Четверо с базарной площади
Евгений Максимович Титаренко


Написанные в лучших традициях жанра, неуловимо следующие за книгами Анатолия Рыбакова, но безусловно оригинальные, повести Евгения Титаренко раскрывают патриотическую устремленность, высокие нравственные качества отважных и находчивых подростков в послевоенное время.

Евгений Максимович Титаренко — автор приключенческих книг для подростков: "Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей", "По законам войны", "Четверо с базарной площади" и др.


Евгений Титаренко

Четверо с базарной площади


Безбожники в обители


Бывший монастырь примыкал вплотную к городскому базару, так что в торговые дни, выходя за калитку, Генка сразу окунался в стоустую базарную толчею.

Этот бывший мужской монастырь называли чаще старой баней, так как единственное, похожее на крепость строение его, закончив в 1917 году свою религиозную карьеру, служило поочередно то казармой, то горкомхозом, одно время даже тюрьмой, а в годы войны — баней. Потом кто-то надумал снести его: полуразвалил третий, чердачный этаж, сделал проломы в толстых стенах второго и… раздумал.

Теперь в единственной келье второго этажа в левой половине бывшего монастыря жил Генка, а под ним — в единственной келье нижнего этажа — Славка, или Слива, как звали его на улице.

В город они приехали почти в самом конце войны, года полтора назад, вместе с отцами, которые у обоих работали на железной дороге.

От монастыря в распоряжении друзей остались многочисленные переходы на втором этаже и узенькая лестница на третий, от бани — искореженные обрывки водопроводных труб, проржавевшие секции радиаторов и бездействующая котельная в подвале.

В правой половине бывшего монастыря была заново отремонтирована лишь одна квартира в нижнем этаже, которую занимал отставной полковник-артиллерист, потерявший на фронте руку и глаз, что делало его чуточку похожим на пирата. Но он и одним глазом видел лучше, чем Генка двумя, а левой рукой владел так, будто правая ему и не нужна вовсе. Вот только седыми Генка никогда не представлял себе пиратов.

Полуразвалившаяся часть здания служила прибежищем для бездомных кошек, и они протяжными воплями будили обитателей монастыря задолго до рассвета, когда еще и петухи спали.

Здесь, в мужском монастыре, был дом Генки и Сливы. А школа находилась в центре, на Садовой, и волею случая тоже располагалась в помещении бывшего монастыря, но — женского, который был моложе мужского лет на сто — сто пятьдесят. Правда, от прошлого сохранилась здесь лишь какая-то замысловатая надпись под крышей — все было давным-давно перестроено и переделано, так что классы получились просторными, а окна большими. Но факт есть факт, и старые безбожники, убежденные атеисты Генка и Слива вынуждены были жить в мужском монастыре, а учиться в женском: против этого ничего не скажешь. Зато соседство базара, или попросту толчка, толкучки, — самого оживленного места в городе, искупало в глазах ребят унизительное прошлое их жилища. Здесь в эти первые послевоенные годы кипела своя, особая, то жуткая, то залихватская — со смехом и слезами, с песнями и причитаниями — жизнь.


Арсеньич


Генка проснулся вовремя. Точнее — вовремя открыл глаза и соскользнул с кровати на пол: мать ушла за водой, а сестренка Катя еще спала. Веки ее дрогнули, когда Генка осторожно выбирался из-под одеяла (спали они в одной кровати), она что-то пробормотала сквозь сон, но Генка на цыпочках уже подкрался к одежде, натянул рубашку и брюки, достал из печурки скрючившиеся за ночь ботинки, решив, что умоется потом, прихватил с собой кепку и телогрейку и, чтобы не рисковать, надел их уже на лестничной площадке.

Здесь начиналась свобода. Генка подмигнул закрытой двери: мол, скоро вернусь, — и, не придерживаясь руками, лихо скатился по прямым, как струна, и почти отвесным перилам вниз, к двери в комнату Славки, или Сливы.

Скатываться по этим перилам было наслаждением: если и притормаживали они, то самую малость. Слива даже вычитал где-то, что именно с такой скоростью приземляется парашютист, поэтому, грохаясь внизу на пол, Генка всегда подгибал ноги и тут же валился на правый бок. Зимой Генка пользовался перилами реже, потому что окошко на его лестничной площадке, напоминавшее амбразуру, не имело рамы, и гораздо проще было выскакивать из него прямо в сугроб во дворе — тут уж ощущение полета было предельным. Но апрель оказался теплым, и там, где сугробы еще сохранились, они, осев, покрылись такой прочной коркой, что не всякий парашютист рискнул бы приземлиться на нее.

Шум, производимый Генкиным падением, служил условным сигналом для Славки-Сливы. Отцы у друзей были, как всегда, в разъезде, а матери ушли за водой вместе, потому что платная колонка (две копейки ведро воды) находилась за четыре квартала от бывшего монастыря. Они даже на мехзаводе работали в одном цехе.

Хлопнув дверью, Слива мигом взбежал на второй этаж, слетел вслед за Генкой по перилам, шмурыгнул носом, объяснил: «Насморк…» — и лишь после этого спросил:

— К Арсеньичу?

Генка никак не мог найти сведущего человека, чтобы, разузнать, правда ли, что у Сливы насморк, — уж очень тот хвалился им. Сам Генка, сколько помнил себя, не знал, что это за штука такая. А у Сливы, как у взрослого, был даже носовой платок с меткой в углу «С.А.», что значило Слава Андреев.

Вот и теперь он достал его, аккуратно сложенный осьмушкой, подул в эту осьмушку через нос и, как будто выполнив суровую необходимость, спрятал платок в карман.

Еще Слива хвалился своей черной челкой: вместо того чтобы зачесывать волосы набок, Слива носил их прямыми, как росли, что вообще-то напоминало бы прическу первоклассника, если бы Сливина челка не доставала аж до глаз, так что, взглядывая на кого-нибудь, Слива задирал голову, и каждому сразу становилось ясно, что в этом человеке есть что-то необыкновенное…

Это он придумал, наверное, чтобы походить на Аркашу, сына заведующего базаром.

Большой дом заведующего стоял почти в центре города, неподалеку от кинотеатра «Юность». И не было в городе человека, который не завидовал бы Аркаше. Не потому, что у него настоящий дом, а потому, что сам по себе Аркаша был удивительным парнем, каких только в книгах описывают. В черном пальто, сшитом по заказу, в черном костюме, в кожаных перчатках и фетровой шляпе, — он становился центром внимания, где бы ни появлялся: хоть на танцах в парке культуры, хоть на улице, хоть в кино. Но главное, что сам он никого не замечал при этом. Он глядел не на людей, а куда-то поверх голов, так что казалось, будто его никто на свете не интересует… В одном лишь не завидовали Аркаше: он болел туберкулезом и, три года назад окончив школу, не смог поступить в институт, часто ездил в санатории, месяцами отлеживался дома. Кожа на лице его была тонкой, почти прозрачной…

Вот на него-то и хотел походить Слива, когда задирал голову.

Прежде чем идти к Арсеньичу, решили захватить с особой Фата, жившего в деревянном доме по соседству с монастырем. Чтобы попасть к Фату, нужно было выйти из одной калитки, потом войти в другую, а можно было проще: махнуть через забор — и ты в гостях. Этот путь пользовался большей популярностью.

Но Фата дома не оказалось. Его мать объяснила, что он исчез куда-то спозаранку и, если они встретят его, то пусть пришлют завтракать.

Мать у Фата была какая-то очень уж маленькая и очень тихая. Она работала уборщицей в базарной конторе, разговаривала всегда грустным голосом и глядела при этом тоже грустно.

— Ладно, теть Роза, пришлем, — авторитетно пообещал Генка, совершенно искренне забывая, что все его обещания матерям предательски выветриваются из головы через минуту.

Слива для большей убедительности достал и понюхал свой платок.

Фат и его мать были местными жителями, татарами, и настоящее имя Фата было Фатым, но так его называли одни взрослые.

Неделю назад Фат бросил школу. Сколько ни уговаривали его учителя и мать — заявил, что сбежит из дому, но учиться не будет.

Первое время друзья втайне завидовали ему, но потом обнаружили, что Фат завел какие-то дела с Кесым, и стало обидно за друга. Кесый вообще никогда не учился, а собрал компанию вокруг себя и занимался в основном тем, что отнимал деньги у пацанов на детских, сеансах в кино, избивал тех, кто жаловался, и придирался к каждому встречному.

Отсутствие Фата слегка омрачило воскресное настроение Генки и Сливы, но ненадолго.

Толпа затолкала их, загалдела со всех сторон, и глаза приятелей разбежались от сказочного изобилия товаров вокруг.

Горячая картошка в продуктовом ряду, бутерброды с маслом — сто рублей штука, — тяжелые сыры на расстеленных женских платках, молоко, яйца…

— Выпейте с горя! Выпейте с радости! — призывает лотошница, размахивая бутылкой водки в одной руке, стаканом в другой.

Здоровенный детина, уже выпивший не то с горя, не то с радости, показывает из-за пазухи полбуханки хлеба:

— Бери, опа, пока сам не съел, развязывай чулок!

— Сапоги! Кому сапоги?! За полцены отдам!

— Эй-эй, дядька! Ты куда ж мою кофту поволок?! Милиция!

— Ученая свинка! Ученая свинка! Божья тварь, всю правду скажет, никого не обманет. Подходите, красавицы, не жалейте рублевки. Кто хочет узнать свою судьбу?! Кто хочет узнать прошлое?!

Но ни прошлое, ни будущее Генку и Сливу пока не интересовали. Они продрались сквозь толпу в противоположный конец базара — туда, где, стиснутый с двух сторон ларьками, находился тир.

Слива остановился у одного из ларьков, как бы сам по себе. А Генка принялся неторопливо расхаживать мимо тира взад-вперед, не глядя в сторону соблазнительного оружия: так, вроде нечаянно оказался поблизости и теперь любуется толкучкой.

Денег на стрельбу у Генки и Сливы не было. Но вот уже несколько недель Генка стрелял бесплатно. Впервые это случилось так.

Хозяин тира, Арсеньич, лысый, с клочками волос серого цвета на висках и за ушами, маленький, говорливый, сам приметил Генку.

Дело в том, что несколько жестяных фигурок для стрельбы из-за дешевизны пользовались успехом только у мальчишек. Посетители базара, как правило подвыпившие, предпочитали стрелять «на выигрыш». Для этого у Арсеньича был вращающийся круг с цифрами от единицы до шестнадцати, которых во время вращения разглядеть нельзя было, а выигрыш или проигрыш зависел от суммы выбитых пятью пулями очков. И была еще у Арсеньича мишень, которую он завешивал оберточной бумагой. Все это была игра на удачу.

Но больше всего привлекала посетителей мишень в виде домика с тремя круглыми белыми окошками. За тридцать рублей Арсеньич выдавал три пульки. И стоило выбить ими все три окошка, чтобы тут же получить настоящие карманные часы, которым цена была не меньше семисот рублей.

Однажды, пристроившись около взрослых с единственным желанием поглядеть на их стрельбу, Генка долго слушал, как пьяный мужик доказывал Арсеньичу, что духовые ружья у него не пристреляны.

Коренастый и необычайно подвижный, Арсеньич метался вдоль стойки.

— Клади полста! Из десяти пуль ни одну не пущу мимо! Промахнусь — твои часы!

— А! — горячился мужик. — Ты-то знаешь, куда мушка сворочена! Пристрелялся небось!

Оскорбленный Арсеньич презрительно оглядел его сверху вниз, насколько это позволял сделать барьер между ними, и вдруг обернулся к Генке.

— Стрелять умеешь, малец?

Генка так растерялся, что даже не ответил. Лизнул пересохшие губы и закивал.

— На! — Арсеньич сунул ему духовое ружье. — Вот три патрона. Гляди — подведешь, к тиру не подпущу больше! — В горячке остатки волос Арсеньича растрепались и торчали в стороны над ушами, как рожки.

Генка непослушными руками взял ружье, зарядил… и выбил тогда все три окошка в домике, который стоил карманных часов.

Пьяный мужик тут же выложил на стол тридцатку и потребовал пули.

Потом он доставал еще несколько тридцаток, но был, видимо, никудышным стрелком, так как часы остались, висеть рядом с ценником на «правила игры».

Генка всей душой презирал этого мужика. Ему бы, Генке, хоть одну тридцатку!

Денег у него не было, зато почти каждый базарный день Арсеньич подзывал его теперь, чтобы разрешить спор относительно винтовок.

— Вот! — кричал Арсеньич. — Пацан бьет, как снайпер! А тебе — винтовка плоха! Скажи лучше — руки кривые!

Три последних раза Генке удавалось выбить всего по два окошка, и это мучило его — вдруг обиделся Арсеньич?..

Возле стойки, как всегда, спорили. А Генка все хлюпал и хлюпал по расквашенной тысячами ног слякоти.

— Губная гармошка! Немецкая! Прямо из усадьбы барона фон Тюрлю! — зазывал какой-то веселый торгаш. — Подштанники белые, французские, всего одну войну ношены!

Пробежал мимо с ведром колодезной воды Кесый. Куда это он в такую пору с водой? Летом еще есть смысл орать: «Десять копеек стакан! Рубль — от пуза!..» А сейчас…

Как ни ждал Генка призывного «эй» — не сразу догадался, что это относится к нему, даже вздрогнул, когда услышал:

— Эй, малец!

Человек шесть мужиков расступились у стойки, и Арсеньич прокуренным указательным пальцем поманил Генку к себе:

— Поди-ка…

Генка, стараясь не спешить, приблизился.

— Вот кто покажет, чего стоят хороший глаз и крепкая рука! Я видел, как стреляет этот малец! — с уважением к Генкиному таланту объявил Арсеньич. — А ну бери любую винтовку! Даром даю три пули!

Тот, к кому была обращена первая половина высказываний Арсеньича, — здоровый мужик в овчинном полушубке и в болотных сапогах, подвернутых до колен, — с сомнением оглядел Генку из-под рыжей, надвинутой до бровей ушанки.

Но Генка на мужика не глядел. Стараясь не производить лишних движений, Генка зарядил духовку, как попросту называли ружья, тщательно прицелился… и, щелкнув, напрочь вылетело первое окошко в домике, что стоил карманных часов.

Генка снова зарядил свое ружье… Он должен был оправдать себя перед Арсеньичем и оправдал.

Посетители одобрительно загудели, когда после трех выстрелов мишень зазияла тремя круглыми сквозными отверстиями.

Генка вытер ладошкой капельки пота на лбу. Сердце его колотилось где-то возле горла.

Из-за спины в затылок ему дышал Слива.

Мужик в овчинном полушубке вдруг выхватил из-за пазухи красную тридцатку и швырнул ее Арсеньичу.

— Еще три пули пацану! За мой счет!

Генка замер от неожиданности.

— Э, не выйдет! — закричал Арсеньич. — Мальцу играть — не дело, это раз. И что он меня по миру пустит — это два!

— Ты что ж — на выигрыш только рассчитываешь?

— Я?! По мне хоть все заберите! Да ему ж батька за это шкуру спустит! Кто поверит, что на чужие стрелял! — все больше разъяряясь, кричал Арсеньич. И, вдруг схватив ружье, сунул его прикладом вперед Генке. — На! Не боишься — стреляй!


И что-то такое уловил Генка в голосе Арсеньича, что заставило его отодвинуться от стойки.

— Не… — сказал Генка. — Мне нельзя…

Он повернулся и торопливо зашагал прочь от тира, так что Слива, ахая от возбуждения, едва поспевал за ним. Уже из толпы они слышали, что мужик в болотных сапогах взялся стрелять сам.

— Вот ведь! — сказал Слива. — Зажилил часы лысый, а?

Генка остановился, возбуждение его прошло. Теперь он был даже рад, что отказался от чужих денег. В самом деле: стрелял-стрелял человек бесплатно, а потом взял бы и выиграл часы у того, кто ему столько доверял!

Генка вообще не умел долго предаваться тоске, а тут почувствовал себя даже счастливым, что не подвел Арсеньича.

— Айда лучше посмотрим, как на дамах играют! — махнул рукой Генка и плечом вперед протиснулся между какими-то тетками. Слива протиснулся вторым, поэтому не успел избежать щелчка в затылок. Вообще, если долго бродить по базару, можно столько щелчков нахватать, что голова вспухнет.

Игра в дамы была вторым чудом базара после тира.

Сидит молодой еще парень на скамеечке, перекидывает перед собой три слегка изогнутые посредине карты, потом оставит их лежать на табуретке: угадай, где дама пик. И ведь кажется, вот она лежит, а поставит кто-нибудь деньги, вскроет — вместо пиковой бубновая дама. Время от времени, правда, у парня выигрывали, но иногда оставляли ему деньги тысячами, потому что ставки не ограничивались.

Сегодня игра у парня шла кое-как. Генка и Слива отправились слушать песни. Их в окружении толпы женщин пели по всему базару слепые: пели о боях под Тулой, бомбежках Севастополя, о танковых атаках под Харьковом…

Женщины плакали, а в шапки слепых сыпались медь, серебро, а иногда рубли и даже трешки.


		Никогда не узнает родная,


		Как за родину друг умирал,


		Как в заснежной степи, истекая,


		Ее имя в бреду призывал…


И так до жуткого ясно представлялся истекающий кровью солдат в снегах, что иногда хотелось заплакать вместе с женщинами.

Про Фата Генка и Слива вспомнили, когда опять увидели Кесого. Он стоял со своим ведром почти у самого монастыря, где и народу-то меньше всего, и унылым голосом выкрикивал:

— Кому студеной! Десять копеек стакан! Пятнадцать — два стакана!

Желающих пить не было.

Один глаз у Кесого был с детства прищурен, за что и получил он свое прозвище. Вместо кепки Кесый носил морскую мичманку с облупившимся козырьком, а вместо рубахи тельняшку, которая даже зимой выглядывала из-под телогрейки.

— Где Фат? — спросил у него Генка.

— А тебе что? — нахально прищурился Кесый своим и без того прищуренным глазом.

— А ничего, — отозвался Генка.

Слива достал было носовой платок, но Кесый язвительно хмыкнул:

— Интеллигенция! — И Слива моментально спрятал платок в карман.

Связываться с Кесым было опасно. Что сам он мог подстеречь около школы и налететь из-за угла — еще ничего. Но у Кесого был брат, которого даже взрослые боялись. Угрюмый, по прозвищу Банник, с красным, словно от натуги, лицом, он нигде не работал, и женщины в очередях, завидев Банника, крепче стискивали под руками сумки. По одному взгляду на него верилось, что Банник может и зарезать.

Генка не сомневался, что когда-нибудь он все-таки схватится с Кесым — схватится не на жизнь, а на смерть, но для этого должен был подвернуться подходящий случай… Приходилось ждать.

Знакомство Генки с Кесым состоялось чуть ли не на второй день после вселения в монастырь. Генка со Сливой побежали купаться на Быстряк. И едва Генка нырнул с берега, едва успел выскочить из воды — кто-то прыгнул ему на шею и, ухватившись за голову и ударив его пятками в бока, закричал:

— Н-но!

Генка рывком сбросил нахала в воду и, еще слепой от затяжного нырка, получил удар в лицо. Потом его ударили в затылок, в спину, в грудь. Сливу тоже начали колотить. Так что оба они, едва выскочив на берег и захватив одежду, бежали. И лишь через несколько дней им объяснили, что это был Кесый со своей шайкой — Кесый, с которым связываться опасно…

— Ладно… — сказал теперь Генка так, чтобы это слово нельзя было понять как готовность драться сейчас же, но в то же время и так, чтобы Кесый не думал, будто перед ним дрожат.

— Вали, вали! — сказал Кесый. — А то я тебе порежу твой наряд!

Генка и Слива молча двинулись к своим воротам.

Наряд на Генке был не особенно роскошный. Но голубая телогрейка его шилась по размеру, кепка тоже. А если учесть еще, что мать имела скверную привычку регулярно каждые две недели стирать все его обмундирование, то, конечно, Генка рядом с Кесым выглядел маменькиным сынком. Это было неприятно. Генка решил, что сегодня же заявит матери протест; а то она выжулькает в корыте каждую тряпку до того, что не прикоснуться ни к чему, не залезть никуда, да еще тебя же и ругает…

— Встретиться бы один на один с ним… Я бы…

Слива показал кулак — что бы он сделал с Кесым.

Но по поводу встречи «один на один» Слива перегибал. Был ли виной тому носовой платок, или что-либо другое, но силенками Слива не мог похвастаться. Генке даже неинтересно было бороться с ним.

— Ладно, — повторил Генка. — Еще встретимся! — И уже утешился было, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

— Погодь, пацан…

Генка поднял голову. Перед ним стоял тот самый мужик в рыжей ушанке и болотных сапогах, который предлагал ему выстрелить на часы.

— Почему стрелять не стал, когда тебе плешивый ружье давал?.. Сколько он платит тебе за надувательство?

Генка и Слива ошалело уставились на него, не вдруг сообразив, что речь идет об Арсеньиче.

Большущие синие глаза Генки (вот тоже уродился на горе себе с девчоночьими глазами!) округлились.

— Что вы, дяденька! Мы его даже знать не знаем! Дает иногда стрельнуть даром, честное пионерское! Мы вот живем здесь… — на всякий случай показал Генка.

Мужик подозрительно посмотрел на обоих.

— Ну, глядите… А стрелять надо было, когда велят.

С минуту после того, как он ушел, друзья еще стояли не двигаясь. Потом Генка схватился за козырек кепки, крутнул ее вокруг головы.

— Вот это да!

— А может, правда хитрят они что-нибудь?.. — неуверенно высказался Слива.

— Что?! — переспросил Генка. — Это у Арсеньича-то?! Да я ж — ты видел… что, за меня — винтовка, что ли, стреляет?! Я и из отцова ружья бабахал два раза… Я из чего хочешь…

Но по мере того, как Генка убеждал Сливу, какое-то необъяснимое сомнение все больше тревожило его самого, и он уже не так уверенно повторил:

— Вот это да…

Неужто пули его ложились в цель по какому-нибудь волшебному заказу?


Чем отличаются дохлые кошки от дохлых собак


Все это воскресенье оказалось так наполнено событиями, что одно перечисление их заняло бы немало времени.

Прежде всего, Генка и Слива напрасно думали, что Фат сбежал от них. Они столкнулись с ним у калитки. Держа в руке дохлую кошку, Фат подглядывал через щелку, нет ли во дворе кого из взрослых.

Оказывается, Фат спозаранку увидел через окно Живодера, который направился в сторону коровьего рынка, как называли небольшой загон, где торговали живностью. Может, человек этот, по мнению взрослых, занимался и нужным делом, но уж больно жестоким — он отстреливал бездомных собак, — так что кличка Живодер приклеилась к нему намертво. А глупые собаки десятками вертелись возле коровьего рынка, пока не начинал сходиться народ.

Фат хотел опередить Живодера и разогнать собак, но не успел.

— Мать куда-то штаны засунула! — размахивая кошкой, возмущенно объяснил Фат. — Пока искал другие, пока натягивал на себя, прибегаю — он уже шестерых ухлопал. Чего я мог?.. — спросил Фат. — А? Ну, думаю, раз так — надо хоть чем-нибудь воспользоваться. Живодер за подводой пошел, а я выбрал момент и двух самых никудышных спер у него. Других жалко было — хорошие собаки! А эти две уже у вас, за сарайками. Самое трудное было протащить их! Раз меня даже сцапали, — продолжал хвалиться своими приключениями Фат. — Ну, я прикинулся: говорю, собственные, хоронить тащу. Выпустили потом. А тут гляжу, кошка валяется. Тоже ничего? Верно?

Фат приподнял кошку, чтобы все могли убедиться, что кошка действительно ничего.

Друзья шмыгнули в калитку.

— Слива, ты — наверх, а ты, Генк, смотри, чтобы матери ваши из окон не подглядывали! — распорядился Фат.

Вся добыча Фата предназначалась соседу, чей сад примыкал к монастырскому дворику с противоположной от базара стороны. Сад был огорожен плотным дощатым забором с натянутой поверх него колючей проволокой. Осенью три друга сделали небольшой подкоп и забрались к проклятому садовладельцу, чтобы полакомиться какими-то жалкими ранетками. Но хозяин выследил их и подкрался так близко, что бежать они не успели. Пока один нырял под забор, другой вынужден был принимать на себя удары хозяйской палки. Не палки даже, а настоящей дубины! Один Слива отделался более или менее легко. У Генки потом долго ныла спина, так что пришлось объяснять всем, будто он вывихнул ее на турнике. А у Фата целую неделю не поднималась рука и затылок был рассечен до крови. Всяких мелких ран друзья не считали. Тем более что всем троим досталось еще и от родителей. Потому что садовладелец прибежал к ним во двор и на весь квартал кричал, что у него не только сад, но и сарайку пытались ограбить, что он теперь установит в саду самострелы и что не будет отвечать ни за какие последствия — он предупреждает об этом.

И, кажется, он действительно установил самострелы, потому что два дня лазал в кустах смородины и малины, натягивая во всех направлениях тонкую проволоку.

От повторного набега пришлось отказаться, но Генка придумал, как отомстить садовладельцу.

Приятели раздобыли капкан и, пользуясь свободным доступом Фата к разным базарным помещениям (их интересовали единственно те, где водились крысы), едва выпал снег, всю добычу стали переправлять через забор. Если попадалась замерзшая галка, или ворона, или хотя бы воробей — они перелетали туда же.

Сад был огромным и густо обсажен кустарником, друзья рассчитали поэтому, что до тех пор, пока снег не сойдет вовсе, хозяин ни за что не обнаружит «подарков». А где-то в конце апреля пусть подышит «свежим» воздухом…

Слива взбежал на второй этаж и высунулся в амбразуру, чтобы наблюдать за домом соседа. А Генка пристроился во дворе, не спуская глаз с двух окон — верхнего и нижнего, занавески на которых могли в любую секунду пошевелиться. Тогда надо кричать «полундру».

Фат забросил свою добычу на крышу сарайки, влез туда сам и оглянулся: сначала на Сливу, потом на Генку.

Слива даже челку с глаз убрал.

— Давай!

Генка тоже кивнул: «Можно».

Фат прикинул расстояние до стены садовладельческого амбара, где кусты смородины росли наиболее густо, а снег еще не таял, и тремя широкими бросками отправил туда сначала никудышных собак, а потом кошку. После чего кубарем скатился вниз.

— Порядок! — сообщил он Генке.

Чтобы не потревожить матерей, Слива слетел по перилам почти неслышно и опять свесил свою челку на глаза.

— Где бы еще достать чего-нибудь? — вдохновился Фат.

Если уж Фат брался за какое-то дело — остановить его было трудно. Генка задумался: погода с каждым днем становилась теплее, операцию «дохлая крыса» надо было и в самом деле завершать поэнергичней…

Но тут Генка вспомнил про обещание, которое давал тетке Розе, и, чтобы успокоить свою совесть, сказал:

— Тебя мать звала завтракать.

— Зайду как-нибудь, — пообещал Фат. — Не успеешь поужинать — завтракать зовут. Так и ожиреть недолго… Да! — спохватился он. — Я завтра в школу пойду. Как-то, в общем-то, надоело… Примут, а? Ну, попробую. Только условие: матерям ни гу-гу. И моей. А то подумают еще, что уговорили… Я вам книжки вечером принесу, а сам вроде гулять снова!..

Насчет ожирения Фат явно соврал, потому что, кроме картошки да кусочка хлеба «на зубок», ничего у них не было. Хорошо еще, тетке Розе правдами и неправдами удавалось держать козу. Но и те две кружки молока, что надаивала от нее тетка Роза, шли чаще всего на продажу, так как зарплата у тетки Розы была маленькой. Генке со Сливой жилось чуток лучше: железнодорожников обеспечивали иногда овсянкой, а время от времени — даже жирами.

На вранье Фата ни Генка, ни Слива не обратили внимания, а вот его решение вернуться в школу было неожиданным.

— Мы Кесого видели на базаре, — сообщил нарочно Генка, так как припомнил свои недавние сомнения насчет Фата и Кесого и хотел убедиться, что они напрасны.

— Да? — переспросил Фат. — Чего ему?

Если бы Фата не прозвали Фатом — его прозвали бы Чингисханом. Генка, например, мог сдвинуть свои брови только с помощью пальцев, а у Фата они: раз — и сошлись у переносицы. При этом выражение лица у него становилось злым и решительным, как у Чингисхана на картинке.

Узнав, что Кесый грозился порезать Генкину телогрейку, Фат вздохнул.

— Это еще посмотрим, кто кого… — неопределенно пробормотал он и, тут же меняя тему разговора, оживился: — Идемте к полковнику! Честно говоря… что я насчет школы передумал — это одно… А главное — к полковнику нельзя было показаться! Теперь, раз уж я решил вернуться — это все равно, что сделал. Айдате!

Они сидели на бревне за сарайками и разом оторопели — Генка и Фат остались с открытыми ртами, Слива с закрытым, — когда послышался тоненький голос:

— Зачем вы кошку бросили?

Закутанная в шаль так, что торчали одни глаза, рядом стояла Генкина сестра Катя.

Слива приподнял голову, чтобы лучше разглядеть ее из-под челки.

— Какую кошку? — спохватился Генка.

— А какую в сад бросили. Я видела в окно.

Вот ведь глазастая девчонка! Друзья повскакивали с бревен и наперебой принялись увещевать ее.

Один Фат с презрением обреченного стал глядеть в сторону: если уж вмешалась женщина — дело наверняка пропало.

— Послушай, Катя, — убеждал Генка, — ведь этот фашист-хозяин, он, если ему надо, живьем человека съест, не то что животное, или палкой так отходит, что потом месяц вспоминаешь!.. Мы же назло ему! Понятно?

— Понятно, — ответила Катя. — Он и меня всегда прогоняет, если я около его дома играю. А зачем вы кошку бросили?

— Да ведь она дохлая! — изумился Генка.

— Ну и что? Зачем вы ее бросили? Дохлых кошек тоже надо любить.

— Да мы любим! Мы знаешь как любим! — обрадовался Генка. — Но тут дело такое, что… Ну, надо спешить. А вообще мы любим!

— Зачем же вы ее бросили? — повторила настырная девчонка.

Генка с тоской поглядел на Сливу.

Слива достал свой платок и тщательно подул в него носом, потом спрятал платок и пошарил в другом кармане. На ладони у него заблестели две бронзовые прокладки, честно добытые им в металлоломе на мехзаводе. Одну Слива хотел спрятать, но передумал.

— Вот тебе два колесика, — сказал Слива. И уточнил: — Насовсем. Ты играй. А про то, что мы… Одним словом, никому. Поняла?

Катя взяла колесики, оценивающе повертела их перед глазами.

— Но чтобы кошек вы больше не бросали, — потребовала она, удовлетворенная беглым осмотром Сливиного сокровища.

— Не! — заверил Генка. — Это мы просто перепутали. Понимаешь? Не разглядели.

— А мама ищет тебя, — сказала Катя.

— Я, Кать, скоро приду! Вот только еще одно дело сделаю. Понимаешь? Вот так… — Генка чиркнул себя рукой по горлу. — Аж дыхнуть некогда.

— Знаю я твои дела… — тоном матери отозвалась Катя, но все же повернулась и ушла.

Сестра у Генки, в общем-то, золотая. Хоть и настырная, хоть и любит подшпионить, но чтобы выдать Генку — этого еще не случалось.

Сам Генка старался держаться от нее подальше, ведь парень. Но, честно говоря, чего-то мужского ему, видно, недоставало: чтобы вот, как Фат, презирать — и все.

А обнаружил Генка этот свой недостаток случайно.

Дело было прошлой весной. Генка рыбачил в кустах. И кто рыбачил когда-нибудь — знает, что это такое, когда запутывается леска. Тем более что она запутывается обязательно в тот момент, когда впервые за весь день твой поплавок вдруг рванет на метровую глубину… И можно не сомневаться, что именно теперь-то начинается клев.

Поплавок рвануло вниз, а Генка рванул удочку вверх, и леска, просвистев в воздухе, запуталась на кустах. Генка обломал несколько веток и, горя желанием не упустить здоровущую рыбину, в спешке так перепутал всю леску, что где начало, где конец — разобрать уже нельзя было.

Генка дергал за одну петлю, за другую и насадил на крючок собственную ягодицу.

В этот знакомый каждому истинному рыбаку момент, когда охватывает бешенство, возьми и появись Катя.

— Вот ты где! — обрадовалась она. — Думаешь, спрятался?

— Уйди! — крикнул ей Генка.

— А я хочу посмотреть, как ты рыбачишь.

Генка в ярости оттолкнул ее концом удилища.

Больно оттолкнул…

Она согнулась, обхватив руками живот, и сначала захлопала глазами, потом заплакала. Заплакала тихо, как плачут несчастные.

Генка бросил удочку и подбежал к ней. Генка сел рядом с ней на землю и стал, как помешанный, гладить ее по волосам.

— Катя! Катя! — говорил Генка. — Катя, я нечаянно! Катя, я больше не буду… Катя!

Вот как говорил Генка, потому что оказался слабым.

И даже об этом случае сестра не сказала дома.

А удочка Генкина уплыла. Но ему почему-то не жалко ее было ничуть.


Полковник


Вся квартира однорукого полковника была заполнена книгами. Книги глядели сквозь стеклянные дверцы шкафов, с полок вдоль стен, со стола. Благодаря этим книгам друзья и познакомились с полковником. Они даже в городскую библиотеку перестали ходить. Зачем? Когда рядом есть почти собственная и ройся на полках сколько твоей душе угодно. Правда, рылись только Фат и Генка. Слива, давно решивший стать самым образованным человеком в мире, считал необходимым для себя одолеть всю литературу, что была издана за последние пятнадцать — двадцать веков. Поэтому он изобрел свою систему выбора книг. Он начал с верхней полки, что была первой налево от входной двери, и решил двигаться вокруг комнаты по часовой стрелке, не пропуская ни одного томика. Другими словами, он лишил себя какого-нибудь выбора. И осилил таким образом даже «Войну и мир» Толстого. Потом Слива сознался, что ничего хорошего в этой книге не нашел: про войну написано здорово, а вот мир получился нудным.

Кстати, последний томик романа учительница Эмма Викторовна отняла у Сливы на уроке математики, велела прийти в школу с матерью. А это для Сливы что нож острый. Слива побежал каяться к полковнику. Полковник ничего ему не сказал, но приколол на грудь свои боевые ордена, которые всегда прикалывал, изредка выходя на улицу, и пошел в школу. Что он говорил Эмме Викторовне — осталось тайной, но дело о чтении на уроках тем и закончилось для Сливы.

Еще у полковника был патефон, а это просто великое изобретение, особенно если ставить пластинки с частушками или стихами.


		Брожу ли я вдоль улиц шумных…


Так и кажется, что сам Пушкин рассказывает для тебя.

Наконец, последним и едва ли не самым драгоценным богатством полковника была шашка в отделанных серебром ножнах «от командира Первой конной Буденного».

Семья полковника погибла во время войны, и жил он один на один со своими сокровищами.

Друзья, чтобы не надоедать ему, старались наведываться не очень часто, ну — раз в два дня примерно, а если каждый день, то ненадолго…

Генка постучал: сначала тихонько, потом громче, потом еще громче и совсем громко.

— Кто? — спросил полковник.

После ранения слышал он плохо, и стучать к нему надо было очень громко, но Генка, Фат и Слива из вежливости всегда стучали в три-четыре этапа: от самого тихого до самого громкого.

— Это я, Генка! — крикнул Генка.

Щелкнул замок.

— А, — сказал полковник, — соседи. Что-то вы забываете обо мне. Ну, рассаживайтесь или расстанавливайтесь. Словом, делайте что хотите. Есть какие-нибудь новости?

Правый глаз полковника наискосок перетягивала черная лента.

Фат, как бы невзначай, тут же оказался рядом с кроватью, над которой висела шашка, и незаметно потрогал пальцем серебряную чеканку. Генка и Слива пристроились на стульях возле книг.

— Это мы так… — сказал Генка. — Проведать. — Потом спохватился: — У меня к вам вопрос!

Фат и Слива разом вытаращились на Генку: подумать только — у человека имеется вопрос, а они даже не знали.

Генка поерзал на стуле, кашлянул, чтобы говорить громче.

— Понимаете, какое дело?..

— Нет, пока не понимаю, — ответил полковник.

— Может винтовка или, скажем, духовое ружье один раз стрелять точно, а второй раз мимо? Чтоб — по заказу.

Полковник опять не понял. Пришлось Генке рассказать всю сегодняшнюю историю сначала.

Полковник остановился перед ним спиной к окну, усмехнулся.

— Ружье тут, конечно, ни при чем. Но дело это явно нечистое. По-моему, Арсеньич этот попросту заманивает с твоей помощью пьяных. А какая меткость у пьяного?

— Бывают и трезвые, — решительно возразил Генка.

— Что ж… Иногда, возможно, рискует и Арсеньич. А возможно… Тут я не знаю, какую махинацию он способен придумать. Мишень, говоришь, близко?

— Да ведь я почти всегда попадаю! Редко — одно окошечко останется! — И Генка высказал то, что мучило его с утра больше всего: — Может, они сами вываливаются?..

Полковник шевельнул плечами.

— Не знаю. Это надо бы проверить. Но как вы проверите?

— А мы проверим! — неожиданно заявил Фат.

Теперь вытаращились Генка и Слива.

— Ну, что ж, желаю удачи! — сказал полковник. — Дело стоит того. А пока… Чаю хотите? Нет? Ну, хорошо. Напьемся попозже. Поскольку мы связаны взаимными обязательствами, вы сейчас сбегаете в военный городок за моим пайком. Вот, кстати, и устроим пир на весь мир. А у меня нынче что-то рука ноет.

Это друзья знали: время от времени у полковника нестерпимо ныла рука, которой не было. И раза два они уже ходили в военный городок за продуктами для полковника.

— Мы мигом! — обрадовался Генка.

Фат сунул руку в карман, проверяя, тут ли ножичек: мало ли…

Полковник выдвинул ящик стола, достал полевую сумку.

И когда он нагнулся над ней, Генке померещилось, будто в углу окна мелькнула чья-то физиономия. Генка даже привстал.

— Чего ты? — спросил Слива.

— Да так… — сказал Генка. — Почудилось.

Полковник достал несколько сотенных бумажек, свернул их в четыре раза, набросал коротенькую записку и протянул ее вместе с деньгами Генке.

— Уж вы простите меня за эксплуатацию.

Генка и Слива покраснели, а Фат побледнел, сдвинув брови.

— Ну, ну, ладно, — сказал полковник. — Особенно не спешите, а уж патефон и все прочее мы отложим на потом.

С деньгами, зажатыми Генкой в кулаке, который он держал в кармане, с дерматиновой сумкой в руках у Сливы и с рюкзаком за спиной у Фата друзья выскользнули на улицу.

— Мы этого Арсеньича проверим! — заявил Фат, когда они немного отошли от бывшего монастыря. — Сегодня, как стемнеет, и проверим! Это я обеспечу.

Лицо у Фата сделалось опять чуточку злым и решительным. Оно у него всегда становилось таким перед рискованными операциями.

Но в этот вечер им не удалось проверить Арсеньича, так как другие события отодвинули на второй план самую мысль о хозяине тира.


Корявый


Город неофициально делился на несколько районов, мальчишки которых держались обособленными компаниями и в чужие районы старались не ходить. Были в городе левый берег и правый берег (к ним относились улицы, расположенные у самой реки), ближние выселки, дальние выселки, центр, татарка, базар и военный городок. По-настоящему опасно было появляться лишь на дальних выселках, где жили Кесый и его компания. А в военном городке мальчишек можно было по пальцам сосчитать, поэтому они старались жить в мире с остальными районами.

Генка, Фат и Слива именовались на языке улицы базарными.

До военторговского склада они добрались без происшествий, и уже через полчаса продукты полковника были упакованы: три четверти — в рюкзаке, остальное — в сумке.

Происшествие, в общем-то довольно обычное для живущих в районе базара, поджидало Генку, Фата и Сливу почти у самого дома.

— Ай! Держите ево-о! — пронзительно закричала какая-то женщина, и вся толкучка невольно подалась на крик. — Держи-ите, родимые!

Из толпы вырвался Корявый — один из всегдашних дружков Банника. И потому что он бросился на выход, к воротам, где остановились, услышав крик, Генка, Фат и Слива, — друзья успели разглядеть его напряженные, мечущиеся, как у загнанного волка, глаза. Волка никто из них никогда не видел, но Генка представлял, что именно такими должны быть глаза у обезумевшего зверя. Они едва успели отшатнуться в сторону — Корявый мог в эту минуту сбить с ног троих взрослых, не то что пацанов.

Толпа, как всегда, рванулась следом: человек десять деревенских мужиков, чтобы догнать вора, остальные — больше из любопытства. В ожидании развязки из ворот выбежала и растянулась длинная, густая вереница людей, далеко впереди которой бежал Корявый, а за ним — почти по пятам — Сергей Васильевич, главный контролер базара, молодой, но суровый, неразговорчивый — гроза всех базарных торговок. Он первым пролетел мимо ошеломленных друзей вслед за Корявым, потому что был в одном костюме и легких штиблетах, тогда как мужикам, одетым по-зимнему, бежать было трудно.

— Ай, держите! Дер-жи-те-е! — продолжала страшно кричать женщина.

Корявый ударился бежать не прямо по улице, а почему-то сначала в сторону коровьего рынка, потом, с ходу перемахнув два забора, метнулся влево и помчался вокруг базара…

Генка, Фат и Слива, недолго думая, побежали за ним в первых рядах.

Где-то позади свистели два милиционера, а в противоположном конце улицы тоже показался народ.

Корявый бросился в ближайшую открытую настежь калитку, и следом, уже хватая Корявого за шиворот, влетел во двор Сергей Васильевич. Калитка хлопнула за ними.

Мужики ударились об этот заслон и на какую-то секунду растерялись — калитка оказалась на запоре.

Генка, Фат и Слива знали двор, куда забежали Корявый и Сергей Васильевич, — здесь жил Толька-Толячий, их однокашник.

Кто-то уже начал было карабкаться на забор, но после двух-трех дружных ударов мужики сорвали запор и, влетев по инерции в калитку, чуть не сшибли с ног Сергея Васильевича.

Он сидел на корточках посреди двора. Левая рука его была располосована бритвой. Он пытался зажать рану. Но кровь уже залила всю кисть и даже капала с пальцев на землю.

Мужики опять на секунду приостановились.

«Туда!» — морщась от боли, кивнул в сторону огородов Сергей Васильевич.

Мужики побежали дальше. Потом за ними пробежали милиционеры.

Но Корявый и следов за собой не оставил.

Возбужденные погоней, Генка, Фат и Слива возвратились на базар.

Женщина, которая неожиданно оказалась молодой и даже красивой, с тонкими черными бровями, все еще плакала навзрыд.

— Вот так вот я… — слепо тыкала она в свою сумку, рассказывая окружающим, что произошло. — Раскрыла… а он — хвать… Узелочек-то…

— А много ль было у тебя?.. — полюбопытствовала горбатенькая старушка.

— Триста рублей…

— Фи-ить!.. — присвистнул тот самый торгаш, что предлагал утром французские подштанники. — Нашла из-за чего убиваться! Я думал — зарезали кого!

Женщина заплакала еще громче.

— Детишкам… хлеба хотела купить…

Парень, стоявший ближе всех к ней, с длинным кнутом в руке и желтым волнистым чубом из-под лихой кубанки, вдруг щелкнул себя кнутовищем по сапогу.

— А ну, братцы, детишкам на молочишко! — И, сняв кубанку, первым бросил в нее червонец.

Мужики полезли за пазухи, женщины — украдкой — в чулки, за тугими узелками рублевок.

— Так! Так! — приговаривал парень с кнутом. — Благодарствую! Общество — великая сила, товарищ пострадавшая! Так… Кто еще?.. Стоп. Посчитаем.

Он положил кубанку на ближайший прилавок, отставил кнут и, тщательно послюнявив пальцы, стал в присутствии нескольких десятков свидетелей пересчитывать деньги.

— Триста три! Чей трояк, братцы? Неизвестно? Ладно. Это вам вроде процентов, — объявил он, вручая женщине деньги.

Как она благодарила всех, друзья смотреть не стали — они и без того задержались на полчаса.


Зашторенное окно


Генка постучал сначала тихонько, потом громче, потом еще громче и совсем громко… Никто не ответил ему. Генка, выждав некоторое время, ударил в дверь кулаком — результат оказался таким же.

Чувствуя себя виноватыми, приятели вышли во двор и расселись на пустых ящиках, оставленных здесь еще с того времени, когда рядом с квартирой полковника стоял пивной киоск и ограды вокруг двора не было.

— Нас встречать пошел… — грустно подытожил Слива.

Генка раза два провернул вокруг головы кепку.

Фат промолчал.

— А может, он тоже ходил смотреть, как за Корявым гонятся? — высказал предположение Слива. Оттого, что он глядел из-под челки, то есть задрав голову, предположения его всегда казались глубокомысленными.

Генка отправился на разведку. Прошел несколько раз взад и вперед через всю толкучку, хотя это и не имело смысла — полковник тяготился близостью рынка, его силой, наверное, не затащить бы в эту сутолоку. Около тира по обыкновению толпился народ, слышался энергичный голос Арсеньича. Генка впервые постарался не попасться ему на глаза. И тут вспомнил, что Фат обещал проверить, мошенничает Арсеньич или не мошенничает. А как проверить, Генка, увлеченный сначала поручением полковника, затем преследованием Корявого, забыл спросить.

Именно этот вопрос задал Генка Фату, когда вернулся из разведки.

— Да просто, — сказал Фат. — Заберемся ночью и проверим.

— Как… заберемся? — Слива даже поперхнулся.

— Оторвем одну дощечку в стене — это плевое дело — и заберемся, — очень просто разъяснил Фат.

Слива достал свой знаменитый платок и подул в него через нос. Слива после неудачного знакомства с дубинкой садовладельца стал осторожно относиться ко всякого рода противозаконным операциям. Это потому, наверное, что ему меньше всех досталось. Если бы Сливе на две недели отшибли руку и до крови пробили бы затылок — он понял бы, что все, в конце концов, можно пережить.

— Мы ж не воровать, а проверить только, — сказал Фат, для которого личная правота значила больше, чем все писаные и неписаные законы на земле.

Они поговорили еще о том о сем, но разговор не клеился. Даже предстоящий дома нагоняй беспокоил меньше, чем то, что полковник до сих пор отсутствовал.

Они молчали уже минут десять, когда Слива вспомнил о руке полковника, которая ныла, хотя ее и не было. Вдруг с ним припадок какой-нибудь? Эта мысль встревожила друзей. Но тут Генка спохватился:

— Если припадок — зачем бы он окно зашторивал?

Генка точно помнил, что, когда они были в комнате полковника, занавески на окне были раздвинуты.

Опять минут десять помолчали.

Наконец Генка сам не выдержал.

— Давайте заглянем?

Фат взял ящик и потащил его к окну. Одного оказалось недостаточно, и на первый ящик взгромоздили сверху второй.

Фат, забравшись на это сооружение, минуты две пристально вглядывался в полумрак комнаты.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Генка.

И вдруг Фат сделался белее стены. Отшатнулся от окна, глянул своими чуточку раскосыми глазами вниз, на Генку и Сливу, но как бы не заметил ни того, ни другого и спрыгнул на землю. Брови его срослись у переносицы, губы вздрагивали.

— Н-ну?.. — чуть слышно повторил Генка.

Фат молча указал ему на ящики.

Генка, напряженный, кошкой вскочил наверх и, как до него Фат, минуту или две ничего не мог разглядеть в слабо освещенной комнате, потому что глядел на диван, на кровать, на стулья у книжных полок и возле стола. Потом побледнел так же, как Фат, и спрыгнул на землю.

Слива не полез наверх. Еще не зная, что произошло, Слива от одного вида приятелей был потрясен не меньше, чем Фат и Генка. Дрожащей рукой он зачем-то машинально вынул из кармана платок и так же машинально сунул его обратно.

— Вот это да… — пробормотал Генка.

Фат глядел на него выжидающе: надо было что-то предпринимать. Слива утер ладошкой пересохшие губы и, задрав голову, тоже уставился на Генку.

А у Генки защипало в глазах от внезапного бессилия.

Полковник лежал на полу посреди комнаты, лицом вниз, с шашкой в откинутой руке, и около головы его была темная лужа.


Допрос


Слива побежал в милицию, а Генка и Фат остались во дворе. Обоих немножко лихорадило, как после трехчасового купания.

— Поймают?.. — спросил Генка, чтобы не молчать. — А?

Фат хмыкнул в ответ.

— Корявый удрал, а эти подавно… Дураки, что ли…

Отец Фата погиб во время войны, поэтому Фат особенно уважал полковника, и бледное лицо его было теперь злым, как никогда.

— Может, поймают все-таки… И Корявого, и… этих… — неуверенно проговорил Генка. Кого «этих» — они не могли даже предположить.

Кто знает: возможно, обернись они побыстрей с продуктами — и убийца не успел бы скрыться…

— В женский монастырь не пойду, с Кесым свяжусь, воровать буду, а разузнаю, кто это! — неожиданно сказал Фат, не глядя на Генку, и словно бы простонал шаркнув рукавом телогрейки по глазам.

— Насчет женского ты зря… — сказал Генка.

— Зря, конечно, — помедлив, согласился Фат.

— А если что — давай уж до конца вместе…

Фат кивнул, поглядев на него.

— Ладно…

— Мы ж еще не знаем, что там…

Фат не ответил. Взвизгнув тормозами, у входа на базар остановился милицейский газик.

Первым во двор вбежал Слива, за ним трое штатских и милиционер, который задержался у калитки.

Один из штатских, — видимо, главный, — кивнув мальчишкам, велел им сидеть во дворе, сам с двумя другими в гражданской одежде прошел в коридорчик, дверь из которого вела в квартиру полковника.

Сначала друзья слышали какое-то звяканье, будто перебирали ключи, потом скрипнула дверь, и в окне загорелась лампочка.

Один из штатских тут же снова появился во дворе, несколько раз прошелся взад-вперед от входа в коридор до калитки, потом долго разглядывал кашицу талого снега под окном.

— А ну, подойдите… — кивнул он Генке, Фату и Сливе. — Покажите обувь… Д-да… Изрядно вы потоптались, ребята. — Вздохнул.

Генка тоже вгляделся в отпечатки обуви у самой стены, где крупчатый снежок не был покрыт ледяной коркой. Угадал свои следы и следы Фата. Откуда им было знать, что за их отсутствие произошло несчастье…

Минут через тридцать всех троих позвали в дом.

Глаза Генки невольно обратились на середину комнаты, где он видел убитого полковника. Но к их приходу труп накрыли одеялом.

Фат вошел с рюкзаком, Слива — с сумкой.

Тот из приехавших, кто, вероятно, был главным, сидел за столом, а двое других медленно ходили вдоль книжных полок, вглядываясь в каждую точку на пути. У кровати и рядом с одеялом на полу темнели капельки крови.

Главный снял фуражку, и оказалось, что волосы у него такие же седые, как у полковника. Генка поежился.

— Мое звание капитан, — отрекомендовался он спокойно, как если бы ничего не случилось. Но потом вздохнул: то ли от усталости, то ли еще от чего. — Припомните точно, когда вы ушли из этой комнаты?

— Примерно… в одиннадцать, — неуверенно проговорил Генка.

— А вернулись?

— Около часу…

— Долгонько ходили… — Капитан нахмурился.

— А мы бегали смотреть, как Корявого ловят, — вставил Слива.

— Какого Корявого?.. Ах, да… — Капитан задумчиво пошевелил губами, совсем как это делал полковник. — Оглядитесь-ка внимательно: изменилось здесь что-нибудь с тех пор, как вы были?

— Шашка вынута… — сказал Фат.

— И книги тронуты, — сразу добавил Слива.

— А там, за книгами, могло что-нибудь лежать? — быстро спросил капитан.

Слива покраснел.

— Я не знаю, я подряд брал — вот с этой полки… — И он ткнул пальцем в первую от двери верхнюю полку.

— Нет, — перебил его Генка, — я все книги перевынимал — ничего там не было.

— Глядите внимательней. Что могли взять здесь?

— Деньги! — вдруг громко сказал Фат в то время как Генка бросил взгляд на одну из главных ценностей полковника — патефон.

На это заявление разом обернулись даже те двое, что ходили вдоль стен. А капитан заметно насторожился.

— Какие деньги? — резко переспросил он.

— Обыкновенные. Советские, — неожиданно огрызнулся Фат, как бы злясь на то, что трое взрослых людей не могут догадаться о такой простой вещи.

— Ты неправильно меня понял, — сказал капитан, успокоившись так же быстро, как и вспылил до этого. — Я хотел спросить, откуда тебе известно про деньги?

И тут приятели, указывая на верхний ящик стола, загалдели все вместе:

— Когда он посылал нас за чем-нибудь, он оттуда деньги доставал, из сумки!

Капитан выдвинул ящик — сумки не было. Он выдвинул на всякий случай и два других ящика. Но в одном из них лежали какие-то письма, в другом — коробка папиросных гильз и табак.

— А вы не перепутали: именно здесь лежала сумка?

— Здесь, — подтвердил Генка. — Он и сегодня оттуда доставал.

— Много денег? — как бы невзначай поинтересовался капитан.

— А мы не подсматривали, — сказал Генка.

— Вам он предлагал их когда-нибудь?

— Раз предлагал на кино. Но что мы, за этим к нему приходили, что ли? — вмешался Слива, на минуту выглянув из-под челки. — Больше не предлагал.

— Ясно… — Капитан достал из кармана авторучку. — Опишите мне, как эта сумка выглядела.

Друзья старательно припомнили каждое колечко для ремешков, каждый хомутик на застежках, даже косую царапину из угла в угол, даже потертый и слегка потрескавшийся бок сумки.

— При вас кто-нибудь заходил к нему? Не сегодня, а хотя бы раньше? — спросил капитан, когда все, что могли сказать о сумке, Фат, Генка и Слива уже сказали.

— Нет, — твердо ответил Генка.

— А он рассказывал о ком-нибудь?

— О сыновьях. Они у него погибли… — Генке опять до пощипывания в глазах стало тяжело.

— Говорят, он плоховато слышал…

— Да, — сказал Генка. — Стучать к нему надо было громко.

— Он закрывался на замок?

— Закрывался. И всегда спрашивал: «Кто?»

Капитан, словно бы в раздумье, о чем еще спросить, поглядел на своих помощников. Но те, в свою очередь, тоже поглядели на него, и это не укрылось ни от Генки, ни от Сливы. Чуть позже они истолкуют этот взгляд по-своему.

— А Корявого вы знаете? — спросил капитан.

— Мы всех знаем, кто часто на базаре бывает, — отозвался Слива. — Не как-нибудь, а за глаза, по кличкам.

Капитан опять вздохнул.

— Хорошо… Если вспомните что-нибудь существенное и даже не очень существенное, зайдите ко мне, в милицию. А теперь можете быть свободными…

— А это? — спросил Фат. И, подойдя к столу, положил на него рюкзак с продуктами. Слива поставил рядом сумку. Генка выложил запотевшую в кулаке сдачу: шестьдесят три рубля сорок четыре копейки. Капитан развязал рюкзак, заглянул в него, заглянул в сумку.

— Да ведь это больше не понадобится ему, ребята…

— Ну и что? — сказал Генка. — Это его. Мы для него ходили. — И он даже кивнул на пол, туда, где лежал под одеялом бывший красный конник, бывший артиллерист, однорукий и одноглазый, похожий на сказочного пирата полковник.

Фат только глазами сверкнул на капитана.

— Ладно, идите… — сказал капитан.


Оперативное совещание


Чтобы пробраться на первый этаж бывшей бани или бывшего монастыря в той его части, которую по непонятной причине разрушили, надо было двигаться по тому же пути, по какому забирались наверх приблудные кошки: то есть сначала нырнуть через подвальное окошко в глухую котельную, потом уже, взобравшись на кучу железного хлама, через небольшой пролом в потолке, где раньше проходили трубы отопления, — наверх.

С первого на второй этаж вела довольно прочная каменная лестница, сохранившаяся здесь, видимо, еще со времен монахов.

А чтобы попасть на третий, чердачный этаж, приходилось пользоваться узенькой железной лесенкой без перил. Держалась она всего на двух болтах и при каждом шаге раскачивалась, как маятник. Обитый жестью люк над этой лесенкой был прежде заколочен. Но Фат выломал его еще до приезда Генки и Сливы.

Третий этаж от бессмысленного разгула отбойных молотков напоминал собой древнеримскую крепость после набега варваров. Широкие проломы в стенах казались результатом таранов, а то, что осталось от стен, напоминало фантастические колонны.

С третьего этажа можно было выбраться через пролом на крышу Генкиной комнаты, а также обозревать улицы города почти до самого центра, потому что высоких зданий в городе больше не было. Двухэтажный горком партии находился рядом с кинотеатром, в центре, двухэтажные третья и четвертая школы — еще дальше, красный корпус мехзавода располагался аж за военным городком, за станцией.

Над половиной третьего этажа сохранилась кровля, и место это было незримо для посторонних глаз. Генка, Фат и Слива обсуждали здесь все свои главные проблемы и вскоре после допроса уже сидели под решетчатой кровлей, как никогда серьезные и встревоженные.

Слива заглянул в вентиляционные колодцы, четыре отверстия которых зияли в стенах после разрушения, но сделал это скорее по привычке, чем сознательно. Колодцы были давно и тщательно обследованы. Раньше думалось, что это какие-нибудь монастырские тайники, но, прошарив багром на длинной веревке дно каждого, убедились, что это всего лишь следствие банной реконструкции монастыря.

Генка открыл совещание, высказав ту общую мысль, что возникла у друзей, когда капитан переглянулся со своими помощниками: полковник не мог впустить случайного человека. В противном случае он не спрашивал бы всегда: «Кто?» Значит, либо это был его знакомый, а знали его лишь офицеры из городка, то есть люди вне подозрений; либо… кто-то, кто, подойдя к двери и постучав, на вопрос полковника ответил, например: «Это я, Генка…». Или: «Это я, Фат…». Или: «Это я, Слива…»

И все трое подумали об одном и том же.

— Кесый, — сказал Фат.

— Кесый… — повторил Слива.

Генка, сознавая ответственность главного следователя, воздержался от своего слова. Он предложил составить список всех, кого они видели сегодня на базаре. Огрызок карандаша и потертую записную книжку всегда можно было найти в карманах Сливы.

Друзья чувствовали себя не только вправе, но — обязанными произвести расследование, ибо убийца воспользовался для своей цели их именем… А еще потому, что в последний свой миг однорукий полковник мог подумать, что и они замешаны в преступлении… Нет, не подумал, конечно. Но мог подумать… Ведь, кроме них, о существовании полевой сумки никому не было известно…

Список мало что добавил к их первому предположению.

Как назло, именно сегодня они почти не бродили по базару. И, как назло, именно сегодня подозрительных завсегдатаев почти не было.

Список получился коротким. Вот все, кого они приметили: Арсеньич, парень с картами, Живодер, трое слепых, торгаш с французскими подштанниками, старик с морской свинкой, лотошница, мужик в овчинном полушубке, Корявый, женщина, которую он обокрал, парень с кнутом, Сергей Васильевич и Кесый.

Фату казалось, что утром он заметил Банника, брата Кесого, но утверждать это Фат не мог, и Банника оставили под вопросом.

Арсеньич и парень с картами отпадали, так как им не удалось бы незаметно исчезнуть на время убийства: когда Генка ходил со двора полковника на разведку, около обоих по-прежнему толкался народ.

Живодера они знали давно, и, как правило, он после базара отправлялся на подводе в районы выселков или татарки. Проверить это было проще всего. Живодера всегда кто-нибудь видел, и не дурак он, чтобы среди бела дня где-то бросить свою подводу.

Трое слепых были включены в список лишь истины ради.

Торгаш с французскими подштанниками спекулировал старьем и был до того увешан одеждой, что едва передвигался в толпе. К тому же он не попытался скрыться, что наверняка сделал убийца, когда завладел сумкой.

Лотошница, женщина, которую обокрал Корявый, парень с кнутом и Сергей Васильевич также были вне подозрений.

Корявый, совершив убийство, не стал бы рисковать из-за трехсот рублей, поэтому вычеркнули и его.

Оставались Кесый и мужик в овчинном полушубке. По странному совпадению, они стояли недалеко друг от друга, когда Генка и Слива возвращались домой от Арсеньича. Это во-первых. Во-вторых, мужик был определенно как-то связан с Арсеньичем, раз подбивал Генку на стрельбу ради привлечения зрителей, — одно это уже вызывало подозрение. А если предположить, что он знает Кесого… С какой стати в прохладный апрельский день Кесый надумал продавать воду? Да еще и остановился у самого монастыря, где народу было мало.

— Надо попытать Кесого, — заключил Генка, подводя итоги своего анализа. — Одно дело — чутье, другое дело — логика. — И он с надеждой поглядел на Фата.

— Завтра попытаем…

Фат опять заметно воодушевился.

— Завтра — в женский… — глубокомысленно напомнил Слива.

— После уроков, — отмахнулся Фат. — У кого деньги есть?

Генка и Слива переглянулись: денег у них давненько не бывало.

— Зачем? — спросил Слива.

— Будем в чик играть. Я буду! — уточнил Фат. — Кесый сейчас дураков обдирает в Детском парке — там уже подсохли две прогалины, это самое удобное, чтоб столкнуться с ним.

— Копеек шестьдесят я достану… — пообещал Генка.

— И я копеек шестьдесят… — неуверенно поддержал его Слива.

— А у меня целый рубль, — заявил Фат. — Войти в игру можно!

— А милиция там не схватит нас? — осторожно поинтересовался Слива.

— Ты что, бегать, что ли, не умеешь? — искренне удивился Фат. — А потом: мы ж не ради денег, а ради следствия. Они вон Корявого схватить не могли, а мне уйти от них — плевое дело.

Начало операции было, таким образом, продумано.

Осторожно спустились вниз, осторожно выкарабкались через подвальное окошко на поверхность. Голубая Генкина телогрейка стала при этом полосатой на груди: черно-голубой. Генка долго тер ее пучком соломы и в результате добился, что угольная пыль распределилась по всей груди равномерно.

На телогрейке Фата никакие дополнительные пятна не бросались в глаза. А хитрый Слива перед тем, как лезть в окошко, снял свое пальто и перемазал одну рубашку: за рубашку всегда меньше попадает, чем за верхнюю одежду.

Впрочем, Генка придумал, как скрыть грязь: он еще на лестнице расстегнется, а распахнув дверь в комнату, сразу начнет снимать телогрейку, так что мать увидит одну подкладку…

Но этот хитроумный план оказался лишним.

Когда, согласно уговору, Фат притащил Генке свои школьные принадлежности и когда Генка в расстегнутой телогрейке вошел домой, его сразу ошеломили непривычные запахи: в комнате пахло настоящей гречневой кашей, пшенным супом и еще чем-то. А мать жарила на сковороде лук и плакала.

Вместо того чтобы поинтересоваться, почему она плачет, Генка спросил:

— Откуда это?

Мать уронила слезу на сковородку и не ответила.

— Это нам милиционеры принесли! — объяснила за нее Катя. — Нам, а потом Славе и Фатыму.

— Ты бы меньше ходил… — сказала мать. — Видишь, как нынче…


Безбожницы женского монастыря


Утром Фат поджидал Генку и Сливу за углом. Генка отдал ему перетянутые шпагатом учебники и обещанные шестьдесят копеек. Слива достал только сорок.

— Ничего, — утешил Фат. — Двух рублей хватит. Увидите, как я играю. А мать думает — сбежал опять. Пускай. А то вдруг еще не пустят в монастырь.

Но разговор в учительской был коротким. Генка и Слива слышали из-за двери, как Эмма Викторовна спросила, почему Фат без сумки. Фат соврал, что она порвалась у него. Эмма Викторовна прочитала ему короткую лекцию о пользе учения и велела идти в класс.

Вчерашние события не померкли в памяти друзей. Но ребята решили, что любыми путями найдут убийцу, и не чувствовали больше ни растерянности, ни страха.

Вся школа, оказывается, уже знала не только о том, что произошло в бывшей бане, но и о какой-то сопричастности к этому событию базарных друзей.

Шум в шестом «б» умолк, едва появились в дверях Генка, Фат и Слива.

Толька-Толячий, занявший место Фата, пока тот не ходил в школу, рядом с партой Генки и Сливы, быстренько убрался на первую парту, сделав вид, будто ему надоело сидеть «на камчатке».

— Еще больше следят: шевельнуться нельзя…

Когда приятели расселись, тридцать пять человек набросились на них с вопросами: что и как.

Но друзья отвечали, не вдаваясь в подробности, односложно: «да, были…», «видели…», «знаем…», «об этом говорить нельзя…», чем еще сильнее разожгли всеобщее любопытство.

Толячий, красивый и самоуверенный, точнее — нахальный парень, овладевший всеми земными талантами: отличник, музыкант, шахматист, — в десятый раз уже сообщал, вроде бы для себя:

— А у нас во дворе вчера Корявый Сергея Васильевича порезал…

Но на него не обращали внимания.

Минут за десять до звонка в класс из шестого «а» прибежала даже Тося Белова, председатель совета дружины. И это дало Генке возможность впервые в жизни убедиться, что даже самые прекрасные на земле девчонки не лишены обыкновенных человеческих слабостей.

Пока Тося мелкими шажками спешит к знаменитой отныне «камчатке», мы, несколько отвлекаясь от последовательности событий, сообщим, что Генка был влюблен в Тосю. В Тосю и еще в Лию — обе из шестого «а». Так уж несправедливо устроены человеческие чувства: ребята из шестого «а» влюблялись в девчонок из «б», а Генка, сколько ни глядел на своих одноклассниц, ничего мало-мальски выдающегося в них не находил. А Тося и Лия были особенные. Генкина мать хранила в альбоме старинные открытки «Съ днемъ ангела». Так вот, Лия и Тося будто сошли с этих открыток, и во всем городе не было ни одной девчонки, хоть капельку похожей на них. У Тоси волосы темные, у Лии — светлые, у Тоси глаза голубые, у Лии — карие, будто они поменялись, на голове у Тоси огромный, как крылья, бант, а у Лии широкая лента вокруг волос. Обе — словно игрушечные. И обе, к сожалению, отличницы. Толячий — тот еще мог подойти и запросто поговорить с любой, а вечный середняк Генка ни на какие «активы» не попадал, ни в какие «советы» не был включен и на красивых девочек глядел, как правило, издалека. Правда, ему и этого достаточно было. Но стоило одной из них приблизиться к нему — Генка терялся совершенно. Так, во время шашечного турнира Генка, играя с братом Лии, уже имел преимущество в две шашки, но подошла Лия — и Генка позорнейшим образом проиграл.

Генка любил обеих — в этом была его главная трагедия. Прошлым летом, когда школа закрылась на каникулы, Генка был вынужден взять скрипучий Сливин велосипед и ехать сначала на левый берег, чтобы, часа два разъезжая по улице Сакко и Ванцетти, увидеть Лию, а потом катить в противоположный конец города — на ближние выселки, — чтобы поглядеть на Тосю.

Бант у Тоси подрагивает во время ходьбы, и голову она держит прямо, словно боится, что бант ее свалится куда-нибудь.

— Мальчики, — сказала Тося, подходя к «камчатке», — вы втроем должны сделать транспарант к Первому мая: «Да здравствует дружба народов!»

Надо же — и причину выдумала. Нет бы — просто подойти, полюбопытствовать, как другие. Красивые — они всегда хитрые, это Генка сколько раз замечал.

— А мы рисовать не умеем, — сказал Слива из-под челки.

— Но вы же не выполняли еще никаких поручений! — сказала Тося.

— Как не выполняли? — спросил Слива, поскольку уж ввязался в разговор и вынужден был отвечать за всех троих. — А турник мы делали? А двор озеленяли?

— Но это когда вся школа озеленяла и когда все на спортплощадке работали! Скоро слет, а за вами отдельно ничего не числится!

Глаза у Тоси большущие и всегда одинаковые — никогда не расширены, не сужены: хлопнет она ресницами — и глаза опять, как были, — вроде как у той куклы, которой Катя нечаянно оторвала голову, а Генка потом приделал ее с помощью гвоздя и жженой проволоки.

Генка попробовал представить себе Тосю на базаре: как, например, гонится она за Корявым или разглядывает французские подштанники, всего одну войну ношенные, — и ничего у него не получилось. Лия и Тося были из другого мира. А у Генки случилось раздвоение личности: в одной половине личности шумел базар, а в другой — обсуждали пионерские дела аккуратные, чистенькие отличницы Лия и Тося. Как ни странно, эти две половины мирно уживались между собой.

— А нас не изберут на слет, — заявил Слива в ответ на последний упрек Тоси.

Тося немножко покраснела.

— Откуда ты знаешь?

— А знаю, — сказал Слива. — Всегда одних и тех же избирают.

— Вот и неправда! — возмутилась Тося. — Надо же просто заслужить, чтобы избрали…

Фат не дал ей договорить.

— Некогда нам, — заявил Фат. — У нас сейчас другие дела.

И все, даже Тося, поглядели на него с уважением. Председателю совета дружины возразить было нечего. Все-таки она вывернулась:

— Почему ты без галстука, Фатым?

Генка и Слива были предусмотрительными и сразу после школы, чтобы не забыть, прятали свои галстуки в портфели. Фат до этого не додумался.

— Может, я выбыл из пионеров?

— Ты не имеешь права выбывать! Тебя не исключали — тебя только воспитывали на собрании.

— Откуда ж я знаю, исключали или не исключали… Надо было сказать, — отозвался Фат, небрежно глядя в окно.

— Завтра чтобы пришел в галстуке. Раз вернулся в школу — должен соблюдать дисциплину, — завершила переговоры Тося.

Фат вздохнул.

А Генка за все время так ни слова и не промолвил. Зато чувства его были на сегодня полностью удовлетворены. Отличная штука — известность. Впервые Генке не надо было слоняться на переменах мимо шестого «а», потому что вслед за Тосей, как бы кого-то разыскивая, в класс заглянула Лия да так и проторчала у дверей до самого звонка.

На уроке Эммы Викторовны неожиданно отличился Толячий.

Но до этого едва не погиб Слива.

Рыжая Эмма Викторовна, худая и строгая, медлительная в движениях, поздоровалась, оглядела всех и, разбивая надежды троих друзей на временную неприкосновенность, сказала своим удивительно ровным голосом:

— Слава Андреев…

Слива аж подпрыгнул из-за парты и уже открыл было рот, чтобы признаться в том абсолютном тумане, который для него окружал сегодня математику, но, к счастью своему, не успел признаться.

— Когда ты подрежешь челку? — спросила Эмма Викторовна.

— А мне нельзя подрезать ее! — обрадовался Слива. — Мне надо, чтобы лоб зарос! У меня лоб очень большой! — И Слива приподнял челку, чтобы Эмма Викторовна как следует разглядела его большущий лоб.

— Гм… — произнесла учительница, улыбнувшись какой-то своей мысли, и больше ничего не сказала.

— Можно сесть?.. — вкрадчиво поинтересовался Слива.

Эмма Викторовна кивнула.

— Садись… Толя Первухин — к доске.

— А я на сегодня ничего не учил, Эмма Викторовна! — нахально, как всегда, выпалил Толячий, словно бы он подслушал фразу, которую готовил для себя Слива. Это было так неожиданно, что даже Эмма Викторовна слегка растерялась.

— Почему?..

— А у нас вчера во дворе Корявый Сергея Васильевича порезал!

— Так… — сказала Эмма Викторовна. — Какая же связь между математикой и Корявым?

Толячий не нашел этой связи и впервые в жизни получил двойку. Потом хвастался, что нарочно получил: надоело однообразие.

Другие ему не верили, а Генка, Фат и Слива сразу раскусили этот хитрый маневр: не привык Толячий оставаться в тени, и если раньше он мог похвалиться одними своими разнесчастными пятерками, то теперь решил и двойки себе заграбастать. А заодно напомнил всем, про случай с Корявым.

Жалко, что он базарный, — свой вроде, а то можно бы сразу отлупить.


Кесый уходит от вопросов


Фат не ошибся. Фат не зря вырос в городе и за пять лет восемь раз бросал школу. Детский парк был закрыт до Первого мая, но когда Генка, Фат и Слива перелезли через забор, Кесый в окружении десятка знакомых и незнакомых мальчишек уже играл на прогалине среди кустов.

— Деньги есть — присоединяйтесь, — обрадовался Кесый.

— Успеем, — невозмутимо ответил Фат. — Поглядим сначала.

Деньги ставились в один столбик, решкой вверх, затем шагов с десяти по очереди кидали свинцовую биту: чья бита ложилась ближе к деньгам, тому доставался первый удар по кону. Монеты, которые переворачивались на орла, считались выигранными. Попасть битой в кон с десяти шагов — значило забрать сразу все деньги.

Генка с удовольствием сыграл бы разок и сам, но Фат стоял, ждал чего-то.

Азарт мало-помалу увеличивался, соответственно увеличивались ставки.

Двое, тщательно вывернув карманы, убедились, что они уже пусты, и вышли из игры. А ставки с десяти копеек возросли сначала до двадцати, потом сразу — до сорока. И наконец, когда разгоряченные противники условились играть по пятьдесят копеек, Фат молча вышел вперед и добавил два двадцатика к двадцатикам, а гривенник положил сверху.

Кесый ухмыльнулся. Кесый не мог равнодушно видеть деньги, тем более — упускать их. Мелочь выбывающих из игры оседала в его карманах.

Начали бросать биту. На второстепенных участников игры Слива и Генка почти не глядели — предстояла дуэль между Кесым и Фатом.

Бита Кесого упала сантиметрах в пяти от кона. Незадачливые игроки ахнули. Генка поежился. А Фат и глазом не моргнул, отходя с битой на установленные десять шагов. Он не целился, как это делали другие, а, отведя биту к левому плечу, вдруг с силой швырнул вперед, одновременно крутнув ее в воздухе. И не успел никто прикинуть, где врежется она, как, брызнув на солнце, разлетелись во все стороны серебряные монеты.

Генка и Слива бросились подбирать их. Фат ссыпал деньги в карман.

Выбыл из игры еще один противник.

А когда Фат, повторив свой бросок, взял и новый кон — Кесый уже не ухмылялся.

Но в третьей игре судьба поделила деньги примерно поровну между ними.

Еще через пару конов они остались один на один. И по мере того как худел карман Кесого, карман Фата делался тяжелее.

Кесый разнервничался, предугадывая полный разгром, и с каждым разом кидал биту все хуже.

Он отсчитал медяками последние шестьдесят копеек, и Фат согласился поставить тоже шестьдесят, чтобы разом кончить игру, но коронный бросок в этот критический момент не удался ему, и свинцовая бита лягушкой шлепнулась в «слепую» зону, то есть ближе кона.

С этого раза Фата словно подменили: бита его ложилась куда угодно — только не в кон и не лучше, чем бита противника. Деньги стремительно потекли в обратном направлении: из кармана Фата в карман Кесого.

Минут через двадцать Фат признал себя побежденным: ставить ему было нечего.

Генка и Слива забыли даже о цели, ради которой пришли в парк, — до того нелепым казался проигрыш Фата.

А Кесый небрежно пересчитал свое богатство, остался доволен выигрышем и в приливе благодушия похлопал Фата по плечу.

— Ты это ничего натренировался. Подучишься еще малость — и можно зарабатывать. На черта тебе пионеры?

— Да так… — сказал Фат. — Мало ли…

Кесый оглянулся на Генку и Сливу.

— Что смылся тогда — я прощаю. А насчет того, что знаешь, смотри…

— Не маленький… — огрызнулся Фат.

— Ну, лады! Отдохнуть, что ли… Первая смена у меня в кармане, надо ждать вторую.

Кесый удобно расположился на перевернутой ножками вверх скамейке и демонстративно потянулся.

«Первая смена» уже разошлась к этому времени.

— Вчера полковника убили, — сказал Фат. — Слышал?

— Да, слышал вчера. Ловко сработано… — небрежно отозвался Кесый. И тут же переменил тему: — Эй вы, интеллигенция! Морды у вас благородные — прикройте меня в «Культмаге», я одну цепочку тисну. А? Башли пополам.

— Других поищи, — выдавил из себя Генка, с трудом сдерживаясь, чтобы не пустить в ход кулаки.

— Ну, ты… — процедил сквозь зубы Кесый и сунул руку в нагрудный карман, как бы за ножом. — Давно гляжу — схлопотать хочешь.

— Чего вы лаетесь?! — вмешался Фат. — Корову не поделили? Это мои дружки, понял? — сказал он Кесому.

— Ладно… — Кесый вынул руку из кармана. — В последний раз прощаю. Ради тебя…

— А что за мужик вчера вертелся около тебя, к Генке приставал: почему да как стреляешь… Откуда он?

— Спроси у него, откуда… Я за каждым мужиком не слежу. — Кесый усмехнулся.

Генка и Фат насторожились, но Кесый ничего к сказанному не добавил.

Фат опустился рядом с ним на скамейку и тоже потянулся.

— Что-то Банника давно не видно…

Кесый мгновенно выпрямился, надвинул мичманку до бровей. Прищуренный глаз его вовсе исчез под веками.

— А что вам до Банника? А?.. Гуляет Банник!

— Оп! — неожиданно воскликнул Фат, выхватив из кармана двадцатикопеечную монету. — Я и не знал, что она у меня завалилась. Рискнешь — на последнюю?

— Это давай! — обрадовался Кесый. — У меня как раз двадцатика до ровного счета не хватает.

Но если бы в его кармане была даже самая круглая из всех круглых сумма — Кесый не отказался бы от возможности выиграть копейку.

А на этот раз Фат действительно помог ему округлить счет, легко добавив к своим двадцати копейкам восемьдесят «неокругленных» Кесого, а потом и «круглый» рубль. Предложил остановиться на этом. Кесый, видя, что Фат «в ударе», протестовать не стал: уж лучше сохранить для себя хоть остатки выигрыша, чем потерять все.

Генка понял теперь тактику Фата: и его стремительный выигрыш, и внезапный проигрыш.

Странно было лишь, почему Фат не отыграл все деньги, чтобы раздать их ребятам…

— А зачем? — сказал Фат, возвращая Генке шестьдесят, а Сливе сорок копеек. — Так дуракам и надо. Им раздашь — они тому же Кесому проиграют опять. А нам с ним сталкиваться пока рано…


Две тайны


Впечатление от игры Фата было таким сильным, что Генка и Слива тоже решили научиться кидать биту без промаха. Не для выигрыша, а так — на всякий случай.

— Про что это он тебе намекал? — спросил Генка. — Что ушел откуда-то…

— А, было это у нас… — Фат помрачнел. — Расскажу потом.

Обсуждать по дороге реакцию Кесого на вопросы Фата не решились. Возле бывшего монастыря Генка назначил всем встречу на третьем этаже, куда можно было пробраться, как уже говорилось выше, через отверстие в потолке полуподвальной котельной.

Договорились встретиться через час, а сошлись минут через пятнадцать, едва успев немного перекусить.

— Кесый знает того мужика в полушубке, — первым высказал свои соображения Генка.

— Может, знает. А что толку? — сказал Фат. — Кесый не проболтается — это ясно теперь. Банник за такое и брата не пощадит.

— Что же делать? — глубокомысленно поинтересовался Слива.

Генка промолчал, размышляя.

— Я это дело не оставлю, — категорически заявил Фат.

Генка обиделся.

— Ты думаешь, мы оставим?

— Нет… Я просто — на честность, — сказал Фат.

Слива, готовый принять любое решение, разглядывал щели в кровле над головой.

— У меня такое предложение, — сказал Генка. — От Кесого мы ничего не добьемся. Надо искать мужика в полушубке и Банника. Уговор: в любое время — кто увидит их — следить! И до конца следить, пока что-нибудь не обнаружится. Согласны?

— Я согласен, — оживился Фат.

— Еще, — продолжал Генка. — Раз уж мы связаны таким делом — не отступать. И каждый с каждым советуется. А то — одни одно делают, другой — раз — и пропал, какими-то своими делами занимался…

Теперь оживился вдруг Слива.

— Давайте под клятву: чтобы ни у кого никаких тайн друг от друга не было! Чтобы все начистоту. Прямо сейчас! Каждый высказывает свою главную тайну.

Думая о предстоящих опасностях, Фат и Генка согласились с этим новым предложением. И здесь же, под решетчатой кровлей бывшего монастыря, торжественно пообещали, что во всем откроются друг перед другом и впредь не будут скрывать ни одной своей мысли от товарищей.

Первый, как наиболее провинившийся, должен был исповедаться Фат. Главная его тайна состояла в следующем.

За день до того, как бросить школу, Фат повстречал на базаре Кесого с дружком. Те нашли ящик пустых, бутылок возле пивного киоска: продавец не мог наблюдать за ним, так как ящик стоял около глухой стены, а от посетителей его закрыла в это время подвода. Фату достаточно было приподнять ящик и передать его через невысокий забор Кесому с дружком… Остальное было уже их дело.

Фат передал. За это Кесый вручил ему немного спустя десять рублей.

Фат подумал, что все равно уж «сорвался теперь», и решил больше не ходить в женский монастырь… Но два дня тискал деньги в кармане и сначала радовался, а потом — уже не очень… Хотел отдать матери — спросит: откуда? Пятерку истратил на морс, остальные отдал нищему.

— Отдал… а все-таки жалко было, — сознался Фат.

Еще дня через два Кесый предложил ему стащить коробку мармелада из ларька за коровьим рынком. Фат отказался.

— В общем, грозился Кесый… Да не на того напал. — Фат сдвинул брови. — Мне лично плевать на это…

— Да ты б в милицию его, — порекомендовал Слива.

— В милицию, в милицию! — обозлился Фат. — Что она может, милиция? Если б делали дело — не убили бы полковника. Лично я им не верю.

Генка поднял руку.

— Не будем спорить. Если Кесый тронет тебя — ему не жить. Это я клянусь.

Слива кивнул в знак согласия.

Исповедь Фата была принята к сведению, и тайна не должна была отныне тяготить его.

— Теперь ты свою тайну, — сказал Слива Генке.

Генка замешкался.

— У меня… другое совсем… Как бы это… Короче, влюбился я — вот и все.

Фат поглядел на него с изумлением, Слива — с восторгом и глубокомысленно.

— В кого? — спросил Слива.

— В двух, — ответил Генка (пропадать так пропадать!). — В Тоську и в Лийку.

— Это дело надо решить! — заявил Слива.

— Как — решить? — переспросил Генка, мало-помалу обретая равновесие, оттого что самое трудное уже сказано.

— А так, — ответил Слива, — как эти дела всегда решаются: объясниться надо или письмо написать. Письмо гораздо проще — сидишь себе и пишешь за глаза: так, мол, и так… — Слива, не долго думая, достал свой карандаш и блокнот, слегка замызганный в кармане.

— Постой-постой… — сказал Генка.

— А чего стоять? Нам надо выручать друг друга.

— Вдруг засмеют на всю школу? Тогда что? — спросил Генка, которому в принципе идея нравилась, но вызывали сомнение детали.

— Кто засмеет? — удивился Слива. — Да ты и подписываться не будешь. Главное — объясниться. Давай… Кому первому? Хотя — все равно. Пишу: «Я тебя люблю…»

— Надо же имя сначала, — вмешался Фат, которому дорога была логика действия.


— Имя мы потом подставим. Значит: «Я тебя люблю и хочу дружить…» Нет, стоп! — спохватился Слива. — Давайте сначала стихи придумаем какие-нибудь. Как у Пушкина. Так всегда делают.

И, полностью отстранив Генку от участия в создании любовных записок, Слива сочинил:


		Мне образ твой снится и ночью и днем,


		Глаза твои, кудри густые,


		И очи, что светят глубоким огнем,


		И нежный твой голос, и речи простые.


Против речей Генка решительно возразил. А Фат обнаружил повтор, доказал, что у одного человека не могут быть сразу глаза и очи… Стихотворение забраковали.

Записки получились короткими, деловыми.

«Тося, я тебя люблю и хочу с тобой дружить. Если ты не против, то, когда будешь выходить из школы, держи портфель в левой руке».

Во втором послании вместо «Тося» Генка написал «Лия» — менять хорошо продуманный текст не имело смысла.

Слива взялся при удобном случае сунуть записки в карманы пальто девчонок: прием этот был испытанным — главное, чтобы тетя Сима ушла куда-нибудь из раздевалки.

— Не перепутай, гляди… — ворчливо заметил Фат.

А Генке, пока они мучились над текстом, показалось даже, что любовь его немножко поубавилась…

Это было бы неприятно. Всегда неприятно терять что-нибудь. Генка схватился за козырек своей кепки и в сердцах крутнул ее вокруг головы.

— Ладно. Давай теперь ты, — сказал он Сливе.

Слива задрал голову.

— Чего?..

— Тайну свою давай! — сказал Генка.

Слива долго и глубокомысленно моргал из-под челки.

— А у меня нет никакой тайны…

— Почему это нет?! — оскорбился Генка. — У нас есть, а у тебя нет?

Фат нахмурился.

— Ну, нет… — пробормотал Слива. — Честное пионерское, ничего тайного…

— Так не бывает, — запротестовал Генка, который не мог простить травмы, нанесенной его чувствам. — Говори, или это будет нечестно! Все, так все.

Чуть не поссорились.

В конце концов Слива обещал к завтрашнему дню придумать что-нибудь, и до завтра его простили.

Спустившись на землю, вернее — выкарабкавшись на нее из котельной, решили, чтобы не терять ни минуты времени, отправиться по одному в город: Слива — на ближние выселки, Фат — на татарку, Генка — в центр и на левый берег.

Провалиться сквозь землю ни мужик в полушубке, ни Банник не могли.


События принимают новый оборот


Всю неделю Генка, Фат и Слива шныряли по городу безрезультатно.

К урокам готовились кое-как. Но волею божьей, другими словами — волей Эммы Викторовны, дело обошлось без двоек. В среду учительница даже отпустила их на два урока раньше, чтобы проводили в последний путь однорукого полковника.

Друзья думали, что окажутся единственными, кто любил и знал бывшего артиллериста. Но гроб с телом полковника провожал чуть не весь военный городок.

Офицеры и солдаты (рядами), женщины. Когда вся эта процессия двигалась по улицам, к ней присоединялись еще люди, так что от головы траурной колонны нельзя было разглядеть, где теряется ее хвост.

Гроб взяли на свои плечи самые старшие офицеры городка. За ними тянулась длинная вереница курсантов, которые несли алые подушечки с приколотыми к ним орденами полковника.

Генка, Фат и Слива растерялись, не зная, где им пристроиться. Но какой-то майор подошел и поставил их сразу за орденами, впереди оркестра.

На крышке гроба крест-накрест лежали две шашки.

А когда гроб опустили в могилу, курсанты с винтовками залп за залпом несколько раз выстрелили в воздух…

После похорон Фат сделался совсем необщительным. Ему, как пропустившему неделю, пока можно было не бояться, что спросят на уроках, и Фат сразу после школы пропадал в городе до позднего вечера. Однажды он больше трех часов лежал в чьем-то огороде против дома Кесого в надежде увидеть Банника, но тот так и не появился. Фат схватил простуду, и Слива великодушно предложил ему платок «на время». Но Фат воспользоваться платком не захотел, а простуда его к утру кончилась.

В пятницу Слива наконец-то засунул Генкины послания в карманы пальто Лии и Тоси. Генка просидел все занятия как на иголках, боясь, что шестой «а» отпустят почему-нибудь раньше.

Классы распустили одновременно. Но Лия осталась в школе на репетицию хора — дожидаться ее было бы долго. А Тося вышла из школы, держа портфель… в обеих руках, перед собой.

Затея с письмами, к великой Генкиной досаде, провалилась. Слива советовал не отчаиваться, доказывал, что все идет как по маслу, что женщины такой уж народ — с одной записки их не проймешь, предлагал воспользоваться его стихотворением. Но Генка отказался.

— Тогда я сам кому-нибудь его пошлю, — сказал Слива и принялся думать, кому.

В воскресенье, словно предчувствуя, что день этот будет переломным для них, друзья поднялись чуть свет.

Народу на базаре было еще мало, и, чтобы не бросаться в глаза, пришлось выждать.

Снег уже почти сошел, и до того по-летнему чистым стало небо, что от горизонта до горизонта белого пятнышка в нем не найдешь.

— Трогаем… — скомандовал Генка, когда толкучка загалдела в полную силу.

Протискиваясь в толпе и незаметно озираясь по сторонам, они едва не проскочили мимо того, за кем охотились целую неделю.

У зеленого ларька с вывеской «Продтовары» стоял и тянул из кружки пиво тот самый мужик, что предлагал Генке тридцатку.

Друзей подвела его одежда. Ни один из них не учел, что носить полушубок в такую погоду значило бы умышленно обращать на себя внимание.

Мужик был в тех же болотных сапогах, дважды подвернутых до колен, но вместо овчинного полушубка на нем была серая телогрейка без двух верхних пуговиц и с разорванным хлястиком, концы которого — один длиннее, другой короче — мотались сзади, даже не связанные. Все эти детали Генка подсмотрел и запомнил, как истинный разведчик. На темно-коричневой кепке, что заменила мужику ушанку, Генка разглядел как особую примету масляное пятно.

А вот лицо у мужика было какое-то невыразительное: чуточку опухшее, как у всех пьяниц, с мешками у глаз и морщинами в уголках рта. Глаза тусклые, какие-то прозрачные и медленные.

Чтобы составить для себя этот сложный портрет, Генке хватило нескольких секунд, так как ребятам сразу же пришлось нырнуть глубже в толпу.

Фат сдвинул брови и тяжело дышал через нос. А Слива задрал голову — пришлось ударить его по макушке: хороша будет маскировка, если заламывать шею в сторону каждого, кто тебя интересует.

Слива что-то пробубнил, но челку со своего «великого» лба поднял и кое-как устроил ее под кепкой. Отдельные пряди тут же снова выскользнули на лоб, и, при необходимости, Слива мог бы вполне выдавать себя за идиота.

Оставаясь незамеченными, друзья видели, как мужик отправил в рот последнюю каплю пива, для чего перевернул кружку вверх дном, постоял возле окошка, словно, раздумывая, повторять или не повторять, отдал кружку продавцу и шаткой походкой пошел напролом через толпу.

Отскочить в сторону друзья не успели — мужик прошел буквально рядом с ними.

От него, как от пивной бочки, разило спиртным. Даже привычные ко всему торговки морщились. Но Генке, Фату и Сливе это было на руку.

Они, уже почти не остерегаясь, двинулись следом за мужиком.

Фат тихонько ругнулся.

Мужик повернул к играющим в три дамы и, заранее вынув из кармана мятую пятидесятирублевую бумажку, пошуршал ею перед глазами, чтобы лучше разглядеть.

— Ну, кто озолотиться, кто проиграть — налетай! — кричал парень, перекидывая карты с места на место.

Мужик остановился рядом, держа в руке заготовленную бумажку.

— Ну, где злодейка, честные товарищи? — кричал парень. — Здесь? Так… Точно! А ну, попробуем еще! Если буду так же играть — лучше сматывать удочки! Раз, два, три… Где? Ну, ты, дамочка… Здесь? Точно! Черт побери… Кто ставит? Для хорошего глаза — это дурные деньги! Сто?! Выкладывай без обмана! Вот мои сто… Раз, два, три… Не подведи, родимая, в казенном доме… Ваше слово. Что за растак твою… Слушай, двигай-ка ты дальше! У меня сторублевые не растут в кармане!

Генка глядел в спину таинственного мужика, почти не обращая внимания на игру. Лишь после того, как на табурет легли две сотни, он стал наблюдать за картами.

Выигрыш постороннего был редким событием. Генка поднял глаза от карт и замер. Потом побледнел, как тогда, во дворе у полковника. Машинально впился ногтями в ладонь Фата, схватил за рукав очарованного картами Сливу и потащил их в сторону от игроков, к закрытому по неведомой причине киоску «Союзпечати».

— Ты чего это? — упирался Слива. — А?

Фат пытался угадать, что случилось.

Генка отпустил их возле «Союзпечати», глубоко вздохнул всей грудью.

— Лицо! — жутким шепотом сказал Генка. — То лицо!

Фат и Слива, не понимая, в чем дело, немножко испугались.

— Помнишь? — заговорил Генка, нетерпеливо дергая Сливу за рукав и поминутно оглядываясь на игроков. — Помнишь, у полковника, когда он деньги давал, я привстал, сказал потом — померещилось?! Помнишь?

Слива на всякий случай закивал.

— Так вот, я думал, показалось тогда — лицо в окне! Краем глаза видел: вроде мелькнуло что-то! А теперь узнал — он! Этот, что выиграл сейчас, заглядывал тогда! Понимаете?! К полковнику заглядывал, когда мы сидели!

Фат медленно кивнул.

Щеки Генки постепенно розовели, потому что бледность была неестественным его состоянием, а Фат становился все бледнее, потому что всегда бледнел в минуты решимости.

Слива припомнил наконец, о чем говорил Генка, и, задрав голову, уставился на игроков.

Генка дернул его за рукав.

— Что тут халтура — это сразу ясно, — тихо, почти не разжимая губ, сказал Фат. — Свой выиграл у своего — это я знал: подстановка…

— Я тогда невзначай… — возбужденно повторил Генка. — Думал — померещилось! А теперь клянусь — он! Тот самый, что заглядывал.

— Уходит! — быстро предупредил Фат.

Генка уже овладел собой.

— Я за ним. Ты, Фат, бери мужика, а то он меня знает. Ты, Слива, оставайся, гляди за картежниками: кто будет подходить, кто выиграет, кто проиграет, куда кто из них пойдет потом… Словом, бегу!


Приключения Фата. Неожиданное вмешательство знакомой организации


Пока объекты их наблюдения находились рядом, Фат и Слива коротали время вдвоем.

Мужик в серой телогрейке и болотных сапогах не поставил свои пятьдесят рублей сразу после сотенного выигрыша, а, как и предполагал Фат, выждал, пока сыграют несколько желающих. Эти несколько, само собой разумеется, проиграли.

Охотников ставить на пиковую даму заметно поубавилось. Тогда мужик бросил на табурет свою мятую пятидесятирублевку.

Парень, метавший карты, одобрительно кашлянул по этому поводу. И… проиграл.

— Давай на все! — заплетающимся голосом сказал мужик.

И хотя на этот раз деньги ушли в карман парня, Фат больше не сомневался, что эти двое из одной шайки: мужик в болотных сапогах, как и тот, что взял сотню, играли в расчете на простаков.

Снова нашлись два или три охотника испытать глупое счастье, а мужик, равнодушно махнув рукой, опять побрел сквозь толпу к пивному киоску — заливать мнимый проигрыш.

Фат затаился под прикрытием широкой спины какой-то торговки.

Мужик не пил свое пиво, а смаковал. Перед каждым новым глотком отправлял в рот щепотку соли, щурился от удовольствия и как бы полулежал, опершись локтями о прилавок за спиной.

Потом направился к тиру.

Здесь Фату удалось пристроиться близко от него, и Фат слышал ворчание мужика по поводу ружей. Однако, поворчав, он достал деньги и сначала сделал пять выстрелов по вращающемуся кругу, ничего не выиграл, добавил Арсеньичу тридцатку и выбил два окошка в домике-мишени.

— Перебрал малость… — разъяснил он окружающим, когда третья пуля ушла в неизвестном направлении, и опять втерся в толпу.

Долго торговался с известной спекулянткой Мефодихой по поводу вязаных носков, а потом вдруг вытянул из-за пазухи кончик пуховой шали и спросил:

— Сколько дашь?

Внутренне Мефодиха наверняка встрепенулась, но виду не подала. Шерстяные вещи были ее главной монополией. Она думала, что нарвалась на простака, но мужик знал цены, и они базарили по поводу каждого рубля минут двадцать. Наконец пуховая шаль перекочевала в бездонную сумку Мефодихи, а тугая пачка новеньких десяток — в карман мужика.

Фат не отставал от него ни на шаг. Раза два еще мужик, «обмывая» выручку, прикладывался к пиву, раз чокнулся с базарным пропойцей Митей стаканчиком водки и, напевая себе под нос, даже мысли не допускал, наверное, что за ним следят.

Фат исколесил базар вдоль и поперек. Мужик оставался на толчке до тех пор, пока не начали расходиться самые стойкие торгаши.

И лишь на улице Фат понял, что мужик не так прост, как это могло показаться.

Надежда на то, что он сразу отправится по какому-нибудь адресу, не оправдалась.

Мужик шел-шел прямо — в сторону выселков, потом вдруг свернул на полпути и зашагал на татарку, хотя от базара до татарки был другой, более короткий путь.

Но и здесь он ни к кому не зашел. Попетляв кривыми улицами татарки, он (опять мимо базара!) двинулся на левый берег.

Фат стал осторожнее и пробирался где огородами, где быстро перебегая от дома к дому.

На противоположный берег Быстряка можно было попасть через один-единственный мост, который летом служил пятиметровой вышкой для заядлых ныряльщиков.

Пришлось ждать, пока мужик прошагает своей неторопливой пьяной походкой по бревенчатому настилу и затопает дальше, по улице Сакко и Ванцетти на той стороне.

Положение Фата оказалось до невероятности глупым, когда, перебежав мост, он увидел, что мужик повернул и теперь идет навстречу ему.

Фат шмыгнул за угол ближайшего дома — благо, дома подступали здесь к самому берегу. А мужик спокойненько прошествовал через мост в обратном направлении. Боясь обратить на себя внимание, Фат не рискнул гнаться за ним в открытую. На мосту, как назло, всего три человека — за спинами не спрячешься…

Однако на этот раз ему повезло.

Фат услышал гудение мотора, и план его созрел. Допотопная, с погнутыми фарами трехтонка на подъезде к мосту чуть сбавила ход. В кузове никого не было. Фат покинул свое укрытие и мгновенно повис на заднем борту, так что заметить его через заднее окошко кабины нельзя было. Теперь Фат даже радовался, что все получилось именно так.

Машина благополучно доставила его на правый берег. И опять замаячил перед Фатом разорванный хлястик…

Но когда мужик свернул в пустынный Бурьянов переулок, Фат решил пробраться огородами, чтобы остаться незамеченным, а заодно и сократить себе путь: забежал в случайные ворота, перелез через чей-то забор, утихомирил маленькую лохматую дворняжку, пересек дымившийся на солнце огород с кучами прелой ботвы в бороздах и уже притаился за штабелями кизяка в угловом дворе, одним глазом через щелку оглядывая переулок, как вдруг чья-то сильная рука больно сжала ему плечо.

— Ты что здесь делаешь?

Фат рванулся и уже хотел вцепиться в эту руку зубами, но увидел милиционера перед собой и сделал безразличное лицо. Его неожиданный противник был высок и могуч — вступать с ним в единоборство было явно не по силам Фату.

— Играю! Что делаю! — сказал Фат.

— По чужим дворам играешь? Я за тобой от самого моста наблюдаю. Ты не из тех ли, приятель, что железнодорожника вчера избили? А ну, идем-ка…

Фат выдернул руку.

— Кто-то избивает, поймать не можете, а я буду идти с вами!

Милиционер стиснул ему локоть и вывел со двора через калитку.

— Идем, идем…

Фат метнул взгляд в одну сторону, в другую — мужика нигде не было.

— Отпустите! — снова рванулся Фат. — У меня своих дел хватает — с вами ходить! Может, у меня сейчас как раз самое главное дело!

— Если будешь трепыхаться, — сказал милиционер, — поведу до самого отделения вот так… за плечо. Если будешь идти спокойно, пойдем рядом, вроде встретились знакомые — и гуляем. Понял? Не вздумай бежать.

— Идемте быстрей тогда! — обозлился Фат.

Но милиционеру спешить было некуда.

Пока шли, пока в приемной милиции Фат ждал вызова к дежурному, пробежало много минут.

А дежурным оказался тот самый капитан, что приезжал к убитому полковнику.

— О! — обрадовался он при виде Фата. — Старый знакомый! За что тебя?

— А я откуда знаю, за что! — ответил Фат. — Цапают на улице кого попало да еще плечи жмут! А кого надо цапнуть — гуляют!

— Кто гуляет? — спросил капитан.

— Все! — сказал Фат. — Корявый гуляет! И другие…

— Ну, может, они не все время будут гулять… — Капитан засмеялся, что еще больше не понравилось Фату. — Сержант! — крикнул капитан в дверь. — За что вы его взяли?

— Да вот, товарищ капитан, лазал по дворам… Я решил на всякий случай, думаю: из тех, может, из вчерашних…

— За этого я ручаюсь, сержант. Он не из тех. И впредь не ведите в милицию кого попало… Выпустите его.

Фат даже не попрощался, выходя из кабинета.

На улице он что было мочи пустился бежать назад, к Бурьянову переулку, метнулся в одну сторону, в другую… мужика в болотных сапогах нигде не было.

— Ми-ли-ция! — неистовствовал Фат на третьем этаже бывшего мужского монастыря, рассказывая о своих приключениях. — Кур ловить — и то умеючи надо! Так хорошо шло все!.. Ведь он, гад, следы запутывал! Теперь ищи ветра в поле… Сидят, хаханьки разводят!

Но ругаться Фат мог сколько угодно, а мужика в болотных сапогах надо было искать заново.


Результаты наблюдения Сливы


Пост у карт подходил Сливе как нельзя лучше.

Прятаться целый день в толпе сменяющихся посетителей было глупо — это сразу же вызвало бы подозрение. Слива не заметил, когда выбилась у него из-под кепки челка, и стоял, задрав голову, буквально в двух шагах от парня, который метал карты, лишь время от времени меняя свою позицию, когда его толкали в бок или в спину.

Парень, худой, щербатый, в потертой кожанке и в шляпе с изогнутыми во всех направлениях полями, настолько привык к присутствию Сливы, что даже подмигнул ему в короткой передышке между клиентами:

— Учишься?

Слива с готовностью кивнул.

— Ну, гляди, учись! Все кусок хлеба на старости лет! — Показывая щербатые зубы, парень захохотал. — Эй, отчаянные, налетай, кто озолотиться хочет! Ловкость рук, никакого мошенства! Все на ваших глазах, товарищи!

Торчать весь день на одном месте было, в общем-то, скучно. Слива часто и грустно дул в свой платок. Даже развернул его и сложил заново, поскольку две прежние стороны осьмушки сделались уже черными от карманов.

Люди подходили и уходили, оставляя щербатому парню две-три десятки. Но большинство подолгу держали руку за пазухой, то чуточку вынимая ее, то засовывая глубже, краснели, топтались на месте и делали то шаг вперед, то шаг назад.

Те, которые, повернувшись, уходили прочь от карт, начинали вдруг радостно улыбаться, как будто деньги, что остались у них в кармане, — не собственные, а дареные.

Мимо прошел Сергей Васильевич с Аркашей, сыном заведующего базаром. Предмет Сливиного поклонения был, как всегда, красив и недоступно равнодушен.

Из-под бинта на левой руке у Сергея Васильевича высовывались одни пальцы.

— Куда вы с отцом смотрите… — сказал Аркаша Сергею Васильевичу, не глянув на щербатого парня и все-таки заметив его.

Сергей Васильевич круто повернулся.

— А ну марш отсюда! — крикнул он так, что парня будто подняло ветром в воздух. — Последний раз предупреждаю! Чтоб духу не было!

Слива обрадовался, что пришел конец игре. Но едва Сергей Васильевич и Аркаша сделали шаг в толпу — щербатый, подмигнув Сливе, опять уселся на свою скамейку и привычным движением перекинул карты с места на место.

— Начальство обязано следить за порядком, — объяснил он Сливе, — мы обязаны слушаться и делать свое дело! — Парень опять засмеялся. — Ну, кто хочет озолотиться! Ловкость рук и никакого мошенства!

Все это тянулось почти до закрытия базара.

Лишь после того как щербатый сунул карты за пазуху, Сливе немножко повезло.

— Ну-ка, малый! За ученье деньги платят! Бери амуницию!

Слива не заставил уговаривать себя. Подхватил табурет и скамейку, воззрился на щербатого в ожидании новых приказаний.

— Куда бы нам сбагрить это на пару дней… — вслух прикинул щербатый. — Двигай за мной! Машутка! — постучал он в дверь зеленого ларька, что примыкал одним боком к тиру.

Машутка выглянула.

— Прими на хранение. Век благодарен буду.

Но Машутка, лет пятидесяти — шестидесяти, разразилась такими длинными проклятиями, что Слива на месте щербатого тут же удрал бы: «Одному то, другому то!.. Черти окаянные!..»

А щербатый дождался, когда она выдохнется, и сунул табурет со скамейкой в приоткрытую дверь.

— Последний раз, Машок. Клянусь честью старого жулика.

Женщина хлопнула дверью. Но табурет и скамейка остались у нее.

— Порядок, — заключил парень и, достав из кармана рублевку, дал ее Сливе. — На конфеты.

Слива хотел было заявить, что он не нищий, но вовремя вспомнил про конспирацию и с рублевкой в руке рассеянно уставился в спину парня.

А тот задержался у тира.

— Честь труду, Арсеньич!

— Здоров… — будто нехотя отозвался Арсеньич.

— Не пойдешь — по махонькой?

— Нет. Со вчерашнего не пью.

— Как знаешь.

— Да, — сказал Арсеньич, — Купец велел к Толстому зайти.

Слива замер, чувствуя, что подслушал наконец что-то существенное.

— Лады! — беззаботно отозвался щербатый. — Время будет — зайдем. Во! — показал он на Сливу. — Смена подрастает! Золотые ребята!..

Слива шмурыгнул носом и пошел домой. От ворот монастыря он видел, что его «учитель» направился к одному из открытых еще ларьков.


Дроля


Раньше Генка ни разу не видел этого человека на базаре. Либо он редко появлялся там, либо делал это незаметно. Торгашей Генка знал всех, и знал таких, как Банник, — они толклись в очередях около магазинов и обязательно собирались где-нибудь неподалеку от вокзала к семи часам вечера, когда приходил единственный пассажирский поезд.

Генке хотелось еще раз как следует разглядеть лицо неизвестного, но до поры до времени он решил благоразумно воздержаться от этого, стараясь не выпускать из виду широкую, туго обтянутую новеньким черным бушлатом спину. Такая же новенькая, с черным верхом и с козырьком, обрезанным до нескольких миллиметров, фуражка едва держалась на круглом затылке неизвестного. Бушлат и фуражка были, видимо, куплены с рук у какого-нибудь «рэушника», потому что эмблемы отсутствовали, да и годами Генкин подопечный уже давно перерос ремесленников. Было ему лет около тридцати.

Возбуждение, что овладело Генкой в первые минуты, уже прошло, однако напряжение осталось, и Генка с утроенным вниманием подмечал каждую деталь в неизвестном: от сильной короткой шеи, которую теснил воротник бушлата, до начищенных кремом сапог «гармошкой» и слегка прихрамывающей походки (хотя это почти нельзя было разглядеть в неторопливой поступи незнакомца).

Выиграв сотню, он не стал задерживаться на базаре. Должно быть, так он поступал всегда, чтобы не примелькаться. Генка едва поспевал за ним, когда он пробирался через толпу к выходу, тем более что Генка не забывал об осторожности и шел как бы сам по себе, немного стороной, задерживаясь около разложенных на земле товаров и нарочито озираясь на каждый призывный крик торгашей, как делал он это раньше.

У выхода незнакомец остановился, чтобы купить «беломор». Глянул на яркое солнце, снял фуражку, подставив голову под теплые лучи, и, держа фуражку в руке, закурил.

Генка тем временем вышел за ворота и втерся между лошадьми на стоянке подвод.

Разглядел походя, что волосы у незнакомца светлые, почти желтые, — они как бы искрились на солнце, а глаза — какие-то зеленоватые и тоже светлые. Никто с ним не поздоровался, никто не задержал, чтобы поболтать.

Генка боялся, что парень повернет обратно в толпу, но оказалось, что он рассчитал правильно, и, когда неизвестный с фуражкой в руке зашагал по направлению к выселкам, Генке ничего не стоило пойти той же дорогой, держа руки в карманах телогрейки, перепрыгивая многочисленные лужи и небрежно пиная случайные камешки.

Сердце у Генки, в общем-то, колотилось изо всей силы, и если бы кто-нибудь проследил за Генкой, заметил бы, что «небрежность» его немножко взвинченная. Но, к счастью, никто не обращал на него внимания.

Дом незнакомца (улица Степная, № 8) оказался в самом конце ближних выселков. За Степной начинался большой пустырь, куда зимой возили на лошадях мусор, а за пустырем — дальние выселки.

Степная была едва ли не самой широкой улицей в городе. Вдоль домов по ней росли тополя, а сама улица зарастала летом зеленой травой и представляла собой настоящее раздолье для футболистов.

Вот и на этот раз, к великому Генкиному удовлетворению, прямо против дома незнакомца по едва проклюнувшейся зелени гоняли резиновый мячик десятка два орущих на разные голоса дошколят.

Удовлетворительным надо было полагать не одно то, что они носились прямо против дома неизвестного, но и то, что это были дошколята: с таким количеством сверстников из чужого района Генка предпочел бы не встречаться.

Дома по Степной стояли на значительном расстоянии друг от друга, словно бы наслаждаясь и гордясь простором, которого не дано было иметь домам на других улицах. Между большинством дворов, каждый из которых был огорожен со всех четырех сторон, имелись проходы в сторону пустыря и тропинки между частными огородами.

Ворота и калитка дома № 8 были распахнуты настежь, словно для того, чтобы солнце и теплый ветер быстрее просушили двор с двумя сараями и узкой дверью в противоположном от улицы заборе. Дверка эта вела в огород, но Генка отметил и ее на всякий случай.

Во дворе на завалинке сидела, опершись обеими руками о палку, старушка, дряхлая и сгорбленная, в тяжелой клетчатой шали, бахрома которой свисала почти до земли.

Генкин неизвестный что-то сказал ей, она закивала головой. Тот скрылся в доме. Потом вышел уже без фуражки и бушлата, в одной легкой рубашке, заправленной в брюки, отомкнул сарай, выкатил во двор несколько тяжелых колодин и, легко орудуя колуном, будто играючи, развалил надвое первую из них.

Генка, пристроившись на лавочке с противоположной стороны улицы, подумал, что против такой силы трудно было выстоять однорукому полковнику, даже с шашкой… И Генка зябко поежился.

Мимо него пролетали галдящей оравой дошколята, но все внимание Генки занимал двор дома № 8, где, загадочный и жутковатый в своей загадочности, работал колуном неизвестный. Между ним и Генкой было метров семьдесят. Но Генка видел, как раскраснелись щеки дровосека, и мог бы поклясться даже, что тот весело насвистывает про себя, то высоко поднимая, то опуская тяжелый колун.

Разлетелось последнее полено. Незнакомец отбросил колун, часть дров сложил около сарая, остальные большими охапками внес в дом. Потом вышел из ворот с двумя пустыми ведрами в руках.

За воду здесь не платили, потому что можно было рыть колодцы.

Неизвестный прошел близко от скамейки, на которой сидел, бросая в землю как бы для тренировки свой перочинный ножичек, Генка. И Генка теперь ясно увидел, что неизвестный улыбается — то ли солнцу, то ли каким-то своим мыслям.

Эта беззаботная улыбка привела Генку в смятение: лицо человека, за которым он следил, не вызвало теперь в нем ни малейших воспоминаний! Генка растерялся, обдумывая ситуацию.

А когда неизвестный прошел в обратном направлении, Генка мог бы уже твердо сказать, что раньше никогда не видел этого лица. Да он и в самом деле не видел! Иначе бы он сказал это еще капитану во время допроса… Но был какой-то один короткий миг в то время, когда они сидели в комнате, который запечатлелся в Генкиной памяти, хотя он вроде и не разглядел ничего.

Потом этот миг повторился… Именно так! Он повторился, когда неизвестный сгребал пятерней две сотенные бумажки с табурета: свою и выигранную. Тогда он не улыбался: губы его были приоткрыты, белесые брови чуть приподняты, и в каждой черточке лица виделось напряжение. Именно тогда Генкина память воскресила то мимолетное видение за окном, а не раньше и не позже!

Но, как ни утешал себя Генка, чувство уверенности пропало.

Отодвигаясь на край скамейки, когда мимо шел неизвестный, Генка чуть не столкнул на землю махонького пацана, что пристроился на лавке рядом с ним в то время, когда Генка раздумывал над возможной ошибкой.


Лишь теперь, невольно вздохнув после пережитого напряжения, Генка обратил внимание на своего соседа, который не сидел, а ерзал, насупившись и с ненавистью глядя из-под большущей кепки на играющих. Пацан был лет семи-восьми от роду.

По огромным кожаным рукавицам, кепке и обильной грязи на всех частях тела Генка догадался, что это бывший вратарь.

— Эй, Танкер Дербент! — крикнули пацану из дальних ворот. — Дай рукавицы на время!

— Не дам! — со злой решимостью заявил Танкер Дербент, видимо давно привыкший к своему необычному прозвищу.

— А сам почему не играешь?.. — спросил Генка, чтобы завязать разговор.

— Выгнали, потому не играю! — с яростью отозвался Танкер Дербент. — Гол пропустил — вот почему! На Юшку поглядел, а эти озерские — с мячом! Будто нельзя на своего поросенка поглядеть!

Генка помолчал.

— Что это за старушка вон во дворе?

— А Дролина мать! — ответил Танкер Дербент, не оборачиваясь и явно болея не за свою, а за чужую команду. — Ворожка. Так ей и надо.

— Какой это Дроля?

— А что по воду ходил — какой! Один Дроля здесь!

— Что его, так зовут, что ли?

— Не знаю я, как зовут! — огрызнулся не расположенный к беседе Танкер Дербент. — Дроля — и все.

— А почему — ворожка? Почему так ей и надо?

— Потому что колдуньей была — вот! Ее и согнуло. Что ты — не знаешь? — Пацан оглядел Генку теперь уже с некоторым любопытством: откуда, мол, чудо такое, что ничего в мире не знает?

— Я из военного городка, — соврал Генка.

— А! Корову заговорила у нас, и корова сдохла! — разъяснил Танкер Дербент. — Мать говорила. Вот ее и согнуло. Ур-ра! — вдруг заорал Танкер Дербент: мяч влетел в ворота его команды.

Генка поднялся. Его недолгие сомнения прошли, и опять, как тогда, на базаре, явилась какая-то слепая убежденность в Дролиной причастности к убийству, хотя оснований для такой убежденности и не было уже…

Решил, что долго засиживаться на одной и той же скамейке нельзя, и целых полдня изучал окрестности Дролиного дома, наблюдая при этом за каждым прохожим, которые появлялись на Степной довольно редко. В ворота дома № 8 за все время не вошел ни один человек.

Генка сделал большой круг через пустырь в обход участка дома.

Попасть к Дроле можно было с улицы и со стороны огорода, через дверцу в заборе (правда, такие дверцы имелись почти в каждом дворе). Генка решил учесть этот вход на будущее.

Еще он отметил для себя, что днем наблюдать за Дролиными владениями трудно — уж слишком пустынна Степная улица. А в темноте можно сесть хоть на ту же лавочку — и ни одна живая душа тебя не увидит, или забраться в соседний огород, чтобы следить за проходом со стороны пустыря.

Да, подозрения Генкины остались, но они ничем пока не были подтверждены…

Над крышей Дролиного дома скоро заголубел дымок, ворота и калитка закрылись, как бы давая этим понять, что уходить Дроля не собирается, а гости к нему не являлись…

Обо всем этом Генка подробно рассказал на триумвирате в бывшем монастыре.

Утаил он от своих друзей лишь одно: то, что белый, с небольшим садом, с резными наличниками на окнах и деревянной, точно кружева, резьбой по кромке зеленой крыши дом Тоси Беловой находится в каких-нибудь полутора кварталах от дома Дроли. И Генка, чтобы не примелькаться дошколятам на Степной, время от времени заглядывал на Калужскую улицу, что шла ближе к центру, параллельно Степной.

Здесь ему тоже не повезло. Впрочем, если бы Калужской он уделил хоть сотую часть того внимания, что уделял Степной, возможно, его набеги сюда оказались бы и не напрасными.


Некоторые итоги. Дальнейшее распределение обязанностей


Итоги были малоутешительными.

Один Слива неожиданно для Генки и Фата ухватился за какую-то нитку.

Но людей по кличкам Купец и Толстый они не знали, их еще предстояло найти. Среди завсегдатаев базара таковых не было.

Фат упустил мужика в болотных сапогах.

Генка узнал кличку и местожительство своего подопечного, но в дальнейшем его поведении ничего подозрительного не обнаружил, а кроме того, и сам начал сомневаться в прежней своей догадке…

Круг людей, которые могли быть (а могли и не быть) причастны к убийству, расширился, а результатов пока ни на грош.

— Не этот бы милиционер… — продолжал злиться Фат.

— А может, зря мы — за Дролей? — глубокомысленно спросил Генку Слива.

Генка промолчал. У него не было доказательств. Все, что он мог привести в свое оправдание, основывалось на расплывчатом «показалось»: «показалось тогда…», «показалось потом…»

— Все равно Дроля знает щербатого! — вступился за Генку Фат. — Я здесь тыщу лет — на базаре. И про карты эти мать говорила: когда надо щербатому — у него дамы пиковой вовсе нет на табурете!

Генка и Слива не поверили. Но Слива спорить не стал, а Генке спорить было невыгодно.

— Ладно! — сказал Генка. — Давай, Слива, твой блокнот. Запишем.

Итоги сводились к следующему.

Мужик в болотных сапогах. Личность не установлена. Но знаком со щербатым и Арсеньичем. Вдобавок сразу от базара он направился по дороге к выселкам, где живут Дроля и Банник. Возможно, он заметил Фата.

Щербатый парень. Базарный постоялец. Игрок. Знает Арсеньича, Дролю, мужика в болотных сапогах, Купца и Толстого. Отношения между ними неизвестны.

Арсеньич. Как и щербатый, знает всех, кроме Банника. Хотя возможно, что оба знают и его.

Дроля. Знает щербатого. Генка считает, что он заглянул к полковнику (но это под вопросом).

Купец. Им, кроме щербатого и Арсеньича, может быть каждый из перечисленных выше. Но скорей всего — какая-то новая, еще неизвестная личность.

Толстый. То же самое.

Банник. Исчез недели три назад. Где находится — вопрос.

Кесый. Известен от пяток до макушки. Но следить за ним труднее, чем за любым взрослым, потому что он сразу обратит на это внимание.

Итак: восемь человек. Из них до следующего базара один Дроля мог быть взят под наблюдение.

Генка покрутил свою кепку.

— Вот это да…

— Я буду искать мужика, — сказал Фат.

— В Дролином доме два выхода, — сказал Генка, — надо следить вдвоем.

— А я? — сразу выставился из-под челки Слива.

— Ты будешь искать щербатого. Так и запишем… — Генка записал. — Вы теперь вроде знакомых. Если и столкнешься с ним — ничего страшного. Рубль давай сюда. Это в общую казну. У кого карманы дома не проверяют?

— Я спрячу. — Фат взял рубль себе. — А как же с мужиком? Пусть гуляет?

— Мужик, если приметил тебя, увидит опять — будет еще хуже. Понял? А нам надо убедиться насчет Дроли… — Генка опять яростно крутнул кепку. — Ну, вот: то я вроде сомневаюсь, а то прям — стоит у меня перед глазами это окно! Понимаешь?

— Ладно, — сказал Фат. — Дроля тоже шишка… Лично я убежден.

Распределив таким образом обязанности и основав рублем, заработанным Сливой, казну, на полчаса разошлись.

Потом Слива отправился путешествовать по городу со строгим наказом глядеть во все глаза и подолгу «не зевать на афиши», а Генка с наступлением сумерек повел Фата к дому Дроли.

Луны не было, и, как только потухла узенькая полоска зари на горизонте, быстро загустела темнота.

Все это время друзья выжидали на почтительном расстоянии от дома № 8.

Распрощались уже в совершеннейшей темноте.

Фат через пустырь по тропинке между усадьбами пробрался в соседний с Дролиным огород и лег прямо на влажную землю за жердяным забором. Сырость первое время не чувствовалась, но чуть позже пришлось то сидеть на корточках, отогреваясь, то опять ложиться, когда немели ноги.

Хозяйская собака немножко полаяла во дворе и стихла.

Генке было проще. Он забрался в палисадник углового дома, наискосок от дома № 8, и за частым штакетником мог чувствовать себя свободнее. Сквозь щелку в ставнях едва пробивался свет, и увидеть Генку хозяева не могли.

Связи между приятелями не было, договорились поэтому действовать пока на свой страх и риск — то есть каждый ориентируясь на собственные возможности, но ни в коем случае не рисковать напрасно.

Встречу Генка назначил на Калужской, когда погаснет единственная около дальних выселков электрическая лампочка на столбе. Уличный свет во всем городе отключали в половине двенадцатого — в двенадцать.

Мимо Генки в одном и в другом направлении прошло за все время человек двадцать. Но дом № 8 никого не интересовал. Он стоял как вымерший, — темный за ставнями и молчаливый.

Встретились в двенадцать часов продрогшие до того, что зуб на зуб не попадал. Вечер пропал зря.

Всю дорогу до дома бежали и немножко этим согрелись. Слива поджидал их. Но путешествие его оказалось таким же безрезультатным.

И второй вечер не дал им ничего нового… А в среду…


Казна растет


В среду Слива наколдовал себе своим подозрительным насморком что-то похожее на ангину.

Если учесть, что в первую половину дня среды, то есть в то время, когда приятели должны сидеть на уроках, на базаре шумит точно такая же, как в воскресенье, толкучка, то станет понятным, что ангина Сливы была драгоценнее всех насморков на земле.

Хорошо быть болезненным.

Долго объяснять Сливе его задачу не пришлось. Генка, забежав утром и выслушав объяснение Сливиной матери, что болезни происходят от долгих блужданий по вечерам, незаметно ткнул пальцем в сторону базара.

Слива кивнул, выглядывая из-под одеяла. Уж до начала занятий он пролежит — на то и везет человеку, чтобы не упускать везенья.

В школе Фат и Генка сели за одну парту, гадая потихоньку, увидит Слива кого-нибудь, или ему просто-напросто не удастся сбежать из дому.

К занятиям они на этот раз чуточку подготовились и почти хотели, чтобы их вызвали к доске. Но, как оказалось, труд их пропал даром.

Мысли обоих на предпоследнем уроке вертелись то вокруг Сливы, то вокруг мужика в болотных сапогах, то около дома № 8, где проживал Дроля…

А на переменке вбежала принаряженная Тося с красными полосками председателя на рукаве и, потряхивая своим голубым бантом, объявила, что после уроков состоится сбор: выборы делегатов на городской слет.

На лице Фата появилось кислое выражение.

— Всем быть обязательно! — сказала Тося и глянула почему-то на заднюю парту, словно бы только здесь могли скрываться желающие убежать.

«Это быстро», — написал Генка на оборотной стороне тетради по алгебре.

Фат прочитал и не ответил.

Во время голосования они сидели на самой последней скамейке, но дружно тянули руки за каждую новую кандидатуру еще до того, как начинали голосовать остальные. Это чтобы их присутствие было замечено, раз уж они пришли.

Своих фамилий, как и следовало ожидать, ни тот, ни другой не услышал.

Генка боялся, что выдвинут Сливу, который почти напросился, говоря тогда с Тосей о первомайском транспаранте. Но Генкино опасение оказалось напрасным. Избрали других, и опять Лию с Тосей.

А вот что тем временем происходило со Сливой.

Туго обмотав горло бинтами и ватой, Слива часам к двенадцати дня доказал матери, что больным совершенно необходим свежий воздух, и даже нашел в учебнике по литературе какую-то цитату в подтверждение своей правоты.

Мать не выдержала и разрешила прогуляться «одну секунду».

И скоро Слива уже толкался на базаре, выискивая знакомые лица. Теперь ему не надо было то и дело задирать голову, так как толстый медицинский ошейник вовсе не давал опускать ее.

Дроля, возможно, и появлялся на толкучке, но Слива в прошлый раз как следует не разглядел его.

Банника не заметил.

Вдруг показалось, что мелькнул впереди мужик в телогрейке с разорванным хлястиком, но Слива его тут же потерял. Ничего не оставалось, как вернуться на прежний пост — у карт.

— Салют студенту! — радостно приветствовал его щербатый. — Не учишься разве?

— Учусь, — ответил Слива. — Горло заболело.

— Фортуна помогает! Это правильно… На базаре часто бываешь?

— Бываю, — неопределенно ответил Слива. И показал на бывший монастырь: — Живу вот здесь.

— Тогда ясно! — ответил парень, как будто его вполне удовлетворило объяснение Сливы. — Гляди пока. Скоро я сматываю удочки.

И Слива глядел.

Потом щербатый, посмотрев на тяжелые карманные часы, решительно убрал карты и поднялся.

— Бери! — кивнул он на табурет и скамейку, как если бы договорился уже, что Слива будет постоянно носить их за ним.

Пятидесятилетняя Машутка не впустила их на этот раз, с трудом подыскали другой киоск.

Принимая от щербатого парня новую рублевку, Слива уже не мучился угрызениями совести: не для себя ведь — для общей казны, на общее дело.

— Хочешь заработать еще пару хрустов? — неожиданно спросил парень.

Слива заморгал.

Щербатый снова поглядел на часы.

— У меня сейчас есть еще кое-какие дела… А вот, ну примерно как начнет темнеть, приходи на угол Капранова и Салавата Юлаева… Знаешь? Надо тетушке отнести кой-что, а мне несподручно. Лады?

Слива кивнул, насколько это позволял ему ошейник.

— Ну и добро. Пока!

Слива думал, он опять побежит к Арсеньичу, но щербатый пошел сразу на выход. Возможно, потому, что возле Арсеньича еще толпился народ.

Занятый мыслями о предстоящем вечере, Слива забыл даже на всякий случай потолкаться еще между спекулянтами.

Поглядел от ворот на улицу, по которой должны были вернуться из женского монастыря Генка и Фат, сходил домой, чтобы отметиться у матери в собственном благоразумии. Но матери — его и Генкина — скоро ушли на завод во вторую смену, и впереди у Сливы появились девять часов абсолютной свободы.

Он ждал друзей у ворот.

Прошли, по его подсчетам, все сроки, а Генки и Фата не было.

Запыхавшиеся избиратели появились, когда Слива уже отчаялся увидеть их.

Свое опоздание Генка и Фат объяснили в нескольких словах.

— Я так и знал, — комментировал Слива. — Тоську изберут, Лийку… Да… — споткнулся он, глянув на Генку. — В общем-то, правильно. Но я заранее знал… — Слива хотел распространиться по поводу своей прозорливости, Фат перебил его:

— Говори, что видел. Это потом.

— А-а… — протянул Слива, сразу возвращаясь к загадочному предложению щербатого. — Вот. В казну. — Он протянул Генке свой рубль, Генка передал его Фату. — В общем, сегодня я поработал за троих… — начал Слива и с многочисленными подробностями рассказал о своем дежурстве возле щербатого.

Фат сдвинул брови. Генка взад-вперед покрутил свою кепку.

— Тетушка… — сказал Фат. — Какая же она у него, тетушка, что надо в темноте навещать?.. Я пойду за тобой.

Слива подумал немного, поморгал из-под челки.

— Нет. Заметит — мне же хуже будет.

Сливина осторожность иногда оказывалась благоразумной.

— Не побоишься?.. Если один? — спросил Генка.

— А что мне? Я — за деньги! Я ничего не знаю. А там — в казну или для себя — кому какое дело?

Тут Слива был прав. С одной стороны, будущее предприятие казалось загадочным, а с другой — все могло быть именно таким, каким представил это щербатый.

— Ну, давай, — благословил Генка. — Хотя нет — рано еще…

— Рано, — согласился Слива.

— А мы? — спросил Фат. — К Дроле?

Генка помялся.

— Катя одна дома… Идемте навестим хотя, а то батька мне…

И Генка первым двинулся по направлению к лестнице. Слива вторым. Фат, мрачный, завершал процессию: «Даст бог людям сестер — одна морока… Нянчись с ними, нянчись… А дела стоят».

Катя сидела с ногами на подоконнике, глядя во двор в щелку между занавесками.

Она всегда, оставаясь одна дома, убирала подальше от окна табуреты, чемоданы, материну швейную машинку — словом, все предметы, по которым могли подняться к ней таракан или мышь; сама, поджав ноги, взбиралась на подоконник и несколько часов подряд, не отрываясь, глядела в окно. Потому что боялась глядеть в комнату: тени лежали под кроватями, под столом, через всю комнату — от фанерной перегородки между двумя кроватями, и, если не отвлечься, всюду слышались шорохи.

— А почему вы так долго? — спросила она, соскочив на пол.

Генка вздохнул.

— Ко мне не подходи, — предупредил Слива, усаживаясь на табурет у входа. — Я больной.

— Почему же ты не лежишь?

— А больным тоже ходить надо.

Фат, оглядев комнату, пристроился рядом со Сливой.

— Кать… — сказал Генка. — Может, ты посидишь еще одна?

Радость с Катиного лица как ветром сдуло.

— Долго?.. — спросила она.

— Ну, может… Ну, час… Ну, я не знаю, как.

— Ты, это, оставайся. Сегодня мы одни… — вдруг сказал Фат. Мол, обзавелся сестрой, так не отлынивай от своих обязанностей. — Пойду почитаю немного к завтрашнему. А ты жди нас — расскажем, если что…

И они ушли со Сливой, оставив Генку в этот полный событий вечер коротать время с Катей.

Часа через три он уложил ее спать, а сам занял ее место у щелки между занавесками.


Слива укрепляет дружбу


Фат посоветовал Сливе на прощание:

— Случай чего — беги. Не оглядываясь. Это самое верное. Ботинки заранее расшнуруй. Сбросишь — никто не угонится.

Слива так и сделал. Ботинки, правда, стали при этом немножко хлябать. Но пока Слива шел от бывшего монастыря до места встречи со щербатым — научился вовремя подгибать пальцы ног и почти перестал стучать каблуками.

Дом щербатого двумя окошками глядел на улицу Капранова, двумя — на Салавата Юлаева. Калитка была со стороны Капранова. Но Слива не успел постучать. Открылась парадная дверь, которая обыкновенно во всех домах бывает намертво заколочена.

— Пришел? С тобой можно иметь дела, малый!

Щербатый говорил вполголоса, и Слива заметил, как быстро взгляд его метнулся сначала в одну сторону улицы, потом в другую.

В парадном больше никого не было.

Щербатый выволок на единственную ступеньку крыльца два объемистых мешка. К каждому из них были приделаны веревки наподобие лямок у рюкзака.

— Давай я тебе пристрою. Не боись — они легкие!

Слива подставил спину.

Мешок действительно оказался нетяжелым.

«Тряпки»… — легко определил Слива и глянул на своего работодателя.

— Я вперед, — сказал щербатый, — а ты помаленьку — за мной!

И щербатый легкой, бесшумной походкой двинулся по улице Салавата Юлаева.

Первое время Слива не чувствовал веревок. Но потом они стали резать плечи, тем более что сгорбиться как следует он не мог из-за «ошейника». От ходьбы стало жарко и даже пропала боль, которая весь день сжимала горло. Теперь Слива каялся уже, что расшнуровал ботинки, — на сгибание и разгибание пальцев уходила такая масса энергии, что ее хватило бы еще на два мешка.

Щербатый вел его не прямым путем, а все время петляя, сворачивал то в один, то в другой переулок. Будто бы за год Слива не изучил город!

Но пока шли центром, Слива безошибочно определял названия улиц, а уже на татарке — это Слива еще заметил — ему пришлось ориентироваться по случайным приметам. Кривые и темные улицы татарки были незнакомы Сливе. Их как свои пять пальцев знал Фат. И когда щербатый у чьей-то калитки сбросил мешок на землю, Слива тут же запомнил, чтобы сообщить Фату: «Свернули около трансформаторной будки, по деревянным мосткам прошли через овраг… Напротив дома — колодезный журавель и два тополя: правый чуть выше левого…»

— Вот и вся недолга! — весело объявил щербатый, помогая Сливе освободиться от ноши, тяжесть которой удесятерилась за полтора часа ходьбы. — То-то обрадуется тетушка!

Он легонько постучал щеколдой.

Невидимая, отворилась дверь.

— Те-тя! — позвал щербатый.

— Сейчас, сейчас… — ответил мужской голос.

Калитка открылась, и, готовый к любым неожиданностям, Слива увидел перед собой торгаша, что недавно предлагал французские подштанники.

— А тетя где? — спросил щербатый.

— Уехала на денек… Свояченица заболела что-йт…

— Сеструха ваты прислала на одеяло да кое-что из тряпок — я и не глядел даже.

— А этот герой откуда? — кивнул торгаш на Сливу.

— Это помощник! Золотой парень! — Щербатый похлопал Сливу по макушке. — Приболел малость.

— Ботинки что-то расшнуровались… — глубокомысленно известил его Слива и, отойдя к бревну у завалинки, стал тщательно зашнуровывать ботинки. Идея Фата все же пригодилась — хоть для маскировки.

— Ну, давай… — сказал торгаш.

— Ты подожди, я мигом, — бросил щербатый Сливе.

И как только закрылась за ними сенная дверь, Слива метнулся сначала к окну, потом к открытой калитке, но войти во двор не решился. Однако последнюю фразу, сказанную щербатым уже на выходе, Слива услышал.

— Гляди, не считаю, — сказал щербатый.

Слива отскочил к бревну и в мгновение ока покончил со шнуровкой.

— Тете привет! — сказал щербатый на прощание.

— Кланяйся своим, — отозвался торгаш.

— Порядок? — спросил щербатый у Сливы.

— Порядок, — сказал Слива.

— Ну, идем по малой. Дорогу домой знаешь?

— Нет.

— На вот тебе пятерик, — сказал щербатый, не останавливаясь и подавая Сливе пятерку, когда они опять свернули около трансформаторной будки. Слива, не дрогнув ни одним мускулом, сунул пятерку в карман.

— Спасибо…

— А чо спасибо? Ты свое заработал! И вот еще что: парень ты, я гляжу, сообразительный — мы с тобой сдружимся еще! Особо не болтай про деньги: где заработал, за что… Отец есть?

— Есть…

— Как он? Лупит?

— Лупит, — соврал Слива из-под челки.

— Ну, вот! Чтоб ни тебе, ни мне. А то, знаешь, как у нас: «Эксплуатация, электрификация!» Короче, помалкивай себе. А я тебе всегда помогу трояк-другой перехватить, когда понадобится! Если уж до зарезу, так и подзанять могу. Я люблю хороших ребят! Понял?

— Понял, — сказал Слива.

— Ну и лады! — Щербатый весело засмеялся и зашагал быстрее, насвистывая: «Шаланды полные кефали…»

Потом остановился.

— Ну, прощевай пока. Сейчас тебе прямо, через два квартала налево, опять прямо — там до базара рукой подать. Дойдешь?

— Дойду, — сказал Слива, который давно уже сориентировался, где находится бывший монастырь.

Возможно, щербатый и не запутывал его, а просто выбирал дорогу побезлюднее.


Генкина догадка начинает подтверждаться


Фат стал предусмотрительным: отправляясь на дежурство у дома Дроли, надел ватные брюки, старый, залатанный на локтях свитер и взял с собой для подстилки брезентовый мешок — теперь можно было валяться в огороде хоть до утра.

Степная улица просматривалась насквозь — из конца в конец.

Фат прикинул: если кто-то решит навестить Дролю, пока еще светло, он не станет пробираться огородами, а подойдет с улицы, чтобы не обращать на себя внимания — мало ли кто и к кому ходит… Поэтому до темноты он наблюдал за калиткой дома № 8 со стороны Степной, прогуливаясь около палисадников на расстоянии двух кварталов от Дролиных владений.

Небо заволокло рваными тучами, и стемнело раньше обычного.

Фат осторожно выбрался на пустырь.

Разок пришлось шлепнуться носом в землю, когда выскочила в просвете между тучами молодая луна.

Потом опять стало темно.

Фат пробрался на свое место и устроился почти по-домашнему: тепло, уютно, можно бы даже поспать…

Быстро или медленно шло время — Фат не мог бы сказать. Время давало о себе знать единственный раз — когда гасла электрическая лампочка у дальних выселков.

Когда дежурили вместе с Генкой, не так чувствовалось одиночество, хотя они и не могли в случае надобности помочь друг другу.

Фат не поверил своим глазам, когда в конце огородов со стороны пустыря мелькнула чья-то фигура.

Фат распластался на своем мешке, словно хотел втиснуться в землю.

Минуту или две опять ничего не было видно.

Силуэт человека едва проглянул уже в десятке метров от Дролиной усадьбы.

Человек обошел огород с противоположной от Фата стороны.

Фат напряг зрение до предела, но ничего, кроме черной массы, разглядеть не мог.

Эта масса приблизилась к углу двора, повернула и вдоль забора направилась к калитке.

Неизвестный оказался теперь лицом к Фату. И по широкой, почти квадратной фигуре, и по тому, как тяжело переставлял человек свою трость, Фат догадался: «Толстый!» Мышцы его напряглись, а брови сдвинулись до того, что стало больно у переносицы.

Толстый двигался вплотную к забору, теряясь на его фоне, и, когда притиснулся к узенькой дверце, не постучал: видимо, у Дроли был звонок или какая-нибудь другая сигнализация.

Дверца открылась без скрипа. И так же бесшумно захлопнулась, пропустив Толстого…

Фат не успел передохнуть, как дверца опять распахнулась.

Первым вышел из нее Толстый и сразу же притиснулся к ограде, за ним — Дроля.

— Скобарь надувает на грошах — надо прижать, — донесся до Фата приглушенный голос. Это — Дроля.

— Весельчак выяснит сегодня.

— Привет Гвардейцу…

— Угу… — И Толстый прежним путем двинулся прочь от дома № 8.

О, как бы Фат проследил за ним: полз бы ужом, прыгал бы кошкой!.. Но Дроля не ушел во двор, а остался у калитки и долго напряженно вглядывался в темноту даже после того, как силуэт гостя уже растворился где-то около пустыря. Потом неслышно подкрался к углу забора и быстро исчез за ним, очевидно, проверил, нет ли слежки.

Фат думал, он станет обходить двор со стороны улицы, и хотел вскочить, попытаться еще догнать Толстого, но Дроля опять вынырнул из-за угла и, пройдя мимо дверцы, вплотную приблизился к соседскому забору, за которым лежал Фат.

Если бы в это время на секунду вынырнула предательница луна — ни расшнурованные ботинки, ни сомкнутые для прыжка мускулы не спасли бы Фата…

Может, Дроля заметил здесь что-нибудь подозрительное еще днем? Но Фат старался не оставлять за собой ни малейшего следа…

Не меньше минуты стоял Дроля над головой Фата, затем прошелся вдоль дома по направлению к улице, как, видимо, сделал это и с противоположной стороны. Вернулся. Опять на время задержался у дверцы… Потом неслышно исчез во дворе.

Что-то необъяснимое удержало Фата на месте…

Осторожным и хитрым был Дроля.

Минуты через две-три, когда в тишине казалось уже, что все опасности позади, бесшумная дверца еще раз открылась, и Дроля выскочил со двора наружу. Опять пристально оглядел темноту, опять добежал до угла дома — словом, повторил весь свой маневр заново.

Хорошо, что хозяйская собака привыкла к Фату с первого раза и не лаяла… Когда Дроля ушел вторично, Фат выждал для верности не меньше двадцати минут.

Осторожно скатал мешок, осторожно подлез под верхнюю жердь изгороди и, согнувшись почти до земли, тихо-тихо — так, что и сам не слышал своих шагов, добрался до пустыря.

Он никогда еще не бегал так быстро, как бежал в этот раз.

А квартала через два раскаялся, что ушел раньше срока… Едва не повернул обратно.


Новые открытия — новые проблемы


Сначала пришел Слива. Фат вернулся позже.

Разговаривали тихо, чтобы не потревожить спящую Катю.

Генка торжествовал, оттого что смутная догадка его получила теперь самое веское подтверждение, и досадовал, что не ему выпала удача разведать это.

До прихода Фата Генка был убежден, что Слива напал на след Купца. Но Фат заявил, что именно торгаш, которому Слива передал тряпки, известен на базаре под кличкой Скобарь.

Отсюда можно было не сомневаться, что Весельчак — это щербатый Сливин «приятель».

— Краденое сбывает… — сквозь зубы проговорил Фат.

— Так, может, в милицию их? — глубокомысленно спросил Слива, ставший из-за своей бездумной глубокомысленности фигурой номер один в триумвирате.

— А главное мы узнали? — спросил у него Фат.

— Но я ж теперь сообщник, если помогал краденое носить…

— А ты откуда знаешь, краденое или не краденое? — изумился Фат. — Заработал свою пятерку — и все. Может, там действительно вата на одеяло. У них, если обыскивать придут, всегда все шито-крыто. Не дураки. А то б уж давно все попались.

Генка думал.

Сведений у них становилось все больше, а от разгадки убийства они оставались почти как прежде далеко.

Если это Дроля — надо найти доказательства, кроме того смутного видения за окном.

Приобрела какие-то очертания фигура Толстого… Но оставалась туманной личность Купца. Вдобавок появилась совершенно новая кличка — Гвардеец… Один из них — мужик в телогрейке с разорванным хлястиком. Но где разыщешь его?

Вчера еще можно было сосредоточить все внимание на доме № 8 по Степной, теперь количество объектов увеличилось: за тремя домами — Дролиным, щербатого и Скобаря — им придется наблюдать по одному, а это всегда немножко тоскливо, потому что в случае опасности положиться не на кого.

— Завтра я — к Дроле, ты, Слива, откуда-нибудь издалека глядишь за своим Весельчаком, больше некому, — решил Генка, — а Фат — на татарку.

— Скобарь — это скупщик, он сам по себе… — заметил Фат.

— Все равно. Чтобы убедиться, — сказал Генка.

— А к тебе собака не привыкла, — предупредил Фат.

— Я буду подальше, за огородами. — Генке очень не хотелось отдавать в чьи-то руки своего собственного Дролю.

— Где-то я его видел… — с ударением сказал Фат.

— Кого? — насторожился Генка.

— Толстого!

— А ты подумай! — оживился из-под челки Слива.

Фат сдвинул брови и стал думать.

Генка и Слива замолчали, чтобы не мешать ему. Но вспомнить, где он видел Толстого, Фату не удалось.

— На месте милиции я бы их сразу — за шкирку всех! — сказал Фат. — Думаете, там не знают? Но им надо, чтобы — с поличным, видишь ты…

— Кого за шкирку? — не открывая глаз, внезапно спросила Катя.

Фат поглядел в ночь за окном.

— Да это мы наши пионерские дела решаем, — сказал Генка.

— Двоечника одного за шкирку надо, — глубокомысленно подтвердил Слива.

— Ты сам двоечник, — сказала вредная девчонка.

— Только одна неисправленная… — обиделся Слива.

— Все равно, — сказала Катя и тут же заснула опять.

Друзья помолчали, чтобы это удалось ей получше. А Слива даже подошел и наклонился над Катей — может, притворяется?

— Спит… — шепотом сказал он.

И дальнейший обмен мнениями вели шепотом.


Фат растрачивает казну


В самый ответственный момент в самом ответственном деле обязательно что-то вмешается и перепутает планы.

«Что-то» явилось на этот раз в лице возвратившихся из командировки отцов. Управление предоставило им по три дня отдыха, что значило три долгих дня беспросветной каторги для Генки и Сливы.

Свой отдых Генкин отец начал с того, что долго и шумно полоскался под умывальником, затем, освеженный, причесался перед зеркалом, расстегнул до пояса гимнастерку, чтобы легче дышалось, взял табурет и сел на него посреди комнаты.

Дальнейшее Генка знал наизусть. Но изменить всегдашнюю процедуру было не в его силах.

— Значит, так, дружок… — медленно говорит отец.

Генка, стоя напротив, делает самое безвинное лицо.

Может быть, из-за синих девчоночьих глаз, но это всегда удается ему без особого напряжения. В такие моменты мать даже так говорит: «Может, это я натворила что-нибудь, а не он…» — такое безвинное лицо бывает у Генки.

— Значит, гуляем… — продолжает отец, поправляя большущей, в темных порезах ладонью еще влажные волосы. — А школа, значит, так-сяк… Сейчас ты, значит, садишься за стол… И пока я дома — ни шагу на улицу… До отбоя… В воскресенье тоже… И чтоб, значит, занимался… Иначе, сам знаешь, гулянья эти я так не оставлю…

Оправдываться или спорить бесполезно.

Генка сел за стол и два вечера подряд вынужден был «до отбоя» корпеть над учебниками, не сомневаясь, что этажом ниже происходит то же самое.

Благодаря этому вынужденному старанию Генка и Слива умудрились получить по две пятерки в один день — аж стыдно было.

Фат с помощью друзей отделался от своих школьных обязанностей скромнее — четверкой и тройкой.

Но чего стоили Фату эти дни!

Он похудел и сделался бледнее обычного, мотаясь по двенадцать часов в сутки между домом Дроли, татаркой и улицей Капранова. Однако был доволен собой и на судьбу не жаловался.

Ему повезло уже в первое одиночное дежурство.

От угла улиц Капранова и Салавата Юлаева до татарки он мотался, пока было еще светло. А в поздних сумерках захватил свой мешок и обосновался на прежнем месте, у дома № 8 по Степной.

Очередным гостем Дроли явился Банник. Банник, отсутствие которого мучило Фата с самого начала.

Опять, заметив смутную фигуру в конце огорода, Фат пережил минуты долгого напряжения, готовый схватиться и бежать изо всех сил в темноту, через огороды, через пустырь.

Но Банник с чемоданом в руках и в шляпе, надвинутой до бровей, двигался не так осторожно, как Толстый. Он прошагал под самым носом у Фата и не вошел во двор, когда открылась перед ним бесшумная дверца.

— Зачем ко мне? — сразу спросил Дроля.

— А откуда я знаю, что там дома у меня за месяц, — недружелюбно ответил Банник.

— Хвоста нет?

— Не фрайер… — огрызнулся Банник. — Новости какие?

— Завтра — новости… — Дроля взял у него чемодан. — Мог бы к Толстому…

— Некогда. Устал. Пока…

Банник повернулся и зашагал в сторону дальних выселков.

Дроля, скрываясь во дворе, буркнул в ответ что-то невнятное. Потом опять вышел, чтобы проверить, нет ли кого поблизости.

Фат при этом был почти спокоен: убежище его оказалось надежным. А следить за Банником не стоило: где они живут с Кесым, Фат знал давно.

Он терпеливо дождался, когда погаснет лампочка, пробыл в засаде еще какое-то время. Лишь на следующий день, в школе, он смог проинформировать Генку и Сливу о результатах своего дежурства.

Если Банник отсутствовал месяц — значит, его не было, когда погиб однорукий полковник. Значит, он ни при чем в этом деле.

В чемодане, который следовало отнести не Дроле, а Толстому, Банник привез либо краденое, либо какие-нибудь продукты для спекулянтов.

А Толстый, судя по всему, был чем-то вроде перевалочного пункта у базарных аферистов.

Кто он? Кто такие Купец и Гвардеец? Где мужик в телогрейке с разорванным хлястиком?..

Фат решил еще раз поболтать с Кесым. Генка и Слива предоставили в его распоряжение казну, и сразу после субботних уроков неутомимый Фат отправился разыскивать Кесого. А Генка и Слива медленным шагом, чтобы хоть немного удлинить свой путь, — домой, готовиться к очередным пятеркам.

На всегдашнем месте — в Детском парке — Кесого не оказалось. Возле кинотеатра его тоже не было.

Фат остановил нескольких пацанов: Кесого никто не видел сегодня.

Тогда, экономя драгоценное время, Фат направился в дальние выселки. Фат не любил менять решений…

Кесый одиноко сидел на завалинке под окнами своего дома и заметно обрадовался Фату.

Поздоровались.

— Откуда? — спросил Кесый.

— А, да так… — ответил Фат. — Мать посылала к знакомым. А ты чего дома сегодня?

Кесый помедлил, раздумывая, что бы соврать в ответ, но, видимо, слишком уж мучило его действительное положение вещей, сказал:

— Братан не пускает!

— Дома сейчас, что ли?

— Дома, гад… Пьет!

— Один?

— О-дин… — Кесый разозлился. — Мотнул куда-то утром — пришел как черт! По шее ни с того ни с сего надавал! От дома, говорит, ни шагу, засел — и глушит!

Свободолюбивый Кесый вздохнул.

— Генку тоже со Сливой отцы засадили, — сказал Фат.

— Да? — переспросил Кесый, словно бы оттого, что мучается не один он, жизнь показалась ему не такой уж беспросветной. — Родственники, называется… Но те хоть — интеллигенция, пионерия… А я — уркаган! И подчиняться каждому… Видно, не повезло где-то… — доверительно подмигнул он в сторону окон.

Жили Кесый и Банник одни, без родителей. Старуха соседка время от времени стирала им белье, а в остальном братья управлялись самостоятельно.

Банник иногда устраивался на работу, скорее всего — для виду, так как уже через два-три месяца работу бросал и опять жил «вольной» жизнью.

— Ему не повезло, а я в ответе. — Кесый выругался и презрительно сплюнул метров на пять от себя, через дорогу. — Хоть бы рублевка какая, мороженого пожрать…

— У меня найдется… — Фат пошелестел бумажками в кармане.

— Да? Выиграл? — опять оживился Кесый.

— Нет… Было одно дело… — с нарочитой таинственностью ответил Фат.

Кесый снова глянул на окна и тихонько выругался.

— Не займешь?..

— Трешник могу… Да ведь за мороженым надо аж в центр бежать.

— Ты — парень что надо! — обрадовался Кесый, сдвигая мичманку на затылок и распахивая телогрейку, как делал это в Детском парке, чтобы порисоваться флотской тельняшкой. Ударил Фата кулаком по плечу. — Я всегда знал, что ты не как эти, остальные. Не подведешь! Жаль, что с пионерией связался. А то б я — к черту Банника! Мы бы с тобой и так прожили! А? Может, подумаешь?

— Надо подумать… — сказал Фат.

— Этим бы я всем… — погрозил Кесый в сторону выселков, где жили его постоянные друзья. — Когда Кесый при башлях — Кесый друг! А когда Кесого на цепь посадили — ни одна собака не придет наведать!.. Давай трешку. По два хруста скинемся, сбегаешь в лавку, хоть за конфетами, что ли. А на остальное… Поиграем? — спросил он с надеждой.

Фат купил в выселковском магазине розовых «подушечек» на четыре с лишним рубля и поделил их с Кесым.

— А братяш ничего, если сыграем?

— Ничего! Мы «в пристенок» — не увидит! Да и что он может? Распсиховался, а я при чем?

Игра шла с переменным успехом: Фат то выигрывал десять копеек, то проигрывал десять.

Разговора тоже не получилось.

Фат лишь убедился, что Банник действительно уезжал куда-то на целый месяц. «По делу», конечно. Вернулся вчера, что и без того было уже известно Фату.

Больше ничего любопытного разведать не удалось.

Зато Фат расстался с «прикованным цепью» Кесым как самый задушевный его друг и обещал заглянуть на днях, если Кесый не появится в городе.

Короткий набег на татарку, а затем на угол Капранова и Салавата Юлаева оказался безрезультатным, как и дежурство у дома № 8 по улице Степной.

К тому же небо днем очистилось, и Фат вынужден был замаскироваться аж на пустыре, между кучами гниющих отбросов, бумажного мусора, пустых консервных банок и трухлявого дерева. Все это к лету сжигалось, но пока, разогретое апрельским теплом, источало такое зловоние, что стоило великого терпения выдержать в засаде до всегдашних двенадцати часов ночи.

А ранним утром в воскресенье Фат принялся думать, каким образом вытащить ему на волю Генку и Сливу, чтобы не упустить завсегдатаев толкучки.

Думать пришлось долго, но не напрасно.


Героическая драма и ее участники


В воскресенье друзья вынуждены были сменить свою вечернюю специальность разведчиков на более заурядную профессию актеров.

На занятиях в субботу Толька-Толячий предложил друзьям сыграть в пьесе, которую должны были поставить в актовом зале горкома, на слете пионеров. Толячий, наверное, хотел подлизаться. Гнусное предложение его было отвергнуто.

Об этом коротеньком эпизоде Генка успел забыть и вытаращил глаза, когда утром к нему нежданные-незваные ввалились один за другим Фат и Толячий.

— Здравствуйте, Анна Андреевна! — поздоровался вежливый Толячий с матерью Генки. — Здравствуйте, Федор Иванович! Здравствуй, Катя!

Фат сказал общее «здравствуйте».

— Ты что же это! — набросился на Генку Толячий. — Мы ждем-ждем, а он как сквозь землю!

— А что ждать… — сманеврировал Генка, не зная, куда клонится разговор.

— В одиннадцать часов на сцену выходить, Павел Петрович с ног сбился, наверно, а ты сидишь!

— Не пускают… Что я… — буркнул Генка.

— На какую сцену? — спросила от плиты мать.

— А на горкомовскую! — не моргнув глазом, ответил Толячий. — Сегодня ж слет! Дом пионеров пьесу ставит, а мы должны играть!

Хорошо жилось этому баловню судьбы: если бы даже Толячий стал врать напропалую, что земля не круглая, а похожа на блин и держится на трех слонах, — ему бы все равно поверили. Такой уж авторитет у отличников.

— Ой! Возьмите меня! — сказала Катя.

— Почему молчал? — сурово спросил отец.

Ну, конечно. Если для школы, для Дома пионеров, так хоть на край света… А по другим делам — ни шагу.

— Что говорить… — ответил Генка. — Сказали: сиди…

— Больно уж ты послушный, когда не надо… — проворчал отец. — Собирайся. И когда нужно — значит, нужно: никто тебе ничего не скажет.

Мать полезла в сундук за Генкиной парадной одеждой, а Толячий принялся рассуждать с отцом о каких-то делах… Уж этого у него не отнимешь — умел Толячий говорить со взрослыми.

Генка надел белую рубашку и галстук.

Фат равнодушно глядел то в окно, то на какой-нибудь случайный предмет, словно бы он, Фат, здесь ни при чем, и все это мало его касается.

Операция по спасению Сливы прошла еще легче, так как «артисты» явились к нему втроем.

За монастырскими воротами Фат сказал Толячему:

— Ну, выступай иди, а мы — сюда, — кивнул он в сторону толкучки.

— Почему сюда? — запротестовал Толячий. — Я же Сливиному отцу сказал честное слово, что выступать будем!

— Зачем говорил?

— Так вы же не предупредили! — уперся Толячий. И стал доказывать, что если бы знал заранее, как обернется дело, то хоть про себя добавил бы «НЕ честное слово», а теперь выходит, что один он болтун.

— А долго это?.. — спросил Генка, который, в общем-то, был не против того, чтобы появиться на городском слете, где «заседали» Тося и Лия.

— Да!.. — глубокомысленно подхватил Слива, чье горло уже перестало болеть, а ревность ко всем на земле отличникам сохранилась. Если бы Сливе предоставили право избирать единолично — он выглядывал бы из-под челки на всех «активах», «слетах» и «совещаниях».

— В двенадцать освободимся уже! — обрадовался Толячий. — Раз-два — и все! Павел Петрович правда ждет! То бы я других нашел — я обещал ему, а то времени сколько потеряли!

Кроме желания Генкой и Сливой руководило еще то, что родители узнают про их отсутствие на горкомовской сцене. Как им удавалось это — непонятно, но они всегда и все узнавали.

— А что мы будем играть? — неожиданно спросил Фат. — Ведь мы не готовились… — То ли мужественный Фат понял Генку и Сливу, то ли был сам не против явиться перед городскими активистами на высокой сцене горкома, в зале, где происходили самые важные и самые торжественные собрания.

Толячий быстренько доказал, что роли у них самые лучшие — играть им предстояло хулиганов, что Павел Петрович обучит их этому как «дважды два»… И разведчики побрели за ним к Дому пионеров, предварительно известив Толячего, что если не освободятся к двенадцати — пускай пеняет на себя. В двенадцать часов на толкучке бывало самое оживление, поэтому, отдавая дань ответственности перед родителями, тройка разведчиков по существу ничего не теряла.

Воодушевленный Толячий доверительно сообщил им у самого Дома пионеров, что пусть об этом никто не знает — но мать думает, будто он, Толячий, занимается в музыкальном кружке, а он давно уже бросил его и первое время занимался в авиамодельном, а сейчас в драм и юннатском…

Это признание чуть повысило никудышный авторитет Толячего, и к руководителю драмкружка друзья явились, горя желанием поскорее выйти на сцену.

Старый, лет шестидесяти, Павел Петрович тоже обрадовался им, но объяснять ничего не стал, а вместе с десятком других «артистов» сразу повел в горком. Спросил только, у всех ли есть трусы. Будто перед ним дошколята…

Подобное вступление особенно не понравилось Фату, он даже помрачнел.

Содержание пьесы было примерно следующим. Главный тимуровец Толячий ведет борьбу с хулиганами. И вот, когда он призывает окончательно покончить с этим злом, хулиганы набрасываются на него. Но вступаются храбрые тимуровцы и побеждают.

Быть побежденными не входило в планы разведчиков, но все «говорящие» роли были уже распределены, Генке, Фату и Сливе предстояло выскочить на сцену в одних трусах и размахивая длинными палками, некоторое время возмущаться речью главного тимуровца, а потом вместе с двумя другими хулиганами наброситься на него. Слова возмущения Павел Петрович предоставил им выбирать самостоятельно.

Дом пионеров был приглашен выступать перед участниками слета, и Генка не заметил, как разволновался, поджидая своего момента за кулисами. Одно дело — сидеть в рядах сотен участников, другое дело — явиться в качестве особо приглашенного… Генка представил даже, как увидит он изумленные глаза Лии и Тоси.

Но увидеть он ничего не смог. Когда вместе с четверкой других «хулиганов» он выскочил на сцену и остановился перед Толячим, он понял, что нет ничего хуже на свете, чем бессловесная роль. Павел Петрович требовал держаться лицом к залу, а Генка повернулся именно спиной, так как покраснел, не зная, что ему делать и что кричать.

Набрасываться полагалось после реплики главного тимуровца: «Покончим!» А Толячий, стоя на деревянном ящике, все говорил и говорил какую-то ерунду.

— А-а-а! — кричал Генка, размахивая палкой, и с ужасом чувствовал, как покрывается потом его обращенная к зрителям спина.

Генка с надеждой поглядел на Сливу: может, он своими действиями отвлекает внимание зрителей?

Но Слива, едва пошевеливая палкой, тихо и однообразно подвывал из-под челки:

— У-у-у…

Таким образом не отвлечешь зрителя.

Либо Фату, как и Генке, тоже надоело демонстрировать свое голое тело нескольким сотням одетых активистов, либо он заметил, что на стенных горкомовских часах обе стрелки перевалили за двенадцать, но Фат не выдержал, размахнулся и, не дожидаясь реплики «покончим», врезал своей палкой по голой спине Толячего.

— Ты что?! — сразу возмутился главный тимуровец и, на полуслове оборвав свое выступление, прыгнул на Фата.

«Хулиганы» тут же бросились на помощь другу, а храбрые тимуровцы — спасать Толячего.

Действующие лица смешались в общей куче, зал грохнул аплодисментами, а сцену прикрыл занавес.

— Молодцы! Мо-лод-цы!.. — повторял Павел Петрович, растаскивая кучу-малу. — Не надо так входить в роль!

Когда занавес опять открылся, возбужденные «хулиганы» и тимуровцы уже стояли цепочкой по обе руки от Павла Петровича.

Генка впервые увидел зрителей, но Тоси и Лии не разглядел.

Павел Петрович, потряхивая седыми, длинными, до плеч, волосами, раза два поклонился.

— Ты что не дождался «покончим»? — разминая ушибленную лопатку, спросил Толячий, когда они оделись.

— А зачем ты медленно говорил? — вопросом на вопрос ответил Фат. — Что это за пьеса: одному сто слов, а другому — ни одного?

— Не ругайтесь, мальчики, все хорошо! — вступился Павел Петрович. — Все получилось очень здорово! — И сказал трем «хулиганам»: — Вы, ребята, чувствуете роль! Приходите как-нибудь на занятия кружка, мы теперь большую пьесу будем готовить!

«Хулиганы» неопределенно замычали в ответ.

А Генка подумал с облегчением: может, он правда чувствовал роль и никто не заметил его потной спины.

Из горкома вышли вместе с Толячим.

— Ты куда сейчас? — спросил его Слива.

— Куда? Домой.

Слива поглядел на Генку. Если родители узнают у матери Толячего, что он пришел рано, Генку и Сливу не спасет от кары даже блестящее исполнение роли хулиганов.

— А ты не мог бы где-нибудь посидеть до вечера, пока мы вернемся? — спросил Генка.

— Где ж я посижу… Если с вами?

— С нами нельзя, — вмешался Фат.

Толячий обиделся.

— Думаете, если видели полковника, так и всё — герои уже… Зато я видел, как Корявый через наш сад удирал.

— Мы, знаешь, не можем сейчас объяснить, куда мы… — примиряюще сказал Генка. — Мы как-нибудь потом. А ты знаешь где посиди! Это мы найдем! Только не подведи, а?..


Еще одна загадка


Толячего, под клятву, что место это он сохранит в тайне, протащили на третий этаж бывшего монастыря.

Место ему понравилось. Даже очень. Поэтому явилось опасение, что вытурить его отсюда будет нелегко.

Вдобавок еще Толячий заныл, что, если они пробудут долго, он умрет от скуки. Пришлось Фату бежать домой за книгами.

Фат принес «Робинзона Крузо» и «Найденыша».

— А я их читал, — закапризничал Толячий.

— Ну и что ж, что читал? — сказал Слива. — Это даже интересней. Думаешь: надо было так, а он делает так.

Уговорили.

Толкучка показалась на этот раз полной каких-то зловещих тайн, которых они лишь коснулись пока, а разгадать не могли.

Арсеньич был на месте. Зазывал простаков щербатый Сливин приятель. И, как всегда, обвешанный тряпками, расхваливал свое барахло Скобарь.

Ни Дроли, ни Банника, ни мужика в болотных сапогах не было на базаре. И свобода, завоеванная ценой таких нечеловеческих усилий, казалась поначалу бессмысленной.

Слива был откомандирован «зарабатывать» свой рубль. А Генка и Фат принялись бороздить толкучку во всех направлениях, то вдвоем, то по одному.

Дроля появился в воротах, когда толпа уже начала редеть. Охрипшие от криков торгаши становились к этому времени похожими на сонливых мух. А базарная площадь шелестела под ногами обрывками бумаги, пустыми пачками из-под папирос, множеством окурков.

Генка и Фат шарахнулись от ворот в сторону.

Дроля не спеша, будто прогуливаясь, мимо ларьков прошел по направлению к тиру.

Около Арсеньича толпилось человек пять.

Дроля остановился неподалеку и, заказав кружку пива, стал медленно тянуть его, явно выжидая, когда Арсеньич освободится.

Генка и Фат заметались около монастыря, не в силах предпринять что-нибудь: они могли выдать себя или насторожить Дролю.

Генка, осененный внезапной идеей, бросился во двор и сразу увидел Катю.

Умела Катя играть в одиночку: возьмет каких-нибудь два кирпича, присоединит к ним два Сливиных колесика и, комбинируя это нехитрое хозяйство то так, то эдак, что-то рассказывает сама себе часами подряд.

Никого из родителей во дворе не было.

— Кать! — негромко позвал Генка.

Она оглянулась.

— Уже выступили?

Генка показал ей: «Тихо!» И поманил к себе.

Солнце пригревало так здорово, что можно бы даже скинуть телогрейку, а Катя по-прежнему ходила укутанная в большую материну шаль так, что торчали одни глаза.

— Катя! — быстро заговорил Генка. — Сейчас мы покажем тебе одного человека, нам нельзя, а ты послушай, что он будет говорить! Ты же маленькая — тебе ничего! Поняла? Только чтобы — никому это! А, Кать?

— А подслушивать плохо, — сказала Катя.

— Это плохо, когда хороших людей подслушивать, а когда плохих — это хорошо! Поняла? Только — никому! Это тайна. Знаешь — большущая тайна! Может, я из-за этого жизнью рискую. Поняла?

Катя кивнула. Еще бы: жизнью человек рискует!

Фат глядел скептически.

— Ты постарайся только, сделай вид, будто просто так стоишь. А сама слушай. Потом расскажешь нам. Ладно? Я тебе, Кать, вот так должен буду! — Генка показал рукой над макушкой. — А дома не говори! Я потом скажу, когда можно говорить. И никому не говори! Ладно?

— Ладно, — сказала Катя. — А я там колесики оставила.

— Пусть, пусть! Колесики не пропадут! — утешил Генка, увлекая Катю за собой. — Мы тебе сто таких колесиков подарим! Тысячу! Даже миллион! Только миллион — это в комнате не поместишь… — истины ради заметил Генка.

Фат брел следом.

Около Арсеньича осталось всего два мужика. Дроля все так же тянул пиво. Но когда еще один клиент Арсеньича отставил ружье, Дроля сунул кружку продавцу и не спеша направился к тиру.

— Вон! — показал Генка. — Видишь, к тиру идет? Ты стань рядом, будто хочешь посмотреть, как стреляют, и слушай! А мы будем ждать тебя.

Маленькая Катя с хладнокровием несмышленыша поднялась на деревянную площадку тира почти вслед за Дролей.

Генка и Фат наблюдали издалека.

Катя закусила указательный палец и принялась разглядывать то Дролю, то, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через барьер, — жестяные фигурки зверей.

Дроля взял ружье, переломил его, зарядил и стал целиться.

Наконец отошел от стойки последний клиент. Арсеньич и Дроля остались один на один.

Дроля сделал выстрелов пятнадцать, когда Катя отошла от него и спокойненько направилась к поджидавшим ее друзьям.

— Чего это она? — мрачно спросил Фат.

Генка не знал — чего. Расспрашивать ее здесь, в гуще людей, нельзя было, и Генка заспешил к монастырю, жестами показывая Кате, чтоб торопилась.

— Ну! — Генка тронул ее за плечо. — Почему ушла?!

— А ему ж не с кем разговаривать!

— Как — не с кем? — Фат нахмурился. — Что он — и не говорил ничего?

— Говорил.

— Кому?

— А тому, что пульки ему такие черненькие давал.

— Что говорил?

— Сначала сказал: дай двадцать.

— А потом? — нетерпеливо вмешался Генка.

— Потом… — Катя наморщила лоб. — Говорит… Скажи, говорит, Купцу: надо этого… Как его? Ну, в общем, надо убрать от него этого, сказал.

— Толстого?.. Банника?.. Гвардейца?.. — спросил Фат.

— Нет… Этого. Я забыла!.. — Катя посмотрела до того виноватыми глазами, что, казалось, сейчас заплачет.

— Может, вещь какую?.. Ну, ладно, — постарался утешить ее Генка. — Вспомнишь потом! А больше ничего не говорил?

Катя обрадовалась, что ее не ругают, и засмеялась вдруг:

— Говорил, что его нюхали!

— Что, что? — Генка насторожился.

— Ну, сказал, что его… нет, нас, сказал, кто-то нюхает!

— А дальше?

— А дальше ничего. Потому что тот, который пульки черненькие давал, ушел куда-то.

Фат вытаращил глаза и, не говоря ни слова, со всех ног бросился в обход базарной площади: глянуть на выход из тира.

— Ты, Кать, иди играй теперь, чтобы мама не узнала, а я — по делу. — И, почти втолкнув Катю во двор, Генка пустился следом за Фатом.

Но уже на полпути заметил, что Дроля уходит.

Фат, злой и разочарованный, сказал Генке, что видел, как Арсеньич вернулся, а куда ходил — осталось неизвестным.

Где-то рядом по базару гулял Купец… Если бы Катя умела говорить без наводящих вопросов! Или догадалась бы подождать Арсеньича!

Друзья не стали наблюдать за Дролей, так как он сразу ушел по направлению к выселкам.

Теперь они уже не сомневались, что в кажущейся базарной сутолоке орудовала какая-то слаженная шайка. Но чья рука направляет механизм этой шайки — надо было еще разгадать. И кто они: спекулянты, или мошенники вроде щербатого Весельчака, или воры?..

Друзья посовещались. Несмотря на добавочные сведения, удовлетворения ни тот, ни другой не чувствовали.

Пугало то, что они могли оказаться на неверном пути. Во что бы то ни стало им нужен был прежде всего убийца. А они, затратив столько усилий, вертелись пока в одном и том же кругу базарных аферистов.

— Надо следить за Дролей… — сказал Фат. — Если от него надо кого-то убрать…

— А может, что-то, — заметил Генка. — Чемодан, например, который Банник оставил.

— Может, — согласился Фат. Предположение это казалось наиболее вероятным.

Вот ведь: если девчонка и узнает что-нибудь, то потом так напутает, что десять мудрецов не разберутся…

К Толячему решили не заглядывать: заканючит еще, что надоело…

Фат, согласно прежнему расписанию, отправился на татарку, а Генка, захватив испытанный мешок Фата, — на Степную.

Наблюдения ничего нового не дали.

Дроля и Скобарь отсиживались по домам, гостей к ним не было, а щербатый Весельчак до ночи пьянствовал в столовой при гостинице «Быстряк».

Сошлись у ворот монастыря, как договаривались заранее. Слива явился первым и от нечего делать периодически доставал свой платок. Традиционный рубль его перекочевал в карман казначея.

Теперь можно было выпустить Толячего, если он не предал и еще не сбежал.

Чиркая спичками, забрались на третий этаж.

Толячий, как выяснилось, умел держать слово.

Подложив под голову «Робинзона Крузо» и «Найденыша», Толячий спал.

— Что ж вы так долго?

Упрек был справедливым. Но скажи ему заранее — разве согласился бы подождать?

— Не так уж и долго, — сказал Слива. — Всего каких-нибудь половина первого.

Вскакивая, Толячий едва не ударился головой о кирпичную кладку бывшего монастыря. Но, к удивлению друзей, вроде обрадовался даже.

— Ну, и будет мне дома! — радостно сообщил он. Потом загрустил: — Вы хоть дела делали, а мне порка за вас.

— А что, тебе тоже попадает? — с интересом полюбопытствовал Слива.

— Еще как!.. — признался Толячий.

— А я думал: отличникам ничего, — сказал Слива.

— Я видел тебя на базаре. Как стемнело, думал, что вы вернулись, а тут какой-то лазил…

— Где лазил? — сразу спросил Фат.

— Да тут! Внизу. Что-то вроде шуршит, слышу, хотел окликнуть. Потом глянул во двор, а он уже вылазит.

— Кто он?

— Откуда я знаю! Темно ведь. Мужик какой-то.

— В сапогах? В телогрейке?

— Сапог я не разглядел. Наверно. А что в телогрейке — то да. Знакомый?

Друзья переглянулись.

— Да нет… Видели раз… — уклонился от прямого ответа Генка.

Тишина, нависшая сразу вслед за этим, показалась ему живой и словно бы враждебной.

— Ну, ладно, идемте! — с подчеркнутой бодростью сказал Фат. — Всем сегодня достанется.

— А куда ходили — не скажете?.. — В голосе Толячего прозвучала обида.

— Ты знаешь, нам еще не все ясно, — опять уклонился Генка. — Подожди немного. Ладно?

— Ладно, — согласился Толячий, довольный уже тем, что тройка «камчадалов» уговаривает его. — Говорите дома: репетировать ходили в Детский парк. Ну, и не заметили, как время прошло.

Спускаясь через люк, Фат шепнул Генке:

— Завтра надо проверить, что он здесь шарил!

Генка кивнул в темноте.

Оба почему-то были убеждены, что новость, которую сообщил им Толячий, может оказаться гораздо серьезнее, чем все их сегодняшние наблюдения.

Подвальное окошко старой котельной выходило во двор монастыря таким образом, что из окон Сливы и Генки окошко это нельзя было увидеть. Даже калитка и ворота находились вне поля зрения обитателей бывшего монастыря.

Стоило одним взглядом через щелку в заборе убедиться, что двор пуст, и можно незаметно пробраться в котельную…

Но ради чего?


Эмма Викторовна


Не будем задерживать внимание на том, что отцы поджидали Генку и Сливу. Спасительное «репетировали» помогло, естественно, мало. Но всякое дело требует жертв, и если стать на позиции родителей, то можно поверить даже, что иногда они бывают правы.

Перед началом уроков Толячий спросил у Сливы:

— Досталось?

Слива моргнул.

— А мне прям — ух как! — похвалился Толячий.

Генку и Фата раздирали догадки относительно посещения загадочным мужиком котельной. Что это был тот самый мужик, которого безуспешно пытался выследить Фат, и что посещение имело какую-то цель — сомнений не возникало. Ради любопытства пожилой человек в котельную не полезет. Тем более — поздно вечером, в темноте…

Надо бы с утра обшарить там каждый угол, но пропускать уроки за месяц до конца занятий было опасно… Да и отцы уезжали в командировку аж после обеда…

А Эмма Викторовна будто знала, что им не сидится в школе: велела всем троим (именно троим, а не вдвоем или еще с кем-нибудь четвертым!) зайти после уроков в учительскую.

Друзья вспомнили ради такого случая все свои большие и малые проступки за последний месяц, но вызвали их не для того, чтобы читать мораль.

Эмма Викторовна ждала их в учительской одна, и лицо у нее не было строгим.

— Садитесь, мальчики… — Она показала на стулья у входа.

— Нет… — сказал Генка. — Мы постоим.

Фат переступил с ноги на ногу. Их еще ни разу не приглашали садиться, вызывая в учительскую.

— Ну как хотите… — сказала Эмма Викторовна и села за маленький столик напротив тройки разведчиков, лица которых выражали явное замешательство по поводу столь невероятного начала.

— Дело вот в чем, мальчики… Какие-то вы сделались непонятные. Я не хочу сказать, что вы стали хуже учиться или хуже себя вести. Наоборот: у вас даже пятерки появились! И Фатым наверстал упущенное. А вот на уроках вы бываете какие-то сами не свои: издерганные, нервные и частенько… витаете где-то в облаках. Что-нибудь дома плохо?

— Нет! — сказал Генка. — Дома все хорошо.

— И у вас?

— И у меня, — невозмутимо подтвердил Фат.

Слива кивнул, тряхнув челкой.

— Что же тогда мучает вас?

Фат поглядел в окно. Слива глубокомысленно поморгал с минутку.

— Да ничто не мучает, Эмма Викторовна! — сказал Генка. И синие глаза его сделались теми большущими, невинными, про которые мать говорила, что легче себя обвинить в чем-нибудь, чем не поверить таким вот Генкиным глазам. — Это мы просто… Как всегда.

— Что просто?

— А ничего. Все просто.

— Тогда я вам сама подскажу. Я заметила это с того дня, как вы потеряли друга… Я понимаю, полковник был редкостно умным и добрым другом. — Фат нахмурился. — Я понимаю, что для вас это большая потеря. Но даже ради памяти о нем надо пережить это как-то попроще… Фатым, почему ты молчишь?

Фат был бледным и не глядел на учительницу.

— Слава…

Слива моргнул еще раз.

— Я правильно вас поняла?

— Да… То есть нет, Эмма Викторовна, — сказал Слива.

— Вы мало участвуете в пионерской работе. Тося говорила, что отказались даже транспарант сделать… Надо как-то активнее участвовать в жизни школы!

— А нам некогда! — брякнул Слива.

— Почему некогда?

— Да мы это… — быстро вмешался Генка. — Одну штуку мастерим, Эмма Викторовна. Вот закончим! Тогда…

Эмма Викторовна поняла, что беседы по душам не получится.

— Ну, хорошо… — сказала она. — Вернемся к этому в другой раз.

А разведчики, довольные тем, что классный руководитель вызвала их не ради нагоняя, едва переступив порог женского монастыря, что было духу помчались к мужскому.

Фат нырнул в котельную первым, Генка и Слива — за ним.

Генка достал из портфеля огарок свечи, заготовленный дома еще утром.

Фат чиркнул спичкой.

Огонек потрепыхался немного, вытянулся, и сумеречная даже днем котельная впервые предстала их глазам во всей своей неприглядности.

На месте, где когда-то стоял паровой котел, возвышался кирпичный фундамент.

Куча железного лома в углу, каменные плиты невысоких стен, обрывки ржавого провода, щепа, обломки кирпича — все было покрыто слоем грязной плесени.

Котельная имела один выход — в сторону двора, как и полуподвальное окошко, но тяжелая стальная дверь, наподобие тюремной, была неведомо когда закупорена тремя шинами с тремя огромными проржавевшими замками, потому и приходилось пользоваться окошком.

Тщательно, шаг за шагом, обследовали каждый угол, переворошили кучу железного лома, выискивая, что мог бы прятать здесь мужик в телогрейке с разорванным хлястиком… Найти ничего не удалось.

Генка предложил на всякий случай обследовать верхние помещения: Толячий мог не услышать, когда мужик взбирался на первый или второй этаж…

Снова затеплилась надежда, снова оглядывали каждый угол и каждый кирпич…

Но мужик мог спрятать что-нибудь, а мог и взять что-то, спрятанное здесь раньше.

Надо было действовать по старому плану.

Не повезет, так уж ничего не сделаешь… В тех местах, где должны бы находиться вчера Фат, или Генка, или хотя бы Слива, оказались Толячий и Катя…

Генка покрутил за козырек свою кепку, вздохнул, не ведая, что сегодняшний вечер будет для него таким ошеломляюще богатым на открытия, что мелочь, вроде посещения мужиком котельной, временно отодвинется на задний план.


Свидание в десять на Калужской


Слива отправился держать под наблюдением перекресток улиц Капранова и Салавата Юлаева, Фат — скрепя сердце — на татарку. Пост этот друзья считали бессмысленным. Но и его бросать было нельзя.

Ничего не стоило Фату поменяться ролями со Сливой. Однако Слива мог пострадать на татарке от местных ребят. А Фат во всем городе считался своим.

Генка по праву занял дежурство на Степной.

Пришел он сюда засветло и не решался долго торчать у всех на виду. Замаскироваться неожиданно помогли футболисты. Они чуть не подрались из-за какого-то спорного мяча. Танкер Дербент, опять отвоевавший себе место в воротах, заметил Генку и набросился с предложением посудить матч. Генка «нехотя» согласился. Положил свой мешок возле штанги, которую заменял небольшой булыжник, и, пока еще можно было разглядеть резиновый мяч, носился рядом с кучей мелюзги от ворот к воротам. Играли на этот раз метрах в ста от дома Дроли, но калитка просматривалась отсюда хорошо.

Объявив конец матча, Генка сделал вид, что идет к центру, обогнул два квартала и вышел на пустырь.

В короткий промежуток темноты, пока не выплыла над горизонтом луна, пробрался к мусорной свалке и устроился между кучами хлама — почти на том же месте, где лежал до него Фат.

И прошло очень мало времени, Генка не успел даже свыкнуться с разными кочками под мешком и запахом гнилья, когда — не услышал, а скорее почувствовал — чьи-то шаги на пустыре.

Прижался ухом к земле и явственно различил тяжелую, мерную поступь. Казалось, человек идет сзади прямо на него.

В самом деле: через минуту метрах в десяти от Генки появилась темная фигура и медленно прошествовала по направлению к усадьбе дома № 8.

Человек прошел так близко, что Генка в кромешной темноте сумел разглядеть сапоги, телогрейку и кепку. Сапоги на мужике были не те, болотные, а обыкновенные, кирзовые. Но Генке показалось, что он угадывает даже коричневый цвет кепки и серую телогрейку с разорванным хлястиком. Мужик растворился в темноте, а когда выплыла наконец луна и тускло осветила пространство между кучами хлама и домом Дроли, в этом пространстве уже никого не было.

Но Генку волновало это меньше всего: преследовать мужика до узенькой Дролиной калитки не входило в его планы. Он увяжется за ним на обратном пути, если, конечно, тот не останется ночевать у Дроли… И Генка быстро прикинул свои будущие действия: он отступит между кучами хлама назад, а потом далеко влево. Если мужик пойдет от дома Дроли в дальние выселки, он двинется прямо через пустырь, а Генка будет пробираться параллельно ему на безопасном расстоянии. Если мужик надумает отправиться в центр, он обязательно пройдет за кучами мусора влево, чтобы пересечь Степную где-нибудь подальше от дома № 8. Генка за это время незаметно одолеет площадь между свалкой и дворами, чтобы спрятаться в тени улиц.

Генка напрягал зрение, стараясь постоянно видеть калитку. Но время шло и шло, а возле дома № 8 не замечалось никаких признаков жизни. И калитка, и огород, и весь дом Дроли то и дело сливались в одно расплывчатое пятно.

Генка уже не верил своим глазам, когда калитка распахнулась и в призрачном свете мелькнула человеческая фигура.

Скомкав мешок, Генка мгновенно отпрянул дальше — в глубь свалки.

Человек шел на него. Тогда Генка бросил мешок в кучу хлама и стал быстро уходить влево. Потом так же быстро повернул к Степной и, осторожно выглянув из-за горы какого-то мусора, заметил, что неизвестный углубился в лабиринты свалки.

Перемещаясь от одной кучи к другой где ползком, где короткими перебежками, Генка убедился, что объект его не думает выходить на пустырь, а, скрытый мусорными трущобами, движется влево, по его следам.

Выждав, когда он скроется за одной из самых больших куч, Генка почти не таясь, так как от дома № 8 его уже нельзя было видеть, перебежал пространство между свалкой и улицей Уфимской, что, пересекая Степную, вела к центру.

Здесь Генка припал к палисаднику углового дома и, часто глотая воздух, отдышался.

Надо было заметить, в какую из улиц повернет неизвестный. А он долго не появлялся и вдруг вынырнул из-за куч, как из-под земли, шагая прямо в сторону Уфимской.

Генка, не отрывая глаз от дома № 8, перебежал Степную. Одолел почти квартал до Калужской. Неизвестный продолжал идти следом.

И лишь в ту минуту, когда пересекал Степную, Генка с изумлением отметил, что наблюдает совершенно за другим человеком — не за тем, что прошел мимо него к усадьбе Дроли!

Мужик был в кепке и телогрейке, а этот в пальто! Головного убора Генка не мог разглядеть.

Чтобы пропустить неизвестного вперед, Генка, двигаясь еще осторожнее, быстренько повернул на темную Калужскую улицу и под прикрытием частых тополей — от дома к дому — стал красться по ней.

В этом была счастливая Генкина ошибка. Он думал, что неизвестный пройдет по Уфимской дальше, к центру города, а тот свернул по тротуару на Калужскую.

Генка метнулся дальше по улице.

Они словно бы поменялись ролями, и вместо того, чтобы преследовать, Генка уходил от преследования.

Так одолели квартал. Потом еще один…

И когда Генка оставил позади очередной перекресток, когда прошел еще два или три дома — он увидел вдруг, что неизвестный остановился, не доходя до перекрестка. Остановился и вглядывается в темноту…

Тяжелый, оглушительный молот застучал в Генкиной голове, и, спасаясь, он буквально пополз вдоль домов, припадая спиной к шершавым заборам…

А когда неизвестный побежал в его сторону — Генка тоже бросился бежать. Но осторожность не оставила его при этом, и он побежал неслышно, в спасительной близости к домам и огородам…

Генка издалека увидел своим напряженным зрением чей-то силуэт впереди, но пробежал еще два дома, прежде чем ухватился руками за высокий, частый плетень, рванулся всем телом и упал на землю в саду за плетнем…

Это был Тосин сад и Тосин плетень. Позже Генка никак не мог объяснить, почему он сразу не прыгнул в какой-нибудь двор, едва заметив, что неизвестный идет по Калужской… Это надо было сделать, чтобы пропустить неизвестного вперед. Но, может быть, Генка боялся налететь на собаку… Он не уверен — думал ли об этом. С самого начала он спешил добраться до Тосиного плетня, словно бы только здесь его ожидало спасение.

Он ушиб локоть и ободрал лицо о какой-то куст, но боли не почувствовал, а в одно мгновение распластался на спине вплотную к плетню и даже задержал дыхание. Он не выбирал позу, а упал — и сник…

Лишь после того как неизвестный остановился где-то в нескольких шагах от него, Генка осторожно повернулся на бок, чтобы вскочить, если это понадобится, и чтобы видеть тротуар за плетнем.

Услышал легкое постукивание на булыжниках: человек шел от противоположного угла навстречу Генкиному преследователю.

— Что задержался?

Если бы Генка находился в других обстоятельствах — он крутнул бы свою кепку и сказал: «Вот это да!» — голос был женским.

Она подошла и остановилась возле плетня, рядом с Генкой. Плетень чуть скрипнул, когда она привалилась к нему спиной.

— Ровно десять… — угрюмо ответил ей неизвестный, подходя и останавливаясь рядом.

Ну, конечно: не разговаривать же им на перекрестке или под чьими-то окнами. А тут кошка не пробежит незамеченной и пустой сад рядом…

— Никто не проходил? — опять угрюмый, его голос.

— Нет. А что? — Перед самыми Генкиными глазами были ноги: женские — в белых фетровых ботах, и мужские — в хромовых сапогах.

— Показалось… Мелькнуло что-то.

— Боишься?

— Это уж не твое дело.

Женщина тихонько засмеялась. И тут же оборвала смех.

Он:

— Не могла прийти к Дроле?

— Нет. И ты больше не пойдешь туда.

Плетень скрипнул. Должно быть, сказанное женщиной удивило неизвестного, и он повернулся лицом к ней.

— Что, что?

— Купец велел. Затем и вызвала.

— К черту Купца! Под забором я ночевать буду?

— За нами кто-то глядит… — Он горячился, а она говорила спокойно, не повышая голоса. — Дроля сейчас закрылся и будет отлеживаться. Так велел Купец. Можешь идти колотить в забор.

Неизвестный выругался. Но женщину это, кажется, не удивило.

— Хочешь, чтобы накрыли всех вместе с тобой и Дролей, — иди, — сказала она.

Впившись ногтями в землю и почти не дыша, Генка медленно — миллиметр за миллиметром — развернулся. Поднял голову… и обомлел, открыв рот, когда увидел серые в тусклом свете молодой луны лица разговаривающих.

У плетня стоял Корявый, а рядом с ним — та женщина, которую он ограбил, которой собирали триста рублей «детишкам на молочишко»!

Генка ткнулся носом в землю и больше не пытался двигаться. Он был поражен тем, что увидел. Все разом перевернулось в Генкиной голове, и даже страх пропал куда-то, вытесненный изумлением.

Женщина с красивыми тонкими бровями и Корявый!

«Вот это да! — сказал про себя Генка. И повторил еще несколько раз: — Вот это да! ВОТ ЭТО ДА!..»

Молот в голове его теперь уже не стучал, а ухал всей тяжестью в десяток или даже сотню тонн.

— Значит, выманила — и концы в воду? — спросил Корявый.

— Нет. — Она пошуршала какой-то бумагой. — Вот деньги. Месяца на четыре тебе хватит.

— Так… — сказал Корявый.

— Ты должен сегодня же, прямо сейчас убраться куда-нибудь из города и уехать. Подальше. Это Купец велел. Он сказал, что не даст мусорам зацапать тебя. Понял? А Купца ты знаешь. И с год или два не появляйся.

— Так… — повторил Корявый. — Значит, Гвардеец обтяпал дело, а мне мотать? — зло спросил он. — Ведь я знаю — это Гвардеец обтяпал с одноруким!

— Ты свое получил за это, — сказала она, помедлив.

— А паспорт я где возьму?

— Паспорт добудешь.

— Нет! — вдруг уперся Корявый. — Скажи своему Купцу, что я не буду шнырять по городам, приключения на свою шею искать! С какой стати? Кто пришил однорукого — тот пусть и мотает! А то они будут чаи хлебать, а я — отсиживайся в подворотнях! Ладно придумано! — Корявый хохотнул. — Что он — боится, что выдам, если накроют?

— А вдруг выдашь?

Корявый оттолкнулся от плетня так, что ивовые прутья прогнулись и затрещали.

— Слушай меня, собака! И передай своему Купцу, что Корявый десять раз бывал у мусоров, но всегда выворачивался и никого пока не выдал!

— Потому что некого было выдавать…

Генка услышал звук удара по лицу.

— Ладно… — сказала женщина. — Это сойдет… Об этом разговор особый… Последнее слово: уезжаешь?

Корявый долго молчал.

— Куда я попрусь… — Голос его зазвучал не так уверенно, как раньше. — Скрутят на первой станции, еще хуже, зачем когти рвал?.. — Корявый явно струсил после своего удара и как бы оправдывался теперь.

— Уезжай, куда хочешь, и быстро! Пока милиция ходит вокруг да около! Тебя не ищут, не дрожи! У них по горло других дел, чтобы гоняться за тобой из-за какой-то царапины, когда и свидетелей-то ни одного не найти уже! Но могут наткнуться случайно. А этого не должно быть.

Возможно, подействовали ее слова или что-то другое, но к Корявому опять вернулось упрямство.

— А! — вдруг с яростью сказал он. — Плевал я на все! Никуда я к черту не побегу сейчас! А уеду, так спокойно. Что я, будто у меня двадцать легавых на хвосте — кинусь сейчас драпать по шпалам!

— Ну, гляди… — сказала женщина своим прежним спокойным голосом. — Болтать некогда… У меня в одиннадцать последний автобус.

— Ага! — обрадовался Корявый. — Тебе не хочется ночевать под кустом! Тебя Купец ждет на мягкой перине! А Корявый — топай!

Она прервала его:

— Ладно… Делай как знаешь. А по старой дружбе предупреждаю: с Купцом не связывайся.

— Здорово он тебя купил.

— Купил, конечно… Зато живу как сыр в масле. Бывай. А к Дроле возвращаться не советую. Пока. — Она легко оттолкнулась от плетня и зашагала в ту же сторону, откуда пришла.

Корявый постоял минут пять в одиночестве, потом — сутулый, руки в карманах — медленно побрел в том же направлении.

Генка прянул от земли и ринулся через сад, ко двору Тоси.

Он еще не знал, что будет делать дальше, потому что его колотила дрожь после долгого напряжения. В голове, мельтеша и перепутываясь, прыгали какие-то обрывки вместо мыслей.

Возможно, через Тосин двор и соседний огород он задами обежал бы квартал и от перекрестка подглядел бы, куда направляется Корявый, или успел бы на автобусную остановку, что возле станции, — проследить, куда едет женщина с красивыми тонкими бровями…

Но, прыгнув через ивовый Тосин плетень, отделявший двор от сада, он столкнулся с женщиной лицом к лицу, и громкий возглас «Кто это?!» приковал Генку к земле.


Глупость


Сумятица в Генкином мозгу удесятерилась бы, знай он, что произошло в этот вечер со Сливой через полчаса после того, как взошла луна. Ее-то и разглядывал Слива, дежуря на почтительном расстоянии от перекрестка улиц Капранова и Салавата Юлаева, когда чья-то могучая рука взяла его за шиворот и слегка приподняла над землей.

— Ой-ой! Дяденька! — закричал Слива.

Ноги его опять обрели опору.

— Кого поджидаешь, малый?

Слива быстренько обернулся. Перед ним стоял мужик в телогрейке с разорванным хлястиком — тот самый мужик, что, по расчетам Генки, должен был бы находиться в это время у Дроли.

— Никого не поджидаю, — сказал Слива. — А чего вы трогаете.

Слива даже испугаться не успел, оскорбленный таким наглым обращением с воротником его единственного пальто.

— Ну, ну… — прорычал мужик. — Ты еще поговори у меня… Какой вечер, вижу, торчишь здесь. Может, стибрить что хочешь? — И мужик зажал в кулаке отвороты Сливиного пальто.

— Ничего я не хочу тибрить! — заканючил Слива. — Я пятна на луне изучаю! Я хочу астрономом быть! Может, отсюда самое удобное пятна изучать! Вы же не знаете?

— Я вот другой раз дам тебе пятна, если будешь около моего дома крутиться… А ну, марш!

Слива не заставил уговаривать себя и рванул по улице Капранова в сторону бывшего монастыря.

Потом вспомнил о своих обязанностях разведчика, свернул в ближайший переулок и осторожно выглянул из-за угла.

Мужик стоял на прежнем месте.

Лишь минуты через две он по теневой стороне улицы двинулся к перекрестку.

Слива обежал квартал, чтобы заметить, в какой дом зайдет мужик, но опоздал и, часто озираясь (так что аж заболела шея), проторчал до назначенного времени без пользы.

Лунные пятна его больше не интересовали…

Об этом событии Генка не знал, ошеломленный внезапным столкновением, и не вдруг сообразил, что перед ним другая женщина, а не та, у которой тонкие брови, и что женщина, стоящая напротив с охапкой березовых полешек в руке, напугана ничуть не меньше, а может быть, даже больше, чем сам он.

Дверь из дома распахнулась, и в свете электрической лампочки на крыльцо выбежал мужчина.

— Что такое, Эля? Кто там?

Женщина наконец разглядела Генку. Передохнула.

— Да вот… Мальчик откуда-то. Напугал. Боже мой, думала, сердце оборвется…

Генка не успел махнуть обратно через плетень, так как мужчина сбежал с крыльца и ухватил его за руку.

— Ты зачем сюда?!

— Через плетень прыгнул, — подсказала женщина.

— Ага!.. — Мужчина выглянул в сад и потащил Генку ближе к крыльцу, на свет. — Ну-ка, ну-ка…

Генка мог бы сразу наболтать что-нибудь жалостливое, но ведь это были родители Тоси! И уж лучше бы Генка предстал перед самым страшным судом, обвиненный в самом страшном злодеянии, чем выступил бы в роли жалобщика.

А Тося, как назло, тоже выбежала в этот момент на крыльцо.

— Ой! — воскликнула она. — Гена! Что с тобой?!

Генка не знал, что ободранная в падении щека кровоточила и все лицо его было теперь измазано кровью.

— Ты что, знаешь его? — удивился отец, сразу выпуская Генкину руку.

Тося сбежала по ступенькам на землю.

— Конечно, знаю! Мы учимся вместе. Кто это тебя? — повторила она. — Иди в дом скорее!

— Не… — запротестовал Генка, наконец-то обретя способность говорить и думать. — Мне надо срочно в одно место…

— Никаких срочностей! — вмешался отец, опять ухватив Генку за руку. — Раз уж явился — познакомимся, выясним отношения! Выясним, почему пользуешься плетнем вместо калитки. С кем подрался, выясним. Да и вообще: люди мы гостеприимные, подлечим тебя… Смотри-ка! Да на нем живого места нет!

Начало этой речи было сказано во дворе, а конец — в доме, куда Генка покорно приплелся, увлекаемый Тосиным отцом.

— Кто это тебя? — испуганно переспросила Тося. Даже дома она была с бантом на голове и в синей шелковой матроске, как на празднике где-нибудь.

— Да никто… — сказал Генка, мысленно прикидывая, что уже не успеет догнать ни Корявого, ни женщину с тонкими бровями. — Это я сам, когда упал в саду… Покорябался. — Генка потрогал щеку.

— А в сад зачем пожаловал? — спросил Тосин отец.

— Да это я… Ну… Гнались за мной! — не соврал и не сказал правды Генка.

— Ой… — сказала Тося.

— Кто гнался? — Взгляд Тосиного отца упал на ружье в углу.

— Да ну… Это… Нельзя мне говорить — кто.

— Хм… — сказал Тосин отец, отодвигаясь на шаг и оглядывая Генку сверху вниз. — Может, натворил что-нибудь?

— Не! — Генка даже головой замотал. — Мы… Ну, в общем, расследуем одно дело. И, ну… нельзя говорить.

В голубых Тосиных глазах зажглось любопытство.

— Вроде сыщиков, что ли? А кто это «мы»?

— Мы — ребята.

— Да уж перестаньте вы терзать человека! — сказала очень похожая на Тосю Тосина мать, оставив на кухне дрова и войдя в комнату. — Предложили бы умыться сначала. Идем. — Она взяла Генку за руку. — Да ты прямо трясешься весь!

Генку действительно продолжала бить лихорадка. Он все еще не мог ни осознать, ни как-то объяснить случившееся.

— Значит, правда убегал, выходит?.. — спросил Тосин отец. — Напугался?

— Не-ет… — Генка помедлил. — Это я замерз. Это по-другому.

— А в чей двор прыгаешь, знал?

— Знал… — Генка покраснел. Хорошо, что на чумазом лице этого было почти не заметно.

— Ну, скидывай свою фуфайку и умывайся иди, потом договорим.

Тося достала из шкафа чистое полотенце и, пока Генка полоскался под умывальником, смущая его, стояла сзади.

Лицо Генки приобрело вполне благообразный вид, а когда он вышел из кухни, Тосина мать уже приготовила ему стакан чаю.

— Выпей вот — и успокоишься. Так-то, сыщик! — Тосин отец подтолкнул Генку к столу.

— Да я не хочу… — сказал Генка.

— А ты через нехочу, — приказал Тосин отец. — А то закроем дверь и не выпустим, — добавил он и вслед за матерью ушел на кухню для того, видимо, чтобы не стеснять Генку.

А он, оставшись один на один с Тосей, почувствовал себя еще стесненнее.

— Пей, — сказала Тося и, подперев голову кулаком, уселась напротив. Генка, чтобы не глядеть на нее, взял стакан и отхлебнул разок.

— Мне торопиться надо… — сказал Генка.

Тося засмеялась.

— Теперь не уйдешь! Раз уж попался папе.

Генка подумал и решил, что спешить не стоит. А то, чего доброго, и в самом деле примут его за жулика какого-нибудь…

Как ни вертелись его мысли вокруг последнего события, он ухитрился украдкой разглядеть комнату и пришел к выводу, что именно такой представлял себе обстановку, в которой живут Лия и Тося.

Все здесь было чистым и аккуратным, как сама председатель совета дружины: ни тебе фанерных перегородок, ни кривых табуретов — книжный шкаф, диван, ковер на полу, стулья и даже — пианино… Черное, как бархатный жакет у той, что ушла…

— А правда, за тобой гнались, Ген?

Генка кивнул.

— Ой… — сказала Тося. — А мне ты не расскажешь — кто?

— У-у… — помотал головой Генка. — Нельзя.

— А что вы расследуете, а? Может, мы всей дружиной расследуем? А, Гена?

Генка заколебался.

— Тут всем нельзя… — сказал он.

— А мне скажи…

И таким любопытством сияли «очи, что светят глубоким огнем», что Генка едва не сдался.

— А ты умеешь тайны держать?

— Ой, мне все-все свои тайны Алла доверяет! Это соседская девочка!

Генка подумал, что если он посвятит во что-нибудь Тосю — тем самым вроде обидит Лию…

— Никому не скажешь? — спросил Генка.

— Вот честное пионерское! — поклялась Тося. И даже сделала рукой салют над своим бантом.

— Мы, ты знаешь… — Генка вдруг вспомнил, что давал друзьям обет молчания. — Ладно, я тебе потом скажу, а, Тося?

— Ну, ладно… — погрустнела Тося. — Только самой-самой первой мне скажешь! Хорошо?

— Самой первой! — подтвердил Генка.

— А я тебе за это тоже одну тайну выдам!

Тося полезла в портфель и достала из него… начертанную печатными буквами записку: «Я тебя люблю и хочу дружить…»

— Вот. Ты тоже только — ни-ко-му! Ладно?

Генка, не то краснея, не то синея, кивнул.

Тося, к счастью, не заметила его чрезмерного смущения.

— Про любовь — это, конечно, глупость, правда? — сказала Тося, положив записку перед Генкой и забравшись коленками на стул, чтобы лучше видеть записку.

— Конечно… — промямлил Генка. И вытер капельки пота на лбу, проклиная в душе Сливину оперативность и радуясь, что не включил в письмо замысловатого Сливиного четверостишия.

— А если дружить, так надо было подписать, кто это, правда? — сказала Тося.

Генка с готовностью подтвердил.

— Что здесь такого, правда? — спросила Тося.

— Конечно… — сказал Генка.

— Ничего нет плохого, если мальчик с девочкой дружат. Наоборот — это даже интересно.

— Конечно, — еще раз подтвердил Генка.

На кухне послышались чьи-то шаги.

Тося быстренько убрала записку и, приложив палец к губам, спрятала Генкино послание в кармашек портфеля.

Из кухни вышел Тосин отец.

Генка встал.

— Ну что, герой, немножко успокоился?

— Успокоился… — сказал Генка.

— Ты, я вижу, не очень-то бодро чувствуешь себя в дамском обществе! Ничего, в этом мы с тобой одинаковые, брат!

— Мне надо идти… — сказал Генка.

Председатель совета дружины лично подала ему телогрейку. И впервые Генка пожалел, что телогрейка у него далеко не такая чистая, какой бывает сразу после стирки.

— Это я в саду измазал… — объяснил он, надеясь доказать этим, что имеет некоторое представление об опрятности.

— Гнаться больше никто не будет? — спросил Тосин отец, определенно не веря Генкиному рассказу.

— Сейчас нет… — сказал Генка.

— Ну и отлично!

Генка поблагодарил Тосину мать за чай.

А Тося спросила:

— Ну, ты зайдешь к нам скоро?

И Генке было приятно, что тайный смысл этого вопроса был известен лишь ему да Тосе.

Вот какой ошеломляющий вечер довелось пережить Генке.

Он не бежал в монастырь, а летел: как стрела, как пуля, как ракета, и даже быстрее.


Кто есть кто


Даже Фат был озадачен, услышав Генкин рассказ.

Впервые со дня гибели полковника они получили доказательства, что идут по верному следу.

Впервые смутно обрисовалась картина событий, разыгравшихся в то злосчастное воскресенье.

Корявый и женщина с тонкими бровями послужили всего лишь приманкой для толпы. И вот почему так пронзительно кричала она, будто ее режут. Ни одна живая душа в эти минуты не обратила внимания на человека, подошедшего к монастырю, будь он в овчинном полушубке или в телогрейке с разорванным хлястиком… Их на базаре много — таких полушубков и таких телогреек…

— Заявим в милицию?.. — спросил Слива.

Но Фат был категорически против. Надо довести дело до конца. Тем более что они уже почти у цели.

Мужик, судя по всему, лишь передал Корявому, чтобы тот к десяти часам вышел из своего убежища, а сам через Степную отправился в центр, почему Генка и упустил его.

Сливу за увлечение лунными пятнами стоило бы хорошенько наказать, но счастье Генкино, что он пятнами не увлекался…

Оставалась предельно расплывчатой последняя фигура: либо Купца, либо Гвардейца, потому что одним из них был мужик в телогрейке.

Надо было искать второго.

Генка честно рассказал и о том, как был взят в плен Тосиным отцом, и о том, как пил чай. А про записку не сказал. Но вины своей перед друзьями не чувствовал: ведь он же обещал человеку, что не скажет. А слово есть слово — девчонке ты даешь его или парню.

Обсудив планы на завтра, друзья вынуждены были признать, что в отряде не хватает кадров. Хоть привлекай всю дружину, как это надумала Тося…

Пост в районе татарки можно снять.

А у дома Дроли снимать нельзя. Если мужик в телогрейке с разорванным хлястиком — Купец, то главный их враг, убийца, которого зовут Гвардейцем, мог скрываться у того же Дроли.

Но объектом номер один стал теперь перекресток улиц Капранова и Салавата Юлаева. Генка взял его на себя.

К Дроле единогласно решили направить Сливу. Луна будет светить ему в затылок, а на Дролину калитку он может любоваться сколько угодно.

Новым и очень важным объектом становился теперь дом Корявого. Корявый, правда, мог скрываться и у Банника, например… Но следовало попытать счастье около его собственного дома, на левом берегу. Этот дом Фат знал еще с тех времен, когда Корявого не называли Корявым.

— Может, главного тимуровца привлечем? — спросил Слива.

Мысль эта мелькнула у всех троих. Словно бы никогда и не враждовали они с отличником Толячим. Нахальства у него, конечно, хоть отбавляй, но в последнее время он проявил себя и с положительных сторон… Решили выяснить, на что он способен.

Фату, как обладателю казны и старожилу, предстояло самое трудное и самое ответственное: сесть в автобус, последний рейс которого приходится на одиннадцать часов, и попытаться найти женщину с красивыми тонкими бровями…

На следующий день, в школе, они, должно быть, уже не выглядели рассеянными, а скорее всего были чуточку слишком активны, потому что Эмма Викторовна глядела в их сторону чаще обычного.

Правда, это всегда кажется, что на тебя глядят больше, чем на кого-нибудь. Но за три недели догадок и предположений лишь теперь почувствовали они, что развязка близко, и, наверное, это было видно по их лицам.

Генка отправил Толячему записку:

«Нужно поговорить. Важное дело. Выходи на переменке сразу в коридор. Генка».

«Выйду. Толька», — ответил Толячий.

На перемене он выбежал из класса первым.

Друзья окружили его в углу коридора. Слива наблюдал, чтобы кто-нибудь не подслушал. А разговор вели Генка и Фат.

— Молчать умеешь? — спросил Фат.

Толячий утвердительно затряс головой, как бы доказывая этим, что может проглотить язык — и ни слова от него не добьешься.

— Ну, гляди, — сказал Фат. — Это дело такое, что голову потерять можно.

— Из дому сбежишь после уроков? — спросил Генка.

— Хоть вовсе не пойду! — соврал Толячий. Все знали, что дома его крепко держат. Но раз пообещал — значит, сбежит.

— Немного там побудь около матери, почитай что-нибудь — и в монастырь. После объясним, какое дело.

— А хоть что, а?.. — спросил Толячий.

Фат с лицом Чингисхана сказал:

— Мы ищем, кто убил полковника.

Этого было предостаточно. Разведчики, уже привыкшие к своей тайной миссии, вернулись в класс, и ни один мускул не дрогнул на их лицах. А Толячий прошел по коридору осторожными шагами, словно на цыпочках, и просидел урок, ни разу не пошевельнувшись, не повернув головы. Что значило: все понял, но виду не покажет.

А на другой перемене Генку поймала в коридоре Тося. И тоже потащила его в угол, где меньше народу.

— Ну?.. — хлопнула она кукольными глазами. — Еще ничего не скажешь?

— Подожди, еще нельзя… — сказал Генка, стараясь не глядеть в глаза Тосе. И добавил: — Ты знаешь, я — как сказал… Но это не только моя тайна. Я потом тебе как договорились. Ладно?

— Ладно! — сказала Тося. — Но ты тоже — никому про мое! А мне еще в канцелярию надо! — И побежала улаживать свои бесконечные пионерские дела.

Генка проводил глазами ее бант и почувствовал себя виноватым перед Лией — в нее он ведь тоже был влюблен.

Прошелся раза два мимо шестого «а», потом заглянул в открытую дверь и увидел, что Лия сидит за партой с каким-то мальчишкой, прямо — голова к голове, и что-то рассказывает ему, уткнув палец в книгу.

От этой коварной измены к Генке пришло облегчение: виноват не он, а Лия, и пусть на себя пеняет, что он так здорово познакомился с Тосей.

Сразу после уроков Толячий побежал домой — демонстрировать перед родителями свое учебное рвение. А Генка, Фат и Слива — к станции, на автобусную остановку.

В одиннадцать часов и пять минут уходил вечером последний автобус на строительство содового завода, что находилось километрах в тридцати от города.

Автобус, ближайший к содовому, уходил в десять часов тридцать пять минут до геологоразведки.

А следующий в одиннадцать двадцать — на Анненку.

Фат хотел немедля отправиться на содовый, но Генка решил, что с Толячим надо говорить вместе — это во-первых. А во-вторых, если тетка Роза, мать Фата, пожалуется матерям Генки и Сливы, что Фат вовсе не бывает дома, — громы и молнии будут бушевать во всех трех семьях.

Фат признал доводы основательными.

Содовый завод существовал пока только на бумаге. Но над огромными котлованами уже возвышались — из чугуна и железобетона — скелеты будущих цехов. Городок строителей разрастался день ото дня, а на станции то и дело разгружали огромные дощатые контейнеры с пометкой: «На строительство содового завода».

Если удавалось заглянуть между дощечками — в контейнерах можно было увидеть самые необыкновенные механизмы, огромные чаны и многотонные узлы хитро переплетенных труб самых разнообразных диаметров и раскрасок.

Представление о людях, которые интересовали друзей, никак не вязалось с этой удивительной стройкой, где возводился завод, равного которому не было во всей Европе.


В план вносятся коррективы


Отягощенные новыми заботами, они совсем выбросили из памяти своего давнего и кровного недруга — садовладельца.

Даже перестали замечать на улице всякую дохлятину.

Каково же было их удивление, когда, распахнув монастырскую калитку, они услышали от Генкиного и Сливиного крыльца его мощный бульдожий голос:

— Я приведу санинспекцию! Я этого не оставлю так! Я научу вас, как воспитывать детей! Жуликов растите! Головорезов!

Фат быстро метнулся через полуподвальное окошко в котельную.

Генка и Слива, не долго думая, — за ним.

Мигом взлетели на третий этаж. Толячий уже поджидал их.

Генка хотел сказать: «Тихо!» Но Фат вместо того, чтобы замереть на минуту, кинулся к пролому в стене и, рискуя быть замеченным, высунулся во двор.

— Увидят! — Генка попытался оттащить его за руку.

Фат оглянулся и, бледный, со сдвинутыми к переносице бровями, проговорил сквозь зубы:

— Толстый…

Слива достал из кармана платок и раза два дунул в него через нос.

Генка отстранил Фата и сам высунулся в пролом.

На крыльце стояли матери: Генкина и Сливина, чуть в сторонке от них — Катя, с любопытством разглядывавшая гостя; а напротив, ударяя в землю известной нам дубиной, — садовладелец.

Генка мысленно обругал себя: как он мог забыть и эту всегдашнюю дубину, и эту квадратную фигуру с животом, выпирающим чуть ли не до подбородка!

— Расплодили голодранцев! — кричал Толстый. — Кто вы такие?! Зачем приехали?! Шляетесь по всему белому свету, и — как дома везде! Убирайтесь, откуда явились! Мы здесь без ваших железных дорог проживем! Захламили, запоганили все!

— Вот гад… — выругался Фат сквозь зубы.

— Мы не знаем… — робко вставила Генкина мать. — Если это они — накажем, конечно. Вы уж извините, мы приберем там…

— А это не они! — вдруг заявила своим звонким голосом Катя. — Они не бросали, я видела.

— Тебя не спрашивают! Брысь, когда взрослые разговаривают! — цыкнул на нее Толстый.

— Я не брысь, я же не кошка, — обиделась Катя. Но мать привлекла ее к себе и спрятала за спину.

— Мне ваша приборка не нужна! — продолжал Толстый. — А за ущерб судом ответите!

Генка отошел от пролома, остановился против Фата.

— Не ошибся?..

— Да я же говорил, что где-то видел его! А как из головы вышибло!

Генка рассеянно глянул по сторонам. Какая-то смутная, но очень важная мысль появилась в его мозгу, когда он глядел во двор. Он уже почти схватил ее за кончик… А она выскользнула. Что-то в связи с Толстым…

Слива тоже ненадолго высунулся через пролом.

Толячий, глядя то на одного, то на другого, ничего не понимал и, сгорая от любопытства, боялся лезть с вопросами.

— Ладно, — сказал Генка, отчаявшись поймать свою ускользнувшую мысль. — Садимся, некогда.

Толячий сел первым и, как непосвященный, в одиночестве.

Троица опытных разведчиков — друг подле друга — напротив.

— Слушай, — сказал Генка. — Раз уж мы сказали тебе главное — будешь знать все. Мы дали слово, что пока не доведем это дело до конца — никому не скажем. Ты будешь четвертый. Клянись, что перед нами ничего не будешь скрывать, а другим под пыткой не выдашь, что сейчас услышишь и что узнаешь потом.

Толячий сделал глотательное движение.

— Клянусь!..

— Все, — сказал Генка. — Теперь кровью связаны. Мы уже знаем, кто убил полковника, но еще не нашли его. Чтобы понятней — я тебе все по порядку… Коротко, конечно. С чего бы это… Ну, в общем, с начала.

Повторять Толячему не приходилось: хоть и отличник, он был своим, базарным, и прекрасно знал в лицо всех, кого ему называли, за исключением Дроли и мужика в телогрейке с разорванным хлястиком. Этих, в случае чего, он угадал бы по внешним приметам, которые не зря запоминал Генка.

К концу инструктажа Толячий настолько загорелся предстоящей операцией, что его приходилось то и дело сдерживать.

Фат нарисовал в Сливином блокноте схему, как найти дом Корявого на левом берегу. Толячий запомнил ее, самостоятельно повторил на оборотной стороне листка, после чего схему сожгли.

Совместными усилиями посвятили Толячего в основы разведывательного дела, где главное — не выдать себя и не вспугнуть противника.

Фат даже посоветовал Толячему, где укрыться. Там, на левом берегу, неподалеку от дома Корявого, на противоположной стороне улицы, кто-то возводил пятистенок. Если даже окна заколочены крепко — можно влезть под срубом, найти какую-нибудь щелку и глядеть, как из крепости.

За Генкой оставался прежний объект — перекресток улиц Капранова и Салавата Юлаева.

А Сливу освободили от обязанности дышать воздухом свалки.

Пусть Дроля «отлеживается», если ему так хочется.

Теперь наиболее интересным стал дом садовладельца — дом, за которым они могли бы уже давно и без малейшего риска наблюдать!

Сливе разрешалось гулять по улице, заходить во двор, сидеть у амбразуры на лестничной площадке — никакой Гвардеец не проскользнет к Толстому мимо бдительных Сливиных глаз.

— Сбор здесь, у ворот, как погаснут лампочки, — напомнил Генка Толячему. — За исключением, если уж очень надо будет задержаться.

— Дом бросать, когда выйдет кто-нибудь? Следить за этим, кто вышел? — еще раз уточнил Толячий.

— Если это незнакомый кто или тот мужик, а за остальными — не надо! Их мы и так знаем… — ответил Генка.

— Так я бегу. — Толячий поднялся.

Пришлось коротко втолковать ему, что спешкой ничего не добьешься, скорее — испортишь все…

Сейчас он должен зайти домой, еще раз отметиться у родителей, потом не спеша, вроде за чем-нибудь по делу, отправиться через Быстряк, так как главные события чаще всего происходят с наступлением сумерек.

— Ура, — вспомнил Толячий. — Меня Лийка просила «Королеву Марго» притащить. И мать отпустит, и пойду себе с книжкой!

— Вот это правильно, — согласился Генка. Затем подумал и добавил: — Только долго там не задерживайся…

— Не! — сказал Толячий. — Это я мигом: брошу, а сам — на все четыре.

Фат еще раз выглянул в пролом.

Голос Толстого давно стих, матери ушли в дом. Некоторое время поторчала у ворот Катя — видно, хотела предупредить Генку, но теперь и она ушла.

Ребята были почему-то убеждены, что именно сегодняшний вечер станет решающим для них, и торопились.

То, что садовладелец и Толстый оказались одним и тем же лицом, усиливало это настроение.

Друзья перекроют четыре основных пункта, где могут появиться вдруг Купец или Гвардеец. Неужели те опять просочатся как сквозь пальцы?

У Толячего оказалось полтора рубля в кармане, он передал их Фату, чье путешествие могло вызвать самые непредвиденные расходы.

— Все, — сказал Генка. — Расходимся.

— Лишь бы дома не очень влетело, — полувопросительно, полуутверждающе высказался Слива.

— А, ради такого дела… — махнул рукой Толячий.

Фат молча полез в люк.

Но им пришлось еще задержаться, прежде чем разойтись.


Тайна котельной


Фат уже вылез через полуподвальное окошко наружу, когда его остановил требовательный Генкин возглас:

— Стой!

Фат спрыгнул назад.

— Стой… — повторил Генка. Он, кажется, ухватил кончик той мысли, что случайно встревожила его наверху, когда он глядел через пролом во двор.

Хотя земля и повышалась во дворе монастыря в сторону Генкиной и Сливиной квартир, но крыльцо все же было очень высоким, в половину человеческого роста — вот что бросилось ему тогда в глаза.

— Слива, — неожиданно переходя на шепот, спросил Генка, — у вас же нет погреба?!

— Не-е… — тряхнул головой Слива.

— А крыльцо высокое! — сказал Генка. — Что под полом у вас?

Сдвинув брови, Фат медленно оглядел сумеречную котельную.

Слива чуточку поморгал глазами, не улавливая Генкиной мысли.

Бывший монастырь упирался стеной в сад Толстого, а пол в комнате Сливы находился на уровне потолка в котельной.

— Тот мужик мог не залазить сюда и ничего не оставлять, — сказал Генка. — Может, он только вылез отсюда…

Фат уже чиркал спичками.

Генка достал из портфеля вчерашний огарок, бросил портфель на кирпичную кладку. Туда же полетели школьные принадлежности остальных заговорщиков.

— Слива, ты — к окну! Наблюдай, — распорядился Генка. — И тихо все! — Опять неровное пламя выхватило из полумрака заплесневелые стены и потолок.

Слива, пристроившись на кирпичах, высунулся в окно.

Толячий, Фат и Генка бросились обшаривать каменные плиты стен.

Сначала делали это бессистемно: кто во что горазд. Потом Генка взял огарок свечи и потребовал систематического обследования — от угла к углу.

Фат ковырнул ножиком грязную плесень на стыке двух плит, и с первой попытки ножик легко вошел в стену почти на сантиметр… Плиты не были скреплены между собой раствором. Они держались силой собственной тяжести.

— Железку какую-нибудь! — распорядился Фат.

Толячий отыскал среди железного лома кусок неширокой стальной полосы.

Фат стал протискивать его в каждую щель. Но в большинстве своем плиты были словно притерты друг к другу. Чтобы хоть легонько зацепиться полоской, иногда приходилось истыкать вокруг — сантиметр за сантиметром — всю плиту.

Когда это удавалось, Фат с помощью своего рычага пытался расшевелить камень. Если он не двигался в сторону котельной — втроем налегали на него, чтобы сдвинуть внутрь.

Но все попытки были напрасными.

И уже казалось, что Генкина идея не подтвердится, когда дрогнула под рычагом Фата самая нижняя, предпоследняя от угла плита. Дрогнула так слабо, что если бы друзья не ждали этого — ни за что бы не заметили.

Фат поправил рычаг и навалился еще раз. Потом еще и еще… Потом зашел с другой стороны.

— А может, туда его проще? — спросил Толячий.

— Может… А как закроешь потом? — невозмутимо ответил Фат.

А Слива подумал у своего окна, что даже отличники не всегда соображают сразу.

Плита медленно, нехотя, но выдвигалась от попытки к попытке…

Когда за края ее стало можно уцепиться ногтями — отозвали от окна Сливу…

Вчетвером выдвинули и развернули плиту уже без труда. Квадратная, сантиметров шестьдесят на шестьдесят, плита оказалась толщиной около тридцати сантиметров.

— А все равно проще было сначала туда ее задвинуть, потом выдвинуть, — шепотом сказал Толячий.

— Тише… — предупредил Генка.

— А вдруг не выдвинулась бы, тогда что? — отпарировал Слива.

Генка показал ему головой, чтобы шел на свой пост, к окошку, и на всякий случай прикрыл огонек свечи.

Фат хотел нырнуть в темноту первым. Генка показал ему на свечу в своей руке, сам опустился на четвереньки и с трудом, изогнувшись, протиснулся в черное отверстие…

Толячий и Фат последовали за ним.

Тяжелый потолок навис над их головами. Здесь он был на метр с лишним ниже или толще, чем в котельной.

Они оказались в узенькой секции подвала, ничем не примечательного, кроме удушливого запаха гнилья и крыс. Противные животные эти шарахнулись в стороны от ног и забегали вдоль стен, будто потеряв свои норы.

Ни крысы, ни потолок пока не интересовали Генку и Фата.

Согнувшись в три погибели, Генка, не задумываясь, шагнул дальше, так как против него чернел неширокий проем в другую секцию подвала.

Фат походя ковырнул ножом стенку рядом с проемом и убедился, что она капитальная, из кирпича.

Огляделись и разом бросились к стене, за которой начинались владения Толстого: длинная кирпичная труба через потолок и стену уходила наклонно вверх…

Генка выпрямился в трубе, посветил над головой. Выход на поверхность прикрывали гнилые доски.

Фат показал на толстые серые пенечки по верхнему срезу трубы. Генка кивнул. Это были остатки когда-то существовавшей здесь решетки.

— Глядите-ка! — испуганным шепотом воскликнул Толячий.

Фат ударил себя ладонью по губам: «Тихо!»

Толячий держал в руке цепь, один конец которой был намертво заделан в стену, а другой раздваивался и заканчивался толстыми кольцами. Наручники…

Генка нагнулся и поднял с земли еще одну пару таких же колец на цепи, вделанной в стену у самого пола.

Человека приковывали за руки и за ноги. Полшага в одну сторону, полшага в другую — это все, что он мог…

У противоположного узкого простенка нашли точно такое же приспособление.

Лицом или спинами друг к другу погибали узники?

Фат показал рукой на выход: пора, мол, уходить.

Проверили, не оставили ль за собой следов. Следов не было.

Выбрались в котельную сосредоточенные и немножко подавленные.

Толячий был прав: плиту можно выдвинуть и в обратную сторону.

У окна по-прежнему ребят ждал Слива.

Генка на ходу рассказал ему о подвале. Тихо, не скрипнув ни одной ступенькой, пробрались на лестничную площадку Генкиного этажа и по очереди выглянули через амбразуру в сад.

Вдоль монастырской стены был сделан невысокий завал из обломков кирпича и бетона. Где-то под этим завалом находился выход кирпичной трубы…

Осторожно спустились по лестнице, вышли за ворота и наконец распрощались.

История гибели полковника прояснялась. Теперь стало понятно, зачем понадобилась комедия с Корявым. Чтобы пробраться от базарных ворот до калитки полковника, надо было пройти мимо сотен людей. А от Генкиной калитки до калитки полковника — двадцать шагов. И если где-то у ворот жутко кричит женщина, и если толпа инстинктивно подалась на этот крик — некто прошел двадцать шагов до убийства, не замеченный ни одним человеком…

И вовсе не обязательно было говорить через дверь полковнику: «Это я, Генка…» Или: «Это я, Слива…»

Чтобы все произошло быстро, Толстый мог назвать себя: полковник знал соседей. Но Толстый был не один. Вместе с ним через котельную шел Гвардеец…


Пост самоликвидируется


Фат едва не заночевал в городке строителей. Он колесил переулками из конца в конец, не ведая о времени, и опоздал на автобус. Хорошо, удалось добраться попутным грузовиком. Поездка эта ничего не дала.

У Генки и Сливы новостей тоже не было.

А Толячий неожиданно попал в трагикомедию. Правда, особенно смеяться было не над чем.

После уроков мать отпустила его «на часок» отнести отличнице Лии «Королеву Марго», потому что «девочек надо уважать» и, если они просят, — «нельзя отказывать в услуге».

Толячий пропустил эти нравоучения мимо ушей, взял «Королеву Марго» под мышку и скоро уже шагал по деревянному мосту через Быстряк, таинственнее и непроницаемей, чем сам Шерлок Холмс.

Экономя время, он постучал к Лии не в калитку, а в окошко.

Лия пригласила его домой. Толячий, забыв, что «нельзя отказывать, если просят», сказал, что ему некогда, отдал книгу и, повторяя про себя начертанную Фатом схему, быстро нашел кособокий, без ставен дом Корявого.

Заметил через дорогу недостроенный сруб. Окна в нем вовсе не были заколочены, так что местом для наблюдения Толячий был обеспечен.

Хотел забраться в этот сруб тут же, но, памятуя строжайший наказ Генки и Фата ни в коем случае не делать этого днем, прошел дальше по улице, которая упиралась одним своим концом в излучину Быстряка. Сел на берегу и, время от времени швыряя в воду камни, стал наблюдать за домом Корявого издалека.

До поздних сумерек ничего интересного не увидел.

В сумерках пробрался в недостроенный сруб, сел на какое-то бревно и через оконный проем приготовился любоваться домом Корявого хоть до утра.

Примерно около восьми часов из ворот вышла старушка, мать Корявого, — Фат описал ее точно: сухая, тонкая и прямая, как свечка. Минуты две она постояла у ворот, затем короткими шажками побрела куда-то.

Наблюдать за ней Толячему не велели. Но он все же проследил, как, отойдя квартала полтора от своего дома, старушка остановилась. Толячий догадался, что там, в тени, на лавочке, кто-то сидит. Догадка его была верной, потому что, сделав шаг от дороги, мать Корявого тоже растворилась в темноте. Это они любят, старушки, — посидеть, поболтать на скамейке.

Толячий опять сосредоточил внимание на доме Корявого…

И трудно сказать, прошло ли хоть минут двадцать после того, как вышла из калитки старуха… Толячий растерялся и первые мгновения не мог сообразить, что происходит, когда, темные раньше, окна в доме Корявого вдруг засветились сначала едва уловимым, призрачным светом, потом сразу ярче, ярче… И засверкали, ослепительные в темноте.

— По-жа-ар! — крикнул Толячий во все горло. Но это было уже бессмысленно, так как крик летел, многоголосый, из края в край по улице, и со всех сторон ее сбегались люди: кто с ведром, кто с вилами, кто с топором…

Толячий выбрался из своего укрытия и побежал к дому Корявого вместе со всеми.

Его оттолкнул какой-то мужчина:

— Не суйся!

Оконные рамы и стекла точно испарились в одно мгновение — пламя огромными языками рванулось наружу, к темному небу, на котором сразу померкли звезды.

А люди будто всю жизнь тем и занимались, что тушили пожары, — настолько быстро и слаженно действовали все.

Мужчины в несколько багров разваливали горящую крышу. А женщины уже стояли тремя цепочками, одна из которых заканчивалась у колодца, две другие — аж у реки.

Но дом Корявого спасти уже было невозможно, и воду лили на крыши и сараи соседних домов.

Ветра, к счастью, не было, а забор вокруг дома Корявого сломали и растащили в одно мгновение.

Подлетели на паре буланых пожарники с ручным насосом, где-то за рекой уже выла сирена городской пожарной машины, но ближайший к огню дом все же не удалось спасти полностью. И сначала, выстрелив, лопнули стекла, потом занялась крыша. Половина мужиков бросилась вытаскивать на улицу вещи, выводить из сараев скотину, а остальные, задыхаясь в дыму, продолжали поливать стены и сбрасывать на землю горящие доски. Струя из ручного насоса приостановила движение огня, а когда подлетела машина — новый очаг затих, так что плачущая хозяйка начала даже машинально втаскивать назад какие-то мелкие предметы, хотя рамы зияли пустотами, а вместо разобранной крыши к небу устремлялся черный скелет стропил.

Толячий метался в толпе, забыв о своих обязанностях. Дом Корявого трещал, и высоко над улицей взмывали красные искры.

Когда, зацепив баграми, обрушили на дорогу переднюю стену, пылающая крыша и три другие стены тоже рухнули разом, и на месте, где недавно еще стоял дом, образовался гигантский костер, попадая в который мощная струя воды громко шипела, но черная полоска следа, что оставалась за ней, тут же опять занималась огнем, и казалось, уже ничто не остановит прожорливую стихию, пока не уничтожит она свою добычу до конца. Но мужики и десятка два пожарников, прикрывая руками обожженные лица, с маху всаживали багры в раскаленные бревна и дружно оттаскивали их на проезжую часть улицы, где через огонь прыгали веселые дошколята, а женщины ведрами заливали стихающее пламя.

В общем шуме Толячий не слышал голоса матери Корявого. Но когда рухнули стены, пронзительный вопль ее взлетел вместе с искрами высоко над пожарищем, и Толячий опомнился, стал протискиваться ближе к женщинам, в надежде услышать что-нибудь интересное для себя.

— Акимовна! Эй, слышь, Акимовна… Ты, грят, знаешь, с чегой-то, а? Беда-то какая…

— Да уж что ж… Десятний раз повторяю. Не знает никто. Мож, примус оставила. Сидим энта с ей, судачим. А тут эт-та: «Пожар!»

— Жалко избу…

— Да ить жалко… Боле-то у нее ничо и не было…

— Вот уж право слово: одно к одному… Сынка бог дал… Да тут ищщо… Сын-то не заявился?

— Не-е! Се гуляет. В разъезде. Что ему? А мож, посадили уж. Давно катится.

Мать Корявого билась на земле, вцепившись руками в волосы. Ее утащили в чью-то избу.

Толячий пробыл на пожарище до тех пор, пока не угасли последние искры.

Струи брандспойтов некоторое время еще ворошили черную золу, потом один из пожарников остался дежурить на пепелище, остальные уехали. И когда скрылись за поворотом фары машины, необычайно темно и тихо стало кругом. Даже мальчишки приумолкли.

А от домов их уже звали тревожные голоса:

— Петь-ка!.. Слышь?! А ну марш домой!

— Ален! Але-на! Иди, мама зовет!

Толячий оказался невезучим: впервые вышел на такое ответственное дело, а пост его — взял и сгорел.

Лишь в одном пожар оказался выгодным для Толячего: дома его не только не упрекнули, что он слишком уж задержался у Лии, но даже выслушали, как и что произошло на левом берегу. Пожар — дело серьезное.


Кесый-медвежатник


На этот раз героем дня в классе был Толячий. Но друзья уже не ревновали его к славе.

Толячий, разумеется, ни словом не обмолвился о причине, по которой он оказался у дома Корявого, но раз десять повторил для желающих — и как вырвалось пламя из окон, и как рухнули стены, и как растаскивали крышу соседнего дома…

Генка и Фат мучились другим: где Корявый? Толячий слышал на пожаре, что дома он вроде не появлялся. Так, может быть, он отсиживается у Банника? Но в дальние выселки мог пойти один Фат — другого туда не пошлешь…

Фат вспомнил, что обещал Кесому проведать его, и решил отправиться в путь сразу после уроков.

Сливе тоже велено было поторопиться и, если удастся, прибежать к монастырю до закрытия базара.

Толячему передавался наблюдательный пункт у перекрестка улиц Капранова и Салавата Юлаева, тем более что ни мужик в телогрейке, ни щербатый его пока не знали.

А Генка и Фат договорились о следующем.

После звонка Генка идет домой, а затем едет в городок строителей, чтобы успеть туда раньше, чем Фат накануне. Примерно через каждые час-полтора он заглядывает на автобусную остановку: Фат освободится и тоже приедет…

Если бы Фат переговорил дорогой с кем-нибудь из многочисленных своих знакомых — он узнал бы новость, которая разошлась уже по всему городу.

Но Фат из школы, передав книги Сливе, направился прямиком в дальние выселки, и важная новость дошла до него в последнюю очередь.

Кесого возле дома не было. Фат распахнул калитку и, взойдя на крыльцо, постучал.

— Кто там?! — послышался громкий и неожиданно плаксивый голос Кесого.

— Открой. Это я, Фат…

— Фа-ат! — в непонятном восторге завопил Кесый.

Прогремел засов, дверь открылась, и Фат понял причину возбуждения, с которым приветствовал его Кесый.

В калошах на босу ногу, в разорванной тельняшке поверх брюк, Кесый едва передвигался.

— Входи, входи, др-руг! Настоящий др-руг! Пл-ле-вал я на всех! Гуляю нынче! Кесый тоже человек! Кесый сам знает, как ему жить!

Он был пьян и кричал, растягивая слова, то ли подражая кому-нибудь, то ли действительно не в силах говорить иначе.

Фат быстренько огляделся. В комнате никого не было.

На столе валялись пустые бутылки из-под водки (в одной оставалось еще немного содержимого), черствел между окурками ломоть хлеба, а в миске с отбитыми краями лежало несколько скрюченных соленых огурцов.

Отец Кесого погиб в сорок первом. А мать года через два стала пить, без конца водила домой гостей, а частенько ее находили где-нибудь под забором, пьяную, ничего не соображающую. Так и умерла она по дороге домой, на пустыре между выселками, где прели, дожидаясь палильщиков, горы отбросов.

— Я пью сегодня! Пью и гуляю! Выпей! — Кесый взял со стола бутылку.

— Нет, — сказал Фат, — я не пью.

— А н-надо пить! Кто ты — мужчина или не мужчина?!

— Я потом, — соврал Фат. — Мне сегодня еще дело одно надо сделать.

Эта неопределенная фраза всегда вызывала у Кесого почтение. «Сделать» — он понимал, как «провернуть», то есть добыть где-то деньги.

— Тогда др-ругой вопрос! Тогда кури. — Кесый протянул ему пачку «беломора».

Фат хотел отказаться.

— Кур-р-ри! — повторил Кесый.

Фат взял папироску и, стараясь не вдыхать дым, закурил. Кесый не уселся, а плюхнулся на кровать, так что запела железная сетка, и тоже взял папиросу. Фат остановился напротив.

Глубоко втянув дым, Кесый закашлялся.

— Ты… Фат… друг!.. На… сто… ящий друг! — кричал он сквозь слезы. — Мы с тобой еще снюхаемся!

— А Банник где? — спросил Фат.

— Что мне Банник! Я сам себе хозяин! А Банник сопля! Не мужик Банник, не уркаган! Трус Банник — вот что я скажу! И не один я, а все говорят!

— Кто говорит? — осторожно поинтересовался Фат.

— Все! Был тут один с недельку, напились, думали, меня нет, а я на кухне: «Трус, говорит, ты, Банник!» А этот — завяжу… Ты понял?! А еще говорит мне… — Кесый неожиданно всхлипнул. — Ты представляешь, Фат, друг до гроба, что он говорит!..

Кесый обнял Фата и уткнулся ему в живот. Фат поморщился, но стерпел.

— Он говорит… — продолжал Кесый, — пойдешь в детдом… Это я в детдом! Строем ходить! В галстуке красном! — Кесый опять разошелся. — Сам пьет, гуляет, а я в детдом! Да я вот взял и тоже напился! Мы, Фат… Слушай, Фат… — Кесый поднялся и поманил его пальцем, хотя Фат стоял вплотную к нему. — Мы с тобой, Фат, сами организуем дело!.. — зашептал он на ухо. — Идем, я тебе штуку одну покажу… Только — гляди! Я — в законе! Я, случай чего, р-раз — и все… Р-раз — и все…

Держась за плечо Фата, он вышел в сени, попытался дотянуться до чего-то по бревенчатой стене, но упал.

Фат поднял его и уже не выпускал, пока он, бормоча что-то несвязное, вытаскивал мох, которым были прошпаклеваны стыки между бревнами.

Под мхом открылось круглое отверстие. Кесый сунул туда два пальца и за кончик извлек наружу ломик наподобие гвоздодера с расплющенным и отточенным до блеска концом.

— Фомка, понял?.. — уже почти не открывая глаз и обвиснув на руках Фата, пояснил Кесый. — Можно сейфы ломать… Понял?.. — Он снова повернулся к стене, засунул воровской инструмент в дыру между бревнами и кое-как заткнул отверстие мхом. — Мы с тобой, Колюка… — забормотал он, путая Фата с кем-то из бывших дружков. — Мы с тобой один сейф — р-раз!.. И ж-живи сто лет…

— Откуда это у тебя? — спросил Фат.

— А Б-банник дня два назад — в болотце ее… ухнул! А я утром незаметно — р-раз… Но ты смотри… — угрожающе протянул он. Голова его при этом висела на плече Фата. — Я… в законе…

Фат оттащил его в комнату, усадил на кровать.

— Где Корявый, не знаешь?

— Корявый?.. — не поднимая головы, переспросил Кесый. — А-а, Корявый… Корявый сгорел вчера…

— Как — сгорел? — Брови Фата сошлись у переносицы.

— Так… ф-фы!.. Загорелся — и сгорел… Соседка сказала… Утром нашли. Банник напился и пошел… Я тоже сгорю скоро… Н-напьюсь и…

Договорить Кесый не смог. Его вырвало.

Фат взял у него горящую папиросу и вышвырнул в окно.

Тяжело дыша, Кесый упал головой на грязную подушку и некоторое время стонал, потом заснул.

Фат раза два потряс его за плечо, вышел в сени, достал из тайника ломик, сунул его под телогрейку, заткнул отверстие мхом и, аккуратно прикрыв за собой дверь, направился не к вокзалу, на автобусную остановку, а быстрым шагом — на левый берег, к месту, где вчера еще стоял покосившийся дом с маленькими окошками без ставен…


Цена логики


Городок будущего содового завода состоял из маленьких финских домиков, в каждом из которых было два входа через веранды с противоположных сторон, и домики эти были настолько одинаковыми, что если бы не длинные бараки, втиснутые как бы для разнообразия между финскими домиками — то вдоль улиц, то перпендикулярно им, — в городке не сразу нашел бы собственную квартиру. Помимо бараков ориентирами могли служить еще лишь клуб, столовая, магазин, автостанция, три или четыре небольших ларька да баня, под которую приспособили зеленый пассажирский вагон без колес.

Строительство располагалось примерно в полукилометре за финскими домиками и выглядело как независимый от поселка объект.

Генка бродил по городку, заглядывая в лицо каждой встречной женщине. Бродил долго и отчаялся наконец.

Нужно было как-то организовать поиск, придерживаться какой-то системы… Генка вспомнил Танкера Дербента со Степной улицы и решил (была не была!) еще раз попытать счастье в разговоре с мелкотой.

Мимо ребят своего возраста он проходил, демонстрируя озабоченность и самые мирные намерения: его интересовали дошколята, и по возможности — в небольшом количестве.

Первый одинокий дошколенок заявил, что в белых фетровых ботах, в белой шали и в плюшевом жакете ходила тетка Валя, но она уехала к матери в Саратов и давно не живет в городке…

Второй потребовал назвать имя Генкиной родственницы, потому что в белых фетровых богах и черных плюшевых жакетах ходят многие. Тетка Даша? Нет, такой он не слыхал… Может, Генка перепутал улицу?

В третий раз он минут сорок дежурил неподалеку от застекленной веранды, пока убедился, что хозяйка ее не имеет ничего общего с той, которую он искал.

Пацаны иногда неплохо соображают…

Два карапета с деревянными автоматами на груди, к которым он обратился в четвертый раз, неожиданно преподали ему урок логического мышления. Во всяком случае — натолкнули на это…

— А где она работает? — спросили автоматчики.

И сначала Генка ответил:

— Да нигде! — А потом уж сообразил, что давно мог сам подумать над этим вопросом: постоянная жительница городка, работающая здесь, ни за что не рискнула бы кричать на базаре во все горло: «Родненькие!» — какие бы тряпки ни напялила она на себя. Вдруг на базаре кто-нибудь из знакомых?

И, окрыленный собственной прозорливостью, Генка стал напропалую спрашивать у каждого пацана (чей возраст не превышал его собственный), знает ли он, где живет его двоюродная тетка, у которой белые фетровые боты, черный плюшевый жакет, белая шаль, такие — тонкие… красивые брови и которая вовсе нигде пока не работает.

— Вроде нет у нас…

— Не знаем…

— Не слышали…

Генка упрямо продолжал свое.

— Это, может, по той улице?..

— Не-е, у нас тут все работают…

— Молодая? А-а… Я думал — старушка…

— Нет, у нас нету таких…

И вдруг:

— А! Тетя Софа, что ль? Так вот она здесь, у бабушки Глаши комнату сняла!

Перед Генкой стоял карапуз лет пяти, и не успел Генка что-нибудь еще сказать ему — карапуз рванулся к ближайшему дому, вопя на ходу:

— Теть Со-фа-а! Вас ищу-ут!

Хорошо, что карапуз тут же исчез куда-то, по своим делам.

С тазиком влажного белья под рукой и с прищепками на веревочке вокруг шеи из-за угла дома шагнула навстречу Генке она. Спросила:

— Меня?! — Тонкие брови дрогнули. — Чиво?

— Нет! — заверил Генка, сделав невинные глаза и краснея. — Я его про теть Симу спросил! — вспомнил он школьную уборщицу. — Где-то здесь живет, мне сказали. А вы случайно не слышали, где?

— Ничего я не слышала… — сказала, будто бросила через плечо, Софа и опять направилась в глубь двора, где белел натянутый от угла веранды к дереву шнур.

Ну а Генка, радуясь, что нашел ее, и досадуя, что попался ей на глаза, со всех ног припустил к автостанции.

Он дважды заглядывал сюда. А Фата все не было.

И на этот раз пришлось помучиться в ожидании. Фат выпрыгнул из автобусной дверцы невеселый. А выяснив обстановку, особого одобрения по поводу Генкиного метода не выказал, но оживился как будто…

Но когда они разыскали дом Софы и выбрали удобную позицию, чтобы в темноте наблюдать за ее верандой, когда минуты две посидели рядом на чьем-то штакетнике, Фат опять заметно приумолк.

— Ты что это такой сегодня? — спросил Генка.

— Я был у Кесого…

Генка, обрадованный собственной удачей, не догадался даже вовремя поинтересоваться, что нового разузнал Фат и почему он задержался.

— Ну… — сказал Генка.

— Кесый — ерунда… Корявый сгорел вчера!

Генка немножко испугался.

— Ты что?..

— Неужели убили, гады?.. — спросил Фат у самого себя. — Это у них раз плюнуть: чтобы свой своего… Я знаю.

— Что ты… — неуверенно запротестовал Генка. — А мать почему молчала?

— Мать, может, подумала, что ушел…

— Да ну! — сказал Генка. — Просто — не успел… Или по пьянке…

— Может, и по пьянке… — согласился Фат.

— Глядел же Толячий — никого.

— Толячий глядел с одной стороны, а я сейчас был… Там вполне через огороды можно пробраться.

— А Кесый что?

— Кесый? Нализался, дурак. После Банника там водка осталась… И бузит. А Банник что-то хандрит, видно. Ломик я у них стянул — покажу дома; почему-то Банник вышвырнул его. Может… с этим ломиком ходили к полковнику, гады?..

Замолчали оба, слушая, как где-то далеко и однообразно пиликает хромка.

— Надо нам это дело быстрей кончать! — с яростью проговорил Генка.

— Надо, — ответил Фат. И вдруг толкнул Генку в локоть. — Стоп!

На порожках веранды появилась женщина в белом платке.

Через проход в штакетном заборчике вышла на дорогу.

— Следит! — шепнул Фат.

Женщина прошагала недалеко. Раз повернула направо, раз налево и без стука вошла в дверь чьей-то веранды.

Генка и Фат прильнули к окнам. Но сквозь плотные шторы нельзя было разглядеть, что творится в комнате.

Опять долго сидели в темноте…

Генка поднялся первым.

— Пропустим автобус, а она, может, до утра тут пробудет… Едем! Я завтра скажу дома, что сбор после уроков, — и мы сразу сюда. А?

— Надо бы узнать, кто здесь… Давай, я останусь?

— А вдруг подружка?

Генка представил себе, как до утра будет бегать, от одних знакомых к другим тетка Роза, и решил, что не оставит Фата. Ведь не скажешь тетке Розе, что, мол сидит на содовом, против чьей-то веранды…

Фат и сам понимал это.

— Ладно…

Еще раз попытались глянуть сквозь шторы. Еще немного посидели…

Генка вдруг сорвался и побежал к перекрестку.

Фат нахмурился, видя, что он опять расспрашивает каких-то малышей.

А Генка вернулся почти удовлетворенный беседой. И на вопрос, что был за разговор, ответил:

— А не получилось разговору. Я им: «Петр Петрович где живет?» А они: «Кто такой?» — «Инженер», — говорю. «Нет, не слышали». — «А вон, — показываю, — красным светится, кто живет? Мне вроде говорили, третий дом…» — «Тама… А, там — может! Там новый какой-то дяденька, мы еще не знаем». Понял?

Фат понял.

— Не выдадут они нас?

— Не-ет! Я тут прислушался — тут каждый по сто раз спрашивает: где да где? Разберись-ка в этих домиках!


Слива нищенствует


Слива успел к закрытию базара и сразу наткнулся на Весельчака. Но тот уже пристроил куда-то свою «амуницию» и направлялся к пивной.

— Ты что ж опаздываешь, парень?

— Да у меня же школа, — оправдался Слива.

— А! Я и забыл! С уроков не сбегаешь?

— Не… Батька отлупит, — еще раз на всякий случай соврал Слива про своего отца, который если иногда и давал по затылку, то уж такими феодальными методами, как порка, никогда не пользовался.

— Ну, лады! — осклабился щербатый. — Вот тебе аванс, парень ты замечательный, отработаешь!..

Он сунул, за отворот Сливиного пальто целых три рубля и зашагал дальше в пивную.

Слива поморгал ему вслед, потом достал трешку и, мучимый стыдом, долго разглядывал ее. Скверное дело — маскировка… Раньше была хоть видимость, что он зарабатывает деньги, а тут — будто выклянчил…

Если бы не клятва — Слива доказал бы щербатому, кто он такой на самом деле…

Дома он, все время чувствуя мятую трешку в кармане, без особого удивления выслушал историю о Корявом и, захватив кусок хлеба, умудрился через несколько минут уже выскочить во двор.

Хлеб съел за сарайками, а когда вышел на базарную площадь — увидел Катю, деловито вышагивавшую около монастыря.

— Ты что здесь, Кать?

— А так. Играю.

— Колесики не потеряла?

— Не! — сказала Катя. И похвасталась: — Мне Гена обещал тысячу колесиков, если поместятся в комнате.

— Да? — переспросил Слива. И хотел отправить Катю во двор, как вдруг его осенила блестящая идея. Ведь Генке ни за что не достать тысячу бронзовых шайб.

— Знаешь что, Катя, давай я лучше конфет тебе куплю вместо колесиков, а?

— А откуда у тебя деньги? — подозрительно спросила Катя.

— Да нашел! Но ты это не говори дома, а я тебе вместо колесиков… Генка ж обещал? Идем!

Слива взял Катю за руку и пошагал с ней к продуктовым рядам. Торговцев здесь почти не осталось. Но Слива успел купить одного красного петуха и две розовые тянучки — на все три рубля без остатка.

— Ешь! — со щедростью короля объявил он, вручая Кате ее богатства. — Ешь и — на здоровье! А колесики мы достанем потом, когда-нибудь, — добавил он, сильно довольный тем, как ловко избавился от денег.

— А ты? — спросила Катя.

— Я?.. Я чтой-то не хочу сегодня.

— Ну, одну возьми, — предложила щедрая Катя.

— Не, не, не! — несколько раз повторил Слива, боясь не выдержать соблазна. — Это тебе вместо колесиков!

Он опять потащил ее через базарную площадь и неожиданно дернул за руку, останавливая в десяти шагах от тира.

Мимо них прошел с неизменной дубинкой в руке Толстый. Слива не заметил, задерживался он у Арсеньича или не задерживался…

— Ты чего? — спросила Катя.

— Тсс… — предупредил ее Слива. — Молчи…

— А что, — спросила Катя громким шепотом, — за этим тоже надо подслушивать?

— Нет, — сказал Слива, — за этим не надо…

— Но ведь он тоже плохой. А только за тем?

— Ага, — ответил Слива, чтобы отвязаться.

Видели от базарных ворот, как Толстый вошел в калитку своего дома.

— Ты, Кать, беги ешь конфеты, а я пока тут останусь… Во дворе съешь, ладно? Домой не носи.

Он боялся, что друзья станут упрекать его. Но Генка и Фат отнеслись к проступку Сливы довольно снисходительно. А Толячий пока не имел права осуждать.


Загадка трех окошек


Фат сказал Толячему, чтобы он шел домой.

— А мы сегодня еще Арсеньича пошарим.

— Почему ж я домой? — запротестовал Толячий.

— Нам уже так и так влетит от отцов, — разъяснил Генка. — Но когда еще они приедут! А тебя могут не пустить завтра. Надо, чтоб пустили.

Толячий вздохнул и побрел домой: надежды на завтра были у него слабыми.

Фат сбегал к себе во двор, принес кусачки, ломик, что был конфискован у Кесого, и свечу.

— Вот и пригодился… — сказал он про ломик.

Сторож базара мог сидеть в конторке, у печки, мог прохаживаться по главной площади или курить где-нибудь за воротами с наружным сторожем.

Слива остался около монастыря наблюдать за площадью и конторой. В случае опасности ему достаточно стукнуть калиткой — Фат услышит и затаится. А Генка отправился на разведку вокруг рынка.

Ломик Фату не понадобился. Он без труда вытащил кусачками три гвоздя в боковой стенке тира: два небольших внизу и один — пятнадцатисантиметровый, которым доски прибивались к поперечному бруску посередине.

Генка прибежал, когда Фат успел раздвинуть доски настолько, что между ними можно было протиснуться.

— Идет! — на ходу шепнул Генка. — Сиди. Я к Сливе. Прибегу, когда можно будет!

Фат, подобрав инструмент, спрятался за одним из ларьков, на некотором расстоянии от тира. А Генка успел предупредить Сливу, чтобы зря не стучал калиткой, и засел с ним во дворе монастыря.

Сторож обошел всю площадь, проверяя замки на ларьках, и отправился в контору.

Контора должна бы закрываться на ночь, но зимой сторожам негде было греться, и у них всегда имелся ключ от нее.

У Сливы осталась прежняя задача. Генка побежал к Фату.

— Возьми пулек немного! — прошептал ему вдогонку Слива. Такая уж была у него странная натура: то он копейки чужой не возьмет, а то вот, пожалуйста, советует воровать — пока не сообразит, что к чему…

Фат протиснулся в щель между досками и зажег свечу.

Генка, обойдя вокруг тира, удостоверился, что наружу свет не проникает, и тоже влез в помещение, после чего щель сразу прикрыли какой-то фанерой из никчемных запасов Арсеньича.

Любопытно было впервые увидеть стойку изнутри — стойку, что раньше так сильно привлекала Генку, и оказаться рядом с ружьями, ради одного выстрела из которых Генка прежде мог часами шагать взад-вперед мимо тира…

Но размышлять обо всем этом было некогда.

— Надо, чтоб незаметно ничего… — напомнил Фат.

Генка осмотрелся.

Десяток пустых водочных бутылок под стойкой, довоенная подшивка журнала «Крокодил», серебряная мелочь в жестянке из-под крема, небольшие картонные коробки с теми самыми пульками, которые захотел иметь всегда осторожный Слива…

Интерес для друзей мог представлять лишь большущий деревянный сундук. Но в нем оказались обрывки шпагата, запасные фигурки зверей из жести, еще несколько пустых бутылок, ржавые ключи, плоскогубцы, короткий сапожный резак, две электрические лампочки — словом, не было в сундуке ничего такого, что определенно указывало бы на связь Арсеньича с жуликами.

Фат пристально оглядел двойную стенку, что улавливала свинцовые пули, но и здесь не обнаружил ничего подозрительного.

Впрочем, надежда увидеть у Арсеньича какой-то сверхразоблачающий его предмет была у ребят слабой. Но они решили не упускать ни одной возможности, чтобы приблизиться к цели.

Осмотр закончили быстро. Генка мог наконец проверить, от чего зависела его меткость, когда он стрелял на публику, и занялся мишенью, что была в виде домика.

Фат взял ружье и от нечего делать целился в жестяные фигурки. Огонек свечи колебался в Генкиной руке, и мушка слегка перемещалась в прорези.

Генка легким щелчком пальца выбил все три окошка в домике. Установил их опять и опять легко выбил…

Потом вспомнил, что в одной из многочисленных жестянок при осмотре сундука ему попадалось запасное окошко. Быстренько достал его и приблизил к огню. Сразу же бросились в глаза два легких заусенца — словно бы следы от ударивших в кромку пуль. Заусенцы были сделаны друг против друга.

Генка с надеждой опробовал это окошко во всех трех гнездах загадочного домика. Окошко вылетало с первого щелчка. Тогда Генка тщательно обшарил пальцем гнезда. Палец его наткнулся на какую-то шероховатость. Приподняв свечу, Генка разглядел едва заметный, как на окошке, заусенец, похожий на след пули.

Уже не сомневаясь, что секрет мишени в этих самых заусенцах, Генка развернул найденное окошко так, чтобы крохотные заусенцы гнезда зашли на крохотные заусенцы окошка.

— А ну, пальни! — сказал Генка.

Фат прислушался. Калитка молчала. Взял из открытой коробочки пулю, загнал ее в ствол, прицелился и выстрелил.

Генка готов был поклясться, что пуля ударила в окошко. Ударила, а не выбила его…

Для верности он еще раз пальнул сам. Результат оказался таким же.

Генка осмотрел два других гнезда. И они были подготовлены для «промаха».

А более практичный Фат попробовал царапнуть мишень ломиком. Она была из прочного металла. Окошки тоже. Ломиком их, конечно, можно бы расковырять, а свинцовой пулькой — вряд ли…

Генка, таким образом, больше не сомневался в собственной меткости. Ни по какому не по заказу летели его пули: по заказу держалось в одном из гнезд окошко.

Арсеньич мог носить его в руке и, готовя мишень для очередного клиента, вставить деформированное окошко в гнездо, или… не вставить, если, к примеру, стреляет Генка.

А когда Генка подходил к уже готовой мишени — жульническое окошко, предназначенное другому, уже стояло. И тогда Генка выбивал только два окошка.

Попробуй захвати Арсеньича врасплох! Постучат: явились проверять — а улика у него в кармане…

Всё, что трогали в тире, ребята старательно уложили как было.

Фат вытащил из кармана три гвоздя. Но тут Генка заметил, что длинные пятнадцатисантиметровые гвозди на поперечном брусе загнуты изнутри.

— Ты ж его разогнул, когда тащил, — сказал он Фату. — Будет торчать теперь…

Фат сдвинул брови, с любопытством разглядывая брус.

Потом с помощью ломика загнул кончик своего гвоздя и кусачками, прижав их коленом, отхватил этот загиб. Немножко подумал и отхватил шляпку с полуторасантиметровым кусочком стержня.

Легонько стукнув клещами, вогнал загиб в прежнее отверстие на внутреннем брусе, и тот лег на свою вмятину, как будто его не трогали.

Отодвинули на прежнее место фанеру, погасили свечу и выбрались наружу.

Два нижних гвоздя вошли в свои гнезда от легкого нажима: главное было — точно установить доски. А вместо среднего хитрый Фат посадил одну шляпку с полуторасантиметровым кусочком стержня.

Эта мудрость особенно понравилась Сливе, чтобы и шляпка была, и загиб внутри, а гвоздя б не было.

— Да! — спохватился он. — Зачем вы стреляли?

— А что?.. — насторожился Генка. — Слышно, было?

— Еще как! Будто из револьвера! Я сначала думал — этот из конторки выскочит, а потом хотел сам прибежать бабахнуть.

— Ну, ничего, — успокоил Фат. — Уж если б что — мы через забор и убежали б.


Фат называет его имя


Весь город готовился к Первомаю. Девчонки в школе раскрашивали бумажные цветы, матери поснимала дома занавески, и, выстиранные и выглаженные, они теперь лежали в сундуках, чтобы тридцатого апреля разом сделать праздничными оголенные на время комнаты. В городе бригада плотников сколачивала на площади трибуну, а по фасаду горкома уже перемигивался огоньками традиционный майский лозунг…

Лишь четверка разведчиков из шестого «б» не ощущала праздничного настроения. Затянувшаяся операция выматывала их последние силы, а им хотелось во что бы то ни стало покончить с нею до Первого мая, словно бы, пока не найден убийца полковника, им нельзя было веселиться…

А тут еще, ко всем бедам, Толячего перестали выпускать из дому. Генкина и Сливина матери опять стали работать во вторую смену, и Генка вынужден был проводить время с Катей.

В городок строителей ездили Фат и Слива.

Генка, прихватив с собой Катю, дежурил у дома садовладельца.

А Толячий занимался тем, что по полдня извлекал из хитрой своей копилки деньги на очередную поездку в городок. Это было очень кропотливое и нудное занятие. Мелочи в копилке было много. Но разбивать копилку Толячий не имел права. Так что сразу после школы он вооружался узенькой полоской картона и с помощью этого инструмента извлекал то гривенник, то пятачок, а то и копейку, провозившись ради несчастных грошей минут двадцать.

Три вечера подряд прошли впустую.

Каждый раз Фат и Слива видели женщину с тонкими бровями. Однажды она опять ненадолго ходила по тому же адресу, что знал Генка. Но кто там живет — оставалось неизвестным. Фат даже позаимствовал у Генки его метод — справлялся у пацанов. Но никто из них не знал нового жильца…

Переломным в деле оказалось последнее апрельское воскресенье.

Сливе и Толячему было приказано следить за толкучкой.

А Фат и Генка, поскольку им не везло вечерами, решили попытать счастье утром.

Генка приготовил удочку, нарыл червей, якобы готовясь на рыбалку, и встал минут без пятнадцати четыре. Фат поджидал его у монастырских ворот. Удочку Генка забросил на крышу сарайки, и ровно в четыре тридцать утра они первым автобусом выехали на содовый завод. Генка взял себе пост у дома женщины, Фат — в пределах видимости застекленной веранды Петра Петровича, как называл его Генка дошколятам.

Легкий туман поднимался над землей, окутывал финские домики, штакетные заборы, тоненькие деревца молодых насаждений, и таким сонным, таким умиротворенным казался в утреннем тумане городок строителей, что Генке на секунду не поверилось даже, чтобы вот в этом — тихом до звона и спокойном до сонливости — тумане мог жить убийца… Туман — это как бы дыхание земли. И она дышала легко, вольготно, с наслаждением. Генке показалось, что все это он выдумал для себя — всех этих купцов, корявых, толстых… И торчит здесь по глупости, когда должен бы с удочкой в руках сидеть над одним из быстрякских затонов: самое рыбное время!

Но ведь уже не подойдет сзади однорукий полковник, не присядет рядом, не закурит душистую папиросу… Полковник умел молчать и никогда не мешал на рыбалке.

Так подумал Генка, и утренний туман стал тревожным.

А когда захлопали двери в домах, закудахтали куры, залаяли собаки — Генка был уже опять собран и внимателен, как раньше.

Неожиданное появление Фата удивило его.

— Идем, — сказал Фат, ничего не объясняя. И повторил еще раз: — Идем!

Фат был бледен, со сдвинутыми к переносице бровями, а в глазах сверкала такая ярость, что Генка сразу же двинулся вслед за ним. И только пройдя быстрым шагом целый квартал, спросил:

— Ты что это?..

— Погоди, — сказал Фат. — Не поверишь…

— Видел, да?.. — осторожно спросил Генка.

Фат кивнул, как бы не решаясь говорить, потому что если откроет рот — обязательно взорвется от злости и негодования.

— Погоди, Генка, ладно? — попросил Фат. — Надо уточнить одно дело. А тогда я своими руками, сам!..

И Генке поверилось, что Фат может «сам, своими руками» разделаться с каким-то еще неведомым Генке противником.

Генке передались тревога и возбуждение Фата, но где-то заворошилась и обида на его молчание.

— Ну, кто, а?.. — нетерпеливо повторил Генка.

— Подожди, Генк! Одну минутку, ладно? — почти умоляюще попросил Фат, и, так как они уже подошли к автобусной остановке, Генка не стал упрямиться.

Здесь их ждала неудача.

Казалось, весь городок собрался на автовокзале, чтобы куда-то ехать: либо до станции, на поезд, либо в магазины, либо на рынок, либо в гости…

Площадь перед автовокзалом кипела народом.

Генка и Фат попытались нырнуть в первый же автобус, но их попросту вышвырнули из очереди.

— Вам, господа хорошие, не к спеху!

Фат долго оглядывался, кого-то разыскивая в сплошной толчее, но не нашел и успокоился немножко.

Автобусы шли каждые полчаса. А народ не убывал.

Генка и Фат попытались проникнуть еще в несколько машин. Но, изрядно помятые, заработав десяток щелчков по затылкам, они выбрались наконец из толпы и отошли в сторону.

Фат ругался сквозь зубы.

Надежда на попутный грузовик тоже не оправдалась: желающих на грузовики было не меньше, чем на автобусы.

Друзья вернулись в толпу.

Из очередного автобуса их вытащил сам диспетчер автовокзала и привел в дежурку.

— Давно вы, я вижу, толкаетесь, а?

— Да нам в город надо, мы живем там! — не выдержал Фат.

— А почему здесь оказались?

— Надо, значит!

— Ну, раз надо — подождете… В милицию я вас сдавать пока не буду, если сядете и натопите мне печь докрасна. А взрослых поубавится — уедете. Договорились? — спросил диспетчер и щелкнул дверным замком, чтобы не оставалось никаких сомнений относительно его решения.

Генка и Фат, злые, некоторое время сидели, ничего не делая, потом взяли по одному полешку и бросили в огонь: на всякий случай, мало ли что…

Диспетчер без конца кричал что-то по телефону, размахивая трубкой и показывая в окно. Длинные руки его все время двигались…

В автобус Генка и Фат сели уже около часу дня.

Толячего нашли у базарных ворот: он следил за тиром и за домом садовладельца.

Слива торчал на своем всегдашнем месте — около щербатого. Минут десять пришлось жестикулировать издалека, прежде чем Слива заметил и понял эту жестикуляцию.

Фат никому ничего не объяснял. К нему опять вернулась утренняя нервозность.

— Идемте за мной! — сказал он, когда собрались все четверо.

— Куда? — спросил Толячий.

— К тебе!

— Куда — ко мне?..

— Во двор! — И Фат зашагал первым.

— Чего это, а? Чего вы, а? — на ходу глубокомысленно повторял Слива, дергая Генку то за рукав, то за хлястик телогрейки.

Генка шагал молча.

У дома Толячего Фат остановился.

— Погляди: есть кто во дворе?

Толячий осторожно приоткрыл калитку. Шепнул:

— Никого…

Один за другим они вошли во двор.

Фат, засунув руки в карманы брюк, остановился лицом к Толячему.

— Куда, говоришь, Корявый удирал?

— Вот так! — обрадовался Толячий. — За угол, через наш сад, потом через сад Фазулаева, к Быстряку! Я как раз с той стороны у окна сидел! Слышу — кусты трещат! Гляжу — Корявый! А когда выбежал — тут уж не разбери-поймешь во дворе!

— Постой, постой, — сказал Генка. — Корявый уходил сюда, через огороды, все сюда побежали.

— Да я сам видел! — возмутился Толячий. — Вот как прям сейчас: он через кусты…

Фат, опять бледный, со сдвинутыми бровями, не сказал, а процедил сквозь зубы:

— Толячий правильно говорит: Корявый уходил через сад…

И тут даже Слива открыл рот, настолько невероятной была мысль, что напрашивалась после заявления Фата.

— Ты видел его?.. — негромко спросил Генка.

Фат кивнул.

Генка имел в виду не Корявого. Но Фат понял его правильно.

— Кого, а? — тревожно спросил Толячий.

— Сергея Васильевича, — сказал Фат.

С минуту или больше все молчали.

Один Толячий не совсем понял, что это значит. Пришлось объяснить ему, кто показал дорогу через огороды.

— Сергей… Васильевич? — поперхнулся Толячий.

— Не Васильевич, а Купец! — с ненавистью поправил Фат. — Га-де-ныш… а?

— Ну, давай говори по порядку, — потребовал Генка, когда они оставили двор Толячего и двинулись опять к базару.

— А что говорить! — ответил Фат. — Стою: выходит из веранды! Хорошо, не заметил. А то ж я и убежать бы не смог. Стою — и глазам не верю. Ты — с расспросами. А я и выговорить-то не могу. Сразу вспомнил, как Толька говорил в горкоме: видел Корявого, когда через сад удирал. Мы и внимания не обратили. А тут я вспомнил: как это — через сад?! Когда Сергей… этот, собака, Купец показал — через огород! И сомневаюсь еще. Прям не верю! Как же это, думаю?! Понял?

Понять его было не трудно. Если до сих пор они сталкивались с мошенниками и трусливыми жуликами, вроде Корявого, теперь перед ними выросла зловещая фигура необыкновенного хищника, очень здорово замаскированного под человека. И вдвойне опасного потому… Генка почувствовал холодок на спине между лопаток.

Этот мог организовать убийство…


На пороге развязки


Теперь было ясно, что Купец, «преследуя» Корявого, сам захлопнул за собой калитку и располосовал себе руку, чтобы дать Корявому уйти.

Надо было искать Гвардейца в телогрейке…

Слива поклялся, что на базаре его не было.

Генка и Фат решили отправиться на перекресток улиц Капранова и Салавата Юлаева. Фат хотел остаться у конторы, но Генка побоялся, что, увидев Купца, он не выдержит и что-нибудь натворит.

Наблюдение за Купцом поручалось Тольке-Толячему.

Слива должен был возвратиться к щербатому, а заодно поглядывать на Арсеньича и хоть время от времени наведываться к воротам садовладельца.

Фат вынес из дому кусок хлеба, разделили его на четыре части, и каждый проглотил свою долю, почти не жуя.

Генка заметил Катю возле монастыря, велел ей не говорить, что видела его, и вместе с Фатом зашагал к центру.

Слива принялся курсировать между щербатым, Арсеньичем и домом Толстого. Открытие, сделанное Фатом, так повлияло на Сливу, что он даже не отвлекался на этот раз, весь поглощенный своими прямыми обязанностями.

Толячий затерся в толпу неподалеку от конторы.

Купец вышел на базарную площадь, как всегда молчаливый и грозный, вышел примерно часа через два после того, как Генка и Фат ушли на перекресток.

Торговки, расступаясь перед ним, что-то спешно прятали за пазухами, некоторые старались нырнуть глубже в толпу.

Но Купец никого не задержал на этот раз.

Толячий проследовал за ним до промтоварного магазина, а потом и в магазин.

Купец пробежал рассеянным взглядом вдоль отрезов ситца, по шарфам и галстукам, развешанным на бумажном шпагате, и лишь на несколько секунд глаза его чуть дольше остановились на пирамиде чемоданов в углу.

Этих секунд было достаточно, чтобы Толячий всполошился: «Хочет удрать!»

Купец подошел и что-то сказал продавщице. Та кивнула, тоже глянув на чемоданы.

Купец направился опять в контору. Но, не доходя до нее, задержался, увидев кого-то, и подозвал к себе милиционера…

А Слива в эту самую минуту, заметив, что Арсеньич оставил ружья под присмотром какого-то мужика и вышел из тира, — покинув щербатого, двинулся за Арсеньичем.

Лысый мошенник с похожими на рожки седыми космами около ушей остановился на крыльце конторы, глядя в сторону Купца и как бы поджидая его.

Кто-то ударил Сливу кулаком в бок.

Толячий.

Слива показал ему головой сначала на Арсеньича, потом на Купца. Толячий кивнул.

— Подслушать бы! — шепнул Слива.

— Драпать собираются! — категорически заявил Толячий. Слива заморгал на него из-под челки. — Надо бежать за Генкой и Фатом! — сказал Толячий.

Но обсудить этот вопрос они не успели.

Словно по волшебству над ними вырос Аркаша (как называли они его между собой), или Аркадий Антонович (как должны бы они называть его правильно), — сын заведующего базаром.

Он крепко взял Сливу за локоть.

— А ну, пойдем-ка со мной, дружок…

Толячий не догадался, да и не успел бы сбежать.

— Ты — тоже, — сказал ему Аркадий Антонович. И Толячий напрасно, трепыхнулся в его руке.

— Куда пойдем?! Зачем пойдем?! — запротестовал Слива, чье благоговение перед Аркашей никак не предполагало, что знакомство их состоится при таких вот обстоятельствах.

— А в милицию, — спокойно разъяснил Аркадий Антонович. — Идемте, идемте, лучше спокойно… Поговорим — и, может быть, разойдемся…

Толячий и Слива с грустью проследили, как вошел перед ними в контору, где находилась и комната базарного отделения милиции, Арсеньич.

Сопротивляться друзья не стали.

В комнатке отделения никого не было.

— Садитесь, — Аркадий Антонович кивнул им на стулья.

Толячий и Слива сели, а вернее — завертелись на стульях, проклиная судьбу, собственную нерасторопность, а заодно — и Аркашу.

— Тебя я давно приметил, — сказал Аркаша, остановившись перед ними и указывая на Сливу. — Что ты здесь делаешь каждый базар? Ты тоже! — Он указал на Толячего. — Почему крутитесь около карт?

Темные глаза Аркаши глядели презрительно и строго.

— А что нам — нельзя поглядеть? — сказал Толячий.

— Я вот скажу дежурному, чтобы зарегистрировал вас, а потом вызовем родителей и разберемся, что вы тут глядите!

— Да мы не просто так — мы по делу! — не выдержал Слива, для которого самое обидное заключалось в том, что кричал на него именно Аркаша.

— Что за дела у вас могут быть с этим жуликом?

Слива заерзал под взглядом Аркаши, но отвечать не стал.

В коридоре послышался какой-то крик, дверь комнатки распахнулась, и первой в нее влетела Мефодиха с огромной сумкой в руках, следом вошли два милиционера.

— А ну-ка, зови понятых, — сказал один милиционер другому.

— За что хватаете?! Я только что купила все, что у меня с собой! Откуда мне взять это?! — кричала Мефодиха.

— Посмотрим, — равнодушно ответил милиционер. — Что купила, что продала, что в рукава спрятала… А это что за ребята?

— С этими я разберусь. Идемте-ка… — Аркаша показал друзьям на выход.

Слива и Толячий прошли за ним к кабинету заведующего базаром.

Около одной из дверей стоял Арсеньич.

Пока Аркаша открывал ключом кабинет, мимо прошагал Купец и вместе с Арсеньичем скрылся за дверью, на которой было написано: «Главный контролер».

Толячий и Слива разволновались еще больше.

— Отпустите нас! — заканючил Слива, едва они вслед за Аркашей зашли в кабинет заведующего. — Нам вот так вот нужно! — Слива чиркнул себя ребром ладони по задранному подбородку.

— Успеется… — ответил Аркаша и, сняв шляпу, бросил ее на стол.

— Да мы лучше сами потом придем! — забожился Толячий. — Вот честное слово! А сейчас у нас дело есть!

— Я и хочу узнать, что за дела у вас на базаре.

Сумасшедшая идея неожиданно пришла в голову Толячему. Но высказать ее он решился не сразу.

Слива моргал глазами, глядя то на одного, то на другого.

— Мы… — сказал Толячий. — Мы вам потом объясним, какие дела… Вот увидите… А вы сейчас узнайте, о чем говорят вот… Ну, Сергей Васильевич с Арсеньичем!

— Да! — обрадованно подхватил Слива. — Нам это прям необходимо! Вот увидите!

— Что за глупость!.. — Аркаша нахмурился.

— Да вот увидите! Мы вам объясним потом! — негромко воскликнул Слива. И повторил: — Это нам необходимо!.. Только — чтоб вас не заметили, а?.. — умоляюще добавил он.

Аркадий Антонович поднялся, с недоумением оглядел обоих и направился к двери.

— На столе ничего не трогать, из кабинета не выходить, — сказал он через плечо.

Но Сливу и Толячего теперь силой не вытолкнуть бы отсюда: как внезапно может повернуться иногда судьба!

Аркадий Антонович вернулся минут через пять. Сел за стол, передвинув на край шляпу.

— Что?.. — неуверенно спросил Слива.

— Ничего. Вы что — разыгрываете меня? Говорят о каких-то патентах. Очевидно, у Арсеньича патент на содержание тира закончился. Это вам интересно было? — с досадой спросил Аркаша.

— Нет…

— А что же? — спросил Аркаша в упор.

«Арестанты» замялись — Генка и Фат не давали им права открывать общую тайну.

— Да мы… Нам нельзя выдавать это! — сказал Толячий, думая про себя, что, если Купец удерет — Генка и Фат тоже не простят им этого.

— Ну, что ж, выдавать нельзя — будем говорить с родителями.

— Да это же тайна! — воскликнул Толячий. — Можно сказать — государственная!

Аркаша долго молча разглядывал их, потом вытащил из кармана маленькую красную книжицу и положил ее перед «арестантами».

Толячий осторожно, глянув на Аркашу, взял книжицу.

«Министерство Внутренних Дел…» — прочитали они со Сливой.

«Фамилия — Бахрамов.

Имя — Аркадий.

Отчество — Антонович.

Звание — старший лейтенант».

Толячий медленно положил книжку на прежнее место, и в немом изумлении друзья уставились на старшего лейтенанта, как на чудо, сошедшее к ним с небес.

— Ну… — Аркадий Антонович усмехнулся, пряча книжку в нагрудный карман пиджака.

Слива неуверенно улыбнулся.

— Ищем мы, товарищ старший лейтенант! Бандитов ищем! Уже нашли!

— Что, что? — Аркадий Антонович опять нахмурился. — Каких бандитов?

— А которые полковника убили… — шепотом сказал Толячий.

— Погодите, погодите… Нич-чего не пойму! Давайте по порядку. Садитесь!

Толячий и Слива переглянулись, потом, видя, что отступать некуда, уселись вплотную к столу и довольно туманно объяснили старшему лейтенанту, каково положение дел.

Рассказ их был настолько путаным, что дословно его не могла бы записать даже стенографистка. Мы приведем его так, как если бы рассказывал один человек по имени Толячийслива и ни разу бы не повторился.

— Те, кто там разговаривали сейчас, — это бандиты: Купец и Арсеньич, — мы знаем точно! — сказал Толячийслива. — Еще мы знаем, где живет женщина, которую ограбил Корявый, но которую он вовсе не ограбил. Эта женщина вместе с ними! Еще с ними Дроля, Толстый, щербатый, то есть Весельчак, Скобарь и Гвардеец! Гвардеец ходил в телогрейке с разорванным хлястиком, а раньше ходил в полушубке. Где он живет, мы еще не знаем, но сегодня должны узнать и тогда схватить их. Но Купец, кажется, собирается бежать и надо поторопиться. А где живут Дроля и щербатый, мы знаем. И Толстого знаем — около монастыря. Там у него даже ход есть под полом в котельную. Через этот ход бандиты и ходят! Мы поклялись, что никому не скажем, пока все не распутаем, и уже почти все распутали…

К сожалению, говорил не Толячийслива, а Слива и Толячий, поэтому речь, которую можно было бы сказать за две минуты, обернулась длинным диалогом минут на сорок, так что, выйдя из конторки, друзья с удивлением обнаружили, что солнце мелькает уже где-то за крышами домов.

Аркадий Антонович потряс головой, когда они умолкли.

— Кое-что до меня еще не доходит… Но, значит, по-вашему, когда совершалось преступление, Корявый и эта женщина отвлекали толпу. А… Купец стоял на стреме, как говорят жулики, то есть охранял их вроде?

— Ну да! — сказал Толячий. — Тут же все ясно!

— Угу… — сказал Аркадий Антонович, задумчиво глядя то на Тольку-Толячего, то на Сливу. — И вы молчали все время! Разве не понимаете, сколько еще преступлений могло совершиться, пока вы своими силами распутывали этот узел? А?!

Толячий и Слива притихли.

Аркадий Антонович схватил телефонную трубку.

— Алло! Милиция! Да, старший лейтенант Бахрамов! Впрочем, одну минутку… — Он опустил трубку на рычаги. — Что вы натворили, ребята… Молодцы, конечно, но… Ни одна живая душа, кроме вас, не знает?

— Нет! Честное пионерское! — поклялся Слива, совершенно твердо полагая, что под словом «вас» Аркадий Антонович имеет в виду и Генку с Фатом, хотя о них ни разу не обмолвился ни Толячий, ни сам Слива.

— А эти — не могли заподозрить вас?

— Не! — тряхнул головой Слива.

— Почему же Купец насторожился?

— Может, Корявый сказал кому-нибудь?.. — сделал предположение Толячий.

Аркадий Антонович пожал плечами.

— Вот что! Сейчас постарайтесь не попадаться на глаза ни одному человеку, даже родителям, во избежание лишних разговоров. Поняли? И куда-нибудь исчезните до вечера. Найдете такое место?

— Это мы у Быстряка найдем! — заверил Слива. — Или лучше у тети Розы за сарайкой. Туда к ним с коровьего рынка дыра есть, никогда никто не заметит!

— Родителям мы потом объясним… С утра не ели, наверное? Вот вам двадцать рублей. Берите, берите… Запишем в следственные расходы! Хоть семечек по дороге купите. До темноты скрывайтесь, как хотите, чтобы не испортить дело в последние минуты. А где вас искать, скажем для точности, в девять часов? Где эта сарайка?

— А мы всегда в монастыре собирались! — сказал Слива.

— В каком монастыре?

— Да в этом, в нашем, на третьем этаже!

— Что ж я, к Толстому пойду, чтобы пробраться в монастырь?..

— Да нет! — сказал Слива. — Калитка не закрывается у нас, а там окошко такое — хоть кто пролезет! Мы даже сразу можем туда забраться!

— А где будет вернее, что вас не увидят, когда станете пробираться?

Слива сказал, что, пока светло, вернее будет отсидеться за сарайкой.

— Ну, так и порешим, — сказал Аркадий Антонович. — Уж придется вам потерпеть… Но будем военными! Вот вам часы. — Он вытащил из кармана брюк часы на красивой серебряной цепочке, отстегнул их. — Умеете определять время?

Слива кивнул, принимая в обе руки драгоценный механизм.

— Условимся: до половины девятого вы будете за сарайкой. А потом — в монастыре. Это хорошо: укажете, кстати, все ходы и выходы у этого Толстого. Я вас окликну. Если чуть-чуть задержусь — не волнуйтесь. Поедете с оперативными группами. Все ясно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — ответил по-военному Толячий.

Слива еще раз торопливо кивнул.

— Ну, если что-нибудь сорвется, друзья мои… На нашей с вами совести… Короче, вы поняли меня.


Катя «на стреме»


По тротуару мимо Генки шли в одном и другом направлении десятки людей, а нужные Генке не появлялись.

Генка забежал на улицу Салавата Юлаева, к Фату, разведать о его успехах. Фат сказал, что ему показалось, будто вдалеке мелькнул Дроля… Но утверждать этого он не мог.

Друзья проклинали неуловимого мужика, когда на них откуда-то из переулка, таинственные, как сыщики, и возбужденные, вдруг налетели Толячий и Слива.

Чувствуя себя немножко виноватыми, отличник и уже не двоечник наперебой в деталях изложили историю своего «провала».

Генка и Фат были слегка ошарашены внезапным поворотом событий.

— В девять будем забирать! — еще раз повторил Слива, чтобы Генка и Фат перед лицом нового опасного дела не досадовали, что операция подошла к концу. — Мы без вас ничего особенного — мы только сказали главное! — добавил Слива. Мол, подробности расследования — это общее достояние, и они с Толячим вовсе не претендовали на роли основных героев.

— А Гвардейца мы нашли? — мрачно спросил Фат.

— А если Купец удерет — тогда что? — вопросом на вопрос ответил Толячий.

Но в общем-то, участие в предстоящем задержании бандитов пришлось по душе и Генке, и Фату — чуток попротестовали они лишь для виду.


Слива уже наделил их тянучками и совал подержать в руках часы.

Разведчики последний раз оглянулись на перекресток, тихонько вздохнули и зашагали к базару.

Они обошли его со стороны коровьего рынка и через дыру в загоне пробрались к Фату, за сарайку.

Мать его в этот день собиралась заняться приборкой, поэтому никто их не мог потревожить. Но, если говорить честно, Слива не случайно прежде всего назвал Аркаше сарайку, а уж потом монастырь, хотя они могли бы пробраться незаметно и в котельную. Под навесом, за сарайкой, у Фата лежало душистое сено для козы. И после целого дня беготни, после дня огромного нервного напряжения гораздо приятней было отдыхать на сене, чем, согнувшись в три погибели, сидеть на кирпиче.

Толячий и Слива еще раз рассказали, как ходил в магазин Купец, как явился к нему Арсеньич, как их «забрал» Аркаша…

Потом, когда обсудили все возможные повороты предстоящего дела, загрустили. Толячий предложил даже рассказать, кто что помнит из завтрашних уроков…

Немножко грустно было потому, что долгое напряжение кончилось, что не надо больше, затаив дыхание, пробираться темными улицами выселков и татарки, не надо волноваться от каждого мышиного шороха в траве… И было немножко обидно, что после того, как затрачено столько усилий, после того, как осталось выяснить самое последнее в истории гибели полковника, — они вдруг оказались не у дел… А кто-то другой продолжает начатое ими расследование.

Слива сидел, привалившись к стене сарайки, Генка и Фат лежали, заложив руки за голову, Толячий вертелся — то сидел, то вставал, то ложился…

А ждать было еще около трех часов.

— У меня есть вопрос, — неожиданно объявил Генка.

— Говори, — разрешил из-под челки Слива.

— Ведь завтра об этом деле уже все будут знать? — спросил Генка.

— Ну, ясно… — проворчал Фат.

— А что, если один человек знает, что у меня есть тайна и я обещал, что скажу ему первому, когда можно будет?

— А зачем обещал? — спросил Слива.

— А если уж никак нельзя было?

— Кто это? — спросил Толячий.

— Это я потом скажу… — увильнул Генка. — Надо же предупредить, что скажу. Вас же я предупреждаю?

— А человек верный? — мрачно спросил Фаг, недовольный тем, что у Генки был какой-то еще свой секрет.

— Верный! — с готовностью заявил Генка. — Вот так! — Сел и показал над макушкой.

— А мы Аркадию Антоновичу обещали, что никому не скажем… — напомнил Слива.

— Дак то вы обещали, а я обещал раньше! — сказал Генка. — Если бы я был с вами, я бы ему сказал, что уже обещал кому-то.

— Конечно, он же раньше обещал, — неожиданно поддержал Фат, не чтобы отомстить, но чтобы чуточку напомнить Сливе и Толячему о жизненной несправедливости, в результате которой первым досталось говорить об операции Толячему и Сливе, тогда как честно было бы сделать это вчетвером.

Слива понял его.

— Ну, если раньше… — сказал Слива. — А нам ты еще раньше говорил, что никому не будешь рассказывать!

— Так я же объяснил! Нельзя было! Раз уж попался, так…

Фат оглядел друга с нескрываемым сожалением. Он понял, о ком идет речь.

— Смотри только, чтобы тихо все… — проворчал Фат.

— Это не сомневайтесь, — заверил Генка, стараясь быть абсолютно спокойным и даже озабоченным: он вовсе не стремится похвастаться перед кем-то, просто обещал — вот и все, тут уж ничего не поделаешь.

Его старание да и весь спор оказались напрасными.

Генка должен был опять пробраться через коровий рынок. Но, выйдя из-за сарайки, он уже по привычке сначала выглянул через щелку в заборе на базарную площадь, потом одним глазом осмотрел монастырский двор и увидел Катю.

Она сидела на кирпичах возле ворот, как делала это всегда, если хотела о чем-нибудь предупредить Генку.

Например: возвратился отец, была учительница или кто-то наябедничал на него…

Генка сберег для Кати всю свою долю тянучек и решил порадовать ее до того, как отправится в ближние выселки.

Незаметно перевалился через забор.

— Катя! — поманил ее.

Катя поднялась и, всхлипывая отчего-то, подошла.

— Пропадаешь весь день! — сказала она голосом матери.

— А что случилось?

— Ничего! — сказала Катя. — Вот скажу папе — он ему щелкнет!

— Подожди, — остановил ее Генка. — Кому ему?

— А ему! Которого надо подслушивать!

— К-кому? — Генка даже заикнулся. — За что?

— За то, что щелкает, — рассердилась Катя. — По носу! Понятно?

Генка быстро достал тянучки.

— Ничего не понимаю. Катя… Бери, бери! Это все тебе. Кого он щелкает? За что щелкает?

Катя сунула одну тянучку в рот и пожевала ее.

— Ну, ты ж говорил, что надо его подслушивать?

— Кого его?

— Ну, того, который в тир ходит! Сказал, что он плохой.

Генка догадался наконец, о чем речь.

— Ну… — сказал Генка.

— Я всегда смотрела. А сегодня он идет.

— Так-так, Катя… — заволновался Генка. — И что же дальше?

— Что! Я пошла к нему!

— К тиру?

— Ну да!

— И что ж он говорил?

— А он ничего не говорил!

— За что же щелкнул тебя?

— А мне стало смешно.

Генка вздохнул.

— Катя, что-то непонятное у тебя: никто ничего не говорил, а тебе стало смешно…

— Да это тот сказал ему, который без волос! Я даже назло запомнила!

— Что он сказал? — спросил Генка.

— Тот взял ружье, а который без волос говорит: в восемь, говорит, у Толстого. Сейчас закрою, говорит, эту лавочку. А мне стало смешно. А он меня не видел. Наклонился потом через стенку и говорит: «Ты откуда?» А я говорю: «Это совсем не лавка — это тир». А тот, которого надо слушать, как щелкнет меня в нос! Я так и заплакала… — Катя всхлипнула опять.

— Ладно, Кать, это мы ему отомстим… А дальше что?

— Дальше я стала там у зелененького киоска и плакала, а тот ушел.

— Хорошо, Катя, это было уже давно, а ты все плачешь.

— Да! А ты не идешь и не идешь!

Генка понял, что визит к Тосе придется отложить


Гвардеец


Генкино известие произвело сильное впечатление на друзей. Все повскакивали на ноги.

Слива достал часы, пустил их по рукам. Каждый убедился, что уже пятнадцать минут восьмого.

— Надо бежать кому-нибудь за Аркашей… — неуверенно предложил Толячий, справедливо побаиваясь, что могут послать его.

— Что они, дураки, что ли, — не следят? — возмутился Фат. — А если дураки — нечего было нас сюда загонять…

Помолчали в растерянности. Слива отдал остатки своих тянучек Генке. Толячий и Фат тоже — для Кати.

— Так ты не побежишь куда хотел? — спросил Слива.

— Куда теперь, — сказал Генка. — Объясню потом.

— Ну, правильно… — отозвался Фат, шевеля в раздумье сдвинутыми к переносице бровями.

— Надо проследить за Толстым, — сказал Генка.

Фат кивнул, разглядывая монастырь.

— А мы обещали до полдевятого… — сказал Слива.

— А если они упустили их? — ответил Генка.

— Откуда следить? — сам у себя спросил Фат. — С улицы? Засекут, если догадались уже. Из амбразуры вашей…

— Матери погонят, — решительно заявил Слива, чью совесть уже успокоил единственный Генкин довод.

— С крыши! — сказал Генка.

Через несколько минут все было продумано до точки.

Фат захватил с собой длинную веревку на случай, если придется кому-нибудь спуститься в сад к Толстому.

Кати на улице уже не было.

Сумеречная базарная площадь, пустынная и грязная, отдыхала. Где-то шаркали метлы дворников.

Один за другим перебрались, как недавно сделал это Генка, в монастырский двор, нырнули в котельную, неслышно вскарабкались на третий этаж.

Отдышались.

Железо на Генкиной крыше, если ступать по нему ногами, грохотало, как минометная батарея. К тому же на крутом скате можно было не удержаться и головой вниз нырнуть прямо на кирпичный завал в саду Толстого.

Решили, что наблюдать будет кто-нибудь один, остальные подстраховывают.

Генка и Фат были уверены, что выяснят, кому спускаться, между собой. Но Толячий вдруг так убедительно заканючил предоставить это право ему, что и более сильные натуры не выдержали бы.

Толячий доказал, что они уже слишком много сделали без него, что первый пост у него сгорел, а на втором его тут же арестовали…

— Ну, это все равно, — сказал Генка. — Мы не делили: кто что. Хочешь ты — давай ты.

— Но замри, и чтобы — ни скрипу! — сердито напомнил Фат.

Сразу пригодилась веревка. Они крепко обвязали одним ее концом правую ногу Толячего, и он стал медленно выползать через пролом на крышу. Толячий прижимался к железу всем телом и скользил неслышно. Ему и усилий-то почти не надо было делать: если бы не веревка, на которой удерживали его, он через минуту уже спикировал бы в сад к Толстому.

Быстро темнело, но отсюда, с третьего этажа, фигура Толячего просматривалась хорошо.

Он приподнял левую руку.

Это был условный сигнал — Толячий достиг ржавого водостока, через щели которого легко просматривались калитка и двор садовладельца. Друзья остановили движение веревки и закрепили ее вокруг кирпичной кладки.

Ненадолго приподнятая правая рука будет означать появление во дворе человека. Приподняты обе руки — «Тащите назад!».

Фат, Генка и Слива наблюдали за Толячим, не отрывая глаз.

А время шло, и темнота становилась гуще.

Слива по нескольку раз в минуту глядел на часы.

Без двадцати пяти минут восемь… Без двадцати… Без пятнадцати… Чтобы разглядеть стрелки часов, пришлось отойти к противоположной стене чердачного этажа.

Фат и Генка — оба высунулись по грудь из пролома, чтобы не прозевать сигналов.

Толячий, откинув правую руку назад, быстро поднял и опустил ее.

Генка машинально загнул указательный палец.

«Есть!..» — выдохнул Фат. Труды их начинали оправдывать себя.

Толячий снова приподнял и опустил руку. Генка загнул большой палец. Ни скрипа калитки, ни шагов они не слышали. События во дворе свершались в абсолютном безмолвии.

Еще взмах правой руки.

Потом сразу — еще…

И вдруг Толячий, отведя обе руки назад, замер.

Генка и Фат на всякий случай отвязали веревку.

Толячий не двигался, будто окаменевший над желобом водостока.

Генка постучал ребром ладони по натянутой веревке. Толячий не шелохнулся.

Потом он резко взмахнул обеими руками.

Генка, Фат и Слива потащили его к себе.

Генка впервые пожалел, что монастыри и монахи отошли в прошлое, что давно уже никто не верит в бога: самое бы время помолиться, чтоб крыша не затрещала…

Но все обошлось без вмешательства сверхъестественных сил. С крыши всего раза два послышался едва уловимый шорох.

Толячий плюхнулся на кирпичный пол и прежде всего схватился за узел.

— Нога отмерла!

Друзья помогли ему избавиться от жгута.

— Пятеро уже! — задыхаясь, начал шепотом докладывать Толячий. — Открыли трубу в подвал! Я ждал — один начал спускаться!

— Кто?! — быстро спросил Фат.

Генка и Слива напряженно прислушивались около люка.

— Не знаю! Темно! — Толячий облизал губы. — Толстого разглядел! А четверых — не знаю!

Генка подбежал к ним и потащил к люку.

— Вниз!

Они на цыпочках спустились по шаткой железной лесенке на второй этаж, чуточку быстрее — на первый и залегли вокруг пролома в котельную.

«Надо было Толячему остаться у желоба!» — подумал Генка. И сам спохватился: откуда бы они узнали тогда, что надо следить за подвалом?

— Я слезу. Может, они только возьмут что-нибудь? — шепнул Фат.

Генка больно сдавил ему предплечье, и в совершеннейшей тишине стало различимо шебуршанье в котельной.

Они инстинктивно отодвинулись от пролома.

Шебуршанье стало явственней.

Впереди Генка, за ним Толячий, Слива и Фат взбежали на второй этаж.

Высунулись во двор, наблюдая за подвальным окошком.

Тихо звякнуло в помещении котельной железо. Потом какой-то невнятный шум…

Фат затаился над лестницей первого этажа.

Минута прошла в молчании.

— Лезут сюда! — шепнул Фат, отскакивая от двери. Шепнул одними губами, но показалось, что он крикнул это.

Слива метнулся к лесенке на третий этаж. Генка поймал его за рукав, показал в темноте на пробитые стены.

— Если что, можно выпрыгнуть! — шепнул он.

На худой конец, отсюда действительно можно было выпрыгнуть. В крайнем случае — сломаешь ноги…

Друзья упали возле широкого пролома, за кучами битого кирпича и остатками внутренних переборок, что были похожи теперь на фантастические развалины древней крепости.

Генка, а по его примеру и остальные переместились чуть вправо за своими укрытиями, чтобы в призрачном, едва уловимом свете звезд, который сочился через пролом, видеть хотя бы дверь.

Неторопливые, осторожные шаги по каменной лестнице. Шли двое…

Их силуэты задержались в дверном проеме.

— Что за игрушки… — пробормотал первый.

— Откуда я знаю… — негромко ответил второй и длинно выругался. — Спички есть?

— Зажигать нельзя.

— Ну, подождем… — ответил второй и снова выругался.

Мелькнул за их спинами еще один силуэт.

— Где-то здесь, вправо…

Генка и Фат узнали голос щербатого.

Спотыкаясь и шаря в темноте руками, трое двинулись в глубь развалин.

Скрипнула железная лестница.

— Здесь! Черт ее…

Слышно было, как, пыхтя и ругаясь, все трое один за другим влезли наверх, на третий этаж.

Опять стало тихо.

— Эй! — негромко окликнул от двери четвертый.

Ему не ответили.

— Что вы, оглохли? — Голос Банника.

Снова никто не отозвался.

— Идиоты… — Банник тоже начал шарить по стенам. И в тишине, что наполняла монастырь, громко прозвучал удар о лестницу.

Банник высказал десятка два ругательств в адрес дружков.

А сверху послышался веселый смех.

Под тяжестью Банника опять заскрипела железная лестница.

Послышалось негромкое препирательство наверху, потом все затихло.

Но Банник разозлился и долго молчать не мог.

— Что они там застряли? Нас сюда, а сами шухарят, что ли?

— В прятки играем! — хихикнул щербатый Весельчак.

— Хоть бы сказали, за каким чертом вся эта петрушка! — выругался Банник.

— А как Толстый протиснется в эту дыру? — снова хихикнул щербатый.

— Атас!..

Опять осторожные шаги на лестнице.

Снова двое.

— Идите на нас! — негромко позвали сверху.

— Все в порядке? — голос Купца.

— Да! Отсюда кошки и те разбежались.

Купец шагнул в сторону голосов, но тут же споткнулся обо что-то и упал.

— Чтоб тебе!..

Чиркнула спичка наверху.

— Болван!

Огонек буквально на одно коротенькое мгновение вспыхнул и погас, зажатый чьими-то пальцами.

Но в этой вспышке разведчики, уже готовые броситься к пролому во двор, успели разглядеть шестого.

Узнали его и — не покинули своих укрытий…

Рядом с Купцом возле железной лестницы стоял Аркаша.


Банник сопротивляется


Двое начали подниматься на третий этаж, а Фат, пользуясь шумом, который они производили, быстро отполз на животе к пролому.

Выбросил конец веревки наружу и опустил ее до земли. Шепнул в самое ухо Сливе:

— Жми в милицию!

Слива ухватился за веревку и, почти не перебирая руками, скользнул вниз.

Фат забыл, что лазальщик Слива не особенно хороший, но быстрота, с которой он спустился на землю, была, как это выяснилось вскоре, кстати.

Фат убрал веревку и опять затаился рядом с Генкон.

Если Слива пробежит всю дорогу до милиции — он будет в отделении минут через пятнадцать — двадцать… Потом еще сколько-то понадобится на обратный путь.

— А остальные где ж? — услышали они ворчливый голос Арсеньича.

— Остальные тоже на месте. Хочешь, чтобы все здесь: как в ловушке? — ответил Купец.

Генка подумал: «Догадается или не догадается Слива махнуть через огород Фата?..»

Купец:

— Веселый, гляди за двором. Остальные тихо. Ты тоже слушай! (Должно быть, Весельчаку.)

— Все в ажуре, — сказал откуда-то со стороны щербатый.

Генка облегченно вздохнул: это другие думают, что Слива простачок. Слива прикидывается. Когда надо, он десятерых перехитрит…

— Зачем эти шуточки? — спросил Банник.

— Ты знаешь, как я шучу, — отозвался Купец. — Растолкуй. (Очевидно, Гвардейцу.)

— Дроля напрасно поднял шумон… — сказал Аркаша.

— Почему напрасно? — тут же вмешался Купец.

— То есть не напрасно. Но мусора здесь ни при чем. За нами увязались два шкета.

Толячий даже рот открыл: почему два? Генка и Фат тоже с недоумением уставились в темноте на своего соратника. Но ни Толячий, ни даже Слива не могли бы теперь припомнить, что, говоря «мы», они ни разу не назвали Фата и Генку.

— Захотели поиграть в следователей… — продолжал Гвардеец-Аркаша. — Ну, так вот…

И он коротко поведал всем, что услышал от Сливы и Толячего.

На какое-то время воцарилась тишина.

— А ведь хрен редьки не слаще… — подытожил Дроля.

— Как же теперь? — растерянно спросил Банник.

— Завтра они нас продадут, — сказал Дроля.

— Гляди внимательно! — напомнил Купец щербатому. — А теперь будем вот что… Для того и шуточки затеяны. Уходить всем и сразу бесполезно. Самое большее через полчаса они будут здесь. Гвардеец встречает их. А ты, ты, ты и ты — берете их на себя.

Опять ненадолго воцарилась зловещая тишина.

— Я на мокрое дело не пойду… — вдруг заявил Банник.

— Пойдешь! — жестко сказал Купец. — Именно ты обязательно пойдешь! А то слишком много плачешься об одноруком!

— А зачем было кончать однорукого?

— Хочешь брать деньги чужими руками?

— Я вор, а не убийца! — В голосе Банника появилась решимость. — У меня братяш! Я не хочу, чтобы он кончал в колонии! Я вовсе завяжу с этим! Уже половину ребят прибрали. Я в Уфе с трудом между лап ушел. А братяш, гляжу, тоже воровать начал!..

Кажется, невнятным ворчанием его поддержал Арсеньич.

— Так… — сказал Купец. — Хотите отправиться за Корявым?

— И Корявого вы зазря решили! — почти выкрикнул Банник.

— Тихо, ты! А то я припомню тебе кой-какие делишки!

— Что тихо! — уныло протянул Банник. — Корявый-то был вовсе ни при чем! Пробавлялся всю жизнь карманами, когда вы сотни гребли!

Послышался звук удара и падения. Потом короткая борьба.

— Вот так… — сказал Купец. — Это лучше. Теперь слушай… Или ты не выйдешь отсюда… Веселый знает: здесь есть четыре отличных колодца в стенах… Так вот — можно будет использовать все четыре… Понятно? И найдут в них лет через десять. Не раньше! Понял? Или ты, сука, раскаешься сейчас…

— Отпустите руки… — сказал Банник.

Купец разрешил:

— Отпусти.

— А что, если эти шпанята уже рассказали кому-нибудь? — помедлив, спросил Банник.

— Не рассказали! Из них Гвардеец-то с трудом слово выжал. Остальное он сейчас выяснит. Будете сами слышать отсюда. Ну?

Банник еще поколебался.

— Последний раз спрашиваю: согласен?

Разведчики затаили дыхание: почему-то хотелось, чтобы хоть Банник сказал «нет».

— Да, — сказал Банник.

— Гаденыш… — выругался шепотом Фат.

— Значит, первый — твой, — распорядился Купец.

— А кто этот мужик, что они там плели? — небрежно поинтересовался Дроля.

Купец:

— Этот парень давно у меня на примете. Живет на выселках, теща у парка. С месяц назад корову загнал. Вот и бузит. Наверно, пропил все — теперь шмотки жены Мефодихе толкает.

— Ну, с этим ясно… — ровным, даже задумчивым голосом сказал Арсеньич. — А что, если они все-таки проговорились кому-нибудь?

— Тогда уходим. Кто куда — скажу после. Гвардеец возьмет машину, ключ у него есть, и завезет их куда черт не заезжал. Главное — встретить их сейчас… Поднимешься с ними на второй этаж, чтобы нам слышно было. — Это Гвардейцу. — Все ясно?

— Все, — сказал Арсеньич.

— А тебе?

— Ясно! — почти бодро отозвался Банник, успокоенный, видимо, тем, что все продумано до конца.

— Я, наверное, лучше уйду сейчас, а потом сразу — за ними, чтобы это было, как договаривались, — сказал Гвардеец.

— Можно и так… — отозвался Купец. — Сейчас еще рано. Если часы твои не спешат — они придут минута в минуту. А ты поглядывай там!

— У меня мышь не пробежит… — похвалился щербатый. Но уже не так весело, как раньше. Должно быть, тоже не хотел бы участвовать в новом преступлении, да боялся Купца.

— Двое ради всякого шахера-махера спустятся вместе с тобой. Засядут внизу где-нибудь. Может, лучше во дворе даже. Потом — следом, — решил Купец. — А двое останутся здесь.

Фат подтолкнул Генку в бок:

— Надо не выпустить!

Генка сначала кивнул, потом догадался:

— Лестницу!

Они поднялись и скользнули в темноте по направлению к люку.

— Ты лежи! — шепнул Генка Толячему.

— Почему это? — воспротивился Толячий. Убеждать его было некогда.

Но Толячий плохо ориентировался на этаже, и Генке пришлось вести его за руку.

Железная лестница с неширокими резными, в дырочках ступенями верхним своим концом свободно упиралась в кирпичную кладку потолка — в том месте, где квадратный проем в потолке прикрывался люком. А нижний конец лестницы прочно упирался в пол и лишь для страховки крепился еще двумя болтами к железным угольникам. Болты эти друзья отвинчивали сотни раз. Однажды Слива даже утащил их в своем бездонном кармане домой. Пришлось доказать ему, что жизнь без двух болтов с гайками гораздо важнее, чем смерть с болтами в кармане. Слива установил болты на прежнее место.

Фат уже колдовал над одной гайкой, когда Генка принялся за вторую.

Наверху Купец раздавал деньги: «На случай, если придется драпать…»

Когда кто-нибудь говорил, ребята старались крутить быстрее и поворачивали гайки миллиметр за миллиметром, когда умолкали наверху.

Но отвинтить гайки оказалось проще, нежели высвободить болты.

Генка и Фат в четыре руки, не дыша, потянули лестницу кверху, и Толячему кое-как удалось вытащить сначала один болт, потом другой.

Фат привязал к нижней ступеньке веревку.

И друзья притаились на прежней своей позиции, у стены.

Оттого, что все складывалось пока очень удачно, Генка почувствовал даже веселье и хмыкнул про себя.

— Ты что? — удивился Фат.

— Да так, о своем, — сказал Генка. И добавил: — На нервной почве.

Это у Сливиной матери всегда что-нибудь случалось на нервной почве: то разболится голова, то ноги, то Слива получит мокрой тряпкой по затылку…

— Полчаса, — сказал Купец.

— Ну… Дроля и Арсеньич, со мной, — распорядился Гвардеец.

— Хватайтесь! — шепнул Фат.

Веселье как испарилось из Генки.

— Где она тут проклята… — Кто-то шарил ногой первую ступеньку.

— Раз, два… три! — шепотом скомандовал Фат.

Они рванули за веревку что было сил и разом шлепнулись.

Генка ударился головой о стенку, Фат сел, а Толячий упал на Фата.

Они не предполагали, что задуманная ими операция окажется такой впечатляющей: тишина будто раскололась в одно мгновение. От грохота, с каким рухнула железная лестница, бывший мужской монастырь, должно быть, содрогнулся до основания.

Потом сразу упала напряженная тишина.


Схватка


— Кто там?.. — негромко спросил Аркаша. — Это вы, ребята?..

Генка, Толячий и Фат приготовили по нескольку тяжелых кирпичных обломков.

— Ребята! — окликнул Гвардеец громче. Потом выругался: — Что за черт…

Щелкнул фонарик, и круглое пятно света упало на лестницу внизу.

— Ничего не пойму! Ты, что ли, свалил ее, Дроля?

— Да я вроде коснулся только…

Фонарик погас.

— Коснулся… — Аркаша яростно выругался.

Голос Купца:

— Веселый, никого не было?

— Нет, нет! Я… гляжу все время.

Голос Гвардейца:

— Попробую спрыгнуть… Зажги.

И Аркаша в свете карманного фонаря начал было спускаться вниз.

— Залп! — шепнул Генка.

Кирпичи полетели один за другим.

Аркаша вскрикнул, не то от боли, не то с испугу. Фонарик мгновенно погас.

И всего какие-то секунды опять была темнота (бандиты, видимо, отбежали от люка), а потом опять засветился в пылинках луч и забегал из стороны в сторону по этажу, выхватывая из мрака причудливые «колонны» развалин.

Когда пятно света задержалось на веревке и побежало по ней к стене, у которой стояли готовые к атаке разведчики, Фат схватил один из обломков и запустил его точно в открытый люк.

Но их уже заметили.

Брань заглушила чей-то новый вскрик.

— Щенки!..

— Навозники!..

— Сукины дети…

В люк прямо сверху прыгнул Аркаша и упал, не удержавшись на ногах.

— Бежим! — крикнул Толячий. Но Фат и Генка уже бомбардировали противника. Толячий тоже схватился за кирпичи.

— Бей гадов! — кричал во все горло Фат.

— Не уйдете, фашистские оккупанты! — вторил ему Генка.

А Толячий, мгновенно опьяненный боем, заорал:

— Ур-ра!

Но сверху один за другим прыгали остальные бандиты. Дроля, вывихнув ногу, разразился проклятиями.

Аркаша попытался увернуться от града тяжелых обломков и, слепя фонариком, уже рванулся вперед, но кто-то — Генка или Фат (скорее, конечно, Фат, потому что меткость у него была необыкновенная) — угодил ему кирпичом точно по локтю, которым он прикрывал лицо.

Аркаша заматерился, луч фонарика исчез, а темноту, грохнув, разорвала вспышка пистолетного выстрела.

Темнота разорвалась и не восстановилась. Потому что вслед за первым выстрелом грохнул второй, и яркий электрический свет залил группу бандитов в углу, рядом с железной лестницей.

— Руки вверх! Стреляю без предупреждения…

Около двери на первый этаж, с карманным электрическим фонарем в одной руке и с пистолетом в другой, стоял мужик в телогрейке с разорванным хлястиком…

Бандиты один за другим начали тянуть руки кверху. Только Аркаша скрипел зубами, зажимая простреленное плечо.

Бандиты глядели не на мужика, а на дверь. И, наверное, потому, что больше никто не появился оттуда, Купец вдруг рывком выхватил из-за пазухи пистолет, и опять разом грохнули два выстрела.

Бандиты рванулись вперед… и замерли с поднятыми руками, ибо мужик остался стоять, как стоял до этого, а пистолет Купца, звякнув, упал на кирпичный пол, и правую кисть его залила кровь — на этот раз уже не симулянтская…

— Я предупреждал: руки держать над головой… — спокойно проговорил «мужик».

— Генка… — тихо позвал Фат.

И только теперь Генка, ошеломленный появлением таинственного «мужика», спохватился, что Фат почему-то давно уже сидит, привалившись к стене.

Генка бросился к другу. Рванув телогрейку за отвороты, распахнул ее.

Рубашка на груди Фата была в крови.

— Фат! Ты что, Фат?.. — спросил Генка.

А Фат, бледный как полотно, стал медленно сползать по стенке, а когда Генка, сбросив на кирпичи свою телогрейку, уложил его, Фат тихо-тихо сказал:

— Ген… Ты скажи там, на суде… чтобы они им за полковника…

Фат не договорил. Глаза его медленно закрылись, и голова упала набок.

— Стреляйте их! Стрел-ляйте! — вдруг закричал Толячий.

— Спокойно, малыш… Хладнокровнее… — отозвался «мужик», не отводя глаз от бандитов.

Генка выпрямился. Утер слезу. Мозг его затуманила какая-то беспредельная ярость.

Бандиты стояли в напряженных позах. Генке показалось, что вот-вот — и они бросятся разом к выходу.

В следующую секунду он догадался, почему ему так подумалось: из-под кепки «мужика» через висок и щеку тоненькой полоской бежала струйка крови.

Генка нагнулся, чтобы не прикрывать бандитов, и, подойдя вплотную к ним, подобрал два пистолета. Никто при этом не обронил ни слова.

Генка знал, что может получить внезапный удар ногой в голову. Но знал и то, что успеет защититься рукой, а хоть один пистолет да схватит. Впрочем, на крайность могли пойти лишь Купец и Гвардеец уже замешанные в убийствах. Остальные выжидали.


Спасибо полковнику, что рисовал друзьям схемы оружия и рассказывал, как надо владеть им.

Генка знал, что после выстрелов пистолеты остались на взводе, а патроны автоматически засланы в стволы.

Генка взял их в обе руки и стал рядом с «мужиком».

— Отнимите оружие у пацана! — потребовал Дроля. — Влепит еще!..

— Если понадобится — влепит, — сказал «мужик». — А выдержки у них побольше, чем у вас… — И он заметно покачнулся, потому что качнулся фонарь в его руке.

Генка поднял пистолеты наизготовку.

Толячий схватил два кирпича и стал рядом с Генкой.

Аркаша выругался.

Прогудел, нарастая, и оборвался звук автомобильного мотора.

Генка понял, что напасть бандиты уже не решатся.

Отстучали торопливые шаги по лестнице.

Первым на этаж взбежал тот седой капитан, что приезжал к полковнику. За ним еще несколько милиционеров и гражданский с саквояжем, какие бывают только у врачей.

Увидев Сливу, щербатый, молчавший до этого, даже рот открыл от удивления.

— Ты гляди-ка… Старый друг!

Но их уже начали выводить по одному к двери.

— Вы ранены, товарищ старший лейтенант! — воскликнул, обращаясь к «мужику», врач.

— Ничего, — сказал старший лейтенант. — Вы вон сначала к малышу…

Генка отдал пистолеты капитану и вместе с врачом подошел к Фату.

Врач разрезал рубашку Фата, повернул его немножко на бок и долго слушал, приставив к лопатке деревянную трубочку.

— Быстро в машину! — крикнул он.

Генка, Толячий и Слива кинулись было поднимать друга. Но два милиционера отстранили их и понесли Фата к выходу.

Купца и Дролю задержали у двери, пропуская милиционеров с Фатом.

Остальных бандитов уже не было.

— Доктор… — Генка осторожно подергал врача за карман пальто. — Скажите, а… Что? Все, да?..

Врач уже накладывал повязку на голову старшего лейтенанта в телогрейке. Обернулся, помедлил.

— Не унывайте, ребята. Я думаю, будет жить. И рыбачить еще с вами будет!

Старший лейтенант кивнул, как бы поддерживая врача.


В больнице


На следующий день, после занятий, в сквере городской больницы собралась почти вся школа. И каждый хотел попасть к Фату.

Но вышла сестра и, кое-как прекратив галдеж, сказала, что всех желающих будут пускать к Фату Первого мая и что сейчас ему нужна тишина, поэтому лучше, если «товарищи пионеры» сегодня тихонько разойдутся.

Некоторое время «товарищи пионеры» шепотом совещались между собой, а потом начали уходить, ступая на цыпочках, чтобы не шуметь.

К Фату разрешили войти лишь Генке, Сливе, Тольке-Толячему и «от имени пионерской дружины» — Тосе.

Генка не забыл своего обещания и рано утром (даже с разрешения матери) прибежал на Калужскую… Обо всех событиях Тося, как и договаривались, узнала таким образом в первую очередь. (Она даже попыталась вместе с тройкой разведчиков проникнуть к Фату до занятий, но тогда их не пустили.)

В вестибюле больницы, где каждому выдали белый халат, который надевается задом наперед, их поджидали капитан и старший лейтенант с перевязанной головой.

Фат лежал на спине. И на белой подушке, под белой простыней он впервые показался Генке беспомощным, слабым…

— Здравствуй, Фат…

Фат кивнул каждому в отдельности.

Сестра принесла стулья.

Капитан и старший лейтенант сели по бокам возле головы Фата, тройка бывших разведчиков — напротив, около ног, а Тося — между офицерами и разведчиками.

— Как ты себя чувствуешь, Фатым? — спросила Тося.

— Хорошо… — сказал Фат и сдвинул брови, чтобы задать свой первый вопрос.

Но капитан упредил его.

— Ты хочешь узнать про полковника?

Фат кивнул.

— Полковника убил Гвардеец — это вы разобрались верно. Купец — очень опытный рецидивист, жил в городе под чужой фамилией — это уже шестая или седьмая у него. Все было так, как вы поняли. Но Толстый не называл себя. Он сделал проще: постучал в окно. Полковник открыл, а вошел к нему Гвардеец. Это заняло не больше пяти минут, когда толпа хлынула на крик женщины.

— А Дроля? — спросил Генка.

— Дроля был наводчиком, как называют их жулики. Он же электрик: ходил по квартирам, потом говорил, где что можно взять и как проще забраться. Дроля убедился, что полковник дома, и часа полтора не отходил потом от карт, чтобы все его видели на людях, так что обвинить его в чем-нибудь вроде даже нельзя было. Кстати, вас он тогда не заметил в комнате. Но потом насторожился почему-то. А Купец, когда слежка за ним лично, — сразу чувствует. Первый раз вы приставили к нему наблюдателя — он тут же подготовил мнимое ваше задержание. А чтобы отвлечь милиционеров, подсунул им спекулянтку: она-то с его же помощью все равно вывернулась бы… А Толстого и красавицу вашу с содового арестовали в тот же вечер.

— Почему этого… Гвардейцем звали? — спросил Фат.

— Да потому, что никогда им не был! — усмехнулся капитан. — Добыл разными способами освобождение от призыва на фронт — за то и прозвали. В свое время он переболел воспалением легких, а обзавелся кучей справок, будто у него туберкулез. Этого мы давно держали на примете — почти со дня убийства… Один Купец все время оставался в тени, так как никому, кроме Арсеньича, не разрешалось встречаться с ним. Все дела обговаривались через Арсеньича, который обязан был наведываться к своему начальнику, — ничего подозрительного в этом не усмотришь. А Гвардеец заходил в контору, как домой, — сын заведующего! Удостоверение его, — конечно, подделка.

— Но ведь он по телефону говорил!

— С Купцом. У них параллельные телефоны.

— А ломик? — спросил Фат.

— Ломик Банник выкинул, когда узнал про убийство. Струсил. Ломиком этим был вскрыт один магазин под Омском.

— Что же вы раньше их не арестовали?.. — тихонько спросила Тося.

Слива поглядел на нее снисходительно: девчонка — что она понимает…

— Раньше никого не удавалось застать на месте преступления, а потом — нам надо было выяснить все их связи, и не только здесь, а в Ташкенте, в Свердловске… Они никогда не сбывали ворованные вещи на месте. А, скажем, в Уфе продавали украденное здесь, а украденное в Уфе продавали в Ташкенте. Вот старший лейтенант как раз и нащупывал эту шайку, когда произошло убийство. Вы шли главным образом от Дроли, а он от Арсеньича: сначала к Веселому, потом к Дроле, к Толстому… И когда появился на горизонте Толстый — у него возникло верное подозрение, что шайка эта имеет какую-то причастность к убийству. Мы знали, что по времени оно произошло именно в тот момент, когда люди были привлечены криком, то есть быстро. Старший лейтенант побывал в котельной и понял, что убийца вышел оттуда.

Старший лейтенант поправил повязку на голове.

— Мне вдвойне трудно было, товарищ капитан, вы это отметьте в приказе: я должен был не попадаться на глаза преступникам да еще и скрываться от конкурирующей организации! Особенно Фатым меня в первый раз помучал. Я в один конец, в другой… Потом, спасибо, наш сержант подвернулся. Говорю: выручай, друг, меня преследуют! Он и выдумал про какую-то драку с железнодорожником, а я тем временем уже переодевался в отделении.

Заглянула сестра:

— Дольше нельзя, товарищи!

Фат пошевелился в постели, чтобы запротестовать. Но гости уже встали.

— Ну, ты, Фатым, не обижайся, — сказал старший лейтенант. — Хоть и ругал ты нас, милиционеров, но закончишь школу — приходи к нам! А? Считай, что моя рекомендация уже есть у тебя.

— Моя тоже, — сказал капитан.

— Придешь? — спросил старший лейтенант.

— Ладно… — сказал Фат.

И вдруг улыбнулся. А раньше Фат улыбался редко.

— Товарищ капитан… — остановил он офицеров, когда те уже подошли к двери. — Не надо Кесого в колонию… Лучше в детдом… Он дурак, но он еще перевоспитается…

— Хорошо, — сказал капитан. — Я передам твое пожелание.


Объединение личности


Из больницы вышли вчетвером, постояли, поглядели на окошко Фата. Солнце блестело в стеклах, и показалось Генке, что он впервые в жизни не заметил, когда пришла вдруг эта солнечная, синяя, в птичьем разноголосье весна.

Словно бы вчера еще была слякоть, удушающие запахи свалки, и была кругом жизнь, которая начиналась аж в поздних сумерках…

А сегодня: дыши хоть до потери сознания, гуляй, смотри по сторонам… И можно не думать о вчерашнем.

— Айдате к реке? — сказал Толячий.

— Идемте! — обрадовалась Тося.

По улице Салавата Юлаева, мимо Детского парка спустились вчетвером к Быстряку.

Толячий и Слива по отлогой тропинке сбежали к самой воде. А Тося, подобрав свою матросскую юбку, уселась вверху, над обрывом, где молодая зеленая трава была густой и яркой, как на картинке. Генка немножко поколебался и сел рядом с Тосей.

Вода в Быстряке была еще мутноватая, но ровная, гладкая, текла широким потоком в сторону синих гор на горизонте, и если долго глядеть на нее — голова начинала кружиться.

Генка снял кепку, потом надел ее и покрутил за козырек.

— Тося, — сказал Генка, — вот ты тогда показывала мне письмо, помнишь?

— Помню, — сказала Тося, глядя, как Слива мастерит из двух щепок парусную лодку.

— Ну, про любовь там — это, конечно, глупость, — сказал Генка. — А давай дружить с тобой!

Тося щипнула зеленую травку у ног.

— Давай…

— Ну, и чтобы все честно… Я тут не виноват… Ну, в общем, это я, Тося, написал тебе.

Тося поглядела на него своими кукольными глазами.

— А я догадалась, Гена, когда ты покраснел в тот раз… — И сама теперь чуточку покраснела.

Генка снова яростно крутнул кепку.

— Идем завтра рыбачить, Тося!

— Ой! — сказала Тося. — Да я же не умею!

— А это я научу! Это быстро! Знаешь, как клюет сейчас!

— Ладно, — сказала Тося. — Только давай не завтра. Завтра лучше пойдем цветов нарвем для Фатыма! Ой! Ты знаешь, в овраге на татарке фиалок — уйма! — И Тося даже зажмурилась, чтобы показать, какая уйма на татарке цветов. — Пойдем?

И Генка почувствовал вдруг, что кончилось у него раздвоение личности. Что больше никогда не зашумит в ней призывным гамом толкучка. А навсегда останутся Тося… Да Слива… да Фат… да Толька-Толячий… да еще сестренка Катя. Надо только сказать ей, чтобы не выходила за ворота монастыря и никогда никого не подслушивала больше…

От воды наверх взбежал Слива.

— Мы завтра за фиалками идем для Фатыма, — сказала ему Тося. — Ты пойдешь с нами?

— Ну, ясно! — кивнул Слива и, будто зная, о чем здесь говорили без него, добавил: — А я вот на прошлой неделе отправил Динке Коршуновой свои стихи… А она мне ответила: «Дурак». Ну что, если не понимает, правда? — спросил он у Тоси.

— Ой, ребята! Толя! — воскликнула Тося. — А про те цепи, что в подвале, и про весь монастырь давайте мы летом всей дружиной разведаем! А? Гена? У вас теперь опыт, а как все возьмемся — мы хоть что узнаем! И про полковника узнаем — где воевал он!..

Хорошо все-таки жить цельной личностью: легко, интересно и как-то — просторно даже, вроде бы как на реке во время паводка.