной помадой и гордо поглядывая на любопытных тетушек.

— Верунчик!

Но ее тут же оторвали, завертели и она издалека, смеясь и поднимая руки, на которые соседки натягивали какое-то рванье, только кивала, подмигивая.




Потом была нелепая бешеная скачка по ухабам и рытвинам. Парни катили тачки, в которых подпрыгивали мальчишки, свистя и улюлюкая вслед хохочущей Ларке, она ехала первой, и рядом с редкими камышами ее аккуратно вывалили на желтую полосу песка, а потом гонялись, стараясь загнать в воду, где в панике орали гуси.

Устав веселиться, медленно шли обратно. Повизгивал аккордеон, Лариса шла, скомкав в руке оборванный подол старого платья, весело огрызалась на бегающих мальчишек.

— Догоню щас! — кричала грозно, — нашли перестарка, да я из рейса вам сюда капитана привезу!

— Ларка-капитанша! — орали мальчишки, прыгая и сверкая мокрыми босыми ногами, — капитанша-Ларка!




В доме Элеонора Павловна осмотрела очередной разор и скомандовала:

— Ну, будет! Убраться надо, а к ночи сядем с чайком, уже по-тихому.

— Ма-а-а! — трагически заорала невеста, выныривая из глубины дома, подняла руку с зажатой в ней фотографией, — ма-ма, да что же это? Я чего нашла!

И, суя матери измятый снимок, упала на стул, всхлипывая. Женщины столпились, заглядывая через плечо, толкая Элеонору Павловну в бока. Ларка, оторвав, наконец, мешающий кусок подола, тоже устремилась к матери.

— Покажь. Что там, что?

Элеонора Павловна повернулась к соседкам спиной и отступила, оказываясь рядом с Никой, что стояла у стены.

— Да что. Ничего! Идите, мы сами тут разберемся.

Ника вздохнула. Хотела у Ларисы спросить про дядю, какого-то Федю, но та прыгала вокруг хозяйки, вырывая снимок и, рассмотрев, уставилась на Настю с горестным восхищением:

— Вот. Это. Да. Ну, Петрик, ну, прожига!

Ника посмотрела на снимок в откинутой руке.

Довольный Петрик раскачивал качели, придерживая под спину тонкую девочку с темными волосами, поднятыми, как языки пламени. Прямо в экран летели стройные ножки в туфельках, закидывалось смеющееся личико, руки крепко держали железные прутья.

— Там и число-о-о стоит! — плакала Настя, тыкая пальцем в молодого мужа, что стоял позади, повесив голову, — пока я тут, пока я такая вот, а ты там, с какой-то! Мама-а-а!!!

Элеонора Павловна растопырила руки и, приговаривая, стала толкать уставших гостей на выход:

— Все, леди и джентлемены, пора и честь знать. Погуляли, теперь дайте уж нам самим разобраться. У невесты вон нервочки, устала.

— Устанешь тут, — хихикнула одна из соседок и умолкла, глядя снизу вверх на выпрямляющуюся хозяйку.

— Еще что скажешь? — немилостиво вопросила та.

— Совет да любовь, — поспешно ответила неразумная и удалилась, подхватив под руку качающегося супруга.

Двери захлопнулись, оставляя внутри электрический свет над грязными тарелками, упавшими фужерами и пустыми бутылками. Лариса, оседлав скамейку, прижимала к себе плачущую Настю. А Петрик благоразумно отступил в угол и стоял там, рядом с отцом невесты, поглядывая то на молодую жену, то на тещу.

Элеонора Павловна еще раз посмотрела на зажатый в руке снимок и перевела вопросительный взгляд на новоиспеченного зятя. Глухое молчание встало под люстрой с чашечками в виде тюльпанов. Петрик сглотнул и криво улыбнулся.

— Ма-ма! — вскрикнула Настя, отдирая от себя ласковые ларискины руки, — чего молчишь? Скажи ему-у…

Мама медленно повернулась к дочери и уперла руки в мощные бока.

— Ему? Мамо, значит, должна ему сказать? А ты каким местом думала, когда юбку задирала? Он пацан совсем, ему в армию, а ты значит, хи-хи да ха-ха? Вот теперь ты — жена. Печать в паспорте. Теперь это все — твоя забота, дочка.

— Я объясню, — торопливо сказал Петрик, выступая вперед.

Ника подумала, мимолетно удивившись, кажется, голос жениха она впервые и слышит. Нормальный такой голос и вроде не испуганный. Приготовилась ждать объяснений. Рядом с Петриком глухо покашливал Степан Ильич, делая непроницаемое лицо. Но тут Настя, восприняв совет матери буквально, взвилась над лавкой, отпихивая руки сестры. Лицо ее покраснело и перекосилось.

— Ах, объяснишь? Кобель драный! Слушать не хочу!

Во дворе грозно залилась Джулька. Дальние собаки подхватили лай.

Настя рванулась вперед, выставив руки со скрюченными пальцами, и Ника поспешно отступила за неработающий телевизор, укрытый вышитым покрывальцем.

— В-волосья повыдеру в-вот!

Могучая рука Элеоноры Павловны преградила дочери путь, и та упала матери на грудь, рыдая и грозя мужу белым стиснутым кулаком. Ника по стенке отступала к двери, стараясь двигаться незаметно.

Петрик вскинул круглую голову, сунул руки в карманы военных брюк, и, покраснев, вызывающе ответил на вопли молодой жены:

— Не хочешь, не буду.

Подумал и добавил:

— Пошла к черту, коза.

— Ах-х, — потрясенная Настя оглядела домашних, призывая их в свидетели бунта.

А Ника, приоткрыв двери, выскользнула во двор, освещенный голой лампочкой под виноградной беседкой. На ходу погладила жесткую Джульку и, выйдя за ворота, быстро пошла к главной улице. Ей уже было неинтересно, что там расскажет Петрик, помирятся ли, и что за дядя Федя разыскивал ее в городе. Устала, замаялась, переела лиц и криков, музыки и общения. Какой там семейный ужин с чаем и конфетами!

Она подошла к детскому саду, вспомнила любопытные черные глаза Инны, нянечку Васильевну, что будет шуровать шваброй, замирая, чтоб не пропустить ни слова. И, шепча нехорошие слова, решительно пошла дальше по темной улице, на которой вяло разгорались редкие фонари. Ну вас всех! Ругайтесь, миритесь, сходитесь и расходитесь. А Нике срочно нужно побыть одной. Совсем-совсем одной!

Она лезла вверх по склону. Цепляясь за кустики травы, оскальзывалась и, закусив губу, сгибалась в три погибели, отталкиваясь пальцами от сухой глины. Выше и выше. Собачий лай удалялся, оставаясь внизу. Туда же уходили маленькие далекие голоса, смех, тарахтение какого-то движка и сонное мычание коров. Легкий ветер вырвался с обратной стороны холма, подул на горячее лицо, и Ника засмеялась от удовольствия. Выпрямилась и, отряхивая руки, пошла к торчащему круглому валуну, прогнутому, как огромное кресло. Находя ногами выемки, вскарабкалась и, шумно выдохнув, села, свешивая ноги вниз, по неровному боку скалы, такой теплой, что грела даже через штанины. Глядя на небо, через край полное звезд, оттянула ворот футболки и подула туда, чтоб остудиться.

…Штаны изгваздала за эти дни вконец, хорошо хоть бельишко с собой, да маечки. А то пришлось бы в детсаду постирушку устраивать. Ей вдруг стало смешно и, глядя вверх слипающимися от усталости глазами, она засмеялась. И замерла, услышав снизу сиплый смех.

У ее ног вынырнула лохматая голова. Ника чуть не заплакала, разглядев смутное Тимохино лицо. Нигде нет покоя!

Мужчина перестал смеяться, когда она сурово замолчала. Кашлянув, прислонился к камню у ее ноги, глядя вниз, на редкие огни и черную степь вокруг.

Ей стало стыдно. Тимоха, конечно, дурень, но кажется, не вредный мужик. И какое право она имеет возмущаться, он сам показал это место, оно — его. Может быть, даже больше его, чем она думает…

— А ты чего тут? — спросила осторожно, боясь услышать в ответ пьяное бормотание.

Но голос был вполне трезвым, видимо перед пробежкой с тачками он успел проспаться.

— Да я. Я часто тут.

— Ага.

Они помолчали. А что говорить, и так понятно — приходит, чтоб вокруг посмотреть и — один. Дома, наверняка, все время шум и беготня, бабки, с детьми.

— Ты на Ленку мою похожа, — сказал из темноты Тимоха, — она тоже такая вот, жоп… с фигурой. Пошире, правда будет, троих рожала, ну так, — он поднял руки, изображая какие-то очертания в темном, полном рассеянного света воздухе.

— Ты поэтому сватался?

— Ну да. Чего ржешь?

— Ой. А я думала, ты к каждой сватаешься.

— Та ну. Вон в селухе сто баб холостые, хотел бы, так давно уже привел в дом.

— Так приведи, Тимоша. Пацаны растут без матери, так? Это плохо, очень плохо. Костик твой в саду ночует.

— Ну, ночует, — Тимоха шмыгнул, кашлянул и сплюнул на траву, — у меня смена в пять утра. Еще свадьба эта. Бабка старая уже, а ну не уследит. Пусть он с воспиталкой. То лучше.

— Ну… да, — раздумчиво согласилась Ника.

Опять помолчали, слушая, как сверчки протягивают трели, будто нитки деревянных бусинок через пальцы — ррри, ррри…

— Ленка… Она хорошая. Тебе тут плели, ты не слушай.

— А я и…

— Да ладно. Будто я не знаю, языки, что помело. Ах, бросила, ах, оставила детишков. Бухал я. Сильно. Ну, с работы поперли. Она маялась, на ферме работала медсестрой, получка маленькая. Долги. Потом как-то собралась, у нас тут копатели жили, мужик один снимал комнату. Ухожу, говорит, и старшего с собой забираю. Да если б куда близко, а то на Сахалин. Костик и Санька, пусть значит, у матери ее будут, а Тиму — Тимофей Тимофеич у нас старший, беру с собой. Устроюсь и приеду за дитями. Сил говорит моих больше нету.

Тимоха покопался в кармане, зашуршал, щелкнул, открывая пачку.

— Курить будешь?

— Нет.

— А я закурю.

В темноту полетела спичка, погасла над травой.

— Щас еще ладно, а позжее не кинешь, степь запалится. Ну, вот… получается, вроде я своих сынов не люблю, что ли? Я кулаком себя бамм! Гадом буду, завяжу завтра же! Мотай, говорю, хоть на луну. А я буду с дитями. Клянусь, капли в рот не возьму! И тогда, как устроишься, вот и приехай и забирай. А что? Ну, пусть едет Тимка, выучится. Не как я.

— Поверила она тебе?

Тимоха усмехнулся.

— Ажно вся заметалась. Билеты уже у ней. Тишком взяла. И этот хахаль ее стоит, очками сверкает. Леночка, опоздаем на самолет. Самолет! Я хотел его порвать на шматы. А Ленка кинулась, между нами. Ну что ж я — бить ее, что ли. Пацаны ревут, я потный весь, что-то шибануло внутри, аж сердце прихватило. Ну, думаю, свалюсь, тут-то они Тимку и возьмут. Очнуся — один вообще. Отошел я в сторону, и снова ей — чем хочешь клянусь. Хочешь — матерью своей.

— Дурак ты.

— Во! И она говорит — дурак ты. Я ж говорю — похожи вы. В общем, Тимку схватила, целует и ему — я говорит, позвоню через две недели, и если папка запьет, ты скажи. Приеду и сразу тебя увезу. И ушла. С этим своим. Новым. А я не пил. Ну, год, наверное, не пил. В рот не брал. Позвонила, да. Тимка ей говорит, мама все нормально. Ты там как устроишься, я и приеду. А я не стал с ней говорить. Побоялся — услышу и пойду сразу за водкой. А через год меня скрутило. Такая тоска. Хоть вешайся. Ну и…

— Блин! Ты же поклялся!

— Та…

Тимоха выкинул окурок и фальшиво замурлыкал, притоптывая:

— Тапор и рукавица, рукавица и тапор…

Ника сжала кулаки. Но вспомнила багровую Настю, кидающуюся на мужа. И подышала мерно, чтоб успокоиться.

— А она что? Когда узнала?

— А она и не узнала. Ни разу и не позвонила больше. Видать так мы ей нужны. Правду Петруха говорит — курва. Она и есть…

Ника сползла с камня и, вставая напротив, пихнула Тимоху под ребро кулаком.

— Ты дурак совсем? Не смей так!

— А что? Не лезь, ты!

— Не лезь? Скажите, какие мы нежные! Да какая мать своих детей совсем бросит? А может, с ней случилось что? Не подумал?

— Что случилось? Что?

— Может, она под машину попала! Или… или, упала и забыла все!

— Во-во. Как в кино.

— Какая разница, как в кино или нет!

Ника подступала ближе, задирала голову, со злостью глядя в удивленное лицо:

— Ведь может такое быть?

— Так и что? Мне теперь что?

— Звони! Разыщи. Или поехай, тьфу, поезжай и найди.

— Куда? На Сахалин, что ли? А денег откуда возьму?

Ника мгновение поразмышляла.

— Зачем сразу на Сахалин. Во-первых, она наврать могла. Чтоб ты ее не искал. Может она в Москве застряла. И там бесится, что не ищешь. Или еще ближе где.

— Чего? Чтоб не искал, и чего не ищу?

— Ну, да!

— Э-э, ну ладно. Тем боле — где ж искать-то?

Голос Ники победительно зазвенел.

— Он археолог? Они все друг друга знают. Ну, как вы на работе. Найди других, адреса ж есть? Позвони и спроси. Не знают, как там твоя Ленка, так пусть дадут номер хахаля этого. И адрес! Вот его и прищучишь.

Она отступила на шаг, чтоб не упираться носом в мужскую грудь, скользнула подошвой по склону. Тимоха машинально поймал ее руку, утвердил рядом с собой.

— Погодь. Ну да, это можно. Пална тогда была в райсовете, у нее бумаги. Там наверняка с паспортов списано.

— Вот видишь, — устало сказа Ника, остывая, — только смотри, с водкой и Северухой завязывай. Он для тебя, прям, личный черт какой-то. Ага, щас угадаю, наверное, за Ленкой твоей ухаживал. В школе, да?

— Ну, ухаживал, — угрюмо отозвался Тимоха.

— Божежмой, какие вы дураки бываете. И ты с ним теперь вошкаешься? Да он будет рад, если ты в канаве помрешь.

— Ладно. Не твоего ума. Разберусь я с ним.

И они снова замолчали. Нике очень хотелось еще сто раз попросить, чтоб не пил, не надо! Она смотрела на редкие огни и думала — а сколько же раз просила его Ленка. И без толку.

Тимоха повернул к ней лицо, блеснули глаза в свете наливающейся луны.

— Знаешь. Я вот подумал. Ну, найду я ее. Приеду. И встретит она меня — вся такая нарядная, красивая, с новым мужем, и не нужны мы ей. А? Что тогда?

— Тогда вернешься и будешь пацанов своих растить. Сам. А то люблю-люблю. А кроме себя никого и не любишь. Боишься ты. Вот испугался, что она там жива и счастлива. Бухать и плакать легче, правда?

— Я ж могу и в глаз, — ласково сказал Тимоха, — что ты меня за свинью держишь, а?

— Ну, вот и хорошо. Извини.

— Ладно.

Он помялся и, засопев, обнял Нику за плечи, прижимая к себе. Она шагнула в сторону:

— Вот не надо, а? Я ж тоже не просто так. Думаешь, веселая барышня приехала, да?

— Не думаю. Как раз. У тебя глаза, как у коровы.

— Спасибочки!

— Угу. Когда на забой ведут, по глазам видно, херово им. Хоть и не знают, куда. Ладно. Не хочешь, не буду.

Ника мучительно-сладко зевнула, раздирая скулы. Махнула рукой.

— Пойду я вниз. Спать хочу, сил нет. Ты идешь?

— Еще побуду. Иди уже.

Ника улыбнулась и, осторожно ступая, сделала несколько шагов. Обернулась, остановленная внезапной мыслью.

— Пойдем лучше. А то вдруг ты постоишь и снова к своему Петрухе-козлу. Пойдем вниз, Тимоша. Я тебя домой отведу. А? Ну, что ты смеешься?

— Чертишто! Ну, точь-в-точь Ленка!

Он отклеился от камня и, мурлыкая про топор, бережно потащил Нику за руку вниз.




Глава 17

Ника и ее внезапные таланты


Нике снилась долгая дорога в Новороссийск, Женька рядом на удачно пустом сиденье, умаялся сидеть, прыгает, валяется, закидывая на ручку кресла ноги в смешных красных штанишках. Ника открывает бутылку минералки, следит, чтоб он попил чуть-чуть, а то запросится в туалет. И без перерыва — вот он уже на руках у Никаса, немного испуганно разглядывает сверху отцовскую голову с торчащими темными волосами. И вдруг, хватая крупное, так похожее на свое ухо, уверенно говорит матери:

— Папа!

— Узнал! — Никас опрокидывает сына вверх ногами, крутит в сильных руках.

Тот визжит, мелькая яркими маленькими кроссовками, смеется, довольный. И Ника смеется, когда муж берет ее за плечо большой рукой, встряхивает. Сильнее. Говорит женским задушенным голосом:

— Вер? Веруня, пора!

Ника открывает глаза, и улыбка сползает с лица куда-то за ухо, путается в волосах.

— Проснулась? Я побежала на ферму, вернусь к семи, Нинуську проверь, вдруг описялась, на другую койку переложь, а мокрое в туалетную.

Инна терпеливо ждет, когда Ника сядет, кивая и убирая волосы с лица вялой рукой. И исчезает, еле слышно топая по лестнице.




В пустой игровой Ника побродила, выглядывая в большие окна. Нинуська спала, под боком ее прятались три кубика и облезлый медведь — Ника игрушки убрала на подоконник, пощупала простыню под теплым тельцем — сухая. Подумала и, уйдя в туалетную, закрылась на крючок, скинула халат и белье на табурет, укрепив гибкую трубку душа на страшноватом крюке, вбитом в кафельную стену, встала под горячую воду, стекающую к центру комнатки, где был устроен сток. Вспенивая шампунь, улыбнулась. Так вечно плескалась Таня, которая с дочкой снимала времянку у бабки. И говорила, голая, топчась полными ногами посреди пузатых горшков — синих эмалированных и красных пластмассовых:

— Я, блин, тут и ем, и сплю, и моюсь. Вроде сама хожу в среднюю группу, вроде мы с дочкой сестрички. Ага, и вешаюсь в медпункте еще.

— Ты и на горшке посиди, — смеялась Ника.




Помывшись, она перестала печалиться и думать нехорошее о том, как же теперь Женька — без отца? И может быть, из-за него надо сделать вид, что ничего не случилось? Смириться — все же семья.

Мурлыча, надела трусики и лифчик, застегнула белый халат, сунула босые ноги в шлепанцы. Решительно вытащив таз, залила горячей водой многострадальные джинсы. Времени до пяти вечера полно, постираются, она их закатает в простыню, и во дворе повесит. А может, отдаст Васильевне, пусть посушит в прачечной.

Без отца, значит… А много ли он видел отца? Ушел в рейс, Нику тошнило по утрам. Вернулся — у жены молния на джинсах не застегивается. И — тошнит по утрам. Снова ушел. Вернулся — Ника примчалась в Жданов, ходила там с ним, переваливаясь и оберегая семимесячный живот. Из роддома мама ее забирала. А Никас увидел сына, когда тому два месяца исполнилось. И, месяц повозив коляску, снова ушел в рейс. Если толком все посчитать, то за четыре года Женькиной жизни видел его отец, наверное, полгода с хвостиком. И почти все без него — крики по ночам, молоко в тяжелой груди, бутылочки со смесью, грязные пеленки, первый зуб, первое слово. Нет, что-то и при нем было — ветрянка, например. Или четыре дня поноса, когда Никас на неделю всего в порт пришел. Или тот ужасный грипп с температурой под сорок, когда Ника и не помнит, видела ли она сама мужа, не отходя от детской кроватки. Видела, да. Когда топтался в прихожей, вскидывая на плечо сумку «ну, мне пора, Никуся, ты не ходи, вдруг малой проснется», и она только к вечеру вдруг поняла — муж был, и ушел в рейс.

Женька и не скучал по нему никогда. Привык, что папка это весело, мороженое от пуза и блестящие машинки, автомат, что стреляет шариками, внезапные прогулки в город за пивом. И что все это быстро проходит, но после вернется снова. А все свои горести, заботы, страхи и открытия — это все маме.

«Да он, Никуся, отца будет ровно столько же видеть, если вы разбежитесь».

— Хорошо бы, — шепотом ответила себе Ника, выкручивая мокрые джинсы, — вот только работу мне теперь придется искать другую, с нормальной зарплатой.

В спальне она закатала штаны в две простыни, помяла руками, отжимая влагу. Подумав, взяла две сухие и закатала снова. Пусть полежат пока.

Дети спали, окна наливались утренним светом, и Ника выключила ночник. Сон, что испугался мыслей и хлопот, вернулся, путая все в голове. Она села, зевая, на скрипучую раскладушку. Скорее бы Инна вернулась, можно будет еще немного поспать.

С трудом дождалась, когда та тихо влетит в игровую, принеся с собой теплый запах свежего молока и едкий — навоза. И, кивая сбивчивому шепоту, свалилась ничком, заснув раньше, чем голова упала на тощую подушку.




Проснулась от желтых солнечных лучей, что ползли по лицу и щекотали ресницы. Села, вертя лохматой головой. В игровой было тихо и она, запахивая халатик, вышла из кладовки, с трудом приходя в себя, осмотрелась, ничего не понимая. Медведи и жирафы плюшево сгрудились на полках, солнце поблескивало на вытертых круглых столиках, пятнало квадрат ковра, расцвечивая стену недостроенной крепости. Никого.

Ника заглянула в пустую спальню. Шлепая тапками, спустилась вниз и подергала ручку на двери. Закрыто. Нервничая, вернулась обратно наверх и застыла перед круглыми часами, вокруг которых скакали нарисованные зверюшки. Полшестого?

— Как полшестого? А паровоз? А станция?

Солнце тихо перемещалось вниз, за окнами млела пустынная улица. Ника снова помчалась по лестнице, задергала ручку, пнула ногой крашеное белым дерево. И отступив в закуток за пышной китайской розой, стала выкручивать щеколду на узком окошке. В длинном стекле увидела — на веревке за игровой площадкой висят ее джинсы, размахивая штанинами, а рядышком — паруса простыней.

— Д-да что ж такое-т-то…

Щеколда подалась, звякнув. Ника примерилась и боком стала протискиваться в узкое окно, перекинув наружу ногу.

— Ты чего делаешь?

Сидя верхом на подоконнике, она оглянулась. Позади на ступенях стояла полная женщина, похожа на ту, что помогала ей звонить в школе. И вязанье в опущенной руке было похожим.

— Я заблудилась, — честно призналась Ника, — меня закрыли. В средней группе.

Пыхтя, пролезла обратно, уронив на улицу тапок. Женщина улыбнулась, глядя, как Ника переминается босой и обутой ногами.

— Из группы другая дверь. В общий коридор. Там лестница, и вход открыт.

— Извините. А я смотрю, нет никого.

— Так суббота же, — вязальщица повернулась и пошла вверх, — пойдем, тапок свой подберешь.

— Я на поезд опоздала, — потерянно сообщила Ника широкой спине с мерно двигающимися лопатками, обтянутыми белым халатом, — в пять часов.

К глазам вдруг подкатили слезы, и она мужественно шмыгнула. Еще не хватало разреветься…

— Зато выспалась. На работе, что ли, ждут? А то напишу справочку, что не ходил транспорт, печать поставлю, — женщина быстро прошла игровую, на ходу поправляя легкую штору, придвигая стульчик к столу, оглянулась, — я заведующая, Нина Петровна. Что?

— Как моя мама.

Та кивнула. Вместе они прошли к галерейке, соединяющей два боковых крыла, и спустились вниз, заведующая открыла стеклянные двери.

— Вон лежит. И пойдем в кухню, покормлю.

— Что вы, я не голодная, — подавленно сказала Ника, возвращаясь в обоих тапках.

— Пойдем-пойдем, хватит всякое оливье точить, у нас суп вчерашний остался чудесный. Кашу будешь молочную?

— Нет, спасибо.

В пустой кухне голоса звучали гулко, и казалось, чуть звенели в ответ яркие бока огромных кастрюль. Нина Петровна разогрела на отдельной маленькой плите маленькую кастрюльку, налила тарелку Нике, быстро глянула, как та неловко берется за ложку. И налила себе тоже. Грузно села за край большого вытертого стола, где у стены лежали деревянные доски и скалки.

— Хлеб бери. Перец вон, соль.

— Спасибо.

У Нины Петровны над крупным лицом с несколькими глубокими морщинами топорщились вниз и в стороны короткие пепельные волосы. И темные глаза из-за цвета волос казались почти черными. Ела она аккуратно и мерно, методично откусывая от коричневого ломтя. Прожевав, что-нибудь спрашивала, дожидалась ответа, кивала, снова съедала ложку супа, закусывая хлебом, и снова спрашивала.

— Так не нужна справка?

— Я в отпуске.

Кивок.

— Выспалась хоть?

— Да.

Кивок.

— Дома ждет кто?

— Мама только. А сына бабушка забрала, в санаторий поехали.

Кивок. Нина Петровна доскребла ложкой тарелку и встала.

— Сейчас яичницу сделаю.

— Ой, я наелась, спасибо!

— Сиди. Яйца свежие, масло тоже. Хоть попробуешь настоящего.

Хрупнула скорлупа, зашипела на плите сковородка.

— Настька ко мне в сад ходила. И Петрик тоже. Потом в школу. Я историю преподаю. Мы там с тобой виделись. Держи, тут пара яиц всего, не растолстеешь. Сейчас вот Петруха отслужит, да, может, поступит куда. Потом по распределению уедет, Настюху свою с дитем заберет. Ну, в сад успеет лялька походить, а после ту-ту, будут к бабушкам в отпуск наезжать. Сперва. А как на ноги встанут, то в Крым да в Сочи. Горчицу бери, злая, хорошая. Настька — девка славная. А Петрик совсем молодец, троечник был, да то неважно. Хороший мальчик.

— Они помирились? А то я проспала все.

— Нет. Да помирятся. Куда ж ей — с брюхом. Поорет да успокоится.

Ника положила вилку.

— Обидно. Свадьба только что и уже такая ссора.

— Угу. А ему ж уезжать завтра. Лучше б успели, а то останется девка вся в горестях. Компот будешь? Или сок? Давай чашку, налью.

— Спасибо, Нина Петровна. Очень вкусно.

— На здоровье. Пойдешь к Людке?

Ника вздохнула, ставя пустую чашку. Тут так мирно и тихо. А там все еще длится ссора, идут всякие разборки. Уборки. Разор, как сказала Элеонора Павловна.

— Не ходи, — посоветовала Нина Петровна, — не до тебя им сейчас. Чего под ногами крутиться. Отдохни, книжки вон почитай. Завтра Равиля-повариха с утра будет, захочешь — поможешь ей вареники лепить на понедельник. А то просто погуляешь. Хотя куда у нас гулять-то, разве в степь. А в селе — только по гостям шастать.

— Не хочу я по гостям. Я лучше тут.

Нина Петровна поднялась, пощипала пальцами краешек густой брови, раздумывая.

— А вот пойдем. Ты городская, и глаз свежий. Посоветуешь.

Они вышли в квадратный двор, точно такой, как в южноморской «Ласточке» — с четырьмя деревянными ажурными беседками, врытыми в землю деревянными же машинами, горками и качелями. Нина Петровна мимоходом пощупала джинсовую штанину на бельевой веревке.

Приведя Нику за крайнюю беседку, встала перед разрытой площадкой с ямищей посередине. По периметру площадка была огорожена деревянным штакетником.

— Такой вот нам достался кусок земли. Тут раньше Пашихина халабудка торчала, а когда Пашиха умерла, оказалось, наследников нет. Ну, я для сада отвоевала. Не давали. Все равно, говорят, народ от вас бежит, на черта вам садик расширять, скоро и детей не останется. А я им — так будет если красота, глядишь и не побегут. Так?

— Да. Точно.

— Ну, вот…

Нина Петровна сложила руки на обширном животе и оглядела разрытую глину.

— Я хотела пруд. С рыбками. И вокруг всякие красоты, цветы и кустики оранжерейные. Но сама понимаешь…

— Пруд нельзя, — кивнула Ника, — еще свалится кто. За рыбками.

— Да. И растения — каждое надо строго проверить, чтоб без ягод, а то наедятся дряни. А хочется, чтоб красота, сказочный такой уголок. Чтоб ни у кого такого не было!

Ника прошла вдоль заборчика, тоже оглядывая будущую сказку, еще не придуманную.

Остановилась, вытягивая руку.

— Смотрите. Тут все надо выложить мозаикой. Ее мыть легко. Края закруглить везде. Пусть все цветное, а на полу — синяя и голубая, как море. Шероховатыми плиточками.

— Угу. Дальше.

— Рыбки? Пусть они прям по синему будут выложены, разные. А еще, такие большие, скульптурами, чтоб на них залезать. А тут вот — морской дворец. Ну, просто, стеночка, невысокая такая, со сквозными арками и окошками. Чтоб туда забегать и выглядывать. Ее выложить красным и зеленым, завитками и даже можно буквами. Да, туда пусть ведет лабиринт. Небольшой, несколько поворотиков. Тут горка со ступеньками, спиралью. Ой!

— Да?

— Еще по синей мозаике можно такие бугры, вроде под водой ныряет змей. И петли, значит, наружу! Видите? Вон там хвост, потом одна петля, другая. А возле горки пусть голова, с короной.

— Испугаются. Нет?

— А пусть он смеется!

Нина Петровна задумчиво глядела на разгоревшееся лицо собеседницы.

— Ты этому училась где?

— А еще, везде-везде пусть будут небольшие дырки в мозаике и там посадить… Что? Нет, не училась. Я воспитатель. А этому — нет. Ага, в этих маленьких клумбах посадить разные цветы и кустики. И чтоб за каждую кто-то отвечал. Лейки там сбоку сложить, грабли. Пусть ходят важные и свои бархатцы поливают. А вокруг дворца — вьюнки. И вокруг лабиринта, чтоб внутрь свешивались цветы. Будто глядят.

— Пойдем-ка, я тебе карандаши дам и ватман. Нарисуешь.

Ника с трудом оторвала взгляд от сказочного моря, полного сверкающих рыб, морских коньков и веселого змея-царя в короне набекрень.

— Я не сильно умею.

— А сильно и не надо. Схему сделай и все подробно распиши, где чего будет. Я эскиз оформлю и задним числом денежку получу. А пока так тебе отдам. Пятьдесят рублей.

— С-спасибо, — сказала слегка ошарашенная Ника, принимая от заведующей рулон ватмана и коробку карандашей.

Та подтолкнула ее из кабинета по направлению к уже родной средней группе.

— Вареники отменяются. Сама Равиля налепит. А ты уж успей к отъезду. И вот еще, Вероника… Тебе работать надо, в полную силу. Поняла, девонька? Воспитатель, конечно, дело хорошее и полезное. Но не каждый так вот, слету увидит именно то, что нужно.




Нина Петровна села в кабинете и углубилась в бумаги. Время от времени поднимала голову, когда за стеклами мелькала фигура в белом халатике. Ника снова и снова шла к заветному углу, чиркая на листочке бумаги и меряя землю шагами, а после — рулеткой. Потом возвращалась в игровую, становилась на колени над разостланным листом и, ползая, чертила, хмурила брови, стирала и черкала, снова чертила. Не замечая, как за окнами наливается темнотой вечер. Не слыша, как заведующая, тихо встав в дверях, показывает на ее согнутую спину прибежавшей Людмиле, а та, кивая, уходит, чтоб не мешать.

Ника не услышала, как Нина Петровна закрыла на ключ кабинет и ушла, переговорив со сторожем. И разогнула уставшую спину, когда над ней ахнула Инна, за руку которой цеплялся хмурый Костик.

— Ого, картина маслом! Это что такое будет? Петровна тебя запрягла, да?

Ника оглядела разрисованный лист с пометками и цветными штрихами, с мелкими подписями и цифрами.

— Почему запрягла. Я сама. А что будет, пусть она расскажет. Я суеверная, пока помолчу.

— Ты ночевать-то остаешься? Щас ночных уже приведут, опять немного, завтра ж воскресенье. Чего мычишь?

— Угу. Да.

— Людка сказала, если что, приходи в любое время. Хоть и ночью. Поняла?

— Угу.

— Джинсы твои я сняла вот. А Петрик, между прочим, пропал куда-то. Настька рыдает, уже хрипит вся, голоса нет. Умора. И, прям, беда. Куда он посреди степи делся? Она боится — уехал, может уже.

— Угу…

— Ой, Вер. Как оклемаешься, приходи чай пить. Угу?

— Угу…




Ночью Инна сидела в старом кресле, что притулилось под ночником в спальне, кусая шариковую ручку, лениво писала отчет и план. Время от времени ухмылялась, когда в проеме двери вдруг появлялась привидением Ника в криво накинутом халате, шепча, становилась на колени над своим ватманом, еще что-то чиркала и подрисовывала. А после снова исчезала в своей кладовке. Скрипели пружины раскладушки. Инна вставала и крадучись шла посмотреть. Гостья спала, отворачивая от раскрытой двери лицо и сжимая в откинутой руке карандаш. Инна взбивала рукой черные гладкие волосы и, удивленно поднимая выщипанные брови, шла обратно, к своей тетрадке.

Утром лист ватмана лег свернутым на верхнюю полку, куда не долезет малышня. А Ника, умытая и выспавшаяся, выпросив у Инны альбом, рисовала в нем рыб и морских коньков. Вокруг стола толпились серьезные дети, заглядывали под ее локоть и через согнутое плечо.

— Красный, Костик, — протягивала руку Ника, и Костик, надуваясь, подавал карандаш.

— Желтый, Нинуся, — и крошечная Нинуся, торопясь и роняя карандаш, совала его в никины пальцы.

Поднимая голову, Ника мельком взглядывала в сторону обойденной вниманием толстенькой Маши, у которой от невостребованности дрожали пухлые карамельные губы, и важно требовала:

— Зеленый, Мария!

И Маша, приосанившись, оттесняла Костика плечом, бережно поднося карандаш на пухлой ладошке. Инна хихикала издалека.

Вокруг стояла мирная тишина выходного. Из кухни доносился легкий стук и звяканье. Во дворе хлопали на веревке простыни. С улицы орали далекие петухи.

После обеда прибежала Люда, вошла, скинув туфли на пороге, и присела напротив Ники, слегка обиженная.

— Ты уж прости, Верунчик. Бросила я тебя совсем. Ну, я гляжу, ты и не переживаешь.

— Люд, ты меня прости. Что там Настя?

— Ох, Настя. Петрик прячется где-то. Боюсь, не напился ли. Может, спит у кого. У той же Караваихи спит, а она стерва, разве ж скажет. Ему сегодня ехать. Тимоха обещал отвезти на станцию.

— И я поеду.

— Ну да. Через три часика уже и собираться. Я тебе сумку принесла на всякий случай.

— Спасибо, Люд. Как через три часа?

Ника подняла голову к часам.

— Черт! А мне еще десяток эскизов сделать!

Люда поднялась, одергивая блестящую трикотажную кофточку.

— Ладно. Трудись. Тимоха тебе посигналит. А я там яиц сварила, да банку икры баклажанной, своей. Колбасы кольцо. В пакет собрала.

— Угу.

— Теперь будет только угукать, — сообщила Инна, — а не слышит ничего. Вот смотри. Верка! Курица ты лохматая!

— Угу, — карандаш быстро двигался по бумаге. Инна захихикала и хлопнула себя по губам в ответ на тяжелый взгляд Люды, которая вдруг стала сильно похожа на старенькую маму Леонору Палну.

— Да я ж шучу, Людочек!

— В другую сторону шути. Если б не Веруня, ты на свадьбе и не плясала бы, с Вовкой не тискалась. Ты лучше скажи — спасибо, Веруня!

— Угу, — отозвалась Ника.

И обе расхохотались.




Через три часа одетая в чистые джинсы Ника перецеловала троих малышей, чмокнула в щеку Инну и, перечислив ей, что надо передать Нине Петровне вместе с ватманом и эскизами, сбежала по лестнице к боковой двери.

— Я еще позвоню потом, в школу! — крикнула вверх и кивнула на возглас Инны:

— Счастливо тебе, Верунь!




Тимоха стоял рядом с машиной, которая сияла вымытыми боками и оказалась зеленой, как степная трава. На переднем сиденье торчала фуражка мрачного Петрика.

— А Настя что же, не поедет? — вполголоса спросила Ника, открывая заднюю дверцу.

Тимоха затоптал окурок и пожал плечами, выразительно закатывая глаза. Садясь за руль, бодро сообщил:

— Ну, Петрик, поехали жену твою заберем.

— Не надо, — мрачно ответил тот, глядя перед собой на кур, гуляющих по дороге.

— Ну, все одно, Людку ж надо. Просила, чтоб с Верочкой попрощаться.

Петрик промолчал.

У беленого забора на скамейке их ждала Люда, вскочила, маша рукой, подбежала и выдернула Нику из машины. Обнимая и тесня к забору, жарко задышала в ухо.

— Ой, не знаю, что делать-то! Сидит, надулась, как мышь на крупу. Петрик-то, оказывается, на велике дернул аж на бахчу, ночевал там в халабуде. Первая брачная ночь, блин! И вторая. Она уже бегала его искала по всему селу. С Караваихой орали друг на друга. Настька орет, ах ты шалава, дай мне мово мужа. А та ей, да подавись ты своим малолеткой, нету, иди вона проверяй. Оно и, правда, Караваихе уже тридцать семь, ну спал с ней Петрушечка наш, так то когда было, еще в девятом классе. Так три разочка всего. Настька орет, найду — убью, а не нашла — села и рыдает, тошно ей значит, что не нашла. Вот час назад тока он и явился, уже собранный. Так и сидит в машине, как истукан какой. А эта мамзель сидит в спальне. Он не идет, и она не идет. Ду-у-ура! Так ведь и уедет. А ему там служить.

Позади покашлял Тимоха, и Люда бросила обнимать оглушенную Нику.

— Ты еще тут! Чего тебе?

— Она вот пусть к ней пойдет, — Тимоха дернул в сторону Ники подбородком, — скажет.

— С чего бы?

— Пусть-пусть. Она умеет.

Люда удивленно оглядела Нику. Тимоха важно кивнул.

— Умеет-умеет. Вер, да пойди уже! Скажи ей, как мне тогда, ночью.

— Ночью? — переспросила Люда, — а чего это вы, ночью?

Ника вздохнула, отодвигая ее с пути. И пошла в дом, а за спиной негромко пререкались Люда с Тимохой.

— Если ночью, какого рожна ты ее на станцию везешь? Пусть остается!

— Та не. Ты не знаешь. Я потом скажу.




В спальне, куда Нику отвела Лариска, постукивая бигудями на белокурой голове, сияли парчовые шторы с золотыми бантами, царила огромная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Нетронутым. И на ней, у Ники защемило сердце — сидела давешняя кукла с капота, таращила голубые глаза, держа в пластмассовых ручках букет с нейлоновым бантом. «Совет да любовь», — вились по ленте слова.

Настя сидела в кресле, отвернув его спинкой к двери, и смотрела в пустую стену ненакрашенными глазами. На круглом животе расходился незастегнутый цветастый халат.

Ника встала за ее спиной, собираясь с мыслями. Что сказать ей? Что виновата? Что нужно было выслушать оправдания? Мелькнула мысль — все они хороши, и этот вот, такое лицо детское, хороший мальчик-троечник, а в девятом еще классе спал с Караваихой… Снимок этот дурацкий привез. Да чем он лучше Никаса? Тем, что не сумел спрятаться? А не нашла бы невеста фотку, так же крутил бы ей голову несколько лет.

Нет, это все какие-то не те мысли…

— Мне сегодня Костик помогал рисовать. Тимохин младший. А потом спрашивает — а мама приедет? Я говорю, не знаю, Костичка. Маша говорит, а он у всех спрашивает. И засмеялась. Он к ней драться полез. Так что я их разнимала и мирила.

— Мне-то что, — угрюмо сказал Настя стенке.

— Понимаешь… Когда Костик вырастет, то придется отцу говорить, почему мама уехала. И если вырастет не дурак, то и поймет, что в семье было несчастье. Будет, может отца ненавидеть, если конечно сам не сопьется. Но все равно, слышишь, как это будет? Сынок, я сильно пил, и мама не выдержала, ушла. А что ты расскажешь ребенку?

Настя пошевелилась, стягивая халат на животе. Чуть повернула голову. Ника помолчала, и, не дождавшись ответа, продолжила:

— А ты, значит, скажешь. Сынок. Ну, или дочка. А я нашла у папы фотку, где он качает девушку на качелях. И выгнала его. Потому ты у меня растешь одна. Ну как?

— Никак! — строптиво отозвалась Настя и, продолжая глядеть в стену, заговорила захлебываясь:

— Ну и помирились бы. Ну, крикнула. Тоже мне цаца. А как хотел? А он взял и ушел. А соседи? Я, значит, куку… кук. Кукую тут в этой спальне, вся в кружавах, совет любовь, тьфу! Стыдуха какая! А он незнамо где! Мне обидно!

— Значит, так и скажешь ребенку — мне стало обидно. Перед соседями.

— Ты не понимаешь! — Настя вскочила, сверкая глазами.

— Я понимаю как раз. Но я же не ребенок твой. Ему будешь говорить.

— Да что ты заладила ребенок-ребенок!

— А то! — у Ники загорелись щеки от гнева, и она повторила уже потише, сдерживая себя, — а то, я в саду работаю. Знаешь, какие там дети при живых родителях бывают сироты? Прекрасные дети, просто какие-то кинозвезды. Красивые, аж сердце щемит. Умнички. Смотришь и думаешь — и вот такое вот не занадобилось родному отцу! Или даже матери! А еще бывают самые обычные детки. И тех еще жальче, потому что они только для родителей свет в окошке! Которых нет. Вы любите друга друга, и просто так вот, хлоп, и развалите все! Иди, он ждет ведь в машине!

— Ждал бы — сам пришел! — Настя снова плюхнулась в кресло и уставилась в стенку, — не пойду.

Ника смерила упрямый затылок злобным взглядом. Вот дура неразумная, оттаскать бы за косу, так не поможет ведь!

— Настенька. Пойдем, а? Время, нам уже ехать.

— Не пойду.

Ника беспомощно опустила руки, разжала кулаки. Пошла из спальни, на ходу отрицательно качая головой на шепот Лариски и взгляды Элеоноры Павловны.

Фигаро на них нет или кто там еще интригами сводил дураков влюбленных. Ну, на интриги нужно время. А оно бежит все быстрее. Пора ехать, совсем пора!

Она вылетела из ворот, услышала, как Петрик кричит засунутой в окно машины Люде:

— Не пойду.

Они с Людой снова обнялись и расцеловались, ругая молодоженов. Рыкнул мотор, жигуль, переваливаясь, поехал по центральной улице, проскочил холм, усыпанный маками, ставок с гогочущими гусями. И бодро запрыгал по разбитому проселку, ведущему к далекой станции.

— Дурак ты дурак, — беспомощно сказала Ника качающейся фуражке и окаменевшим плечам.

Вспомнила старую примету: в мае жениться — всю жизнь маяться. И смешно и вот — грустно, как оно совпадает с жизнью.




Глава 18 Ника вне Николаевского


Тут рос душистый горошек — Ника и не знала, что его бывает так много. Виновато покосившись на каменного Петрика, тихонько открыла окно и с наслаждением вдохнула сладкий запах. Вертела головой, провожая глазами плывущие розовые полянки. Так хотелось рассмотреть мелкие цветки, но все сливалось в душистые полосы. А вот белый клевер, будто сыпанули сахар горстями, под травяные кусты. Пахнет. Все перемешано, все цветет, мельтешат на ветру голубые заводи ленка, искрами пыхают в глаз желтые венчики высокого осота.

Ника в деревне никогда не жила, но старый их дом находился на городской окраине и у каждой семьи был свой сараюшка, летняя кухня и огородик. А за огородами — точно такая же степь. В ней — поля высокой кукурузы, просторные квадраты овса. А между ними — травы. Маленькой Нике казалось тогда — целый мир, огромный и без краев, расстилается за тусклыми окнами старого двухэтажного дома, где двери квартир выходили в сумрачный общий коридор, а за водой приходилось отправляться «на колонку» с ведрами. После переезда восьмилетняя Ника сильно скучала, даже несколько раз убегала из новой школы, садилась на автобус и храбро ехала в свою степь. В бывшей их двухкомнатной квартире без удобств жили другие люди, но степь так и осталась Никиной — навсегда. И сейчас она вдруг поняла — любая степь на этой планете, она — ее. А если краем своим она выходит к морю, тогда вообще полное счастье.

— Останови! — вдруг выкрикнул Петрик, сшибая со своей головы фуражку, и нещадно лохматя еле видный ежик темных волос, — стой, сказал!

Жигуль дернулся, встал и тут же в открытые окна упали беспорядочные торопливые птичьи песни. Звенели жаворонки, скрипел на кустах сорокопут, затрещала сорока, взмахивая черно-белыми крыльями, тенькали на чертополохе быстрые щеглы.

Петрик выметнулся из автомобиля и заходил по пыльной дороге, взмахивая рукой и ругаясь. Тимоха и Ника послушно водили глазами вслед его шагам. Вправо, влево, от куста шиповника к полянке с шалфеем.

Высунувшись, Тимоха окликнул страдальца:

— Петро, так поезд же через двадцать минут…

Ника сжала руки на коленях. За мрачной фигурой Петрика блестели далекие рельсы, до которых минут пять езды и платформа видна — серая плоская коробка с каменным скворечником пустого домика с выбитыми окнами.

— А стоит долго? — шепотом спросила.

— Нисколько не стоит, — раздраженно отозвался Тимоха, — чуть тормознет, народ подхватит и пошел дальше.

— Ох…

— Не боись, щас он отклянет. Петро! Садись, а? Нельзя тебе опоздать, под суд пойдешь.

Петрик топнул ногой и громко выругался. Круглое лицо наливалось краской от беспомощной ярости.

У Ники сильно стучало сердце, отмечая утекающее время. Ничего, всего-то минутку он бесится, успокаивала она его, ну даже если пять минуть потопчется, успеем. Или даже десять…

«А если машина заглохнет?» издевательски прошептал внутренний голос, «тогда что? Побеги, Никуся, плюнь ты на них, беги, пока еще время есть».

Закусывая губу, она выпрыгнула из машины, таща на плече сумку и пакет с колбасой в руке.

— Тима, я побегу. Ну, опоздаем же!

— Сидай! Отвезу щас. Сидай говорю!

Но Петрик вдруг кинулся к ней и, хватая за локоть, крикнул, перекашивая мальчишеское лицо:

— Ну, зачем она? Это же, ерунда это все! Я тебе покажу щас, вот!

Отпустил Нику и полез в нагрудный карман, ловил глухо застегнутую пуговицу, а та уворачивалась, ловя зайчиков солнечным кругляшом.

— Петя, покажешь в машине. Ну? Я посмотрю, только поехали!

Теперь уже Ника вцепилась в его локоть, толкая к распахнутой дверце.

— Подожди ты!

Тимоха взревел мотором, жал на педаль, заставляя машину укоризненно взрыкивать. И Петрик заорал уже автомобилю, грозно глядя на зеленый капот:

— Та подожди!

И вдруг замолчал, глядя на дорогу. Вырвался, отталкивая Нику, и кинулся обратно, мимо машины, задев дверцу боком. Крутанувшись волчком, Ника уставилась ему вслед, а за ее спиной ревел Тимоха:

— Да чтоб вас! Ну, смари, смари, что делает-то!

Мелькая голыми коленями над сверкающими велосипедными спицами, пригибаясь к изогнутому рулю, по дороге пылила Настя, и полы цветного халата летели с боков, как птичьи крылья. Чуть не доехав до бегущего мужа, вскинулась, пытаясь остановить велик, тот вильнул и со звоном свалился на дорогу. Настя вскочила и встала, опустив руки и глядя на так же вставшего столбом Петрика с протянутыми руками.

Тимоха топнул ногой, нажал на клаксон и оба вздрогнули, поворачиваясь.

— Тащи давай ее сюда! — заорал тот, — вон поезд виден уже! Мухой давай!

Петрик схватил Настину руку и потащил ее к машине.

— Я… боялась… не… успею…

— Та. Я б остался.

— Дурак! Нельзя!

Она садилась, подбирая халат, а Петрик танцевал рядом, совал ей в лицо смятые фотокарточки.

— Вот! Вот! Дружбан. Женился. Я их фоткал, вот они вместе видишь? Та успеем, Тим, нормально. Еще десять минут же.

Поезд полз вдалеке, как заводная игрушка, и Ника, сидя рядом с Настей, перевела дыхание. Ну, слава богу, сейчас он, наконец, сядет, и помчатся. Только б не заглохла машина!

— Пересядешь, может, а? — Петрик совал потное лицо над Настиной головой, умоляюще глядя на Нику, — я с ней, рядом.

— Что ж ты не показал мне!

— Ты орала. Обидно.

Ника, досадуя на еще одну маленькую задержку, открыла дверь, спустила ноги на пыльную землю.

— Ой! — низким голосом сказала вдруг Настя. И согнулась, прижимая руку к животу.

— Что?

Вдалеке важно засвистел тепловоз.

Настя выгнулась, ловя Никину руку и не давая той выйти наружу.

— Н-не знаю. Больно. Больно!

— Черт! — заорал Тимоха, оглядываясь.

И Нике стало вдруг страшно от его перепуганных глаз.

— Кровь есть? — он снова надавил на газ, заставив машину затрястись.

Настя подняла руку, показывая красные пальцы. И заплакала, цепляясь другой рукой за Нику.

— Тетя Верочка! Не уходите! Петрик! Петенька…

Ника помертвев, кинулась обратно и села, укладывая дрожащую Настю на бок, так что ее голова легла к ней на колени.

— Ноги! Ноги ей подними, чтоб на сиденье!

Белый Петрик всхлипнул, засовывая Настины ноги внутрь, закрыл дверцу и замаячил в открытом окне перепуганным лицом.

— Что стоишь? Ехай! — крикнула Ника, придерживая голову девушки, — скорее. В больницу надо!

— Велик бери! — рявкнул Тимоха и, газуя, развернул жигуль вокруг Петрика. В окно полетела спортивная сумка.

— Что?

— Ехай! На велике. И не вздумай за нами, козлиная твоя рожа!

Растерянный Петрик мелькнул и пропал за окном, мимо понеслись полынные пятна и пятна цветов, и вместо птиц слышался рев мотора и глухие Настины стоны. Ника заглядывала ей в лицо, боясь перевести взгляд на цветастый, распахнувшийся до бедер халатик.

— Успеет, — Тимоха оглянулся и тут же снова уставился на дорогу, — поехал. Успеет. Ты-то выдержишь час в машине?

— Горячо, — шепотом сказала Настя, глядя снизу в склоненное лицо Ники. Та закивала и криво улыбнулась ей.

— Ты лежи тихо-тихо. Расслабься. Мы едем. А почему час? Тут же десять минут же, Тима?

— Де десять? В райцентр едем. Нет у нас больнички.

— Лежи, Настюша, лежи тихо. Ты сильная. Как мама.

— Теть Вер, я боюсь.

— Ничего.

Тимоха покручивал баранку, осторожно объезжая ухабы, не закрывал рта, мерно под быстрый ход машины ругая молодых.

— Чтоб вас черти, ах вы неудельные, ну чего взвились, тоже мне, куды там, тьфу, теперь вот что будет, а? Если вдруг что? И парня под монастырь подвела и сама вона лежишь овцой.

Из глаз Насти капали огромные прозрачные слезы, наливались на краях век и стекали на щеки, торили к вискам блестящие дорожки.

— Тима, хватит! Ей же семнадцать лет всего. А Петрику — восемнадцать, да?

— С половиной, — сипло сказала Настя.

— Они ж совсем дети. Ты прям был умный.

Тимоха крякнул и замолчал.

Далеко-далеко за спиной просвистел игрушечным голосом поезд, увозивший Петрика.

* * *


Солнце уже садилось, краснея тонкими лучами в дырках тугих облаков, когда молодая врачиха вышла в приемный покой и села рядом с Никой в кресло, вытянула ноги в модных джинсах под белым халатом.

— Все в порядке. Спит она, все сделали. Вы молодцы, что вовремя привезли.

— Ох. Это было опасно, да?

Врачиха пожала узким плечиком, хлопая себя по карману, вынула пачку сигарет.

— Не так чтобы. Небольшое совсем кровотечение, тут такое сплошь и рядом бывает. Если дома, так отлежалась бы. Настой травяной попила. Стало б хуже — тогда уже бегут-едут к нам. Но чаще полежит и все проходит. Но вы же были в дороге. Так что правильно, что привезли. Вы ей кто? Тетя?

Ника криво улыбнулась. Кивнула.

— Поезжайте. Муж ваш уже позвонил ее матери, она утром приедет. А вам поспать надо.

— Да, — ответила Ника и встала, — спасибо вам, спасибо большое.

— На здоровье.

Врачиха тоже поднялась, быстро улыбнулась и ушла в служебную дверь, вынимая из кармана зажигалку.

Ника медленно спускалась по лестнице. За окнами на этажах чернел вечер, маячили редкие фонари. У ворот блестел под электрическим светом жигуль, черная фигура Тимоху отделилась от машины, полетел в урну тлеющий окурок.

— Поедем, что ль? Я позвонил, Пална утром приедет, сказали.

Ника прислонилась к теплой машине. По асфальту улицы, обрамленной острыми трубами тополей, проехала машина, стих вдалеке ее шум и все замерло.

— А отсюда автобусы есть?

— Куда?

— Куда-нибудь…

— Утром только. В Жданов идет проходной. Ну и местные ходят, три штуки. А какой день завтра?

— Понедельник.

— А. Так нету в понедельник. Через день он. Да поехали, Вер, завтра я тебя снова на поезд.

Ника поежилась. Приключения вокруг Николаевского уже встали ей поперек горла. Ужасно хотелось вернуться в свою комнату, лечь навзничь на старый диван, включить проигрыватель, роллингов, например, чтоб негромко. Или лучше оркестр Поля Мориа. И просто смотреть на трещинки в белом потолке, вокруг которых летают легкие паутинки. Если набрать воздуха и дунуть, то через несколько секунд паутинка начнет колыхаться. Потом позвонит Васька и начнет длинный рассказ об очередном своем хахале, который вот сразу полез, куда не надо. Или наоборот, уже три дня провожается, а что-то никак не лезет, а вдруг он, Кусинька, импотент, а? И можно ее не слушать, думать о своем, только время от времени говорить в трубку «да… да ты что… ай-яй-яй, ну что ж так…». Ваське этого вполне хватает, чтоб болтать дальше.

— Что надумала?

Ника открыла глаза. Нагнулась, вытаскивая из машины свою сумку с пакетом. Шагнула к Тимохе.

— Я остаюсь, Тимоша.

— Э-э? А ночевать?

— Ну. Гостиница тут есть ведь?

— Откуда? Дом колхозника есть. На базаре. Там вон, за остановкой.

— Вот и хорошо. Не знаешь, сколько стоит?

— Да кто знает. Погодь. Двадцать. Точно, двадцать. Мне Северуха рассказывал, у него родычи сюда приезжали, на ярмарку.

В сумке Ники в маленьком кошельке лежала нетронутая сотня, да еще полтинник, выданный Ниной Петровной. И в пакете с едой в отдельном старом конверте она обнаружила две бумажки по двадцать пять, видно, Люда сунула.

— Вот и хорошо. Я сниму и поживу до вторника. Извини, Тимоша, мне надо с мыслями собраться, ну… одной побыть.

— Ладно. Что уж.

Он усмехнулся, разглядывая ее в свете тусклого фонаря.

— Щас вот ты просто вылитая Ленка. Когда она еще Тимку только родила. Слушай. Ну, попрощаться…

Он неловко шагнул к ней и, обняв, прижал к широкой груди, пахнущей потом и бензином. И вдруг — одеколоном. Ника сморщила нос, откидывая голову, посмотрела снизу в темное лицо с поблескивающими глазами. Бедный Тимоха, и где же эта его Ленка, пусть он ее найдет поскорее.

Лицо клонилось ниже, и Ника послушно раскрыла губы, чтоб хоть поцелуй передать ему от любимой до сих пор жены — жопастенькой, с фигурой, родившей троих сыновей и исчезнувшей с очкастым археологом. Мужской рот пах только что выкуренной сигаретой и поцелуй получился неожиданно сильным, ударил в ноги, как залпом выпитый стакан вина. Чуть обмякая в сильных мужских руках, Ника подумала — ой, ведь это не я, не я, надо срочно отступить, вырваться, чтоб не стал уговаривать дальше. Не нужно этого, совсем-совсем не нужно…

Открыла глаза, глядя в близкие темные мужские. Отступила, по-прежнему еще прижимаясь к мужской груди. И вдруг Тимохино лицо высветилось, забелел лоб под лохматыми волосами, а сзади раздался близкий звук мотора и визг тормозов. Ника повернулась, щурясь и пытаясь разглядеть что-нибудь за колючими солнцами фар.

— Здесь! — выкрикнул знакомый женский голос, — мам, давай. О! А вот они! Верунь, где Настя?

Ника прикрыла рукой глаза, ошарашенно рассматривая нетерпеливую Люду и целеустремленную Элеонору Павловну, которая уже исчезала в кованой калитке больших ворот. Люда, быстро кивнув, побежала следом, оборачиваясь и крича на ходу:

— Мы б утром, да дядя твой довез, решили, ну, чего ждать. Спасибо, дядь Федя, спасибо вам! Вон она, целовалась стояла. Коло машины!

Фары, наконец, погасли. Ника снова прищурилась. Большая фигура ступила в круг неяркого света. Звякнули ключи в руке, замер звук шагов.

— Вы? Э-это… вы? А что вы тут? — Ника с некоторым испугом узнала своего бывшего попутчика.

Невозмутимое лицо с небольшими светлыми глазами маячило напротив. С легким вопросом обратилось к Тимохе, и тот, кашлянув, сказал:

— Ну чего ж. Принимайте свою племянницу. Баб-то мне ждать или что?

— Дождись, — сказал мужчина, не отводя глаз от Ники, — а мы поедем.

— Ага. Ну да. Ладно. Пока, Веруня.

Мужчина взял Нику за руку и повел к знакомой «Ниве». Молча.

Она послушно зашлепала кроссовками, потом остановилась, собираясь что-то сказать, но спутник дернул ее за руку и втолкнул на переднее сиденье. Сел рядом, кладя руки на кожаную обмотку руля. Машина стояла в тени, и Нике не было видно лица водителя. Только слышно, как жесткие пальцы выбили дробь по рулю и замерли.

— Веруня? — спросил он.

— Дядя Федя, значит? — почти одновременно проговорила она.




Водитель завел машину и та медленно двинулась вперед, ведя боком, поворачиваясь и Нике стали видны — круг света под фонарем, жигуль и стоящий возле него Тимоха, кованые ворота и за ними белый корпус больницы, темные кусты, на которых фары высветили резные, тоже будто кованые листья, серый асфальт улицы, обрамленный пятнистыми стволами высоких тополей.

— Вы это куда? — подозрительно спросила Ника, упорно глядя на дорогу, чтоб не наткнуться снова на холодный изучающий взгляд.

— А куда надо?

— В дом базарника, э, колхозника.

Дорога с шелестом ложилась под колеса, прыгали длинные раструбы света, шаря далеко впереди и сливаясь с прерывистым светом редких фонарей.

— Там тебя еще кто ждет? — осведомился дядя Федя, как показалось Нике, весьма язвительно нажимая на слово «еще».

— Что? Кто ждет? — машинально переспросила и покраснела, когда он гмыкнул, не уточнив. Сказала с вызовом:

— А если и ждет?

— Значит, ждет.

— Нет. Мне ночевать надо.

— Ладно.

Теперь ей послышалась угроза в его спокойном голосе, и Ника украдкой искоса посмотрела на резкий профиль с торчащим светлым ежиком надо лбом. Ладно, раз ему ладно, подумала, слегка разозлясь, она возьмет себе номер, закроется изнутри и завтра будет дрыхнуть, не выходя вообще. А он пусть исчезнет туда же, откуда появился. Чего вообще он тут делает? Откуда взялся?

— А вы чего вообще тут делаете? — она постаралась, чтоб голос звучал независимо и спокойно, — опять дела?

— Тебя искал.

— Меня? — она попробовала свысока рассмеяться, — это еще зачем?

— Дело есть, — кратко ответил мужчина и, крутанув руль, завел машину за угол обшарпанного двухэтажного дома, с темным крыльцом, над которым горела ядовито-зеленая вывеска «Бар „Опунция“».

— Не надо мне с вами дел.

— Вылезай.

— Не пойду! — Ника вцепилась в пакет с колбасой и покрепче уперлась ногами в резиновый коврик.

Завез куда-то, что за «Опунция», тащит ее. Не хватало еще сидеть в колхозном баре со странным мужиком, который всем рассказывает, что он ее дядька и хочет провернуть какие-то дела. С ней.

— Тьфу ты. Хотела в дом колхозника? Вылезай.

Он вышел и, осмотрев трещащую вывеску, наклонился к машине.

— А. Это. Кооператоры, у них деньги на вывеску есть, а у гостиницы нету. Так что тут только табличка, вон у двери.

Ника нехотя вылезла и под тяжелым взглядом самозваного дяди поднялась по ступенькам, открыла старую дверь и отшатнулась, ударенная шумом и спертым запахом водки и сигаретного дыма. Справа от входа распахивался чуть ниже коридора большой зал, как старой кровью залитый по темноте багровым светом. По стенам ползли зеленые неоновые трубки, выгнутые в виде кактусовых лепешек. И все столики в этой орущей и брякающей музыкой преисподней были заняты черными, красными фигурами, которые чокались, пили, ели какие-то бутерброды и прочую еду. У дальней стены сверкал медицинской белизной прилавок бара, с зеркалом, заставленным импортными бутылками. Между черными, будто из бумаги вырезанными головами на высоких стульях и зеркалом двигалась фигура бармена, издалека неотличимая от посиневшего покойника в морге.

— К нам давай! — заорал кто-то.

Ника резко вильнула влево, влетела в первую дверь в длинном скучном коридоре, утыканном блинами настенных ламп у каждой двери.

Тут был совсем другой мир. И если бы не дикий гам за спиной, то будто за тысячу лет и километров от бара «Опунция». Облезлая ковровая дорожка вела к стойке из поцарапанного дерева, вдоль стены теснились колченогие стулья и пара серых кресел рядом с унылым столиком на рахитичных ножках. От стойки их отделяла огромная кадка с фикусом, который, казалось, тоже вырезан из такого же поцарапанного дерева — при взгляде на пыльные листья становилось сухо во рту. Ника подошла к стойке. Там за большим канцелярским столом сидела завитая под барашка дама в крепдешиновом костюме с вялыми обороками по всем местам. Пухлым пальцем листала затрепанный каталог импортной одежды. Мелькали под красным ногтем эластичные лифчики с тонкими лямочками, утягивающие трусы, колготки, блестящие от лайкры. Время от времени палец замирал на кружевных поясах с резинками и бюстгальтерах «анжелика» с застежечкой между грудей. И дама вздыхала, поднимая грудью вороха оборок.

— Здравствуйте, — сипло сказала Ника и, прокашлявшись, повторила еще раз, — здравствуйте… мне бы номер, на одну ночь. Пока.

— Паспорт, — сказала крепдешиновая, не поднимая головы.

— Да. Сейчас. Вот.

— Весы сдали? Прилавок оплачен?

В каталоге начались пальто, палец замер и, подумав, решительно перевернул просмотренные страницы, возвращаясь к кружевам, шелкам и атласу.

— К-какие весы?

— Справка с направлением с собой? — барашковая голова все так же внимательно изучала призывные улыбки манекенщиц.

— Да мне просто переночевать! Мне номер нужен.

— Без справки не положено, — ответила дама и печально вздохнула, уперев палец в блондинку, украшенную розочками и бантиками.

Ника поняла, что вздох относится не к ней. Медленно протянула руку к паспорту, раздумывая, что же делать дальше.

— А что, мест совсем нет? Я же заплачу. Сколько стоит переночевать?

Барашковая голова, наконец, изменила положение, явив Нике пухлое лицо с синими тенями и румянами, наведенными до самых висков. На круглой щеке блеснули серебряные точки дискотечных мушек. Ника слегка содрогнулась, увидев блестящие губы сердечком, тоже усыпанные сверкающими точками, только золотыми, и поспешно нацепила вежливую и чуть просительную улыбку.

Глазки под синими тенями осмотрели Никины волосы, укрывающие плечи. Раскрылся красный блестящий ротик.

— Женщина! Я ж вам русским языком сказала! Не положено! Надо вам ночевать — идите вон, в бар. Может, кто подберет.

— Что? Да вы как…

— Там есть — сдают жилье, частное. Тока поздно ты хватилась, милая. Бухие уже все.

Голос у крепдешиновой дамы был резким и пронзительным, и каждое слово она выговаривала так, будто Ника глухая.

Открылась в стене обшарпанная дверь, оттуда высунулась серая голова в серой косынке, сощурилась на Нику.

— Ночевать ищет! — так же металлически пронзительно объяснила косынке дежурная, — и подумала, что я ее, к мужикам посылаю!

— Все они, — прошамкала косынка, — тока и думают. Тьфу, — и снова скрылась.

— Ну что вы стоите? — синие глазки обратились к Нике, — идите уже!

Ника покорно взяла со стойки паспорт. И тут над ее плечом протянулась рука, кладя на дерево красную книжечку.

— Этого хватит? Два номера, одноместных.

Оборки пришли в движение, пухлая ручка зацепила книжечку, барашковая голова заслонила от Ники ее нутро. Возвращая книжечку владельцу, крепдешиновая дама вскочила, волнуя оборки на пышной груди. Успокоила их прижатыми ручками.

— Ой. Ах. Да-да, конечно! Два. Сейчас, два.

Не сводя с дяди Феди боязливо-восторженных глаз, снова села, подвинула к себе затрепанный старый журнал.

— Только… а нету одноместных. Вот один только, у выхода. И двойной есть. В конце коридора, восьмой.

— Тогда нам двойной.

— Нет! — храбро сказала Ника, — и этот тоже, у выхода который.

Дама мазнула ее уничтожающим взглядом. Пожала круглыми плечиками. Наклонившись, сделала запись, сверяясь с поданным паспортом, и сунула журнал расписаться. Ника потянулась было, но крепдешиновая, покраснев, дернула журнал в сторону дяди Феди.

Подумаешь, решила Ника, взяв тяжелый ключ на медном кольце, буркнула:

— Спасибо.

И пошла навстречу пьяному гаму. С трудом открыла дверь и, захлопнув ее за собой, огляделась. Обстановка в номере была более чем спартанская. Кровать с полированными спинками, застеленная узорчатым вытертым покрывалом, тумбочка с навечно перекошенной дверцей, и шкаф без полочек, с одинокой вешалкой на перекладине.

Ника поставила сумку и села на кровать. Вздохнула, расстегивая пуговицу джинсов. С облезлых обоев ей строили рожи цветочные завитки, почему-то напоминающие разъяренных свиней с раздутыми пятачками.

Она потрогала мутный графин, на донышке которого стояла мутная вода. И прислушиваясь к крикам, стала решать проблему туалета. Ясно, что в него нужно пойти. И срочно! А где же он? Значит, надо снова тащиться к барашковой даме и спрашивать. Какая тоска… И даже полотенца у нее своего нету, и туалетной бумаги. Хорошо хоть пачка салфеток есть.

Ника покопалась в пакете. Вынула мешочек с вареными яйцами, нащупала в нем спичечный коробок с солью. Сунула обратно и, достав кольцо колбасы, откусила от одного конца. Нервно сжевала, пожимаясь и стискивая ноги. Надо идти.

В коридоре она снова, с трудом ковыряя в замке, закрыла дверь и пошла к дежурной, гадая, что ж за документ показал ей дядя Федя и вот бы себе завести такой же.

Крепдешиновая оставила в покое каталог и сидела, держа на вытянутой руке круглое зеркальце, тараща глаз и высунув розовый язык, рисовала на веке черную стрелочку.

Услышав Никин робкий вопрос, закатила глаз и, слюнявя кисточку, невнятно ответила:

— В баве. Чевез бав туавет.

Ника подавленно кивнула. Выходя, остановилась и спросила:

— А в восьмом тоже нет удобств?

— Ха, — отозвалась крепдешиновая, тараща другой глаз, — в восьмом даже душ есть, депутатский номер!

Возвращаясь в номер за салфетками, Ника разозлилась на дядю Федю. Скажите, какой цаца! Сидит там сейчас, депутат липовый, весь в душе, сортир под боком. И в ус не дует. А ей бедной, пробираться через орущих алкашей, и в сортире наверняка полно пьяных!

Яростно тыкала ключом в скважину, шепча нехорошие слова. И когда чьи-то руки обхватили ее, елозя по груди и пьяный голос заверещал, прерываясь от тяжелого дыхания, — пошли, пошли, девонька, я тебе, щас уже, та пойдем давай, — вырвалась, пинаясь ногой, и влетев в номер, закусывая губу, сходу схватила сумку. Прислушиваясь, постояла у двери, потом выскочила из комнаты, держа наизготовку пакет с харчами.

— Убью! — на всякий случай грозно сказала пустому коридору.

Строевым шагом пошла, все быстрее, миновала раскрытую дверь к дежурной и, остановившись перед восьмым номером, ударила в дверь кулаком. Топчась и перекашивая лицо, ударила еще раз и еще. Дверь открылась и дядя Федя в наспех наверченном на пояс полотенце, отступил, впуская стремительную племянницу.

— Глухой вы, что ли! — услышал из закрывающейся двери в санузел.

Сел на кровать, затягивая на животе концы короткого полотенца. Потянулся было за брюками. Но тут двери распахнулись снова и Ника, устало прислоняясь к стене, сказала:

— Извините. А можно я тут посплю? А вы там.

— Спи, — сказал ее спутник, — кровати две.

— Ну как же. В одной комнате. А пойдите туда? А?

Она села на кровать напротив него, сунула на пол сумку с пакетом. Пожаловалась:

— Я так устала. Спать хочу ужасно. А еще есть. И мыться.

Он встал, придерживая на бедрах полотенце, взял брюки, протиснулся мимо, касаясь ее коленей.

— Я пойду хоть мыло смою с себя. Выйду и все решим.

Ника проводила слипающимися глазами высокую фигуру. Ничего себе, мускулы у дяди Феди. Поджарый, как старый волк. Прям жалко, что старый. Седой совсем.

Из душевой слышался плеск воды и она, проснувшись от внезапной мысли, потянулась к его тумбочке, оглядываясь на двери, схватила лежащее удостоверение и раскрыла его.

С маленькой фотографии на нее смотрели знакомые светлые глаза. Тот же короткий ежик седых волос надо лбом с нитками морщин. А рядом все написано на английском, вроде. Нахмурившись, попыталась разобрать хоть слово, но позади скрипнула дверь, и она, сунув книжечку снова на тумбочку, пала на колени, шурша пакетом. Поднялась, красная, держа в руке надкусанную колбасу.

— Вот. Ужин.

Дядя Федя залез в свою раскрытую сумку, покопавшись, вытащил огромную белую футболку с английскими буквами на груди.

— На. Тебе по колено будет. Иди в душ, потом поедим. Шампунь, мыло там. И полотенце висит чистое, синее которое. Тапки возьми.

Подтолкнул к ней вымытые резиновые шлепанцы гигантского размера.

— А вы что же? Босиком?

— Носки надену.

— Натопчете же.

Он удивленно поднял светлые брови. Ника смешалась и, скинув кроссовки, сунула ноги в тапки. Прошлепала в душ, ругая себя, ну какая ей разница — натопчет или нет, что за привычка — ко всему миру относиться, как к детям в ясельной группе!

Стоя под плюющимся душем, намылила голову.

Тинка все время над ней смеется. Пока не научишься по-королевски брать, Никуся, все на тебе будут ездить…. Мужчины любят, когда ими повелевают. А ты всех балуешь, а после удивляешься, что оседлали и понукают.

Вымывшись, крепко вытерлась и, натянув футболку, уставилась на себя в зеркало. А что делать, если не получается? Если всем постоянно хочется вытереть нос и спеть колыбельную. Потому и работает в саду, наверное. Чтоб кому-то это было нужно.

Футболка и правда висела на ней как широкое платье. Но до колен не доставала, чуть закрывая попу. Ника покрутила в руках трусики, потом все же выстирала их в раковине и повесила на горячую трубу.

Вышла, шлепая тапками, присела на корточки у сумки и достала свежие. Скомкала в кулаке, и искоса посмотрев на дядю Федю, который лежал поверх покрывала, листая книгу, вернулась в ванну, где и натянула их на себя. Снова посмотрела в зеркало, облизывая сухие губы.

Надо с собой что-то делать. Докатилась. Любое мужское волнует, будто она год мужиков не видела.

«А видела?» ехидно поинтересовался внутренний голос, «посчитай-ка, когда в последний раз ты спала с мужчиной, Куся-Никуся?»

Но считать Ника не захотела. Быстро вышла, чувствуя себя в трусах намного увереннее. Села на свою кровать, поднимая подушку, укрыла голые ноги краем покрывала и обмякла, вздохнув. Господи, как наконец хорошо… И совсем не хочется сейчас разбираться — кто пойдет ночевать в этот дурацкий скворечник.

Она повернулась к мужчине, облокотившись на локоть, улыбнулась ему медленной улыбкой. Откинула покрывало с голых коленок. И протянула руку, другой поднимая подол футболки до самой груди. И он, вставая, не отводил глаз от ее живота, покрытого капельками воды, и от застежки лифчика «анжелика». Коснулся рукой кружевной резинки игривого пояска, провел горячей ладонью по гладкому с искрой чулку. Ника засмеялась, выгибаясь как большая кошка. Раскрылись его красиво очерченные губы на лице с резкими складками вдоль худых щек.

— И колбасу…

— Что?

— Ты есть хотела?

Ника открыла глаза, с бешено стучащим сердцем, дернула рукой, натягивая покрывало на колени. Сглотнула, непонимающе глядя на тумбочку, уставленную поверх газеты огурцами, хлебом, горкой нарезанных лепестков сала. И бутылка вина с сургучной пробкой торчала посреди бутербродов, а рядом с ней два вымытых граненых стакана.

Дядя Федя сидел напротив на своей кровати. Она покосилась безумным взглядом — в брюках. И в белой майке. И ахнув, села, прижимая к груди покрывало. В руке он держал тот самый нож из бардачка, страшный, с зубцами по верхней кромке лезвия.

— Я говорю, давай порежу. Поешь. А то испортится без холодильника.

Она молчала, пытаясь сообразить, что происходило в ее сне, а что наяву.

— Так я возьму?

Он разворошил ее пакет, на краю тумбочки быстро порезал колбасу, почистил два яйца, стряхивая скорлупу в полиэтиленовый пакетик. И положив на тарелку всего понемножку, протянул Нике.

— Держи. Вина налить?

— Нет!

— Как хочешь.

— Тогда налейте.

Они ели, подвигая друг другу огурцы, кружки колбасы и блюдечко с маслом. Ника мазала на хлеб подаренную Людой баклажанную икру, выкладывая на газету каждый раз по два бутерброда — себе и дяде Феде.

Глядя друг другу в глаза, чокнулись и выпили по полстакана темного вина. Мужчина плеснул себе еще и вопросительно посмотрел на Нику, держа бутылку в руке.

— Какое вкусное! — Ника подставила опустевший стакан.

— Теперь немного. Отпей и скажи, что в нем?

— Я не разбираюсь же.

— Лунных котов считала?

Она засмеялась, вспоминая беленые заборы и пятна листвы на них. Кивнула и сделала маленький глоток.

— Тогда сумеешь. Не оглядывайся. Просто скажи — что в нем?

Вино легло на небо, прокатилось по языку, исчезая бархатом в горле. Во рту осталось тихое веселье и сладость.

— В нем ночная ежевика. Когда много звезд и трава теплая.

Резкие складки на щеках вдруг исчезли и дядя Федя улыбнулся. У Ники дрогнуло сердце. Совсем мальчишеская улыбка и почему-то грустная.

— А сбоку растет лимон. Деревце.

— С какого боку?

— С левого! — она откинулась на подушку, смеясь.

— Точно! — он все улыбался, с удивлением разглядывая ее запрокинутое к потолку лицо.

— Ну, почему у вас нету сына. Я б влюбилась, дядя Федя, ну, честное слово!

И, обеспокоенная молчанием, подняла голову с подушки. Мужчина сосредоточенно чистил яйцо.

— Черт. Вы обиделись, да?

— Нет, — он положил яйцо на стол и взял другое. Долбанул о тумбочку. Ника подскочила. Снова захрустел скорлупой.

— И зря, — дрожащим голосом сказала она, — ну чего вы. Налили вина, я устала. Болтаю. И потом вы ж не мальчик. Какие вы все мужчины нежные, просто сил нет. Один со своими стихами носится, другой со свободой, третий, извините, с потенцией, ах не встало, ах упало, вы тут на дурные слова о возрасте начинаете яйца бить. Да оставьте уже, вы ж не съедите столько!

Дядя Федя оглядел кучку влажно блестящих яиц. Смел скорлупу в пакет.

— Извини. Я тоже устал что-то. Пойду мусор вынесу.

Она кивнула, и когда он вышел, забралась под простыню, подоткнула с боков одеяло. Черт с ним, пусть спит, печенкой чует — не полезет он к ней ночью. А если его сейчас выгонять, так еще больше разозлится. Ника высунула руку и зацепила книжку, что выглядывала из-под подушки. Раскрыла наугад и всмотрелась в изысканные буквы с острыми верхушками.

«Печень же и сердце вынимай бережно, дабы не повредить оболочек, и как сцедится кровь, делай надрез по кругу спиралью, чтоб снять верхний слой и обнажить все волокна. А перед тем не забудь вынуть глаза, оттягивая веко длинною ложечкой с остро заточенным краем, да не повреди, отрезай бережно, пользуя тонкий нож и специальные ножнички с загнутыми концами».

В коридоре послышались шаги и Ника, уронив книгу на пол, зажмурилась, натягивая до подбородка спасительное покрывало.




Глава 19

Ника и внутренние разборки


Держать глаза закрытыми, но не зажмуренными было ужасно трудно. Ника вытянулась под покрывалом, напряженно вслушиваясь в тихие звуки. Звякнуло стекло, шаги, зажурчала вода в ванной. Наверное, моет стаканы. Она вся напряглась, готовясь вскочить и на цыпочках выбежать в коридор, кинуться в уютный скворечник рядом с успокаивающим гомоном алкашей в баре, запереться там. Но ключ в тумбочке, а шаги уже идут обратно.

Она снова напустила на лицо бессмысленное мирное выражение, и даже сонно вздохнула пару раз, чуть повернувшись.

Зашуршала газета. Легкое постукивание и шелест. Убирает еду…

А потом — щелчок выключателя и долгая тишина. Не слышно, как лег. Ника, измаявшись неизвестностью, чуть приоткрыла глаза и сразу зажмурилась снова. На сетчатке остался смутный силуэт на фоне бледного света заоконного фонаря — сидит напротив неподвижно, кажется, смотрит на нее.

Она приоткрыла один глаз и через щелочку стала следить, готовая завизжать, как только он поднимется и склонится на ней, блестя своим страшным ножом. Силуэт качнулся, медленно завалился навзничь. Заскрипела кровать. И снова тишина.

Лежит. И не спит. А то было бы слышно, мужчины храпят. Или дыхание бы изменилось. Спохватившись, сама задышала мерно, как спящая.

И когда встал, обратя к ней глаза, полные луны, не смогла даже двинуться, только глядела на длинную ложечку, которую он подносит к ее беспомощно раскрытому глазу. Сверкнул заточенный край, звякнуло что-то, клацнули острые зубы, блестя частоколом в черной пасти.

Она села, взмахнув руками и закрывая лицо. Еле сдержавшись, чтоб не закричать, медленно отняла руки. Его кровать была пуста, а из ванной пробивалась тонкая полоска света. В коридоре слышался усталый шум голосов и негромкая музыка, видимо большая часть гуляющих уже свое отгуляла. Ника, нагибаясь, сунула руку в сумку, стоящую на полу. …Достать что-нибудь, острое. И найти ключ. Ключ! Он тяжелый!

Она выдвинула ящик тумбочки, нашарила медное кольцо, стиснула в руке холодный стержень, выставив из кулака колючие пеньки бородки. Встала, взялась было за сумку, но передумала и медленно пошла к ванной, думая мельком — точно так ведут себя дуры в ужастиках. Сколько раз она с досадой ругала тупиц — нет, чтоб бежать со всех ног, так лезет в самую пасть, крадется. Представила себе, как выбегает в коридор и орет там, размахивая ключом, в широкой мужской футболке, дыша винными парами, о том, что дядя собрался зарезать ее ложкой. А ее слушает тетка в оборках, разглядывая с презрением.

И тряхнув головой, подошла к полоске света, тихонько приблизила глаз к незакрытой двери.

Дядя Федя стоял спиной к ней, рассматривал себя в зеркале, как она вечером. А после что-то делал над раковиной, чуть поводя локтем и изредка шепча какие-то слова, не слишком ласковые. Что-то встряхивал, открывал кран с водой, снова бормотал и снова под белой майкой двигались лопатки.

Ника приготовилась услышать, как вжикает лезвие по бруску, становясь все острее. Но ничего, кроме тихого плеска воды и злого бормотания. Она устала стоять, осторожно перетопталась, разминая затекшие коленки. И замерла. Дядя Федя вынул из раковины раскрытую книжечку, побольше удостоверения, похоже — паспорт. Повернулся, поднося его ближе к лампе. Ника отшатнулась и тихонько вернулась на свою кровать, легла, лихорадочно соображая. Что он там скребет? Подчищает записи? Может, он шпион? Что маньяк это почти уже точно. Маньяк-шпион? Но стал бы маньяк возить прям в бардачке стеклянные глаза, рядом с огромным ножом, читать на глазах у всех книжку с рецептами расчленения, а после скрести паспорт над раковиной, и чертыхаться… Может быть, он — безумный маньяк? Ну, то есть, маньяк-дурак? Шпион еще — напомнила себе Ника. Тупой маньяк-шпион. Нет, ее голова не может справиться со всем этим. Она в отчаянии закуталась в покрывало, выставила перед собой кулак с зажатым ключом и заснула без сновидений.




Через полчаса из ванной вышел предполагаемый маньяк и, держа в руках раскрытый мокрый паспорт, снова сел на кровать и уставился на отчаянно спящую Нику. Присмотрелся к блеску в кулаке, лежащем на ее груди.

Что ж за ерунда такая. Ну, хорошенькая. Болтает. Интересная, да. Когда забывает стесняться, становится такой, такой вот… Даже не делает ничего, просто говорит какие-то неожиданные вещи, и ему сразу представляется, в ее голове растет чудесный лес, в котором она ходит и видит множество странных вещей, и говорит уже о них. А может быть весь мир для нее — такой вот лес. Он и внутри и снаружи. Но, похоже, она об этом не догадывается. А должна. Ведь не девчонка, замужем. И мужики вон вьются вокруг. Не успеешь оглянуться, уже снова висит на чьем-то плече. Целуется. Чтоб ее.

Не нужна. Совсем не нужна, мало тебе прошлого, снова суешь голову в петлю? Мишаня бы сказал — знаки, одни сплошные знаки вокруг, смотри — раз исчезла, значит — не суждено. Нет, ты поехал, разыскал. И снова увидел, как она липнет, к новому парню. Самая обычная… Но даже мысленно слова этого сказать не захотел о ней. Не потому, что так уж благороден, а просто — не про нее это. И пусть Мишаня словоблудит, сам своими речами упивается и в них верит. Знаки, едит твою. Нахрена знаки, если вот она лежит, и он видит ее лицо. И как она, задумавшись, намазывала бутерброды — обязательно два. Себе, значит, и ему тут же. Не потому, что он ей нравится. А потому что она такая сама.

Может и правда, познакомить ее с Пашкой, ну, старше она его — на пять? На семь лет? Нормальная разница. Совет да любовь, будет он ей свекром, утром будет орать, стукая кулаком по столу «Ника-Вероника, где яичница?» и смотреть, как они с Пашкой едят и смеются…

Он пригнулся и вполголоса позвал:

— Ника… Вероника, проснись…

Блеснул свет в медленно открывшихся глазах. Не пошевелилась, только смотрела, как он, встав на колени, кладет руки рядом с подоткнутым покрывалом.

— Ника. Надо, чтоб ты не спала.

— Почему? — в ее шепоте не было страха, и он понял — она чувствует его. Его мысли и то, чего он хочет. Только не было понятно — а чего хочет она.

Бережно обхватил ее кулак, и она разжала пальцы, отдавая ему ключ. И, стоя на коленях с ключом в руке, понял — не знает, как сказать. Пуститься в долгий рассказ о своей жизни, нет-нет. Сказать, я не обижу тебя — она это знает. Сказать о любви?

Еле заметно передернул плечами и сам себя возненавидел за это движение, но тут же сам и смирился, ну что же, зато честно.

Она ждала, потому что вопрос был задан, он мужчина и должен ответить.

А не наплевать ли ему на то, как он выглядит и что она подумает?

— Потому что я тебя хочу…

Блеск исчез после этих слов и появился снова. Ника закрыла глаза и открыла их. Будто кивнула. Теперь ждал он. Любого знака: легкого смеха, протянутой к его шее руки, возмущенного жеста, пощечины.

Но не было ничего. И он не выдержал, с беспокойством спросил:

— А ты?

— И я, — ответила она.

Сердце в его груди размахнулось и сделало всего один удар, прошибая от горла до низа живота, так что он еле удержался, чтоб не качнуться. Звякнул упавший на пол ключ. И поднимая руки, он повел их над покрывалом, кладя на ее плечи и проводя ладонями к груди.

— Нет, — сказала она.

Руки застыли чуть ниже ключиц. Она завозилась и, бережно взяв его ладони, убрала с покрывала. Приподнялась, садясь.

— Извини. Я… Прости…

Голова ее опустилась, волосы, пересыпаясь, потекли вниз, закрывая скулы и пряча лицо. И оттуда, из мягкой пушистой копны послышались частые всхлипы и шмыганье.

Он протянул висевшую в воздухе отвергнутую руку и положил ее на волосы. Плавно повел другой, и обхватив вздрагивающие плечи, прижал к груди мокрое лицо. Покачивая, стоял на коленях и шептал пустяки, какие говорят плачущим детям. Отцы дочерям — мрачно усмехнулся мелькнувшей мысли. Но вспомнил ее короткий ответ на его честные слова. И я, сказала она. Ведь сказала! Надо запомнить это и повторять себе. И не торопить, не напугать, не оттолкнуть. Потому что ему уже никуда не деться. После того как плакала тут, вытирая мокрое лицо, как щенок, возя головой туда-сюда.

Руки лежали на ее спине. Он чувствовал ее лицо, плечи, дрожащие локти, но не грудь, не живот, будто он и вправду отец, и в ней есть все для него… Кроме женщины.

— Я не могу, — тоскливо рассказала она куда-то ему подмышку, — не могу сейча-а-ас. Я объясню-у-у..

— Не надо. Если не хочешь рассказывать, не надо. Ну. Ну, что ты. Маленькая…

— Надо. Мне надо тебе. Чтоб ты про меня. Потому что ты не то видел, ты же видел, как я, а я, ну нет же!

— Конечно, нет.

Она отняла лицо от его промокшей майки.

— Можно ты сядешь тут? Тут вот рядом. А я расскажу. Я уже рассказывала, тогда, дома. Но не тебе. А надо было тебе. Ты поймешь, когда узнаешь, куда я все еду и никак не могу доехать.

Он сел рядом, поверх покрывала, обнимая ее, и она прижалась, сползая ниже, так что и он лег, уложив голову рядом с ее головой на тощую подушку. Ее волосы щекотали ему скулу и она, высвободив руку, привычным движением забрала их в горсть и, закручивая, убрала за спину, чтоб не мешали.

— Вот. Слушай.




А потом она заснула, привалившись виском к его плечу. Замолчала на полуслове, и он ждал, думая, подыскивает слова. Что-то спросил тихонько. Она вздохнула и, сползая, устроилась удобнее, роняя голову на его грудь.

Уложил ее, поправил подушку, укрыл, морщась и гоня воспоминания — точно так укладывал маленького Пашку, когда тот, наревевшись, забывал про ушибленный локоть.

И лег сам на свою кровать, закинув руку за голову и глядя в светлеющее окно. В выдвинутом ящике тумбочки лежал раскрытый мокрый паспорт. Но он про него не думал. Выстраивал в голове рассказанное, и последовательно говорил, отвечал ей сейчас, когда она спит и не слышит.

— Отец перестал любить меня, когда я в первый раз накрасила губы, — сказала с горьким смешком, — вот просто перестал смотреть в мою сторону и говорить со мной. Только обычное — налей супу, за молоком сходила?

— Не перестал! Ты выросла и он испугался. Вокруг женщины, и к ним можно относиться как к женщинам, по-мужски. А как быть, если одновременно и дочь и вдруг женщина? Не каждый мужчина сумеет выбрать верный тон. Твой отец не сумел.

— Мама… она ведь знала, долго знала, что изменяет, и делала вид, что ничего не происходит. А потом, когда я спросила прямо, знаешь, что ответила? Ох, доченька, а как же мы проживем без его зарплаты. Разве это правильно? Это же будто она продала себя! Продавала. Так нельзя!

— Глупости. Твоя мама просто его любила. И если он все еще звонит, а она отвечает, значит и сейчас любит. А тебе сказала ерунду, потому что о любви говорить стыдно. Ты молодая, и ты была уверена, что все в мире для вас — молодых. Она испугалась. И прикрылась тем, что как ей кажется, ты должна бы понять, приземленным, более простым.

— Теперь я ее понимаю лучше, — после паузы говорила она глухим голосом, — потому что как я теперь буду жить? Драться за алименты? Я помню, как они там, мужики, возмущались бывшими женами, которым только и нужны алименты. Хотела б я думать, что Никас поступит по-другому, но последние пару лет я вообще всегда сижу без денег, Женьке иногда игрушку купить не на что, а у Никаса всякий раз отговорки… и вот теперь у него, кажется, другая женщина, и если он поступит как многие? А Женька вырастет и мне потом скажет — почему, мама, мы с тобой жили на копейки? Ты не сумела с отцом договориться?

— Ты не должна бояться. Ничего не страшно кроме смерти и болезней, все преодолимо. А сын твой, каким вырастишь, таким и будет. Просто люби его и всегда говори, что любишь. Ты пойми, отец реже скажет, для этого нужна мать.

Мужчина повернулся на бок, разглядывая копну волос над краем покрывала. Ответы получались складные, будто он старец-пустынник. И хорошо, что она говорила без перерыва и, задавая вопросы, не ждала ответов. Еще не хватает задавить ее доморощенной мудростью. Это все вино в нем витийствует. А попробуй он сказать эти складности вслух, ничего от них не останется. И отлично.

Снова ложась на спину, нахмурился. В слабом свете раннего утра руки за головой казались черными по контрасту с белой майкой. И загорелый лоб резко темнел под короткими пепельными волосами.

…Еще она сказала — Атос. И что-то там пыталась объяснить, кинулась отчаянно наводить справедливость, ругая себя за то, что повелась на умный взгляд и веселые ухаживания. Сама, мол, виновата. А он — не виноват.

Светлые брови на темном лице почти сошлись к переносице. А вот тут одно решение у него, и баста. Все они ногтя ее не стоят. Начиная от хитрого мужа и заканчивая этим сельским кавалером — владельцем зеленого жигуля.

«А ты стоишь?»

— Да, — сказал он вполголоса.

«Ой, ли. Сам себе врешь?»

— Вру. И начхать.

Заснул, так и не расправив на лице упрямых морщин.




Поздним утром брился, натягивая кожу и внимательно глядя на себя в зеркало, когда позади раздался голос Ники:

— А вот это что?

Он не порезался, хотя рука чуть дернулась. Обернулся, перекатывая под коричневой кожей небольшие жилистые мышцы. И опустил руку с бритвой.

Ника стояла в дверях, все в той же белой футболке и держала развернутый паспорт в вытянутой руке. Мужчина собрался что-то ответить, но она его опередила.

— Я что-то совсем ничего не пойму. Я уж лучше тебя буду спрашивать, ладно? А то моя голова такое думает. Ты возишь в машине мумию.

— Это идол.

— Ладно, идолище поганое на заднем сиденье. Но это потом. У тебя в бардачке лежат стеклянные глаза! А обещал сказать. И не сказал.

— Ну…

— Нет-нет, про глаза я уже потом спрошу. И про нож тоже!

— Какой нож?

Ника удивленно подняла брови.

— А, — кивнул собеседник, — этот, «Рэмбо» который, ну так это…

— Пожалуйста, не перебивай, а то я отвлекусь. И забуду. Удостоверение еще это…

Она замахала паспортом, чтоб он снова не перебил ее.

— Но вот главное, вот это. Тут написано, еле видно, конечно, но написано — Густинг Фомич Ло… Лоу… Лоуретьевич? Тысяча девятьсот тридцатого года рождения…

— Гущин, — сказал мужчина и положил станок на край раковины. Вытер скулу концом полотенца:

— Что ты мелешь-то, какой Фомич? Гущин Фотий Лаврентьевич. И причем тут тридцатого? Совершенно не тридцатого…

Ника уставилась в паспорт, шевеля губами. Ступила в ванную, поднося книжечку к лампе на кафельной стене. Тыкнула пальцем в размытые пятна.

— Ну, так написано! Что же я врать буду? А кто такой этот Фотий?

— Это допрос?

Ника опустила руку и мужчина, подхватывая паспорт, захлопнул его, суя в задний карман серых брюк.

— Завтракать? И дай мне добриться.

— Я там сделала бутерброды. А за чаем сходи, пожалуйста, сам, а то я боюсь эту волнистую даму. И скорее брейся!

Мужчина послушно заскреб подбородок. Ника изучающе разглядывала широкие плечи и крепкую шею, переминаясь с ноги на ногу и слегка пожимаясь.

— Сейчас, — сказал он, поглядев в зеркало на ее танцы, — уже, все.

Она закрылась, щелкнула щеколда.

— Так ты не ответил, — донеслось из-за двери, — про Фотия…

Мужчина вытащил паспорт из кармана и, подойдя к окну, стал разглядывать покоробленную высохшую страничку. На месте года рождения плыли неровные каракули, и он чертыхнулся — складывались в кривенькие тройку и нолик.

— А если б тыща восемьсот, она б и в это поверила. Ну да…

Зашумела вода и Ника вышла, сверкая свежевымытым лицом. Села на свою кровать, сложив руки на коленках, и сурово посмотрела на своего собеседника. Он вздохнул, разглаживая страницы паспорта.

— Фотий Лаврентьевич Гущин. Это я. А для народа — Федор Леонидович.

— Почему?

— Куда с таким именем.

— То есть, ты не Федя? Ты — Фотий?

— Ну да.

Ника хлопнула себя по коленкам.

— Фу-у… радость какая. А я ночью проснулась, и думаю — ну и как же мне его называть? Неужели Феденька? Или может — Теодор? Вот я знала, знала, что это не твое имя!

— Тебе нравится? — рука замерла на паспорте. Он удивленно смотрел на ее довольное лицо.

— Да, — она удивилась в ответ, — конечно! А тебе разве нет? Прекрасное имя! Чисто как звучит: Фо-тий. И ни у кого такого нет.

— Ну, ладно. Я рад. А я знаешь, проснулся ночью и все думаю. Ну как же она меня называть будет, неужели Феденька? А то еще не дай боже — Теодор…

— Перестань! Не смеши. Поехали дальше.

— Я за чаем? — с надеждой спросил новопоименованный Фотий.

— Теперь про цифры, — продолжила неумолимая Ника. Вперила в допрашиваемого суровый взгляд. И ее брови поползли вверх. Фотий краснел. Краска поднималась из выреза майки, заливала шею и скулы.

— Ну… В-общем, я исправить хотел. Там всего-то четверку думал на пятерку. А он упал в лужу, в раковине. Я стал стирать, ну и… и вот. Теперь я, подожди, сколько же мне теперь? Шестьдесят?

— А тебе не шестьдесят?

— Господи, Ника! Ты всерьез думаешь?

— Так написано же — тридцатого года. Считать я умею.

Он вскочил, разводя руками, солнце заблестело на круглых плечах.

— Я похож на шестидесятилетнего? Нет уж, ты посмотри!

Быстро нагнувшись, схватил ее поперек живота, поднял над головой на вытянутых руках. Дернувшись и замахав руками, она вцепилась в его шею:

— П-пусти. Поставь или положи, скорее, уронишь же!

— Уроню? — он забегал по комнате, перекидывая ее с одного плеча на другое, почти роняя и снова подхватывая, а она визжала, возя руками по его бокам.

Повернув вертикально, Фотий прижал ее к себе, так что она повисла, вытянувшись и стараясь носками нащупать пол. Лица их соприкоснулись, и Ника замолчала, закрыв глаза. Медленно выходя из поцелуя, Фотий поставил ее, и она, качнувшись, уткнулась лицом в его сердце. Сказала удивленно:

— О…

Он молчал, по-прежнему держа ее плечи. Загорелое лицо двигалось как подсолнух, не отпуская Никиного взгляда. И губы снова приближались.

— Какой год, — слабым голосом сказала она, — какой?..

— Сорок четвертый…

На этот раз поцелуй был долгим-долгим. И после него оба молчали, топчась посреди просторной неуютной комнаты. Из коридора слышались резкие голоса и шаги.

— Тебе сорок шесть? А зачем пятерка? Какая пятерка?

— Хотел, чтоб тридцать шесть.

— Зачем?

Он отпустил ее и отвернулся к окну.

— А тебе обязательно надо, чтоб я все сказал? Какая дотошная. А догадаться не можешь?

— Я уж догадывалась. Когда ночью в щелочку смотрела.

Она встала за ним и нерешительно обняла, сцепляя руки на его животе.

— Скажи. А я расскажу, что подумала я.

— Ника, черт, я хотел, чтоб помоложе. Чтоб ты перестала долдонить — сохранился, сохранился, да где ваш сын! А тут еще в племянницы тебя записали мне. Эта белобрысая лоллобриджида: ах, вы ее папа? Думаешь, приятно — что и ты меня за отца держишь?

— Знаешь, я, когда была мелкая и глупая, думала, с каждым годом человек становится умнее. В двадцать умнее, чем в пятнадцать. А в сорок — почти мудрец. И так пока в детство не впадет. На старости лет.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я впал в детство? На старости лет?

Она вздохнула, прижимаясь носом к его спине.

— Похоже, ты из него и не выходил. Фу, ну надо же — решил подделать паспорт! Чтоб моложе! А я тут лежала, боялась. Как дура! Думала ты маньяк, шпион! И что выжил из ума! Безумный маньяк-шпион, вот. Знаешь, как страшно в одной комнате с маньяком! А я вот теперь знаю!

— Бедная. Знал бы ночью, спас бы тебя от него.

— Видишь, я выжила!




Садясь в машину и оставляя в дежурке крепдешиновую леди (она не ушла утром с дежурства, чтоб сказать экзотическому заморскому гостю выученное «гуд морнинг мистер Гусчинг», на что он, вежливо улыбаясь, выдал заковыристую фразу из длинных английских слов), они все еще досмеивались.

— В старости напишешь мемуары «как я ночевала в доме колхозника с маньяком шпионом».

— Ага, и всем буду говорить, что главный герой — это мой дедушка Фотий!

— Вероника, сейчас я выкину тебя за борт и всяко перееду автомобилем! Маньяк я или нет!

Он смеялся и не сразу заметил, что она замолчала. Прервав смех, глянул на погрустневшее лицо — Ника сидела, подобрав ноги и обнимая рукой колено, покачивалась вместе с машиной.

— За борт, — сказала она, — ты сказал «за борт» и я вспомнила все это. Будто мешок на голову.

Он промолчал, думая — тебе еще предстоят бессонные ночи, и сердце будет болеть, никуда не денешься, такой кусок жизни и была ведь любовь. И сын у вас общий. Знаю, как это все.

Протянул руку и включил магнитофон. Голос в динамиках заговорил вместе него.
		— Когда наступит время оправданий



		Что я скажу тебе?



		Что я не видел смысла делать плохо



		И я не видел шансов делать лучше…








— Что это? — тихо сказала Ника, — кто? Откуда он знает?

— Не слышала? — Фотий открыл бардачок и, вынув плоский прямоугольник кассеты с бледной фотографией, протянул ей.

— Нет…

— Тогда слушай.
		…



		— Недаром в доме все зеркала из глины



		Чтобы с утра не разглядеть в глазах



		Снов о чем-то большем…








Ника держала коробку в пальцах, опустив голову. Сны о чем-то большем.




— Мне позвонить нужно. Домой.

— Приедем в Жданов, позвонишь. Пока просто слушай. Часа три еще ехать.




Мимо плыли домишки и редкие полосы деревьев, какие-то фабрички с дымящими трубами, распахивались вдруг куски степи, исполосованные лесопосадками. Их обгоняли машины, и они обгоняли машины. Проезжали мимо по обочинам табуретки с ведерками и картонными табличками «Клубника сладкая», «Огурчики», «Черешня», а поодаль в тени сидели продавцы — бабки в белых косынках, мальчишки в кепках или тюбетейках, дядьки с грязными мотороллерами.




— Я брошу в огонь душистый чабрец, — рассказывал певец, и Никино сердце сжималось.

— Дым поднимается вверх и значит я прав…

Кто говорит со мной?

Кто говорит со мной здесь?




Любимой песней Никаса была развеселая «Бухгалтер, милый мой бухгалтер» и Ника всегда думала, ну и что же, ведь это такие пустяки, ну нравятся им совершенно разные вещи, но это ведь не жизнь, а так, что-то воздушное, ненастоящее. Но все чаще всплывал в голове вопрос — а что же тогда жизнь, что настоящее? Одеяла с тиграми и сервиз «мадонна»? Сберкнижка у мамы Клавы? А точно ли это ее, никина жизнь? И есть ли другая? Очень хотелось, чтоб была. Но вдруг это все сказки. Но вот он поет…

— Спасибо тебе.

Он повернул к ней лицо:

— За что?

И кивнул в ответ на молчание.




Она слушала и слушала рвущие сердце слова.

В Жданове закончится ее путешествие в непонятно куда. Она попрощается с Фотием и поедет домой. Там мама и Женька. Они, конечно, обменяются телефонами. И он, конечно, ей позвонит, а может быть, даже приедет пару раз. Поедут за город. У них будет секс. Конечно, будет. Она этого хочет и наплевать ей уже, что там с Никасом и кто с ним. Ей нужен это мужчина. Фотий сорока шести лет. У него, конечно, есть жена, это он в поездке такой смелый, потому видать, и торопился, искал ее…

Нет-нет-нет! Она должна знать, что там с Никасом. Если никакой любовницы нет, она сама предложит ему развестись. Будет жить одна. Найдет работу. Будет гулять с Женькой. И ждать, когда Фотий сумеет вырваться и примчаться на своей неутомимой Ниве. Жаль, ее жизнь останется такой же, как и была, пусть даже с некоторыми переменами. Пусть даже они прекрасны и огромны.

— Ты меня вообще ни о чем не спросила. Только насчет маньяка.

— Нет! Не говори ничего сейчас, пожалуйста! Пусть мы просто едем три часа…

— Боишься узнать и расстроиться?

— Боюсь!

— Зря.

Она разобрала волосы и медленно заплела две косы, кинула их за спину.

— Все равно не говори.

Фотий кивнул. Она все время удивляла его. Уперлась и насупилась, сидит, воюет свой кусок покоя, зная, что есть у него границы. Кажется, пустяк, но не каждый сумеет так взнуздать мироздание, выбирая для себя его части.

«Да ты влюблен! По уши! Потому все в ней — чудо…»

Тормозя перед полосатым шлагбаумом, он хмыкнул. Ну да, влюблен. Нормально. Глядя, как мимо катит испачканный состав, круглясь цистернами, осторожно подумал ночную мысль — про любовь. И улыбнулся.

«Торопишься, как заяц в капкан, аж спотыкаешься!»

— Ага. И начхать.

— Что?

— Это я так. Сам себе. Ника, не смотри так, это не возрастное!

Теперь улыбнулась она, бледной, немного больной улыбкой. А ему захотелось петь, орать, вытащить ее из машины и потаскать по дороге, как утром, на плечах, пусть еще повизжит. Поэтому он насупил брови и стал сурово ждать, когда светофор загорится зеленым.




Глава 20

Ника и огненные страсти


«Мед и молоко под языком твоим»…

Фотий сидел, привычно положив руки на кожаную оплетку, постукивал пальцами. Силуэт Ники еле просматривался за стеклом телефонной будки. Вот она переступила с ноги на ногу, повернулась, ища его взглядом. И подержавшись глазами, как за руку, отвернулась снова. Убрала с плеча распустившуюся косу.

Мед и молоко…

Он говорил это девчонкам, в колхозе. Черт, сто лет тому это было. Библейская цитата всегда работала. Поцелуй, потом нараспев в маленькое ухо — мед и молоко… и обязательно добавить мимоходом «это из библии, песнь Соломона». Выслушивая ответное «ах», уже осторожно двигать ладонью, отыскивая пуговицы на платьишке.

Надо было прожить целую жизнь, почти тридцать лет, чтоб, наконец, почувствовать мед и молоко под языком. С Катериной не было такого. Безумные какие-то страсти были, казалось, исполосовали все нутро, казалось, шрамы навечно останутся. И вот в памяти только слова, было так и эдак. А что именно было, чем пахло, как шатнуло — за словами ни-че-го, будто пустырь за кольями забора. Пашка вот остался. А мед с молоком… Хотелось бы думать, что ее удивленное «О!» тоже об этом. Что с удачливым мужем не было такого, как со старым дядькой Фотием.

Прекрати, одернул он себя, нехрен кокетничать, не девка на выданье. Она тебе сказала — и я. Не испугалась твоих сорока шести. Вот и верь. Сиди и верь. Жди.




Ника снова оглянулась, чтоб увидеть за стеклом будки и стеклом машины его лицо. Улыбнулась, понимая — он не увидит улыбки. И нажала на рычажок. В библиотеке никого. Она боялась звонить домой, казалось ей — мама сразу поймет, услышит по голосу, что с Никой случился Фотий, начнет панически расспрашивать. Снова прижала трубку к уху и набрала номер Васьки.

— Халлоу! — манерно сказала та после трех писков и пары гудков, — вот дую вонт, май диар? Куська, это ты там молчишь?

— Откуда узнала, что я?

— Ну, так межгород же! А кто мне еще будет звонить с другого города?

— А чего на инглише вдруг заговорила?

— Тренируюсь, — важно ответила Васька, и вдруг заорала так, что Ника подскочила, ударившись локтем, — Кусинька, родная, это ты! Живая! Блин, я соскучилась! Где тебя носит ваще?

— Я в…

— Тут приходила твоя Тина Дивановна! Такая вся ламца-цыца, в полиэстере, но ничего, вежливо так со мной, но, Кусик, я ж тебя все равно больше люблю! Ты когда приедешь?

— Я…

— Слу-у-ушай, у меня тут такое! Ко мне пришла Надюха, ты помнишь Надюху? Ну, такая, обсосанная вся, с жирной башкой?

— Не пом…

— Прикинь, она написала в Америку, Куся! В Америку! И теперь едет туда замуж! О-о-о, если Надюха там нашла себе мужа, то прикинь, какого я могу себе найти! В-общем я уже написала анкету, и фоточки. Учу инглиш. Я вонт мени чилдренз фор май бьютифул лайф. Круто?

— З не надо.

— Что? Какое зы?

— Чилдрен — это множественное число. Не надо окончание.

— Кусинька, какая ты умная! Скорее давай приезжай, будешь мне переводить письма. Да. Да?

— Хорошо. Тебе моя мама случайно не звонила?

— О, супер и супер! Я напишу пока на русском, да? Мама? Звонила да. Куся! Вот!

— Да говори уже!

— А эти, которые морские пожарники, они в рейсы ходят? Ну, если пароход загорелся не у нас, а черти где, чтоб валюту не тратить, может там и наши пожарники тоже? Ну, это — бороздят.

У Ники засосало под ложечкой. Зная прихотливый ум подруги, она была уверена — пожарники вынырнули из моря не просто так.

— Васька, скажи толком, что случилось?

— Так это ты скажи, что случилось-то! Мама твоя ахает только и причитает, хорошо говорит, если моя Веронка в гостинице, я, говорит, буду туда звонить, ну и в морг заодно. Я ей говорю, Нин Петровна, да чего ж в морг, даже если, они там как шашлык, не разглядишь. А она как заплачет. Мне кажется, это глупо. Надо верить в хорошее. Я вот верила и ты опа — звонишь! И даже письма мне переведешь. Так ты когда приедешь-то? А Никас твой, он как — ничего? Ну, он это… Кусинька, ты только не плачь, если что. Живой он?

— Вася! Я ничего не понимаю! Что с Никасом?

— А ты вообще где?

— В деревне я была, на свадьбе! Что с Никасом? Какой пожар?

— А кто женился?

— Вася!

— Угу. Да. Извини, я просто никак не пойму. Давай без понятия расскажу все по порядку.

— Расскажи!

— В-общем, твоя Тина сказала, что какой-то там Атос, он уехал. Вот ты уехала и через день уже и он.

— Плевала я на Атоса!

— Поняла. Рассказываю дальше. А позавчера она снова позвонила, мне. А говорит, что там слышно про Нику? Я говорю, ничего не слышно, она к мужу уехала же. А она говорит, да я знаю-знаю, но дело в том, что сегодня радиограмма пришла, в бассейне, в Азово-Черноморском, судно загорелось. В бассейне, Куся, это в море в смысле?

— Да, — глухо сказала Ника, — в море.

— Она сказала — «Каразино». А маме твоей не хочет звонить, потому что мама расстроится сильно. Так что она мне позвонила. А я уже…

— Маме?

— Ну да. Кусинька, я осторожно. Тем более, Тина сказала, жертв нету. Трупов в смысле. И что пожарные хорошо поработали. Вот мне интересно — в море пожарные. Но я осторожно сказала!

— Представляю…

— И, конечно, нам с Ниной Петровной очень интересно, что с тобой-то?

Ника беспомощно глянула на последний жетон и скормила его автомату.

— Васька, звони маме, скажи, я в полном порядке. Перезвоню ей скоро. Узнаю про Никаса и перезвоню.

— И мне!




Ника сунула трубку на рычаг и выскочила из будки. Упала на переднее сиденье, захлопывая дверь.

— Надо к порту. Срочно!

Фотий кивнул, вдавливая педаль. Вывернул руль, поглядывая через плечо, повернул к шоссе, внимательно слушая сбивчивый Никин рассказ. У той на белом лице глаза казались совсем черными, губы дрожали, как и пальцы, которые она сплетала и расплетала на коленях.

Кончив рассказывать, замолчала, пристально вглядываясь в мелькающие дома, будто взглядом проталкивая их назад, чтоб ехать быстрее. И он молчал, гоня от себя мысли о том, что все кончилось раньше, и так внезапно.

— Ника. Ты слышишь меня? Возьми в бардачке блокнот, запиши адрес.

Она кусала губы, глядя вперед, и он возвысил голос:

— Возьми, сказал! Пиши. Южноморский район, поселок Низовое, первая линия, домовладение 40 дробь два. Телефона там нет еще. Запиши ждановский телефон, мой друг Михаил, если что надо будет, он сделает или мне передаст. Если надо срочно — шли телеграмму. Ты поняла?

Отнял руку от руля и вынув исписанный листок из Никиной руки, запихал ей в нагрудный карман куртки, вжикнул короткой молнией.

— Не потеряй!




У серого здания торгового порта стояла небольшая кучка женщин, одна из них, как только Ника выбежала из-за угла, где Фотий остановил машину, быстро пошла навстречу, близоруко вглядываясь:

— Вы кажется, тоже на «Каразино»? Я вас видела, после Венеции я приезжала к мужу, потом на другом судне он ходил и вот сейчас снова здесь.

— Что там? — хрипло спросила Ника.

— Они на рейде, их сняли с горящего «Каразина», проходил мимо рыболовный кажется, кораблик. Тоже шли в Черное, и получили радиограмму. Сегодня к ночи должны встать к причалу. Там жены пошли звонить, пойдемте, узнаем новости.

Ника пошла рядом с ней, а та все трогала ее рукав, перескакивая с одного предложения на другое, пыталась что-то рассказать.

— Главное, все живы. Понимаете? Все. Самую малость кто-то обгорел, ну и очень хорошо, что рядом проходил этот… какой-то «Профессор» Топильский, что ли. Но как страшно, страшно. А сын мне… я же думала, в отпуск сейчас… Что?

Крикнула, когда из расходящейся кучки замахали руками. И побежала быстрее. Ника заторопилась за ней.

Низенькая брюнетка быстро кивнула обеим, пересказывая на ходу:

— На пятый их поставят. Ночью. Все туда едут, на месте узнать.

И торопясь, исчезла за поворотом дорожки. Оглядываясь на Нику, первая закивала, уже убегая вслед остальным:

— Я побегу! У Сережи сестра тут, в Жданове, я к ней еще заеду и мы вместе.

— Да, — сказала вслед Ника, качнувшись на подгибающихся ногах.

Огляделась. Трехэтажный массивный дом стоял важно и молча, будто ничего не произошло. Вокруг изогнутого прудика клонились кусты и тонкие ивы. С дороги слышался шум. Недалеко, возле дерева стояла девушка, рослая, выше Ники, в дутой куртке с яркими цветными кокетками и такими же заплатами на рукавах. Нервно дергала прядку черных волос. Ника вопросительно посмотрела на нее и та шагнула ближе.

— Вы на «Каразино»?

— Да. Вы тоже?

Девушка кивнула.

— Я никого не знаю. Всего три раза была, никого и не видела в общем-то. Меня Оля зовут. Оля Савченко.

— Я Вероника. Вы не местная?

Та криво улыбнулась и покачала головой, снова накручивая прядку на палец.

Ника ободряюще кивнула:

— Ничего, я тоже не отсюда. Давайте вместе и дождемся, да? Прогуляемся и потом к проходной, я знаю, где это.

Девушка закивала.

— Я сейчас, — сказала Ника, — мне надо вот… с дядей попрощаться, — и горячо покраснела, ненавидя сама себя.

Повернулась. Фотий стоял на углу дома, глядя на них исподлобья. И у Ники защемило сердце, будто его выкручивают зазубренными железными щипцами. Да еще смеются, приговаривая — получай, получай Куся-Никуся за нечаянное свое счастье. Вот ты уже и врешь о нем, оправдываясь перед собой: так надо, есть причины. Так и будет всегда. Всегда они будут, эти самые причины.

Оставив Олю, подошла к Фотию, подняла лицо к его — хмурому, с выгоревшими бровями и жесткой линией рта. Не делая последнего шага, сказала вполголоса:

— Так ты мне про глаза и не сказал.

— Они для медведя. Его Силыч соберет.

— Да.

Они замолчали. Что угодно отдала бы Ника, чтоб шагнуть и прижаться, обхватить руками, прикусить черную вылинявшую футболку на груди. И чтоб никто не оторвал, держать его зубами. Или хотя бы — поцеловаться. Долго-долго. Чтоб дальше ей хватило сил.

Но за спиной ждала испуганная Оля, смотрела, как они разговаривают.

Ника подняла руку, будто чужую, поводила ей из стороны в сторону.

— Адрес, — тяжело сказал Фотий, — в кармане.

— Что?

Он молчал, глядя в ее непонимающие глаза.

— Пока. Фотий, пока, — Ника неловко улыбнулась, кивнула ему и, повернувшись, быстро пошла к Оле.

Он хотел крикнуть, ну, довезу же. Но понял — да все равно откажется. Не потому что скрытничает, а просто — ну, как он повезет ее — к мужу.

— Ясно, — сказал вполголоса, уходя к машине, — как божий день, ясно!

Когда стемнело, он сидел в маленькой кухне, перед столом, заставленным пыльными пузырьками и древними колбами, вертел рюмку, брал с тарелки, что ютилась на расчищенном пятачке, полоску бело-розового сала. И махнув в себя водку, кидал сало следом, медленно жевал, подставляя рюмку под горлышко бутылки. Мишаня, налив, плескал и себе, на донышко граненого стакана, поднимал его и, выпив, обязательно снимал толстые очки, чтоб вытереть глаза. А потом снова цеплял их на горбатый нос.

— Жизнь, Федюша, это непрерывный поток энергий! Вот ты сколько отдал своей Катерине, пришло и твое время брать. Ищи, дружок, ищи или места или человеков. А еще лучше, чтоб и то и другое. Ну, место ты уже нашел. Ищи человека, диоген ты наш.

— Поздно мне искать.

— Поздно будет, когда дух твой отлетит и понесется над бурными водами! А до того — ни разу не поздно. Будь здоров! Еще три рюмки и поверь, свет станет ярче.

— Да. Твоя кухня чище. А сам ты будешь аполлон с цицероном. Наливай.

— Наливаю. И вот что я тебе еще скажу, лорд ты мой байрон чайлд ты мой гарольд. Я ж тебя насквозь вижу. Хоть очки мне пора менять, но ви-и-ижу. Ты всегда суров, но сегодня просто какой-то айсберг в океане.

Мишаня поднял толстый палец с обкусанным ногтем и провозгласил:

— Есть причины!

Фотий молча достал нож из сумки на полу и насек еще сала. Сжевал кусок.

— Пей еще, — вздохнул Мишаня, — ляжешь в лоджии, а то провоняешь мне всю мастерскую.

Фотий послушно выпил.

— У тебя телефон работает?

— Да.

— Тебе тут, может, позвонит. Барышня одна. Скажешь ей, что я с июня в Низовом. Понял?

— Барышня из Николаевки? — уточнил Мишаня, отряхивая рукав, — ага. Похоже, мир кричит тебе в голос, подает знаки, но тебе, бравому морскому котику на них пле-вать! Потому что, если бы все было хорошо, ты бы со старым Мишаней водку не пил, а летел на колесах любви в свое Низовое, держа барышню под гибкую талью.

— Миша, дай одеяло. Устал я.

— Стареешь, — нахально сказал Мишаня и, расправив рыхлые плечи, выпятил грудь, вернее живот, — а я вот новый курс энерготерапии прошел…

— Одеяло.

— Даю.




Лежал на старом деревянном топчане, глядя на черное небо за бликующим стеклом лоджии. В ногах, на самодельных полках толпились опять бутылки и пузырьки, тыкались в пятки кипы старых журналов, а за головой при каждом движении что-то нервно позвякивало. В стекле смутно отражался круг света от настольной лампы и мишина вытянутая голова с черными прядями волос, забранных в неаккуратный хвост. Сидя за столом, он ковырял найденную на помойке кофемолку.

Фотий повертелся, натягивая старое лоскутное одеяло — свое — он сам его принес, выстиранное и запретил Мишане заворачивать в него драгоценные треснутые вазы, укутывать цветочные горшки или стелить под кошку с новорожденными котятами. Одеяло лежало на дальней полке шкафа, вместе с простыней и подушкой. И ночуя у Мишани, Фотий всегда получал свои личные постельные принадлежности.

— Скажите, какой принц датский, — ворчал Мишаня, выкапывая белье из шкафа, — трепетный какой, а еще мужик, э-э…

— Марине своей пожалуйся, уж она тебе расскажет, как настоящие мужики должны спать, — парировал Фотий, и Мишаня скорбно умолкал.

Жена ушла от него несколько лет назад, устав от множества старых вещей, которые Мишаня неутомимо волок в дом, загромождая его под самые потолки.




Спать совершенно не моглось. Водка выветрилась, будто пил минералку. Не надо было салом закусывать, упрекнул себя и сел, потирая ноющее колено. Нащупывая свободный от цветочных горшков и медных казанов участок пола, поставил ногу, встал, балансируя и не найдя места для другой. Дернул щеколду и распахнул узкую створку, с которой посыпались клочки газет и кусочки старой замазки. Навалился животом на колючий подоконник, вдыхая ночной воздух и глядя на далекие огни порта за квадратными силуэтами многоэтажек.

И все? Вот это, что было, вернее, чего почти и не было — все. Конец?

А как ты хотел? Что ж поделать, насильно мил не будешь. Помахала ручкой. Пока, мол, Фотий.

Он подался назад и снова лег, скрипя расшатанными досками. Закрыл глаза и стал думать о важном.

Надо бы еще за черенками поехать. И позвонить Силычу, сказать, чтоб ждал, обрадовать. Песок еще. С Марьяной поговорить. Она, конечно, и так все лето будет рядом колобродить, но нужно, чтоб все серьезно, по-настоящему. Дел — сто вагонов. Некогда тебе скучать, дядя Федя, успеть бы хоть часть сделать, чего задумал. Вот завтра утром, чаю с булкой, яичницу, и обратно, домой.

Домой…

Он лег на спину, сложил руки на груди и уставился в темный потолок, мрачно ожидая, когда ж наступит проклятое утро.




Там, куда он смотрел с шестого этажа длинного, как незаточенный карандаш, дома, не спал, громыхая подъемными кранами, порт. Светилась стеклянными гранями проходная с табличкой «Чек-пойнт номер 5», а рядом переминались две молодые женщины. Вахтер уже объяснил растерянным женам, что «Профессор Топилин» пока на рейде, что формальности хорошо, если к полуночи уладят, и идите пока, идите, все живы-здоровы, чего ж вам еще.

И женщины разошлись, тихо переговариваясь. Кто-то поехал домой, кто в гостиницу, кто-то побрел разыскивать, где перекусить.

— Еще полдевятого только, — Оля посмотрела на маленькие часики, распахнула куртку, — тепло как. А я нарядилась, на всякий случай, вдруг, думаю, похолодает. Черемуховые холода, обещали вроде. Я ж не знала, на сколько еду, Олешка сказал, махнем вместе в Новороссийск. Я еще никогда на теплоходе не плавала.

— Есть не хочешь?

— Хочу, — Оля оглянулась.

Давно зажглись фонари, по дороге ехали машины. В них люди, и им было, куда ехать.

— Я б тоже перекусила, — Ника вскинула на плечо сумку, печально вспоминая баклажанную икру и выброшенные в мусор несъеденные очищенные яйца, — пойдем, может, какое кафе разыщем. Часа через два вернемся. И будем уже тут где-нибудь.

Они медленно шли по пыльной улице, сначала мимо высокого портового забора, увитого поверху клубами колючей проволоки, потом мимо одинаково замызганных домишек.

— Грязно как. У нас в Армейске чистота, улочки тихие, дома в каменных кружевах.

— Так Азовсталь тут, огромный комбинат. От него пылища. Это где — Армейск?

— Недалеко от Бердянска. Вернее на середине дороги как раз. А ты откуда?

— Из Крыма, — коротко ответила Ника. Ей совершенно не хотелось окунаться в свою жизнь, будто последние дни, когда она упала в круговерть непрерывных событий, с каждым сказанным словом, отдираются, как старый пластырь с незажившей ссадины. И как оторвется, его уже только выбросить. Больно… Не верится, что недавно она мечтала о своем диване и васькиных звонках. Конечно, ни Васька, ни мама не виноваты, но сейчас они — часть прежней жизни, в которую ее неумолимо тащат внешние обстоятельства. А если он обожженный? Если по приходу его заберут в больницу? Ника будет ходить туда и, разумеется, ни о каком расставании речи не будет. Она его жена и мать их сына. Разве можно бросить человека, если он пострадал? Получится, пока жив-здоров, вот она — жена. А как впал в горести, то хвостом круть-верть, ах, Никас, я от тебя ухожу… Это совсем не по-человечески. Она горько вздохнула, оплакивая несостоявшееся будущее, которое мелькнуло крошечным краешком. И рассердилась на саму себя. Всего-то три раза встретились за неделю. Из них два она даже не знала имени! Разок поцеловались. Нет! Два раза. Первый — она висела, он обнимал. А второй, когда спросила год рождения. О-о-о, как поцеловались… Да толпа была у нее парней, на дискотеку ж бегала. Сколько было тех поцелуев. Но, ни разу, ни единого разочка не было так, чтоб висела и думала — умру сейчас и — отлично. И как положено нормальной бабе, она уже выстроила им какое-то общее будущее. Какое? Даже словами не опишешь, потому что она о нем, об этом будущем, ничегошеньки не знает! Такая вот лахудра — не на-адо, Фотий, не говори мне, хочу насладиться моментом! Насладилась?

— Я говорю, вон вывеска какая-то…

Ника подняла понурую голову. Наискосок через дорогу мигали завитки и блямбы. Ресторан «Парус». Ну да, какой же еще ресторан рядом с торговым портом.

— Пойдем.

Рядом с мигающей вывеской обнаружилась еще одна — темная, мертвая. Кафе «Парус».

Девушки поднялись по ступенькам, заглядывая в стекла, открыли высокую дверь. Изнутри тут же посыпалась скачущая музыка, казалось, она убежала из ресторанного зала и, прыгая по ступенькам, вихляется вокруг стаей мелких визжащих собачонок.




— Есаул, есаул, что ж ты бросил коня!




Голос певца тонул в реве танцующих и дружном притопывании, от которого пальма в холле качала листьями.

Ника остановилась, разглядывая справа от гардероба темные двери с витой надписью по стеклу КАФЕ.

А Оля, потряхивая косо стриженными черными волосами, уверенно прошла к широкой стойке.

— А что, кафе закрыто?

— Не видишь, что ли? — мирно ответил седой старик и, широко разводя руки, расправил газету, перевернул, аккуратно сложил на другую сторону. Уткнулся в текст.

— Я вижу часы работы, — ответила Оля, — с девяти утра до двадцати двух ноль-ноль. Еще час рабочего времени.

— Зато ресторан открыт. Только мест нету.

— Нам ресторан не нужен, — в голосе Оли зазвучал металл.

Ника потянула ее за рукав курточки. Сказала шепотом:

— Пойдем, а? Там магазин, может, по дороге. Купим пирожков.

Оля, не глядя на нее, вежливо высвободила руку.

— Так что? Вам нужна комиссия и проверка?

Дядька положил газету и смерил воительницу мрачным взглядом. Поднимаясь, оперся руками на стойку. И Оля оперлась так же, глядя на него с вызовом.

Ника позади расстроенно переминалась с ноги на ногу. Что толку? Кафе для них все равно не откроют, там черно и мертво, засов поперек двери. Только покричать, ругаясь. Ну да, нервы, но толку все равно ж никакого…

— Цп-ц! — сделал дядька сложное движение языком и губами. Отступил, убирая руки.

— Стойте тута. Сейчас я.

Протиснулся в низкую дверцу, обошел свои владения и величественно поднялся по трем ступенькам, замахал рукой, подзывая метрдотеля. Что-то стал ему показывать на пальцах, иногда кивая в сторону вестибюля. И тот, быстро кивая, успокаивающе похлопывал собеседника по локтю.

Вернувшись обратно, дядька сперва медленно вдвинулся в узкую дырку в стойке, так же медленно сел и еще медленнее развернул газету. И, уставясь в нее, буркнул:

— Идите в зал. Накроют вам.

Оля подмигнула Нике и уверенно шагнула навстречу бурному веселью.

— А ну! — радостно закричал сзади дядька, — пальто свои сдайте, куда тащитесь в верхней одеже!

Принимая курточки, добавил:

— Три рубля вешалка. А что хотели? Кооперация. Бизнес.




— Путана, путана, путана, — застрадал певец в зале. И народ, со слезами в голосе подхватил жалостное, — ночная бабочка, а кто же винова-а-ат!




Девочки сели за маленький стол в углу, откуда весь зал был хорошо виден. Оля вытянула длинные ноги, расправляя на груди тонкий свитер.

— Совсем устала, ноги гудят. Ехала с пересадками, приезжаю, тыкнулась, а «Каразина» нет. Ну, думаю, поеду гостиницу искать, но сперва позвонила в справку. И тут мне опа — как доской по башке. Ждите, говорят, данные о приходе уточняются, формальности страховые и пожарные еще будут. Я в стойку — какие пожарные? Я ж и не знала! Олешка когда позвонил, я же думала, встретимся, то се, по магазинам успеем пробежаться и после рванем в Новороссийск. А ты?

— Я тоже не знала. Я по делам ездила, потом — сюда. И узнала вот…

Из-за соседнего столика на них томно смотрел мужчина в расстегнутом пиджаке. Поймав Никин взгляд, поклонился, макая в тарелку галстук.

— Имеешь успех, — рассмеялась Оля, — сейчас приглашать прибежит.

— Ой, только не это! Я и так… — Ника запнулась. Рассказывать о ресторанной битве с телепортацией по мраморным ступеням тоже совсем не хотелось. И снова полезли воспоминания, тут же. Как внезапно выскочил из номера, пробежал мягкой походкой, делая какие-то ей непонятные движения телом и руками. И вокруг падают стонущие грозные Васильки.

Она отвернулась от призывного взгляда. Соседей с другой стороны было побольше — там сдвинули два стола и гуляли вовсю, как на свадьбе. Множество графинчиков, початых бутылок, разоренные тарелки с мясной нарезкой и порушенными горами картофельного пюре, облитого красным соусом. Никаких пиджаков — разного возраста мужчины были туго упакованы в новенькие джинсы, сверкали ряды латунных пуговиц на коттоновых куртках. Между ними сидели дамы — как цветы, случайно выросшие на овощных грядках — яркие, блестящие люрексом и переливающиеся трикотажем. Нервно поправляли на себе кофточки и платья, опуская подбородки, пытались оглядеть вырез и пуговки.

— Жены, — сказала Ника, — и моряки. Из рейса только что.

— Откуда поняла? — Оля заинтересованно уставилась на толпу.

— Одеты, как наши. А у дамочек вещи новые. Видишь, как себя рассматривают? Не привыкли, в первый раз надели и сразу в кабак.

— И точно!

Перед ними на скатерть легла картонка со списком блюд и напитков. Оля подтянула ее к себе, одарив официанта улыбкой. Откинулась на спинку стула и стала читать вслух.

— Та-ак. Что у нас тут? Суп-харчо. Борщ с пампушками. Бульон с… профитролями. Это что такое?

— Профитролей нет, — ответил официант, нетерпеливо оглядываясь на более важных гостей.

— Нет, и не надо. Ты горячее будешь, Вероника? Борщ вот.

— Борща нет, — снова обрадовал официант.

— Ладно. Харчо брать не будем, какое у них тут харчо. Негусто у вас с первыми.

Официант безразлично пожал острыми плечами в черных крыльях великоватого пиджачка.

— Салаты оставим пока. Вторые блюда. Лангет, эскалоп, отбивная, поджарка… Гарнир — картошка-пюре, картофель жареный. Морковь маринованная.

Оля побарабанила по скатерти тонкими пальцами с отменным маникюром.

— Значит так. Нам по салатику с огурцами.

— Огурцов нет.

— А за тем столом? — она вытянула руку в сторону тоскующих мужчин, и тот, что строил глазки Нике, тут же приподнялся в радостном ожидании, — у них есть.




— Поспели вишни в саду у дяди Вани! — заорал певец, помавая микрофоном, и столы мигом опустели, а пятачок перед эстрадой утонул в скачущих разноцветных телах.




— Кончились, — продолжил борьбу официант.

Олина рука замерла на скатерти, пальцы угрожающе подобрались. Ника с интересом наблюдала за противостоянием.

— Два салата с огурцами, — с нажимом повторила Оля, — две яичницы, нет, лучше два омлета, с ветчиной и сыром. Голландским. Бутылку боржома. Триста грамм сухого вина. Вот тут у вас — Тамянка. Или ее тоже нет?

— Графинами не отпускаем, — угрюмо сказал официант, — бутылку берите.

— Отлично. Бутылку Тамянки. Хлеб. Вероника, ты белый, серый или черный?

— Все равно, — поспешно сказала Ника.

— Шесть кусочков. Белого. Ах, да, еще порцию мясной нарезки.

Официант закончил чиркать в блокноте и гордо задрал остренький подбородок.

— Будут проблемы с салатом, — ласково напутствовала его Оля, — не забудьте, метрдотель в курсе, кто мы и почему тут сидим.

Официант деревянно склонился, будто клюнул что-то в жарком воздухе, и исчез.

— Кто мы? — переспросила пораженная Ника и расхохоталась, — а кто ж мы такие, Оль?

— Та! У меня маменька в Армейске зав ресторанным производством. А папенька — заведует овощебазой. Я все их хитрости наизусть знаю. Не боись, проверять они нас не будут. Они думают так — если смелые, значит за нами кто-то стоит и лучше не связываться.

— Я так не умею.

— А ты учись, — Оля оттянула вырез свитерка, чтоб чуть остудиться, — сейчас время такое, Вероника, если не можешь кусок ухватить, будешь сидеть голодная. Ты где работаешь? Кем?

— В детсаду. На полставки. Я ж не могу на полную, надо ездить к мужу.

— Да уж. Ну, полезное, конечно, дело. Выучишься, станешь заведующей. То совсем другие бабки. А еще, знаешь, мне сестра рассказала, в Москве сейчас коммерческие садики открывают! Вот не вру! Всякие разные, для детишек бизнесменов. Хочешь — пять человек в группе. А хочешь — будет его одна воспиталка воспитывать, да еще три учителя. Как при царе! Только давай…

Она сложила пальцы щепотью и потерла. Откинулась, милостиво кивая мясной нарезке и бутылке Тамянки. Взяла наполненный официантом стакан:

— Давай, Вероничка, за знакомство. И чтоб у наших мальчиков все там было чики-пики.

Вино щипало десны и стягивало рот. Ника отпила пару глотков и принялась за пышный омлет с торчащими из него кубиками розовой ветчины.

— Я ведь тоже в бизнесе, — прожевав, поделилась Оля, — магазин открыла, в центральном универмаге прям. Не комиссионка, нет. Только свой товар, новье. Называется «Парадиз-коттон»! Здорово, правда? Будет там джинсовая одежда и женская, и мужская. И детского навезем, это ж вообще клондайк, как бабы ломятся за детским коттончиком. А у вас есть дети?

— Сын. Женька.

— Вот! Ты сама в курсе. Все соседки, небось, тебя проклинают в спину, когда в заграничных шмотках мальчика выводишь. Эх, Вероника! Сейчас такие можно дела провернуть! Мы с Олешкой уже тыщу планов обговорили. За бугром еще есть такая фигня, он рассказывал — приходишь в магазин, а там коробки. И в них все шмотье — по доллару штука. Можно копаться, и там та-а-акие находятся вещи, улет! Вот эти штаны…

Она выставила длинную ногу, обтянутую голубой джинсой.

— Доллар! А они еще с резиной. То есть на любую задницу полезут. Вот и считай, доллар, а тут я их отдам за двести рублей, не меньше. Вычесть все расходы — чистой прибыли сто рэ с каждой пары. Ты не теряйся, мужики сейчас деловых любят, пусть наши мальчики там болтаются, а мы тут такого провернем!

Ника ловила кружочки огурцов и медленно жевала, запивая тамянкой. Все правильно говорила Оля. Ну почему ее разговоры вдруг напомнили ей маму, ее наивную уверенность в том, что каждый обязан своей картошечкой питаться? Получается, каждый просто обязан уметь делать деньги? Или вырастить еду и съесть ее? Наверное, Нике без мужа никак не выжить, маменьки зав производством у нее нет. И такой деловой хватки, как у Оли, тоже нет, и вряд ли она выучится, уж больно тоскливо становится каждый раз, как думает об этом. Наверное, Ника какая-то ущербная. Неудельная, как иногда, посмеиваясь, называл ее муж. За лунных котов никто ей не заплатит. И за тайные знания о том, что в темном вине живет ночная ежевика, перемешанная со звездами — тоже.

— Ты чего загрустила? Не печалься, Вероничка, — Оля слегка захмелела и, облокачиваясь на стол, с удовольствием смеялась, отмахиваясь от проникновенных жестов соседнего столика, — через часок прогуляемся обратно, и как прыгнем, как обнимем своих мужичков.

Она хихикнула, налегая на стол, чтоб говорить, не крича:

— Мы ж не расписаны еще. Олешка меня в список ставит как сестру. Смеется, ты ж моя сестренка, никому не отдам! Ну, ничего, в последний раз, когда приезжал, то родителям мы сказали — в августе подадим заявление. А чего тянуть дальше, и так второй год мы с ним любовь крутим. Пора и детей заводить. Если все путем, то к весне в декрет, год буду магазином спокойненько заниматься, а декретные получать как кладовщица у папки. Потом мать мне справку сделает, что ребенку нужен санаторий, то-се, продлеваю декретный до трех лет. А там можно и второго рожать. Прикинь, семь лет покручусь в бизнесе, мечтаю я, чтоб не один магазинчик, а целая сеть. А на очередь сразу встанем, как распишемся. На кооператив. Пока то се, а там и квартира.

— Да. Да, — сказала Ника, — я… мне в туалет надо.




В насквозь зеркальном туалете она оперлась на мраморную стойку, приблизила лицо к своему отражению, стараясь смотреть, как Оля на гардеробщика. Но глаза были растерянны и печальны, а губы кривились. Нет, не выйдет из нее путевой бизнесменши. И Оля ей нравится, вот же смех — просто нравится и все. Но как отдельная Оля. А не как дедушка ленин — всем пионерам пример.

Она посетила кабинку, вымыла руки, поправила волосы. Покусала губы и сердито сказала отражению:

— Не сильно и хочется.




В зале зазвучала томная мелодия — «Отель Калифорния». Куда ж без него.

Пора уходить, подумала Ника, возвращаясь к столику, где уже стоял официант и топтался расхристанный сосед в полупоклоне над Олей, верно, пришел приглашать.

Ника зашла сбоку и села на свой стул, налила себе минералки, избегая взгляда претендента на медленный танец.

— Это и это, мы оплачивать не будем, — Олин палец тыкал в цифры на листочке счета, — по вашему прейскуранту мы платим двадцать пять рублей, ну пусть еще пятерка сверху. Нет, трояка хватит. Откуда взялись еще пятнадцать?

— Так ночная наценка! — возопил оскорбленный официант, дергая плечами-крыльями.

— Мы пришли — в кафе, и платим по дневной цене. Спросите у метрдотеля.

Официант уныло принял из олиных рук аккуратно сложенные купюры и ушел, расталкивая танцующих. А она по-королевски обратила взгляд на застывшего рядом мужчину.

— Я это… прикурить. Пошел я…

Тот устремился следом за официантом.

— Испугался, — констатировала Оля, — жидкий пошел нынче мужик. Ну что, Вероничка, вперед, в семейную жизнь?

Ника протянула Оле две купюры.

— Вот. Половина.

Та кивнула и аккуратно сложила денежку в кошелек. Поднялась, одергивая свитерок.
		— Я пью до дна, за тех, кто в море,



		з-за тех, кто с ветром борется в бушующем просторе,








— вскричал мужской голос за общим столом и музыка вежливо стихла.

— О! — сказала Оля и повернулась — рассмотреть.

Молодой парень в тугих джинсах, сверкающих сотней заклепок, стоял, покачиваясь и держа наискосок высокий фужер с красным вином.

— Тихо! Тихо! — закричали за столиками, — дайте сказать, слуш…, слушайте! Вы!

Парень удовлетворенно кивнул, выпрямился сам и, выровняв фужер, прибавил громкости:
		— За тех, кто в море побеждает,



		за тех, чьи жены изменяют.








Дрогнул голосом, произнося слова с упреком:
		— За тех, чьи жены пьют с другими,



		потом в постель… ложатся… вместе с ними!








Торжественно обвел глазами притихших за столом жен…

Голос окреп, заметавшись среди витиевато подобранных шелковых штор.
		— даря любовников вещами,



		из-за границы привезенными мужьями.








— Ладно тебе, Сашка, завел, — выкрикнула сидящая рядом молодая женщина, дергая декламатора за край джинсовой куртки. Тот отмахнулся, плеснув вином, и она, ойкнув, опустила голову, отряхивая мелкие колечки химической завивки.
		— Я пью до дна, за тех,



		кому всю жизнь «ходить с рогами»,








Он поднял руки, как дирижер. И вдруг весь зал заревел, скандируя:

— и чьи! Сердца! Растоптаны! Ногами! на длинных! тонких! Каблуках!!!

Захохотали, переглядываясь, толкая спутниц в крутые бока. А те отмахивались с деланной обидой, тут же снова прижимаясь к супругам.




— Всё ясно… речь идет о моряках, — доложил тостующий.




И продолжил уже без остановок, а гудящие слушатели, устав от величины трагической поэмы, снова наливали, чокались, обхватывая шеи супружниц, целовали их в щеки и в носы. Но кто-то уже и выкрикивал обвинения, тараща косые глаза, а соседи по пиршеству вполголоса усмиряли, суя в руки очередную рюмку.
		— И потому, когда моряк бывает пьян,



		не будьте вы с ним слишком строги.



		Ведь дома ждет его обман… потом — дороги и дороги.








Трагически бубнил Сашка, обводя фужером пространство и тыкая им в смеющихся с некоторой обидой женщин.
		Сомненья тяжкие вздымают его грудь,



		и мозг сверлит лихая дума:



		«С кем там жена гуляет дома?»



		Так не завидуйте друзья вы морякам,



		ни их вещам, ни длинным их рублям,



		ни их тяжелой горькой доле……..








Декламатор снова сделал паузу. Она все длилась и длилась.

Музыканты, тихо переговариваясь, подкручивали колки, вытирали потные лица и приглаживали волосы.

И наконец, когда пауза стала слышна всем и все снова сосредоточились, заорал во всю мочь, и зал снова подхватил его, салютуя нестройным звоном бокалов и рюмок:
		— И ВЫПЕЙТЕ СЕЙЧАС СО МНОЙ –



		«ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ!!!!»








Совершенно выдохшийся трибун махнул в себя остатки вина и сел, как упал, поддерживаемый с боков женой и соседями.




— Бухалтер милый мой бухалтер! — завизжала сменившая певца дева в черных шелковых бананах и серебряном пиджаке с огромными плечами.




Оля хохотала, всплескивая руками.

— Ну, все, отпад! Считай, все видели, да, Вероника? Ки-но, чесслово, просто кино!




У гардероба, суя руки в рукава своей курточки, Ника ответила все еще смеющейся Оле:

— Да если б это шутки были. Они ж и вправду в это верят. Практически все.




Глава 21

Ника и все-все-все впереплет, внахлест и по-всякому


Вертясь перед зеркалом, и напевая в такт песенке, что неслась из ресторанного зала, Оля взбила черные волосы, тщательно укладывая вдоль щек косые прядки. Помахав рукой, подмигнула гардеробщику. Тот крякнул, маяча за своей пальмой, подумал и подмигнул в ответ.

Ника, поглядев на часики, шагнула к стеклянной двери, начиная уже немного нервничать.

— Оль, нам полчаса идти обратно.

— Угу, — Оля нагнулась к зеркалу, вытягивая губы, словно хотела поцеловать отражение, ловко подрисовала их помадой, — идем-идем. Выходи, догоню.

— Де-е-евач-ки! — заблеял давешний ухажер, подпрыгивая и оскальзываясь на трех невысоких ступенях, — ч-чтожы быстро так, ну-у-у…

— У нас мужья, — наставительно сказала Оля, поворачиваясь и выгибаясь, чтоб увидеть спину, провела ладошкой по маленькой попе, обтянутой джинсами.

И отодвигая мужчину, двинулась следом за Никой. Та ждала, придерживая тяжелую дверь.

— Так я же… я просто! Такие красивые деввач-ки! Имею я право! — мужчина выпятил живот, — в свободный вечер! Ну, имею? После работы!

— Смотря какая работа, — засмеялась Оля.

— Директор промтоваров тоже ж имеет право? Так? — мужчина скромно умолк, выжидательно глядя на барышень.

Ника вздохнула и сделала шаг наружу.

— О! — сказала Оля и остановилась. Поправила волосы снова, — какой-то вы молодой для директора. Наверное, зам. По ахч?

— Никакой не зам! — мужчина польщенно пригладил на лысине остатки серых волосиков, — просто. Просто директор. А вы! Даже пот-танцевать вот!

Оля быстро подошла к невзначай обиженному директору, смеясь, изобразила реверанс, держа пальцами полы курточки.

— Правда, некогда, ну, правда! Вы лучше скажите, где вас найти, что за магазин? Тут в Жданове? Глядишь и станцуем…

Тот замахал рукой куда-то в сторону туалета.

— Телефончик, — подсказала искусительница, — диктуйте, я запишу. Вадим Михайлыч, так. Дальше…

Ника вышла, дверь за ней мягко и тяжело закрылась. Через двойное стекло две Оли склоняли две головы над записной книжкой и две головы директора кивали, размахивая четырьмя руками.

— Уф, — Оля вылетела на крыльцо, победно помахала листочком, — представляю, как он офигеет, когда через пару дней позвоню, домой, ах, Вадим Михалыч, вы мне обещали, по-омните? — сыграла голосом, добавив в него медовой угрозы. Подхватывая Нику под руку, потащила ее вдоль пустой улицы.

— Связи, Вероничка, вот что важно! В наше время без связей ни-ку-да! У меня в Жданове своих знакомых маловато. Мамкины есть, но я хочу сама. Это, как раньше — нет блата, значит, ничего нет.

— Он от нас не дел хотел. Танцы. Всякое.

— Пф… мало ли что хотел. Можно все обставить, по-умному. А станет кобениться, пусть идет лесом.

Тротуар пришептывал в такт быстрым шагам. Ночной уже ветерок, пахнущий городской гарью и цветами, забирался под распахнутые куртки, но после выпитого все равно было жарко.

Оля сбавила скорость.

— Давай помедленнее. А то прибежим потные, как мыши. Никуда они уже не денутся, щас на проходную и на пароход. Как его? Профессор…

— Топилин, — послушно сказала Ника, приноравливаясь к прогулочному шагу спутницы, — это научные суда, небольшие совсем. От Южноморска такие ходят в Атлантику. Рыбу ловят, а еще там научная группа. Человек десять. Изучают океан, карты всякие рисуют. Прогнозы. Еще климат. И вода.

— Тоже, значит, загранщики?

— Угу. У меня мама работала, в институте. Я там много знаю народу.

И подумала — Даня, Ронка.

— Вот же масло какое у вас девкам, Вероничка, куда ни плюнь, кругом одни загранщики!

— Да они по шесть месяцев дома не бывают. Папа мой так. А в порты иногда — раза три зайдут на полдня, и по трое, с замполитом обязательно.

— Ну, в магазины замполит их пускает, — резонно сказала Оля, — а чего же еще. Без него они все быстро по бардакам разбегутся. Все!

— Ну, прям, все.

— Я тебе говорю, Вероника! То мужская такая натура! Одним миром мазаны! У тебя вон — одна яйцеклетка. А у мужика мильоны сперматозоидов! Куда же их девать? Вот и носятся с херами наперевес!

Она замолчала, возмущенная нарисованной картиной. А Ника давно уже помалкивала, подавленная уверенностью, что пропитывала каждую сентенцию новой подруги. Вдруг сильно заскучалось по непутевой Ваське, которая тоже любила сказать, как отрубить. Но через пять минут отрубить совсем противоположное. И тут же молитвенно сложить лапки на маленькой груди, восхищаясь Никиными возражениями. По Тинке, с ее мягкими ироническими шуточками над собой «ах, они такие славные, эти мужчины! А я такая слабая…»

— Слушай, — Оля еще замедлила шаги, — а ты сказала, про дурацкий этот тост. Что все серьезно. Ты это насчет чего вообще?

Из тени прыгали по клетчатому тротуару, пугались машин и убегали вперед, а когда автомобиль проезжал, возвращались снова…

— Понимаешь… — медленно ответила Ника. И вдруг заговорила быстро и горячо, сама пытаясь разобраться в этой части их с Никасом жизни:

— Я тоже думала — шуточки. И они сами ржут над собой. Но все равно — приеду, а у него в холодильнике то пантокрин какой-то, то банка сметаны, бабкой наговоренная! Рецепты друг другу рассказывают, как потенцию усилить. Я понимаю, да. Но не так же, чтоб мозги набекрень! А потом такой — ну с кем ты без меня Никуся, попой крутила? А это кто с тобой поздоровался? А ты с ним спишь, да? А куда дела получку? Небось, подарочки даришь любовничку? С этой не смей разговаривать, она блядища, а эта по глазам вижу — такой станет. Я сперва смеялась. Говорю, я же твоя жена, Никас! Понимаешь — же-на! А он — та все вы одним миром мазаны. Вот как ты про них, так и они. Про нас. Однажды проговорился, что Кузяку просил за мной последить, пока он в рейсе. Я думаю, чего этот козел мне все звонит и звонит, сладенько так, а пойдем Вероничка в кинцо, а пойдем в кабачок по-дружески. Оказалось, задание выполнял! Я тогда ух злая была, хотела выгнать вообще. А он к Женьке кинулся, схватил, рыдает, ах сыночек, мамка меня из дому гонит! Женька в слезы. Я прям возненавидела его тогда, а ему ночью ехать, в аэропорт. Ну и что? Как? Поедет, пока я букой в кухне отсиживаюсь? У меня, когда я в библиотеке работала, была возможность на стажировку реставраторов поехать, в Киев. Три месяца. Я уже все приготовила, документы. Ой, думаю, муж обрадуется, буду специалистом, единственным в городе. А он приехал и три ночи мне спать не давал, устроил разборки. Ты там наставишь мне рогов! Отказывайся! Та-акая битва у нас была. Да еще мама, ах-ах, он же муж, такая твоя доля, доченька. Это сейчас она беспокоится, вопросы задает, а что ж он домой чашки-плошки не привезет, да тебе с сыном поехать в пансионат не на что? Забыла, как грудью его защищала, ты должна слушаться! Вот, дослушалась.

Ника усмехнулась, ускоряя шаги и поправляя летящие волосы, чтоб прядки не попадали в рот.

— За семь лет хоть бы раз сказал — ты моя красивая. И все шуточки только в одну сторону — то тут у меня не так, то там. И еще — да кому ты нужна теперь, с ребенком. Ты говорит, когда-то в судовой роли самая молоденькая была, я гордился. А теперь приезжают почти на десять лет моложе. Эхехе, жена, не молодеешь ты у меня. Я поначалу верила, каждому слову. Гимнастика, диеты, бегала по утрам, вот думаю, стану идеальной. Для него. Приехал, набычился, что говорит, со спортсменами решила закрутить, пока меня нет?

Впереди маячил фонарь возле бетонной коробки проходной, светились ярко-желтым стекла. Ника замолчала, остывая, и уже раскаиваясь. Ну, кто дергал за язык. Тоже мне жалобщица. Он, может, там лежит и стонет, весь в бинтах, а она тут плачется. На пустяки. Мама ей твердила — Веронка, это все пустяки, никто не обещал, что жизнь это рай. Терпи. …Ника старалась, терпела, но все равно взбрыкивала время от времени. Подруг вот себе отвоевала. И постоянно мучилась раскаянием, что она какая-то неправильная жена. Некрасивая, неудельная и совсем не терпеливая…

— Ты меня извини, что щас скажу, — четко ударяя кожаными мокасинами в плитки, сказала Оля, — козел он и сволочь. Ты, конечно, сама виновата, распустила его. А надо было, — она вытянула вперед руку, свет упал на крепко сжатый кулак.

— Вот так держать, и маму и муженька своего. И не отпускать, вот так, вот та-а-к!

Кулак дергался, пальцы сжимались. И Ника увидела в них тонкую шейку испуганного Никаса, голову, которой он вертел, пища виноватые слова, и дергающиеся ножки в новеньких джинсах.

— Чего ты ржешь? — Оля разжала кулак, невидимый Никас упал на тротуар, приподнялся, глядя вслед длинным ногам и круглым девичьим попкам.

— Ой, я что-то… Нервы, наверное.

Ника всхлипнула, быстро вытерла глаза. Граненый фонарь проходной неумолимо надвигался на них. Она оглядела темную улицу и пустые ступени рядом с въездом, перегороженным тонким шлагбаумом.

— Что-то пусто. Наверное, все уже прошли?

— Нормалек! Сейчас мы…

Оля вдруг остановилась и Ника по инерции проскочила вперед. Повернулась, глядя на полосатое от света и теней лицо.

— Погоди, — сдавленно сказала Оля, — что-то я…

— Что? Ты что?

Та молчала. И через минуту, тряхнув головой, виновато засмеялась.

— Волнуюсь. Прикинь, а? Мандраж. А вдруг он там, весь в бинтах?

Ника взяла влажную руку, обхватила Олины плечи.

— Нет-нет. Все будет в порядке. Ты слышишь меня? Они там, живые, здоровые, и любят. Знаешь, как он обрадуется, твой Олег!

— Да?

— Конечно! Он же тебе звонил, и ждал. Мечтал, как вы вместе, в Новороссийск. И ты такая красивая. Да пусть гордится!

— Да, — согласилась Оля, и на секунду прижавшись к Нике, отступила, оглаживая куртку.

— Пусть! Пусть гордятся! Мы самые прекрасные!

Они вошли в белый свет проходной, доставая паспорта. В кармашке Никиной курточки зашуршала, комкаясь под рукой, бумажка. Выброшу после, подумала мельком, заталкивая комочек поглубже.




Вахтер поднял голову от обязательной газеты, выжидательно посмотрел поверх бумажного листа.

— Нам на «Профессора Топилина», — Ника протянула свой паспорт.

— А, погорельцы. Нет допуска. Идите. К причалу поставили. Утром будет комиссия и тогда уж.

Он снова опустил голову. Над газетой осталась макушка с серыми в разные стороны волосами. Ника опустила руку с паспортом. Опять ждать. Искать гостиницу теперь.

Усталость навалилась, как мешок с цементом, придавливая голову и опуская плечи. Рядом топталась Оля, тоже держа в руке паспорт.

— Пойдем? — Ника шагнула обратно к выходу.

— Стой тут.

Оля поправила волосы уже знакомым жестом и, повернувшись к Нике спиной, легла локтями на подоконничек окошка, выставила попу, опуская голову к самой газете.

Сейчас начнет пугать его проверками, уныло догадалась Ника и приготовилась ждать. Но ошиблась.

— У вас дочка есть?

Газета зашуршала, опускаясь. Темные глаза внимательно оглядели близкое взволнованное лицо.

— Ну, есть.

— Замужем?

— А тебе что?

— Мы с сестренкой, — она повернулась к Нике, — целый день на ногах! Представляете, сколько всего передумали, сердце рвали! То в контору, то сюда, то обратно! На телефоне сидели. Я ей (она снова махнула головой в сторону опешившей Ники) скорую вызывала. А нам все, как фашисты — потом, потом. Все потом! Идите, все в порядке. Вот как думаете, нам щас весело? И никто ведь не говорит даже толком! И вы. Такой с виду душевный мужчина, а если б ваша дочка так — в чужом городе, моталась, не зная, где и присесть?

Вахтер высунулся, разглядывая Нику. Она слабой рукой схватилась за стену, делая скорбное лицо.

— Да хорошо у них. Стоят у седьмого причала, должны власти прийти, протокол, такое. Да сама понимаешь — ночь. Перенесли на утро.

— Перенесли? — ахнула Оля, — так ведь они стоят уже. А нам тащиться в гостиницу, ночью. Ну, мужчина, вы нас тихонечко пустите, а? Мы, как мышки, пробежим и там быстро в каюту. Никто и не узнает. Всего часиков шесть и осталось до утра. А? Мы же не скажем, что вы. Мы будто бы рано-рано пришли, вы так и скажете, если что!

Она снова совала свой паспорт, легонько отодвигая в сторону газету. И вахтер, вздыхая, взял красную книжечку, вытащил список и повел по нему пальцем.

— Сейчас… ага. Вот, — чиркнул ручкой и вернул паспорт Оле, — давай быстро, да не топчись на свету, влево беги.

Затарахтел, поблескивая, турникет и олина куртка мелькнула в полумраке уже на территории порта. Ника торопливо сунула раскрытый паспорт, стараясь рассмотреть через стекло, куда побежала ее спутница.

— А тебя и нету, девонька, — удивился вахтер.

— Да откуда ж? Я приехала, как узнала про пожар! Он ведь мне муж, как я дома останусь!

— Ну, да. Ну, да… Фамилие есть, вот — Алешкин.

— Вот печать, видите? О браке. Вот его фамилия тут.

— Ну да… — вахтер пожал плечами и вдруг сообщил, — а у моей муж водила, как уедет, так ждет она его, неделю, а то и месяц. Такая вот жизнь.

— Да, — сказала Ника, нетерпеливо переминаясь, — ну точно как мы.

Мужчина сложил паспорт и сунул его обратно. Черкнул в списке.

— Беги уж. Догоняй сестру.

Ника слетела по ступенькам, вертя головой, и побежала вслед мелькающей по-за рельсами светлой курточке.

Дядька еще раз проверил список, вздохнул.

— Надо ж, дружные какие девки, запутали меня совсем, сестры, мужья.




Ника торопливо шла, перепрыгивая через рельсы, обходя черные вагоны и пузатые, облитые светом прожекторов цистерны. Сумка тяжело билась о бок. Вокруг все мерно шевелилось, плавно опускали шеи краны, вдруг лязгало что-то, кричали грузчики и водители автокаров. А вдалеке белели высокие, как дома, борта, над которыми квадратно светились окошки надстроек.

Оля ждала ее рядом с железной вышкой, держащей на макушке горсть прожекторов.

— Я уж думала обратно бежать. Что застряла?

— Да ничего. Устала я.

— Сейчас Вероничка, сейчас отдохнем! Вон, я спросила, седьмой. Этот наш, белый?

Ника покачала головой и махнула рукой в сторону неказистого низенького кораблика, еле видного рядом с крутым носом большого теплохода.

— Вот рыбак. Наверное, он.

— Корыто! — удивилась Оля, — ничего себе, да там, наверное, на головах друг у друга спят.

Ника молча шла рядом. Сердце ныло, и каждый шаг пинал его, добавляя боли. Вахтер сказал — все нормально, и на место волнения тут же вернулось четкое ощущение — она сама, своими ногами идет в темницу. Протягивает руки, чтоб на них кандалы. Вот это ты проехалась от Южноморска до Жданова, девочка, усмехнулась она. Видать и, правда, никакая из тебя жена, если стоило из дому нос высунуть и покатилось. И нечего все валить на Никаса. Сперва, значит, Атос, потом Тимоха этот несчастный, а после вообще готова была уже в постель прыгнуть — к дядьке, что почти отцу ровесник! Ну не ровесник, — поправилась тут же, — нечего!..

— Эй, — окликнул их вахтенный, маяча над бортом черным лицом, — к нам, что ли?

— К вам, к вам, — Оля уже бежала по деревянным перекладинам, хватаясь за протянутые тросы-перильца, — ну, где тут наши погорельцы?

— А сказали утром, — молодой парень протянул руку к висящему рядом большому телефону с металлической трубкой. Кивнул Нике, одобрительно разглядывая ее пушистые волосы. Кашлянул, обдавая ароматом спиртного.

— А мы не стали ждать, — Оля затопталась, заглядывая в овальную полуоткрытую дверь, — куда идти-то?

— Позвоню щас в рубку, — парень задергал рычаг, прижимая к щеке трубку, — на второй палубе они, у научников, по каютам.

— Спят, что ли? — Оля подошла ближе.

— Да не. Кто лег, а кто нет. Малехо празднуют. Сейчас.

Оля нажала пальцем на рычаг телефона.

— Да не надо звонить! Мы уж так. Тихонечко. Вероника, веди, где тут вторая палуба?

И, схватив Нику за руку, кинулась в дверь, метнулась по железной лесенке трапа вниз.

— Черт, Оля, так нельзя, попадет ему!

— Эй! — закричал сверху вахтенный.

— Быстро! — трап гудел под Олиными шагами, — щас поглядим, как они там празднуют! После будет чем прищучить. Поняла?

Крутанулась на небольшой гулкой площадке перед овальной дверью с высоким порожком:

— Куда теперь?

— Туда, — показала Ника в узкий, плохо освещенный коридор, вспоминая, как приходила к отцу, точно на такой вот кораблик, — только что, стучаться будем в каюты?

— А зачем? — Оля шла мимо молчаливых закрытых дверей, — услышим. Мужики ж.

Ника вздохнула вслед ее стройной целеустремленной фигуре. Сказала в спину:

— Завидую я вам с Олегом. Такая любовь…

Оля остановилась рядом с чуть приоткрытой дверью, откуда пробивался яркий свет, и слышался смех вперемешку с возгласами.

— Каким Олегом? Вот, пришли. Слышишь? Ага… Да там бабы! Ну-у-у…

— Олегом. Олежкой же.

— Это прозвище. От фамилии. Фамилия у него смешная.

Она распахнула дверь и застыла, подняв ногу над высоким порожком.

— Фамилия? — Ника встала рядом, глядя внутрь тесной каютки.




На угловом диванчике, заваленном каким-то тряпьем и пакетами, сидел Никас, держа на коленях смеющуюся совершенно пьяную деву, и сам хохотал, тыкая ей в щеку стакан, из которого плескалось на кружевную грудь красное вино. Дева отталкивала подношение, задирая ноги в черном кружеве с золотыми искрами, на полу валялась туфля, а другая висела на кончике ступни.

А напротив, навалясь на стол, уставленный фаянсовыми тарелками, стаканами и бутылками, взятый в клещи полных рук другой девы в нестерпимо блестящем обтягивающем платье, сидел…

— А-а-а… — сказала Ника, хватаясь за бок Олиной курточки, — А… тос? И Ни-кас?

Атос, поворачивая к ней испуганное лицо, дернулся, выпутываясь из девицыных рук, но та, игриво запищав, закинула ногу на его бедро и вместе они внезапно повалились на пол, сшибая головами тарелку с копченой колбасой.

— Вероника, — донеслось из недр упавшей сверху красавицы, — Вероника?

— Что? — Никас стряхнул с себя партнершу, вскочил, оказавшись лицом к лицу с Олей.

Ника сделала шаг назад, цепляясь кроссовкой за порожек.

— Оленька! — закричал вдруг Никас, — Оленька, я щас. Щас я.

И оглядывая обеих безумными глазами, добавил:

— Никуся! Я щас. Вот щас я всё!

— Ни-ку-ся? — Оля повернулась и, схватив Нику за рукав, втащила ее в каюту, — не поняла… Кто?

— Вероника! — взывал Атос, барахтаясь под пышными телесами, откуда высовывалась то его нога, то рука, — я объясню! Да, я был у Тины! Был! Но ты сама сказала… сказала, когда я провожал!

Он свалил с себя хохочущую толстушку, сел, молитвенно складывая на груди руки. И снова упал, сшибленный ударом Никасового кулака. Дева возмущенно захрипела, сталкивая его.

— Оленька? — вдруг осознала Ника, — Оленька?

Они повернулись, по-новому оглядывая друг друга.

Никас топтался рядом, переводя взгляд с одной на другую, а позади него прыгала забытая дева, мелькая черными кружевами на круглых коленях.

— Я думала… Олег, я думала, Олег! — повторяла Ника, беспомощно разводя руки и поднимая их снова к лицу, трясла головой, — Олег, Олежка! А это?

— Алешкин его фамилия, Алешкин-Олешкин, Олешка, — мрачно сказала Оля, — ты что, бля, ты Алешкина, что ли?

— Я об… я всё… — встрял было Никас, широко улыбаясь обеим бессмысленной улыбкой и, примерившись, пнул ногой в цветном носке Атоса.

— Заткнись! — закричала Оля, раздувая ноздри.

— Замолчи! — одновременно с ней завопила Ника.

— Коленька! — игриво напомнила о себе дама в кружевах, топчась кружевными ногами.

«Колготки, как мои»…

Ника привалилась к стенке.

— Коленька-а-а, — красавица громко икнула. Приложила ко рту руку с алыми ногтями и, сильно качаясь, гордо прошествовала в сторону двери.

— Я пожавуй спафь поду, — сообщила, зажимая рот ладонью и вдруг резво выскочила в коридор, откуда сразу послышался топот и удаляющееся:

— Кхы-ы-ыы-ы-ы…

— Оленька, — снова попытался Никас.

— Это что за кошелка? — заорала Оля, наступая на него, — что за пьянь? Ты женат, сволочь? У тебя сын? У вас с ней сын?

Ника бессмысленно шарила рукой по стене. Ее вдруг затошнило от нелепости того, что происходило.

— Пого-ди, — Никас взмахивал руками, пытаясь урезонить Олю.

Сбоку подползал Атос, благоразумно держась подальше от цветных носков недавнего собутыльника. Опираясь на руки, воззвал к Нике:

— Я тут значит… выходит… я мужа вот твоего спас! Во!

Никас повернулся к нему, сжимая кулаки.

— Ты чего лезешь, чмо очкатое? К моей жене!

— Жене? — Оля, подскочив, влепила ему подзатыльник, — а кто маме? С мамой кто? Руки вашей дочери, прошу, значит! Ах, ты…

Никас развел руки и, пожимая плечами, оскалился, видимо, стараясь быть очаровательным. Держа на лице улыбку, одарил ею Олю и повернулся к Веронике. Та, передернулась, прижимая руки к щекам:

— А я… Крис. Кристина. Окей. Ой, дура…

Улыбка мгновенно испарилась со смуглого лица.

— Кристина? — Никас тяжело перетоптался и вытянул шею, выглядывая в раскрытую дверь, — где Кристина?

— Ах, еще и Кристина! — голос Оли ничего хорошего не сулил.

— Никуся! — некстати воззвал с пола подзабытый в суете Атос, — Ни-ка…

Тяжелый кулак Никаса поднялся над качающейся головой Атоса и Ника, рванувшись вперед, нагнулась, ловя его руку.

— Не надо!

— Защщ-защища-ешь!

И вдруг, замолчав, Никас сам опустил кулак, разжимая, тяжело качнулся, и, поворачиваясь к Оле, подмигнул ей, перекашивая пьяное лицо. Забормотал, думая, что шепчет и, тыча в соперника пальцем:

— Как раз. Олька, ка-ак раз, видишь? Гуля-а-ает, значит. От меня!

Снова и снова подмигивал побелевшей от ярости Ольге, и Ника, медленно отведя руку, с размаху ударила его по смуглой колючей щеке, вложив в удар все волнения, пережитые за последнюю неделю.

— Ык, — голова Никаса дернулась, и ответный удар отбросил ее к металлической стенке.

Глухо стукнул затылок. Ника заплакала и шагнула к двери, поднимала и все никак не могла поднять над порожком ногу и, утыкаясь в чьи-то дышащие животы и груди, продралась через кучку набежавших зрителей. Пошла по коридору, прижимая ко рту руку, так же как давешняя пьяная дева.

— Во нажрались, — уважительно сказал кто-то позади.

А из каюты слышался Олин крик:

— Кристина, значит? Про жену ты мне еще скажешь. А это что за кошелки к тебе в ширинку лазят?

— Ося-Тося, — повторяла Ника, захлебываясь от смеха, и размазывая по щекам слезы, — это теперь твои будут, Оси и Тоси, забирай, сто штук. Всех!




Так и влетела в стеклянный кубик, горько рыдая и суя дрожащей рукой растрепанный паспорт тому самому вахтеру.

— Э-э-э, — сказал он, пока она выпутывалась из никелированных поручней турникета, — да что ж такое-то… Постой. Ночевать есть где?

Но Ника уже бежала по тротуару, всхлипывая и подставляя ночному ветерку мокрые щеки. Ночь пахла чужой помадой, сухим вином тамянкой на донышке темной бутылки, блестящим платьем с вырезом на пышной груди, колбасой, рассыпанной по облезлому линолеуму, пахла олиными криками и этими ужасными подмигиваниями пьяного Никаса над поникшей головой дурака Атоса. Ее муж и отец Женьки снова забормотал, вталкивая в ее голову невнятные слова о том, как повезло нам с тобой, Олька, вот щас я ее…

И, отбегая к стене спящего дома, Ника оперлась рукой и еле успела нагнуть голову. Ее вырвало.

И вдруг стало легче. Будто из нее с остатками ресторанного ужина вышли все несколько последних часов, будто вытошнило не только желудок, но и голову.

Она вытерла мокрое лицо дрожащими руками. Отошла подальше и присела на бетонную закраину подвального окошка. На такой же закраине сидели они с Атосом. Кафе «Два странных странника»…

Снова засмеялась, с ужасом ожидая, что начнется истерика, но глаза были сухими и смех скрипуче катнулся и послушно умолк, когда она приказала.

На дороге остановилась машина, светя перед собой фарами.

— Садись, подвезу, красотка.

Ника встала и, касаясь шершавой штукатурки, ушла за угол, в полную темноту. Прошла диагональными дорожками мимо спящих кустов и детских горок. Настороженно озираясь на темное безмолвие, залезла в кузов деревянного автомобиля, такого же, как у них в детсадике. Садясь на узкую скамеечку, прислонилась к теплой кабине, вытягивая ноги по щелястому полу. Свалила рядом надоевшую сумку. Задирая рукав, посмотрела на часы. Нежно светились зеленоватые цифры по кругу. Почти два часа ночи. Ну что ж… Пару часов посидеть и на морвокзал. Оттуда комета домой. Занять очередь за билетом. Назад, в старую, но совсем новую жизнь. Без мужа.

Дом стоял вокруг нее темным квадратом, кое-где светились марочки окон — два, вот еще одно… четыре окошка с теми, кто не спит.

Она запрокинула зареванное лицо к небу, полному смутных облаков и мелких, еле видных звезд. Сказала шепотом, надеясь вернуть воспоминания и утешиться ими:

— Фотий. Фо-тий…




Но воспоминания стояли молча, опустив светлые лица, не решаясь переступить порог проходной с вывеской 'Чек-пойнт номер пять'. У них не было пропуска в Никину жизнь.

Скомканный и забытый, он валялся в нагрудном кармашке ее куртки.

* * *


За несколько кварталов от старого квадратного двора, на шестом этаже, в узкой лоджии, лежал Фотий, упираясь пятками в кипу истрепанных журналов и сложив на груди руки. Глядя в потолок, ждал, когда кончится эта ночь и можно будет попробовать жить дальше. Будто ничего и не случилось. Хотя бы попробовать.




Глава 22

Ника и решительный август


На клумбах вдоль цветного бетонного забора детсада «Ласточка» не росли розы, потому что у них имелись не положенные правилами шипы. Без жалости выпалывались ростки великолепного индийского дурмана, что по всему Южноморску прорастал, где хотел и по вечерам раскрывал огромные белые цветы, истекающие томным угрожающим ароматом.

Тут кустились низкие петунии в разноцветных ситцевых платьишках, а к ночи, когда в саду оставалась одна вечерняя группа, и сторож обходил пустые площадки, открывались алые, белые и ярко-желтые колокольчики ночной красавицы. Вот они и пахли, рассказывая — август, пришел новый и вечно древний темный август. Но Ника с этим запахом не встречалась — смена заканчивалась в шесть. Зато две альбиции, что росли у центрального входа, прихотливо, будто в танце, изгибая стволики, пушились поверх перистых листьев множеством пахучих розовых кистей. И Ника, проходя мимо, обязательно нагибала ветку и срывала кисточку. Нежную, как старинная пуховка для пудры. И с таким же кокетливым тающим ароматом.

Вертя в руке пуховочку, она постучала в кабинет и вошла. Светлана Федоровна кивнула в сторону снятой с телефона трубки.

— Тебя какая-то, кричит, аж ухо режет.

Ника, извинительно пожимая плечами, поднесла трубку к уху и сразу отодвинула.

— Кусинька! — плачущим голосом кричала Васька, — Куся, выручай! Я пропала, совсем пропала, боюсь я!

— Извините, Светлана Федоровна.

Заведующая кивнула, не отрываясь от тетрадки.

— Ты чего звонишь на этот телефон? В коридор не могла, что ли, на общий?

— А я не туда разве? Это ж я с уборщицей щас говорила?

— Нет!

— Куся, я в больнице! Ты приехай, забери меня отсюда!

Интонации Василины напомнили Нике школу и чтение «с выражением» — милый дедушка, забери меня отсюда…

— А вдруг операция? А? Это ж глаз?

— Какой глаз? Что там с глазом, Вася? — постаралась перекричать васькины рыдания Ника.

В трубке послышалась какая-то возня, пыхтение и мужской голос удивленно (видимо впервые с Василиной столкнулся) проговорил:

— Да отдайте вы, что вцепились! Простите, Куся? Я правильно сказал?

Ника вздохнула.

— Да.

— Не волнуйтесь, не будет операции, наложили повязку, пусть неделю попромывает, и придет опять.

— А что случилось-то?

Мужчина сдавленно хохотнул.

— Это уже пусть сама…

— Кусинька? Я красила глаз. Оба. А потом взяла иголочку, чтоб ресницы разлепить. Ну и… А слезы, все течет, он красный. Я не вижу ничего! Папа перепугался, отвез, а сам и уехал же в рейс. Я тут одна! С глазом! Меня уклали, уложили, то есть, а я говорю, лежу и говорю «доктор… а я смогу еще хоть когда-нибудь… красить глаза?», а он ка-ак засмеется, лучше спроси, сможешь ты им видеть!

— Так ты себе иголку в глаз, что ли?

Заведующая отодвинула тетрадь и с интересом прислушалась.

— Ну да! — удивившись тупости Ники, подтвердила Васька, — я ж сказала — ресницы слиплись.

Ника беспомощно посмотрела на Светлану Федоровну, та глянула на часы и кивнула:

— Час еще. Ладно, иди, куда там тебе.

— Спасибо! Василина, ты слышишь? Сиди там, я приеду через полчаса.

— Очки, очки мне привези! — пискнула та.

Ника положила трубку.

— Что там Кольчик? — спросила заведующая, листая тетрадь коротким пальцем, — звонил?

— Звонил, — усмехнулась Ника, — просил, чтоб я на развод подала сама, чтоб значит, визу ему не портить.

— Что ж так торопишься, — заведующая подняла выщипанные арочками брови.

— Я не тороплюсь. Он хочет поскорее. Как я поняла — невеста у него беременная.

— Н-да… И что, будешь подавать?

Ника пожала плечами и кивнула.

— Дура ты, Вероника. Напиши письмо в партком, что изменял тебе. Ребенка бросил. И тю-тю его виза! Пусть поболтается на буксирах. И на алименты подай обязательно. Тебе сына растить.

— Да не хочу я писать никуда. Ну его.

— А сын?

Ника рассмеялась и, встав в горделивую позу, прижала руку к груди. Продекламировала:

— Я верю, ты достойно воспитаешь нашего с тобой сына! Это он мне сказал, когда приходил за вещами. А потом еще добавил, мол, а на валюту мою не рассчитывай, алиментов получишь только с рублевой зарплаты. Ну, он еще немало слов мне сказал, вспоминать не хочу. Пойду я, Светлана Федоровна, надо в травмпункт ехать.

— Да, — сказала заведующая. И больше ничего не сказала, пристально глядя вслед Нике.




Спускаясь с крылечка поликлиники, Васька кокетливо махала рукой докторам, что курили возле ящика с песком, и, спотыкаясь, хваталась за Никину руку. С горбатого васькиного носа падали черные очки — не держались на пухлой повязке, торчащей в стороны клочками ватного тампона.

— Я похожа на шпионку, да? Вот точно, такая — вва-вва-ва, иду, бедром и глазом.

— Именно — глазом. Одним. На чудо в перьях ты похожа, Василина. Убьешься когда-нибудь.

— Та-а… ты лучше скажи, в кабак вечером идем?

Васька шла, одной рукой держась за подругу, а другую уперев в переносицу указательным пальцем — чтоб не сваливались очки.

— Какой кабак? Ты ж с одним глазом!

— Ну и что? Ноги ж две. Потанцуем. Меня такой парниша пригласил, м-м-м, я с ним на пляже познакомилась. Москвич, между прочим. А у него друг есть. Художник, между прочим. Давай, давай, Никуся, а? Он наш с тобой портрет нарисует, я попрошу! Они хорошие! А ты сидишь и сидишь одна, так нельзя! Тебе надо развеяться как раз.

Ника молчала. Вокруг продолжал набирать летнего жара с утра раскаленный город. Сверкали брызги поливалок и фонтанов, гремели автомобили, летом их больше и народу тоже больше. По тенистым улицам под платанами и акациями фланировали мужчины в коротких шортах и дамы в длиннейших прозрачных платьях.

— Август, Кусинька. Так и лето проскочит, всего две недели его осталось.




Август пал на город, и укрыл его каменные плечи вычурной паутинной шалью, сотканной из цветов, листьев и гибких фигур с изломанными танцем руками. Август-арт-деко, картинка в стиле модерн. Ничего спортивного, сплошная чувственность и женская зрелая томность. Даже южноморские цветы в августе пахли, казалось, горячими от любви телами. И куда в этом полном ярких намеков и открытых значений августе деваться Нике, которая застыла, как вмерзшая в лужу поздняя муха? Поддерживая равнодушие, оберегая себя от боли.

Васька топала рядом. Дышала взволнованно.

— Я же хочу, как лучше…

Васька не знала, и Тина не знала, а уж мама и подавно, о том, что внешнее равнодушие — не только защита от длящегося расставания с мужем, от страхов за будущую жизнь.

Никто не знал о Фотии, кроме самой Ники. И Ника играла. Целыми днями, иногда спохватываясь и нещадно ругая себя, награждая хлесткими обидными прозвищами, уговаривая и даже пробуя удержаться. Тогда накатывала на нее такая черная тоска, что она мысленно махала рукой на благоразумие и игра начиналась снова.

…

Вот они идут с Васькой. И из-за того большого платана сейчас вывернется серая Нива, порыкивая приблизится, и встанет. Ника наклонится, чтоб с тротуара заглянуть через салон и там, на месте водителя, положив на баранку загорелые руки, покрытые выгоревшими волосками, он сидит.

— Запрыгивайте!




…

— Ты теперь молчишь все время. Не, ну я понимаю…

Они миновали платан. За ним стоял веселый раскрашенный желтым и красным трактор с надписью «Катерпиллер» через весь бок.




…

Сейчас они подойдут к фонтану, там дети, носятся как угорелые, свешиваясь в чашу и брызгая водой. Ника оглянется и увидит — да вот же, стоит у киоска с мороженым, держит в опущенной руке растаявший пломбир. В белой майке и серых штанах с кучей карманов. И улыбается ей.




…

— Даже в гости ко мне перестала! Покурить не с кем! Я маме твоей звоню, а она мне — Веронка легла отдохнуть. Ты чего отдыхаешь все время? Это я сегодня узнала у доктора — это уже депрессия, значит.




…

Дома… Да. Дома от мамы только в комнате и укрыться. Лечь на диван, поставить пластинку «Аквариума» на старый проигрыватель — магнитофон Никас забрал вместе со всеми своими вещами. И под те самые слова о снах, которые о чем-то большем, лежать. Ждать звонка в дверь, и мамин голос:

— Вам Веронику? А вы собственно, кто будете?

Вскочить и кинуться в темную прихожую, вылететь на площадку, и сразу к нему, как тогда, когда поднял и не стал опускать, прижал к себе, сильно-сильно.

По-це-ло-вал.

…




— Никуся! Ну, нельзя так!

…




Иногда Ника пугалась, что насквозь выдумала его, прилепила не те черты лица, забыла жесты. И слишком много счастья в ее играх. Тогда поспешно придумывала им ссору, обычную, такую, нормальную злую ссору. А еще он храпит. И поет фальшивым голосом какие-нибудь дурацкие блатные песни. И заводясь от этого, Ника, по своей привычке швыряя на диван мокрое посудное полотенце, кричала:

— Сколь ж можно тебя ждать? Хочешь, чтоб я совсем забыла, да? Как пахнешь и как смотришь исподлобья? А вдруг это уже не ты? Если бы ты, уже приехал бы и нашел меня! Ну и что — нет адреса! Разыскал бы! В Николаевском нашел? И в гостинице! Я уже устала тебя ждать! Вот появишься, получишь!

И кивала, обещая исполнить угрозу.




…

— Вот хорошо. Согласна, да? Я побегу, а в восемь чтоб готовая и красивая! Чмок-чмок тебя!

* * *


Над перилами веранды летали белые шторы, столики с тонкими ногами стояли редко, и потому казалось — кругом много ветра и закатного солнца. Оно ставило желтые точки на краешках посуды и просвечивало красное вино в высоких стаканах, бросая на скатерть зыбкие розовые тени.

Васька наслаждалась. Отпивая из стакана, придерживала пальцем очки, а потом, махнув рукой, сняла и повесила их на грудь, зацепив дужкой за вырез майки.

Ника медленно мешала ложечкой кофе и кивала сидящему рядом человеку-горе. Просторная белая рубашка казалась скроенной из тех же штор, шея сужалась к медным от загара щекам, а щеки плавно переходили в маковку бритой головы, глянцевой, с таким же бликом, как на круглой крышечке сахарницы.

Человек-гора рассуждал о кино, время о времени обращал к Нике вопросительное лицо, и она кивала. Да, смотрела. И этот смотрела…

Куросава, с придыханием говорил человек-гора и поднимал невидимые брови.

Да, кивала Ника.

А не кажется ли вам, Вероника… — руки в парусах рукавов вздымались и опадали.

Верно, соглашалась Ника.

Васька, внимая беседе, подставляла стакан своему кавалеру — тощему, белобрысому, который спохватываясь, цеплял на лицо высокомерное выражение, но оно сползало тайком и он, открыв рот и радостно улыбаясь, снова перегибался через перила, разглядывая толпу гуляющих, катерок, куда торопились белые шорты, цветные сарафаны и детишки на отцовских плечах.

По дороге из туалета, куда Васька утаскивала Нику, чтоб допытаться, как ей московские ухажеры (Вадька режиссер, Генчик продюсер, не кот начхал, Кусинька, что значит, врут, ну и ладно, пусть врут, зато как хорошо сидим), Ника остановилась у барной стойки, блестящей темным деревом.

— Позвонить можно?

— По городу, — маленький бармен в хрустящей рубашке и черной бабочке вынул из-под стойки телефон, поставил перед Никой.




— А я не сплю, — сказал Женька, вздыхая в трубку, — ты чего не идешь?

— Я скоро, маленький.

— Я большой!

— Я скоро, большой! — поправилась Ника, улыбаясь, — дай мне бабушку Нину.

— Веронка, — волнуясь, задышала в трубку мама, — ты не гуляй долго, ты смотри там, темнеет уже рано, и лампочку у нас кто-то снова вывернул, на площадке.

— Мам, еще солнце не село даже. Я приду, к одиннадцати приду.

— К одиннадцати? — ахнула мама.

— Мне никто не звонил? — зачем-то спросила Ника.

— Звонил. Мужчина какой-то.

Рука, держащая трубку, вдруг задрожала.

— Кто? Он сказал?

— Нет. А это кто, Веронка? Я понимаю, конечно…

— Мам, он сказал — перезвонит?

— Ничего не сказал. Голос такой интеллигентный, порядочный. Попрощался.

— Давно?

— Минут десять назад. А что…




Выдернув из-под локтя человека-горы Вадьки-режиссера ремешок сумочки, Ника кивнула, разводя руками, и через секунду уже стучала босоножками по витой лесенке на первый этаж.




Город млел в закатных лучах. Привычно осанились светлые платаны, подставляя закату зубчатые ладошки листьев, старые софоры держали в темных круглых кронах тысячи мелких цветков. И розовые кусты тянули по жаркому воздуху томные шлейфы сладкого запаха.




Стряхивая с ног босоножки, Ника топталась в темной прихожей, не отводя глаз от телефона. А мама, держа в одной руке блюдце, а в другой измазанную горячим вареньем ложку, настороженно смотрела на дочь.

— Точно не сказал, кто? — снова уточнила Ника.

И пока мама не стала расспрашивать, спаслась к себе, прихватив Женьку и книжку. Понуро села на диван, обхватила его рукой и нараспев, часто замолкая, стала читать стихи про мудрецов в большом тазу. Женька, смеясь, подсказывал слова.

— Все же, я не понимаю, — завела мама, стоя в дверях, и тут телефон затрещал.

— Да! Алло! — Ника уже прижимала к уху трубку.

— Верунь? Привет!

— Кто это?

— Как кто? — обиделся голос, — Тимофей. Засокин. Ну, Тимоха же! С Николаевского.

— А, — сказала Ника упавшим голосом, — да. Да. Привет, Тимофей. Засокин.

— Я чего звоню. Мы тут Настюху в роддом привезли, ну, я звоню, бо тут телефон отдельно стоит. В будке. Так что я еду. Билет уже купил.

— Куда? А Настя что, уже?

— Куда. К Ленке. Ага, уже.

— Какой ты молодец. И Настя молодец. Все молодцы. Поздравляю.

— Да, — самодовольно согласился Тимоха. И понизил голос:

— Я ж с будки. Так что я тебе скажу — если б ты меня тогда не поцеловала, то хрен бы я поехал.

— Да ладно тебе. Ты же мужчина. Поехал бы.

— Причем мужчина? — удивился Тимоха, — я ж ее люблю просто.

— Верно. Удачи тебе, Тима. Буду за вас болеть.

— Ага. Пойду я. Тебе поклонов гора и вообще.

— Слышишь, ты там не пей, ладно?

Тимоха довольно хмыкнул:

— Завела. Та не буду. До свидания, Веруня.

— И тебе.




Ника положила трубку и ушла к себе. Взяла на руки уснувшего Женьку, отнесла его в крошечную спальню, отгороженную от комнаты Нины Петровны, поцеловала и вернулась. Плотно закрыла дверь и повалилась на диван, глядя на трещинки и паутинки.

Счастливый Тимоха, вот, узнал, и едет. И Настя рожает, а Петрик за нее, конечно, волнуется. Тоже счастье. И только бедная Ника…

Она перевернулась на живот, положила лицо на руки. Молодец Тимоха.

И вдруг резко, так, что закружилась голова, села. Медленно поправила волосы. Он сказал, какая разница, кто первый, главное же — любит. И она его тогда ругала, боишься, мол, потому и сидишь сиднем, водку пьешь. А сама? Сидит. Сиднем.

«Все равно не знаешь, куда» съехидничал внутренний голос.

Погоди. Ну да, точно не знаю, но вдруг он что-то говорил Лариске? И в доме колхозника, паспорт его брала эта. Оборчатая.

Ника скрестила ноги, уставилась на свое отражение за вазочками в стенке. А если медленно и подробно припомнить все-все. Каждое его слово, до самого прощания. Вдруг он говорил, а она кулема, забыла? Конечно, за эти два месяца она тысячи раз перебрала все их разговоры и взгляды, все его движения, жесты. До того момента, как прыгнула в машину и сказала «надо в порт, скорее». А после этого начался Никас. И эти воспоминания она гнала от себя. Жестко и решительно.

— Погоди, — уже вслух сказала, раскачиваясь и прижимая руки к щекам, — погоди… ехали. И я писала! Адрес писала, балда! И телефон! Сказал — не забудь, в кармане. В кармане!

Слетев с дивана, кинулась к шкафу, схватила сразу охапку каких-то вещей.

Куртка! На ней была куртка. Она еще паспорт вынимала из кармана!

Бросая на пол свитерки и футболки, распахнула шкаф и стала перебирать вешалки.

— О-о-о, я же ее Ваське! Еще тогда!

— Кусинька, а ты дай мне свою курточку, я на два дня всего, с Иваном в Ялту.




— Черт!

Ника держала трубку у щеки, но дома у Василины никто не отвечал.

— Веронка! Ты куда? Уже десять часов!

— Я быстро, мам!




Костлявый Генчик как раз заботливо усаживал разгоряченную танцем Ваську, когда из толпы возникла Ника, упала на его стул и схватила Василину за плечо.

— Куртка! Где моя куртка! Я давала тебе, в июне еще помнишь?

— Вы вернулись, Вероника! — обрадовался горообразный Вадим, — а я как раз говорил о фильмах Гринуэя, не кажется ли вам…

— Куся, ну прости, я ж так и не постирала. Висит, в шкафу висит.

— Пойдем!

Васька выдернулась из-за стола, крепко взятая за руку, повлеклась следом за Никой к лесенке, помахивая свободной рукой и посылая виноватые воздушные поцелуи.

Человек-гора, приподнявшись было, снова опал на стул.

— Какая экспрессия, — сказал печально, провожая глазами исчезнувших дам, — юг!

И поцеловал кончики толстых пальцев.




В пустой Васькиной квартире разрывался телефон. Василина дернулась было к нему, бросая на полочку ключ, но Ника толкнула ее в комнату. Потащила к шкафу.

— Куся! Да ты чего? — Васька сунулась внутрь, тарахтя вешалками и боязливо оглядываясь на сосредоточенную подругу. Та переминалась, кусала губы и протягивала руки, нетерпеливо топая ногой.

— Ну, вот, вот она. Там помады на воротнике, немножко совсем, я хотела сразу постирать, а жара, повесила вот.

Копаясь в нагрудном кармашке Ника выудила измятый растрепанный листок, вернее огрызок листка и развернула его дрожащими пальцами. Васька, подступив, вывернула голову, как курица заглядывая в бумажку здоровым глазом.

— О. А тут что? Ой.

Ника расправляла огрызочек, измазанный по рваному краю вишневой помадой. Васька виновато хихикнула.

— А я думала салфетка. Темно ж было. Я выкинуть хотела, а думаю, вдруг еще пригодится, я ж поехала ваще, прям, не взяла ничего, платок забыла даже. А нужное да?

Две головы склонились над еле видными каракулями.

— Южноморский р. Низовое. Д. 40. Два.

— Тут еще две цифирки видны, — сказала Васька поспешно, тыкая пальцем в оборванный край.

Ника опустила записку, потом снова подняла ее к свету.

— Да что мне две цифирки. Балда ты, Василина, я б позвонила уже. От тебя прям.

Васька понурила голову, завешивая худые щеки кольцами темных блестящих волос. Вздохнула. И еще раз погромче. Но Ника не обратила внимания. И Васька, соскучившись каяться, схватила ее за руку, потащила в кухню.

— Знаешь что? Надоело! Куды там, такая вся томная…

Усадила Нику на холодный табурет, бухнула перед ней кружку и загремела на плите закопченной туркой.

— Щас ты у меня получишь… кофя своего любимого вареного. Видишь, как я тебя нянькаю? Папа специально привез, аж из, да не помню откуда, но тебе. А ты мне все расскажешь. Ясно?

Ника медленно кивнула, вертя кружку.

— Прям счас и начинай, — Васька бухнулась напротив, спиной к плите и, положив подбородок на ладонь, сурово вперила в подругу единственный глаз.

Ника задумалась.

— Наверное, надо с Тимохи начать.

— Который первый парень на деревне?

— Ну да. Я рассказывала. Но вот сегодня он звонил и насчет поцелуя сказал. И был прав.

— Ага, ты с ним целовалась, значит? Ой, Куська, так ты что, с ним что ли?

Васька привстала, открывая рот.

— Нет. Я лучше с Атоса начну.

Васька заинтересованно села обратно.

— Потому что Фотий видел же, как мы с ним целовались. На причале. А если бы не было этого дурацкого Арамчика, ну, в Бердянске, в ресторане. И быкастого Василька, он по-другому б думал обо мне, а так видишь, что получается!

— Не вижу, — честно призналась Васька. Повернулась, и, не вставая, повертела кипящую турку, сыпанула в нее коричневого порошка. По кухне поплыл резкий горячий запах. Ника задумчиво следила за птичьими Васькиными движениями. Та, ойкая, перевернула турку над кружкой.

— На. И еще раз давай. С начала. Мне их записать, может?

— Кого?

— Да твоих арамчиков, — Васька хихикнула, утыкая в кружку нос, — ты, блин, за неделю успела больше, чем я за лето. Все-все, молчу.




А потом Ника рассказывала.

Вскакивала, показывая, как обходила сладкого противного Арамчика, грозно хмурилась Васильком и вдруг хищно сведя брови, пнула кого-то загорелой ногой в короткой белой шортине. Спела про тапор с рукавицей и развела руки, показывая, как Тимоха целовал Ленку. Пригибаясь, снова смотрела в щель на белую майку Фотия…

Васька, блестя глазом, с упоением слушала. Поднимала кружку и ставила, не отхлебнув. И наконец, когда Ника, выдохшись, упала на табурет и засмеялась, Васька засмеялась вместе с ней, тоненько по-щенячьи подвизгивая.

— О-о-о, Кусинька! А я тут с режиссерами лезу. У тебя любовь же! Ах…

— Да что любовь. Видишь, попрощались, так и пропал.

— Сама виновата, — возразила Васька, — сразу б рассказала мне, и нашлась бы твоя записка! Ой, Куся, а я ж ее искала, когда убежала писять в кусты, но она завалилась в самый карман, так что я так…

— Чума ты болотная! — Ника разгладила мятую бумажку, — и что мне теперь? Ехать в это самое Низовое? Оно хоть где?

— Та, — Василина махнула узкой рукой, — была я там. Жопа мира. Десять домов и коровы. А дальше по берегу лодочные гаражи, но там недостроено все. Одни коробки. Слушай, так этот твой Ферапонтий, тоже, как этот твой Тимоха? Коров, что ли, пасет?

— Фотий его зовут, — обиделась Ника, — он знаешь какой! Высокий, спортивный. Мускулы у него, — она согнула тонкую руку и, выставляя подбородок, напрягла мышцы, — только он меня старше. Сорок шесть ему. На двадцать лет получается. И никаких коров не пасет!

— Ну, ты не знаешь ведь, — возразила Васька, — а точно любишь? А то вон Вадя тебе сегодня заливал, аж язык стер. Москва, Кусинька. И какое-то Низовое. Пхы.

— Люблю, — упрямо ответила Ника, — да! Люблю!

И сердце ее подпрыгивало от радости. Казалось, говоря вслух, она со всего маху ударяет в натянутую шкуру мира белой пушистой, обманчиво мягкой колотушкой. Внутри которой — решительная твердая сердцевина. Лю-юб-лю! Бам-м-м — радостно отзывался мир.

— До Низового автобус ходит, — деловито сказала Васька, болтая ложечкой в кружке, — не знаю расписания, я ж с Ванькой каталась на его такси. Ой, Кусинька, он же меня замуж звал! Предложение сделал.

— И что?

— Пф… он же старый совсем, ему сорок лет, — возмутилась Васька. И вдруг расхохоталась, — о-о-о, я представляю, как там Никас прыгал и получал по башке!

— Я тоже от него получила, не смешно, — глухо сказала Ника.

Но Василина затормошила ее, наваливаясь на затылок и плечи.

— Смешно, все равно смешно! Ему ж теперь с ней жить! Вва-а-а, получать будет, плеткой и сковородкой!

И наконец, вспомнив о телефоне, который все звонил и звонил, поскакала в коридор, общаться с перепуганной Ниной Петровной.




Топчась в прихожей, Ника прижимала к животу скомканную куртку и наказывала Ваське:

— Завтра, прямо завтра и поеду, а ты позвони тут Тине и все-все ей расскажи. Да еще скажи, вернусь, то перескажу уже сама. Черт, отпроситься же еще. Утром побегу в сад, а ты все равно позвони Тинке на работу, поняла?

Она полетела вниз по бетонным ступеням, а Василина снисходительно смотрела вслед. Бедная, бедная Ника, чуть не лопнула от своих тайных страданий. И поглупела на глазах. Приятно для разнообразия почувствовать себя умной Василиной!

Она приосанилась и плавно ушла в квартиру, слюнявя палец и пытаясь прилепить отодравшийся кусок пластыря обратно к щеке.




Глава 23

Ника и сельские домовладельцы


В душном автобусе Ника задремывала, прислоняясь к захватанному стеклу, и в зыбком сне являлась ей мама — прижимая руки к ситцевому халату, причитала, клоня к плечу голову: в быстро катящихся словах все повторялось одно и то же, про то, что нельзя так, Веронка, сорвалась непонятно куда, а я, а сын у тебя, и что скажут соседи, и работа же! Просыпаясь, смотрела на плывущую степь под светлым почти белым небом, истекающим зноем, и тихо радовалась тому, что ругаться не стала. Просто, сжав губы, покидала в сумку необходимые вещички, а утром поцеловала Женьку и наказала маме, чтоб в сад к девяти, а обратно, как всех, пусть полдничает там.

Она ехала уже два часа, автобус часто тормозил у обочины и в проходе толкались бабульки с кудахчущими в мешках курами, пропеченные солнцем старики и горластые подростки. В эту сторону не едут туристические мальчики с гитарами и девчонки с большими рюкзаками, отметила Ника. И машин с чужими номерами нет на пыльном проселке, усыпанном гремящей щебенкой. Жопа мира, сказала Васька. Ну и ладно.

Когда до Низового осталось полчаса, Ника начала волноваться. До этого только радовалась, сердцем подгоняя неторопливый разболтанный автобус. А теперь…

Скоро надо высаживаться. Искать и спрашивать. А там… он. А вдруг его вовсе и нету? Придется искать ночлег, обратного рейса сегодня не будет. И как она возьмет да поедет обратно? Снова к себе в комнату? Снова будто и не было ничего?

А вдруг он вовсе ее и не любит? С чего она взяла-то? Хочет — одно. Любит — совсем другое. Правильно сказала тогда следующая Никаса жена — мильон у них сперматозоидов.

Автобус закачался, кашляя и виляя задом. Взобрался на холм, порычал и поехал дальше, а справа расстилалась ярчайшая синева моря. У Ники закололо сердце и страшно захотелось в туалет, просто скрутило все внутри. Прижимая руку к животу, где врезалась в него полоска белых шортов, она с мольбой посмотрела вперед, где за передним стеклом далеко-далеко маячили белые домики, кубиками насыпанные у краешка широкой бухты. Скорее бы уже!

Но еще раз пять они останавливались, выпуская в жару одиноких пассажиров и те убредали куда-то в степь по проселкам и тропкам, мимо редких коз, которых опекал сидящий на камушке пастух.




Наконец автобус чихнул и замолчал, замерев на пыльном пятачке перед старой остановкой с облезлым бетонным козырьком.

— Низовое, — крикнул шофер.

И Ника, пробираясь мимо локтей и выставленных в проход пыльных сандалий, спустилась, поправляя на плече сумку. Ту самую. Правда одевалась она теперь по-другому. Короткие белые шорты, голубая рубашка с карманами, сваченная узлом на животе. Волосы увязала двумя пышными хвостиками. Перед самым выходом, подумав немного, намазала губы помадой, а глаза красить не стала, жарко, тушь потечет вдруг. Глядя в зеркало, понравилась сама себе, вот только теперь ей не то что двадцать шесть, а и семнадцати не даст никто. Недаром тетки на рынке кричат, дите, скажи маме, пусть у меня купувает…

После расставания с Никасом все тетские платья она решительно свалила на дальнюю полку шкафа. А голубое с сеточкой-кокеткой, так вообще порезала ножницами. И после такого вандализма задышалось легче, сердце перестало колоть по утрам. Вот тебе и терпи, дочка, терпи, удивилась она тогда.




Рядом с коробкой остановки блестела стеклянная дверь новенького магазина. Ника, прислушиваясь к поведению живота, вошла, под внимательным взглядом продавщицы попросила бутылку газировки. И, побоявшись спрашивать, где тут дом номер сорок, снова вышла в белый полуденный зной. Улица одна, что ж она не найдет этот номер.

Пошла вдоль беленых заборов, рассматривая углы одноэтажных домов. Мимо изредка проходили дамы в небрежных парео поверх купальников, тащили за руку детей, втиснутых в импортные надувные круги. И Ника немного расслабилась, пошла, независимо оглядывая местность. Отдыхающие тут есть, она не выглядит белой вороной.

Увидев, по измазанным побелкой жестяным табличкам, что идет в другую сторону, повернула обратно, пошла по теневой стороне, прислушиваясь к детским крикам и шуму прибоя за линией домов.

Вот тридцатый. Тридцать шестой. Ника остановилась и нервно попила тепловатой воды, закрутила пробку непослушными пальцами. Тридцать восемь — огромный домина за сеткой-рабицей, а сбоку рядок построек с одинаковыми дверями. Ведра с краской и козлы. Кто-то отельчик строит…

Вот сейчас…

Улица обрывалась, утыкаясь в разъезженную серую площадку на склоне холма у края бухты. И за углом сетки-рабицы начинался странный заборчик из покосившихся кроватных спинок и треснутых облезлых дверей. Буйный нестриженый виноград плелся по ржавым прутьям, среди гроздей неспелых ягод и зубчатых листьев кокетливо сверкали никелированные кроватные шишки. Ника встала, опустила руку с бутылкой, ошеломленно разглядывая калитку. Судя по длинным ржавым створкам и овальным окошкам в верхней части, когда-то это была автобусная дверь. А вот и колеса… Перед калиткой мрачно торчали две черные клумбы, набитые полузасохшими петуниями. На ободах самодельных вазонов вились резиновые узоры, и даже камушки кое-где застряли в них, наверное, еще при жизни расчлененного автобуса.

Ника беспомощно оглянулась. На пустой улице копались куры и в тени кошмарного заборчика рыла копытами яму белесая коза, вздымая клубы пыли. Посмотрев на Нику гадким желтым глазом, мемекнула и улеглась, складывая в ямке передние ноги.

Тяжело вздохнув, Ника шагнула к калитке, встала на цыпочки, заглядывая через забор. В просветах кустов с развешанными на них серыми рваными тряпками виднелся домик подстать забору. Сложенный из старого камня вперемешку с кривыми досками, щерил рассохшуюся дверь, слепо блестел окошками в мутных разводах. Одно окошко было заткнуто древними мужскими брюками, и ветерок колыхал свешенную вниз штанину.

Как хорошо, что я не взяла Женьку, подумала Ника, вспоминая, как тот ревел и просился с мамой. И она обещала ему: честно-честно, вот скоро приеду и заберу тебя на море.

— Тебе чего?

Из-за угла домишка вышла старуха, выпрямилась, став чуть больше чем угол в девяносто градусов и приложила к седым лохмам костлявую руку, защищая глаза от солнца.

— Э… это номер сорок? — с надеждой на отрицательный ответ спросила Ника. И поспешно добавила, — здрав-ствуйте…

— Ну, сорок, — хмуро ответила бабка и подошла ближе, давая Нике вдоволь налюбоваться вылинявшей черной юбкой и старой мужской рубахой с разнокалиберными пуговицами.

— Тебе чего? — снова повторила гостеприимная хозяйка прибрежного дворца.

— Я…

— Жилье что ли ищешь? — по голосу было слышно, она и сама в это не верит.

Убрав ото лба руку, старуха вынула из обвисшего кармана тряпку и стала вытирать ладони.

Какое-то тряпичное царство, с отчаянием подумала Ника и поспешно открестилась:

— Нет, нет, не ищу. Не жилье. Я вот… А Федор? Тут?

Старуха повесила тряпку на куст смородины и, свирепо топнув, погнала лохматую собачонку, гремящую цепью.

— Чтоб тебя! Уди, зараза паршивая!

И уже с интересом уставилась на Нику через забор. Та переложила бутылку из одной руки в другую. Переминаясь, ждала.

— Федька-то? — хозяйка воздела клочкастые мужские брови, — та чего ж тебе Федьку? Где ему быть, собрал бутылки с-под водки и пошел в магазин, сволочь такая.

Гремя калиткой, распахнула ее, явив Нике покосившуюся собачью будку, с набросанным на нее тряпьем.

— Опять нажрется. Кажин вечер одно и тож.

— О господи…

— А ты где ж с ним успела-то? По виду городская. Не то что его шалавы раенные. Я тебе скажу, дочка, хучь я ему и мать, гони ты его, гони взашею! Он жеж с тебя и трусы эти белые пропьет, гнида подколодная! В одних этих вот хвостах оставит! Собака такая плешивая!

Она раскалялась, награждая сына все более смачными эпитетами, и все почему-то женского рода, так что из соседней калитки за сеткой-рабицей выглянула толстощекая физиономия под широкими полями кокетливой шляпы и замерла, с интересом рассматривая ошеломленную Нику.

— Тварюка поганая, — крикнула предполагаемая свекровь и ловко харкнула в пыль рядом с Никиными сандалиями. Та отскочила.

— И давно он так? — спросила, следя, чтоб старуха не подобралась на расстояние плевка.

В голове крутились суматошные мысли и картинки — угрюмый Фотий пьет горькую, невыносимо страдая без Никиной любви и опускаясь все ниже.

«Как-то он слишком стремительно опустился, не находишь» съязвил внутренний голос, «и сходу с шалавами раенными».

— Та с детства, — угрюмо пожаловалась старуха, — как вот папаша его Костантин, засранец ебучий, уехал да нас бросил, так и сковырнулся с копыт-от.

— К-какой Костантин? Леня, он же Леня. Же. Лавр. Лаврентий!

— Кто-о?

— Ну, засранец, — Ника не стала уточнять, какой именно засранец, и несколько секунд они с бабкой недоуменно разглядывали друг друга.

И вдруг та хлопнула себя по тощим бокам, колыхая линялую юбку.

— Ты про Леонидыча, что ли?

— Да! — закричала Ника, — да! Федор Леонидыч!

Ей уже было наплевать на домишко, но непричастность Фотия к суровой маме Федьки Константиныча, шалавам и бутылкам с-под водки обрадовала очень.

— Так тебе дробь два нужно, — с сожалением сказала старуха, — то не здесь. Туда за горушку и с километр еще.

Они снова оглядели друг друга. Ника кивнула, расплываясь в улыбке.

— Я пойду. Спасибо.

— А то переночуй, может? Они по утрам бывают тута, завтра и поедешь. На той неделе как раз привозил свою. В магазин заехали и сразу туда.

— Нет, — упавшим голосом сказала Ника, — не надо. Пойду я.

— Погодь.

Бабка захлопнула калитку и прошла мимо, исчезая в узком проходе между домами. Ника, держась на расстоянии, тоже двинулась туда, заглядывая в коридор, где яростно сверкало море.

— Пашка! — зычным басом грянула старуха, — Пашка-а-а!

Она стояла на песке, ветер облеплял тощее бедро, крутил юбку вокруг коричневых босых ног, мотал вокруг головы седые пряди. Чернея на фоне белого блеска, подбежал к ней тонкий силуэт, запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

Возвращаясь и что-то на ходу говоря спутнику, бабка махнула рукой в Нику и, кивая, ушла во двор, откуда сразу загремела цепь, послышался лай и мощные вопли:

— Уди, зараза лохматая, тока б тебе жрать и жрать, сил моих нету.

А Ника уже ничего не слышала, во все глаза глядя на переминающегося рядом с ней мальчишку.

Тонкий, выжаренный солнцем до узлов и длинных бугров мальчишеских мышц под коричневой гладкой кожей, узкий в талии, ниже которой болтались мокрые обтрепанные джинсовые шорты… Такой, до боли в сердце, знакомо широкий в плечах. Посмотрел исподлобья светлыми глазами на почти черном лице, поднял выгоревшие брови, удивляясь Никиному раскрытому рту. И улыбнулся знакомой улыбкой, так, что у нее, булькая, выпала из пальцев бутылка. Быстро нагнувшись, парень поднял ее, подал Нике, взлохматил короткие пепельные волосы, и они затопорщились в разные стороны мокрыми иголками.

— Сумку давай. Пойдем, что ли?

Не отводя глаз, она безмолвно кивнула. Пошла рядом, все время чуть отставая, чтоб украдкой еще и еще раз посмотреть, как он идет, будто слегка танцуя разношенными резиновыми шлепанцами по белой пыли и на коричневой спине играют, блестя на солнце, мелкие мышцы.

Молча взобрались на холм, что отгораживал край большой бухты и Павел кивнул вниз:

— Вон там. На том краю. Дойдешь?

Ника кивнула, мельком глянула на далекие постройки и снова уставилась на спутника. Тот неловко повел плечами, и быстро осмотрев ее хвостики, короткие шорты и голубой узел на животе, выпрямился, с несколько самодовольным видом.

— Одна что ли будешь? — шел впереди, и когда Ника оскальзывалась на качающихся камнях тропинки, подавал ей руку, сжимал пальцы, чтоб задержать ее руку в своей, а она сразу выдергивала ее, стараясь сделать это поделикатнее.

— Да. Не знаю. Еще не знаю.

— У нас мало народу. Еще ж строимся. Тебе понравится. Я бате помогаю, до осени. Буду тут, все время, — пообещал со значением.

…

— Тебя как зовут?

— Вероника.

— Красиво. Как трава. Есть такая. С цветками.

Нике стало смешно и неловко. Пашка строил ей глазки. А что она должна сказать ему? Не замай, я к отцу твоему иду? А как же слова старухи, что свою вот привез неделю тому? Она совсем уже собралась спросить у него о матери, но он ухнул, спрыгивая с последних камней, и вдруг заорал, танцуя и выворачивая пятками горячий песок:

— Ястребиная Бухта-а-а! А-а-а! О-о-о!

— О-о-о! — завопило эхо, выскакивая из нор и ущельиц высокой скалы. Трепеща крыльями, прыснули в небо птицы с ее верхушки.

— Давай! — орал Пашка, бросая ее сумку и прыгая, — кричи! А-а-а!

— О-о-о! — послушно завопила Ника и запрыгала рядом, хохоча.

Встала, задирая голову к стаям над головой.

— Это ястребы?

— Та не. Голуби степные. А ястребки дальше, я тебе покажу. Хочешь?

— Хочу.

— Айда купаться. Плавать умеешь?

— А то, — обиделась Ника, — но купальник, в сумке же.

— Та, — снова отмахнулся Пашка и, схватив ее руку, потащил к воде.

— Перестань! — она бежала рядом и смеялась, отплевываясь от волос, что прыгали по щекам, — ладно, окунусь только.

Он нырнул, как ныряют рыбы, плотно сведя коричневые ноги, и пропал. Вынырнул совсем рядом, шумно фыркая, кинулся на Нику, которая стояла по грудь в воде, оглядываясь. Облапил ее, поднимая над зыбким песком и мелкими суетливыми волночками, толкнул под воду. Фыркая, Ника отпихнула его ладонями.

— Я сказала перестань!

— Ну ладно, — мирно сказал Пашка, падая на спину и взбивая ногами сверкающие брызги. Вместе они вышли на горячий песок, и отдуваясь, сели, тряся головами.

— У нас хорошо. Вечером солнце садится в воду, сбоку. А утром, если на крышу залезть, то встает тоже из воды, прикинь.

— Здорово.

— Нырять будешь. Батя конечно хорош, но я сам тебя буду учить. Я ж моложе и крепче.

— Что ж он старый, что ли?

Пашка отрицательно покачал головой, кусая выбеленную солнцем и морем веточку:

— Не. Побитый просто весь. Всю жизнь под водой. Так что, я помогаю, да. Ты не думай, у меня удостоверение, все чин-чином. А ты как узнала про нас? Ты от дяди Миши, наверное?

— Да.

Ника поднялась, с мокрых шортов посыпался песок.

— Пойдем, а?

И Пашка вскочил, расправляя плечи и красуясь.

— Голодная? Марьяна накормит.

Они пошли вдоль воды, там, где тянулась невидимая, секретная полоса убитого прибоем песка, и Ника шла следом, потому что рядом не получится — ноги увязнут, и снова смотрела на молодую спину, на гибкий позвоночник, мерно изгибающийся при ходьбе. Вот каким он был…

— Это кто — Марьяна? Сестра твоя?

— Та нет. Так, — неохотно ответил Пашка и замолчал на время, насвистывая. Потом стал показывать тонкой в запястье рукой то на воду, то на невысокий обрыв.

— Сюда дельфины приходят. Каждый вечер. Видишь ставник? Там сети, так они рядом пасутся. А там, видишь дырки в глине? То ласточки. А выше, вон, где большой обрыв, там ракши живут. Не видела, что ли? Синие такие с желтыми крыльями. Орут противно. Но красивые.

— И ты мне покажешь, — засмеялась Ника.

— Да.




Бухта круглилась, заворачивая высокий каменный край и обнимая стоящий на скальной площадке белый дом с недостроенной крышей. Вокруг дома тянулся по камням и скалам забор, и внутри него стоял еще один домик — маленький, в один этаж и три окна. А у самого забора топорщился тростниковый навес.

На песке под скалами торчали три зонтика, тоже из тростника, похожие на лохматые китайские шляпы. И прыгал в воде пузатый красный буек.

— Во, — прислушался Павел к звукам за тростниковой перегородкой, — музыка, слышишь? Марьяна ужин шкварит. Мы ж не знали, что приедешь, ну накормим, нормально. Молоко даже есть и творог. Батя вчера привез.

— А он… дома?

Ника остановилась, и Пашка оглянулся, удивляясь ее голосу.

— Не знаю. Может, еще не вернулись. Ну, поешь и приедет. Номер покажу.

— Да…

— У тебя это, — он шагнул к ней и осторожно потянул кончик мокрого хвоста, — криво совсем.

Ника взялась за тугую резинку, стала стаскивать ее с волос, трусливо радуясь маленькой отсрочке. А мальчик шагнул ближе, почти касаясь грудью ее мокрой рубашки.

— Паш, — сказала она с отчаянием, делая шаг назад, — я замужем. Не приставай ты ко мне.

Он улыбнулся, разглядывая ее сверху. И вдруг бросил быстрый взгляд на тростники, где музыка замолчала. Зашептал:

— Ну, хоть вид сделай, а? Достала она меня уже.

— Кто?

— Да Марьяшка. Пусть смотрит.

Ника расхохоталась с облегчением и толкнула его рукой в плечо.

— Черт. Да ты, оказывается. Ой, ну тебя.

Наступала, толкая, и другой рукой стаскивая с хвоста резинку, а Пашка довольно скалил зубы, в притворном страхе закрываясь рукой и сутуля спину. Отступал к раскрытой сетчатой калитке.

Так и вошли в калитку, смеясь.

— Марьяна! — заорал Пашка, — ужин скоро?

Из распахнутого входа в крытую тростником веранду показалась тоненькая фигурка, казалось, в одном на голое тело наверченном фартуке. Хмуро посмотрев на Пашку и свирепо на Нику, Марьяна грохнула на маленький столик сковородку и ядовито ответила:

— Будет. Если картошки начистишь.

— Некогда мне. Видишь, у нас жилец. Зовут Вероника. Она чемпион по прыжкам в воду.

Пашка подхватил сковороду и унес ее за высокую барную стойку, испятнанную солнцем, где-то в глубине смачно грохнул ее на что-то железное, продолжая кричать оттуда:

— А завтра муж ее приезжает, он скалолаз, только вот из Франции вернулся.

Марьяна независимо кинула за спину тяжелую черную косу и ревниво оглядела чемпионку по прыжкам. При словах о муже взгляд ее слегка смягчился.

— Ага, из Франции и бегом сюда, к тебе прям.

— А может и не приедет! — заявил Пашка, возвращаясь и волоча алюминиевый тазик с картошкой, — но все равно я буду ее инструктором, — нож мой где? Опять заиграла?

Марьяна снова насупилась и отвернулась к стойке. Под фартуком оказались крошечные черные шорты и лифчик купальника. Пошарив рукой, вынула знакомый Нике огромный нож с зубцами на лезвии.

— Нужен мне твой крокодил. На.

— О! Видала, какой Рэмбо? Батя привез. А где он? Приехали уже?

— Нет, — Марьяна вытащила ведро и грохнула его на пол у Пашкиных ног, — работай давай.

— Я помогу? — стесненно сказала Ника, ставя на стул сумку. И глядя, как Пашка стесывает кожуру ножом рэмбо, вдруг спросила:

— А медведь где?

— О! — обрадовался Пашка и вскочил, — знаешь да? Пошли, покажу. То не медведь, а просто годзилла-медвезилла.

Задрав голову, взял Нику за руку и прошел мимо Марьяны, которая за их спинами немедленно грохнула еще чем-то.




Дом стоял, поблескивая новыми стеклами. Три этажа, веранды, огороженные никелированными перилами. Сбоку открытая лестница с частой сеткой из прутьев. А перед домом, среди расставленных дырчатых валунов — кусты и цветочки. Еще маленькие, будто ненастоящие.

— На втором три номера, обычные, — говорил Пашка, взмахивая ножом, — с того бока для них туалет и душевые, на улице. На третьем типа люксы, удобства там, все дела. А на первом гостиная, зимние номера, два, телик с видиком, ага, бар еще в полуподвале, и всякое — кладовки, утюг.

— Ничего себе! — оглядывалась Ника на новенькое, блестящее, свежепокрашенное вперемешку с лестницами, ведрами, банками и наваленными досками.

— Это первый сезон у нас. Еще три номера только сделаны. В двух вот дайверы. Ну, мы тебя поселим, не переживай.

— Да я не переживаю…

Ника замолчала.

Из шезлонга на веранде первого этажа поднялась дама лет тридцати пяти, в крошечном леопардовом бикини и огромной шляпе над дымчатыми очками. Томной походкой устремившись к перилам, дама помахала Пашке загорелой рукой. Сверкнули цепочки на круглой груди, блеснули тяжелые кольца, закачались длинные массивные серьги, пуская в лицо Нике колючих зайчиков. Дама небрежно осмотрела Нику, сняла шляпу, встряхнула тщательно подкрученными бело-золотистыми волосами.

— Павлуша, мальчик, ты где так долго? Отец скоро вернется, спросит, и что я ему скажу?




Глава 24

Ника, счастье и наполеоновские планы


Под лохматым навесом Марьяна снова завела какую-то музыку. Посвистывая крыльями, взлетели с провисшего провода от крыши дома два толстых голубя. И ветер вывернулся из-за угла, потрогал Никино горящее лицо, которое ей мучительно захотелось сорвать с себя и сунуть в карман или выкинуть нафиг, чтоб никто не видел, что оно там сейчас выражает. Чтоб не увидела роскошная незнакомка (так вот она какая — «своя»… и я тут… с мокрыми патлами), не увидел Пашка, который топтался рядом.

Но оба на Нику и не смотрели. Медово-шоколадная дама с нежным упреком разглядывала — сына? Или сына своего мужчины? Как это там — пасынка? А Пашка смотрел на стеклянную мозаику входа, будто видел впервые зеленые виноградные листья и грубовато вырезанные черные грозди винограда на белых и синих неровных кусочках стекла. Старательно не глядя на даму, ответил:

— А что говорить. Я ж тут.

Легко коснулся Никиной руки, ступая вперед:

— Пойдем.

Она пошла следом, переставляя непослушные ноги и чувствуя себя ржавым маленьким роботом, измазанным обыденной ржавчиной обычного загара, наряженном в обычные шорты из белой холстинки — наверняка на задницу налипла куча песка. И волосы болтаются, высыхая сосульками.

В небольшом холле стояли пухлые диваны кофейного цвета, блестел низкий столик, и дальняя стенка была загорожена круглой стойкой темного дерева. На том краю, что упирался в стену, стоял деревянный идол с грубо вырезанным свирепым лицом, поблескивал гранеными камушками в глазницах.

— Тут записывать будем. Журнал, документы, такое. Телик наверху вот будет. Класс, да?

— Да.

— Ты чего вареная вдруг? Устала? А-а, есть хочешь? — догадался Пашка, таща Нику за стойку.

— Нет.

— Хочешь-хочешь. Сейчас спустимся, а потом уже картофан, и мидии. Сам надрал утром. Любишь?

Ника мотнула головой. Волосы противно заелозили по щекам. Она хотела посмотреть на себя в зеркало, что отсвечивало тайной глубиной, но вяло подумала — а что изменится. Разве ж увидев себя, сумеет сравняться с высокой, с нежными округлостями зрелой красавицей. Одна шляпа вон у нее какая. И золото чуть не в носу.

Пашка топотал по узким ступенькам вниз, мелькала перед глазами пепельная макушка. Ника собралась спросить у него. И не стала. Казалось ей, спросит и всему миру станет ясно — имела виды. Претендовала. Входя в полутемный зальчик с круглыми тяжелыми оконцами на уровне земли, поняла — ни за что на свете не сможет она бежать наперегонки с кем-то, воюя своего мужчину. Умрет от стыда. Такая вот дура…

— Ну?

Оглядываясь на тяжелые длинные столы и висящие по стенам шкуры, не сразу увидела Пашку. А увидев, не выдержала — улыбнулась. Тот, как Маугли-переросток, сидел верхом на добродушном толстозадом и толстоногом медведе, влажно блестевшим стеклянными глазами на бежевой морде. Нагнувшись, шлепнул рукой по широкому крупу.

— Во! Силыч его заново собрал. А батя ему привез книжку, старинную, редкую, про таксидермию. Так называется? Я полистал, куда там видюхам, и как Силычу кошмары не снятся. Ну, он чудной. Птичек мертвых собирает и тоже чучела из них делает. Обрадовался книжке, аж запрыгал.

Ника подошла и погладила медведя по твердой под блестящей шерстью шее.

— Смешной. И вовсе не медвезилла. Я чучела не люблю, а этот живой какой-то. А почему собрал — заново?

— Так это ж ковер! У одной бабки двадцать лет на полу валялся. Силыч, как увидел, так упал сверху, на шкуру, не на бабку, вымолил. А то где ж у нас медведя ему взять.

— Медведь из ковра? Бедный миша, столько лет лежал тряпкой.

Ника вдруг рассмеялась, хотя к глазам подступали слезы. Бедный миша. Ногами его топтали, выбивали, вешая на перекладину турника. Нет, все же славно, что он теперь снова медведь. Она открыла рот сказать, что Женьке он точно понравится. И не сказала.

Пашка сполз с лохматой спины, потрепал вытянутую морду. Поднял голову, прислушиваясь. И вдруг заторопился.

— Пойдем. Марьяшка мне голову оторвет, надо ж картошку чистить.

— Я помогу, — снова сказала Ника вдогонку мелькающим по лестнице шортам.




Выскочив в яркое солнце, немного ослепла после тихого сумрака за цветными стеклами крошечных окон. И потому сперва услышала, еще ничего не видя.

— Феденька, — ласково сказал женский голос, — что ж так долго, Феденька, я жду-жду.

Негромкие мужские голоса и усталый смех. И, ватно удивилась Ника, моргая на угол дома, утопающий в черной тени, — ни слова что-то не разобрать. Будто по-иностранному говорят.

— Пап, смотри у нас кто! От дяди Миши. Вы сегодня в Каменной были? Вода там чистая?

В черной тени что-то блеснуло, шаги приблизились, ярко забелела сперва повязка на коричневой ноге, а после сразу — глаза. Опустилась рука, бережно сваливая к стене дома ворох чего-то черного, мокрого, поблескивающего. И когда мужчина вышел на свет, и вдруг резко остановился, а сзади на него, посмеиваясь, стали наталкиваться еще фигуры, произведя небольшое столпотворение на границе черной тени и яркого послеполуденного света…

Тогда ласковый женский голос вдруг отдалился, словно Марьяна прикручивала ему громкость у себя в кухне.

И Ника сказала, не двигаясь с места, глядя в светлые глаза на резком лице.

— Фотий.

Он подошел, мягко ступая, как тогда, в гостиничном коридоре, будто под ногами не бетонная полоса, а ковровая дорожка. На ходу поднял руки, и они оказались вокруг Ники, везде, по плечам и на талии, и ниже, и вдруг на лице его пальцы — еле касаясь.

— Ника…

Вокруг ничего не стало. Только руки. Куда-то шли и Ника споткнулась о порожек, хлопнула старая дверь, зазвенела люстра, покачивая плафонами, а другой порожек — низкий совсем и сандалии одна за другой легко стряхнулись с просоленных ног, лег под ступни грубый половичок, продавливая кожу, и вдруг по ней, по коже — сквозняк, потому что ноги уже не на полу. …а под спиной прохладно, простынно. И сверху его темное внимательное лицо, а грудь на ее груди. И дальше, там, где ее все еще влажные шорты, там тоже он. Ника пошевелила ногой, чтоб ощупать его ноги над своими — коленками, подьемом ступни, убедиться — он тут весь. Весь-весь-весь.

— Нет! — вцепилась руками в его бока, обхватывая, когда стал бережно сдвигаться, думая, что ей тяжело под его напряженным телом, — нет!

— Ника…




Так получилось, что они больше ничего не говорили. Пока не ушло солнце, и окно за криво сдвинутой занавесочкой не почернело, а потом в нем замелькали сочные блики электрического света. Тогда он лег на бок, разглядывая ее лицо, еле видное в полумраке, и она тоже легла на бок, положила руку ему на бедро, просто так, чтоб чувствовать, он — тут. И никуда не девается.

— Уже ночь?

Он поднял руку с тяжелым светящимся циферблатом.

— Нет. Быстро темнеет. Ты голодная. Устала.

— Не устала, — она провела рукой по его голому боку, прижала ладонь к груди, слушая, как в пальцы сильно бьется сердце, — голодная, да.

— Ужинать пойдем?

В приоткрытую форточку слышались негромкие голоса, звон посуды и кокетливый женский смех. Вдруг Пашка выкрикнул что-то, Ника не стала вслушиваться в слова, и язвительный голос Марьяны тут же отозвался на мальчишеский голос.

— Я боюсь. Там люди.

— Я принесу сюда.

Он сел, сгибаясь, забелела повязка на колене. Ника тоже села, не отводя от него глаз. Держалась рукой за его локоть. Спуская ноги с кровати, чтоб дать ему встать, наступила на мягкое, и засмеялась — одежда валялась на полу, белели прикрытые рубашкой ее шорты.

— Туалет тут, в доме. Пойдем.

Он завернул ее в простыню, натянул свои шорты, что валялись все это время под ними.

Пройдя узким коридорчиком, включил свет в маленькой ванной, где умывальник и матовая коробка душа, унитаз с цветной крышкой.

— Не уходи, — с беспокойством сказала Ника, прикрывая дверь и шагнув внутрь по веревочному грубому коврику, — слышишь, не уходи пока.

И села, с неудержимой глупой улыбкой слушая, как он засмеялся, стоя в темном коридорчике.




Потом она сидела на постели завернутая в простыню и беспокойно слушала его голос. Там, на веранде, мешая русский с английским, он что-то спрашивал, посмеивался, отвечал. А голос медовой дамы пропал и раздался снова, когда они уже сидели вместе на кровати, ели из одной тарелки посыпанную луком жареную картошку вперемешку с нежными комочками мидий.

— Она кто? — тихо спросила Ника, когда пустая тарелка отправилась на стол и бутылка минералки встала рядом, блестя крышкой. А они снова лежали рядом, отдыхали, глядя в потолок и прижимаясь друг к другу боками.

— Кто? А, эта!

Он говорил дальше, про то, что приехала просто отдыхать, а Ника уже улыбалась во весь рот — после слова «эта» объяснения стали не важны.

— Я всю жизнь в разъездах. Промышленный аквалангист, ныряльщик. Где что надо наладить, нас вызывают, иногда пару месяцев в какой глуши, на озерах или на дальних побережьях. Где-то застревали на год, или два, приморские стройки. Вся жизнь на коробках, чтоб сразу собраться и переехать. Катерина… Пашкина мать, она со мной везде моталась. И вместе мечтали. Вот выберем время, когда еще не старые, чтоб успеть пожить новой жизнью. И начнем ее.

Нике сразу стало больно от слова «мечтали» и она придвинулась чуть ближе. Чтоб его кожа говорила другое, нынешнее.

— А когда настало это потом, выяснилось, что вторая жизнь у нас разная. Катя хотела в большой город, квартиру, машину получше. А я не мог. Я ей сразу говорил, да она не верила никак, что настолько разное у нас будущее. Кивала, когда я… А я и поверил. Что тоже хочет. Столько выбегал тут, пока оформлял, да готовил план и стройку начал. Привез ее. Походила. Посмотрела на коз да коров. Говорит, я же думала, тут будет какой-никакой курортный поселок, типа как под Ялтой. Чтоб люди ехали цивильные, чтоб все вокруг нарядно и асфальтировано. А тут. Понимаешь, тут оползневая зона. Со скальными выходами. Сюда при нашей жизни курорты не доберутся. Потому что дороги плохие, да степь кругом выжженная. Не пальмы. Я такое место и выбирал. Так что сказала она мне — или продавай, пока не влез с головой, или я уезжаю. …Уехала вот.

Он замолчал и, нащупав на столе пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Затянулся.

— Будешь курить?

— Нет. Мне хорошо. А Пашка?

— Сам остался. Он же у бабки вырос, для него тут, как для дельфина в море — все свое. К матери ездит, конечно, и после рассказывает, нравится, мол. Но как приезжает, по три дня торчит в воде, да на скалах, даже спит на песке, домой не загонишь.

Музыка, и без того негромкая, стала тише. И сверчки заорали в голос, хором под самым окном. Фотий, перегибаясь через Нику, поставил на скатерть пепельницу с потушенным окурком. Снова лег, чуть отодвинувшись от нее. И ей сразу стало беспокойно. Чтоб не заметил, она тихонько подвинула ногу к его ноге.

— Тут работы теперь — на всю жизнь. Чтоб и вода и свет, чтоб люди ехали, и все было в порядке — с бельем, шторами, ремонт. И зимой придется работать. Большой дом весь на зиму закрываем, кроме первого этажа — его будем держать, мало ли кто захочет весной, или поздней осенью. Так что, сама понимаешь, я как мог тебя сюда тащить? Что предлагать? Вот тебе, девочка, хозяйство, в глуши, в пустынной бухте, откуда выбраться, только если дядька Фотий отвезет на машине. А когда зимой гололед и ветры с ног сбивают? Море знаешь, как ревет? Как тысяча медведей.

— Я же здесь, — напомнила Ника, — я сама тебя нашла и приехала.

— Не сильно ты торопилась, — отозвался Фотий, повернулся и обнял ее, руками и ногами, — не сильно…

— Ойййй. Я расскажу про адрес. И про Федьку Костантиныча расскажу, и про Ваську свою.

Ника рассмеялась и, возя по его груди лицом, вытерла слезы со щек.

— Да, — согласился Фотий. И добавил мягко:

— Ты приезжай всегда. Я тут буду, а ты, как соскучишься, сразу звони. Телефон уже поставили, я буду тебя забирать. И Женьку твоего. Пацану море — самое то.

— Подожди. Ты меня гонишь, что ли?

— Ника, ну куда тебе тут? Летом еще ладно, вон видишь, ребята ко мне едут интересные. Это американская команда, мы на Байкале вместе были, теперь вот показываю им свои места.

Ника подышала в его теплую грудь, закрыла глаза. Разговор важный, а она все время улетает, вдохнет и сразу вместо головы воздушный шарик. Господи, ну, какая дура, два месяца уже могла бы тут. С ним!

— Я тебе одну вещь скажу. Не смейся только.

— Не буду, — он положил руку на волосы, укрывающие ее плечи и спину.

— Я еще маленькая была, мечтала на маяке жить. Или на острове. На моем собственном. Чтоб ходить, где хочу и ничего не бояться. Разговаривать с морем и птицами. И травой. Это детская такая мечта, ну, как мальчики мечтают полететь в космос.

— Разве над мечтами смеются?

— Подожди. Из них обычно вырастают, так? И вместо космоса получают другое, всегда. И даже сами мечты меняются. Так вот. Моя не изменилась. Я про нее никому не говорю.

Она замолчала, по-прежнему прижимаясь лицом к его груди. И он молча лежал рядом, держа руку на ее волосах, а вторую положив поверх талии. За окном все стихло, кроме сверчков и негромкого голоса Пашки — он что-то рассказывал, а Марьяна мирно смеялась в нужных местах.

Фотий хотел не поверить, или просто уточнить, мол, да ты серьезно, что ли? Не стал, чего ж воздух сотрясать, если — сказала. Просто кивнул.

— Тогда мне очень повезло.

— Еще бы, — гордо ответила Ника, — это ты еще с моей мамой не знаком, подожди, она тут все засажает топинабурами и уедет обратно — волноваться.

— Чем?

— Неважно. Кажется, мы с тобой уже целую вечность не целовались.

— Упущение, — сокрушенно сказал Фотий и немедленно его исправил.




Медленно просыпаясь утром, Ника решила не открывать глаза, будто все еще ночь и они долго-долго будут вместе. За окном орали птицы, казалось, швыряя жестянки на жестянки, так нестерпимо по-утреннему. Фотий рядом лежал тихо, и она прижалась к его спине, утыкаясь носом в теплую кожу. Дыхание его сразу изменилось, он повернулся, обнимая ее руками, нагретыми сном

…

— Пап? — сказал за форточкой хмурый Пашкин голос, прокашлялся и повторил, — пап?

Тогда Ника открыла глаза, умоляюще глядя на Фотия, а тот, улыбаясь, и остановив мерное движение, откликнулся:

— Чего тебе?

Звук голоса прогудел под Никиной кожей, перебирая ребра и поджимая ей пальцы на ногах.

— Стивен с мужиками сами уехали. В Каменную. Сказали пусть у отца выходной. Я с Марьяшкой купаться иду.

— Хорошо.

Пашка помолчал, чем-то там постукивая. Добавил с ясно услышанным раздражением в голосе:

— Ну, ты понял да? В доме никого. Только вот… вы.

— Понял.

Прошлепали шаги и уже вдалеке Пашка сердито закричал:

— Ну, что копаешься? Кто тебя увидит, на скалах-то? Вороны разве?

— Сердится, — печально сказала Ника. И закрыла глаза, задышала часто-часто, закусывая губу.

— Привыкнет…




Завтракали поздно, совсем одни. Фотий поднял светлые брови, увидев парадную сервировку и букетик степных цветов в глиняной вазочке в центре стола. Улыбнулся.

— Марьяша постаралась, для нас.

— А Паша сердится, — снова расстроилась Ника, с удовольствием поедая теплые сырники, пахнущие ванилью.

Допив кофе, откинулись на спинки стульев, и посмотрели друг на друга.

— У меня сейчас лопнет лицо, — сказал Фотий, — сто лет так не улыбался.

— Такая вот я смешная.

— Ага. Еще и кокетка. Купаться пойдем?

— А давай ты мне сперва все покажешь?

— Тебе правда интересно?

Ника кивнула. Поправила лямки тонкого сарафанчика. Как хорошо, что взяла его. Она в нем красивая.

Держась за руки, бродили между сваленных досок, стопочек новой плитки, мешков с саженцами, поднимались по лесенке на крышу большого дома и сверху осматривали каркас для будущей виноградной беседки.

— Тут будет… а здесь… Понимаешь, я не хочу много. Потому в глуши. Но хочу, чтоб как часы все. Я дотошный мужик, может, даже зануда. Штат будет маленький, но будет. Марьяшка хочет поваром, или в баре, если все хорошо пойдет. Пашка тоже планирует выучиться и вернуться. Даже удивился, помню, когда я трагедии стал разводить, мол, езжай, сынок, смотри мир, то се. А говорит, успею. Пока пусть мир ко мне.

— Он на тебя похож. Очень сильно. Я просто, когда увидела, просто…

— Не влюбись, смотри! Ему семнадцать, тебе всего двадцать три? четыре?

— Двадцать семь! Почти двадцать восемь уже!

Они стояли перед большим домом, Фотий обнимал Нику, прижимая спиной к своему животу и ей было покойно и весело. Только вот Пашкин сердитый голос тревожил. Ну, должно же что-то быть не так, чтоб не разорваться от счастья, рассудила Ника. Раз уж шоколадная дама не предмет для тревог.

— А детская будет площадка?

— Гм. А нужна?

— Если хочешь, чтоб ехали к тебе, нужна, конечно. Чтоб не болтались под ногами. Ну и мало ли, родителям надо одним… выкупаться или эти твои погружения, да? Там же все сурово. А мелким — место, чтоб гулялись и не терялись. Вон там, к примеру.

Она показала рукой и, высвободившись, пошла к сетчатому забору. Ветер крутил вокруг босых ног тонкий полупрозрачный подол.

— Тут всяких небольших горок поставить. Бассейн надувной маленький. Навесы обязательно. Заборчик яркий. Пусть бегают в загоне, как козлики. О! А вон там, если свободно, поставь пару тренажеров. Таких, простых совсем, но чтоб не ломались. Молодняк будет красоваться и фотки делать. А, вот еще для фоток можно — тут у тебя, где сад камней, сделать смешной такой трон, из валуна. К нему ступеньки. Народ постоянно будет топтаться и фотографироваться.

Она шла, подбирая подол, чтоб не цепляться за банки с краской и мешки с цементом. Оглядывалась, поправляя волосы над разгоревшимся лицом. Встала у сетчатого забора:

— Мы когда шли, задняя стена дома — она глухая и белая. Кино не хочешь на ней крутить?

— Кино? Видик же есть, в доме.

— Пф! Удивишь ты своих американцев видиком! Найди старую кинопередвижку, пусть по вечерам Пашка в киномеханика играет! А кроме стульев, можно вот там и там поставить такие из досок грубые, типа салоны машин, ну, чтоб смешные — для парочек. Такая пародия на кинотеатр для автомобилей. Ты чего смеешься? Ты не видишь разве, как это будет!

Она отбежала, вернулась к фасаду и встала, глядя на крышу.

— Наверху, там солярий будет и щиты. Чтоб даже почти зимой — валяться и ставить их от ветра. Это же недорого совсем, но очень удобно. Я вот на пляже иногда думаю, ну был бы такой, на спине б с собой носила. А еще…

Она оглянулась на тростниковую веранду. Махнула рукой:

— Ну, тут ясно, тут будут пираты.

— Какие пираты?

— Обычные. Деревянные столы, свечки в старых бутылках, в банках еще, веревкой оплести и повесить. А камыши эти со стен убрать, с этой вот точно убрать и завесить ее хамсаросом. Ну, ты знаешь, сетка рыболовная.

— Да уж знаю…

— На ней будут висеть сушеные рыбы и ракушки. И пусть висят так, чтоб отвязать и увезти с собой. А мы других повесим. Правда?

Она выдохлась и замолчала, хотя по глазам, что блуждали по рождающейся ее сказке, было видно — в ней полно всего, через край.

— Потом еще скажу, — пообещала и спохватилась, — ой, забыла главное! Вот тут на крыше веранды пусть стоит настоящий парус. И ветер в нем.

— Отлично! Надо подумать, как закрепить. Мне нравится.

Фотий, улыбаясь, огляделся, ероша короткие выгоревшие волосы.

— Парус, Ника. Мы его сделаем, в первую очередь. Я сделаю.

— Нет, — ответила она.

Мужчина перестал улыбаться и вопросительно посмотрел на Нику.

— Не ты. Его Паша сделает.

— Ну…

Из-за спины раздался Пашкин голос и оба вздрогнули, оборачиваясь.

— Не выйдет парус. Яхта, она ж идет за ветром, а тут, если ветер поменяется, куда девать мачту? Облепит.

Пашка с Марьяной стояли позади. Девушка, прижимая к груди руки, с восторгом смотрела на Нику, а Пашка переминался с ноги на ногу, с мокрых шортов капала вода, пятная белую дорожку.

— Жалко, — расстроилась Ника, — а так было б красиво. Издалека, едешь по дороге, а тут дом уплывает в море. Ну, раз никак…

— Погодь, — Пашка знакомо наморщил лоб, сводя отцовские брови, — ну да. А пусть и мачта крутится, как та яхта. Через дыру в потолке и до самого пола, такой шест большой. Так еще флюгеры делают. И тяжелое основание.

— Но тогда… — встрял Фотий и умолк, когда Ника наступила ему на ногу.

Пашка, размышляя, кивнул сам себе. Взяв Марьяну за руку, повернулся, таща ее к большому дому.

— Пойдем, поможешь мне посчитать.

— Ага, — пискнула Марьяна.

— Ах ты, хитрая степная лиса, — негромко сказал Фотий над макушкой Ники.

— Я ж воспитатель, забыл? — отозвалась та.




На пороге Пашка с сердитым удивлением прикрикнул на обнимающуюся парочку:

— А чего вы тут еще? Идите, купайтесь. Потом времени не будет, как народ вернется.

— Я покажу тебе твою бухту, — снова вполголоса сказал Фотий, — пойдем.

— Нашу, — поправила его Ника.




Глава 25

Эпилог Ника и ее все правильно


Чтобы попасть в маленькую бухту, нужно, идя по берегу, прыгать по серым осыпям, балансируя на качающихся камнях, что валились со скал, уходя в воду колючими языками. Или, поднимаясь от дома на главный мыс дальнего края Ястребиной бухты, выходить в степь на узкие тропки, у третьей развилки спускаться, лавируя между огромных валунов в кляксах желтых лишайников, — похожих то на голову великана, то на странную птицу со сложенными крыльями. А то на приспущенный парус плывущей под землей лодки.

Первая и вторая тропки тоже вели в бухточки, так что эта была по счету третья, и — тайная.

Полумесяц крупного песка, усыпанный белыми кругляшами ракушек и сизыми, перламутрово-глянцевыми лепестками мидий. Выше над пляжиком — ровная площадка травы размером с Никину комнату, а по бокам ее, вместо полированной стенки и шкафов, ноздреватые камни-сиденья, камни-столы, камни… камни… Все более крупные, громоздились, превращаясь в скальный монолит, взявший бухту в пологую получашу, что чем выше — тем круче, серой волной поднималась и над равниной степи. В дырах камней росли изящные кустики кермека, облачками сиреневых мелких цветочков на тонких сухих стеблях. Селились пауки, заплетая входы в жилища плотной прогибистой паутиной. А выше, где камни, взрослея, становились скалами, в щелях проживали степные совы, и на верхушках тех, что торчали над морем, орали и гоготали бакланы, расправляя птеродактильи крылья. Их голоса гулко метались снаружи, но попадая в бухту, стихали, увязая в песке и пропадая под бесконечно мерным шорохом набегающей воды.




— Паша, — нервно сказала Нина Петровна в трубку и замолчала, прислушиваясь.

— Я тут, — послушно отозвался тот. Свободной рукой пригладил торчащие волосы, оглянулся на пустой двор и молчаливое сверкание вымытых оконных стекол.

— Пашенька, я посмотрела, она даже не взяла свитерок! А уже октябрь вовсю! Разве так можно? Я ночами просыпаюсь и все ду-умаю, ну, и как вы там? Конечно, все вы делаете чудесно, ах, так замечательно, даже не верится, что все-все сами, но ты должен меня понять! Я как мама и бабушка!..

Пашка закатил глаза, и мерно кивая в трубку, стал вытаскивать нитку из бахромы истертых шортов.

— Да… да, Нин Петровна, да… Что? Трихо что? Какой огурец?

— Змеевидный! Сейчас, мне тут Эдуард Михалыч записал. Вот. Три-хо-зант японский! Ты не представляешь, какая это красота! Я завернула Нике семена, а она оставила их! Ну как можно!

— Ну…

— Вы просто обязаны! Вы с папой обязаны немедленно заняться разведением трихо… этих прекрасных огурцов! Эдуард Михайлыч сказал, что это… в-общем имейте в виду, я жду вас, мы вас ждем тут. И огурцы.

Она помолчала и добавила жалобно:

— Наверное, я просто соскучилась. Передай Веронке, что я ее люблю. И Женечке. И от Алечки, от Тины Дивановны приветы, она звонила.

— Обязательно.




Степь после сентябрьских дождей снова выбила тысячи тысяч ярких зеленых травин и стала похожа на огромный газон. Или футбольное поле. После горячего лета, полного хлопот и суеты, после двух обязательных недель ненастья, будто осень сама решила его проводить и поплакать на проводах, а после взяла да утешилась — наступил мягкий октябрь. Прекрасный, задумчивый месяц тонкого дневного тепла и уже по-осеннему прохладных ночей. Полный тихого света, безлюдья и прозрачного воздуха.




Ника села удобнее, поерзала, чтоб промять под покрывалом песок и, обхватывая голые коленки рукой, сунула в рот толстый стебелек морской горчицы, прикусила зубами. Кисленький сок пощипывал десны. Она потянулась и сорвала еще один стебель, с бледными синими цветочками. Надо нарвать и поставить в спальне, пусть и там пахнет их с Фотием бухтой.

Среди белых пенок, далеко-далеко виднелась его мокрая голова. Уплыл давно и вот возвращается. Ника встала на колени, высматривая. Солнце уже не проходило через зенит, шло ниже, скоро длинные тени лягут от левого края и поползут к расстеленному в центре пляжика старому покрывалу.

Он вернется, обсохнет, и они пойдут обратно, через степь, разглядывая ровные травы и слушая жаворонков. Будут молчать или разговаривать. Молчать вместе было прекрасно. С ним — как ни с кем раньше. Просто идти следом, смотреть, как движутся лопатки, или — по сторонам. Улыбаться, когда оглядывается.

Фотий вышел из воды и встал над Никой, блестя мокрой коричневой кожей.

— Не садись, — поспешно сказала она, закрывая глаза от солнца рукой, — не садись, и вообще уйди и приди еще раз. Ты такой красивый, черт и черт, да как мне с тобой жить-то?

— То есть, не будем жить, просто буду ходить туда-сюда, чтоб ты смотрела?

Смеясь, он опустился на живот, отжался несколько раз, чтоб не мерзнуть, и устроил мокрую голову на Никиной ступне. Она немедленно положила руку на его волосы.

Высоко над ними, мерно кликая, пролетел лебединый клин, держа под крыльями желтое осеннее солнце.

— Кричат, будто лететь это тяжелая работа, — сказала Ника.

— Наверное, так и есть.




Ветра не было совсем и капли на коже высыхали быстро. Ника провела пальцем, потом выкопала из песка тонкую веточку, обломила и острым кончиком написала вдоль позвоночника несколько букв. Фотий повел плечами, прикусил ее за палец ноги. Она засмеялась, чувствуя, как щекотно становится внутри.

— Вы тоже в детстве писали на спинах? Когда валялись на песке?

Веточка оставляла на загаре ясные белые линии.

— Да. И рисовали.

…

Он повернулся на спину и Ника, посмотрев, закрыла глаза и снова открыла их. Пожаловалась:

— Я теперь все время боюсь. Боюсь, что утонешь. Или на машине когда уезжаешь, я опять боюсь. А еще боюсь, что ты меня разлюбишь. Приедет вот еще одна такая, вся цыцыцы, скажет тебе аааахфеденька… Блин, они же все время теперь будут приезжать. Скорее б ты уже стал совсем старый. По-настоящему. Чтоб кряхтел и никому не нравился.

Она легла рядом и закинула ногу на его голый плоский живот. Сказала наставительно:

— Это, в конце-концов, просто неприлично, мужчина, в вашем возрасте выглядеть таким пацаном.

Фотий захохотал, и Никина нога запрыгала на его животе.

— Да какой же я пацан! Колено вон битое, и поясницу прихватывает. Голова седая вся. И морщины.

— Да, — обрадовалась Ника, — да! Просто я тебя люблю и потому идеализирую. Ты не идеальный! Ты идеа-лизи-рованный. Фу, какое противное слово.

— Ты говори, говори. А я буду нежиться.

Он поднял руки и, прихватывая спутанные от недавнего купания никины волосы, притянул к себе ее голову, так что вместо солнца стало ее серьезное и, несмотря на шутки, немного испуганное лицо. Тогда он тоже стал серьезным.

— Я тоже боюсь. И люблю тебя очень. Я дольше жил и наивности во мне меньше, а значит, я знаю, чем все кончается. Чем часто все кончается.

— Не надо!

— У нас так не кончится.

Он обнял ее плечи, укладывая на себя. Волосы, рассыпавшись, укрыли обоих.

— Иди ко мне.

— Всегда так говори.

— Иди. Ко. Мне.

— Да.

— Вот так.

— Да…

— Почему шепчешь?

— Что?

— Никто не услышит. Можешь не шептать.

Он двинулся было, прижимая к себе ее бедра, но она замерла, расширяя глаза.

— Подожди! Замри!

— Что?

— Мне даже не надо… чтоб ты ше…шевелился.

— Кричи, — сказал он, прижимая крепче, лежа камнем и вдавливая ее в себя, глядя, как переполняются ветром, морем и солнцем широко открытые глаза, — кричи!

— Да!!!




С острой скалы сорвался баклан и понесся над мелкими пенками, сильный, как черная маленькая торпеда.




На высокой скале, что обрывалась вниз почти отвесным краем, а другим полого врастала в верхнюю степь, сидел Пашка. Мельком увидев два маленьких коричневых тела на полумесяце песка, вздохнул с досадой и отвернулся. Надо бы позвать, а то мать Вероники все мозги проест, позвонив еще раз двадцать. Но что ж он, не понимает что ли. Разве ж их сейчас можно звать.

Он благородно сворачивал шею, разглядывая белую линию далекого забора вокруг двух домов и новую сверкающую крышу летнего ресторанчика. Там будет парус. Еще нету, но будет. Но вскоре не выдержал и снова быстро посмотрел в бухту. Все равно не разглядеть, какие они там, далеко. Ну, лежат. Не двигаются, похоже, вовсе. Заснули, может?

И вдруг снизу, от двух неподвижных тел стал подниматься, расти, кидаясь в скальные стенки и отражаясь от них, двойной крик, переплетая звенящий женский голос с сильным мужским. Скалы, встрепенувшись, с готовностью подхватили, множа и перебрасывая от одного края бухты к другому.

— Чтоб вас, — Пашка встал и пошел вниз, твердо ударяя пятками в узкую тропу.

Там у камня сидел на корточках Женька, разглядывая сонную бабочку с огромными полосато-белыми крыльями. Услышав шаги, вскочил, побежал навстречу, с обожанием поднимая щекастую мордочку и заранее протягивая руку, чтоб уцепиться за Пашкины пальцы.

— Пошли, — сказал тот, — пошли картофан жарить. Марьяна нас бросила, уехала учиться. Теперь мы с тобой на хозяйстве, два мужика.

— Мужики! — с восторгом согласился Женька, вцепляясь в подставленный Пашкой палец, — мужики!

Хмуря темные бровки, остановился, слушая.

— Это мама там! Да, Паша, да? Мама! Кричит!

— Нормально. Пойдем. Мама и дядя Фотий, они… они там учат бакланов кричать, как люди.

— О-о-о! — в темных глаза Женьки светился совсем уж щенячий восторг, — о-о-о, а я? Я тоже хочу! Учить балканов!

— Рано тебе, — поспешно сказал Пашка, — это только взрослые. Вот приедет Машка-Марьяшка, мы с ней следующие. А потом уже ты.

— Долго как, — Женька засопел, вздыхая и стараясь шагать широко, чтоб поспеть за Пашкиными шагами, — жда-а-ать вот.

— Подождешь, — сурово ответил тот, — жизнь она такая штука, мужик Евгений, не все, как хочется.

Глянул на понурую темноволосую голову и смягчился.

— Зато мы сегодня с тобой уложим акваланги. И гидрокостюмы.

— Да!

— А потом я покатаю тебя на медвезилле.




Шли через тихую яркую степь, полную трав новых и трав созревающих. А позади два голоса стихали, свиваясь кольцами и укладываясь среди древних скал на крупный чистый песок, у края соленой вечной воды.